|
Здесь схвачены холмы дубовой хваткой, а промеж них - сухие русла рек.
Я жду, укрыт ветвями чапараля, пока проедет мимо человек,
Пока ружье мое ему не скажет: мой недруг, твой земной окончен век.
(Мой дед сюда пришел из Джонсон-Сити,
Носил он синий плащ и мех вапити -
Я ж жду, рубахой рваною прикрытый,
Пока проедет мимо человек.)
Поля мои от засухи сгорели, бескормица прикончила стада:
Зимою на лугах травы негусто, а из колодцев вся ушла вода.
Засохла молодая кукуруза, и зелени на склонах - ни следа.
Чтоб как-то управляться по хозяйству, одну хромую лошадь я сберег.
И виски гнал я в зарослях мимозы, чужак найти бы ход вовек не смог.
Последние зерна запасы в брагу я перевел, оставив там бродить.
Законники тропу бы не сыскали... но мой сосед решил мне отомстить.
За старую, забытую обиду - сосед решил мне подло отомстить.
(У прадеда в рабах под сотню негров
Пахали на плантации усердно,
И все - в одежде справной и пристойной,
А не как я, в лохмотья облаченный.
Я сыт бывал недолго и нечасто,
Они же - не господские пусть яства,
Но два-три раза ели в день безбедно...)
Приятель внес залог - он был уверен, я не сбегу; мне некуда бежать.
Я дольше, чем на день, не отлучался от склона, где отец лежит и мать.
И вот ружейный ствол в лучах заката зловещий источает алый свет:
Три дня, и окружной судья отправит меня в тюрьму. Закон гласит - семь лет.
Меня законопатят за решетку, семь лет за самогонный аппарат,
Но он, предатель, все ищейкам выдал - и я убью того, кто виноват.
За что, конечно, мне сидеть на стуле, вердикт судьи нетрудно угадать -
Но тех, кто вырос в нашем захолустье, навряд ли смертью можно напугать.
(Когда пришел мой дед на запад дивный,
Оград не знали здешние равнины:
Земли - на выбор, забирай, что хочешь.
Дед выбрал добрую - но с состояньем прочим
Все проиграл. Лишь холм сухой остался,
В наследство он сынам его достался...)
Кривые и унылые деревья, под блеклым небом - бурые холмы;
Будь трижды проклят этот край бесплодный, в котором мы с ним были рождены!
Будь проклят тот, кто здесь проедет - впрочем, не промахнусь я с тридцати шагов,
И сдохнет он в пыли, как пес поганый, чужим предавший собственную кровь...
|
Here where the post-oaks crown the ridge, and the dreary sand-drifts lie,
I'll sit in the tangle of chaparral till my enemy passes by -
Till the shotgun speaks beneath my hand to my enemy passing by.
(My grandfather came from Tennessee,
And a fine blue broadcloth coat wore he -
In a ragged, torn shirt I wait
For my enemy passing by.)
The drouth burned up the wheat I sowed, my gaunt scrub-cattle died.
Because the winter pasture failed, and the last branch-water dried.
The young corn withered where it stood in the field on the bare hill-side.
I had one horse to work my land - one horse, and he was lame.
I hid my still in the shinnery where no one ever came.
I hid it deep in the thickets; the corn was from my own bin,
The laws would never have found it, but my neighbor turned me in.
For an old spite I'd clean forgot, my neighbor turned me in.
(When my grandfather was a lad,
A hundred slaves his father had;
He clothed them better than I am clad
They were sleek and fat and prime.
I've been hungry many a time
They fed full, child, man and wife.
I've been hungry most of my life.)
I found a man to go my bond - he knows that I won't run;
I've never been forty miles from home, the drouth starved all my steers.
The sinking sun is shining on the barrel of my gun.
They'd try me in the county court and give me seven years.
Seven years behind the bars because they found my still,
He showed it to the snooping laws, the man I'm going to kill.
Then they'll give me Life or the Chair, according to the judge's will,
Death's not so damned hard to a man that's lived all his life on a post-oak hill.
(When my grandfather first came West
Was never a fence on the prairie's breast.
There was a land to choose, and he chose the best,
But it slipped through his fingers like the rest,
Driving his sons to the sand-hills' crest.)
The post-oaks stand up dull and brown against the tawny sky,
I hate them like I hate the man who'll soon be passing by,
At fifty feet I can not miss, I'm going to watch him die.
Die like the dirty dog he is, where the drifted sand-beds lie.
|