Аннотация: Старая статья о гастролях театра Но в Питере. Говорят, была опубликована в Японии. Не видел...
Бездна под мизансценами
В Петербурге прошли гастроли традиционного японского театра Но.
Театр - памятник мировой культуры, охраняемый ЮНЕСКО, как какой-нибудь разрушающийся древнеегипетский храм... Театр, последние тексты пьес для которого были написаны почти 200 лет назад... Театр, зародившийся в представлениях деревенских акробатов, а к XVII веку застывший и ставший торжественной придворной церемонией... Мы увидели театр Но.
Сказать, что он далек от нас, - не сказать ничего. Он совершенно чужд нашей ментальности, психологии, эстетике. Однако когда мы осознаем - ничто в нас не способно стать точкой отсчета для его восприятия, то пускаемся в свободное плавание по волнам ассоциаций. И неожиданно возникает какое-то потустороннее понимание... Не случайно на спектакли японской труппы общества "Хакусекай" было не пробиться от наплыва публики. И мало кто ушел до конца представления, хотя в данном случае это было бы почти простительным: не у всякого европейца психика способна выдержать заунывную флейту фуэ, прерываемую ритмом трех барабанов, невнятный даже для японца речитатив актеров, медлительные, как в ни на что не похожем сне, движения танца. Трое американцев тихо хихикали от начала и до конца. Не думаю, что это было выражением презрения к чужой культуре, скорее нервная реакция.
Впрочем, некое понимание публики было: во время фарса когэн, которыми в Но перемежаются "серьезные" пьесы, в зале раздавался смех. Разумеется, нелепые приключения отца и сына, которые с одними штанами-хакама на двоих являются в гости к отцу невесты, или двух глупых князей-дайме, которых провел бродяга, смешны, а игра комедийных актеров блестяща. Но ведь и это смешное очень далеко от нас. В Европе подобные фарсы служили отдушиной простонародью, которое всласть могло поиздеваться на них над своими "классовыми врагами". А фарсы Но смотрели придворные и самураи, и смеялись они именно потому, что сами были готовы разрубить человека надвое или вскрыть себе живот за любую мелочь, а не только за такие ужасные оскорбления.
"Если в литературе Муромати есть что-либо прямо адекватное всей эпохе в целом, то этим будет именно Но", - писал академик Николай Конрад. А эпоха Муромати продолжалась с 1338 по 1537 год. Давненько. И далековато. В эту эпоху вообще приобретала классический вид вся та экзотика, которая экспортируется ныне из Страны восходящего солнца. Тогда все это было живо, исполнено смысла, развивалось, было "адекватным эпохе". Сейчас - стало памятником цивилизации, которая тогда никоим образом не соприкасалась с нашей. И мы подсознательно ощущаем - не для нас работают эти актеры, а для давно ушедших людей в высоких шапках и странно-пышных костюмах, с двумя мечами у пояса, и расстояние до них больше, чем до Марса.
С драмами еще хуже. Нет, верхний пласт смысла понятен. Когда в финале "Сумидагава" из символической могилы появляется призрак мальчика, а мать пытается безуспешно схватить его, зал сочувственно замирает. Замирает он и когда в кульминационный момент "Фуна Бэнкэй" из морских глубин поднимается разгневанный призрак военачальника Тайра-но Томомори. Мать и сын навеки разделены смертью. Или - если прогнал свою любовь, вместо нее из пучины к тебе придет чудовище. Это мы понимаем. Но для японского менталитета вопрос не в этом - скорбь матери и храбрость Есицунэ, бьющегося с призраком, - все это моно-но-аварэ, "печальное очарование вещей", опадающая сакура, быстротечная жизнь в мире желаний, выход из которых лишь в небытие, нирвану. Монотонные молитвы будде Амиде и богам синтонисткого пантеона сопровождают явление обоих призраков, и они вновь уходят в сумрак иномира.
И во всем этом - бездна совершенно конкретного смысла, полностью понять который можно, лишь в совершенстве владея японским языком и будучи солидно начитанным в тогдашней литературе. Ибо текст пьес-екеку соткан из тысяч литературных ассоциаций, аллюзий, знаков. Вряд ли возможно понять их неподготовленному европейцу, даже при наличии светящегося табло с переводом текста, как в Мариинке. И фарсы созданы по той же методе. "Звезду с неба не хотите?" - вопрошает в финале "Двух дайме" горожанин одураченных им вельмож. Это - распространенная игра слов: "хоси" - хочешь, и "хоси" - звезда. Самый простой пример...
И это еще не все. Театр Но - больше, чем искусство, это некий культурно-религиозный ритуал. Японцы воспринимают его не так, как мы привыкли воспринимать театр, они предаются длительной медитации, впитывая в себя флюиды родной цивилизации. Канонизированные еще двести лет назад скупые жесты могут обозначать все события в мире, легкий наклон головы меняет выражение маски со счастливого на горестное. Завороженные плавными восьмерками алебарды-нагинаты в руках у призрака, зрители понимают: если актер ускорит движения, плавность сменится смертоносным мельканием стали. И, зная это, они созерцают в своем сознании картину бешеного боя. И открывается японской душе в символическом действе метафизическая глубина мира. Наверное, это высшее прозрение, на какое способно язычество. Между прочим, когда в Японию в XVI веке проникло христианство, появилось несколько екеку христианского содержания. Они не дошли до нас, и понятно почему - это был нежизнеспособный гибрид несовместимых категорий.
Мы увидели в прошлые выходные живой (хоть и мертвый уже несколько столетий) Но - "искусство мистических старцев". Поистине так: мы видели игру выдающегося Сакаи Отосигэ, впервые вышедшего на сцену в 40-х годах, и юного Кандзэ Хироаки, который продолжит традицию одной из главных школ Но, сохраняющуюся в его семье. Древность и юность, скорость и оцепенение, жизнь и смерть. И бездна, которую скрывают мизансцены древнего театра. Мы видели Но.