- Добрый вечер, мессир!
   Фонарщик кланяется: колокольчик на его шляпе негромко звенит, седая борода касается земли. В руках у него длинный шест, на конце шеста - горящая свеча; капли расплавленного воска шипят, падая на влажные плиты тротуара. Свет только что зажженного им фонаря смешивается с туманом, заключая нас в желтый матовый конус.
   Я киваю в ответ:
   - Как поживаешь, старик? Как твоя семья?
   - Вашими молитвами, мессир.
   Он кланяется еще раз, а я прохожу мимо, вновь погружаюсь в туман. Металлические набойки на подошвах моих ботфортов цокают по тротуару, одетая в ножны шпага глухо звякает, отсчитывая незажженные фонари. Один, два, три... Позади, вздыхая и кряхтя, бредет фонарщик: вот он остановился, вот я слышу тихое шипение газа, вот - хлопок вспыхнувшего пламени. Слабые желтые отблески ложатся на влажный тротуар.
   Я сворачиваю на Улицу Оружейников: пространство между домами заполнено туманом и лунными лучами. Справа от меня маячит тонкая, как игла, башня Ратуши; еще сотня ярдов, и я у резиденции бургомистра. На втором этаже, в крайнем окне горит свет - чья это спальня?... Кажется, младшей дочери бургомистра, малютки Гретхен. Я зажмуриваюсь, вызывая в памяти лицо девочки: голубые глаза, белые локоны, аккуратно причесана, хорошо воспитана. Что случилось с бедным ребенком?
   Я открываю дверь дома, неслышно поднимаюсь по устланной ковром лестнице. На стенах висят вычурные канделябры с тускло мерцающими свечами, из полутьмы выступают портреты в массивных золоченых рамах. Давно умершие люди провожают меня высокомерными взглядами: вот первый бургомистр города, герр Стокастикус (неисправимый скряга), а вот предпоследний, синьор Макарони (пьяница и бабник - упокой, Господь, его нечестивую душу). Я поднимаюсь на второй этаж, иду по коридору, отворяю дверь угловой спальни и вижу: полки с куклами, книжный шкаф, ученическая парта. На парте лежит второй фолиант "Наставлений благочинной девице"; золоченые буквы на обложке поблескивают в полумраке. В воздухе висит нежный запах сушеных роз. В углу венецианское зеркало в полный рост... я смотрю на свое отражение: высокая худая фигура в сером плаще, лицо скрыто тенью широкополой шляпы с поникшим от сырости пером.
   Кровать Гретхен расположена у окна, под тяжелым бархатным пологом. На стуле аккуратно сложено кружевное платье. Девочка спит, подложив ладошку под щеку... брови малютки нахмурены, тени ресниц дрожат на бледной коже. На подоконнике горит керосиновая лампа в красном абажуре, бросает алые отблески на клубящийся за окном молочный туман.
   Я присаживаюсь на край кровати, кладу холодную руку на лицо спящего ребенка - девочка вздрагивает, но не просыпается. Как лепестки цветка, я отрываю от себя ощущения: вот я уже не сижу в спальне Гретхен, вот я уже не обоняю запаха сушеных роз... Наконец я полностью теряю связь с миром и слышу высокий чистый звук - будто кто-то провел смычком по струнам виолы: это я втягиваюсь в душу ребенка, бесплотным облаком растворяюсь в уютном, маленьком мирке. Лишенный зрения, слуха и осязания, я ощущаю закоулки детской души: вот здесь - все хорошо, и здесь тоже, но вот здесь... звук виолы становится ниже и начинает вибрировать.
   Вокруг меня трепещет воспоминание: маленькая девочка вбегает в комнату, устремляется к розовой корзинке, гладит белого, пушистого котенка. Но тот не шевелится: крошечное тельце застыло, будто деревянное. "Мама! - тревожно кричит девочка. - Что случилось с Пушинкой?"
   Я впитываю, вбираю в себя воспоминание, очищаю от него детскую душу: сначала исчезает окоченевшее тело зверька, потом розовая корзинка. Двигаясь против течения времени, я стираю котенка из памяти Гретхен - вот растворяется блюдце китайского фарфора, из которого Пушинка пила молоко, а вот исчезает щетка, которой девочка расчесывала нежную белую шерстку. Вскоре я добираюсь до самого начала: вижу, как служанка приносит корзинку с котенком с рынка... еще секунда, и память ребенка чиста.
   Я делаю усилие и выныриваю из души девочки, снимаю руку с ее лица: лоб Гретхен разгладился, ресницы не дрожат. Я гашу лампу на подоконнике и, стараясь не скрипеть половицами, выхожу в коридор. Пламя свечей в настенных канделябрах колеблется от сквозняка, толстый ковер впитывает звуки шагов. Дом кажется спящим, но я знаю: за дверьми всех спален бодрствуют люди... затаив дыхание, лежат в темноте, ждут, когда я уйду. Отсчитывают мгновения громкими, как взрывы петард, ударами сердец.
   Я спускаюсь по лестнице, без скрипа открываю и без стука закрываю входную дверь, погружаюсь в туман. Фонарь у подъезда уже горит - видать, фонарщик обогнал меня опять.
   Я запахиваю плащ, нахлобучиваю шляпу, иду по Улице Оружейников. Куранты Ратуши начинают бить; протяжные звуки плывут над остроконечными черепичными крышами заунывной вереницей. Один, два, три... девять, десять, одиннадцать. Рано засыпает наш город, рано засыпает и поздно встает.
   Я выхожу на рыночную площадь: справа темнеют ряды торговцев овощами и фруктами, слева - мясной павильон. Факелы у входа на Старый мост мерцают сквозь туман; глядя на них, как на огни маяка, я лавирую между рыночными лотками. Набережная встречает меня сыростью и журчанием воды, капли росы блестят на гранитном парапете, будто бриллианты. Я вхожу на мост; внизу, сквозь клочья тумана, проглядывают черные воды Эйвона. Нахохленные чайки рядком сидят на перилах - склонив головы, провожают меня черными бусинками глаз. Факелы на дальнем конце моста трепещут, как бабочки; желтые полотна пламени смешиваются с белыми клубами тумана.
   Я прохожу между факелами, пересекаю Площадь Гражданских Казней, сворачиваю на Улицу Ткачей. Впереди фонарщик зажигает очередной фонарь; так и ходим мы друг за другом каждую ночь по темному городу.
   - Добрый вечер, мессир! - фонарщик склоняется в поклоне.
   Кивнув в ответ, я иду мимо... но, повинуясь внезапному порыву, оборачиваюсь.
   - Скажи, старик, - слова мои плывут по воздуху, как кольца табачного дыма, - почему ты никогда не просишь избавить тебя от дурных воспоминаний? Почему не зажигаешь лампу в своем окне?
   Прячет глаза фонарщик, смотрит куда-то вбок.
   - Потому что работа моя - зажигать фонари на вашем пути, а не у себя дома, мессир, - кривая улыбка выступает на его устах.
   - Не уходи от ответа, старик! - раздражение делает мой голос хриплым. - Почему ты не хочешь избавиться от боли разочарований и потерь?
   - Потому что боль дана Богом.
   - Дана Богом? - удивляюсь я. - Зачем?
   - Боль предупреждает об опасности, мессир.
   Несколько мгновений я размышляю.
   - Ты говоришь о физической боли, старик, - говорю я наконец. - О какой опасности предупреждает боль, жгущая сердце отца после смерти ребенка? Что случится плохого, если муж позабудет вкрадчивые объятия изменившей ему жены?
   Фонарщик поднимает взгляд, дерзко смотрит мне в глаза.
   - Можно ли стать счастливее, забыв умерших родителей и погибшего сына? - парирует он вопросом вопрос. - Можно ли стать мудрее, забыв об изменнице-жене и предателе-друге? Можно ли остаться великодушным, стерев из памяти причиненные тебе унижения?
   - При чем здесь унижения? - с нарастающей злостью говорю я. - Я делаю для граждан этого города то же, что делает врач для пациента, вырезая из его тела гнилую опухоль. И, если приходится удалить пораженный орган целиком, это всего лишь печальная необходимость... забирая дурные воспоминания, я делаю людей счастливей!
   - Вы делаете их слабее, мессир! - забывшись, фонарщик возвышает голос. - Даже сталь, наитвердейший металл надо закалять, не то что людей... а то навсегда останутся детьми - инфантильными, эгоистичными. Состарятся и умрут детьми.
   - Закалять людей?... - я пытаюсь рассмеяться, но издевательский хохот застревает в горле колючим хрипом. - Ты скажи это врачу, дающему роженице веселящую смесь: ведь он, как и я, дарует страждущим целительное забвение!
   - Тогда почему, мессир, у ваших подданных бездумные, пустые глаза? - фонарщик усмехается мне в лицо. Пламя свечи на кончике его шеста прокалывает туман, как наконечник копья.
   - Что ты несешь, неблагодарный пес?! - гнев взрывается у меня в висках, рука сжимает эфес шпаги. - Еще одно слово, и ты пожалеешь, что родился на свет!
   - Я не боюсь вас, мессир, - старик глядит на меня с презрительной жалостью. - Для того чтобы покарать меня за горькую правду, вы слишком великодушны.
   Он низко кланяется и отступает в туман, смешивается с темнотой. Звуки его шагов долго висят в воздухе... наконец, растворяются без следа.
   Я пытаюсь успокоиться, глубоко вдыхаю холодный, сырой воздух. Пью густой, как сливки, туман. Глупо приходить в бешенство из-за болтовни простолюдина! Слова его рождены невежеством: чернь не доверяет ни врачам, ни пророкам, ни волшебникам - хоть и слепо верит знахарям, попам и так-называемым ученым.
   Завернувшись в плащ, я иду по ночной улице. Мимо плывут слепые окна домов, наглухо запертые двери; светя желтыми бездонными очами и опасливо озираясь, дорогу перебегает серая, тщедушная кошка. Наконец я вижу освещенное окно: это дом старухи Гиметт, вдовы кровельщика Жака. Я подхожу к парадному, берусь за дверную ручку... после секундного колебания вхожу.
   Внутри темно и душно. Из-под двери справа от меня брезжит тусклый свет; натыкаясь на мебель, я захожу в спальню.
   Гиметт сидит на постели, откинувшись спиной на подушку, закутавшись в одеяло. Изрезанное морщинами лицо и распущенные седые космы делают ее похожей на ведьму. Лампадка теплится под висящим на стене распятием. Старый, облезлый пес лежит на полу, понуро глядит на меня гноящимися глазами.
   - Чем я могу помочь тебе, Гиметт? - я сажусь на край постели.
   - Я не могу больше плакать, мессир, - голос старухи тускл, как свет ее лампадки, как взгляд ее пса. - Хочу забыть Жака.
   Комната забита почерневшей от времени, колченогой мебелью. Неровный пол покрыт разводами, оконные занавески серы от пыли: грязь - визитная карточка нищеты... то, что отличает ее от бедности.
   Я хочу положить руку старухе на лицо, но в нерешительности останавливаюсь.
   - Скажи мне, Гиметт... - голос мой неуверен и хрипл. - А не жаль тебе воспоминаний молодости? Ведь я сотру из твоей памяти не только смерть мужа, но и ваш первый поцелуй... забудешь ты и день свадьбы, и первую брачную ночь.
   Взгляд водянистых глаз старухи прям и тверд.
   - Жаль мне, мессир, воспоминаний молодости - да только нет их у меня: время и старость стерли их много лет назад. Я помню лишь нищету да болезни, помню предсмертный хрип умирающего Жака... - тонкие, бесцветные губы Гиметт кривятся и дрожат.
   - А как посмотришь в лицо сыну? - спрашиваю я. - Что скажешь, если спросит об отце?
   - Не спросит, мессир, - глухо отвечает старуха. - Потому что завтра вечером сам он поставит лампу на подоконник своего окна.
   Несколько мгновений мы молчим.
   - Я вижу, вы сомневаетесь, мессир? - в голосе Гиметт слышно удивление. - Но ведь я прошу вас сама.
   "Они всегда просят сами, - повторяю я про себя. - Как я могу отказать страждущим?"
   Старуха берет мою руку и кладет себе на лицо.

   Я иду по прямой, как стрела, аллее, вдоль которой растут прямые, как свечи, кипарисы. В воздухе висит мельчайшая морось; она смешивается с туманом, образуя густую, вязкую смесь. На лице у меня влага, отсыревшая одежда липнет к телу. На валуне, выступающем из земли возле поворота к конюшне, сидит мокрая, нахохленная ворона.
   Из тумана проявляются тяжеловесные очертания замка: угрюмые башни, черные плиты стен, узкие, как бойницы, окна. Я поднимаюсь по широким, поросшим мхом ступенькам, толкаю массивную дверь. Раздается громкий скрип... нужно будет приказать горничной смазать петли. В приемном зале гуляют ледяные сквозняки; сбросив мокрый плащ на пол, я иду в кухню. Там теплее и пахнет свежеприготовленной едой: на плите стоит жаровня с тушеным гусем, на столе - блюдо с маринованными артишоками и бутылка кларета. Будить кухарку не хочу - пусть спит; я отламываю гусиную ножку, придвигаю к столу табуретку, сажусь. Ем вкусную, сочную гусятину с солоноватыми артишоками, запиваю терпким кларетом.
   Часы на южной башне замка бьют четыре.
   Я вытираю жирные руки салфеткой, поднимаюсь в спальню. На тумбочке горит керосиновая лампа, уголок одеяла приглашающе завернут. Я чищу зубы толченым мелом с египетскими благовониями, стаскиваю ботфорты, раздеваюсь, бросая одежду на пол, гашу свет. Грелка, вложенная горничной в постель, все еще тепла - греет мне замерзшие ноги.
   И только я закрываю глаза, могучая, слепая сила возносит меня до небес, а потом швыряет в бездонную пропасть. Украденные у людей воспоминания мечутся в воздухе, как черные, уродливые вороны... камнем я лечу сквозь их стаю - глубже, еще глубже. Призрачные образы давно умерших родителей и недавно умерших детей бросаются мне в лицо, глумливые рожи негодяев и обманщиц кружатся бесконечным хороводом. Впитанные за три века чужие воспоминания бьются в груди, нарушая ритм сердца, ударяясь в ребра... Господи, почему я ничего никогда не забываю?!
   А в самом низу, под слоями чужой памяти, затаилось еще одно воспоминание, мое собственное - самое черное, самое тяжелое. То, что уже триста лет гонит меня по ночам в город... я силюсь открыть глаза, вырваться на волю, но оно наваливается сверху, не дает дышать.
   Я вижу высокого, худого человека, скачущего по горной тропе, беспрестанно погоняющего коня. На одежде путника - слой заморской пыли; в притороченном к седлу мешке - изделия заморских мастеров: платиновые серьги для любящей жены, фарфоровая кукла для любимой дочери. Наконец он видит свой дом - под сенью сосен, у подножия водопада. Но почему завяли орхидеи перед крыльцом?... Почему разбросанные по траве игрушки потускнели, будто лежат на солнце много дней?
   Всадник спешивается, привязывает поводья к дереву, вбегает в дом. Но никто не встречает его, не бежит навстречу. Странный тухло-сладкий запах не дает дышать, дурманит голову... Влекомый запахом, путник входит в спальню и видит лежащую на постели жену: лицо ее застыло в гримасе страха и отвращения, на шее - ожерелье из синяков. Обнаженное тело покрыто трупными пятнами, изорванная одежда валяется на полу...
   Я стараюсь вырваться из липких объятий воспоминания, отгородиться от него выдернутыми из памяти чистыми, счастливыми картинками: вот Беатриса стоит в подвенечном платье у цветущей яблони, глядит на меня сияющими глазами. A вот они с малышкой Сюзанной играют в прятки в зарослях жасмина позади нашего дома.
   Однако воспоминание сильнее меня, счастливые картинки расползаются на куски, как истлевшая от времени бумага. Я опять вижу путника: он вбегает в детскую и глядит на окровавленную постель дочери... горло мое стягивает судорога, по щекам текут бессильные слезы.
   Если б я смог избавиться от собственных воспоминаний - то, наверное, не стал стирать чужих...