Аннотация: Глава 11 из второй части романа "Я, Хобо". Опубликована в фэнзине "Шалтай-Болтай" No 1 (2007).
Глава 11
РУКОПИСЬ ИЗ СУНДУКА - 2
file 14.0
subject:"рукопись 1, сканы 1-16"
autor:Светковский (?)
txt:...кофе, кофе, чёрный кофе. Кофе: ночь, крепчайший совецкий кисло-чёрный растворимый кофе с советским коньяком, разведённым в толстопятой чашке три части к одной;
- пьянящий кофе, случайные люди на кухне, в прихожей; женщины без объяснений; почаще менять постель...
- прилежно сбивать налетающие воспоминания и мечты; демпфировать тремор в опухших с игры пальцах, вовремя обкусывать шелуху с каменных подушечек, полировать пемзой, следить за ногтями, траур мог позволить себе только Хендрикс и только давно...
- кофе, и пятнистый кровью гриф первой гитары - на стене справа, насупротив облезлого постера мистера Ричарда Мейсона Б.;
- кофе, и кривая надпись на расколотом малиновом корпусе "Колора" (черной спиртовой тушью): Погибла Za Rock. Благословенное детство, когда вершиной гитарного искусства была песенка про хелп ай нид сомбари восьмёрочкой;
- но прочь добрый "Колор", прочь наотмашь воспоминания - с их пустотой, с их великой сушью; воспоминания безнадёжны, а сушь - смертельна... а телефон, слава богу, целый второй час молчит, но иногда судья Светковский снимает трубку и слушает зуммер... пустота. Трепищание и самосклокотание. И кофе с коньяком. Эдакий интеллихенцкий ёрш - мы же на Земле, не земляне ли, не элитные ли земляне мы?!
Судья начал уже собираться, когда пришёл Кутя Псов, барабанщик. Припёрся. Ни за чем, просто так, вроде бы, чтоб одному не добираться. Судья, ворча нечленораздельное, усадил Кутю Псова на диван, вооружил Кутю Псова чашкой (кофе, чёрный кофе!) и включил Куте Псову музыку: Ди Меола, Пако, Маклафлин, "Страсть, Красота и Огонь": Кутя, пей, Псов, сиди, слушай, нишкни. Барабанщик осторожно баюкал в мощных узловатых пальцах чашку и прилежно молчал, а судья громко, едва ли не картинно затягивался, беря мимоходом сигарету из пепельницы, слонялся по комнате, собираясь: укладывал в сумку футляр с микрофоном, коробки с гитарными эффектами, шнуры, початый пакет струн, слэйдер; целлофановый пакет с простейшими бутербродами, термос с несладким слабым чаем, (наконец-то - не с кофе!), мыльницу и полотенце... открыл судья кофр, осмотрел "стратокастер"... потом судья облачался... сигарета докурилась... подпевал судья музыке, думая с тем одновременно о низменном: деньги... (пять рублей рублями и мелочь монетами), часы (луковица; в сумку)... что ещё? - спички, сигареты, деньги в карман, а сигареты в сумку и туда же спички... и судья уходил вглубь себя, собирал и обихаживал мысли и настроения, и придумывал высокие мысли и красивые настроения: он готовился, он был честный человек.
Все это бывало уже когда-то ещё, давно, несколько десятков недель назад. Так же сидел Кутя - только в пальцах его вращалась не чашка, а барабанная палочка, раньше он никогда не расставался с барабанными палочками, по крайней мере, с одной... А Дик жарил на кухне замороженные котлеты, потом они, стоя кружком над сковородой, разминали их вилками и снова жарили, и ели жареный фарш и запивали пивом... Всё было точно так же, только были они тогда на моложе, а окружающее имело смысл. Так, по крайней мере, казалось. Иначе: судья знал что-то, чего никто не знал, и Дик - что-то - своё, и Кутя, они думали, знает, - и знали их руки поэтому. Только тогда их руки не умели разговаривать необходимо-достаточно внятно - по разным причинам, - а, может, время было такое? Или инструменты? Да при чём тут инструменты, а времена всегда тёмные.
- Дик звонил, он уже там, - подал голос Кутя. - Я уже выбегАл.
Хорошо, что мне не позвонил, подумал судья. Ну и чутьё у Дика, всяк позавидует.
- Клёво, что ж, - сказал судья и загасил фильтр в пепельнице, вытер палец о джинсы. - Дик наш у нас добр.
Кутя поставил чашку на подлокотник дивана, тщательно выровнял по краю край её донышка. Судья видел, что через два с половиной года Кутя попытает счастья в Германии. Счастье не выдержит пытки голодом, падёт. Две пластинки. Затем - тяжёлая депрессия, возвращение, запой, монастырь. Здороваться не будут они. Кутя будет отводить глаза. Дурак, почему? Он сейчас уже норовит мимо... Дурак, у тебя ещё два года минимум смотреть гордо и безвоздмездно. Сейчас восемьдесят восьмой, дурак, Кутя Псов, а видеть вперёд мной тебе не дано.
О, да, конечно, восемьдесят восемь лет двадцатого местного, без тринадцати будущее, - но и времена новые, последние, ныне рук не рубим, официальная популярность неподсудна, теперь мы - гордость города, узнавание в перенабитых икарусах, и залы всевозможных ДК как икарусы, и визжат, и весело им, - и деньги... Называется: кооперативный ВИА при горкоме комсомола. А мы трое - вышли уже из возраста, когда это могло порадовать. Либо статус, либо высокие принципы, говорил Дик. Эта Тварь всегда наготове, спасенья нет, нужно быть готовым выслушать лязг челюстей с подобающим смирением. Слышал "Аэропорт" Барыкина? Там Тварь щёлкнула. Чем ты лучше? И когда было лучше?
Дик был прав, лучше никогда не было. Не та сторона планеты. Умение чисто петь и точно играть имения не значеет. Из них троих только судья работал в кабаке, хотя предложения, естественно, были всем. Судья зарабатывал на инструмент. Заработал. Четыре тыщи сто - и невозможная, странная гитара - вроде бы обычный пожилой "сибиэсовский" stratocaster, но с корпусом из безусловно махагони, со вклеенным грифом с накладкой чёрного дерева, заметно скалопированным, бриджевым 496R, нэковым 500T и стандартным средним синглом, кнопка на каждый датчик, добрые колки, "пуля" на голове, бумажный бесцветный лак... "эксплорер" в образе "стратокастера" - неизвестно кем и когда заказанное чудо, безусловно родное, американское, невероятно как попавшее в страну советов - это моя гитара: чудо всего лишь что за деньги... Далось дорого, "Белый теплоход" приплывал с тех пор к судье в самых тяжёлых похмельных кошмарах, и кивал ему носом, тошнил его дымом, манил за собою, но кто не платит за чудеса, получает заслуженное... Ушёл судья из кабака после Указа, успел купить гитару, кабаки опустели мгновенно, по улицам слонялись толпы безработных безденежных безнадёжных музыкантов, волосы стриглись, джинсы протирались, с музыкой завязывалось, и судья никого не разубеждал, кто считал, что он просто поддался стадному чувству и обстоятельствам времени. Времена, впрочем, превращались из новых в новейшие, хотя и не светлея особо. Судья, как всегда, жил в своей однокомнатной квартире Китайской Стены, прямо над второй от северного угла аркой. Жил, в основном, по ночам. Ночи ещё бывали. Бывали они, и он сидел на полу один на один с музыкой, крадущейся из углов, не записывая её, и даже не особенно вслушиваясь. Неземные тени держали его за руки, и он думал порой, псих ты, бука, а не инопланетянин... Тени держат за руки, шёпот по углам... и в глазах портретов чудится свет... Полночь двое суток режет пополам... ничего не будет, никого нет... Спутник пятьдесят семь приветствует вас, земляне.
Тени и держали его за руки - он ничего не записывал. Последние ночи те проходили в вязком бессилии: всё, всё повторялось и у него тоже, как у людей. Никуда не убежать. Века всегда средние, какую планету не ткни. Брось, племяш, ты ж не маленький, какая музыка, армию оттянул, молодца, но чем ты жить-то будешь, сынок, пора жить начинать, когда жить начнешь? Бросай дурь, права тебе сделаю, машину водишь, айда в автоколонну к нам, мужик же ты, в конце концов! Какой-то ты не такой ты вернулся...
Дядя. Какой ты мне дядя, а ни на есть, любимый дядя Валера...
Матом, матом, твердил судья, играя бесконечные сладостные гаммы, пальцы начинали быть пластилиновыми, догоняли самих себя прежних, но Земля вмешивалась и - вдруг кровь текла из носа, капала на фальшь-панель, размазывалась по грифу... кровь из рассеченного стойкой лба, мент с наслаждением давит хромовым говнодавом "shure-57", Дик в самый последний момент перехватывает мою руку с полной пивной бутылкой... первый отсос во время игры в кулисе - соло на сорок восемь тактов... ту жабку судья и сейчас вспоминал с уважением и благодарностью... и пальцы начинали слушаться всерьёз, как встарь, и голос, тщательно и зримо оберегаемый на время мутации, встал в позицию, всё реже и реже путался в темпе и в нотах... четыре штуки сто денег, и это моя гитара.
Так возникала тишина.
- Выходим, Свет, - злобно напомнил Кутя. - Трах-тибидох-тах-тах, ну сколько ты уже будешь это!.. - Кутя был уже зол, уже устал, уже издёрган, - тем же самым, может быть, отчего болело у судьяа. Что гнетет нас, чем, земляне? Как назвать это? Как отсрочить смерть, как накормить спящего зверя, где, во имя всего, болит у грудного ребенка, отчего он кричит? Почему струны - холодны и режут пальцы, как лезвия "Нева"?
Не забыть бы ещё раз напомнить Куте: какой нах я тебе, Кутя, "Свет"?!
file 14.1
txt:накануне сегодня, на рассвете среды, судья сорвался. Он выкопал из хлама в столе калькулятор, разблокировал его и послал на корабль вызов. С зимнего неба упала звезда, повисла шевелящимся бортом к балкону. Судья похлопал звезду по стеклу фонаря, сдвинул его, перевалился головой вперед в теплое чрево, повозился там, усаживаясь. Он держался несколько месяцев, яблоко на консоли киберпилота сморщилось, им сладко пахло в кабине. Судья посидел немного просто так, нюхая, потом вежливо предложил киберпилоту отдохнуть, зажёг ручное управление, не глядя на приборы, набрал по памяти старую команду - как знакомый телефонный номер, и эта планета мягко провалилась, куда ей и следует. Судья закурил, не обращая внимания на чудеса снаружи, глядел в пульт, машинально закидываясь ремнями по бёдрам... И долго ни о чем не думал. (С недавно - наиболее привычное для него состояние, наиболее комфортное.) Ведь и тут рутина, бессмыслица, - о чем?.. Над Африкой программа отошла, пульт запросил указаний. Судья нащёлкал команду одним пальцем, сверяясь с калькулятором, сошёл с опорной, дал главный и через сорок минут завел глайдер в док корпуса А. Пока док створился, глядел на планету, бывшую его детским домом уже девятнадцать лет. Земля нынче оказалась слева и сверху по оси, и неяркий кораблик невдалеке - Луна, где у судьи имелась дача.
Бемоль ожидал хозяина в конце портового коридора. На диванчике, у стоек со спецкостюмами лежала, прижатая ремешком, восьмирублёвая "олимпийская" гитара. Судья присел, гитару взял в руки... и понял: зря он сюда пришёл, и здесь ему так же... Бемоль тёрся подле, подпевал, мигал всеми огнями, какие у него были, он видел, что хозяину плохо, но помочь не умел. Судья наклонился и пощекотал кибера за ухом. В горле стоял колючий комок, стоял - и всё тут, руки мёрзли - дом был не здесь. Но здесь хоть покоя было вдосталь, лишь изредка в недрах звездолета ухало и лязгало, где процессор, шумели ремонтники, профилактика форева... Раньше судья бесился, вызывал к себе в кабинет прораба, ругался, строго-настрого наказывал вести себя тихо, пока он на борту, робот виноватился, разводил руками: без хода процессор надлежало часто смотреть и холить... Судья смирился в конце концов. Древний звездолёт, древние машины.
Сегодня, сразу же, минуя рубку, судья отправился к морю. Разделся, нырнул с пирса, брызгал в Бемоля водой, жутко воды боящегося, потом спасал дурака Бемоля, когда, предотвращая помстившуюся ему вдруг возможность утонутия хозяина, кибер сверзился; потом судья сох, закутавшись в халат, в обсерватории, - сидел и считал на экране телескопа звёзды, по привычке - группами по четыре через "и"; запивал скорбное безделье водой с лимоном. Громко, вроде ходиков, щёлкал осевой хронометр. В рубке на терминале "штурман-два" мигал сигнал, извещая людей, что какая-то программа, отданная в счёт ещё прежним хозяином звездолёта, готова, давно готова - сто лет назад, извольте принять.
Судья покинул печальное место.
Привычная суета. И желанная, несмотря ни на что. Звук. Свет. Кофе без сахара на крышке кривого нестроящего роялина "Красный Октябрь". Подзвучка у Пахома. Первый микрофон. "Раз, раз, раз, а-дин!" Сдохшая крона в тюнере. "Попробуй на слух настроить, слабо?" - "А нахуй покупал?" - "Деньги были..." - Фырк! - А начало скоро, фойе забито. Но - вечные мелочи, приходящие на ум в последний момент.
Вообще-то это называется: некомплект технического персонала.
file 14.2
txt:металлический медиатор (заточенный собственноручно) жёг пальцы и чуть скользил. Наспех и неудачно установленный синий софит бил в глаза, но не был солнцем. Реприза. И вот, наконец, - пауза, шестнадцать тактов блаженной паузы. Судья в тенёчке пил маленькими глоточками кофе (кофе! чай приберегли на после) из крышки Дикова термоса. Болела грудь слева. Мокрые, как сама вода, волосы облепили спину и шею и лоб. От напряжения мир покачивало. В темноте, за рампой, за обрывом, в яме, в аквариуме зала, - плотной пеленой стоял ор; и вопли, и даже рёв, местами переходящие в овацию, в стереорежиме - вопли и рёв в яме-аквариуме-темноте... ор был как тишина, занавес. Судья допел третий куплет, не видя, на память ткнул ногой в педаль, едва не выронил слэйдер, но не выронил. Импровизация. Шестнадцать тактов, восемь без слэйдера, скоростные. Около трёхсот безошибочно точных шестьдесят четвёртых, нелогично прерываемых хендриксовыми атональными бэндами. Ах, ми-мажор, прямо таки забываешь его сменить, как великий старичина Ли Хукер, дай твой Бог тебе здоровья... Кода, тем не менее. Сделали. Это была Телега. Подошёл Дик, что-то неслышно сказал. Тоже мокрый как мышь, маленький - судье по плечо, первый басист в мире, первый Стенли Кларк в мире, облизывал палец, свернувшись от зала. Судья невпопад ответил ему, отошёл и вдруг вытер с подбородка кровь - опять кровь... откуда кровь? из прикушенной губы. Дик нагнал его и странно смотрел на него. А Кутя уже считал, гад, щелкал палочками: раз-и-два-и-три-и-четыре - раз!.. Игра шла, игре нет до чего не дела, пахать, белые негры! Во время счёта судья поставил гитару в стойку и встал за рояль. Кошмар. Настраивал выпускник культпросветучилища, баянно-народный мастер. Как для Пахмутовой настроено, она, по слухам, героиня. Но - мимо еще шесть минут сорок две секунды - провал - медиатор, и упругая тяжесть ровесницы стыковки машин Леонова и Стаффорда тянет плечо в надир - и мимо еще четырнадцать минут две медленнейших секунды. Болела грудь слева. Болела грудь слева. По ней и проходил жёсткий патронташ, изображающий ремень.
Что он есть во имя - судья Светковский, адепт Фомы, бывший инопланетянин? Музыкант без бумажки, каких тысячи, не имеющий за душой стоящего деньги дела совецкий человек, каких миллионы никому не нужны? Боль в груди слева. И не по совецки совершенно журнальная улыбка с благородными ямочками.
Болело внутри груди слева. В миллиарде (?) километров над планетой, в медотсеке, от спирального лифта Шесть по коридору слева вторая дверь на третьем ярусе корпуса А, в белом шкафу ровными рядами шприц-ампулы со спорамином. Судья хорошо помнил их на ощупь. Но гитара и микрофон были ближе, здесь. И впереди предстояло ещё около сорока минут всё-таки украденной у собственных ночных теней музыки. О, а вот тебе, судья, цветы. Полевые цветы. Ах, какие цветы! Чмок, Щёчка в макияже, восторг внизу, вожделение в накрашенных, как у макаки, глазках-глазках... кофе почти кончился, суко. Ага, а вот пришло время Дику и Куте Псову остаться на сцене одним. Судья снял гитару, почти бросил её в кофр на рояле, и зарылся в занавес, радуясь почти четырёхминутной передышке. Присев на корточки, закусил сигарету и захлопал себя по бокам. Изо тьмы вдруг появилась кем-то зажжённая услужливо спичка. Пот, высыхая, стягивал лоб. Судья прикурил, очень глубоко затянулся, и стал лихорадочно отдыхать.
...Изо всех возможных желаний, в конце концов, остается одно: взять. Взять лишь. Только это, остальное забыл. Взять из тёмных углов уже один раз сочинённые стихи и снова записать их, взять из толпы женщину - и вылюбить... Взять с полки пирожок. Спорно, впрочем - насчёт пирожка. Хорошо, ежели начинён он мясом, или, в крайнем случае, картошкой, а вот как он если - с дерьмом? Ежели там дерьмо, значит с полки ты взял не пирожок с чем-то, а дерьмо в тесте... но ведь взял-таки! Проявил действие!
Взять - и только. А что же больше? ничего.
А кто даст?
Ну, только не я. Или никто.
Судья шёл домой один, последним. Покинув ДК через служебный ход, любезно предоставленный Старым дедом Варсонофием, судья попал во двор, неуверенно обозначенный шатким забором. На дворе и в мире было то время восемьдесят восьмого года, когда в году чаще всего идёт снег. Из низкого, слепо багрово подсвеченного городом неба падает то, что называют люди словом "снег"; снежинки навязчиво повторялись перед глазами судьи. А одет был судья во всё обычное, как одевается молодой человек, считающий модным предмет одежды по личному вкусу его, молодого человека, и не менее; как одевается молодой Ч, который всегда имеет немножко денег на то, что он считает модным; был судья одет так, как одеваются молодые Л в то время года, когда чаще всего идет снег, плюс забыл ещё дома шарф. Пересекая двор, судья разминал сигарету и страдал: оставил спички в шестнадцатой, на ящике с микшером, и из суеверной лени не мог за ними вернуться. Выйдя в парк, судья прищурился от снега и стал выглядывать в прихлопнутой тусклой фонарной мутью аллее человека со спичками. Прометея. Или - безразлично - с зажигалкой. Закурить было необходимо. Путь домой - от ДК через парк мимо "Космоса" до Коммунистов, и по Коммунистам до Китайской стены - равнялся трём выкуренным дотла сигаретам, если первую прикурить в парке напротив фонтана. Фонтан же приближался неотвратимо, с каждым шагом. И с каждым шагом рос риск не попасть домой, изменив традиции. И замерзнуть насмерть. Напившись вусмерть, замерз насмерть. И такой молоденький... талантливый... сексуальный, в конце-то концов! Какая потеря для Вселенной, сколько бы её не было. Судья очень злился и ругался про себя матом за забывчивость, горло тоже мёрзло. Кофр с гитарой он держал под правой мышкой, лавируя им к ветру, чтобы снег не облеплял японский кожзаменитель. Сумка была с натруженного плеча. Прометеев в городе, видимо, не водилось, бля, ни единого. Несколько шагов подряд судья обдумывал, кощунственна ли идея прикурить от Полдня, вытащив его из-под одежды, и тут разглядел в самом конце аллеи, у ворот, кажется, - кто-то сидел на скамейке под фонарем, совершенно неподвижный, нахохлившийся. Судья устремился к сидевшему. Шанс.
(Было почти два часа ночи.)
Еще издалека судья громко спросил:
- А есть у вас спички?
Надсаженный, голос вышел наружу хрипло, с неприятной босяцкой интонацией. Судья приблизился к сидящему вплотную и остановился несколько над ним.
Прометей выглянул из воротника роскошного офицерского бурнуса, кивнул (с волос упала снежная шапка и волосы заискрились льдом) и спокойно, вежливо ответил:
- Есть. Прошу. - После чего зашевелился, посыпавшись снегом весь. Когда он выпростал из кармана руку в вязаной перчатке, раздался звонкий щелчок и из кулака выскочил оранжевый блёклый чертик. Судья поклонился чертику, оберегая его от снега ладонью, прикурил, с облегчением втянул в легкие тёплый яд. Потом, неожиданно для себя самого, смахнув со скамейки снег, уселся рядом с благословленным прометеем. Секунду подивясь своему поступку, он понял, что хочется сегодня ему знакомства, звука нового голоса, пусть он прогонит из ушей опостылевший за вечер собственный и снимет ватно-пробковое ощущение.
- Благодарю.
- Так я просижу здесь до смерти, - сказал прометей в ответ. - И утром потребуется масса кипятку, чтобы отодрать труп от скамейки. Воду возьмут техническую, вскипятят в ведре вон там, в подсобке.
- Меня зовут Егор, - немедленно сказал судья.
- Меня зовут Акела.
- Волчий?
Прометей в полувоенном удивился.
- Откуда ты меня знаешь?
- Слышал, - пояснил судья, мучительно вспоминая. - М-м... Где ты живешь? - Акела объяснил. - М-м... А где бываешь? - Акела перечислил, и судья вспомнил. В нижнем баре он имел обыкновение картинно пить кофий, там он про Акелу и слышал пару историй, здесь неважно, каких.
- А ты, надо полагать, Светковский? - сказал в свою очередь Акела. - Звезда?
Судья ответил утвердительно, но с неохотою. Узнавание необходимо, но лучше бы, если б оно включалось и выключалось. Вот и у Акелы, нового знакомца, интересного человека, сразу возникает предвзятость. Это жалко, ибо достало. Звезда-то вполне районного масштаба. Хотя, впрочем, естественно, что некоторые проблемы ленивого судьи узнаваемость упрощала, например, женский вопрос снимался в корне и в принципе. Сколько угодно, в любое время. Тоже, кстати, предвзятость. "Ах, я трахалась вчера со Светковским!"
- Наслышан, что ж, - сказал Акела. - И мне нравится даже. Только вот со слухом у меня плохо, а вкуса никогда не бывало, так что, может быть, я не прав.
Судья фыркнул и вдруг чихнул. Погасли фонари. А луна освещала снежные тучи сверху, не пробивала; до Земли ей сегодня дела не было: слаб негреющий огонь... И они молчали и курили в полной темноте несколько минут. Судья докурил первым, уронил окурок и вспомнил: дома душ, кофе (кофе!), а "Рок-звезду" надлежит Ирине вернуть именно завтра и никогда иначе, и дома греют батареи и ждет часа доковылявший до нас за три всего-то года "Флэш" Джеффа Бэка, мнение о котором надлежит уже как бы и составить, и кое-что и сыграть. Пора домой, уверенно подумал судья.
- А чего ты здесь, на зимовку? - спросил он, поднимаясь и протягивая Акеле руку.
- А мне идти некуда, - отозвался Акела, сдёрнув перчатку и руку судье пожимая.
- Почему? - удивился судья, обладатель собственной квартиры.
- Быт. О! Слушай, я не обеспокою тебя...
Судья задрал брови и потряс головой.
- Это мы сидели и мерзли! - укоризненно сказал он.
И Акела встал, и они пошли к судье домой.
В окне кухни горел свет.
- Опа-опа! - сказал судья, остановившись и глядя вверх. - Что за на хер?
- В смысле? То есть, ты один живешь?
- Ну да... Я так молод... Нет, ну что за дела?
- А, ну так это воры, наверное.
- Да все может быть. Тьма-тьма! Ненавижу приключения.
Они вошли в подъезд и поднялись на третий этаж. Квартира 88. Судья звенел ключами.
- Может, ты свет сам забыл? - предположил Акела.
- С чего бы я его днем включал?
- Тогда это - глубинокопальщики, - уверенно сказал Акела. - Ты нелегальную литературу хранишь? Крамольные песни пишешь?
- Из литературы у меня есть одесский диссидент сионист Айзек Азимов. А крамольных песен сроду не писал. Не до того было: на гитаре играть учился.
Судья один за другим отпер замки. Они проникли в освещённую прихожую.
file 14.3
txt:поверх всего в шкафу висело незнакомое женское сиреневое пальто, куксились под вешалкой незнакомые женские сапожки. Иркины тапочки на обычном месте отсутствовали. Свет горел и в комнате, а на кухне рушилась в мойку вода и что-то бормотало на плите. В воздухе безумствовал аромат картошки в мундире.
- Здесь всего-то замешана женщина, - проворчал судья, разуваясь. - Проходи в комнату, будь как дома в гостях. Там музыка. Какая угодно. Используй. Сейчас я всех разгоню.
Акела отправился в комнату, а судья свернул на кухню, направо. За холодильником у мойки, стояла особа юных лет в джинсах и узкой майке, отменно черноволосая, со спины решительно неузнаваемая, в ирининых тапочках. Но не Ирина ни в коем случае. Кто? Спина особы была напряжена, неподвижна, только локти ходили ходуном. Впрочем, перемываемые вилки гремели вполне корректно. Судья присел на стульчик у двери и стал ждать. В комнате грянула с полуфразы музыка. Особа сильно вздрогнула, помедлила в неподвижности и обернулась. Первый раз вижу, подумал судья, рассматривая её, но экстерьер - что надо, глаза зелёные, к носу не скошенные, косметики нет, посему - гнать не будем. До выяснения. Во избежание. Красивая девушка. И вечер мне нравится. А испарину с носа ей просто промакнуть.
- Ты кто? - спросил он с любопытством.
- Я Кира.
- А как ты, позволь спросить, сюда попала?
- Я была на концерте. За кулисами стояла. Зажигала тебе спичку. Потом твой басист потерял связку ключей, а я нашла. Я попробовала, дверь отворилась.
Морду побью Дику, конечно, подумал судья. Но она лжёт. Ключи она украла. Дик никогда ничего не теряет. Кстати, значит, Дик должен сегодня позвонить. Или уже звонил?
- Ну хорошо, ты вошла. А зачем? Ключи вернуть?
- Нет, это повод.
- А причина?
- Я влюблена в тебя. Хочу быть с тобой. Пришла спросить об этом.
Судья задрал брови. Потёр пальцем переносицу.
- Кука-кугау... - пробормотал он. - И только?
- Немало.
Врать стыдно мне, не буду врать: судья самым постыдным образом потерялся, инопланетянин. Пожал плечами. В кухню просунулся Акела, оглядел девушку Киру, влюбленную в судью и пришедшую без спроса, с ног до головы, и спросил: помощь нужна, и какая? Отвечала ему Кира (судья и не рвался с ответом). Она сказала:
- Я люблю Игоря, мне повезло, и я пришла.
Акела задрал брови.
- Мне - завидно, - молвил он, обращаясь к судье. - Часто у тебя так?
- Не как правило - чтобы уж так. Прямо скажу - уникальная ситуация. БеспреНцеНдентная. В ряду таких не было. Доселе. - Судья поднялся и подошёл к плите. Половины из того, что готовилось, он не узнал. С собой принесла? Концерт закончился в десять, откуда взяла, где купила? Неужто мы дожили до ночных лавок? Он не стал спрашивать, сказал другое: - Вот - пища! И это прекрасно. Кира, тебе требуется помочь?
- Нет, - сказал Кира, отворачиваясь к мойке. В мойке блистали перемытые хватательные орудия, тарелки и чашки. Сто лет я не мыл посуду, скот, подумал судья. Постель поменять.
- Тогда работай, - сказал он. - А по готовности - брось клич. Тут-то мы и будем.
Она только кивнула.
Слова, множество слов серебристыми брызгами расселись по углам и стенам квартиры, а на потолке и полу слова лежали. Ровный слой слов, пахнущий сосновым мёдом. Есть они не просили, только нужно было их протирать для свежести мягкой влажной тряпкой, и - изредка - произносить вслух. Лучше - если хрипловатым женским голосом.
Войдя в комнату, судья увидел, что этот Акела их тех Акел, которые несут дом свой в себе. Акела был необычайно уютен, свет торшера мягко обволакивал его; сидел Акела в единственном кресле, читал книжку, старые зачитанные Guitar Player на столике незнакомо встопорщились, а "Корвет" испускал то, что доктор прописал - варшавский живой "Локомотив-ГТ", другая сторона. Классно, хась.
А слова порою менялись местами, порой не всегда были кстати, мешали судье уснуть, сумеречничая. Но мушиной быдловатой назойливости в себе не таили. Судья их очень любил - земные слова.
- Пепельница у тебя где? - спросил, не отрываясь от книги, Акела.
- На полу.
Акела кивнул и стряхнул пепел. Судья переоделся в майку и шорты, косу к чертям расплёл и тоже закурил - повалившись на диван. Безумно устал. Приближался час быка. Спать было кощунством.
- Как тебе девушка Кира? - спросил Акела.
- А тебе?
- Что ж, я б ей отдался.
- Скот и прапорщик, - сказал судья. - То-то - бурнус.
- Воспитание, - пояснил Акела.
- Мозги, - возразил судья.
Акела закрыл книгу и посмотрел на него.
- Что ты решил про тёлку?
- Не гнать, как минимум. Видно будет. Кроме того - куда гнать, зачем и, натурально, за что? Слышишь, как пахнет? У меня есть коньяк.
Акела удовлетворенно кивнул и прикрыл глаза. Он чудовищно устал, не меньше, чем судья.
У него был жизненный перелом. Он бежал скандала.
Добрый человек донёс, и родители требовали решительного аборта. Акела не понимал - зачем. Но внимал поначалу с интересом, искренне стараясь поставить себя на родительское место. Хотя бы тренировки ради. И потом - надо было всё-таки выяснить столь полно информированный источник. "Это же самая первая блядь такая! - лаял отец с подвизгиванием. Акела без труда читал в его глазах болезненную ненависть и страх. - Весь город с ней спит по подвалам!" - "А откуда ты знаешь?" - полюбопытствовал Акела, отец захлебнулся, в паузу ворвалась мать, крича, откупимся, что-то про венерические болезни и новомодный СПИД, выращенный в тайных дабораториях ЦРУ нарочно на погибель их честной семье, и что сколько волка не корми, а гулять она всё едино будет, раз уже гулящая. Тут отца осенила поразительная мысль. "Она ж тебе, долбоёбу подсунула! Мать! Она ж ему подсунула, долбоебу! Ей квартира наша нужна, шалаве! Мать!" Акела заржал. И вновь по новой. За своё Акела ни перед кем не отвечал, не отчитывался. Блядь, прошмандовку и шалаву звали Катериной, и Акела ей верил, а она - ему. Она была старше его на два года. Никого у неё родных не было, да, в общем, как и у Акелы, говоря строго. Жила она в общежитии политеха за деньги. В город приехала стопом, ухитрившись не истаскаться на бескрайних дорогах Родины, окончила она АХПУ, лепила из глины фигурки и всем дарила, питалась хлебом и кофе, не курила и, похоже, очень Акелу любила... Из беседы с предшественниками Акела вынес, собственно, одно: наступил первый серьёзный поворот его личной истории, жить пока негде, и даже не пока, а отныне. В общежитие, по крайней мере, сегодня, прорваться мимо цепных старух возможным не представлялось. Так что спасибо тебе, судья Светковский. Акела и Катерина будут вместе и счастливы, их убьют в один день, Акелу на войне, а Катерину убьёт дворник-даун.
На свет к окну слетались снежинки, толпились у стекла, подглядывая. Снег все шёл.
- Твои знают, где ты?
- Нет. А твои - где ты?
- Моих на Земле нет, - сказал судья без напряжения.
- Бедный Робин Крузо, счастливец! Ты собираешься ли к ним? И когда?
- А вот этого поезда мне ждать недолго, - потупившись, сказал, с некоторым кокетством, судья.
- Почему?
- У меня порок сердца, - похвастался судья. - Правого.
Акела в восторге захихикал. Знал бы над чем.
- О! - вскричал он. - Люди искусства, пинаемые и биемые, непонимаемые и бледнолицые! Бедные гении перьев и струн! Красок и холстов! Кухонь и стадионов! 27, 33, 42. 46 и так далее! Судья! Тебе не унизительно изрыгать подобное? Смешно и недостойно Мозеса.
Судья улыбался, наматывая на палец прядь волос за плечом.
- Ни-чуть, - сказал он. - Мне это льстит, понимаешь?
- Сознание сопричастности?
- Ну да.
Акела бросился перед диваном на колено и с жаром потряс судье руку. Судья небрежно отвечал на приветствие. Они раскланялись. Потом Акела сказал, вставая и потягиваясь:
- Всё очень блаародно. Но вот как там с ужином?
- Ты жрать хочешь? - осведомился судья.
- Со страшной силой.
- Ну так сходи и глянь.
Акела помедлил, но сходил и вернулся.
- Какая вонь! - с выражением сказал он. - Уже скоро.
Знаете, как пахнет сосновый мед? Как не очень старая картошка, варёная в мундире. Эротический, такой, запах.
К ужину требовалась другая музыка. Судья покопался в пленках. Те же и Харрисон. Вчетвером съели все дотла. Допили коньяк. Судья не пил, Кира не пила, ела мало. Засвистел чайник.
Кира долго не отвечала, рисуя вилкой на подливе в тарелке.
- Ки-ра! - позвал судья.
- Будет так: ты скажешь, и так будет, - сказала она. - Велишь - уйду вон, велишь - всю ночь стану читать тебе наизусть Камоэнса. Или Куняева. Велишь - лягу с тобою, велишь - лягу с ним, - она показала на Акелу.
- Ащь! - со смаком сказал Акела в чашку. - Судья, вели ей уже что-нибудь! Народы внимают.
- А ты придумай сама, - предложил судья.
- Я люблю тебя.
- Я слышал это. Что за этим?
- Ты, - сказала Кира.
- Я не люблю пафоса, - сказал судья с неудовольствием.
Но он видел невооруженным глазом: колотит её озноб, готова заплакать она, и нет в ней пафоса, и, похоже, всё так и обстоит, как сказано ею... любит, и примет от него любое - без слова. Судья пожалел её.
- Кира, - хорошо-хорошо сказал он. - Успокойся. Расслабься. Посмотри, к примеру, на Акелу, как он велик и статен!
- Он не любит тебя.
- Я же не пидар, - возразил Акела. Акеле было хорошо. Он слушал судью и Киру и наслаждался ночью. Одной из многих, похожих. Ему недолго осталось жить, в отличие от судьи.
- Тем паче, - невпопад сказала Кира. Акела и судья одновременно допили кофе. Судья с удовольствием пребывал в уютнейшем тупичке обстоятельств, не знал - что дальше, думать и предполагать не хотел - зачем? - и радовался. Ночь имела быть сказочной. Просто-таки Гиллан какой-то!.. - как говаривали они иногда между собой с Диком.
Как-то так перебрались в комнату. Стали курить и молчать. Все ждали. Судья - развития темы, пассивно, не вмешиваясь, Кира - ждала просто. Акела ждал жлобски: чем дело кончится. Дело затягивалось. Акела начинал хотеть спать.
Очень долго спустя не выдержал судья.
- Кира! Покайся мне, дитя...
- Ага! - сказал Акела, активизируясь. - Он зондирует почву!
- Заткнись, - посоветовал судья.
- А зачем? - с удивлением спросила Кира. - Зондировать? Мне же нечего добавить. Могу лишь повторить. Повторить?
- Не надо, бог с тобой, - сказал судья. - Просто глупо так сидеть, яйца высиживать...
- А не покинуть ли мне Вас? - осведомился Акела, пошевелив от светскости всеми пальцами. Судья и Кира посмотрели на него.
- Ты, бездомный, - сказал судья угрожающе. - Сиди-ка тихо! А то отправлю туда, где совсем тихо!
- Кстати! - спохватился Акела. - Я поживу у тебя?
- Кто тебя гонит? - удивился судья.
- Но у меня нет денег, - предупредил Акела.
- Безденежье - не триппер, - веско сказал судья. - Сняли. И заткнись.
- Нет, не заткнусь, - сказал Акела. - Я сыт и сух. Теперь я хочу искусства. Возьми гитару и спой, плис. Сделай вечер банальным.
Судья подумал. Кира смотрела на него. Ну, хоть это, подумал судья, взял Леди Мартин и спел, про то как заметелило, причесало с пробором город, поприсыпало тальком асфальт в паху... новорожденного, Новый Год, одарило шёлковым на меху... заметелило, заморозило в окнах свет, мёрзлым сахаром окна вмиг облекло... молодая, бешеная метель лижет липкое от мороза стекло... и прохожему снег - как песок в глаза... драгоценным лаком покрыт и бокал в руке... и под веками - беспросветная бирюза... а часы провожают боем то ли час, то ли век... пометелило да ушло по своим делам... по проплешинам скверов, по крышам домов... город снега полпригоршни набрал... смыл с рябого лица новогодний сон... побудь со мной, пел судья, я очень боюсь... утоли мою радость, испей мою грусть... надо помнить, что летом не будет вьюг... постарайся понять, и со мной побудь...
Он отложил гитару и спросил:
- Кира, есть у тебя мечта?
- Не прогоняй меня, - попросила она. - Мне некуда от тебя идти.
- Лед тронулся, его взорвали! - заявил Акела, но как-то безрадостно. Судья посмотрел на него. И тут начались чудеса. Вокруг судьи это бывало после реанимации.
- Судья, - продолжал Акела странным голосом. - Будь попроще, вот что я тебе скажу.
- Не понял, - сказал судья, вытаращившись на него.
- И это тоже хорошо. Продолжайте. А я хочу спать! - объявил Акела. - Где я могу это сделать?
- В прихожей, на коврике, - проворчал судья, понятно отчего разозлившийся. Он ничего не понимал. - В шкафу барахло, в сортире раскладушка. Пшёл на кухню.
И тут только судья распознал сслучившееся только что краткое обращение. Придётся привыкать. Придётся учиться реагировать. Судить.
file 14.4
txt:укладываясь, Акела подумал, что сон на кухне всегда крепок и питателен - почему? Может быть, во сне человек вспоминает свою способность есть запахи? Странная посетила его мысль - по инерции. Но он моментально уснул, не успев удивиться.
- Я похожа на сумасшедшую?
- Не всякую секунду.
- Я плохо владею собой, прости...
Судья кивнул.
- Где ж этот сквозняк?..
- На концерте. В прошлый Новый Год. Пошло? Примитивно? В "Октябре". Но поверь - не в гитаре твоей дело. И не в ямочках твоих. И, упаси бог, не в стихах. Дрянные у тебя стихи, если правду говорить.
- Зато их как негр написал... Не в гитаре моей, значит. Не только в ней - так скажи, - сказал судья. - Но тем не менее. А почему пришла только сегодня? Случай?
- Да. И снег.
- Ты веришь?..
Она поняла и не переспросила. Да и что тут не понять? И промолчала, и отвечать незачем. И судья промолчал. Что-то, наконец, проснулось внутри него, пахнущее забытым запахом материнского молока. И звериным своим чутьем атмосферного пилота судья почуял запах мёда. И поспешно закурил, чтобы помолчать подольше.
- А знаешь, почему ещё?
- М-м?
- Просто ты любишь меня тоже. Иначе тебе нельзя. Не выйдет.
Загромыхало и застучало; сонный Акела протопал мимо комнаты, скосившись. Хлопнула дверь сортира. Судья поёрзал в кресле.
- Сумасшедший был день, - пожаловался он. - Я слишком хочу спать. Не знаю я, что мне делать. Понимаешь, дело просто кончится постелью, и все...
Она улыбнулась мечтательно.
- Я не боюсь. Я хочу, если хочешь.
- Нельзя! - убежденно сказал себе судья. - Вот теперь - нельзя!
- Почему? Я не вписываюсь в твои рамки?
- Что ты знаешь о моих рамках?
В комнату вбрёл Акела. Это судья видел уже сквозь пелену. На шее у Акелы болтался серебряный кувшинчик на цепочке.
- Эхей! - хрипло воззвал он, моргая. - Вы до чего-нибудь договорились, или нет? Дайте сигарету. Спасибо, - он сел в углу и закурил. И потом вдруг снова: он сказал так:
- Слушай: принцесса, ты не ошиблась?
Судья вздрогнул. Он мучительно засыпал.
- Что вы мне, гады, - снитесь, что ли? - пробормотал он. Но они не снились ему.
- Принцесса, я сделал вопрос, - напомнил Акела.
Кира смотрела на него.
- Клоун! - презрительно сказала она. - Ты - клоун, тебе не судить меня!
- А тебе - меня, ибо я клоун, - сказал Акела.
Начало времен. Сумасшедший дом. Или сказки Аллена "Джимми" Хендрикса.
Есть ирреальность, а есть всепрощение. Сплошь и везде они идут рядом, бок о бок, плечом к плечу. Похожие то на ночную кухню, то на три вечных песни Пола Маккартни. Причем - первое что, а что второе, - так же непонятно, как солёный сахар; спорить об этом глупо, как глупо пугать ежа голой радиоточкой "Маяк". Бывает вода, бывает - вино. Но если Христос и делал из первого второе, назвать его - самогонщиком, алхимиком, волшебником, наконец, - язык все равно не повернется, кто ты не будь, атеист или инопланетянин. Таким образом - в мире есть правда и есть сказка. Стоят они одинаково дорого: дефицит совершенно советских размеров...
file 14.5
txt:Кира уснула, так и уснула на диване, свернувшись кошечкой, и уснул Акела, клоун. Обуянный навалившейся вдруг бессонницей, судья совсем было собрался наверх, может быть, даже, на Луну,, но передумал, дал глайдеру отбой и попросту отправился будить Дика. Нечего дрыхнуть в этакую ночь! - думал судья злорадно, широко шагая сквозь снег. - Тоже мне - человек одухотворенный! Ночь на улице, снег, а он спит, кабан.
Однако Дик и не думал спать, и ясно стало, почему он не позвонил насчёт ключей: у него дома имела место попойка. День рождения папА. С Указом в связи, а также по причине некоторой интеллигентности дома, праздник двигался вполроста. Судье открыла Дикова мама Таня. На ней было бикини и оренбургский платок вокруг бёдер, застёгнутый булавкой.
- Привет, Игорь, - сказала она. - Не спиться тебе никак? Ты к Стаське, или Игоря поздравить?