- Снегопады прошли, всё занесло, не пробиться. Придётся оставить машину у поворота, иначе надо будет сдавать задним ходом метров сорок от самых ворот...
Он отключил мобильный, положил его в футляр. Щёлкнула кнопка замка.
- В карман.
Он положил футляр в карман - так надёжней. В прошлый раз, когда он закрепил мобильный на поясе, телефон потерялся, нырнул в глубокий сугроб. Пришлось сломать ветку рябины, что по счастью росла метрах в трёх от дороги, и, орудуя веткой как щупом, выискивать пропавший телефон.
По счастью, тогда его удалось найти. Снежный ком, контакты замкнуло. Пришлось менять аккумулятор.
- А как же без связи? Отсюда километров восемьдесят до Москвы.
И - километров десять до ближайшего телефона.
Дом на отшибе. Эти десять километром - как раз до ближайшей деревни. До неё - узкая, и летом едва проезжая, а теперь уже занесённая снегом, засыпанная метелью вровень с окружающими её бескрайними полями поселковая, полузаброшенная дорога.
Туман - ослабели морозы, белая, искристая, колкая взвесь стоит в воздухе, снежный порошок хрустит на зубах. Кислит, сводит язык - тёртая в холодную пудру зима.
Он вышел из машины. Хлопнул дверью.
- Я - Караваев Михаил Петрович.
"У-у-у" ответила ему вьюга.
И плеснула снегом в глаза.
- Гадство!
Он зажмурился - слёзы стекли по щекам. От холодного ветра (по контрасту с тёплым, прогревшимся, жаром наполнившимся за долгий путь воздухом в салоне машины), от зимней обиды, от холодной каши в ботинках.
Дом достался в наследство. Три года назад.
"Да продай ты его!"
Это Ленка ему говорила. Она сразу невзлюбила этот дом.
"Далеко от дороги. Места глухие. Случись что... Нет, не дай бог! Но если что и впрямь случится - так не то, что до больницы - до аптеки не доберёшься. И зачем тебе это надо? Денег сколько надо вложить: водопровода нормального нет, разве только какой-то колодец заброшенный, который ещё чистить и чистить надо. Дом покосился, щели сплошные".
- У меня печка есть! - гордо сказал Михаил.
Ветер затих на минуту.
"Дура ты, Ленка" подумал Михаил. "Много денег за такой дом дадут? А так - память..."
Отец перед смертью много и тяжело болел. Но в город переселяться упорно не хотел.
"А, может, и правильно?"
Городская квартира отца (что тоже досталась Михаилу в наследство... хотя её и пытался отобрать младший брат отца, дядя Виктор, ссылаясь на какое-то старое, никем ещё, кроме него одного, не виданное завещание... да не получилось, отчего дядя Виктор обиделся и вот уже полтора года не звонил и никаких весточек не посылал... пропал в своей Самаре без следа) - недалеко от "Бауманской". Старый, забитый машинами, загазованный район Москвы. Много людей, очень много людей. Узкие улицы, густо оплетённые трамвайными рельсами, по который с утра и до самой глубокой ночи проносятся грохочущие и звенящие жёлто-красные, сине-белые и ещё бог знает в какие цвета раскрашенные тяжёлые, медленно раскачивающиеся на рельсовых стыках вагоны.
Вагоны - проносятся, идут люди, проезжают машины, гомон, крики, металл, звон.
Тяжело, должно быть, умирать в таком районе. Тяжело умирать в городе, в июльскую жару.
"А что, зимой было бы легче?"
Михаил потёр виски.
Ну, к чему, к чему сейчас это? Проклятые воспоминания, проклятая память!
Отец умер три года назад... Нет, уже больше трёх лет. Он умер летом, в середине июля. Была страшная, невыносимая жара.
Он не хотел переезжать в город. Он умер здесь, в этот дальнем, заброшенном домике.
Отец сам присмотрел этот дом. Давно. Много, много лет назад.
Господи, когда же это было? Тогда Михаил... Нет, ещё Миша - был подростком. И до встречи с Ленкой оставалось лет десять. А до рождения Татьянки...
"Седая древность!"
Он покачал головой.
Нажал на кнопку брелка - "Тойота" коротко пискнула и мигнула фарами.
- Жди! - строго сказал Михаил и решительно двинулся вперёд, расталкивая, распихивая ногами сугробы.
Нет другого выхода - машину придётся оставить на повороте, на небольшой, по счастью не заваленной снегом площадке у самого съезда с дороги.
Ближе не подъехать.
"Тогда ещё мать была жива..."
Как же избавиться от этих воспоминаний?
Или лучше не избавляться?
В конце концов, о чём ещё думать?
Сейчас он доберётся до дома. Откроет дверь (там небольшой козырёк над входом, защита от ветра и наледей, так что дверь не должна вмёрзнуть в дверной косяк), зайдёт в дом...
Тёмный, холодный, промёрзший дом.
Отдохнёт немного. Минут десять, не больше.
Потом пойдёт к сараю. Снимет брезент с поленницы, что с осени сложил он под навесом. Будет носить в дом поленья, тяжёлые поленья. Достанет ящик с инструментами. Топориком-колуном наколет лучинок, щепок - на растопку. Найдёт газету, что сложена в старом картонном ящике. Ящике, что задвинут был под лестницу.
"Лестница - на второй этаж..."
Два этажа в доме. И чердак...
"Не маленький дом, не маленький..."
Сложит газету, засунет её в печь. Сверху - домиком щепки, выше - поленья потоньше, потом - потолще. И на растопку - верхом средних размеров бревно.
Хорошо будет гореть, хорошо.
Бумага газетная сухая, заботливо с осени сбережённая.
Чиркнет спичкой, запрыгает весёлый огонёк.
Протопится печка, жар пойдёт по дому. Часа три-четыре, не больше. И в доме станет тепло, можно будет даже снять свитер.
А на втором этаже - поставить обогреватель. Там, конечно, и четырёх часов не хватит.
Но ничего, ничего. В первую ночь спать будет холодно. А завтра...
Пока дом будет прогреваться - будет время расчистить проезд к дому. Ну, если не проезд (без трактора не обойдёшься), так хотя бы проход.
А завтра...
Взять лопату в сарае. Деревянную лопату. Как раз для таких снегов.
И расчистить тропинку.
А завтра он поедет в город.
И привезёт Лену и Танечку.
Подарки, шампанское, ёлка - растёт прямо перед домом.
Завтра - тридцатое.
Есть телевизор, как раз для дачи. Небольшой, экран в четырнадцать дюймов. Не забыть бы его привезти. Ленка не может без этих дурацких песен... Каждый год одно и то же, а она - не может.
Торт, конфетти, фейерверк (Танька пищать будет от восторга!).
И второго - обратно.
"Хватило бы дров".
Дрова он готовил в октябре.
По счастью, октябрь был сухой, почти без дождей.
Калитка наполовину ушла в сугроб.
Ногами разбросать наметённый декабрьскими ветрами высокий белый холм, холм слежавшегося снега.
Потянуть калитку на себя.
"Чёрт, не поддаётся!"
Вмёрзла, намертво вмёрзла в землю.
Осенью (кажется, в самом начале ноября, во время последних, самых коротких и самых холодных, наполовину разбавленных уже ледяной кашей, дождей) натекла в ложбинку под калиткой вода, переполнившаяся лужа замёрзла на первом морозе - и схватила железную дугу, нижний край дверцы.
"Лом нужен... Иначе не отбить. И ладно, потом займусь. Сейчас главное - в дом попасть".
Он схватился за край закачавшегося забора, вдохнул глубоко, досчитал до трёх - и резким прыжком перемахнул через ограждение, повалившись в глубокий снег.
Закашлялся, зафыркал моржом...
Мать ещё была жива. Тогда тоже было лето, но вот какой именно месяц... Быть может, всё тот же июль. Или, кажется, уже август. Он ещё учился в школе.
Ездили смотреть дом. Матери, помнится, тоже не слишком понравилось дальнее это место.
"На отшибе" сказала она. "И от автобуса далеко. Добираться тяжело".
"Машину купим" ответил отец.
И купил дом. Машину так и не купил.
Мать не слишком охотно ездила с ним. Разве что потом, когда уже вышла на пенсию, неделями жила в этом доме.
Отец было семьдесят, когда и он вышел на пенсию и тоже переселился в этот дом.
Мать иногда выезжала в город.
Отец - никогда. Он переселился решительно и оборвал все связи с городом. Деревенский по рождению, к городу он так и не привык и не смог его полюбить.
Мать - житель городской. И умирать она поехала в больницу.
Почки. Болела тяжело, но ушла легко и тихо. Во сне.
Отец пережил её на два года.
Он никуда не уезжал. За несколько недель до смерти практически перестал выходить из дома.
Сидел у окна, неподвижно, только изредка тёр ладонью стекло, будто убирая какую-то лишь ему одному видимую пыль.
И вздыхал.
"Миша, ты меня не бросай..."
"Работа же. Как положено - пять дней в неделю. И Ленка со всякими делами... Вот машину стиральную ей теперь надо устанавливать. А когда? Только в субботу остаётся. Так что извини... Я вот апельсины привёз. Не растут у нас апельсины?"
"Абрикосы должны вырасти. Я прошлой осенью абрикосы посадил. Особый сорт - подмосковные. Цветут, говорят, красиво. Видел, как абрикосы по весне цветут?"
"Нет".
"Вот весной почаще приезжай. Посмотришь. Клумбу будем делать?"
"Обязательно. Я луковицы привезу. Знаешь, цветы всякие... Вот, я по справочнику смотрел..."
Клумбу сделать не успели. И сейчас всё руки не доходят...
Он протёр глаза от налипшего снега. Встал. Обмахнул перчаткой брюки, похлопал по куртке.
Вылитый снеговик. Куда шапка упала?
Талая вода с волос противным, знобящим, тонким ручейком потекла за шиворот.
До мурашек, до дрожи!
"Шапка..."
Здесь, в сугробе.
Ветер задул, льдинки в глаза.
А тогда было жарко.
Он пропустил выходные.
Когда умер отец? На той неделе, или раньше?
На жаре труп раздулся, пошёл зелёными пятнами. Пузырём вспучился живот.
Жирные мухи ползали по кусочкам сухариков на кухонном столе, по белым крошкам.
Глаза были открыты. Отец смотрел в окно.
Он не дождался приезда сына. Сколько он ждал? Сколько он был жив?
Он сидел ровно.
Вот только голова была запрокинута на бок. Глаза потемнели и готовы были вытечь.
Участковый милиционер, правда, к вечеру добрался. Написал справку...
Вдвоём они завернули труп в большой кусок полиэтиленовой плёнки, что приготовил отец когда-то для теплицы...
Да вот же она, шапка!
Надо только хорошенько её отряхнуть. Ещё не хватало - голову вымочить. В доме сразу не обсохнешь, так что и простуду подхватить - пара пустяков.
А это ни к чему, ни к чему.
...дотащили тело да машины. Да, вот до этой самой "Тойоты", что стоит теперь грустная, брошенная у края дороги, моргает красным огоньком сигнализации.
Сначала он включил кондиционер.
"До района подбросить?"
Участковый не решился ехать в машине, враз превратившейся в катафалк.
"Да ладно..." пробормотал он и поёжился, словно от неведомо откуда налетевшего холода. "Сам доберусь..."
Похороны были через два дня. Живот всё-таки лопнул. В морге. Санитары отмывали носилки от чёрной, зловонной жижи и ругались нехорошими словами.
Он проветривал дом. Два дня держал открытыми все окна. Не закрывал даже на ночь. Благо - лето.
Ленка выбросила всю посуду. Мыла стены и пол раствором хлорки.
Таню привезли только на следующее лето. Мебель к тому времени успели заменить. А посуду Ленка привезла одноразовую - пластиковые стаканчики. Тарелки. Гнущиеся, а при нажатии - и ломающиеся пластиковые ножи и вилки.
"А где тут посуду мыть? Водопровода нормального нет!" говорила она.
Колодезную воду она не признавала. Разве что для полива огорода.
"Здесь артезианская скважина нужна!"
"А ты знаешь, сколько это стоит?"
Дерево двери разбухло, дверь не поддавалась.
Он взялся крепче за дверную ручку, упёрся ногами в порог - и резко рванул на себя.
Дверь со скрежетом подалась, распахнулась - он еле удержал равновесие на скользком крыльце.
Из темноты дома пахнуло затхлым, застоявшимся воздухом. На миг ему показалось, будто потянуло древесной гнилью.
"Нет, нет! Не может быть! Я же с осени всё промазал, прокрасил. Олифа, антисептик... Нет, показалось..."
Он переступил через порог. И минуту держал дверь открытой ("чего боятся? всё равно дом промёрз"), чтобы ушёл, улетучился этот запах тлена.
"Будто в гробу..." отчего-то мелькнула у него шальная, гадкая мысль.
"Заткнись!" оборвал он сам себя. "Ничего себе, настроение новогоднее! Проветрить, подмести, протопить. И нечего тут!.."
Что именно "тут" - он и сам не мог до конца понять.
Только нехорошо было на душе. И воспоминания, прилипчивые, гадкие, неотступные, изводящие, терзающие душу воспоминания - к чему проснулись, к чему пришли они так невовремя?
"Они всегда невовремя".
Почему пришли они именно сейчас?
Разве что... дом вызывает их? Дом приманивает их?
Дом пробуждает эту чёртову, эту проклятую, эту живучую память?
Темнота...
Он щёлкнул тумблером на электрощитке. И повернул ручку выключателя.
В коридоре загорелся свет.
После зимнего сумрака огонь лампы в шестьдесят свечей (что казался обычно тусклым и бледным) вспыхнул ярко, ослепительно ярко - так что слёзы брызнули из глаз.
"Ну и дурак!" Михаил отвернулся и зажмурился. "Чего уставился на лампу?"
Кажется, воздух в дома стал свежее.
Михаил закрыл дверь. И затопал, стряхивая с ботинок снег.
- Да, уже жарко. Ты знаешь, сколько мне пришлось эти дрова таскать? Часа два, не меньше. Помнишь, я бревно пилил? Такое здоровое, метра полтора в длину. Тогда ещё пилу привёз, итальянскую. Ну ты помнишь, электрическую. Мы провод от самой розетки тянули, на улицу - с удлинителем метров пять получилось. Вот это самое бревно распиливать. Так я и его приволок, топориком - тюк, тюк... Ленк, представляешь - не берёт. Не берёт его топор! Бревно - как камень, даже щепки от него не отлетают. Так я его в коридоре бросил, у самой двери. Пусть оттаивает. С него, вроде. Лужа небольшая натекла - так я убрал. Зато в остальном - красота! Деревья все в снегу, там фонари у дороги - свет сюда с трудом, но доходит. И я ещё фонарь на крыльце включил. Не сад - новогодняя сказка! Всё искрится, переливается! Выйдешь на крыльцо - и везде огоньки разноцветные. Красота! Я полчаса стоял, промёрз весь, а уходить не хотелось. И ёлки у садовой дорожки - нарядные, лапы под ветром покачиваются. Прямо смотрел бы и смотрел. В городе... Да, ладно, заканчиваю. Когда у Танюсика утренник завтра заканчивается? В одиннадцать? Хорошо, понял. А потом? Подарки, песни... Ну да, как я и предполагал. Ну, ладно, это ещё полчаса. Потом домой, собираться... Ты сразу заберёшь? А собрания там всякие... Нет? Ну и здорово! Значит, вам собраться спокойно... В общем, я всё подготовлю. И в половине второго за вами заеду. Как это "времени мало"? Нет, лапуль, позже нельзя. Никак нельзя! Точно тебе говорю - дорога плохая, наледи, заносы. Темнеет... Знаешь, как рано темнеет? Ну вот, а ты говоришь - "позже". Никак нельзя позже, лапа, ну никак нельзя. Да, телевизор захвачу. Обязательно! И заеду... Запомнила, когда? Когда... Нет, не в два! Не в два! В половине второго! В половине... Запомнила? Точно? Правда? Ну, хорошо.... Говорю, что это очень хорошо! Всё, лапуля, всё. Поздно уже. И аккумулятор садится... У телефона. Что? Говорю, что у телефона садится аккумулятор. И надо спать. Поставить телефон на зарядку и спать. Мне вставать рано. И я устал сегодня. Топил печку, таскал дрова, дорожку расчищал от снега. Знаешь, сколько его здесь? Говорил уже? Ну вот, чистую правду сказал. Очень много снега. Весь вспотел. Рубашка солёная, насквозь потом пропиталась. Устал... Да, спать. Пойду спать. И тебе тоже. Спокойной ночи! И кисуле тоже. Самой маленькой и любимой папиной кисуле - спокойной ночи! Да, завтра позвоню. С самого утра. Как отъезжать буду - сразу позвоню. И никаких... Хорошо... Хорошо... Да, спать. Ну, пока!
Он нажал на кнопку разъединения. Посмотрел на экран мобильного. Изображение батарейки - прозрачное.
"Ещё минут на пять разговора" подумал он.
И ещё вспомнил, что розеток в доме - от силы три. Или четыре... Нет, три. И все - на первом этаже. А спальня - на втором.
Так что, если поставить на заряд...
"Да и чёрт с ним!"
И в самом деле, кому придёт в голову ночью звонить?
"А будильник?"
И правда, он не взял с собой будильник. Понадеялся на мобильный.
"Ничего! Кажется, есть ещё в часах".
Он снял часы. Нажал на кнопку установки будильника. Выставил на минуту вперёд. Дождался сигнала. Сигнал оказался тонким и противным, как писк комара. Но, кажется, вполне подходящим для того, чтобы разбудить не слишком крепко спящего.
"Положу рядом с подушкой. И, если в одеяло не закутываться... Впрочем, какое там одеяло? Дом до конца не прогрелся, наледи на окнах не оттаяли. Надо в кладовке найти тулуп, бросить на постель. И залезть под него... Овчина - хорошо. Тепло..."
Лампа в коридоре мигнула коротко, отрывисто.
"Что это?"
Свет её как будто потускнел. И в мутной желтизне его появился какой-то странный, коричневатый оттенок. Или даже - красноватый?
Михаил встал с дивана. Вышел в коридор. Посмотрел на лампу...
Она снова мигнула. На этот раз плавно - будто кто-то захотел нажать на скрытый, где-то на улице спрятанный выключатель ("да это невозможно! я же сам проводку делал!"), и даже нажал на мгновение, но отчего-то передумал. И оставил свет включённым.
"Этого ещё не хватало! Ветер провода раскачивает? Где-то контакт отходит?"
Михаил из ящика с инструментами достал фонарь, мигнул пару раз для проверки, направив луч в самый тёмный угол ("нет не сели батарейки, по счастью!"), набросил куртку и, повернув щеколду, открыл входную дверь.
Дверь отворилась медленно (хоть для верности пришлось её слегка подтолкнуть плечом), нехотя, с тоскливым скрипом, который в ночной тишине показался оглушительно громким.
И в плывущем свете качающегося под ветром фонаря показалось Михаилу, будто какая-то странная, угловатая, размытая тень метнулась за угол дома, словно и не перепрыгнув даже, а перелетев через высокий сугроб; перелетев неслышно, невесомо, на долю мгновения зависнув в воздухе.
И беззвучный полупрыжок-полуполёт смутно видимой, быть может, лишь только почудившейся этой тени был настолько стремителен, отточено, хищно резок, что Михаил невольно отшатнулся назад, схватился за ручку двери и лишь с трудом удержался от вскрика.
И минуту ещё Михаил собирался с духом, чтобы снова выйти на крыльцо.
Вспомнив через минуту, что забыл выключить фонарик. Разрядится...
"А, может, занавески откинуть, окно открыть и..." мелькнула у него мысль осторожная почти до малодушия.
Фонарик выключил и положил осторожно (не греметь, что ли?) на пол.
"Ну, вот ещё!" пристыдил он сам себя. "Что за глупость? Чего боятся? Кто там может быть? До посёлка расстояние большое, алкашам да бомжам здесь делать нечего - они дачи грабят, а сюда им добраться трудно. Конечно, мог быть какой-то бродяга... Да и чёрт с ним! Пошуметь можно, прикрикнуть на него... Или..."
Михаил снова достал ящик с инструментами (тяжёлый, безразмерный, сбитый из толстых, суковатых досок - инструменты собирать начал ещё отец... так и достался ящик - в наследство).
Покопался, выискивая... ну и грохот! Нашёл - топорик. Туристический, стальной, с прочной ручкой в резиновой оплётке, с остро отточенным лезвием, пока ещё скрытым серым чехлом из искусственной кожи.
Михаил улыбнулся самодовольно (отчасти, с облегчением - оружие!) и, словно примериваясь к весу, пару раз подбросил топорик в воздух, оба раза довольно ловко его поймав.
Снял чехол с лезвия. Снова включил фонарик и, теперь уже быстро и решительно, вышел на крыльцо.
Тишина. Спокойствие. Даже ветер стих, свет от крыльца шёл ровно и гладко, жёлтые круги-отсветы неподвижно лежали на снегу.
Ни следов, ни движений. Тени заняли своё место, тени строго держались своих мест - ни одна не покидала своих пределов. Тени спали, спали крепко.
"Чушь" решил Дмитрий. "Показалось... Ветер, ветка дёрнулась, или просто фантазия у меня разыгралась. Мало ли что? Чепуха!"
Он направил луч фонаря на серебром блеснувшие провода. Повёл лучом от дома до столба у дороги.
Провода, хоть и провисли немного, однако были совершенно целы. Без обрывов, без перехлёстов. И не настолько уж провисли, чтобы бояться замыканий.
"Ну, если и есть где обрыв - так явно не у меня" решил Михаил и погасил фонарик. "Не по всей же трассе мне идти? В конце концов, если будет обрыв - вернусь в город. Время ещё есть..."
Он попрыгал на крыльце, пытаясь согреть онемевшие от мороза ноги, и погрозил ночи кулаком:
- А ну, кто здесь?
Он взмахнул коротко и грозно блеснувшим с руках топориком и, то ли дурачась, то ли успокаивая себя (так и не вполне отошедшего от недавнего испуга), зверино зарычал.
- Выходи, если кто здесь спрятался! Я тут хозяин! А вот топориком кого?!
Откуда-то издалека долетел стихающий собачий лай. Еле слышный, не лай даже - слабое эхо его.
И всё. Больше не было никаких звуков.
Михаил постоял на крыльце ещё минуты две, словно дожидаясь ответа.
Не дождался. Развернулся, вошёл в дом.
И, уже закрывая дверь, услышал, как где-то рядом, близко, как будто даже у калитки, тихонько скрипнул снег.
От осторожного шага. Ветер так не шумит.
Михаил быстро захлопнул дверь и задвинул щеколду.
И топорик засунул за пояс.
"Всё, хватит!"
Он зашёл в комнату, подошёл к окну. Встал боком, отодвинул слегка занавеску. Сквозь голубой отсвет намёрзшего инея фонарный свет с улицы едва проходил. Так что едва ли можно было что-нибудь рассмотреть.
"А не глупость ли я делаю, что семью сюда тащу?" подумал Михаил.
Он долго стоял в полной неподвижности, почти не дыша, прислушиваясь к звукам, долетавшим снаружи.
Но - только изредка поскрипывали под морозом деревья, да шелестел сметаемый проснувшимся ветром с крыльца снег.
Больше ничего.
"Фантазия разыгралась" решил Михаил. "Я мог, конечно, погорячиться со встречей Нового года в этом доме. Не приспособлен он пока... Хотя, что сейчас, на ночь глядя, голову себе забивать? Завтра проснусь, ещё раз всё обдумаю - и решу. На свежую, так сказать, голову... Если она у меня будет свежей после ночёвки в таком холоде..."
Михаил, демонстративно весело (кому, впрочем, демонстрировать? себе, что ли?) насвистывая самую легкомысленную из известных ему песен (какую - теперь уже трудно установить... много он знал легкомысленных...) заходил по комнате, иногда притопывая песне в такт.
Потом накидал в печку заранее напиленных дров. Помешал угли кочергой, чтобы жарче было пламя, чтобы скорее огнём схватились дрова. С минуту смотрел на прыгающие жёлто-оранжевые языки.
Дрова из бело-серых стали чёрно-красными, тепло волной прошло по комнате. Стало легко и спокойно.
Михаил подключил к розетке зарядное устройство, воткнул штекер в разъём на телефоне.
Михаил задёрнул занавеску. Поправил - чтобы ровно висела.
"Пора искать тулуп".
Оконное стекло задрожало, коротко и тонко зазвенев.
На этот раз уж точно - от налетевшей на сад ночной вьюги.
Сколько длился сон - невозможно было понять.
Сон был рваный, неровный, тревожный. Холод сжал тело в тугую, напряжённую пружину, болела голова.
Обогреватель отчаянно шумел, вентилятор гонял по комнате горячий воздух, но помогало это мало - стены цепко держали холод, лёд на окне лишь едва оттаял, стекло всё так же закрыто было морозной, тускло блещущей слюдой.
Михаил с головой закутался в тулуп. Дышал часто, ртом, пытаясь хоть так нагреть воздух под толстой овчиной.
Под тулупом было тепло, но стоило высунуть наружу хотя бы кончик носа - сразу же прихватывало холодом, немела кожа.
Потом дрожь пробирала и всё тело.
Оттого и рвался, не складывался сон.
Сначала была темнота, в которую проваливался Михаил на минуты, вновь выныривая в мёрзлую явь.
Так лежал, подтянув колени к животу, наяву видя странные, размытые, туманные картины - не то обрывки воспоминаний, не то просто картины ночного полубреда.
И, отчаянно пытаясь заснуть, снова нырял в дремотную темноту, но сон не принимал его, и через считанные минуты темнота сна выталкивала его в темноту комнаты.
А потом от холода копилась моча. Он заранее прихватил с собой обрезанную по горлышку пластиковую бутылочку (он и в доме, на первом этаже, ещё прошлым летом соорудил весьма недурную для бывшего заброшенного дома ванную комнату - с душем, обогревателем на полтора ватта и неплохим унитазом с пластиковым бачком... даже не забыл с осени залить в канализационную трубу антифриз, так что и в морозы туалет работал, хотя вода иногда проходила с трудом, но спускаться вниз, искать в темноте непросохшие ботинки... нет уж!).
Искал он эту бутылочку в темноте, наощупь. Мочился, стараясь не разбрызгать капли, не обмочить пол.
И снова забирался под тулуп, сворачивался калачиком. Пытался заснуть...
И уже потерял счёт времени. Иногда ему казалось, что полночи уже прошло.
В одну из попыток заснуть он прошёл сквозь сонную тьму.