Море шепчет, перекатывая мелкие камушки, гулко разбивается о каменные торсы невозмутимых утесов, гудит ветрами и надрывно плачет чайками. Его музыка совершенна, оно никогда не фальшивит.
Инга поднимает крышку старого фортепиано. Клавиши, когда-то белые, слегка пожелтели. Черные остались черными. Гладкие, чуть прохладные.
Море дышит в открытое окно. Музыка, рожденная в глубине старого фортепиано, вторит его голосу.
Ноги подогнулись, Инга рухнула на прелые листья. Больно резанул плечо ремень винтовки.
- Ну-ка, дайте глянуть, - дед Нестор сдвинул мокрый подол юбки и потянул с Инги сапоги. Споро размотал портянки, присвистнул, увидев, во что превратились вчерашние волдыри.
- А чего она себя не вылечит? - с любопытством вытянул шею Санька.
- Целители сами себя лечить не могут, - штабс-капитан Гальский возник из-за деревьев как всегда неслышно. - Идти сможете?
Инга кивнула.
- Санька, возьмешь у мадмуазель Шадской винтовку.
Яростно мотнула головой.
- Как знаете, - сухо ответил Гальский. - Выступаем через два часа.
Снова натягивать сапоги было страшно. Инга высвободила ноги из рук старика и пошла босая, осторожно ступая по бурому листвяному ковру и придерживаясь за стволы березок.
- Куда вы, мадмуазель целительница? - крикнул Нестор. Инга повела подбородком в сторону телеги с ранеными.
Сначала ее молчание раздражало. Шипели ядовито, что гнушается "мамзель" слово обронить при солдатне, подначивали грубыми выходками. Пока не случился обстрел на Хитломском тракте.
Первый снаряд попал в середину колонны, разметав ошметки плоти далеко окрест. Второй убил полкового лекаря с помощниками. Раненых было так много, что потом пришлось отпороть и выбросить рукава блузки, пропитавшиеся кровью. И долго чудилось Инге, стоило коснуться хоть собственной щеки, хоть приклада винтовки, что под пальцами - кишки, которые она вправляет в живот, оглаживая и зарубцовывая раны. На нее смотрели с почтительным испугом, а Инге хотелось плакать от бессилия: она всего лишь неплохой целитель, а вовсе не гений, каким был ее отец.
После кто-то пустил слух, что целители дают обет молчания. Заблуждение было простительным: слишком редкий этот дар.
На самом деле другое заставляло Ингу обходиться жестами, и только в случае необходимости разжимать губы. Она боялась, что стоит начать говорить - и сорвется в истерику, мешая жалобы и проклятия со слезами.
Вот как сейчас, когда спасти сил не хватает. Гладит горячими пальцами, задыхаясь от запаха гниющей плоти. До судорог водит ладонями над страдающим телом, уговаривая душу: только дотяни, еще немного, и мы выйдем из окружения. Командир обещал, что уже завтра прорвемся к своим - а он никогда тебя не обманывал. Слышишь, в той стороне бухают пушки? Уже близко. Тебя наверняка кто-то ждет дома, так останься.
В лоб давила жердь. Пальцы вцепились во что-то грязное, липкое. Инга не сразу осознала, что сидит перед телегой, уцепившись за спицы колоса и навалившись на обрешетку. Ее схватили за плечи, повернули - перед лицом возникла кружка с водой.
- Заморит себя девчонка, - Инга с трудом узнала голос Нестора.
- Не женское это дело, война, - заметил кто-то глубокомысленно.
Если бы Инга могла, она бы кивнула.
- Нам скоро выступать, - услышала злой голос штабс-капитана и оторвалась кружки. Посмотрела в упор, и Гальский умолк.
Инга уверена, что море должно быть холодным. Теплое - подлиза, любящий заигрывать с людьми. Нет, только здешнее - настоящее, независимое, гордое, и потому оно так уверенно ведет свою партию. Инга старается соответствовать. Жаль, она не так талантлива как мама.
- Что вы играли? - спросил Карл.
- Какая разница? Я играла не вам, а морю, - Инга повернулась на табурете, прищурилась от льющегося из окна света. Карл виделся в нем темным силуэтом, и только на плечах горели узкие золотистые полоски, по две на каждом погоне - как лет, что остались до выпуска из царского военного училища и звания лейтенанта.
Сейчас же Карл приехал на каникулы отмечать день равноденствия. Как и в прошлом году, и в позапрошлом. Так же, как Инга - к единственной оставшейся в живых родственнице, графине Шадской - такой старой, что она давно выжила из ума, и принимала Ингу за ее покойную мать.
- Сыграй еще, сестричка.
В другие времена Инга и Карл не думали бы считаться родственниками. Но после золотой лихорадки даже столь далекой кровью стоило дорожить.
- Разве я вам сестричка?
Карл усмехнулся:
- Вы же называли меня братиком. В прошлый приезд, помните?
А как же еще называть мальчишку, который младше тебя на полтора года? Немного неуклюжего, точно молодой пес - когда лапы уже вытянулись, а голова еще прежняя, щенячья.
Инга отвернулась к фортепиано, тронула - осторожно, немо, - клавишу. В матовой черноте отражались она сама и Карл. Странно, непривычно взрослый.
- Это было год назад.
- А что изменилось?
Да, что же?
Лето только начало свой исход, и пансионерки еще не сменили дачу на столичные дортуары. Испуганная начальница подняла воспитанниц задолго до утренней молитвы. Ошеломленные, они услышали: покушались на жизнь царя. Заговорщики штурмуют столицу. Первым выступил генералом Красич, и под его руку встали многие.
Дачу заняли под госпиталь, сместив девиц во флигель. Пансионерки наперебой ухаживали за ранеными, умудряясь влюбиться в каждого офицера. Уж тем более - в кадета с двумя золотыми полосками на погонах. Кадет умер, не приходя в сознание, как ни старалась Инга. Она так и не узнала, где Карл, и на чьей стороне воюет.
Когда Инга просилась в армию, ей говорили: война - не женское дело. Она не спорила. Конечно, не женское. Пусть даже холодеют от ненависти щеки: как он смел, этот генерал Красич, ради мужского фетиша - власти, превратить тихую осень - с запахом яблок и мокрой золотой листвы, резкими звуками города и пышным царским выездом на Медовую горку, - в мешанину грязи и крови, пропитанную запахом ружейных масел и гноя. Не женское, потому что Инге хочется кричать от ужаса, тем более сильного, чем бессмысленней эта бойня.
Но если мужчины теряются в этой круговерти, что остается делать женщинам?
Дальше, у скал, море разбивалось в пенные брызги. Здесь же оглаживало берег размеренно-спокойно, немного не дотягиваясь до следов от больших сапог. Инга поставила свою ногу в тонком сафьяновом ботиночке рядом - две трети от его длины, не больше.
Она пошла по берегу, держась между пенной границей прибоя и цепочкой следов. Дворец оставался за спиной, и тень от башни ложилась под ноги. Башню, похожую на маяк, построил прапрадед нынешней княгини, большой чудак. Он завесил стены картинами с изображением моря и поселил в комнате под крышей фортепиано. Тогда, наверное, клавиши еще не тронула желтизна.
Море милостиво заглушило шаги, и Карл вздрогнул, когда тень легла ему на колени.
- Ну вот, - неловко поднялся со скалы, роняя пеструю бумагу и шелковую ленту. - Вы нашли меня раньше, чем я завернул подарок - В его руке сверкала пара хрустальных колокольчиков.- С равноденствием.
Инга встала на цыпочки, положила руки на темно-синий мундир и коснулась губами холодной, твердой щеки.
- С равноденствием.
А женщинам остается - искать.
Инга сунула руку в карман шинели, тронула завернутый в бинт колокольчик и в который раз поразилась, что хрупкое стекло все еще цело. Интересно, сохранился ли второй, тот, что она вернула Карлу перед отъездом?
Штабс-капитан Гальский остановился, пропуская отряд. Поравнявшись с Ингой, пошел рядом.
- Как вы себя чувствуете, мадмуазель Шадская?
В сухом голосе ни грана личного участия.
Повела плечом, измученным весом винтовки
- Отвечайте, когда вас спрашивает командир.
С трудом повернула голову, разлепила губы:
- Нормально.
Штабс-капитан ускорил шаг, догоняя голову отряда.
Прелая листва скользила под сапогами, подол шерстяной юбки пропитался до колен жидкой грязью и тяжело хлопал по ногам. Из-под косынки выбилась прядь, прилипла к потному лбу. Инга давно уже не выбирала, куда ступить, и только вздрагивающая в руке жердь тележной обрешетки да все приближающаяся канонада не давали упасть. Нестор, когда его отозвал штабс-капитан, глянул на Ингу с тревогой. Та постаралась улыбнуться, и сама поняла, как жалко выглядит. Старик погрозил пальцем Саньке и утопал. Инга слышала, как еще раньше Нестор наказывал Саньке беречь "мадмуазель целительницу, если чего". Эта опека грела, точно старая тетушкина шаль - уютная, пахнущая мятой и смородиновым листом. Графиня любила, сидя на открытой веранде, пить чай с мятой и смородиновым листом, и слушать, как играет в башне племянница. А Карл предпочитал устраиваться на подоконнике, за Ингиной спиной.
Скрип телеги и чавканье грязи сливались в мерный шум. Инге казалось, что он похож на морской прибой, и чудились знакомые нотки - недовольное ворчание камней, обтирающих друг о друга бока, и шипение пены. Звука выстрела она не услышала, и когда что-то больно ударило под лопатку, попыталась оглянуться, но мир крутанулся, поднялся волной и с шумом обрушился.
Инга уже не видела, как отряд принимал бой. Не слышала, как потом рыдал над ее телом штабс-капитан Гальский - сухо, с надрывным кашлем. Как сокрушался дед Нестор:
- Думали, всех сняли. Там сопляки были, кадеты, эти, с полосами на погонах. А вон, оказывается... Санька, что же ты, гад такой, не усмотрел?!
Санька потирал щеку, горевшую после тяжелого кулака деда, и даже не думал оправдываться. Нестор порылся в кармане, достал что-то маленькое, в налипших крошках хлеба и табака.
- Я вот... Когда обыскивали, смотрю, занятная штучка, а мертвому - оно уже без надобности. Может, думаю, ей понравится. Девчонка же еще совсем.
Дунул, освобождая хрустальный колокольчик. Положил сверкающую игрушку на грудь "мадмуазель целительницы"
Музыка, рожденная в недрах старого фортепиано, нравилась морю, и потому оно не заглушало, а разрешало свободно переливаться из окна башни на пустынный берег. Глупую чайку, вмешавшуюся криком, отогнало ветром. Клавиши - гладкие, чуть прохладные, цвета слоновой кости и черные, мягко тонули и упруго поднимались.
В матовой глубине отражалось лицо Карла. Инга дождалась, когда угаснет последней звук, рожденный ее прикосновением, и подняла голову.
Апрель 2009