Мгновенное это движение, ничтожно малое, едва заметное даже в покойно-тихой этой комнате (покойно едва уже не по кладбищенскому - Старик и в самом деле плох, плох до крайности, он уже и не дышит почти, всё время хрипит, надсадно, с долгим, мучительным высвистом кашляет, выплёвывает комки клейкой слизи, забивающей ему горло, мычит, стонет... умирает, гад! как мучительно долго умирает! пятый день терплю его смерть!) пробудило меня, прогнало подкравшийся было сон.
Доктор минут десять пишет: то ли очередной (какой уж по счёту?) рецепт, то ли заполняет новый лист в истории болезни Старика, то ли...
"Делает вид?"
- Укол я ему сделаю, - еле слышно бормочет доктор.
Не пойму - мне он это говорит или сам с собой беседует?
- Сделаю...
- Ему легче станет? - этот вопрос я задаю доктору при каждом ему визите.
Но что интересно: ответ каждый раз разный. Дня три назад, когда доктор (тот же самый; Старику в некотором смысле везёт: все его приступы по странному, конечно же, случайному, совпадению приходятся именно на те дни, когда именно этот, долговязый, флегматичный, медлительный и невероятно спокойный доктор выходит на дежурство... иного эскулапа беспокойно умирающий Старик давно бы довёл до сердечного приступа бредом своим, бормотанием, кашлем, плевками, ругательствами... ненавижу, ненавижу этого Старика!) посетил нас по вызову (конечно, я звонил! причём Старик пытался вырвать у меня телефонную трубку!), выписал новые рецепты и сделал укол, он заявил, что всё это, пожалуй, не поможет.
"Нужна госпитализация!"
Старик, помнится, обругал его самыми нехорошими словами. И мне досталось, в который раз. Впрочем, я-то уже привык. Доктор слушает Старика от силы раз в два-три дня, минут по десять-пятнадцать.
Я слушаю его почти весь день. Я - временно безработный (пока две недели без работы, это ерунда! говорю вам - ерунда, да и Старику сейчас не до квартплаты), весь день я сижу в этой пропитанной запахом мочи и животной гнили квартире.
Возможно, я ещё более сумасшедший, чем Старик. Он умирает, тело его гниёт, а мозг так и вовсе сгнил до основания, разве только пара извилин осталась. Для самых простых вещей: дыхания, испражнений, глотания каши (молоко и крупу я покупаю на его же деньги, варю ему в счёт обещанной когда-то в самом начале болезни скидки на квартплату, да и сам тайком подъедаюсь), проклятий...
Он умирает, ему можно и простительно быть сумасшедшим. А я? Добровольно живущий с безумцем, добровольно день за днём вдыхающий смрад его испражнений?
Кто я? Куда больший безумец, чем он? И, возможно, нет и не будет мне прощения. Потому что безумие моё добровольно...
А, впрочем, кто там, наверху, внизу или на земле будет меня прощать? Или судить?
Кому я нужен...
- Легче ему уже никогда не станет!
И доктор хлопнул ладонью по столу. Резко, наотмашь.
"И тебя достал Старик" со странным, невесть откуда взявшимся злорадством (измельчал в злости своей, измельчал...) подумал я. "И тебе никуда от него не деться".
Старик, пробуждённый от краткого забыться резким звуком хлопка, открыл глаза, медленно повернул голову, секунду смотрел на доктора белым, немигающим, будто от нелюди, от морочной нави взявшимся взглядом - и вдруг с резкой, непонятно откуда взявшейся силой, едва ли не броском вытянул в сторону доктора исхудавшую до кости руку со скрюченными жёлтыми пальцами. Будто умирающая, но и в последнем движении всё ещё опасная птица рефлекторным движением распрямила лапу с хищно сведёнными когтями.
И даже привыкший ко многому (но, видно, ещё но ко всему) доктор прозевал эту атаку. Он еле успел вскочить со стула и отпрыгнуть. Старик всё-таки успел царапнуть его отросшими ногтями по руке.
Доктор отошёл к стене, подальше от постели больного. Теперь движения доктора были быстрыми, едва ли не суетливыми. И куда подевалась прежняя апатия?
В глазах доктора был испуг. Доктор застыл в напряжении, губы его подрагивали, словно под короткими, отрывистыми и острыми уколами тока.
Он прижал руки к груди, будто защищаясь от возможного удара.
- У-юю! - завыл Старик, и из широко раскрытого его рта на серую простыню потекла слюна.
Признаться, и мне стало не по себе (хоть и сидел я в дальнем углу комнаты, метрах в двух от постели, и меня Старик, вроде бы, никак достать не мог... но кто его знает? раньше он и на доктора не нападал, ругал только, так что... а вдруг встанет?). Старик стал не просто противен - страшен. Опасен.
Старик, опираясь на локоть, попытался привстать. Доктор попятился, на шаг отступая к двери.
- Грызут! Не верите?! - расходился всё больше и больше Старик, с хрипа переходя уже на крик. - Меня черти грызут! Каждую ночь грызут! Пальцы мне откусят! Вот кусают и кусают... Что не так? Кто пришёл?
Руки его затряслись, приступ ярости, давший ему силы, прошёл - и Старик, попытавшийся было приподняться, а, может даже, и встать с постели, снова в прежнем бессилии рухнул на смятую простыню.
Челюсть его медленно двигалась, по рыбьи хватая воздух; щёки, поросшие седой, с пепельным отсветом, щетиной надувались грязными пузырями и дрожали... Мне показалось, что от бессилия своего Старик заплачет.
Но он не заплакал.
Повернул голову, глазами поискал меня (доктор ещё на шаг отступил к двери и, медленно протянув руку, взялся за дверную ручку), и - не нашёл. Глаза Старика побелели до того, что стали похожи на бельма.
- Коля, ты это? - позвал Старик.
- Сын твой Коля, - ответил я ему.
Мне больше не хотелось щадить его, терпеть опостылевшие приступы и гнусные выходки. Успокаивать, жалеть... И раньше я делал это через силу, а уж теперь, на исходе сверх всякой меры затянувшейся его болезни, мне тем более не хотелось быть добрым по отношению к нему.
Но и бросать его не хотелось. Не из-за квартиры... Точнее, комнаты. Нет!
Сам не знаю, почему. Гниль эта не отпускала, тянула, будто стала частью меня. Запах смерти, тошнотворный поначалу, стал со временем необыкновенно, небывало, неодолимо привлекательным.
Язвы, больная слизь, застывшая слюна, жёлтые разводы мочи на одеяле, разлагающаяся плоть, тяжёлой, душной вонью пропитанный воздух давно непроветриваемой комнаты, бессильно вываливающийся изо рта при затянувшемся кашле белый с безжизненной синевой язык; запах лекарств, многодневного пота, неделю не смываемого с подштанников кала; вид несчастного тела, медленно уничтожаемого смертью - всё это, во всех ощущениях, обонятельных, осязательных и зрительных, всё это, поначалу отвратительное до тошноты, самой длительностью и неотвязностью своей, стало вдруг затягивающим и удивительно соприкосновенным душе моей, пробуждая в ней непонятный, поначалу пугающий, до конца неосознаваемый, подавляемый, но не подавляющийся, живучий, с каждым днём всё более мощный отклик.
Словно и во мне пробудилась болезнь, моя болезнь.
Захватывающая моё существо, моё Я, мой мозг и мой тело болезнь, из самых глубин моих подающая голос, всё более и более громкий. И теперь уже явственно взывающая к болезни Старика.
- Сын твой Коля, - повторил я. - Этого сына твоего так зовут. А сын твой помер, Старик. Спился и помер. Давно, лет уж десять назад. Ты сам мне об этом говорил. Пил с тобой, да и помер. А ты вот покрепче оказался. Ты сам мне говорил...
- Коля,.. - повторил Старик. - Помер, видно... А здесь кто? Ты чего тут?
- А я Лёня, квартирант твой, - ответил я.
Фразу эту я почему-то произнёс нарочито громко и отчётливо, едва не по слогам. Так обычно разговаривают с глухими стариками. Но этот Старик глухим не был.
Безумным, умирающим - да. Но не глухим.
- Лёня? - переспросил Старик. - Ты привёл кого? Кого привёл-то? С улицы опять... Таскаешь в дом кого ни попадя! Ой, плохо мне...
Старик застонал и, кажется, снова (пятый раз уж за утро... и пил-то немного!) начал мочиться под себя.
- Плохо... Болит всё. Всё болит, говорю! Срань ты, Лёнка! Чмо сам, чмырей-то в дом и водишь. Выгоню...
- Я доктора...
Но сказать мне Старик не дал.
Он засучил ногами, постель затряслась и захлюпала. Точно, опять под себя струю напустил!
- А тебе и дела нет, зараза, что грызут меня. Падальщик приходит, зубастых своих приводит. Падальщик такой, ему свежатина не нужна, он за стариками охотится. Время придёт, помирать будешь - сам его увидишь. Увидишь, Лёнька, слово тебе даю! Как кожа отгниёт - Падальщик её и съест. Время придёт - и тебя грызть начнут. Попомнишь меня... Не пожалеешь меня, так то... Дела нет. Вот опять ****ь какую-то в дом привёл...
- Ну, хватит! - решительно заявил доктор и открыл дверь. - Довольно! Наслушался! Гиппократ, конечно, мне друг, но от этого больного...
Он вышел в прихожую, надел пальто и резким движением обмотал вокруг шеи длинный, пушистый, из серой шерсти вязаный шарф.
- А как же укол? - спросил я.
И вышел в прихожую вслед за доктором.
- Может, ещё какое лекарство? - продолжал я. - Как же его оставлять-то?
- Да ему!.. - начал было доктор, но осёкся и перешёл на шёпот.
- Ему только черти его теперь помогут. О которых он в бреду вспоминает.
И, подумав немного, предложил неожиданно:
- Вы меня не проводите? До лифта...
- И здесь поговорить можно, - предложил я, поняв его прозрачный и, признаться, весьма неказистый намёк. - Чего от Старика-то скрывать? Да и холодно там, на лестнице. Зима всё-таки.
- А вы куртку набросьте, - предложил доктор. - Вот висит, на вешалке... Тёплая ведь?
И добавил:
- Дело не в том, что надо что-то скрывать. Хотя, конечно... В общем, вы, может быть, привыкли уже, а мне, знаете ли, атмосфера эта... Вонь, в общем. Хоть я человек и привычный, но всё-таки человек. Стошнит, боюсь. Гадко здесь как-то. Невозможно.
Вот мы стоим на лестнице, на площадке между этажами. Между четвёртым (там, где живу я и умирает Старик) и третьим. Это не так высоко, не так далеко от двери подъезда - мы слышим звуки шагов, гудение лифта, чей-то приглушенный до шёпота разговор.
Тянет сырым зимним холодом.
Я достаю пачку сигарет, смотрю вопросительно на доктора.
- Медицина позволит?
- А что с вами поделаешь, - доктор с наигранным возмущением разводит руками. - Пожалуй, позволит. Хотя и предупреждает. Нет, спасибо. Я-то не курю.
Я достаю сигарету, в поисках спичечного коробка хлопаю ладонями по карманам куртки.
Доктор достаёт из внутреннего кармана пиджака зажигалку.
- Вот, друзья когда-то подарили. С собой ношу, на всякий случай. Так, продезинфицировать что-нибудь, в экстренной ситуации...
С тихого неба падает снег. Темнеет - близится ранний вечер.
- Всё не так, - решительно сказал доктор. - То, что вы мне сказали - не причина. Не причина для того, чтобы подвергать себя смертельной опасности.
Я затушил об подоконник вторую за время разговора сигарету (благо доктор и во второй раз не отказал огоньку дать), и бросил окурок в стоявшую у окна консервную банку.
Равнодушно пожал плечами.
- Я всё рассказал...
И правда - за последние пять минут (и как успел-то?) я рассказал доктору всё. Всю историю своей жизни. Ну, по крайней мере, самой главной её части: печальной жизни моей безработным квартирантом в жилище Старика.
- Второй год тут живу. Поначалу Старик ничего был, держался. Ходил бодро, гулял даже иногда. Конечно, чаще не гулял, а у подъезда сидел. Возьмёт палочку, тросточку то есть. У него трость такая, резная. Красивая, кстати. Там, в прихожей стоит. Не заметили?
Доктор отрицательно помотал головой.
- Сядет у подъезда, - продолжал я. - И сидит. И тросточкой своей по скамейке постукивает. Я уже знал: когда медленно постукивает, не спеша, словно секунды отсчитывает, так это настроение у него хорошее. Лирическое, так сказать. Жизни радуется. А как зачастит, как дробью начнёт стучать - так держись! Значит, выпить приспичило. Позарез. И чем чаще, чем нервней стучит - тем дело хуже. Если кто мимо него в подъезд зайдёт в это время - Старик его облает обязательно. Обматерит, а то и плюнет в спину. Жильцы-то знали его, манеру то есть... Знали, и так старались - быстрей и бочком, бочком в подъезд протиснуться. А он их...
- А вы часто вот так вместе с дедом этим у подъезда сидели? - спросил доктор.
Он посмотрел на меня как-то странно, искоса. Будто слова мои показались ему... не подозрительными, нет. Просто какими-то необычными, что ли.
- Бывало, - ответил я. - Нет, пока работа была - так не сидел. Днём-то на работе, а Старик только часов до пяти вечера сидел. Если лето. А к осени - до обеда только. Старый, сил мало в нём. Мёрз всё время. "Знобит" говорил "знобит меня". И постанывает, бывало. На жалость, значит...
- А потом? - прервал меня доктор. - Потом сидели с ним у подъезда?
- Потом - да, - согласился я. - Было дело.
- И за водочкой, небось, бегали? - продолжал допытываться доктор.
- Иногда, - подтвердил я. - А как иначе? Сидим вот, сидим. Он и скажет: "Лёнька!.." он меня тогда как надо называл, с сыном своим покойным не путал. Мозги у него до поры до времени работали правильно. Он и говорил: "Ленька, хер ты моржовый, а сбегай-ка!.."
- И бежали? - спросил доктор с явным уже подозрением.
- А как же!
С деланной лихостью щёлкнул указательным пальцем себя по шее и переспросил доктора:
- А если бы сказал, что отказывался? Поверили бы?
- Нет, - ответил доктор. - Часто бегали-то?
- Редко, - с печалью в голосе сказал я. - Раз в неделю, не чаще. У меня с деньгами совсем плохо стало, а у Старика пенсия. Не разгуляешься.
- За пенсией вместе ходили? - не отставал доктор.
Нет, пожалуй, не просто так он меня на этот разговор вызвал. Понял я, к чему он клонит. И ответил:
- А вы напрасно. Напрасно так. Похоже, подозреваете, что я Старика спаивал? Его спаивать не надо, он давно уже готов. Спёкся! Алкаш со стажем лет на тридцать поболе моего. И без меня бы собутыльника нашёл. Разве только... случайный человек обворовал бы его, или пристукнул по пьянке. А я - тихий. Можно сказать, берёг его... Или думаете, деньги выманивал? А то и к квартире подбирался?
Доктор молчал. Не то сконфуженно, не то равнодушно.
Я ответил сам себе:
- Нет. Не подбирался. Деньги он и так на себя да на меня тратил. Так получалось. Выпить да закусить - на двоих. Так и жили. Или?
"Вот к чему он клонит!"
- Или всё-таки насчёт квартиры думаете?
Доктор вздохнул и махнул рукой. Будто отмахнулся. От меня? От моих слов? Или от собственных подозрений?
- Это уж вы совсем зря, - уверенно сказал я. - У меня тут точно прав никаких. Жилец, да ещё и злостный неплательщик. У Старика своих родственников хватает. Не то, чтобы они часто появлялись... До поры до времени я их вообще не видел. Знал только, что сестра у него есть, младшая. Тоже уже в возрасте, такая старушонка... Себе на уме! Бойкая, зараза. И дети у неё, племянник то есть, старика этого. В общем, приходили...
- Приходили уже?! - с некоторым, как мне показалось, удивлением переспросил доктор. - Вот как! Как же узнали?
Я приложил палец к губам.
- Слухами земля, как говорится...
И шёпотом закончил фразу:
- Соседи, видно. Она же, старушка эта, в подъезде многих знает. Не совсем чужая тут. А у меня с соседями отношения...
- Понял, - сказал доктор. - Приезжали, стало быть. И что вам сказали?
- Да как обычно! - с бесшабашной весёлостью полубродяги воскликнул я. - Выгнать грозились. С лестницы спустить. Сдать, куда следует. В общем, пообщались, как обычно добрые люди с добрым человеком общаются. А я и не сомневаюсь - откинется Старик, так обязательно и выгонят, и спустят, и сдадут. Не заржавеет! Квартирка - целых три комнаты! Хорошо ещё, что я им не родственник, а то ведь вместе со Стариком, в один гроб положат.
- А чего сидишь здесь тогда? - с досадой и недоумением спросил доктор.
И забарабанил пальцами по подоконнику. Не мелодию, так. Дробь, быструю дробь.
- Чего высиживаешь? Старик гниёт заживо... Не понял?
То на "ты" ко мне доктор, то на "вы" переходит. Будто забывается. Мысли у него прыгают...
Не понял.
Я покачал головой.
Не силён я в медицине. Как-то с врачами вообще, мало приходилось общаться...
- У него туберкулёз, - понизив голос (видимо, помня о соседях) сказал доктор. - Анализы сегодня утром поступили... К тому же теперь ещё и с головой явно проблемы. Делириум тременс. Алкогольный психоз, белая горячка. "Белочка", одним словом. Понимаешь?
Я кивнул.
- Псих. Буйно помешанный, - продолжал доктор, незаметно для самого себя повышая голос. - Да ещё и с инфекционным заболеванием. Он опасен. Опасен! Понимаешь?
Я снова кивнул в ответ.
Опасен. Конечно. А кто из нас не опасен?
Мы все опасны друг для друга. Любой человек, пока жив, опасен. Мне ли не знать!
Чёрт, да что он несёт, лекарь этот!
- А куда мне деваться?! - с нахлынувшей (на себя? на жизнь свою? на доктора с его диагнозами и предупреждениями?) злобой спросил я. - Куда мне идти?! Без денег? Меня никто не пустит. Зима ещё, морозы вон обещают. Может, протянет он до весны?
- Недели две, - сказал врач.
Отрезал, как говорится. Раз и навсегда.
- Две недели. И то - если повезёт. Тебе. А то и через неделю сестра его с гробом придёт. Так что подумай, стоит ли... Вонью этой дышать, заразой...
Неделя? Или две? Утешил, сволочь! Вот ведь...
Не сказать, чтобы я сильно огорчился. И без того было понятно, что Старик обречён. И, к конце концов, велика ли разница - неделя, две, три или месяц?
Всё равно: рано или поздно - на улице. И теперь уж точно, что будет это в морозы. В самые лютые январские холода.
В подвал, что ли, лезть? Как коту какому бродячему...
Или, может, другого старика искать? Стариков много. Много их. Пища, кров. Я плохо умею искать. А ведь говорили... Объясняли...
Всё трудней и трудней дышать. Теряю силы. Слабею.
- В общем так, - сказал доктор, заканчивая затянувшийся наш разговор. - Визит этот на сегодня последний. Заканчиваю обход и иду отдыхать. А вы, квартирант Лёня, запомните. Не вызывайте меня. И другого врача. Хорошо? Не хочу вот так, на приёме... Заразу подхватить не хочу. Не вызывайте.
Я пожал плечами.
Хорошо. Раз так надо, раз просишь - не буду. Тебе видней.
- Его бы госпитализировать... Да не поможет уже, и возиться с ним никто не будет. Может, подержат в больнице пару дней для проформы, а потом всё равно выпишут. Домой, умирать. Так что не суетитесь, квартирант Лёня. Ему терпеть, а вам ждать недолго осталось. И мой совет: собирайте вещи. Свои, разумеется. И подавайтесь куда угодно: дворником, на стройку, сторожем, грузчиком... В общем, подальше отсюда. А как покинете квартиру, мой совет: постирайте одежду с порошком. Да и сами помойтесь. Поверьте доктору, это полезно. И амбре получше будет!
Доктор повернулся ко мне спиной, давая понять, что последняя наша встреча закончена, и стал медленно, шаг за шагом, спускаться вниз по лестнице.
- А пальцы-то у него,.. - тихо говорил себе доктор.
Будто пытаясь ещё, на прощание, напоследок, выяснить что-то для себя, ответить на какой-то мелкий, незначительный, скорее всего - и ненужный вовсе, но почему-то не уходящий из сознания вопрос.
- Раны какие-то... От боли кусает?..
- А зажигалку зачем мне давали?! - крикнул я ему вслед. - Может, я тоже заразный?
- Ну, надеюсь, вы со старичком не обнимались, - донеслось снизу. - Потом, я же врач, с микробами дружу...
И, через секунды три, со второго, похоже, этажа:
- ...И спиртом протру! Пока!
"Прощай" подумал я. "Прощай, доктор..."
Проводив доктора, я вернулся в квартиру. К Старику. А куда ещё было идти? Нет, я и правду не могу его покинуть. Пока он даёт мне пищу и кров. Я ещё не научился искать...
День был короток.
День уходил быстро.
Зимний вечер стал тёмен в пять часов пополудни.
Я не включал свет. Сидел в темноте; в тишине, что отдавалась надсадный, надоедливым, пульсирующим звоном в ушах и лишь изредка, в полчаса раз, прерывалась слабыми стонами умирающего Старика.
Странно... Смерть ходила где-то рядом, в темноте. Она чувствовалась так явственно, проходила так близко, что казалось, что я начинаю видеть её, не ощущать, а именно видеть: не силуэтом, не контуром, не призраком, не тенью, не сгустившимся облаком, а так, схваченный не взглядом - сознанием; не вид, а проступающий на вещах, проступающий в воздухе образ, движение, присутствие.
Но она не пугала меня. Я не цепенел в её присутствии, как цепенеют, стараясь ни одним, даже самым малым движением не выдать себя, маленькие дети, завидев мнимых, лишь им одним видимых призраков.
Не таил дыхания. И не шёл к ней навстречу.
Мы просто были рядом - я и Она.
Она была хищником, она была главной здесь. Я только шёл вслед за ней и подбирал остатки её трапез.
"Торопись" прошептала Она.
Не сказать, чтобы Она любила меня... Просто позволяла быть рядом. Был милостива и не гнала прочь. Позволяла сопровождать её на охоте.
А можно ли рассчитывать на большую честь? На большую милость?
Величайший хищник в мире, всепожирающий, всесильный.
Сразившая самого Господа. Правящая Вселенной. Царица миров, повелительница будущего.
Я незаметен рядом с Ней. Люди меня не видят...
Но они и Её не видят! А я вижу! Вот мой секрет. Я вижу Её и иду вслед за Ней. И даже одной миллиардной доли её трапез достаточно для того, чтобы быть сытым. Даже одной миллиардной доли её могущества достаточно для того, чтобы быть сильнейшим. Даже самого малого служения Ей достаточно, чтобы стать вечным.
Впрочем, кому она нужна, эта вечность? Что делать с вечностью?
Сознание - побочный продукт гниения тела; вне тела оно не живёт, как не живёт личинка мухи в отсутствии питающего её куска мяса.
Разве только... Из личинки, быть может, на свет появится муха. А личинки сапиенсов бесплодны. Они - не первая стадия развития, а последняя. Омега!
Конец!
И мы тоже не вечны... Но не печалимся об этом. Мы сыты и спокойны.
Мы...
Я усмехнулся. Грустно.
Много ли я видел этих... которые - "мы"?
Может, год назад. Или даже полтора.
Хотя, возможно, я ещё слишком молод и неопытен. И старшие всё ещё испытывают меня, не приближаясь на время подготовки к инициации.
Или я всё это придумываю? Схожу потихоньку с ума в темноте, в пустоте, в заброшенности своей?
Может, и старших никаких нет? Я вообще один?
Какая разница! Один или один из многих - что мне с того?
Охотимся-то мы всё равно в одиночку.
"Брошусь... Торопись..."
Не попасть под удар. Нельзя стоять рядом с Ней во время охоты. Нельзя приближаться.
Времени у меня немного. Старик - слишком лёгкая добыча. Но только такая мне и по силам.
Я выхожу в коридор. Включаю свет.
Пора начинать!
- Колька! - стонет очнувшийся Старик. - Ты там? Кто, кто пришёл?
- Колька! - отвечаю я.
Весело, громко.
- Я пришёл, батя! Не узнаёшь, старый хрыч?
Старик бормочет в ответ что-то непонятное. Бессвязное. Сознание то отступает от него, то возвращается вновь.
Фразы его сбивчивы, путаны. Он то зовёт сына, то нещадно за что-то ругает его... За что? Он не рад ему? Не счастлив встретить его?
Замолкает на мгновение и снова кричит:
- Колька, ё твою! Иди ж ты сюда!
- Иду, - отвечаю я. - Иду, батя.
Я подхожу к старому, пыльному зеркалу в резной дубовой раме, что висит в коридоре, у самого входа в комнату.
Я смотрю на себя. Превращения всегда так интересны.
В глазах моих загораются весёлые оранжевые искры; быстрыми свечными огоньками прыгают, растут, разгораются жарче и жарче.
Свет из глаз, оранжево-белый, отражённый зеркалом, отброшенный на лицо, освещает его, выделяя и подсвечиваю каждую, даже самую малую чёрточку.
Кожа на лице собирается глубокими морщинами, веки растягиваются, округляются - и глаза мои будто увеличиваются в размерах.
Рот расползается в стороны, становится шире. Язык - чёрный, широкий, с зелёными струйками слюны, дрожащий от вожделения плоти вываливается на подбородок.
Губы утончаются в чёрные нити, и растут за ними острия зубов.
Прости, Старик. Я не могу, я не перевариваю живую плоть.
Пауки впрыскивают пищеварительные ферменты в тела своих жертв. Плоть становится соком. Пищеварительный аппарат пауков не усвоит иное.
А что делать мне?
Я захожу в комнату. Подхожу к постели.
- Ты это? - шепчет Старик.
Свет едва, уголком пробивается в комнату. Едва ли Старик видит меня, разве только контур. Если вообще не ослеп...
Но он чувствует. Чувствует, что происходит что-то нехорошее.
Нехорошее для него.
- Я, батя...
Он, похоже, уже не слышит. Впал в забытьё. Короткое, длинное, вечное... Кто знает?
Сажусь на корточки возле постели.
Беру его руку, ладонь подношу к лицу. Вдыхаю запах.
Так повар пробует блюдо.
Хороший запах.
Я долго ждал, долго! Несколько месяцев ждал, пока это блюдо приготовится. Впервые начал пробовать, потихоньку, по малым кусочкам, лишь три дня назад.
Сыровато было. До отрыжки, а то и до рвоты - сыро, жёстко, противно.
А сейчас - блаженство. Плоть его мягка, она не сопротивляется мне.
Он готов!
Ты жил для меня, Старик. Ел и пил для меня. Ты болел и умирал для меня. Всей жизнью своей ты готовил плоть для меня. Я - твой последний друг. Единственный, кому ты по настоящему нужен.
Я - Падальщик!
- Падальщик! - захрипел неожиданно очнувшийся Старик. - Колька, Падальщик пришёл! Колька, спаси! Здесь он, здесь!
- Знаю, батя, - отвечаю я. - Знаю... Лежи спокойно.
Я распрямляю ослабевшие его пальцы
Подношу их ко рту.
Облизываю.
Они прекрасны! Восхитительный, сладкий вкус.
Я осторожно пробую их поначалу, покусывая едва, лишь кончиками зубов.
И, через мгновение, не выдержав, вцепляюсь, сжимая сведённые плотоядной судорогой челюсти, одним движением перекусывая леденцами хрустящие косточки.