Уваров Александр Владимирович
Бардо дождя

Lib.ru/Фантастика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Комментарии: 2, последний от 28/08/2022.
  • © Copyright Уваров Александр Владимирович (iskander455@gmail.com)
  • Размещен: 25/09/2012, изменен: 25/09/2012. 238k. Статистика.
  • Повесть: Фантастика
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    1
    •   
      
       Провода перепутаны.
       Я не вижу пола, стен. Потолок скошен. По нему течёт небо. Медленной бело-серой патокой стекает на дальний край города.
       'Не надо моргать'
       Придирается. Отчего так? Я вовсе не моргаю.
       'Признаки в ощущениях таковы'
      
       Предписание.
       Сего дня, двадцать первого сентября две тысячи сто девяносто шестого года прежнего счисления, он же тридцать второй год Свободы и Смирения, мобильной службе Комитета воздаяния предписывается произвести оперативное изъятие гражданина конфедеративного округа 37 свободной территории Реутов-6, биоединицу уровня 0-0-22:
       - Стейн Тимофей
       Причина: терминальное состояние.
       Время фиксации: 21 - 09 - 32 Свободы и Смирения, 22 часа 06 минут.
       Начало акции изъятия (заполнять строго от руки! за личной подписью начальника мобильной группы!): 22 часа 32 минуты
       Решения о проведении санации будет принято дополнительно капитаном Комитета уважаемым Гуром Борисси по представлению рабочей группы.
       Внимание! Материалы оперативной разработки привлечённых агентов в рамках оперативной акции 'Терминал-1' не подлежат общему учёту в канцелярии Комитета.
       Хранение в особом режиме!
      
       Уровень 0-0-22. Биоактивность понижена. Состояние 'Нигредо'.
       Двадцать два. Сумма - четыре.
       Цифровое обозначение смерти.
       Настойчивая фиксация на образах распада, ухода, небытия.
       Холод. Сухо-горький вкус земли, мучительно тянущий желудок на выверт.
       Монстры, чудовища, нежить.
       Некорректируемое депрессивное состояние.
       Ноль - на первом уровне. Отсутствие социальной мотивации.
       Ноль - на втором уровне. Отсутствие социальной активности.
       На третьем уровне - двадцать два. Шелестят бумажные розы.
       Стейн, это приговор. Правда, Тима?
      
       - Вам известна причина вашего ареста?
       Старая, добрая, тёплая на ощупь бумага. Так давно не прикасался к ней! Пластик холодный, полимер холодный, всегда холодный - когда бы ни коснулся его.
       Всегда, чёрт бы его драл! Всегда!
       Мычу, киваю в ответ.
       - Я слишком печален. Так, кажется?
       Офицер улыбается.
       - Так, друг мой. Так. У нас мало времени. Мало, потому что вы очень печальны.
       К делу?
       - К делу! Лекарства вам давали? Укол?
       Киваю в ответ. Возвращаю копию предписания.
       Отчего отпечатали его на бумаге? Такая расточительность... Такая честь для простого 'аута' получить такое роскошное, бумажное, с печатью Комитета - в распоряжение. Хотя бы на три минуты.
       И сколько времени потратили на меня добрые санитары!
       - Ещё обследование...
       Поёживаюсь. Зябко. Отобрали одежду. Да, так себе одёжка была. Потёртые полимерные брюки. Серо-стального цвета. Красная, из лаковой бумаги, накидка - подарок благотворителей.
       - У вас долг? И проблемы в личной жизни?
       У меня нет проблем в личной жизни. У меня нет личной жизни.
       Теперь без одежды. Не считать же одеждой бледно-зелёный больничный мешок из прорезиненной ткани, что набросили на меня комитетские санитары.
       Улыбаюсь.
       - У меня проблем уже нет. Проблемы кончились.
       Офицер улыбается.
       - Мы в курсе, Тимофей. Социальная ангезия с летальным исходом. Печальный результат психологической травмы...
       Мужичок приторно-интеллигентского, прямо-таки вызывающе профессорского вида (синяя академическая мантия, золотистая налобная повязка, просветный ридер сжимает длинными свечными пальчиками, бородка - как положено, торчком и спутанная) сидит в уголке кабинета.
       Тихо сидит, но быстрыми глазаками сверкает в мою сторону.
       А тут он голос подаёт. Хихикает. И не как-то робко, тихо, в кулачок. Очень даже громко. Потом прыскает, слюной обмочив поднесённый ко рту кулачок.
       - Ангедония! Ха! Вот этот случай! Он не испытывал удовольствия от варки в котле нашего дегенеративного социума! Какой редкий случай!
       И снова: 'хи-хи-хи!'
       По хозяйски себя ведёт. Я сразу это почувствовал. Сидит вроде и незаметно, но ведёт себя...
       Кто такой? Что забыл этот огрызок образованский в комитетском кабинете? Зачем к капитану заглянул?
       Не из любопытства же. По мою душу... Собирает материалы для очередного доклада?
       Может, и собирает. Но стали бы гада такого в Комитете принимать. И двери перед ним открывать. И навытяжку...
       И представить себе не мог, что можно сидеть навытяжку. А капитан вот сидит. Перед 'профессором' худосочным тянется (я сразу странного мужичка стал мысленно называть профессором... ошибся, конечно... кто ж первому взгляду верит!)
       Чего тянется?
       Вот, перестал тянуться. К делу перешёл.
       - Терминальное поведение в социально опасной форме...
       Провёл рукой над фотопанелью. Бело-туманная плоскость возникла над столом и так, чтобы видно было и мне, развернулась градусов на тридцать. Побежали по ней - буквы, цифры, ленты фотографий.
       Досье.
       - Вот причина вашего ареста. Официальная причина.
       Задаю первый глупый вопрос.
       - Следили за мной?
       - Три с половиной месяца, - подтверждает офицер.
       Странно, что ответил. Мог бы и не отвечать. Мог бы срок не называть.
       Три с половиной?
       Провожу рукой по лбу. Пот.
       Червяк, наглый и липкий червяк завёлся в груди, сосёт сердце.
       Тоска. А потом - раздражение. Растущая злость. Гады!
       Три с половиной месяца. Они началу слежку сразу после того, как Катрина...
       - Хорошее, простое русское имя - Катрина.
       'Профессор' снова хихикает. Издевательский смешок. Вот дать бы ему...
       На полсекунды поворачиваю голову.
       ...по белой, скуластой, мучной роже! По вплавленным в бесстыжие глазёнки синим линзам оптокорректоров! По серым, издёргавшимся в издевательских смешках, ниточно-тонким губам!
       Дать!
       И...
       Надо задать ещё один вопрос. Дышу глубоко.
       Ещё один глупый вопрос:
       - А то, что я принял рицин, ставит общество под удар? Весь округ под ударом или только мой уголок? Тот, что возле железной дороги...
       Смеюсь. Да, теперь моя очередь смеяться.
       Офицер озабоченно смотрит на чёрную панель часов. Переводит взгляд на экран полицейской инфосистемы. Снова на часы...
       Бормочет: 'это нам решать...'
       - По данным службы наблюдения, рицин вы приняли в двадцать два часа шесть минут, - подаёт голос 'профессор'.
       Офицер морщит лоб. Полоска стриженых 'в ёжик' волос ползёт вниз.
       Вот как, оказывается, мыслительный процесс-то выглядит. Призадумался. Обеспокоился.
       И что у него взгляд скачет? Для чего время отмеряет? А ведь отмеряет, не иначе!
       Они меня подыхать сюда привезли.
       - Прошло около двух часов, - продолжает 'профессор'.
       - А если точно,.. - подаёт голос офицер.
       - Заткнулись, господин капитан! - бросает команду 'профессор'.
       Капитан подчиняется, даже не пытаясь возразить. Чешет кончик носа.
       - Данные диспансеризации и сканирования желудочно-кишечного тракта показывают, что токсины достаточно активно действуют на ваш организм и примерно...
       На мгновение прикусил губу.
       И выдал:
       - Да, в общем, теперь уже в любую минуту можно ожидать существенного ухудшения вашего состояния. Ткани кишечника, печени и почек поражены весьма серьёзно... Ударную дозу приняли?
       Пожимаю плечами.
       - Не считал. Касторовые бобы дёшевы. Даже при моих доходах можно было бы купить. Но - не покупал. Бродил, знаете ли, по заброшенным полям в окрестностях Вишняковского леса... Там, знаете ли, руины одни. Говорят, когда-то это место было обжитым и многолюдным. А теперь вот заросли одни...
       Офицер грозит пальцем.
       - И чужие земельные участки. Со строениями!
       Возражаю:
       - Хижины одни. Еду на костре варят! А клещевину разводят на масло. Из него, говорят, какое-то топливо для моноциклов научились делать. А ухаживать за растениями лень, вот и...
       Прикладываю ладонь к груди.
       - Только воровство мне не шейте! Я бобы честно добыл, на заброшенном участке!
       - Щедро насобирали, - выдаёт неприятно заскрипевшим и истончившимся голоском 'профессор'. - Горстями бобы жрали? Что уж наверняка? Совсем жить невмоготу, терминальный вы наш?
       И хлопает в ладоши.
       - Это хорошо, это очень хорошо!
       А я прошу их:
       - Отпустили бы вы меня? Ей-богу, опасности от меня никакой! Отпустили бы сдохнуть, да и дело с концом! Лёг бы на травку где-нибудь в парке, а там...
       Офицер снова бросает взгляд на часы.
       - И в душ меня зачем-то таскали. А зачем? Будто грязь что-то значит. В моём положении...
       - В твоём положении?!
       'Профессор' перебивает меня.
       И срывается на крик.
       - Положении! Болван! Воистину, болван! Хочешь, я расскажу тебе, какое у тебя положение?
      О, положение чудесное, комок ты грязи! Твою беременную подругу раскатал по мостовой один важный чиновник. Произошло это четыре месяца назад...
       Тошнотная резина подкатывает к горлу. Отступает, гуттаперчевым шариком медленно проползая по пищеводу - от горла к желудку. Задерживается на мгновение. За это мгновение горькая слюна успевает заполнить рот до краёв.
       Шарик прыгает вверх. Неожиданно резко.
       - ...Ты что-то пытался объяснить этому ублюдку? Пытался рассказать ему о его неправоте, духовной деградации, общей толстокожести и моральном помешательстве?
       - Поднятым с земли камнем пытался повредить ситикар, - добавил от себя комитетский, сверившись с записями в личном деле (да, теперь я понял, что это именно личное дело и именно моё!). - Дело было возле правительственного квартала, в лесу имени Балчуг-Кемпинского. Заброшенное место. Там развалины одни... Да, и чего туда забрели? Молодые, глупые...
       'Профессор' совсем завёлся, заверещал:
       - Помнишь, как надели на тебя наручники? Как беременную женщину избивали у тебя на глазах? Сколько ты отсидел? Где-то около двух недель... Все нам известно, разве только нет фотографий тех коньячных клопов, которые тебя заживо пожирали в тюремном блоке... Тюремщики называют этих тварей - 'коньячными'. Запашок-то, когда раздавишь!
       И снова хихикает! Ой, мразь!
       - Она не дожила, так ведь?
       Они умирала. Две недели она медленно умирала, одна, в пустой квартире. У неё не было работы и медицинской страховки. Работа и страховка были у меня. Были - до заключения в тюрьму. А ей отказали во врачебной помощи. Все отказали, все - даже Общество милосердия. Милосердным кто-то сообщил, что её друг в тюрьме. По обвинению в нападении на предпринимателя, у которого в администрации кондоминиума много важных и полезных друзей.
       Кажется, дня за два до моего освобождения начались схватки. Выкидыш. Потеря крови. Смерть.
       Крики испугали соседей. Кто-то из них позвонил и пожаловался на 'антиобщественное поведение'. Когда приехали люди из Комитета воздаяния, она была уже мертва.
       А когда я вернулся, в квартире было пусто. Тело увезли... не знаю точно, когда именно... Кажется, его уже успели кремировать до моего освобождения.
       В коридоре - бурое пятно, высохшая лужа крови. Полосы по синей штукатурке. Следы ногтей.
       Царап... Когда больно...
       Быть может, она была ещё жива, когда её увозили? Быть может, была ещё жив и когда засовывали её в печь?
       Кто мы такие? Кому есть дело до нашей боли? Кому это вообще интересно?
       Все, что я узнал о последних её днях, рассказал мне квартальный. Не из жалости и сочувствия. Нет, он посмеивался... Надеялся, что я не выдержу и брошусь на него с кулаками. А там - новый срок для меня и благодарность ему от начальства за задержание 'особо опасного социопата'.
       А я даже не плакал. Сидел с каменным... мне так казалось, что с каменным лицом.
       Потом встал и ушёл из собственного дома. И бродил, бродил без цели, без дороги, без мыслей, без будущего. Вот так...
       И что, они следили за мной? Как они...
       Провожу ладонь по затылку.
       Где-то на моём теле метка? Они вшили мне метку, пока я был в тюремном блоке?
       Может, и выпустили потому, что нашли место для меня в своих планах. Иначе гнить бы мне вечно в...
       Впрочем, мне и так от распада не убежать. Нигредо, чёрт бы его драл!
       - И ты решил просто сдохнуть? Просто так? Бездарно и бесполезно? Потеряв всё и простив врага? Воистину, ты лучший из противников. Твоя рожа достойна хорошего плевка!
       'Профессор' кривится, на этот раз - подчеркнуто брезгливо.
       - Ничтожество! Ты даже не смог похоронить её! И его - своего сына. Да, у тебя мог бы быть сын! Мы и это знаем. А ты не знал? И не узнал бы никогда! Что ты сделал? Вот так просто и незатейливо - спятил и убил себя. А он? Этот гонщик... Он жив! И будет жить!
       Секунду 'профессор' держит паузу.
       Шарик горькой гуттаперчи пробивает горло. Я сблёвываю зелёную лужицу на пол.
       Офицер шипит кошачьи и тянется к кнопке вызова.
       Но замирает под строгим взглядом 'профессора'.
       - Покажи! - командует тот.
       Офицер рисует ладонью какой-то сложный зигзаг и от кнопки ведёт к панели управления. От волнения выбирает явно не тот масштаб отображения фотофайла и...
       А почему, собственно, не тот масштаб? Может быть, именно тот, что надо. Тот, что и был запланирован. Задуман.
       Предусмотрен хитрым их планом.
       ...и в воздухе, заняв едва ли не четверть объёма комнаты, возник вдруг в красновато-оранжевом тумане портрет бледнокожей той гадины с прозрачными, тонким серым ледком подёрнутыми глазками, вмиг уставившимися - прямиком на меня!
       Голого, сдыхающего, засунутого в прорезиненный больничный мешок.
       Но не было в этом ноябрьском взгляде торжества. Триумфа - не было. Светлые кристаллики хрустящей шуги, смешанная с белым речным песком вода. И по краям, спрятанный, но выплывающий, упорно выплывающий из-под снежной каши - страх.
       Почему-то вижу его. Тогда, четыре месяца назад, не заметил. Но увидел - сейчас.
       - Помнишь его? - спрашивает 'профессор'.
       Киваю в ответ.
       - А теперь слушай меня внимательно. Это твой шанс. Шанс изменить судьбу. Нет, не эту, которую ты уже загубил. Ту, другую. Которую мы тебе выдадим из наших тайных запасов. Смерть - просто перемена тела. С потерей памяти, полной или частичной. Мы поможем сохранить память и станем твоими проводниками в мире Перехода. Понимаешь, о чём я говорю? Понятен тебе смысл моих слов?
       Нет, мне ничего не понятно. Я не понимаю, о чём говорит этот странный тип.
       Морщу лоб. Нет, дурной из меня актёр. Ничего не получается с имитацией мыслительного процесса.
       Усилия приводят лишь к тому, что усиливаются приступы тошноты. И жидкость, теперь уже почти бесцветная, снова течёт через горло, обмазывая губы липкой слизью.
       - Борется организм, - удовлетворённо замечает 'профессор'. - Так, пожалуй, ещё два десятка часов протянешь. Если верить нашим мудрым и многоопытным докторам. А они много чего такого повидали...
       Хочется спросить, чего же 'такого' повидали эти доктора. И что за сделку (именно сделку, не иначе) предлагает умирающему от рициновой отравы наш гуманный конфедеративный Комитет. И ещё хочется попросить офицера, чтобы отпустил меня... ну туда, где друг-унитаз...
       Потому что, похоже, одной лишь рвотой дело не ограничиться. Упрямый зверь-организм очень хочет жить.
       - Так что же, Тимофей? - включается в интересный наш разговор офицер. - Отомстим ублюдку?
       Он кивает на изображение прозрачноглазого.
       - Ему... Он ведь приказал охране вас избить? Оттащить вашу подругу в канаву? И бросить её там... Он достоин жизни? А вы смерти? Не поверю, что вы согласитесь с этим.
       Самое время задать детский вопрос.
       - Чего вы хотите? И кто вы?
       - Капитан Чегоди, - представился служивый.
       - Не-а...
       Совсем уже ребячьи болтаю ногой. Правой, затекшей ногой. И сплёвываю на пол. Они терпят мои пакости, жидкость выходит из меня... Должно быть, старательные у них тут уборщицы.
       - Не вы... Вот этот человек, что сидит в углу вашего кабинета. И говорит странные вещи... Кто он?
       - Да! - кричит 'профессор'. - Капитан, представьте меня! Но только уж по всей форме, без скороговорок и сокращений.
       Капитан встаёт. Поправляет китель.
       И чеканит:
       - Верховный маг Правительственного совета Свободных Российских территорий, доктор некромантии и некрологии, понтифик Транс-Реалии, магистр спиритологии, Верховный Мастер некронавигации и Господин Белого шара Анастасий Сабельев.
       Надо же... Столько званий, и каких.
       Тру губы ладонью. Стираю клейкий налёт.
       - Признаться, теперь уж совсем ничего не понимаю.
       А больше всего поразило то, что у странного этого типа фамилия заканчивается на '-ев'.
       Мне кто-то говорил (кто-то из едва знакомых приятелей, сослуживцев-письмоносцев Отдела торговых уведомлений, рассказывал давно и как-то между прочим, так что поначалу на слова эти и обратил внимания, но, выходит, всё-таки запомнил), что фамилии, заканчивающиеся на '-ов',
      '-ев' и '-ин' (кроме фамилии 'Георгин', весьма распространённой среди цветочников южных территорий) - очень древние. И встречаются крайне редко, поскольку из широкого употребления вышли лет сорок назад. И обладателей таких фамилий мало осталось, и принадлежит они, должно быть, к древним и славным родам, корнями уходящим к тем временам, когда бывшая ещё страною наша конфедерация свободных территорий...
       Ой, чёрт!
       Будто резаком полоснули по животу. Такая неожиданная, резкая, до слёз, до мычания - отточенной ножевой кромкой режущая боль.
       Срываюсь на крик:
       - Так что вам нужно от меня?! Что?!
       Капитан, смущённо переминаясь с ноги на ногу, косит в сторону мага.
       - Магистр Анастасий, тут вы уж сами... Сами скажите ему... Я в этих ваших делах ничего не понимаю.
      
       В старом доме на странной земле было тихо.
       Деревянный двухэтажный дом на краю поляны оплетён со всех сторон плотно сросшимися ветвями тёрна, сквозь густоту и непроглядье колючих побегов которого пробивались лишь толстые коричнево-зелёные стебли чертополоха.
       Дом, когда-то очень давно покрашенный бирюзовой, теперь уже выцветшей и выгоревшей до бледной, голубовато-серого невнятного оттенка краской, с фасада зарос виноградной пышной бородой, а боков - бешеным огурцом, свесившим с поката крыши тугие и колючие свои шары, наполненные созревшими семенами.
       Тыльная же сторона дома была ему не видна. Но, верно, и она заросла. Густо. Непроходимо.
       Почему-то он был уверен, что - непроходимо. Зелёным непроглядным, спутанным сплетением.
       Он не помнил, как прошёл через лес. И не понимал, как сумел пройти. Ведь казалось... Да что там казалось, и впрямь невозможно было пройти, пробраться, пробежать, пусть даже с закрытыми глазами, сжатыми губами и остановившимся дыханием сквозь этот горящий, полыхающий, потоками пламени залитый и высокими огенными столбами перекрытый лес.
       Горящий лес со всех сторон окружал поляну.
       И Кузьма никак не мог понять, как получилось у него пробраться через этот лес.
       И почему...
       Он коснулся волос.
       И почему не обгорели...
       Н провёл руками по одежде.
       И одежка без подпалин. Цела! Совершенно цела.
       И ещё...
       Он внимательно осмотрел ладони. Закатал рукав на левой руке. Пощупал кожу.
       Удивлённо покачал головой.
       Никаких ожогов. Ни пузырей. Ни пятен. Ни вздутий. Вообще - ничего. Светло-розовая кожа. Скорее, светлая. Просто светлая с еле заметным розовым оттенком. Кровь к ней почти не прилила.
       Он не чувствует жар.
       Кузьма опустил рукав рубашки. Застегнул пуговицу на рукаве. И продолжил путь.
       Путь? Какой путь?
       'К дому... Почему я к нему иду?'
       Странный лесной пожар.
       Нет запаха углей. Горящего дерева и вскипающей сосновой смолы. Не слышен треск погибающий в оранжево-алом пекле могучих стволов (а ведь охвачены, охвачены они пламенем! проступают тёмные контуры их сквозь огневую завесу!)
       И вообще...
       Он опять остановился. На миг. Прижал ладони к ушам. Отпустил. Снова прижал. И снова отпустил.
       'Что же это? Оглох?'
       Щёлкнул пальцами.
       И отчётливо различил на фоне ровного гула порождённый движением его пальцев отрывистый звук.
       'Но чтоже тогда происходит? Почему так тихо?'
       От лесного пожара...
       От пожара ли?
       ...исходил лишь ровный и негромкий, временами едва различимый, ровный и однотонный глухой гул.
       Словно однородный, искусственно синтезированный горючий материал размеренно и ровно перерабатывался поддерживаемым регулируемым поддувом пламенем в гигантской, наглухо закрытой створками топке, сквозь вентиляционные прорези которой и мог бы долететь до слуха оказавшегося рдом наблюдателя такой вот протяжный и глухой звук.
       Но лесное дерево не горит так! Не должно...
       И искры... Они должны лететь! Кружить в воздухе красным жалящим снегом! Они должны засыпать поляну!
       Кузьма втянул голову в плечи. Снова остановился и огляделся.
       Их нет! Нет! Нет искр!
       И ветер.
       Лесные пожары раздувает ветер. Пожары раздувают ветер. Вверх, к небесам...
       Кузьма запрокинул голову.
       ...Ветра нет. Воздух застыл.
       А над головой, и кажется - всего-то метрах в пятидесяти, тёмно-серая плотная пелена. Такая плотная, что на вид - будто матерчатое покрывало.
       'Это небо? На нём - ни единого отсвета. И от него свет не исходит. Тонет...'
       Кузьма опустил голову. И пошёл вперёд, к дому, решив больше уж не останавливаться.
       Хоть и не знал, зачем он идёт туда. Не знал, ждёт ли его в этом доме хоть кто-нибудь. Есть ли там хоть кто-нибудь. А если есть, то примет его этот кто-то. Или, скажем, прогонит.
       'А если прогонит, то куда идти? В огонь?'
       Идти было некуда. Возвращаться некуда. А впереди, по крайней мере, дом. Незнакомый, неказистый... быть может, и негостеприимный, но дом.
       Кузьма постоял у крыльца с полминуты. Негромко покашлял в кулак. Посмотрел на закрытые жёлтыми ситцевыми шторами запылившиеся до непроглядности окна.
       Отметил, что, не смотря на его появление и дружественное покашливание, шторы остались неподвижными.
       Либо хозяева его не заметили, либо не придали никакого значения его появлению у дома.
       'Либо никаких хозяев нет вовсе!'
       Кузьма, осмелев, быстро поднялся по опасно заскрипевшим под массивными ботинками ступеням, и, потоптавшись для приличия немного на крыльце, постучал в дверь.
       Выждал немного.
       Вятнув руку, постучал кончиками пальцев в ближайшее к крыльцу окно.
       Вытер запачкавшиеся пальцы о джинсы.
       Ещё с полминуты ждал ответа.
       'А ну вас!'
       И, повернув дверную ручку, потянул дверь на себя.
       'А если заперто?'
       Дверь подалась и с длинным печальным скрипом приоткрылась.
       Кузьма просунул голову в дверной проём и произнёс негромко:
       - Есть кто...
       Закашлялся от полезшей в нос многолетней пыли.
       Потом закончил фразу:
       - ...тут? Здесь?
       Задумчиво добавил:
       - Живой...
       'Типун мне на язык! А если тут покойник?'
       Кузьма слегка оробел и перекрестился.
       Покойников он не любил. Хотя ничего плохого они ему не делали. Разве только дурно выглядели.
       Покойников он видел...
       Но лучше уж никого в доме, чем - упокоившийся.
       'Лучше уж никого, чем...'
       Распахнул дверь пошире.
       Не дождавшись ответа, шагнул внутрь.
       Покрутил головой, высматривая затаившихся невдалеке хозяев (отчего-то всё не верилось ему, что в доме никого нет и казалось, что кто-то непременно должен гостя поджидать и, возможно, у самых дверей).
       Увидел мельком слегка тронутые серой древесной плеснью ровно тёсаные доски, из которых были собраны стены дома.
       И с удивлением отметил, что где-то в глубине дома горит свет. И потму видит он и эти доски, и плесневые разводы.
       И ясно различает бежево-жёлтый деревянный пол под ногами.
       И может спокойно, не на ощупь, пройти внутрь дома. И увидеть обстановку его. и предметы в комнате. И в глубине комнаты - лестницу, ведущую на верхний этаж.
       Обстановка...
       Кузьма медленным, отчасти даже вкрадчивым, лисьим шагом вышел на середину комнаты.
       И огляделся по сторонам.
       Неспешный панорамный обзор этот выявил обстановку вполне обычную для такого вот, заброшенного места.
       Увидел Кузьма стоявший посреди комнаты овальный стол, накрытый когда-то белой, но со временем пожелтевшей скатертью с узорчатыми краями, далеко свешивающимися за пределы столешницы и потому едва не до середины закрывающими гнутые, с красными резными накладками ножки.
       Бронзовый подсвечник посреди стола и рядом с ним - собранный на чёрном жестяном подносе постаромодный фарфоровый чайный сервиз с пухлыми ангелочками на чашках и афродитистой дамой пышных форм на заварочном чайнике.
       Четыре стула с высокими мягкими спинками, расставленные вокруг стола.
       Увидел широкий велюровый диван, заботливо укрытый зелёным, украшенным бахромою покрывалом.
       Увидел затёртую до проплешин медвежью шкуру на полу и декоративные оленьи рога, развешанные по стенам.
       На стенах же - едва различимые бледные эстампы в тонких деревянных рамках.
       Сложенный из грубо обработанных камней камин, обложенный брусом, защищённым от жара листами гнутой стали (возможно, изнутри для верности проложенной каким-нибудь негорючим материалом).
       Впрочем, брус, похоже, давно уж не требовал защиты от жара.
       Огонь в камине в последний раз разводили...
       Кузьма не смог сдержать улыбку. А потом и нервный, неровный, истеричный смех.
       - Да тут кругом огонь! Кругом! Повсюду!
       'Но свет... Откуда свет?'
       Он посмотрел вверх.
       Свет шёл сверху. От подвешенного под самым потолком большого медного светильника, по широкому кругу которого расставлены были толстые, на долгий вечер рассчитанные свечи.
       Свечей этих Кузьма насчитал восемнадцать.
       Горели они ровно, без треска, дрожаний и прыжков пламени, выбрасывая далеко вверх длинные оранжевые языки.
       Кузьме, конечно, неведома была изначальная высота свечей, но очень приблизительно прикинул он, что сгорели они едва ли на одну пятую часть, так что едва ли зажжены были заранее, за много часов до его прихода.
       Конечно, не знал он, как быстро сгорают эти свечи. По ширине можно было бы предположить, что хватает их надолго. Очень даже надолго. Быть может, не только на вечер, но и на всю ночь.
       Но каким бы неспешным не было их горение, зажечь их могли сравнительно недавно.
       'Точно! Недавно! Не могут же они несколько дней гореть! Стало быть, не такое уж позаброшенное это место...'
       Мысль эта вызвала в душе его лёгкое, но отчётливо ощущаемое беспокойство.
       На такой странной земле и жители, должно быть, странные. А встреча со странными жителями может быть и весьма неприятной.
       Нет, конечно, может быть и вполне безопасной. Или даже приятной. Но скорее всего - нет.
       Земля не просто странная. Она...
       Кузьма ещё раз осмотрел ладони.
       'Ни одного ожога... Я, что же, и за ветки горящие не хватался?'
       В общем, лучше бы без хозяев. Просто переждать пожар. А потом...
       'Куда потом? Куда мне идти? Как я вообще сюда попал? Ничего же не помню! Ничего! То есть...'
       Он прошёл через комнату и с усталым вздохом присел на диван, смяв покрывало.
       Потом, не выдержав искушения, прилёг.
       'То есть, помню...'
       Он и сам не заметил, как течение мыслей стало замедляться, а сами мысли - путаться и самым странным образом перемешиваться.
       'Помню, что зовут Кузьма. Кузьма зовут, а куда зовут... Это имя такое, я полагаю. А фамилию свою не скажу, потому что не помню. Не помню...'
       Он усмехнулся. Вяло. Будто через силу.
       'Фамилии у меня и не было. Я так полагаю... Свечи зажёг не я. А я сюда пришёл... Откуда - не помню... Кто-то ударил по голове... в лесу кто-то ударил или не ударил... В лесу напали лисы, медведи и актрисы... кусали, не кусали и весело плясали... Куда потом? И когда? А если не переждать... может, пожар тут - вечно...'
       И на этом заснул Кузьма.
       И спал долго. Если бы были часы в том доме, я бы сказал, сколько времени он проспал. Но часов в том доме не было.
       И время в нём шло как-то странно: то быстро, то медленно.
       И свечи горели не так, как должны гореть свечи: ровно и последовательно. Они горели, но отчего-то не сгорали. Как остановились на уровне примерно четырёх пятых от высоты своей, так и держали огоньки именно там. Не уменьшаясь.
       Кузьма спал и не видел снов. Сон его был глубок.
       Колодец. Беззвучный. Слепой.
       И выбрался из сна Кузьма... Нет, не знаю, через сколько часов. Говорю же, что время в том доме странно двигалось.
       Может, там и вовсе времени не было.
       В общем, выбрался Кузьма из сна. Вздохнул. Выпрямился. Потёр ошалело глаза.
       За столом сидел и смотрел на него добрым, лучистым взглядом какой-то совершенно незнакомый ему парень с блондинистыми, коротко стриженными и при том взъерошенными волосами, с глазами синими и по-детски искристыми.
       Смотрел и улыбался. Широко. Гостеприимно.
       'Во как!' подумал Кузьма.
       И проснулся окончательно.
       - Добро пожаловать, - сказа незнакомец. - Здравствуй, друг Кузьма. Это Земля Пожаров. Тебе понравится здесь.
       'Господи, помоги мне выбраться отсюда!' взмолился Кузьма.
       И улыбнулся незнакомцу.
       - И тебе привет. Ты и есть мой покровитель?
      
       Шаба подлетел в воздух, брызнув синими искрами.
       Кувырнулся через голову и, зависнув над бурой болотной травой, бросил навстречу Псу белый, смертоносным огнём наполненный шар.
       - Шаба!
       Пёс, отпрыгнув в сторону, прочь с тропы, по пояс провалился в тяжёлую болотную чёрно-торфяную топь и, нагнув голову, занырнул в трясину, спасаясь от налетающей огненной волны.
       - Шаба!
      
       Стих до звенящего металла усиленный репродуктором голос певицы.
       Газировка в картонном стаканчике перестала пениться, лениво выпустив последние пузыри.
       'А сейчас ещё и нагреется...'
       - И надо было вас одних бросать! - с запоздалым сожалением и своевременной укоризной в голосе сказала Катя.
       Сергей затряс головой. Так часто и резко, что едва не расплескал 'Буратино'.
       - Стоило!
       Жена сдвинула брови.
       - Ребёнок где?
       Сергей замычал, выводя невнятно что-то вроде: 'А-ам!' и махнул рукой в сторону кустов сирени.
       - Где там? В семье должен быть хоть один взрослый человек!
       - Да на карусели, - пояснил Сергей, как будто даже и удивляясь странной непонятливости жены.
      - Ну, мало ребёнку. Он попросился... А я отошёл... На минуту... Ничего же не случиться! Что ты всё время... честное слово...
       И отпил из стаканчика нагревшуюся уже (вот досада!) леденцового вкуса жидкость.
       'Да, с минутой я, конечно, погорячился. Преувеличил слегка, прямо скажем...'
       Сирень зашевелилась и рявкнула грозно:
       - Чей ребёнок? Почему в третий раз без присмотра на карусель лезет? Вот же...
       Ветви качнулись на поляну, весьма бесцеремонно волоча за собой слегка упирающегося мальчишку лет пяти, выбралась женщина с апоплексически-алым лицом и усталым (и отчасти дежурно-грозным) взглядом.
       - Мне это надо? - спросила она сирень.
       Та махнула в ответ серыми лепестками поздних, уходящих соцветий.
       - На минуту? - переспросила Катя.
       Сергей опустил голову. И вылил газировку в траву.
       - Они? - спросила женщина с алым лицом.
       Ребёнок уныло кивнул в ответ.
       - Эх, Митя, - прошептал Сергей. - Договорились же, что возле будки ждать будешь. А сам...
       - Я с тобой ещё поговорю! - пообещала ему Катя.
       И протянула руку.
       - Ребёнка верните родителям!
       Женщина, выпустив митину руку, погрозила напоследок:
       - Вот они, родители-то современные! Мы за своими детьми смотрели. Одних не бросали где попало! Время другое было, и порядка больше... Вот на работу-то вам, мамаша, написать надо, чтобы знали, как вы с ребёнком...
       Остаток фразы она договаривала уже на обратном пути к площадке аттракционов, изрядно удалившись от супругов, посему окончание слов затерялось где-то в зарослях парковых кустов.
       - А я не хотел ещё кататься, - сообщил Митя. - А Борька сказал, что слабо. А я ему говорю, чего слабо, ещё пойдём. А он...
       'По острым иглам яркого огня!..' завопил динамик.
       Воздушный змей взвился над верхушками деревьев и, подпрыгивая на упругой ветровой волне, поплыл, распустив бечёвочный хвост, в сторону пруда.
       'Сейчас прощения будем просить' шепнул сыну Сергей.
       Тот понимающе кивнул в ответ.
       И бодро заголосил:
       - Дорогая наша мама!..
       - Да хватит вам! - прервала намечающийся концерт семейной самодеятельности мама.
       И предложила:
       - Пойдём на пруд сходим...
       - На лодке кататься? - подхватил Сергей.
       - Хоть и на лодке, - согласилась Катя. - Уж там вы точно под присмотром... Два горя луковых!
       И вздохнула.
      
       Ремень на запястье.
       'Транс-Реалия - это особое состояние в мире бардо посмертного существования. Смерть наносит тяжкий удар по сознанию, стирает элементы личности, память, разбирает на кирпичики-первоосновы наше призрачное 'Я'. Но удар, даже самый сильный, не означает уничтожения.
       Каждый кирпичик несёт в себе частицы вашего сознания, вашей самости. Главное же в том, что кирпичная кладка, если использовать строительную аналогию, разрушается не полностью.
       Магические технологии, разработанные нашими специалистами, позволяют сохранить при переходе не просто некие куски личности, пусть даже и значительные, а полное и гармоничное сочленение основных блоков сознания некрона...'
       'Кого?'
       Гаснет свет. Светит красная лампа над дверью.
       Оттого всё кажется тревожным, грозным, значительным.
       И слова звучат величественно и значительно, будто рассказчик и впрямь вдохновлен и наполнен необыкновенной, с иной стороны, из астральной стороны изошедшей силой.
       'Некрона. Так мы называет находящихся в бардо и сохранивших самость посланников, с которыми мы сохранили связь.
       Бардо - это переходное состояние. В вашем случае...'
       Ремень затягивается, пережимая кровоток. Покрытое подсыхающими экскрементами и серыми блевотными потёками тело переворачивают на бок...
       'Мы устали тебя мыть' шепчет санитар, подкладывая ладонь под спину.
       ...и удерживают в таком положении. Санитар зажимает артерии на шее.
       'Текло из тебя непрестанно' не умолкает санитар.
       Тиши ты! Мешаешь слушать...
       Крикнуть бы, но сил на крик уже нет.
       '...это переход между двумя жизнями. Не думаю, что вам удастся избежать следующей жизни. Но вы же этого и не хотите? Вам не нужно растворение, вам не нужно единство с Исходным. Вам нужен второй шанс, и мы вам его даём.
       Итак, что требуется?
       Не утратить контроль над самим собой. Мы не знаем, в каком именно мире вы окажетесь. Мы не знаем, куда занесёт вас поток космической реки, в каком из миллионов промежуточных миров вы откроете глаза, как будут вас знать, какие ложные воспоминания и впечатления навеет вам Мара и неблокированные вами мусорные остатки вашего псевдосознания.
       Это сложно объяснить, но в целом можно сказать, что в промежуточном мире Бардо посмертного состояния ваша личность будет представлять собой необыкновенно пёструю и эклектичную смесь нескольких псевдоличностей, сформированных потоками нереализованных желаний, влечений и чувств, весьма причудливо соединённых с остатками вашей личности минувшего Бардо жизни, пропущенными через частое сито смерти.
       При этом, судя по результатам наших предварительных исследований, чем больше у вас было накоплено нереализованных страстей и чем более были они причудливы, тем сильней и опасней будет родившееся в промежуточном бардо существо.
       Именно по этой причине ваши слабости уже уходящей жизни...'
       Хрип. Гул нарастает. Свет бледнее, желтеет, из красного превращаюсь в тускло-оранжевый.
       '...становятся источником вашей силы в мире бардо.
       Понимаете, почему вы выбрали именно вас?'
       Стон в ответ. И слабый хрип.
       '...о взаме...'
       'Что взамен? Новая жизнь.
       Наши маги сохранят с вами связь с помощью технологий Белого шара. После смерти ваш ещё неостывший мозг будет помещён в это устройство, что позволит нам сохранять информационно-управляющий канал, который позволит некронавигатору безошибочно вывести вас на объект преследования.
       Этот объект - нежить. Обитатель мира Бардо посмертного состояния. Ни в одном мире нет постоянных обитателей, все приходят и уходят, пересекая границы. Но ваш противник - существо особого рода.
       Он был создан в мире бардо земными магами для того, чтобы обеспечить астральное прикрытие тому мерзавцу, который искалечил вашу жену и походя выбросил с сточную канаву всю вашу жизнь.
       Этот человек - важный правительственный чиновник и по понятным причинам нисколько не боится земных судов. Но вот кармический суд страшен. Не ему нет, в силу ограниченности интеллекта о кармическом суде он не имеет ни малейшего представления.
       Страшен тем людям, великим магам, которые обеспечивают безопасность корпорации правительственных чиновников свободных территорий.
       Эти люди создают Протекторов, потусторонних существ, чья задача - блокировать негативные кармические воздействия, в том числе приходящие из промежуточных бардо, и прикрывать астральные тела 'младенцев' от воздействия Закона.
       Да, таких, прикрытых, чиновников мы называем 'младенцами'. Якобы чисты, якобы непорочны, спасены и в этом мире и в любом ином.
       Если верить магам-защитникам, 'младенец' не получит воздания, но чистым перейдёт в новую жизнь.
       Протектор - могучий дух.
       Наш некронавигатор, использую канал связи, выведет тебя на того, кто прикрывает от гнева пробуждённых существ бардо твоего, лично твоего негодяя.
       Твоя сила и необыкновенные способности, которые непременно проявятся у тебя в новом мире, помогут тебе...'
       Пузыри на губах. Кровавые ручейки текут по ногам.
       '...уничтожить Протектора. Лишившись защиты...'
       Долгий стон.
       - Анастасий, он потерял сознание, - шепчет капитан.
       И кричит санитару:
       - Шар готовь! И пилу!
      
       Звенят цепи карусели. С тяжёлым, прерывистым гудением всё быстрей и быстрей вращается вибрирующий, из стальных секторов сваренный карусельный круг.
       Взлетают, поднимаясь всё выше, кресла.
       Быстрей, быстрей, быстрее!
       Чёрные листья летят навстречу, чёрным, под ветром шевелящимся облаком проносятся возле самого лица, едва не задев кожу, улетают прочь, обдав дождевыми синими брызгами, улетают, чтобы на следующем круге вновь понестись навстречу - и в последний миг, по логике карусельного движения, вновь отвернуть, пролетая мимо.
       Быстрее...
       Всё надсадней гул двигателя, всё тяжелее давит звук на перепонки, и вылетают уже из деревянного основания карусели красные снопы предпожарных искр и, зацепившись за ветер, вытягиваются длинной вертикальной спиралью, поднимаясь к сливающимся в кольцо верхушкам деревьев, и сами свиваются в огненное кольцо, змеем Уроборосом стараясь поймать себя за хвост.
       Жар нарастает и...
      
       Застегивают головной обжим с контрольными датчиками.
       Провода тянутся к Белому шару.
       'Как видите, название вполне соответствует внешнему виду прибору. Шар действительно белый. Это изобретение мага Эгреуса, идею которого он почерпнул в одном из средневековых гримуаров, авторство которого современные эксперты некромантии приписывают одному из учеников великого Джона Ди.
       Собственно, изначально это было лишь средство фиксации терминальных психовитальных параметров преагонального стадии Перехода.
       В последующем, проведя некоторые усовершенствования, маги смогли превратить этот прибор в своеобразный некропередатчик, позволяющий не только вести записи терминальных процессов, но и поддерживать канал связи с тем, кто совершает Переход.
       Последняя же модель Белого шара, которую мы приберегли для вас, Тимофей, позволяет не только осуществлять связь (к сожалению, одностороннюю из-за некоторых особенностей состояния психика пост-переходного 'Я'), но и воздействовать на некро-объект.
       То есть, на ваше перерождённое сознание...
       Чёрт, что за отвратительный запах! Позовите уже санитаров... За какой пилой? Рано...
       Сейчас идёт запись...'
       Волны света бегут по проводам к шару. И шар начинает светиться изнутри.
       '...а потом, как я и говорил, мозг, представьте себе, ещё не остывший, будет помещён... Что позволит сохранённой информации поддерживать иллюзию существования личности в те критические мгновения, когда осуществляется пост-пространственный скачок, именуемый Переходом...'
       Санитар тянет шланг. Вода льётся на пол.
       'да, и отмойте пол...'
       Анастасий наклоняется к умирающему. Прислушивается к стихающим стонам.
       И шепчет последнее, что хотел досказать:
       'Как ты узнаешь, что не обманут нами? Пожалуй, я дам тебе подсказку. В мире, где ты, вероятнее всего, окажешься - жарко и душно. Там бывают туманы, есть реки и трясины. Встречаются даже леса!
       Но данные наших навигаторов свидетельствуют о том, что в этой стране проблемы с осадками. Что-то там с небом не в порядке. Не знаю, как там умудряются выживать растения... Впрочем, у того мира свои законы, и откуда нам знать, какие они. Всё же иллюзорно, да и наш мир, признаться, тоже иллюзорен. При переходе одна иллюзия сменяется другой, и й той, другой, картинки могут быть причудливей привычных.
       Как только ты выполнишь программу, совершится переход...'
       - Да он вас не слышит! - кричит капитан. - Хватит!
       Но Анастасий продолжает:
       'Признаки этого перехода таковы: начнётся дождь. И когда ты почувствуешь его...'
       Умирающий хрипит. Тяжкий, долгий выдох.
       Чегоди трогает Афанасия за плечо.
       - Время дорого, маг!
       Смотрит на браслет-органайзер.
       - Восемь часов сорок три минуты... Приступаем!
      
       - Больно, Тима!..
       Он замер, схваченный внезапным посреди апрельского полдня острым, жгущим кожу морозом.
       Подбежал к жене, склонился над ней. И...
       Стих рёв турбин красного ситикара.
       ...увидел, что от колёс машины к тому месту на обочине, где лежит, скорчившись, его жена, тянется широкая, тёмная полоса.
       Крови.
       Тимофей протянул руку, попытался поднять жену.
       Она застонала, попыталась подняться. Но после первой же попытки тяжело осела на землю.
       - Не могу... глубоко дышать... Кажется, рёбра...
       С шипением открылась дверь ситикара и медленно, озираясь по сторонам, выбрался из салона водитель.
       Молодой круглолицый парень со слегка вытаращенными то ли от испуга, то ли от природы глазами.
       Губы его кривились и прыгали.
       'Презрение или страх?'
       - Я помощь вызову! - крикнул жене Тимофей и побежал к машине. - У меня же страховка есть!
       Он подбежал к машине и схватил водителя за локоть.
       - Вызови медицинскую службу! Вызови! Слышишь?
       И затряс руку.
       Водитель, разом придя в себя, отстранился брезгливо.
       И, разжав правую ладонь, показал Тимофею синие линзы на потной коже.
       - Видишь, гад? Оптокрректоры, импортный вариант! На биоклее! Вылетели... И ещё я из-за вас об руль ударился! Грудью...
       И, сморщившись, левую ладонь поднёс к сердцу.
       - В суд подам! Какая служба? Я вам ничего не должен! Ничего! Убирайтесь!
       И, глянув в опасно заблестевшие глаза голодранца, попятился к машине.
       Не закричал уже, а зашептал, по возможности грозно, предпредительно:
       - Со мной шутки плохи! Мы с районным прозекутором - лучшие друзья. Так и знай... Стой, не подходи! Я тебе ничего не должен, вы сами под колёса полезли!
       - Сволочь! - преодолевая удушливый спазм, прошептал Тимофей. - Здесь люди гуляют, здесь вообще проезд запрещён. Ты мою жену сбил! Она беременна!
       Сорвавшись на крик:
       - Подонок! Вызови!..
       Отбросив линзы куда-то в лесную траву, круглолицый, развернувшись, залетел в машину и нажал кнопку экстренной блокировки.
       Дверь, с важным и протяжным шипением, а с быстрым, почти реактивным свистом, закрылась и отчётливо щёлкнул блокировочный замок.
       - Сам разбирайся! - рявкнул динамиком ситикар. - Сам со своей женой разбирайся! Я вас не знаю! Впервые вижу! Шантажисты! Голодранцы, и голодранцев плодят! Вас на органы давно пора пустить! Уйди, а то полицию вызову! Да я...
       И динамик захрипел, захлебнувшись в истерическом плаче.
       'Больно, Тима...'
       - Открой!
       И Тимофей, подбежав к ситикару, ударил кулаком по капоту.
       И увидел, как быстро задвигались, набирая обороты, лопатки турбин. И затягивающий, плотный поток полетел в широко раскрытые воздухозаборники.
       - Стой! Не смей уезжать! Не смей, ей помощь нужна!
       Ситикар, кормой проламывая себе дорогу в зарослях барбариса, задним ходом задвигался в сторону заброшенной трассы 'Балчуг'.
       - Остановись же! - закричал в отчаянии Тимофей.
       'Здесь глухое место! Здесь нет телестанций! Здесь никого нет!'
       Ситикар ускорил ход.
       Тимофей побежал вслед за ним.
       Споткнулся, упал головой вперёд.
       И, взглядом наткнувшись на показавшийся из травы камень, протянул руку.
       'Не уедешь, сволочь! Нет!'
       - Двадцать пятое апреля, одиннадцать сорок два, - отозвался ситикар. - Установлена связь с управлением полиции кондоминиума 'Центр', вызов...
       Тимофей поднялся. Вытер кровь с разбитой губы.
       В ладони тяжелел камень.
       'Тима, пойдём домой... Мне плохо, тошнит...'
       Размахнулся.
       Камень рикошетом отлетел от стекла.
       И трещины серебристым узором пошли по тёмно-синей тонировке.
      
       Старик открывает книгу, читает.
       'Жизнь есть величайшая милость, смерть - величайшая немилость. И, посему, надо прожить большую часть жизни - ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС! Нет ни небес в сиянии славном, ни ада, где жарятся грешники. Здесь и сейчас день наших вечных мук! Здесь и сейчас наш день наслаждения! Здесь и сейчас наш шанс! Выбери же этот день, этот час, ибо спасителя нет!'
       Пальцем показывает ан потемневшие стропила потолка.
       - Антон Шандор Ла Вей! Вот так, малыш...
       Откладывает книгу. Подходит к печке и, прихватив полотенцем за раскалённые ручки, снимает кастрюльку с супом.
       - Бурду мою похлебаешь?
       Принюхивается, блаженно зажмурившись.
       - Сегодня аппетитная бурда получилась. На заброшенном огороде я раздобыл пару картофелин, а потом, заприметив высохший на августовском солнышке хвостик, выкопал и луковицу. Небольшую, но на суп хватило. К сожалению, масла у меня нет, даже синтетического, оттого применить древний метод улучшения заправки при помощи пассировки, я не смог. С мукой, кстати, та же история, что и с маслом. В общем, бурда не слишком сложна по составу, не богата всевозможными ингредиентами, не облагорожена заморскими специями, но...
       Зачерпнув чёрной от времени мельхиоровой ложкой жидкость с краешку кастрюли, попробовал, причмокнув радостно, и завершил речь радостным восклицанием:
       - ...Но всё же вкусна необыкновенно! Присутствие натуральных продуктов в сей кастрюле помогло чуду свершиться, и при минимальных затратах бедный сумасшедший учёный сможет, пожалуй, предложить своему гостю вполне приличную похлёбку, которую я, понятно, лишь в силу природной кулинарной скромности именую 'бурдой'. Кстати, тарелки у вас с собой, конечно, нет?
       Гость пожал плечами. И вздохнул.
       - Так я и знал! - воскликнул старик. - Люди совершенно разучились бродяжничать! Когда я покинул свой дом, то, помимо флеш-карт с записями, прихватил ещё и кружку, чашку, две пластиковых тарелки, складной ножик и деревянную вилку, которую когда-то на досуге сам вырезал из вишнёвого поленца. Сначала хотел вырезать две вилки, но уж больно много дерева ушло в расход... Да, и ложку! Чудесную алюминиевую ложку тоже взял с собой. Она, кстати, до сих пор цела. А у вас, молодой человек, и ложки с собой наверняка нет! Я прав?
       Гость виновато опустил голову.
       Старик великодушно махнул рукой.
       - И ладно! В конце концов, превратности бродяжьей судьбы учат не только мудрости и смирению, но и отказу от совершенно излишней при таком образе жизни брезгливости. Будем с аппетитом хлебать бурду одной ложкой из одной кастрюли. Потому что взятые мной когда-то из покинутого дома тарелки слишком мелкие и для супа совершенно не годятся. Сам-то я ем прямо из кастрюли, которую когда-то нашёл в покинутом доме на краю Рублёвской пустоши... Да!
       Он подвинул гостю табуретку.
       - Вместо стола, как видите, вот эта деревянная коробка... Так что устраивайся сам, в меру изобретательности. А я стоя... При моём росте это не проблема.
       Гость благодарно промычал что-то невнятное в ответ. После чего попытался пристроиться на табуретке, бывшей одновременно косолапой (ножки её были нерадивым столяром развёрнуты под совершенно неподобающими табуреточным ножкам углами) и колченогой (ибо ножки, к прочему, были ещё и разной длины, что при отсутствии весовых нагрузок было практически незаметно, но при наличии таковых - заметно весьма).
       Пару раз чуть не упал на пол, едва не утратив равновесие в битве с непокорной мебелью.
       Но потом всё же устроился. И замер в полной неподвижности, глядя прямо перед собой на сбитую из едва оструганных досок стену барака, на которой в полном беспорядке и нарочитой бессистемности развешаны были закреплённые ржавыми канцелярскими кнопками и гнутыми из медной проволоки крючками семейные, посеревшие от многослойной пыли фотографии.
       - Семьёй моей любуешься? - осведомился старик.
       Черпнул ложной суп и, сделав глоток, передал её, обгрызенной ручкой вперёд, гостю.
       Тот промолчал в ответ. И даже не кивнул в знак согласия, хотя смотрел явно на фотографии, а не на что-нибудь ещё.
       Впрочем, на что ещё можно было смотреть?
       Иных украшений на стене не было, если, конечно, не считать таковым висевшую в углу на гвозде плетёную из красной ивы корзину, заполненную до краёв сухим зверобоем и крапивными стрелами.
       - Да, у меня была семья, - с гордостью сказал старик. - Вот жена...
       Он показал на одну из фотографий.
       - Памятный снимок... Очень дорог для меня. Это было на моём шестидесятилетии. Великолепный зал в дорогом ресторане. Множество гостей, тосты, поздравления, подарки, аплодисменты, поцелуи, цветы и торжественные гимны... Рукопожатия, похлопывания по плечу и так далее, так далее... Подумать только, каких-то семь лет назад всё было именно так, я не шучу! Да, какие уж шутки... Видишь, малыш, брошь на её платье? Даже сквозь пыль лучится! Ещё бы! Между прочим, с изумрудом. Мой подарок, да... Тогда я ещё мог позволить себе такие подарки. Мог позволить себе иметь семью... Да что семью, жизнь! Интересно, рискнёт кто-нибудь из моих тогдашних гостей протянуть мне руку, преодолев естественное чувство брезгливости? Или похлопать по плечу, не боясь переселения блох с моего живописного наряда на вычищенный слугами элегантный и солидный офисный костюм или министерский мундир? О, меняется жизнь... Я не утверждаю, что к худшему, вовсе нет! Она просто меняется. И, если уж быть честным перед самим собой, то надо признать, что разительная перемена образа жизни была следствием сделанного мною выбора. Добровольного и сознательного, между прочим... И ещё между прочим замечу, что вы уже сдали пять глотков, в то время как я - всего один!
       Старик отобрал ложку у гостя (с некоторым трудом, так как гость, совершенно неожиданно для себя почувствовав голод, ручку ложки выпустил с неохотой и даже попытался промычать что-то грозное, переросшее в лёгкое, сдержанное и быстро прекратившееся рычание).
       - Нет уж, теперь моя очередь! - заявил старик. - Ты плохо ведёшь себя, малыш. Ты совершенно не обучен хорошим манерам и не умеешь вести себя в гостях. И ещё, как я вижу, у тебя явно не все дома. Как сказал бы один из моих бывших друзей, доктор Гельм, у тебя, любезный, посттравматический шок психогенной природы. Не знаю, что этот мерзкий и жлобский мир сотворил с тобой... Подозреваю, что нечто очень, очень нехорошее. Но даже это не даёт тебе права лишать меня обеда! Так, именно так!
       Старик нарочито медленно, с расстановкой, сделал ровно пять глотков и вернул ложку гостю, который всё это время, вывернув голову, смотрел на хозяина грустно-молящими дворняжьими глазами, большими и чёрными.
       - Надо сохранять чувство собственного достоинства даже в самой,.. - начал было хозяин стариковское нравоучение.
       Но потом махнул рукой.
       - А ну его, это достоинство! Очередной мираж, глупость, самообман. Правда?
       Гость, прихватив зубами горячий кусок картофелины, замычал от боли.
       - Вот, вот,.. - продолжил старик. - Одно мучение с ним. А я вот, малыш, пытался его сохранить. Глупо, да? Тем более глупо, что поначалу на него никто и не покушался. Социальный статус надёжно защищал от покушений. А потом... На горе себе, сделал открытие. Открыл дверь, ты понимаешь? Дверь туда...
       Старик, сложив ладони лодочкой, развернул их, словно створки ворот. И подмигнул гостю.
       - Понимаешь?
       Гость, помедлив немного, протянул ложку хозяину.
       - Я не об этом, чёрт тебя возьми! - вспылил старик.
       И, схватившись за сердце, начал ходить туда и сюда по маленькой комнатёнке с необычной для его возраста резвостью, шумно дыша и бормоча что-то вполголоса.
       Примерно через минуту, успокоившись, подошёл к окну и краем рукава провёл по мутному стеклу.
       Прошептал: 'Опять тучи собираются... Оно и понятно, поясницу просто так ломить не будет...'
       Подошёл к коробке, где, сжавшись в смущении, всё это время сидел не сводившись с него глаз гость.
      
       И разрешил великодушно:
       - Доедай, у меня... Аппетита отчего-то нет, совсем нет.
       И спросил безо всякой надежды получить ответ:
       - Неужели совсем не интересно, что же за дверь я открыл?
       Отвернулся и отошёл к двери.
       А потом закричал, звонко и пронзительно:
       - А ведь многие жизнь бы отдали, чтобы получить ответ на этот вопрос! Понимаешь? Жизнь! Правда, почему-то забрали мою, вместо того, чтобы отдать свою...
       Гость открыл рот, роняя огрызок луковичной головки. И засмеялся - протяжно, длинно, монотонно. Никогда ещё старик не слышал такого раздражающего и одновременно вызывающего тревогу и оторопь смеха.
       Возможно, потому, что до недавнего времени не имел дела с людьми, тронувшимися рассудком.
       - Прекрати! - воскликнул старик.
       И гость послушно замолчал.
       И произнёс, ясно и чётко:
       - Жизнь - ничто. Л-и-п-ка-я! Липкая!
       Старик подошёл к нему.
       Положил руку на плечо.
       И, взглянув в глаза, предложил:
       - Может, и тебе дверь открыть?
      
       До лодочной станции они не дошли, хотя уже виден был глинистый берег пруда и слышен весёлый вёсельный плеск, сливающийся с плеском волн и свежий влажный дух летней воды доносил до них ветер.
       Но воздух потянуло и рвануло шквальным порывом, потемнело небо - и закапало небо, грозя вот-вот, то есть едва ли не в следующий миг, пролиться плотным августовским ливнем.
       - Бежим!- крикнула Катя.
       Сергей, подхватив сына на руки, кинулся к стоявшему на дальнем краю широкой парковой поляны и широко раскинувшему тяжёлые ветви старому дубу.
       - Корее беим, - заявил ему сын и тут же, как ни в чём ни бывало, начал засыпать прямо у него на руках.
       Сергей, забежав под покров узорчатых дубовых листьев, спиной прислонился к стволу и с сердцем, замершим на секунду в томительном испуге, смотрел, как жена бежит по влажнеющей траве, спасаясь от накатывающейся грозы.
       Но - успела, успела. Лишь несколько крупных капель попали ей на платье.
       И хлынул поток, такой плотный, что и края поляны, и недалёкий берег пруда, и граница леса и даже стоящие рядом деревья и всё за пределами очерченного спасительными дубовыми ветвями круга - всё утонуло, утонуло без следа, даже следов и теней после себя не оставив.
       А потом где-то близко ударила молния, подсветив ливень на мгновение пронзительным бело-голубым светом.
       - Ой!
       Катя плотнее прижалась к мужу.
       - Ты тёплый, я погреюсь...
       - Вымокла? - спросил Сергей.
       - Немножко...
       А потом, с беспокойством:
       - А в грозу не опасно под древом прятаться? Вдруг молния ударит?
       - Опасно, - честно признался Сергей. - Но куда теперь бежать?
       - Лучше уж вымокнуть,.. - с некоторым сомнением произнесла Катя.
       Но, глянув на быстро наклоняющиеся к земле под водопадным потоком ветви, решила:
       - Ладно, здесь уж... И почему ты в лес не побежал?
       - Не люблю я его, - признался Сергей. - Мусор там под деревьями, нехорошо там... И чего у нас так грязь любят разводить?
       Катя не ответила.
       Наклонилась к Мите.
       - Спит...
       - Точно, - перешёл на шёпот Сергей.
       Хотя понижать голос было излишне. Гроза бушевала так, что перекрыла бы и боевой слоновий крик вместе с рёвом иерихонских труб.
       Впрочем, барабанные раскаты грома Митю нисколько не смущали. На руках у отца он спал с самым мирным сопением, изредка почёсывая краем правого сандалия левую ногу.
       - Устал, - сказал Сергей. - С семи утра на ногах...
       - Не вышло с лодками...
       Катя улыбнулась виновато, словно нежданная гроза разразилась по какой-то её неведомой вине.
       - Да гроза скоро пройдёт, - быстро зашептал Сергей. - Правда! Такие грозы долго не длятся. Минут...
       Прикрыв глаза, сделал вид, что подсчитывает.
       - ...минут через десять пройдёт, или даже того раньше. Точно говорю!
       - И что?
       Нет, жену он не успокоил.
       - Лодки будут мокрые...
       - Газеты подстелим, - предложил Сергей.
       Катя посмотрела на часы. Простенькие, 'Чайка'. Зато - свадебный подарок. Муж со стипендии...
       - Тоже, придумал... Да и поздно, Серёжа. Поздно уже... Тебе на работу завтра.
       Сергей, наклонив и слегка пригнув голову, попытался разглядеть сквозь светлеющую и разряжающуюся дождевую пелену край неба.
       И почувствовал, как на макушку ему стали падать пробивающиеся сквозь намокший листьевый зонт капли.
       По-черепашьи втянув голову, произнёс с некоторой грустью:
       - Ладно, пойдём уж. Переждём и пойдём потихоньку. А вот кончится лето скоро, и закроется лодочная станция. Она, между прочим, до двадцатых чисел августа только...
       Катя погладила его по плечу.
       - Ничего, может, в следующие выходные. Или в следующем году. А потом Митька вырастет, а мы станем старенькие уже. Он нас катать будет.
       - Дём? - в полусне спросил Митя.
       - Скоро домой пойдём, - шёпотом пообещал Сергей.
      
       Пёс открыл глаза.
       Рывком встал с земли. Опустился на четвереньки. Понюхал глину, едва не приложив чёрный нос к кривобокой лесной кочке.
       Распрямился. Медленно пропуская через ноздри, втянул воздух. Выдохнул.
       Пахло пожаром, горьким углем, истерзанным деревом.
       Иссушенной травой. И примешивался к этому странный, диссонирующий с гаревым фоном запах затхлой, застоявшейся, на гниющем сфагнуме настоянной болотной воды.
       Пёс задрал голову к низкому, тёмной охрой крашеному небу.
       И произнёс важно:
       - У-у!
       Никто не ответил ему. Буро-красное облако медленно проплыло над его головой. Вместо дождя из облака просыпалась мелкая терракотовая пыль.
       - У-у! - повторил Пёс.
       Уже с некоторой печалью.
       Но потом отчего возвеселился и стал улыбаться, в щеристом оскале показывая острые, удивительно ровные, словно абразивным кругом по краям обточенные зубы.
       - Я-а-у-ля! - объявил лесу Пёс.
       Налетел ветер и лес вздрогнул. Лес уже видел псов. И видел их охоту.
       - Я бегу, бегу! Ля-уля! Хай-скай! - завопил Пёс.
       И побежал - через лес, через заплетённую прочными ветвями лесную чащобу, высокими прыжками перелетая через непролазные заросли, через овраги и глубокие трещины в серо-чёрной лесной земле.
      
       - Я и есть, - подтвердил незнакомец. - Твой защитник. Позволь представиться: Гай Юлий Цезарь Август Германик, принцепс Сената, понтифик, трибун и консул. Ещё я отец Отечества, но это у уже в прошлом...
       Парень вздохнул грустно.
       - И отечества, говорят, давно уже нет.
       - Длинное имя какое! - заметил Кузьма. - Я и не запомню... Можно короче?
       - Можно, - согласился протектор.
       И, поморщившись, с некоторой неохотой произнёс:
       - Сапожок. Прозвище у меня такое.
       Кузьма непочтительно хихикнул, поднеся ладонь ко рту.
       - Правда, такое прозвище? Ну, насмешил, Гай Сапожок! А почему...
       Снова, не сдержавшись, прыснул.
       - А почему... такое?..
       - Потому что моё детство прошло в военных лагерях, - скривив губы, пояснил протектор. - Солдаты носят сапоги, солдатские дети - сапожки... У меня были чудесные сапожки... Люди любили меня!
       И, неожиданно толкнув Кузьму в грудь, закричал:
       - Калигула! Ты разговариваешь с императором!
       Кузьма поджал плечами.
       - Драться-то зачем?
       - Тебе ничего не говорит моё имя? - с удивлением спросил Калигула.
       И тут же, поникнув, сам ответил на свой вопрос:
       - Конечно, откуда... В последнее время из вашего мира прибывают чудовищные невежды. Я уже не удивляюсь тому, что они ничего не знают обо мне. Но они даже не слышали о великой империи, которая несла свободу и просвещение всему миру!
       - О Китае, что ли? - уточнил Кузьма. - О Китае я слышал, мы им пошлины платим с оборота...
       - Тупица! - прошипел Калигула. - Вот уж наказание мне боги придумали - возиться с такими!
       И сорвался на крик:
       - О Риме! Ты ничего не слышал о Риме?!
       Кузьма помолчал секунды две, морща лоб.
       И честно признался: 'Не-а...'
       Калигула вздохнул и подвинул ему стул.
       - Садись, невежда. Я здесь не для того, чтобы учить тебя...
       - Так ты из Рима! - догадался Кузьма. - А чего по-немецки не говоришь? Как это ты наш язык выучил?
       - Ничего я не учил! - отрезал протектор. - Я говорю, и ты меня понимаешь. Я сам не знаю, на каком языке я сейчас говорю. Просто ты меня понимаешь... Понимаешь?
       Кузьма покачал головой.
       - Ну и хорошо, - неожиданно беззаботно сказал Калигула.
       И улыбнулся - белозубо и простодушно.
       - Просто садись и слушай. И не отвлекай лишними вопросами, я на службе, мне отвлекаться нельзя.
       Кузьма, повинуясь императору, подсел к столу и, подперев голову кулаком, приготовился было слушать длинный рассказ потустороннего (теперь уж совершенно ясно, что потустороннего: разглядел Кузьма, что уши у императора тронуты тлением и кончик носа смерть раскрасила в бледно-зелёный цвет... а когда это Рим империей был? с ума он сошёл, Гай этот, в загробной стране...)
       Рассказ, однако, был коротким. Да и не рассказ вовсе, а всего две фразы. Точнее, два восклицания.
       - Это Земля Пожаров! - заявил Калигула.
       Выждав секунду, продолжил.
       - По твоему следу послали Пса!
       И замолчал.
       Кузьма выдержал полминуты, не больше. Потом заёрзал, засопел, покашлял немного.
       Император на намёки не отреагировал, сидел всё в той же недвижности и молчании, растянув тонкие гуды в простодушной, детской улыбке.
       - И чего? - подал голос Кузьма.
       - Не страшно? - спросил император. - Пса посылают к тем, кто уязвим. К преступникам, нечестивцам, отцеубийцам, кровосмесителям, мужеложникам. Тебя не защитят духи этого места! Потому я, протектор, позвал тебя...
       Кузьма замахал руками.
       - Не знаю, в какой бред ты меня заманил! Не знаю никаких псов, императоров и пожаров! И ничего из перечисленного тобой я не совершал! Ничего! Я простой торговец, тихий и мирный челове...
       И вдруг Кузьма осёкся и замолчал, будто конец фразы колкой рыбной костью застрял у него в горле. Он вскочил, отпрянул от стола, с грохотом повалив стул на пол. Губы его дрогнули и прошептал что-то... будто произнёс чьё-то имя...
       Калигуле послышалось: '...ина...'
       Кузьма выставил правую руку вперёд, зачертил ею в воздухе фигуры, словно отгоняя призрака. Хотя какой смысл в потустороннем мире призраков гонять?
       - Это девушка? - прошептал Кузьма. - Из-за неё всё, да? Я же знал, что добром не кончится, чтобы не говорил мне законник... Что мне дали, какую отраву? Почему я здесь? Отпустите меня, всё случайно вышло... Я просто превысил скорость, за это даже в нашем мире не судят... Случайно, я же говорю... У меня и справка есть.
       Глаза у Кузьмы стали белыми и контрастно выступили на них синие и красные прожилки. Пепельная кожа истончилась и сквозь бумажную тонкость её стали проступать на лице очертания черепных костей.
       - Что с тобой? - в испуге спросил Калигула.
       И зашептал что-то похожее на заклинания. Потом подбежал к Кузьме и, схватив его за руки, дунул ему в лицо.
       Но магия императора не подействовала. Кузьма, захрипев, отступил на шаг, вырвав руки из императорской хватки, затем отошёл ещё на шаг, спиной упёрся в стену - и медленно полз вниз, по-рыбьи прихватывая воздух широко открытым ртом.
       - Ты что, спятил при переходе? - спросил Калигула. - Что с тобой, Марк? Харон мозги забрал в уплату, вместо обола? При чём тут девушка? И с каких это пор ты, чиновник канцелярии правителя, стал торговцем?
       Кузьма посмотрел на императора ошарашено и, с трудом продавливая воздух сквозь горло, просипел:
       - Я Кузьма... торговец мебелью...
       Калигула погрозил ему пальцем.
       - Меня не обманывай! Я - твой протектор. Меня нельзя обманывать, мне нужно говорить только правду. Одну лишь правду! Духами-хранителями этого места я приставлен к тебе в качестве твоего защитника, дабы безостановочно и безнаказанно мог ты насыщать духов угодной им пищей. И всё это время трудился неустанно, отбивая атаки драконов и гарпий. И ни одну ламию к тебе не подпустил! А ты, мерзавец неблагодарный, притворяешься, будто при переходе утратил рассудок и саму свою личность, и переродился в какого... В кого, повтори?
       Кузьма всхлипнул.
       - Кузь-ма! Торговец мебелью... Проживаю по адресу... Какая разница? Я всё помню! Я не во сне, я не умер. Просто бред какой-то...
       Калигула смотрел на него недоверчиво, рассматривал долго, будто пытаясь найти какие-то ему лишь ведомые приметы, по которым смог бы уличить он торговца мебелью во лжи, но примет тех, видно, не нашёл, отчего до крайности опечалился.
       А потом и вовсе пришёл в ярость, опрокинул стол и стул бросил в стену.
       Потом подбежал к двери, рывком открыл её и замер, высматривая в пылающем лесу затерявшегося гостя.
       Но не высмотрел. Ожидаемый гость потерялся где-то по дороге.
       А нежданный и ненужный - сидел у стены и ревел, размазывая слёзы по рвущимся под нажимом его пальцев щекам.
       Калигула, повернувшись, посмотрел с некоторой, неизвестно откуда появившейся жалостью, на торговца и спросил:
       - А ты как сюда попал? Как ты сюда попал?
       Услышав этот вопрос, Кузьма почему-то отчасти пришёл в себя, немного успокоился и, выпятив нижнюю губы, ответствовал с уверенностью:
       - Не ...аю! Ы!
       - И я не знаю, - честно признался император. - Что-то нехорошее произошло, торговец. Что-то очень и очень нехорошее. Боюсь, что застряну я в этом мире. Марк ведь двадцать третий мой клиент. Ещё бы парочку - и ушёл бы отсюда. Но ты ведь не Марк? Точно, не Марк?
       Кузьма замотал головой.
       - Не-а!
       - Плохо...
       Император вздохнул и ладонью потёр шею.
       - Но ведь Пса-то послали, - с уверенностью заявил Калигула. - Это я точно знаю!
       Кузьма, наплакавшись, закрыл глаза и попытался заснуть.
       'Псы, императоры... Всё чепуха!' подумал он. 'Прилипчивый бред... Засну - и проснусь у себя дома'.
       Он действительно заснул.
       И, кажется, спал долго. Очень долго.
       Ног проснулся опять на прежнем месте: в домике посреди горящего леса.
       Вот только императора рядом уже не было.
      
       'Файл 126-12, запись сделана во время вечернего дежурства доктора Койны Полаци.
       Палата интенсивной терапии отделения сердечно-сосудистых заболеваний.
       Пациент литерный, в приемном покое занесён в базу данных лечебного центра под временным шифром 3-41.
       Имя придумаем ему чуть позже. Если удастся спасти. В чём доктор Ставски сомневается. Конечно, он сомневается не в наших творческих способностях и умении придумать литерным пациентам псевдонимы. Он сомневается в нашей способности возвращать к полноценной жизни пациентов, находящихся в столь глубокой и продолжительной коме.
       Впрочем, реанимация проведена качественно... О чём я?
       Он молод. Молод и безнадёжен. Богат и безнадёжен.
       Дыхание прерывистое, пульс - 20 ударов в минуту. Искусственная вентиляция лёгких, искусственное кровоснабжение (вчера вечером перевели на снабжение кровезаменителем с добавлением физраствора).
       Ему, кажется, нет ещё и тридцати, а организм - полная... Скажем так, это руины.
       Это уже пятый 'молодой лев', доставшийся нашему отделению. Наша старушка Кома собирает всё новые и новые жертвы. Боги лишь знают, отчего эти молодые, успешные и богатые вот так, внезапно, средь бела дня (или, что, в общем-то, непринципиально, посреди тёмной ночи) вдруг хватаются за сердце, теряют сознание - и попадают к нам. Или в ещё одно заведение, которое я не хотела бы упоминать даже в записи, внесённой в закрытую для посторонних базу данных.
       Ещё два-три дня - и он отправится в отделение для вечных коматозников. Либо в комплекс биопереработки.
       Впрочем, Ставски утверждает, что больного можно вернуть к жизни. Точнее, в данном случае - воскресить. И без помощи тех самых магов, о невероятных способностях которых тайком перешёптываются стажёры из Академии Спасения во время долгих ночных дежурств.
       Кто, интересно, расплодил этих никчёмных 'колдунов' и кто распускает слухи об их мифических 'сверхспособностях'...
       = Комментарий доктора Стависки. Доктор Полаци, прошу обсуждать только вопросы, касающиеся вашей профессиональной деятельности. Записи личного свойства, а так же содержащие суждения на темы, далёкие от медицины и лечебной практики нашего больничного комплекса, будут решительно удаляться. Мною! Лично! И оперативно пресекаться... Нам и так сокращают квоту на закупку импортных медикаментов, несмотря на наш статус элитного...
       = Запись доктора Койны Полаци. Файл 126-12 скорректирован. Кстати, доктор Ставски, а чего вы больше всего боитесь: упоминания ваших нетрадиционных методов или обсуждения 'магических технологий' господ из правительственных комитетов? Молчу, молчу...
       По чашечке кофе? Одинокая женщина приглашает...'
      
       Пёс уловил их запах шагов за двести. Не сказать, чтобы издали...
       Такой резкий запах (тяжёлый, горький смрад, смесь дыма, иссохших нечистот и немытой плоти) хорошему Псу полагалось бы ловить на куда большем расстоянии.
       Но ветер дул с его стороны - в сторону уродцев.
       Уродцы, похоже, почуяли приближение Пса прежде, чем он начал сипеть и почихивать от долетавшей против ветра удушливой вони и, почуяв, успели приготовиться к встрече со зверем.
       Точнее, приготовиться успел носатый старичок в засаленной и тёртой по мелких дыр накидке серой кожи. Старичок загрустил и, подбросив кривое поленце в костёр, затянул грустную песню о каком-то 'мясном уруде', который 'загамался укмати на пронгоре'. Вместо припева старичок всхлипывал и переходил на короткий взлай, время от времени срывавшийся в протяжный вой.
       И поглаживал короткую сосновую дубинку, что прятал он под накидкой, кончиками пальцев ощупывая вбитые в дерево стальные шипы, удуманные старичком для большей силы удара.
       Старушка маленькая с лицом немного приплюснутым (но вовсе не носатым!), глазками маленькими, синими и добрыми, от песни той и приготовлений старичка ко встрече с Псом лишь ёжилась боязливо и отломанной от ивы веточкой чертила круги по сухой, усыпанной серовато-белыми листьями лесной земле.
       - Демоны его принесли! - выдохнула старушка.
       И зажмурилась.
       Пёс выпрыгнул из-за кусты. Циркульно, не сгибая в суставах, переставил длинные ноги, словно пытаясь определить положение тела, наиболее подходящее для удержания равновесия на полгом склоне.
       Резко выдохнул носом, выбросив прозрачные капли.
       И побежал прямо на странную пару у костра.
       Старик встретил его просто и без страха.
       - Здравствуй, Пёс, - сказал он и кивнул на огонь. - Мы зайца запекли. Там, в золе. Долго ли по лесу бегаешь?
       И подмигнул.
       - Давно у нас псов не было!
       Пёс подогнул ноги. Замер на мгновение, словно раздумывая, стоит ли присаживаться к огню. Протянул лапу, погладил пламя. Понюхал прихваченную огнём кожу, лизнул палёные волоски.
       И присел к костру, слегка подвинув старушку.
       Та, боязливо покосившись, подалась назад, словно собираясь...
       - Сидеть! - прикрикнул на неё носатый.
       Старушка пробубнила в ответ что-то вроде: '...арый хрыч!'
       Но успокоилась немного и в дальнейшем попыток к бегству не предпринимала.
       А носатый, спев пару куплетов про 'мясного уруда', снова обратился к Псу.
       - Молодой Пёс?
       И сам себе ответил:
       - Недавно у нас, недавно. Ещё и шкура у тебя не потёрлась. Только что народился, не иначе. И откуда вы все приходите? Зачастили в последнее время, зачастили. Нет от вас в лесу покоя, духи на вас жалуются. Деревья грызёте, путников преследуете, малый народец пугаете. И откуда вы берётесь на нашу голову? А?
       Пёс оскалил зубы. Но скорее дружелюбно, чем угрожающе. И показал кончик розовато-серого языка.
       - Молчишь? - не отставал старик.
       А потом, посопев немного, рассмеялся заливисто.
       - Ай, да вы же немые! Немые твари! Рычать умеете, ворчать умеете, скулить умеете, а разговаривать - нет. Так, что ли?
       И хлопнул Пса по плечу (но повернулся при этом аккуратно, так, чтобы в распахе накидки случаем дубинку прежде времени не показать).
       - Ой, зря ты это! - и старушка воздохнула печально.
       Потом, отбросив веточку, отряхнула от налипшей пыли и надоедливого репья полу светло-коричневой, из волокнистого джута сплетённой юбки. И, с тяжёлым кряхтением приподнявшись, неспешно побрела прочь, выгибая кусаную злым радикулитом спину.
       Пёс замычал и вытянул руки к костру.
       - Когтищи-то у тебя! - не то восхитился, не то ужаснулся старичок. - Отродясь таких не видел... А ту ведь не первый зверь, что мне попадается!
       Потёр нос, едва не охватив его ладонью.
       Крикнул вслед старушке:
       - Куда? Куда двинулась? А ужин?!
       Старая по-курьи кудахтнула, хлопнула по бокам руками, махнув серыми крыльями шерстяного платка. И села - прямо в сухую траву.
       - Я тут! - заявила она. - Тут посижу, я уж мешать не буду...
       - Дура, - резюмировал старик.
       И, обратившись к Псу, предложил гостеприимно:
       - Ты, зверь милый, не стесняйся, принимайся за дело. Заяц-то сготовился уже, угли бы только разгрести.
       Пёс повернул к нему большую голову и посмотрел ему в замершую душу чёрными, с зеленоватым блеском, глазами. Зубы мелькнули белой полоской над краем отвисшей губы.
       - Бери, вкусный заяц, - зашептал старик.
       Пёс наклонился, вытянул ставшую необыкновенно удлинившуюся, будто ставшую каучуковой, руку и проворными пальцами, быстрыми стальными когтями стал катать закрасневшие, стремительным жаром наполняющиеся от движения угли.
       Потом присел на корточки и, заворчав, вплотную приблизил перекошенное, причудливой, почти что клоунской гримасой сведённое лицо к самому костру, едва не сунув голову в огонь.
       - Бы-ы! - произнёс Пёс, засовывая руку в глубину углей.
       И посмотрел на старика с удивлением.
       - Был заяц! - уверенно сказал старик.
       И, быстро распахнув полу длинной накидки, махнул дубинкой, на исходе короткой дуги обрушивая навершие её на голову Пса.
       Пёс, осев на землю, всхлипнул и поднёс ладонь к ране на голове.
       После второго удара посмотрел на старика с обидой и из правого глаза его выкатилась слеза.
       А после третьего удара - утратил сознание и всею немалой массой своей обрушился в костёр, враз его притушив до тихого, хотя и едящего глаза дыма.
       - Да только съели мы уже зайца-то! - радостно закричал старик.
       И кончик его носа задёргался и налился чернильно-синим цветом.
       - Вчера съели! - продолжал надрывать горло старик.
       И пустился в пляс, по кругу обходя затухающий костёр.
       - А сегоднячко и тебя съедим, тварь бешеная! Зверь лютый! Изверг, демонами насланный!
       Отплясавшись и притомившись весьма, махнул дубинкой, подзывая спутницу.
       - Иди сюда, Плакса! Поможешь ужин с огня снять!
       Старушка, переступая мелко и боязливо, подходила к костру так долго, что носатый, не выдержав, начал бранить её последними словами, а потом, не выдержав, отбросил дубину и в одиночку стал стаскивать зверя с углей.
       Кряхтел и шипел, но с делом не справился и начал ругать спутницу пуще прежнего.
       - Иду, иду! - ответила Плакса.
       И слегка ускорила шаг.
       Вдвоём передвинули они на два шага тяжёлого Пса. И, пиная по очереди ногами (старушка при том пинала осторожно и как бы даже отчасти деликатно), перевернули на спину.
       И тут носатый присвистнул удивлённо.
       - Вот те раз! Воистину нездешняя тварь! Гляди-ко, у него и ожогов нет. И шерсть не подпалена. Сколько на жару пролежал - и хоть бы что!
       Плакса слегка прикрыла глаза и схватилась за висевшую у неё на шее связку вырезанных из осины амулетов.
       - Говорила тебе, Тукан, не трогай псов! Не связывайся с ними! Чудища неведомые! Приходят, убивают, уходят... Забыл, что тебе о них рассказывали? Скелет пытался на одного такого напасть, так последние кости ему обгрызли! А ты...
       - Заткнись, Плакса! - прикрикнул на неё Тукан.
       И, подхватив дубинку, заткнул её за красный, из шёлковых лент свитый пояс, что широко охватывал показавшийся из под накидки тёмно-синий кафтан.
       И распорядился:
       - Доставай ножи! Разделывать будем.
      
       Дверь распахнулась настежь. Через дверной проём потянуло запахом гари, подхваченным и донесённым до жилища невесть откуда прилетевшим в эту преисподнюю ветром.
       'Запах...'
       Кузьма потёр лоб, посмотрел на покрывшиеся серым налётом кончики пальцев.
       'Пепел... Откуда это всё берётся? Раньше, вроде, и запахов никаких не было...'
       На пороге стоял жирной гаревой сажей император и африкански блестел белозубо. Светлые волосы, ещё недавно аккуратно уложенные и зачёсанные к макушке, растрепались и тёмно-пыльными соломенными клочьями свисали теперь со всевозможных сторон и направлений, расхристанным венком украшаю буйную императорскую, изрядно подкопчённую голову.
       - Вернулся, величество?
       С ироничным вопросом ничего не вышло. Сил не хватило на иронию. Вышло бормотание, обрывающееся в слабый стон.
       Кузьма пошёл было к императору, но, потеряв остатки сил по пути (не освежил его сон и не придал энергии), шаге на третьем или четвёртом - потерял равновесие и рухнул на пол.
       - Больно! - воскликнул Кузьма, ударившись локтем о половицу.
       И тут стало ему страшно. Очень и очень страшно.
       Не пугал его раньше огонь. Лесной пожар не пугал нисколько. Не было боли. Ветра не было. И искры не летали в воздухе.
       Сам огонь казался не настоящим. Каким-то искусственным, будто нарисованным на картинке и лишь немного ожившим, дабы лишь развлечь заблудившегося и неведомо как оказавшегося в этом огненном мире странника. Развлечь, и не более того.
       Не повредить ему, не обжечь, не устрашить. И даже не согреть.
       Лишь поиграть немного алым светом, поплясать на чёрных стволах, попрыгать под низким буро-жёлтым небом - и, уморившись, исчезнуть, пропасть, растаять будто морок, отпустив душу без вреда.
       Но как-то не так оно случилось. Не так развивались события, не то творилось в этом мире, что хотелось бы увидеть.
       И ощущения постепенно становились отчётливо болезненными.
       Вот и император этот (уж не липовый ли?) перемазался весь, и свитер на локте разорван, и брюки перемазаны... Не то землёй, или глиной, быть может, или серым древесным пеплом.
       - Сбежать хотел? - уточнил Кузьма.
       Император отмахнулся и, пройдя в дом, присел на коврик, прислонившись спиной к стене.
       - А чего это ты одет так скромно? - забубнил монотонно Кузьма. - И наряд у тебя - так себе. И сам ты простой такой, простой... Будто я больших людей в жизни своей не встречал! Да я самим районным начальником полиции текилу на майской ассамблее откушивал, и лаймом заедал. Думаешь, раз я торговец простой, так меня и обманывать можно? Да ты, верно, ряженый какой, а мне говоришь!..
       - В иные времена, - отозвался, брезгливо кривя губы, Калигула, - в иные, хорошие и добрые времена, я бы с большим удовольствием оторвал тебе дурную башку и скормил бы её свиньям. Но свиней не разводят в здешних местах, да и добрые времена давно прошли.
       Ударил туго сжатым кулаком по колену.
       - Я сам не знаю, во что я одет и каким ты меня видишь! Болван! Да лучше б мне ещё пару раз остриём меча по скуле получить, чем с таким тупым и недостойным человеком общаться! Здесь нет масок! Понял? Здесь нет ряженых! Притвориться ещё можно, а вот маску надеть - не получится. Сорвут!..
       Император вскочил и подбежал к испуганно поползшему под стол Кузьме.
       - Что ты помнишь?! - набросился он на оробевшего гостя. - Что ты помнишь из своей прошлой жизни? Вспомни, торговец, всё вспомни! Ты ведь сделал что-то...
       И вдруг сник, осёкся, опустил голову.
       Бросил глухо:
       - Ничего ты не помнишь...
       - Как отрезало! - подтвердил Кузьма.
       И зажмурился.
       Показалось ему почему-то, что рассерженный император заедет ему ногой в... Например, в правое ухо.
       А что? Очень даже может заехать. Начальник полиции - и тот на его глазах какого-то капитанишку избил до полусмерти за то, что тот ему тёплое шампанское на приёме принёс.
       А тут - император (если не врёт)! Да этот, пожалуй, и вовсе убить может.
       Хотя, признаться, в его положении это, наверное, и не самый плохой вариант.
       Зажмурился Кузьма и, зажмурившись, увидел вдруг в проступившем сквозь темноту свете летнего дня лежащую на серой асфальтовой ленте женщину с изломанными, неестественно выгнутыми ногами. И большим животом. И...
       Император ударил. Ногой по ножке стола.
       И бросил раздражённо:
       - Не выбраться! Представляешь?
       Всхлипнул, борясь с подступающей истерикой.
       - Слышишь? Слышишь меня, наивный глупец?! Я, император и протектор, не могу выбраться из этого проклятого леса! Здесь всё поменялось... Всё, совершенно всё - тропинки, овраги, завалы, пересохшие русла ручьёв! Здесь всё стало иным, незнакомым. Мне, понимаешь ли, совершенно не понятно теперь, как выбраться из этого места. И огонь...
       Он потёр локоть и поморщился.
       - Отчего-то начал жечь. Хотя раньше я не замечал за ним столько дурной и опасной для меня привычки. Отчего бы это, торговец? Похоже, вместо моего клиента боги прислали мне какого-то весьма достойного моей защиты грешника. А вот не могу тебя защитить... Быть может, это ты губишь меня? Это ты держишь меня в ловушке?
       Кузьма затих под столом и старался дышать как можно тише.
       - Болван, да ещё и лишённый памяти, - резюмировал Калигула.
       И, подойдя к шкафу, раскрыл скрипучие дверцы, и вынул пузатую бутылочку синего, с искристым сапфировым отсветом, стекла.
       - Вылезай, торговец, - гостеприимно предложил укрепившийся духом император. - Видно, погибать нам тут, так что выпьем на прощание... друг с другом. Как тебя там... запамятовал...
       - Кузьма! - подсказал Кузьма.
       И осторожно высунул голову.
       - Бить не будешь? Очень я боюсь, когда бьют...
       - Не буду, - успокоил его император. - И вообще, тебе не меня бояться надо... Вылезай, торговец, отведаем фалернского! Кабанчика запечённого, с мятой, мёдом, с сильфием и уксусом ещё бы к столу подать, да увы, скромно всё тут, очень уж скромно. Вот беда какая - император гостя одним лишь вином угощает! Да уж хоть так... Вылезай, пугливый друг, от судьбы под столом не спрячешься.
      
       Под вечер стало прохладно. По счастью, ветра не было и солнца до захода успело обсушить землю (что уж говорить об асфальте - тот и вовсе минут за десять высох).
       Оттого влаги в воздухе было немного, сыростью не тянуло и даже поднявшийся вечерний ветерок простудой не грозил, а лишь слегка студил кожу, так что и незаметно было.
       Давно проснувшийся Митя, изрядно подуставший за день, проведённый в парке, брёл, постукивая сандалиями, рядом с папой, цепко держась за руку. Изредка он украдкой поглядывал на маму, пытаясь определить, будут ли его всё-таки ругать на ночь глядя за дневные парковые похождения (многократное катание на карусели с сопутствующими мелкими хулиганскими выходками, сочинение дразнилок и публичные кривляния возле игровой площадки) и приходил к радостному для себя выводу, что, во-первых, настроение у мамы хорошее (а могло бы быть и иначе), и, во-вторых, мама очень и очень устала, а потому совсем не расположена к педагогическим экзерсисам (слов таких мудрёных Митя, конечно, не знал, но на своём понятийном уровне ситуация трактовал именно так, что вполне соответствовало объективной реальности).
       Потому брёл он хоть и устало, но отнюдь не с опущенной головой, а скорее с гордо поднятой и даже пытался иногда что-то насвистывать. Со свистом, впрочем, ничего не получалось. Не научил пока Петька, хотя обещал. Сам-то он свистеть умеет, особенно когда голубей надо погонять. Вытащить турмана из голубятни, подбросит - и давай свистеть! Митя пока так не умеет. Он сквозь пальцы вообще свистеть не умеет, только губы в трубочку вытягивает.
       Всё равно шипение какое-то получается.
       - Митя, прекрати! - и мама несильно дёрнула его за рукав.
       - Это песня такая! - возразил Митя.
       Но объяснять, что песня именно такая и исполнять её надо только таким шипением - не стал, а стал смотреть на тёмное, почти уже ночное небо.
       И, протянув руку, спросил:
       - Это что?
       - Звезда такая, - вяло отозвался отец, едва приподняв голову.
       Катя, всмотревшись в усыпанную звёздами темноту, воскликнула восхищённо:
       - Ой, а красиво как! Почему в августе звёзд всегда так много? Серёж, ответь!
       - Созревают, - предположил Сергей.
       И почувствовал как сын нетерпеливо теребит пальцами.
       - Нет, а какая звезда?
      
      
       Сергей, вздохнув, уточнил:
       - Покажи...
       И, остановившись, наклонился, чтобы лучше проследить за рукою сына.
       - Вот эта! - уверенно сказал Митя.
       И показал на яркую звезду в самой середине неба
       - Ну, эта... Звезда Малой Собаки... Или большого Медведя...
       - Кого? - удивился сын.
       Катя рассмеялась.
       - Что ты ребёнку басни рассказываешь! Тоже мне, Иоганн Кеплер! Нет таких созвездий. Есть Большая Медведица, есть...
       'Опять они о непонятном' с грустью подумал Митя.
       Выпростав ладонь из папиной руки, помахал на прощание так и оставшейся неузнанной звезде. И побрёл вслед за папой.
       Уточнив:
       - А далеко до дома?
       Ответ на этот вопрос папа знал, поэтому ответил уверенно и точно:
       - А вот до конца этого дома, а там за угол свернём, и твой детский сад виден будет. А от него до дома - сам знаешь, сколько.
       - Пять минут, - заявил Митя.
       И добавил:
       - А я скоро в школу пойду!
       - Пойдёшь, пойдёшь, - подтвердила мама.
       Это прибавило ему хорошего настроения. В школу ему хотелось. Для садика он был уже староват (пять лет, как никак!), и всё там было знакомо (все деревья обследованы, так что и в индейцев играть уже не так интересно, да и песочницы изучены основательно - чего уж там нового найдёшь?). А школа - это совсем новый мир. Совсем, совсем новый и необычный.
       Жалко, дошколят туда не пускают. Хотя Петька уже был на этом... подготовительном каком-то...
       - А твоя мама была против нашего брака, - сказала Катя, зябко поёжившись от неожиданно резкого порыва ветра.
       Сергей набросил ей на плечи пиджак.
       Она запахнула полы, прикрывая живот.
       - Против... Чем я ей не понравилась?
       - Не преувеличивай...
       Сергей положил ей руку на плечо.
       - У мам вечно завышенные ожидания...
       - И я им не соответствую? - уточнила Катя.
       В голосе зазвучала обида.
       - Моим завышенным - соответствуешь, - попытался успокоить Сергей.
       - И не звонит давно, - продолжала обижаться Катя. - У Мити день рождения был... Позвонила, фыркнула в трубку... И сразу: 'Внука позови!' А со мной поговорить? Я, между прочим, мать этого самого внука. И ничего... Вот такие вот беседы, всё время. Помнишь, весной у неё в гостях были? Так она...
       Сергей зашаркал подошвами по асфальту.
       - И не заглушай меня! - потребовала жена. - Когда поговорить, как не сейчас! Ты на работе всё время, я тоже...
       - Что толку об этом говорить? - сбавив шум, сказал Сергей. - А твоя мама говорила: 'Не выходи замуж за студента!' Я не студент уже четыре года, а она всё меня мальчишкой считает. Мы хоть не с родителями живём. А если б с ними?
       - Да, помог дедушка с квартирой,.. - задумчиво произнесла Катя.
       И, повернувшись, крикнула:
       - Митя, почему отстал? Ну, что ты там нашёл?
       Митя, согнувшийся над лужей, ответил коротко и значительно:
       - Лягушку! Это заколдованный гном и его зовут...
       Катя, развернувшись, подбежала к нему и схватила за руку.
       - Лягушек нам дома не хватало! Тритонов ты уже таскал...
       Митя понял, что с новым другом вышла осечка.
      
       Пёс очнулся. Глаза он открыл не сразу, и не сразу вернулось к нему сознание.
       Сначала была темнота и обрывки мыслей. Настолько бессвязные обрывки настолько глупых мыслей, что Пёс и ухватить-то их не мог. Суматошными, непрестанно верещащими и неуловимо-незримыми птицами летали, носились они в темноте, быть может, даже прыгали и скакали, да только никак их было не увидеть.
       И раздражающее мельтешение это прекратилось лишь тогда, когда прошёл сквозь тьму алый, с синеватым отблеском, огненный поток и унёс суматошных птиц (а, может, и вовсе их спалил вместе с всем их глупым верещанием и прыжками).
       Вслед за поток вернулась тьма, но тут же зелёные вспышки расцветили её - и стало уже не темно.
       Услышал он голоса...
       И важными, неторопливыми слонами заходили мысли хорошие, здравые. Вот только и их звучание разобрать Пёс долго не мог.
       А Тукан с Плаксой, тем временем, скрутив его припасённой заранее для ловли опасный зверей цепью, готовили добычу к разделу.
       Вот только Плакса что-то сомневалась всё время. И плакала.
       - Нехорошее это дело, псов ловить, - причитала она. - Совсем даже нехорошее, опасное очень. Откуда ты знаешь, что эти самые псы могут с нами сотворить? Мне синие демоны такого про них понарассказывали - я ж потом всю ночь заснуть не могла. Ох, неспокойна я, Тукан, неспокойна! Не к добру заловил ты его!
       Тукан, подойдя ближе к спутнице, треснул её по затылку несильно, но чувствительно.
       - А вот ежели я ещё раз как-нибудь узнаю, что ты тайком от меня к синим демонам на болото ходишь - шкуру твою худую с тебя спущу, - произнёс он внушительно.
       И, наклонившись, покрутил ножом перед носом слегка побледневшей спутницы.
       - Да я ничего, ничего...
       И Плакса приложила ладони к груди.
       - Вечерело вот, страшно было через лес идти. Вот краешком, болотцем...
       - Спущу! - твёрдо пообещал Тукан и клацнул зубами. - Так и знай!
       А потом, подойдя к связанному Псу, поставил на него ногу и осклабился торжествующе.
       - Молодой ещё пёс! - провозгласил Тукан. - Наивный, глупый ещё... Не созрел пока, не прописался в мире нашем. Силы своей не ведает, через то смерть и примет.
       И склонился на пленником. И моргнули ему добрые псиные глаза.
       А потом Пёс заворчал глухо, но не зло, а так - недовольно.
       Вздулись жилы под зеленой кожей - и с тихим звоном лопнула цепь, и разлетевшиеся обрывки больно ударили Тукана по ногам.
       - Ой! - взвыл Тукан.
       И отпрыгнул в сторону. Скрючившись, упал в захрустевший пустырный бурьян.
       - Боо!
       - Боо! - повторил за ним Пёс.
       И улыбнулся.
       - Говорила тебе - не трогай Пса! - возопила Плакса и, себя не помня от страха, со всей малой прытью своей побежала по полю, напрямик, как уж получится, пути не разбирая.
       Больше падала, конечно, чем бежала - силы не те, да и ноги коротки, и те не держат.
       А Пёс, подойдя к мычащему Тукану, схватил носатого за загривок и легко, без усилий, будто мешок с соломой, приподнял того высоко над землёй.
       - А ведь я ему говорила - не трогай Пса!.. - долетел откуда-то издали слабый уже голос Плаксы.
       Тукан, чьё горло сдавлено было когтистыми пальцами Пса, висел молча (сипел только изредка) и ждал смерти.
       Впрочем, один раз он попытался кольнуть губителя ножом, но острие кожи псиной не пробило и даже не поцарапало.
       Пёс руку ему сломал, и нож выпал на землю. Тукан при этом засипел особенно тонко и протяжно.
       Ждать смерти пришлось недолго.
       Пёс пальцами левой руки слегка сдавил ему череп и оторвал голову.
       Тукан враз обмяк и горлом пустил фонтан жёлтой крови. Поначалу высокий, бьющий рывками, фонтан быстро иссяк, а потом и вовсе - стих.
       Пёс, откусив от тукановой плоти, заворчал довольно.
       Обгрыз до середины туловища и отбросил ставший быстро остывать труп.
       Понюхал воздух - и, встав на четвереньки, быстрым хищным галопом поскакал по полю, вынюхивая след.
       Плаксу он нашёл на самой окраине леса. Старушка так и не решилась спрятаться под деревьями или укрыться в непроглядной лесной чаще (впрочем, Пёс нашёл бы её и там). Она, сжавшись комком, сидела под кустом и молила синих демонов о помощи.
       Молила по привычке, ибо знала, что демоны не помогут. Потому что сами боятся приходящих в этот мир откуда-то извне кровожадных чудовищ с зелёной кожей, серо-коричневой шерстью, псиной головой, великанским туловищем, длинными ногами болотного демона и сильными, без усилий рвущими плоть ручищами с длинными пальцами со стальными когтями.
       Ой, боялись! Боялись все! Кроме этого, вечно голодного и жадного до чужого мяса Тукана.
       'Съедим Пса' говорил 'станем сильными! Никто нас обижать не посмеет!'
       Стали вот, демон бы его забрал! Впрочем, забрал уже, наверное. Демоны падаль быстро забирают...
       А теперь вот...
       - Ой, не трогай бабушку, не трогай! - завопила Плакса и поглубже поползла под куст. - Ой, не трогай меня, не обижай убогую! Не надо! Караул!
       Пёс ударом ноги выбил её из укрытия. И приподнял, схватив за ногу, с некоторым (забавном на собачьем лице) удивлением всматриваясь в перекошенное в непрерывном крике лицо.
       И почувствовал, как на ногу ему капают слёзы.
       - Не надо! Бабушка дорогу знает! В Землю Пожаров! Всем псам туда надо, я знаю! Ой, отпусти меня, не то по болоту пойдёшь! Утонешь! Шаба тебя спалит, в уголь превратит! Демоны сожрут! Зубастый перекусит! Ой, пусти!
       Псу эти крики быстро надоели. Он разорвал Плаксу надвое. И сразу же отшвырнул. Но внутренности успели вывалиться, забрызгав ему ступни.
       Он поднял с земли кровавый ком. Есть ему уже не хотелось. Отбросил.
       И побежал - прочь от пустыря, обжитого проглотами-демонами.
       В лес.
       Без передышки он бежал долго, очень долго. Если бы в этом мире время мерялось на часы, то прошло бы их много. Никак не менее десяти. А Пёс всё бежал.
       И нисколько не устал.
       Питательна оказалась демонская плоть. А ещё... Чувствовал Пёс, что вживается он постепенно в этот мир, становится если не своим, то, по крайней мере, вполне терпимым и принимаемым повелителями здешнего королевства, движется в пространстве преисподней без прежних чрезмерных усилий, течёт вместе с воздухом, летит в месте с ветром и откуда-то извне или из глубин его собственной псиной души течёт мощный, неиссякающий поток энергии.
       И уже отчасти знакомым кажется ему лес. И не смущает его, что в заболоченной чащобе - сплошной сухостой, пылящие и бросающие кольца дыма песчаные холмы и так много поджаренной невидимым в тучах солнцем серой травы.
       И не удивляет, что подступившее неожиданно болото сплошь закрыто зыбким ковром бледно-лиловой, оплетающей ноги травы.
       Болото!
      
       Старик подпрыгнул - невысоко, на половины высоты голени. Охнул, приземлившись. Согнулся, схватившись за живот.
       Дышал с присвистом, долгим хрипом. Восстановив дыхание, принялся вновь скакать и подпрыгивать, только теперь совсем уже невысоко, осторожно.
       И, разойдясь не на шутку, затянул песню, такую несвязную и нарочито бессмысленную, в коей слова и фразы, имевшие хоть какое-то, пусть и весьма смутно понимаемое случайными слушателями значение (вроде 'кафешантан аллон абзац!' и 'гран муален беги не к нам!') сочетались с фразами совершенно уже не подлежащими никакому осознанному восприятию, что молодой спутник уличного певца, на краткий миг обретя частичное просветление рассудка, побледнел, огляделся по сторонам конфузливо и попятился назад, отходя подальше от буйного старичка.
       Попятившись же, упёрся спиной в кирпичную стену, вздрогнул от кольнувшего в спину каменного холода, ударил себя кулаком по голове - и вновь утратил тонкую связь с блуждающим где-то в дальних мирах рассудком.
       Старик же, получив по лицу от пробегавшего мимо по делам квартального смотрителя в новенькой серой форме (с такими, знаете ли, чудесными красными широкими лампасами и красно-синими нашивками на левом рукаве, и красно же-синим шевроном на правом рукаве), сразу же умолк и танец свой прекратил.
       Потёр порозовевшую от скользящего удара щёку и состроил обезьянью гримасу двум подружкам-студенткам, радостно смеявшимся над его маленьким горем.
       - Вольно вам, барышни, над стариком смеяться!
       Барышни обозвали его словами нехорошими, но для старика - совершенно не обидными.
       И, потешившись вдоволь, пошли далее по своим делам. Дел у них, собственно, особых и не было, ибо решили подружки сегодня прогулять занятия (изучение конфедеративных установлений, правил народного талиона и основ китайской грамматики их совсем не привлекало), и отправиться в 'Спорт-холл', посмотреть на гонки глайдеров да заодно, коли повезёт, познакомиться в ВИП-ложе за коктейлем с весьма перспективными и преуспевающими молодыми людьми из 'Бостонского клуба'...
       Впрочем, какое нам дело до нехитрых их планов?
       Уж старику-то с молодым его спутником точно дела не было никакого до смешливых и грубых девиц. Молодой спутник, в очередной раз распрощавшись с бедным своим, измученным разумом, вовсе ничего из происшедшего и происходящего вокруг не понимал и в памяти его фиксировались лишь разрозненные обрывки видений, пришедших как из окружающего его мира, так и из глубин его собственного сознания.
       Старик же, будто ориентируясь на поведение спутника, в течение всей, на три с лишним часа затянувшейся уже, послеобеденной прогулки, впадал во всё большее и большее безумие и порывался уже время от времени есть землю с разорённых бродячими собаками городских клумб (однако всё же в последний момент передумывал и не решался, лишь поднося серые комки ко рту и имитируя пережёвывание интенсивными движениями челюсти).
       Теперь же, будто исчерпав все силы в энергичном танце, старик немного поутих, хотя и напел напоследок пару куплетов безумной своей песенки.
       Сообщив шарахнувшейся от него в испуге обвешанной сетчатыми сумками домохозяйке лет пятидесяти-пятидесяти пяти, что 'умолкну я во мгле холодной!', старик и в самом деле умолк и, поднимая с асфальта желтоватые облачка уличной пыли искоробившимися от многолетней носки подошвами пластиковых ботинок, подковылял к своему спутнику.
       Положил руку на плечо и потряс несильно.
       - Эй!.. Ты это... Пойдём, что ли?
       Как и следовало ожидать, молодой человек ничего ему не ответил. Только посмотрел безразлично и сильнее вжался спиной в стену.
       - Нет, - сказа ему старик. - Не проломишь. Кладка очень крепкая, древняя. Кажется, ещё в двадцатом веке строили. В середине, по моему... Тогда умели строить, не то, что теперь... Теперь из полимеров дома делают, из каменной крошки с клеевым раствором, а то из целлюлозных смесей... Из бумаги, фактически. Каково, а? Вот бы предки посмеялись, как узнали... Они-то вот камень использовали. А наши строители и забыли, как из камня строить. Я , к примеру, в деревянном доме живу. Брёвна неокоренные, а поверх них - доски. На гвоздях всё, и клея столярного немножко. Барак это называется, зато у меня клетушка отдельная. А расклеится всё - и на улицу пойду. Вот так... Пойдём дальше гулять?
       Он подхватил молодого человека под локоть и потащил по улице.
       - После обеда надо непременно гулять, - наставительным тоном произнёс старик.
       Молодой человек замычал капризно и пустил слюну на и без того уже совсем донельзя грязный воротник когда-то розовой, а теперь серо-розовой рубашки.
       Они остановились у мрачного, из коричневых синтетических кубиков-блоков сложенного трёхэтажного особняка, немногие окна которого наглухо и непросветно закрыты были серыми стальными ставнями, а с фасадной стороны входов и выходов не было видно вовсе.
       - Вот! - сказал старик и показал в сторону слегка шевельнувшейся ставни в малом ряду окон на втором этаже. - Моя бывшая лаборатория. Теперь уже, конечно, не моя. Видели шевеление? Там у них служба контроля расположена. Забеспокоились. Меня заметили... Ишь ты...
       И закричал, рупором сложив ладони:
       - Воры! Верните людям надежду!
       - Вон! - коротко рявкнул невидимый репродуктор.
       Из паза в стене вылетел чёрный пластиковый шарик и лопнул, обдав старика и его спутника краской.
       - Предупредительный выстрел! - пояснил старик и подмигнул спутнику с боевым задором. - Это ерунда, краска совершенно безвредна, с кожи сама сойдёт минут через десять. Биоразлагаема, да... С той, что на одежде - придётся какое-то время походить. До первого хорошего дождя. Там смоется. Потому что она ещё и водорастворима. Но лучше нам отсюда уйти. Я часто прихожу сюда подразнить моих бывших коллег, поиздеваться над ними. Меня отчего-то не арестовывают. С присущей мне нескромностью полагаю, что за мои бывшие заслуги. Но злобный норов охранников мной хорошо изучен. Характер у них нервный и неровный. Вслед за предупредительным выстрелом могут ударить резиновым шариком. А это уже больно! Или обрызгать смесью эфира и меркаптана. Это уже просто противно и вызывает бурный приступ тошноты. Проверено, мой юный друг, проверено! Пойдёмте же отсюда!
       И, будто в подтверждение его слов, снова ожил репродуктор и произнёс угрожающе и внушительно:
       - Считаем до...
       Короткое шипение.
       - Один! Два!
       Старик поспешил прочь, увлекая за собой гостя, который от лицезрения вылетающего шара пришёл в некоторое оживления и начал было легонько хлопать в ладоши.
       По пути домой (то есть, домой, в бревенчато-дощатый барак, возвращался старик, а молодой человек возвращался в гости) бывший изобретатель разговорился пуще прежнего.
       Должно быть, и его раззадорило происшествие возле лаборатории, или же танцы на свежем воздухе так на него подействовали.
       Поначалу заваливал и засыпал он спутника своими вопросами, своими же ответами на них и комментариями к этим ответам.
       - Вы где-нибудь учились? О, наши университеты! Название - одно краше другого, а суть? Чудесные виртуальные корочки для молодёжи, мечтающей о пляжах Майями и офисах Гонконга! Так, стало быть, не учились? Да, вы же молчите всё время! Когда этим утром я нашёл вас в развалинах возле Нагатинской поймы, куда, скажу по секрету, на рассвете часто прихожу ловить питательных и полезных для здоровья донных синто-змей, я сразу подумал, что это очень необычный и очень несчастный молодой человек. Да, не знаю, какое там несчастье произошло у вас и с чего это вы решили непременно вымазаться в грязи и заночевать под открытым небом... Верно, вы уже не первую ночь проводите под открытым небом, а ночи холодные. Отчего вам ночевать именно так? Масса развалин по всей старой Москве, весь центр - одни развалины. Говорят, в давние времена там кипело строительство... О, рабы с Востока, сколько дивных дворцов они построили. В смутные времена всё пришло в запустение, теперь жители свободных территорий селятся в закрытых от посторонних кондоминиумах сообразно доходам. Богатые предпочитают огороженные территории... Да, а вы, видимо, вне кондоминиумов жили? Так дешевле, конечно, но небезопасно. Да, небезопасно...
       До дома оставалось шагов триста, когда старик неожиданно остановился и, схватив спутника за воротник, спросил строгим голосом:
       - Кастанеду читали?
       Молодой человек состроил плаксивое лицо.
       - Конечно, кто у нас вообще хоть что-то читает, кроме комиксов! - снова сам себе ответил старик. - А вы, простой юноша без образования, и комиксов не видывали. Но вы хороший слушатель!
       Отпустил воротник.
       - Так слушайте! Есть много переходов, смещающих точку сборки. Смерть - не смещение точки сборки, а её уничтожение. Таким образом, прекращается информационный поток извне, но при этом активизируется встроенный в стабилизирующей экзосфере механизм переключения восприятия на поток нагваля. Перестань, не медленно перестань жевать траву! Кому я всё это рассказываю?
       Воспользовавшись предоставленной ему свободой, гость успел где-то раздобыть пучок сухих до хрусткой ломкости соломин, которые теперь пытался жевать, и прислушиваясь, между тем, с нарастающим вниманием к словам старика.
       В глазах его загорелись огоньки, добрые огоньки пробуждающегося разума.
       Впрочем, по-животному жадное жевание он не прекратил даже тогда, когда старик попытался силдой отнять у него добычу. И даже попытался укусить старика, обсыпал и себя и его колкой остяной крошкой, а потом, недовольно мыча, спрятал солому за пазуху.
       - Вот так-то лучше! - удовлетворённо заметил старик.
       И продолжил:
       - Но вот что интересно... Дай рукав поправлю, завернулся... Вот что интересно, и это уже моё собственное открытие: переключение потока восприятия уничтожает центр иллюзий, осогбую область стабилизирующей экзосферы психофеномена под названием 'человеческое сознание', которая отвечает за формирование и поддержание той самой 'личности', коей люди думают, что являются, хотя, между нами говоря...
       Старик шумно высморкался прямо в дорожную пыль. После изгнания из лаборатории и конфискации имущества по приговору суда свободный территорий старик отчасти впал в крайнюю форму социопатии, потому, в числе прочего, отказался от использования носовых платков и туалетной бумаги.
       Впрочем, так же это ещё и произошло из-за дороговизны оных предметов обихода (мало уже распространённых среди небогатого населения свободных территорий).
       - ...Ни черта они ничем не являются! Просто путаный поток псевдомыслей, псевдовоспоминаний и квазиидей, перемешанный с кучей самых примитивный общественных стереотипов. Каша, да... Ужасная, не перевариваемая каша! Да, так именно этот центр уничтожается на границе бардо, что неизбежно приводит в последующем к перерождению в абсолютно трансформированном состоянии. То есть, происходит демонтаж до первичных элементов личности с последующей сборкой в совершенно ином, изменённом порядке. Не знаю, отчего это в космосе установлен именно такой порядок, до первопричины добраться я так и не смог, но порядок именно таков, это установлено мною абсолютно точно...
       В то время, как произносил старик свой поучительный монолог, и дошёл при том примерно до середины давно уже заготовленной им для такого вот, случайного и полубезумного слушателя, речи о важнейшем своём открытии, над заросшей бурьяном, чертополохом, борщевиком (на приволье широко раскинувшим пальмовых размеров листья) и прочим разошедшимся не на шутку буйным разнотравьем пустынной равниной пролетел вдруг, приминая тяжёлые стебли, плотный поток горячего, вихревого воздуха.
       И откуда-то издали начал медленно, растущими волнами накатывать нарастающий тревожный, со звенящими нотами, протяжный гул.
       Со стороны барачного квартала долетели обрывки возгласов, тревожных выкриков, враз заглушённых чьим-то паническим, истошным визгом, который в свою очередь заглушили оттяжные, кнутяные хлопки.
       Дальних выстрелов.
       А старик, увлёкшись рассказом, не обращал на всю эту тревожную какофонию накладывающихся друг на друга звуков ни малейшего внимания и, как ни в чём ни бывало, продолжал:
       - Некронавигация!
       Он поднял палец и показал на толстое, дёрганой ватой набитое облако, из-за края которого вынырнул и, набирая скорость, нисходящей дугою понёсся к земле чёрно-зелёный, по-щучьи узкобокий и с хищной приплюснутой мордой джет охранный войск свободных территорий.
       Языками реактивных струй джет пролизал по полю чёрный след, развернул сопла - и полетел прочь, выходя на второй заход.
       'Ой, вдарит сейчас!' завопили со стороны бараков.
       - Некронавигация! - повторил старик.
       И, схватив за плечи беспокойно задёргавшегося спутника, зачастил:
       - Это всё просто, просто! Главное - физический носитель и вовремя проведённая операция. Технология не так сложна, поэтому эти жулики смогли самостоятельно её освоить, даже без моей помощи. И поставили на поток, на коммерческий поток... Моё изобретение! А меня обманули, обокрали, отодвинули в сторону, выкинули вон! Это просто! Шар вырезается из горного хрусталя, внешнее покрытие - толчёный мрамор со слюдой и немного алюминиевой пудры. Получается красивый белый цвет с лунным оттенком. А потом нужен носитель сознания...
       'Лида, убегай!' женским визгом зашёлся ближайший барак.
       Джет на втором развороте выпустил ракету по окраине барачного квартала. И кособокий сарай подлетел в воздух, рассыпавшись в мелкую древесную пыль.
       В ответ со стороны посёлка в джет полетела длинная желто-пунктирная линия трассеров. Джет, едва успев увернуть в сторону развалин заброшенного городского квартала, уходя от зенитной очереди, сбросил высоту и на бреющем полёте пошёл прямиком на мятежные бараки, поливая их непрестанно огнём многоствольных орудий.
       Бежево-серая стена вздыбленной металлическим шквалом земли поднялась высоко, так высоко, что и дощатые крыши скрылись под ней, и вскоре из глинисто-песчаной круговерти полетели, будто гигантской центрифугой закрученные и отброшенные, до щеп разбитые куски досок, искорёженная арматура, измолотые гипсокартонные блоки, обгрызенные брёвна, мелкий стеклянный дождь, и, наконец - изрубленные, на лету разбрызгивающие кровь фрагменты тел.
       Старик прервал речь свою и замер в неподвижности. Не то, чтобы напуган он был завязавшимся боем или возмущён его крайней жестокостью. За годы жизни в барачной зоне насмотрелся он на всякое и всякого повидал, к тому же, как и большинство жителей свободных территорий, был человеком немного (совсем немного!) свихнувшимся (конечно, не так сильно, как этот молчаливый молодой человек, но, тем не менее, вполне ощутимо).
       Замолчал он (ненадолго, впрочем) потому только, что спутник его всеми силами стал упираться, явно не желая более двигаться в сторону подвергающейся обстрелу барачной страны, тем более, что подошли они уже опасно близко и стали долетать до них и поднятые разорвавшимися снарядами пыльные вихри, и тревожные запахи боя, и пожарный смрад, и коротко, отрывисто присвистнули лишь чуть не добившие до них шальные осколки.
       - Проклятая жизнь! - завопил старик, подняв руки надо головой. - Вчера перестрелка между бандитами, позавчера - между охранниками. Сегодня эти чёртовы неплательщики государственных сборов решили дать бой правительству. Проклятые реутовские повстанцы! Каждые два месяца к ним посылают судебных прозекуторов в сопровождении войск, которые сжигают их дома и расстреливают семьи. Они строят новые дома...
       Старик перевёл дух и опустил руки.
       - ...И заводят новые семьи, благо каждая дура из табора лесных бродяг мечтает переселиться в это место, которое у бродяг считается райским. Мне надоело! Кому я всё рассказываю? Кому я оставляю память о себе? Чёрт возьми!
       Глаза молодого спутника беспокойно заметались. Он улыбнулся, далеко растянув дрогнувшие губы, и, пригнувшись, забормотал:
       - Бежать... бежать...
       - Правильно! - поддержал его старик. - Хороший человек, сумасшедший. Все хорошие в наше время - сумасшедшие. Я ведь только с тобой могу быть откровенным, только с тобой! Беги отсюда!
       И он развернул гостя лицо к полю.
       - Вот туда! Там, если с версту пробежать, начинаются заросли какой-то дряни, которую ещё года три назад сеяли для производства биотоплива. Хотели ездить на касторовом масле! Ничего у них не вышло! Чадят их моторы и воют! И не едут!
       Старик дал гостю пинок со всей той силой, на какую ещё был способен. Посмотрел вслед нелепо, с прыжками и хаотичным маханием рук, бегущему теперь уже бывшему гостю.
       И крикнул:
       - Беги! Беги отсюда прочь! Эти гады-соседи за два месяца не платили, мало кто из них уйдёт живым! Беги же!
       И едва успел завершить он свою речь, и едва успел обтереть жирный лоб обшлагом старой ватной куртки, и едва успел перевести дыхание и развернуться, чтобы посмотреть на очередную гибель очередной хибары - как тяжёлая пуля крупнокалиберного пулемёта, выпущенная из подоспевшего к месту боя штурм-трака, в миг разнесла ему голову, без остатка.
       Брызнул из шеи кровавый фонтан. И...
       Пожалуй, всё.
      
       Пёс два раза проваливался по шею в хлюпающую и пузырящуюся болотную топь. Сбавил ход и стал продвигаться осторожней, меж качающихся на трясине кочек нащупывая безопасный путь.
       Равнина, бесконечная трясинная равнина тянулась вокруг, уходя серо-бурой, с бледно-зелёными пятнами невысоких сфагнумных гряд, и вперёд, и вправо, и влево, и (если повернуть голову), то и назад.
       Во все стороны, бесконечно, безначально, безнадёжно.
       Если бы на месте Пса был человек, то верно он вскоре потерял бы силы от неизбежного осознания безнадёжности пути и неминуемой гибели в болотной бездне.
       Но Пёс, по счастью для него, не был уже человеком.
       И, по счастью для людей, в этой области бардо послежизни они никогда не бывали. Пор крайнем мере, никто из жителей болотного края не припоминал, чтобы заходил к ним человек.
       А вот псовые монстры - часто.
       И монстру было легко и совсем не страшно. Он не знал, что такое - безнадёжность.
       Он просто шёл и смотрел по сторонам.
       Дивны виды начались, едва стемнело.
       Сперва пролетели над равниной тихой стаей какие-то светящиеся изнутри полупрозрачные, будто из тонкой плёнчатой ткани сделанные бирюзовые шары, кои имели каждый по три пары перепончатых крыльев.
       И медленными взмахами крыльев тех несли себя вдаль.
       Потом мелькнули вдали красные огоньки, парные вроде. Будто загоревшиеся в чьих-то глазах. А если в глазах, то много тех глаз было.
       Красных, хищных. Долетел слабый вой.
       И ответил Пёс своим воем.
       Трясина задрожала мелко. И дальние звери затихли.
       Пёс сильней был.
       Он улыбался радостно, оскалив пасть. Показал клыки небу.
       Три луны было в небе: белая, багровая, искристо-золотая.
       Все три смотрели на клыки его. Все три улыбались ему в ответ.
       - Я-у-у! - взвизгнул Пёс.
       И забыв об необходимой в таком месте осторожности, подпрыгнул радостно.
       И провалился в топь. С головой.
       Выбирался тонко, недовольно фырча и выплёвывая набившуюся в пасть склизкую тину.
       И, выбравшись, замер, почувствовав приближение какого-то огромного, массивного, медленно ползущего прямо на него существа.
       Топь заколыхалась, ряска на болотных окнах пошла волнами - и мимо отползшего немного в сторону и затихшего Пса прополз, распластанным студенистым телом приминая моховые кочки, большой белый червь.
       Едва хвост его, покрытый чёрными точками рецепторов, миновал Пса - червь, среагировав на присутствие зверя-пришельца, осветился вдруг изнутри зеленоватым фосфорическим светом.
       И Пёс увидел прозрачные, похожие на тонко лепленный и искусно выдутый хрусталь, из сплетённых трубок составленные внутренности червя.
       И увидел Пёс где-то в середине кольцами сжавшегося туловища некое расширение, желудка вроде, наполненное черепами странных, причудливых существ.
       Из хвоста червя вырвалось едкое облачко.
       Пёс, в долю мгновения почуяв опасность, подлетел в воздух и - снова ушёл с головой в трясину.
       Затаив дыхание, выжидал. Долго. Очень долго.
       Насколько хватило дыхания.
       И снова выбрался из глубины.
       Видно, дыхания хватило надолго.
       Червь погас и уполз прочь. И топь успела уже затянуть его след.
       И снова улыбались зверю три луны.
       Пёс, отдышавшись, привстал медленно. Выпрямился, расправляя спину.
       Вдохнул глубоко сырой воздух.
       И продолжил свой путь.
       И уже на исходе ночи увидел он, как с той стороны неба, где прошла по горизонту узкая бледно-серая полоска близящейся зари, летит к нему существо, видом напоминающее крылатого, обнажённого, покрытого короткой, но густой бурой шерстью человечка, из белых глазниц которого вырывались длинные языки огня.
       От тела человечка отлетали пульсирующие сгустки синевато-белой пульсирующей плазмы, опускались вниз и, коснувшись пропитанного водой грунта, с негромким хлопком рассыпались тающими искрами.
       Пролетев над ускорившим шаг Псом, человечек оскалил зубы и высунул длинный, покрытый белыми присосками, похожий на осьминожье щупальце язык.
       И крикнул:
       - Шаба!
      
       С Адриатики второй день задувал сильный, по-осеннему пронзительный, сквозь сито холодных балканских дождей просеянный ветер.
       Инара не любила встречать это время года на апулийской вилле. В сентября ласковое море становилось холодным и злым. Штормы шли непрерывной чередой и с вершин холмов срывались, раздирая бороды облакам, из густого и на льду настоянного воздуха сотворённые хозяйкой-осенью потоки трамонтаны.
       Маленький курортный городок в пяти милях от виллы пустел, закрывались лавочки сувениров, офисы прокаты солар-скутеров и небольшие семейные отели, и начинался в городе мёртвый сезон.
       То есть, очень сонный и зябкий сезон.
       И туристический городок становился скучным и пустым. По воскресеньям, в базарный день, когда фермеры везли продукты на рынком, пустота сменялась полупустотой и местные жители по-осеннему редкой толпой высыпали на улицы пополнить припасы.
       С понедельника городок опять вымирал, разве только рыбаки и оптовые скупщики улова начинали иногда свару, не вызывающую, впрочем, особого интереса даже у них самих, так как деловая эта перепалка была лишь частью работы, потому проходила без жара и особого запала, заканчиваясь обычно на пятой-шестой минуте.
       И если в городе в осенний сезон становилось невыносимо скучно, то что уж говорить об отделённой глухим кирпичным забором от всего мира (в том числе и от городка, и от всех окрестных селений), стоявшей в стороне от дорог и всех экскурсионных маршрутов, двумя невидимыми (но при том совершенно непроходимыми!) кольцами охраны укрытой вилле Марка Маркина.
       О, там-то уж поистине от скуки умирала сама скука!
       Марк Маркин, мужчина серьёзный и предприниматель с более чем солидным капиталом, шуток и пустых развлечений не любил, дела предпочитал делать в тишине, и отдыхать предпочитал в ней же.
       И приёмы устраивал, лишь преследуя деловые цели.
       На тихой же и провинциальной этой вилле устроил Марк для себя уголок уединённого отдыха, отчего приёмов, презентаций и вечеринок не устраивал, придерживаясь того правила, что должен же быть у человека приватный уголок, устроенный сугубо для личной жизни и тихого семейного счастья.
       За семейного счастье отвечала Инара.
       Так же как Марк, была она уроженкой свободный территорий России. Так же, как и Марк, покинула свободные территории несколько лет назад.
       Переезжала вместе с ним из города в город, из страны в страну, из резиденции в резиденцию, из дворца на виллу, оттуда в отель, в шале и так далее, и так далее.
       Ждала терпеливо, пока заключит он с ней брачный контракт, лелея надежду из обер-любовницы (рангом явно повыше имевшихся у Марка в изобилии любовниц преходящих) перейти в законные супруги, и родив в ожидании двух детей.
       Девочку. И ещё одну девочку.
       И застряла на очередной до зевоты скучный осенний сезон на апулийской вилле.
       У неласковой осенней Адриатики.
       Хорошо хоть, бассейн под стеклянным куполом подогревается исправно. И кварцевое стекло исправно пропускает ультрафиолет.
       И приехал, наконец, учитель китайского, без которого (без языка, конечно, а не без учителя... хотя и учитель - человек полезный) образованному человеку нынче - никуда.
       Хоть девочки не пропустят начало учебного года.
       А то ведь один английский на уме, к первой в своей жизни party готовятся, и на мальчиков уже вроде посматривают украдкой.
       Делом кто будет заниматься? Папиным наследством управлять?
       Ведь не обманет же Марк, обещал...
       Без китайского - никуда. Так и надо объяснить глупым девчонкам, беда просто с ними!
       От Марка помощи никакой. Или молчит, или бурчит что-то себе под нос.
       Или вот, как сегодня, сидит сиднем на террасе, с каким-то очередным гонцом со свободных территорий дела свои тайные обсуждает.
       Даже интерком в доме отключил!
       Совсем спятил со своими секретами. На детей бы столько времени тратил, так они бы не бегали по виртуальным распродажам, тратя деньги с маминой кредитки.
       Вчера вот флай-борд купили (три тысячи евро! с ума сойти!) для полётов над заливом. При таком-то ветре?
       Пришлось отобрать. Слёз было...
       А сегодня - три часа чата с каким-то юным балбесом из Мельбурна. 3D чат в режиме 'in-reality'! Не доглядишь, так скоро они в реальности такого натворят...
       - Чегоди дошёл до крайности, - сообщил информатор.
       Каждый месяц он получал от Марка на оффшорный счёт круглую сумму в юанях, благодетеля ценил и потому был откровенен и быстр в доставке свежих новостей.
       При этом (как и Марк) никаким защищённым канал не доверял и особо важные новости сообщал лично.
       Старым, добрый, проверенным способом 'изо рта в ухо'.
       Уши Марка розовели. От волнения.
       - Продолжай!
       - Пошёл на крайность, - сказал информатор. - Нашёл какого- то мага со стороны... Наши, которые в Комитете, все под контролем... Он, видно, почуял это, и своего притащил.
       Марк засопел и вытер нос салфеткой.
       - И чего?
       - Похоже, пса послали...
       И информатор сладко зажмурился.
       - Пса, пёсика!
       Марк отбросил салфетку. На пол. Таких, смятых и пользованных, там лежало уже штук пять.
       Эта была шестой.
       Ветер гонял салфетки, иглы пиний, опавшие миртовые листья по террасе.
       - Сюда - никого! - крикнул Марк в микрофон.
       И отключил рацию.
       - Откуда сведения? - уточнил он. - Достоверные?
       Информатор закивал в ответ.
       - Не тряси так головой, - остановил его Марк. - Шею сломаешь... Меры принял?
       - Наши маги связались с протектором, - перешёл информатор на успокоительный тон. - У вас очень сильный протектор, шеф. Самые лучшие рекомендации! Демон со стажем, вы же знаете!
       И тут же, подпустив кислинки:
       - Но пёс есть пёс... Вы же знаете...
       Марк крякнул и потёр пальцами подбородок.
       - Советуешь договориться?
       - Пёс есть пёс, - повторил информатор. - Никаких гарантий. Может и добраться. А пса, говорят, лютого подобрали. Такая злобная тварь!..
       И он зажмурился, будто в ужасе.
       Марк подключил рацию.
       - Тоби, готовь шаттл до аэропорта. И закажи четыре билета в ВИПе до Женевы...
       Посмотрел вопросительно на информатора.
       Тот кивнул.
       - До Женевы! - повторил Марк.
       - Супругу и детишек берёте? - уточнил догадливый информатор. - Ой, опасно! Это же Чегоди, он страшный человек! Капитанишка, а такие дела творит! Такие дела!
       - Молчи! - оборвал его Марк. - Если вопрос с ним решим, то сюда не вернёмся...
       - Тропики, тропики! - радостно воскликнул информатор. - Как я вас понимаю, как понимаю! Детишкам-то раздолье! И то верно, не век же прятаться в Европе от Чегоди...
       Марк сжал пальцы в тугой кулак. И покачал им перед носом информатора.
       - Но если ты, гад, двойную игру затеял! Если ты историю с псом сочинил, чтобы на переговоры меня вытащить и денежек с Чегоди стянуть под мою шкуру!..
       - Ни боже мой! - заверил информатор. - Как можно с ним договориться? Чегоди страшный человек. И жадный. Пса найти - дело недорогое...
       'Со мной договориться - дороже бы стало' докончил он.
       Мысленно, конечно.
      
       Пёс перешёл на бег. Отчаянный, рывками.
       Мышцы закололо, холодные иглы пошли сквозь кожу, и ноги стала сводить подступающей судорогой.
       Но Пёс прибавлял и прибавлял ход, стараясь взять преследователя на измор.
       Потом бег сменился прыжками, такими длинными, что Пёс, взлетая над равниной, зависал надолго в воздухе, пропуская летящее прочь пространство под собой, перелетая через заросшие сплетёнными водными травами озёра, через потянувшиеся невысокой грядой холмы, через заполненные серебристыми водоворотными спиралями болотные впадины.
       Он разогнался едва не до полёта, и не взлетал, должны быть, только потому, что псам в этом мире полёты были запрещены. А ещё потому, что не было крыльев, как у этого мерзкого, огненного человечка, что летел и летел вслед за ним и бросал в его сторону огненные шары, и плевался длинными огненными струями и далеко вытягивал язык, стараясь схватить его и притянуть к себе.
       Как ни велика была сила Пса, но почувствовал он, что теряет силы, а шаба...
       - Шаба-а!
       ...не отстаёт.
       И подпаливает уже ему шерсть. И вздуваются волдыри на спине.
       И надо...
       Пёс споткнулся на кочке.
       Сбив дыхание, захрипел, давясь слюной.
       И, полетев головой вперёд, упал в скрытое травяным ковром бездонное болотное окно.
       Высоко брызнул фонтан синей воды, окатив опрометчиво спустившегося вниз человечка.
       Шаба взвизгнул, отчаянно замахал отяжелевшими крыльями и, закрытившись, винтом пошёл вниз.
       А Пёс, с головой провалившись в болотную бездну, камнем пошёл вниз.
       Вниз, вниз.
       Так далеко, глубоко так, что, казалось, погружение в топь будет вечным.
       И когда уже сделалось темно вокруг, когда померкли рассветные блики на мятущейся поверхности воды, когда желтоватые отсветы на покатых стенах болотной впадины ушли куда-то вверх и превратились в едва различимые во взбаламученной смерчевой круговерти огоньки, тогда лишь Пёс достиг затянутого илом дна.
       И, собрав все силы, оттолкнулся от дна ногами.
       Ускоряя ход, царапнул когтями по грунту склона.
       Вылетел с шумным плеском, освобождаясь из плена водного окна, и, распластавшись по заколыхавшейся трясине, подполз к барахтающемуся в жиже человечку.
       Шаба отчаянно забил крыльями, пытаясь взлететь.
       Комья грязи полетели во все стороны. Услышал Пёс огневое шипение и увидел, как от кожи человечка отходит густой, удушливый пар.
       Пёс, взвыв, вцепился когтями в морду завизжавшему человечку и, навалившись всей мощной, стальными мышцами наполненной плотью своей, вдавил шаба в трясину.
       И держал там его долго. До тех пор, пока не перестал человечек биться. И ещё немного подержал после этого, для верности.
       И только потом почувствовал боль.
       Ныла опалённая шаба спина. И ещё саднили волдыри на ладонях и груди.
       Кожа человечка жгла огнём. Но, по счастью, стала уже остывать.
       Пёс лизнул ладонь.
       Отпустив сдохшего, перевернулся на спину.
       И проворчал недовольно:
       - Ша-е! Ма-ака!
       Из низких туч колкими крупинками посыпался чёрный пепел.
      
       'Данные оперативного наблюдения внутренней службы безопасности Комитета воздаяния.
       Галинер, доверенное лицо капитана Чегоди, сегодня экстренно заказал билет Москва - Берлин.
       В дальнейшем, по нашим сведениям, он планирует выехать в Вену.
       Однако данным службы трейсинга отели ни в Берлине, ни в Вене не заказаны, что позволяет предположить преднамеренно запутывание маршрута и сокрытие конечной цели поездки.
       Вероятно, Галинер в качестве уполномоченного агента примет участие в переговорах с г-ном М. Маркиным (представителем знатного рода землевладельцев), который обладает небесспорными имущественными правами на интересующий капитана Чегоди объект.
       Можно с уверенностью сказать, что давление с помощью некрона оказалось весьма эффективным....'
      
       Вечернее чаепитие затянулось.
       Опустел заварочный чайник, и пришлось, промыв, заполнять его новой порцией крепкого чая 'смеси ? 36'.
       Будто и не воскресный вечер был (поздний, к тому же), и не понедельник завтра с неизбежным началом новой рабочей недели, и надо будет вставать аккурат к половине седьмого, чтобы успеть приготовить завтрак, и Митю вовремя разбудить, и самим собраться, и ещё...
       Да ладно уж, бог с этим всем!
       Так приятно сидеть на кухне в половине двенадцатого (почти уже ночи), и говорить, говорить...
       Обо всём подряд, обо всём сразу, о всех значимых, не очень значимых и даже совсем незначительных событиях жизни своей, родственников и друзей (вот только не о жизни соседей! нет, нехорошо это - за стенку заглядывать! не будем о них, не будем...)
       А ещё - о планах. Да, о планах.
       Их столько накопилось. Давно пора купить, наконец, холодильник.
       А то подаренный свекровью холодильник...
       - Старый 'ЗиЛ', и рычит как машина, - заметила Катя. - Заснуть невозможно...
       - Но ведь засыпаешь же! - возразил Сергей.
       - Привыкла уже, - парировала супруга. - Не от хорошей жизни... Экономили на холодильнике... А ему, между прочим, сто лет в обед.
       - Не больше десяти, - осторожно гнул свою линию муж. - В детстве, помню, другой стоял... Маленький такой, и дверца с ручкой была, и защёлкой такой. И морозилки не было! А этот - красавец. Ревёт, да... Зато слышно как работает!
       - Я спать хочу спокойно...
       Катя посмотрела как бы между прочим на висевшие возле кухонного шкафа часы.
       - ...А не трактор этот слушать. Вот Милонины купили...
       Сергей поморщился, будто от кислого.
       С полминуты длилось молчание.
       - Завтра после работы за молоком надо зайти, - сказал Сергей. - Кончается так быстро...
       - Купи побольше, - отозвалась Катя. - Кашу сварю. Митя любит молочную. Странно, в саду никто манную кашу не любит, а его - не оторвать. Воспитательница не нарадуется. Конечно, с вареньем там не дадут...
       - Малиновым? - оживился Сергей.
       - Малиновое - на зиму, - ответила супруга. - Обойдёшься вишнёвым пока... Серёж, а может, на дачу съездим? Ну, к твоим родителям. Они нас приглашали, а мы всё никак...
       Сергей призадумался ненадолго.
       - Там, наверное, траву косить надо. А я косу править не умею...
       - Съездим, Серёж! - надавила слегка супруга.
       Из детской послышалось тихое хныканье.
       - Опять Баба Яга приснилась! Начитался сказок на ночь! - и Катя, отодвинув чашку, вскочила и, стараясь не слишком сильно шлёпать тапочками по линолеуму, побежала к сыну.
       - Поехать-то можно, - продолжал рассуждать Сергей. - Но это же на электричке два часа, в духоте такой...
       Ночной мотылёк влетел через открытую форточку и запрыгал, заметался у лампы - и тень его, большая, крылатая, затанцевала на стене.
       Качнулась лампа от потянувшего со двора ночного сквозняка, тень прыгнула на потолок, и снова перелетела на стену.
       'Представляешь' сказал шёпотом возвратившаяся жена 'ему приснилось, что папа стал волком, загрыз Кощея, а теперь папе больно. Еле успокоила...'
      
       Захмелев, император стал весел и беззаботен, много шутил (но ни одной шутки Кузьма не понял, ибо касались они каких-то знакомых императора, о которых Кузьма не имел ни малейшего представления, и каких-то общих развлечений с этими знакомыми, о чём Кузьме так же было ничего не известно, и даже не известно, какого именно рода были эти развлечения) и часто хлопал новообретённого приятеля по спине (отчего спина стала чувствительно побаливать, так что Кузьма на всякий случай отодвинулся подальше от разошедшегося не в меру правителя).
       - Она и припустилась бежать! - закончил Калигула какую-то очень забавную (по его мнению история) и расхохотался так заливисто, что Кузьма невольно начал подхихикивать в ответ.
       И делал это не потому, что заискивал перед этим странным типом, вовсе нет; об императорах и их давно ушедшей власти он имел самые смутные и отрывистые представления и искренне не понимал, для каких таких целей природа этих самых императоров создала и куда потом убрала; потому подхихикивал он, что от нелепости сложившейся ситуации случилась ним очередная истерика, прошедшая, впрочем, вскоре без особенных последствий.
       - Вот дела творились, - сказал Калигула и вытер слёзы, проступившие в уголках глаз. - А под утро дождь пошёл... Да, давно это было. А вот помню всё. Путается часто всё в голове... Но не уходит. Остаётся со мной. Сколько времени я уже скитаюсь, заблудившись в самых разных, удивительных и невероятных мира, а помню отчётливо только тот, первый мир. И первую жизнь. Остальные - какие-то короткие, неполноценные, ненастоящие. Всё ненастоящее, обманчивое... И вино...
       Он сделал глоток.
       - Да нет, то же, конечно... То же, что и было в тот вечер, когда пришла Друзилла... Вот только не знаю, откуда взялось это чудесное вино: прямиком из кладовых этого мира, или из чулана моей памяти. Но ты ведь ощущаешь его вкус?
       Кузьма, призадумавшись, неуверенно кивнул в ответ.
       Честно говоря, угощение императора не слишком ему нравилось.
       Кузьма, хоть и человек денежный, вкусом был истинный плебей и привычку имел к дешёвым сливовым винам (которые испробовал ещё на исходе далёкого уже детства, заработав первый капитал кражей денег из обменных автоматов подмосковного транспортного терминала), потому тонкий вкус выдержанных виноградных вин вызвал в его сознании устойчивые ассоциации с прокисшим компотом (которым его потчевали суровые воспитательницы в детском приюте усиленного режима).
       Но, вежливости ради, Кузьма кивнул.
       И награждён был улыбкой императора.
       - Да, такое вино пропасть не может! - воскликнул Калигула. - Боги не допустят этого!
       'Дурной какой-то!' с раздражением подумал Кузьма. 'Богов приплёл... Где он их видел? Нелепый человечишка. Рожа пеплом перемазана, и ещё чем-то... Грязью как будто... Как же выбраться мне отсюда? Знать бы, кто мне всё это устроил, кто подстроил мне подлянку такую - так стёр бы в порошок! Он бы у меня поплясал, попрыгал бы, до потолка бы подлетел!'
       Отчего-то опять невпопад, нелепо, вовсе ни к случаю, совсем даже ни к чему, не понятно отчего - привиделась ему опять женщина... с животом, большим животом... асфальт, тёплый день... и крик
       Кого она звала? Что произошло?
       Глупость! Глупость! Все давно закончилось, завершилось, прошло, прошло без следа!
       Он прав, полиция признала его правоту, суд признал его правоту, а кроме суда и полиции нет ничего, и ничего больше не будет, а будет только он, и ещё будет его правота, которая пребудет...
       'Да что со мной?!'
       Кузьма качнулся и вытер вспотевший лоб.
       'Брежу, что ли? Наслушался этого болвана, и бред в голову всякий лезет... Это чья-то шутка, розыгрыш! Точно говорю, розыгрыш! Меня не похитили, нет... Хотя почему я думаю, что не похитили? Похитили и бросили в лесу. Лес горит и не сгорает. Но этого не может быть. А раз не может быть, то леса нет. И меня нет. Ноя есть... Тогда, сон? Но это не сон, потому что мысли мои текут ровно и отчётливо, я полностью контролирую течение моих мыслей... Или не контролирую? Нет, контролирую! И... Ой...'
       Он затряс головой, отгоняя рой разнозвучащих, мятущихся, сталкивающихся друг с другом мыслей и, чтобы поскорей отвлечься от затягивающих его в омут бреда рассуждений, спросил:
       - Так ты из Рима? Что-то слышал, вроде... Где это? От Москвы далеко?
       - А что такое - Москва? - спросил в свою очередь император. - Сотни лет встречаю гостей, они рассказывают мне о земной жизни разные удивительные вещи, но так невнятно и сбивчиво, что совершенно нельзя понять, какие же события происходят там...
       И он кивнул в сторону окна.
       - ...В общем, где-то там... Совершенно нельзя понять. До сих пор не пойму, отчего это германцы поверили сказкам про воскресающего бога. Разве мало им было своих богов? Один вождь германцев рассказывал мне, что его окунал в воду и это называлось...
       Калигула наморщил лоб.
       - Забыл! В общем, какой-то голубь... Будто при наших храмах не было голубей. И глупо же думать, будто богам, пусть даже и воскресающим, есть какое-то дело до судеб жалких людей. Боги творят историю народов, царств, определят судьбу правителей, но какое им дело до ремесленников, трактирщиков, погонщиков скота, или...
       Он прыснул от смеха.
       - Или, подумать только, рабов! Какая нелепость! Этак легат каждому носильщику будет завязки на одежде поправлять! Вот...
       Кузьма зевнул, даже не потрудившись прикрыть рот ладонью.
       - Где же Москва твоя? - повторил вопрос император.
       - Теперь уже - чёрт его знает, где, - как-то неопределённо ответил Кузьма. - От неё ничего уже не осталось. Одни развалины, поля, пустоши, да трассы с ограждением - между кварталами. В полях бродяги, людоеды, неплательщики налогов...
       - Дурны ваши правители, - заметил император. - При мне в Риме такого не было! И стражники ваши ленивы. Возможно, ещё и продажны. Допросить бы их да наказать как следует!
       - Давно пора, - согласился Кузьма. - Три моих магазина закрыли, а подношение при том взяли, будто дело решено в мою пользу. Гады, друг, истинно гады! А расположена та Москва...
       Кузьма задумался, выбирая ориентиры.
       - ...от Волги на запад, от Чёрного моря на севере. Так, пожалуй.
       - На севере? - переспросил император. - В краях Гиперборейских? За Фракией, должно быть. И даже за Скифией. За владениями Борея?
       - Бориса, - поправил Кузьма. - Правителя свободных территорий Борис Бук зовут. Только он правит ни черта. И ничего не решает. Сидит где-то в Дубне да указы по вирт-кому шлёт, так что на каждом экране его рожа вперемешку с рекламой. А толку никакого. Бургомистры и старосты кондоминиумов никакого внимания на него не обращают. Говорят, скоро и налоги правительству переводить откажутся...
       - А снег у вас и вправду полгода лежит? - спросил оживившийся (и даже по-мальчишечьи заёрзавший на стуле) Калигула. - И от холода реки замерзают? Я когда учил географию...
       - А я ничего не учил! - отрезал Кузьма. - Всего без учёбы добился, природным талантом. Снег у нас и вправду полгода лежит. И реки замерзают. Я в детстве в подвале неделями сидел. Особенно зимой. Бывало, на улицу носа не казал. Чтобы не замёрзнуть. И чтобы эти, стражники, не прихватили.
       Император удивлённо вскинул брови.
       - А отчего, торговец, стражники должны были тебя схватить? В детстве ты вёл себя дурно?
       - Как мог так и вёл! - рассердился Кузьма. - Отец пил беспробудно и помер, едва мне три года исполнилось. Мать пошла... В общем, далеко пошла. К двенадцати годам остался я один на свете. Без семьи и родственников. Из квартиры за неуплату выкинули, вот и скрывался... Таскал, что плохо лежит, конечно. Оттого с законом были проблемы. Тогда ещё, представь себе, закон был! Сейчас за воровство либо сразу убьют на месте, либо - ничего уже не будет, если за руку не поймали. А тогда могли в работный дом отправить, либо в трудовую колонию. А там сироте - не выжить. Кормёжка скудная, бьют больно, а резервов у организма - никаких. Кожа да кости. Вот и прятался по подвалам... Я тогда и решил, что нужно стать богатым. Обязательно стать богатым! Тогда можно будет...
       Кузьма вздохнул.
       - ...на перинах спасть. Или на воздушных кроватях. Слышал о таких?
       Император замотал головой.
       - Это такие...
       Кузьма был в технике не силён.
       - ...В общем, там снизу воздух дует и ты на потоке воздушном лежишь. Мягко так!
       Кузьма кошачьи-блаженно зажмурился. И, зажмурившись, просидел секунды три.
       - Но главное, думал, что любить меня будут. С деньгами! Буду кому-то нужен, ну там - друзья появятся, родственники. И ничего...
       Развёл руками.
       - Ничего не вышло. Любви, вроде, много. Баб то есть. И нет её. Глупо, однообразно... Без чувств. Сперва забавляло всё это, возбуждало даже. А теперь...
       Махнул рукой.
       - Тоска!
       И глянул вопросительно на императора.
       - Ну что, Гай, понравилась история мальчонки? Про меня всякие пакости рассказывают, конкуренты слухи распускают, будто деньги свои я начал зарабатывать разбоем. А я ведь... По карманам шарил, было дело, но ведь по-человечески пожить хотел. Да уж, пожил... Сижу теперь в избушке, посреди горящего леса, выпиваю с каким-то императором...
       И вдруг побледнел и глянул на Гая с испугом. Взгляд его стал кроличий, дрожащий.
       А Калигула, не обращая на случившуюся с собутыльником перемену в поведении, будто вдохновившись рассказом, добавил от себя:
       - У меня тоже детство было не из лёгких. И тоже приходилось таиться, и чувства таить... И думал я, что пройдёт тяжёлая пора, и жизнь изменится к лучшему, и будет власть, и власть принесёт любовь. Власть пришла, но любви не было. Ненавидели, завидовали, интриговали. Улыбались и плели заговоры! Так хотелось быть искренним, открытым, тёплым, раскрыть людям объятия, прижимать их к своей груди, быть простым как ребёнок, как счастливый и шаловливый малыш... Но одни кинжалы вокруг! Кинжалы и злоба! Безумная, безумная страна! Куда лезут, куда?.. Мне хотелось смеяться над потугами моих недоброжелателей захватить место принцепса и узурпировать его полномочия, потому что им неведомо было проклятие власти и не понимали они, в каком сумасшедшем государстве они пытаются захватить эту власть. Каким хищным сборищем жадной и эгоистичной аристократии пытаются они управлять, и в какую бездонную яму сползают вместе с ней! Ни одного, достойного любви... Нет, любила... Любила одна женщина... Но и это ушло. Вместо любви пришёл страх. И вот он-то не предал, не оставил меня. Он до сих пор со мной. И сидит, вместе с нами. А уж какие гадости про меня рассказывают!.. Слушал я тут одного историка, тоже из северных стран прибыл...
       И тут только посмотрел он на Кузьму внимательно.
       - Отчего побледнел, торговец?
       Кузьма отпрянул от стола, сбивая стул на пол. Споткнулся, теряя равновесие.
       Схватился за край стола и прошептал, поражённый догадкой:
       - Эй, а я видел тебя. Мне подруга одна фотографии показывала. Ездила куда-то, в Европу, вроде. Из музея фотки были, как сейчас помню... И там... Вылитый ты!
       И, переведя дух, спросил:
       - Ты не помер случайно?
      
       Ночь, глубокая ночь.
       Так глубоко погрузились в ночь, на самое её дно, в самую глубокую глубину, что, кажется, и не всплыть уже, не подняться на утро, на поверхность, к солнцу, к красным птицам, к белому небу, не глотнуть рассветного холода, не поймать колкий свет сужающимися зрачками, не поднять головы, затылка не оторвать от подушки, ничего не сделать, не сделать уже ничего - только ночь, ночь.
       И сон.
       Отчего неровен сон?
       Отчего неровно её дыхание?
       Тимофей склоняется над женой.
       Раскрытым ртом ловит выдохнутый ею воздух.
       Кончиками губ прикасается к её щеке.
       И она приоткрывает глаза.
       И шепчет: 'Удиви...'
       - Что? - переспрашивает Тимофей. - Что-то нехорошее приснилось? Ты так стонала во сне...
       Она улыбается.
       - Наоборот... То есть, не то, чтобы наоборот... Не кошмар, Тима, нет. Просто очень, очень странный сон. Сама не могу понять, как такое могло присниться. Будто мы живём очень, очень давно. Кажется, сто пятьдесят лет назад. Или даже сто шестьдесят...
       Тимофей качает головой. И, повернувшись на спину, смотрит в потолок.
       Крупный, тяжёлый паук, медленно переставляя лапы, ползёт по потолку. Колеблемые сквозняком нити паутины свисают с чёрных, мохнатых лап.
       Ветер качает деревья. Деревья качают ветвями. Спать, спать...
       - А откуда ты знаешь, что в твоём сне мы живём сто шестьдесят лет назад? - спрашивает Тимофей.
       Нелепый сон.
       Тимофей смеётся.
       - Не смейся! - обижается Катарина. - Во-первых, меня нельзя волновать. Во-вторых, там... Там всё очень, очень необычное. Совеем не такое как здесь. Во сне мне всё кажется понятным и привычным, но вот проснулась... Да, нелепый сон!
       - Сто шестьдесят лет назад?! - восклицает Тимофей. - Вот уж точно, нелепость! Это же двадцатый век! Ты ничего не знаешь о двадцатом веке. И я не знаю. Мы понятия не имеем, как люди жили тогда... Но уж наверное не лучше, чем сейчас! Если мы...
       Он, приподнявшись, посмотрел на заваленную хламом каморку.
       - ...С моей страховкой и зарплатой так плохо живём, то уж представить страшно, как тогда жили! А ты говоришь, не кошмар! Там, наверное, и воды такой чистой не найти, как у нас. Очистители в Волоколамской пустыне только двадцать лет назад построили. Откуда тогда-то воду брали? Представить не могу!
       Катарина, повернувшись на бок, аккуратно положила свой большой живот на живот мужа.
       И прошептала:
       - Глупый Тима, покачай аккуратно ребёнка и послушай меня. Там всё не так, но совсем не плохо и не страшно. Если бы я попала туда не во сне, а прямиком из нашего мира, то конечно бы испугалась. Там какие-то странные парки, в которых безбоязненно гуляют люди, много деревьев, машины на колёсах, сладкий белый лёд, по воде плавают... на этих... деревянные такие штуки, в них сидят и плавают по воде... Очень весело! Там ещё пьют напиток ночью, он горьковато-сладкий... И разговаривают... Об...
       Он зажмурилась, отчаянно пытаясь вспомнить.
       - Нет, всё из головы вылетело. Во сне я всё помнила, честное слово! Всё-всё! И знала, как всё называется, и всеми предметами умела пользоваться. Кажется... Мне на глаза попалась такая штучка с маленькими бумажными листами, которые переворачиваются. Каждый лист - это день. День прошёл - лист перевернули. Даты, так меняются даты...
       - Странная штука, - заметил Тимофей, стараясь дышать осторожно и плавно. - Зачем это надо, переворачивать каждый день маленький лист? Бумага - вещь дорогая и редкая, неужели нельзя другое применение найти?
       - Наверное...
       Катарина положила ладонь ему на грудь.
       - Наверное, это для учёта времени. Такая древняя штука для учёта времени. И там увидела мельком... Кажется, было написано 'семьдесят пять'. Наверно, год. Ведь у древних так же было тридцать дней в месяце, как у нас? И ещё пять с небольшим - на праздник Весны?
       - Не помню, - признался Тимофей. - Я в истории не силён. Да и не преподавали её нам. Учителя всё время менялись... Только устный счёт освоили. А там виртуальный учебник загрузили в память, на том всё закончилось. Файлов по истории там не было. Так мы...
       Паук, сорвавшись в раковину, затопал и загремел, двигая тарелки.
       - ...живём в том веке? Двадцатом? В Семидесятые годы? И тебе всё там знакомо?
       - Всё, - подтвердила Катарина. - Мы с тобой и там муж и жена. И мы не одни. У нас есть...
       Она замолчала, прислушиваясь к шуму.
       - Всё -таки надо было ту щель заделать. Пауки её расширили и лезут к нам. Они такие огромные! Я их боюсь!
       - Весна затянулась, снег поздно сошёл. Холод чувствуют, - сказал Сергей. - У нас тепло...
       Зевнул.
       - Спи, Кати... Обычный ночной...
       Закрывая глаза:
       - ...путаный, сказочный, неправильный... Сон такой, бывает... Мне вот приснилось, что на площадке глайдеров приземлился большой оранжевый шар... И мы с тобой... Нет, ну откуда ты можешь знать, что там было, в том веке?
       - Я не знаю, - призналась Катарина. - Ниоткуда и не знаю. Это всё неправда. Тогда вода была другой, воздух другой, другие люди... Носили странную одежду! Может, погуляем завтра, Тима? Тебе на уборку площадки только послезавтра. А завтра пойдём в город? Скучно здесь... И духота всё время, домишки скучены, воздух в проулке не движется!
       - Дём,.. - согласился Тимофей, уже почти провалившись в сон. - ём... улять... хр-р...
       Катарина очень тихо, одним лишь движением губ произнесла:
       - ..ещё там пьют молоко... Как удалось его получить? Дорогое... Мы, наверное, очень богаты там, в двадцатом...
       Глаза её закрылись.
       Она увидела темноту, в которой прыгали и мерцали редкие синие и тёмно-малиновые искры.
       Катарина протянула руки навстречу весёлым искрам.
       И тоже стала засыпать.
      
       Город начался неожиданно.
       Из чёрной земли выросли ослепительно-белые, будто из искрящегося снега вылепленные дома с тёмно-синими, декабрьскими глазницами окон.
       Ветер носил белую пыль по пустынным улицам.
       Никто из жителей не вышел встречать Пса.
       Город был пуст.
       Между снежных громад дули ветры, но дыхание их вовсе не было ледяным. Город был снежен только на вид.
       От земли исходил удушливый, печной жар. От стен - ледяноё холод. Смешиваясь, воздушные потоки образовывали странную, слоистую ветровую реку, где ледяные течения в мгновение ока сменялись огненно-горячими, и в целом воздух города выжимал тело, выдавливал и сушил его соки, и движение его рождало то мгновенную дрожь, то мгновенную же тяжёлую испарину.
       Но Пёс был ещё полон сил. Кажется, и сгинувший в болоте шаба отдал ему перед смертью часть своего огня. А болота - часть холода из непрогретых своих глубин.
       Потому двигался Пёс быстро, не сбавляя шаг, и пересекал город по неведомому ему, но безошибочно выбранному маршруту.
       На перекрёстках улиц в смерче крутился чёрный пепел.
       В центре города накалённой жаровней лежала широкая площадь, окружённая со всех сторон особенно высокими домами с островерхими, алой плиткой украшенными крышами.
       Камни площади жгли ему пятки, потому пробежал её Пёс на четвереньках (хоть прежде так не передвигался никогда, разве что переползал изредка, и то - на небольшие расстояния).
       И, перебежав, скрылся от разошедшегося жара в одном из домов.
       Здесь, за оградой ледяных стен, решил он дождаться ночи.
       Отчего-то показалось Псу (то есть, не то, чтобы показалось... он так и не научился ловить свои мысли за хвост и составлять из них связные думы... прыгалки мысли, обрывки фраз, то понятные, то полупонятные, то вовсе непонятные - по прежнему хаотично и бессвязно), будто ночью легче станет.
       Точнее, такой вот смутный образ мелькнул в голове его - ночь и остывшая жаровня.
       И ладони хотелось приложить к стене, и держать их, прислонёнными к белому камню, долго и долго.
       Пока кожу не начнут щупать зимние иглы.
       Пёс заснул в холодном доме.
       А когда проснулся - была уже ночь.
       Глубокая ночь.
       Он привстал с пола, где и спал всё это время, и замер, длинными пальцами вцепившись в пол.
       Вокруг был светло.
       Белые стены распространяли неяркое, но отчетливо видимое в полумраке внутренних помещений бледно-фосфорическое сияние.
       И увидел Пёс, как в толще каменных (или обманчиво-каменных) светящихся стен неведомо каким образом перемещаются стремительно, пружинными бросками прыгают диковинные многоцветные змеи с выпуклыми, по-стрекозьи фасеточными глазами.
       И услышал Пёс шипение, сменившееся тонким свистом.
       А ещё увидел широкую спираль лестницы, уходившей от входной площадки - вверх.
       Быть может, к самой крыше дома.
       А там вверху, проникнув, должно быть, сквозь отверстия окон, прыгали жёлто-багровые отсветы дальнего пламени.
       То был огненный свет, долетевший от Земли Пожаров.
       Был близок конец пути. Не то, чтобы совсем близок, но... Уже виден!
       Днём отблеск белых стен перекрывал свет горизонтной полосы огня.
       Теперь же, в ночной темноте, отчётливо виден был свет Земли Пожаров.
       И надо было лишь...
       - Ра-у! - довольно зевнул Пёс, широко открыв пасть и высунув закрученный в трубочку кончик языка.
       ...подняться наверх. Туда, на самую крышу.
       Определить направление.
       И пойти. Быстро, быстро.
       Так быстро, как умеет ходить только Пёс.
       Иные псы так быстро не бегают, как этот Пёс ходит!
       В сторону огня, в пылающий край.
       Пора...
       Пёс встал, выпрямил затёкшую от долгого лежания спину.
       И, первым же броском разом одолев шесть широких ступеней, побежал - вверх.
       Путь был долог. Так долог, что Пёс, устав от подъёма, дважды останавливался для отдыха.
       И смотрел на кривляющихся в толще стен змей.
       И смотрел на расходящиеся лучами от лестничных площадок ряды арочных галерей, уходящих в бесконечную глубину дома.
       На двадцать шестом пролёте галереи исчезли и остались лишь гладкие стены, в расположении которых явно заметен стал увеличивающийся с подъёмом наклон.
       На тридцать втором пролёте стены стали заметно сближаться, пролёты укоротились, и ступеньки из широких и длинных стали короткими и крутыми.
       После очередного поворота вдоль изломанной в неровном изгибе стены, выше одолённой уже на хриплой отдышке каменной площадки - открылась вдруг, подсвеченная тревожным огнём, величественная твердь гигантского хрустального купола, прозрачной державной шапкой увенчавшего дом.
       Красная фигурная плитка лежала на куполе не сплошным покровом (как на многих иных домах в этом городе), и не покровом прерывистым.
       Выложена она была лишь по длинному хрустальному краю, не поднимаясь к вершине. Но выложена не просто так, не простою опоясывающей лентой, а сплетена узором, в сложных завитках которого явственно проступали магические знаки и символы, значения которых Пёс, разумеется, не знал (да и откуда было ему знать?), но само присутствие отчётливо различал.
       И потому, если бы мог Пёс вцепиться в хвост хоть одной своей мысли и ненадолго остановить её, то догадался бы непременно, что попал в дом особенный, откуда, верно, просто так и не выйти.
       Но не до того было Псу, не до мыслей всяких разных, пусть даже умных, своевременных и спасительных.
       Он бежал наверх.
       Он хотел найти верный путь в Землю Пожаров, чтобы как можно быстрее добраться до огненного края мира.
       И чудился уже ему тонкий запах дальнего дыма.
       Остановившись на самой верхней из каменных площадок, чьи края изгибом поднимались к краю купола, Пёс присел на корточки.
       Собравшись с силами - прыгнул.
       И, взлетев высоко, пробил мохнатою головою звенящим дождём полившийся на каменный пол хрусталь.
       И вылетев на внешнюю сторону купола, упал на покатый склон.
       Быстро заскользил, срываясь в пропасть.
       Вонзил когти в легко поддавшуюся их алмазной прочности поверхность хрусталя.
       И совсем, совсем даже не удивился тому, что не ощущает боли от резкого этого удара. И тому, что лишь несколько капель крови показались из раны на голове и капнули на расцвеченный пожаром кристальный склон.
       Он уже привык к тому, что его раны затягиваются быстро и нет необходимости слишком себя щадить.
       Пёс собрался бросить взгляд, мимолётный взгляд на открывающиеся с этой точки широкою, не закрытой стенами панорамой окрестности пустынного города, и, определив направление и расстояние до нужного места, прыжком с купола перескочить на крышу ближайшего дома.
       А там, по стене ли (хотя и ледяной, и скользкой), по лестнице ли, но быстро спуститься вниз.
       И, не дожидаясь рассвета, продолжить путешествие, так чтобы в начале дня быть уже на месте.
       Но чему не быть, тому и не бывать.
       Направление Пёс определил быстро, ориентируясь на тот участок горизонта, где сияние было ярче всего.
       И глянув на сетку улиц, сразу увидел ту дорогу, двигаясь по которой покинуть город можно будет быстрее всего.
       Вот только расстояние точно определить не смог: помешал мелкий пепел, кружащийся в воздухе и уплотняющейся вдаль грифельной пеленой накрывший чёрно-белую чашу города.
       Даже яркий пожарный свет слабел в нём и тонул, и потому по быстро падающей непропорционально расстоянию интенсивности его трудно было определить, сколько ещё переходов осталось до конца пути.
       Показалось Псу, что один переход, всего один...
       И было обрадовался он скорому окончанию мытарств, но услышал слова нежданного приветствия.
       Постиг зверь истину, что радость - преждевременна.
       Стало на душе нехорошо.
       - Здравствуй, мохнатый. Я - Звездочёт...
       На вершине купола, не понятно как забравшись туда, стоял некто, по виду - человек.
       Лицо его было закрыто ночной тенью, и лица Пёс разглядеть не смог.
       Заметил лишь Пёс, что одет неизвестный в балахонно-широкий, с чёрным бархатным отливом костюм, и стоит он на макушке купола, широко расставив обутые в высокие чёрные, с серебристой пылью по голенищам, сапоги, подошвами будто приклеившись к гладкому и скользкому (Псу ли это не знать!) хрусталю.
       Пёс научился чуять опасных в этой стране.
       Этот был опасен.
       Угроза исходила от него.
       Непонятная, невидимая...
       Да ведь всего лишь человек! По крайне мере, на вид...
       Не демон, не монстр, не пожиратель плоти, не вампир, не огненный шаба.
       Человек. Опасный!
       Пёс заворчал, порычал немного и цапнул зубами купольный склон с такой силой, что хрустальная крошка брызнула в воздух.
       Человека можно убить.
       Он убивал и демонов. Трудно ли убить человека?
       Или того, кто похож на человека?
       - Звездочёт, - повторил похожий на человека. - Это моё имя. Ты, верно, и есть пёс? Пёс по имени Пёс? Чудесные звери, эти псы! Кровожадные твари! Ха, рвут на куски! Я столько слышал о вас забавных историй. Ваша псиная порода...
       Пёс, оскалившись весело, побежал вверх, навстречу чёрному, назвавшемуся Звездочётом. Когти со звоном кромсали купол.
       - ...хороша на разделочном столе! Сладкая кровь!
       Пёс подпрыгнул, изготовившись для удара, и в этот момент чёрный отпрыгнул, уклоняясь от псиного броска, отлетел назад, развернулся, пробежал шагов пять и, остановившись, снова замер наизготовку.
       Точно, наизготовку!
       Теперь Пёс ясно видел, что чёрный готов к борьбе и не от глупой бравады подставляется ему.
       И ещё увидел, что Звездочёт по гладкой и наклонной поверхности перемещается безо всяких усилий, и вовсе не пытается удержать равновесие, будто насекомое какое на лапах-липучках.
       Не человек, то верно - не человек.
       Люди так не бегают.
       Да и не успел бы человек уклониться от молниеносного псиного броска.
       А чёрный - смог.
       Но похож на человека! Ой, как похож!
       И говорит голосом мягким, тонким, с интонацией доброй и даже отчасти участливой.
       Как похож!
       Пёс забрался на вершину дома и, схватившись за тонкую иглу увенчивавшего купол золотистого шпиля, смотрел вниз, на нового и (теперь он точно это знал!) опасного врага.
       Свет падал теперь так, что лицо чёрного видно было ясно и отчётливо, во всех чертах.
       Черт, впрочем, было немного.
       Глаза чёрно-угольные, очень крупные и немного навыкате. Сплошные чёрные зрачки, без белков.
       Голубовато-белая кожа. Будто извёсткой в три слоя засыпана, с добавлением к ней голубого мелка.
       Безжизненная, сухая, сформованная из папье-маше.
       Нос короткий и впалый. Провалившийся даже. На уровне переносицы - провалившийся глубоко, скелетно, до обнажения кости.
       Рот кривой и широкий, с губами белыми и толстыми, на вид мягкими и дряблыми.
       Рот в улыбке. Вялой и кисло-саркастической одновременно.
       - ... твоя псиная порода... Ты первый, кого я вижу. Не так уж ты и хорош, мой милый зверь!
       Ветер доносил обрывки его слов.
       Он как будто... Издевался над зверем!
       Чёрный выродок!
       Пёс, зарычав уже по-настоящему грозно, прыгнул, сильно оттолкнувшись от шпиля. Развернулся в стремительном, звенящем полёте для точного, сокрушительного удара, которым снесёт он голову самонадеянному глупцу, назвавшемуся Звездочётом, дурную его голову с плеч.
       Разом снесёт, так что кровь...
       Какого цвета кровь у Звездочёта?
       Сёрный сунул руку в складку балахона, в долю мгновения извлёк из тайника в одежке что-то, в тот момент ещё неразличимое, лишь коротко сверкнувшее в багровом цвете - и Псу навстречу полетели стальные дротики, один из который, особенно метко пущенный, впился в руку возле локтя.
       Пёс, завыв, закрутился в воздухе, пролетел мимо Звездочёта, тормозился жёсткой хваткой когтей - и остановился лишь у самого края хрустального ската.
       Повернув голову, увидел, что чёрный бежит, сверху вниз, и прямо на него.
       И от чёрного - прицельно на Пса летят уже не дротики, а свистящие стальные треугольники с отточенными краями.
       Пёс, волчком закрутившись, заметался по краю. Трианглы летели справа и слева, задевая поверхность купола и оставляя на ней глубокие сколы с острыми краями.
       Пёс видел, что чёрный загнал его в ловушку. Что из такого положения не подняться уже наверх и не подпрыгнуть, и даже не поднять головы.
       Можно лишь перепрыгнуть на соседнее здание.
       Благо, что и подходящая стена - недалеко. Хватит на один псиный прыжок.
       И Пёс прыгнул.
       Но не долетел.
       Один из трианглов, тонкого свиста которого Пёс не услышал, вонзился ему между лопаток, пробив толстую кожу и повредив кость.
       С жалобным воем полетел Пёс вниз, когтями из последних сил цепляясь за стену и словно кремнем высекая снопы снежных искр.
       Увидев близкий уже камень мостовой, Пёс закрыл глаза.
       Стало больно. Потом темно. И очень, очень тихо.
       Ни единого звука.
      
       'Швейцарский союз мусульман-атеистов приветствует вас в кантоне Женева! Мы обращаемся к уважаемым гостям с просьбой соблюдать установленные законом обычаи и воздержаться от употребления спиртного на время пребывания в Конфедерации.
       Напоминаем, что христианские ассоциации кантона Женева, следуя конфедеративному законодательству и нормам исламского либерализма, ограничили продажу содержащих свинину продуктов до одного час в день, с двух до трёх часов пополудни.
       Желаем вам счастливого пребывания в кантоне Женева!'
       Синий куб объёмно-проекционного экрана начал гаснуть, распадаясь на отдельные радужные полосы, и счастливо улыбающаяся девушка в золотистом никабе и мини-юбке растворилась в полумраке салоне, подобно джиннии из древней сказки.
       - На каком это она, Базиль? - спросил Марк помощника. - Не силён я в этих европейских языках!
       Базиль слегка пожевал губы, посмотрел на приглушённо светящиеся зеленовато-белые лампы подсветки салона, посмотрел на секретаря Луизу, ответившую ему взглядом недоумённым и отчасти даже испуганным, потом кашлянул негромко и уверенно ответил:
       - На итало-арабском, конечно! В Швейцарии на нём и говорят!
       - А ещё ретороманский есть, - не преминула заметить Луиза.
       Но небывалой эрудицией своей на босса благоприятного впечатления не произвела.
       Маркин заскучал и потребовал кофе с коньяком.
       - Только просьба - выпить до приземления, - предупредила стюардесса, принеся заказ.
       - Отчего ограничения такие? - удивился Марк и начал дуть энергично на край дымящейся чашки.
       Стюардесса отчего-то разволновалась, побежала в кабину пилотов.
       Снова засветился экран и девушка в никабе повторила своё объявление. На этот раз, на реформированном русском языке.
       - Вот оно чего! - заметил Марк. - В самолёте, стало быть, можно?
       - Самолёт итальянский, - пояснил Базиль.
       - И в нём ещё вино дают, - сказал своё слово и Луиза.
       Марк посмотрел на плёночные часы, наклеенные на тыльную сторону правого запястья (по обычаю многих левшей, носил он часы именно на правой стороне).
       - Три сорок, - сказал самому себе Марк.
       И уточнил у помощника:
       - Встреча на сколько назначена?
       - Пять ровно, - ответил Базиль. - В галерее...
       - Без подробностей! - отрезал Марк.
       - А здесь правда золото дешёвое? - заволновалась Луиза. - Меня ваша супруга просила посмотреть... Ведь вы так заняты, а меня она просила!..
       Марк зевнул и прошипел:
       - Вон из каюты! Оба! До посадки не беспокоить!
       И, прикрыв глаза, откинулся на спинку кресла.
       Сотрудники тихо вышли из вип-каюты и белая дверная панель закрылась за ними.
       До посадки самолёта осталось десять минут.
      
       Пятая по счёту пыльная бутыль появилась на столе.
       Воистину, шкафчик был бездонен.
       Император захмелел.
       - Не боишься меня, стало быть? - с обидой спросил он Кузьму.
       Кузьма пожал плечами.
       - Чего бояться?
       Калигула хлопнул ладонью по столу.
       - Но ведь поначалу-то испугался! Побелел даже...
       Кузьма усмехнулся так грустно, так только умел.
       - Это давно было... Жаль, часов у меня нет, а то бы время засёк да и сказал тебя, как же давно это было. А вот потом посидел я немного...
       - В чулане, - напомнил злопамятный император.
       - ...Да и подумал, - как ни в чём ни бывало продолжал Кузьма, - что бояться резону нет. Может, я тоже уже мёртв давно. Иначе как бы я тут оказался? Я ведь сейчас...
       Он сложил ладони лодочкой и сделал широкий замах.
       - ...Играть должен был. Гольф, игра есть такая. Знаешь?
       Император, нахмурившись, долго сидел в молчании. О гольфе он явно ничего не знал, но признаваться в этом ему было стыдно.
       - Откуда тут вино такое взялось? - спросил Кузьма, пытаясь вопросом отвлечь императора от тяжких дум.
       - Не знаю, - честно признался Калигула. - Само появляется... Я уже привык, что тут многие вещи сами собой появляются, а потом сами же собой исчезают. И ты привыкай, хоть...
       Взбодрившись, глянул весело на гостя и даже подмигнул ему.
       - ...недолго осталось!
       - Нас и правда отсюда не выпустят? - упавшим голосом уточнил Кузьма. - Кто?
       - Дурак! - разозлился Калигула. - Скорлько раз объяснять - лес! Лес не выпускает! Проклятый лес держит нас как поживу для пса. Не пойму только, отчего и тебя он держит. Хотя...
       Лицо Калигулы озарилось внезапной догадкой.
       - Может, ты и прав и в своём мире ты мёртв? Ведь по закону богов ты не можешь жить одновременно в двух и более мирах. Только в одном! Стало быть, если в одном мире ты жив, то во всех прочих ты мёртв. Вот я, к примеру, в этом мире жив. А в прочих...
       И император, качнувшись на стуле, всхлипнул пьяно.
       - А ведь ничего плохого не делал людям! Шутил только... И не знаю я игру твою, не знаю!
       - Плохи дела у вас, в Риме! - решительно заявил Кузьма. - Плохи, раз вы не знаете, что такое гольф. Все приличные люди в гольф играют. Меня вот китайцы научили, в прошлом году. Я два раза в Сеул ездил на соревнования в бизнес-лиге.
       - Хватит чушь нести! - возмутился император.
       И, вскочив, заходил неровным пьяным шагом по домику так энергично, что заскрипели оглушительно иссохшие половицы и закачались картины и трофеи-рога на стенах.
       - Слушать тебя не хочу! Пустота одна, бестолковщина... Ты же случаем сюда попал, по ошибке! Пир был на Олимпе, боги напились изрядно - и кинули тебя для развлечения сюда, в этот заброшенный дом. Это я в пылающем лесу брожу много лет, от дома к дому. Это моя земля, и здесь я буду умирать. Меня убивали уже сто сорок шесть раз, если и первое убийство считать. Теперь, видно, в сто сорок седьмой убивать будут. И я снова вернусь во дворец! Там, в новой жизни, в очередной жизни... Мне не страшно, я император-шутник, повелитель и игрок, я бессмертен, а ты...
       Он остановился и глянул презрительно на притихшего Кузьму.
       - И чего я трачу время на тебя? Отчего перевожу на тебя драгоценное вино, пусть и из бездонных моих кладовых? Ты, жалкий и случайный человек, хочешь умереть вместе с повелителем и избежать тем самым забвения? Нет, глупец, это моя судьба! Моя судьба - быть убитым. А твоя...
       Он показал большим пальцем себе на горло.
       - Играй свою роль! Свою! Не смей стоять рядом со мной на сцене! Не хочу умирать рядом с тобой! Вон, торговец! Вон!
       - И то верно, - с радостью согласился Кузьма. - Как говорится, из леса вышел - в лес и уйду. Это, наверное, тебя лес не выпускает, а меня-то пропустит. Чего мне с тобой, припадочным, время терять? В этот...
       Он снова взмахнул руками.
       - В это самый, в гольф, пора играть!
       И, встав решительно, помотал головой, вытряхивая алкогольный туман.
       Обойдя замершего посреди комнаты императора, подошёл к двери.
       Покашлял, прочищая горло перед глотком дыма.
       И, толкнув дверь, переступил через порог.
       Кузьма замер на крыльце, поражённый переменами в лесу.
       Пламя, окружив поляну непроглядным кольцом, подобралось вплотную к дому.
       Ветер кругами обметал поляну, засыпая искрами крышу и стену испуганно вздрагивающего дома.
       Сплетённые стены, кружевом закрывавшие стены, пожухли и на глазах удивлённого Кузьмы рассыпались в серый пепел.
       Пожар стал хищным.
       Он протянул щупальце к ногам Кузьмы и короткой, мгновенной хваткой обнял голень.
       И Кузьма, у ужасу своему, почувствовал боль.
       Он отпрыгнул назад, ударившись спиной о дверной косяк.
       И взвыл, когда посыпавшиеся сверху искры попали ему на голову.
       И когда он, подпалённый и всхлипывающий, вернулся в дом, то радостный император, великодушно прощая гостя, воскликнул:
       - А и ты не случайно здесь! Ты уж, верно, почётный гость на этом празднике.
       И полил его дымящуюся голову остатками фалернского из почти уже доконченной бутыли.
       - Проходи, милый, проходи. С возвращением тебя! Ты в первый раз умираешь?
       Кузьма разъярённым котом зашипел в ответ.
       И, оттолкнув непочтительно императора, отправился спать.
       Снился ему подвал. Вода вперемешку с ржавчиной текла из прохудившихся труб.
       Во сне он целовался в бродяжкой Никой, дочерью дворника Акима, что с семейством своим обретался в каморке в цокольном этаже.
       Нике он обещал подарить серёжки, выменянные им у перекупщиков на рынке в обмен на ионный ускоритель, украденный по случаю с глайдерной площадки в Бутово.
       А за серёжки, да ещё и с изумрудами, Ника обещала поднять платье выше колен. А дальше - уж как повезёт...
       Ему двенадцать лет от роду.
       Во сне он счастлив.
      
       Точно в срок, едва остановился лайнер на жёлтой площадке посадочной полосы, подошёл Базиль к двери вип-каюты и осторожно посопел в микрофон интранета.
       Потом нажал на панель оповещения и произнёс, по возможности мягко:
       - Дорогой шеф, прибыли!
       Подумав, добавил:
       - В аэропорт Женевы.
       Выждал секунд десять.
       'Крепко спит...'
       - Пора... Я у выхода подожду?
       Шеф не отвечал.
       Базиль поднёс было к ридеру корпоративную карту, но открыть каюту так и не решился.
       'Он хоть и не с дамой, да мало ли что...'
       И, завидев в дальнем конце прохода стюардессу, поманил её заговорщицким жестом.
       Показал на дверь.
       Стюардесса произнесла что-то на тарабарском своём наречии и решительно провела картой доступа по считывателю.
       Дверная панель отъехала в сторону.
       Базиль осторожно просунул голову в каюту.
       И стало дурно ему. Дурно до темноты в глазах и тянущей боли в желудке.
       Шеф лежал на ковре, неестественно выгнутой головой упираясь в спинку развёрнутого к иллюминатору кресла. Белой, сырой лепёшкой в полумраке расплывалось лицо, а из синего рта сантиметра на два высунулся распухший язык.
       А глаза у шефа были удивлённые.
       Прямо детские какие-то глаза!
      
       Пёс очнулся в клетки. В клетке с толстыми стальными прутьями.
       Шею давило. Пёс нащупал ошейник. Прочный. Видно, тоже стальной.
       Звон.
       От ошейника к прутьям тянется цепь. Два звена цепи приварены к ограждению.
       Пёс, протянув руку, подёргал цепь.
       Прочно приварены! Так что и псиной силы не хватает на отрыв.
       А ноги...
       Пёс, приподнявшись, повернул голову.
       Ноги схвачены кандалами.
       Осмотрелся.
       Полутьма.
       Застенок.
       Стены прочно сложены из грубо тёсаных гранитных плит.
       Капли воды на камне.
       Пропущенные через кольца цепи свисают со стен.
       Виден край стола. На краю свалены в беспорядке сплетённые из узких кожаных полосок длинные, скрученные и узлами связанные шнуры. Тускло отсвечивают лезвия ножей.
       Металлическая ванночка. Какой-то пыльный и как будто слегка надтреснутый пузырёк, заполненный чем-то чёрным.
       Не интересно.
       Пёс зевнул.
       Почесал живот.
       Заёрзав, повернулся на спину.
       И замычал удивлённо.
       Такого он ещё не видел даже в этом чудесном краю.
       С потолка свисали подвешенные гроздьями глаза!
       Аккуратно удалённые вместе с тонкими бечёвками нервов и остатками мышц, очищенные от крови, похоже и отмытые, и покрытые чем-то прозрачным и блестящим для лучшей сохранности - во множестве висели глаза, слегка покачиваясь от задувающего в щели сквозняка.
       Огонь настенных масляных светильников искорками отражался в них. И казалось, со смешливым выражением смотрит потолок на него.
       Не мигая. Бросая задорные огоньки из сотен глаз.
       Пёс улыбнулся весёлому потолку. И показал язык.
       Потом, зажмурившись, потрогал аккуратно свои глаза.
       И заворчал довольно: эти-то были на месте.
       Хотел он было немного поспать, но прогнала сон разошедшаяся от неловкого движения тянущая боль в спине.
       Так что пришлось, нга бок перевернувшись, в неудобной позе ждать хозяина застенка.
       Ждать пришлось долго. Хозяин не спешил.
       За время затянувшегося ожидания Пёс раз десять пытался порвать цепь или разорвать кольцо, но из всех усилий его ничего путного не вышло, разве только в добавок ко спине ещё и шея стала болеть и прибавилось множество царапин на пальцах.
       Разве только в занятии этом время удалось скоротать.
       Наконец, и хозяин пришёл.
       Тонкою полоской сквозь дверной проём прошёл свет, заскрипела ржавыми петлями дверь - и в подвал, голову пригнув и факелом освещая себе путь, вошёл тот самый, знакомый уже Псу, пленивший Пса - чёрный.
       Звездочёт.
       Закрепив древко факела в подставке, подошёл Звездочёт к столу. И долго возился там с неведомым Псу инструментом, похожим на лекарский инвентарь, раскладывая в должном порядке щипцы, захваты, железные ножи и кусочки аккуратно обрезанной марли.
       Разложивши всё как следует, подошёл Звездочёт к клетке.
       И сказа Псу:
       - Я не злой. И боль не люблю. Ни к чему она. Боль унижает. Если нужна чья-то жизнь, так убей, да не тяни. Унижать-то зачем? Ты со мной согласен?
       Пёс, помедлив немного, кивнул в ответ.
       - Ты умный зверь. Тело монстра, голова псиная, руки-ноги вроде человеческие, да длинные больно. И голенастый ты какой-то! Хорошая добыча...
       Пёс зарычал.
       - Да ладно! - успокоил его Звездочёт. - Не обижайся. Все мы чья-то добыча. Ты - мои. Меня, может, гимлы завтра добудут. Они, кстати, и за псами охотятся. В этих краях все за псами охотятся. Слух ходит, будто кровь у вас целебная. И ещё что-то про мясо говорят...
       Звездочёт усмехнулся криво, печально.
       - А я в это не верю. Чепуха, бабьи сплетни! Рана твоя быстро заросла, но меня этим не удивить. Многие здешние твари и сильны, и тело своё от ран быстро восстанавливают, а много ли от этого толку?
       И он показал на потолок.
       - Вот и весь толк... Научные знания - вот подлинная сила. Наука даёт исцеление, наука истинно продлевает жизнь. Едва ли не до бесконечности! А магия...
       Он зашипел протяжно, что, должно быть, означало смех.
       - ...Даёт успокоение! Здесь, у меня!
       Звездочёт отошёл к столу и, промочив жидкостью из пузырька кусок марли, вернулся к клетке.
       Погладил прут.
       - Боли не будет, зверь. Так, укол небольшой... Спросишь, отчего сразу не убил?
       Пёс заурчал заинтересованно.
       - Так ведь одиночество замучило! - воскликнул Звездочёт.
       И взмахнул руками так, что едва не отбросил смоченную марлю.
       - Терзает меня одиночество и постылая моя непонятость миром, холодным и равнодушным к моим творческим усилиям изменить его к лучшему, украсить его и спасти от всепроникающего пепла! Смотри, смотри!
       И он, подпрыгнув, кончиком пальцев задел закачавшуюся глазную гроздь.
       - Я ведь небо восстанавливаю! Здесь уже лет сорок как нет звёзд. Понимаешь? Один пепел в небе, тучи - и совсем нет звёзд. А у меня - небо! Моё личное небо!
       И он понизил голос:
       - Только - никому! Ни слова! Особенно - гимлам! Эти прожорливые твари лишь утробой своей живут, какое им дело до неба? Но мы-то с тобой, два романтика, понимаем, насколько важно восстановить небо. Это ведь как восстановление вселенской справедливости, глобальная починка космоса. Так ведь?
       Пёс коротко зарычал в ответ.
       - Но ведь и тебе нужна справедливость? - заволновался Звездочёт. - Не обманывай меня, ты ведь именно за этим сюда пришёл. Я знаю, зачем ты здесь! Потому мы и встретились, мы не могли не встретиться. Я, испытатель естества и романтик, и ты, романтичный мститель, разве могли бы не встретиться, если бы родство наших натур не привело бы нас друг к другу, не свело бы нас вместе раз и навсегда.
       Пёс, изловчившись, резко подался вперёд и, взмахнув лапой, когтями ударил по прутья, выбив из них короткий искристый всплеск.
       Звездочёт, сморщившись обиженно, поспешно отошёл на шаг.
       И, погрозив разошедшемуся пленнику пальцем, попросил:
       - Но ты не говори всё же никому! Здесь ведь и твои звёзды... скоро будут...
       Звездочёт извлёк из потайного кармана короткий, знакомый уже Псу дротик и тщательно протёр его кусочком заранее смоченной смертоносным раствором марли.
       - Быстро уснёшь, - пообещал Звездочёт. - Потом пара вспышек, и темнота. А там - что боги тебе пошлют. Мне вот этот дом послали. Тебе, должно быть, и получше обитель подарят. Мне твоя будущая участь неведома. Но глаза ты здесь оставишь!
       Пёс посмотрел на мучителя спокойно и добро.
       Выгнул шею - и завыл.
       Протяжно, утробно, срываясь на исходе дыхания в хриплый, низкий рёв.
       Звездочёт, улыбаясь, покачал головой.
       - Напрасно стараешься, зверь. Я ведь знаю, как цепляются звери за жизнь. И не тсла ловить тебя, если бы не был уверен...
       Пёс, набравши воздуха, снова завёл тяжкую свою песнь. Голос усилился, и вой возрос до такой степени, что от звенящей силы его лёгкая дрожь побежала по стенам.
       - ...что моя сила превыше... Ай! Ай-я! Я-а-га-йа!
       Звездочёт, выронив дротик, согнулся, сжав ладонями раскалывающуюся от боли голову.
       И на следующей волне ставшего уже невыносимым звериного воя повалился на пол, захрипев:
       - Ошибка... Ошибка... Нельзя в доме держать, нельзя! Только на открытом месте... Здесь волны, волны не расходятся! Болван! Болван...
       Прутья клетки дрожали. Пёс бился в припадке, разбрызгивая клейкую слюну - и выл, выл беспрестанно.
       И к однообразной ноте звериного звука примешивался тревожным фоном шаркающий, нарастающий шум чьих-то близких шагов.
       - Гимлы! - завопил мучитель и, будто насекомое, спасающееся от давящего тапка, шустро пополз в самый тёмный угол.
       Приговаривая при этом:
       - Приманил, приманил... Звёзды, звёзды мои!..
       Мощный удар выбил металлический косяк двери.
       В подвал с коротким рёвом ввалилось массивное, покрытое жабьи-бугристой, серовато-травяной кожей покрытое существо с короткими мускулистыми лапами и с жабьи же приплюснутой, пучеглазой мордой.
       Огромных размеров тварь едва помещалась в застенке, отчего принялась тут же всё крушить, снеся для начала стол со всеми приспособлениями для экзекуций и выбив коротким ударом пару камней из стены.
       А вслед за первым тварью из коридора явно намеревалась пролезть вторая.
       И крушила стены, расширяя проход. Издавая при этом звуки странные, булькающие и свистящие одновременно, кои Пса отчего-то изрядно развеселили.
       - Бы-ы! - сказал Пёс.
       - Умга! - ответила ему первая тварь.
       И прямиком пошла к нему. Но наступила по дороге на обронённый дротик.
       И завыла от боли, запрыгала, проминая кладку пола.
       А потом брюхо её покрылось синими точками, и тварь, качнувшись, обрушилась прямо на клетку, тяжестью своей выгнув и выкрутив прутья.
       - Умма-гы! - обиженно заявила гимла.
       И глаза её погасли, затянувшись серой плёнкой.
       - Что ты наделал?! - подал голос из угла Звездочёт. - Жидкости этой цены нет, а теперь вот на гимлу она ушла! Зачем приманил? Теперь конец нам обоим!
       С последним Пёс был явно не согласен.
       Он так резко дёрнул головой, что заболела повреждённая шея и погнулся не поддававшийся ранее его усилиям ошейник.
       И оторвалось крепление.
       Пёс просунул голову сквозь выгнутые прутья.
       Решил было откусить немного от успокоившейся гимлы, но, завидев точки на её брюхе, судьбу решил не испытывать и не пробовать её плоти.
       Пёс, изогнувшись и извернувшись до ломоты в суставах, выбрался из клетки. Схватив свалившийся со стола нож, ударил изо всех сил по кандальной цепи.
       - Стой! - завопил Звездочёт.
       И, забыв об опасности, выскочил из укрытия.
       - Не смей уходить! Глаза!
       Теперь мучитель стоял посреди комнаты. В самом центре образованного факельным светом неровного круга. На самом виду у второй гимлы, что успела ударами изрядно расширить пролом.
       И теперь тварь, высунув язык, топталась у входа, явно примеривая расстояние до перегородившего ей путь Звездочёта.
       - Не смей!
       Гимла решительно двинулась вперёд, молотя по воздуху лапами.
       Звездочёт, скривившись досадливо, развернулся, выбрасывая одновременно с двух рук целую горсть веером разлетевшихся дротиков, часть из которых метко влетели в живот близящейся гимле.
       Тварь, не обращая на то никакого внимания, добралась до Звездочёта и одним взмахом отбросила его к стене, да с такой силой, что извлекатель звёзд , ударившись головой о камень, отбил от него изрядный кусок.
       И с удивлением приметил Пёс, что из глубокой раны на голове Звездочёта не кровь течёт, а сыпется мелкий, отборный, будто сквозь сито пропущенный белый песок.
       Через мгновение придя в себя, разразился Звездочёт плачем и проклятиями.
       Потом, вскочив удивительно резво на ноги, попытался было проскочить мимо гимлы.
       Но тварь схватила его. И, приподняв за ногу, начала, широко размахиваясь, бить головой об стену.
       Подхваченный ветром, песок начал летать по комнате.
       Пёс, поглядывая искоса на этот бой вперемешку с избиением, наносил и наносил непрерывно удары по цепи.
       Погнул и искромсал нож.
       И, наконец, разрубил отрывисто звякнувшую цепь.
       - Предатель! - прокричал на прощание Звездочёт. - Ты мне заплатишь за это!
       Удар.
       - И не уйдёшь от судьбы! Дай только...
       Удар.
       - ...с гимлой...
       Удар.
       - Разобраться!
       Сильный удар.
       Голова Звездочёта лопнула. Мучитель затих, брызнув на прощание песчаным фонтаном.
       И в этот момент прыгнул Пёс высоко. Так высоко, как не прыгал ещё никогда. Даже там, на болоте...
       И оказался у самого потолка.
       Вцепился в камень - и ящеричьи-быстро побежал по потолку, огибая удивлённо задравшую вверх морду гимлу, которая от неожиданности отпустила добытого ею Звездочёта и бурчала, выгибая толстые серые губы, с присвистом выдыхая застенный воздух.
       В коридоре же застал Пёс подлинную мешанину, толчение, суету и сутолоку, где в единой многоцветной и невероятно пёстрой массе смешаны были мечущиеся, топчущиеся на месте и на месте же подпрыгивающие, щупающие воздух синими, оранжевыми, красными, бледно-лиловыми, пурпурно-фиолетовыми, травянисто-зелёными, тёмно-коричневыми, полночно-чёрными и ещё лишь боги знают каких безумных расцветок тонкими волосообразными отростками, пальцеобразными выростами, полупрозрачными слюдяными мантиями существа забавные и уродливые, каких не встречал ещё Пёс в странствиях по этому хищному и неспокойному миру.
       Были среди этих существ многоглазые карлики с лягушачьими ртами, на треугольных головах которых висели, раскачиваясь в такт самому малому, едва заметному движению огромные, будто опухолью поражённые тарелкообразные уши, наполненные прозрачным желто-коричневым жиром.
       Были монстры огромного роста, трупоообразного вида, с гнойной кожей, выпадающими из орбит гнилыми яблоками глаз, с зеленовато-чёрными зловонными ротовыми ямами, лишёнными нижних челюстей.
       Были задорные попрыгунчики, конусообразные зверьки, коих и сравнить-то не с чем, разве что с ожившей детской игрушкой, сделанной сумасшедшим кукольником из деформированного оранжевого пластика, да ещё украшенного сверх всякой меры по всей поверхности бахромой непрестанно колеблющихся, изгибающихся беспокойными волнами, дрожащих и дёргающихся тонких багровых выростов.
       Ещё были звери, похожие на лисиц, но многолапые и одетые огненным, пламенеющим мехом.
       Были осьминогообразные существа с пятью выпученными глазами, и ещё десятью - скромно спрятанными под синие щупальца.
       Были ещё твари, были во множестестве, и все они щупали воздух, и ощупывали стены, и протягивали конечности, все, что были у них, протягивали во все возможные стороны и искали, искали его, Пса.
       И выли, и шипели, и заходились в рёве, и скулили тонко, жалобно.
       Акума-на-тика-та-косса-на-иггг!
       Тоо-та-а-не-а-тоо!
       Екка!
       Ра-а-а-тва-нар-р!
       И Псу слышалось: 'Найди! Найди! Рви! Грызи! Кровь! Кровь!'
       Пса забавляли несчастные эти твари. Одну из них он даже погладил по голове (или тому, что принял за голову), но погладил так быстро, что тварь, метнувшая было навстречу его руке смоченную клейким раствором красную клешню-хват, в дураках осталась и кусок от Пса получить не смогла.
       И, не оценив ласки, завыла, выбрасывая на стену потоками жёлтую зловонную пену.
       А Пёс, пробежав по потолку, выскочил из застеночного края в коридор.
       И обнаружил, память свою разбудив, что находится где-то на средней площадке того самого дома, куда вбежал прежде, поначалу спасаясь от городского жара, а после остался, чтобы подняться на купол и определить направления для дальнейшего пути.
       И увидел Пёс, что, взбаламученные воем его, обитатели города затопили собой все лестницы, переходы, галереи и площадки дома.
       Быть может, и на улицах их теперь было видимо-невидимо.
       Разбуженный воем город ожил, из пустого и безлюдно стал населённым и до краёв переполненным.
       Город искал Пса. Город шёл на его вой.
       Пространство города разрывалось от хищного истошного многоголосия и пульсации хищной, в бессильной ярости хватающей пустоту толпы оживших монстров.
       Пёс, взобравшись на колонну, замер у края площадки, отмеряя взглядом путь.
       Улыбнулся запрыгавшим в его сторону монстрам и даже вовсе не псиной втянул воздух, издав звонкий поцелуйный звук.
       И потом слетел вниз - и запрыгал стремительно по головам (или тому, что казалось ему головами), прямо по верху толпы прокладывая дорогу на волю.
       Щупальца, клешни, паутинные выросты и жабьи языки изрядно досаждали ему и прикосновения их сбивали темп.
       Оттого Пёс работал быстро когтями, срезая в долю мгновения норовящие схватить его части тел, и, прихватывая на ходу самые аппетитные куски из тех, что подлетали от удара ближе к его рту, бежал прочь из дома, где и без того задержался он свыше всякой меры.
       Вот только флегматичные гимлы оставались в стороне от его маршрута, ибо обходил их Пёс почтительно, помня об обманчивости их медлительного шага и крепости хватки.
       Но вот и выход показался!
       Оторвав на ходу голову какому-то особенно настырному карлику...
       И - тьфу!
       ...выплюнув её на пол (гадость какая! горчит!) выбрался Пёс на слегка охладившуюся за ночь улицу.
       Разодрав в клочья ещё пару зазевавшихся аборигенов, отбежал подальше от здания.
       И, взглянув на купол, обнаружил по золотистому рассветному отблеску длинные полосы, оставленные на куполе скользнувшими по нему когтями.
       По полосам-ориентирам определить направление для бегства из города было вовсе не трудно.
       Думать Пёс пока толком не научился, но воскрешать из памяти картинки и сопоставлять их с картинами текущего бытия умел уже очень даже хорошо.
       Потому вспомнил он, с какой стороны полыхнуло зарево в тот момент, когда срывался он с купола.
       И куда теперь надо бежать.
       - Рр-ры! - добродушно и беззлобно порычал Пёс на фиолетово-бежевую гусеницу, что, посверкав немного пятью своими маленькими глазками, прицепилась было к его ноге, запустив жадный хоботок под кожу.
       Потом оторвал ползучую от ноги, погрозил ей пальцем внушительно и, встряхнув слегка, отпустил.
       Однако же вскоре, почувствовав голод, наклонился, разорвал надвое - и съел.
       Гусеница оказалась сладкой и жирной.
       Сил прибавилось.
       Остаток пути из города Пёс проделал, перемещаясь по стенам. Спускался изредка, для того лишь, чтобы погреть немного ноги и перекусить.
       Но вкусных гусениц больше не было.
       А на исходе из города его едва не схватила голодная гимла.
       - Ы-р-ра! - обругал её Пёс.
       И, прибавив скорости, выскочил из города ледяных стен - в поле.
       Чёрное поле, на дальнем краю которого виден был краешек пылающего лес а.
      
       Огонёк на панели связи.
       В туманном шаре - бледное от ли от помех на линии, то ли от явно читающегося в глазах гнева лицо старшего инспектора.
       - Чегоди!
       Капитан покорно пустил голову.
       - Доклад по сетевой почте! Только что! Мне поступил! И не только мне! Выше! Совсем высоко!
       'Да всё понятно' сказал самому себе капитан.
       - Через пять минут!
       Туман пошёл волнами и рот инспектора вытянулся до ушей.
       - У господина начальника! Комитета! В кабинете! Он очень хочет вас послушать! Очень! Выслушать! Все оправдания! Приготовьте! Заранее!
       Шар погас.
       - А как же! - ответил Чегоди. - Непременно!
       И, нажав на клавишу экстренной связи, скомандовал:
       - Анастасий, убирайся в котельную!
       - Ну-у! - заныл динамик капризно. - Там грязно, душно... И облачение опять отберут!
       - Убирайся в котельную! - повторил капитан. - И сиди тихо-тихо! Три дня!
       Динамик хрюкнул и затих.
       'Спаси меня Йама и кто-то там ещё...' подумал Чегоди.
       Если бы он знал хоть одну молитву, то непременно помолился бы.
       Но ни одной не знал. И сочинять их не умел.
       Потому ещё раз просто и безыскусно обратился к царю преисподней с просьбой о спасении.
       И отправился к руководству.
      
       Качнулась трава.
       Ветер прошёл по полю, разгоняя длинные, зелёные волны.
       Запах земли.
       Самое время протянуть руки, коснуться зелёных листьев с красноватой кромкой.
       Как тих закат!
      
       Пёс, окутанный облаком сизого, удушливого дыма, переступил порог и, покашлявши немного, вошёл в дом.
       Он и сам не мог понять, как отыскал он в огненном краю остров-поляну, как добрался до дома, по каким дорожкам шёл (да и не было в лесу дорожек, а если были, то засыпали их давно сплошным алым покровом рдеющие угли).
       Ничего Пёс не понимал, и не хотел понимать.
       Разум его, и прежде работавший неровно, заполненный туманом и обрывками мыслефраз, тут и вовсе отключился, слабой лампой мигнув напоследок.
       Оно вроде и к лучшему.
       Без мыслей проще было идти, и страху не за что было зацепиться.
       Потому и шёл Пёс - просто и бесстрашно, прямиком в огонь.
       Изредка лишь поскуливал, когда пылающие ветви осыпали его особенно щедро ало-оранжевым лесным дождём.
       И вот дошёл так, и вошёл в дом, и покашлял немного, очищаю лёгкие от пожарного духа.
       И увидел двоих, сморённых тяжёлым винным паром, что спали себе мирно за уставленным бутылками столом.
       Пёс порычал немного, требуя внимания.
       И тогда один из спящих проснулся.
       Он поднял голову и, по-детски светло улыбнувшись Псу, сказал:
       - А я протектор...
       Потёр тыльной стороной ладони рот. Глянув по очереди в три стоявшие ближе к нему бутылки, нацедил из последней несколько кабель в бокал.
       Выпил одним коротким глотком.
       Почмокал удовлетворённо.
       Пёс следил за ним с интересом, слегка наклонив набок голову.
       А протектор, выпивши напоследок, встал, поправил немного обгоревший по краям свитер с рваной дырой на локте, и объявил торжественно:
       - Я готов!
       Пёс заморгал удивлённо в ответ.
       - Только это, - предупредил протектор, - давай без глупостей и лишних мучений. Нехорошо людей мучить, это я тебе со всей ответственностью заявляю. И унижать нехорошо! Шутка - это другое дело. Я сам шутить люблю, и другим разрешаю. И всегда разрешал. А что протектором был, а прежде императором...
       Он ткнул пальцем в сторону окна.
       - На всё воля богов! Я исполнял её как мог... и вообще...
       Протектор опустил голову и помолчал немного.
       А потом невпопад добавил:
       - Отец мой был очень уважаемый человек.
       И потом, уже кстати, заявил:
       - Умирать тоже надо уметь. Чего уж там...
       Пёс поворчал немного.
       Потом обошёл стол и больно ткнул под локоть второго собутыльника, слишком уж крепко уснувшего во время застолья.
       Второй проснулся не сразу, потребовалось несколько весьма болезненных толчков, прежде, чем оторвал он голову от столешницы, помотал ею из стороны в сторону, глянул на Пса и ошалело захлопал ресницами, смахивая сонный клей.
       - Это он! - заметил Калигула. - Это то самый Пёс... Ко мне один такой уже приходил раньше, но давно это было, очень давно. Тебя тогда ещё и в твоём прежнем мире не было, а Псов уже и тогда к протекторам посылали. Но тот зверь был не такой крупный...
       Пёс нагнул голову, чтобы не чесать острыми ушами потолок.
       - Голова псиная! - радостно частил император. - Тело монстра, руки человечье, а сердце... Пёс, у тебя сердце есть?
       Пёс засопел сосредоточенно.
       - Мама! - завопил Кузьма и выскочил из-за стола.
       - Я тут ни при чём! - визжал он.
       И, повернувшись, показал на императора.
       - Это он! Это ты к нему! Не подходи ко мне, тварь! Его грызи, его! Отойди, гадина, отойди!
       - Ты его не ругай, - посоветовал император. - Они этого не любят...
       Будто в подтверждение его слов, Пёс враз остервенился.
       С рычанием протянул он руки, схватил визжащего человечка за ноги и поднял, удерживая головою в сторону пола.
       Кузьма затих на мгновение, поражённый и озадаченный мгновенным своим перемещением в пространстве.
       В тишине, впрочем, провисел он недолго.
       Страх взял верх, и снова принялся Кузьма кричать, дёргаться и извиваться, напоминая схваченного мясником поросёнка.
       А потом стал он не по-поросячьи уже, а вполне по-человечески бранить судьбу, ругать монстра и отчего-то проклинать своих родителей.
       Пёс слушал его и улыбался.
       Кузьма затих.
       - Хватить шутить, - сказал Калигула. - Он же несчастный торговец, что с него взять. Он и казался тут...
       Пёс приподнял Кузьму. И вцепился ему в живот.
       - ...случайно, - успел договорить Калигула и зажал уши, чтобы не оглохнуть от дикого предсмертного вопля.
       Кровь брызгала на пол. Потом полилась потоком. Потом из глубоко разорванного живота посыпались внутренности.
       Кишки свесились с края стола.
       Кузьма отчаянно дёрнулся несколько раз.
       Пёс, подбросив тело в воздух, поймал его и мгновенно разорвал грудь, извлекая прыгающее сердце.
       Кузьма горлом пустил кровь.
       И затих, совершенно и окончательно.
       Пёс понюхал сердце. Лизнул.
       И бросил его на стол.
       Потом вздохнул устало, и пошёл к двери.
       Калигула смотрел на него с крайним удивлением и некоторой обидой во взоре.
       - А я? - спросил император.
       Пёс ему не ответил и, пройдя мимо, остановился у порога.
       - А я?! - повторил император, повысив голос до крика. - А как же я?! Или ты...
       Он посмотрел на растерзанное тело.
       - Ты к нему приходил? Но ведь...
       Ладонью он провёл по лицу.
       - Не может быть! Это же моя обитель, мой мир, мой дом. Может быть, ты не понял? Это я протектор! Я!
       Пёс заворчал в ответ и толкнул легонько дверь.
       И зажмурился от хлынувшего в дом синими потоками дыма.
       - Здесь что-то не так! - закричал в отчаянии Калигула. - Что-то не так сложилось! И не сложилось вовсе! Это мне предназначалось! Мне! Ты, глупый зверь...
       Калигула всхлипнул.
       Подошёл к Псу.
       И похлопал его по спине.
       - Не уходи... Нельзя так... А я как же? Я же протектор. Нельзя, нельзя же, милейший мой, вот так поступать: убивать какого-то глупого торговца вместо императора и протектора. Да ещё и уходить потом, будто ничего и не было вовсе! Будто никто и не заходил. Отчего бы мне было не покинуть это место, не отправиться гулять в императорские сады? Не прогуляться бы вечером к загородной вилле? Почему-то я здесь, и более - нигде. Подумай об этом, друг мой, подумай! Это для твоих когтей, уж поверь мне! Это и называется - свобода! Или тебе ведом иной путь к свободе? Так ответь глупцу, расскажи ему о другом пути!
       Пёс опустил голову. Помычал в ответ.
       Потом повернулся - и сдавил ладонью голову императору.
       Калигула всхлипнул. И посмотрел на Пса исподлобья.
       Но уже со смешинкой во взоре.
       И показал ему язык.
       - Давай! - крикнул он. - Давай, Кассий Херея! Сегодня идём в термы!
       Пёс потянул голову протектора вверх и легко оторвал её от стебелька-шеи.
       Безголовый император, густо и щедро облив себя кровью, рухнул на пол.
       Пёс облизал императорскую голову и отбросил её в угол.
       И вышел из дома.
      
       Бронзовый копьеносец, что стоял в углу начальственного кабинета, охватив крепко сариссу и массивным телом опираясь на неё, глядел на Чегоди пристально и неотрывно, будто гипнотизируя его сапфировыми кружками глаз.
       Купленный на распродаже конфискованного у неплательщиков имущества, копьеносец этот (родом из лавки псевдогреческих древностей двадцать первого века) сразу не понравился Чегоди. Невзлюбил его капитан, и воин платил ему той же монетой, гипнозом своим едва не доводя до обморока каждый раз, как приходилось Чегоди отсиживать положено время в кабинете председателя Комитета воздаяния, благородного господина Михаила Корвина, выслушивая изредка похвалы, но чаще же - тяжкие упрёки и даже оскорбления, на которые благородный господин был чрезвычайно щедр.
       Сейчас было время упрёков и обвинений, потому бронзовый, почуяв благоприятный момент, разошёлся пуще прежнего и вовсе уже не стесняясь сверлил острыми сапфирами две дырки в затылке капитана.
       'А ведь напрасно на тебя такую прорву денег израсходовали!' подумал капитан.
       Он знал, что бронзовый умеет читать его мысли, оттого специально и преднамеренно думал всякую гадость, стараясь по возможности досадить копьеносцу.
       'Я ведь предупреждал, что это подделка. Но кто меня слушает? Кто вообще в наше время слушает умных людей? Тратят деньги на убожество родом из...'
       Двадцать первый век он ненавидел. Этот век разорил его предков, и из преуспевающих коммерсантов Чегоди стали мелкими клерками.
       Капитан был первый в когда-то знатном, но крайне обедневшим к исходу столетия роду, кто в девятом десятилетии века двадцать второго сумел-таки после долгих лет службы выбиться в большие-пребольшие люди и вытянуть если не всю многочисленную родню, так уж ближайших родственников точно - из прежней, к несчастью привычной и измучившей всех донельзя нищеты.
       И не могло быть ничего хорошего в этом ужасном веке, угробившем когда то единые и великие Территории, ныне называемые...
       '...двадцать первого века!'
       Капитан изогнул шею и глянул тайком на бронзового. Е:му показалось, что копьеносец смутился и даже как-то виновато понурился.
       'Чуешь мою правоту и свою вину? То-то же!'
       И капитан приободрился.
       Самое было время приободриться, ибо голос начальника Комитета зазвучал особенно грозно и воинственно.
       - Чегоди, чем занимается наш комитет?! - задал риторический вопрос Корвин, воздев зачем-то руки ввысь жестом впавшего в религиозный экстаз понтифика.
       - Решением земельных споров и определением сумм компенсаций владельцам земельных участков, - послушно и чётко отбарабанил Чегоди.
       И тут попытался развить тему:
       - Запутанная после великой смуты ситуация с определением прав собственности уважаемых дам и господ лендлордов делает нашу работу особенно важной и востребованной обществом, что налагает на нас особую ответственность в деле определения обоснованности и законности прав землевладельцев...
       Корвин скривил губы и слегка поводил челюстью, будто пережёвывая невесть как попавший к нему в рот кусок какой-то не слишком вкусной, но совершенно необходимой для питания организма пищи.
       Капитан прервал речь и слегка подался вперёд, сложив руки на коленях.
       - Очень рад, Чегоди, - снизив голос почти до шёпота, сказал Корвин, - что вы заучиваете наизусть столь обширные фрагменты из моего выступления на годовом собрании руководителей Комитета. Не сомневаюсь в том, что смысл моих слов был и остаётся для вас совершенно ясным и определённым. Тем удивительней ваша активность в деле некоего господина Маркина, с которым вы, капитане, и это доподлинно мне известно, давно уже находитесь в конфликте, и весьма остром конфликте, по поводу отъятия у оного господина Маркина принадлежащих ему земель в Мещёрском краю. Сколько же гектар самочинно изъяли вы у бедного человека?
       - Этот бедный человек - миллиардер, - напомнил Чегоди. - Он входит в список нобилей. Он в Золотом списке Шанхайской торговой палаты. И ещё он уже много лет в отъезде. Причиной же поспешного отъезда стала раскрытая нашим Комитетом афера как раз с земельными участками, которые господин Маркин пытался передать китайским партнёрам под строительство скоростной магистрали Пекин-Лондон, не имея между тем на эти самые участки никаких прав...
       И капитан попытался было извлечь из нагрудного кармана заранее заготовленную инфокарту с полным досье на Маркина, но руку от кармана убрал, остановленный жестом Корвина.
       - Мне и так всё известно, капитан, - сообщил Корвин.
       'Кто бы сомневался!' подумал Чегоди.
       - Известно мне и о вашей роли в отмене прав господина Маркина на упомянутые участки, - продолжал Корвин. - И о ваших попытках этими участками завладеть.
       Корвин откинулся на спинку зелёно-кожаного (из того же ненавистного двадцать первого века!) кресла и посмотрел на капитана с прищуром, будто оценивая и даже мысленно взвешивая служивого.
       - Не слишком ли много берёте на себя, капитан? В своей структуре вы большой человек, но в целом-то, думаю, не очень. Не слишком велик ваш вес - с Маркиным сражаться. Однако...
       И Корвин, достав из папки, показал Чегоди, издали и всего на секунду, тонкий белый пластик оперативного доклада.
       - Однако же сообщили о скоропостижной кончине господина Маркина, случившейся на борту авиалайнера, следовавшего из Рима в Женеву. Летел же господин Маркин на встречу с вашим, Чегоди, представителем. Не слишком ли много берёт на себя руководитель службы безопасности и мобильных групп Комитета, устраивая собственные делишки с коммерсантом и попутно способствуя его преждевременной кончине?
       Чегоди, враз задохнувшись, секунды три булькал горлом, а потом рванул ворот форменной рубашки.
       - Нет!
       Корвин, не обращая внимания на истерику, вертел флегматично пластик доклада, кончиками пальцев барабаня по краю листа.
       - Что -нет? - уточнил начальник.
       - Я ни при чём! - вернув голос, заявил Чегоди. - Совпадение! Глупое, нелепое совпадение! Не было ни малейшего, ни малейшего желания так завершить... Это же вопрос бизнеса, проблема денег...
       - Все проблемы на свете - от недостатка денег, - философски заметил Корвин. - Если бы их всегда и на всё хватало - откуда бы прочие проблемы взялись? Не ребячьтесь, Чегоди, и не разыгрывайте приступ безумия вперемешку с приступом праведного гнева. Вам хоть в рожу плюнь, а подлинного гнева и в этом случае не дождёшься. Так чего передо мной спектакль устраивать? Мы же тут все свои. В помещении, которое вашими же людьми контролируется. Так чего же сказки рассказывать? Ваш человек на переговоры в Женеву поехал?
       Чегоди понуро кивнул в ответ.
       - Некрона вы отправили?
       Чегоди кивнул.
       - А по какому праву используете вы секретные технологии для самодеятельных путешествий в Транс-Реалию? - завёлся Корвин. - Кто дал вам право использовать некронов для решения ваших личных проблем? Быть может, вы теперь начальник Комитета? Вы купили нас всех? Вы приобрели медицинский центр, врачей и некронавигаторов в свою личную собственность? И что же это за тип возле вас крутится, которого вы выдаёте за великого мага, а на деле он у вас числится истопником в котельной? Почему вы устраиваете охоту на суицидников и вербуете их в некроны? И на кого ещё вы собрались их натравить?
       - Ни на кого, - тихо произнёс Чегоди.
       И покачал головой, скорбно и покаянно. Коже на лице его побелела, в цвет пластика.
       - Ни на кого, - повторил Чегоди. - У нас ничего не получилось...
       - Что?! - возмутился Корвин. - Вы отправили некрона, и это доподлинно мне известно, и вскоре после этого Маркин умирает при весьма странных обстоятельствах. У вас хватит наглости утверждать, что это совпадение?
       - Я не знаю, - признался Чегоди.
       И приложил ладонь к груди.
       - Не знаю! У меня нет доказательств, я не могу подтвердить правдивость моих слов, но... Пожалуйста, верьте мне, господин Корвин! Это была попытка, эксперимент... Просто никудышная, глупая попытка непрофессионалов освоить магические технологии. Вы правы, этот субъект из котельной лишь выдавался мной за мага. Но он просто самозванец... Какой-то бывший учёный, вроде... Но он убедил меня, что владеет технологиями некронавигации, и даже предоставил доказательства, продемонстрировал их в деле... Потрясающие картины, господин Корвин! Что я видел, боги мои! Я чуть не сошёл с ума, я поверил ему! Но теперь... Теперь же ничего не вышло!
       Корвин смотрел на него пристально, и взгляд его стал совсем нехорошим, давящим.
       Показалось Чегоди, что и приободрившийся копьеносец вновь стал буравить затылок его колючими сними глазами.
       'Погоди у меня!' пообещал бронзовому Чегоди. 'Уж я до тебя доберусь!'
       Бронзовый, не поверив угрозе, хихикнул в ответ.
       - Объясните, - подал голос Корвин.
       - Мы потеряли некрона, - ответил капитан. - Извлечение мозга начали как положено, по графику... Пересадка в шар... Случилось что-то, сам не могу понять... Все предварительные эксперименты были удачны, а тут - на тебе! Мы не смогли открыть и зафиксировать канал связи. Шар молчал. Никакого отклика. Несколько часов пытались установить контакт, пока технологи не диагностировали информационную смерть и закрытие входа связи. Впрочем, строго говоря, никто не может с уверенностью сказать, что он вообще был открыт... Но после такого диагноза стало понятно, что все дальнейшие попытки выйти на связь и подключить навигатора - бесполезны и бессмысленны. Некрон ушёл от нас, господин начальник. Просто ушёл...
       Чегоди развёл руками.
       - Сам не знаю куда. Куда бы мы не пытались его направить, но... Что уж теперь об этом говорить! И вот беда какая: я даже не знаю, совершено ли мной убийство или нет. В конце концов, Маркин - сердечник со стажем. Три года назад попал в реанимацию... Приступ... Больной человек, господин начальник, очень больной... был он человек... Можете проверить...
       - Уволить бы вас, Чегоди, - с мягкой, почти плюшевой угрозой в голосе произнёс Корвин, - но уж больно доходны ваши коммерческие начинания. Ладно...
       Он положил папку в ящик стола.
       - В некронавигации, по счастью, вы ничего не смыслите. Кстати, если верить легендам, основатель сего магического ремесла дурно кончил, имейте в виду... А самозванца вашего держите в котельной, под строгим надзором... До особого распоряжения! Понятно?
       Чегоди поспешно кивнул.
       - Тогда...
       'Конец тебе бронзовый, конец!' завопил Чегоди.
       Мысленно.
       Вслух же заверил благородного Корвина во всегдашней своей любви и преданности Комитету и лично господину начальнику.
       И отпущен был с миром.
       - ...ступайте! И ведите себя прилично! Не забывайтесь, капитан!
       Выходя же из кабинета, ударил тайком копьеносца по мускулистой руке.
       И был уколот в ответ острой сариссой.
      
       Пёс не заметил, как лес зазеленел.
       На исходе второго дня пути пожарные огни остались за спиной и лишь изредка встречались на его пути чёрные, дымные проплешины, отмечавшие путь отступавшего по бурой траве пожара.
       Появились зелёные островки, разраставшиеся всё более и более, сливавшиеся в кольца и линии, и соединившиеся, наконец, в единый и необозримый изумрудный материк, бесконечную страну влажных, душистых стеблей, лиловых медуниц, белых нивяников, синих васильков и солнечных златоцветов.
       Сонный ивняк мерно раскачивал ветви, разгоняя рассветный туман.
       Растеряшным стеклярусом заблестела роса в траве, под течением ветра стебли поплыли в белом воздухе, и запахло томительно-тонко неспокойной ручьевой водой.
       Пришёл рассвет, взошло солнце, и растаял туман.
       Псё шёл и шёл вперёд, не останавливаясь, глядя прямо перед собой и устало хватая пересохшим ртом нагретый солнцем утренний воздух.
       Боги лишь знают, куда шёл он.
       Он-то уж точно этого не знал.
       Лишь смутное желание, не понятое им, не понятное ему, невысказанное, непродуманное, не ухваченное разумом, неясное, странное, облачное, непроглядное, но вместе с тем вполне отчётливо ощущаемое и неотступное - вело его, тянуло, манило, влекло и подталкивало к тому, чтобы идти без отдыха всё дальше и дальше, заходя всё дальше в весёлые и удивительно живые лесные заросли.
       И солнце в небе, ставшим прозрачным и чистым, остановилось над его головой, над мохнатой и глупой пёсьей головой, и светило ярко и ровно, белым вечным огнём освещая путь.
       И вот, кажется, уже близ полудня, увидел Пёс прогуливающуюся в лесу женщину с ребёнком.
       Собственно, увидел их слишком поздно, прямо сказать: неожиданно для себя наткнулся на них, когда обходил особенно уж раскидистую ольху на краю неширокой лесной прогалины.
       Пёс, смущённой неожиданной встречей, остановился и присел немного, чтобы казаться меньше ростом.
       Вовсе не хотелось ему напугать ребёнка или маму его (а то, что это мама гуляет с ним - Пёс как-то сразу понял, и сам не знал, как же это получилось понять, но ведь получилось же, а зверю не так-то легко это сделать, скажу я вам!).
       Потому и присел он, чтобы казаться меньше ростом. И забубнил что-то невнятно-дружелюбное. И, будто невзначай, ладонью погладил траву.
       Наверное, напрасно он так уж старался.
       Во-первых, напрасно старался потому, что рост ему свой скрыть не было никакой возможности. Уж очень, признаться, немалым был этот рост.
       По сравнению с женщиной Пёс казался не просто монстром, а монстром-великаном.
       Чего уж с ребёнком и сравнивать...
       Даже сидя, Пёс был выше его голов этак на шесть.
       А вот во-вторых, напрасно старался потому, что малыш вовсе не испугался его.
       И мама, посмотрев на зверя довольно равнодушно и даже (как с обидою понял Пёс) с некоторой брезгливостью, обошла его и, встав на краю тропинки, с совершенным спокойствием стала смотреть за тем, как её сын дёргает выбравшегося из лесной чащобы зверя за свисающий с боков подпалённый мех.
       - Ну оставь же ты его! - не выдержала, наконец, женщина. - Нельзя собачку обижать! И руки пачкать нельзя, сколько раз тебе говорить! А потом пальцы в рот потащишь...
       Пёс заурчал и протянул малышу руку, как бы показывая, что обращение малыша нисколько для него не обидно, а вовсе даже наоборот, весьма приятно и он совсем не против продолжения знакомства.
       Малыш, поняв намёк, подбежал к маме и спросил прямо, без обиняков:
       - А можно собачку возьму?
       - Что?! - до крайности удивилась мама.
       Пёс радостно закивал головой и на корточках запрыгал ближе к женщине.
       - Ну, он у нас жить будет, - терпеливо пояснил малыш. - Это моя собака будет... Я с ней гулять буду!
       Мама решительно и отрицательно закачала головой.
       - Ты что такое говоришь? Ты что это придумал?! - напустилась она на ребёнка. - Чудище такое домой приводить! Да вон он какой огромный! Ты сам посмотри!
       Пёс, вжав голову в плечи, сгорбился и сжался, стараясь умалиться до самой последней возможности.
       Умалиться как-то не получилось.
       - И в крови весь, и в грязи какой-то... И брюхо подпалили ему, и бока! Да нет, что же это за чучело бродячее!
       Пёс жалобно заскулил и вытянул руку, прося дружбы.
       - И ошейник у него... Да он сбежал от хозяина! А хозяин узнает, да и придёт за ним!
       - Вагу-у! - заявил Пёс.
       С женщиной он был совершенно не согласен.
       - Его злые ловили! - возразил малыш. - Живодёры! Он от них сбежал!
       - Я-у-у! - согласился Пёс.
       И закивал согласно.
       - Он меня охранять будет! - заявил малыш.
       Пёс тут же подскочил и грозно зарычал на подозрительно зашевеливший ветвями куст.
       - Гыа! - сказал Пёс.
       За этого малыша и за эту вот женщину он, пожалуй, и гимлу бы порвал. Правда, с гимлой пришлось бы повозиться, уж очень она живучая!
       - Голодный, небось,.. - с сомнением произнесла женщина. - Прокорми такого, как же...
       Пёс, подползши на брюхе, тихонько лизнул ей ладонь.
       - Ладно уж, - подумав немного, смилостивилась мама. - Пусть уж... Но вести себя тихо! Фу!
       Пёс, запрыгавший было от радости, тут же проявил покорность и смирение, и, по команде 'Фу!' опустил голову, выискивая в траве разные интересные вещи, вроде зеленопанцирных жуков и прыгучих ромашковых букашек.
       Впрочем, смирения его хватило ненадолго.
       Едва бросил малыш найденную в траве ветку куда-то в заросли репейника, сорвался Пёс с места и с бодрым боевым рыком, от которого затихли испуганно притулившиеся в ольховых зарослях коноплянки, кинулся в самую гущу густо усаженных колючками ветвей.
       А потом, довольный, бегал вокруг мальчишки, совсем уже по-собачьи взлаивая в ответ на каждый радостный его крик.
      
       Поздний августовский рассвет бледно-серым, с розоватой нотой, приглушенным подсветом раскрасил простенькие тюлевые шторы.
       Сергей с минуту лежал на спине в полной недвижности, ошалелым взглядом смотря в потолок.
       Потом, откинув одеяло, привстал, глянув на будильник.
       'Половина седьмого... Это, стало быть...'
       Ладонью потёр щёку.
       'Минут через пятнадцать зазвенит...'
       Недолго изводил его соблазн снова вернуть затуманенную дрёмой голову на подушку и доспать оставшиеся минуты.
       Соблазн он отверг и, посидев немного на краешке постели и покачавшись направо и налево от трудноодолимой гравитационной тяжести утра, собрался с силами и встал, положив тем самым начало своему личному новому дню.
       Умывался он тихо и долго, осторожно выплёскивая воду из сложенных лодочкой ладоней на распаренное лицо.
       Фыркал и, намылив щёки, пускал радужные пузыри.
       Дождался звона будильника. И поднёс бритву к правой щеке.
       'Вот ведь...'
       Только тогда вспомнил, что так и не заменил изрядно уже пользованную 'Неву' на новое лезвие из заранее открытой пачки.
       'Ничего, как-нибудь так добреюсь...'
       Провёл медленно пару раз по правой щеке и перешёл на левую.
       'Потом опять намылю и ещё... Или не надо?'
       Проснувшаяся жена, зевая, зашла в ванну.
       Взяла полотенце.
       Посмотрела на мужа с удивлением и шлёпнула его слегка по затылку.
       - Чего? - возмутился Сергей.
       - С добрый утром! - ответила Катя. - Кто мне спать всю ночь не давал? Бился так, как будто от бешеной своры удирал. И что за кошмар тебе снился, хотелось бы знать?
       - А,.. - отмахнулся Сергей.
       Аккуратно провёл бритвой по шее. Пальцами пощупал кожу, оценивая гладкость бритья.
       Ополоснул лицо.
       Посмотрел в зеркало, протерев его от парового конденсата.
       - Ерунда всякая снилась... Путаница какая-то, кошмар в общем...
       Сергей усмехнулся. Промыл бритву под краном.
       - Катюш, сам не пойму!
       Повернулся к жене и обнял её.
       - Нет, правда! Сам не могу понять... Такая мешанина, какие-то люди незнакомые, вроде ходит кто-то, а потом кровь откуда-то, дома непонятные, и лес вроде, а потом вообще - ничего уже не разобрать... Такой длинный сон, будто не ночь спал, а неделю. Не меньше! И в голове...
       Он постучал пальцем по лбу.
       - Гудение одно... К чему такие сны снятся?
       - Ни к чему, - ответила Катя. - Кислородом отравился. Гуляли слишком долго...
       И провела пальцем по его щеке.
       - А кровь у тебя вот тут... Да нет, правее...
       Приложила край полотенца.
       - Ничего, я потом выстираю... Что на завтрак будешь?
       Сергей подал плечами.
       - Да как обычно... 'Глазунью'... А какао остался?
       Катя кивнула в ответ.
       - В пачке, на донышке...
       И, уже выходя из ванной комнаты, сказала:
       - На работу будешь собираться, зонт возьми.
       - Ачем то? - уточнил Сергей, склонившийся над раковиной и потянувший было в рот щётку с зубной пастой.
       Катя, остановившись у порога, задумалась ненадолго, а потом с уверенностью произнесла:
       - Возьми, пригодится.
       - Без-обачно, - пробубнил Сергей. - Прогноз был...
       - Это не прогноз, - пояснила Катя. - Это сон такой...
       Добавила:
       - Мой сон...
      
      
       Александр Уваров (С) 2011
      
      
  • Комментарии: 2, последний от 28/08/2022.
  • © Copyright Уваров Александр Владимирович (iskander455@gmail.com)
  • Обновлено: 25/09/2012. 238k. Статистика.
  • Повесть: Фантастика
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.