|
Лежал вчера улыбчивый божок слоновой кости
В резном изящном сундучке пахучего сандала.
Теперь сплетенный из бамбука столик рядом с гостем
Он занимал, хоть прежде здесь распятие стояло.
Сидели с мандарином мы в тени под старой сливой,
И из пиал-скорлупок чай янтарный чинно пили.
Свою он снял с коралловою пуговицей шапку
И на колени положил, на шелковую тряпку.
Воздел он важно перст - в чехол упрятан ноготь длинный,
Нефритом выложен, расшит орнаментом старинным, -
Вздохнул - и мне секрет раскрыл, не всем известный ныне:
"Конфуций рек: достойный муж бежит путей гордыни, -
Но этот костяной божок напитан злом былого,
В нем демон, нечестивый дух, проклятье черной крови."
И добрый мандарин отпил еще немного чая,
С поклоном низким я долил нам янтаря в пиалы -
И ухмыльнулся, когда он, в слезах и задыхаясь,
Упал на тростниковый пол, хрипя и умирая.
...Под старой сливою, в тени, где ветерок дул нежный,
Все так же восседал божок с улыбкой безмятежной...
|
I took an ivory grinning joss,
From a chest of scented sandal wood.
Now where the woven bamboos cross
It stands where a silver idol stood.
We sat beneath the drowsy fronded tree,
From shell-thin cups we sipped our amber tea.
The Mandarin laid his coral button cap
Upon the silken ocean of his lap.
He raised a finger nail with jade ornate
And carved the sky in patterns intricate.
"And so Confucius taught," it seemed he sighed.
"The man of virtue shuns the paths of pride.
"That joss you boast is evil's blood relation,
"Begot of demon born abomination."
The good man sighed and wept and guzzled tea.
I filled his cup with smooth complacency,
Smiled at his measured jests and stroked his cat,
And watched the silk worms fall upon the mat.
And all the time, fanned by the sleepy wind,
The joss looked down and grinned and grinned and grinned.
|