|
Вонзается черная башня в звездного неба плоть,
Весь свет в поднебесном мире погас - так велит Господь;
Соседние башни-подруги безмолвный ведут хоровод,
Кошмарным служа обрамленьем для города ста ворот.
На самой вершине башни у черного алтаря,
Что видит лишь час полночный, пока не пришла заря,
В чеканного злата маске, луны серебром объят -
Высится голый и мрачный верховный жрец; это я.
Приспешники, пав на брюхо, трусливым лежат кольцом;
А на плите алтарной, к ночи обратив лицо -
Раскинув руки и ноги, нагая дева лежит,
Белее мрамора кожа и сумрачный хлад ланит.
Вой храмовых песнопений - утих. Только лунный свет,
В котором встают на колени не ведавшие побед.
Сквозь узкие щели маски я слышу шепот ветров -
Бесплотный, безликий, бесстрастный, морозящий в жилах кровь.
И тьмы сокровенные струны играют решительный тон,
И я поднимаю руки и в клочья рву небосклон,
Сдирая с небесной сферы луны леденящий диск -
И меж голых раздвинутых бедер кладу, заглушая писк.
О, тени, виденья, кошмары, навеянные луной -
Они неверны и туманны, вселенский им чужд покой.
Я вижу: в греховной страсти, телами переплетясь,
Женщины жаждут женщин, на заветом святым смеясь!
Чужие их, чуждые очи, ночного полные льда,
В них бездна страстей клокочет, что смертной душе чужда,
Белее слоновой кости и мрамора холоднее
Их груди, сосуды злости, и бедра - услада Змея,
Их волосы в лунном свете как плащ, что в ночи укроет,
И участь похуже смерти ждет смертного здесь героя...
Воспрянет Лунная Дева на камне алтарном, черном,
И взгляд, исполненный гнева, взрежет покров безмолвья,
И женщина, обессилев, к стопам ее припадет -
Да только пощады не будет в очах, холодных, как лед...
|
The great black tower rose to split the stars,
In all the world below there was no light,
But other towers fringed the sky like spars
To mark that silent city of the night.
On one high altar nearest to the cold
Hard pallid moon that broke the velvet sky,
With waving plumes and mask of beaten gold
A grim nude figure stood - the priest was I.
The worshippers lay round in one dim ring
And on the altar's face that blackly shone
A naked woman, cold and white and prone,
Lay silent to my frightful whispering.
My low, grim chanting ceased - like men who sinned
The worshippers around us caught their breath
And through my plumes I heard the nightborn wind
Whisper a wordless monotone of death.
From hidden lutes there broke a grisly tune;
I reached an arm that plumbed the pulsing skies
And tore from out her place the frosty moon
And laid it 'tween those heavy naked thighs.
The swift the change in fashion, form and shape;
I saw a faint mist shift and fade away -
And there a woman on a woman lay,
In shameful passion and unnatural rape.
Strange were her eyes, icy deep and icy cold
With passions human soul cоuld never hold.
More cold and white than rarest ivory were
Her upturned, surging buttocks and her thighs,
And firm full breasts; her strange pale moonlight hair
Floated about her shoulders like a cloud.
No whisper broke the silence; still and cowed
The people cringed before her icy eyes.
Beneath her thighs the woman whimpered twice
Then hid her eyes before those eyes of ice.
|