|
С улыбкою детской застыла она, забыв в удивленьи вздохнуть.
Рука поднялась, опустилась рука, вонзился кинжал ей под грудь.
Безмолвно она опустилась на пол, и платье ее покраснело,
И смертного ужаса полный, бежал я прочь от недвижного тела.
На стенах полотна чуть слышно шуршали помпезною бархатной чернью,
И мнились мне в каждом углу, в темноте, ползущие странные тени.
Шпалеры качались на призрачных стенах, как будто под ветром свозящим -
Но ни дуновенья в застывших покоях, лишь ужас мой, черный, палящий.
В окно я нырнул, словно в омут; с небес луна ликом бледным светила,
И прочь я бежал, за спиной темный дом оставив в молчаньи могильном.
Деревья ветвями тянулись ко мне, кошмарная призраков стража,
Хрустела трава - но вокруг никого, лишь тьмы непроглядная сажа.
В ночном полумраке за мной по пятам безликие тени скользили,
Я чуял погоню, не видя ее, и мчался, пока были силы.
И вот на лесной я наткнулся родник, накрытый туманом зеленым,
И пал на колени - скрутило нутро от жажды, от страха, от боли.
И я наклонился, и в водах ручья моя отразилась погибель:
Пустые глазницы, и бледная кость - не лик я, но череп увидел!
И я завопил, как безумный, и вновь помчался, не видя дороги,
Покуда под алой не замер луной, над скальным зависшей отрогом.
Багряные звезды, небес чернота, бесплодные мрачные скалы -
И участь мою мне раскрыл лунный свет, угрюмый, застывший, кровавый.
И медленно вниз я побрел по пути, что будет заслуженно кратким,
Там ждет меня суд, ну а после суда - петли непреклонная хватка.
|
The smile of a child was on her lips - oh, smile of a last long rest.
My arm went up and my arm went down and the dagger pierced her breast.
Silent she lay - oh still, oh still! - with the breast of her gown turned red.
Then fear rose up in my soul like death and I fled from the face of the dead.
The hangings rustled upon the walls, velvet and black they shook,
And I thought to see strange shadows flash from the dark of each door and nook.
Tapestries swayed on the ghostly walls as if in a wind that blew;
Yet never a breeze stole through the rooms and my black fear grew and grew.
Moonlight dappled the pallid sward as I climbed o'er the window sill;
I looked not back at the darkened house which lay so grim and still.
The trees reached phantom hands to me, their branches brushed my hair,
Footfalls whispered amid the grass, yet never a man was there.
The shades loomed black in the forest deeps, black as the doom of death;
Amid the whispers of shapes unseen I stole with bated breath,
Till I came at last to a ghostly mere bordered with silver sands;
A faint mist rose from its shimmering breast as I knelt to lave my hands.
The waters mirrored my haggard face, I bent close down to see -
Oh, Mother of God! A grinning skull leered up from the mere at me!
With a gibbering scream I rose and fled till I came to a mountain dim
And a great black crag in the blood-red moon loomed up like a gibbet grim.
Then down from the great red stars above, each like a misty plume,
There fell on my face long drops of blood and I knew at last my doom.
Then I turned me slow to the only trail that was left upon earth for me,
The trail that leads to the hangman's cell and the grip of the gallows tree.
|