Lib.ru/Фантастика: Жерар де Нерваль. Аврелия

АВРЕЛИЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сон это вторая жизнь. Я не мог пересекать без трепета эти врата из слоновой кости или из рога, которые отделяют нас от невидимого мира. Первые мгновения сна суть образ смерти; туманное оцепенение охватывает нашу мысль, и мы не в силах определить точно то мгновение, когда я, в ином образе, продолжает труд существования. Это обширное подземелье, которое освещается понемногу, и от сумрака и ночи отделяются сурово неподвижные бледные фигуры, населяющие области Лимба. Затем складывается картина, зажигается новый свет и понуждает к игре эти странные видения: - мир Духов открывается для нас.

Сведенборг называл эти видения Memorabilia; он был обязан ими чаще состоянию мечтательности, нежели сну; Золотой Осел Апулея, Божественная Комедия Данте суть поэтические образцы этих исследований человеческой души. Я постараюсь, следуя их примеру, записать впечатления долгой болезни, которая прошла вся целиком в тайных глубинах моего духа; - и я не знаю, почему я пользуюсь этим понятием, болезнь, ибо никогда, насколько это касается собственно меня, я не чувствовал себя лучше. Иногда мне казалось, что моя сила и активность удвоились; мне казалось, что я все знаю, все понимаю; воображение приносило мне бесконечные наслаждения. Вновь обретая то, что люди называют разумом, должно ли сожалеть об их утрате?

Эта Vita Nuova состояла для меня из двух стадий. Вот заметки, касающиеся первой.

- Одна дама, что я долго любил, и которую я буду называть Аврелией, была потеряна для меня. Не имеют большого значения обстоятельства этого события, которому предстояло иметь столь великое влияние на мою жизнь. Каждый может поискать в своих воспоминаниях чувство наиболее тоскливое, самый страшный удар, нанесенный судьбою душе; в таких случаях следует решиться - умереть или жить: - я скажу позже, почему я не выбрал смерть. Осужденному той, кого я любил, повинному в ошибке, за которую я не надеялся на прощение, мне ничего не оставалось кроме как броситься на поиски вульгарного забвения; я изображал веселье и беззаботность, объездил свет, безумно увлеченный всяким разнообразием и капризом; в особенности любил я странные одежды и нравы отдаленных народов, мне казалось, что таким образом я сдвигал границы добра и зла; условия, так сказать, того, что есть чувство для нас остальных французов. "Что за глупость, говорил я себе, любить платонической любовью женщину которая вас больше не любит! В этом виновато чтение: я принял всерьез измышления поэтов; и я сделал себе Лауру или Беатриче из обыкновенного человека нашего века... Заведем новые интрижки, а эта вскоре будет забыта. " Легкомыслие веселого карнавала в одном итальянском городе прогнало все мои мрачные мысли. Я был настолько счастлив от того облегчения, которое испытывал, что я поделился своей радостью со всеми своими друзьями и, в своих письмах, представлял им как неизменное состояние своего духа то, что было лишь лихорадочным перевозбуждением.

Однажды в тот город приехала женщина, пользующаяся большой славой, которая отнеслась ко мне по дружески, и которая, по привычке нравиться и блистать, без труда вовлекла меня в круг своих поклонников. По окончании одного вечера, когда она была одновременно естественна и полна такого очарования, что все были под его влиянием, я почувствовал себя до такой степени увлеченным ею, что я не хотел более медлить ни мгновения, и не написать ей. Я был так счастлив чувствовать свое сердце способным к новой любви!... Я позаимствовал в своем искусственном вдохновении те самые выражения, которые еще недавно служили мне, чтобы выразить истинную и долгое время испытываемую мною любовь. Когда письмо было отослано, мне захотелось вернуть его, и в одиночестве я пустился в размышления о том, что казалось мне осквернением моих воспоминаний.

Следующий вечер вернул моей новой любви всю значительность чувства, которое я испытывал накануне. Дама показала, что она неравнодушна к тому, что я ей написал, хотя и выразила некоторое удивление моей внезапной пылкостью. За один день я поднялся сразу на несколько ступеней чувств, которые можно испытывать к женщине с видимостью искренности. Она призналась, что я удивляю ее, но и вызываю в ней гордость. Я постарался убедить ее; но, что бы я ни пытался ей говорить, я не мог вновь обрести в наших разговорах размах своего прежнего стиля, до такой степени, что мне пришлось признаться со слезами, что я сам себя обманывал, им злоупотребляя. Мои жалостные признания имели, однако, в себе нечто располагающее, и дружба, более сильная в своей сладости, пришла вслед за тщетными протестами нежности.

Позже я встретил ее в другом городе, где находилась дама, которую я безнадежно любил. Случайно они познакомились друг с другом, и первая, несомненно, воспользовалась поводом, чтобы смягчить в отношении ко мне ту, которая изгнала меня из своего сердца. До такой степени, что однажды, оказавшись в одном обществе, где была и она, я увидел, как она подходит ко мне и протягивает мне руку. Как понимать этот шаг и глубокий и печальный взгляд, который сопровождал ее приветствие? Я решил, что он выражает прощение былого; божественный отзвук жалости придавал простым словам, с которыми она ко мне обратилась, невыразимую ценность, как если бы нечто религиозное примешивалось к нежностям любви дотоле низкой, и придавало им отпечаток вечности.

Властный долг понуждал меня возвращаться в Париж, но я тотчас же принял решение оставаться там недолго и вернуться к моим двум подругам. Радость и нетерпение приводили меня в своего рода опьянение, осложнявшееся заботой о делах, которые мне необходимо было закончить. Однажды вечером, ближе к полуночи, я поднимался к предместью, где находилось мое жилье, когда, случайно подняв глаза, я обратил внимание на номер дома, освещенного фонарем. Этот номер совпадал с числом моих лет. В тот же миг, опустив глаза, я увидел перед собой женщину, с бледным лицом, с провалившимися глазами, которая, как мне показалась, имела черты Аврелии. Я сказал себе: "Это предвещает мне ее смерть или мою!" Но, не знаю почему, я остановился на последнем предположении, и вбил себе идею, что это должно случиться завтра в тот же час.

Той же ночью я видел сон, который укрепил мою уверенность. - Я блуждал по обширному зданию, состоявшему из множества залов, из коих некоторые были отданы учебе, другие беседам или философским спорам. Я с интересом остановился в одной из первых, где, как мне показалось, я узнаю моих былых учителей и соучеников. Тянулись уроки, посвященные латинским и греческим авторам, сопровождаясь тем монотонным бормотанием, которое кажется молитвой богине Мнемозине. - Я перешел в другую залу, где происходили философские собрания. Какое-то время я принимал в них участие, затем вышел, чтобы разыскать мою комнату в своего рода гостинице с огромными лестницами, полными озабоченными делами путешественниками.

Много раз я терялся в длинных коридорах, и, пересекая одну из центральных галерей, я был потрясен странным зрелищем. Какое-то существо непомерной величины - не знаю, мужчина или женщина, - тяжело летало над этим пространством и, казалось, отбивалось от кого-то среди густых облаков. Ему недоставало ни духа, ни силы, и наконец оно рухнуло посреди сумрачного двора, цепляясь и обдирая свои крылья о крыши и балюстрады. Одно мгновение мне удалось его рассмотреть. Оно было окрашено в оттенки алого, и крылья его переливались тысячей меняющихся отблесков. Одетое в длинное платье с античными складками, оно напоминало Ангела Меланхолии Альбрехта Дюрера. - Я не мог удержать криков ужаса и рывком проснулся.

На следующий день я поспешил повидать всех своих друзей. Мысленно я прощался с ними, и, ничего не говоря им о том, что занимало мой ум, с горячностью рассуждал на мистические темы; я удивлял их особенным красноречием, мне казалось, что я все знал, и что тайны мира открываются мне в эти высшие часы.

Вечером, в то время как приближался, казалось, роковой час, я рассуждал, в обществе двух друзей за столом в клубе, о живописи и о музыке, определяя мою точку зрения на порождение цветов и на значение чисел. Один из них, по имени Поль, хотел отвести меня домой, но я ему сказал, что не собираюсь возвращаться. "Куда же ты пойдешь? - спросил он меня. - На Восток!" И пока он провожал меня, я принялся искать на небе одну звезду, которую я полагал мне известной, как если бы она имела некоторое влияние на мою судьбу. Найдя ее, я продолжал свой путь, выбирая улицы, с которых ее было видно, шагая, так сказать, впереди собственной судьбы и желая ее видеть до того момента, когда смерть сразит меня. Однако, дойдя до места, откуда выходили сразу три улицы, я не хотел идти дальше. Мне казалось, что мой друг прилагает сверхчеловеческие силы, чтобы сдвинуть меня с места; он рос на моих глазах и приобретал облик некоего апостола. Я был убежден, что вижу, как место, где мы находимся, поднимается ввысь, и утрачивает свойственные городу очертания; - вознесенная на вершину холма, окруженного безлюдными просторами, эта сцена становилась сценой битвы двух Духов и напоминала библейское искушение. "Нет! говорил я, я не принадлежу твоему небу. На этой звезде находятся те, кто меня ждет. Они были раньше откровения, которое ты возгласил. Дай мне к ним присоединиться, ибо та, кого я люблю, принадлежит к ним, и именно там должны мы встретится друг с другом! "

III

Тут началось для меня то, что я буду называть истечением сна в реальную жизнь. Начиная с этого момента, все принимало порой двойной вид, - и это без того, чтобы рассуждения страдали от недостатка логики, или из памяти выпадали мельчайшие детали того, что со мной происходило. Лишь мои действия, на вид бессмысленные, подчинялись тому, что по людскому разумению зовется иллюзией...

Ко мне много раз возвращалась идея, что в определенные тяжелые моменты жизни некий Дух из внешнего мира воплощается вдруг в виде обычного человека, и действует, или пытается воздействовать на нас, без того, чтобы это лицо хоть что-нибудь об этом знало или сохраняло какое-либо воспоминание.

Мой друг покинул меня, видя, что все его усилия бесполезны, и несомненно будучи уверен, что я подпал под власть какой-то навязчивой идеи, которая выветрится от прогулки. Видя, что остался один, я с усилием поднялся и вновь пустился в путь по направлению к звезде, с которой не сводил глаз. По дороге я распевал мистический гимн, который, как я считал, я помнил с тех пор как услышал его в каком-то другом существовании, и который наполнял меня невыразимой радостью. В то же время я покидал свои земные одежды и разбрасывал их вокруг себя. Дорога, казалось, все время поднималась, а звезда росла. Затем я остановился, раскинув руки, ожидая мгновения, когда душа будет отделяться от тела, магнетически втянутая звездным лучом. В этот момент я почувствовал озноб; сожаление о земле и о тех, кого я там любил, схватило меня за сердце, и я с такой силой мысленно вознес молитву к духу, который влек меня к себе, что мне показалось, что я спускаюсь обратно к людям. Ночной патруль окружал меня;- тогда мне пришла идея, что я стал очень большим, - и что, переполненный электрическими силами, я свалю всех, кто ко мне приблизится. Было нечто комическое в том, как я заботился, чтобы удержать в узде эти силы и сберечь жизнь солдат, которые меня подобрали.

Если бы я не думал, что миссия писателя состоит в том, чтобы искренне анализировать то, что он испытывает в трудных обстоятельствах жизни, и если бы я не видел цели, которую считаю полезной, я бы остановился здесь, и не стал бы пытаться описать то, что я испытывал позже в целой серии видений, возможно, бессмысленных или просто вульгарно болезненых... Распростертый на походной кровати, я верил, что вижу, как с неба совлекаются покровы, и оно распускается тысячью неслыханных великолепий. Судьба освобожденной Души, казалось, открывается передо мной, будто для того, чтобы внушить мне сожаление о том, что всеми силами моего духа я пожелал вновь ступать по земле, которую должен был покинуть... Огромные круги прорисовывались в бесконечности, подобные кругам, образующимся на воде, взволнованной падением тела; каждая область, населенная лучезарными фигурами, окрашивалась, колебалась, и таяла в свой черед, и божество, всегда одно и то же, сбрасывало с улыбкой летучие маски своих разнообразных воплощений, и скрывалось наконец, неуловимое, в мистическом сиянии неба Азии.

Это небесное видение, в силу одного из тех феноменов, что каждый мог испытывать иногда в дреме, не исключало полностью сознания того, что творилось вокруг. Лежа на походной кровати, я слышал, что солдаты рассуждают о некоем неизвестном, задержанном подобно мне, голос которого раздавался тут же в комнате. По особому чувству вибрации, мне казалось, что этот голос звучал у меня в груди, и что моя душа, так сказать, раздваивалась - поделенная отчетливо между видением и реальностью. На мгновение мне пришла в голову идея повернуться с усилием к тому, о ком шла речь, но затем я задрожал от ужаса, вспомнив предание, хорошо известное в Германии, которое говорит, что у каждого человека есть двойник, и что, если его видишь, смерть близка. - Я закрыл глаза и пришел в смутное состояние духа, в котором фантастические или реальные фигуры, которые меня окружали, дробились в тысяче ускользающих видений. Одно мгновение я видел рядом двух моих друзей, которые требовали выдать меня, солдаты на меня указывали; затем открылась дверь и некто моего роста, чьего лица я не видел, вышел вместе с моими друзьями, которых я звал понапрасну. "Но это ошибка! вскричал я про себя, за мной они пришли, а другой уходит!"Я производил столько шума, что меня поместили в карцер.

Я там оставался много часов в своеобразном оцепенении; наконец, двое друзей, которых по моему мнению я видел раньше явились за мной с каретой. Я рассказал им обо всем, что произошло, но они отрицали, что приходили ночью. Я поужинал с ними достаточно спокойно; но по мере приближения ночи мне стало казаться, что мне следует опасаться того же самого часа, который накануне грозил оказаться для меня роковым. Я попросил у одного из них восточное кольцо, которое он носил на пальце, и которое я рассматривал как древний талисман, и, взяв шейный платок, я его повязал на шею, позаботившись о том, чтобы оправа с лазуритом была повернута к точке на затылке, в которой я чувствовал боль. По моему мнению, это была та самая точка, через которую душа рисковала выйти, когда луч идущий со звезды, которую я видел вчера, совпадет по отношению ко мне с зенитом. То ли случайно, то ли под влиянием моей собственной сильной тревоги, я упал, как пораженный громом, в тот же час, что и накануне. Меня положили в постель, и я надолго потерял ощущение смысла и связи образов, которые мне являлись.

Это состояние длилось много дней. Меня отправили в психиатрическую лечебницу. Множество родственников и друзей посетило меня, о чем я не отдавал себе отчета. Вся разница для меня между бодрствованием и сном состояла в том, что в первом случае все преображалось в моих глазах; каждый человек, который приближался ко мне, казался измененным, материальные предметы казались как бы окруженными сумраком, который менял их форму, и игры света, комбинации цветов все время распадались, таким образом, чтобы удерживать меня постоянно внутри ряда взаимосвязанных впечатлений, коих сон, более удаленный от элементов внешнего мира, лишь усиливал вероятность.

Однажды вечером я вполне уверился, что перенесся на берега Рейна. Передо мной были зловещие утесы, очертания которых терялись в сумраке. Я вошел в цветущий дом с зелеными ставнями, увитыми виноградом, которые весело пронзал луч заходящего солнца. Мне казалось, что я вхожу в знакомое жилище, которое принадлежало одному дяде по матери, фламандскому художнику, умершему более века назад. Там и сям висели наброски; один из них представлял знамениютую фею этих берегов. Старая служанка, которую я звал Маргаритой, и, как мне казалось, знал с детства, сказала мне: "Не ляжете ли вы отдохнуть? Вы пришли издалека, а ваш дядюшка вернется поздно; вас разбудят к ужину." Я вытянулся на кровати с колонками, задрапированной сине-зеленым покрывалом с большими красными цветами. Напротив меня на стене висели большие часы в деревенском духе, а на этих часах была птичка которая принялась говорить как человек. И мне пришла в голову идея, что душа одного моего предка находилась в этой птичке; но я ничуть не больше удивлялся ее языку и облику, чем тому, что увидел себя перенесенным на столетие назад. Птичка говорила мне о членах моей семьи, живых или умерших в разнообразное время, как если бы они существовали одновременно, и сказала мне: "Вы видите, что ваш дядя позаботился о том, чтобы написать ее портрет заранее... теперь она с нами" Я перевел глаза на холст, который изображал женщину в старинном костюме на немецкий лад, склонившуюся у реки над кустиком незабудок.- Тем временем ночь сгущалась постепенно и очертания, звуки и чувтво этих мест смешивались в моем дремотном сознании; мне почудилось, что я падаю в бездну, которая проходит сквозь весь земной шар. Я чувствовал, что меня безболезненно уносит поток расплавленного металла, и тысячи подобных рек, оттенки которых указывали на различия в химическом составе, пронизывали толщу земли, подобно артериям и венам, которые змеятся между полушариями мозга. Все они текли, циркулировали, трепетали, и я почувствовал, что эти потоки состоят из живых душ, находящихся в молекулярном состоянии, и одна лишь быстрота моего движения мешает мне их различать. Белесый свет проникал понемногу в эти каналы, и наконец я увидел как расширяется, подобно огромному куполу, новый горизонт, внутри которого обрисовались острова, окруженные сияющими волнами. Я оказался на берегу, освещенным этим днем без солнца, и увидел старика, который обрабатывал землю. Я узнал в нем того, кто разговаривал со мной голосом птички, и, то ли это он мне сказал, то ли я его понял сам по себе, но мне стало ясно, что предки принимают вид некоторых животных для того, чтобы посещать нас на земле, и что таким образом они сопровождают нас, как немые свидетели, в различные периоды нашего существования.

Старик оставил свою работу и проводил меня к дому, который стоял неподалеку. Пейзаж, который нас окружал, напоминал мне французскую часть Фландрии, где жили раньше мои родители, и где находятся их могилы: поле, окруженное купами деревьев у лесной опушки, озеро рядом, река с мостками для стирки, деревня с ее улицей, поднимающейся вверх, холмы из темного песчаника с пучками дрока и вереска, - омоложенный образ мест, которые я любил. Лишь дом, куда я вошел, совсем не был мне знаком. Я понял, что он сущестовал в неизвестно каком времени, и что в этом мире, куда я попал, призрак вещи сопровождает призрак тела.

Я вошел в просторную залу, где собралось много народу. Повсюду я видел знакомые лица. Черты умерших родственников, которых я оплакал, обнаруживались в других, которые, будучи одеты в костюмы более давних эпох, оказывали мне тот же родственный прием. Казалось, что они собрались на семейный праздник. Один из этих родственников подошел ко мне и нежно обнял. На нем был старинный костюм, цвета которого казались поблекшими, а его улыбающееся лицо под напудренными волосами походило несколько на мое собственное. Он казался мне в большей мере живым, чем другие, и связь его с моим духом носила,так сказать, более преднамеренный характер. - Это был мой дядя. Он усадил меня рядом с собой, и своеобразная коммуникация установилась между нами; ибо я не могу сказать, что я слышал его голос; в той мере, как моя мысль останавливалась на каком-нибудь вопросе, объяснение тотчас же становилось мне ясным, и образы являлись передо мной подобно ожившим картинам.

- Значит это правда! говорил я в восторге, мы бессмертны и мы сохраняем здесь образы мира, в котором мы жили. Подумать только, какое счастье, что все, что мы любили, будет всегда существовать вокруг нас! ... Я настолько устал от жизни!

- Не торопись радоваться, сказал он, ибо ты еще приналежишь миру там наверху, и тебе предстоят тяжкие годы испытаний. Существование, которое тебя восхищает, несет свои страдания, борьбу и опасности. Земля, где мы жили, это то место, где связываются и развязываются наши судьбы: мы лишь лучи центрального огня, который его питает, и который уже успел ослабнуть...

- И что же! воскликнул я, земля могла бы умереть, и ничто поглотило бы нас?

- Ничто, сказал он, не существует в том смысле как его понимают; но земля есть сама то материальное тело, у которого сумма всех духов образует его душу. Материя может исчезнуть не более, чем дух, но она может измениться в добрую сторону или злую. Наше прошлое и наше будущее едины. Мы живем в нашем роде, и наш род живет в нас.

Эта идея мне тотчас же стала понятна, и, как если бы стены распахнулись, открыв бесконечные перспективы, мне показалось, что я вижу непрерывную цепь мужчин и женщин, в ком я сущестовал, и кто были мною; одежды всех народов, виды всех стран были отчетливо различимы одновременно, словно объем моего внимания был многократно увеличен без смешения, подобно известному феномену, когда целый век действия умещается в минуте сна, но отнесенного не ко времени, а к пространству. Мое изумление выросло при виде того, что эта огромная масса состояла исключительно из лиц, которые присутствовали в зале и образы которых дробились и соединялись в тысяче ускользающих обликов.

- Нас семеро, сказал я своему дяде.

- На самом деле это типичное число для каждой человеческой семьи, и, в порядке обобщения, семижды семь и так далее.

Я не могу надеяться объяснить этот ответ, которой остался весьма темен и для меня самого. Метафизика не обеспечила меня понятиями для того, что я ощутил тогда по поводу отношения этого числа лиц и всеобщей гармонии. Легко постигается аналогия между отцом и матерью и электрическими силами природы; но как описать исходящие от них индивидуальные центры, - а они исходят как коллективная душевная фигура, так, чтобы их комбинация была бы одновременно множественной и ограниченной? Так пришлось бы спрашивать отчета у цветка о его тычинках или о делениях его венчика..., у почвы о фигурах, которые на ней прорисовываются, у солнца о его цвете.

Все вокруг меня меняло свою форму. Дух, с которым я общался, не имел более прежнего вида. Это был теперь молодой человек, который скорее получал от меня идеи, чем сообщал их мне... Зашел ли я слишком далеко в этих высоких материях, от которых кружится голова? Мне казалось, что он понимает, что эти вопросы темны и опасны даже для духов того мира, который я тогда наблюдал... Возможно также некая высшая сила запрещала мне эти изыскания. Я обнаружил, что брожу по улицам густонаселенного и незнакомого мне города. Я обратил внимание, что он горбатился холмами и над ним господствовала гора, вся покрытая жилищами. Среди обитателей этой столицы я отличал некоторых людей, которые по-видимому принадлежали особой нации; их живой, решительный вид, энергичные выразительные лица наводили меня на мысль о независимых и воинственных народах горных стран или некоторых островов, мало посещаемых иностранцами; однако же это посреди большого города и его пошлого смешанного населения умели сохранять они свою дикую индивидуальность. Кто же были эти люди? Мой провожатый заставлял меня карабкаться по крутым и шумным улицам, в которых слышались разного рода индустриальные шумы. Затем мы поднимались нескончаемой серией лестниц, и за ними наконец открылся вид. Там и сям террасы, украшенные беседками, ухоженные садики на нескольких ровных местах, крыши, легкие павильоны, с затейливым терпением раскрашенные и оживленные резьбой; преспекивы, связанные между собой длинными дорожками, осененными вьющимися растениями, прельщали взор и нравились духу подобно прекрасному оазису, неведомому месту уединения, вознесенному над суетой и этими шумами там внизу, которые здесь были не больше, чем шепотом. Часто говорится о народах-изгнанниках, живущих в сумраке некрополей и катакомб; здесь была явная их противоположность. Счастливая раса создала это убежище птиц, цветов, чистого воздуха и ясности. "Это, сказал мне мой провожатый, древние жители этой горы, которая господствует над городом и где мы сейчас находимся. Долгие годы они жили, простые нравом, любящие и справедливые, сохраняя добродетели первых дней мира. Окрестный народ почитал их и брал с них пример."

С того места, где я находился в этот момент, я спустился, следуя за моим провожатым, в одно из высоких жилищ, крыши которых, соединенные между собою, создавали этот странный пейзаж. Мне казалось, что мои ноги погружались в следующие друг за другом слои, состоящие из зданий различных эпох. Эти призрачные сооружения скрывали в себе другие, в коих выражался особый вкус каждого века, и мне это напоминало бы раскопки, которыми занимаются в древних городах, если бы все это не было живо, полно свежего воздуха и пронизано игрой света. Наконец я оказался в большой комнате, где увидел старика, работающего у стола над не знаю каким устройством. - В тот момент, когда я входил в дверь, человек, одетый в белое, черты которого я различал с трудом, с угрозой поднял оружие, которое он сжимал в руке; но тот, который сопровождал меня, подал ему знак удалиться. Казалось, что мне хотели помешать проникнуть в тайну этих убежищ. Не спрашивая ничего у моего провожатого, я понял интуитивно, что эти высоты и одновременно эти глубины были укрытием для исконных обитателей горы. Постоянно бросая вызов волнам новых рас, они жили там, простые нравом, любящие и справедливые, ловкие, твердые и изобретательные, - мирные победители слепых масс, которые столько раз захватывали их наследие. Ну и что! Не развращенные, не разбитые, не обращенные в рабство; чистые, хотя и победившие невежество; сохраняющие и в довольстве добродетели бедности. - Ребенок играл на полу с кристаллами, ракушками, камнями, на которых были вырезаны надписи, несомненно, обращая в игру учебу. Пожилая, но все еще красивая женщина занималась уборкой. В этот момент с шумом вошло множество молодых людей, похоже, завершивших свои работы. Я удивился при виде того, что все они одеты в белое; но создавалось впечатление, что это была иллюзия моего зрения; чтобы это дошло до меня, мой провожатый принялся рисовать мне их костюмы, причем красил их в яркие цвета, давая мне понять, что так они выглядели на самом деле. Белизна, которая меня удивляла, происходила, возможно, от особого блеска, от игры света, где смешивались обычные цвета, порождаемые призмой. Я вышел из комнаты, и увидел себя на террасе, устроенной прямо у земли. Там прогуливались и играли молодые девушки и дети. Их одежды казались мне белыми как все прочие, но они были оторочены розовыми кружевами. Эти существа были так прекрасны, их облик столь грациозен, и отблеск их души просвечивал столь живо сквозь их нежные формы, что все они внушали тот тип любви без предпочтения и без жажды обладания, что соединяет в себе все опьянение расплывчатыми страстями юности.

Я не в силах передать чувства, которые я испытывал среди этих очаровательных существ, которые были мне дороги, хотя я их и не знал. Они были подобны первобытной семье небожителей, чьи улыбчивые глаза искали моих глаз с нежным сочувствием. Я заплакал теплыми слезами, как будто вспомнив об утраченном рае. Там, я с горечью чувствовал, что я лишь случайный пришелец в этом мире, одновременно странном и дорогом мне, и я дрожал при мысли, что должен вернуться к жизни. Напрасно женщины и дети сгрудились вокруг меня, чтобы меня удержать. Уже их прекрасные формы обращались в смутный пар; эти красивые лица бледнели, и эти выразительные черты, эти блестящие глаза терялись в сумраке, где мерцал еще последний отблеск улыбки...

Таково было это видение, или по крайней мере его основные детали, о которых я сохранил воспоминание. Состояние каталепсии, в котором я находился на протяжении многих дней, было мне объяснено научно, и рассказы тех, кто меня при этом наблюдал, вызывали у меня своего рода раздражение, когда я видел, как приписывают помрачению ума движения или слова, совпадающие с различными фазами того, что для меня составляло цепь логически связанных событий. Мне нравились больше те из моих друзей, которые, из терпеливой снисходительности, или же в силу последовательности идей, схожих с моими, заставляли меня подробно рассказывать о вещах, которые я видел в духе. Один из них сказал мне, плача: "Не значит ли это что и вправду существует Бог? - Да!" - ответил я ему с энтузиазмом. И мы обнялись как братья по этой мистической родине, которую я повидал. - Какое счастье я поначалу находил в этой уверенности! Таким образом вечное сомнение в бессмертии души, которому подвержены и самые сильные духом, разрешалось для меня. Больше нет смерти, нет печали, нет тревоги. Те, кого я любил, родные, друзья, давали мне несомненные знаки своего вечного существования, и меня ничто больше не отделяло от них, кроме дневных часов. Я дожидался ночи в состоянии грустной меланхолии.

Еще один сон утвердил меня в этой мысли. Внезапно я оказался в зале, которая принадлежала жилью моего предка. Казалось, всего лишь, что она стала больше. Старая мебель лучилась чудесной полировкой, ковры и занавеси сделались как новые, день, втрое более яркий, чем обычный, вливался через окна и через дверь, и воздухе разливалась свежесть первых дней весны. Три женщины работали в этой комнате, и представляли, не будочи точными копиями, родственниц и подруг моей юности. Казалось, что каждая соединяет в себе черты многих из них. Очертания их фигур колебались, как пламя лампы, и в каждый момент какая-нибудь из черт одной появлялась у другой; улыбка, голос, цвет глаз, волос, рост, знакомые жесты, менялись местами, как будто они жили одной жизнью, и каждая состояла из всех других, подобно тем типам в живописи, которые художники создают их черт многих натурщиц, чтобы добиться совершенной красоты образа.

Самая старшая говорила со мной звонким и мелодичным голосом, в котором я узнавал голос, слышанный в детстве, и что бы она мне ни говорила, это поражало меня своей глубокой справедливостью. Но она привлекла мое внимание ко мне самому, и я увидел, что на мне надета маленькая коричневая накидка старинного покроя, целиком сотканная с помощью иглы из нитей, натянутых, как паутина. Она была изящна, выглядела кокетливо и была пропитана нежными запахами. Я чувствовал себя совершенно помолодевшим и очень элегантным в ней, соканной их пальцами, и я краснел от благодарности, как будто я был всего лишь маленьким ребенком перед лицом этих величественных и прекрасных дам. В этот момент одна из них встала и направилась к саду.

Всякий знает, что во снах никогда не видно солнца, хотя нередко встречается ощущение гораздо большей ясности. Тела и вещи сами полны света. Я увидел себя в маленьком парке, куда уходили решетки в виде арок, с тяжелыми гроздьями черного и белого винограда; по мере того, как дама, которая меня вела, шла под этими арками, скользящие тени решеток придавали в моих глазах еще большую изменчивость ее формам и одежде. Наконец она покинула галерею, и мы оказались на открытом пространстве. С трудом там можно было заметить следы старых аллей, которые когда-то пересекали этот парк в виде креста. За ним не ухаживали многие годы, и клематис, хмель, жимолость, жасмин, плющ, аристолохия, заполняли, как лианы, пространство между разросшимися деревьями. Ветви их сгибались до земли, отягощенные плодами, и, среди пучков сорной травы, виднелись еще кое-где садовые цветы, вернувшиеся к дикому состоянию.

Здесь и там поднимались купы тополей, акаций, сосен, по сенью которых виднелись статуи, почерневшие от времени. Я увидел передо мной нагромождение скал, покрытых плющом, из которых выбивался живой ключ, гармоничный плеск которого отдавался над бассейном с сонной водой, наполовину заросшем кувшинками.

Дама, за которой я следовал, увеличиваясь в росте по мере движения, которое заставляло отблескивать складки ее платья из переливчатой тафты, взяла грациозно своей обнаженной рукой длинный стебель вьющейся розы, и затем начала расти под ярким лучом света таким образом, что весь сад постепенно сливался с ней, и террасы, и клумбы с розами становились фестонами и розами на ее одеждах; в то время как ее лицо и руки переносили свои контуры на пурпурные облака на небе. Я таким образом терял ее из виду по мере того, как она преображалась, поскольку она как бы тонула в своем собственном величии. "О! Не исчезай! - вскричал я... - ибо природа умирает вместе с тобой!"

Произнося эти слова, я пробирался с трудом через колючие заросли, будто стараясь поймать тень, которая от меня ускользала: но я натолкнулся на остатки разрушенной стены, у подножия которой лежал бюст женщины. Поднимая скульптуру, я почувствовал убеждение, что это ее изображение... Я узнал дорогие мне черты, и, оглядевшись, я увидел, что сад принял вид кладбища. Голоса говорили: "Мир погружен в ночь."

VII

Этот сон, такой радостный поначалу, поверг меня в состояние глубокого беспокойства. Что означал он? Я узнал это лишь намного позже. Аврелия умерла.

Поначалу до меня дошла лишь весть о ее болезни. В том состоянии духа, в котором я находился, я почувствовал только неясную печаль, смешанную с надеждой. Я был уверен, что мне самому осталось совсем немного жить, и я был уверен в существовании мира, где любящие сердца обретают друг друга. Кроме того, она в гораздо большей степени принадлежала мне мертвая, чем живая... Эгоистическая мысль, за которую мой разум должен был расплатиться в дальнейшем горькими сожалениями.

Мне бы не хотелось злоупотреблять рассуждением о предчувствиях; случайность порождает странные вещи; но в то время меня занимало одно воспоминание о нашем слишком кратком союзе. Я ей подарил кольцо старинной работы, с опалом, вырезанным в виде сердца. Поскольку оно оказалось велико, мне пришла роковая идея сделать разрез, чтобы его уменьшить; я не осознавал своей ошибки, пока не услышал звук пилки. Мне показалось, что я вижу, как течет кровь...

Врачебное искусство поправило мое здоровье, хотя мой разум еще не вернулся в нормальное русло. У дома, где я находился, стоявшего на высоте, имелся большой сад, засаженный ценными видами деревьев. Свежий воздух холма, на котором стоял дом, первое дыхание весны, приятное общество, меня окружавшее, дарили мне долгие дни, полные покоя.

Первые листья сикомор приводили меня в восторг живостью своих расцветок, похожих на хохолки фараоновых петушков. Вид на равнину предоставлял возможность наслаждаться с утра до вечера красивыми далями, перепады их оттенков нравились моему воображению. Я населял склоны холмов и облака божественными силуэтами, чьи очертания, как мне казалось, я отчетливо различал. - Мне хотелось запечатлеть как можно прочнее наиболее дорогие мне размышления и, с помощью кусочков угля и кирпича, которые я собирал, я вскоре покрыл стены серией фресок, которые представляли мои впечатления. Один образ всегда главенствовал над другими: это был образ Аврелии, нарисованной в виде божества, как она явилась мне в моем видении. Под ногами у нее поворачивалось колесо, и боги сопровождали ее, подобно свите. Я сумел раскрасить эту группу, используя сок трав и цветов. - Сколько раз я мечтал перед этим дорогим мне идолом! Я сделал больше, я попытался слепить из земли тело той, кого я любил; каждое утро мне приходилось делать заново мою работу, так как сумасшедшие, завидуя моему счастью, с удовольствием разрушали изображение.

Мне дали бумагу, и долгое время я занимался тем, что пытался представить, при помощи тысячи рисунков, сопровождаемых рассказами, стихами и надписями на всех возможных языках, нечто вроде мировой истории, перемешанной с воспоминаниями о годах учения и обрывками мечтаний, которые мое занятие делало более осмысленными или которые благодаря этому удерживались дольше. Я не довольствовался тем, как сотворение мира описывается в современной традиции. Моя мысль шла дальше: я угадывал, как будто в смутном воспоминании, первый союз, заключенный гениями-покровителями при помощи талисманов. Я пытался собрать вместе камни священного Стола, и изобразить вокруг семь первых Элохимов, которые разделили мир между собою.

Этот порядок истории, позаимствованный у восточной традиции, начинался со счастливого союза между Силами природы, которые определяли и организовывали вселенную. - Ночью перед тем, как заняться моей работой, я перенесся, по моему убеждению, на сумрачную планету, где боролись первые ростки творения. Из толщи глины, еще мягкой, поднимались гигантские пальмы, росли ядовитые травы, вроде молочая, и лианы аканта оплетали кактус; - сухие очертания скал возносились, как скелеты, из этого наброска, и уродливые рептилии ползали, как змеи, разворачиваясь и скручиваясь в гуще дикой растительности. Лишь бледный свет звезд освещал голубоватые дали этих странных горизонтов; однако, по мере того, как формировались эти твари, более яркая звезда вызывала к жизни ростки света.

VIII

В дальнейшем чудовища меняли свою форму и, сбросив свою первую шкуру, вставали, еще более могучие, на гигантские лапы; огромная масса их тел ломала ветви, сминала травы, и, в беспорядке природы, они вступали в сражения, в которых я также принимал участие, поскольку мое тело было столь же странным, как у них. Внезапно необычная гармония пронизала эту дикую пустыню, и стало казаться, что смутные крики, рычание, свист этих примитивных существ настраивались в дальнейшем на эту божественную арию. Вариации продолжались бесконечно, на планете постепенно становилось светлее, божественные формы прорисовывались в зелени и в глубине рощ, и, отныне укрощенные, все чудовища, которых я видел, сбрасывали свои странные формы и становились мужчинами и женщинами; другие становились, в своих превращениях, дикими зверями, рыбами или птицами.

Кто же осуществил это чудо? Сияющая богиня руководила, в этих новых воплощениях, быстрой эволюцией человечества. Установилось различие между расами, которые, имея в качестве отправной точки класс птиц, включали также животных, рыб и рептилий: это были Дивы, Пери, Ундины и Саламандры; каждый раз как одно из этих существ умирало, оно возрождалось тут же в еще более красивой форме и пело славу богам. - Между тем одному из Элохимов пришла мысль создать пятую расу, сделанную из земли, которую назвали Афритами. - Это послужило сигналом для полнейшей революции в мире Духов, которые не хотели признавать новых хозяев мира. Я не знаю, сколько тысяч лет продолжались эти битвы, которые залили планету кровью. В конце концов трое из Элохимов вместе с Духами своих рас были оттеснены в южные земли, где они основали обширные королевства. Они унесли с собой секреты божественной каббалы, которая связывает миры между собой, и получали свою силу через обожание неких звезд, с которыми они сообщаются до сих пор. Эти некроманты, сосланные на край земли, сговорились о способе передаче власти. Окруженный женами и рабами, каждый из властителей этих земель обеспечил себе власть возродиться в одном из своих детей. Срок их жизни был тысяча лет. Могущественные каббалисты помещали их, при приближении смерти, в хорошо охраняемые склепы, где они поддерживали свое существование эликсирами и консервирующими субстанциями. Еще долго сохраняли они видимость жизни, затем, подобно куколке, которая заворачивается в свой кокон, они засыпали на сорок дней, чтобы возродиться в виде маленького ребенка, которого позже призывали править империей.

Между тем жизненные силы земли истощались, поддерживая эти семейства, чья кровь, всегда одна и та же, текла по жилам новых отпрысков. В обширных подземельях, вырытых под дворцами и пирамидами, они собрали все сокровища прежних рас и некоторые талисманы, которые защищали их от гнева богов.

Эти странные мистерии происходили в центре Африки, за Лунными горами и древней Эфиопией: долго томился я там в плену вместе с частью человеческой расы. В рощах, которые я видел еще такими зелеными, листва казалась вялой, и среди нее виднелись кое-где бледные цветы; безжалостное солнце пожирало эти страны, и слабые дети этих вечных династий казались раздавленными тяжестью жизни. Это подавляющее и однообразное величие, управляемое этикетом и священными церемониями, давило на всех, и никто не осмеливался ему противиться. Старцы чахли под тяжестью своих корон и имперских регалий, между врачей и жрецов, знания которых гарантировали им бессмертие. Что касается народа, зажатого границами каст, он не мог рассчитывать ни на жизнь, ни на свободу. У подножия деревьев, пораженных смертью и бесплодием, рядом с иссякшими источниками, можно было видеть на выжженой траве увядающих детей и молодых женщин, бесцветных, охваченных тревогой. Блеск королевских покоев, величие портиков, блеск одежд и драгоценностей были лишь слабым утешением для вечной скуки этих одиночеств.

Вскоре часть народа погибла от эпидемий, животные и растения умирали, и сами бессмертные хирели под своими пышными одеждами. - Бедствие, более великое, чем другие, обрушилось внезапно, омолодив и спася мир. Созвездие Ориона разверзло небесные хляби; ось земли, перегруженной льдами, скопившимися на противоположном полюсе, повернулась на 180 градусов, и моря, выйдя из берегов, хлынули на плато Африки и Азии; наводнение залило пустыни, заполнило могилы и пирамиды, и в течение сорока дней таинственный ковчег кочевал по волнам, неся надежду на новое творение.

Трое Элохимов нашли убежище на самой высокой вершине Африки. Между ними завязалось сражение. Здесь моя память путается, и я не знаю, каков был результат этой великой битвы. И сейчас я вижу только, на пике, омываемом водами, женщину, которую они там оставили, плачущую, с растрепанными волосами, борющуюся со смертью. Ее жалобные крики перекрывали шум вод... Была ли она спасена? Я не знаю. Боги, ее братья, приговорили ее; но над ее головой сверкала вечерняя Звезда, озаряя ее лоб пламенными лучами.

Прерванный гимн земли и небес гармонично зазвучал снова, чтобы освятить согласие новых рас. И, в то время как сыновья Ноя мучительно трудились под лучами нового солнца, некроманты, затаившиеся в свох подземных убежищах, по-прежнему хранили там свои сокровища и упивались собой в молчании и ночной тьме. Иногда они робко выбирались из своих укрытий для того, чтобы пугать живых и распространять среди злых пагубные уроки своих наук.

Таковы воспоминания, которые я воссоздавал при помощи своего рода расплывчатой интуиции прошлого: я трепетал, изображая уродливые черты проклятых рас. Повсюду умирал, рыдал или томился страдающий образ вечной Матери. Сквозь призрачные цивилизации Азии и Африки можно было видеть, как возобновляется одна и та же кровавая сцена оргий и резни, которую одни и те же духи воспроизводили в новых формах.

Последняя из них происходила в Гренаде, где священный талисман разрушался под враждебными ударами Христиан и Мавров. Сколько еще лет предстояло страдать миру, ибо необходимо, чтобы месть вечных врагов воспроизводилась под новыми небесами! Это рассеченные кольца змеи, которая оплетает землю... Разъединенные железом, они соединяются в уродливом объятии, скрепленном людской кровью.

Таковы были картины, которые проходили одна за другой перед моими глазами. Понемногу мой дух успокоился, и я покинул это обиталище, которое для меня было раем. Роковые обстоятельства привели, много позже, к новому приступу, который возобновил цепь этих странных видений, будто она не прерывалась. - Я прогуливался за городом, озабоченный одной работой, связанной с религиозными идеями. Проходя перед одним домом, я услышал говорящую птицу, повторявшую несколько слов, которым ее научили, однако ее болтовня показалась мне полной смысла; он мне напомнил смысл видения, о котором я говорил выше, и я почувствовал дрожь, не предвещавшую ничего хорошего. Чуть дальше я встретил друга, которого давно не видел, и который жил в соседнем доме. Он захотел показать мне свой участок, и в ходе этого визита он заставил меня подняться на высокую террасу, откуда открывалась широкая панорама. Это было на закате. Спускаясь по деревенской лестнице, я оступился и ударился грудью об угол какой-то мебели. У меня оказалось достаточно сил, чтобы подняться и броситься на середину сада, считая, что я поражен насмерть, но желая, прежде чем умереть, бросить последний взгляд на заходящее солнце. Охваченный печалью, которую вызывает подобное состояние, я одновременно чувствовал себя счастливым, что могу умереть в такой час, среди деревьев, увитых виноградом беседок и осенних цветов. Но в результате я всего лишь упал в обморок, после чего у меня еще остались силы вернуться к себе домой и лечь в постель. У меня началась лихорадка; вспоминая, где я упал, я понял, что вид, который меня так восхитил, приходился на кладбище, где была похоронена Аврелия. По правде говоря, я подумал об этом только тогда; иначе я мог бы объяснить свое падение впечатлением, которое этот вид заставил меня испытать. - Но именно это дало мне более ясное представление о преследующем меня роке. Я сожалел с еще большею силой, что смерть не воссоединила меня с нею. Потом, продолжая размышлять об этом, я сказал себе, что не был этого достоин. Я с горечью представлял себе жизнь, которую вел после ее смерти, упрекая себя не в том, что забыл ее, что было совсем не так, но в том, что, предаваясь доступным любовям, опорочил ее память. Мне пришла в голову идея искать ее во снах: но ее образ, который являлся мне часто, не посещал более моих сновидений. Поначалу я видел только запутанные сны, перемешанные с кровавыми сценами. Казалось, что вся роковая раса сорвалась с цепи в том идеальном мире, который я видел раньше, и царицей которого она была. Тот же Дух, который угрожал мне, - когда я входил в жилище тех светлых семейств, которые обитали на высотах таинственного Города, - прошел передо мной, но уже не в тех белых одеждах, которые носил раньше, как и другие представители его расы, однако одетый подобно восточному принцу. Я бросился к нему, угрожая, но он спокойно обернулся ко мне лицом. О ужас! о ярость! это было мое лицо, весь мой облик, только увеличенный и идеализированный... В этот момент я вспомнил о человеке, которого арестовали в одну ночь со мной, и которого, как я думал, отпустили под моим именем из кордегардии, когда двое друзей пришли меня искать. В руке он держал какое-то оружие, форму которого я различал с трудом, и один из тех, которые сопровождали его, сказал: "Вот чем он его ударил."

Я не знаю, как объяснить, что в моих представлениях земные события могли совмещаться с теми, что происходили в сверхъестественном мире, это легче чувствовать, чем объяснять. Но кем же был этот Дух, который был во мне и вне меня? Был ли это Двойник из легенд или мистический брат, которого на Востоке называют FerouКr? - Не был ли я под влиянием истории об этом рыцаре, который всю ночь сражался в лесу против неизвестного, которым был он сам? Как бы то ни было, я уверен, что человеческое воображение не могло изобрести ничего, что не было бы правдой, в этом мире или в иных мирах, и я не мог сомневаться в том, что я видел столь отчетливо.

Мне явилась ужасная идея: "Человек двойствен," сказал я себе. - "Я чувствую в себе двух людей," написал один из отцов церкви. - Соревнование двух душ заронило этот зерно смешанной природы в тело, которое уже очевидно содержит две подобных части, повторенные во всех своих органах. В каждом человеке есть наблюдатель и актер, тот, кто говорит, и тот, кто отвечает. Люди Востока видели в этом двух врагов: доброго и злого гения. "Добрый я? Или злой? - спрашивал я себя. - В любом случае, другой мне враждебен... Кто знает, не существует ли таких обстоятельств, или такого возраста, когда эти два духа разделяются? Они привязаны материально к одному и тому же телу, в то время как одного, быть может, ожидает слава и счастье, а другой обречен на исчезновение или вечную муку?" Роковая молния пронзила вдруг эти сумерки... Аврелия больше мне не принадлежала!.. Мне казалось, что я слышал разговор о церемонии, которая происходила в другом месте, и о неестественном мистическом бракосочетании, моем бракосочетании, где другой должен был воспользоваться ошибкой моих друзей и самой Аврелии. Самые дорогие люди, которые приходили меня утешить, казались мне тоже жертвой этой двойственности, в том смысле, что две части их душ также разделялись в своем отношении ко мне, одна - полная сочувствия и доверия, другая - как будто мертвая в том, что касалось меня. Во всем, что говорили эти люди, тоже был двойной смысл, хотя они не отдавали себе в этом отчета, поскольку они не пребывали в духе, подобно мне. На мгновение эта мысль даже показалась мне комичной, как подумаешь об Амфитрионе и Созии. Но что если этот гротескный символ указывал на нечто иное, - что если и в других древних баснях роковая правда скрывалась под маской безумия? "Ну что ж, - сказал я себе, - будем бороться против фатума, даже против самого бога, вооружась традицией и наукой. Что бы он ни делал под покровом сумрака и ночи, я существую,- и для того, чтобы его победить, у меня есть все время, которое я еще проживу на земле."

Как изобразить то странное отчаяние, в которое меня все глубже погружали эти мысли? Злой гений занял мое место в мире душ; - для Аврелии это был я сам, а тот несчастный дух, который оставался в моем теле, ослабевший, презираемый, незнаемый ею, видел себя обреченным на вечное отчаяние или на небытие. Я направлял всю силу моей воли, чтобы проникнуть до конца в ту тайну, с которой я сорвал несколько покровов. Сон насмехался иногда над моими усилиями, и приводил лишь гримасничающие и ускользающие лица. Я не могу дать здесь ничего другого, кроме весьма странной идеи о том, что воспоследовало из этого душевного раздора. Я чувствовал, что скольжу как бы по натянутой нити, длина которой бесконечна. Земля, пронизанная цветными жилами расплавленных металлов, подобно тому, что я уже видел раньше, постепенно освещалась все ярче, по мере того, как разгорался центральный огонь, белизна которого сливалась с вишневыми тонами, окрашивавшими границу внутреннего ядра. Меня удивляло, что время от времени я встречаю большие лужи воды, висящие в воздухе, подобно облакам, и тем не менее настолько плотные, что от них можно было отделять клочки; но было ясно что это другая жидкость, отличающаяся от земной воды, которая была результатом испарения той, которая наполняла моря и реки мира духов.

Передо мной открылся вид на обширный пляж с выступами скал, заросший зеленоватыми камышами, пожелтевшими на концах, как будто их отчасти высушило жаркое солнце, - но никакого солнца, как и в прошлые разы, я не видел. - Замок возвышался на скальном гребне, на который я стал взбираться. По другую сторону я увидел огромный город. Пока я пересекал эту гору, наступила ночь, и я видел внизу огни жилищ и улиц. Спускаясь, я оказался на рынке, где продавались овощи и фрукты, подобные тем, что продаются на юге.

Я спустился по темной лестнице и оказался на улицах. Висели объявления об открытии казино, и условия его функционирования были подробно расписаны в ряде пунктов. Типографская рамка была оформлена в виде цветочных гирлянд, так хорошо изображенных и расцвеченных, что они казались настоящими. - В одной части здания еще продолжались работы. Я вошел в мастерскую, где я увидел рабочих, лепящих из гончарной глины огромное животное в форме ламы, но снабженное большими крыльями. Это чудище как будто пересекала струя огня, которая его оживляла понемногу, таки образом, что оно корчилось, пронизываемое тысячей пурпурных отблесков, которые превращались в артерии и вены, и оплодотворяли так сказать инертную материю, которая покрывалась словно растительностью волокнами по краю крыльем и пучками шерсти. Я остановился чтобы рассмотреть этот шедевр, в котором, казалось, можно подсмотреть секреты божественного творения. "У нас еще остался, - сказано было мне, - первичный огонь, который оживлял первых существ... Раньше он поднимался до поверхности земли, но теперь источники его угасли." Я видел также ювелирные работы, где использовались два металла, неизвестных на земле: один алый, который напоминал киноварь, а другой лазурного цвета. Украшения не вырезались и не выковывались, но возникали, обретали цвет и распускались, подобно металлическим цветам, которые рождаются из некоторых химических растворов. "А не будут ли создавать таким образом и людей?" - сказал я одному из работников; но он мне ответил: "Люди приходят свыше, а не снизу: можем ли мы создавать самих себя? Здесь, мы лишь умеем формировать, благодаря постепенному прогрессу нашей промышленности, более тонкую материю, чем та, из которой состоит земная кора. Эти цветы, которые вам кажутся настоящими, это животное, которое покажется живым, это всего лишь плоды ремесла, соответсвующего наивысшей ступени наших знаний, и каждый здесь смотрит на них именно так."

Таковы были примерно слова, которые мне были сказаны, или их смысл, который, как мне казалось, я понял. Я принялся обходить залы казино и увидел там большую толпу, причем в ней я различал кое-каких знакомых, иные из которых были еще живы, а другие умерли в разное время. Первые, казалось, меня не замечали, в то время как другие отвечали мне, однако с видом, что меня не знают. Я пришел в самую большую залу, обтянутую пунцовым бархатом с полосами, вышитыми золотом, которые образовывали богатые узоры. В середине ее находилась софа в форме трона. Некоторые из проходящих присаживались на нее, чтобы оценить мягкость, но, поскольку приготовления еще не были закончены, направлялись в другие залы. Говорили о бракосочетании и о супруге, который должен явиться, чтобы объявить об открытии праздника. Тотчас мной овладел приступ безумия. Я воображал, что тот, кого ждали, был мой двойник, который должен был жениться на Аврелии, и я устроил скандал, который, по-видимому, шокировал собравшихся. Я принялся говорить с яростью, объясняя свои обиды и призывая на помощь тех, кто меня знает. Один старик обратился ко мне: "Но здесь не принято так себя вести, вы всех пугаете." Тогда я вскричал: "Я отлично знаю, что он поразил уже меня своим оружием, но я жду без страха и мне известен знак, который принесет мне победу!"

В этот момент один из рабочих мастерской, которую я посетил при входе, появился, держа длинный металлический шест, на конце которого находился раскаленный докрасна шар. Я хотел броситься на него, но шар на конце стержня, который он держал наперевес, угрожал все время моей голове... Казалось, все вокруг потешаются над моим бессилием... Тогда я отступил к самому трону, с душой, полной невыразимой гордости, и поднял руку, чтобы сделать знак, который, как я считал, обладал магической властью. Женский крик, отчетливый и пронзительный, полный раздирающей муки, разбудил меня в одно мгновение! Слоги неизвестного слова, которое я собирался произнести, испарялись с моих губ... Я бросился на пол и принялся горячо молиться, обливаясь слезами. - Но что же это был за голос, который так мучительно прозвучал в ночи?

Он не принадлежал сновидению; это был голос живого человека, и вместе с тем для меня это были голос и тон Аврелии...

Я открыл окно; все было спокойно, и крик больше не повторялся. - Я спросил снаружи, никто ничего не слышал. - И тем не менее, я уверен до сих пор, что этот крик был реален и что воздух живых от него содрогнулся... Без сомнения, мне скажут, что страдающая женщина могла закричать в этот момент случайно в окрестностях моего жилища. - Но, как мне думается, земные события были связаны с событиями невидимого мира. Это одна из тех странных взаимосвязей, в которой я сам часто не отдаю себе отчета, и на которую проще указать, чем объяснить.

Что я наделал? Я нарушил гармонию магического мира, откуда моя душа черпала свою уверенность в бессмертии. Быть может, я был проклят за свое желание проникнуть в страшную тайну, оскорбив божественный закон; я не должен был ожидать больше ничего, кроме гнева и презрения! Возмущенные тени разлетались, испуская крики и чертя в воздухе роковые круги, как птицы при приближении бури.

Семь было число семейства Ноя; но один из этих семи таинственным образом был связан с предшествующими поколениями Элохимов!...

... Воображение, подобно молнии, представило мне многочисленных богов Индии как образы одной так сказать первобытно сконцентрированной семьи. Я трепещу идти далее, ибо в Троице пребывает еще одна страшная тайна... Мы рождены под библейским законом...

Персонажи комедии Мольера "Амфитрион".

Жерар де Нерваль Аврелия

Жерар де Нерваль
Аврелия