1.

   Я познакомился с Денисом Саломахой много лет назад, вскоре после того как тот появился в НИИАНе. Работали мы, однако, в разных отделах, да и личных дел никогда не имели - ибо он был комсомольцем-активистом, а я читал исподтишка Солженицына, вел с друзьями крамольные политические беседы и вообще выражал свое недовольство всеми возможными полубезопасными способами. В качестве комсомольского работника Саломаха казался фигурой противоречивой: при вполне соответствующей внешности (высокий, кровь с молоком детина) он имел несколько странные манеры. По большей части он пребывал в угрюмом и нелюдимом состоянии, но иногда впадал в доходившую до крайности, назойливую общительность. И что уж совсем не характерно для комсомольского вожака, он был довольно сильным ученым и вполне мог сделать карьеру, не прибегая к общественно-политическим трюкам... уж не знаю, зачем они ему понадобились. Впрочем, наблюдал я его нечасто: в коридорах Института, несколько раз на почему-то не прогулянных комсомольских собраниях и один раз, в течение трех пропитанных алкоголем дней, на "картошке".
   А когда грянула перестройка и комсомольские собрания вместе с "картошкой" стали достоянием истории, мои встречи с Саломахой стали и того реже. В предпоследний раз я встретил его на почти безлюдном митинге уже давно разрешенного и потому никому не интересного Демократического Союза, где он спорил с каким-то недоделанным демократом о диктатуре пролетариата. Обуреваемый удивлением, я стал слушать, однако в чем состоял предмет разногласий, не уловил: оба вроде бы утверждали, что диктатура - это плохо. На меня они не обратили ни малейшего внимания, из чего я сделал вывод, что Саломаха меня не узнал.
   В следующий раз мы встретились в Англии в 93-ем году, где я к тому времени жил и куда он, получив грант Королевского математического общества, приехал на конференцию. Внешность он имел все еще импозантную, однако выглядел несколько старше своих тридцати пяти, что подчеркивалось одеждой (особенную жалость вызывала поддетая под пиджак желтая душегрейка). Саломаха подошел ко мне в первый же день конференции; к моему удивлению, он помнил меня во всех подробностях - за исключением разве что строгача, который он же мне и влепил за прогулы комсомольских собраний. О моих делах в Англии Саломаха тоже оказался осведомлен, так что говорили мы главным образом о нем. В отличие от большинства комсомольских боссов, в бизнес он почему-то не подался и продолжал заниматься наукой, а на досуге развивал новую социальную теорию, в которой - помимо рабочих, крестьян и буржуазии - фигурировал класс воров. Дабы смягчить классовый антагонизм, я угостил его пивом; а уж после того, как я сочувственно выслушал полный набор его жалоб на неправедность мира, отделаться от Саломахи стало невозможно. Он таскался за мною по пятам, систематически не давал общаться с коллегами и друзьями, влезал с дурацкими разговорами и вообще всячески отравлял мое существование. Периоды нелюдимости и общительности, между коими он колебался в прежние времена, скрестились теперь в один уродливый гибрид: он говорил почти непрерывно, но нес при этом не веселую беззаботную чушь, а нечто угрюмо-агрессивное, направленное в адрес Ельцина, Жириновского, демократов, коммунистов, организованной преступности, Российской Академии Наук в целом и директора НИИАНа академика Шаврентьева в частности.
   Разговор, который я хочу описать, произошел вечером последнего дня конференции.
   Из Международного Центра Конвенций, где происходила конференция, мы вышли около десяти вечера; перед нами шумела плотная, как театральный занавес, пелена дождя и позади нее - славный город Бирмингем. Нас было четверо: вышеупомянутый Денис Саломаха, обосновавшийся в США Леша Громов, моя бывшая однокашница и наша общая коллега Юлечка Вторникова и я. Мы были слегка "подшофе" (что являлось результатом конференционного банкета), однако душа просила еще - и мы решили пойти в паб. Сгрудившись вчетвером под два имевшихся зонтика, мы прошли двести метров по вымощенной кирпичом дорожке вдоль Гранд Канала и через пять минут уже попивали пиво, заедая картофельными чипсами, на втором этаже уютного английского кабачка. Посетителей было много, но нам посчастливилось найти свободный столик у окна; кругом шумели подогретые алкоголем и предвкушением уикенда англичане.
   Как это часто бывает в разговоре когда-то близких, но давно не видевшихся друзей, беседа прыгала с темы на тему, вращаясь, в основном, вокруг судеб наших коллег по НИИАНу: мы с Лешкой задавали вопросы, остальные отвечали. Некоторое время обсуждался бывший директор Коршунов, укравший у вверенного ему института триста тысяч долларов; более всех его ругала непримиримая в вопросах морали Юлечка Вторникова. Наконец, тема была исчерпана; "Нет, друзья, - подвела черту своей любимой присказкой Юля, - порядочный человек всегда остается порядочным и даже не колеблется!"
   - А я не согласен, - вдруг выпалил Саломаха.
   - С чем? - по-гусарски приподняв бровь, поинтересовался Лешка Громов.
   - С тем, что не колеблется, - Саломаха с мрачным хлюпаньем втянул в себя пиво. - Я вот, к примеру... - он пожевал губами в поисках подходящего слова. - В общем, как бы это сказать...
   Наступила удивленная тишина.
   - Ну что ты, Денис! - с приторной задушевностью подначил Громов. - В каких-то мелочах ты, может, и колебался, но уж в серьезных-то случаях, я уверен, поступал по совести!
   - Я про серьезный случай и говорю, - Саломаха явно не оценил сарказма. - И насчет совести своей тоже заблуждаться можно, - он неопределенно махнул рукой и умолк.
   Под потолком паба клубился табачный дым. Игравшая в смежном зале ритмичная музыка казалась бесцветной, как дистиллированная вода.
   - Ты, наверное, пьян был, - предположил Лешка с фальшивым сочувствием. - Спьяну иной раз такое выкинешь, сам потом не веришь!
   - Нет, трезвый, как стеклышко, - Саломаха недоуменно наморщил лоб, словно чему-то удивляясь. - То есть началось-то оно спьяну, но потом... это долго рассказывать, вообще-то.
   - А нам торопиться некуда, - парировал Громов.
   Я откинулся на стуле, приготовившись слушать. Саломаху было немного жаль: парень шел в ловушку, как очумевший слон - задрав хобот и размахивая похожими на лопухи ушами.
   - Полез я как-то раз спьяну к одной... даме. В нашей комнате сидела, - Саломаха неуверенно огляделся по сторонам. - Давно это было, еще до НИИАНа, - он неопределенно махнул рукой куда-то за плечо. - Короче, в трезвом уме я бы к ней никогда не сунулся.
   - Что, такая крутая? - поинтересовался Лешка.
   - Наоборот, - отвечал Саломаха, - невзрачная такая, домохозяйка... не особо молодая, не особо красивая: что называется, приличная женщина, - он неприятно осклабился. - И что мне вдруг вступило? Мы праздник какой-то на работе отмечали. Она к тому времени уже домой собралась: пошла в свой кабинет пальто надевать, а я за ней.
   Он окинул взглядом окружающих и опустил глаза в свой стакан.
   - Пьян был в муку... и почему-то нисколько не сомневался, что она не откажет: ну, чем я не хорош для такой тетки? - он неловко развел руками. - Она типа увещевать меня пыталась, а я ни черта не слушал, лез внаглую... Короче, пока она меня отпихивала, я свой член достал и в руку ей сунул. Смотри мол, как я тебя хочу!
   Я поперхнулся пивом и стал мучительно кашлять. Юлечка Вторникова сидела как ни в чем не бывало, слегка покраснела только и иронически улыбалась.
   - И как эта дама до него дотронулась, по ней как током... - Саломаха усмехнулся каким-то своим мыслям. - Задрожала и выгнулась вся!
   - А у тебя член большой? - полюбопытствовал Лешка, с трудом сдерживая смех.
   - Не маленький, - угрюмо отвечал Саломаха.
   - Тогда нормальная реакция, - авторитетно покивал Громов. - Дальше баба сама должна в объятия твои падать.
   - Она и упала, - согласился Саломаха, - но не в объятия. Пока я соображал - то, се - она хлоп на колени... - он покосился на Юлю, - ...в общем, стала меня французским способом любить. Я только успел на стенку облокотиться.
   - Молодец домохозяйка! - уважительно заметил Лешка.
   - Короче, ахнуть я не успел, как... э-э... кончилось все. Тут она меня отпихнула, в урну этак брезгливо сплюнула и говорит: "Пить надо меньше!" А пока я мысли собирал, она хвать пальто и по коридору - цок-цок-цок...
   - Действительно, интересная история! - одобрила Юлечка. - И мораль какая оригинальная: "Пить надо меньше"... кто бы подумал? - она повернулась ко мне. - А не выпить ли нам по этому поводу еще пивка, Женька?
   - Это только начало истории, - сказал Саломаха, не отрывая взгляда от своего (теперь уже пустого) стакана. - Сразу-то я и не подумал ничего, штаны застегнул и поплелся назад. Зато на другой день, когда проспался, думаю: "Мама родная! Как я теперь с ней работать-то буду? Она, небось, на какие-то новые отношения рассчитывает, а я ни сном, ни духом..." Надо, думаю, с ней объясниться - типа извиниться там...
   - Во дурак! - неодобрительно покачал головой Лешка. - Зачем извиняться, если она тебе дала? Вот если б не дала, тогда конечно - а так только женщину обидишь!
   - Уж какие там обиды... - Саломаха повертел в пальцах картонную подставку из-под своего стакана. - Короче, прихожу я на работу, а тетка эта на меня ноль реакции. Не то чтобы в сторону смотрит или не разговаривает - нет, просто ведет себя как обычно, словно и не было между нами ничего! Был бы я поумнее, тоже бы спустил все на тормозах, а тут завелся: значит, я переживаю, а ей тьфу?... И потом, кабы не боялся я, что она всерьез на меня глаз положит, то был бы не прочь дело это повторить... - Саломаха положил подставку на стол и осторожно водрузил на нее стакан. - И вот, когда народ из нашей комнаты на обед разбежался, а она какую-то работу заканчивала, подгреб я к ней и начал что-то мычать. И это надо было видеть: я стою, она сидит, но при этом умудряется сверху вниз на меня посмотреть - типа строгая учительница на хулигана-ученика - и говорит: "Тем, что я вам вчера сказала, тема исчерпывается!"
   - Что, на вы? - восхитился Лешка.
   - На вы, да еще и по отчеству! Говорит: "Я, Денис Аркадьевич, вчера даже растерялась - не на помощь же звать! Вы были невменяемы... вот мне и пришлось сделать то, что я сделала, чтобы побыстрей уйти". Что ей на это скажешь?... Я и отвалил.
   - Но эмоции стали еще богаче! - услужливо подсказал Лешка.
   Саломаха покивал с серьезным видом.
   - Ну, да!... Зло меня разобрало: она, понимаешь... - он осекся и опять искоса посмотрел на Юлю, - ...и я ж хожу, как оплеванный! Главное, помню, как она задрожала и выгнулась, а теперь говорит, что просто от меня, пьяного дурака, побыстрей отвязаться хотела! Ну, думаю, погоди, ты у меня сама еще попросишь!
   - Эт' правильно! - поддержал Лешка. - На место их, стерв, ставить надо, чтоб знали!... Ну, а дальше-то что?
   - Поначалу ничего. Потому что держалась она так... э-э... официально - не подъедешь. Смотрела на меня, как на пустое место, говорила только о работе, а комплимент скажешь - презрительно улыбнется и все... у меня только уши краснели. Одним словом, не подступишься. Время идет, а толку ноль. Через неделю я только об одном думать мог: как ее трахнуть... и никакого просвета!
   Лицо Саломахи порозовело, на лбу выступила легкая испарина. Он глубоко вздохнул и помассировал пальцами веки.
   - Тут-то я и вспомнил, как она сказала: "Не на помощь же звать". А если в тот раз не позвала, то и в другой не позовет... главное, в угол ее загнать, чтоб деваться ей некуда было! А тут, как на грех, в один прекрасный день слышу, как шеф просит эту даму к нему домой съездить за каким-то отчетом. Мол, нужно позарез, а его самого начальство сейчас вызывает... и дома никого, подвезти некому. Дал он ей ключ, как доехать, объяснил. Тут меня и осенило: только она ушла, я из Института выскочил, такси поймал и к шефу. Спрятался во дворе за кустиками, жду.
   Саломаха сделал драматическую паузу.
   - День, помнится, был прекрасный: весна, солнышко, почки набухают. Время - часа три примерно. Минут через двадцать появляется эта дама, заходит в подъезд, а я за ней. Поднимаюсь на лифте, звоню - открывает она и, понятное дело, глаза на лоб. А я: "Шеф вдогонку послал, - (а сам задыхаюсь, будто от метро бежал), - велел, кроме отчета, еще и папку зеленую со стола в его кабинете захватить". Ну, фыркнула она недоверчиво, в сторону отступила... И только она вслед за мной в кабинет заходит, я и говорю: "Извините, мадам, но только никакую папку мы забирать не будем, а будем продолжать то, что так успешно однажды проделали!" И штаны расстегиваю.
   Я опять посмотрел на своих друзей: оба подались вперед и внимательно слушали. Шумевшие вокруг англичане тактично отошли на второй план, шумевший за окном дождь стал почти неслышен.
   - Она аж глаза вытаращила: "И вы так в себе уверены?" А я: "Уверен, что так просто вас отсюда не выпущу"... и тут до меня дошло, что назад пути нет! Если я ее отсюда выпущу, то потом от унижения не то что ей в глаза - в зеркало посмотреть не смогу! Получилось, что это я себя в угол загнал, а не даму эту... и должен был теперь ее трахнуть, во что бы то ни стало.
   Саломаха достал из кармана неожиданно чистый носовой платок и отер со лба пот.
   - Я больше всего на то надеялся, что в прошлый раз ей самой захотелось... наверное, и сейчас захочется, если постараться. Главное, не сдаваться, добиваться любой ценой, и тогда все получится! - он перевел дух и продолжил: - Ну, она на секунду растерялась, но тут же спохватилась, брови презрительно подняла и с видом своим учительским говорит: "Вот еще! Да я просто уйду и вас спрашивать не стану!" И к двери, обойти меня пытается. Ну а я, естественно, руками ее прихватываю... а она мне, естественно, по морде. Я на это внимания не обращаю, прижимаю покрепче и давай блузку расстегивать. А она - даже не ожидал от нее такой прыти - заехала мне кулаком под дых... ну, это еще ничего: какие там у нее кулаки! А вот ногти были острые: ладонь мне так рассадила, что мама не горюй - ну, пришлось руки ей заломить. Дальше - больше: кусается, коленкой попыталась двинуть... чуть не попала, в самом деле. И главное, все это молча, шипит только сквозь зубы и рвется, как дикая кошка. В какой-то момент чуть в коридор не прорвалась, стул мне под ноги опрокинула. Ну, я догнал, заволок обратно и на диван повалил. Она мне когтями в лицо... едва увернулся, по шее проехала. И тут, не знаю, как это получилось... не сдержался, что ли. В общем, дал ей оплеуху - одну, другую.. и так от этого завелся, до темноты в глазах! Все ждал, что еще немного, и она сдастся, ослабеет, и я снова почувствую эту ее дрожь! Но она не слабела... а я, чем дальше заходил, тем больше понимал, что назад пути нет. Вот ведь баба была: трепыхаться не перестала, даже когда и терять-то ей стало нечего, я от этого совсем озверел! В глазах красный туман, и добиться одного хочу: чтобы сдалась, наконец, и закричала - если не от наслаждения, так хотя бы от боли!
   Саломаха на секунду остановился и, не сводя расширенных зрачков со своих вцепившихся в стол пальцев, выдохнул:
   - В конце концов, она закричала.
   Мы молчали. Вновь стали слышны разговоры посетителей и шум дождя. Саломаха резко вскинул голову, но не встретил ни одного ответного взгляда.
   - Потом очухался я, туман красный в глазах пропал. Смотрю - она без сознания. На руках, где я держал, синяки наливаются. Глаз подбит, нижнее белье в клочья, кровь повсюду... короче, картинка для протокола. Я тоже в виде соответствующем: рукав рубашки оторван, на руке и шее следы от ногтей. Все, думаю, приплыли, минимум восемь лет. Семья, карьера - к черту! Мама не переживет, сын без меня вырастет... пять минут кайфа - и вся жизнь коту под хвост!
   - А что, был кайф? - странно глянув на Саломаху, спросила Юля.
   - Был, - тот сжал зубы, и на побледневших щеках его перекатились желваки. - Не столько от секса, сколько... Когда вот так все шлагбаумы поднимешь, то опьянение - от чувства абсолютной свободы - обалденное.
   Несколько мгновений Юля и Саломаха смотрели друг на друга. Последний отвел глаза первым.
   - Да только тут же мне и поплохело, - напряженно сказал он. - Думаю: что ж теперь делать? Может, просто отвалить, и пусть потом доказывает? И сам же себе отвечаю: в пять минут докажет! Доплетется в таком вот виде до ближайшего отделения милиции, и вперед - через полчаса в кутузке буду сидеть.
   Саломаха помолчал, снова машинально взявшись за свой стакан. Потом еще тише, медленно выталкивая слова, продолжил:
   - И тут у меня мысль мелькнула: сейчас, пока она в отключке, подушку на лицо - и концы в воду...
   Он сглотнул слюну и заговорил быстрее:
   - Начальник наш на последнем этаже жил, дверь квартиры рядом с лестницей на чердак. Думаю: если оттащить тело на чердак - подумают, что ее на обратном пути убили... а я приберусь, и шито-крыто! (Голова у меня прояснилась, прямо как компьютер: щелк-щелк-щелк.) Дальше: я где-то читал, что у задушенных мочевой пузырь слабеет, так что надо на пол ее стащить, чтоб не на диване. А потом с пола подтереть. Не оставить отпечатков пальцев на ее туфлях и сумочке. Плащ забрать и бросить рядом с телом на чердаке. (Это я сейчас рассказываю долго, а тогда все эти мысли вскачь, параллельно, за секунду какую-то.) Там и подушка под рукой была, с дивана свалилась - старомодная такая, вышитая. Я ее подобрал и осмотрел: думаю, маловата. Но если держать за противоположные углы, то сойдет.
   Он опять умолк. Дрожащими руками поставил стакан на стол.
   - Думаю: стоп, нужно еще раз все продумать, чтоб не лопухнуться нигде. И старательно представил себе, что буду делать. Поэтапно: душить, подтирать, потом на разведку в подъезд. Если никого нет, я тело вытащу и домой пойду. Спокойно. По яркой солнечной улице. Приду, буду вести себя, как обычно, разговаривать с женой, сыном...
   Саломаха поднял голову, медленно обвел нас всех взглядом и вдруг жалко улыбнулся пухлыми дрожащими губами.
   - И тут я почувствовал, каково мне будет... какая там семья! Если милиция не найдет, то я сам не выдержу - руки на себя наложу. Аж холодный пот меня прошиб: как же близко я подошел к тому, чтобы... Не, думаю, лучше тюрьма!
   Он помолчал, глядя перед собой застывшими глазами, будто вновь видя ту далекую комнату.
   - И что дальше? - голос Лешки Громова прозвучал так неожиданно и резко, что я вздрогнул.
   - Ничего, - Саломаха будто проснулся, глубоко вздохнул и пожал плечами. - Сижу, жду, когда очнется. Решил: будь, что будет... может, договорюсь с ней как-нибудь... ну, прощенья попрошу. Потом она пошевелилась, приоткрыла глаза, еще мутные такие - тут я набрался я духу залепетал: мол, не знаю, как так получилось, я не хотел...
   Он сделал паузу и вновь оглядел присутствующих, недоуменно задрав брови.
   - А у нее глаза вдруг такие круглые стали, она и говорит: "Ты что, Денис, обалдел? Мы же играли, разве ты не понял?"
   Воцарилось длительное, неприятное молчание. По лицу Саломахи было видно, что такой реакции он не ожидал.
   - И что потом? - спросил Лешка наконец.
   - А заревел я, - хрипло отвечал Саломаха. - Сроду со мной такого не бывало - ни до, ни после: ревел, как младенец, сопли размазывал. А она гладила меня по головке и прощения просила - представляете, она у меня! - за то, что на изнасилование спровоцировала, - он обвел присутствующих взглядом. - Все говорила, да говорила: что мол она просто поиграть захотела... ну, может, увлеклась чуть-чуть, но не могла ж она отдаться по первому требованию, как бы она после этого выглядела?... Вот она и пыталась лицо сохранить, но видно ж было, что это игра, раз она меня вообще в квартиру пустила... а ведь все мои намерения были у меня на лбу заглавными буквами написаны... - Саломаха говорил, копируя суетливую женскую интонацию (что почему-то оставляло ощущение гадливости), - ...и разве ж она в самом деле сопротивлялась?... да если б она всерьез сопротивлялась, она бы коленкой куда надо попала... и разве ж я всерьез ее бил? Всего-то в четверть силы, да так интеллигентно - ясное дело, понарошку.
   - И что с ней теперь? - спросил я.
   - Ничего, жива-здорова. Что с ней сделается? - отвечал Саломаха. - Мы с ней потом еще пару раз встречались, но уже без этой садомазохистской дури, - он помолчал, а потом добавил: - Но ту секунду своего колебания запомнил я на всю жизнь. Никогда нельзя быть уверенным, кто на что способен. Ну ладно, дамочку эту я не понял, так чужая душа потемки! Но ведь я и в себе черные дыры обнаружил, вот что меня потрясло! Идешь себе, идешь и вдруг хлоп в такую дыру со всеми потрохами! Среди бела дня, на трезвую голову!
   Он обвел всех взглядом и умолк. Рассказ его, очевидно, подошел к концу.
   Опять воцарилось молчание - еще более длительное и неприятное, чем предыдущее.
   - По-моему, ты сволочь, Саломаха! - хрипло сказала Юля. - А потому твои разглагольствования о морали столь же некомпетентны, сколь и рассуждения выпускника ПТУ о квантовой механике.
   - Почему "сволочь", Юлечка? - притворно удивился Громов. - Ведь не убил же он эту даму... мог, а не убил! В тюрьму готов был пойти, как Родион Раскольников!
   - Не юродствуй, Лешка!! - заорала Юлька с такой яростью, что люди за соседними столиками оглянулись. - Ты ведь все понимаешь: у порядочного человека и мысли такой возникнуть не должно - лежащую без сознания женщину душить!
   - Юль, ты что? - удивился Громов. - Какое тебе дело до этого идиота?! Хочешь, я тебе ликера принесу? Ты, помнится, сладкое любила.
   Юлька отрицательно покачала головой.
   - А что вы меня сволочью да идиотом обзываете?
   Странная интонация Саломахи не вязалась со смыслом его слов. Мы синхронно перевели на него взгляды: он улыбался!
   - А вы и поверили, да? - по его лицу гуляла жуткая кривая улыбка, а тело тряслось в приступе хохота. - Поверили, да?! Ха-ха-ха-ха!...
   - Ты чего, набрехал все? - несвойственно тихо спросил Лешка.
   - Ха-ха-ха-ха-ха! - зашелся Саломаха. - Да если б я насильник был, то неужто стал бы на всех углах звонить?
   - Ну, ты... - в поисках слова Громов замялся, - ...чудак, - он не спеша поднялся на ноги. - Пора мне спать, ребята: завтра в аэропорт еду ни свет ни заря, - он кивнул Юле и мне. - До свиданья, приятно было увидеться с вами после всех этих лет.
   Прозвучали прощания. Лешка с Юлей обнялись и расцеловались, я (единственный) пожал руку Саломахе. Из паба мы вышли все вместе, но сразу же разделились: Саломаха отправился пешком в свой бесплатный приют, Лешка взял такси, а мы с Юлей пошли к моей машине (для экономии денег и более тесного общения моя подруга остановилась у нас). А перед тем, как завернуть за угол, что-то заставило меня обернуться - и я увидел глядевшего нам вслед Саломаху.
   Таким он я его и запомнил: несколько обрюзгшая, но в целом еще импозантная фигура, куртка и пиджак расстегнуты, в просвете сияет, как желтый свет светофора, душегрейка.
   Большую часть дороги до машины мы с Юлькой промолчали; пятнадцать лет дружбы делало молчание необременительным. "Серега твой не жалеет, что науку бросил?" - спросил я наконец. "Куда там! - отвечала Юля. - Он теперь и синус не проинтегрирует!" Ливший весь день холодный дождь превратился в мельчайшую взвесь, равномерно заполнявшую все мировое пространство - от коричневых кирпичей дорожки до невидимых в темноте туч - и оседал на наших лицах тонкой водяной пленкой. "Но зарабатывает-то хорошо?" - "Еле концы с концами сводим". Я почувствовал укол совести за свое благополучие. Мы пересекли Площадь королевы Виктории и углубились в переулки. "Да что ж это у вас дождь всю дорогу! - пожаловалась Юля. - С ума сойти можно!" - "На завтра опять обещали", - отозвался я. Через пять минут мы уже сидели в машине; ехать нам было с полчаса (я тогда жил в двадцати милях от Бирмингема, в городе Ковентри). Ветровое стекло запотело - я включил кондиционер.
   - А все-таки он подлец! - вдруг вырвалось у Юли. - У меня ощущение, будто со скорпионом побеседовала... бр-р! - она передернулась.
   - С каким скорпионом? - переспросил я, осторожно выруливая из переулка на главную дорогу. - А-а, с Саломахой... так он же все наврал.
   - Ты чего, Жень, - в Юлькином голосе просквозило удивление, - и впрямь его уверениям поверил?
   - Уверения здесь не главное, - отвечал я, глядя на дорогу. - Из самой истории видно, что это брехня.
   - И каким же это образом?
   Мы остановились у светофора. По тротуару мимо нас прошла компания болельщиков "Астон Виллы", все в одинаковых бордово-голубых шарфах и шапочках.
   - Мотивировка у него хромает - и мужская ее часть, и женская, - объяснил я. -Его рассуждения о совести, например: при всем моем уважении к Денису Аркадьичу, трудно поверить, что ему в голову придет...
   - А вот тут я с тобой спорить не стану! - перебила Юлька. - Комсомольский вожак, пошляк, зануда беспросветный, да такой троих убьет, включая собственную мать, чтобы тюрьмы избежать!
   - Я такого не утверждал, - не согласился я. - Я лишь сказал, что в такой ситуации он рассуждать о совести не будет. Но она у него есть... немного, но есть - поверь, я его лучше знаю. Плюс в решающий момент еще капля должна была пробудиться: это ж надо через все мужские инстинкты переступить, чтобы хладнокровно задушить лежащую без памяти женщину! И эта капля вполне могла удержать его от убийства... если б эта история правдой была, конечно.
   - Чушь! - в Юлькином голосе послышалась хорошо знакомая мне упрямая нотка. - Он лишь потому не убил, что струсил... испугался, что его милиция поймает, несмотря на его план замечательный! - она помолчала, а затем добавила: - А если он все наврал, то зачем, спрашивается? Мы ведь его за язык не тянули.
   - Ну-у, это тоже можно объяснить, - я притормозил, пропуская старенькую "Тойоту", высунувшуюся из боковой улочки. - Скажем, так: сексуальные фантазии в нем играют, вот он и воображает себя то насильником, то убийцей. Однако для полного удовлетворения ему нужно эту ерунду порядочным людям поведать, чтоб их шокировать и тем самым свой рассказ как бы реальным сделать. А затем он от всего отрекается, потому что...
   - Ты эту теорию у Фрейда вычитал? - насмешливо перебила меня Юлька.
   Справа и слева улицу обступили ярко освещенные дома - пабы, рестораны, кинотеатры, ночные клубы... Тысячи огней преломлялись в мириадах дождевых капель и смешивались в многоцветное марево, оставлявшее во рту отчетливый привкус вечера пятницы.
   - Ну, не знаю, как тебя убедить, - сказал я. - В его рассказе и с женской мотивировкой тоже не сходится. Вспомни, как он повреждения этой дамы описывал: глаз подбит, вся в крови, лежит без сознания - и при этом думает, что они "играют", и кайф ловила? В мои представления о мазохизме это не укладывается.
   - Чушь это все, - отмахнулась Юлька. - У меня есть проще объяснение: очнулась она и видит, как Саломаха к ней с подушкой подбирается - он ведь подушку эту небось так в руках и таскал, верно? Рожа у парня перекошена... вот она и подумала: "Конец мне пришел! Единственный шанс - к шутке все свести!" И свела... умная, видать, женщина.
   Мы выехали на шоссе, я прибавил скорости.
   - Не получается, Юль, - сказал я. - Если б она от страха все это наплела, то, как вышли они потом на улицу, она б первому встречному менту его сдала!
   - А вот и не обязательно, что сдала! - с жаром возразила Юлька. - Ты здесь, в Англии забурел и от родных корней оторвался: у нас женщине на изнасилование жаловаться себе дороже. Менты у нас...
   - Не горячись, - перебил я ее. - Сама посуди, если даже в милицию она его не упекла, то неужели пощечину не дала и в рожу не плюнула?
   - А может, и плюнула! - вскричала Юлька. - Он просто рассказывать не стал!
   - Стал, - отвечал я. - Он же сказал, что еще несколько раз с ней встреча...
   - Да наврал он все, этот гад, а ты и поверил!
   В Юлькином голосе прозвучала такая экспрессия, что я с удивлением поглядел на нее.
   - Я не понимаю: ты хочешь меня убедить, что "этот гад" все наврал или что он не наврал?
   Наступило молчание. Дождь слегка усилился, и я внимательно смотрел на дорогу; справа и слева мелькали ярко-желтые противотуманные фонари. Я покосился на Юльку - та дулась.
   - Юль, ты чего? - удивился я. - Из-за такой ерунды расстроилась? Что на тебя накатило?
   Она промолчала. Мокрая дорога блестела черно-желтыми бликами, машин было мало. Мы приближались к Ковентри.
   - Ты, Жень, стараешься быть в равной степени добрым ко всем людям на Земле, - сказала Юля напряженно-злым голосом. - А быть добрым ко всем - это все равно, что быть равнодушным к каждому. Очень удобная позиция для сохранения собственной душевной чистоты и благополучия.
   Опять наступило молчание. Я включил радиоприемник: "There's no aphrodisiac like loneliness..." - запел низкий женский голос. Размеренный стук дворников подчеркивал ритм песни, гудение хорошо отлаженного мотора создавало ровный уютный фон.
   - Было ли хоть раз, чтоб ты попросила меня о помощи, а я отказал? - спросил я.
   - Нет, - после паузы ответила Юля.
   Слева от дороги вспыхнула, как огонь маяка, ярко-красная вывеска бензозаправки "Shell". Сразу после него - поворот к нашему дому.
   - Бывало ли, что я помогал тебе без просьб? - спросил я.
   - Да, - после паузы ответила Юля.
   В кабине машины было сухо и тепло; "...youth, truth and a picture of you..." - выводил низкий женский голос. И тут что-то заставило меня повернуться к Юлечке... она смотрела на меня одним из тех женских взглядов, от которых у мужчин, в каких бы отношениях они с этими женщинами ни находились, перехватывает дыхание.
   - Я на тебя не сержусь, - сказал я и коснулся кончиками пальцев ее руки.

*  *  *

   Юлечка пробыла у нас еще неделю: мы с женой по очереди показывали ей окрестные замки, свозили ее на родину Шекспира, Стратфорд и пару раз - в Лондон. Рассказ Саломахи никак более не обсуждался, и мне показалось, что Юля про него забыла.
   После ее отъезда моя жизнь вернулась в свое тихое русло: семейные заботы, лекции, семинары, исследовательская работа, научные статьи... Однако рассказ Саломахи не шел у меня из головы: что подвигло экс-комсомольца нести эдакую чушь малознакомым людям? И почему Юлька так бурно среагировала на нее?
   Ясное дело, шансов ответить на эти вопросы дедуктивным путем у меня не было. И не из-за отсутствия информации... скорее наоборот: я не мог объяснить уже имевшиеся факты. Для приведения своих мыслей в порядок я решил изложить Саломахину историю на бумаге - так, собственно, и родилась первая часть настоящего рассказа. Смеха ради я показал ее своей жене - на что та, на мгновение задумавшись, выдала ТАКОЕ, что у меня чуть не взорвались мозги. "Побойся бога, Светка! - возопил я. - Что ты несешь?... Ведь Юлька твоя подруга!" Но мою благоверную было не остановить: хлопая круглыми голубыми глазами, она не только разобрала рассказ Саломахи до последнего винтика, но и спрогнозировала события на будущее. "А то, что моя версия кажется нелепой, - заключила она, - так это потому, что я путано излагаю. Ты запиши ее как следует, придумай подробности пореалистичней, будто это сама Юлька рассказывает - и тогда увидишь".
   Чтобы припереть ее к стене, я все это сделал - на что ушло, при моей занятости, пара недель. "Ну, что скажешь?" - иронически спросил я, когда Светка прочитала написанное. "Разве я такое говорила? - удивилась та. - Надо же, совсем не помню!" - и, воспользовавшись моим остолбенением, удалилась в другую комнату.
   Так родилась вторая половина этого рассказа.

2.

   Впервые эта мысль посетила меня, когда автобус тронулся и стал удаляться от автостанции Ковентри. Махавший мне рукой Женька скрылся за поворотом... и тут у меня в голове будто раздался щелчок. Я с недоумением посмотрела вокруг: немногочисленные пассажиры возились, устраиваясь поудобнее, или смотрели в окна. В автобусе играла негромкая музыка; мир продолжал существовать, ничего не заметив. Я откинулась на спинку кресла и зажмурилась... кипевшие внутри неоформленные желания превращались в намерения, а потом в планы - падая, как куски головоломки, в отведенные им пазы. Ветер со свистом проносился мимо окна; толстые английские коровы, жевавшие траву на окрестных полях, провожали меня удивленными взглядами. Мои щеки горели, сердце колотилось, как пойманная в кулак канарейка, а на одном из пальцев, вцепившихся в подлокотники кресла, саднил обломившийся ноготь. Два с половиной часа до аэропорта Хитроу пролетели в одну минуту... когда я вышла из автобуса, мой план был уже почти готов, не хватало лишь нескольких деталей. До моего рейса оставалось часа три, и все это время я прокружила по зданию терминала, остановившись лишь однажды - выпить бокал белого вина в баре. Я не могла ни стоять на месте, ни думать о чем-либо другом.
   Потом был полет, приземление, враждебная, как всегда, таможенница, выданный лишь через час багаж, замотанный делами Сережка, Ленинградское шоссе, ранний осенний снег вперемежку с черной грязью, беспорядочная мешанина московского дорожного движения - с гудками, скрежетом тормозов, злобными харями и неслышной бранью позади затемненных стекол иномарок. А еще потом была дверь нашей квартиры, восторженный визг облепивших меня детей и... во мне что-то дрогнуло. Наваждение нескольких последних часов растаяло без следа - мои губы задрожали, и я уткнулась в Ваничкину грудь, чтобы скрыть льющиеся из глаз слезы.
   Несколько следующих месяцев я обо всем этом не вспоминала. Серый водоворот повседневщины закружил меня до полной замороченности: работа по дому, работа на работе, подработки и поиски новых подработок... каждодневная борьба за существование залепила глаза плотной пеленой. А потом, в один прекрасный день позвонила Ленка Боброва и в числе прочего рассказала, что жена Саломахи уехала к какому-то богатому американцу, забрав с собой сына. "А у Немчиновых родились близнецы... представляешь, в наше время рожать!" - продолжала трещать Ленка, но я ее уже не слушала.
   В тот миг все стало на свои места. Я поняла, почему не смогла выполнить задуманного: из-за Саломахиного сына.
   Я договорила с Ленкой, повесила трубку, прошла в ванную, заперла дверь и включила воду; ни ужаса, ни отвращения, переполнявших меня на пути из Англии, сейчас не было. Я испытывала спокойствие, вплоть до ощущения ледышек в ладонях и ступнях. Закрутив кран, я сбросила на пол одежду (поближе к стене, чтобы не попали брызги) и залезла в горячую воду; по коже побежали мурашки. Сквозь дверь ванной пробивались мирные звуки семейного бытия: детские крики, голос Сережки, бубнежка телевизора... Просчитывать опять давно придуманный план смысла не было, я была уверена во всех его подробностях. В воздухе витало странное ощущение новизны: принятое решение сделало меня не такой, какой я была десять минут назад. Мои глаза бесцельно бродили по ванной: по синему кафелю стен сползали караваны жемчужных капель, запотевшее зеркало над раковиной загадочно глядело внутрь себя, длинная извилистая трещина ползла по потолку, как змея. Откликнувшись на изменения, произошедшие в их хозяйке, предметы изменили свою привычную суть... я откинулась назад, стараясь погрузить в горячую воду как можно большую часть тела. Быстрые, суетливые волны заходили по нашей короткометражной ванне.
   После разговора с Ленкой я какое-то время медлила... не могла собраться, что ли? Да и занята была, ни минуты свободной. Так что прошел еще один месяц, пока на меня не снизошло относительное затишье: наш завлаб уехал в командировку, а в программистской фирме, где я подрабатывала, сорвался заказ.
   В тот день, 27-го февраля я проводила детей в школу, Сережку на работу, оделась, позавтракала и вышла из дома. Висящая на плече сумка весомо хлопала меня по бедру: там лежал газовый пистолет (его купил Сережа, чтобы мне не было страшно ходить по вечерам нашими подворотням, и я уже пользовалась им один раз). Помимо пистолета, в сумке лежал респиратор, завалявшийся в моем рабочем столе с тех времен, когда я была общественным инструктором по гражданской обороне.
   На улице начиналась метель, влажные хлопья снега тяжеловесно падали на только что расчищенную дорогу. Не торопясь, я дошла до Арбатской, спустилась в метро, дождалась поезда, села на угловое сиденье и, чтобы не встречаться ни с кем глазами, развернула газету. Мимо проносились станции: Площадь Революции... Семеновская... Первомайская... наконец, объявили Щелковскую. Я вышла из вагона, поднялась по лестнице, прошагала по подземному переходу и оказалась на поверхности. Мои глаза, без участия заторможенного сознания, регистрировали десятки ненужных подробностей: выстроившиеся вдоль улицы киоски, муравейник автобусной станции... Вдруг, без видимой причины мне вспомнился Женька: что бы он подумал, узнав, куда я иду и зачем? Я невольно рассмеялась: он всегда меня идеализировал... да и не только меня - всех. За что мы все его и любим.
   С трудом вспоминая дорогу, я завернула за угол и зашагала к маячившему вдалеке Саломахиному дому... все правильно: восемь этажей, дверь подъезда выкрашена нелепой синей краской - все так, как я помнила с того единственного дня рождения Саломахи, на котором была. Под сапогами мерно хрустел свежевыпавший снег. Напротив подъезда располагалась телефонная будка, я зашла внутрь и набрала номер. Гудок... гудок... гудок... на каждый приходилось ровно два биения сердца. "Але", - Саломахи голос звучал тускло и невыразительно. "Денис, поговорить надо, - нарочито хрипло сказала я. - Ты сейчас один?" - "Один, - блекло отозвался Саломаха. - А кто это?" Я повесила трубку.
   Дальше: тридцать метров до парадного, загаженный кошками и людьми подъезд, путешествие в дребезжащем лифте. Наконец я оказалась перед обитой рваным дерматином дверью. Звонка не было, вместо него висели два оборванных проводка. Руководствуясь наитием, я соединила концы - внутри квартиры раздалось звяканье. Пауза. Наконец щелкнул замок, и дверь раскрылась.
   Четыре месяца, в течение которых я не видела Саломаху, оставили на нем жуткий отпечаток: он сильно похудел... вернее, исхудал и сгорбился. Глаза и щеки ввалились, с подбородка свисала жидкая седая бородка, воспаленные глаза слезились. Облачен он был в нелепо-короткое замызганное кимоно.
   - Юля?
   Я не успела поймать его взгляд... Саломаха отвел глаза в сторону и несколько раз переступил босыми ногами по грязному паркету. Из недр квартиры струились запахи запущенного холостяцкого жилища, смешанные с ароматом сандала и дребезжащей восточной музыкой.
   - Можно войти?
   Саломаха шагнул в сторону.
   - Куда пальто?
   - Сюда.
   Повесив сумку на плечо, я прошла в гостиную. Натыканные повсюду сандаловые палочки насыщали воздух едким дымом - мои глаза заслезились.
   - Куда можно сесть?
   Саломаха суетливо подбежал к дивану - на пол полетели книги, ворохи одежды, какие-то деревяшки, картонные коробки... Брезгливо поддернув платье, я села.
   Стоявший перед диваном журнальный столик покрывала грязная посуда. Шторы были плотно задернуты - полумрак нарушали лишь тлеющие огоньки сандаловых палочек и индикаторная панель музыкального центра. По стенам висели японские акварели, изображавшие сидящих на циновках старцев. Дополняя странную метаморфозу, произошедшую с Саломахой и его квартирой, из расставленных по углам динамиков лился скрежет индийских народных инструментов (а может быть, китайских... никогда не разбиралась в восточной музыке).
   - Как ты думаешь, зачем я к тебе пришла?
   Саломаха переминался с ноги на ногу у двери в комнату. Поймать его взгляд мне не удавалось.
   - Не знаю, Юля.
   В висках у меня застучало.
   - Не знаешь?
   Саломаха поднял глаза, но, не доведя до моего лица, отвел куда-то вбок.
   - Я прошу меня простить.
   Визг музыки достиг апогея и резко смолк. Я машинально посмотрела на музыкальный центр: кассета еще крутилась... очевидно, перед ее концом оставался пустой кусок. Саломаха сел на стул, выпрямив спину - будто проглотил аршин. Ладони он сложил на коленях.
   - Я прошу меня простить, - повторил он и глубоко вздохнул. - Я говорю искренне, ибо раскаялся. Ибо изменился. Ибо увидел Свет.
   - Какой еще свет? - злобно не поняла я.
   - Всепроникающий Свет Христа, - произнес экс-комсомолец с такой экспрессией, что в горле у него пискнуло. - Исходящий из его чела и оканчивающийся на челе Будды.
   Ближайшая ко мне сандаловая палочка (прилепленная куском пластилина к стеклу серванта) догорела до ножки и погасла, источая тонкую струйку дыма.
   - Что ты городишь? - я сняла погасшую палочку и раздавила в одной из грязных тарелок на столе. - При чем здесь Будда?
   - Ты не понимаешь! - воскликнул Саломаха. - И я тоже не понимал, пока не встретил людей, открывших мне глаза, - он глубоко наклонился, чуть не коснувшись лбом коленей, и стал раскачиваться, как китайский болванчик. - Без них я бы погиб, не выдержав Тяжести Пути. Я бы сломался под Бременем Невежества и Зла, заблудился бы в Лабиринте Отчаяния... - он умолк, продолжая раскачиваться на стуле.
   - Зачем ты рассказал эту гнусную историю при всех? - спросила я. - Да еще налгал, что мы и потом с тобой встречались... - я поняла, что говорю о неважных мелочах, и умолкла.
   Опять наступила тишина, нарушаемая микроскопическими ударами снежинок по стеклу окна.
   - Ты ведь знаешь, что Вероника ушла от меня? - хрипло спросил Саломаха.
   - Да.
   Музыкальный центр равнодушно докручивал пустую магнитофонную ленту.
   - И что Андрюшу... нашего сына забрала с собой.
   - Да.
   Сандаловые палочки безучастно чадили в душный стоячий воздух.
   - Я плохо жил. И мне было послано Наказание, - не переставая раскачиваться, Саломаха закрыл лицо ладонями, но тут же бросил их обратно на колени. - А после Наказания был послан Свет, - он всхлипнул. - Я причинил тебе большое Зло. Сначала из-за Первородного Греха, потом из-за Гордыни, обуявшей меня. И еще потому, что Зло порождает новое Зло.
   Он умолк.
   - Подонок. Господи, какой же ты подонок!
   - Был подонок, - эхом отозвался Саломаха. - Но теперь...
   - Заткнись! - нервное напряжение брызнуло у меня из глаз слезами ярости. - Подонком ты был, подонком и остался!... И перестань нести эту чушь насчет Света и Христа, я все равно не поверю, что ты... ты... - мои губы задрожали, и фраза осталась неоконченной.
   - Все, что я сказал, правда, - монотонно проговорил он. - Я теперь всегда говорю правду.
   По седой щетине на его щеке - слабым эхом к моим слезам - прокатилась одинокая мутная капля. Стараясь успокоиться, я на мгновение закрыла глаза и прислушалась к себе.
   Было тихо.
   - Господи! И ведь наказал же меня Господь за секунду бабской слабости...
   Позади раздался громкий щелчок - вздрогнув, я обернулась. Музыкальный центр, очевидно, докрутил кассету до конца и теперь перескочил на другую сторону; я сжалась в ожидании нового взвизга восточных инструментов. Но взвизга не последовало: колонки издали характерное для старых записей шипение, и комнату наполнили звуки джаза - первые аккорды "Развлекателя" Скотта Джоплина. И так дико, как-то даже фальшиво прозвучали они здесь, среди сандаловых палочек, что я против воли истерически рассмеялась, повернулась к Саломахе и... столкнулась с ним взглядами. Экс-комсомолец исподлобья, с издевкой смотрел мне в лицо.
   - Насчет той секунды, - начал он хрипло. - Хотел тебя спросить...
   Окончательное решение убить Саломаху было принято в тот момент, когда его издевательский взгляд коснулся моих глаз. Не слушая, что он говорит, я раскрыла сумку и достала газовый пистолет; Саломаха осекся на полуслове... а я, сдвигая большим пальцем предохранитель, подняла оружие и нажала на курок. Раздался кликающе-шипящий звук - порция эмульсии с нервно-паралитическим веществом шлепнулась экс-комсомольцу в лицо.
   Долю секунды Саломаха с ужасом смотрел мне в глаза, потом закашлялся... черты его лица разгладились, и он мягко повалился набок. В дымном воздухе раскачивались синкопированные аккорды "Развлекателя". Задержав дыхание, я достала из сумки и надела респиратор.
   Саломаха лежал на полу темной бесформенной грудой. Я подошла поближе, толкнула его ногой - экс-комсомолец перевалился на спину и уставился неподвижным взглядом мне в глаза. Я знала (из инструкции к пистолету), что сознания он не потерял... но догадаться об этом по его лицу было невозможно.
   Стараясь не касаться дверных ручек, я вышла в переднюю, достала из пальто перчатки и, не спеша, надела. Потом пошла на кухню - согласно моим воспоминаниям со дня рождения Саломахи, там стояли табуретки с отвинчивающимися ножками - такие же, как в квартире моей мамы. Воспоминания не подвели... впрочем, у меня все равно имелся запасной план. Коридор и кухня были замусорены еще хуже гостиной: пол усеян бумажками и, кажется, битым стеклом (под ногами хрустело)... уж не знаю, как Саломаха ходил здесь босиком. Я смахнула мусор с одной из табуреток, перевернула ее и отвинтила ножку - в руках у меня оказалась короткая, но увесистая дубинка.
   Следующим номером программы - поход в спальню: кровать была не застелена, всюду валялось какое-то тряпье. Я брезгливо сняла с подушки серую от грязи наволочку и обмотала правую руку от кисти до локтя.
   Несколько секунд я простояла на месте... за окном тоскливо брезжил пасмурный зимний день, с обшарпанных стен мудро глядели японские старцы. Музыкальный центр за стеной играл рэгтайм. С дубинкой наперевес я вернулась в гостиную и несколько секунд постояла на пороге, чтобы привыкнуть к полумраку (открывать шторы почему-то не хотелось). Потом подошла к Саломахе: глаза экс-комсомольца смотрели мне в лицо, но были лишены какого-либо выражения... все правильно, паралич лицевых мышц. Грудь вздымалась и опадала - равномерно, как у спящего младенца. Я попыталась зайти так, чтобы он меня не видел, но его глаза перекатились, отслеживая мои перемещения... что ж, нет так нет. Я на всякий случай прислушалась к себе, но колебаний не услыхала - а равно злорадства или торжества. Мной двигали не эмоции, а ощущение необходимости.
   Потом я зажмурилась, занесла дубинку и изо всех сил опустила на Саломахин череп. И еще раз. И еще раз. И еще (под дубинкой что-то хрустнуло). И еще (хрустнуло опять). А потом еще раз - на всякий случай. И еще раз - для верности. И еще один раз...
   Когда я опомнилась, Саломаха уже не дышал. Его лицо превратилось в кровавое месиво. Я взяла экс-комсомольца за руку - пульса не было. Пол вокруг был забрызган кровью... а также ближайшая стена... а также мое обмотанное наволочкой запястье. С удовлетворением улыбнувшись собственной предусмотрительности, я положила дубинку на пол, размотала наволочку, свернула ее кровью внутрь и убрала в сумку (на ней могли остаться волокна от моего платья, лучше не рисковать).
   Я прошла в переднюю, оделась. Чувствовала я себя, прямо сказать, паршиво: меня мутило, колени подгибались, пальцы тряслись. Но при этом была спокойна, как лед - ни страха, ни угрызений совести... несколько лет жизни с причиненным мне унижением оправдывали сделанное. И забыть Саломаха мне не давал: подкатывался еще несколько раз и даже звонил домой, в том числе с полгода назад - требовал встречи и угрожал все рассказать Сереже. А последняя капля - тот разговор в Англии.
   Я шагнула к входной двери, посмотрела в глазок: пустой коридор подзорной трубой стягивался к лифту. Позади меня раздавались ленивые звуки какого-то блюза. Надо бы выключить... впрочем, пусть остается - вместо похоронного марша. Я сняла респиратор и спрятала его в сумочку.
   Глубоко вздохнув (чтобы унять тошноту), я открыла дверь и вышла из квартиры.

3.

   В следующий раз я встретил Юлю через год после описанных событий, в Москве. Я пришел к ним с Серегой в гости, и мы просидели до пяти утра. Уже незадолго до ухода я вспомнил историю Саломахи и Юлькино намерение проверить ее на вшивость. "Да я и не видела его больше, - равнодушно отвечала моя подруга. - На хрена он мне сдался?" Согласно ее объяснениям, вскоре после возвращения из Англии экс-комсомолец спутался с какой-то сектой - не то староверами, не то сатанистами - и из Института ушел. А еще через несколько месяцев его нашли при невыясненных обстоятельствах убитым в его же собственной квартире.
   Признаюсь, я с трудом сдержал возглас удивления - но, естественно, ничего не сказал. Да и что тут скажешь... случайное совпадение, что оно меняло?
   Я перевел разговор на другую тему, а через полчаса, расцеловавшись с друзьями, поехал домой.