Аннотация: Только глядя в глаза смерти можно оценить прожитую жизнь.Финал конкурса Про/За-3.
Павел Виноградов
Разговоры под сенью опухоли
рассказ
На границе
Жизнь разделена на неравные секторы с чёткими границами, и иногда ты осознаёшь, что пересек одну из них.
Ты идешь с работы, подгоняемый истерическим холодом умирающей зимы, усталый той хорошей усталостью, которая сама по себе награда за труды, если есть куда спешить - в тёплый дом, где так много простого и радостного, того, что составляет лучшую часть жизни. Ты готовишь шутку для жены, и уже знаешь, как она рассмеётся, твоя ладонь ощущает льняную гладь волос дочери, ты видишь прозрачный сок, брызнувший, когда прокалываешь вилкой туго натянутую кожицу горячей сардельки, предвкушаешь, как перед сном раскроешь недочитанную вчера хорошую книгу.
Чтобы поторопить наступление этого блаженства, суть которого весьма приблизительно передает коротенькое словечко 'отдых', ты ускоряешь шаг. И обеими ногами наступаешь на неприметную среди серого снега гладкую замерзшую лужицу, ещё не зная, что она и есть граница, за которой совсем другая жизнь.
На мгновение ты ощущаешь, что под ногами разверзается жуткая пустота, и летишь в неё, нелепо всплеснув руками, во вспышке непроизвольного ясновидения осознавая, что испугом не отделаешься. Удар, хруст, негромкий, но пронизывающий всё твоё существо. Барахтаешься, безуспешно пытаясь встать, и удивляешься, почему это никак не удаётся. Какие-то прохожие помогают подняться - ты их не запомнишь, но сохранишь к ним благодарность. Сейчас только растерянно бросаешь: 'Спасибо', пытаясь пошевелить правой рукой. Но её уже как бы и нет, словно она разучилась совершать движения, секунду назад сами собой разумеющиеся. А вот теперь приходит боль, и ты уже понял, что будешь жить с ней многие дни. Перелом, да.
Граница перейдена. В этом секторе твоя ладонь забудет льняную гладь волос дочери, раздуется и надолго потеряет способность к тонким ощущениям. Ты не наколешь вилкой тугой бок сардельки - сегодня тебе будет не до ужина, а потом придётся учиться орудовать за столом левой. Не так уж трудно. Жена не засмеётся - она заплачет. Книгу, впрочем, дочитать придётся - а чем ещё заняться всей долгой ночью, шипя от боли, настигающей всякий раз при попытке заснуть?.. Одной рукой, неловко и долго, будешь переворачивать страницы, и от мелких, суетливых движений всё очарование текста сойдёт на нет. Вряд ли потом ты перечитаешь эту книгу - у тебя с ней будут связаны слишком неприятные воспоминания.
Но не стоит нагонять трагизм. Случилась небольшая беда... даже не беда, так, неприятность. И всё неплохо.
В травмпункте
- Закрытый, без смещения, гипс - пять недель.
Усталый полутрезвый доктор. Холод мокрого гипса чуть утишает дёргающую боль. Гипс застывает и твердеет, руке в нём становится покойно, а боль постепенно будет уходить. Теперь только ждать, пока срастётся.
Ну, надо ещё зайти к хирургу в поликлинику.
В поликлинике
- Снимок у вас очень плохой...
Она молода и некрасива. Под немодными очками - блёклые глаза. Какая-то фальшивая заискивающая весёлость. Странно, похоже, она не решается тебе что-то сказать...
Интересно, что? Ведь простой перелом...
- Всё-таки смещение?!
Ясно представляешь перспективу на ближайший месяц: проколотая спицей, вяло-синюшная, растянутая над больничной койкой рука. Бессонница в ореоле гнусной боли. Мучительно-постыдная борьба с судном. Кровь от уколов на грязных простынях.
- Нет, хуже...
Глупая, что может быть хуже?..
- Патологический перелом.
- И что это значит?
- Процесс какой-то в кости... Потому так легко и сломалась.
- Какой процесс?
Никак не можешь поймать взгляд из-за толстых стёкол очков.
- На снимке затемнение.
- И что?
- Знаете, иногда это бывает и доброкачественным новообразованием. Но очень редко...
- ...
Вот теперь, действительно - граница.
- Вы имеете в виду рак?..
- Да вы не расстраивайтесь!
- Я не расстраиваюсь, я верующий.
- И правильно - все мы смертны.
Она издаёт нервный хохоток. Взгляд шмыгает по твоему лицу и ускользает в сторону.
'Предварительный диагноз: остеогенная саркома. Патологический перелом правого плечевого сустава'
С женой
- Мы справимся!
Прячет глаза. Не верит. Ты тоже.
С другом
После твоей новости долго молчит в трубку, потом выдавливает:
- Я тебе говорил, что у меня температура постоянно... Короче, результаты биопсии пришли. У меня то же самое. В печени.
Улавливаешь в его голосе дальний отсвет торжества. Радуется, что не остался наедине со своим кошмаром, что вместе с ним в безнадёжный путь пойдёшь и ты?.. Но зла к нему у тебя нет. Ведь от его слов в тебе на мгновение тоже вспыхивает какая-то тёмная, но - радость...
Со специалистом-онкологом
- Да, очень похоже на опухоль. На 'злую'.
- И что?
- В любом случае - операция. Потом к нам на 'химию' походите.
В коридоре диспансера, где ты так долго ждал своей очереди в кабинет, кажется, что потолок давит на мозг. Почему-то всё представляется в жёлтом цвете, как в ночном кафе Ван Гога, где хочется орать от ужаса, а потом разбить башку об угол похожего на гроб бильярда. При этом понимая, что никуда ты отсюда не денешься, даже если помрешь, очнешься здесь же, будешь корчиться на грязном полу без воздуха и надежды, под жирным светосочением ламп и невидящими взглядами неподвижных завсегдатаев.
Напротив в очереди - желтое лицо существа, которое уже трудно определить точно. Кажется, бывший мужик. Изможденный и сморщенный, как старая обезьянка. Глядит перед собой мёртвыми глазами, слегка подёргивая головой. Наверное, тоже ходит на 'химию'...
С людьми
Ты уже отделён от них, и они это знают, хотя делают вид, что ничего не случилось. Издаваемые ими звуки периодически вспыхивают в твоём мозгу осмысленными фразами. Но ты идешь сквозь это сборище гомонящих теней, не прислушиваясь - отныне у тебя иной путь, ничего общего не имеющий с их путями.
- Ну и зачем ты себя накручиваешь? Не так же всё плохо.
- Поменьше в интернете про рак читай, спокойнее будешь.
- Вы работайте, работайте. За работой все и забудете.
- Смотри на дело трезво: если скажут, что надо руку ампутировать, соглашайся.
- А я мужика знал, ему врачи три месяца жизни дали, он уехал в деревню и бухал. И полгода протянул.
- А я про одну бабку слышала, заговором опухоли рассасывает.
- Все там будем...
С Богом
- Господи, да я же не готов совсем!
С собой
Красноватое небо уходящей зимы, когда идёшь вечером с работы, прекрасно до рези в сердце. Сколько ещё раз будет у тебя такое небо? 'Пятилетняя выживаемость достигает 70 процентов'. Может, попадешь в эти семьдесят... Тогда несколько десятков раз. И не насмотришься толком.
Как много хорошего в этом мире!..
А ведь при всём при этом со смертью вы старые знакомые. С юности она кружит близ тебя, периодически усмехаясь в лицо щербатой челюстью.
Вот, совсем ещё 'чижарь', только после учебки, недалеко от Герата ты вжимаешься в пыльный кювет, стреляя по вспышкам из 'зеленки', а на искорёженном взрывами бетоне шоссе горят МАЗы колонны 'наливняков', из их кабин свешиваются глодаемые огнём тела шофёров. Засада устроена грамотно: на прямом участке между двух поворотов, зажатых стенами скал. Колонна - как на ладони, при свете горящих машин духи спокойно и методично расстреливают её. Ты должен был остаться там, прошитый пулей из винтовки 'Бур' или размолотый взрывом гранаты. Как 'зёма', с которым призывались в одном военкомате - он умер в 'вертушке', которые вовремя прилетели и отогнали духов, умер в сознании, с ужасом и недоумением глядя на свои вывороченные внутренности. А ты нет.
Было страшно? Было. Думал, что сейчас умрёшь? Нет, ни секунды.
Вот, с беспощадной ясностью осознав, что по жизни останешься безнадёжным неудачником, уставший глотать дрянную водку в компании таких же прощелыг, потерпевший постыдный крах в любви, ты сидишь на кровати, созерцая два пузырька с неким непроизносимым снадобьем. Ты получил его в психодиспансере, где уже год состоишь на учёте, как депрессивный и склонный к суициду. Это снотворное, ты скопил его за месяцы мучений, когда, не поглотив на ночь таблетку, лежал на спине, часами прокручивая перед глазами пошлый фильм своей короткой жизни. Торопливо, словно боясь, что передумаешь, вытряхиваешь оба пузырька в ладонь, кидаешь в рот, давясь, запиваешь водой из загодя приготовленного стакана. Записка для матери - уже расползающимися буквами: 'Мама, прости, я не могу больше смотреть пошлый фильм своей жизни'.
Мрак обрушивается неожиданно, и так же неожиданно отпускает. Ты выныриваешь из чёрной пропасти на свет, ты жив и ближайшие два месяца проводишь в психушке, где ни один врач не поверит, что ты принял двести 'колёс' непроизносимого снадобья, и потом очнулся. Но ты именно столько и принял. Что тебя спасло? Кто тебя спас? Да не всё ли равно, если жив.
А ведь в глубине души ты и знал, что не умрёшь, хотя всё сделал для этого... Но твой одноклассник, тоже служивший 'за речкой', недавно, обкурившись, задавил себя на унитазе проволокой, и умер.
Ты в следующем секторе. Нервическим зудом подвигнутый на подвиги, под боснийским селом, которое приказали захватить русским добровольцам, спотыкаешься о мину. Нелепо всплеснув руками, летишь в разверзшуюся вдруг пустоту, хряпаешься о землю, барахтаешься, безуспешно пытаясь встать, и удивляешься, что не только жив, но и в сознании. Пацаны, вытащившие тебя из-под обстрела мусульманских миномётов, потом говорят, что твоя стопа висела на нескольких волокнах мышц. Длинные тяжкие месяцы - операция, вытяжка, гипс, мучительная разработка. До сих пор у тебя там титановая пластина, а хромота с каждым годом усиливается.
Но казака, подорвавшегося на другой мине, буквально растащило на клочки, а тебе костлявая только очередной раз осклабилась в лицо. И было ли тебе тогда страшно? Было! Но думал ли ты, что умрешь? Да нет же! Был наивный кураж: 'Живи в опасности и умри со славой', упоение собственной лихостью. А если совсем честно, в этом твоём добровольчестве проявилась латентная форма того же суицида. Но именно там, на заснеженном поле в агонизирующей Боснии, ты осознал как непреложную данность то, что давно подозревал, и, только встав на ноги, ты идёшь в храм, чтобы принять крещение.
И что? Да ничего, просто новый сектор. Ты знаешь, что Бог есть, но многие годы живешь так, словно и не подозреваешь об этом. Тебе не стыдно, когда замечаешь грустный взгляд жены, тебя раздражает лепет дочки, и ты бесишься, в одно и то же время поднимаясь утром, облегчая мочевой пузырь, умываясь, завтракая, одеваясь, знакомым путём продвигаясь до редакции. 'Кризис среднего возраста' -- приличный эвфемизм, скрывающий осознание бессмыслицы бывшей и бессмыслицы будущей. Что ты успел сделать? Прочёл несколько книг, написал несколько статей. Убил несколько человек и одного родил. Любил и бросал, и бросали тебя, и эти женщины призрачной чредой таскаются за тобой, потому что уже вошли в твою жизнь, а ты вошёл в их, даже если вы думать забудете друг о друге, связь ваша записана в книге судьбы навечно. А та, которую любишь больше всех, которая никуда не уходила, которая есть в твоей жизни, и ты хочешь, чтобы она была в ней всегда - у неё грустные глаза, потому что ты сделал её несчастной.
Она притворяется, что верит, когда ты говоришь про свою командировку в Сибирь. И вот ты в грохочущем, дымящем, трижды проклятом новогоднем Грозном, у трижды проклятого разбитого дворца, куда тебя нечистый принёс 'поглядеть своими глазами', хотя ты не фотограф и не оператор, твое дело - расспрашивать и записывать. Ты поворачиваешься - сказать что-то приставленному к тебе летёхе-десантнику, и смотришь, как он валится на грязный снег, а вместо глаза у него чёрно-багровая яма. И тут слышишь выстрел, который это сделал, а тот, который раздробил плечевую кость тебе, уже не слышишь.
Отёчная синюшная рука вытянута над больничной койкой. Бессонница в ореоле гнусной боли. Мучительно-постыдная борьба с судном. Кровь от уколов на грязных простынях. Грустные глаза жены.
Было тебе страшно? Да. А думал, что умрешь? Нет, нет, ты прятался за бойкими словесами о долге журналиста, а жене втюхивал что-то про солидную премию от редакции. Но на самом деле - и в глубине себя ты знаешь это - просто устал ждать, когда достигнешь очередной границы, и сам побежал на её поиски. Но не нашёл, потому что разграничивать свою жизнь - не твоё дело.
В том же секторе ты снова встаешь утром, опорожняешь мочевой пузырь и идешь в редакцию, а вечером возвращаешься домой. Дёргаешься налево, не потому, что тебе так уж этого хочется, а чтобы почувствовать хоть какое-то движение среди сводящего с ума штиля. На самом деле эти тревожные торопливые связи по кабинетам и незнакомым квартирам тебе отвратительны. После работы подолгу сидишь в пивнушке, наливаясь до ушей, даже если уже не хочешь, но домой-то хочется ещё меньше. А если вдруг возникнет приятель или особо шебутная дама, вечер продолжается поглощением напитков всех степеней крепости, и уже не думаешь, в каком виде придешь домой, и как будет плохо наутро. И про глаза жены тоже не думаешь.
А они грустны теперь всё время, и это ещё не самое страшное: они постепенно потухают, сначала в них поселяется невысказанная боль, а потом просто начинают равнодушно скользить по твоему лицу. И тебе становится тошно, когда точно такой взгляд ты однажды случайно ловишь у дочери. Они ведь знают, что ты им лжёшь.
А ты не можешь остановиться, и ложь твоя всё матереет, она уже неуправляема. Ты лжёшь дома, на работе, друзьям и любовницам, лжёшь привычно, часто и не замечая того. И делаешь ещё множество гадостей, складывающихся в непосильную для совести ношу. Проходишь мимо валяющегося на улице мужика. Бухой, наверное... Плохо он как-то лежит, как раненый. А, плевать! Пробегаешь в переходе мимо исхудавшей старухи с умоляющим взглядом - он сперва затормозил тебя, но ты торопишься, и в лом лезть в карман за мелочью. Поспешно, чтобы не видели коллеги, суёшь в бумажник сто баксов за 'джинсу', выдерживая снисходительно-презрительный взгляд заказчика. Орёшь на девчонку из своего отдела, которая и не виновата совсем, а если разобраться, ты сам виноват в проколе, но ты с бодуна, тебе злобно и хочется кому-то сделать больно. Её рот жалобно кривится - она совсем молодая, несправедливость убивает её душу. В пугающе изменённом сумасшедшей дозой алкоголя мире возникают какие-то скотоподобные хари, и ты со всей дури лупишь по ним кулаками, злобно, с давно забытой жаждой убийства, и получаешь в ответ. На следующий день тебе страшно глядеть на свою рожу в зеркало, и ещё страшнее молчание жены, которая собирается, одевает дочь и куда-то уходит. Надолго. Смятая подушка глушит твои сухие рыдания.
Утром несёшься в храм, натужно подавляя мучительские порывы тут же, на месте, жадно выкурить сигарету и, плюнув, брести обратно домой. Строгие постные напевы, полумрак и ладанный дух словно укрощают в тебе что-то. Или кого-то. В душе становится тихо и сумрачно. Ты - на острове, выброшенный сюда житейской бурей. Преодолевая стыд и ступор, торопливым шёпотом рассказываешь батюшке у аналоя - всё. Епитрахиль милосердной тьмой покрывает голову, и кажется, что в этом мире теперь только ты и Бог. Чудесные слова разрешительной молитвы елеем стекают на твоё сердце. Немыслимая радость причастия переполняет душу. Торжественно выходишь из храма под сияющее солнце - светлый, чистенький, без грехов. Вот бы умереть сейчас и - прямо в рай, как воздушный шарик...
Рука нащупывает в кармане пачку сигарет. Солнце темнеет.
Но что-то все-таки сдвигается. Ты оставляешь любовниц, реже напиваешься, иногда вечером тебя тянет домой. В глазах жены нет-нет, да промелькнёт радость, та самая, которая ярко светила в них в те годы, когда вам никого и ничего не нужно было в мире, потому что вы были вместе.
Всё равно чего-то нет. Иной раз ночью холодеешь от мысли, что так легко всё закончить - только открыть окно и шагнуть с восьмого этажа в разверзшуюся пустоту. Откуда это?! Ты же верующий!
Но разве этого достаточно? Помнишь, кто там тоже верует и трепещет?.. Слишком долго ты собираешься что-то сказать Богу, а когда соберешься, лепечешь невразумительное. Думаешь, много времени ещё - выправишься, будешь ходить прямо, ходить перед Ним. А теперь вот, на-ка тебе 'злую' опухоль. Значит, всё, что было - пули, осколки, таблетки - всё это фигуры предупреждения. Всякий раз находился кто-то, кто брал на себя твою смерть. Это тебе, дураку, был аванс и долготерпение. Да ещё, ко всем скорбям, получил ты, братец, в жизни изрядный кусок счастья. И чем теперь недоволен?..
Добро пожаловать в последний сектор.
Пять утра. Ты просматриваешь пошлый фильм своей жизни - в десятитысячный раз. Из уголка глаза сочится едкая слеза. Сустав уже не двигается, рука вокруг него раздута и синюшна, до неё невозможно дотронуться, не вызывая всплеска боли. Но она и так грызёт, и ты удивляешься, что ещё не сгрызла до конца. Хочется стонать, но знаешь, что от стонов будет хуже. Анальгетики уже не дают и тени покоя, только скручивают желудок.
Опухоль, конечно, удалят - может, выскоблят часть кости, а может, и с рукой. Пару лет, если повезёт, поживешь спокойно. Потом стрельнёт метастаза. Хорошее слово - стрельнёт. Пристрелит...
Ты с трудом передвигаешься, часто останавливаясь отдохнуть. Всё время пробирает озноб, но ты уже не меряешь температуру: что толку, это естественно - ты же гниёшь заживо.
Метастазы в лёгких. Тебе этого не говорят, но ты и так знаешь. В глаза жены смотреть уже невозможно - там плещется твоя смерть, и ты боишься понять, что её ждут, как желанный финиш. Ты раздражаешься и орёшь на домашних, а они молча занимаются своими делами, и ты понимаешь, что существуешь уже помимо.
Доктора лепечут что-то жизнеутверждающее. Да ну их. Лишь бы выписывали наркоту. Но с этим у них туго, часто приходится к пошлым анальгетикам добавлять пол-литра водки в коктейле со снотворным, тогда можно вызвать сон. Сны прекрасны, в них нет боли, а рука есть, и ты ею свободно двигаешь, и радостно смеёшься, потому что твоя 'злая' оказалась туфтой, миражом, примерещившимся глупым врачам.
Просыпаешься от боли.
А иные ночи проводишь на коленях перед иконами, уперев лоб в пол, потому что не помогает уже ничего.
О душе надо думать, надо думать о душе, о теле уже поздно. Будешь службы выстаивать, по многу часов, к исповеди каждую неделю, под соболезнующими взглядами старух, когда тащишься к скамейке, садишься, отдыхаешь, пока не утихнет на пятнадцать минут неуклонно жующая твою плоть боль.
Причастие два раза в месяц. Может, и чаще позволят, как отходящему?
Все привычные грехи оставить. Не представляешь, как проживёшь без сигарет?.. Не смеши мои тапочки: ты ведь и так не живешь, а умираешь.
А вот к целителям не пойдёшь, не опустишься до этого. Хотя кто знает, куда там пойдёшь, когда боль и страх смерти превратят в совершенную скотину... Может быть, ещё с надеждой будешь прислушиваться к разговорам про чудодейственных бабок. Но это уже край.
Одним ранним утром проснёшься и почувствуешь - легко. Резво вскочишь с кровати, радостный, здоровый. Подумаешь, что сама прошла 'злая' опухоль. А что, ведь бывает... Может, благодарственную молитву прочитать успеешь. Потом навалится усталость, приляжешь, подумаешь, что у выздоравливающих всегда так, закроешь глаза. И увидишь радушный оскал старой знакомой, которая тебя, наконец, заполучила.
Некролог на второй полосе родной газеты. 'Памяти товарища'. Нет, затерто больно. Лучше вообще без рубрики, в черной рамке. Фотка подходящая в архиве есть, ты там грустный такой. На самом-то деле злой, но выглядишь как грустный. Интересно, кто напишет? А не написать ли тебе самому, пока время есть? Ты уже раз десять писал некрологи коллегам, говорят, хорошо получается, слезу выжимает. Да ладно, пусть будет сапожник без сапог.
Тебе-то уже всё равно, что там про тебя пишут. Ты уже в ином месте, где отчитаешься по полной, за всё. И ещё за многое, о чём забыл.
А потом примешь то, что тебе назначат.
В храме
- Раб Божий, во грехах своих каюсь...
В ночном кафе
.
Звенящая, насыщенная тяжелыми испарениями мрачных мыслей, тишина. На боку графинчика с водкой - жирный отблеск сочащейся жёлтым светом лампы. Похожий на гроб бильярд, над которым вусмерть пьяный тип пытается играть сам с собой. Парочка в углу - они не воркуют, а быстро и молча напиваются под селёдку. Лица отрешённые. Бородатый толстый мужик раза в два старше девчонки. Интересно, что у них... А не все ли равно. Думай о себе.
А что думать. Надо готовиться.
Как там батюшка сказал, отпустив грехи? 'Это вам для вразумления'. Ну что, вразумился?..
Кажется, нет. Хочется орать от ужаса и биться головой об угол бильярда. Но знаешь, что это бесполезно.
Винсент понимал толк в смерти.
С профессором
- Давайте снимок. Так... Ну что, приличный перелом.
- Доктор, а как же саркома?
- Нет там никакой саркомы. Затемнение на снимке. Брак плёнки.
- ...
Опять граница?..
- Пишу диагноз: 'Закрытый перелом без смещения'
Добрый, добрый доктор! И тот тоже, который полутрезвый, в травмпункте...
- Но мне сказали...
- Что сказали? 'Метастазирующий рак с летальным исходом на вторые сутки после обращения к врачу'? Это они запросто... Гипс снимете недели через три.
В крематории
Друг, какой-то совсем потерянный, лежит среди цветов. Жёлтое сморщенное личико измученного зверька. При жизни совсем другой был.
Стоишь в небольшой группе провожающих, и не знаешь, что говорить. Надо молиться, но как за него, неверующего, некрещеного?.. 'Упокой, Господи, раба Своего, если угодно Тебе это'. Как-то так...
Какая гнусная церемония!
Ответственная распорядительница раньше, явно, работала во Дворце бракосочетаний - те же жухлые безликие слова, скованные жесты.
'Ответственный просит проститься с покойным. Участники похорон проходят у гроба. Ответственный приглашает совершить обряд последнего целования'.
Вязкий холод бледного лба под твоими губами.
'Ответственный закрывает траурный митинг словами: 'Ф.и.о. закончил свой жизненный путь. Пусть добрая, светлая память о нем сохранится в наших сердцах на долгие годы'. Звучит траурная музыка'
Интересно, думает ли иногда эта толстая немолодая тётя, что скажет 'ответственный', когда она сама в ворохе мёртвых цветов, под безобразную 'траурную музыку', будет плавно погружаться в жуткий пол зала прощания?..
Хочу лежать в земле!
На границе?
В книжном магазине встречаю хирурга из поликлиники - покупает какие-то медицинские справочники. Ага, ей надо... Тот же блёклый шмыгающий взгляд из-под немодных очков.