Аннотация: Ты знаешь, кто он? Тот, кто живёт в подвале... 1
Каждую весну сотни людей видят летающие тарелки. Но я предпочитаю пить в одиночку.
Роберт Орбен
Жарким августовским вечером, когда разогретое жёлтое марево потекло ленивой рекой по широким асфальтовым руслам, подгребая душную пыльную взвесь; когда воздух стал плотной водой, горячей предгрозовой водой; когда кровь вязкой смолой застыла в висках - в тот вечер Дмитрий Иванович понял, что скоро умрёт.
Он и сам не мог понять, отчего вдруг возникло у него это предчувствие. На таком пустом месте, где и предчувствий-то никаких быть не может.
Не то, чтобы совсем не было к этому никаких оснований... Конечно, сорок семь лет - не молодость. Не двадцать семь и даже не тридцать семь. Но ведь и не семьдесят...
"А отец-то мой не крепкого сложения был, и не богатырского здоровья. Пить... выпивал, конечно. Особенно почему-то перебирать стал выше всякой меры, когда на пенсию вышел. До пенсии-то ещё ничего. Так, пару стаканов по воскресеньям. По праздникам парочку. И с друзьями иногда... Но сильно-то не пил, и вёл себя тихо. А вот как на пенсию вышел - понесло по кочкам... счёт уж не на стаканы - на бутылки пошёл. И пошёл, и пошёл... А вот всё равно - до семидесяти шести дожил. Ох, плохо, плохо мне отчего-то!.."
Не то, чтобы и прежде всё было хорошо. Как перевалила жизнь Дмитрия Ивановича за сорок годов - стало всё не так. К нему пришли сны.
Сны рваные и неровные, выцветшие, будто старая, затёртая бесконечными прогонами, многократно склеенная на обрывах киноплёнка. Копия фильма, настолько плохая, что и звук в нём уже не слышен, половина эпизодов выпала куда-то безвозвратно, оттого и смысл не понять, да и вообще не разобрать ничего, кроме серо-белых мелькающих пятен и не услышать ничего, кроме шипения, смешанного с плавающим, невнятным гулом.
И дыхание ослабело, так что воздух стал проникать в лёгкие едва ли до половины.
И казалось, что и слова, отпущенные ему на жизнь, все уже кончились и, продолжая жить, стал он их говорить по второму, третьему или ещё какому-то, может быть, уже сотому разу - слова всё одни и те же, когда-то им уже сказанные.
И ждал Дмитрий Иванович того момента, когда и жизнь станет описывать долгие круги, и станет он видеть себя - каждый раз прежнего, разве только чуть хуже, чем прежде.
Но...
Всё в тот вечера было как обычно. И немного, совсем не много не так.
И посвистывало под рёбрами на вдохе, и сердце болело в тот вечер, как обычно болело оно в такие вот душные летние вечера (ровной, давно привычной уже, домашней болью), и плотный, не глотаемый, будто из тугой резины слепленный комок всё так подступал к горлу, дни, и мелкие белые мушки в глазах прыгали при каждом резком повороте головы (а иногда - и при лёгком наклоне), и дышать...
- Всё, всё обычно...
Если бы заранее поставить в холодильник пиво...
Если бы догадаться, что вечер будет таким бесконечным...
- Я уже не молод, совсем не молод.
...Вот с дыханием-то было и не так, что-то не так как прежде. Что-то в лёгких было сегодня не так. Как будто тяжесть дыхания стала настолько хорошо ощутимой, что стало ясно, так отчётливо ясно, как придёт смерть.
Она придёт тяжестью. Нарастающей тяжесть дыхания, переходящей в удушье.
- Ты что?
И этот свист...
- Иваныч... Чёрт ты старый! Ну что разлёгся опять?
Веник смочен водой, пыль липнет к прутьям.
- Ноги хоть подними!
Так лежать и пить - глоток за глотком. Сегодня суббота. А она не поверит - подумает, что бездельник...
- Бездельник ты, Иваныч. Как пить дать! Вот машину продал - а зря...
...Вот так закроешь глаза - и получится, что навсегда. Так просто это может случиться. А она будет мести пол... Веник по линолеуму - шуршание, шуршание. Справа налево...
- ...Там, за окружной - земля есть. Мне соседка говорила. Огород вскопать можно, помидоры посадить. Знаешь, сколько на рынке сейчас помидоры стоят?
- Не знаю, - ответил Дмитрий Иванович.
И закашлял от ненароком попавшей в горло слюны.
"А ещё ведь и подавиться можно!"
- Это всё потому, что, дармоед, на рынок не ходишь! - заявила супруга его, Тамара Николаевна.
И особенно резко, почти наотмашь, махнула веником. Так что с непросохших прутьев брызги полетели на диван.
- Бога побойся, - слабым голосом ответил Дмитрий Иванович. - Я для кого баранку кручу? Для кого в три утра встаю? Для блажи своей?
- Это твоя...
"Вот ведь дура-то досталась!"
- ...работа такая! - ответил Тамара Николаевна, заметая мусор в совок. - Это у тебя долг твой - семью обеспечивать. Баранку крутить не только на работе мог бы. Вот лежит теперь с самого утра, стонет. Чего ради? Жалости хочешь? Сочувствия? О себе только думаешь, Иваныч. О болячках своих. А это нехорошо, совсем нехорошо. Только и мыслей, что о плохом.... Между прочим, у тебя двое сыновей взрослых. С Семьями, с внуками. Нашими же внуками. И много ли радости им на деда такого смотреть? Вот и дёргай тебя всё время, вот и дёргай...
Шторы слегка качнулись от слабого, но уже не по дневному прохладного ветра.
Ветер подул ещё раз. Немного сильнее. И потом - резким, холодным порывом откинул лишь слегка прикрытую форточку, будто в досаде, что не пускают его. И потоком - блаженным, влажным, предгрозовым, невидимым, то так ясно ощущаемым воздушным потоком заполнил комнату.
"Может, станет легче?"
Комок сглотнулся, и белые мушки отлетели от глаз.
- А была бы машина - как бы всем помогли. Собрались бы в субботу, вместо того чтоб на диване-то лежать да стонать, поехали бы... Слышь, что говорю?
Тамара Николаевна вздохнула - долго и тяжело.
- Поехали бы, нарвали, накопали...
- Чего накопали?
Ну вот, теперь можно встать.
"Как в детстве радовала гроза... Отчего? Что радостного в ней? Почему хотелось выбежать на улицу, прямо под ливень... под молнии... Как будто что-то ожидалось... Новое... Не то, что до грозы... Или просто жизнь становилась другой. И улицы другими... Тёмные, блестящие, безлюдные... Отчего так?"
- Картошку бы накопали! - воскликнула Тамара Николаевна. - Вот чёрт-то непонятливый!
Форточка качнулась и ударилась о раму. Замерла - и открылась снова.
"Воздух гудит".
- Не хватало! Этого только...
Тамара Николаевна отбросила веник, торопливо вытерла ладони о передник и, широко, почти по-мужски шагая, пошла к окну.
- Ну точно, гроза находит! Неспроста духота такая с утра была, неспроста. Закрыть от греха... ветром разобьёт или молния влетит...
Она боялась молний. Особенно шаровых. Шаровых молний не видела никогда (только слышала истории о них). Истории были страшные. Шаровые молнии были живыми и безжалостными.
"Не хочу картошку..."
- Не закрывай, Тамар, - попросил Дмитрий Иванович. - Дышать же нечем... Болею же я...
Дмитрий Иванович вздохнул и запустил ладонь под растянутую долгой ноской, потёртую, в ржавых пятнах, бледно-жёлтую майку. Помассировал грудь.
- Вот легче стало, Тамар. И правда, легче.
"А сколько?"
- Тамар...
- Ну?
Жена взяла его за локоть.
- Помочь, что ли?
- Тамар... Я это...
Дмитрий Иванович смущённо откашлялся.
- ...Я вот давно спросить тебя хотел. Давно хотел... Да как-то всё не решался, не решался что-то...
- Не тяни уж, - она досадливо поморщилась ("ну что там ещё у тебя? Какая ещё блажь?").
И сжала локоть, словно жестом этим стараясь прервать фразу, от которой на душе у неё едва ли станет легче.
- Ох, и надоел ты мне, Иваныч!..
Но Дмитрий Иванович всё-таки успел спросить:
- Нет, интересно же... Коли я помру... Нет, ты дослушай! Коли я помру, ты замуж опять выйдешь?
Она отдёрнула руку, будто глупый этот вопрос (да ещё и заданный будто нарочито детским, невинно-наивным тоном, для пожилого и местами уж седого мужика совсем неуместным) именно глупой невинностью своей задел её... Да не просто задел - ожёг, как невзначай, обидным и слепым ненароком поднесённая к ладони спичка.
- Вот ведь дурак! - воскликнула Тамара Николаевна. - Вот ведь посмореть на тебя... И чт о тебе в последнее время в голову лезет? То стонет по ночам, то рычит в подушку. Теперь вот о смерти заговорил... Дел у тебя мало, а дури много. Вот и страдаешь на пустом месте. Так? Скажи ещё, что не так. Нет, как в дестве глупый был, так до старости не исправиться. Не стареешь - глупеешь больше, Иваныч. Типун тебе!...
Потом, немного успокоившись, спросила:
- А, может, не женился бы ты? И себя, и меня бы не мучил. И детей не травмировал. А, Иваныч?
- Так и не было бы тогда детей...
- У тебя не было бы. А я бы себе и впрямь друго бы мужика нашла. И не после твоей смерти, а просто бы нашла. А ты бы мне вот все последние эти годы...
Она вздохнула и отвернулась.
С полминуты молчала.
И потом, озлившись на слабость свою и на беспутного, с такими разговорами вконец расстроившего её мужа, вновь схватила его за локоть и резко, едва ли не рывком, пот янула его с дивана.
- Нет уж, дорогой! Хватит! Довольно мучить меня. И вопросами своими, и рассуждениями глупыми. Не хочешь жить - не живи. Но меня не тревожь и на жалость не дави. Надоел, иваныч, честное слово! Вставай! Вставай, ради бога, я тебе пива достану. Вместо чая... Доволен?
- Да я не про то...
- А я про то! Горе моё... Хоть бы напился когда-нибудь, как все мужики нормальные. Всё бы с тобой понятно было. А то лежит, трезвый, да самоедством занимается. Беда с тобой, тёмный ты человек!
В час, когда гроза уходила прочь из Москвы и небо стало светлеть, пробиваясь в разрывы чёрных, тяжёлых туч жёлто-розовым светом ранней вечерней зари, экипаж космического аппарата с планеты Орнис звёздной системы Этанния направил на базу сигнал об успешной посадке в квадрате "Декес" сектора "Жёлтый" (а житель Земли, коему довелось родиться в России и пожить в славном городе Москве, непременно назвал бы это место промышленной окраиной подмосковного Реутова) и запросил разрешения на отключение системы защиты.
База сообщила о получении сигнала через три временных отрезка Единой системы мер поселений Этаннии. Смотритель базы почтенный правитель Канес поздравил экипаж с успешным окончанием полёта, категорически запретил отключение системы защиты и пожелал удачи в выполнении трудной и почётной миссии по спасению пилота Роэла, пропавшего (как стало известно из сообщений галактической службы поиска) в этом районе сектора "Жёлтый" ещё в прошлый сезон Цветения Лиловых Агнуарий.
"Сволочь!" резюмировал командир экипажа, пилот Белого Уровня в системе званий флота дальней космической разведки, уважаемый Горне Аллеон.
Перед этим, конечно, он лично отключил все системы связи (кто знает этих интриганов с базы... они ведь не любят боевых, заслуженных пилотов... могут, замыслов своих корыстных ради, и кабину корабля прослушивать).
"Сволочь!" прошептал, от досады пустив длинную зелёную слюну, командир экипажа и запустил длинный фиолетовый палец в третью ноздрю (ноздрю тяжкий раздумий). "Это как это можно? Без отключения системы защиты мы не сможем использовать сканеры биоконтроля. А без них... Тут столько форм жизни! Может, есть и разумная... Вот ищи этого остолопа Роэла в куче копошащихся эброгов..."
(Тут замечу, что землянин вместо кучи копошащихся и совершенно неведомых ему эброгов непременно использовал бы сравнение с муравейником... но на Этании нет муравьёв и Горне вспомнил только сиреневых, склизких, мелких, вечно копошащихся в красно-жёлтой земле его родной планеты эброгов).
"И сколько мы его так искать будем? И ведь только попробуй не найти - так сразу же Совет смотрителей обольёт нас потоками белой жижи. Зловонной белой жижи! Нас обвинят в том, что мы бросаем пилотов на произвол судьбы в самых гиблых местах галактики... И ещё нас... А, может, просто вылечить пару туземцев? Мы ведь лучшие врачи во Вселенной! Тогда можно будет указать в отчёте, что полёт был связан с гуманитарной миссией и..."
- Маде, что за треск я слышу? - спросил командир пилота-наблюдателя.
- Электрические разряды в атмосфере, мой командир, - ответил Маде. - Опасная планета, мой командир. Много окиси водорода, азот в атмосфере, тройная сила тяжести... Да ещё эти... разряды... Может, ну его?
- Роэла? - уточнил командир.
Пилот смущённо всхлипнул.
"Хорошая мысль" заметил Горне.
И сказал:
- Давайте-ка посидим здесь пять временных отрезков. А потом пошлём запрос в метрополию. Может, владыки неба будут милостивы и Роэла к тому времени найдут...
"Что вряд ли! Он пропал так давно, и до сих пор его не нашли. Едва пять отрезков что-то изменят".
-...Или объявят ушедшим от нас навсегда. Или на этой дикой и опасной планете у нас просто произойдёт поломка и...
- И мы не сможем продолжать поиск! - радостно воскликнул догадливый пилот.
Тамара Николаевна расщедрилась (или вздохи мужа так разжалобили её) и позволила Дмитрию Ивановичу выпить лишнего.
Он выпил две бутылки пива вместо положенной ему на вечер субботы одной, по слабогрудости и общей вялости быстро захмелел и чай пил вяло, больше для вида и приличия отхлёбывая с присвистом, едва прикасаясь губами к краю красно-маковой чашки.
- Вот ещё скажи, что тебе плохо со мной, - подначивала его Тамара Николаевна. - Живёшь ведь с женой как у Христа за пазухой. И сготовлю я тебе, и выпить налью, и мою, и чищу и глажу...
"Бу-бу-бу-бу" шептал ей в такт Дмитрий Иванович (едва ли понимая хоть половину из услышанного) и согласно кивал головой.
- Вот признайся, ирод, - продолжала Тамара Николаевна, - ведь легче тебе стало? Легче?
Выждав с полминуты, сказала:
- Легче! Этого ты и добивался. Это ведь фокус мне известен: стоны твои да жалобы на жизнь. Да разговоры всякие дурацкие. Ты кого другого можешь разжалобить, а мне финты твои давно, Иваныч, известны. Это ведь у тебя всю жизнь так - как что не по тебе, так сразу слезу давить. И никто тебя, дескать, не любит, и никому ты не нужен. А как внимания добьёшься - так всё. Снова в себя ушёл, сидишь бирюк бирюком. И слова от тебя приличного не услышишь. Правильно на робте тебя не любят...
- Это тебе кто сказал? - встревожено спросил внезапно очнувшийся от забытья Дмитрий Иванович.
- Не бойся, - Тамара Николаевна попыталась иронично улыбнуться, но жалость к болезному мужу не успела ещё уйти из её сердца, отчего улыбка получилась кривой и вымученной. - Не начальник... Пётр, сменщик твой, на прошлой неделе звонил. Опять пришлось про больничный врать... Не было ведь больничного?
- Не было, - признался Дмитрий Иванович.
И отчего-то пальцем размешал чай. И палец тщательно облизал.
- Ну хватит же! - воскликнула Тамара Николаевна и протянула ему чайную ложку.
- Не было, - подтвердил Дмитрий Иванович и начал размешивать чай, в который сахар он так и не положил.
- А мне врать пришлось, - со вздохом сказала Тамара Николаевна. - За тебя... В который раз уже?
- Чего?
- Симулируешь в который раз? - посуровевшим голосом спросила Тамара Николаевна. - На работу сколько раз не выходил? Людей обманывал, меня подводил?
- Много, - легко и простодушно признался Дмитрий Иванович. - Много... Не помню...
- Петр-то помнит, - заметила Тамара Николаевна. - Лично его - четыре раза из-за тебя на работу таскали. Он мне высказал... Слушай, а чего это мне всё высказывает? И чего это я всё должна выслушивать? И как он всё тебе при случае припомнит, и какое место он тебе начистит... Хоть бы немного гордости имел! Его жена всяких тут... должна...
И Тамара Николаевна в раздражении отодвинула чашку и встала из-за стола.
- Тома, - тихо сказал Дмитрий Иванович.
Тамара Николаевна замерла. В последний раз муж называл её Томой... в общем... Нет, не припомнить уже. Много, много лет назад.
- Том... А я ведь...
Дмитрий Иванович вздохнул и потянулся к холодильнику.
- Нет там больше пива! - жёстким тоном сказала Тамара Николаевн и ладонью прижала приоткрывшуюся было дверцу.
- Я... это...
И Дмитрий Иванович закашлялся мелким, неровным кашлем.
- Что, опять помирать будешь? - с пришедшей всё-таки (вслед за раздражением) иронией спросила Тамара Николаевна.
Нехорошо, нехорошо и опасно, когда женщина обретает способность иронизировать. Женская ирония - не насмешка. Плохо это, совсем плохо...
- Нет, Том, не помирать. Только не легче. Совсем не легче...
Он замолчал и слушал тихие ходики, что считали свои минуты в тёмном коридоре, да долетавшие изредка слабеющие басовитые перекаты дальнего грома.
- Ну, чего? - не выдержала странного этого молчания Тамара Николаевна. - Вот так всю жизнь резину и тянешь.
- Не люблю я тебя, Тамар, - решился, наконец, признаться Дмитрий Иванович.
Тамара Николаевна, приготовившаяся услышать нечто ужасное (а не этот совсем уже младенческий лепет) всплеснула руками и с удивлением воскликнула:
- Вот ведь тайну какую выдал! А то и так не видно было!
- Да нет, серьёзно я...
- А тебе серьёзно вот что скажу, - прервала его Тамара Николаевна. - Или перестань меня доводить речами своими, или я точно тебя сдам куда следует. Чтобы мозги твои в порядок привели. Ты уже, смотрю, года два как свихнулся! И детям скажу, что отец у них...
- Странно всё как-то, - будто и не слыша её, прошептал Дмитрий Иванович. - И тебя не люблю, и даже детей уже не...
- Себя только любишь! - прикрикнула на него Тамара Николаевна.
- Нет, Том, - грустно ответил Дмитрий Иванович. - И себя тоже вот не люблю. Не хочется. Не хочется ничего. Я когда-то думал, что в жизни у меня всё по-другому будет. Какая-то иная жизнь должна быть, не та, что теперь... Ведь для чего-то мозги есть, глаза. Душа, наверное, тоже есть. Есть душа, Тома?
- У тебя-то?!
- Нет, ты не ругайся, - тихо говорил Дмитрий Иванович. - У меня, допустим... Должно быть, есть. Если мне вот так спокойно не живётся, так уж верно душа есть. Может быть душа у водителя троллейбуса? Или у механика из автопарка? Или вот у Семёна, что машину у меня купил? Или у Исмаила, что пивом торгует? Знаешь, платка у него возле перехода...
- Ты к чему это? - обеспокоено спросила Тамара Николаевна. - К чему ты мне всё это?..
- Вот я и думаю, - продолжал, не слушая её, Дмитрий Иванович (и голос его стал твёрдым и резким, будто решил Дмитрий Иванович сотворить что-то бесповоротное и неожиданное, и обретённая им только что решимость стала уже менять бесповоротно всю его жизнь). - Думаю, Тома, что душа у меня есть. А кому она нужна, душа эта? Тебе она нужна?
- Ну, это...
- Нет, - ответил за неё Дмитрий Иванович. - Тебе не нужна. Точно говорю, Тамар. Правда это, ты не обижайся. Деньги тебе нужны, или просто потому что "принято так". Ведь принято так, семьёй-то жить? Или привычка просто такая. И у всех привычка... У детей даже, и то привычка - отцом меня видеть. Или не видеть, считать просто... А так ли уж нужен я им? Или тебе? Или себе самому? У меня ведь у самого привычка к себе. А долго ли можно на одной привычке жить? Я ведь, Тома, в один нехороший день задумался над этим. К зеркалу подошёл и посмотрел на себя. Конечно, ничего там такого не увидел... Майка вот эта, штаны обвисшие... А вот странно стало, что такой тип на свете живёт. Кто он? А? Кто он такой? С чего это он думает, что жить должен? Вот не будь его... Так, на самую малость, изменилось бы хоть что-нибудь? Понимаю, что глупость сговорю. Глупый, то есть, вопрос. И так ясно, ясно до вот этой вот нудной сердечной боли, что ничего, совсем ничего не изменится. И если я совсем бы не родился... Разве только муж у тебя, Тамара, был бы другой. В той же майке... И жили бы вы с теми же криками и ссорами. Мирились бы потом, конечно, куда же без этого... И дети были бы. И всё остальное. А если б и его не было? Вот задумался над этим... и так стало... Чьё же я место занимаю, Тома? Ничьё, видно. И он, другой, будь он вместо меня, он бы тогда чьё место занимал? Ничьё! Как же жить-то так, Тамар? Один - никто и ничто, второй... и сколько таких? Все? Или другие есть? Нет, наверное... Нет... Вот так и получается, что все мы неповторимые, у всех у нас души есть, да толку от этого... Или нет ничего этого - души и прочей селезёнки? Только кажется, только чтобы выделяться среди пыли...
- Знаешь, супруг дорогой, - сказала веско Тамара Николаевна, оправившись от минутного шока, вызванного этим неожиданным монологом прежде молчаливого и косноязычного супруга. - А не пошёл бы ты с мыслями такими? Далеко бы не пошёл? На хер, допустим? Если уж ты действительно спятил, то нечего меня в фантазии свои дурацкие впутывать! Я ещё сомневалась, нормальный ты или нет. Теперь уж чего сомневаться - псих! Псих и есть! И правильно сделал, что машину продал -нечего дурака такого за руль пускать. Неизвестно, чего ты сотворишь в таком состоянии! Знаешь, с такими разговорами ты мне точно не нужен. Заберут тебя когда-нибудь, на старости лет будешь в палате с психами сидеть - вот и будет тебе жизнь на пенсии! Душа у него, видите ли!..
"Вот стучит внутри, вот здесь..." подумал Дмитрий Иванович.
И встал из-за стола.
- Пойду я, Тамара, пойду... Не знаю, куда. И зачем - тоже не знаю. Не могу, не могу так больше. Спасибо тебе... вот. И квартиру подметать надо, и картошка нужна... Нужна. Чаю вот попили... Полегчало немного. Права ты, Тамара, права. Нечего тут думать. Хорошо - живи. Плохо - тоже живи. А как иначе? Всё так, всё... Вот и у нас всё так. Пойду я, Тома. Теперь уже надо идти... Оденусь вот только.
Тамара Николаевна посмотрела на мужа задумчиво и несколько отстранённо (так мать смотрит на непутёвого, вконец измучившего её сына, которого, пожалуй, едва ли уже исправишь... и ничего с ним не сделать, ничего в жизни его уже не имзенить, разве только можно дождаться какого-нибудь финала... нет, вовсе не чудесного, не хорошего или просто так, ни плохого, ни хорошего... нет, непременно плохого финала, ибо с ним, непутёвым негодяем, только плохого и можно дождаться, но лучше уж плохой финал, чем такие вот мучения). Она вздохнула и вытерла руки кухонный, серым от сплошным жирных пятен полотенцем.
- Давай, иди, - сказала она. - Ты уже сколько раз грозился из дома уйти? Помнится, раз восемь уже грозился. Всю жизнь у тебя так - как что не по тебе, как никто не захочет тебя, бедного, понимать - так сразу уйти грозишься. Ну и уходи! Хотя бы один раз попробуй. Оно тебе полезно - попробовать. Хоть поймёшь, что это такое - без дома жить, без жены. Куда пойдёшь-то?
Дмитрий Иванович развёл руками и улыбнулся, почему-то робко и виновато.
- Вот-вот, - продолжала Тамара Николаевна. - Сам, дурак, не знаешь. На вокзал, что ли? На лавке спать с бомжами? Пока милиция тебя не загребёт. Давай, иди. Надоело тебя удерживать, Иваныч. Вот правду говорю - надоело. Самой уже посмотреть хочется - кому же ещё ты про свои болячки будешь рассказывать, да про то, что душу твою тонкую никто не понимает, травят тебя все. И листки свои забирай! С ними походи, людям покажи! Пусть хоть они посмотрят, с каким идиотом мне жить приходится. А то мне поплакаться некому, так ты мне помоги. За двоих поплачься. Расскажи, какой ты несчастный и какая жена у тебя мученица, что тебя терпит. А я уж ладно, делами своими глупыми займусь. Ванну займу, хоть волосы в кои-то веки вымою. Надоело лоплоеооариоурвА то ведь с тобой совсем грязью можно зарасти. Займёт ванну, воду включит - и сидит там часами. Чего сидишь-то? На воду смотришь? Вот иди теперь, иди! Дай мне одной побыть, замучил уже!..
Тамара Николаевна ходила по квартире и, размахивая руками, говорила ещё что-то, говорила, говорила, говорила... Иногда срывалась на крик, и, проходя мимо письменного стола, заваленного листками с разноцветными размытыми пятнами, не выдерживала и стучала на ходу ладонью по нервно прыгавшей столешнице.
Но Дмитрий Иванович уже не слушал её.
Он и сам не понимал толком, как же ему удалось решиться на это (о чём он раньше и подумать без внутренней дрожи не мог) - уйти из дома. Вот так просто, без особых скандалов (не считая, конечно, этого - кухонного, чайного, привычного), без долгих сборов (и сборов вообще), без планов и надежд, вообще безо всякой подготовки. Просто взять и уйти.
"А что" подумал Дмитрий Иванович "полагаю, что все великие свершения именно так и делаются. Просто берутся и делаются. Просто так. А если начать думать да обсуждать - так мыслями всё и закончится. А если начать сборы какие-нибудь, так непременно выясниться, что в мире есть масса вещей, без который совершенно невозможно прожить дольше трёх или, скажем, двух дней. И забрать их с собой никак нельзя. Нет, лучше не собираться совсем. Просто ничего не брать, кроме..."
Он снял с книжной полки перетянутый бечёвкой альбом с рисунками. Переоделся (так, как ходил когда-то к гаражу - джинсы в бурых подсохших пятнах полусинтетического машинного масла, серая рубашка с широким воротом и болотно-зелёная куртка с капюшоном... полезная штука, дождь ведь ещё продолжался).
Нашёл в коридоре старый полиэтиленовый пакет (жёлтый... кажется, с рекламой какого-то хозяйственного магазина... Дмитрий Иванович ещё, помнится, когда-то там дюбеля покупал, чтобы вот эту вот книжную полку наконец-то повесить). Завернул папку в пакет (чтоб не намокла!).
Подошёл к двери.
Сказал:
- Ну, вот... Лев Толстой тоже вот...
- Давай, вали! - заявила супруга, на мгновение высунувшись в коридор. - Граф хренов!
Дмитрий Иванович кашлянул, ребром ладони вытер уголки рта. Взялся за ручку, открыл дверь. Вышел в на лестничную клетку. Постоял так, в проёме раскрытой двери, с полминуты. Сделал шаг вперёд. И, обернувшись, решительно закрыл за собой дверь.
"А куда дальше тянуть?" подумал он. "Ведь и впрямь помру скоро?"
"Ключи я не взял" подумал он. "Как домой теперь попаду?"
"И деньги я не взял" подумал он. "Как теперь..."
- А! - он махнул рукой. - И хрен с ним! Не возвращаться же теперь...
Он подошёл к лифту и нажал кнопку вызова.
Гроза разбудила его.
Дождь залил его ложе из картонных коробок, что устроил он рядом со старым сараем на школьном дворе.
Фёдор потёр глаза, неуверенно, шёпотом ругнулся (и тут же боязливо огляделся по сторонам - были случаи, когда сказанные им нехорошие слова его жестоко били дети, игравшие в футбол на рыжем, пыльном пятачке возле школы).
В тот день Господь был милостив - не дал умереть от жары (послал посредине дня недопитую кем-то и оставленную в кустах у железной дороги бутылку пива), предупредил дальним громом о подступающей грозе и увёл куда-то проклятых подростков с их страшным, тугим, звенящим, каменным в лихом ударе футбольным мячом.
Фёдор помолился бы Господу (молиться Фёдор умел! были времена - он и в церковь ходил... ту, салатно-зелёную с золотыми гранёными куполами, что на проспекте). Но Он запретил. И молиться, и в церковь ходить.
Потому, что это - отвлекает.
От чего отвлекает хождение в церковь и кому может помешать корявая и тихая его молитва - Фёдор понять не мог. Но подчинился.
Потому, что Он - необычайно умён. Велик. Грозен. Всесилен.
Даром, что живёт в подвале и спит... Нет, не на картонках от коробки, в которой когда-то был телевизор...
Какой телевизор?
- Сам... сунг... сунг...
- Сам суй! - радостно выпалил Фёдор и захихикал, довольный немудрящим своим остроумием.
Молния сверкнула над школьной крышей и через мгновение тяжёлый, раскатистый, оглушающий, динамитный удар грома обрушился на кудлатую и белую от пыли бомжовую голову.
Фёдор испуганно сжался и, воровато оглядевшись по сторонам, торопливо перекрестился.
- Да ладно, ладно тебе... Шучу я...
...Спит он на куче преющих от подвальной сырости тряпок, потерявших цвет, насквозь пропитавшихся Его мочой, потому что Он не человек какой-нибудь презренный, чтобы вот так запросто, по нужде из подвала выходить.
Потому, что Он - не человек...
"Вот Он узнает, что крещусь... И что собакам разрешаю в помойке рыться".
Он не любит собак. И глаза у Него...
Бр-р! Ливень-то какой!
Фёдор окончательно проснулся. И понял, что за полминуты пробуждения своего успел изрядно вымокнуть. Расползшаяся от дождя картонная коробка противно хлюпала и быстро темнела от заливавшей её воды.
"Ничего"
Фёдор хотел было вскочить, но вовремя вспомнил про незалеченный за лето радикулит (конечно, спать на чём попало... считай - на земле... нет, был весной старый матрас, да отобрали Никифор с Людкой... молодые, заразы, здоровые... отобрали - пялить друг-друга под кустами, кобель с сукой! чтоб им сдохнуть!).
Поэтому он встал медленно, жалея поясницу и почти не сгибаясь. Сначала - на четвереньки, потом - медленно, медленно вверх.
Натянул коричневый свитер на голову и побрёл к навесу над входом в школу.
В подвал он не пошёл. Во-первых, далеко. Пока добредёшь (а бежать - нет, не получиться, возраст не тот) - вымокнешь.
Во-вторых, Он не велел Его сегодня беспокоить. Только если найдётся больной...
"А меня-то ты не лечишь" горестно прошептал Фёдор.
И снова боязливо огляделся по сторонам.
Кто Его знает? Может, Он и мысли читать умеет. Говорил, вроде, что умеет...
Больше всего на свете Фёдор боялся побеспокоить Его.
И потому побрёл пережидать грозу под навес.
Голова поспела к ночи, распухла, из глаз закапал тёмный, будто вишнёвый, сок.
Боги этого странного мира говорили с ним, но не хотели видеть его. Они прятались за трубами, верещали мерзко, показывали острые белые языки, скалили жёлтые зубы.
Они бежали в серые сплетения труб. Цеплялись когтями за коричневое небо, небо в мелких трещинах, небо осыпалось пылью.
Было весело и легко.
Странный мир, но весёлый и чистый.
Хотелось спать.
На пятом временном отрезке поступил вызов экипажу спасателей.
Горне Аллеон переключился на канал экстренной связи.
Хвала владыкам неба, электрические разряды в атмосфере планеты не стали помехой для сообщений с базы.
"Конечно, не стали" удовлетворённо отметил Горне. "Мы ещё и не такое видали за четыре жизни наших странствий! Вот, помню, в звёздной системе Легны такая планета попалась... Кажется, вторая по удалённости. Вот там бури были! Это даже не сравнить..."
- Сообщение с базы, - заметил Маде и подал командиру прозрачную пластину, на которой прыгающий рубиновый луч переговорного устройства мгновение назад вырезал линии срочного сообщения.
- Вовремя, - радостно булькнул Горне. - Я начал было скучать, раздражаться и... И вот, пожалуйста - боги не оставили нас даже здесь, на окраине цивилизованного мира. Какая приятная, милая. Прозрачная, тёплая пластинка! Да, я знаю, что это всего лишь термическое воздействие. Не надо мне подсказывать, Маде! Но, поверь мне, это особое тепло. Тепло надежды на скорое возвращение... Ник чему показывать язык, я и без того осторожен в словах своих! Но я... Нет, я чувствую, чувствую, что есть для нас хорошие новости. Так, посмотрим...
"Отмена... поисковой... свяжитесь..."
- Ну, вот, - сказал Горне. - Что я говорил? У меня ведь предчувствия. Интуиция! И она меня, в отличие от нашей техники, никогда не подводит. Никогда!
- Что там? - спросил Маде.
Его, как младшего по званию, так и не обучили чтению кодовых полосок, применявшихся для таких вот срочных сообщений, потому он в глубине души завидовал командиру и мечтал обучиться тайком великим командирским премудростям, а там и сдать тест первого пилота, а там... Но т-с-с! Этих командиров, кажется, обучают ясновидению, телепатии и прочей магической дряни... Осторожней надо с ними быть, осторожней!
- Просят срочно связаться, - торжествующим тоном выпалил Горне. - Просят! Срочно! И дают сигнал отмены для поисковой операции. Чудо! Нам не нужно выбираться наружу, не нужно бродить по этим дикими краям, рискуя встретиться с местными дикарями и чудовищами, которые (чувствую это, а предчувствия мои всегда верны, в чём и ты, друг Маде, смог сейчас убедиться) непременно населяют эту планету. Не нужно...
- Мы должны лечить, - напомнил Маде. - Командир знает порядок. Одно посещение - один больной. Мы добры...
- Командир знает, - Горне помрачнел.
А потом решительно свистнул.
- Это обычаи... А есть порядок! Свяжемся с базой, получим подтверждение отмены - и домой! В конец концов, одного туземца мы успеем вылечить и перед отлётом. Трудно ли это, с нашей-то техникой? Которая, впрочем, иногда подводит...
И Горне приложил ко лбу контактный датчик визуальной связи.