Боги выбирают сильных
![[]](/img/t/tolchinskij_b_a/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib-1.jpg)
Annotation
Империя победила, но ожесточённая политическая борьба в ней даёт мятежному Варгу новый шанс. Сенатор Корнелий Марцеллин, дядя Софии Юстины, одержим неразделённой страстью к ней, но готов вырвать власть из её рук. Он раскрывает жестокие тайны Нарбоннской войны и обвиняет Софию в позорных неудачах кампании. Ища поддержку, София спешит в Мемнон, священный город аморийцев, к таинственным служителям Храма Фатума. Там она вновь вспоминает их завет: боги не делают людей сильными, боги выбирают сильных!
-
Боги выбирают сильных
- Благодарности
-
Часть IV. Страсть
- Глава двадцать пятая, в которой загадочное происшествие толкает молодого варвара на отчаянный поступок
- Глава двадцать шестая, в которой молодой легат не желает говорить того, что от него хотят услышать почтенные сенаторы
- Глава двадцать седьмая, или один вечер и одна ночь из жизни Психеи, Минервы и Дискордии
- Глава двадцать восьмая, которая поясняет, какая может быть связь между буддийской ступой и звездой консула, а также между упомянутой звездойи отлучением заклятого мятежника
- Глава двадцать девятая, в которой хитроумный дядя обманывает ожидания своей обворожительной племянницы
- Глава тридцатая, в которой верная подруга министра колоний входит в кабинет министра мандатором, а выходит оттуда прокуратором
- Глава тридцать первая, которая подтверждает древнюю истину, что честный человек, избегнув Харибды, непременно попадает в Сциллу
- Глава тридцать вторая, которая начинается красивым праздником, а завершается неразрешимой загадкой
- Глава тридцать третья, в которой утверждается, что имя и тело имеют для человекабольшее значение, чем ему хотелось бы
- Глава тридцать четвёртая, в которой кесаревич приносит печальную весть, а княгиня принимает самое трудное решение в своей жизни
- Глава тридцать пятая, в которой бесстрашный кесаревич начинает бояться свою кузину
- Глава тридцать шестая, в которой читатель знакомится со священной столицей Аморийской империи и её обитателями
- Глава тридцать седьмая, в которой молодая княгиня оказывается в ловушке и обретает нежданную свободу
- Глава тридцать восьмая, в которой молодая княгиня уходит от погони, принимает сражение с чудовищным циклоном и встречает стаю жутких стимфалийских птиц
- Глава тридцать девятая, в которой молодая княгиня разбирается со своими друзьями
- Глава сороковая, в которой подтверждаются слова Плавта: «Amor et melle et felle est fecundissimus»64
- Глава сорок первая, предостерегающая читателя от поспешных выводов
- Глава сорок вторая, в которой новый консул, торжествуя, успевает дать новому проконсулу ряд ценных советов
- Глава сорок третья, в которой княжеское благородство проявляется во всей красе
- Глава сорок четвёртая, которую слабонервному и благонравному читателю лучше пропустить
- Интерлюдия четвёртая, в которой делегат народа становится рабом не одного, а сразу двух хозяев
- Словарь имён и названий
- НАСЛЕДНИКИ РИМА. Малотиражное коллекционное издание
Notes
Боги выбирают сильных Вторая книга трилогии «Наследники Рима» в новой редакции 2017 года Борис Толчинский
НАСЛЕДНИКИ РИМАПуть Империи. Расцвет(трилогия)
БОГИ ВЫБИРАЮТ СИЛЬНЫХ: Книга Софии
Второй роман из культового альтернативно-исторического цикла «Божественный мир»в новой редакции 2017 года
Подробнее о цикле: https://boristolchinsky.livejournal.com/71253.html и далее по ссылкам.
Иллюстрация на обложке Томас Коул. Мечта архитектора (Architect’s Dream), 1840
(c) Борис Толчинский, 2017
ISBN 978-5-4485-9896-8
![[]](/img/t/tolchinskij_b_a/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib-2.jpg)
Автор выражает огромную благодарность коллегам с Форума Альтернативной Истории (ФАИ) и всем читателям, оставляющим свои отзывы, вопросы, замечания, пожелания и слова поддержки.
Моя особая признательность друзьям: Елене Навроцкой (Новосибирск), Руслану Смородинову (Хазарзару) (Волгоград), Елене Долговой (Пермь), Тимофею Алёшкину (Москва), Алексу Лакедре (Москва).
Электронная почта автора
Boris.Tolchinsky@Gmail.com
Живой журнал
https://BorisTolchinsky.livejournal.com
Википедия http://ru.PaxDei.wikia.com (в разработке)
![[]](/img/t/tolchinskij_b_a/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib-3.jpg)
Глава двадцать пятая, в которой загадочное происшествие толкает молодого варвара на отчаянный поступок
148-й Год Кракена (1786),3 декабря, Внутреннее море у берега Нарбоннской Галлии,борт крейсера «Мафдет»
— Ты опять не веришь мне, любимый! — горько прошептала Доротея.
Варг испытующе смотрел на неё и молчал. Эта девушка подарила ему сына и добилась, чтобы ему разрешили увидеть сына. Это произошло спустя неделю после их приезда в Нарбонну. Малютка Свенельд полюбился отцу с первого взгляда. «Настоящий галльский богатырь!», — сказала о сыне Доротея. Ещё она добилась от своего дяди Милиссина, чтобы Варга освободили от кандалов, оставив лишь стальные браслеты на запястьях. По словам самого Марсия Милиссина, Доротея добивалась перевода мужа из тюрьмы на корабле в Нарбоннскую цитадель, под домашний арест.
Эту девушку и её сына любил нарбоннский народ — но, самое главное, эту девушку и своего сына любил сам Варг.
Он рвался между любовью и страхом. То был страх потерять нежданно обретенную и загадочно возвращенную любовь. Голоса души кричали ему: рано или поздно твоя любовь тебя обманет, обернется самым страшным предательством в твоей жизни, и ты погибнешь, так как после этого предательства больше не сможешь никого полюбить. В иные мгновения Варг испытывал желание наброситься на Доротею, ворваться к ней в душу, жестоко пытать её, обследовать каждый уголок этой таинственной души и найти то затаенное место, где прячутся и откуда управляют ею София Юстина или Корнелий Марцеллин, или оба вместе.
У него было много времени для размышлений. Загадка Доротеи занимала почти все его мысли. Он мучился вопросами: любит ли она его взаправду? кого она любит больше, его или отца, Корнелия Марцеллина? а может, она ненавидит его? или отца? понимает ли она, что творит? свою ли волю выполняет? или отца? или Софии Юстины? если она искренна, можно ли ей верить? а если можно, то чему? не готовят ли ему через Доротею новые ловушки Марцеллин и Юстина? останется ли Дора верна, когда он сбросит невидимые путы имперских интриганов? или попытается удержать его?
Он проклинал себя за безрассудное согласие жениться на Доротее — но разве мог он знать тогда, более года тому назад, что эта девушка, сенаторская дочка, ворвется в его душу и истерзает её безответными вопросами?
А может, так и было нарочно задумано циничными имперскими интриганами?!
Он постоянно размышлял об этом, и перед его глазами вставал дьявольски прекрасный облик Софии Юстины. Он вспоминал неотразимую улыбку на её устах и пронизывающий взгляд огромных черных глаз. Ощущение, что София незримо контролирует каждый его шаг, не покидало Варга. Зачем держит в этой плавучей тюрьме? Почему позволяет встречаться с женой и сыном? Чего ждёт от него? Он доводил себя до умоисступления подобными вопросами. В иные мгновения он ощущал себя мышкой в когтях коварной кошки, которая никак не наиграется с ним. Любое его движение могло быть использовано против него; он, пойманная мышка, ничем не мог повредить коварной кошке — он мог только трепыхаться в её когтях.
Волен ли он вырваться на свободу? Или «свобода» лишь мираж?
Туманный образ Софии иногда сменялся другим фантомом. Варг видел холодно-насмешливое лицо мужчины с тонкими щегольскими усиками, клиновидной бородкой и изогнутым дугой, как у ибиса, носом. Верно, этот второй образ связывался в его восприятии не с безобидной птицей ибис, а с владыкой демонов-хримтурсов Имиром. В сознании Варга сухощавый, внешне добродушный князь Марцеллин вырастал до размеров злобного инеистого великана. Этот великан прятался в хладной тени, ожидая удобного случая впиться в его, Варга, шею своими морозными костлявыми лапами. Он не будет играть с ним, как коварная кошка София — он с сатанинской радостью задушит и проглотит жертву.
Когда Варг смотрел на Доротею, слушал её, думал о ней, эти два пугающих образа возникали перед его мысленным взором.
Он понимал, что так можно сойти с ума, но не знал, как этого избежать.
— Тебе придётся мне поверить, — прошептала Доротея, — иначе ты погибнешь, мой любимый!
— Они только и ждут случая убить меня при попытке к бегству! — рявкнул Варг. — Нет, никогда я не рискну бежать отсюда!
«Пусть эти стены передадут Софии и Корнелию, сколь я теперь покорен», — подумал он.
Жена придвинулась к нему и прошептала на ухо:
— Завтра дядя Марсий отбывает в столицу. Начальник его штаба — человек отца. Он нам поможет. Я скажу, что тебя перевозят во дворец. А на берегу, в лесу, будет ждать Ромуальд с твоими рыцарями.
Варг оторопело уставился на Доротею. Она улыбнулась и пояснила:
— Я амнистировала их.
— Не понимаю. И легат тебе позволил сделать это? Выпустить на волю верных мне людей?
— Мне тоже это показалось странным, но дядя согласился…
— Понятно. Юстина приказала, он и выпустил. Это ловушка! Юстина ждала от меня покаяния. Больше месяца ждала. Но я не покаялся. А у тебя в Нарбонне всё наладилось. Народ признал нашего сына герцогом, а тебя — правительницей герцогства. Значит, я ей уже не нужен. И она решила избавиться от меня. Ты думаешь, легат Милиссин просто так покидает Нарбонну? Вспомни, как было перед нападением на Кримхильду! Он тоже уезжал! Тебе понятно? Нас провоцируют на бегство. Я побегу, они меня убьют и умоют руки! А ты и начштаба легиона, да и твой отец, будете виноватыми: Юстина докажет, что вы составили заговор, чтобы, в пику ей, освободить меня, мятежника!
Доротея склонила голову и простонала:
— В прежние времена ты бы не стал разбираться в столичных интригах. В прежние времена ты работал клинком!
Варг зловеще ухмыльнулся.
— Я и сейчас не прочь! Только твоих сородичей не всяким клинком возьмёшь. С ними нужно сражаться их собственным оружием!
Он сказал это и тут же отругал себя за несдержанность: не было никаких сомнений в том, что его последняя фраза: «С ними нужно сражаться их собственным оружием!» нынче вечером уже будет известна Софии Юстине, а если Дора всё-таки работает на своего отца, то и ему тоже. Поэтому Варг прибавил:
— И я бы бился с амореями, если бы в этом оставался хоть какой-то смысл.
Доротея едва заметно улыбнулась, показывая, что понимает его игру. Она хотела ещё что-то сказать ему, но в это время послышался глухой грохот. Гигантский корабль содрогнулся.
Варг бросился к иллюминатору. Но снаружи всё было как обычно: гладь тихой воды, нарбоннская земля за нею и силуэты имперских кораблей, застывших на рейде. Однако крики не смолкали, а становились громче и отчетливее. Наверху, на палубе, явно что-то происходило!
Вдруг раздался громкий скрежет. Крейсер содрогнулся снова. В дверях каюты-камеры шевельнулся ключ.
Мозг Варга лихорадочно работал. Что могло случиться с этим непобедимым кораблем? Нападение? Но чьё? Этот могучий крейсер в одиночку может разгромить весь флот любой, на выбор, варварской страны. Значит, восстание на самом корабле? Нет, тоже невозможно: в стране раболепного народа не бывает восстаний! Тогда что же?!
Дверь отворилась, и Варг сразу получил ответ на свой вопрос. Адъютант командующего в сопровождении двух младших офицеров вошел в каюту и обратился к Доротее.
— Ваше сиятельство, на борту пожар! Прошу вас немедленно покинуть заключенного. Мы доставим вас в безопасное место…
Решение пришло мгновенно. Варг не стал раздумывать ни секунды. Он совершил самый стремительный прыжок в своей жизни. Мгновение тому назад он стоял у иллюминатора — но это мгновение оказалось последним в жизни адъютанта. Варг убил его стальным браслетом, крепко приложив своё запястье к его голове. Одновременно мощный удар ногой в живот заставил согнуться надвое первого офицера. Второй был повален на пол захватом цепи. Ещё миг спустя Варг свернул ему шею, потом осторожно выглянул в коридор. Там стояли двое стражников.
Варг вернулся в каюту, затворил дверь, нашел у адъютанта кинжал, поднял на ноги оставшегося в живых офицера и приставил этот кинжал к его горлу. Вся операция заняла лишь несколько секунд. Плененный офицер с ужасом смотрел на свирепого галла, Доротея — тоже.
— Ну, что ты знаешь о пожаре, говори! — велел Варг и надавил на кинжал.
Офицер сглотнул и прохрипел:
— Вся палуба в огне! На нас с неба свалилась аэросфера…
— Чего?!
Причина переполоха показалась Варгу настолько невероятной, что он едва не прирезал пленника. Его остановила Доротея.
— Это возможно! — воскликнула она. — Сегодня должна была прибыть аэросфера из столицы, чтобы завтра забрать туда дядю Марсия.
«Вот бы было славно, если б на этой аэросфере прилетела сама Юстина», — со злорадством подумал Варг.
— Выведешь нас отсюда, — велел он офицеру, — или ты покойник!
Но тот уже пришел в себя и отозвался с усмешкой обреченного:
— Я патрис, я сын патриса, и я не стану тебя слушать, собака варвар!
— Тогда умри, проклятый аморей! — рявкнул Варг и перерезал офицеру горло.
Он оглянулся на жену. Доротея стояла ни жива, ни мертва.
— Ты знала, за кого выходишь замуж! — ощерился он.
Она нашла в себе силы ответить:
— Да, знала. Ну, теперь остаётся только взять меня заложницей!
— Верная мысль! — кивнул Варг.
Стражники увидели их и затрепетали от ужаса: звероподобный варвар толкал перед собой хрупкую девушку и держал огромный нож у её шеи!
Потом кинжал взметнулся, поразил одного; другой с криком бросился бежать по коридору, и этот нож остановил его, вонзившись меж лопаток.
— Пятый, — сказал Варг, вооружаясь заново.
По дороге наверх он убил ещё пятерых. На одном из пролетов ему встретились сразу семеро, и в их числе был сам Марсий Милиссин.
Увидев его, Варг загремел:
— Мне нужна шлюпка и свободный путь до берега! Ну, живо, генерал, или я прикончу эту девчонку! Мне нечего терять!
Князь Марсий поднял обе руки.
— Не горячись, давай сперва обсудим.
Варг рассмеялся злобным смехом:
— Нечего тут обсуждать! Повторно я тебе не сдамся! Убью её и сам умру! Ещё одно пустое слово, и она мертва!
Легат понял, что варвар не шутит. Он побелел лицом и дал знак сопровождающим отступить назад.
— Вот так-то лучше! А теперь распорядись насчет шлюпки и свободного пути!
«Надеюсь, жизнь родной племянницы, нарбоннской регентши и дочки первого сенатора Империи для него хоть что-то значит», — подумал Варг.
— Потребуй от него клятву кровью Фортуната, он же князь, — прошептала Доротея, и Варг, в отличие от Марсия, её услышал.
Варвар встряхнул свою пленницу и бросил Милиссину:
— Эй, сиятельство, поклянись княжеской клятвой, что отпустишь меня восвояси, как я хочу!
— Я не отпущу тебя, варвар, пока ты не отпустишь эту девушку!
— Она мне не нужна, — расхохотался Варг. — её у вас, у амореев, я не просил, вы навязали мне её, мне самому не терпится вам эту куколку вернуть назад! Как только поклянешься, я тебе её верну. А не поклянешься, она немедля пожалует к богам!
Доротея в ужасе взмолилась:
— Дядя, милый, сделай, как он хочет! Иначе он меня убьет, он дикий и безумный зверь, на всё способный ради мести!
Марсий Милиссин заскрежетал зубами и сжал кулаки.
— Ты подписал себе вердикт, ублюдок варвар!
— Ну ладно, раз ты так решил… — Варг сделал страшное лицо и повернул кинжал в руке. Доротея зашлась отчаянным криком.
— Постой! — не своим голосом выкрикнул Марсий. — Ты победил, будь ты проклят, варвар! Клянусь тебе кровью Фортуната, ты получишь шлюпку и проход на берег!
— Этого мало! Поклянись, что твои люди не станут преследовать меня!
Князю пришлось поклясться и в этом. Как только клятва прозвучала, Варг выпустил Доротею, и она кинулась в объятия Марсия.
— Я умею держать слово, хотя и варвар!
Марсий Милиссин обнял племянницу. Она рыдала навзрыд, но, странное дело, никаких ран на шее у неё не оказалось! Невидящим взглядом Марсий обратился на Варга и, затворив глаза, произнес:
— «Снова ты смерти, о пёс, избежал! Над твоей головою
Гибель висела, и снова избавлен ты Фебом могучим!
Феба обык ты молить, выходя на свистящие копья!
Скоро, однако, с тобою разделаюсь, встретяся после,
Если и мне меж богов-небожителей есть покровитель!»1
— Это Гомер прописал в «Илиаде»; так оно и случилось! — молвил Марсий, отворив пылающие гневом глаза. — Одну священную клятву ты вырвал у меня, презренный варвар; я дам ещё одну, о которой ты не мечтал, злодей: если придётся, я буду до конца пути гоняться за тобой и не уйду к великим аватарам, пока собственноручно не вздерну тебя на первой же осине — клянусь в том кровью Фортуната, предка моего!.. Ну а теперь — беги, трусливая и подлая собака: княжеские клятвы нерушимы!
Варг содрогнулся. Он знал и ценил этого человека как сильного, умелого, опасного врага. Он знал, что Марсий Милиссин слова на ветер не бросает. Впрочем, об этом думать было поздно: он, сын Круна Свирепого, по своей воле сжёг все мосты к миру с Аморийской империей.
Князь Марсий Милиссин сдержал священную клятву потомков Фортуната-Основателя. Варг благополучно добрался до родного берега и вскоре соединился с отрядом Ромуальда.
Они тотчас скрылись в Нарбоннском лесу, и вовремя: на них была объявлена тотальная облава.
* * *
Известие о побеге Варга с крейсера «Мафдет» вызвало в Темисии лавину нового скандала. Эта лавина мчалась, обрастая всё новыми и новыми подробностями, угрожая похоронить под собой всякого, кто оказался причастен к кризису в Нарбоннской Галлии.
Его главные участники встречали удары судьбы с отвагой и хладнокровием истинных потомков Фортуната. Марсий Милиссин делал всё, чтобы как можно скорее поймать Варга. В Темисии София Юстина всеми доступными ей способами выгораживала Марсия и отстаивала правильность своей нарбоннской политики. Корнелий Марцеллин, чья дочь подверглась нападению варвара, вырвался из тени и двинул всех своих сторонников, явных и тайных, в решительную атаку на правительство Юстинов.
Дни декабря текли, приближая Год Кракена к закату, а скандал — к развязке. Князь Марсий, исполняя свою священную клятву, лично командовал розыскными отрядами. В поисках Варга он исколесил всю Нарбоннскую Галлию — однако тот словно сквозь землю провалился.
Так, в сущности, оно и было; и также богам было угодно, чтобы Марсий Милиссин не смог найти Варга, во всяком случае, в отпущенный для этого срок.
Девятнадцатого декабря, ровно через полгода после начала победоносной интервенции, по настоянию специальной сенатской комиссии генерал-легат Марсий Милиссин был отозван из Нарбоннской Галлии.
Глава двадцать шестая, в которой молодой легат не желает говорить того, что от него хотят услышать почтенные сенаторы
148-й Год Кракена (1786),20 декабря, Темисия, Патрисиарий (здание Сената)
Из протокола заседания специальной комиссии Сената Империи (председательствует сенатор Корнелий Марцеллин)
Сенатор Марцеллин: Ваши треволнения беспочвенны, генерал. Присутствующие здесь члены Высокородного Сената ни в коей мере не ставят под сомнения ваши ратные заслуги. Они по достоинству оценены самим Божественным Виктором, который, как все помнят, наградил вас орденом Фортуната третьей степени. Мы собрались для того, чтобы с вашей помощью разобраться, каким же образом злодею Варгу удалось сбежать с фрегата… прошу меня извинить, с крейсера «Мафдет».
Генерал-легат Марсий Милиссин: Я рассказал вам всё. Мне больше нечего добавить.
Сенатор Марцеллин: Не торопитесь, генерал, не торопитесь. Мы только начали… Свидетели утверждают, что злодей покинул крейсер с вашего согласия. И более того! Вот показания Донатия Потина, капитана крейсера «Мафдет». Он, в частности, пишет: «Когда я предложил его превосходительству схватить злодея, его превосходительство ответил мне, что поступает так, как полагает нужным поступать. Его превосходительство лично проследил за тем, чтобы злодей был посажен в шлюпку. Когда шлюпка отплыла к берегу, я снова высказал своё мнение его превосходительству. В ответ на это его превосходительство в грубой форме приказал мне отправляться в каюту, где ожидать дальнейших предписаний». Скажите, генерал, правду ли пишет капитан Донатий Потин?
Генерал Милиссин: Так точно.
Сенатор Марцеллин: Итак, вы признаёте, что злодей покинул крейсер с вашего согласия?
Генерал Милиссин: Да.
Сенатор Марцеллин: Следовательно, вы признаёте, что человек, за поимку которого Богохранимая Империя заплатила жизнями сотен и тысяч своих верных солдат, покинул тюрьму с согласия и даже при содействии командующего группировкой имперских войск? Вы это признаёте?
Сенатор Клеменция Милиссина: Я протестую против такой постановки вопроса! В вашем вопросе, сенатор Марцеллин, содержится обвинение. У нас здесь слушания, а не суд!
Сенатор Марцеллин: Вот именно, уважаемая коллега, не суд, а слушания, поэтому вашему сыну не требуется адвокат. Пока не требуется. Пусть генерал ответит на мой вопрос.
Генерал Милиссин: Я отвечаю: «Да».
Сенатор Милиссина: Почему вы отпустили Варга, генерал?
Генерал Милиссин: Потому что я дал клятву кровью Фортуната отпустить его.
Сенатор Кассий Альмин: Весьма необдуманно с вашей стороны, князь, давать священную клятву презренному варвару!
Генерал Милиссин: Напротив, ваша светлость. Я хорошо подумал. В противном случае злодей убил бы княжну Доротею Марцеллину.
Сенатор Милиссина: В деле имеются свидетельские показания, из которых следует, что жизни дочери нашего уважаемого председательствующего угрожала реальная опасность. Генерал-легат был вынужден принять условия Варга, так как это был единственный способ спасти Доротею.
Сенатор Марцеллин: Как любящий отец, я не могу не быть признательным генералу за благополучное разрешение острой ситуации с моей дочерью.
Генерал Милиссин: Вы это называете «острой ситуацией»? Да он держал нож у горла вашей дочери, забери вас Эреб!
Сенатор Альмин: Вы забываетесь, генерал. Не надейтесь, что вам дадут второй орден за спасение дочери Марцеллина. Похоже, вы не вполне сознаёте тяжесть своего положения. Извольте держать себя в руках, не усугубляйте его.
Сенатор Марцеллин: Благодарю, коллега. Итак, генерал, допустим, угроза жизни моей дочери действительно существовала. В таком случае, ответьте на вопрос: как упомянутый вами нож оказался у злодея? Как получилось, что злодей взял мою дочь в заложницы и выбрался из камеры?
Сенатор Милиссина: В деле имеются свидетельства на этот счёт.
Сенатор Альмин: Уважаемая коллега, я согласен с председательствующим: вам нет необходимости всё время говорить за сына. Он уже достаточно зрелый муж, чтобы отвечать за свои поступки самостоятельно!
Сенатор Милиссина: А вы бы не попрекали меня моим сыном, коллега! У всех на памяти ваш внук Констанций, который не сумел защитить бедную Кримхильду от каких-то жалких лесных разбойников!
Сенатор Альмин: Мы ещё разберемся, какие это были «лесные разбойники», да, разберемся и сделаем надлежащие выводы!
Сенатор Милиссина: Я вас не понимаю, коллега. Вы на кого-то намекаете? Скажите прямо.
Сенатор Марцеллин: Коллеги, коллеги! Будьте благоразумны! Мы с вами собрались для обсуждения совсем другого вопроса.
Сенатор Милиссина: Эти вопросы могут быть связаны между собой. Я требую, чтобы сенатор Альмин высказал нам свои подозрения!
Сенатор Марцеллин: Вы имели в виду что-то конкретное, коллега Альмин?
Сенатор Альмин: Я? С чего вы взяли? Предлагаю вернуться к вопросу председательствующего генералу Милиссину.
Сенатор Марцеллин: Согласен. Вы помните мой вопрос, генерал? Если нет, я повторю его. Как получилось, что злодей взял Доротею в заложницы и выбрался из камеры?
Генерал Милиссин: Это произошло вследствие падения аэросферы на корабль.
Сенатор Альмин: У меня складывается впечатление, что генерал не желает разговаривать с нами серьезно. Весьма опрометчивое поведение с вашей стороны, генерал, весьма!
Сенатор Марцеллин: Прошу вас, не горячитесь, коллега. Надеюсь, генерал объяснит нам, как могут быть связаны между собой эти события, помимо того, что оба относятся к ряду печальных.
Генерал Милиссин: Злодей воспользовался сумятицей…
Сенатор Альмин: На вверенном вашему командованию корабле царила сумятица? Я верно вас понял?
Генерал Милиссин: Вернее некуда! Вы когда-нибудь видели корабль, на который с неба упала аэросфера? Не видели? И я не видел! И они не видели! Никто не видел! Так чего же вы хотите?
Сенатор Леонтий Виталин: Позвольте, генерал, но это случилось на палубе, а камера злодея находилась, насколько я представляю, глубоко в трюме корабля.
Генерал Милиссин: Я ещё раз объясню… В тот момент, когда на палубу крейсера упала аэросфера, княжна Доротея была у Варга, своего мужа. Он воспользовался сумятицей и взял её в заложницы.
Сенатор Альмин: Как просто! Воспользовался — и взял! А почему ему позволили сделать это?
Генерал Милиссин: А потому, ваша светлость, что княжна Доротея сама настояла на максимально мягком режиме для своего супруга!
Сенатор Альмин: Вы сами послушайте, генерал, что вы говорите! В стремлении выгородить себя вы сваливаете свою вину на несмышленую девятнадцатилетнюю девушку! Нам, членам Сената, таится ни к чему, мы-то знаем, что не она, а вы, именно вы, Марсий Милиссин, на самом деле правили в Нарбоннской Галлии. Следовательно, именно вы несли ответственность за всё, что там происходило! По моему мнению, именно вы обязаны были оценить степень риска, которому подвергалась дочь сенатора Марцеллина в камере злодея Варга, и принять все меры предосторожности. Вы этого не сделали — и тем, во-первых, поставили под угрозу жизнь самой Доротеи и, во-вторых, косвенно способствовали успеху авантюры Варга.
Генерал Милиссин: Не нужно меня стыдить. Я вам не лицеист, а вы мне не экзаменатор. С себя вины не складываю. Я виноват, и это правда.
Сенатор Марцеллин: Погодите, коллеги, и вы, генерал. Наша задача — не найти виноватых, а разобраться в истинных причинах ситуации. Я уверен, всем действиям столь грамотного военачальника, каким, без сомнения, является генерал-легат Марсий Милиссин, должно найтись разумное объяснение. Меня также интересует, почему был существенно смягчён режим содержания злодея Варга, ведь всем было известно, на что способен этот нераскаявшийся бунтовщик.
Генерал Милиссин: Я уже докладывал членам комиссии: так пожелала ваша дочь. Она гарантировала мне приличное поведение Варга.
Сенатор Альмин: Скажите что-нибудь достойное мужчины, князя, мне стыдно за вас, сын Милиссинов, вы позорите свой славный род!
Генерал Милиссин: Не годись вы мне в прадеды, я вызвал бы вас на дуэль за такие слова!
Сенатор Милиссина: Правильно, сынок! Ну, что, доволен, старая пустышка2?
Сенатор Альмин: Да как вы смеете…
Сенатор Марцеллин: Полноте! Опомнитесь, друзья! Мы все — потомки Фортуната. Не будем ссориться. Оставим суетные склоки для низкорождённых. Итак, я снова вынужден вернуться к своему последнему вопросу. Вы можете что-либо добавить к своим словам, генерал, или нам надлежит считать, что вы попросту пошли на поводу у моей девятнадцатилетней дочери?
Генерал Милиссин: Я могу добавить следующее. За более чем полтора месяца своего заключения Варг не совершил ни единой попытки нарушить режим. Княжна Доротея навещала его неоднократно, и всех их встречи, до последней, проходили без каких-либо эксцессов.
Сенатор Марцеллин: А у вас не возникло мысли, что бывший узурпатор усыпляет вашу бдительность? Или вы, генерал, склонны разделять досадное заблуждение некоторых наших ура-патриотов, будто у всякого варвара всего одна извилина в мозгу?
Генерал Милиссин: Никак нет, ваша светлость. У нас были основания полагать, что бывший узурпатор покорился нашей власти.
Сенатор Марцеллин: У «нас» — это у кого?
Генерал Милиссин: У меня.
Сенатор Марцеллин: Позвольте, генерал, но вы употребили множественное число! Вы сказали: «У нас были основания полагать».
Сенатор Альмин: Lingua lapsa verum dicit!3
Генерал Милиссин: Я имел в виду «нас», то есть командование нарбоннской группировкой.
Сенатор Марцеллин: Странно. Неужели «у вас» принято решать такие важные вопросы коллегиально?
Генерал Милиссин: Нет, но я обычно советуюсь со своим штабом.
Сенатор Марцеллин: Значит, вы обсуждали со своим военным штабом вопрос, покорился ли Варг вашей власти или нет? Так?
Генерал Милиссин: Я этого не говорил.
Сенатор Милиссина: Он этого не говорил, коллега. Не нужно передергивать.
Сенатор Марцеллин: А я не передергиваю. Напротив, я желаю, чтобы генерал своими словами сообщил нам, с кем он обсуждал сугубо политический вопрос, покорился или нет злокозненный мятежник Варг власти Божественного императора. Стало быть, со своими подчиненными в Нарбоннии вы этот вопрос не обсуждали, генерал, верно?
Генерал Милиссин: Не обсуждал.
Сенатор Марцеллин: А с кем обсуждали? Отвечайте!
Сенатор Альмин: Он молчит, значит, ему есть что скрывать!
Сенатор Лавиния Криспина: Вынуждена напомнить вам, генерал, что сокрытие информации от членов специальной комиссии Сената считается у нас уголовным преступлением.
Сенатор Милиссина: Ответь хоть что-нибудь, сынок, это важно!
Генерал Милиссин: Прошу сенаторов извинить меня: я поклялся кровью Фортуната не отвечать на этот вопрос.
Сенатор Марцеллин: В самом деле?
Генерал Милиссин: Да!
Сенатор Виталин: Я смотрю, вы не слишком разборчивы в своих священных клятвах, князь.
Генерал Милиссин: Не судите о том, чего не знаете.
Сенатор Марцеллин: Сдается мне, я знаю, кому вы поклялись молчать на этот раз. И, право же, я вас понимаю, ох, как понимаю! И даже вам завидую. Тот человек, кому вы поклялись, достоин клятвы кровью Фортуната!
Сенатор Альмин: Смотрите, он покраснел!
Сенатор Криспина: Я ничего не вижу.
Сенатор Марцеллин: Потому что вы сидите лицом к солнцу, милая Лавиния… Ну, что же, ситуация, по-моему, ясна.
Сенатор Милиссина: У меня остались вопросы к генерал-легату.
Сенатор Марцеллин: В самом деле? Ну, если так, прошу вас.
Сенатор Милиссина: Скажите, генерал, почему Варга держали в заключении именно на корабле, а не в узилище на территории Нарбонны?
Генерал Милиссин: Это как раз легко объяснить, мама… ваша светлость. Из узилища Нарбонны Варга могли освободить, а на крейсер «Мафдет» сторонникам узурпатора проникнуть никак не удалось бы.
Сенатор Виталин: Я вас не понимаю, генерал. Какие-такие «сторонники узурпатора»? Вы же их разгромили, всех до единого! Или не всех?
Генерал Милиссин: Я говорил о теоретической возможности освобождения «сторонниками узурпатора». Когда принималось решение о месте заключения Варга, они ещё не были разгромлены до конца.
Сенатор Виталин: Благодарю вас, генерал, вы выкрутились весьма изящно для военного. Я удовлетворен вашим ответом, и у меня больше вопросов нет.
Сенатор Милиссина: Вы сказали: «Когда принималось решение о месте заключения Варга». Кто принимал это решение?
Генерал Милиссин: Я.
Сенатор Милиссина: Вы?!
Генерал Милиссин: Да, я.
Сенатор Милиссина: Невозможно! Вы всего лишь генерал-легат!
Генерал Милиссин: Я командовал нарбоннской группировкой.
Сенатор Милиссина: А разве вы не получали указания от имперского правительства?
Генерал Милиссин: Разумеется.
Сенатор Милиссина: Разумеется — что? Получали или нет?
Генерал Милиссин: Я их получал.
Сенатор Милиссина: Прошу вас подумать и ответить мне, какие указания вы получили от имперского правительства насчет места заключения и условий содержания Варга.
Генерал Милиссин: Я принял эти решения самостоятельно.
Сенатор Милиссина: Нам трудно в это поверить.
Сенатор Криспина: Согласна с вами, коллега. Не понимаю, почему, но ваш сын, мне кажется, сам наговаривает на себя.
Сенатор Альмин: Скажите прямо: он нам лжёт, он лжёт Высокородному Сенату! Где это видано, чтобы простой служака решал важнейший политический вопрос? Кого вы выгораживаете, генерал?
Сенатор Марцеллин: А не догадываетесь, коллега?
Сенатор Альмин: Давно уж догадался, но хочу услышать от него, чтобы приобщить к протоколу!
Генерал Милиссин: Не дождетесь — вы, старый и лукавый интриган!
Сенатор Милиссина: Сынок, я прошу тебя… Дело очень серьезно! Ты хотя бы понимаешь, что ты тут нам наговорил? Ты de facto признал свою вину по всем пунктам обвинения, да к тому же дал основания обвинять тебя в преступном превышении полномочий и служебной халатности! И это при том, что мы ещё не начали обсуждать обстоятельства в высшей степени таинственного исчезновения Варга после его бегства с корабля, равно как и причины, почему ты до сих пор не сумел его изловить!.. А всё ради чего? Ради кого? Ради неё?
Генерал Милиссин: Мама, замолчи!!
Сенатор Марцеллин: Мне искренне жаль, молодой человек. Вы подавали большие надежды…
148-й Год Кракена (1786),20 декабря, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса
Княгиня София Юстина стояла у окна и смотрела, как тяжёлые капли дождя ложатся на мутное зеркало Квиринальского озера. Она думала о том, что весь декабрь уродился хмурым, слякотным, промозглым — под стать новациям, которые пришли в её жизнь вместе с этим декабрём: всякий новый день этого месяца оказывался хуже предыдущего, радовал её врагов.
Это было падение. Странная катастрофа аэросферы у берега Нарбоннской Галлии и связанный с нею дерзкий побег Варга стали последней каплей. Недовольство правительством зрело давно и имело больше внутренние, чем внешние, корни. Главной причиной этого недовольства было нежелание — или неумение? — Тита Юстина лавировать между известными центрами имперской власти.
Первым центром власти, разумеется, была столичная верхушка, а вернее, могущественное столичное чиновничество. На высоких должностях десятилетиями сидели одни и те же люди; иногда этих людей заменяли их родственники или выдвиженцы. Первые попытки Софии чуть разбавить эту «старую гвардию» новыми людьми были встречены с ропотом и предубеждением; старая чиновная гвардия заняла глухую оборону, и Софии пришлось отступить; она довольствовалась уже тем, что столичное чиновничество выдерживало лояльность ей лично как наследнице Юстинов, прославленной династии консулов-правителей и первых министров.
Втором бесспорным центром власти был таинственный Мемнон. Таинственным он оставался, скорее, не для Софии, которой посчастливилось некоторое время учиться в Священном Городе, а для темисиан и, в том числе, темисианского чиновничества. Про обитателей Мемнона рассказывали удивительные истории; внимая им, кое-кто и вправду верил, что судьбы Ойкумены решают не величавые государственные мужи в блистательной Темисии, а сморщенные старцы-отшельники в мрачных пещерах Хрустальной Горы. Темисианское чиновничество втайне побаивалось неосязаемой власти мемнонских старцев, а правительство Тита Юстина шло у него на поводу и тем давало повод обвинять себя в недостаточном благочестии.
Третьим центром власти стал Гелиополь. Этот «Город Солнца» часто именовали «западной столицей». Океанский порт Гелиополя был самым крупным портом Обитаемого Мира. Обиженные центральной властью нобили облюбовали Гелиополь и в целом благодатное побережье Илифии. С каждым годом обиженных становилось всё больше. Гелиополь превращался в центр провинциальной аристократической оппозиции правительству столичных аристократов.
Однако главная опасность для правительства Юстинов исходила не из Мемнона и не из Гелиополя, а из Киферополя. «Высокогорная столица» была самым молодым из важнейших городов Аморийской империи. Киферополь построили всего три столетия тому назад. Это был «город магнатов», признанный центр крупных торговцев, финансистов, промышленников.
Магнаты — это обогатившиеся плебеи. Как ни пытается государство контролировать их состояния, всё чаще и чаще плебейские магнаты превосходят богатством князей, потомков самого Фортуната: ибо, в отличие от наследственных князей, которые владеют состоянием по праву своего рождения, магнаты делают деньги каждый день. Мало кто из плебейских делегатов в состоянии выиграть предвыборную кампанию без финансовой поддержки тех или иных магнатов. Настало время — и это время пришлось на период правления Тита Юстина, — когда магнаты потянулись к рычагам государственной власти. Не раз и не два аристократическое правительство давало «низкорожденным» по рукам, что, разумеется, не прибавляло правительству популярности у денежных мешков и лишь распаляло их интерес к высоким должностям.
Благочестивые отцы и матери Мемнона, отверженные нобили Илифии, амбициозные магнаты Киферополя перестали бы уважать самое себя, если бы не попытались в полной мере воспользоваться всеми неприятностями, которые принес правительству Юстинов новый нарбоннский кризис.
София Юстина хорошо понимала их. Равно она понимала и то, что на сей раз правительству не устоять. Тит Юстин, её отец, давно уже смирился с поражением, лишь воля дочери удерживала его от немедленной отставки. Падение правительства неизбежно — но падать можно очень долго! Можно падать месяц, полгода, год, а можно и два года — ровно столько, сколько осталось ей до заветного тридцатилетия. Тогда отец и уйдёт, не раньше!
Весь этот сумрачный декабрь София предпринимала героические усилия, чтобы её отца не «ушли» в отставку прежде срока. Наступив на собственную гордость, она встречалась с людьми, которые вызывали у неё глубокую антипатию, любезничала с ними, очаровывала их, давала обещания… К её огорчению, ей верили далеко не все, с кем она встречалась. Тогда в ход шли предусмотрительно подобранные обличающие материалы, и это помогало, но тоже не всегда, не во всем и не со всеми.
Корнелий Марцеллин знал, чем занимается София, и занимался тем же самым. В середине декабря он отлучился в Киферополь и вернулся оттуда в приподнятом настроении. София знала, что Корнелий уже успел пообещать места в своем новом правительстве по меньшей мере полусотне человек, при том, что мест всего было двенадцать. Подконтрольные магнатам и фракции Марцеллина столичные газеты каждодневно ругали правительство и требовали его немедленной отставки. На Форуме сторонникам правительства небезопасно стало появляться. Плебейские делегаты из радикальной фракции Кимона Интелика грозились со дня на день устроить Титу Юстину вотум недоверия. А если за недоверие первому министру проголосуют ещё и большинство сенаторов, — вероятности подобного развития событий София исключить не могла, — то правительство рухнет не через год или два, а уже в ближайшие недели, если не дни.
Самым дурным предзнаменованием для себя София Юстина сочла новость о том, что Виктор V пренебрёг указаниями придворных врачей и отказался переехать из промозглой Темисии в солнечную Элиссу. Это могло означать лишь одно: старый август, переживший на своём веку почти двадцать правительств, ждёт Тита Юстина с прошением об отставке и готов принять его в Палатинском дворце в любой из дней декабря.
«Если все поймут, как поняла я, что Божественный Виктор ждёт отставки отца, а отец заставляет Божественного ждать, нас снова обвинят в недостаточном благочестии, — ещё подумала София. — Как обидно, что мне нельзя сейчас отлучаться из Темисии! Я бы поехала в Мемнон и убедила синклит Храма Фатума интерпретировать какое-нибудь божественное знамение благоприятным для нас образом!»
Башенные часы Пантеона пробили четыре пополудни. Смеркалось. Из окна София вдруг увидела Марсия. Он мчался прямо к главному подъезду министерства колоний. Как всегда, он был на стройном скакуне вороной масти. Марсий спешился и широким решительным шагом вошел в здание. И лишь тогда София поняла, что Марсий торопится именно к ней.
Так они не договаривались. Он не должен был встречаться с ней на виду у всех. В конце концов, он же не мальчик, он знает, что за ними следят, он знает, сколь опасны злые языки, особенно теперь, когда судьбы влюбленных висят на волоске! Они договаривались, что он свяжется с ней по видикону и расскажет, как прошло заседание сенатской комиссии.
Почему он пренебрег разумной договорённостью и явился к ней в министерство? Должно быть, случилось нечто экстраординарное. Прежде, в начале этого дня, отпуская Марса на «допрос с пристрастием» в Сенат, она дала себе зарок не терзаться напрасными волнениями и спокойно ждать его возвращения. Напрасными волнения казались ей потому, что она сделала для Марса максимум возможного. Но сейчас… сейчас в голове Софии мгновенно пронеслись все напасти, которые способен сотворить с её Марсом ненавистный Корнелий Марцеллин, и не смогла сдержать стон. Усилием воли она взяла себя в руки и приказала референту пропустить генерала Милиссина, как только тот появится в приемной.
В ожидании София прошлась по своему кабинету. Он представлял собой большую палату, в которой было место и для массивного письменного стола министра, и для длинного стола совещаний, и для роскошного дивана, и для полагающихся к нему кресел. У задней стены в нише возвышалось изваяние аватара Сфинкса, покровителя науки и дипломатии. Над рабочим столом министра висел огромный портрет Виктора V в полный рост и в коронационном облачении. На столе также имелся бронзовый бюст царствующего императора, рядом с ним стояла статуэтка консула Юста Фортуната, основателя фамилии Юстинов. В центре кабинета на постаменте стоял большой глобус; а напротив глобуса на стене, во всю её длину, размещалась рельефная карта Ойкумены с электрической подсветкой. И глобус, и карта были подлинными произведениями искусства, их украшали драгоценные металлы и самоцветы. В дальнем углу кабинета располагались большое видиконовое зеркало и пульт управления им. С помощью этого зеркала министр колоний мог в любое время напрямую связываться с любой точкой Ойкумены, где также установлена видиконовая связь.
Дверь распахнулась, пропуская Марсия. Его лицо показалось Софии застывшей ледяной маской, но она, знавшая Марсия, как себя, понимала, что под этой неприступной личиной он прячет растерянность и смятение. Едва за Марсием затворилась дверь, София бросилась к нему на грудь.
— О, Марсий! Что они с тобою сделали?
— Ничего. Они ничего со мной не сделали. А что они могли со мною сделать?
— Пожалуйста, Марс, не томи меня! Какое решение приняла комиссия?
Марсий пожал плечами и мягко, но решительно, отстранился.
— Никакого. Под конец моя мать спровоцировала ссору с Кассием Альмином, и Корнелию пришлось разнимать их. Кассий потребовал от матери извинений, а когда она отказалась извиниться, заявил, что не будет заседать с ней в одной комиссии. Потом этому мерзкому старику сделалось дурно, он принялся поносить весь наш род, начиная с Милиссы Фортунаты, мама ему ответила, — ты же знаешь мою маму! — ну, и я не сдержался… в общем, Корнелий обещал продолжить заседание завтра.
— Почему Клеменция так поступила? Неужели не было другого способа отстоять тебя, помимо скандала? Скандал способен только дать отсрочку. Затеяв ссору, вы продемонстрировали Корнелию свою слабость.
Здесь Марсий счел нужным пересказать Софии содержание разговора с сенатской комиссией.
— Теперь всё ясно, — печально заметила София. — На месте Клеменции я поступила бы так же. Самопожертвование сына — зрелище не для любящей матери. Она старалась вытащить тебя, но ты не подал ей руки. Тогда она решила подтолкнуть тебя… ты снова не помог ей! И твоей матери не оставалось ничего иного, как спровоцировать скандал и выиграть время, чтобы вразумить тебя.
— Напрасные старания. Я тебя не выдам. Они бы очень этого хотели, услышать твое имя из моих уст. Век будут ждать — и не дождутся!
— Прости меня, Марс, мой возлюбленный бог. Опять из-за меня страдают другие! Теперь и ты! Нет, я этого не переживу!
Марсий усмехнулся уголками губ и промолвил:
— Переживешь, любимая. Ты же политик Dei gratia!
Интонация, с которой он произнес слова «политик Божьей милостью», не понравилась Софии. Она устремила на Марсия внимательный взгляд. Он отвернулся.
— Это всё происки Корнелия, — сказала София. — Поссорить нас — его заветное желание. Пока ты был в Нарбоннии, мне всякий день подсовывали разные улики против тебя. Однажды даже подослали фотографию, где ты изображён в интимной близости с какой-то варварской девицей.
— Это фальшивка! Ни с кем я не был близок с того дня, как мы…
— Ах, Марс, оставь. В твою измену как не верила я прежде, так не поверю и теперь. Мы не доставим такого праздника Корнелию, пускай он мечется от злобы!
София снова подошла к окну и задумчиво проговорила:
— Любимый, мне нужно принять очень важное решение. Но для этого я должна знать всё, что случилось в тот страшный день третьего декабря.
— Ты знаешь всё, — удивился Марсий.
— Нет. Я главного не знаю: почему это случилось! Я чувствую, что где-то оступилась и ошиблась, но где, не могу понять, и это мучает меня. Я знала, что в покорность Варга рано верить, что это не человек, а «огонь под золой». Но я надеялась, что он созреет и признает правоту моей позиции.
— Да, в этом и была твоя фатальная ошибка. Ты слишком умная для всех остальных, и ты ждешь, что в ответ на твой ум они изъявят свой. А нет у них такого ума, какой ты ждешь! Особенно у Варга! Ты в нем увидела подобие отца — но он не Крун, он Варг, он дикий и свирепый вепрь! Он затаился, а ты поверила, что размышляет. Он обманул тебя, София. При первой же возможности он вырвался из твоей паутины и был таков!
— Нет, — прошептала София, — я в это не верю. Если ты и прав, то не на все сто. У Варга острый и глубокий ум. Мне кажется, мы понимаем с ним друг друга. Я понимаю, почему он поступил именно так, а не иначе.
Марсий помотал головой и горько усмехнулся.
— Невероятно! У меня складывается впечатление, что ты испытываешь симпатию к этому зверю! Не будь он столь ничтожен в сравнении с тобой, я бы приревновал!
— Это не симпатия, любимый, это уважение к достойному врагу.
— Уважение? К злодею, нечестивцу и пособнику слуг дьявола?
— Он не злодей. Он глубоко несчастный человек, который по ошибке родился среди варваров. Родись он князем в Амории, ему бы не было цены!
— Ну, хватит! Я не желаю тебя слушать! Ты запуталась в своих психологических опытах. Прошу тебя, не продолжай, иначе я и в самом деле начну думать, что твое правление губительно для нашей державы!
София закрыла лицо руками.
— Никто меня не понимает! Никто, даже ты…
Однако мгновение спустя она обратила своё лицо к Марсию и спросила, уже совершенно иным тоном:
— Ответь мне, Марс, но честно, тебе не показалось ли, что Доротея разыгрывала роль заложницы?
— Он держал нож у её горла! Он был готов её зарезать! Крик Доротеи до сих мне слышится в ушах! Какая уж тут «роль», о чем ты говоришь?
— Ты должен вспомнить, какого лицедея она дочь.
— По-твоему, Корнелий дергает дочь за ниточки?
— А по-твоему, зачем Корнелий выдал её за Варга? Чтобы через неё управлять им!
— Корнелий не настолько глуп. Свирепым вепрем невозможно управлять. Гораздо легче приручить Тифона.
— Пусть так, Марс, но через Варга можно досадить тебе и мне! Что и получилось в итоге! Выходит, не напрасно Корнелий рисковал любимой дочерью — он побеждает!
— Я тебе одно скажу: Варг держал нож у горла Доротеи и готов был её убить. Если бы я не принял его условия, он бы её убил.
София покачала головой.
— Ты очень мне помог своею убеждённостью. Чем больше я слушаю тебя и думаю об этом загадочном деле, тем тверже моё убеждаюсь в том, что Варг и Доротея разыграли трагикомическую сцену специально для тебя.
— Ты иногда бываешь непереносима! — прогремел Марсий. — Я сам там был и всё видел, а ты мне тут говоришь…
— Погоди, я ещё не всё сказала. Мне кажется, Корнелий Марцеллин сам себя перехитрил. Ты знаешь Доротею с детства. Она — не я, она всегда была покорна своему отцу. Корнелий не воспринимал её иначе как любимую игрушку. Но вот он выпустил её в большую жизнь. Могу догадываться, какие напутствия он ей давал; наверное, мой дядя понимал, на что идет. Он был уверен в Доротее. Она и в самом деле его не подвела. Моим людям не удалось вбить клин между ней и Варгом. Это мне казалось странным: Варг и Доротея слишком разные, у них должны быть ссоры! А так как ссор ни разу не случалось, я поняла, что дядя Марцеллин поставил перед дочерью задачу войти в доверие к Варгу. Думаю, ей это удалось. А дальше… дальше приключилось то, чего не смог предусмотреть мой хитроумный дядя: Варг и Доротея просто-напросто влюбились! Она — в него, а он — в неё.
— У тебя разыгралась фантазия, — сказал на это Марсий. — Я своими ушами слышал, как Варг назвал Дору «куколкой» и добавил, что она ему и даром не нужна, а следом Дора обозвала мужа «диким и безумным зверем»!
— Да, именно! У меня больше нет сомнений, что влюблённая парочка разыграла тебя, мой бедный Марс! Вспомни: я сама исполнила роль «заложницы» у герцогини Кримхильды, когда нам понадобилось обмануть бдительность восставших баронов и бежать из Нарбонны!
— Не делай из меня идиота! Это вы, ты и Корнелий, взяли на себя дерзость играть судьбами людей. Вы заставили Дору страдать, вы подвергли её жизнь опасности. Ты бы видела, как она рыдала у меня на груди!
— Верю, Марс, она рыдала! От счастья, что её возлюбленный выходит из темницы! И не повторяй, пожалуйста, что он держал нож у её горла. Я тебя уверяю, он ничего бы ей не сделал, даже если бы ты приказал застрелить его на месте. Вот тебе и психология, воинственный мой бог! Если бы ты понимал душу Варга, ты ни за что бы не поверил, что он способен причинить боль женщине, которая не сделала ему ничего дурного, а его любит, родила ему прекрасного ребенка, сына, наследника. Они отчаянно блефовали, он и она, а ты поддался их блефу!
Марсий издал гневный вопль и грянул кулаком по столу.
— Всё, что ты мне тут наговорила, живёт лишь у тебя в воображении! По-твоему, в той ситуации я должен был рискнуть Дорой и схватить злодея?
София подумала несколько мгновений и ответила:
— Ты не политик, не психолог, ты военный. Ты обязан был спасти жизнь Доротеи Марцеллины, и эту жизнь ты спас. В одном ты прав, любимый: я часто бываю умна задним умом. Не упрекай себя. Если бы ты поступил иначе, тебя бы обвинили в небрежении жизнью дочерью Марцеллина, и это принесло бы ещё больше вреда твоей репутации.
— Что будет с Доротеей?
София загадочно улыбнулась. Марсий знал, что подобные улыбки обычно предвещают крупные неприятности людям, которым довелось встать Софии поперек дороги. Она поспешила его успокоить:
— Я ничего не сделаю этой бедной девушке. Она достаточно наказана своею злосчастной любовью. А её отцу понервничать придется!
Глаза Марсия зажглись довольным огнем.
— Прижми его, любимая, за нас обоих! Я бы и сам не прочь, но ты мне скажешь, сейчас нельзя…
— Почему же, — усмехнулась София, — можно и сейчас! Если ты желаешь погубить нас! Ох, да, нужно ведь что-то с тобой делать…
Она задумалась.
— Я готов понести наказание, — сказал Марсий.
— За мои грехи, — вздохнула София.
— За твои грехи. Это самое большее, что я могу для тебя сделать!
Она кивнула, подошла к Марсию и негромко сказала ему:
— Мы воспользуемся паузой и опередим комиссию Корнелия. Я не могу совсем освободить тебя от кары, но в моей власти максимально облегчить её. У меня есть бланки с подписью отца и печать первого министра. Я напишу декрет о переводе тебя… Где бы ты сам хотел отбывать ссылку?
— Где угодно, лишь бы там было поменьше политики! И ещё одно: я не желаю, чтобы на новом месте службы ты опекала меня и удерживала мою руку всякий раз, когда я должен принимать решительные меры!
— Да будет так. Нынче же отправишься в Сиренаику, в Кефейские джунгли, на нашу южную границу с воинственными племенами мауров. Там всё просто: только служба, никакой политики. Но будь осторожен, там свои проблемы… Ты согласен?
— Я даже рад, моя любовь, особенно если тебе это поможет, — улыбнулся Марсий.
Их уста слились в долгом, страстном поцелуе. А затем София вернулась к своему рабочему столу и принялась за составление обещанного декрета. Марсий ничуть не удивился тому, что у Софии оказались и бланки с готовой подписью первого министра, и государственная печать. Наоборот, его мужскому самолюбию льстило обладание такой сильной, страстной и изобретательной женщиной, какой была София. Воин не только по профессии, но и по складу характера, Марсий ценил всех, в ком пылал огонь схватки. София была готова драться до конца, и в душе Марсий одобрял её; он бы не понял, если бы она сдалась. Он восхищался ею, её неукротимым духом, который заставлял выкладываться многочисленных врагов. Все эти враги, во главе с самим Корнелием Марцеллином, лезли из кожи вон, чтобы сломить эту одну-единственную женщину — ибо остальных, кто что-то мог решать, они уже победили или неизбежно победят, если сломят Софию.
Он, Марсий, прекрасно понимал, что и его Корнелий преследует исключительно из-за Софии. «Низкий негодяй, — думал Марсий о своем шурине, — тебе моя София не достанется никогда, сколько бы ты ни изощрялся! Она тебя переиграет. И наступит день, когда мы с ней поженимся на твоих похоронах!»
Марсий не собирался помогать Корнелию и его алчной сенаторско-плебейской своре; даже если бы ему, Марсию, угрожала смерть, он не назвал бы им её имя! За одну лишь её стойкость он прощал ей все терзания, которые испытывал из-за её чудачеств. И она вынашивала его ребенка; этот будущий ребенок был пока их тайной, её и его.
Внезапно послышался шум со стороны приемной министра. Марсий обернулся в ту сторону, и София перевела глаза с текста декрета на входную дверь. Мгновением спустя эта дверь распахнулась.
На пороге кабинета стояли двое — референт министра и высокая женщина, выглядящая моложе своих шестидесяти лет. В женщине князь Марсий Милиссин узнал свою мать, а княгиня София Юстина узнала одну из наиболее стойких сторонниц аристократической фракции в Сенате.
— Я не ошиблась, — сказала Клеменция Милиссина вместо приветствия. — Я знала, где искать сына, и я его нашла!
Министерский референт повинно развел руками:
— Ваше сиятельство, я пытался остановить её светлость, но она…
— Всё в порядке, вы свободны, — проговорила София.
Клеменция Милиссина являлась прямым потомком Милиссы, одной из младших дочерей Фортуната-Основателя, но, пожалуй, самой знаменитой после своих царствовавших сестер Астреи и Береники. Однако если те вошли в историю с прозваниями «Святая» и «Мать Родины» соответственно, то Милиссу редко называли иначе как «Беспощадная», либо переименовывали в Минерву: по жизни Милисса Фортуната шла поступью богини-воительницы; разве что родилась она естественным образом, а не из головы отца, как Минерва. Потомкам Милисса запомнилась прежде всего битвой у озера Несс, когда легионы новой империи, которыми она командовала, нанесли сокрушительное поражение объединенным войскам центральноафриканских племен. Но ещё больше, чем самой битвой, Милисса вошла в историю приказом, отданным уже после разгрома войск чернокожих варваров. По этому приказу легионеры в один день истребили более двухсот тысяч человек беззащитного мирного населения; подобным образом молодые хозяева Нового Мира отвоевывали для себя жизненное пространство.
Как Юстины были династией правителей, так и Милиссины были династией воинов. Мужчины, потомки Милиссы, воевали в разных концах Ойкумены, утверждая власть Божественных императоров; женщины обычно оставались на хозяйстве, но находились среди них и такие, кому удавалось повторить, хотя и в куда менее значительных масштабах, подвиги знаменитой дочери первого Фортуната.
Что касается Клеменции Милиссины, она была воительницей не по роду занятий, а, скорее, по духу. Её мать умерла рано, потом на войне погибли старшие братья. Клеменция стала главой семьи и, соответственно, сенатором Империи от рода Милиссинов ещё до замужества, в возрасте двадцати лет. Она удачно вышла замуж, родила дочь Эстеллу, которая позже станет женой Корнелия Марцеллина, а через семь лет после Эстеллы — сына Марсия. В отличие от апатичной и безвольной Эстеллы, Марсий пылал жизнью и закономерно стал любимцем своей деятельной матери. Марсий был гордостью Клеменции; обиды, причиненные ему, она полагала обидами, причиненными лично ей, и такие обиды никогда не забывала. Она не отличалась выдающимся умом, была не более красива, чем большинство аморийских аристократок, не имела каких-либо личных амбиций — зато у неё был острый язык, а ещё она славилась редкостным упрямством: её суждения не менялись десятилетиями. Клеменция Милиссина не понимала, что такое политическая гибкость; в Сенате она всегда голосовала вслед за Юстинами, но горе было тому, кто брался её за это осуждать: Клеменция могла дать резкую отповедь всякому, невзирая на лица. Поскольку ей бессмысленно было угрожать, с ней нельзя было столковаться и её крайне трудно было переубедить, её побаивались и с ней старались не связываться. Между собой сенаторы называли Милиссину «Фурией». Только такому хитроумному и нестандартно мыслящему политику, каким был сенатор Корнелий Марцеллин, могла прийти в голову идея пригласить Фурию в комиссию по расследованию деятельности её любимого сына!
Корнелий Марцеллин не прогадал.
* * *
— Зачем ты пришла, мама? — спросил Марсий.
— Я пришла сюда, сынок, чтобы вырвать тебя из когтей этой порочной женщины! — воскликнула Клеменция.
В тот миг я ощутила не обиду, а усталость: мне почудилось, что тяжкий разговор с Клеменцией остался позади. В сущности, так оно и было. Не в моей власти что-либо доказать отчаявшейся матери. Дядя выиграл у меня самого ценного сенатора: когда колеблющиеся увидят, что стойкая Клеменция изменила мне, они мне тоже изменят!
Но это случится потом, а пока нам предстояло сотрясать воздух конвульсиями бессмысленной «семейной сцены». В любом случае мне надлежало самой услышать все обвинения Клеменции Милиссины. Я поборола слабость и потребовала:
— Извольте объясниться, ваша светлость!
Она обернулась к Марсию и распорядилась:
— Сынок, выйди, у меня с ней будет женский разговор.
— Нет, мама, я останусь! Ты не имеешь право оскорблять министра!
Клеменция рассмеялась женским колким смехом.
— Министра? Ты думаешь, я не знаю, кто она тебе? Я знаю о вас всё! Вы любовники, и много уже лет! Ты станешь это отрицать, сынок?
Я подала Марсу знак глазами: отрицай! Но он усмехнулся и кивнул:
— Да, я люблю Софию, и что с того? Ты скажешь мне, что это аморально?
— Нет, не скажу, сынок, ты свободен. Но у неё есть муж, и она очень опасная женщина!
— Que venit ex tuto, minus est accepta voluptas.4 Ты помнишь, мама, кто это сказал? Это сказал Овидий Назон. Он понимал, что такое любовь. А я добавлю от себя: предпочитаю опасную красоту надежной посредственности! Понимаешь, мама? Если понимаешь, изволь оставить нас в покое — меня и женщину, которой я дарю свою любовь.
— Из-за неё ты гибнешь, Марсий! — воскликнула Клеменция, с отчаянием в голосе, которое могла подделать я, но не она; Фурия искренне страдала за сына и винила меня во всех его бедах.
— Послушайте, ваша светлость, — вмешалась я, — если вам всё о нас известно, вы должны понимать, что мы, ваш сын и я, любим друг друга.
Клеменция разрезала воздух рукой, как клинком разрубила, прерывая меня.
— Умолкни, лживая Геката! Ты любишь лишь саму себя! Ты всех используешь, ты всеми понукаешь, ты жаждешь только власти, а какой ценой она тебе достанется, тебе неважно! О, если б ты любила моего сына, разве ты послала бы его воевать против нарбоннских дикарей!
— Это ложь! — загремел Марсий. — Я добровольно вызвался туда!
— Не верю!
— Ты мне не веришь, мама?
— Не верю, ибо ты ею околдован!
— Я кровью Фортуната поклянусь тебе!
— Довольно, сын! Довольно клясться кровью предков всуе! Ломаного обола не стоила бы наша святая клятва, если бы все князья бросались ею, как медной мелочью, и прятались за нею от превратностей судьбы!
Марсий покраснел. Я пришла ему на выручку:
— Вы заблуждаетесь на мой счёт, ваша светлость. И я не стану перед вами извинятся за то, в чем нет моей вины. А в качестве доказательства моей искренности предлагаю вам прочесть декрет, который только что подписан моим отцом, первым министром.
Я протянула Клеменции бумагу. Однако она начертанную мной бумагу не взяла, скрестила руки на груди, и на устах её появилась торжествующая ухмылка:
— Ты снова лжешь, лукавая Апата! Ты выдала себя. Я только от твоего отца. Он болен, никого не принимает и никаких декретов не подписывает!
Вероятно, говоря мне это, Фурия ждала, что я, устрашенная угрозой «разоблачения», начну униженно молить её о пощаде. Как же иначе, она за руку меня поймала!
Парировать подобные «удары» я училась ещё с пелёнок. Я выдержала взгляд Клеменции и невозмутимо заметила:
— Вы правы, ваша светлость, мой отец сегодня не вполне здоров. Посмотрите, какой нынче климат в Темисии! Разве человек, который не так давно перенес инфаркт, не нуждается в поддержке, моей и вашей? А вместо этого вы… — я выразительно вздохнула.
— Никто не смеет обвинять меня, что я хотя бы раз хотя бы в чем-то отказала Титу Юстину! — оскорбилась Клеменция.
Мне только это и нужно было; Фурия уже забыла о своем «разоблачении» меня и защищалась от моих «наветов», а я нападала. Я подошла к Клеменции, сложила руки на груди и проникновенно молвила:
— Ваша светлость, наши общие враги, враги Юстинов и Милиссинов, пытаются поссорить наши семьи. Они занимаются этим недостойным делом со времен Великого Фортуната! Вспомните, сколько усилий положил знаменитый интриган Петрей, пытаясь разбить союз неустрашимой Милиссы с мудрым Юстом!
Марсий улыбнулся; к счастью, его мать не видела этой улыбки. Я затронула «больную тему» Клеменции. Отношения между эпигонами Фортуната на самом деле были очень далеки от описанной в официальных хрониках идиллии; в частности, Петрей, первый принцепс нового имперского Сената, действительно преследовал Милиссу. (Глядя на эту современную копию той Милиссы, я могу понять Петрея!) Мне это всегда казалось забавным, но по упомянутой причине Клеменция Милиссина недолюбливала потомков того Петрея — собственно Петринов, а также Даласинов и, что самое важное, Марцеллинов.
Я продолжала:
— Наши предки нашли в себе мужество противостоять интригам Петрея. И боги присудили им победу, Петрею — поражение! Достойнейшая зачинательница вашего рода пережила Петрея на семнадцать лет, а мой достойный предок — на двадцать два года, и что это были за годы! Велением небесных аватаров Юстинам с Милиссинами начертано держаться вместе. Так неужели мы проявим слабость и посрамим честь легендарных предков?
Мне удалось добиться невозможного: Фурия смягчилась!
— Я ничего не имею лично против тебя, София, — сказала она. — Я помню тебя совсем ещё крошкой! Ты всегда была красивой девочкой, совсем как моя Эстелла…
Внутри меня словно что-то взорвалось. Она сравнила меня с Эстеллой! Когда Фурия называла меня Гекатой, Апатой и прочими обидными эпитетами, это, признаюсь, даже льстило моему самолюбию, но теперь… как могла она поставить рядом блистающий рубин и мерклую гальку, что мешается под ногами?!
Я знала, что никогда не прощу Клеменции этого сравнения. Глубокая обида подхлестнула мою страсть к игре, новая многоходовая комбинация мгновенно высветилась в моем мозгу, наделяя игру неожиданным смыслом. Разговор больше не казался мне напрасным. Я лучезарно улыбнулась Фурии и промолвила:
— И я вас помню с самых ранних лет. Я помню, как лежала в маленькой коляске, а рядом, в другой коляске, лежал ваш Марсий, и помню вас, ваше открытое и доброе лицо, вашу красивую улыбку, как улыбку мамы! Право же, Клеменция, вы идеально подходили моему отцу — по роду и по возрасту, и по характеру! Сама я часто задавала себе вопрос: ну почему она не моя мама?
Любимый Марс из-за спины Клеменции отчаянно жестикулировал, умоляя меня замолчать. Увы, я не могла остановиться! Не могла и не желала, напротив, я желала говорить и говорить, по мере того, как лицо Фурии утрачивало румянец и одевалось землистым покрывалом…
— А однажды, — не унималась я, — у меня с моим сводным братом Овидием, ныне покойным, вышла большая ссора по причине моей немыслимой привязанности к вам. Он говорил про вас дурное, будто бы вы, Клеменция, свели в могилу его мать Клариссу Даласину!.. А, впрочем, ваша светлость, я даже благодарна вам, ибо, если бы вы этого не сделали, мой отец не соединился бы вторым браком с моей матерью, а моя мать не родила бы меня! Вот и выходит, ваша светлость, что вы определенным образом произвели меня на свет, и я люблю вас, как преданная дочь ваша красавица Эстелла, право же, ничуть не меньше, чем она!
Я стояла и наблюдала, как мой возлюбленный Марс помогает своей незадачливой Беллоне устроиться в моем кресле, затем подносит ей воды и говорит слова успокоения… Я рисковала, разумеется, вызвав на себя неудовольствие Марса, а он и так был мною недоволен. Однако если бы я сама не поставила его перед выбором, она или я, Клеменция это сделала бы за меня. Побеждает тот, кто наносит упреждающий удар. И, во-вторых, я указала ей на место: меня не запугаешь! Решительная Фурия опасна — а не эта увядающая женщина, подавленная гнетом старинных тайн!
— Сынок, ты видишь, я права, — прошептала Клеменция, когда пришла в себя. — Это гарпия, мегера, ламия, нагиня, сладкоголосая сирена, мечтающая погубить тебя! Ты сам это слышал… она мне угрожала!
— Успокойся, мама. Она имела в виду совсем другое.
— Нет! Я поняла её. Она хочет сказать, что ей известны мои тайны… Ну и пускай! Это меня не остановит, Марсий! Она уже погубила многих, она довела до инфаркта своего несчастного отца и продолжает мучить его. Но ты ей не достанешься!
— Несправедливые слова обо мне и моем отце останутся на вашей совести, княгиня. Что же до Марсия, то он хороший сын. И, как хороший сын, он скажет матери правду. Скажи ей, Марс, про нашего ребенка.
Клеменция выкатила глаза и простонала:
— Что? Кого? Ребенка?
— София носит от меня ребенка, — сказал Марсий. — Через пять месяцев она родит. Я не могу жить без нее, мама. Тебе придется с этим смириться. Иначе…
Я представила, что творится в голове Клеменции. От первой жены Марсий имел дочь Ренату, и Клеменция, в душе смирившаяся с тем, что у него больше не будет детей, воспитывала внучку как единственную наследницу рода Милиссинов (дочь Эстеллы Доротея, как известно, носила фамилию отца, Марцеллина). Но дело было не в наследстве Милиссинов, точнее, не только в наследстве: наш будущий ребенок по закону не мог претендовать на имя и наследство. Дитя вне брака — всегда позор для княжеской семьи, а у потомков Милиссы Фортунаты в особенности. Сообщив Клеменции о том, что вынашиваю внебрачного ребенка Марса, я вызвала на себя максимум материнской ненависти к «коварной совратительнице»; само собой, Фурия не могла допустить и мысли, что её сын в действительности жаждал — и жаждет! — иметь от меня ребенка; она полагает, что я околдовала Марсия.
Как вскоре стало ясно, я переоценила Клеменцию. Она вовсе не желала воспринимать правду. «Это ложь! — повторяла она. — Никакого ребенка нет и в помине!»
— Ребенок существует, — сказала я, — и тому имеются веские доказательства, понятные каждой женщине. Когда моё положение станет заметным, мы с Марсом объявим о нашей помолвке.
— У тебя есть муж! — в растерянности выкрикнула Клеменция.
— Благодарю вас, мама, что напомнили, теперь я, без сомнения, дам ему согласие на развод, — улыбнулась я.
Лицо Фурии было поистине страшным в те мгновения, я подумала, что, возможно, чуть переиграла: случись с матерью какая неприятность, Марс будет обвинять в этом меня.
— Если ты это сделаешь, я тебя уничтожу! — прошипела Фурия.
— Ты много на себя берешь, мама, — заявил Марсий. — По-твоему, София с мужем развестись не может без твоего согласия?
Клеменция встала и схватила сына за руку.
— Пойдем отсюда, Марсий! Я обо всем уже договорилась. Сенатская комиссия не станет обвинять тебя.
Мой Марсий отстранился и произнес с горькой усмешкой:
— Ты обо всем договорилась, мама? Я не ослышался? Договорилась за моей спиной? И, стало быть, Корнелий Марцеллин пообещал тебе простить меня? Скажи мне, мама, что он ещё тебе пообещал взамен двух слов из моих уст: «София Юстина»! Он сделает меня военным министром?
— Да, да! — вырвалось у Клеменции.
Она остановилась, но было уже поздно. Наивная старушка! Без малого сорок лет заседает в Сенате — и ничему не научилась. Марс стал мрачнее штормовой тучи.
— Уходи, мама, — голосом, в котором звучала кованая сталь в тисках обиды, выговорил он. — Я и не думал, что моя гордая мать когда-нибудь предложит мне продать мою любовь за щедрую подачку из рук презренного Корнелия! Уходи! Я остаюсь с Софией. И запомни: всё, что ты сделаешь против неё, ты сделаешь против меня! Ещё подумай, прежде чем идти на нас войной. Войны мы не хотим, но если хочешь ты, то ты войну получишь!
— Hic abdera…5 — в отчаянии простонала Фурия и, обратившись ко мне горящим ненавидящим взглядом, изрекла: — Я этого так не оставлю, нет! Ты не обманешь всех, не околдуешь, не испугаешь! Я тебя остановлю. Если будет нужно, я упаду к ногам Божественного Виктора, и он… он снизойдет к моей мольбе!
Я собралась ответить ей, но Клеменция не стала меня слушать. Она ушла, громко хлопнув дверью…
— О, ты такой счастливый, — сказала я Марсу, — у тебя замечательная мать. Она готова ради сына схватиться с самим дьяволом! Или с дьяволицей. Со всеми горгонами сразу и даже с самой Гекатой.
— Смеешься? А она не смеялась! Я знаю свою мать. Она способна…
— И мне известно, милый, на что она способна. В том состоянии, в каком она ушла от нас, она способна только совершать ошибки! Уверена, наш хитроумный родственник Корнелий ещё не раз будет жалеть, что с матушкой твоей связался. Горячностью она ему смешает карты!
Он нахмурил брови.
— Ты не должна была так поступать, София. Та женщина, которую мы выгнали отсюда, — моя мать, а не очередная фишка в твоей игре за власть!
— Если бы она не была твоей матерью, Марс… А что, по-твоему, я должна была сказать ей? Если она не верит в нашу любовь, разве может она поверить в то, что, отправляя любимого в ссылку, я спасаю его от худшей кары? Ничего не добьешься, мигая слепому и шепча глухому. Разве дойдет до нее, если я скажу, что мне бессмысленно виниться перед комиссией Корнелия по поводу Варга. Да, бессмысленно, ибо мой дядя в любом случае поставил себе целью растоптать тебя, Марс, за одну лишь твою любовь ко мне! Разве поймет твоя мать, что лучший способ увести от тебя месть Корнелия — это позволить тебе исчезнуть, пока страсти не успокоятся? Увы, мой бог, Клеменция Милиссина это не поймет! Как она может понять такое, если даже наш будущий ребенок для неё не плод любви, а следствие роковой слабости мужчины перед «коварной совратительницей»? Если уж она слепа настолько, что поверила, будто мой дядя с радостью вручит тебе ключи от Палат Симплициссимуса6 за одно лишь предательство! Хотя он мог и вправду это посулить — чтобы потом тебя подставить и с позором выгнать!
— Что меня больше всего угнетает, это то, что мама не посовестилась войти в сделку с Марцеллином и выступить против нас. Но я её люблю, София, она была не только мамой мне, но и отцом; отца-то я совсем не помню!
— Не говори «была», любимый. Она ни слова не сказала против тебя. Ты сын её, был, есть и будешь. Тебе нужно немедленно уехать, как мы договорились.
Марс посмотрел на меня удивленным взглядом и сказал:
— Если я сейчас уеду в ссылку, она накинется на тебя. А тебе и без неё проблем хватает.
— Верно, — улыбнулась я, — нынче у меня проблем так много, что Клеменция не сможет создать мне новые!
Он покачал головой, а затем внезапно сжал меня в своих объятиях…
— Я обожаю вас, — прошептал он мне на ухо, — тебя, моя Психея, и его!
— Не зарекайся, мой Эрот, — игриво заметила я, — там может быть и она!
Марс проговорил, кивнув на мой живот:
— Если это «она», я также буду счастлив. Боги наградили меня самой удивительной женщиной на свете, и я пою тебе, моя богиня: «Tu mihi sola places, nec jam te praeter in urbe Formosa est oculis nulla puella meis»…7
Я подарила Марсу поцелуй и заметила:
— Вот так воинственный бог — не Марс, а Мусагет, коль скоро у тебя на памяти «Элегии» Тибулла! Ну, не предполагала…
— Всегда подозревал, что ты меня недооцениваешь, — рассмеялся он и продолжил: — «Tu mihi curarum requies, tu nocte vel atra Lumen, et in solis tu mihi turba locis»…8 Если бы на твоем месте был кто другой, я бы присоветовал ему выкинуть белый флаг. Но на твоем месте — ты, и я — с тобой, всегда и всюду! Поэтому я говорю тебе: не отступай, борись, сражайся, и скоро победишь всех своих недругов!
— Мы победим, — поправила я Марса, — в твоей любви моя победа!
Незадолго до полуночи Марсий покинул меня и поторопился в Эсквилинский аэропорт, чтобы успеть на ночной рейс аэросферы в столицу Сиренаики. Если ничего не случится в пути, ещё до наступления нового дня он прибудет в Джоку, а сенатской комиссии останется только хлопать глазами и скрежетать зубами в бессильной ярости; дядя слишком умен, чтобы настаивать на отмене декрета и возвращении Марсия в столицу. В отличии от матери моего возлюбленного, дядя Марцеллин умеет с достоинством принимать поражения, этого у него не отнимешь. Я думаю, завтрашний день дядя потратит, успокаивая чрезмерный воинственный пыл Клеменции Милиссины.
Однако успокаиваться было рано. Едва ушел Марсий, я включила видиконовое зеркало и связалась с бункером разведшколы «Везувий». Как известно, полночь — излюбленное рабочее время моей замечательной подруги Медеи Тамины. Так и есть: она отозвалась сразу.
— Что празднуем? — спросила она меня, увидев знакомую улыбку на моём лице.
— Три хорошие новости, подруга, — ответила я. — Первая новость касается бедняги Марса. Эту головную боль можешь вычеркнуть из нашего списка. Я сослала его в Кефейские джунгли, сторожить черномазых дикарей. Peractum est!9 Вторая новость: по моим расчетам, из-за Марса в рядах моих противников случится серьезный конфликт…
— Macte!10 А третья новость?
— Третья новость, Медея, заключается в том, что скоро я тебя увижу.
На лице моей подруги отразилось удивление, и я пояснила:
— Сворачивай свои дела и приезжай в Темисию. Ты думаешь, я позабыла, что десятого января у тебя юбилей? Счастливая ты, подруга, тебе тридцать лет! А мне ещё два года мучиться.
— Как поступить с Варгом?
— Ох, ты иногда бываешь бестактной, дорогая подруга. Могла бы и не напоминать о том, что мы с тобой скрывали моего врага от моего любовника! Ты уверена, что он по-прежнему прячется в пещере Гнипахеллир?
— София! Как мне не быть уверенной, когда его ближайший друг работает на нас.
— Кто ещё об этом знает?
— Двое надежных агентов.
— Это очень ценные агенты?
С Медеей мне всегда было приятно разговаривать: мнения своего она не скрывала, но понимала меня с полуслова.
— Не очень, — сказала она. — Ещё один вопрос: что с делать Ромуальдом? Если закрываем это дело, то и его…
— Нет, он может нам ещё пригодиться. Я хочу сохранить всех: Варга, Ромуальда, Кримхильду, Доротею, Свенельда, Марса, его мать, моего дядю, моего мужа… всех, кто что-то значит! Да, это сложно. Намного проще было бы убирать их, одного за другим. Я так не хочу. Это мне неинтересно. Чтобы так поступать, большого ума не надо. Но заставить этих людей, столь разных, работать на общее дело, на благо нашей великой державы… по-моему, это достойная цель!
Медея улыбнулась и спросила:
— Я слышала, что герцогиня Кримхильда быстро идет на поправку.
— Тебя это удивляет? Северянки выносливее нас, южанок.
— Что будет, когда она выздоровеет?
— Не загадывай, подруга. Мы должны рассчитывать только на самих себя. Однажды мы уже помогли герцогине выбраться из затруднительного положения; если понадобится, поможем снова. И не только ей. Множество важных людей нуждаются в том, чтобы кто-то помог решить их проблемы.
— Для этого ты вызываешь меня в Темисию? Чтобы я помогла важным людям решить их проблемы?
— Приезжай — узнаешь. И ещё одно, Медея: в Неаполь ты больше не вернешься.
— Жаль, — вздохнула она, — эта работа была мне по душе!
— Не печалься, подруга, найду тебе другую работу по душе, — ободрила я её, и на этом наш разговор завершился.
Было уже поздно, и я не стала работать с документами. Завтра ожидался трудный день, мне нужно подготовиться к нему. Я отправилась в спальные покои. Все последние дни ночевала в министерстве — отсюда было много проще контролировать дела, чем из фамильного дворца Юстинов.
Мелькнула мысль зайти к отцу, и я направилась в его апартаменты. Для этого было достаточно пройти по галерее из Палат Сфинкса в Малый Квиринал. Однако майордом первого министра сообщил мне, что отец уснул, и я решила его не беспокоить. Повернулась, чтобы уйти, но в этот момент дверь отцовской опочивальни отворилась, и оттуда появился кесаревич Эмилий Даласин.
Заметив моё удивление, он быстро подошел и взял меня под руку.
— Очень хорошо, Софи, что ты здесь. Мне нужно с тобой поговорить.
— Так поздно?
— Лучше поздно, чем никогда, — сумрачно отозвался кузен, и я поняла, что разговор у нас выйдет тяжелый.
Мне пришлось вернуться в кабинет, потому что Эмиль был не тем человеком, которого я могла принимать в спальне. Он устроился в кресле около дивана, я села напротив.
— Тебя, наверное, интересует, что я делал ночью у твоего отца, — начал Эмиль. — Я выручал тебя, кузина.
— Вот как? Ты выручал меня, а я даже не знаю, от какой напасти. Не лучше ли было для начала зайти ко мне и посоветоваться?
— Не лучше! Время было дорого. Если бы я промедлил, сенаторы могли успеть первыми.
— Сенаторы?!
Эмиль кивнул.
— Да, Софи, те самые сенаторы, которые прямо сейчас убеждают твоего отца подать в отставку.
Сенаторы — у моего отца! И я об этом ничего не знаю! Что это, если не заговор? Как может Эмиль быть таким спокойным в тот момент, когда мои враги склоняют моего отца предать меня?
Он увидел, как заблестели мои глаза, и воздел руку, останавливая меня:
— Не торопись бросаться в битву, отважная Пенфесилея. Не все данайцы трепещут перед тобой.
Я взяла себя в руки и сказала:
— Продолжай, кузен.
— Это началось на званом вечере у князей Виталинов. Само собой, мы со Стефанией там были. Обычный вечер, ничего экстраординарного. Пока не появилась…
— Позволь, я догадаюсь! Пока не появилась Клеменция Милиссина?
— Да! её, разумеется, никто не ждал, ты знаешь, она не нашего круга… Но она возникла из темноты, равно erinnys ex tragoedia,11 вызвала принцепса Клавдия Петрина, который вместе с моим отцом предавался Каиссе,12 и потребовала завтра же, то есть уже сегодня, созвать Сенат! Князь Клавдий задал ей резонный вопрос: зачем?
— Пустой вопрос, — усмехнулась я. — Известно, зачем: чтобы вынести вотум недоверия первому министру!
— Она сказала иначе… Извини меня, Софи, я не стану повторять всего, что она о тебе наговорила! Какие-то страшные вещи!.. Будто ты совратила её сына Марсия, и в результате… — мой достойный кузен покраснел и остановился на полуслове.
— Не надо, Эмиль, не говори. Я примерно представляю, на что она способна в исступлении. Лучше скажи, кто слышал клеветнические речи.
— Я, моя жена, Клавдий Петрин, ещё сенаторы Виталин, Ираклин, Валентин, моя бабушка Цецилия Даласина, а кроме сенаторов…
— Ясно, кузен. И как они отреагировали?
— А как ты думаешь, кузина? Они были потрясены!
— Корнелий Марцеллин это слышал?
Эмиль насупился и проронил:
— Его там не было. Виталины, насколько мне известно, люди порядочные и с подобной публикой не знаются. Забери меня Эреб, Софи, но у меня создается впечатление, что ты довольна выходкой Милиссины! Она оклеветала тебя — а ты довольна?
Я улыбнулась и сказала:
— Mallum nullum est sine alique bono.13 Когда обсуждают мою политику, это одно. А когда пытаются опорочить честное имя дочери Юстинов, это совсем другое. Когда меня чернят плебеи в своих газетках, это никого не может удивить. Было бы странно, если бы радикалы из народа вдруг полюбили наше правительство. Но когда сенатор Империи начинает вести себя, как последняя плебейка, ты прав, Эмиль, это чересчур для высокородного собрания! Оно перестаёт обсуждать мою политику и переключается на защиту моего честного имени. А если учесть, что искренних друзей Клеменции в Сенате можно пересчитать по пальцам одной руки, то я не вижу причины, по которой мне следует бояться завтрашнего заседания.
— Никакого заседания не будет, — угрюмо произнес Эмиль. — Позволь, я закончу. Сенаторов весьма смутило, почему одна из самых стойких сторонниц твоей фракции вдруг обрушилась на тебя.
— Это же очевидно. Мой дядя подсунул ей какой-нибудь компромат на Марсия и пригрозил, что пустит его в ход, если Клеменция не выступит против меня.
— Неужели он способен на такую низость?
— Кузен, мой милый, дядя Марцеллин способен на всё! Никогда не оставайся с ним один на один в темной комнате, он задушит тебя шнурком от твоего калазириса, и потом никто никому ничего не докажет! Мой дядя — патологический интриган, для него поистине нет ничего святого. Как ты думаешь, могла ли Клеменция сама выдумать столь пошлую историю про меня и Марсия? Ещё не забывай, что дочь Клеменции приходится Корнелию женой; Эстелла также может быть замешана в интриге.
— Негодяй! И этот низкий человек зовётся князем и сенатором!
— Ты обещал мне рассказать, что было дальше.
— Да, разумеется… Принцепс Клавдий Петрин предложил посетить твоего отца, чтобы узнать его мнение по поводу обвинений Милиссины. Пока сенаторы собирались, я успел первым. Как-никак, мы дружны с Титом, и он порою говорит мне то, чего тебе не скажет…
— Ну, и?
Кузен осуждающе посмотрел на меня.
— Как ты можешь быть такой жестокой, Софи? Он же твой отец!
— Какие у него ко мне претензии?
Эмиль не выдержал моего взгляда и склонил голову.
— Твой отец, Софи, мечтает о покое.
— О покое? — с расстановкой переспросила я. — А разве не в покое живет и существует этот Цинциннат? Кто его тревожит? Никто, все его жалеют, а стрелы критики встречаю я! Какой первый министр мог себе позволить вот просто так сидеть в этом дворце и ничего не делать?
— Пойми, кузина, он не хочет «сидеть в этом дворце»! Ты сама не видишь? Тит болен, он только перенес инфаркт, ему бы в горы Киферона или на Плеядовы острова, на отдых, — а ты неволишь его терпеть ношу первого министра!
— Ещё раз говорю, Эмиль: нет ни малейшей ноши. Тит Юстин называется первым министром, а правлю за него я. Ну ради всех богов, кузен, я же не виновата, что мне всего лишь двадцать восемь лет!
Он горестно покачал головой и заметил:
— Не ожидал, что власть окажется тебе дороже жизни твоего отца. Я говорю тебе это как друг. Тит Юстин не выдержит ещё два года такой жизни, нет, ни за что не выдержит!
Мы помолчали. Я думала о том, что мой кузен, конечно, прав насчет отца. Бывают в жизни случаи, когда Нецесситата особенно немилосердна к прежним своим любимцам. В моем отце угасла личность, и остался беспомощный старик, laudator temporis acti,14 единственным желанием которого нынче было в покое скоротать свой век.
Мне помнился отец другим. Я думала и вспоминала, как он учил меня жестокой жизни, как неспешно, но и неколебимо, внедрял в моё сознание идею о призвании Юстинов, и как готовил меня к власти, и как надеялся, особенно после трагической кончины первенца, на мои таланты. А как старалась я не разочаровать отца!
Я вспоминала это, и протест нарастал в моей душе. Это был протест стойкого пилигрима, всю жизнь добросовестно шествовавшего к великой цели, почти достигшего её, эту цель… и вдруг встречающего на своем пути людей, которые говорят ему: «Туда идти не стоит. Туда тебе нельзя. Остановись и посмотри назад. Там твое будущее».
Я не могла остановиться. Отец наставил меня на этот путь — но нынче он тянул меня назад. Тем хуже для него! Без этого цинизма я не выживу, не стану той, кого он сам воспитывал в своей Софии. Я люблю отца — и именно поэтому не вправе позволить ему утащить меня вслед за собой, на дно реки забвения. Я люблю отца, но я чувствую в себе силы идти по жизни без него. Я люблю отца, но ещё больше я люблю своё призвание, которое он мне привил: я могу и должна, я обязана управлять нашей великой державой, у меня это получается лучше, чем у других.
Вот тому последний пример: Нарбонния. Я совершила крупную ошибку, поставив на Кримхильду и вручив ей престол герцога Круна. Но я нашла в себе силы исправить эту ошибку. Я проглотила все обиды, которые нанёс мне юный Варг, потому что разглядела в нем достойного сына своего великого отца. Варг повзрослел за этот страшный год. Теперь, когда мертвы Ульпины, смущавшие рассудок Варга, он волен примириться с неизбежным и выбрать мир с Империей; я помогу ему спастись и выжить — и так исполню свою клятву благородному Круну.
Я больше года министр колоний; за это время в подвластном Божественному Виктору мире не случилось ни одного военного выступления против нас, кроме мятежа в Нарбоннии. Мне удалось наладить добрые отношения даже с таким могущественным и строптивым федератом Империи, как персидский падишах. И после всего этого я должна уйти вслед за живой развалиной, которая была моим отцом? Уйти — и добровольно уступить власть дяде, то есть тому, кто спит и видит, как бы разрушить наследие Юстинов?!
— Эмиль, — сказала я кузену Даласину, — ты знаешь меня двадцать восемь лет. У меня нет друга ближе, чем ты. Поверь, я бы многое могла тебе сказать, могла бы оправдаться, и ты бы меня понял, как понимал всегда. Но я очень устала. In crastinum seria.15 Ты знаешь, что мне завтра предстоит. моё имя будут полоскать на каждом углу, в каждой плебейской газетке, возможно, с трибуны Сената…
— Никакого заседания не будет, — с прежним горестным выражением повторил Эмиль и прибавил: — Если твой отец немедленно подаст в отставку…
— Этого не случится! — быстро проговорила я. — Ты можешь как-нибудь сказать своему деду, чтобы он не ждал Тита Юстина в Палатинском дворце. Собственно, ты окажешь мне услугу, если сделаешь это. Убеди императора уехать из Темисии. Скоро ему всё равно отправляться в Мемнон, так пусть уедет раньше! Для меня это важно, Эмиль. Помоги!
— Ты ведешь себя, как ребенок! — взорвался он. — Ну что изменится, если нам с тобой удастся развести на несколько дней Виктора Фортуната и Тита Юстина? Неужели тебе хочется, чтобы твоего больного отца изгнали из Квиринала с позором? К этому идёт!
— Мне очень неловко, Эмиль, но в таких делах тебе меня учить…
— Пусть я в политике невежда, но я сам слышал, как принцепс Клавдий Петрин заявлял, что Сенат может объявить Титу вотум недоверия!
— Может, не может… По-твоему, я понимаю меньше Клавдия Петрина? Это мои заботы, Эмиль. Я с ними справлюсь. Чем сильнее на меня давят, тем увереннее я себя чувствую. Между прочим, дядя это знает; вот почему он столь осторожен. «Спеши медленно» — вот его девиз. Не беспокойся за меня, кузен. Я справлюсь.
Разговор с Эмилем утомил меня, я взаправду мечтала выспаться, и поэтому прямо попросила его удалиться. На прощание он поцеловал меня в щеку и, вздохнув, заметил:
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, Софи. Мне бы очень не хотелось видеть тебя страдающей.
Я заснула с мыслью о том, какой всё-таки замечательный человек мой кузен Эмилий Даласин!
Иногда такие друзья бывают незаменимы…
Глава двадцать восьмая, которая поясняет, какая может быть связь между буддийской ступой и звездой консула, а также между упомянутой звездойи отлучением заклятого мятежника
148-й Год Кракена (1786),21 декабря, Темисия, Патрисиарий
Экстренное заседание Сената открылось в полдень, когда всем стало ясно, что Тит Юстин не собирается по доброй воле уходить в отставку.
Сенатор Корнелий Марцеллин был против немедленного штурма правительственной цитадели. Не то, чтобы он боялся решительных мер, нет, наоборот, будучи человеком хитрым и упорным, он обожал ловить рыбку в мутной воде. Но, как опытный и дальновидный политик, он понимал, что у Софии найдётся чем ему ответить — зачем иначе ей нарочно играть на обострение? Заседание Сената готовилось в обстановке суетливой поспешности, и Корнелий понимал, что это может означать: София надеется спровоцировать своих оппонентов на фальстарт.
Фракция оптиматов, прежде составлявшая большинство, ныне, после внезапного демарша Клеменции Милиссины, едва набирала четверть состава Сената, однако в этих людях София могла не сомневаться — они были готовы стоять за Юстинов до конца. Фракции популяров симпатизировали около трети сенаторов, и в своих сторонниках Корнелий также был уверен, почти как в самом себе. Всех остальных коллег-сенаторов Корнелий относил к числу колеблющихся, то есть таких людей, которые могут поддержать, а могут и предать в самый ответственный момент, в зависимости от направления политического ветра.
Поэтому накануне заседания Корнелий убеждал Клеменцию не учинять публичного скандала. «Ваши обвинения против Софии недоказуемы, — говорил он Клеменции. — Ваш сын не стал с нами сотрудничать, надежных улик у нас нет, а все слова о том, что София тяжела от Марсия, сыграют против нас. Если она и вправду тяжела, София объявит, что ждет ребенка от Юния, своего мужа. А если нет, если она и Марсий разыграли вас, мы в лучшем случае останемся в дураках, а в худшем — будем отвечать за клевету»
Фурия выслушала своего неожиданного союзника — и поступила по-своему. Её речь была длинной, пылкой и гневной. Она припомнила Юстинам всякие грехи, совершенные за годы правления князя Тита, и закончила последними просчётами правительства в нарбоннских делах, также упомянула попытки Софии соблазнить Марсия. К радости Корнелия, Клеменция, вняв его советам, умолчала о будто бы имеющей место беременности Софии. В целом речь получилась яркой и запоминающейся; сенаторы отметили её овацией; многие ликовали и в душе, что, наконец, пришел тот день, когда могущественным Юстинам досталось от Фурии, как прежде доставалось другим князьям, и даже сверх того досталось. Наблюдая за реакцией коллег, Корнелий поймал себя на мысли, что сейчас бы самое время проголосовать за отставку первого министра!
Но в это самое время, когда Клеменция уже сыграла своё соло, а Корнелий готовился сыграть свое, в гостевой ложе зала заседаний обнаружилось движение. Изумлённому взору сенаторов предстала группа наряженных в диковинные одежды людей. Эти одежды напоминали не то старогреческие хитоны, не то домашние халаты, однако каждый такой халат был расшит золотой вязью. На округлых лицах едва приметными казались губы и глаза. Маленькие головы венчали конусовидные шляпы, также сверкающие золотом; большая шляпа на голове одного из гостей напоминала формой не то буддийскую ступу, не то вытянутый конусом ананас; поскольку у прочих чужестранцев подобной ступы-ананаса не было, правомерным казалось заключение, что это корона и что её носитель — главный у новоприбывших восточных людей.
Рядом с неожиданными гостями внезапно обнаружилась никто иная, как София Юстина. Разумеется, она была не в восточном золотом наряде, а в форменном синем калазирисе логофета, имперского министра колоний. София вышла к парапету гостевой ложи и объявила сенаторам:
— Ваши светлости! Позвольте мне представить вам его святейшество Анг Чена, короля и верховного ламу Камбуджадеша. Его святейшество Анг Чен находится в Темисии с частным визитом. Узнав, что члены Высокородного Сената проводят своё заседание, Анг Чен пожелал самолично выразить вам своё почтение.
В этот момент князю Корнелию, чье место находилось у самой гостевой ложи, показалось, что княгиня София плутовато подмигнула ему. «Невероятная женщина! — снова подумалось Корнелию. — Из какой сокровищницы она вытащила эту золотую обезьяну? Как? Когда? Почему о приезде камбуждийского властителя никто не знал, даже я? Зачем тогда мои агенты едят мой хлеб?.. О, боги! Такого мы не видывали двадцать лет, с тех пор, как принимали микадо из Нихона! Вот так сюрприз, и как невовремя!»
Пока Корнелий предавался размышлениям, каким же образом Софии удалось тайно доставить в космополис владыку наиболее могущественного и, пожалуй, самого загадочного государства Юго-Восточной Азии, этот самый владыка, с согласия заинтригованных его визитом сенаторов, стал держать перед ними речь. К умилению потомков Фортуната, персонаж из джунглей Юго-Восточной Азии явил довольно сносное владение великим аморийским языком. Когда король Анг Чен закончил свою речь, слово опять взяла княгиня София Юстина. Она сказала, что визит его святейшества ознакомительный, но в перспективе возможно заключение союзного договора между Аморией и Камбуджадешом. Поскольку под «союзным договором» аморийцы обычно понимали вассальную присягу своему императору, постольку и слова Софии означали, что могущественный король Анг Чен размышляет, не стать ли и ему верным федератом Богохранимой империи.
И неудивительно, что после таких слов колеблющиеся сенаторы утратили желание обсуждать политику первого министра и провинности его дочери. Право же, думали они, устраивать разнос своему министру на глазах у варвара недостойно потомков Фортуната. И вообще, о каких «провинностях» можно говорить теперь? Ну, были неприятности в Нарбоннской Галлии — но там как будто всё наладилось, и что какая-то Нарбонния, к тому же, разоренная войной, против утопающего в золоте Камбуджадеша?
Вскоре король Анг Чен покинул зал заседаний. Сенаторы проводили его аплодисментами. С гостем своим ушла София — но тут же возвратилась и попросила слова. Ей слово дали, и она на крыльях своего успеха устремилась в контратаку. Сначала она поведала сенаторам предысторию визита камбуждийского владыки и объяснила, почему этот визит хранился в строгой тайне. Объяснение вышло туманным, словно София нарочно путала сенаторов, чтобы ещё больше заинтриговать их и подчеркнуть собственную значимость. Затем она предложила задавать ей вопросы, и тут о своем существовании напомнила Клеменция Милиссина.
Вопросы, а вернее, обличения Клеменции София отражала с истинно олимпийским спокойствием. При этом она говорила прямо противоположное тому, что слышала из её уст Клеменция не далее, как минувшим вечером. София отрицала все обвинения Фурии. Искренне потрясенная подобным вероломством, Клеменция позабыла предостережения Корнелия, и роковые слова «вы тяжелы от моего сына» прозвучали. Но и это София, не моргнув глазом, взялась отрицать, не вдаваясь, впрочем, в какие-либо дополнительные объяснения. Принцепс Клавдий Петрин потребовал от Клеменции представить веские доказательства связи Софии с её сыном и предупредил, что в противном случае все обвинения будут считаться клеветой. Фурия, наконец, поняла, что безнадёжно проиграла раунд, и с ней случился нервный срыв, её увезли в Клинику Фортунатов. Но заседание на этом не закончилось. От лица сенаторов принцепс извинился перед Софией за недостойное поведение Клеменции; София выразила понимание.
На том и разошлись.
После заседания Корнелий подошел к Софии. Его чуть раскосые глаза сверкали серебристым блеском, а губы улыбались, обнажая два ровных ряда жемчужных зубов.
— Virtus, repulsae nescia sordidae,
Intaminatis fulget honoribus;
Nec sumit aut ponit secures
Arbitrio popularis aurae,16
— лучась, как вершина Парнаса под взором Гелиоса, продекламировал князь Корнелий оду своего любимого Горация Флакка. — Глядя на вас сегодня, я испытываю гордость! А мои коллеги отчаянно завидуют мне, и я могу понять их зависть: ни у кого из них нет в племянницах самой блистательной Виртуты. День, когда я одержу над вами победу, дражайшая Софи, будет счастливейшим днем всей моей жизни!
Княгиня София улыбнулась и заметила:
— Мне жаль вас, милый дядя: вы обрекаете себя прожить несчастливо всю жизнь!
— Не будем ссориться, моя дражайшая. Сегодня у нас праздник.
София насторожилась. По опыту она знала: когда у дяди праздник, для неё наступает время печали; когда Корнелий утверждает, что праздник у него и у неё в одно и то же время, — такое утверждение есть верный признак изощренного подвоха.
— И что вы празднуете, дядя?
Он прошептал ей на ухо:
— Я вам скажу ответ, если позволите мне проводить вас.
София заколебалась, и тогда Корнелий, подмигнув ей, прибавил:
— Вам нечего бояться, дорогая: ваш Купидон… вернее, Марс, больше не будет подглядывать за нами. Он улетел! В Сиренаику, если не ошибаюсь?
— Как вы неблагодарны, дядя! Сослав Марсия, я избавила вашу комиссию от необходимости выносить обвинительный вердикт по делу популярного военачальника. Готова держать пари, уже завтра в «Народном деле» появится опус какого-нибудь Гурия Леонида в защиту незаслуженно обиженного властями генерала.
Корнелий рассмеялся и, не встретив никакого сопротивления, взял Софию под руку.
— Что меня больше всего восхищает в вас, моя волшебница, это ваше умение выбираться из самых бурных водоворотов большой политики и наблюдать, с неизменной победительной улыбкой на подобных кораллу устах, как в этих водоворотах тонут преданные вам люди. Это я называю искусством!
— А я называю искусством умение дышать под водой и вытаскивать друзей, когда опасность минует, — парировала София, давая Корнелию пищу для новых раздумий.
«Пока водоворот минует, ваши друзья успеют захлебнуться», — подумал он, но счёл за благо промолчать.
Они вместе вышли из Патрисиария. Всем, кто это видел, оставалось лишь гадать, что бы это всё могло значить. Корнелий и София пересекли Сенатскую площадь, но направились не к министерским палатам Квиринальского дворца, а в парк на берегу озера.
Здесь росли пальмы и кедры, у воды стояли ивы, а над ними возвышались стройные кипарисы; мощёные разноцветными фигурными плитками дорожки украшали цветы и карликовые деревца. День выдался светлым, и на Квиринальском озере было много отдыхающих. Слышался свист ветра в парусах спортивных галей и шум весел в уключинах небольших прогулочных скедий. Казалось, вся богатая Темисия, изнуренная неделями скверной погоды, в одночасье ринулась сюда, дабы успеть насладиться редким теплом, капризным солнцем и играющей водой, — кому, кроме богов, известно, что случится завтра?
— Я мечтал бы прокатить вас на золотой скедии под парусом, и ваше имя солнечной вязью играло бы на бортах моего корабля… — начал Корнелий, но София со смехом прервала его:
— Ну, что вы, дядя! Скорее я рискну отправиться в плавание с Хароном на его чёрной посудине, чем с вами на вашей золотой скедии! Харон, по крайней мере, честно доставит меня к Эаку, Радаманту и Миносу, ну а там, в царстве Аида, полагаю, я не пропаду со своим-то красноречием! Вы же безжалостны и хладнокровны, как Танатос. Вы, дядюшка, утопите меня при первой же возможности!
— Да, я способен утопить вас, милая Софи, — кивнул он, — но не столь же примитивным образом! Нас никто больше не слышит. Ответьте мне, только правдиво, конечно, если можете: вы в самом деле носите ребенка?
— О, дядя! Неужели вы поверили вздорным наветам выжившей из ума Сенектуты?
— Нисколько! Поэтому и спрашиваю вас.
В голосе Корнелия Софии послышалась дрожь. «Для него это важно, — подумалось ей. — Он ревнует. Лучше самой сказать»
— Да, я в положении.
— Возможно ли мне знать, кого вы осчастливили своей любовью?
— Вы, дядя, не поверите, если я открою правду.
— Поверю, когда вы поклянетесь кровью Фортуната.
— Нет, я не стану клясться всуе. Простите, дядя.
— Ну, хорошо, я вам и так поверю, не томите!
София выдержала паузу, вздохнула и ответила на одном дыхании:
— Отца моего будущего ребенка зовут Юний Лонгин.
— А-а-а… — разочарованно протянул Корнелий. — Ну разумеется, кто же ещё! Клянусь седой бородой Офелета, я так и думал!17
— Вот вы мне и не поверили, — печально улыбнулась София.
— Ваш муж не любит вас, а вы не любите его.
— И тем не менее, он отец моего ребенка. Но самое интересное другое: Юний даже не знает, что он отец!
— Вам придется рассказать вашу сказку до конца. Вы меня заинтриговали.
— Однажды — было это в октябре — я навестила мужа на его вилле, что в предместье Темисии. Как обычно, Юний меня не ждал. Я застала его развлекающимся с рабыней. Эта рабыня показалась мне очень красивой. Когда же я получше рассмотрела её, то пришла в ужас: как телом, так и лицом она напоминала меня! И делала Юнию такие вещи, о которых он ни разу не заикался в моем присутствии, хотя я намекала ему, что тоже умею это делать. Знаете, дядя, меня в тот миг такая обида взяла, что я готова была убить обоих!
— Но вы их не убили.
— Я поступила иначе. Это было похоже на умопомешательство с моей стороны. Я заняла место той дрянной женщины. Видите ли, дядя, я была поглощена работой и долгое время не знала мужчин. Вы должны понять мои чувства.
— Себя вините, — пробурчал Корнелий сиплым от волнения голосом. — Вам стоило только позвать…
— Теперь вы знаете, откуда у меня ребенок, — не замечая его реплики, закончила София.
— А что же Юний? Он был согласен на подмену?
— Вы плохо слушали меня, дядя. Он ничего не знает о подмене. Он был в объятиях Бахуса, утром ничего не вспомнил.
— И рабыню не вспомнил?
— Какую рабыню? Ах, рабыню!.. Она исчезла.
— Вы помогли ей исчезнуть!
— А хотя бы и так, дражайший дядя, — лучезарно улыбнулась София. — Она всего лишь рабыня! Рабыней меньше, рабыней больше — какая разница? И, потом, я не могу допустить, чтобы по свету гуляла женщина, похожая на меня. Или она — или я!
— Вам нечего бояться женской конкуренции, — произнес Корнелий, обтирая пот со лба. — Вы совершенно уникальное творение властительных богов. С какой целью вы придумали эту красивую сказку? Чтобы уберечь от меня вашего Купидона? Неужели вы настолько наивны, София? Ради Творца! Если я по-настоящему этого захочу, мой разящий клинок отыщет вашего Купидона в любом краю Ойкумены!
София побледнела.
— Дядя… дядя, я вас предупреждаю: если с ним что-нибудь случится, для вас не будет жизни! Вы не можете себе представить, насколько страшно я вам отомщу!
Корнелий остановился и силой развернул Софию лицом к себе. Она невольно затаила дыхание под неистовым взором его пылающих глаз.
— Не беспокойтесь, дорогая, — возбужденно прошептал он, — я этого не сделаю! Отнюдь не потому, что вас боюсь. Вы знаете, я не труслив; мне хватает других пороков. И даже не потому, что я имею честь являться князем, сенатором, и во мне течет священная кровь Фортуната. Нет, не поэтому! А по причине моей злосчастной любви к вам, София. Я жажду, чтобы среди десятков, сотен, тысяч ваших пылких Купидонов, всех тех, кто мучается неистребимой страстью к вам, кто мучается сам и окружающих изводит, вы добровольно выбрали достойнейшего, достойнейшего вас, моя прелестнейшая Афродита, то есть, выбрали меня!
— Прошу вас, отпустите, дядя… Мне больно!
Корнелий отпустил её и огляделся по сторонам. Уверившись, что их никто не видел, а если видел, то не понял, что между ними происходит, он вновь повернулся к Софии:
— Вы говорите, вам больно? А мне не больно видеть вас с другим?
«Я должна оставить ему надежду, — подумала она. — Иначе это перестанет быть игрой и превратится в схватку насмерть, пока он нас не уничтожит, или мы — его»
Она сама взяла его под руку и повела дальше по набережной Квиринальского озера.
— Прежде всего, нам нужно научиться работать вместе, мне и вам, — сказала София. — Я вспомнила о нашей взаимной клятве. Не кажется ли вам, что нынче наступает время исполнить её?
— Звучит заманчиво. Итак?
— Как вы смотрите на то, чтобы занять пост министра финансов в правительстве моего отца?
«Она меня боится, — с наслаждением подумал Корнелий. — Она надеется меня задобрить и приручить, а также выиграть время» Он хитро ухмыльнулся и изрек:
— Какой мне смысл довольствоваться малым, в то время как не сегодня-завтра наш старый Эгиох покинет олимпийские чертоги, и мне откроется дорога к высшей власти? Но я с вами согласен, милая Софи. Настал момент исполнить нашу клятву. Давайте вместе поможем вашему отцу сойти с Олимпа, а после, когда Божественный Виктор утвердит меня первым министром, я, в свою очередь, сохраню за вами министерство колоний.
«Дядя остаётся верен себе, — с грустью подумала София. — Как будто он не понимает, что мне уже мало министерства колоний!»
— Ну же, соглашайтесь, совоокая! — настаивал Корнелий. — Вы властны лишь немного продлить агонию правительства отца, но Тит Юстин уйдёт, и прежде, чем закон позволит вам сменить его. Вы рискуете остаться ни с чем, моя дражайшая Софи! А как министр колоний вы незаменимы в любом правительстве. Сегодня вы это вновь доказали. Да, кстати, а этот ваш король и лама… Анг Чен, если я не ошибаюсь, — он, часом, не свергнут ли своими подданными? Обычно могущественные владыки бывают столь покладистыми лишь тогда, когда теряют власть!
Софию пронзила дрожь. Она не предполагала, что Корнелий догадается так скоро. Король Анг Чен в самом деле был свергнут с престола; в Темисию приехал он за помощью против бунтовщиков… обычная история! Золото Ангкора придется добывать оружием и кровью императорских солдат, а не одними лишь красивыми словами. «Когда сенаторы получат доказательства, что я их обманула, вернее, нет, не обманула, но и не сказала всей правды, — мне несдобровать!»
— Дядя, мне нужно взвесить ваше предложение, — вымолвила она.
— Учтите, я не буду ждать два года, — ухмыльнулся Корнелий.
— Мой ответ вы получите на днях, — решительно произнесла София.
Она не стала медлить с «ответом» ни часа. Расставшись с Марцеллином, она направилась в Пантеон и добилась внеочередной аудиенции у понтифика Святой Курии. Нынешний понтифик получил свой пост во многом благодаря протекции Софии. Год Кракена заканчивался, но у его святейшества оставались ещё несколько дней, чтобы всей силой вверенной ему священной власти доставить Софии Юстине какую-нибудь важную услугу.
Вечером жители космополиса узнали сенсационную новость: с согласия остальных членов Курии понтифик официально отлучил нарбоннского мятежника Варга от Священного Содружества. Сенсационной новость казалась всем по той простой причине, что для приверженца аватарианской веры отлучение обычно означает смертный приговор с неопределенной отсрочкой исполнения. Отлученный от Содружества приравнивается к осужденному судом еретику. На него не распространяются имперские законы. За все последние годы от аватарианского Содружества отлучали лишь самих Ульпинов и ближайших их сообщников по маркианской ереси.
Собственно, в отлучении Варга ничего удивительного не было: своими действиями против Империи он сам поставил себя вне закона. Официальным отлучением его от Содружества понтифик лишь подвел черту под лишенной смысла жизнью заклятого мятежника.
Однако истинное значение «ответа» Софии Корнелию заключалось в ином. Дочь Корнелия Доротея до сих пор была женой Варга. Мятежник отлучён, поставлен вне закона, — и, следовательно, законопослушная дочь княжеской династии не может далее оставаться его женой. Доротея Марцеллина должна подать на развод и прервать все отношения с Варгом.
Перед сном София размышляла о дяде и тех жестоких испытаниях, которые ему предстоит пережить, если справедливой окажется её догадка, что дядя, выдав свою дочь за Варга, сам себя перехитрил и проглядел её любовь к мятежному галлу. Мстительной радостью наполнялась душа Софии и, засыпая, она думала: «Ты ещё будешь умолять меня пожаловать тебе какое-нибудь министерство, дражайший дядюшка Корнелий».
* * *
148-й Год Кракена (1786),27 декабря, Галлия, Нарбонна, дворец герцога
Массивный тёмный силуэт проявился в окне герцогской опочивальни и заслонил собою бледный лик Селены. Безмолвно, с некоей кошачьей грацией, он перевалил через проем и очутился в комнате, спящей во мраке холодной ночи. В то же мгновение другой силуэт, меньше и изящнее, отделился от стены и устремился навстречу первому.
— Любимый мой! — срывающимся шепотом воскликнула Доротея.
Оба силуэта слились в один; жаркие дыхания, мужское и женское, прерывались поцелуями и немыми словами страсти. Наконец, Варг выпустил Доротею из своих объятий и затворил за собой окно; наружу не унеслось ни единого звука. Потом он возвратился к ожидавшей его девушке и, также шепотом, произнес:
— Я получил твою записку и прочёл газету.
Рыдания сотрясли девушку, он снова прижал её к груди, успокаивая.
— Мы знали, что это может случится, — промолвил Варг. — Наша любовь обречена судьбой!
— Нет… нет! Я не могу отречься от тебя!
— Ты аморейская княжна, Дора. А кто я? Раньше я был варвар, принц и герцог, а теперь — никто. Никто! Ты понимаешь, я — никто! Теперь они сказали это вслух.
— Ты мой законный муж, моя любовь… мне дела нет, как это называют амореи!
Варг против воли усмехнулся. «Амореи!», — сказала Дора о своих сородичах. Сами аморийцы себя «амореями» не называют — только варвары.
— Увези меня отсюда, — говорила Доротея, — здесь для меня темница, здесь я умираю! С тех пор, как отбыл дядя Марсий, всё изменилось к худшему. Какие-то загадочные люди появились во дворце… я их не знаю, и мне неведом их язык! Но перед ними все трепещут. У одного я видела огромный перстень с кристаллом-эфиритом и печатью Храма Фатума. Давеча тот страшный человек заставил меня три часа неотрывно глядеть на перстень… не знаю, что было со мной, но чудилось мне, что Сатана вселился в мою душу и изнутри её развоплощает… очнулась я в холодном поту, но ни человека этого, ни перстня рядом уже не было.
«Адепт Согласия, — с трепетом подумал Варг. — Ульпины говорили мне о них. Но что может быть нужно этому Адепту от моей Доры? Она не знает моих тайн, не знает, какое оружие творили для меня Ульпины»
Доротея продолжала, изредка прерывая свой шепот тихими всхлипами:
— Здесь все следят за всеми… и за мной! Меня не выпускают в город, и я не знаю, что в стране творится. Повсюду стража из легионеров; они дежурят и за этой дверью. Хвала богам, хотя бы Свенельда не отобрали. Но я боюсь — ведь могут отобрать! Они всё могут, я им — ничего! Молю тебя, любимый, забери меня отсюда, я здесь не выживу. Забери меня и Свенельда…
— О, когда б я мог! — в бессильной ярости простонал Варг.
Доротея вскинула голову и заглянула в его глаза.
— А что тебе мешает? Я буду жить с тобой, где ты живешь.
— Если бы ты знала, где я живу, вернее, существую, то ты бы так не говорила.
— Я согласна на всё, лишь бы быть с тобой, а не с этими… у которых перстни из Хельгарда!
Варг обволок её лицо своими ладонями и, сделав над собой невероятное усилие, проговорил:
— Нет, моя хорошая, мы с тобой не можем так поступить. В своей гордыне я сгубил тьму жизней, которые не мне принадлежали… не вправе я отнять жизнь у тебя! Моя судьба — это моя судьба. А у тебя судьба другая. Ты молода, красива, ты дочь сенатора и князя, ты не замешана ни в чём. Сделай всё, что они от тебя требуют, и забудь обо мне. Пожалуйста, моя хорошая, ради любви ко мне — забудь меня! Уйдя со мной, ты моему делу ничем не поможешь, а лишь себя погубишь.
— Ты заблуждаешься, любимый! Уйдя с тобой, я погублю лишь своего жестокого отца.
Варг с изумлением посмотрел на Доротею. Она объяснила:
— Если я отрекусь от тебя, мой отец окажется на коне. А у Софии Юстины расчёт другой. Она поставила на нашу любовь. Она надеется, что если я останусь с тобой, с мятежником, отлученным от Содружества, случится невообразимый скандал, и в центре этого скандала будет мой отец, вернее, он уже будет отец изменницы священной крови Фортуната… Скорее угаснет солнце, чем отец изменницы когда-нибудь наденет звезду консула и станет первым министром! Ты спросишь, чем власть Софии Юстины для нас полезней власти моего отца? Я тебе отвечу…
— Не надо отвечать, я это знаю сам, — вымолвил потрясенный Варг. — Ты лучше мне скажи другое: вот это всё… ну, то, что ты сейчас наговорила мне, ты всё это сама придумала?
Доротея смутилась. Варг заставил её глядеть ему в глаза. Он ждал признания. Он был готов к нему. Признание бы объяснило многое, если не всё. Но то, что он услышал, ошеломило Варга своей наивной простотой. Жена сказала:
— Я не сама это придумала… Мне оно приснилось.
— Приснилось? Как? Когда?
— Ночью. Прости меня, любимый, я больше ничего не помню! Утром проснулась, это уже было в голове. А разве я неправильно сказала?
— Дора, постарайся вспомнить, в твоем сне не было ли человека… такого маленького, с лицом, как мордочка у крысы… или двоих таких, постарше и немного помоложе?
Девушка задрожала от волнения и, запинаясь, прошептала:
— Нет, не было там ни крыс, ни змей, ни прочих тварей… никого там не было! А ты не думаешь, что этот, с перстнем из Хельгарда, мог мне внушить…
Варг быстро закрыл ей рот рукой. «Лучше этот, чем тот, — подумалось ему. — Этот хотя бы живой!»
— Послушай меня, моя девочка. Мне надобно обмозговать такое дело. Немного потерпи. Кто знает, может, я скоро за тобой вернусь…
— Люблю тебя и буду ждать, — проговорила Дора, и на лице её, влажном от слез, светилась счастливая улыбка.
А когда массивная фигура Варга вновь скрылась в ночи, позади Доротеи в полумраке проявилась аморфная тень, и приглушенный голос произнес, с едва уловимой иронией:
— Veni, vidi, fugi.18 Quid me fugis, justum et tenacem Gallus?19 От судьбы не убежишь, благородный друг…
Доротея задрожала всем телом, затворила глаза и, не рискуя обернуться на голос, прошептала:
— Я сделала всё правильно?
— Optime,20 — отозвался голос. — Особенно удачным вышло место, где ты упомянула «страшный перстень из Хельгарда». Н-да… Плох будет тот рыцарь, который не сочтет своим священным долгом вырвать любимую девушку и родное, невинное дитя из лап зловредных аморейских колдунов!
— Вы обещали помочь ему…
— Не беспокойся, крошка, мы ему поможем. Кто же ещё ему поможет, как не мы?
За дверями опочивальни крепко спали легионеры, приставленные сторожить нарбоннскую регентшу и её ребенка. Ночной дворец казался мёртвым, и только крысы жили своей тайной жизнью.
Глава двадцать девятая, в которой хитроумный дядя обманывает ожидания своей обворожительной племянницы
Наступили Фортуналии — праздничные дни между декабрем ушедшего года и январем наступающего. Август Виктор V отбыл из Темисии в Мемнон, чтобы, по обычаю, провести в Храме Фатума интронизацию понтифика очередного года.
В Первый День Фортуналий, согласно традиции, состоялись выборы плебейских делегатов. На этот раз выбирали делегатов от Стимфалии. Никто не сомневался, что в Народный Дом пройдет молодой Андрон Интелик, сын вождя радикальной фракции Кимона Интелика и протеже сенатора Корнелия Марцеллина. Всю свою предвыборную кампанию Андрон Интелик построил на ожесточённой критике юстиновского правительства. Это была верная тактика, ей следовал не он один. И хотя малонаселённая Стимфалия давала всего сорок семь из трех тысяч восьмисот семи плебейских делегатов, лидеры радикалов полагали, что громкая победа их фракции в самый разгар политического кризиса позволит изменить настроение колеблющихся и сбросить, наконец, ненавистное правительство.
Вопреки традиции, первый министр не поехал с императором в Мемнон: дочь попросту опасалась отпускать отца из-под своего непосредственного влияния. В третий день Фортуналий аристократическая фракция продемонстрировала свою силу на богослужении в Пантеоне в честь Дня Рождения Божественного Фортуната: все сенаторы, продолжающие поддерживать Тита и Софию, собрались сплоченной группой вокруг своих лидеров.
А Четвертого Фортуналий, когда отмечался традиционный День Коронации императоров-августов, сенатора Марцеллина настиг неожиданный и ошеломляющий удар. Он получил письмо от Доротеи, в котором дочь заявляла отцу о своем решении остаться с мужем, несмотря на отлучение Варга от официально разрешенной веры. Одновременно стало известно о том, что регентша Доротея от имени герцога Свенельда амнистировала Варга и всех остальных преступников.
В Нарбонну тотчас унеслось категорическое повеление правительства немедля арестовать мятежную регентшу и доставить её в столицу метрополии. Однако повеление исполнить не удалось: Доротея исчезла вместе со Свенельдом. Существовали основания предполагать, что она сбежала к Варгу, в то таинственное убежище, где он скрывался уж целый месяц.
Измена аморийской княжны, в чьих жилах текла священная кровь Фортуната, державе Фортуната, да к тому же, измена с заклятым врагом этой державы, затмила собой все предшествующие потрясения. За всю историю Аморийской империи такого не случалось никогда. Такое было просто невозможно!
Коллеги Корнелия Марцеллина по Сенату потребовали его добровольного ухода из этого благородного собрания. Их можно было понять: потомки Величайшего Основателя не желали заседать вместе с человеком, чья дочь запятнала себя изменой священной крови Фортуната. В знак уважения к прошлым заслугам марцеллиновского рода князю Корнелию было позволено выступить в Сенате с последней речью.
Так начинался новый год — год царствования над Ойкуменой аватара Симплициссимуса, владыки войны и смерти.
* * *
148-й Год Симплициссимуса (1787),6 января, Темисия, Патрисиарий
Братья и сёстры! Вы ждете от меня покаяния. Его вы не услышите. Мне не в чем каяться перед вами. Разве только в том, что я, как патриот державы, ставящий благо государства неизмеримо выше личных уз, ровно год тому назад отдал мою Дору за принца Варга. Всем вам известны имена людей, устраивавших этот брак. Они, эти люди, говорили нам красивые слова о вечным мире между Аморийской империей и Нарбоннской Галлией, каковой мир и должен-де затвердить этот неравный брак.
Дальнейшее известно всем. Красивые слова остались лишь красивыми словами. Минувший год был годом стыдных неудач в Нарбоннской Галлии. Конвульсивные метания имперского правительства между миром и войной, между войной и миром, между претендентами на герцогский престол привели к гибели тысяч солдат Божественного императора.
И что в итоге? Ради чего погибли верные сыны и дочери Отечества?
В итоге некогда богатая колония подверглась разорению. Количество нарбоннских подданных Его Божественного Величества Виктора Пятого сократилось до столь ничтожных цифр, что даже это бесстыдное правительство стыдится заявить их нам!
Богатая страна стала пустыней, а дикий варвар, обуреваемый нечистыми страстями, да-да, тот самый, за которого принуждена была выйти моя дочь Дора, тот самый, послуживший инструментом мятежа, тот самый, которого Святая Курия закономерно объявила отлученным, словно в насмешку над всеми нами, — над Курией, и над Сенатом, и над делегатами народа, — по-прежнему гуляет на свободе!
Я утверждаю, что имперское правительство прекрасно знает, где прячется злокозненный изменник. И более того: есть основания подозревать, что именно оно невольно — а может, вольно? — помогает ему спастись от длани правосудия и выжить, вопреки закону.
Вы спросите меня, коллеги: зачем это правительству? Какую цель преследует оно?
Вот эта цель: правительство мечтает посадить изменника на герцогский престол!
Вы потрясены? Я — тоже! Но вот бумага, подтверждающая наличие у правительства таких безумных планов. Это проект императорского эдикта о возвращении изменника в лоно Священного Содружества и утверждении его правящим герцогом Нарбоннским!
Нет, это не фальшивка — улика подлинная! Правительство сидит и ждет, когда обуреваемый нечистой силой варвар поклонится Божественному Престолу Фортуната!
Позор пособникам бунтовщика!
Вы снова спросите меня: зачем имперскому правительству этот ничтожный самозванец, этот тиран, убийца, мучитель своего народа? Разве не проще, разве не правильнее было упразднить никчёмное герцогское правление и учредить в Нарбонне власть экзарха, как это постоянно предлагала наша фракция? Разве любой из аморийцев, носящих высокий чин прокуратора, управится в Нарбонне хуже, чем погрязший во злодействе троглодит?
Зачем правительству ставить на Варга?
Вот вам ответ, братья и сестры: правительство мечтает незаконно черпать богатства той земли!
Вы спросите, какие могут быть богатства у земли, которая разорена?
Она разорена, но у нарбоннцев есть богатое месторождение вольфрама. Вот документы, уличающие власть в сомнительных махинациях вокруг этого месторождения.
Всего один пример. Крун, прежний герцог, продал концессию на разработку месторождения некоему Милону Питалику. Продал за символическую цену в три тысячи денариев! При этом запасы вольфрама в месторождении были занижены в десятки раз по сравнению с правительственными отчетами. А Питалик, в свою очередь, сослался на правительственные отчеты и уступил свою покупку корпорации «Лидийское братство» уже за двенадцать тысяч империалов, каковые империалы и должны были разделить между собой герцог Крун и прочие заинтересованные в махинации персоны!
Я вижу понимание на ваших лицах, коллеги. Вы уже поняли, что и Питалик, и «Лидийское братство» — всего лишь подставные игроки в большой игре имперского правительства. В игре нечистой и позорной!
Lucrum pudori praestat,21 — вот мораль имперского правительства. Оно желает Варга потому, что сей злокозненный изменник из страха перед справедливой карой готов закрыть глаза на лихоимство имеющих влияние воров и даже поспособствовать ему, а поспособствовав, отторговать свою долю.
Все документы я передаю нашему достойному принцепсу.
Теперь о страшном — о моей дочери. О том невинном создании, которое едва лишь миновало сладкий возраст детства, но уже успело стать проигранной фишкой в большой игре имперского правительства.
Братья и сёстры!
Я утверждаю, что моя дочь Доротея верна Истинной Вере и крови Фортуната, которая течет в её жилах.
Я утверждаю, что моя дочь Доротея не предавала Священное Содружество с изменником, который по странному и подозрительному стечению обстоятельств всё ещё числится её мужем.
Я утверждаю, что моя дочь Доротея не составляла никаких посланий и воззваний, указов, директив и прочего, приписываемого ей завравшимся правительством.
Я имею все основания подозревать, что моя дочь Доротея пала жертвой жестокой и циничной интриги. Я не могу заявлять это наверняка, так как, в отличие от членов правительства, лишён возможности получать достоверные известия из Нарбоннской Галлии, однако всё говорит за то, что моя любимая дочь похищена и, возможно, уже убита, а жестокая и циничная интрига, разыгранная перед нами, равно как и гнусные подделки в виде так называемых писем Доротеи, предпринята моими врагами с целью опорочить меня, Корнелия Марцеллина, фракцию популяров, которую я имею честь возглавлять, и всех вас, моих коллег по Сенату Империи.
Задумщики дьявольской интриги в открытую заявляют нам, что среди членов княжеских семей могут отыскаться изменники Истинной Веры!
Вчера — моя дочь, candidior puella cycno,22 сегодня — я, а завтра?..
Кто завтра, сестры и братья? Стерпим ли мы такое?
Я спрашиваю вас, коллеги: чему вы готовы поверить больше — тому, что среди нас могут найтись изменники Священной Веры или тому, что мои враги пошли на гнуснейшую из провокаций, чтобы сгубить меня?
Вверяю вам мою судьбу, братья и сестры. Мою судьбу — и вашу! Решайте же. И знайте: я добровольно не уйду от вас, ибо не чувствую себя виновным. Я не могу уйти — я нужен Родине и вам.
Ибо, если я уйду, правительство совсем закусит удила и будет безнаказанно позорить государство, не считаясь ни с честью великокняжеских родов, ни с нравственностью, ни с законом.
Как патриот державы, я не могу покинуть вас, коллеги, — но если вы сочтёте, что я виновен, вручите мне остраку сами, и пусть последствия падут на вашу совесть!
Я требую открытого голосования Сената.
Dixi.23
Глава тридцатая, в которой верная подруга министра колоний входит в кабинет министра мандатором, а выходит оттуда прокуратором
148-й Год Симплициссимуса (1787),7 января, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса
Поздним вечером в приемной имперского министра колоний было мало посетителей. Остались самые стойкие, те, кому было назначено, и кто надеялся дождаться министра, хотя бы ради этого придется просидеть в приемной до полуночи. Все знали, что София Юстина, когда это ей необходимо, работает и ночью.
Среди ожидающих министра была женщина в черном фланелевом платье до щиколоток и больших роговых очках с зеркальными стеклами. Она сидела за небольшим столом и читала газеты. Читала она быстро и при этом умудрялась ещё что-то писать, причем референту министра было заметно, что женщина в зеркальных очках пишет ещё быстрее, нежели читает, и пишет «вслепую», не глядя в тетрадь.
Так минул час, другой, третий… Посетители уходили, отчаявшись дождаться министра; наконец в приемной остались только референт, посол из Дагомеи (по мотивам высокой дипломатии его нарочно заставляли ждать) и эта женщина. Министерский референт всё чаще поглядывал на нее, сначала с вожделением, поскольку женщина была в его вкусе, затем с удивлением, наконец, после третьего часа ожидания его удивление сменилось профессиональной ревностью: референт дорого бы дал, чтобы узнать, зачем она читает эти старые газеты и что пишет, а главное, как ей удаётся читать и писать одновременно. Женщину эту он не знал, так как пришла она к министру впервые, и её фамилия ему ничего не говорила; правда, ей было назначено. На рукавах её платья были вышиты по две небольшие звезды — они указывали на чин мандатора, средний в аморийской цивильной иерархии; у военных мандатору соответствует майор, командир когорты. Референт Софии Юстины также носил чин мандатора, но за своим столом ощущал себя большим патроном; за год, что он работал в этой приемной, через неё прошли и преторы, и прокураторы, и даже проконсулы с логофетами. В силу всех указанных причин референт особенно не скрывал своего игривого интереса к женщине в зеркальных очках. Словно подслушав его мысли, она проговорила:
— Вы, вероятно, не дорожите своим местом, иначе вы бы занимались вверенной вам работой, а не подглядывали за мной ровно три часа двадцать две минуты.
Референту стало не по себе: она произнесла эти слова бесстрастным тоном, не отрываясь от газеты и продолжая делать записи в большой тетради.
В этот момент в приемной появилась София Юстина. Референт, достаточно изучивший её, с первого взгляда понял, что она удручена. Он поднялся ей навстречу, чтобы узнать, чем может быть полезен, однако София, не глядя на него, молча прошла в свой кабинет. Следом за Софией в этот кабинет вошла женщина в роговых очках — а на столике, за которым она сидела, осталась аккуратная стопка старых газет; большой тетради больше не было.
— У нас есть шанс поставить на место распоясавшихся радикалов, — вот были первые слова этой женщины, обращенные к Софии. — Я отыскала семь оснований, по которым verbosus24 Интелик может быть привлечен за клевету, равно как и его буйные сторонники…
— Я была у отца, затем навестила Клеменцию в больнице, ещё была в Сенате, — сказала София, перебивая её. — И вот о чем я думаю, подруга, — как я умудрилась столь жестоко ошибиться в родном дяде?
— Только не говори мне, что он тебя переиграл.
— Он это сделал, — вздохнула София.
Медея Тамина сняла зеркальные очки и улыбнулась.
— В подобных случаях, подруга, я привыкла слышать от тебя другое: «Тем хуже для него!».
Родовитая патриса Медея Тамина, хотя и была старше своей подруги на два года, всегда и во всем признавала первенство Софии. Они познакомились двенадцать лет тому назад в Императорском Университете, где София изучала философию и психологию, а Медея — юриспруденцию. В отличие от Софии, дочери князя, сенатора и первого министра, у Медеи не было никаких связей в Темисии. Она приехала в столицу из далекого Гелиополя. Между обоими крупнейшими мегаполисами, Темисией и Гелиополем, всегда существовала конкуренция; до сих пор темисиане именуют гелиопольцев почти что варварами, ввиду удаленности последних от столичной жизни, а гелиопольцы, напротив, смеются над зазнайством темисиан и чувствуют себя более счастливыми на этом благословенном краю земле: климат в Илифии приятен во всех отношениях, земля плодоносна, а море и леса весьма щедры на дары. Даже нравы там отличаются от столичных, в основном поразительной для аморийцев свободой взглядов; илифийцы открыто обсуждают такие вещи, за которые в центральных провинциях можно угодить в темницу.
Юную Софию провинциалка Медея заинтересовала уже тем, что смогла без протекции поступить в элитный Императорский Университет. Это свидетельствовало не только о везении, но и о наличии настоящих талантов. Сблизившись с провинциалкой, София нашла в ней, что хотела; так у Медеи появилась влиятельная покровительница. Понимая, какое значение может иметь для карьеры дружба с наследницей династии Юстинов, Медея всеми силами старалась заслужить доверие Софии.
Эта задача была трудной сама по себе, так как дочь Тита Юстина отличалась коварством, подозрительностью и склонностью к изощренной интриге. Многие ровесники Софии, возомнившие себя её друзьями и пытавшиеся использовать знакомство с нею для устройства собственной карьеры, в какой-то момент оказывались замешанными в неприглядных историях и сходили со сцены. Софии нравилось подставлять других и наблюдать со стороны, получится ли у них выбраться из неприятностей, а если получится, то как. Медее требовалось не только миновать положенные испытания на выживаемость, но и убедить Софию в своей полезности и преданности.
Субъективно задача усложнялась тем, что Медея Тамина обладала яркой, впечатляющей внешностью, такой, какая обычно вызывает желание мужчин и зависть других женщин; сверх того, само прославленное древними мифами имя «Медея» подрывало доверие к его обладательнице. Поэтому она старалась вести себя подчеркнуто скромно, одевалась в закрытые платья, а ещё чаще — в строгие цивильные калазирисы, носила очки, почти не пользовалась косметикой, не водила знакомств с людьми, которые даже теоретически могли вызвать неприятие Софии. Что же до имени своего, то Медея предпочитала упоминать его как можно реже и предпочитала, чтобы её называли по фамилии.
Разумеется, проницательная София видела и понимала все ухищрения Медеи, а понимая, воспринимала их как должное и не осуждала. Провинциалка действительно нравилась ей — и тем, что знала своё место, и наличием сильного аналитического ума, и несомненными способностями к притворству, без которого невозможно выжить и достичь желаемого, и, самое главное, своими дарованиями, среди которых наиболее впечатляющим была феноменальная память; студенты в университете часто называли Медею «Мнемосиной». Так, она слово в слово помнила весь многотомный свод имперского государственного права, начиная с Завещания Фортуната и заканчивая вердиктами Святой Курии по вопросам искоренения ереси. Когда у Медеи и Софии появились общие дела, София стала поверять их памяти подруги, зная, что та сохранит их не хуже, а лучше, чем самый надежный тайник.
Подобных Медее подруг у Софии было немного, и Медея была среди них лучшей, самой близкой. Предательства София не ждала — не только и не столько она полагалась на верность Медеи, сколько на её здравый смысл: общие дела, интересы, тайны столь крепко повязали подруг, что сколь-нибудь серьезное падение Софии почти наверняка означало бы для Медеи конец её блистательной карьеры.
Ещё Медея знала, что у подруги имеется в надежном месте досье неблаговидных дел, и что София, если захочет, всегда найдет людей, готовых им воспользоваться. Досье было солидным, а грехи тянули на приличный срок, даже при самом благоприятственном отношении присяжных асессоров; как доктор юриспруденции и бывший прокурор Медея Тамина прекрасно понимала это. Так что служила она своей верной подруге и за страх, и за совесть. Вот почему София поручала Медее самые сложные дела, где требовались ум и ловкость, а порядочность стояла на последнем месте в ряду расчетных факторов успеха.
— Конечно, я подозревала, что дядя ещё хуже, чем я думаю о нем, но кто же знал, что он настолько мерзок? — говорила София. — Ты понимаешь, что он сотворил? Он пренебрег единственной дочерью, он предпочел пожертвовать невинной Дорой, он обвинил правительство, то есть меня, что мы похитили её, а может, и убили!
— Я читала его речь, — сказала Медея. — Искусная смесь избранной правды и откровенной лжи. Сенаторам непросто будет выделить первое из второго!
— О чем ты говоришь, подруга? Кто станет этим заниматься? Дядя представил дело так, что мы — жестокие и вероломные интриганы, посягнувшие на самое святое, что есть у членов Высокородного Сената, — на их честь. А он, Корнелий, единственный защитник справедливости, закона и поруганной «бесстыдным правительством» чести! И это объяснение устроило сенаторов. Измены дочери Фортунатов не оказалось — имели место похищение, убийство и провокация врагов; такое ещё можно пережить. И благородное собрание дружно выразило сочувствие коллеге Марцеллину в связи с утратой любимой дочери… Вот так, подруга: я просчиталась! Я думала, что Доротея любит Варга и выберет его, а не отца. Я и теперь так думаю. Но я надеялась, что дядя прибежит ко мне, моля как-то уладить это дело. Он поступил циничнее и проще: между дочерью и властью он выбрал власть. О, Медея! Как я могла такое проглядеть? Я, та, которая, подобно Корнелию, пренебрегла родными и выбрала мирскую власть! Мне это непростительно, подруга.
— Нужно отыскать Доротею. Когда её увидят в добром здравии, всем станет ясно, что обвинения Марцеллина беспочвенны, что это просто клевета.
София всплеснула руками и воскликнула:
— Vice versa!25 Если она появится сейчас в Темисии, дядя тем более заявит, что это мы похитили его дочь, однако, испугавшись крупного скандала, решили возвратить её. Это во-первых. А во-вторых, Дора у Варга, и Свенельд у него… Варг не отдаст их нам по доброй воле!
— Не обязательно испрашивать его согласия, София.
— Нет, не могу, Медея, не могу. Оставим эту тему. Я попытаюсь тихо замять скандал. На наше счастье, комиссию по расследованию возглавил Леонтий Виталин. Это достойный человек, заметный член нашей фракции, он не позволит дяде огульно обвинить нас. Расследование не завершится скоро; мы его затянем и запутаем. У меня наготове десятки фиктивных улик против правительства; эти улики будут подброшены комиссии сенатора Виталина как свидетельства нашей виновности…
— …А когда комиссия увидит, что эти улики лживы, не будет веры и уликам твоего дяди! — подхватила Медея.
— Именно, — кивнула София. — Лучший способ дискредитировать оппонентов — это показать абсурдность их обвинений. Дядя заявляет, что мы, обойдя закон, подбросили герцогу Круну сто империалов? Очень хорошо. Сенаторы увидят документы, в которых фигурируют сто тысяч империалов! Скажи, Медея, кто поверит, что мы передали варвару сто тысяч империалов, или пять тонн золота? Дядя заявляет, мол, мы использовали подставных игроков? Прекрасно. Мы предъявим в Сенат документы, свидетельствующие о том, что многие плебейские магнаты нагрели руки на войне в Нарбоннской Галлии, и дядя, очень вероятно, сам даст расследованию задний ход. Он ничего не сможет доказать! А если и докажет, я что-нибудь придумаю другое, и дяде мало не покажется. Пусть я однажды просчиталась — но вторично я не ошибусь!
Медея подошла к Софии своей неслышной, почти воздушной, походкой и, обняв её, проговорила:
— Вот так-то лучше! Такой тебя люблю, вместе с такой готова следовать до берегов Коцита! Ты вызвала меня в Темисию, и это значит, я тебе нужна. Мне надлежит заняться этим делом?
София покачала головой.
— Нет, подруга, это дело слишком мелко для тебя. Помнишь, что я всегда говорила тебе? «Не предавай меня, Тамина, и далеко со мной пойдешь!» Так и случится: ты отправишься в город, отстоящий от космополиса на четыре тысячи герм.
Медея потемнела лицом. В голосе Софии ей послышалась издевка, и Медея попыталась вспомнить, когда и чем могла навлечь на себя немилость подруги. На память ничего не приходило, и Медея Тамина невольно задала себе вопрос: а не желает ли София попросту избавиться от нее, от той, кто слишком много знает, — как она уже избавилась от Марсия Милиссина и от других, кто тоже слишком много знал?
София прочитала мысли подруги по выражению её лица и, ободряюще улыбнувшись, пояснила:
— Отправишься на свою родину, в Гелиополь. А ты подумала другое? Возможно, ты решила, что я хочу назначить тебя послом к лестригонам?
— В Гелиополь? — удивленно переспросила Медея. — Но что мне делать там, в Гелиополе?
— В Гелиополе, как тебе известно, правит князь Лициний Гонорин. Ему недавно исполнилось семьдесят два года; из них последние двадцать девять лет он сидит на троне архонта Илифии. Ты только вдумайся, Медея: я ещё не родилась, а этот князь уже правил «золотой провинцией»! Может быть, довольно? Три месяца тому назад, когда отец лежал с инфарктом и я замещала его, мне довелось побывать в Гелиополе и пообщаться с Лицинием Гонорином. О-о-о, ты бы видела этот маразм! Неудивительно, что местные аристократы недолюбливают нас — мы сами вызываем их презрение, доколе позволяем выжившему из ума ретрограду управлять важнейшей провинцией Империи. Лициний Гонорин — всеобщее посмешище! Но он не хочет добровольно уходить в отставку, так как считает себя другом нашей семьи. А мне неважно, чей он друг! Мне важно, чтобы во дворце архонта был умный и надежный человек, который бы поднял провинцию, сам подружился с отверженными нобилями и подружил с ними меня. Ты поняла, подруга?
— Да, разумеется, — кивнула Медея. — Мне надлежит собрать досье на нашего архонта, с тем, чтобы ты смогла его свалить.
София с интересом посмотрела на подругу и улыбнулась своей неподражаемой таинственной улыбкой, которая всегда смущала людей, хорошо Софию знавших. Вот и теперь Медея затаила дыхание…
— Я что-нибудь не то сказала? — осторожно спросила она.
В ответ София извлекла из своего рабочего стола папку, в какой обычно держат документы, и произнесла:
— Немного, но достаточно. Нет, подруга, досье на старого Лициния мне не нужно. А что мне нужно, я тебе уже сказала. Вернее, кто.
В это мгновение Медея внезапно догадалась, чего ждет от неё подруга. Сердце подпрыгнуло в груди, Медею Тамину бросило в жар и дрожь, глаза сами собой закрылись, всего лишь на одно короткое мгновение, но сердце… сердце не желало умерять свой исступленный танец, и ужас в душе Медеи сражался с торжеством. Ужас был как при падении в бездну, а торжество возникло потому, что в честолюбивых упованиях своих Медея всегда стремилась в эту бездну, не в эту, может быть, так в равную по глубине. Затем явилось недоверие — слишком невероятной казалась её аналитическому разуму догадка — и с волнением в голосе Медея молвила:
— Я не желаю понимать тебя, София.
Наслаждаясь впечатлением, которое её слова производили на подругу, София раздельно проговорила:
— Ну, что ж, тогда скажу открытым текстом: на днях Божественный Виктор утвердит тебя, Медея Тамина, архонтессой Илифии. Конечно, если ты согласна.
— Нет, это невозможно!.. — простонала Медея.
В попытке найти оправдание своим нечаянным словам она бросила взгляд на две звездочки на рукаве своего платья: сколь крохотными они ей теперь казались!
София перехватила взгляд подруги и рассмеялась.
— Напрасно ты надела это платье. Оно устаревает на глазах. Вот, полюбуйся. Тебе это должно понравиться.
Стараясь унять дрожь, Медея приняла из рук Софии бумагу. Это оказалась копия императорского эдикта о присвоении очередных гражданских и военных чинов, а также священнических санов; подобные эдикты издаются ежегодно в дни Фортуналий. В списке утвержденных в гражданском чине претора Медея Тамина нашла себя.
— Однако я бы на твоем месте не стала добавлять третью звезду на это старое платье, — с иронией произнесла София. — В нем ты не смотришься. Намного лучше будешь выглядеть в генеральском мундире с одной большой звездой.
Сердце Медеи колотилось неистово, точно пыталось выпрыгнуть из груди. Голос Софии она слышала словно во сне, но, при всем при том, смысл сказанного подругой долетал до её сознания. «Я получу чин прокуратора», — сразу поняла она. Перед глазами вдруг ясно проявился образ отца, Квинтия Тамина. Отец никогда в неё не верил. Вернее, верил, потому и добился разрешение на поездку дочери в столицу, для сдачи экзаменов в Императорский Университет. «Дерзай, — говорил ей на прощание Квинтий Тамин, — и моли богов послать тебе удачу в этом городе коррупции, обмана и разврата!» Так говорил он, но сам на удачу Медеи не очень надеялся. Когда она поступила в Университет, отец написал ей: «Хочешь достичь чего-то в жизни — работай днем и ночью, думай много, говори мало, пиши ещё меньше; кто знает, вдруг боги смилостивятся, и к тридцати годам тебе удастся стать магистром».
Медея вспомнила то письмо и невольно улыбнулась. Чин магистра достался ей в двадцать пять лет, чин доктора — ещё через два года, после триумфального завершения процесса над Ульпинами; в форменный калазирис мандатора она облачилась всего четыре месяца тому назад, когда возглавила разведшколу «Везувий». Отцу об этом назначении написать она не могла, зато выслала свою фотографию в новом мундире. «Когда отец увидит меня со звездой прокуратора, он лишится дара речи; просить богов об этом у него и в мыслях не было!», — подумала Медея.
Журчащий голос Софии ворвался в её воспоминания:
— Ты улыбаешься, а это значит, ты согласна.
Образ Квинтия Тамина, лишившегося дара речи, растаял в сознании Медеи, и коварный страх вновь совершил попытку овладеть её существом. Медея представила, что будет означать для неё наместничество в огромной, сказочно богатой, но и невероятно трудной провинции, уснувшей за три десятилетия непрерывного правления князя Лициния, — и поняла, что этот груз не по её плечам.
— Но я же не могу! — вся в смятении и страхе, воскликнула она.
София усмехнулась.
— Не можешь? Почему? Ты молода? Неопытна? Ну да, конечно, сейчас ты скажешь, что никогда не управляла даже сотней человек, а тут сразу семь миллионов! И что с того? По-твоему, геронтократ Лициний Гонорин больше тебя достоин править «золотой провинцией»?
— Он родовитый князь, потомок Фортуната и премудрой Береники, а я обычная патриса…
— И что с того? — повторила София. — Закон даже плебеям не воспрещает занимать высокие посты — тебе ли этого не знать, нашей прославленной законнице? Другое дело, что мы, патрисы, никогда не подпустим низкорожденных к рычагам реальной власти. Но речь не о них. Я всё продумала, Медея. Решено: ты станешь архонтессой Илифии.
Странные чувства испытывала Медея, внимая Софии. Страх не исчез, нет, он бушевал с прежней силой, но, кроме страха, появлялось наслаждение и предвкушение настоящей власти. Всё, что было прежде, настоящей властью не являлось. Быть прокурором в священном суде и даже судьей — разве это власть? Власть над жизнью одного — не власть. То лишь искушающее дуновение власти; в мгновения, когда на лицах подсудимых проявлялся ужас, Медея-прокурор ощущала это дуновение; оно приятно ласкало душу, но и только. И власть над мастодонтами разведки в одной отдельно взятой школе — какая это власть? Однажды, ещё в Университете, София бросила ей реплику: «Власть начинается тогда, когда ты не знаешь в лицо девятьсот девяносто девять из тысячи подвластных тебе, а они мечтают угадать твои желания». Медея запомнила эту мысль. Умные мысли откладывались в её памяти навсегда; подруге можно было верить: наследница династии Юстинов не понаслышке знает, что такое власть!
«Большие города, огромные порты, богатые корпорации, легионеры и милисы, князья и иереи, десятки тысяч аристократов, сотни тысяч магнатов и негоциантов, миллионы плебеев… и тьма рабов со всех концов великой Ойкумены! И я над всем над этим… в огромном сказочном дворце, что возвышается у океана! Я — архонтесса Илифии! Вот она, власть, — проносилось в мозгу Медеи, — семь миллионов, которые будут мечтать обратить на себя моё внимание! А как отец мной возгордится!»
— Это будет очень сильный шаг: замена выжившего из ума князя-геронтократа на красивую, талантливую, образованную представительницу патрисианской молодежи, — говорила между тем София. — Так все поймут, что времена ленивых старцев отступают. Меня поддержат молодые, такие, как ты и Марсий. Они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты, то смогут и они. Они нужны мне, Медея! О, если бы ты знала, как утомляют меня лица в морщинах; повсюду эти лица! Эти чиновники-геронтократы… они совсем не думают о государстве, о Священной Вере; все их помыслы направлены на то, чтобы как можно дольше продержаться на теплом месте и передать его такому же ущербному потомству. Они — сплошь серая стена, которую нам надлежит разрушить, чтобы сумела прорасти талантливая поросль. Не сделаем мы — сделают без нас. Ты понимаешь?
— Да, — вздохнула Медея. — Это война, София. Они так просто не сдадутся. Они сильны. Они тебя сильнее.
— Я знаю. Ещё я знаю, как их победить. Помимо «новой молодежи», меня поддержат многие магнаты, так как твоим назначением я дам им знак своей готовности к реформам и, следовательно, магнатам не будет никакого резона ставить на лукавого Корнелия. Лояльные магнаты помогут мне добиться перевеса среди избранников народа. Но, главное, меня поддержат иереи Содружества. Я знаю настроения в Мемноне: члены синклита тоже полагают, что нашей светской власти пора устроить хорошую встряску… Теперь ты видишь, сколь много значит для меня и для Отечества твоя новая работа. И это будет лишь начало. Rerum novus ordo nascitur!26 Когда я стану первым министром, я постараюсь заменить всех архонтов провинций; иные, сверстники царя Огига, сидят в своих дворцах по двадцать лет и более!
— Я как раз об этом хочу тебя спросить. Лициний Гонорин, как ты сказала, правит Илифией двадцать девять лет, это значит, его третий срок закончится только через семь лет, а в отставку он не собирается…
Карминные уста Софии отразили озорную улыбку, и Медее стало неловко за свой вопрос: ей ли не знать, какими способами подруга обычно решает подобные проблемы?
— Наше преимущество в том, — ответила София, — что у князя Лициния есть сын Галерий. И этот самый Галерий, между нами, подругами, говоря, большой развратник. Представляешь, он умудряется иметь сношения с тремя женщинами одновременно, и это не считая законной жены! Ну, добро бы он просто был развратником, это отец бы пережил. Так нет же! Одна из упомянутых мною женщин — плебейка низшего рода, уличная проститутка. И это ещё не всё! Она понесла от Галерия Гонорина и скоро должна родить.
— А если старик Лициний заупрямится?
София сделала обиженное лицо.
— Ты, что же, полагаешь меня способной к низменному шантажу? По-твоему, я буду шантажировать старого друга семьи? Да и зачем мне сын, когда грехов отца satis superque est27? О, нет, подруга, всё наоборот! Завтра я встречусь со старым князем Лицинием, — он как раз в Темисии, — отмечу все его заслуги, пообещаю устроить орден Фортуната за многолетний и достойный труд на благо государства… ну а затем, когда старик разомлеет, я уговорю его отказаться от власти в пользу любимого сына. Да-да, Медея, ты не ослышалась, в пользу того самого Галерия, который славится своим умом, как Нестор, соперничает честностью с Катоном, красив, точно Парис, и верен браку, как Адмет. Старый архонт уйдет в отставку, а на следующий день в какой-нибудь газетке обнаружится неприглядное лицо князя Галерия. Уверяю тебя, подруга, всегда найдется некая плебейка, согласная удостоверить под присягой, что сын Лициния Гонорина безжалостно насиловал её, и не раз. Само собой разумеется, правительство не сможет в такой момент рекомендовать младшего Гонорина на пост архонта. Навряд ли и отец, и сын захотят искать правды в грязи большого скандала. Я помогу друзьям семьи замять его, и оба Гонорина ещё будут признательны мне за услугу!
«Она в своем репертуаре, — подумала Медея Тамина. — Мне не дано постичь извивы её могучего ума. Я могу только исполнять задуманное ею. Вероломство, вознесённое на пьедестал высокого искусства! София — тринадцатая муза28, муза интриги; чем эта муза хуже Эвтерпы или Мельпомены?.. Бедняга Галерий! Сегодня он достойный сын достойного отца, а завтра может стать изгоем общества — и только потому, что ей понадобилось сделать меня архонтессой Илифии! Нужно немедленно соглашаться, а там будь что будет. Иначе в один прекрасный день я вдруг узнаю, что брала взятки в суде, либо передавала государственные секреты варварам, либо, в лучшем случае, спала с уродливым рабом…»
— Конечно, если ты не уверена в своих силах, можешь отказаться, — с расстановкой заметила София. — Я найду тебе другую работу; талантливые люди мне нужны и здесь, в Темисии.
— Я уверена в своих силах, — быстро промолвила Медея. — Извини мои сомнения… я вспомнила, что князь Галерий в своё время помог моему отцу выбраться из долговой ямы.
— Полагаю, Квинтий Тамин не остался в долгу, — усмехнулась София.
— Мой отец никогда в жизни никому не давал взяток. Он кристально честный человек.
— По каковой причине в свои сорок девять лет служит в чине доктора, — съязвила София. — Учился бы он у тебя, как нужно строить жизнь. Некоторым отцам иногда не вредно учиться у своих дочерей. Но ты права: это очень славно, что твой отец хороший человек с отличной репутацией; для нас было бы гораздо неудобнее, если бы архонтессой Илифии становилась дочь негодяя.
— Прости, — отведя глаза, произнесла Медея. — Насчёт Галерия и моего отца я просто так сказала. На самом деле я и не надеялась, что ты решишься оказать мне столь высокое доверие.
Легкая усмешка, промелькнувшая на устах Софии, свидетельствовала о том, что она разгадала истинные мысли подруги. Желая ещё раз проверить реакцию Медеи, София сказала:
— В сущности, у меня не было иного выбора, кроме как предложить этот пост тебе. Ты — идеальная кандидатура в архонтессы Илифии. Ты оттуда родом, то есть своя для илифийской оппозиции. Затем, ты Феникс, согласно Выбору, а этот аватар, как всем известно, покровительствует солнечной Илифии. Наконец, ты никак не связана с кланом нынешнего архонта, и у тебя своя безупречная репутация — кто, как не ты?
«Когда-нибудь она продаст меня кому-нибудь, кто ей окажется полезен больше, — ещё подумала Медея. — Но это будет не сегодня. И не завтра. Я нужна ей. Следующий год — Год Феникса, следовательно, я, как архонтесса Илифии, целый год буду заседать в Консистории. И именно в этот год ей исполнится тридцать! Она права — это будет решающий для неё год. Для нее… и для меня! Она нуждается во мне, а я нуждаюсь в ней. По закону прокуратор не может быть наместником имперской провинции больше двух лет, он должен или получить чин проконсула, или уйти… Она всё рассчитала! Если я справлюсь, если она будет мной довольна, я получу чин проконсула и смогу править в Илифии ещё десять лет, но вдруг оступлюсь — тогда она меня утопит, как утопила Марса, или даже хуже… Пусть так. Как писал Сенека, „ducunt volentem fata, nolentem trahunt“29. Напрасно я вспомнила Сенеку… она не любит Сенеку. Тогда я тоже не люблю Сенеку, а люблю Софию»
Медея стойко выдержала испытующий, чуть насмешливый взгляд Софии и проговорила:
— Ты права во всем. Я буду стараться. Ты не пожалеешь.
— Знаю, — с улыбкой ответила София. — На тебя можно положиться. Позволь, я обниму тебя, Медея, моя самая добрая и верная подруга.
Они обнялись, добрые и верные подруги, а затем обговорили детали предстоящего торжества по случаю тридцатилетнего юбилея Медеи. Вернее, говорила София — кому и как отсылать приглашения на торжество, и каких артистов звать, и что они должны показывать, и в каком наряде лучше всего предстать перед гостями, — а Медея согласно кивала и иногда вставляла свои уточняющие вопросы. За окном занимался рассвет; в отличие от Медеи, чья работоспособность всегда казалась фантастической, София чувствовала себя усталой. Медея видела это, но, будучи достаточно умна и опытна, не выказывала подруге ни понимания, ни сожаления, а ждала, когда София сама закончит разговор. Наконец, все указания, советы и намеки были розданы. София заявила, что отдохнет прямо здесь, в кабинете, на диване; Медея знала, что четырех часов сна подруге обычно бывает достаточно для восстановления сил. Медея ещё раз поблагодарила Софию за доверие и заботу, но на прощание высказала просьбу, которая удивила хозяйку кабинета.
— Уступи мне своего референта, — сказала Медея. — Архонтессе нужен хороший референт, а лучшего, чем подобрала ты, мне не сыскать. Ты же найдешь себе другого, который будет ещё лучше этого.
София улыбнулась: лесть маленькая и невинная всегда приятна.
— Не могу отказать близкой подруге, — сказала она и нажала кнопку вызова.
Референт появился не сразу, а после второго звонка. Выглядел он, словно только что проснулся; скорее, так оно и было.
— Прошу прощения, ваше сиятельство, — проговорил референт. — Я работал… и задумался.
— Вас, вероятно, не устраивает, что приходится работать ночью, — предположила министр колоний.
— Нет, ваше сиятельство, я всем доволен, — ответил референт.
— Я также довольна вами и вашей работой, мандатор. Поэтому я сочла возможным порекомендовать вас своей подруге. Ей необходим хороший референт.
Лицо мужчины залилось багрянцем. Ему было известно, что София Юстина иногда развлекается издевками над чиновниками; такие издевки обычно помечали скорый финал чиновничьей карьеры. «Кто ж знал, что эта Медея Тамина — её подруга?», — подумалось несчастному референту. В его голове не укладывалось, как он, мандатор, может быть референтом у другого мандатора!
— Я вижу, вы сомневаетесь, — задумчиво промолвила София. — Как жаль! А я-то думала, вы не откажетесь помочь моей близкой подруге. Видно, ошиблась.
Медея, которую тоже забавлял этот маленький спектакль, с улыбкой прибавила:
— Я обещаю научить вас делать три дела сразу: читать, писать и наблюдать за обстановкой. И вы не будете завидовать другим, кто это может. Ещё я даю слово, у меня вам не придется работать по ночам.
Референт слушал её, не отрывая взгляда от двух звездочек на рукаве фланелевого платья, и лицо его темнело на глазах. Воспитанный на святости чиновной иерархии, он ничего не понимал. София пожалела его:
— Fronti nulla fides!30 Это старое платье. Лучше научитесь называть мою подругу «её превосходительством».
Сказав эти слова, София прикрыла рукой две из трех больших звезд на рукаве своего калазириса и оставшуюся звезду показала референту. Он вытаращил глаза. Женщины рассмеялись, настолько комичным показалось им это зрелище.
Обретя дар речи, референт отдал Медее честь и промолвил:
— Да, прокуратор.
Медея приложила палец к губам.
— Тс-с! Это пока секрет. Равно как и то, что вы отправитесь со мной в Гелиополь, мандатор.
Этот чиновник, не мысливший себя вне блистательной Темисии, но ставший из-за своего любопытства жертвой маленькой женской мести, отныне дал себе зарок никогда больше не подглядывать за незнакомыми женщинами, ибо одни лишь боги ведают, чьими подругами те могут оказаться.
Глава тридцать первая, которая подтверждает древнюю истину, что честный человек, избегнув Харибды, непременно попадает в Сциллу
148-й Год Симплициссимуса (1787),8 января, военный лагерь в окрестностях Джоки
Привет тебе, неустрашимая Минерва, гроза Нептуна и его быков!
Прости великодушно! Сам понимаю, виноват: ты ждешь вестей, а я молчу, словно пропал в Кефейских джунглях, подобно юноше, искателю перьев сирен. Но это правда: минувшие недели я провел в разъездах, инспектируя пограничные войска, и вернулся в Джоку три часа тому назад.
Ну и гиблые тут места, скажу я тебе! Солнце не царствует над горизонтом, а точно растворилось в водной взвеси — душной, мутной. По-моему, тут в воздухе воды никак не меньше, чем в озере Несс и реке Анукис, вместе взятых. После девственной атмосферы нарбоннских лесов здешний воздух показался мне отравленным, как вода в Стиксе, особенно на первых порах. Стыдно сказать, я впал в депрессию, а тут ещё доброхоты подсунули мне газету с сообщением о скандальном заседании Сената, после которого мама попала в больницу.
К счастью, ты оказалась молодец (как всегда!) и сообщила мне письмом подробности; я получил его на марше и читал, стараясь отвлечься от заунывного пения эмпусов. Эти крокодилы-переростки чувствуют себя здесь настоящими хозяевами, не боятся ни людей, ни гидр. Каждую минуту приходится быть начеку, ибо они ещё и быстро бегают, как по суше, так и в воде; третьего дня я наблюдал одного эмпуса, в десять мер длиной, не менее, так он мчался за гиппонгом, как гидромобиль с двумя пропеллерами, и настиг-таки!
Не думай, что я тебя пугаю. Без ложной скромности скажу: меня, командующего пограничными войсками провинции, тут все боятся, и ходящие на двух, и ползающие на четырех; иногда мне самому непросто различить первых и вторых. Если забыть об обонянии и слухе и вспомнить о глазах, природа здесь неистово прекрасна первозданной мощью. Мне порой не верится, что эти яростные джунгли — такая же часть нашей великой империи, как блистательная Темисия, божественный Мемнон, суровый Оркус или сумрачный Пифон. Вечнозеленые деревья здесь повсюду; они спускаются к реке, к Анукису, чуть не растут в воде, и все почти увиты каверзными лианами. Бороться со «змеиной травой», как называют здесь лианы, напрасное занятие; мне довелось лицезреть наш подвесной мост, сплошь покрытый зеленью лиан, как будто он творение природы, не людей!
Ещё я видел, как цветут деревья; цветы находятся на высоте в десять мер и более; они настолько потрясают алой красотой, что я, рискуя вызвать у тебя насмешку, волен сравнить их прелесть лишь с чарами твоих уст, таких же алчно ждущих, пылающих и влажных. Разнообразного зверья здесь столько, сколько песчинок в Ливийской пустыне, и всякая тварь норовит другую цапнуть, — ну равно мы, двуногие! Особенно восхитил меня необычайный попугай, подобный радуге и перламутру; я приказал словить его… ты понимаешь, зачем. К несчастью, пока мои отважные легионеры ловили радужную птицу, откуда ни возьмись явилась змея и опередила их.
В знак оправдания этой неудачи шлю тебе перо сирены — купил его у одного помешанного тут, в Джоке, за тысячу солидов. Он клялся, будто сам нашел это перо в лесу после трех лет бесплодных поисков. Лжет, вне всякого сомнения. Убил кого-то и перо забрал; тут каждый день друг друга режут из-за перьев. Воистину, дикарская земля! Надеюсь сам найти перо не хуже. Опять же, не тревожься, опасности нет никакой: в отличие от прочих смертных, мне не пристало опасаться пения здешних сирен — мне, околдованному твоей божественной красой и твоим голосом, подобным шепоту далеких звезд!
Страшусь иного — увидеть пропасть глубже, чем уже увидел. Я знал, конечно, о коррупции, что процветает здесь, с твоих слов и по внутреннему разумению, но реальность превзошла все мои опасения. Вор царствует на воре, вору служит! Воруют все — от легионера на пограничной заставе до самого архонта Сиренаики.
Вся местная работорговля держится на воровстве. К примеру, племенной вождь продаёт раба перекупщику за пять-десять оболов (цена дрянного хлеба с отрубями в Темисии!), перекупщик приводит его к заставе, где отстёгивает ещё два-три обола «стражам границы», те пропускают их без документов; затем раба берет работорговец, уже за двадцать-двадцать пять оболов, платит чиновникам за фиктивные бумаги; дальше он либо продаёт раба на невольничьей агоре в Джоке (уже за сто оболов!), либо уступает другому работорговцу, который в состоянии осуществить доставку товара на более выгодные рынки. Рабов везут в трюмах, оформляя как благовония (представь себе «благовоние» черномазой скотины маурийских джунглей!) или древесину, пошлина на которые во много раз меньше, чем на живой товар. Само собой, везут без санитарного контроля и даже без досмотра; так экономят от двухсот оболов до десяти денариев. И этот самый раб, приобретенный у вождя за пять медных оболов, попадает в Темисию (если выживает, конечно), где идёт уже за золотые солиды! Этот раб, ещё не нашедший себе хозяина, успевает самим своим существованием накормить десяток алчных негодяев!
Доходит до абсурда. Мне рассказали историю о мальчике-рабе, которого продала его родная мать за ожерелье из зеркальных бляшек; такими ожерельями, по оболу за штуку, торгуют в столице лишь нищие. Поскольку щенок был о шести пальцах на одной ноге, хитрые работорговцы оформили его как уникум, приобретенный-де у дагомейского владыки за добрых два солида. В Темисии он не успел попасть на рынок — какой-то сумасбродный нобиль купил никчемного мальца за империал! (Ты случайно не знаешь, не Корнелий ли тот сумасброд? Только он на моей памяти держит паноптикум уродов!)
Nota Bene, Sophia! Раб, купленный за обол, ушел за империал — в сто двадцать тысяч раз дороже! И государство ничего не получило! Совсем ничего! Одни воры нагрели руки!
Возможно, я кажусь тебе наивным, но я намерен покончить с этими бесчинствами, хотя бы на границе. Три десятка откровенных негодяев уже пошли под трибунал, и пятерых успели расстрелять. Теперь ты понимаешь, почему меня боятся. Пытались по-всякому задобрить — и лестью, и подлой ложью, и даже подношением. Мне, генерал-легату, князю, в чьих жилах течет священная кровь Основателя, какой-то жирный работорговец из плебеев предлагал взятку, лишь бы я оставил в покое его «дело»! Во имя всех перунов Зевса! Я разукрасил негодяя так, что он до конца своей презренной жизни не сможет ходить. А вернувшись в Джоку, узнал, что этот низкий человек считается магнатом, вхож даже во дворец архонта! Ещё узнал я, что его сообщники, такие же воры и негодяи, состряпали обо мне донос для своего плебейского делегата; неровен час, ушаты лжи польются на меня с трибуны Плебсии.
Куда обиднее другое. Все видят это безобразие и ничего не делают, чтобы восстановить порядок. Граница наша с дикарями — не «стальной рубеж», как говорят в столице, а решето: кто хочет, тот идёт, что хочет, то творит! А местные командиры лишь виновато разводят руками. И даже мой непосредственный начальник, командующий девятым корпусом, старый и опытный генерал-префект, судя по всему, во взятках не замешанный, по-дружески присоветовал мне «самое большее, срывать вершки и не трогать корни». Известно, на кого он намекает. Но не бывать тому! Буду наводить порядок и сделаю из решета Стальной Рубеж, а кто мешать мне станет, того отдам под трибунал! И на тебя надеюсь, милая. На трон архонта нужен человек достойный, иначе, в самом деле, я только и смогу, что «обрывать вершки».
Прощай, великая Минерва, animae dimidium meae,31 надень перо сирены на какой-нибудь прием, всех зачаруй — и вспомни своего Улисса.
* * *
148-й Год Симплициссимуса (1787),10 января, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса
Письмо: София Юстина — Марсию Милиссину, в Джоку, департамент командующего пограничными войсками Сиренаики (лично, совершенно секретно)
Давно ты меня так не пугал, мой воинственный бог. Нет, не скажу, что ты наивен, как дитя, — ты безрассуден, как Александр, пожелавший покорить всю Ойкумену! Но у великого македонянина была великая армия, а у тебя — одна лишь я, та единственная, которая сознаёт, сколь страшная опасность над тобой нависла!
Нет, не боюсь я ни эмпусов, ни гидр, ни ядовитых змей — боюсь людей, которым ты высокомерно объявил жестокую войну. В уме ли ты, князь Марсий Милиссин? Рукой ты пишешь мне, сколь велика добыча казнокрадов, а головой вынашиваешь планы скорой расправы с ними. Неужели ты не понял, что донос в столицу на тебя за избиение магната — лишь предупреждение? Потому-то тебе и позволили о нем узнать. Тебе дают понять: «Угомонись, заезжий нобиль; ты, выросший в столице, не знаешь нашей жизни; мы тут живём, воруя, сто лет, и двести, и пятьсот; когда-то меньше, а когда и больше; так будем жить и впредь, и что тебе до нас? Товары наши пользуются спросом, мы процветаем, нам платят, и мы платим кому надо, и все, кто что-нибудь решает, нас не дадут в обиду. И ты не трогай нас, тогда и мы тебя не тронем».
Ты думаешь, любимый мой, я не владею информацией о казнокрадстве в Сиренаике? Ты полагаешь, в Гелике или в Батуту лучше? Ничуть! И в других провинциях не лучше. Везде прогнило всё — таков итог правления потомственных Юстинов, не исключая моего «великого» отца, и наших «друзей». И что же делать мне теперь? Уступить власть сыну Марцеллинов, как хочет он, или броситься на негодяйские ножи от сознания своей вины и от безысходности, как поступаешь ты?
Я выбираю третий путь: я жду надежного момента. Этот момент наступит, когда я надену бриллиантовую звезду консула и стану полноправным первым министром Его Божественного Величества. Не сомневайся, я знаю, что нужно делать с негодяями, и как. И чего не нужно делать, тоже знаю. Не нужно злить противника — только уничтожать, когда злодей не будет ожидать падения, либо, когда по слабости своей он нам грозить не сможет!
Кому я это говорю? Ты был отличником в Академии Генштаба — каким недобрым чародейством ты обратился в несмышленого юнца?!
Угомонись, прошу тебя. Молю, если тебе угодно! Представь свою богиню на коленях — вот глубина отчаяния, в которое ты вверг меня, безумный Марс! Угомонись, ради меня, ради своей несчастной матери, которая только-только выбирается из кризиса, ради своей дочери — и ради нашего с тобой ребенка; когда родится он, никто не сможет заменить ему отца!
Пойми предел опасности. Злодеи, для которых верховная святыня — не Творец и не Учение, не аватары, не земной бог, не наше государство и не княжеская честь, а золотое руно, — такие homo sapiens не остановятся, поднимут руку на наследника священной крови!
Ты хочешь победить коррупцию? И я хочу того же. Но я, в отличие от тебя, понимаю, сколь слабы мои силы и сколь умеренно я обязана ими распоряжаться, если хочу выжить.
Ты говоришь, тебя боятся? Нет, милый, не боятся. Тебя ненавидят, тебя презирают, над тобой смеются. Ты неуклюжий Полифем, а не искусный Улисс. Причем не тот Полифем, который был циклопом, а тот циклоп, которому Улисс выткнул единственный глаз, совсем слепой бедняга!
Довольно, Марс. Я послала тебя не для того, чтобы ты погиб в неравной схватке. Я послала тебя переждать столичную грозу в спокойном отдалении. А ты? Это надо уметь: избегнув Харибды, попал в Сциллу!
Имей терпение, дождись меня и остальных, подобных нам. И не проси, пожалуйста, сменить архонта. Вчера я понудила князя Лициния Гонорина уйти в отставку. Это стоило мне невероятных усилий — гелиопольский старец словно камень, не имеющий ни ушей, ни мозга! Подписал прошение только тогда, когда я клятвенно пообещала ему устроить назначение архонтом Илифии его сына. Однако не считай меня клятвопреступницей: я пообещала для Галерия гелиопольский трон, но не уточнила, когда это случится — через день или через тридцать лет! Вот так, любимый, делается благо в государстве, умом и хитростью, а не рукоприкладством.
Надеюсь, ты уже сам понял: я не могу устроить отставку твоего архонта. Один архонт ушел, а если вслед за ним уйдет второй, всем будет ясно, что это неспроста. И всполошатся остальные правители наших провинций, и переметнутся к дяде; тогда мне точно не видать заветной власти! Я их заставлю уйти, всех, без исключения, но не сейчас.
И снова говорю тебе, мой Марс: имей терпение!
Предполагаю, в своих джунглях ты не читаешь газет вовсе и не представляешь, что у нас творится. In nuce32: я глупо подставилась (с Доротеей и Варгом), дядя крикнул: «Фас!», все собаки выползли и громко лают на меня. Сенатская комиссия расследует мои нарбоннские затеи. Нет газетенки, которая бы не пищала об отставке правительства. Радикалы из фракции отца и сына Интеликов ходят довольные, словно не люди, а стриксы, голубая кровь Юстинов пьянит их. У меня нервы крепкие, но отец деморализован, мне больно, стыдно и — да простят меня великие аватары! — противно на него смотреть. Он, видишь ли, мечтал закончить путь служения Отечеству в зените земной славы, — а тут его и дочь поносят все, кому не лень работать языком!
Ты знаешь, я прихожу к печальному выводу, что он и в самом деле не продержится до моего тридцатилетия. Поэтому пытаюсь обойти проклятый возрастной порог. Уговариваю членов Консистории отпустить отца «как бы» на отдых, «как бы» для укрепления здоровья, а обязанности первого министра — опять ad interim! — возложить на меня. Первый архонт (стимфалийский) на моей стороне — ему, при каждой встрече со мной вспоминающему о толстой папке в моем тайнике, другого и не остаётся; понтифик Святой Курии — тоже (я всегда умела ладить с иереями). Сложнее с принцепсом Сената. Клавдий Петрин упирается, и я не понимаю, в чем причина; возможно, дядя соблазнил принцепса какой-либо своею «замечательной идеей», а может, подоплеки нет, и наш достойный принцепс всего лишь считает мою затею некрасивой. Ничего, я обязательно придумаю, с какой стороны к нему подступиться; Ахилл был непобедимый герой, но Феб знал, куда целить стрелу Париса!
Что же до четвертого из членов Консистории, то я — ты не поверишь! — заключила сделку с дьяволом, читай, с Кимоном Интеликом: я обеспечила ему голоса умеренных делегатов, и не далее как вчера он стал плебейским трибуном; взамен он проголосует за меня в Консистории. Одного боюсь: Кимон — создание лживое и гадкое, так сказать, по определению, как всякое существо, возвысившееся своим громким лаем из уличной грязи; можно ли верить его слову? С другой стороны, даже вождь разнузданного плебса должен понимать, сколь небезопасно в открытую обманывать Софию Юстину!
Привет тебе от мамы. Я каждый день бываю у неё в больнице. Она всё поняла, и мы с ней подружились. Клеменция меня простила и благословила наш с тобой союз.
Пришла пора прощаться, возлюбленный мой бог: нас ждут великие дела. Vale at me ama — и прости мне тон этого письма. Он менторский немного, но ты помни, что Ментор был мудрец, которому внимал сам Улисс. И если хочешь быть Улиссом, не обижайся на меня. Ты дорог мне, я люблю тебя, я не смогу жить без тебя. Ut serves animae dimidium meae,33 — молюсь об этом и скучаю по тебе, Психея не всегда разумного Амура.
P.S. Перо сирены восхитительно. За мной уже пришли — иду на юбилей Тамины. Туда перо надену. Явлюсь сиреной, зачарую всех мужчин, выжму и выкину, ибо ни один из них, равно как и все вместе, не стоят одного тебя!
148-й Год Симплициссимуса (1787),10 января, озеро Феб, галея «Амалфея»
Большой корабль медленно выплывал из устья канала Эридан, оставляя позади вечернюю Темисию. Два цвета безраздельно господствовали на этом корабле — снега и золота. Девственно белыми, как шапки Атласских гор, были борта, палуба и все корабельные постройки. Благородной желтизной отливала греческая надпись «Амалфея» на бортах, золотыми были паруса, и золотыми лентами увита палуба. На корабле играла музыка, к нему то и дело причаливали гидромобили и прогулочные скедии, оттуда поднимались гости в богатых одеждах, и стороннему наблюдателю оставалось лишь гадать, по какому случаю княгиня Софию Юстина, владелица замечательной галеи, сменила привычный рубиновый цвет парусов на цвет лучезарного Гелиоса.
А Гелиос, неутомимый бог солнца, лениво катил к горизонту свою огненную колесницу. День выдался ослепительно ясным, и это радовало темисиан, но не удивляло; удивляло их тепло, что разливалось над аморийской столицей посреди привычной январской слякоти — столбик термометра показывал пятнадцать градусов выше точки замерзания воды. Казалось, Гелиос удвоил в этот день свои дары земле, чтобы праздник на богатой галее удался на славу, чтобы женщинам не приходилось скрывать свою красоту тяжелыми зимними одеждами, чтобы мужчины смогли сполна оценить её, чтобы, наконец, гости в полной мере прочувствовали магию солнечного Гелиополя, «столицы вечного лета», откуда была родом нынешняя именинница.
Медея Тамина приветствовала гостей у врат зала приемов. То было первое из чудес, приготовленных подругами-волшебницами своим гостям — превращение суровой официальной дамы, какой всегда стремилась и казаться, и быть Медея Тамина, в обворожительную, цветущую красавицу с благожелательной, отзывчивой улыбкой на устах. Медея встречала гостей в фантастическом платье из золотых перьев. Платье было длинным, оно полностью укрывало руки, плечи, грудь и ноги, но тело обтягивало, как вторая кожа. Но когда Медея двигалась, становился заметен вырез справа, начинающийся у талии и обнажающий бедра и ноги; в сочетании с облегающим золотым платьем этот вырез придавал её облику неповторимую и ошеломляющую эротичность. Образ женщины-птицы удачно дополняла шапка, исполненная в виде головы орла, также золотая, только в глазницах сверкали два больших драгоценных хризолита. В ласковых лучах уходящего Гелиоса Медея сияла, как статуэтка солнечного феникса. Гости, следуя этикету, отвечали на её приветствия, но затем, отойдя от именинницы, начинали оживленно перешептываться, и Медея со сладкой истомой ощущала удивленные, восторженные и завистливые взгляды, устремленные на неё со всех сторон.
Выбор людей, которым София велела разослать приглашения, удивлял Медею. Большинство гостей не входили в круг друзей Софии, а значит, и Медеи. Отпрысков великородных княжеских семей можно было счесть по пальцам одной руки — зато присутствовали мало кому известные патрисы, причем не из космополиса, а по преимуществу из «золотой провинции», люди, далекие от столичной жизни. «Конечно, — размышляла сама с собой Медея, — я не настолько влиятельна, родовита и богата, чтобы звать к себе на праздник князей, потомков Основателя, и вполне естественно, что мои гости подобны мне». Это умозаключение объясняло, почему гости в большинстве своем молоды, как она, но не объясняло другой загадки: почему среди гостей много служителей муз — поэтов, артистов, художников, ученых — и почему приглашенными оказались совсем уж экзотические персонажи, трое странников из Индии. Вдобавок некоторые гости, — таких набиралась добрая треть, — были, насколько знала Медея, давними оппонентами юстиновского правительства. Например, князь Гектор Петрин, сын принцепса, десять лет тому назад домогавшийся любви Софии и отвергнутый ею, с тех пор не подавал руки ни ей, ни родичам её, ни друзьям, и использовал всякий повод, чтобы насолить им. Судя по всему, князь Гектор и подобные ему явились лишь из любопытства, а может быть, лелея надежду каким-то образом подпортить торжество. На недоуменные вопросы, которые Медея адресовала подруге, та лишь загадочно улыбалась, и опытная Медея сделала закономерный вывод, что для кого-то из гостей праздничный вечер на борту «Амалфеи» станет воистину горьким, а для Софии явится важной ступенью к заветному креслу первого министра.
Гости между тем продолжали прибывать. Вот на борт поднялась знаменитая дива Эгина в сопровождении троих любовников, которые по давнему обычаю салонных бездельников называли себя поэтами. Подавляя брезгливое чувство, Медея приветствовала и их. Эгина явилась в светло-розовом ионийском хитоне, коротком, как туника, и полупрозрачном, так что сквозь легкую косскую ткань проглядывали коричневые глазки женских полушарий. Как и подобает высокооплачиваемой салонной диве, Эгина была ярко накрашена и увешана драгоценностями. Несмотря на это, Эгина покраснела, увидев Медею, и за несколько секунд приветственной церемонии успела одарить именинницу не одним злобным взглядом.
— Я вас сразу и не признала, — томно растягивая слова, с едкой усмешкой, призванной затушевать досаду, произнесла Эгина. — По-моему, прокурорский мундир идёт вам лучше этих птичьих перьев!
Медея широко улыбнулась и ответила:
— Если так, когда-нибудь я надену его специально для вас, дорогая!
Салонная дива побледнела и отошла в сторону: в словах хозяйки вечера ей почудилась скрытая угроза. Поэты, спутники Эгины, поспешили за ней, но не удержались от соблазна хотя бы раза два обернуться, чтобы посмотреть на женщину-феникса.
Одним из последних явился князь Галерий Гонорин. Он не придумал ничего лучшего, кроме как надеть парадный калазирис прокуратора. Генеральская звезда сверкала, словно освещая сыну отставленного архонта Лициния путь к роскошному дворцу над океаном. Галерий едва успел ступить на борт, как его окружили знакомые — они спешили поздравить князя с предстоящим высоким назначением. Наконец, Галерий и его жена протискались к имениннице.
— Для меня честь приветствовать ваше сиятельство, высокородного князя, спасителя моего отца, и вашу прелестную супругу, — сказала Медея.
Галерий Гонорин наморщил лоб, стараясь понять, о чём говорит эта женщина. Так и не вспомнив, Галерий покровительственно кивнул и глубокомысленно заметил:
— Ваш отец достойный человек, хотя бы потому, что воспитал такую дочь. Вы можете передать ему от меня привет, ему и вашей матери.
«Моя мать умерла, когда мне было три года», — с гневом подумала Медея, и все угрызения совести, терзавшие её по поводу истории с князьями Гоноринами, развеялись без следа. Ещё Медее пришло в голову, насколько справедливо поступает с подобными людьми её мудрая подруга. Галерий с женой направились в зал приемов, где их снова окружили подобострастные искатели наместнических милостей, а Медея, проводив их взглядом, усмехнулась про себя: она-то знала, что именно сейчас, в эти минуты, когда князь Гонорин триумфатором разгуливает по галее, на Форуме распространяется плебейская газета «Вечерний корреспондент», где на двух полосах живописаны скандальные откровения некоей Ирены Ортос из Гелиополя, более известной в узких кругах по прозвищу «Вакханка».
Наконец, все гости собрались. Юные рабы и рабыни, одетые жрецами и жрицами бога солнца, вкатили в зал столики с вином и яствами; чествования именинников у патрисов принято начинать легким ужином и непринужденной светской беседой. Однако к столикам никто не потянулся: все ждали ту, благодаря которой стало возможным это действо.
И она явилась! В миг, когда София возникла в зале приемов, Медея поняла, сколь по-детски наивной была её затаённая надежда выступить на этом вечере царицей. Никому, даже ей, ближайшей подруге, даже в день и час её тридцатилетия, блистательная дочь Юстинов не могла позволить ни на мгновение затмить себя. Других — пожалуйста, Софию — невозможно!
Наряд, в котором выступала молодая княгиня, представлял собой самый дерзкий и захватывающий полет фантазии. То, что было обернуто вокруг стана Софии, вряд ли могло называться платьем, хитоном или туникой; скорее, это был синдон неведомого доселе покроя. Драгоценная виссоновая ткань огненно-карминного цвета повторяла все изгибы тела, но оставляла открытыми ноги и бедра до ягодиц, руки, плечи, полуобнажала грудь, едва скрывая острые соски. Позади накидка продолжалась мантией, настолько воздушной, что она, чудилось, плывет вслед за хозяйкой, вовсе не касаясь мозаичного пола. Но главной новацией, которую внесла София в свой синдон, были звезды, вышитые, вернее, прошитые искуснейшими мастерами на этой огненной накидке: отороченные золотым шитьем звезды, большие и маленькие, о двенадцати лучах каждая, являли собой пропуски в ткани, и благодаря им можно было лицезреть белую, как у молодого лебедя, кожу, порой в самых неожиданных местах. Даже если бы на Софии вовсе не было одежды, она бы не казалась более желанной, соблазнительной и дерзкой!
Насколько знала Медея, никто и никогда ещё не дерзал являться в общество в подобном одеянии, но у неё не было сомнений, что завтра о новом наряде княгини Софии будет говорить весь город, ещё спустя недолгое время другие красивые, смелые и богатые женщины попытаются повторить его, и вскоре он займет первенство на званых вечерах; вот уже несколько сезонов София Юстина фактически определяла своими изысканными нарядами женскую моду в Темисии. Завершали облачение Софии ярко-красные сандалеты на неимоверно высоком и тонком каблуке, между прочим, потомки тех, которые столь ошеломили в своё время герцога Круна и его дочь Кримхильду, а на голове, в черных, сияющих, как полированный обсидиан, волосах, схваченных на лбу алой лентой, переливалось всеми мыслимыми и немыслимыми цветами и оттенками драгоценное перо сирены; никаких иных украшений на Софии не было.
Итак, она возникла в зале — и неудивительно, что вмиг угасли все светские беседы. На Софию устремились десятки потрясенных и восторженных взглядов, как мужских, так и женских. Медея бросила взор на несчастную Эгину, которая ещё не понимала, сколь глупо и безвкусно смотрится она в своем полупрозрачном дорогом хитоне, со своими кораллами и самоцветами, со своей вульгарной салонной косметикой… — она подле Софии что увенчанная бусами глиняная кукла против «Афродиты» Праксителя! Медея перевела взгляд с салонной дивы на её любовников и с мстительным удовольствием отметила, что низвергнутая дива отныне вряд ли сможет затащить кого-нибудь из них в свою постель.
Немая сцена длилась более минуты — для кого миг красоты, а для кого и час великой муки! А затем, когда первое потрясение прошло, все гости, не сговариваясь, воздели руки над головой, сложили их ладонями — и устроили Софии бурную овацию; так аморийцы делают всегда, когда им не хватает слов для одобрения. София чуть наклонила голову в знак благодарности, но не как прима императорского театра, а как царица, удовлетворенная сообразительностью подданных. В этот момент Медея поняла со всей определенностью, что юбилей её на самом деле призван быть великим праздником подруги, которая намерена блистать, царить и покорять, творить легенду… — а остальное сотворит молва. И тут Медее стало горько и обидно, не от того даже, что красотой София превзошла её, а по иной причине: тридцатилетний юбилей, важный рубеж полной лишений жизни, долгожданный праздник, когда как будто бы сбываются мечты — не более чем фарс, красивый и циничный!
София подошла к Медее и шепнула на ухо:
— Подруга, не горюй. Представь, что завтра скажут в городе. «А знаешь, кто была всех краше после княгини Софии?» — «Кто?!» — «Новая гелиопольская царица! На её празднике всё и случилось!»
Медея не стала прятать благодарную улыбку. Немногими словами Софии удалось вернуть ей уверенность в себе и радость торжества. «Гелиопольская царица!», — мысленно повторила она слова Софии. Вот так эпитет! И неспроста он прозвучал: Медея готова была поклясться, что вскоре, если удастся их последняя интрига, все будут величать её, Медею Тамину, «царицей Солнечного Города». Ревность растворилась без следа, и Медея ощутила прилив любви и благодарности к Софии. «Как я могу держать обиду на нее? — пронеслась трепетная мысль. — Она сотворила царицу из нищей провинциалки!» Не удержавшись, Медея поцеловала подругу в щеку и промолвила:
— Вот, видишь, князь Галерий Гонорин явился в одеждах прокуратора, и все спешат его поздравить с должностью архонта.
— Ну, что ж, пойду и я поздравлю! — рассмеялась София и направилась к Галерию, для которого этот праздничный вечер был Валтасаров пир.
Начался ужин; красивые рабыни, одетые Гебами, прислуживали гостям, поднося искусно приготовленные яства; юные рабы, каждый в облачении Ганимеда, разливали горячительные напитки. По замыслу Софии, в этот вечер гостям надлежало забыть о том, что за бортами корабля плещутся волны озера Феб и сияет многоцветием огней Темисия, столица Обитаемого Мира; по замыслу Софии, всё на этом вечере должно напоминать Гелиополь, Илифию и благодатный океан, что омывает тело «золотой провинции». На столах одно за другим возникали яства из Илифии, которые мы не станем описывать подробно, дабы не возбуждать ревность читателя; скажем лишь, что деликатесное мясо золотистых гиппонгов, встречающихся только в устье реки Маат, соседствовало на столах с гигантскими крабами побережья, плоды манго гелиопольских садов лежали рядом с загадочными ягодами из леса Ганимед, что растет на границе Илифии и Кифереи, а сладкие груши из тех же садов спорили сочностью с ароматными яблоками предгорий Киферона. Вина также были исключительно из «золотой провинции»; в них ощущался неповторимый вкус дикого винограда с Плеядовых островов, клюквы и ежевики с южных склонов Атласских гор. Из традиционных яств патрисианского стола были лишь крупнозернистый рис, нежное филе индейки, шашлык из мяса антилопы, плоды киви и ананасовый сок; впрочем, как уверила гостей София, все эти продукты также доставлены из «золотой провинции».
По обычаю, гости ели мало, скорее дегустируя очередное яство или вино, нежели насыщаясь ими; в этом обычае, как полагали аморийцы, состоит важное отличие цивилизованного образа жизни от варварского. Однако индийские странники, относившиеся, согласно имперской традиции, к варварам, вкушали амброзию и пили нектар не менее благовоспитанно, нежели сыны и дочери Богоизбранного народа, очевидно, стесняясь являть свою варварскую природу столь благородному собранию.
София и Медея сидели за одним столом с князем Галерием и его женой, княгиней Виолой Геллиной. Игра продолжалась: обе подруги излучали доверие и благожелательность, смеялись каждой шутке, в общем, показывали всем и вся, что князь Галерий, как и его отец, был и остаётся другом юстиновского рода. Предстоящее назначение Галерия архонтом Илифии не обсуждалось, так как выглядело делом решенным. Лишь однажды произошла заминка, когда князь Галерий, очарованный умом и красотой Медеи, равно как и выявившейся близостью её к властительной Софии, пригласил Медею в Гелиополь, обещая при этом найти достойное применение её талантам. София тут же выручила Медею.
— Моя подруга, — вполне серьезно заявила София, — очень привязана ко мне. Но раз вы просите, я думаю, она не станет вам отказывать. Она приедет в Гелиополь, как только ей для этого представится возможность, и доставит вам, князь, немало неожиданностей!
Виола Геллина с досады прикусила губу, но её опасения были напрасны, так как смысл слов Софии заключался не в том, о чем она подумала. Медея участвовала в спектакле подруги и постепенно проникалась прелестью игры: безумно приятно ощущать себя кошкой, а их — мышками; особенно приятно то, что они пока не знают, что ты кошка, а они — всего лишь мышки.
Легкий ужин остался позади, наступил черед традиционных представлений. На импровизированную сцену вышли танцовщицы с цимбалами, тамбуринами и флейтами. Это были меднотелые илифийские девушки; наготу их прикрывали полоски золотистого хлопка, струящиеся с головы до пят. Как и всё, что называлось аморийской культурой, этот танец вобрал в себя традиции древнего искусства разных народов. В звоне цимбал слышались задорные мотивы Эллады, в мерных ударах тамбуринов — мощь римской державы, в пронзительно-печальном пении флейт — стоны вечных египетских песков, растревоженных жестоким хамсином, «ветром Сета». Танцовщицы убыстряли темп исполнения; их гибкие тела, сначала неподвижные, затем колышущиеся в верхней части, как у индийских мастериц, наконец пришли в движение. Золотые полосы взметались, обнажая медные тела и снова их скрывая. Казалось удивительным, как эти девушки при столь стремительном танце умудрялись удерживать мелодию.
Впрочем, это продолжалось недолго: танцовщицы оставили инструменты, а вместе с инструментами и одеяния свои. В то же мгновение раздались звуки арф, кифар и скрипок — это мужчины в возрасте аккомпанировали своим молодым подругам, которые отныне не пытались играть вакханок; это снова был танец медленный, но и величавый. Не танец даже, а акробатический этюд; обнаженные тела извивались, принимая порой немыслимые очертания и позы. Вдруг каждая из девушек сложилась в колесо, и эти живые колеса под звуки праздничного гимна покатились прочь из зала. Зрители разразились аплодисментами — как оказалось, преждевременно, потому что «колёса» возвратились, но не одни, а под водительством высокого и стройного юноши в золотом шлеме из солнечных лучей. Стал ясен смысл происходящего — это сам бог солнца Гелиос взъезжает на небосклон на своей волшебной колеснице!
Девушки распрямились на коленях и, обращаясь к играющему бога юноше, запели гимн Гомера:
Свет с высоты посылает бессмертным богам он и людям,
На колесницу взойдя. Из-под шлема златого глядят
Страшные очи его. И блестящими сам он лучами
Светится весь. От висков же бессмертной главы ниспадают
Волосы ярко блестящие, лик обрамляя приятный…
Внезапно юноша-бог поднялся над землей и завис в воздухе, как Гелиос над землей. Люди, незнакомые с наукой, которую посвященные называли «искусством галлюцинаций», вытаращили глаза. Им пришлось удивиться ещё больше, когда юноша стал перевоплощаться в пылающий шар. Исчезли из виду очертания его фигуры — над сценой, слепя зрителей, висело подлинное солнце! А девушки, игравшие роль огненных коней и солнечной колесницы, вдруг вспыхнули в пламени небесного костра, как легкие тростинки. Иные гости вскочили с мест, и крики ужаса вырвались из уст. Однако ни София, ни Медея, ни остальные завсегдатаи театров и цирков, не проявили ни малейшего волнения; глядя на них, ужаснувшиеся гости успокаивались. Это непросто было — сидеть и спокойно смотреть, как в нескольких шагах от вас сгорают заживо прекрасные девушки! А ведь они сгорали вправду, извививаясь в огне, терзаемые болью. Но, странное дело, не лопалась их кожа, не горели волосы, и пламенные языки как будто не пытали, а ласкали обнаженные тела.
Пылающий шар стал опускаться. Явилась вспышка, и всё вмиг исчезло — и шар, и юноша, который этим шаром был, и девушки. На месте, где только что были они, пламенел костер. В костре пылала птица, точь-в-точь как именинница в убранстве солнечного феникса. Вначале птица не была слишком заметна, затем в глуби костра словно расцвел цветок, и все увидели эту сказочную птицу, оправляющую могучие орлиные крылья. Родившийся в огне феникс взмахнул ими, подняв хоровод искр, и под восторженные восклицания собравшихся взмыл в воздух. Он сделал круг под потолком, взмахнул крылами снова, и дождь из маленьких золотых перьев просыпался на гостей, убеждая их в реальности происходящего. Пока ошеломленные гости поднимали и рассматривали золотые перья, сказочная птица пронеслась к широкому окну и, незаметно пройдя сквозь стекло, полетела на закат, вослед волшебной колеснице Гелиоса. Некоторые бросились к окну и проводили птицу взглядом — не сон ли это? — а остальные устроили овацию чудесному зрелищу и его творцам.
Ужин возобновился под звуки струнного оркестра. Но теперь гости вставали из-за столов, гуляли с яствами и вином по залу, образовывали группы. Наибольшей популярностью пользовались, бесспорно, София в своем звездном платье и Медея в уборе солнечного феникса. Они только успевали выслушивать изысканные комплименты, извинялись и переходили к другим гостям. Для всякого и всякой у Софии находился ответный комплимент, даже салонной диве Эгине она сказала:
— Не так давно мне удалось добиться возвращения персидского царевича Астиага в нашу великую столицу. И знаете, как? Я написала ему, что он всегда желанный гость в салонах космополиса, не исключая ваш салон. И Астиаг обещал мне приехать!
Дива Эгина зарделась; мало кто знал, как знала София, сколь тесно переплелись политика и страсть в похождениях знаменитого персидского сердцееда; и почти никто, кроме нее, не знал, сколь тяжело переживает дива разрыв с царевичем, который, было время, дарил ей самоцветы величиной с куриное яйцо. Эгина, запинаясь, прошептала:
— Вы говорите, он приедет? Когда же ожидать царевича у нас?
— Как только первый министр сочтет возможным отослать ему приглашение, — отозвалась София и быстро скрылась среди других гостей, предоставляя знаменитой диве самой додумывать остальное.
Медея встретила знакомых по гелиопольскому лицею. Вспоминали ушедшую юность и обсуждали жизнь. Один молодой человек пылко отговаривал Медею возвращаться в Гелиополь, ибо, как он утверждал, талантливым людям при дворе князей Гоноринов выжить невозможно.
— Мне тридцать лет, как и тебе, — с печалью говорил он, — я доктор медицины, мои труды знают по всей Ойкумене, но кафедру в гелиопольскому университете отдали старику магистру, который диссертацию писал, когда меня ещё на свете не было, и только потому, что ректор, угодный двору Гоноринов, до ужаса боится молодых! Ах, какой же молодой я в свои тридцать лет! O mihi praeterios referat si Jupiter annos34 — тогда бы я поехал вслед за тобой сюда, в Темисию; здесь, только здесь можно найти себя!
«Если ты умен, настойчив, осторожен и Фатум благоприятствует тебе», — мысленно уточнила Медея, а вслух сказала:
— Не огорчайся; думаю, ещё не всё потеряно. Вслед за Лицинием уйдут его сподвижники, и нам откроется дорога…
Доктор медицины перебил её:
— Наивные мечты! Галерий весь в отца. Нет, не видать нам должной славы в этой жизни.
— А если вдруг случится чудо и ты, к примеру, станешь ректором — что сделаешь тогда?
К концу этой беседы Медея Тамина определила для себя имя нового ректора гелиопольского университета.
Она беседовала с ровесниками и вспоминала недавние слова Софии. «Времена ленивых старцев отступают, — говорила подруга. — Меня поддержат молодые, они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты, то смогут и они». В игре за власть являлся некий смысл, и Медея понимала, что этот тайный смысл много важнее средств его достижения; так намечалась цель, и в этой высшей цели рождалось отдохновение даже для такой циничной и расчетливой натуры, какой вслед за своей подругой становилась Медея Тамина. Выполняя волю Софии, Медея зондировала своих товарищей-ровесников, и убеждалась в правоте Софии — не в частностях, а в целом. Талантливые люди устали от правления одних и тех же лиц, неважно, в Квиринале, средоточии столичном высшей власти, или в провинциальном университете, — везде, где окостенелая серость подавляет ищущие воли ростки. Медею удивляло, как удалось Софии побороть в себе традиционное мышление юстиновского рода и стать, пока лишь тайно, идеологом и, вероятно, будущим творцом этой своеобразной «революции молодых», как мысленно окрестила предстоящие сражения Медея. Охотничий азарт, честолюбие, вера в успех и страсть к по-новому осознанному благу государства разгорались в душе Медеи, и в эти минуты, слушая ровесников и осмысляя их слова, она была готова биться вместе с ними, служить Софии до конца. Служить, пока София не сочтет полезным убрать её, Медею, с поля брани и заменить другим или другой.
А сама София в это время нашла себе собеседников в лице индийских мудрецов. Вернее, мудрецом, гуру, был один из них, а остальные двое, ученики, его сопровождали.
— Бхагаван35 Мадхва, — обратилась София к гуру, — вы не жалеете, приняв моё приглашение на этот вечер?
Гуру Мадхва склонил голову в знак почтения.
— Ваши переводы Завещания Фортуната на хинди и санскрит широко известны среди моих братьев по вере; мы считаем их каноническими. Какой ценитель знания дерзнет отвергнуть приглашение образованнейшей женщины мира?
— И тем не менее, наши красочные празднества претят аскетическому духу брамина. Я не права?
— Индусы ценят красоту телес, но всего более — красоту души. Любой ли, рукоплещущий красивой женщине, красив душой?
— А что такое красота души, бхагаван? Вы можете ответить? Телесной красоте есть замечательные образцы, подобные Исиде или Афродите, или вашей Лакшми…
— Или вам, многоученая раджасса, — с улыбкой вставил брамин.
— Да, или мне, — со всей серьезностью согласилась княгиня. — А красота души, какая она? Возможно ли нам, смертным, судить, красиво или нет творение Всевышнего? Кто знает, что внутри у человека? Если следовать вашему пониманию Атмана, души, единой с Богом, то суждение о душе есть суждение о Боге, а не грех ли это? Не лучше ли для мудреца отдать на усмотренье Бога суждение о Боге, об Атмане, о Душе?
Оба ученика внимательно слушали диалог гуру и «многоученой раджассы», один записывал каждое слово в особую книжечку, а другой, беззвучно шевеливший губами, очевидно, запоминал.
Гуру Мадхва ответил:
— «Если бы люди думали о Боге столько, сколько они думают о мирской жизни, кто бы не смог достичь спасения?», — так сказано в Упанишадах Майтри. Исключительно в мыслях о Боге, в молитве единения с Ним человеку возможно обрести Атман, что значит истинную красоту души.
— Согласна. Но вспомните первый стих Упанишад Иша: «В сердце этого феноменального мира, во всех его изменчивых формах, обитает неизменный Бог. Поэтому обойдите изменчивое и, наслаждаясь внутренним, перестаньте обращать внимание на то, что другие считают ценным».
— И где вы видите противоречие? Бог внутри и вовне, нужно лишь открыть Его для себя.
— Вот! — с торжеством воскликнула София. — Бог повсюду, Бог есть данность, он существует, «Вечный среди вечных», вне зависимости, «открыл» ли его индивид или нет, почитает или отрицает, молится ему или вовсе забыл о Нём. Бог подобен солнцу, которое светит и варварам, и цивилизации, и злым, и добрым, и мудрым, и ничтожным — Бог везде и независимо от нас!
— Что вы этим хотите доказать? — насторожился брамин.
— Только лишь то, что Вездесущий Бог нисколько не нуждается в наших жертвах, приношениях, молитвах. Скажите, бхагаван, не кажутся ли вам бессмысленными человеческие жертвоприношения первобытных племен? А приношения животных, гекатомбы, которыми известен мир античности? Или земного злата, как в Египте фараонов и государстве Хань? Велик ли Бог, который пьет кровь животных и людей, сидя на злате? Такой ли Бог создал Вселенную? Нет, не такой — таким его нарисовали себе люди, такого бога, какой был надобен им по невежеству. Тёмного мира тёмный бог! А если Истинному Богу не нужны ни кровь, ни злато, к чему, скажите, Истинному Богу пустые славословия, молитвы, храмы? Опять мы, люди, судим Бога по себе: нам нравится, когда нас прославляют, нам молятся, прося о благах, когда нам строят виллы и дворцы! С чего мы заключили, что Богу-Абсолюту необходимо то же самое?
— Не Богу то необходимо — нам!
— Отвечу строфой из «Ригведы»: «Ни сегодня нет, ни завтра. Разве кто поймёт то, что непостижимо?» Нисколько нам не нужно славить то, чего не понимаем. А вдруг мы славим Мировое Зло или Абсолютную Пустоту?.. Вознося богам молитвы, мы снова уподобляемся троглодитам, вся разница лишь в том, что они поклонялись идолам и тотемам, а мы — неясной сущности. Бессмысленна молитва сама по себе, ибо заранее предполагает Бога-Господина, верховного царя, небесного владыку, экстраполяцию на небо грешной земной власти. Мы молимся тому, кого вообразили сами! Получается, не Творец создал нас по образу и подобию своему, а мы придумали Его себе!.. Я так считаю, молитвой может быть само желание, неважно, тайное или явное; Истинный Бог слышит и видит всех и каждого в отдельности, понимает на любых языках, и обмануть его невозможно! Слышит, видит, понимает — и вознаграждает!
— Милостями?
— Не только. Также горестями и бедствиями; значит, таково было потаенное желание! А приношения божеству — не храмы и не злато, но деяния людские. Добрый поступок есть вклад на одну чашу божественных весов, злой — на другую. Заметьте, бхагаван, не люди взвешивают на весах поступки себе подобных, а божество! Только оно способно различить добро и зло. Ибо что для одних добро, зло для других. Добрый поступок не равнозначен благому, а злой — греховному. Зло само по себе не есть грех, потому что в конечном счете может обернуться добром. Равно и добро не есть благо, ибо может обернуться злом. Мы, смертные, не в состоянии определить, каковы наши поступки, добрые или злые, — это под силу лишь высшему божеству, по-нашему, Творцу-Пантократору, то есть Вседержителю.
— Отсюда следует: твори бесчинства, потакая худшему в себе, а божество рассудит; вдруг ты добро содеял злодеянием!
— Это ошибочное, примитивное, простите меня, варварское понимание. Относительность добра и зла не означает, что разрешено творить бесчинства. В жизни праведника не должно быть перекоса в ту или иную сторону. Он обязан беречь в своей душе Гармонию — Великое Согласие, установленное Творцом. Именно нарушение Гармонии в чем бы то ни было является грехом. Отступник, еретик, нарушивший Гармонию, подвергается развоплощению души на небесном суде великих аватаров, а праведник, напротив, обретает вечное блаженство в богоявленном Элизиуме. Не правда ли, прекрасно пел Гомер:
Ты за пределы земли, на поля Елисейские будешь
Послан богами, — туда, где живет Радамант златовласый,
Где пробегают светло беспечальные дни человека,
Где ни метелей, ни ливней, ни хладов зимы не бывает;
Где сладкошумно летающий веет Зефир, Океаном
С легкой прохладой туда посылаемый людям блаженным…
— Если я правильно понял, ученая раджасса, суетное стремление свершить как можно больше добрых дел, дабы очистить карму, является, по-вашему, грехом гордыни?
— Совершенно верно. Полагая, что он творит добро, человек может на деле творить зло.
— А как человеку определить, что нужно делать, дабы не сотворить излишнего добра или зла? — лукаво сощурившись, спросил гуру Мадхва.
— Он должен слушать тех, кто это знает лучше, — ответила княгиня София.
— Вы сами себе противоречите, ученая раджасса.
— Нисколько! Творец создал смертных неравными: одних разумными, как вы и я, других подобными обезьянам; одних он наделил душою яркой, светлой, целеустремленной, как у людей цивилизации, душа других, язычников, подобна одноклеточной амёбе, созданию тусклому и бессмысленному по определению; одним назначил он родиться господами, другим — рабами для господ; так мы приходим к появлению людей, которые способны чувствовать и объяснять желания Творца всем прочим смертным.
— Это жрецы.
— Да, именно они. Вы, индуисты, говорите: «Брама, средоточие мира, создал браминов из уст своих, кшатриев — из рук, вайшиев — из лядвей, шудров — из ступней своих». И мы, аморийцы, утверждаем это, лишь изменяя имя Брамы на Творца, браминов называем иереями Содружества, кшатриев — патрисами, вайшиев — плебеями, а шудров — нашими рабами. Как видите, бхагаван Мадхва, — с воодушевлением резюмировала София, — разумные идеи всюду схожи!
Однако гуру не спешил разделять её чувства.
— Ваше учение цинично и опасно, — хмурясь, проговорил он. — Неверие в исцеляющую силу добра ведет к неверию в богов, неверие в богов — к неверию святым отцам, а оное — к бунтарству против всякой власти. В поклонении богам и в сложных ритуалах, долженствующих закрепить благоговение толпы, — основа дхармы, космического порядка. А ваше учение означает мировой хаос!
София улыбнулась, но так, чтобы не оскорбить иноземного мудреца.
— Учение, которое я имею честь вам излагать, создано Фортунатом, моим великим предком, а он, в свою очередь, воспринял основные догмы от небесных аватаров, посланцев самого Творца. Весь Аморийский мир живет по этому учению. Оглянитесь вокруг, бхагаван, — где вы видите хаос? Наоборот, мы создали порядок, который не снился даже римлянам!
Брамин смутился.
— И вы желаете, раджасса, чтобы я поверил, будто ваши аморийцы не веруют в богов?
— Для нас вера в богов нечто иное, — ответила княгиня. — Мы не заглядываем друг другу в душу, так как это невозможно, а для кого возможно — опасно для остальных. Мы, аморийцы, живем с сознанием богов как высшей и несоразмерной данности. Они — как свет, как воздух, как вода. Боги над нами властвуют, и разумному человеку просто не придёт в голову сомневаться в их существовании! Боги для нас не вопрос веры. Амориец рождается в мире, устроенном по Божественному усмотрению. Это в его крови, в его душе. Подобно тому, как у вас когда-то считали индуистом всякого, родившегося индусом, так и у нас каждый рожденный аморийцем становится аколитом Священного Содружества, приверженцем Истинной Веры. Фатум, то есть судьба, или, иначе, сам Бог-Творец, дарует аморийцу право выбора, что означает Выбор аватара, покровительствующего в текущей жизни, по-вашему, в самсаре, «потоке естества».
— Я видел «Колёса Фортуны». Какое это «право», где тут «выбор»? Ваш Выбор определяет слепой случай!
— О, как вы заблуждаетесь, бхагаван! Не случай, а Божественное Провидение, Фатум! У нас понятие судьбы, планиды человека многолико, немудрено и спутать. Как я уже сказала, Фатум, отождествляемый с Творцом, для нас означает Божественное Провидение; ему антагонистична слепая судьба, случай, или Фата; неизбежность мы называем Нецесситатой, что близко к карме в вашей вере; высшая справедливость, когда человеку воздается по его делам, для нас есть Адрастея (как видите, и это близко к карме); наконец, победа, жизненный успех, который римляне звали Фортуной, у нас зовется Никой, а поражение и смерть — Танатой. Есть ещё три пары понятий человеческой судьбы, но они не столь важны, как эти.
— Вернемся к вашим богам. Зачем они нужны, если учение Фортуната не побуждает поклоняться им?
София вздохнула.
— Этот вопрос непрост хотя бы потому, что у нас никто разумный им не задаётся. Я говорила вам: боги суть данность, они не могут быть полезны или же излишни — боги не зависят от нас, наших желаний! Аморийская иерархия выделяет Бога-Творца, Демиурга, Пантократора, потом двенадцать аватаров, его посланцев, то есть посредников между Творцом и смертными, и земного бога, императора-августа, в котором, согласно Выбору, воплощается один из аватаров. Эта нерушимая триада — залог порядка в нашем государстве. Ещё у нас считаются богами Фортунат-Основатель, — он может быть сравним с Калки, последней инкарнацией вашего бога-охранителя Вишну, ибо призвание Фортуната заключалось в наведении порядка в мире, — а также его дети и все наследники, законно занимавшие Божественный Престол: это вторая триада богов.
— А если некий амориец не верит в названных богов?
— Это его естественное право. Вы можете поклясться, бхагаван, что всякий, кто почитает Шиву, верит в Шиву? У нас в священном городе Мемноне есть грандиозный Храм Фатума, единственный храм, посвященный Творцу-Пантократору; повсюду стоят святилища великих аватаров и Фортуната-Основателя, и его божественных детей; кто хочет, посещает их, а кто не хочет — тех мы не неволим; я не имею в виду подсудимых, которых приводят в суды-пантеоны против воли. Бывает, кое-кто из аморийцев даже приносит аватарам гекатомбы! Мы смеемся над такими сумасбродами, но и только. Мы даже позволяем рабам нашим и некотором увязшим в вековом невежестве федератам, например, иудеям и дагомейцам, почитать своих богов, не аватаров. Их дело; они слабы своей темной религией; глядя на них сверху, мы понимаем свою силу… Вы видели представление с участие бога солнца Гелиоса? Мы называем Гелиоса богом, но он не бог — антропоморфное творение античных мифов! В таких богов и сами греки с римлянами не всегда верили.
— Тем более неясно мне, зачем павшие боги предков нужны вам, аморийцам. Вы поминаете мифических богов на каждом слове, а Пантократора и аватаров не зовёте.
— Наши истинные боги неизмеримо далеки от нас, поминать их всуе грех, — промолвила София, и в голосе её можно было приметить оттенок грусти, — поэтому мы чаще призываем легендарных. Не столь уж важно, что их на свете не было и нет, важна культура, которую они являют нам. Так, Афродита означает красоту, любовь и сладостную негу, Зевс — твердыню власти, Гера — счастливый брак и материнство, Гадес — страдание и смерть, и так далее… Нашей культуры не было бы без легенд, которые создали предки!
— Вы не ответили на мой вопрос. Допустим, некий амориец не верит в аватаров и Творца, как он не верит в Гелиоса и Атона…
— Поймите, бхагаван, мы никого не заставляем верить — ибо заставить верить невозможно! Достаточно, чтобы амориец, да и не только амориец, признавал Божественный порядок самоочевидным и покорно следовал ему.
— Иначе?
София отозвалась резко, точно словами разрубая воздух:
— Иначе он становится еретиком, и государство подавляет ересь всей дарованной богами силой! Мы отправляем еретиков на суд к небесным аватарам: не люди — сами боги разбираются с еретиками. Вот по какой причине ваши упреки в бунтарстве вызвали у меня улыбку. Бунтарство против власти, согласно нашей вере, высший грех, ибо вся власть — от бога, сама природа власти божественна! Истоки земной власти — в деснице у Творца; Творец передаёт священную власть через своих посланцев, аватаров, царствующему императору-августу, а он, в свою очередь, подобно могучей реке в дельте, распределяет власть между руслами, между ветвями. Жрецы, по-нашему, иереи, они же судьи — одна ветвь, министры и чиновники — другая, сенаторы из знати — третья, делегаты простого народа — четвертая, и пятая ветвь — наместники на местах. И все указанные русла впадают в море, которое зовется миром Богохранимой Амории!
— Воистину, продуманно устроена ваша великая держава! — воскликнул гуру Мадхва; оборотившись к ученику, он требовательно вопросил: — Ты всё записываешь, благородный юноша?
— Да, о Учитель, — ответил тот. — Нет ни единой буквы в твоих словах или словах великознающей раджассы, которую я бы дерзнул пропустить.
— Хорошо, — удовлетворенно кивнул брамин. — Ты продолжай записывать, всё это очень важно… — вновь повернувшись к собеседнице, он молвил: — Возможно, вам покажутся обидными мои слова, многоученая раджасса, но я скажу, во имя истины и знания, которые мы равно ценим. В беседе с вами мне раскрылась полезность ваших богов. Вы встроили их в государство! У вас, помимо государства, нет ничего: ни веры, ни сообщества людей, ни даже мыслей. Ваше великое государство сковано учением Фортуната, а вместе с государством скованы и люди, и наука, и культура. Не мне, ничтожному, судить, хорошо ли это, плохо ли, но это так!
София незаметно осмотрелась и тихо спросила брамина:
— Какой из редких языков известен вам, но не им?
На устах гуру мелькнула улыбка сочувствия и понимания: София имела в виду его учеников.
— Я говорю на языке Заратуштры, — ответил он.
— Не хочу, чтобы ваши ученики сохранили мои следующие слова, — сказала она, также перейдя с санскрита на авесту. — Знайте же, бхагаван: я с вами полностью согласна! Наши боги — такая же часть аморийского государства, как и мы, люди. И в этом наша сила! Где ещё боги каждодневно, ежечасно, всякий миг служат укреплению сообщества людей?
— То, что вы сейчас сказали мне, нельзя произносить вслух? Ересь?
София молча кивнула и прибавила:
— Ничто и никто не спасёт человека, если он еретик. Он может быть князем, первым министром или самим императором… если он восстаёт против богов, то есть против основ Учения, он обречен. Любому гражданину позволено критиковать земные власти, но горе всякому, кто даже на словах рискнет поставить под сомнение Божественный порядок!
Внимательно глядя на княгиню, мудрец промолвил:
— Вы боитесь… Вы, та, чей ум подобен красоте, боитесь отпустить свою мысль на волю! Должно быть, это мука, которую нельзя себе представить: искать спасение от собственных неразрешенных мыслей, мука страшней танталовой.
— Нисколько, — заметила София, отвечая гуру тем же взглядом. — Тантал был наказан богами, страдал за дело, ибо попытался, дерзкий нечестивец, встать вровень с обитателями Олимпа. А я нисколько не страдаю, я понимаю своё место, я признаю разумность Божественного мира. Как мы живем, так только можно жить среди враждебной дикости — иначе смерть державе Фортуната!
— Ваш мир разумен, но справедлив ли он? Вы можете не отвечать.
— Нет, я отвечу… Он справедлив, бесспорно. Он справедлив уже постольку, поскольку он порядок, а не хаос. Божественный порядок хранит нашу державу от распада, и тем он справедлив, sub specie rei publicae36.
— А если он потребует от вас самопожертвования? Вы веруете в богов или в державу, вы лично?
София на мгновение задумалась, но затем, устремив ясный взгляд на собеседника, промолвила:
— Я верую в себя! В тот микрокосм, который составляет мою личность. Мир отражается во мне, я отражаюсь в мире. Есть я, есть мир, который мне возможно изменить, и есть богами установленная данность, Божественный порядок, с которым я живу в согласии, ибо иначе жить нельзя.
Неожиданно на устах гуру появилась довольная улыбка, и он сказал:
— Вот мы и вернулись к началу беседы. Ваша цивилизованная вера, как и другие, варварские, алчет зримых жертв. Она снедает вас, людей, которые ей преданны!
София с изумлением посмотрела на мудреца: мысль, высказанная им, никогда не приходила ей в голову. А он продолжал:
— Вы, аморийцы, стеснены страхом перед своим порядком, Божественным миром. Вы боитесь его утратить, и он, видя ваш страх, безраздельно властвует над вами. Сказать вернее, не один лишь страх тому причиной, нет, к страху примешана своеобразная любовь. Вы любите и боготворите своего Господина, этот внушающий страх Божественный порядок, как робкая жена боготворит деспотичного мужа, вы поклоняетесь порядку, вы подчинили ему даже богов небесных! Мне думается, вы объявили бы еретиками Фортуната и даже ваших аватаров, если бы выяснилось вдруг, что эти сущности несут какую-то угрозу вашему порядку.
— Ну, это уже слишком! — возмутилась София. — Вот к чему приводит чересчур свободный полет мысли! Я убеждаюсь вновь и вновь: наше устройство справедливо и разумно; иначе — смерть, конец Цивилизации!
— Возможно, вы и правы… — задумчиво ответил гуру. — И всё же вы подумайте. Кто знает, может быть, когда-нибудь придут иные времена, и ваше государство будет нуждаться в упрочении, у власти появится разумный человек, начнутся благие реформы. Но ответьте сами для себя: кем кончит этот смелый и достойный человек — великим триумфатором или презренным еретиком?
Глава тридцать третья, в которой утверждается, что имя и тело имеют для человекабольшее значение, чем ему хотелось бы
148-й Год Симплициссимуса (1787),ночь с 10 на 11 января, озеро Феб, галея «Амалфея»
Из-за экзотических гостей Софии праздник затягивался. Яств было съедено больше положенной меры, выпито всё вино, и все разговоры, которые могли вестись на подобных приемах, отзвучали. Гости переминались с ноги на ногу, демонстрируя, сначала сдержанно, затем всё более и более явно, свою скуку, выразительно поглядывали на странную компанию из блистательной хозяйки галеи и неказистых странников с Востока. Наиболее смелые подходили ближе, надеясь уловить краем уха, о чем идет беседа и по какой причине она для Софии Юстины важнее праздника близкой подруги. Однако знатоков санскрита, а тем более авесты, среди смельчаков не было, поэтому они, сконфуженные, отходили от таинственной компании.
Недоумение перерастало в раздражение, особенно у гостей княжеского звания: предпочитая им чужих монахов, княгиня София поступала неприлично. Даже Медея в душе корила подругу: возможно, её беседа с гуру достаточно важна, но неужели нельзя было найти другое место и другое время? Наконец, Медея решила взять бразды правления в свои руки и велела начинать очередное представление. Громко заиграла музыка, на сцену вышли актеры, а гости вернулись на свои места. Спохватилась и София; расставшись с индусами, она подошла к подруге. Вид у Софии был озадаченный; Медея даже сказала бы, слегка растерянный.
— Ты говорила с ним не меньше часа, — с обидой в голосе произнесла Медея. — Что от тебя хотела эта обезьяна хиндустанских джунглей?
В ответ София устремила на подругу такой взгляд, от которого видавшей виды Медее стало не по себе.
— Этот человек — мудрец, подобный Конфуцию и Аристотелю, — отчеканила София, — и потому сей вечер, если чем и запомнится мне, так это умной беседой с равным, а не жалкими кривляниями перед теми, кто говорит: «Вот обезьяна», не глядя в зеркало!
— Надеюсь, ты не меня в виду имеешь? — вспыхнула Медея.
— Я разъясняла мудрецу основы нашей справедливой веры, — привычным тоном ответила София, скорее для себя, чем для подруги. — Он задавал уместные вопросы, свидетельствующие о желании постичь истинную суть вещей; я не могла сказать ему: «Увольте, бхагаван, меня ждут лицедеи!». Что после этого подумали бы обо мне его ученые коллеги?
— Прости. Нам, кому недосуг за лицедейством лишний раз вглядеться в зеркало, непросто жить рядом с вами, с теми, кто равен Конфуцию и Аристотелю. Воистину, велик мудрец Конфуций, сказавший как-то раз: «В дела другого не входи, когда не на его ты месте». Слова второго мудреца на этот счет припомнить не могу: слаба я в мудрости, сделай на это скидку.
София, с присущим только ей умением мгновенно растворять обиды, красиво засмеялась и украдкой поцеловала подругу.
Тем временем на сцене разворачивалось новое красочное представление. Стилизованный под слепого сказителя седогривый старец в длинном дорическом хитоне, аккомпанируя себе на псалтирионе, речитативом напевал историю любви аргонавта Ясона и Медеи, дочери колхидского царя. Позади сказителя, в клубах белесого тумана, призрачными силуэтами скользили мимы; их выразительные, отточенные движения служили замечательной иллюстрацией к словам и музыке.
То, однако, была прелюдия, призванная подготовить зрителей к основному действу. И здесь уже намечалась интрига, загадка: какой из эпизодов жизни легендарной Медеи будет показан гостям этого празднества. Вот первая встреча вожака аргонавтов и дочери Ээта; вот они вдвоем, обсуждают, как исполнить волю жестокого царя; вот Ясон уговаривает Медею бежать с ним в Иолк, и она, возвысившись над своими страхами, соглашается бежать с любимым; вот волшебница усыпляет дракона и помогает Ясону похитить золотое руно; вот их бегство, погоня, вот братоубийство37 — первое в ряду ужасных преступлений, которые совершит Медея во имя своей несчастной любви; вот плавание на родину Ясона и все опасности пути, чудовища и внутренние страхи…
Голос седого сказителя и трели псалтириона звучали в полной тишине; зрители застыли в напряжении; иные бросали пытливые взгляды на Медею Тамину. «Неужели, — гадали они, — нам покажут, как волшебница расправится с невинными, и как по ревности душевной покончит с ненадежным мужем, с детьми своими от него, и как умчится на златой квадриге деда38? Или покажут, как она готовит заговор против великого Тесея? Или даже…»
Предположений было немало, ибо поистине богата, многоцветна была история легендарной Медеи; сама именинница, удостоенная чести носить прославленное имя, оставалась в неведении относительно спектакля. Сценарий составляла София; кроме Софии, он был известен лишь самим актерам. В иные мгновения душой Медеи Тамины овладевал скользкий страх; она представляла, как будет выглядеть в глазах благородной публики, если волей коварной подруги гостям будут представлены неприглядные моменты из жизни той, мифической, Медеи. Страшные слова, вложенные Еврипидом в уста Медеи, сами собой всплывали в сознании:
«Я должна убить детей. И их не вырвет
У нас никто. Сама Ясонов с корнем
Я вырву дом. А там — пускай ярмо
Изгнания, клеймо детоубийцы,
Безбожия позор, — всё, что хотите!»
«Если это случится, если она покажет драму Еврипида, мне конец, — с тоскливым отчаянием думала Медея Тамина. — Всякий, встретивший меня, будет невольно вспоминать: „Вот женщина, Медея, сделавшая несчастными всех людей, которых свели с нею немилосердные боги“ И что тогда? Кто захочет водить со мной дела? Могу ли я, с подобной репутацией, быть архонтессой? А может, она и в самом деле намерена сыграть со мною злую шутку? О, да! Сколь я наивна… О том, что меня ожидает калазирис прокуратора и золотой дворец над океаном, я знаю только с её слов! Зачем нужна ей я, когда имеется послушный идиот Галерий?.. О, будьте прокляты, отец и мать, одарившие дочь ужасным именем… Nomen et omen.39 Была бы я сама София40, не Медея, страха не испытывала бы!»
Вот такие мысли одолевали именинницу; лицо её, как ни старалась она унять страх, бледнело с каждой минутой опасно затянувшейся прелюдии; и мнилось ей, что гости только и ждут её позора, чтобы со злобной радостью потешиться над ней; в иные мгновение хотелось вскочить и убежать, а в другие — вскочить и выгнать вон сказителя и мимов, пробраться за кулисы, поразить актеров, чтобы никто из них не смог сыграть злодейство… В отчаянии и ужасе она нашла глазами взгляд Софии — и затрепетала: ей показалось, что в сияющих очах подруги пылают глум и презрение; худшие опасения подтверждались! Медея вспомнила одну из любимых поговорок Софии: «Тот падает красиво, кто падает с огромной высоты». Да, так! Поманить нектаром и амброзией, возвысить до снегов Олимпа, а затем столкнуть в разверстую бездну Тартара — что может быть красивее в глазах сиятельных потомков Фортуната, ценителей всего опасного, ужасного, прекрасного? Медея закрыла глаза и ушла в себя: выхода не было.
Очнулась она от резких слов подруги:
— Ты ведешь себя неприлично; нашла время, когда спать. На тебя смотрят!
Медея Тамина раскрыла глаза и с удивлением взглянула на сцену, словно увидела её в первый раз. Седого сказителя с псалтирионом не было, мимов — тоже. На сцене стоял трон, на троне восседал муж неприятной наружности, а перед троном расположились двое, в ком легко угадывались Ясон и Медея. Ясон показывал добытое им золотое руно и требовал от царственного мужа уступить престол, как было договорено, а царь, коварный Пелий, не радуясь добытому руну, молил богов унять героя.
Медея Тамина почувствовала, как тяжкий камень срывается с души. Падение в Тартар откладывалось; от избытка благодарных чувств она крепко сжала кисть Софии и прошептала:
— Прости! Прости меня…
На сцене картины сменяли одна другую. Жена Ясона посреди ночи, на середине трех дорог, в час полнолуния, когда над землей властвует трехликая Геката. К богине колдовства, к своей покровительнице, взывает волшебница Медея. Геката помогает ей составить зелье. Старик Эсон, отец Ясона, едва живой, — и тут же мертвый, — Медея собственной рукой перерезает ему горло…
Хотя история была известной, все зрители сидели, затаив дыхание. Натуралистичность постановки завораживала. Меч волшебницы бликами сверкал в глаза; старик Эсон истекал живой, человеческой кровью; эта кровь заливала сцену, и как будто даже запах свежепролитой воды жизни разносился по залу, подавляя ароматы благовоний.
Но вот Медея вливает в рану Эсона колдовское зелье и — о, чудо! — старец превращается в юношу, пылающего жизнью! Ясон с восторгом смотрит на отца, который выглядит моложе и сильнее сына, но нет в сыновнем сердце ревности, есть благодарность и любовь к жене-кудеснице.
— Эсон символизирует Илифию, — тихо промолвила София. — Подобно тому как легендарная Медея оживила старца, ты, Медея Тамина, оживишь «золотую провинцию». А я буду твоей Гекатой, — добавила она после небольшой паузы.
И то был не конец: коварный Пелий должен быть наказан. В следующей сцене Медея представала вместе с дочерями царя. Трюк с умерщвленным и снова оживленным овном призван убедить дочерей Пелия в способности Медеи вернуть царю Иолка вторую молодость. Завороженные её искусством, они были согласны.
— Дочери Пелия означают глупцов, чьими руками кудесникам надлежит прокладывать себе путь к успеху, — заметила София.
Опочивальня Пелия. Но дочери страшатся поднять руку на спящего отца. Подвигнутые Медеей, они, наконец, берут в руки оружие. Израненный, Пелий просыпается; его дочери в ужасе. И тогда волшебница сама наносит заключительный удар. Пелий испускает дух.
— Так поступай с врагами нашими, дерзнувшими сказать и не исполнить, — жестко произнесла София.
На сцене Медея расчленяет тело царя. Всё до того реально, что некоторым женщинам в зале становится дурно. Вот части тела Пелия летят в кипящий котел, и терпкий тошнотворный запах вареной человечины разносится по залу. «Пожалуй, это уже слишком», — подумала Медея Тамина. София прочитала её мысли и с усмешкой изрекла:
— «Враг не смердит, когда он мертв, а пахнет благовонием». Ты помнишь, кто из великих это сказал?
Дочери Пелия рвут на себе волосы от отчаяния; им раскрывается обман. Однако чародейка с улыбкой на устах убеждает злополучных, что царь вот-вот восстанет из кипящего котла, здоровый, юный и прекрасный. Вдруг появляется златая колесница, влекомая крылатыми драконами; обманутые в ужасе, а торжествующая дочь Ээта уносится в грядущее.
На этом спектакль завершился; зрители наградили его овацией, а София молвила подруге:
— Ты слышишь, сколь щедры рукоплескания? Это от страха перед силой. Однако ни одна из этих слабых женщин не признается перед публикой в своем страхе. Вглядись, кто громче хлопает — кто больше испугался крови! Они увидели могущество и кровь; без крови невозможно проникнуться величием могущества. Внушивши страх, ты обратишь его в любовь. Запомни это, дорогая.
Актеры вышли снова, чтобы поклониться публике. Среди них не было лишь одного, того, кому досталась роль Пелия-царя.
— А почему не вышел Пелий? — спросила Медея Тамина.
София с напускным удивлением воззрилась на подругу.
— Неужто ты не поняла, что сталось с ним? Как может выйти он оттуда, откуда смертным нет возврата?
Медея почувствовала стесняющий члены холод, как будто от слов подруги веяло дыханием студеной северной зимы.
— Постой… Нет, нет! Не хочешь же сказать ты…
София измерила Медею насмешливым взглядом.
— Ну, до чего ты бываешь недогадлива! Роль Пелия сыграл мой старый раб; я обещала подарить ему свободу, если он будет стараться. Он старался, и я сдержала слово. А ты подумала, галлюцинации?
— А Эсон? — прошептала Медея. — Эсон-то жив!
— Жив, разумеется, — кивнула София. — Он жив, бесспорно, ибо он символизирует Илифию, которую тебе нужно освоить!
Пока Медея размышляла над этими словами, София взяла фиал с вином и встала с места. Её увидели, и воцарилась тишина. Она сказала:
— Я поднимаю свой фиал за женщину, которая прекрасна, как истинная внучка солнечного Гелиоса; стойка, как дочь сурового Ээта; изобретательна, как племянница сладкоречивой Цирцеи; сведуща в тайных искусствах, как жрица Гекаты; верна любви и дружбе, как супруга бесстрашного Ясона. Сердце этой женщины открыто стрелам Купидона. Она пленительна, опасна и добра: пленительна для ищущих любовь, опасна для коварных, добра для добрых к ней. Она моя подруга, и я люблю её; учтите это и не обижайте!
Вслед за Софией именинницу взялись поздравлять гости; затем, когда торжественные речи отзвучали, хозяйка объявила:
— Прошу, поспешите в каюты, отведенные для каждого из вас, и облачитесь для ночного бала, он начнется через полчаса.
Явились слуги, чтобы сопроводить гостей в их каюты. София увлекла Медею за собой, говоря при этом:
— Едва ли половина наших гостей придут на бал. Остальные настолько захмелели от вина и яств, что будут отсыпаться до утра; с них хватит впечатлений. Но мы с тобой должны явиться во всем блеске! Ты не устала, нет?
Медея решительно помотала головой. По правде сказать, она и сама не ведала, устала или нет.
В опочивальне Софии их уже ждали девушки. То были не служанки, а рабыни: у каждой вокруг шеи змеился металлический торквес с выгравированными на нем именем и титулом владелицы. Впрочем, если судить по внешнему виду юниц, во власти Софии Юстины им жилось навряд ли хуже, чем большинству их ровесниц, у которых такого торквеса не было.
Быстрыми и ловкими движениями рабыни освободили Софию и Медею от одежд. Медея, с трудом привыкающая к своей новой роли, смущалась: никогда прежде ей не доводилось представать перед подругой обнаженной. А София принялась разглядывать её с макушки до носков, смущая ещё больше. И по мере того как продвигался осмотр, на лице Софии появлялось выражение, способное очаровать, свести с ума несведущих, но знающих — напугать. Рабыни также не сводили с покрытого ровным золотистым загаром тела Медеи восхищенных взглядов. Их мнения, однако, Медею не интересовали, поскольку рабыни ничего значить не могли. Очевидно, София полагала иначе. Она обратилась к одной из девушек, с чертами лица настолько правильными и четкими, что эта девушка, несмотря на темный цвет кожи, казалась воплощенной богиней Хатхор. Рабыня ответила хозяйке на незнакомом Медее языке; впрочем, Медея догадывалась, что та сказала. Нахмурившись, Медея молвила на патрисианском сиа:
— Ты привела меня сюда, чтобы обсудить мои достоинства со своими рабынями?
К изумлению Медеи, София атаковала её упреками:
— Как тебе не стыдно? Ты скрыла от меня такое тело! О, я вне себя от гнева и обиды! Какое преступление ты совершала против своей природы — ты пряталась от мира в скучные одежды! Чего боялась ты? Что кто-нибудь тебя неправильно поймет? Боялась моей ревности? Да я бы радовалась за тебя! Я охранила бы тебя от мелкой зависти, давно нашла тебе бы мужа, и твоя жизнь сложилась бы иначе!
— Довольно! — воскликнула Медея, сама не ожидавшая от себя подобной смелости. — На жизнь не жалуюсь, сыта твоими княжескими милостями, и куклу из себя я делать не позволю; я тебе не Кримхильда!
Несколько мгновений София смотрела на подругу, словно решая, какую реакцию выбрать, затем свой выбор сделала — и залилась неудержимым, заразительным хохотом, как будто Медея сказала нечто донельзя смешное. Медея тоже поневоле улыбнулась, но, узрев улыбки на устах рабынь, подумала, что эти ничтожные девицы также смеются над ней, над дочерью благородных Таминов! Гнев полыхнул в миндалевидных глазах южанки. София не позволила ему излиться; взмахом руки он отдала приказ рабыням. Те окружили Медею, и мгновение спустя она уже лежала на массажном столике, лицом вниз. София вскоре оказалась на другом массажном столике и оттуда хитровато подмигнула подруге.
Рабыни-массажистки знали своё дело. Прикосновения их мягких, но настойчивых рук растворяли смущение и скованность, успокаивали, умиротворяли, убаюкивали. Медея чувствовала, как по телу разливается тягучая маслянистая жидкость, и вместе с этим маслом разливается блаженство, благоухающая прохлада, — так пробуждается её красота… Затем её перевернули, и она, неожиданно для самой себя, позволила рабыням заняться её животом и грудью, и улыбки, сиявшие на устах подневольных массажисток, больше не гневили её, неумолимого прокурора священного суда, недавнюю начальницу элитной разведшколы и будущую архонтессу «золотой провинции», она воспринимала эти улыбки со смешанным чувством удовольствия и благодарности.
Манипуляции завершились скорее, чем она ждала; когда чернокожая девушка с лицом богини Хатхор шепнула ей: «Мы закончили, госпожа Медея», она почувствовала огорчение; хотелось оставаться на ложе и ощущать молодым телом шелковистые руки искусных массажисток, не хотелось вставать и идти куда-то, а тем более на этот шумный ночной бал. Тут Медея вспомнила о Софии, её словно пронзило электрическим разрядом, ноги сами собой пришли в движение, она вскочила — и увидела подругу: София стояла рядом и смотрела на нее.
— Змея! — взволнованно прошептала София, вложив в этот эпитет все свои чувства, и развернула Медею к зеркалу.
В зеркале отражалась высокая женщина, скорее, не живая женщина даже, а ожившая скульптура, изваянная неким божественным мастером из цельного золотого самородка. И верно, покрытая благоухающим маслом молодая кожа блистала, словно золото. Божественный ваятель не пожелал придавать своему драгоценному творению аристократически правильные, завораживающие своим изяществом черты лица, нет, это лицо было ярким, запоминающимся, но не утонченным; рот, например, мог показаться чересчур большим, губы — слишком полными, глаза — излишне вытянутыми, как око змеи Уаджет; напротив, фигура выглядела неестественно совершенной — видно, над этим творением работал зодчий, а не портретист! Неимоверно тонкая, узкая талия волной устремлялась в упругие, покатые бедра, а они — в точеные длинные ноги с миниатюрными ступнями. Над талией гордо возвышались, напоминающие собой два огромных налитых яблока, округлые полушария высоких грудей; очевидно, они были шире бедер, да к тому же, загадочный маслянистый состав ещё увеличил их размер, но не настолько, чтобы эти отливающие солнечным золотом плоды казались вульгарными. Ущелье же между объемными сферами было тесным, так что туда едва помещался маленький брелок-талисман, изображающий аватара Феникса, небесного покровителя Медеи Тамины.
— Змея! — повторила София свой изысканный комплимент и задумчиво прибавила: — Пожалуй, ты поступала верно, скрывая свою красоту. Кто знает, вдруг бы я позавидовала тебе, и что тогда? Я потеряла бы любимую подругу, а ты… ты потеряла бы всё.
Она лукавила, конечно. Рядом с золотой статуэткой в зеркале отражалась фигурка из чистейшего белого мрамора или слоновой кости; казалось, солнце вовсе не тронуло тела Софии. Она была немного ниже Медеи, и формы её тела выражались не столь броско, хотя и ноги, и бедра, и талия, и всё, что выше талии, не могло не восхищать самых изысканных ценителей красоты. Белоснежные груди Софии с острыми вытянутыми сосками не походили на полные сферы Медеи, скорее, каждая из них напоминала небесный свод, каким его изображали древние, правильную полусферу, возвышающуюся над телом земли. Однако именно эта правильная полусферическая форма, столь редкая у взрослых, рожавших женщин, была источником постоянного творческого вдохновения поэтов, талантливых и не очень, воспевавших красоту замечательной дочери Юстинов.
Разумеется, никому из них не доводилось видеть наяву волнующие перси Софии, но она сама помогала поэтам, являясь свету в плотно облегающих одеждах. Сначала её осуждали, ею даже возмущались, как было восемь лет назад, когда она дерзнула блеснуть в сказочном платье из драгоценных перьев сирен. Но София, к огорчению ревнителей аристократической морали, высмеивала их упреки, продолжала являть свету молодость и красоту, показывая всем и вся, что ей ничуть не совестно своих фривольных платьев. Друзья её предупреждали, что подобные наряды больше приличествуют жрицам муз, но не политикам и будущим правителям; на это хитрая София отвечала, что Полития — одна из новых муз и что из равных по уму скорее станет правителем тот, кто не стыдится тела своего.
И высшему свету ничего не оставалось, как примириться с этим. Со временем упреки набили оскомину, их стали воспринимать как стариковское брюзжание либо проявление низменной зависти; осуждение нарядов Софии Юстины постепенно превратилось в отличительный признак дурного вкуса; кто втайне порицал прекрасную дочь Тита, предпочитал помалкивать, чтобы не прослыть ханжой, а то и аплодировал совместно с остальными. При этом София старательно играла роль неприступной Артемиды: ею дозволялось любоваться, её следовало воспевать, но к ней не разрешалось прикасаться; при том, что тысячи мужчин сходили от неё с ума, жребий преступивших черту был одинаков — с неистощимым наслаждением София, коварная, могущественная и находчивая, сталкивала дерзких в бездну. Когда она внезапно оказалась замужем за Лонгином, в их брак не поверили, затем сочувствовали Юнию, а сам Лонгин имел все основания рассчитывать на краткий век. В общем, София спасла жизнь мужа, показав свету, что воспринимает его лишь как отца своих детей. Но если бы все воздыхатели Софии узнали имя человека, которого она звала своим «возлюбленным богом», она при всем желании его бы не спасла от жгучей мести.
Они стояли вместе перед огромным, выше человеческого роста, зеркалом, две эти женщины, такие разные и столь похожие. Новый план родился в голове Софии; как всегда, этот экспромт обещал смелостью превзойти предыдущие отчаянные выдумки — и тем её прельщал; интуитивно она чувствовала, что он сыграет сверх всех ожиданий. София открыла шкатулку и достала оттуда большое ожерелье-усх, составленное из золотых чеканных пластинок с изображениями солнечного диска. Надевая ожерелье на плечи Медеи, София говорила:
— Говорят, этот усх носила Хатшепсут, прославленная женщина-фараон. О, ты его достойна! Жаль, у меня нет здесь короны-атева… но это ничего, все и так поймут, что ты — царица!
С этими словами София крепко обняла подругу — и почувствовала, сколь напряжено золотое тело.
— Расслабься, — ласково прошептала София. — Это такое счастье, быть царицей и царить!
Она оставила Медею и из другой шкатулки извлекла нечто, на свету переливающееся всеми цветами радуги, подобно перу сирены. Но это не было перо; София развернула ткань, прозрачную до такой степени, что она казалась и вовсе невидимой — лишь многокрасочные искры, блестки, огоньки играли в руках Софии. Уверенным движением София накинула на себя эту воздушную ткань и оказалась как будто закутанной в ореол из пульсирующего, светящегося воздуха. Медея и рабыни смотрели на это, как на чудо.
— Электрил! — догадалась Медея. — Это электрил! Значит, она существует, эта легендарная ткань!
— Конечно, — кивнула София. — Нить изготавливается из сетей пауков-кер, а затем под высоким давлением насыщается мельчайшей эфиритовой пылью.
— Чудно! — подала голос рабыня с лицом Хатхор. — Керы отвратительные твари, их укус смертелен, но они творят такую красоту!
— Это ремесло творит подобное из подобного, а искусство рождает красоту из безобразного, на то оно искусство, — отметила София и, взглянув на часы, воскликнула: — Мы можем опоздать! Поспешим же на бал!
Она схватила руку Медеи и потянула её к двери. Медея сделала два шага вслед за Софией, затем взор её упал на зеркало, и она в ужасе остановилась.
— Но я же совершенно нагая!
София нахмурилась.
— Это не так. На тебе царский усх. Но ты права, — сказала она после короткого раздумья. — Тебе нужна ещё одежда. Клео, дай ей мою любимую схенти.
Рабыня ловко обвязала вокруг чресел Медеи узкую набедренную повязку из белого льна, тканую золотыми и коралловыми нитями; в этой схенти молодая княгиня обычно ходила по дому.
— И это всё? — простонала Медея.
София резко обернулась к ней и прожгла подругу осуждающим взглядом.
— А что бы ты ещё хотела надеть? — вкрадчиво спросила она.
— Я не могу предстать перед гостями с неприкрытой грудью. «Надо мною троянские жены все посмеются; довольно и так мне для сердца страданий», — стиснув руки от горечи и унижения, промолвила Медея.
Княгиня насмешливо хмыкнула.
— А ты надень заветный калазирис! И не забудь застегнуться на все фибулы. Но знай, подруга: я первая буду смеяться над тобою, скорее всех троянских жен!
— О-о-о!.. Зачем тебе меня позорить?
— До чего ты глупая! И верно, Кримхильда в варварском младенчестве, хоть и цитируешь Гомера, — фыркнула София и снова развернула подругу лицом к зеркалу. — Покажи мне тот изъян, которого нужно стыдиться!
В поисках поддержки Медея невольно обратила взор к рабыням — но те не видели её; они смотрели на хозяйку, и тут Медея поняла, что для этих девушек София больше, чем хозяйка, она для них действительно богиня, чье слово выше, чем закон, кто просто не способен ошибаться. Ещё Медея поняла, сколь мало отличается она от этих девушек, — в сущности, лишь тем, что у неё на шее царский усх, а у них — невольничьи торквесы, — но вместе они почти равны перед богиней. И богиня не потерпит прекословий!
— Творец пожаловал мне тело, родители дали имя, а жизни нет ни с именем таким, ни с телом, — прошептала Медея. — Me miserum, o Deus!41
— Сегодня не твоя очередь испытывать несчастье, — рассмеялась София. — Чего боишься ты, гелиопольская царица? Значит, рабыни наши могут танцевать и вовсе без одежды, а мы, свободные, с телами, которыми, на зависть остальным, нас наградили боги, — нет, не можем, нам, видите ли, неприлично! Тогда какие мы свободные, в чем наша свобода? Опомнись, глупая! Лишь варвары боятся женской красоты. Скажи мне откровенно, — с придыханием прошептала София, — разве тебе никогда не мечталось раздеться перед публикой, явить им своё тело и гордо бросить вызов предрассудкам, а там что будет, то и будет!? Неужто ты не представляла такой сцены? Скольким мужчинам сразу ты отдавалась в своих грезах? Ведь ты не девственница ни телом, ни душой, милая моя; что мы с тобой творили, то девственницы робкие творить не могут!
— «Ах, жестокая! снова меня обольстить ты пылаешь?»
— «…Смолкни, несчастная! Или во гневе тебя я оставив, так же могу ненавидеть, как прежде безмерно любила. Вместе обоих народов, троян и ахеян, свирепство Я на тебя обращу, и погибнешь ты бедственной смертью!»,42 — едва сдерживая смех, подхватила София.
— Да, да, да! — стиснув голову руками и закрыв глаза, воскликнула Медея. — Не девственница я, не девственница, я женщина порочнее содомской жрицы… Теперь ты рада, искусительница злая, лихой погибели богиня? Тогда же замолчи сама, во имя всех богов!
— Quod erat demonstrandum,43 — довольно резюмировала София. — Итак, не бойся, и ступай, как подобает царице; а если кто дерзнет явить тебе упрёк, — глаза молодой княгини опасно сверкнули, — этот глупец будет иметь со мною дело! Да, между прочим, как я тебе?
Смирившись со своей участью, Медея посмотрела на подругу. Если не считать пульсирующих вокруг тела разноцветных блесток, София была нага — но никогда ещё она не выглядела столь прекрасной, столь недоступной в этой чистой красоте. Мстительная мысль непрошено возникла — и прежде, чем Медея обдумала её, мысль выплеснулась в дерзкие слова:
— Тебе не стать первым министром, ибо наше двуличное общество твое глумление над нравственностью не забудет! Ты превзойдешь их красотой, они тебя восславят как богиню, о тебе сложат поэмы, но земную власть не вручат женской красоте!
Она сказала эти острые слова и испугалась, как не пугалась никогда, ни разу в жизни. Это была пощечина богине, и более того, пощечина заветной мечте богини. Медея поняла, что в один миг из подруги превратила себя в злейшего врага Софии, и это был конец, настолько мучительный, насколько оскорбительными были её слова.
Она ошиблась: подруга оказалась выше её разящих слов. София подхватила её, готовую рухнуть на колени, дабы оттуда вымаливать прощение, и с сочувственной улыбкой проговорила:
— Нет, милая, ты неправа. Царить и царствовать — одно и то же. Известно, красота и зло несовместимы; чем больше в мире красоты, тем меньше остаётся зла. Мой хитроумный дядя спускает на меня своих собак, он хочет доказать, как скверно правим мы державой Фортуната. Я ничего не отрицаю, я не вступаю в перебранки с тявкающей сворой; нет, милая, я действую иначе: я отправляюсь в плавание на этой прекрасной галее, я приглашаю на галею свою любимую подругу, её друзей, моих обожателей и моих врагов, поэтов и художников, и я блистаю перед ними, перед людьми, которые творят общественное мнение. И что же они видят? Не страх — улыбку на моем лице! Они видят красоту телес, красивые наряды, красивые танцы, красочные сцены, возвышенную музыку, лучшие яства и лучшее вино; и всё это для них! Какой безумец откажется испить нектар в компании чудеснейшей из женщин? И кто посмеет после этого поддаться лающему хору? Они все смотрят на меня, оценивают, изучают; здесь важен каждый жест! Я источаю им уверенность и силу. И поневоле думают они: «Если София так себя ведет сейчас, то это значит, власть её неколебима, и лучше нам играть вместе с Софией, чем против нее!».
И таково было состояние Медеи во время этого неожиданного монолога, что, когда София умолкла, Медея молитвенно сложила руки перед грудью и, склонив голову, пылко прошептала:
— Не знаю, кто ты, не знаю, откуда ты явилась в этот мир, не знаю, почему именно мне выпало внимать твоим словам — одно я знаю твердо: без рабского торквеса я твоя раба, и в этом моё счастье… Твори со мною всё, что хочешь — все мучения снесу! Нет счастья больше, чем жить во имя красоты… Ты победишь, я знаю, как побеждает восходящая Аврора постылую ночную мглу!
— Моя подруга — поэтесса, грядущая Сафо, — рассмеялась молодая княгиня. — Вот, видишь, новые таланты открываются, когда мечтаешь и чувствуешь прекрасное… Но что это? Взгляни, что говорят эти жестокие часы! Мы опаздываем на целых пять минут! Неслыханно! Я в жизни не опаздывала более чем на минуту!
— Им стоит подождать одну богиню и одну царицу! — запальчиво воскликнула Медея.
— Пожалуй, ты теперь права, — с лукавостью кивнула София — и обе встали перед зеркалом.
Не станем описывать впечатление, которое произвели подруги на гостей; наш читатель обладает достаточной фантазией, чтобы это себе представить. Но в одном своем прогнозе София ошиблась: не половина, как говорила она, а почти все гости возвратились в зал приемов, чтобы участвовать в ночном балу, — и в этом также заключалось торжество внимательной хозяйки.
Немногие, кто предпочел объятия Морфея, будут об этом жалеть.
Костюмированные балы патрисианской знати напоминали празднества далеких предков только тем, что гости предпочитали появляться на таких балах в образах знаменитых героев античности. Причем считалось само собой разумеющимся, что каждый гость выбирает образ согласно своему имени, если, конечно, это имя подразумевает определенный образ.
Так, князь Гектор Петрин, сын принцепса, появился в доспехах и «медноблещущем» шлеме Гектора Приамида, а княгиня Виола Геллина предстала в великолепном платье из благоухающих фиалок44.
Ее муж князь Галерий Гонорин сменил парадный калазирис прокуратора на расшитую золотом и пурпурной нитью римскую тогу, его голову украшал лавровый венец. Салонная дива Эгина явилась в новом хитоне, на котором с обеих сторон была вышита эгида Зевса; так дива надеялась напомнить присутствующим, что нимфа с именем Эгина была возлюбленной царя богов (одной из многих) и даже родила ему ребенка (знаменитого судью Эака). Среди гостей имелся, между прочим, персонаж и в зевсовом наряде; то был не князь, а знаменитый автор политических памфлетов — случалось, они разили столь же смертоносно, как и перуны громовержца.
Но самыми забавными выглядели два других наряда. Достопримечательностью первого были крылья, скрепленные воском; к счастью, обладателя звали не Икар, а Дедалий, и фамилию он носил подходящую: Лабрин. Второй оригинальный наряд также был связан с лабиринтом царя Миноса и представлял собой образ быкочеловека Минотавра, причем оставалось секретом, кто из гостей скрывается под маской свирепого быка. К счастью для этого персонажа, никто не догадался облачиться Тесеем.
Играла тихая музыка, типично аморийская, ничем не схожая с мотивами седой древности. Мелодии лились словно из воздуха, эфира, из полумрака пустоты, нигде не видно было музыкантов, и инструменты, которые издавали эти чарующие трели, непросто было бы назвать и знатоку. Каждая мелодия представляла собой отдельную музыкальную тему; одна струилась, как полноводная спокойная река, другая переливчато журчала, как непокорный ключ, третья стонала водопадом, четвертая выстукивала динамичный, чуть-чуть однообразный такт, подобно тающей в горах капели, а пятая настойчиво шептала через этот такт, точно подземная река в таинственных криптах Метиды. И все эти мелодии сливались меж собой, накладываясь друг на друга, слагаясь в единую симфонию, завораживающую, неземную, опасно-искусительную для нестойких душ, влекущую в глубины подсознания, в миры запретных ощущения и чувственных соблазнов, манящую в пространство, прочь от земли, зовущую на смелый танец.
Был полумрак; гости танцевали, вернее, раскачивались в танце. Писаных правил не существовало; всякий двигался согласно собственным умениям и ощущениям. Движения одних производили впечатление неловких, некрасивых; другие, в ком именно подобные мелодии будили внутренне присущие флюиды красоты, раскачивались с неподражаемым изяществом; третьи, в ком богатый внутренний мир, заповедник знаний, мыслей и чувств, сочетался с прелестью дарованного богами и послушного воле тела, казалось, вовсе не были обычными людьми, настолько плавными, искусными, предельно эротичными смотрелись их движения.
София извивалась в танце, названия которого она не знала; ей чувствовалось, будто не она, а некий безымянный дух, витающий в Астрале, нашептывает ей одно движение за другим, и тело, удивительно гибкое и покорное, с быстротою мысли улавливает указания неведомого духа, тотчас исполняет их, да так, что ей самой, Софии, мнилось, будто глядит она на танец свой как бы со стороны. Руки, как две алебастровые змейки, вились над головой, перед грудью, вокруг стана, у живота, спускались до бедер и снова поднимались к иссиня-черным волосам. И тело извивалось, как бы независимо от рук; Софии грезилось, будто оно купается в хрустальных струях невидимой ласкающей воды, плывет навстречу им, то погружаясь в сладкие пучины, то выплывая на поверхность, чтобы, глотнув развеянного в воздухе блаженства, исчезнуть снова и порхать, как нимфа сладостного водопада…
Прозрачная электриловая накидка на ней рождала мириады многоцветных искр, блесток, огоньков, и создавалась иллюзия, будто сонм прекрасных фей-сильфид, нимф воздуха, витает вокруг своей владычицы. И сама София казалась окружающим не смертной женщиной, а воплотившейся Сильфидой, парящей посреди влюбленных, Сильфидой, чьи ноги в очаровывающем танце вовсе не касаются земли людей. Уйдя в себя, в свои воспламененные эмоции, купаясь в волнах своего блаженства, София и не замечала, как постепенно округ неё образуется свободное пространство, а гости забывают собственные танцы и потрясенно смотрят на нее, и токи сладостного наслаждения, источаемые её волшебным танцем, передаются им.
А Медея, талантливая, усидчивая и терпеливая, но не обладавшая такой уверенность в собственном совершенстве, такой, как у Софии, внутренней раскрепощенностью, искренностью перед самой собой, таким согласием в своей натуре, такой способностью отрешаться от суетной действительности, уходить в себя, гордо вознося собственное «Я» над окружающими, не привыкшая ко всеобщему вниманию и поклонению; Медея, всегда державшая себя в строгой узде, осмотрительная и аккуратная, закованная в стальной панцирь своей непреклонной надеждой возвыситься в жестоком, алчном мире — Медея ощущала невозможную духоту, которая парализовывала волю и оставляла место лишь для отрывочных мыслей, своей низменностью ужасавших её. Этот прекрасный этот зал казался ей геенной, чарующие трели — адской какофонией, а радостные лица окружающих — оскалами чудовищ преисподней. Багровые круги вставали у неё пред глазами, языки пламени взметались к ней, она ощущала их наяву, своей обнаженной кожей — и чувствовала себя предельной жалкой, беззащитной перед этим сонмищем танцующих исчадий. Казалось ей, что мерзкие вот-вот закончат свой безумный пляс, припомнят, что она раздета и, одолеваемые присущей аду похотью, обрушатся всем сонмом на нее, доступную для всех и каждого… А хаотично стонущие чувства, к ужасу Медеи, отчаянно вопили ей о том же; им мечталось растворить её золотое тело в клубке других совокупляющихся тел, познать вкус сока каждого из них и в этом сладком соке утонуть. Медея не могла понять, чего же медлят эти твари, зачем терзают её долгим ожиданием — она же здесь и хочет их, безумно вожделеет, животной, дикой страстью, только и понятной им, созданиям геенного огня! Ожидание становилось непереносимым, она готова была броситься на них сама — но некие фантомные оковы удерживали её. Не чувствуя себя, она совершила робкий шаг, однако алчущие твари отдалились; ещё шаг и ещё; она спасалась от них бегством, и неудовлетворенный демон секса яростно сражался в естестве её с великим счастьем избавления от ада. Внезапно демон проиграл, и духота исчезла, повеяло прохладой, даже стужей, но тело Медеи было ещё столь возбуждено, что она вовсе не ощутила холода.
Багровые картины преисподней развеялись, и она поняла, где очутилась. Она стояла на палубе галеи, возле парапета, внизу плескалась черная манящая вода, ветер колыхал золотые паруса, где-то вдали, на севере, сверкал самоцветными огнями Сапфировый дворец, жилище Фортунатов, да ущербная Селена плыла в ночном небе… На палубе не было никого, и среди теснящей тишины Медея ощутила себя безмерно одинокой, как эта бледная Селена среди звезд, где-то божественно могучих, но для нее, Селены, столь далеких, зря манящих, недостижимых, злых. «Вот мой выбор, — мелькнуло в её голове, — чужая похоть или эта пустота: nil medium est45!» Медея разрыдалась, привалившись к парапету, и мысль уйти в объятия Тефиды, богини мирового океана, праматери всех вод, вдруг показалась ей удачной; в пучинах жизни больше, чем в этом небе или в этом мире. Затем к шелесту парусов добавились другие звуки; Медея обернулась и увидала пред собой мужчину.
Сперва он ей показался незнакомым; Медея отшатнулась в ужасе, словно перед ней был демон, мечтавший растерзать её. Мужчина протянул ей руку, встал под бледный свет, и с помощью Селены Медея разглядела его лицо.
Это был князь Гектор Петрин.
А в следующий миг он упал перед ней на колени и облобызал её руки, каждый палец в отдельности; взволнованный шепот его, похожий на шелест ночного ветра, заставил её содрогнуться.
— Да, это вы, я отыскал вас… Это вы, та женщина моей мечты! Вас ждал всю жизнь, грезил о вас, молил богов, но боги были глухи… я, устав ждать, смирился. И вот явились вы, нежданная, прекрасная, подобная живому золоту; отныне только вы царите в моем сердце.
Он говорил ещё, слова, которые Медея, образованная женщина, много читала у других, но сама от других не слышала; эти слова смущали её и возмущали, ласкали и разили, она хотела прекратить их поток и жаждала неудержимого потока… Она не замечала, что Гектор становится смелее и смелее, его руки ласкают её тело, но и не только руки — уже язык его проник в ямку пупка, оттуда устремился выше… наконец, Гектор поднялся, слился устами с одним из её сосков, затем поцеловал другой, нашел губами её губы, а руки легли на груди и принялись массировать эти полные, упругие, жаждущие сферы. Она увидела его глаза, сверкающие, подобно звездам этой ночи, и услышала новые слова, воспевающие её прелести.
Мысли запутались совсем; отрывками явились знания об этом Гекторе, о том, что это сын принцепса, что в молодости это был повеса, «пафосской веры сын», что к своим сорока шести годам князь Гектор успел жениться трижды, в последний раз пять лет тому назад, и что жена его известная княгиня…
— Что вы делаете, ваше сиятельство, — прошептала Медея. — У вас жена и дети… оставьте это, ради всех богов.
«Ах, только бы он не услышал этих глупых слов!», — пронеслось в воспаленном мозгу.
Но он услышал, устремил на неё удивленный взгляд и молвил голосом, осиплым от волнения:
— О чем вы, женщина моей мечты? Жену свою нашел я только что; вы она, никто иная! Вы моя жена, вас я осыплю золотом, подобным телу вашему, и самоцветами, которых вы достойны. Вы получите всё, о чем мечтает женщина. Да, я могу всё это совершить: я князь, потомок Фортуната.
— Но я…
— Не говорите ничего, — пылко шепнул он, закрывая ей рот рукой, — ваши слова излишни для меня! Пусть вы провинциалка, пусть вы незнатны, пусть даже вы не любите меня! Мне это безразлично; я вас нашел и не желаю потерять!
Внезапно он отпрянул от нее, но только для того, чтобы осмотреть её всю. Князь Гектор пошатнулся, словно вся прелесть открывшегося облика не умещалась в его сознании, — и вдруг, издав приглушенный звериный рык, он устремился на нее, слился с нею телом, послышался треск рвущейся материи, любимая схенти Софии, словно подстреленная чайка, упала в черные воды озера Феб, а Медея почувствовала, как огромное, горячее и твердое естество вонзается в нее, а она, оказывается, уже ждет его, готовая принять и насладить. Она подалась навстречу, трепещущая от ужаса, волнения и удовольствия. Могучий орган Гектора Петрина заработал в ней, а руки князя, его язык и даже нос принялись помогать, обращая всё тело Медеи в одну пылающую страстью поверхность. И эта страсть была столь велика, что они даже не сдвинулись с места: где встретились, там и утонули в объятиях Приапа, бога сладострастия.
Сначала новых мыслей не было, одни лишь ощущения. Но вскоре затаённый, глубоко упрятанный порок, освобожденный этой дикой страстью, потребовал ещё более горячих, острых ощущений. Медее захотелось, чтобы кто-нибудь, хотя бы и простой матрос, и даже раб, — раб, именно, лучше всего раб, уродливый, огромный, с кожей цвета ночи, — увидел их, встал рядом… а может, и присоединился… и привел других, охотливых до золотого тела! С такими мыслями явился страх, что этот пылкий князь, наверное, не в силах насладить её, и Медея с удвоенной энергией принялась потакать его страсти.
Ее моления были услышаны, но коварные боги явили новый персонаж оттуда, откуда Медея не ждала его. Сперва послышался звук рассекаемой воды, затем возник неясный свет; к галее приближался гидромобиль. Это было странно; кому понадобилось навещать корабль Софии среди глубокой ночи, и как вообще этот кто-то отыскал «Амалфею», дрейфующую в многих гермах от космополиса, где озеро Феб кажется безбрежным морем?
Медея, впрочем, не задалась подобными вопросами — всецело поглощенная своею страстью, она вольна была лишь лицезреть приближение таинственного судна; её мужчина ничего не видел и не слышал. Гидромобиль причалил; где-то на корме, за палубной постройкой, ему спустили трап; послышались шаги… Медея затаила дыхание… сейчас, сейчас она увидит того, кто увидит её…
Этот человек явился быстрым, твердым шагом. Он был задумчив, сосредоточен, очень торопился и не собирался останавливаться. Очевидно, он бы даже не заметил любящихся на палубе и молча прошел бы внутрь. Но Медея, узнав этого человека, невольно вскрикнула — и он её поднял глаза на этот вскрик.
Их взгляды встретились, и в душе её словно образовалась пустота, тягучий страх сковал все члены. Наверное, так чувствовала себя несчастная Семела, когда Зевс-Громовержец явился к ней во всем величии могущества царя богов.
Ибо пришельцем, чье внимание нечаянно привлекла Медея, оказался член Дома Фортунатов, кузен и друг Софии, кесаревич Эмилий Даласин.
А князь Гектор, исступленно трудившийся спиной к царственному гостю, по-прежнему не видел и не чувствовал его; принцепсов сын приближался к кульминации, с уст его срывались рычащие звуки, на теле, обдуваемом холодным ветром, блестел горячий пот, а на губах бурлила пена. Он ничего не видел и чувствовал, ни нового лица за спиной, ни даже того, что эта пылкая женщина вмиг превратилась в ледяную статую.
Спазм сковал горло Медеи, она не могла даже застонать, только смотрела в глаза кесаревича — и читала в них свой приговор. Ей показалось, это длится вечность; на самом деле ровно столько, сколько потребовалось Эмилию, чтобы проникнуться тяжестью ситуации и громко вопросить:
— Что тут у вас такое происходит?!
Князь Гектор замер, вздрогнул, на миг оцепенел, затем вполоборота посмотрел назад и наконец увидел кесаревича. Он в ужасе отпрянул, и возбужденный орган, доселе находившийся в Медее, вызывающе наставился на императорского внука. К несчастию для Гектора, его страх лишь на мгновение отсрочил неизбежное, и орган, закономерно вышедший из-под контроля, выплеснул тугую белую струю. Злополучный князь попытался его спрятать, отвести прочь, но с неожиданности действовал неумело, а трудолюбивый орган был силен и оставался в прежнем состоянии, пока не испустил на темный калазирис Эмилия весь свой обещанный запас; Медее так и не досталось ничего.
— Что вы себе позволяете, князь?! — в ярости воскликнул потрясенный кесаревич. — Это неслыханно!!
— Ваше Высочество… — белый, как снег, прошептал Гектор.
За его спиной раздался шум — это Медея, потеряв сознание, упала. Последним, что увидела она, было лицо Софии, возникшее внезапно и откуда, неизвестно, а также лукаво-торжествующую усмешку в сияющих опасной чернотой очах.
Глава тридцать четвёртая, в которой кесаревич приносит печальную весть, а княгиня принимает самое трудное решение в своей жизни
— Это неслыханно! Неслыханно!! Какой неслыханный позор для благородного сообщества! — твердил Эмилий, меряя шагами обширную каюту, куда София увлекла его.
Она сидела в кресле, облаченная в красный бархатный халат, и следила за быстрыми движениями кузена. В глазах Софии просвечивал задорный огонек, но Эмилий не смотрел в её глаза, а лицо Софии выглядело настолько серьезным, насколько требовали обстоятельства, да и голос, когда говорила она, пылал искренним возмущением.
— Mea culpa…46 Но кто же мог предположить, что этот человек, зовущий себя князем, сын первого среди патрисов, осмелится напасть на мою любимую подругу и изнасиловать её? И где — на моей собственной галее! И когда — в день её рождения, в день юбилея! О, боги! — с содроганием воскликнула София, воздев руки, — как вы, стражи небесной справедливости, попустили такое?
— Я убью его! — рявкнул Эмилий. — Где этот низкий человек?
— Нам нужно успокоиться и тщательно обдумать наши действия, — осторожно заметила она.
— Софи, я спрашиваю: где этот низкий человек? Изволь ответить мне, или я сам пойду его искать!
Эмилий тоже был в халате, а пострадавший калазирис, как важная улика, лежал в сторонке.
— Этот низкий человек в каюте, отведенной ему, — вздохнула София. — Я приставила к Гектору двух очень внимательных рабов, дабы он не совершил какую-нибудь глупость. Подозреваю, сейчас он бьет себя руками в грудь и от души раскаивается в содеянном. Эмиль, мне даже жаль Гектора: не явился бы он на «Амалфею», ничего бы не было. Наверное, он выпил лишнего.
— Забери меня Эреб! Ты что такое говоришь, кузина? Сочувствуешь ему? «Выпил лишнего?» Скажи иначе: надрался, как скотина, как презренный варвар! О, позор! И это князь, потомок Фортуната! — красный от гнева, искренне переживающий за оскорбление, нанесенное ему лично, кузине, подруге кузины и благородному сообществу в целом, Эмилий обвел глазами комнату, взгляд его остановился на пострадавшем калазирисе, и кесаревич процедил: — Нет, я это дело не оставлю, ему придется заплатить сполна!
София проследила его взгляд и усмехнулась, но тут же спрятала усмешку и заметила:
— Кузен, взглянем на эти вещи здраво. Какое преступление вменим в вину моему гостю? Неужто изнасилование? Нам это нужно? Нам? Сейчас? Хм, сомневаюсь! Но ничего другого я придумать не могу. В наших священных законах не сказано, какое наказание положено мужчине, брызнувшему спермой в родного внука императора. Ударил бы кинжалом он тебя или стрельнул из бластера, плеснул бы кислотой или какой отравой — тогда да, другое дело, а спермой — нет, не предусмотрено: сия благая жидкость опасной не считается у нас.
Эмилий опешил и покраснел, хотя, казалось, куда уж больше. Не давая ему опомниться, София продолжала:
— Я с содроганием думаю, что будет, если публика узнает об этом скорбном происшествии. Мы проиграем все. А больше прочих проиграешь ты, Эмиль. Прости, но я должна тебе сказать, как другу. Повсюду за тобой, подобно второй тени, отныне будет следовать молва: «Тот самый кесаревич, которого принцепсов сын обрызгал спермой с ног до головы».
— Да как ты можешь говорить такие вещи? Что ты за женщина? — ахнул Эмилий.
— А ты предпочитаешь, чтобы это самое сказал кто-то другой? — в упор спросила София. — И не только это. Fama crescit eundo,47 как однажды заметил Вергилий.
— Я убью его, — пробормотал кесаревич.
— Кого убьешь? Покойного Вергилия? Или друга своего отца?.. Возьми себя в руки, Эмиль, и предоставь это дело мне.
— Тебе?!
— Ну, разумеется! — улыбнулась София. — Я люблю тебя, кузен, я помогу тебе спастись из затруднения. Никто ни о чем не узнает. А ты послушай доброго совета и закажи себе новый калазирис.
— Как-то странно мне всё это, — сказал Эмилий, с подозрением глядя на нее. — Мне кажется, что ты… что ты… ты выглядишь довольной, дьявол побери! Не отрицай, я знаю тебя с детских лет!
— Ну да, прекрасно знаешь, — нимало не смутившись, хмыкнула София. — Ещё добавь, что это я подстроила, от альфы до омеги, нарочно пригласила Гектора, коварно опоила, подсунула ему Медею и, зная, что ты явишься, так время подгадала, с секундной точностью, чтобы он спустил не ей, а милому кузену… Vivat me, carissime Sophia!48
— Я это не хочу сказать, — смутился Эмилий. — Ты не могла узнать заранее о моем приезде.
— Ну, наконец-то! — с облегчением выдохнула она. — Ты явился, словно Deus ex machina49. И я желаю знать, зачем. Ответишь?
София изумилась, сколь разительно изменилось лицо кесаревича после этих её слов. Вся краска растворилась где-то, словно Эмилий в одно мгновение забыл свой гнев, на его лице проявились доброта и сострадание. Сердце Софии отчаянно забилось, ибо она знала: такое выражение лица бывает у кузена, когда ему приходится нести дурные вести.
Эмилий подошел к ней, опустился на одно колено и взял её руки в свои, — так успокаивал её он в детстве.
— Пожалуйста, Эмиль! — взмолилась она. — Не мучай, не томи! Отец, да? Он…
Эмилий отрицательно покачал головой.
— Не он. Тит жив. Пока!
— Не беспокойся, — быстро промолвила она, пресекая, как ей казалось, излишний разговор, — очень скоро, может быть, на днях, я смогу отпустить его… и заменить! Нет, подожди. Ты произнес: «Не он»? Что это значит?
— Мужайся, кузина…
Не дослушав его, София стремительно поднялась с кресла; она внезапно поняла, кого имеет он в виду, и горе поразило ей рассудок.
— Нет, нет, не может быть! Только вчера я отослала ему письмо!
— Прости… Твое письмо он не получит.
— О, Марс!.. Не может быть, не верю, Эмиль, ты слышишь, я не верю!!
Она стиснула пальцы и в отчаянии ударила ими в грудь Эмилия. Он обнял её, успокаивая.
— Я не верю, нет, не поверю никогда… — то и дело всхлипывала она.
— Я был у твоего отца, когда ему принесли экстренную депешу из Сиренаики, — сказал Эмилий. — Марсий… он прошлой ночью плыл по одному из притоков Анукиса. Он и его сопровождающие. Какая-то инспекция. И почему-то ночью. О, неужели он не знал, что ночью плавать в тех местах опасно? Гидры напали на корабль. Его схватили щупальца, и… помилуй меня, я вестник горя!
— Это всё ложь, Эмиль! Депеша лжива! Мой Марс не тот, кто мог подставиться под щупальца неразумной твари! — пылко воскликнула София. — Да, да! Конечно, он не мог. Его убили! О, мой злосчастный Марс, я же тебя предупреждала, а ты не внял мне или не успел. Когда пришла депеша?
— Несколько часов назад, но тебя уже не было в Темисии, — вымолвил Эмилий. — Я запретил передавать её по видикону, а сам сразу же бросился искать твою галею!
София прикрыла глаза рукой и застыла, как статуя. Эмилий, не на шутку испугавшийся за её рассудок, осторожно тронул локоть. Глаза, которые взглянули на него, заставили сжаться доброе сердце: ему почудилось, что София постарела в этот краткий миг. Точно прочитав его мысли, она сказала:
— Я приняла самое трудное решение в своей жизни. Но я не могу ждать. Мне надлежит знать правду, знать её немедленно, сейчас. Пойдем со мной, Эмиль. Мне нужен человек, который сохранит меня от посторонних глаз.
— Не понимаю…
— Скоро всё поймешь.
Они вышли на палубу. К счастью для них, там никого не было — а ночь, казавшаяся бесконечной, и не собиралась отступать. Встав спиной к сиянию Сафайроса, то есть лицом на юг, София бросила:
— Следи, чтобы никто не видел нас. Меня. Я на тебя надеюсь. И, ради всех, богов, молчи, не отвлекай меня.
Сказав такие слова, она внезапно вскинула руки, ладонями вперед, точно желала дотянуться до любимого, который сгинул там, куда она его послала. Минули несколько мгновений, и пораженному взору Эмилия предстали два туманных облачка, как будто выделившихся из её ладоней. Они сверкнули и унеслись кометами в ночную даль, туда, на юг…
Эмилий посмотрел в лицо Софии. Оно казалось каменным, застывшим, разверстые глаза не выражали ничего — словно душа оставила земную оболочку! Так минули ещё мгновения; София не менялась, и суеверный ужас закрадывался в сознание Эмилия. Он словно ощущал безжизненность этого тела, такого родного, такого близкого, такого привычного… «Она не могла умереть, — повторял он себе. — Так не умирают. Если люди умирают, они падают. А она стоит! Но почему тогда она стоит, подобно жене Лота?»
И Эмилий Даласин стоял, сотрясаемый страхами и сомнениями, и годы проносились перед его мысленным взором. Родной сестры у него никогда не было, и София стала ею, хотя по крови они были очень далеки. Как старший брат, он опекал её; особенно их сблизила трагедия Овидия Юстина, сына Клариссы Даласины и Тита Юстина. Эмилий и София росли вместе, но по-разному, ибо высокое положение члена царствующей династии, дарованное Эмилию самим фактом его рождения дочерью Виктора V, всецело удовлетворяло кесаревича; Софии же предстояло добиваться многого, предстояло оправдывать доверие отца и надежды окружающих, всех тех, кто видел в ней наследницу великого юстиновского рода.
Их пути разошлись; размеренная жизнь Фортуната резко контрастировала со стремительным взлетом Юстины, как тлеющий огонёк контрастирует с ярко пылающим факелом. Однако родственное единение и дружба остались неизменными; конечно, Эмилий сам был не без ушей и слышал о Софии всякое; пожалуй, ни о ком другом последние годы не говорили столько, доброго и дурного. Само собой, у них случались размолвки, поскольку кесаревич с его внутренним, всеобщим, неизменным благородством не принимал тех правил жизни, которых придерживались политики. София щадила его чувства; если бы Эмилий знал хотя бы треть того, что знала о Софии Медея Тамина, он бы в этом просто не поверил. За всю жизнь София не сделала ему ни единой подлости, всегда отвечая добром на добро.
Сказать по правде, он боготворил сестру-кузину, хотя бы только потому, что она спасла жизнь его младшей дочери.
Старшая дочь Эмилия и Стефании, Беатриса, родилась слабой, её чудом выходили, и врачи единодушно заявили, что девочка не проживет и года. Они ошиблись, и ошиблись в корне: Беатриса росла красивой и здоровой, ей было уже семь. Те самые врачи, которые так обманулись с Беатрисой, два года спустя взялись предостерегать Эмилия и Стефанию против второго ребенка. Понятно, что им не было больше веры; супруги хотели ещё детей, и ребенок появился, вторая дочь. Жрецы Асклепия на этот раз, увы, не обознались: ребенок, родившийся намного раньше положенного срока, оказался тяжело болен, и никто не верил, что его удастся выходить.
Никто, кроме Софии. Ей было двадцать три тогда, она сама недавно родила второго сына, была ещё слабой — но все три недели, в течение которых девочка металась между жизнью и смертью, София, словно сиделка, по доброй воле проводила у постели новорожденной. Сначала её отговаривали, затем перестали отговаривать, а лишь пожимали плечами; даже Тит Юстин, тогда ещё могучий, властный, упрекал дочь, что она своим сидением внушает напрасные надежды несчастным отцу и матери… — но она не уходила. Она разговаривала с маленькой часами, будто словами можно было побороть болезнь и будто новорожденная может понять слова. И, удивительное дело, к исходу первого месяца ребенок начал поправляться! Когда поправился, Софию принял сам август Виктор V и от лица семьи… впрочем, для неё не это было главным.
Она впервые победила смерть — и поняла, что может властвовать над судьбами других.
Спасенную девочку назвали Ариадной, по предложению Софии; как-то она сказала, что этой девочке суждено найти спасительную нить для всей державы Фортуната. Предсказание было туманным, невообразимым, и прозвучало не к месту, не от того пророка, кому можно было верить, его никто не понял и вскоре все забыли. Забыла и сама София, поскольку её ждал таинственный Мемнон.
Оттуда возвратилась она год спустя, и брат-кузен едва узнал её. Вернее, она была прежней, только в иные минуты ему отчего-то казалось, что с ним говорит не младшая сестра, а умудренная годами, если не веками, мать. Их отношения испытали кризис, но Эмилий был привязан к ней и благодарен за добро, а она сумела проявить достаточно такта, и кризис отошел; теперь София выглядела старшей, он с этим смирился. Но эта перемена потрясла его, он втайне возненавидел пугающее нечто, обозначаемое понятием «Мемнон», он больше никогда не ездил в этот город, которому под силу изменять людей.
Вообще, кесаревич Эмилий, подобно многим патрисам, аристократам Новой Империи, потомкам гордых римлян, не понимал смысла Священного Города. У римлян ничего подобного не было. И Эмилий, настоящий римлянин в душе, не понимал, почему сам Божественный император должен каждый год являться туда, как на поклон. Не понимал, какую власть над государством имеет пресловутый синклит Храма Фатума и есть ли эта власть на самом деле, есть ли в действительности сам синклит или он только миф; стройная система государства, созданная по слову первого императора, казалась Эмилию самодостаточной; и ничего не говорилось в Завещании Фортуната ни о синклите Храма Фатума, ни, тем более, о «святых риши», будто бы управляющих этим синклитом. Впрочем, Эмилий свои сомнения вслух никогда не высказывал: страх перед неизвестной, непонятной силой сковывал его уста.
Воспоминания увлекли его, куда он сам не собирался отправляться; но он очнулся, увидев наяву, как две серебристые стрелы явились с юга и вонзились в распростертые ладони Софии. Облачка белесого тумана стремительно втянулись в тело женщины, и в тот же миг София ожила; едва ожив, она свалилась на руки Эмилию, — он успел подхватить её, — и, уже срываясь в глубины бессознательного, она произнесла:
— Мой Марсий жив! Произошла ужасная ошибка…
* * *
Непознаваемы ресурсы воли! Никто не знает, из каких глубин являются они. Вот и Эмилий не мог понять, как женщина, претерпевшая пугающее и подозрительное превращение, упавшая затем без чувств, несколько секунд спустя, ещё до прихода врачей, сама вернулась в сознание и встала на ноги, как будто ничего и не было, а явившихся по зову её кузена слуг отослала прочь.
Эмилий не мог понять, что Софии просто не дано было расслабиться, во всяком случае, теперь.
Они вернулись в прежнюю каюту. По пути заглянули к Медее: та спала тревожным, мечущимся сном. О Гекторе Петрине доложили, что он также уснул, и эта новость почему-то совсем не возмутила кесаревича. Он ждал от Софии рассказа, если не рассказа, то хотя примерного объяснения того, чему свидетелем она его заставила быть. Но София предпочла говорить не об этом.
— Мой Марсий жив и невредим, — с радостью сообщила она. — Его враги ошиблись, он их переиграл. Таков мой Марсий, вы все недооценивали его… и даже я. Но постой! Откуда ты знаешь про Марсия… и про меня? Я тебе ничего не говорила!
Эмилий усмехнулся.
— Тит рассказал мне. Ты наивна, кузина, если полагаешь, будто твоему отцу безразлично, как складывается у его дочери личная жизнь. Он устал от власти, но он любит тебя и желает тебе счастья.
София поморщилась: нравоучительные беседы раздражали её, особенно когда для них не оставалось времени.
— Ты, верно, осуждаешь меня, Эмиль: я изменяю законному супругу.
Эмилий обнял её и сказал с улыбкой:
— Я никогда тебя не осуждал и осуждать не стану. Князь Марсий Милиссин достойный человек. Если ты счастлива с ним, я тоже счастлив.
— Какой ты славный! — вздохнула София. — О, если бы ты знал, кто я на самом деле!
— На самом деле ты очень хороший человек, — отозвался Эмилий, — но тебе почему-то нравится казаться грозной, жесткой и опасной, хуже, чем ты есть. Ну, что ж, у каждого, как говорят, свои причуды. Меня ты, впрочем, не обманешь… Поэтому ответь, — внезапно вымолвил он, — с чего ты взяла, что Марсий жив? Я этому рад, конечно, но…
София поднесла палец к его губам.
— Ни слова больше! Доверься мне, Эмиль; я просто знаю. О том, что видел, молчи. Ещё лучше — забудь. Этого не было.
Эмилий помрачнел; он не любил, когда с ним обращались, как с ребенком. Даже София.
— Хорошо, — угрюмо сказал он, — я буду молчаливее статуи. Но прежде ответь мне на единственный вопрос, иначе не найду себе покоя… Скажи мне, кто ты — ты ментат?!
— Я не ментат, — быстро ответила она, — я любящая женщина. Или ты не веришь в волшебство любви?
— Я верю в волшебство любви, — вздохнул Эмилий. — Но я тебе не верю! То, что я видел…
— Оставим это! Я не ментат, и точка! Как я могу быть ментатом и обитать среди людей? Я имею в виду, среди обычных людей? Ты думаешь, мне бы это позволили? Что ты знаешь о ментатах? Ты, вообще, встречал хоть одного? Всё, замолчи, довольно! И чтобы больше ты не смел мне это говорить!
— Пусть так. Я рад, что моя весть не оказалась горькой, как я думал.
Но София горестно покачала головой.
— Нет, Эмиль, ничего ещё не кончилось. Воистину, лживая молва растет на ходу, и нет зла ужаснее! О том, что Марсий спасся, известно мне, а теперь и тебе; но о том, что он погиб, как сказано в депеше, известно уже очень многим. Нашлись «доброжелатели», которые поспешили сообщить трагическую новость его матери Клеменции в больницу; я думаю, здесь постарался дядя: для него нет ничего святого. И она сошла с ума, несчастная мать Марсия.
— Сошла с ума? В каком смысле?
— В прямом, Эмиль, в прямом! Узнав о смерти единственного сына, Клеменция помешалась рассудком. Хвала богам, она не умерла!
— Ты в этом уверена, Софи?
— Я в этом уверена, Эмиль.
— Но как…
— Ни слова! Или мои уста умолкнут для тебя.
— Её можно вылечить?
— Не знаю. Я не Кассандра.
Она подошла к окну — и снова удивилась, почему не видно проблесков рассвета. «Когда же кончится сегодняшняя ночь?»
— Помоги мне, Эмиль, — вдруг сказала она.
Его голос трепетал от волнения, когда он отвечал:
— Я сделаю всё, что в моих силах, лишь скажи.
— Отвези меня в Мемнон. Немедленно. Сейчас.
148-й Год Симплициссимуса (1787),ночь с 10 на 11 января, воздушное пространство Ливии, затем Астеропольский аэропорт
Небольшой спортивный моноплан несся вослед уходящей мгле. Далеко позади остался просыпающийся Нефтис, «город мастеров»; моноплан летел над Ливийской пустыней; на десятки миль вокруг не было видно ни огонька, и могло показаться, что твердь исчезла вообще, что воздушный корабль, словно неприкаянный дух, скользит в давящей пустоте Эреба, а ниже простирается тартарова бездна… горе тому воздухоплавателю, кому назначено потерпеть крушение в этих местах!
Усилием воли Эмилий изгнал коварные мысли. Он по праву считался одним из лучших пилотов Империи, а его моноплан — одним из самых быстрых. Но не только поэтому София попросила о помощи именно его. Множество факторов, сложившись воедино, позволяли ей рассчитывать на стремительный успех. Как член царствующей династии, кесаревич Эмилий не обязан был испрашивать разрешения на полет, ему дозволялось подниматься в воздух не из огромного столичного аэропорта в далеком Эсквилине, а с острова Сафайрос, где у Фортунатов был собственный аэропорт; оттуда можно было подняться, не вызвав подозрений и избежав как изнурительных формальностей, так и огласки; София хотела во что бы то ни стало сохранить в тайне свою неожиданную поездку в Мемнон.
План был идеален, но, как и всякий идеальный план, трещал по швам, когда затрагивал живых людей. Эмилий категорически отказывался лететь в Мемнон. Новая затея Софии представлялась ему безумной, особенно в свете событий, случившихся этой ночью. В голове его не укладывалось, как может София покидать столицу в такой критический момент, когда судьбы едва ли не всех близких ей людей висят на волоске, и отправляться в обитель мрачных тайн — зачем, с какой сокрытой целью? А София, презрев его изумление, не стала ничего объяснять. На глазах у Эмилия она облачилась в форменный калазирис логофета, на голову надела клафт с кокардой аватара Сфинкса, и потребовала, чтобы он, Эмилий, не медля ни секунды, отвез её на Сафайрос, благо гидромобиль, на котором он приехал, под рукой. Всё ещё не веря, что она и впрямь этого хочет, кесаревич решительно помотал головой и произнес:
— Я не стану потакать безумию. Не стану сам и тебе не позволю. Я отвезу тебя в Темисию, к отцу.
Тогда София скрестила руки на груди и молвила ему:
— Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду. Ты отвезешь меня, а если нет, я справлюсь без тебя, хотя это меня задержит. Клянусь кровью Фортуната, если понадобится, я подниму на ноги всех, и вылечу в Мемнон! А если мне и это не поможет, возьму крылья Дедалия Лабрина, в которых он явился на бал, и полечу, подобно древнему Дедалу! Мне нужно быть в Мемноне, и я там буду, с тобой ли, без тебя, но буду! Я так решила — выбирай, Эмиль!
Он смотрел на неё — и понимал душою, что отказать Софии будет ещё большим безумием, нежели согласиться с её затеей. Он видел светлое лицо, глубокие глаза с пылающей в них страстной волей, он видел острые напрягшиеся скулы, он видел чуть раскрытые ярко-карминные уста, аристократически тонкие, но изумительно очерченные, он видел два ряда жемчужин меж этих уст и даже алый язычок… он видел это всё, он явно ощущал магнетическую силу, исходящую от Софии, силу, заставлявшую подчиняться многих и многих людей, очень разных, но единых в одном — они испытывали счастье, подчиняясь ей. Эмилий не был человеком робкого десятка, скорее даже, он был бесстрашным человеком, но против этих чар сражаться он не мог и не хотел. Ещё вдруг понял он, что София нисколько не лукавит, не блефует; ей нужно — и она добьется, ибо не привыкла отступать по чьей-то прихоти; не он, так кто-то другой исполнит безрассудную волю. Эмилий подумал, что «кто-то другой» не будет защищен высоким титулом кесаревича, а София, когда ей нечто очень нужно, с людьми не церемонится. Впрочем, и ему, внуку августа Виктора V, она могла усложнить жизнь, хотя бы одной своей обидой, но нет, она ему не угрожала, она просто сказала: «Выбирай!», — как будто у него был выбор… «Хорошо, — подумалось ему, — пусть вместо объяснений будет её воля!»
Не предупредив никого, они сели в гидромобиль и через полчаса прибыли на Сафайрос. София потребовала, чтобы Эмилий облачился в парадный калазирис генерал-префекта императорской гвардии; такой высокий чин присваивался родственникам августа от рождения. Он подчинился, но заметил при этом, что даже кесаревичу нельзя запросто так проникнуть в Священный Город, не говоря уже о прочих смертных, министрах и князьях. В ответ София странно ухмыльнулась и выразилась в духе, мол, это не твои заботы, твоя задача — долететь.
Моноплан Эмилия поднялся в воздух, когда над озером, осторожно ступая, просыпалась заря — но им было в другую сторону, на закат, и мнилось кесаревичу, что это очень символично: они бегут от света к тьме…
Его надежды на то, что София поделится с ним во время полета, не сбылись: погрузившись в себя, она о чем-то размышляла, а он не решался её тревожить. Вероятно, предположил Эмилий, причина её молчания не в скрытности, а в нежелании обременять его множеством новых проблем.
Предоставленный собственным мыслям, он попытался разобраться в ситуации, но вскоре ощутил себя Гераклом, взвалившим на плечи небесный свод, — то, как известно, был редкий случай, когда Геракл дал слабину. Собрать в одну картину всех фигурантов, от Тита до Варга, от Марсия до Корнелия, от Виктора V до вождей разнузданной толпы (а тут ещё святые риши добавятся, мысленно содрогнулся он), собрать все международные и внутренние дела, политические и любовные, и прочие, и прочие, и прочие… Необходимо было не просто собрать их всех в одну гигантскую картину, но и расставить по своим местам, их, непокорных, себе на уме, норовящих поступить каждый по-своему и разрушить красоту мозаики… Это оказалось для него совершенно непосильным делом — мозаика не получалась. С печалью Эмилий признался себе, что, очевидно, София права, отказываясь делиться с ним своими тайнами, горестями, планами — навряд ли он сможет помочь советом, а драгоценное время она на него потратит. «Она ужасно одинока, — с болью и жалостью подумал Эмилий, — ей не с кем поделиться, ей всё приходится решать самой, мы можем только исполнять»
Он обернулся назад, чтобы посмотреть, как там она, — второе, и последнее, кресло в этом моноплане располагалось сразу за креслом пилота, — и увидал её в объятиях Морфея. София спала, уронив голову на правое плечо, совсем как в детстве, но губы её вздрагивали и как будто что-то шептали. Эта картина заставила чувствительного к людской боли Эмилия зажмурить глаза. «Бедная! — подумалось ему. — Даже во сне дела её не отпускают! О, ну почему она? Кому нужна такая власть? Пусть бы кто другой решал дела; разве во власти счастье?»
Невольно он судил о том, чего не понимал…
Полет близился к концу; впереди, чуть ниже курса, в ночи разворачивалось туманное сияние. Раздался требовательный писк бортового видикона, и голос диспетчера спросил о цели полета. Эмилий собрался включить изображение и дать ответ, но в этот момент рука Софии взметнулась и удержала его руку.
— Не отвечай, — услышал он. — Если ответишь, через час, самое большее, о моем визите станет известно Корнелию.
— Ты сошла с ума! — воскликнул Эмилий. — Нас собьют!
— Нас не собьют, — уверенно произнесла она, — если ты быстро снизишься до земли и сядешь в Императорском секторе.
Императорским сектором назывались взлетные полосы, зарезервированные для летательных аппаратов царствующей династии.
На этот раз Эмилий поступил по-своему. Он быстро включил видикон — только звук, но не изображение — и попросил разрешения на посадку. При этом он назвал пароль Фортунатов; диспетчер оказался умным человеком и лишь пообещал, что после посадки моноплан будет подвергнут тщательному досмотру.
— Молодец, Эмиль, — усмехнулась София. — Иногда меня заносит, в таких случаях ты незаменим.
— Спи! — пробурчал он. — Мы ещё не прилетели. На земле будешь командовать.
Город приближался; однако если наш читатель надеется увидеть панораму Мемнона, ему (читателю) придется подождать: аэропорт лежал более чем в ста гермах от теополиса. Город же, куда прибывали Эмилий и София, назывался Астерополем, или «Вратами Мемнона». Помимо аэропорта, «Врата Мемнона» включали в себя железнодорожный узел и подземный речной порт; почему порт был подземным, станет ясно ниже. Собственно, никаких иных функций, кроме приема и отправки посещающих священную столицу, Астерополь не выполнял.
Астерополь стоял у подножия гор Омфала, разделявших Ливию и Метиду. Там, за горами, начинался другой, запретный, мир, и только через «Врата» можно было проникнуть в него: в радиусе сотен герм вокруг Мемнона не было ни аэропортов, ни станций, ни прочих крупных поселений. Бескрайние пространства Метиды50 представляли собой каменистые нагорья, плато и низины; какая жизнь творится там, с достоверностью знали лишь посвященные. Транзитные железнодорожные ветки старательно обходили самую большую провинцию Империи, и даже летательным аппаратам воспрещалось проникать на её территорию; те же аэросферы и планеры, которые волею стихии оказывались поблизости от Храма Фатума, безжалостно сбивались эфиритовыми пушками. Естественный путь в Метиду проходил по рекам Маат, Шу и Тефнут, однако эти реки, расчлененные системой шлюзов, охраняли строже, чем государственную границу, да и подданным Божественного Виктора просто не могла прийти в голову мысль непрошено явиться в запретный мир Метиды.
А моноплан между тем продолжал снижение. Завораживающее зрелище открывалось взорам Эмилия и Софии. Гигантская, почти в сто мер высотой, статуя возносилась над городом. Она стояла на горе и оттого казалась ещё выше и величественнее. Посреди ночи статуя, окруженная светящимся ореолом, казалась сотворенной из белого мрамора, она пылала, как маяк, озаряя своим светом весь город и его окрестности. Статуя изображала женщину в простом дорическом хитоне и гиматии поверх него. Лицо женщины светилось канонической античной красотой, оно одновременно казалось суровым и благожелательным, непроницаемым и удивительным живым. Женщина стояла, широко раскинув руки в стороны, ладонями вперед, словно приглашая всех в священную столицу. Эта поза и называлась «позой Астреи».
Астрея Фортуната, старшая дочь Гая Аврелия, сменившая отца на Божественном Престоле, согласно писаной истории, не только мудро правила молодой Империей, но и заложила священный теополис; Астрея считалась покровительницей божественного знания. Несмотря на это, народ любил Астрею, «Бона Деа», или «добрую богиню»; очень часто простые аморийцы, несведущие в высокой теологии и философии, поклонялись Астрее, искренне веря, что «добрая богиня», сама жившая на грешной земле, слышит и понимает смертных лучше, нежели далекие, загадочные, равнодушные чудища-аватары.
Моноплан беспрепятственно приземлился в Императорском секторе. Тотчас он был взят в кольцо вооруженными людьми, числом не меньше полусотни, и непросто было разобраться, на что это похоже — на почетный эскорт или на конвой. Спускаясь на землю, кесаревич Эмилий подумал: «Им нужна одна секунда, чтобы выхватить бластеры и выстрелить в нас. И они будут правы, ибо мы сами отказались представиться!»
София спустилась следом, и тут же рядом оказались центурион и сопровождающие его солдаты астеропольской милисии. Суровая решимость, отчеканенная на лице центуриона, сменилась изумлением, когда он увидел пред собой мужчину и женщину в трехзвездных генеральских мундирах, военном и гражданском. София пришла ему на выручку, объявив:
— Центурион, вы имеете честь принимать Его Высочество кесаревича Эмилия Даласина, который соблаговолил посетить Город Астреи на своем личном моноплане.
Центурион отдал честь отпрыску священной династии и, на всякий случай, его спутнице. За годы службы в Астерополе центурион повидал разных вельмож, трижды ему доводилось встречать самого Божественного Виктора, но ещё ни разу не видел он столь молодую и прекрасную женщину в калазирисе логофета. Возможно, он слышал имя Софии Юстины, но никогда не видел её в лицо. Гарнизон Астерополя был отдельным миром, служащие здесь легионеры и милисы были ограждены от политической и светской жизни, от всего, что несло угрозу суровой гарнизонной дисциплине.
Однако комендант аэропорта сразу узнал и Эмилия, и Софию. Приняв их со всеми почестями, он осведомился, какова цель визита.
— Я отправлюсь в Мемнон, а Его Высочество подождет меня, — коротко ответила София.
— Ваше сиятельство покажет пропуск мне или его превосходительству губернатору Астерополя? — спросил комендант.
«Вот оно!», — пронеслось в голове Эмилия.
София устремила на коменданта суровый взгляд.
— Я министр колоний Аморийской империи, — напомнила она, — и имею право посещать столицу провинции, которой, равно как и моему министерству, покровительствует аватар Сфинкс, в любое время.
— Никак нет, ваше сиятельство, — возразил комендант. — Никто, кроме Его Божественного Величества, не вправе посещать Священный Город без пропуска, подписанного понтификом Курии. Если у вашего сиятельства нет разрешения его святейшества, ваше сиятельство не попадёт в Мемнон.
Дальше случилось то, чего меньше всего ожидали комендант и кесаревич Эмилий. София надменно усмехнулась, стянула с правой кисти синюю перчатку и царственным жестом протянула руку коменданту.
На среднем пальце сверкал громадный белый перстень.
Никогда в жизни Эмилий не видел, чтобы человеческое лицо менялось столь пугающе стремительно. Могло показаться, что комендант увидел дьявола во плоти, или самого Творца, или иное нечто, способное внушить благоговейный трепет. Волосы его зашевелились, кожа побледнела и округлились глаза. А со стороны перстень казался заурядным, вот только прозрачно-белый камень выглядел несколько необычно.
— Вас устраивает мой пропуск, претор? — нарушила тишину София.
— Д-да, р-разумеется… — прошептал комендант.
— В таком случае вы будете сопровождать меня до теополиса, — распорядилась она. — Немедленно свяжитесь с губернатором. Дромос в Мемнон должен принять меня через двадцать минут или раньше. И предупредите губернатора, что я желаю избежать огласки.
— Слушаюсь!
Как только комендант отправился исполнять приказание, София снова надела перчатку, а Эмилий спросил:
— Что это было? Почему он…
— Какой ты любопытный!
— Я начинаю тебя бояться, Софи, — выговорил Эмилий. — Этот человек ежедневно просматривает сотни пропусков, но такой пропуск, который показала ему ты, он, я готов поклясться, ожидал увидеть лишь на суде небесных аватаров!
— Ты почти угадал, кузен, — улыбнулась София. — Но тебе не стоит меня бояться. Разгадка тривиальна: этот перстень дали мне святые риши.
— О, зачем ты сказала! — обхватив голову руками, простонал Эмилий.
— Послушай, — задумчиво молвила она, — а ты не помнишь, кто у нас губернатор Астерополя? Представь себя, забыла.
— Помню. Князь Ларгий Марцеллин, прокуратор.
— Что?! Это же отец Корнелия!
— Ну, да, — кивнул Эмилий. — Почему это тебя удивляет?
София с досады прикусила губу.
— Меня ничего не удивляет, Эмиль. Меня даже не удивит, если дядя узнает о моем визите в Мемнон прежде, чем я сяду в дромос!
Глава тридцать шестая, в которой читатель знакомится со священной столицей Аморийской империи и её обитателями
148-й Год Симплициссимуса (1787),11 января, окрестности Мемнона, затем Мемнон, Храм Фатума
Я нарочно приказала отправить специальный дромос по наземному пути, хотя подземным или подводным тоннелем было бы безопаснее и быстрее. Особо спешить я не видела смысла, ибо не сомневалась: первое, что сделал Ларгий Марцеллин, вопреки моим указаниям, это позвонил сыну в Темисию. И дядя не будет собой, если не попытается воспользоваться моим отсутствием. Внутренне я смирилась с тем, что Медея Тамина не будет назначена архонтессой Илифии, а князь Гектор Петрин, вероятно, выскользнет из сетей, в которые угодил благодаря неожиданной милости ко мне коварной Фаты. Ещё я понимала, что Марс вот-вот вернется из Сиренаики, а, возвратившись, увидит своими глазами, какая беда приключилась с матерью. Он будет прав, если обвинит в этом меня… нет, он не обвинит, он слишком благороден. Благородные мужчины окружают меня; если бы я не была столь цинична, мне стало бы стыдно перед ними.
Однако я — это я, какая есть. Я презрела всё и поспешила сюда, в Мемнон, за козырной картой, которую не побьёт никто.
Я не была здесь почти пять лет — но ничего не может измениться в волшебном мире теополиса! Мемнон — это непредставимый феномен рукотворной природы, это зрелище, от которого захватывает дух. Признаюсь, меня никогда особо не впечатляли грандиозные постройки Темисии, Пантеон, Палатиум и даже сверкающий Сапфировый дворец, восьмое чудо света. Но всякий раз в Мемноне я испытываю немыслимый подъём души, меня словно насыщает божественная энергия эфира, которая здесь столь интенсивна, что воздух кажется тягучим, насыщенным крохотными каплями светящейся взвеси.
Преодолев тоннель через горы Омфала, мой дромос пронесся по мосту над рекой Тефнут, единственной крытой рекой в мире. Зеркальный блеск алюминиевого покрывала ослепил меня, и я задвинула защитные занавеси на окне, тем более что стрелка эфирометра, прикреплённого к стеклу снаружи, миновала предельно допустимый уровень. Однако минуту спустя я снова раздвинула занавеси: желание насладиться видом Священного Города и Хрустальной Горы было сильнее страха перед губительным излучением; к тому же мне, проведшей здесь целый год, уже поздно бояться эфира.
Тем временем дромос пересёк Кольцо Паломников. Так называлась железная дорога длиной в двести пятьдесят и радиусом в сорок герм, опоясывающая Хрустальную Гору. Каждый амориец, достигший двенадцати лет, обязан объехать Гору по Кольцу Паломников и поклониться Храму Фатума. Ритуал происходит так: паломники занимают места в специальном дромосе, становятся на колени лицом к Хрустальной Горе и в этом положении остаются всё время, пока дромос совершает свой круг. К счастью для них, дромос идёт быстро, и стоять на коленях приходится не более двух часов. Следующий раз амориец должен совершить паломничество в двадцать четыре года, затем в тридцать шесть, и так каждые двенадцать лет, до самой смерти. Правда, он может уклониться от паломничества, но я таких не встречала: едут все, и дети, и древние старцы, тем более, государство полностью обеспечивает проезд. Расходов нам не жалко, ибо всякий, хотя бы раз увидевший Храм Фатума хотя бы издали, не забудет этого зрелища никогда! К тому же человек, два часа простоявший на коленях, с меньшей вероятностью вырастет в бунтовщика, нежели тот, кто привык всегда стоять прямо.
Воистину, мудра и справедлива наша Истинная Вера!
Помню, в первый раз я очень боялась паломничества. Росла я непоседливой девчонкой, и мысль о том, что придется два часа стоять на коленях, в одной и той же позе, ужасала меня. Овидию, — тогда ещё мой сводный брат был жив, — и Эмилию пришлось изрядно постараться, дабы привести меня к должной покорности. Страшно подумать, как сложилась бы моя жизнь, если бы я тогда, в двенадцать лет, принялась бунтовать против столь значимых для нас обычаев. Но, увидев Храм на вершине Горы, я забыла обо всём на свете, что-то изменилось внутри меня, мне захотелось во что бы то ни стало проникнуть туда. Отец, услышав об этом, пришел в ярость. «Я не позволю сделать из моей дочери затворницу Мемнона!», — гремел он, и Квиринальский дворец содрогался. Вскоре скончался брат, и моя судьба определилась сама собой. Но мечта осталась, казавшаяся несбыточной мечта войти в Храм Фатума и посмотреть самой, какая она, наша «святая святых». Каковы же были моё изумление и потрясение моего отца, когда во время второго паломничества облаченный во всё белое посланник Храма Фатума передал мне повеление синклита явиться к святым риши. Противиться не смел даже отец, первый министр. Провожая меня, он плакал, как на похоронах Овидия; теперь я лучше понимаю его, меня саму удивляет не столько то, что дочь Юстинов пригласили обучаться тайному знанию, сколько другое, почему год спустя меня отпустили обратно в мир… вернее, нет, меня это совсем не удивляет: риши сами назвали причину, когда вручали Глаз Фортуната.
Люди, никогда не бывавшие в Мемноне, не могут понять, что это вовсе не город, в обычном понимании. Здесь не увидишь дворцов знати, общественных зданий, многоэтажных инсул для плебса… на поверхности нет ничего, кроме Хрустальной Горы с Храмом Фатума на её вершине.
Священный Город, обиталище ментатов, учёных иереев и обслуживающего Храм персонала, сокрыт в толще Хрустальной Горы, в пещерах под нею и вокруг нее. Фактически Священный Город — это гигантский человеческий улей, огромный завод по добыче и переработке кристаллов-эфиритов. Отсюда проистекает не только духовная, но и материальная мощь нашей державы. Чтобы проникнуть в Священный Город, недостаточно пропуска понтифика, нужно решение синклита, и синклит же безраздельно властвует в Священном Городе, устанавливая свои законы.
Собственно Мемнон, или Новый Город, лежит под землёй, в колоссальной карстовой пещере на глубине около тысячи мер. Жители его, по преимуществу учёные и высококвалифицированные рабочие, не видят солнечного света, ибо на поверхности владычествует Танатос: достаточно оставить человека на несколько часов у подножия Хрустальной Горы, и излучение Эфира убьёт его. Мне доводилось читать леденящие душу хроники о строительстве Кольца Паломников и других важных коммуникаций Мемнона. Если верить этим хроникам, здесь расстались с жизнями пятнадцать миллионов человек, причём в среднем раб выдерживал не более трёх-пяти суток. К счастью, можно обмануть излучение, во-первых, облачившись в скафандр, во-вторых, выбираясь на поверхность на краткие промежутки времени. Но, с другой стороны, раб гораздо дешевле скафандра. Когда строили Кольцо Паломников, рабов не считали.
Пока я предавалась воспоминаниям, дромос мчался к Мемнону, всё более ускоряя ход. Стрелка эфирометра, вздрогнув, замерла на максимальной отметке, и я нехотя задвинула защитные занавеси. Слабый, но навязчивый звон в ушах показывал, что и для меня достаточно. Однако пленяющая панорама осталась перед моим мысленным взором.
Я видела изрезанное пепельно-коричневыми каньонами нагорье. Дромос проносился сквозь тоннели и арки, через мосты и эстакады, которые, воистину, не были ни творениями природы, ни плодами труда смертных, вниз уходила бездна, а вверх взметались отвесные скалы, казавшиеся розово-серебрянными в свете восходящего Гелиоса и вечной игре Эфира. Его излучение превратило окрестности Мемнона в паноптикум фантастических каменных фигур; одно лишь лицезрение их требует немалого мужества. Вот стремительно надвигается чья-то голова, не то циклопа, не то Минотавра, дромос проскакивает в развёрстую пасть, наступает тьма, и может показаться, что ты уже в утробе мифического зверя. Но нет, минуту спустя на тебя вновь устремляется свет, поезд проносится над очередным Тартаром, и очередной Олимп грозит обрушиться на твою голову… но никогда не рухнет, ибо здесь сами боги следят за порядком, здесь не бывает ни землетрясений, ни бурь, ни дождей — только сухие и страшные эфирные грозы, подобные вспышкам на солнце…
У подножия Хрустальной Горы каньоны постепенно исчезают, тебя встречает серо-коричневая равнина. Это каменная пыль, впрочем, достаточно тяжёлая, она не поднимается в воздух, а лежит, подобно песку в пустыне, мёртвым покрывалом. Но ты не смотришь по сторонам, всё внимание твое приковывает Хрустальная Гора — правильный покатый конус, гладкий, на склонах его нет никакой растительности, только кое-где чернеют отверстия ходов и серебрятся исследовательские зонды. Название Горы не должно обманывать — она Хрустальная лишь постольку, поскольку хранит единственное в мире месторождение кристаллов-эфиритов.
А на вершине горы, устремлённый в небеса, к Эфиру, стоит Храм Фатума… Когда однажды мои сыновья попросили меня описать его, я пришла в замешательство, ибо на свете не существует ничего похожего. Поразмыслив, я сказала им: «Представьте себе исполинский белый цилиндр, поставленный вертикально. Он заканчивается неправильной пирамидой, чем-то напоминающей вавилонские зиккураты. Вокруг этого цилиндра, почти сливаясь с ним, расположены двенадцать таких же цилиндров, но поменьше; они завершаются скосом в сторону центрального цилиндра. Вокруг них также цилиндры, которых уже двадцать четыре, — это третий ярус Храма, если считать от вершины. Четвертый ярус составляют тридцать шесть колонн-цилиндров, пятый — сорок восемь, и так далее. Всего ярусов, как вы можете догадаться, двенадцать. Общая высота Храма Фатума — двести сорок шесть мер, вместе с Хрустальной Горой — более четырех тысяч мер, или четырех герм».
Вот так я объясняла Палладию и Платону… но я не могла передать им, каково стоять в Чертоге Пантократора, на высоте почти четырех с половиной герм над уровнем моря, и видеть сверху облака, затянувшие землю полупрозрачной пелериной. Ощущение беспредельной власти, всемогущества там буквально разлито в воздухе. Одним словом, это и есть наш Олимп!
Ты с трудом вмещаешь в сознание Храм, посвященный Творцу всего Сущего, и твой взор неизбежно перемещается ещё выше, туда, где над Храмом проявляется зримое свидетельство истинности нашей веры. Solem quis dicere falsum audeat?51 В вышине ты видишь пульсирующее белесое облако с размытыми краями и неясным центром, но понимаешь, что центр этот и есть Божественный Эфир, «третье светило», дарованное аморийскому народу, обитель небесных аватаров. По молодости лет я всё пыталась уточнить, что же такое есть Эфир, из чего состоит загадочная звезда, вознесшая нас над миром, царствующая над нами и отнимающая наши жизни, — и нигде не нашла достойного и ясного ответа! С изумлением я обнаружила, что мои учёные наставники сами не знают его; подозреваю, если кто и знает, это риши. Эфир был новой данностью, подобный Гелиосу и Селене, подобный звёздам и Вселенной, в нем, как и в них, дремала вечная тайна… никто не ведает, когда она проснётся и проснется ли вообще.
В пяти гермах от Хрустальной Горы дромос нырнул в тоннель и сбавил скорость. Дорога шла под сильный уклон, и постоянный скрип тормозов раздражал меня; эти резкие звуки суетного мира всегда казались мне обидными, неуместными в царстве божественного безмолвия. Наконец показалась станция, дромос замедлил ход и остановился.
Я была в Мемноне.
Меня встречали двое мужчин и женщина, в неизменных чёрных одеяниях анахоретов Храма Фатума. К моему удивлению, все трое поклонились мне, приложив пальцы ко лбу, — традиционный жест посвященных. Собственно, удивляться было нечему, эти люди профессиональные ментаты, им не нужно демонстрировать Глаз Фортуната, они видят мою сущность и понимают, кто я такая.
— Скройся от мира, Пегас, — сказала анахорита, вручая мне такой же чёрный плащ, какой был на ней.
Я невольно вздрогнула; за четыре года отвыкла слышать от незнакомых людей «ты» и «Пегас». Да, верно, я была Пегасом, этот аватар, согласно Выбору, покровительствовал мне.
Я произнесла слова традиционной формулы ответа:
— Волею призвавших меня облачаюсь в цвета Вечности, — и завернулась в чёрное.
— Пегас, риши примут тебя немедленно, — молвил анахорет. — Следуй за нами.
Мы покинули железнодорожную станцию и проследовали к канатно-лифтовой дороге; сложная система лифтовых путей связывала все соты человеческого улья. Никто не встретился нам, и это был хороший знак; следовательно, меня всё ещё воспринимают как особо важную персону, которой открыт беспрепятственный доступ в «святая святых».
Кабина уже ждала нас. Мы вошли, сели в кресла и пристегнулись. Затворились герметичные двери. Безмолвно кабина пришла в движение. У меня закружилась голова и заложило уши.
«Ты давно не была в Мемноне, Пегас, — уловила я телепатический импульс анахориты. — Скорость, время и пространство смущают тебя. Кто ты есть: наша или их?»
«Сама не знаю, — призналась я. — Меня учили риши; им виднее»
«Им виднее, — согласилась она. — Но ты должна быть осторожной. Нельзя обитать в двух мирах в одно и то же время»
«Как тебя зовут, сестра?»
«Я Саламандра. Ты должна была увидеть моё имя сама, Пегас. Ты давно покинула Мемнон… Суета поглощает тебя. Берегись!»
На этом наш телепатический диалог прервался; мужчины не предпринимали попыток заговорить со мной. Остаток пути я провела, размышляя над словами… вернее, мыслями анахориты.
Кабина остановилась, двери растворились, и мы вышли. Нас встретил невысокий человек, одно присутствие которого рядом вызвало дрожь во всем моем теле. Он метнул на меня пристальный взгляд и молвил:
— Ещё не поздно возвратиться, Пегас.
«Куда?», — невольно подумалось мне; я забыла, что мысли не являются секретом для него.
— Куда тебе идти, ты выберешь сама, — ответил он словами, точно общаться со мной посредством телепатии было ниже его достоинства. Я спросила:
— Риши примут меня?
Ментат кивнул.
— Следуй за мной, Пегас, если ты этого хочешь.
— Я этого хочу… Феникс. Я следую за тобой.
Мы вдвоем отправились по длинному пустынному коридору, казавшемуся частью подземных катакомб. В действительности мы находились у самой вершины Храма Фатума, в пределах Эмпиреуса. Странным образом я ощущала не беспредельную власть, разлитую вокруг меня, а собственные страхи… постыдное смятение охватывало меня! Я вдруг подумала: ещё не поздно убежать, вернуться в космополис и снова дядю упредить, и действовать, как прежде, как привычно… зачем вообще я, дерзостью подобная Арахне, явилась во святилище божественного знания? Затем, чтобы сыскать здесь суетную власть над низким миром, к которому и я принадлежу?!
Но всё же справилась с собой, подавив обманчивые чувства и заставив вредные мысли исчезнуть. Я захотела почувствовать власть, разлитую вокруг меня, и я её почувствовала!
«У тебя очень насыщенная воля, Пегас, — уловила я, — мне не доводилось сталкиваться с такой. Это твоя сила и твоя слабость. Слабость в том, что воля подавляет душу. В тебе нет гармонии, Пегас»
«Во мне не может быть полной гармонии, Феникс, ибо я обитаю в грешном мире и грешу сама»
«Зачем же ты явилась к нам?»
«Ты знаешь ответ, Феникс»
«Но я не знаю тебя, Пегас»
«Не знаешь — и не поучай. Я приехала к риши, не к тебе»
«Мне видится, ты сама не чувствуешь, к кому приехала. Ты не приехала, а убежала. Ты струсила, Пегас, ты проявила слабость»
«Оставь, Феникс. Или риши велели тебе испытать меня?»
«Возможно»
«Что это значит?»
«Узнаешь»
Мы вошли в круглую залу. Двенадцать одинаковых дверей смотрели на меня. Мне надлежало выбрать одну из них. Это всегда было самым сложным. Если ошибёшься при выборе, очутишься вовсе не там, где хочешь очутиться. Но это в теории, в действительности же я, скорее всего, очутилась бы в своём дворце в Темисии. «Творец всегда возвращает нас домой», — сказал однажды мой учитель…
«Куда тебе идти, ты выберешь сама», — повторил ментат.
«Я выберу, не беспокойся, Феникс. Если твоя миссия завершена, оставь меня»
Подумав так, я затворила глаз и сосредоточилась. Чтобы сделать правильный выбор, необходимо выделить главное желание и всей душой возжелать его исполнения. Мои желания, к ужасу моему, взметнулись, подобно спрутам с морского дна, привлечённым запахом добычи, и принялись сражаться меж собой… Не знаю, как это случилось, но ноги как будто сами пришли в движения, я сделала три шага и оказалась перед дверью. Отступать было поздно — я открыла глаза.
На двери воздушным пламенем играла надпись:
«Сам что-нибудь делай, затем зови богов».
Я замерла в предчувствии недоброго. Когда бы не бывала я у риши, меня всегда встречало новое изречение. Никто и никогда не объяснял мне смысл; надлежало догадываться самой. Изречения бывали самые разные, на многих языках, от древнего арамейского до современного аморийского, а однажды меня встретили египетские иероглифы, я не смогла их разобрать и с позором удалилась… В подборе изречений проявлялся своеобразный юмор риши. Никогда не забуду изречение, встретившее меня в самый первый раз: «Procul profani»52. Я и была тогда непосвящённой; означало ли это, что риши изгоняют меня? Но зачем тогда звали? Поразмыслив, я пришла к выводу: они меня позвали, следовательно, я уже посвящена ими!
«Сам что-нибудь делай, затем зови богов», — что бы это могло значить? Догадка промелькнула в мозгу и настолько испугала меня, что я предпочла вовсе не размышлять над смыслом изречения. У меня так мало времени. Корнелий ждать не будет, он будет действовать!
Я вошла.
На первый взгляд, крипта была абсолютно пустой. Но как бывалый охотник чувствует дичь, как вдохновлённый музами поэт чувствует стих, как любящая мать чувствует боль своего ребенка, так и я ощущала присутствие в крипте чего-то огромного, всесильного и невероятно древнего. Оно представлялось мне в образе пульсирующего белесого облака с размытыми краями и неясным центром, облака, искрящегося мириадами таинственных огней… Какой иной образ могла себе представить аморийка?
Итак, оно представлялось мне проекцией Эфира. В сущности, этот образ был самым точным: как и Эфир, риши казались непреходящей тайной. Обуреваемая любопытством, прежде я предпринимала титанические усилия, надеясь узнать, кто такие риши, откуда они возникли, когда… у меня были тысячи вопросов, я перерыла горы древних манускриптов… ничего! Даже об Эфире было известно больше — все знали, что он появился после Катаклизма.
Никто не знал даже того, сколько риши. Предполагали, их от семи до двенадцати. Однако риши всегда являлись в единственном числе; при этом он — или они, оно? — говорил о себе «мы» и никогда не употреблял «Я». И это было наименьшим из странностей, смущавших разум. Самое главное, никто не знал, люди ли риши; что они не боги, риши объявляли сами. Согласно нашей вере, есть лишь один бог на земле — август. Но я-то понимала, что август — смертный человек, такой же, как и мы, а вот о риши этого сказать нельзя. Они не умирали, и никто из людей не становился риши. Догадки, одна смелее другой, было время, рождались в моей голове. Я представляла, что риши — это земные души аватаров; такое объяснение казалось наиболее логичным. Но вскоре, вникнув в сущность нашей веры, а поняла, что аватарам не нужны земные души. Мне представилось, что риши — это эпигоны, дети Фортуната… или же сам Фортунат, вернее, его дух… или же некто, кого мы не знаем. Логическая цепочка вернулась к началу, и я поняла, что ничего не смогу узнать.
Это было одним из многого, с чем приходилось мириться. Риши могли оказаться существами из глубин Вселенной или потенциями Хаоса. Кстати, с риши можно было говорить о чём угодно, не опасаясь обвинений в ереси.
Белесое облако превратилось в высокую человеческую фигуру, словно изваянную из подвижного металла, ртути. Была голова, но не было лица; по этой причине в среде ментатов риши иногда назывались Безлицыми. Однажды я решилась об этом спросить и получила от риши суровый окончательный ответ: «Наружность не имеет смысла».
Я приложила руки к голове, затем сочленила перед грудью, низко поклонилась — и услышала голос, не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий, словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя — и затихал, как эхо в горах. Собственно, живого голоса и не было, как не было и человеческой фигуры; звуки являлись вследствие колебания воздуха.
— Мы не приглашали тебя, Пегас…
* * *
148-й Год Симплициссимуса (1787),11 января, Мемнон, Храм Фатума, Эмпиреус
— Мы не приглашали тебя, Пегас. Но мы выслушаем, что ты нам скажешь. Говори.
— Прошу у святых риши прощения…
— Ты не нуждаешься в нашем прощении. Ты явилась за другим.
— Да, риши… Мне нужен ваш совет.
— Ты снова лжёшь. Ты так привыкла лгать, что лжёшь даже нам. Ты не совета ищешь, а подмоги. Дальше не лги, риши не станут внимать лжи.
— Я желаю, чтобы Божественный Виктор назначил меня первым министром Империи. Я хочу провести реформы и укрепить державу Фортуната. Такова была ваша воля.
— Нет, такова не наша воля. Таково твое предназначение, Пегас.
— Помогите мне исполнить его.
— Ты никогда не говорила большей глупости, Пегас.
— Почему?
— Этот вопрос не вызывает нашего ответа.
— Я ничего не понимаю! Вы обучали меня. Вы пробудили во мне способности ментата. И выпустили в мир, ибо я тот человек, который, обладая необходимым сочетанием качеств, способен исполнить вашу волю…
— Твои слова пусты, ибо не новы. Ты хочешь убедить саму себя, не нас.
— Нет, вас, вас, риши! Не отступайтесь от меня!
— Мы никогда тебе не говорили, что ты у нас одна.
— Но альтернатива мне Корнелий Марцеллин!
— Нас это не заботит.
— Вас не заботит, что к власти явится порочный человек?
— Тебе неведомо, насколько он порочен. Тебе неведомо, насколько ты сама порочна. Мы видим: всё, что в силах совершить ты, в силах совершить и он. Нас не заботит, кто из вас возьмет земную власть.
— Нет, нет, не может быть!
— Тебе достаёт преимуществ тайного знания; то, что ты обучалась в Мемноне, не возвеличивает тебя перед Марцеллином. Если он победит тебя, он тем более достоин править.
— Моё предназначение…
— …Встретит его предназначение. Победу одержит тот, кто окажется сильнее. Вспомни слова македонянина Александра на смертном одре, когда соратники спросили его, кому он оставляет власть.
— Александр Великий произнес единственное слово: «Достойнейшему!».
— Мы повторяем это слово: достойнейшему!
— Корнелий Марцеллин не может быть достоин власти. Он не представляет глубину и смысл реформ. Он жаждет власти ради самой власти.
— Чего он жаждет, его дело. Важны не мысли, а поступки.
— Он погубит Державу Фортуната, как диадохи погубили державу Александра!
— Никто не может погубить Державу Фортуната, пока мы храним её.
— Но он погубит все надежды аморийцев! Он погубит миллионы жизней!
— Надежды вечны по природе человека, и миллионы жизней стоят человеческих надежд.
— Я не понимаю.
— Ты чтишь Гомера, Пегас?
— О!
— Гомер описал Троянскую войну. В той войне пали целые народы. И кровь, и скорбь стояли над землёй. А по какой причине? Парис украл Елену? Троянцы не выдали её ахеянам? Виновна Афродита, смутившая разум Елены? Или Парис, отдавший Афродите золотое яблоко? Или снова Афродита, соблазнившая Париса запретной любовью? Или Эрида, подкинувшая «яблоко раздора» на свадьбе Пелея и Фетиды? А если бы той свадьбы не было, то не было бы яблока, и не было бы похищения, и не было бы самой войны? Так мы уйдем в глубины и дойдём до Зевса. От Зевса — к Крону, от Крона — к Урану, от Урана — к Гее, от Геи — к Хаосу, первопотенции. И мы увидим, что первопричиной Троянской войны был Мировой Хаос. Он породил жизнь и сохранился в человеке. Хаос есть жизнь; жизнь с Богом есть Божественный порядок. Жизнь — упорядоченный Богом Хаос. Но застывший порядок есть смерть. Для новой жизни нужен новый хаос. Войны и реформы пробуждают силы Хаоса и призывают силы Бога. Рождается новый порядок вещей. Это и есть жизнь. Подумай, Пегас, не в том ли заключается единственный смысл Троянской войны, чтобы через Гомера пробудить в потомках волю к жизни?
— Наша несчастная страна, вы обрекаете её!
— Вспомни слова индийского философа, гуру Мадхвы. Он тебя предупредил, Пегас. Мы добавим: чтобы вернуть жизнь державе Фортуната, необходимо всколыхнуть её. У тебя, Пегас, и у миллионов аморийцев, есть одна ошибка. Вам кажется, что боги изначально сотворили вас лучше прочих: тебя — лучше Марцеллина, а аморийцев — лучше варваров.
— Где ошибка? Разве не боги даровали нам эфир, как вы одарили меня тайным знанием?
— Боги искусили аморийцев эфиром, мы искусили тебя тайным знанием. Вспомни войну, которую ты вела в Нарбоннской Галлии. Ты понимаешь, почему проиграла эту войну?
— Я её выиграла!
— Снова лжёшь. Ты её проиграла и понимаешь это. Ибо ты бросила против галлов несоразмерную силу, а они сумели перед этой силой устоять. Следовательно, твоя сила не была силой, их слабость не была слабостью. Варг и его соратники готовы продолжать борьбу.
— Это безумие, они обречены…
— Вы заворожили себя пустыми словами о безумии варваров и сами уподобились безумным. Понимаешь ли ты, какие события должны последовать, чтобы пробудить в аморийцах разум?
— Риши, если бы вы были античными богами, я бы сказала: вы соскучились по великой крови! О, если бы я это знала раньше!
— Ты бы не поняла. Ты должна была прожить эти четыре года и прочувствовать власть.
— Я и сейчас не понимаю.
— Твой ум достаточно глубок и эластичен, чтобы понять.
— Вы мне не всё сказали.
— Да. Но мы выслушали тебя, Пегас. Размышляй и действуй. При этом помни: боги не делают сильными, боги выбирают сильных!
— Я сильная.
— Доказывай это не нам.
— Я докажу.
— И в этом будет больше смысла, чем в мольбах о помощи.
— Я докажу, вопреки вам… Вы сыграли со мной жестокую шутку, риши. Вы одарили меня тайным знанием — и воспретили пользоваться им; минувшей ночью я впервые нарушила запрет. Вы пленили меня великим предназначением — и отказываете в поддержке, когда я более всего нуждаюсь в ней. Вы вознесли меня над остальными — и даёте понять, что я ничем не лучше их. Зачем это, зачем?! Зачем вы сделали это со мной? Зачем вы сделали меня несчастной?
— Вселенная пустых вопросов.
— Конечно!.. Какое дело вам до человеческих страданий… когда вы сами неизвестно кто!
— Когда-нибудь поймёшь и это, как понимают все, оставившие сей бренный мир. Испуганные души привыкли алкать тайну, где тайны вовсе нет, а есть простая данность нашего Творца.
— Риши, я чувствую себя несчастной, пока я человек.
— Ты заблуждаешься, Пегас. Ты в состоянии явить новую жизнь.
— Что?! О, боги… Но я же не смогла зачать… я думала…
— Ты думала, Мемнон убил в тебе мать.
— Но почему я не смогла зачать от Марса? Он бесплоден?
— Вам выпал неудачный день. Если бы ты чаще заглядывала в себя, ты это почувствовала бы сама.
— Я могу иметь детей от Марса, да?
— Да.
— О, боги… риши, я не знаю, как вас благодарить…
— Обращай свои благодарности тем, кто тебя любит. А нам ты безразлична. Удались, Пегас. С тебя довольно.
Глава тридцать седьмая, в которой молодая княгиня оказывается в ловушке и обретает нежданную свободу
148-й Год Симплициссимуса (1787),11 января, Астерополь
Я не заметила обратного пути. Словно не лифты и не дромос несли меня обратно в Астерополь, а крылья, не Дедала крылья, но Эрота! Поход мой провалился, я совершенно обманулась в ожиданиях своих, я ничего не получила, за чем явилась к риши, — но вместо гнева и досады чувствовала удивительную радость. Это была радость освобождения. Риши отпустили меня на волю! Их последние слова: «Нам ты безразлична» в переводе на человеческий язык означали: «Ты вольна поступать подобно любому из смертных». Я вольна забыть о Мемноне, о Храме Фатума, о риши, о своем предназначении… нет, о последнем я обязана помнить, я обязана быть сильной, и мне нравится быть сильной, я рождена для власти, ибо я Юстина и власть прельщает меня. Женщину, которой достаточно сказать короткое: «Да», чтобы получить любого из мужчин, насытить может только власть над всеми. Единственно такая власть дорога по-настоящему, ибо всё остальное даётся слишком просто.
Власть — это средоточие жизни. Власть — это мужчина, женщина и маленький ребенок. Власть подобна сильному мужу, она тверда, жестока, она не терпит прекословий, к ней тянутся нуждающиеся в помощи, её славят, как героя, и, равно мифический герой, власть погибает в муках и возрождается для новых подвигов во имя славы.
Власть подобна прекрасной деве, она невероятно соблазнительна для алчущих её, она изменчива, коварна, лжива, она любит игру, она манипулирует тобой, а тебе — вот так наивность! — грезится, что ты владеешь ею; она настолько порочна, что готова в любой миг отдаться всякому, кто окажется тебя сильнее, — и ты, зная это, готов заложить всё, даже вечную душу свою, чтобы хотя бы на миг насладиться ею, а насладившись, уже не отпускать.
Власть подобна малому дитяте, ты не поймешь её одним рассудком, она капризна и, одновременно, податлива, из неё ты слепишь такую статую себе, какую заслуживаешь, она болезненна, неблагодарна, себялюбива, но ты боготворишь её, как собственное чадо, ибо она — твоя.
Власть — это божество, которому поклоняются слабые, чтобы стать сильными, и сильные, чтобы не стать слабыми.
Я обожаю власть, я вожделею власть, и я её добуду!
Ещё я жажду иметь детей от Марса; оказывается, я жажду не напрасно, я заблуждалась, год пребывания в Мемноне не сделал меня бесплодной, я могу иметь детей от Марса, и ради одного этого стоило ехать к риши!
Они освободили меня от моих страхов; я чувствовала себя стократ сильнее, чем до визита к ним.
Размышляя так, я не предполагала, какие испытания меня ждут. Это и неудивительно: я не была профессиональным ментатом и не могла провидеть даже собственное близкое будущее.
Выйдя из дромоса, я столкнулась с комендантом аэропорта. Он ждал именно меня.
— Вас желает видеть губернатор, — сразу сказал он.
— У меня нет времени на светские визиты, — отрезала я. — Его Высочество Эмилий Даласин и я вылетаем немедленно.
— Это невозможно. Его Высочество отбыл в Темисию несколько часов тому назад.
— Что вы несете, претор? Кесаревич ждет меня.
— Если вам кажется, что я способен лгать, прошу вас, обследуйте взлётные полосы лично. Я повторяю вашему сиятельству: моноплан Его Высочества покинул Астерополь несколько часов тому назад.
— Дайте мне другой моноплан и пилота.
— Губернатор официально воспретил мне делать это. Я могу показать вам его письменный приказ.
— Не верю своим ушам! Это обструкция? Берегитесь, претор!
— Напрасно вы мне угрожаете, ваше сиятельство.
— Я ничего не делаю напрасно. Почему вы избегаете смотреть мне в глаза?
— Вашему сиятельству лучше поговорить с самим губернатором.
Исполненная удивления, возмущения и самых мрачных предчувствий, я отправилась в резиденцию губернатора. Я собиралась вправить мозги Ларгию Марцеллину, который зашёл чересчур далеко. Но я могла его понять, он отец Корнелия. А почему Эмиль меня оставил, я не понимала.
Моё недоумение усилилось, когда референт губернатора сообщил, что князь Ларгий занят и просит меня подождать. Меня, которую без доклада принимают принцепс и понтифик! Создавалось впечатление, что злосчастные нарочно злят меня. Им это удалось: я оттолкнула референта и вошла в кабинет губернатора.
Ларгий Марцеллин спокойно сидел в своем губернаторском кресле и пил чай. При моём появлении он даже не сделал попытки встать и приветствовать старшую по чину, а лишь улыбнулся, и эта улыбка бескровных губ показалась мне донельзя гадкой. Мысленно я определила, что этот человек служит губернатором Астерополя последний день.
— Князь, — начала я, — вероятно, в силу возраста у вас проблемы с памятью и зрением. Вы, прокуратор, забыли, что перед вами министр имперского правительства, и не видите калазирис логофета, в который я облачена!
— Боюсь, вы правы лишь отчасти, княгиня, — отозвался он.
— Отчасти?!
Ларгий встал из-за стола и подал мне запечатанный конверт.
— Его Высочество Эмилий Даласин просил передать это вам, как только вы появитесь.
Я метнула в Ларгия гневный взгляд, но конверт взяла. Внутри было короткое письмо:
«Софи! Тит позвонил из космополиса и попросил срочно вернуться. Он подаёт в отставку. Я пытался отговорить его, но он сказал, что всё уже решено. Он не намерен ждать тебя. Понимаю, ты будешь злиться, но я обязан был уважить просьбу Тита. Прости. Эмиль».
«Ты будешь злиться», — пусть заберёт меня Гадес, если я просто буду злиться! Я в ярости! Стоило уехать из Темисии, как состоялся заговор!.. Он, видите ли, уваживает просьбу Тита! А Тит? Как мой отец мог столь гнусно предать меня?
— Вы желаете воды? Или, может быть, позвать врача? — участливо спросил Ларгий.
Нет, я не доставлю ему такого удовольствия. Эмоции — на завтра. Сегодня нужно действовать. Я обязана добраться до Темисии и сокрушить заговор.
— Я желаю немедленно отбыть в столицу.
— У вас есть разрешение на полёт?
— Вы прекрасно знаете, прокуратор, что членам имперского правительства не требуется разрешение.
— Вы больше не член имперского правительства, — с наслаждением, растягивая слова, произнёс Ларгий Марцеллин.
Он стоял передо мной, этот мелкий человек, в сию минуту равный громовержцу, слова его разили, как перуны. Я не нашлась, что ответить, мне не хотелось ему верить, но внутренне я сознавала: он не настолько безрассуден, чтобы лгать…
— Ах, так вы ничего ещё не знаете? — усмехнулся он. — Мне выпала честь первому сообщить вам последние новости. Божественный Виктор принял отставку вашего отца и распустил его правительство. Вы больше не министр!
Он замолчал, упиваясь моим унижением. Следующий вопрос напрашивался сам собой, но я безмолвствовала, собираясь с мыслями… Наконец негодяй не выдержал:
— Вам, полагаю, интересно знать, кому Его Величество доверил исполнять обязанности первого министра. О, вам хорошо известен этот достойный человек…
— Да, мне он известен слишком хорошо! — воскликнула я. — Он такой же мерзавец, как и вы! Qualis pater, talis filius!53
— Agnosco veteris vestigia flammae,54 — Ларгий, как триумфатор, скрестил руки на груди, — и меня это радует. Вы нынче только и можете, что изливать свой бессильный гнев. Юнона проиграла!
Ошибаешься! Но я пока не стану тебя разубеждать.
— Сенат Корнелия не утвердит, — заметила я.
— Вы полагаете, мой сын берётся за дело, не будучи уверенным в успехе?
— Я должна быть на заседание Сената!
Ларгий ядовито улыбнулся.
— Вы не успеете на заседание Сената. Оно назначено на семь часов вечера по столичному времени, то есть, начнется через час.
Молодец, подумала я. Это следует признать. Мой дядя — молодец. Ещё вчера я была всем, он — никем; сегодня я — никто, он — правитель государства. И сегодня же его утвердит Сенат. Эти геронтократы утвердили бы его в любом случае, я не смогла бы их переубедить. Они не жалуют Юстинов, особенно после знаменитой речи Корнелия. Они рады отставке отца. Итак, сегодня дядю утвердит Сенат, а послезавтра — голосование в Плебсии. У меня ещё есть шанс!
— Не будьте наивны, княгиня, — продолжал мой враг и отец моего врага, — вы не успеете никуда до той поры, пока я не получу копию императорского эдикта о назначении моего сына полноправным первым министром.
— Вы сошли с ума, князь. Это самоуправство! Пусть я не министр больше, но я княгиня! Я дочь Юстинов! Я логофет! Или император лишил меня чина логофета?
— Насколько мне известно, он не лишал вас чина. И вы действительно княгиня; так утешьтесь этим!
— Разве я не имею права вернуться домой?
— Имеете такое право. И вы вернётесь. Как только мой Корнелий вернётся из Палатиума с подписанным эдиктом Божественного Виктора.
— Вы, что же, силой собираетесь удерживать меня?
Творилось странное! Я говорила с ним таким тоном и смотрела на него таким взглядом, что он должен был позеленеть от страха. Я умела внушать трепет. Но этот человек отказывался понимать очевидное. Он меня не боялся.
— Вам будут предоставлены все привилегии, подобающие вашему титулу и чину, — ответил он. — Никто не посмеет обвинить меня, что я отнесся к вам без должного уважения. Но из Астерополя вы не улетите! Впрочем, — здесь на его губах вновь возникла гаденькая ухмылка, — если гордая дочь Юстинов брезгует моим гостеприимством, она вольна воспользоваться трансаморийским экспрессом.
— Вы редкий негодяй, князь Ларгий. Со мной не смел бы поступать так даже ваш сын. Вы прекрасно знаете, что трансаморийский экспресс идёт от Астерополя до Темисии трое суток!55
— И, следовательно, вы не успеете. Смиритесь! Нам, потомкам Фортуната, надлежит с достоинством принимать поражения.
— Да… да, пожалуй, вы правы, князь. Я проиграла.
— Рад это слышать.
— Ваш сын заслуживает власти. Он получил её по праву.
— Ну, наконец-то!
— Я не смогу помешать ему.
— Ещё лучше!
— Вы с этим согласны?
— С чем?
— С тем, что я не смогу помешать вашему сыну.
— Вы?
— Я. Как я помешаю ему, если Сенат в эти минуты утверждает Корнелия первым министром, а в Плебсии у него твердое большинство? Не в силах человеческих помешать Корнелию получить то, чего он столь упорно добивался!
— Зачем вы это говорите мне?
— Чтобы вы поняли, князь: у вас нет причин удерживать меня. Позвольте мне отбыть домой. Я так устала от борьбы… меня ждут дети… моя семья… в сей горестный час мне надлежит быть вместе с родными… О, неужели в вас нет ни капли жалости к несчастной женщине?
— Вы закончили?
Я горестно кивнула и достала платок, чтобы утереть слезы. Если бы здесь было зеркало, то не смогла бы в него смотреть: никогда я не выглядела столь жалкой! Лишь бы он мне поверил…
Ларгий приблизился ко мне и шепнул с убийственной улыбкой:
— Корнелий предупреждал меня, что вы очень умная и коварная женщина. Я это понимаю и сам. Чтобы в вашем возрасте столько лет заправлять имперским правительством, нужны недюжинные способности. И вы хотите, чтобы я поверил, будто вы «устали от борьбы»?
— Но это правда, князь! Я поняла всю тщету власти. Я проиграла, это очевидно, какой мне смысл бороться с неизбежным? Признаюсь, князь, теперь я даже рада, что всё закончилось. Ваш сын освободил меня от непосильной ноши. Я женщина, я мать, моё предназначение дарить любовь; к чему мне власть? От власти женщинам лишь горе… Хотите, я покажу вам фото моих сыновей? Это фото всегда со мной. Но нынче… нынче мне мало фото, я жажду увидеть Платона и Палладия, приласкать… я так виновна перед ними! Они растут без матери, с отцом; но нынче я мечтаю вернуться к ним… я их люблю, моих детей несчастных! О, князь, если у вас есть сердце, молю, отпустите меня к детям!
Я выложилась. Облик мой, полагаю, был ещё более убедителен, нежели слова. Я разжалобила бы камень, сам Танатос дал бы мне отсрочку, если бы Ларгий был Танатосом.
Но Ларгий был отцом Корнелия Марцеллина. И я мучительно ждала его ответа. Он колебался!
— Хорошо, — произнёс он, — я поверю вам. Если вы поклянётесь кровью Фортуната в том, что не будете оспаривать у моего сына пост первого министра.
С такой формулировкой я была согласна: помимо Корнелия, у Ларгия имелся ещё один сын, младший, нелюбимый. Ну что ж, мне можно дать такую клятву: я не буду оспаривать власть у Гая Марцеллина! Однако прежде следовало поломаться.
— Вы требуете, чтобы я поклялась. А вы? Вы поклянетесь, что дадите быстрый моноплан и хорошего пилота, который доставит меня в Темисию за четыре часа?
— За пять часов. Клянусь кровью Фортуната, я это сделаю, когда вы поклянётесь.
— Хорошо. Клянусь кровью Фортуната, что не стану оспаривать власть у вашего сына. Вы рады, князь?
Ларгий внимательно посмотрел на меня, точно стараясь проникнуть в мою сущность. Я не отвела взгляд и смотрела на старика с мольбой, надеждой и доверием… Вдруг он сказал:
— У вас чудесные глаза, София. Они горды и не желают клясться.
Я изменилась лицом и воскликнула:
— Вы подвергаете сомнению клятву княгини?
Он медленно покачал головой — этот жест мог означать всё, что угодно, — вернулся за свой стол и взял стило. Мне это не понравилось.
— Что вы пишете?
Он не ответил мне, и я униженно ждала, когда этот старый паук закончит плести свою сеть. Закончив, он протянул мне лист и заявил:
— Verba volant.56 Здесь ваша клятва, на бумаге. Поставьте подпись.
К несчастью, в документе значился не просто «сын», а именно «Корнелий Марцеллин, князь и сенатор». Подписать такую бумагу я не могла.
Я безмолвно сложила лист и спрятала его в карман калазириса.
— Женщины сентиментальны, — объяснила я. — Сохраню сию несостоявшуюся эпитафию в память о нашей встрече и в знак свидетельства вашей ненависти ко мне. Вы записали на бумагу постыдные слова и пожелали, чтобы дочь Юстинов признала их своими. Наивный человек!
— Вернее, старый идиот! Вы чуть не одурачили меня!
— «Чуть» не считается, — усмехнулась я. — Но попытаться следовало, и я попыталась… Клянусь вам кровью Фортуната, князь, пока живу, буду бороться с вашим сыном! Если желаете, можете составить документ; я подпишу! На что рассчитываете вы, князь Ларгий? Старик, увенчанный сединами, а ведёте себя, как мстительный мальчишка! Воистину, справедливо рек Катон: «Nam quicunque senet, puerilis sensus in eo est»57. Вы властны задержать меня на день, на два, на три — однако я вернусь в Темисию, пусть поздно, но вернусь, — и горе вам, вставшему на моём пути! Для мести никогда не поздно. Жестокой будет моя месть…
— Угомонитесь! — выкрикнул он, и в голосе его мне почудились странные нотки. — Я не глупец. Сознаю, сколь вы могущественны. У вас друзья повсюду, вернее, люди, которым приходится быть вашими друзьями. Вы потеряли власть, с нею потеряете многих друзей. Но ваша наглость и страх перед вами остальных сделают своё дело. Я это понимаю. Вы можете добиться моей отставки. Вы можете придумать обвинение и отдать меня под суд. Я не боюсь суда, мне всё равно, вы не того пугаете! Мне пятьдесят девять лет. Корнелию — сорок. Уже сорок! А вам — двадцать восемь. Если сейчас вы станете первым министром, Корнелий им не станет никогда. Я это тоже понимаю. Да, я готов пожертвовать собою ради Корнелия! Своё я прожил… А-а, зачем я это говорю? Вам не понять!
— Отчего же. Забавно слышать красивые слова от негодяя. От человека, который алчет проложить дорогу сыну, удерживая женщину в плену!
— Уходите. Вам не уговорить меня.
— Уговорить? Я уговариваю вас? Я вразумляю вас, видно, напрасно! Вы очевидного не понимаете. Что мне до вас? Кто вы такой? Старый сатир, какой-то прокуратор! О, нет, князь, не вам я буду мстить, вас скоро боги призовут без моего содействия! Я возвращусь в столицу и приведу в порядок оппозицию. Ваш сын проклянёт день, когда задумал стать первым министром, ибо я обращу его жизнь в беспросветное страдание; сам Пирифой, прикованный в Аиде, не позавидует ему; Финеем будет он, а я направлю гарпий на него; в отчаянии он обратится Ио — я слепнем Геры стану для безумца: нигде злосчастный не найдет покоя, молить о смерти станет этот новый Сизиф, но не дождется и её!
Я, наконец, добилась своего: Ларгий побледнел. Он в самом деле любил сына. Ненависть, пылавшая в его глазах, смутила бы нестойкую натуру. На мгновение мне показалось, что он готов уступить и возобновить переговоры. Но ненависть была сильнее страха; он произнёс единственное слово:
— Уходите.
Ну, что ж. Я, как та Юнона, всё, что могла испытать, испытала, ничем не гнушаясь, — но победил ли он меня?
Решение созрело мгновенно; я сорвала перчатку с правой руки и показала Ларгию Глаз Фортуната.
И произошло немыслимое! Ларгий презрительно усмехнулся, поднял на меня глаза и проговорил:
— Мне казалось, столь красивой женщине подобает носить более изысканные украшения.
Это был конец. Не перун громовержца, не игра, к которой я привыкла, а предательский удар в спину, из Мемнона. Глаз Фортуната, перед которым обязаны были трепетать, — не более чем безыскусный перстень! Риши отобрали у меня его силу. Риши предали меня.
Я, как Юнона, испытала всё и, испытав всё, выложила свой последний козырь, в котором была уверена, как в себе самой, — и Фатум посмеялся надо мной!
Силы оставили меня, я пошатнулась, лицо Ларгия с надменной и презрительной усмешкой растаяло вдали. Но воля, моя самая верная подруга, спасла меня от унижения. Я, точно сомнамбула, удалилась из кабинета губернатора.
Он выкрикнул вослед:
— И не пытайтесь совратить моих людей! Ни один летательный аппарат не поднимется в воздух без моего разрешения!
Кончено. Риши обрекли меня. Я проиграла. Ноги сами перенесли меня в зал для особо важных персон. Мне самой это казалось издёвкой, но я ещё была «особо важной персоной».
Итак, всё становился ясным: я проиграла не потому, что на моем пути случайно оказался Ларгий Марцеллин. Он — не более чем инструмент, орудие Фатума. Не было бы его, риши выбрали бы другого. Они определили мне поражение — и я проиграла.
Но верно ли это? «Сам что-нибудь делай, затем зови богов», — таким изречением меня встретили риши. «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!», — так они меня напутствовали. Да, да! У риши иная, надчеловеческая логика. Человек ищет силу вовне, риши указывают искать силу внутри. Они не предали меня — они меня освободили. Они словно бросили меня посреди болота: умеешь плавать — выплывешь, не умеешь — утонешь, так тебе и надо, ты большего не стоишь, чем болотной тины.
Мне радоваться нужно, что Глаз Фортуната ослеп для меня! Это значит, я свободна от искушения звать на подмогу богов. Отныне я могу рассчитывать лишь на себя — а разве это мало? Я, София Юстина, которая не сдаётся и завоевывает своё, капитулирую сейчас, в миг обретения свободы, в тот миг, когда риши смотрят на меня и судят, такая ли я сильная, как говорила им? Неужели, чтобы сломить меня, довольно старого сатира?
Думай, София, думай! Ты обязана вырваться из ловушки Астерополя. Ты сама себя уважать перестанешь, если не вырвешься, если три дня просидишь, в бессилии сложив руки, глядя на колосс Астреи Фортунаты…
Астрея, Добрая Богиня! Я готова взмолиться тебе, но вовсе не затем, чтобы ты мне помогла. Ты не поможешь мне, ибо ты прах и тлен, — но частица духа твоего пронеслась через века и прижилась во мне. Я это поняла, изучив тайный дневник твоего брата Юста. Этот дневник мне дали анахореты Храма Фатума… долго не хотели давать, но я настояла. Возможно, лучше бы и не настаивала.
Ибо страшные вещи открылись мне! Ложь струилась с каждой страницы дневника, но я заставляла себя читать — и понимала, с ужасом и содроганием, что ложь не это, это правда, а ложь вовне меня, что вся история моей державы соткана из лжи, стараниями Юста Фортуната и ему подобных.
Ты стоишь над этим городом, Астрея Фортуната, прекрасная и строгая. Мои соотечественники, стремящиеся к тебе, не знают, кто ты была на самом деле, Добрая Богиня. А была ты демоницей, и звали тебя вовсе не «Звёздная»58. Ты даже не была старшей дочерью Фортуната-Основателя — ты ею стала, когда вы со «Справедливым»59 отравили брата, родившегося прежде тебя. Ещё вы отравили самого Основателя, так как боялись, что он раскроет ваши преступления. И не было никакого Завещания Фортуната, в котором он-де присуждал тебе власть августы. Ты просто оказалась удачливее своих оставшихся братьев и сестер.
Вернее, нет, это было совсем не «просто». Ты превзошла их дерзостью, жестокостью, волей к победе. А Юст, этот великий гений нашей державы, её истинный Основатель, был твоей яркой тенью. Он помогал тебе во всём, стоя за троном. Сначала он помог тебе захватить его, потом разделил с тобой власть, наконец, занялся новым мифотворчеством.
Тебе повезло с моим предком, Астрея: он превзошел Гомера с Гесиодом. Всякий амориец знает, что Петрей был великим законодателем, Арей — покорителем земель, а Гермиона создала новый патрисианский язык. Твой младший брат, Астрея, сварил замечательную mixtum compositum60, которой мои соотечественники лечатся от ереси уже добрых полторы тысячи лет. А на самом деле все ваши братья и сестры во время твоего правления, Астрея, сидели за решёткой и в большинстве своём не дождались твоей смерти. Годы жизни им проставили потом, равно как и подвиги. Ты поступила мудро, Добрая Богиня: страшно подумать, что сталось бы с державой, если бы дети Фортуната вышли на волю и принялись оспаривать у тебя и Юста власть. В сущности, им не на что обижаться: их объявили богами, хотя они, в отличие от вас, ничего не сделали для государства. Но Юст записал в своем дневнике потрясающие слова: «Хорошие люди — живые люди. Живые люди — плохие боги. Плохие боги — мертвые боги. Мертвые боги — вовсе не боги. Живые боги — мертвые люди. Мертвые люди — хорошие боги». Так оно и вышло.
Ты была мудра, Астрея, и всё-таки мой предок перехитрил тебя. Фактически он правил новым государством. А когда тебя это перестало устраивать, он с тобой расстался — и, в полном соответствии со своим афоризмом, сотворил из тебя Добрую Богиню. И это тоже было мудро. Он вызволил из темницы вашу сестру Беренику и усадил её на Божественный Престол. Это было замечательное зрелище: там, где недавно буйствовало чудовище, появился агнец, женщина, сломленная и раздавленная многолетним одиночным заключением. Она была во всём тебе покорна, Юст. Ты умер с сознанием исполненного долга, не раскаявшись ни в чём. Твои преемники продолжили твоё дело, и миф стал жизнью, а из мифа выросла великая цивилизация.
У нас, самое главное, был Эфир; всё на свете можно было свести к Эфиру, а кто того не понимал, тот погружался в ересь. Зато всем остальным жилось легко. И это главное: не то важно, каким было прошлое, важно, каким оно стало и каким мы сами его видим. Ты мой кумир, Астрея, ты и твой брат Юст. Через столетия вы передали мне завет: «Человек может всё. Он может даже сотворить богов и породить из мыслей государство».
— Дочь моя, — донеслось до меня издали.
Этот голос заставил меня очнуться от своих мыслей. Образ Астреи, стоявший перед глазами, заколебался, — одно мгновение мне даже чудилось, это она звала меня, — затем образ растаял, и я увидела перед собой мужчину и женщину.
Пожилой мужчина был в синем калазирисе проконсула, а облачение женщины, которая казалась ещё старше своего спутника, составляли золотая риза и синяя инфула. Я тотчас узнала его и её: это были сенатор Луцилий Ираклин, правящий архонт Метиды, и мать Анастасия Коллатина, верховный куратор Ордена Сфинкса.
— Дочь моя, мы знаем всё, — тихим и тёплым голосом произнесла мать Анастасия. — Мы сочувствуем тебе. Знай, мы на твоей стороне.
— Благодарю, ваше высокопреосвященство, — я склонилась и припала к её руке.
— То, что стряслось, возмутительно, — сказал князь Луцилий. — Это похоже на государственный переворот, какие случаются в варварских странах. Ни с кем из нас, архонтов, не посоветовались. Как только я получил достоверные известия из столицы, сразу же решил лететь туда.
Признаюсь, мне стало неловко в этот миг. Я полагала архонта Метиды таким же ретроградом, как и остальных. Я думала его сместить, как только мне представится возможность. А он, князь и сенатор Луцилий Ираклин, неожиданно оказался моим другом.
— Насколько мне известно, никто не счёл нужным посоветоваться даже с понтификом Курии, — добавила мать Анастасия. — Поэтому я присоединилась к его светлости. Жаль, нынче не наш год! Если бы князь Луцилий был первым архонтом, а я была понтификом, мы бы не пропустили Корнелия Марцеллина к власти.
— Его отец держит меня в Астерополе, словно в плену, — пожаловалась я.
— Мы говорили с губернатором, — сказал князь Луцилий. — Увы, Астерополь — город имперского подчинения. Ни я, ни архонт Ливии не можем повлиять на Ларгия Марцеллина.
— В этом есть злая ирония, ваша светлость. Они сообщники, отец и сын: сын творит заговор в столице, отец здесь обеспечивает прикрытие! Но объясните же мне, ваше высокопреосвященство, ваша светлость, почему вы до сих пор в Астерополе? Неужели Ларгий задержал и вас?
— Ну, что ты, дочь моя, — улыбнулась мать Анастасия. — Я всё ещё член Святой Курии и обладаю абсолютным иммунитетом. Никто не посмеет задержать меня без риска накликать на себя отлучение!
— Нас задержали сами боги, — объяснил князь Луцилий. — О, так вы ничего не знаете, княгиня? Сильный циклон наступает на Ливию с моря. Поэтому восточное направление перекрыто. Мы вынуждены ждать, пока циклон пройдёт.
Такого поворота я не ожидала. Значит, самоуправство Ларгия Марцеллина вынужденное; он, если бы и хотел, не смог бы отпустить меня в столицу. Циклон, и как невовремя! Как не верить после этого в богов?
— Вы уверены, ваша светлость? Сообщение о циклоне может быть уловкой Ларгия.
— Я совершенно уверен. Сообщение продублировано метеообсерваториями Элиссы и Нефтиса.
— Вихрь можно облететь с юга.
— О, молодость! — покачала головой мать Анастасия. — Ты рвёшься в битву, дочь моя, ты готова рискнуть жизнью! Но мы не можем одобрить твой порыв. Истинная Вера учит смирению. Нужно переждать циклон.
— И успеть ровно к инаугурации Корнелия Марцеллина?
— Святая мать права, — заметил мне князь Луцилий. — Вспомните слова мудрого Овидия Назона: «Differ: habent parvae commoda magna morae»61. Будем ждать и молиться о лучшем.
Как же! Ждать у моря погоды. Бедняга Овидий! Мне по душе другое твое изречение: «No tempora perde praecando» — «Не теряй время молитвой»! Но вслух я этого не сказала. Они бы не поняли меня.
В этот момент к нам приблизился референт губернатора.
— Срочная телеграмма для её светлости Софии Юстины, — молвил он.
Князь Луцилий с недоумением посмотрела на референта, а я взяла послание. Оно не вызвало у меня иных эмоций, кроме раздражения, которое я постаралась скрыть.
— Кесаревич Эмилий Даласин сообщает, что Божественный Виктор пожаловал моему отцу орден Фортуната второй степени и чин консуляра, который гарантирует пожизненное членство в Сенате, — сказала я. — А своё прежнее место сенатора отец уступил мне. Отныне я должна считаться главой фамилии Юстинов.
— Хорошая новость, — князь Луцилий улыбнулся и пожал мне руку. — Добро пожаловать в наши ряды, княгиня!
— И я рада за тебя, дочь моя, — кивнула мать Анастасия. — Видишь, боги сами выбирают милости для нас…
Эти люди радовались моему сенаторству. Они ничуть меня не понимали. Они не понимали, что отказ отца от сенаторского кресла Юстинов — не более чем жалкая попытка унять меня и задобрить. Жалкая, поскольку с этим собранием геронтократов у меня не может быть ничего общего. Не с моим темпераментом заседать среди утомленных жизнью старцев, время от времени поднимая руку «за» или «против». Это унизительно для дочери Юстинов, которая полна сил, чтобы править!
Впрочем, я находила в этой новости свою отраду. Во-первых, отец больше не стоит у меня на пути, он устранился. Дамоклов меч возможной отставки Тита Юстина, довлевший надо мной, наконец, сорвался. И во-вторых, если заговорщики суетятся, торопятся, спешат сообщить мне о моем сенаторстве, значит, они меня по-прежнему боятся. Меня, заключённую в ловушке Астерополя, отрезанную от столицы, все-таки боятся!
Что ж, я их не стану разочаровывать. И милостей богов не стану ждать. Я поняла, что должна делать.
— Возвращаюсь к Ларгию Марцеллину. Полагаю, он знает больше. Благословите меня, святая мать.
Ее глаза заглянули в меня проницательным взглядом.
— Ты не нуждаешься в моём благословении, София. Но я буду молиться за тебя.
— Молитесь, ваше высокопреосвященство, и боги да услышат вас!
Молись, старая, мысленно прибавила я, тебе больше ничего не остаётся, кроме как молиться. И ты права: не надобно мне ничье благословение. Риши освободили меня, я вольна делать всё, что подсказывают мне душа и разум. Я буду действовать!
Я попрощалась с князем Луцилием и матерью Анастасией и вернулась в резиденцию губернатора. Референт немедленно пропустил меня в кабинет.
— А-а, это снова вы! — усмехнулся Ларгий. — Должно быть, вы пришли поздравить меня с очередной победой сына.
— Уже?
— Вы узнаёте новости последней, княгиня. Час тому назад сенаторы поддержали Корнелия как первого министра. За него проголосовали сто шестьдесят три сенатора, то есть три четверти всего состава!
Я слушала Ларгия и думала: сколь справедливы риши в своём стремлении подвергнуть испытаниям мою страну. В этой стране сто шестьдесят три князя и княгини, потомки Фортуната, вместо того чтобы осудить переворот, вместо того чтобы разобраться, выслушать обе стороны, торопятся усадить главного заговорщика в кресло правителя страны! Три четверти Сената… Я и не предполагала, что у меня столько врагов.
После такого впечатляющего триумфа в Сенате дядя обязательно пройдёт и через Плебсию. Если я не совершу чуда.
— Я пришла предложить вам сделку, князь.
Ларгий постарался скрыть своё удивление.
— Предупреждаю, княгиня, вы потеряете время, пытаясь перехитрить меня. моё последнее слово сказано: вы не улетите из Астерополя.
— Вы умолчали о циклоне. Почему вы хотите, чтобы я ненавидела вас?
— Вы принесли несчастье многим людям.
— И что же? Надеетесь оттянуть мой гнев на себя? Желаете пострадать во имя сына?
— Я не собираюсь вести с вами философские беседы, — сумрачно вымолвил Ларгий. — Если у вас есть что сказать, говорите, если нет, оставьте меня. Апартаменты, достойные княгини, логофета, а теперь и сенатора, ждут вас.
— Они мне не понадобятся. Я улетаю в космополис.
Бескровные губы тронула ухмылка раздражения.
— Как вы улетите? На помощь призовёте своих подруг крылатых гарпий?
— Я улечу на самом быстром моноплане, какой найдётся в вашем аэропорту.
— Дьявол!.. Вы никуда не улетите!
— Дослушайте сначала. Кто я и кто вы, чтобы решать за богов? Предлагаю вам сделку. Вы позволяете мне вылететь в Темисию, а я… либо сгину в вихре циклона, либо долечу. Это решат боги. Вам ясно, князь?
Он молчал, уставившись на меня, как на призрак, и переваривал сказанное мной. Наконец он очнулся, дёрнул головой…
— Это безумие. Вы погибнете. Циклон уже над Ливией. Я могу показать вам последние сводки.
— Не нужно. Я вам верю. Позвольте мне сделать то, что я наметила. Для вас это лучший вариант во всех случаях. Если я долечу, то всё равно не успею помешать Корнелию. Если погибну, тем более: из царства Прозерпины нет возврата.
— Вы лжёте. В ваших словах обман!
— Обмана нет. Клянусь кровью Фортуната, я не пытаюсь одурачить вас. Дайте мне моноплан, и я вылечу навстречу своей судьбе.
— Нет, нет! Я не могу позволить вам погибнуть.
— Это не в вашей власти, — усмехнулась я, вложив в свои слова всё превосходство дерзости над трусостью. — Если вы не согласитесь с моим предложением, я лишу себя жизни в вашем городе, и кровь дочери Юстинов падёт на вашу голову.
— Вы предлагаете мне ультиматум!
— Называйте, как хотите, князь. Итак?
— Неужели власть вам дороже жизни?
— То, что ждет меня в Астерополе, нельзя назвать жизнью. Повторяю, мою судьбу определят боги. Судьбу любого человека. Итак?
— Это безумие! Я не могу отдать такой приказ, княгиня. Восточное направление официально закрыто из-за циклона.
— Запишите, что моноплан летит на север, в Элиссу. В Элиссу можно?
— Но вы не полетите в Элиссу!
— Я полечу в Темисию.
— Не понимаю! Где вы найдёте такого пилота, который согласится лететь навстречу смерти?
— Этот пилот перед вами, князь. Другой не нужен мне.
— Что? Вы умеете управлять монопланом?
— Дочь Юстинов должна уметь всё!
Ларгий закрыл лицо руками, и я услышала:
— Это правда: вы удивительная женщина, княгиня София. Вы способны внушить уважение даже ненавидящим вас. Но я не могу исполнить вашу просьбу… ваш ультиматум. Если вы погибнете, будет расследование, и оно установит, что я сознательно отправил вас на смерть — мне это выгодно, как вы сказали!
— Трус, жалкий трус! Алчете моей смерти и не решаетесь сделать полшага навстречу своей мечте.
— Нет, я не трус. Я думаю о сыне. Отец не должен бросать тень на сына.
— Ну, хорошо. Тогда я украду моноплан.
— Украдёте?!
— Разумеется. И вся ответственность за мой, скажем так, побег ляжет на меня. Вы ничего не знали. Я требую от вас лишь указать мне подходящий моноплан. Предупреждаю, он должен быть исправным. Вы же не хотите, чтобы я погибла, не встретившись с циклоном!
— Зачем я слушаю вас, — простонал Ларгий, — вы или безумны, или слишком велики, чтобы я мог понять! Надвигается ночь, над Ливией бушует страшный вихрь, а вы желаете лететь во тьму, навстречу верной смерти! На вашем лице я не вижу страха. Вы готовы бросить вызов властительным богам; что это, если не ересь?
— Мне нравится неистовый полет вашей фантазии, — рассмеялась я. — Ещё немного, и вы придете к выводу, что я заслуживаю смерти как злостная еретичка!
— Простите меня, — прошептал он. — Клянусь кровью Фортуната, если бы не этот циклон…
— Знаю, князь, знаю. Вы не такой злодей, каким хотели бы казаться. Но и этот циклон не остановит меня. Пожалуй, нам самое время обговорить детали плана…
* * *
148-й Год Симплициссимуса (1787), вечер 11 января, канал спецсвязи между дворцом Малый Квиринал в Темисии и резиденцией губернатора Астерополя
— …Как ты сказал, отец? Ты сказал: «Она улетает»?
— Я подумал, что…
— Тебе не нужно было думать! Всего лишь задержать её! Разве это сложно? Тебе и боги в помощь!
— Корнелий, это нехорошо… ты поступил с ней не как князь.
— Иначе невозможно! Где она?
— На взлётной полосе, наверное.
— Наверное?! Немедленно останови её! Как хочешь, но останови!
— Я думаю…
— Заткнись, отец! Это приказ! Останови её!
— Ты мне приказываешь, сын?
— Да, забери меня Эреб, приказываю! Зачем, по-твоему, я вырвал у судьбы роль первого министра? Чтобы приказывать всем остальным!
— Поздно, сынок. Она взлетела. Я это вижу в окне. Красиво летит!
— Верни её, отец. Что хочешь делай, но верни. Вышли за ней военную эскадрилью.
— О чем ты говоришь, Корнелий? У меня нет полномочий!
— Во имя всех перунов Зевса! Какие тебе нужны полномочия? Я их тебе предоставляю! Бери, какие хочешь, только верни её!
— Не понимаю, что с тобой творится, сын… на тебе лица нет!
— А что тут понимать, отец! Я люблю её, люблю без памяти, я не смогу жить без нее! Теперь понимаешь?
— Это какой-то бред… Она и тебя околдовала!
— Значит, и тебя, отец? О, какая женщина!
— Корнелий, послушай меня. Послушай внимательно. Если она спасётся, она тебя погубит. Я не буду высылать за ней эскадрилью.
— Отец, я повторяю по слогам: «Я. Не. Смогу. Жить. Без. Неё». Если не будет её, не будет и меня. Ты — этого — хочешь?!
— Вы безумны оба, она и ты! Heu, heu, me miserum!62 Воистину, настали времена, когда один безумец у другого оспаривает власть в Державе Фортуната! Опомнись, сын: она тебя погубит!
— Пусть, пусть! Верни её, отец. Что хочешь делай, но верни!
— Я попытаюсь, сын…
Глава тридцать восьмая, в которой молодая княгиня уходит от погони, принимает сражение с чудовищным циклоном и встречает стаю жутких стимфалийских птиц
148-й Год Симплициссимуса (1787),ночь с 11 на 12 января, воздушное пространство Ливии, затем Эридеи
Я неслась в ночи, выжимая из этой маленькой железной птицы скорость четыреста герм в час. Увы, на большее она не была способна. Последний раз я сидела за пультом моноплана два года назад. К счастью, навыки не забылись. Машина была послушна мне; она ещё не знала, что нас ждет.
Возвышенные чувства переполняли меня. Ничего нет более возбуждающего, чем тысячи мер открытого пространства вокруг тебя. Человек всегда стремился в небо, но прежние боги полагали небо своей монопольной собственностью. Даже у нас, у цивилизованных аморийцев, в своё время бушевала дискуссия, можно ли нам создавать летательные аппараты. Тысячи сторонников этой идеи закончили жизнь в Обители Обреченных либо на кострах. Пока «внезапно» не обнаружилось письмо Фортуната-Основателя, в котором он благословлял полеты. И наши иереи тотчас прописали, что ересь — это отрицать полеты. А со временем нас убедили, что и сам Фортунат пользовался аэросферами, ибо небесные аватары научили его строить их.
Ну, как же! Представляю себе современников Октавиана и Клеопатры на аэросферах. Ещё бы им бластеры, и они бы завоевали весь мир. Впрочем, это излишне: весь мир и так принадлежит нам, их наследникам!
Я в своем уме, вопреки надеждам Ларгия Марцеллина. Перед отлетом я изучила метеосводки. Циклон двигался с севера на юг, с моря в сторону Стимфалийских гор, через Ливийскую пустыню. Циклон был холодным, зимним, а в центре пустыни температура достигала сорока градусов, это очень много для середины января. Следовательно, холодный и теплый воздух столкнутся; велика вероятность того, что циклон выдохнется жестокой бурей в центральных широтах Ливии, не дойдя до Стимфалии. Из этого, в свою очередь, следует, что на границе между Ливией и Стимфалией существует воздушный коридор; миновав его, я обойду циклон. Поэтому я летела не напрямую к Темисии, а на юго-восток, к границе.
Погоня настигла меня примерно через час после вылета. Шестерка военных монопланов также мчалась на предельной скорости, и предел этот у них был больше; жаль, моей наглости не хватило, чтобы угнать военный моноплан. Меня ежесекундно вызывали на связь, но я не откликалась. Чем дальше, тем серьезнее становилось моё положение. Они надеялись взять меня в кольцо и заставить повернуть обратно. Раздались несколько выстрелов из эфиритовых пушек. Разряды прорезали мглу — но я понимала, что это чисто психическая атака: у них не может быть приказа стрелять в Софию Юстину. И я не обращала на их выстрелы внимания.
Маневрирование затягивалось. Видно, им воспретили решительные меры. Но это были настоящие штурмовики, профессионалы. Они неумолимо стягивали невидимое кольцо вокруг моей машины. Один летел над головой, два по бокам, ещё один преграждал путь к земле, а два последних сидели на хвосте. Если один из них вырвется вперед, клетка захлопнется, и мне придется подчиниться им. Поэтому я выбрала момент и резко ушла влево вверх, вырвавшись из кольца. Ещё несколькими смелыми маневрами я оставила их позади, вернее, в стороне.
Однако вскоре они меня опять догонят. Я должна была оторваться. Чтобы запутать погоню, я полетела на юг, к горам Стимфалии.
Около получаса моих преследователей не было видно. А затем я обнаружила их впереди по курсу. Они разгадали мою тактику! Я стремительно ушла вверх и повернула обратно. Мне оставался единственный путь — на север. И я уже предчувствовала, чем это грозит…
Штурмовики заметили меня и бросились в погоню.
Вскоре впереди обнаружилось свечение. Я видела вспышки молний. Они пронзали ночь. Это было прекрасное, волнующее зрелище. Циклон, увы, не выдохся — он приближался, грозный и свирепый, подобный Юпитеру в гневе, а я летела ему навстречу, и мои преследователи мчались за мной. Одно время я даже надеялась, что они устрашатся циклона и оставят меня в покое. Снова увы! Некто могучий гнал их за мной; нетрудно догадаться, кто этот второй Юпитер, ненавидящий меня и меня боготворящий.
Воистину — спереди пропасть, сзади волки!
Я слышала уже раскаты грома, а молнии сверкали как будто в двух шагах. Мозг мой трудился, изыскивая путь к спасению. И я нашла решение, которое казалось дерзновенным даже для меня.
Безумным — не скажу. Приняв его, я отринула человеческую логику и вверила себя богам. Они меня спасут или погубят.
Я взяла резко вверх. Мой моноплан стремительно набирал высоту. Я чувствовала пульсацию циклона, он уже заставлял трепетать мою машину. Железная птица словно молила меня: отступи, покорись, пока ещё не поздно!
Нет, было уже поздно. Если поверну назад, буря всё равно меня догонит, а догнав, уничтожит.
Я не знала, каков ресурс высоты у моей машины. Вдруг она не выдержит давления и развалится? Но иного выхода не было, и мы неслись навстречу урагану.
В рядах моих преследователей царило смятение. Они поняли, что настичь беглянку не успеют, но и вернуться без меня им не дано. Представляю, что творится в душах этих людей, которым безжалостная Нецесситата назначила оказаться меж жерновов могучей воли, его и моей. Я пророчила их судьбу, как Кассандра участь Трои.
Наконец, они повернули назад и вскоре скрылись в ночи. Я осталась наедине со свирепым вихрем. Воздух стонал вокруг моей трепещущей машины, глаза слепило от беспрерывных вспышек молний… молнии озаряли сплошной темный вал, который неумолимо приближался. Это вода и лед, а с ними — смерть.
Вверх и вперед — там моё спасение!
Только невежественные люди полагают, будто всякий ураган — это бесчинствующий хаос. На самом деле бури подчиняются своим законам. Всякий ураган составляют неистово кружащиеся ветры. По спирали, снизу вверх, ветры устремляются к центру циклона. А этот центр, который называют «оком бури», представляет собой зону затишья. Она невелика в сравнении с самим циклоном, не более двадцати-тридцати герм в диаметре. Но этого достаточно, чтобы спастись от ветров.
Я не думала о том, как выберусь из «ока бури». Сначала нужно туда попасть. Если лететь прямо навстречу вихрю, он тебя уничтожит, прежде чем ты приблизишься к «оку». Поэтому я надеялась забраться в «око бури» сверху. К ужасу моему, циклон, казалось, шёл сплошной стеной от купола небес и до земли… я забиралась всё выше и выше, барометр зашкаливало, и мне начинало казаться, что герметичная обшивка моноплана исходит тоскливым предсмертным скрипом…
Но вот впереди обозначился провал… я не увидела его, а ощутила: мои ментальные способности были обострены до предела. И я, вверившись им, устремила машину в этот воздушный коридор…
Грохот сотрясал меня, и большие градины гневно лупили машину, и молнии сверкали столь неистово, что мне, дабы спасти рассудок, пришлось отключить слух и зрение… Я словно оглохла и ослепла. Лишь ментальные чувства оставались у меня, и благодаря им я лицезрела дьявольскую бездну, в которую неслась, во всем её пугающем могуществе. Любая градина могла пробить обшивку моноплана, любая молния могла стать для меня последней. А если вдруг я выскользну из коридора, исступленные ветры разорвут меня…
Я добралась до «ока бури». Ураган словно отдалился, я ощутила себя в пустоте, в своеобразной невесомости. Разящим клинком в душу ворвалось чувство абсолютного и законченного одиночества… будто я не на родной планете, а в безразмерном вакууме, какой владычествует во Вселенной или в мирах Астрала… Моя воля, «очень насыщенная», как выразился давешний ментат, ринулась навстречу сковывающему ужасу и облекла разум непроницаемой броней.
Сейчас, когда я вспоминаю, этот запоздавший ужас переполняет меня. Уверена, я никогда ещё не была столь близко от смерти — и, полагаю, никогда не буду. Сказать, что моя жизнь висела на волоске, — не сказать ничего. Невидимый Танатос облекал меня своими крыльями, точно играя со мной, но я тогда не чувствовала его дыхания. Это непередаваемое ощущение… в тысячах образов смерть у меня пред глазами витала, а я не ведала страха, ум мой был ясен, и я надеялась спастись.
Собственно, от меня больше ничего не зависело. Моя измученная машина парила в центре бури, и буря несла её по своему неведомому руслу. Почти все приборы отказали, я не знала ни высоты, ни направления. Лишь ментальное зрение осталось у меня, но я его не напрягала, берегла силы. Ибо, в отличие от эфира, вдыхающего жизнь в машины, моя энергия была не беспредельной.
Теперь грохочущие валы окружали меня со всех сторон. Они давили на сознание, казалось, вот-вот темные стены обрушатся на дерзкую… я это понимала и не чувствовала страха. Бояться было бесполезно, ибо я ничего не могла изменить. Мы, аморийцы, называем себя фаталистами, но лишь в объятиях беснующейся бури я понимала всю спасительную прелесть фатализма. Чему быть — того не миновать; пока теплится жизнь, нужно жить и брать от жизни всё!
Со стороны я и моя железная птица мнились пылинками в деснице всемогущего Юпитера. Но я смотрела не со стороны, а изнутри себя, и представлялось мне, что я сильнее урагана. Ибо у него, великого и многомощного, нет ни малейших шансов на спасение, ярость его суть ярость последнего отчаяния, его агония… он отбушует и уйдет в историю. Я сильнее урагана, потому что у меня есть шанс пережить его.
Внезапно ментальному зрению моему открылась леденящая кровь картина. Где-то рядом неистовые вихри играли шестеркой монопланов. Случилось то, что я пророчила: циклон настиг злосчастных. Вот развалился первый моноплан, и тотчас обломки разнеслись, словно при взрыве. Другие отчаянно боролись, пытаясь выправить машины, я чувствовала их борьбу — и чувствовала гнев Танатоса, который жестоко мстил им за меня, ускользнувшую…
У второго моноплана отвалилось левое крыло, и машина, закружившись, словно волчок, ушла вниз. Признаюсь, я слукавила насчет «леденящей кровь картины». Моя кровь была в порядке. Я не жалела этих злосчастных. Такие называются жертвами. Теоретически у меня и у них были равные шансы, вернее, у них даже лучшие, так как они летали на лучших монопланах. Но шансы промелькнули и угасли; мои преследователи явили слабость, и боги предписали им погибель. Почему я должна жалеть тех, кого не пожалели боги?
Всё точно так, как объявили риши: «Боги не делают сильными, боги выбирают сильных!».
Я окажусь сильнее — и одержу победу над стихией.
Между тем, ураган неумолимо расправлялся со злосчастными. Третий, четвертый… четвертый задел крылом пятого, но миг спустя ветры разлучили их, и пятый оказался рядом. Мой мысленный взор проник в его кабину…
Там была женщина, молодая и красивая, чем-то похожая на меня. Я ощутила её страх, её смятение, отчаяние и ужас, задушившие надежду на спасение и веру в собственные силы. Её чувства выплеснулись на меня; я читала последнюю страницу этой открытой книги. У нее, оказывается, остались двое детей, оба мальчики, как у меня, и остался любимый мужчина. Она боялась умирать не за себя — за них. Она не хотела умирать, она, как и я, обожала пылающую жизнь… но, в отличие от меня, она не смогла усмирить свои страхи, она сдалась им… и боги исполняли её тайное желание! Вот сверкающий разряд молнии прорезал ночь, вонзился в её машину, и книга закрылась. Её сыновья больше не увидят мать, а возлюбленный — жену.
У меня были Палладий и Платон, и у меня был Марсий. Мысль о том, что я, предпринимая свой побег из Астерополя, нисколько не подумала о них, проникла в сознание… и задохнулась в конвульсиях. Если я буду корить себя и дрожать за них, то и закончу, как она.
Но если я не думаю о них, какая же я мать, какая жена и любовница?
Эта непрошеная мысль тоже была вредной, и я её убила.
Как упокоился последний моноплан, увидеть не пришлось.
Время тянулось долго, секунды — минутами, минуты — часами. Мне чудилось, что все старания напрасны и что Корнелия уже назначили первым министром. Я снова отрешилась от порочных мыслей. Только чувства, обостренные до предела!
И эти чувства уловили опасность. Опасность казалась далекой, но неизбежной. Стимфалийские горы! — догадалась я. Очевидно, циклон мчался к Стимфалийским горам, чтобы разбиться о них и найти в горах последнее своё пристанище. Северные отлоги вздымаются над пустыней на шесть тысяч мер. Я не знала, на какой высоте меня несет циклон, зато твердо знала: если он бросит моноплан на горы, мне конец.
Я снова заставила машину трудиться. Мы поднимались вверх по руслу «ока бури». Точнее сказать, мне так казалось, но объективно ничто не говорило о подъеме. По-прежнему вокруг громыхала подвижная мглистая стена, и молнии не разбивали, а укрепляли её…
Стена приближалась! «Око бури» суживалось. Циклон словно собирался в кулак, чтобы явить гордым пикам свою направленную мощь. Да, «око бури» суживалось, а с нею затягивалась петля на моей шее.
Машина в самом деле издавала тоскливый скрип, где-то позади что-то стучало, и в голове у меня тоже раздался тревожный стон: а если я веду свою машину на предельной высоте и, надеясь ускользнуть от гор, мнимой опасности, подвергаю себя опасности реальной?
В такие мгновения терзаться размышлениями недопустимо. Сомнение — это смерть. Решения должны являться интуитивно и столь же интуитивно исполняться. Поэтому неудивительно, что я была наказана за слабость.
Коварный ветер рванул мою машину назад, закрутил… и тут же поняла я, что железная птица ранена им смертельно — коварный ветер отнял у неё хвост.
Это и был конец. Как Сизиф, я обхитрила Танатоса и, как Сизифа, неумолимый Танатос всё-таки настиг меня.
О чем думается в последние мгновения перед смертью? Не знаю. Я облачилась в защитный кокон, — лишь ментаты поймут, что это такое, — и стала ждать последнего удара.
Но восходящий спиральный поток, пленивший мою машину, выбросил её из недр усталого циклона. Защищенная коконом, я даже не потеряла сознание. И увидела я, как агонизирующий вихрь набрасывается на угрюмые скалы, в тщетной надежде сокрушить их.
Что это меняло? Ничего. Кабина оставалась герметичной, и это было чудом, но птицы не летают без хвоста. Я скоро упаду и разобьюсь о скалы.
Внезапно я ощутила жизнь подле себя. Это казалось невозможным — какая жизнь в объятиях свирепого циклона? — но это было так! И я мысленно метнулась к этой странной жизни, стремясь постичь, не может ли она спасти жизнь мне.
То, что я увидела, ошеломило. Неистовый ветер играл стаей стимфалийских птиц.
Мы, аморийцы, знаем об этих монстрах из древних сказаний о Геракле. Ещё мы знаем, что эти птицы на самом деле существуют в нашем новом мире, недаром их именем названы горы, где они живут, и целая огромная провинция. Но нам, столичным жителям, достаются лишь перья, когти и клювы, мы используем их как украшения, мы никогда не видим стимфалийских птиц наяву. Мы знаем, с чужих слов, что эти монстры, мутировавшие из горных грифов под воздействием Эфира, достигают длиной трех мер, а размах крыльев у них превышает шесть мер. Как и все кабиры, мутанты Эфира, они отличаются свирепостью и силой, пожалуй, это самые опасные среди кабиров, они нападают даже на немейских львов, не брезгуют и человечиной. Прячутся стимфалийские птицы высоко в горах, найти и истребить их совершенно невозможно, поэтому район их обитания официально закрыт для полетов. Такой птице ничего не стоит напасть на моноплан и даже на гигантскую аэросферу!
Любой пилот пришел бы в ужас, увидев рядом стаю стимфалийских птиц. А я увидела не страшных монстров — мне открылся шанс на спасение!
Это, конечно, было очередным безумием — но много ли теряла я? К тому же, стимфалийские птицы не нападали. Им до меня не было дела, агонизирующая буря кружила этих монстров, как песчинки. Но вот восходящий поток выбросил одну из них. Мне и нужна была всего одна, живая. Птица была жива и, к счастью, оглушена жестокой бурей. Не ожидая, пока она опомнится, я послала ей ментальный импульс: повинуйся!
Да, да! Взять под контроль тварь неразумную гораздо легче, чем homo sapiens. Особенно если она испугана, не понимает, кто и как мог истязать её, грозу небес и тверди… Птица выправилась в воздухе и полетела мне наперерез. Я отослала ей второй приказ: хватай!
Моноплан отчаянно застонал. Прости, подумала я, ты отлетал своё. Я лишь мечтала, чтобы когти не повредили герметику кабины. Этого не случилось, птица оказалась огромной, когти захватили машину с обеих сторон… да, получилось! И я направила монстру третий импульс: лети!
Стимфалийская птица полетела, повинуясь инстинкту, в горы. Но мне туда не нужно, там буйствует циклон. Я попыталась выправить её курс, однако это оказалось неизмеримо сложнее всего предыдущего. Примитивные инстинкты берут верх даже над нами, над людьми, а что уж говорить о неразумных монстрах. Мне пришлось пробиваться в глубины первобытного сознания твари и, как учили в Мемноне, творить для неё фантомные образы. Наконец до птицы дошло, что «новый дом» не на юге, а на северо-востоке, и она полетела туда.
Мне пришлось снова корректировать курс живого корабля, когда на горизонте показалось сумрачно-фиолетовое свечение. Его невозможно ни с чем спутать. По курсу было нагорье Танат, или «Долина Смерти». Там Обитель Обреченных, там особое эфиромагнитное поле, отнимающее у людей жизнь, там ментаты беззащитнее обычных смертных…
Было нечто символическое и завораживающее в том, что гигантский монстр-мутант нес меня в Обитель Обреченных.
Кто знает, быть может, боги назначат мне закончить жизнь именно там. Фаталисты ни от чего не зарекаются. Но если и случится это, только не сейчас: я ещё не покорила ту вершину, откуда мне когда-нибудь придется падать.
Нагорье Танат осталось в стороне. До Темисии было чуть более семисот герм, до Пифона, стимфалийской столицы, — вдвое меньше. Я сознавала, что разумнее лететь в Пифон, там раздобыть экраноплан и на экраноплане добираться до космополиса: путь по реке и озеру от Пифона до Темисии обычно занимает два-три часа.
Однако этой ночью разумные решения мой разум избегал. Я представила себе, как буду заходить на посадку среди серых скал Пифона, затем объясняться с местными властями, — а у них будет много вопросов! — затем убеждать их помочь мне поскорее отбыть в Темисию… собственно, они вовсе не обязаны мне помогать, ибо я уже не министр; скорее наоборот, они должны будут задержать меня за незаконный полет… на стимфалийской птице! Итак, я убедила себя в том, что следует лететь прямо в Темисию.
О, храбрая, самоуверенная, наивная Гелла, не София! Ты не представляла, какие муки ждут тебя в полете!
Стимфалийские птицы — одни из самых быстрых среди пернатых. Их скорость в горизонтальном полете — более ста герм в час. Но это в разы меньше, чем у моноплана. На моноплане я долетела бы до Темисии за два часа — стимфалийской птице требовалось семь-восемь часов.
Так я рассчитывала — и снова обманулась. Живая тварь не могла лететь на «автопилоте», как машина. Подчинив птицу своей воле, я обязана была постоянно присутствовать в её сознании: если отпущу ментальные вожжи хотя бы на миг, птица выйдет из-под контроля, а смогу ли я его вернуть и какой ценой — большой вопрос! И мне приходилось жить ощущениями злобной нечеловеческой твари… это может сравнимо лишь с глотанием смрадной и слизкой массы… и это глотание должно было продолжаться до тех пор, пока моя жизнь, в прямом смысле слова, находилась в когтях стимфалийской птицы.
Но и то было не всё! Чудовище сотворил Эфир, однако эфир не питал его, как наши машины. Измученная ураганом тварь нуждалась в материальной пище. Слившись с сознанием чудовищной птицы, я ощущала её голод, он становился моим голодом, её усталость — моей усталостью. Это был заколдованный круг: чтобы утолить голод и отдохнуть, она должна была опуститься на землю и найти себе пропитание — нужно ли говорить, что сталось бы со мной в таком случае?
Полет был невозможной пыткой для меня, и я мучительно искала выход. Пифон остался в стороне, он уже не был выходом. Мне казалось, что впереди встаёт Аврора, и это означало, солнцеликий Гелиос уже пришел в имперскую столицу; чем старше новый день, тем меньше мои шансы остановить Корнелия. Я неисправима: в те страшные минуты всё ещё думала, как мне остановить Корнелия!
Я катастрофически опаздывала. Хуже того, стимфалийская птица летела всё медленнее, каждый новый взмах гигантских крыльев давался ей труднее предыдущего. Отчаяние подкрадывалось ко мне, и я знала: когда оно отпразднует победу, закончится мой фантастический полет.
Не знаю, как мне это удалось, но разум мой словно распался на две части. Одна осталась со стимфалийской птицей, другая ринулась вовне, на поиски спасения. Я металась между небом и землей. Но я нашла выход! Высоко-высоко, там, куда никогда не залетают стимфалийские птицы, струился воздушный поток, струился в направлении Темисии. Я совершила новый подвиг, заставив тварь подняться к этому потоку. Нам стало легче: отныне птица лишь парила посреди воздушного течения, оно само несло нас к цели.
Минула вечность, прежде чем вдали блеснуло зеркало озера Феб. Я сориентировалась по нему и уточнила курс для птицы. Нам пришлось покинуть спасительный поток, но радость наполнила меня, когда по курсу появилось сияние Сафайроса. Это была победа — я долетела!
Однако прежде необходимо было обмануть локатор Имперского Эфиритового Центра. Наверное, там уже переполох: ну как же, неопознанный объект летит к дворцу Фортунатов! Мой бортовой видикон скончался во время бури, но даже если бы он был исправен, я не ответила бы им. Никто не должен знать, что же в действительности со мной случилось: во-первых, не поверят в стимфалийскую птицу, во-вторых, когда увидят её собственными глазами, поймут, что я скрывавшийся ментат, в-третьих, когда поймут, что я скрывавшийся ментат… меня вернут не в Квиринал, а в Обитель Обреченных. Равнодушные риши не станут спасать слабую!
Итак, мой разум разделился вновь: не отпуская умирающую птицу, я в то же время создавала ментальные помехи для локатора. Представляю, какая несуразица творится на экранах Эфиритового Центра! Их следующий шаг был очевиден: с Сафайроса навстречу поднялись монопланы. У них мог быть лишь один приказ: уничтожение таинственного гостя.
Я их опередила на несколько минут. Мои умения, интуиция и просто милость Фаты позволили мне в критический момент очутиться поблизости от виллы мужа. Последним ментальным импульсом я возродила к жизни механизм катапультирования. Кабина отделилась от останков моноплана и погрузилась в воду у самого берега…
148-й Год Симплициссимуса (1787),12 января, вилла Юния Лонгина в предместье Темисии
— Кто ты, прекрасная наяда, и отчего ты хочешь, чтобы я назвал тебя своей женой? Ты вышла из воды; должно быть, прогневила Посейдона, раз он решил тебя изгнать. И почему, позволь спросить, ты носишь мокрый калазирис логофета? Развей мои сомнения: ужели вы, наяды, подобно жалким смертным, распознаёте консулов и логофетов?
— Я не настроена смеяться, Юний. Если в тебе осталась хотя бы капля сострадания, прогони своих любопытных рабов и помоги мне.
— Ну, я не знаю…
— Я мчалась в столицу, ежесекундно рискуя жизнью, и что же? Ты, Менелай63 злосчастный, смеешь…
— Постой, постой, о громомощная! Чего ж ты сразу не сказала мне: «Злосчастный Менелай!»? Так в самом деле именует меня моя жена; теперь я вижу, ты она и есть. Приветствую тебя, прекрасная Елена!
— Помоги мне, Юний. Мне так холодно.
— Эй, вы, бездельники, подите вон! Ну, живо! Не видите: дочь громовержца возвратилась в Спарту! Софи, меня терзает любопытство…
— Умолкни, Юний. Я должна сосредоточиться.
— Ужасно выглядишь.
— Благодарю!
— Таргол клянётся, что полтора часа тому назад сам видел, как в озеро упало нечто. И это нечто, по словам Таргола, сильно смахивало на стимфалийскую птицу.
— Продай сего безумного раба на каменоломни, в Оркус! Когда это чудовищные птицы залетали на озеро Феб?
— А когда из озера Феб, словно наяды, выходили…
— Господи! Уже полдень.
— Над виллой кружили военные монопланы. Не тебя ли, лакедемонянка, искали они?
— Одолжи мне свою амфибию, ту самую, которую я подарила тебе к тридцатилетию.
— Зачем?
— Не испытывай моё терпение, Юний: тебе известно, какова я в гневе.
— Ну, что ты, о великая владычица свирепых птиц! Я всего лишь хочу знать, как ты собираешься вести мобиль, если сама едва стоишь на ногах.
— Какое тебе дело до меня? Я справлюсь.
— Сомневаюсь!.. Тебе нужно в Темисию?
— Ты прозорлив, как Мопс.
— Я отвезу тебя в Темисию, Софи.
— Мне нужен только твой мобиль.
— Не глупи. Побереги силы. Они тебе потребуются на Корнелия.
— Потрясена и польщена твоим участием. Откуда вдруг такая забота, Юний?
— Мечтаю, чтобы ты стала первым министром.
— В самом деле? То есть, мечтаешь мужем быть у первого министра?
— Откровенно?
— Как всегда!
— Мечтаю сохранить детей. Когда ты сделаешься первым министром, у тебя совсем не останется на них времени.
— Ты прав, хитрец. В противном случае я заберу детей к себе.
— Да. Ты всегда забираешь у других то, что тебе не принадлежит.
— Я мать!
— Да неужели?
— Не гневи меня, Юний.
— Ты здесь уже почти час и ни разу не справилась о детях.
— О, боги!.. я так устала… ты не представишь, через что мне пришлось пройти!
— Оно и видно. Давай-ка я отвезу тебя в Темисию. Иначе опоздаешь.
— Нет, прежде я должна увидеть детей!
— Не выйдет. Палладия и Платона здесь нет.
— Что? А где они?
— С дедом.
— С каким дедом? С твоим отцом?
— С твоим отцом. Утром Тит Юстин отбыл в горы Киферона, на отдых, и забрал с собой внуков. Ты, вероятно, разминулась с ним.
— О! Мало того, что он предал меня, он ещё забрал моих детей!
— Он их вернет, не бойся. Мне вернет. Дети мечтали отдохнуть в горах Киферона.
— И ты отдал ему наших детей, Юний!
— Я отговаривал его. Напоминал об участи Виктора Лонгина, моего родного брата, которого ты заклала варварам. Но Тит сказал, что больше не боится тебя и твоих угроз.
— Напрасно!
— Вот-вот, я тоже думаю, он пожалеет, твой собственный отец. Всякий, имеющий несчастье повстречать тебя, когда-нибудь жалеет об этом…
* * *
148-й Год Симплициссимуса (1787),12 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов
Внезапное возвращение молодой хозяйки вызвало переполох в фамильном дворце Юстинов, переполох больший, нежели известие об отставке старого хозяина и торжестве старого врага юстиновского рода. София тотчас приказала всем слугам и рабам собраться вместе.
— Я вижу страх на ваших лицах, — сказала им она. — Но знайте: для вас ничего не изменилось! Вы будете служить мне, как и прежде, лучше, чем прежде. А если кто изменит мне, того сам император не спасёт! Клянусь кровью Фортуната, изменников ждут каменоломни Оркуса! Никому из вас до исхода дня не позволяется покидать дворец. Всё ясно?
И хотя после такого объявления воцарилась мертвая тишина, София была довольна. Слуги и, особенно, рабы знали крутой нрав молодой хозяйки: что обещает — то исполнит.
Впрочем, некоторые слуги всё же покинули в тот день дворец Юстинов — они исполняли секретные поручения Софии. Невидимая работа закипела, а сама хозяйка тем временем отдала себя в руки врачей и косметологов. София возвратилась в Темисию, и это означало, что снова ей надлежит блистать и покорять; недолгий сон пленил Софию, пока Юний мчал её в столицу.
Итак, возвращение Софии удерживалось в тайне. Однако в три часа пополудни во дворец Юстинов неожиданно явились Эмилий Даласин и Медея Тамина. Эти двое, которых ранее никогда не видели вместе, преодолели сопротивление перепуганного майордома и предстали перед Софией.
Она быстро оценила их взглядом и прошептала, точнее, прошипела, единственное слово:
— Предатели!
— Позволь, мы объясним тебе… — начал было Эмилий, но София, подобная разгневанной эринии, подлетела к нему и бросила в лицо:
— Тебе хватает дерзости ко мне являться, ты, трусливый эфиальт! Ты бросил меня в Астерополе! Неужели ты на самом деле столь беспробудно туп, Эмилий Даласин? На что ты уповал, злосчастный? Что твоя подлость, вкупе с бушующей стихией, задержат меня? Надеялся вместе с Корнелием отпраздновать позор династии Юстинов?
— Остановись, София! — сумрачным голосом произнес Эмилий. — Ты не смеешь так разговаривать со мной! Я объясню…
Он отшатнулся, столь неистов был её ответный взгляд.
— По твоей вине, — отчеканила София, — я потеряла драгоценные часы, и жизнь моя была в объятиях Танатоса! Вот всё, чего добился ты, а задержать не смог! Ты знаешь меня двадцать восемь лет — оказывается, вовсе ты меня не знаешь! Оставь никчемные слова, Эмилий. Ты перечеркнул все эти годы. Благодари богов, создавших тебя Фортунатом; не будь ты отпрыском священной династии, я стерла бы тебя с лица земли… Но ты член Дома Фортунатов — спеши же к ним, пусть кесарский венец спасет тебя; отныне дом Юстинов для тебя закрыт! И радуйся, отделавшись столь дешево! Dixi!
Потрясенный и униженный так, как никогда не бывало в его жизни, кесаревич Эмилий повернулся и вышел вон, не произнеся ни слова.
— Зачем ты так, — услышала София, — он любит тебя! Он страдает…
Медея осеклась, приняв на себя пылающий взор Софии. Медея знала, что наступает её очередь.
София ещё раз оглядела Медею — и поняла, что показалось странным при первом осмотре.
Медея была облачена в новый цивильный калазирис с двумя генеральскими звездами.
Эти две звезды сказали Софии всё.
К изумлению Медеи, ожидавшей шторма, София рассмеялась, приложила палец ко рту и молвила:
— Ни слова больше, милая подруга! Ты поступила мудро, облачившись в этот калазирис. Когда только успели его сшить? Тобой горжусь я, как стыжусь Эмилия. Он проиграл — ты выиграла. Неважно, что при этом ты предала меня, которую звала подругой. Медея твое имя; глупа бы я была, если бы ждала преданности от Медеи!
— Я тебя не предавала!
— Ложь!! — пронзительно воскликнула София; куда и девался её саркастический тон. — Мы уговаривались об одной звезде, о чине прокуратора! Не так ли?! А вторую звезду тебе кто, Творец пожаловал? Нет, не Творец — тебе, продажной Эрифиле, пожаловал её Корнелий Марцеллин — твою награду за предательство! Ты только и ждала случая предать меня; я это знаю! Вот он представился, удобный случай: ты предала и сразу получила чин проконсула! Из мандаторов — в проконсулы, и всего за три дня: невероятная карьера! Странно, почему он не сделал тебя сразу логофетом; архонт Дориды носит калазирис логофета, а чем твоя Илифия хуже его Дориды? Ну, а теперь, когда я увидала твой триумф, — прочь с глаз моих! Но, уходя, запомни, злополучная: тебе эта вторая звезда не больше счастья принесет, чем Эрифиле — пеплос Гармонии. Недолго вам с Корнелием глумиться надо мной!
— Я не уйду, пока ты не узнаешь правды, — взволнованно, но твердо сказала Медея. — Я не уйду обиженной, ибо, в отличие от твоего кузена, ни в чем не провинилась пред тобой! Если ты выгонишь меня, как выгнала его, то это значит, гнусная интрига удалась: Корнелий разлучил меня с тобою!
— Да, ты умеешь слагать красивые речи, — недобро усмехнулась София. — Но лучше всяких слов свидетельствуют факты: ты получила больше, чем хотела, а я лишилась всего, на что рассчитывала и что уже имела!
— В том-то и был его расчет, Корнелия! — пылко воскликнула Медея. — Меня он возвысил и возбудил в тебе, повергнутой, обиду! А что мне оставалось?.. О София, ну как ты можешь делать выводы, не зная, что здесь произошло? Позволь, я расскажу тебе; даже приговоренным к смерти дается заключительное слово!
София скрестила руки на груди.
— Ну, защищайся. Я посмотрю, как у тебя получится защита, бывший прокурор!
— Начну с той ночи на твоей галее… когда князь Гектор Петрин подверг меня жестокому насилию.
— Не начинай с лукавства. Ты получила удовольствие, не отрицай.
Медея едва заметно покраснела, подтверждая правоту слов Софии.
— Я видела твое лицо, когда… когда кесаревич застал нас. Ты радовалась моему позору! Ты нарочно понудила меня предстать перед гостями нагой, ты знала, что Гектор Петрин похотлив и несдержан, особенно когда выпьет лишнего… Ты использовала меня, чтобы спровоцировать Гектора! Ты думала, удастся через Гектора повлиять на отца, Клавдия Петрина, на принцепса, и он поддержит тебя в Сенате.
— Теперь это неважно, — нахмурилась София. — Что было дальше? Мне факты говори, а домыслы оставь себе.
— Утром я проснулась и узнала, что ты загадочно исчезла. Галея возвратилась в Темисию, но я… я страшилась выйти из своей каюты. Мне казалось, все будут указывать на меня пальцем и говорить: вот она, та самая женщина, ходившая на людях обнаженной и соблазнившая великородного князя!
— Представляю, как ты проклинала меня в те часы, — не без ехидства вставила София.
— Я набралась смелости и покинула галею, но тут же была остановлена людьми твоего отца. Он требовал меня к себе. Я подумала, что меня ждет возмездие…
— Ты обманулась.
— Да. Тит Юстин принял меня в Малом Квиринале, в своем кабинете. Тит сказал, что нужно ехать к императору, представлять меня как новую архонтессу Илифии. Ему и мне.
— Приличный предлог для внезапного визита на Палатин. А ты и поверила, что он ради тебя старается.
— И мы поехали, в одной карете. На нем был парадный калазирис с консульской звездой, на мне — обычное патрисианское платье. Он ни о чем не говорил со мной, и я боялась его спрашивать. Мне не верилось, что это происходит наяву. Мы прибыли на Палатин. А дальше… дальше всё случилось слишком быстро. Я ничего была не в силах изменить!
— Этому верю. Успешные заговоры всегда застигают врасплох. Но продолжай, я тебя слушаю.
— Меня к Божественному Виктору не пропустили. А Тит вошел к нему и оставался там более получаса. Я ждала в приемной. Наконец, Тит вышел и, не обращая на меня внимания, удалился. Я не находила себе места. Референт Его Величества указал мне никуда не отлучаться, сидеть и ждать.
— Тебе нужно было прорваться к императору!
— Прости, София, но я не осмелилась. Я и так впервые была в Палатиуме.
— И он ошеломил тебя. Ох, бедная моя провинциалка!
— Час спустя Тит Юстин возвратился, и с ним пришли…
— Позволь, я догадаюсь: Корнелий Марцеллин, Клавдий Петрин и Кимон Интелик. Три «К», все трое — заговорщики!
— Да, они, — выдохнула Медея.
— Понятно, почему они не позвали понтифика и первого архонта, — кивнула София. — Заговорщики спешили! В который час это случилось?
— Вчера днем. В половине второго, кажется.
«Ergo, принимая меня, риши уже знали о заговоре, — подумала София. — Знали и ничего мне не сказали! Святые риши, ох, какие святые!»
— Продолжай, Медея.
— Эти четверо провели у императора почти два часа…
— Стало быть, Божественный Виктор не хотел назначать дядю первым министром.
— Да, именно! Сегодня мне это подтвердил Эмилий… которого ты выставила вон. Божественный Виктор сначала хотел выслушать тебя. И даже посылал за тобой палатинов. Но ты исчезла, а твои враги… они уговорили императора! Чтобы соблюсти все формальности, Тит сначала представил Корнелия как нового министра финансов, затем Божественный Виктор принял отставку твоего отца и назначил Корнелия исполнять его обязанности. Мне это сам Корнелий рассказал. Выйдя из Малого Тронного Зала, он сразу направился ко мне. Я первая узнала о перевороте. «Медея, ваша судьба в моих руках, — сказал он мне. — София проиграла, но вы мне нравитесь, и я хочу, чтобы вы стали архонтессой Илифии. Обратите внимание: я рекомендую вас Его Божественному Величеству, не выдвигая никаких предварительных условий. Также я рекомендую пожаловать вам чин проконсула»
— И ты растерялась, бедняжка!
— Нет, я не растерялась… Я подумала: отказавшись, я ничего не добьюсь, ничем помочь тебе, София, не смогу. А согласившись, я получу власть в большой провинции, а также место в Консистории уже в следующем году, и смогу быть полезной тебе.
«Она находит оправдания, — мысленно усмехнулась София. — Грех осуждать её: подобный шанс бывает только раз в жизни, она желала власти, и власть пришла, когда её не ждали!»
— Я согласилась, — Медея тяжело вздохнула, словно речь шла о чем-то неприятном и досадном, не о власти. — Мы с твоим дядей вошли к императору, и Его Величество подписал эдикт. Но мне кажется, Божественный Виктор даже не заметил меня.
«Её рассказ смотрится правдоподобным, — подумала София. — Зачем же дядя возвысил её? Он мог выбрать для Илифии кого-нибудь другого, или другую. Но он выбрал её, мою креатуру. Зачем? Только ли затем, чтобы рассорить меня и её? Навряд ли! Дядя слишком высокого мнения о моих умственных способностях, чтобы всерьез рассчитывать на мою ревность. Нет, здесь другое! Он сделал Медею сразу проконсулом — и тем превратил мою блестящую задумку в циничный фарс; вот где настоящая причина, во второй звезде! Я-то надеялась, что карьера Медеи послужит молодым патрисам вдохновляющим примером… а получился фарс: чин проконсула слишком велик, чтобы молодая провинциалка, не княгиня, смогла его добиться беспорочным поведением и собственными дарованиями, да ещё столь скоро, в считанные дни! Готова спорить, про мою бедняжку распустят слухи, будто она достигла проконсульского чина аморальным поведением. Скажут, ей просто повезло! Ей позавидуют, её будут презирать, и мало кто из достойных людей захочет иметь Медею Тамину своим примером! Всё это придумал и осуществил мой дядя — воистину, глубок и изощрен его ум, он как никто другой умеет выхолащивать мои идеи. Две звезды на калазирисе вместо одной, казалось бы, разница невелика, — а изменилась вся картина!.. Будет успешной труд Медеи-архонтессы — Корнелий скажет: это я её назначил; провалится она в Гелиополе — Корнелий и тут на коне: это креатура Софии Юстины провалилась! Бедняжка Медея, она ещё не понимает, какой опасный дар подсунул ей этот хитроумный данаец! С другой стороны, они хороши оба, он и она: мне ли не знать? Быть может, она разыгрывает передо мной его, дяди, партитуру! Тогда берегись, дядя: я обязательно найду твою ловушку и столкну туда тебя, как ты меня столкнул в мою ловушку»
— А что с Сенатом? — спросила София.
— Из Палатиума все сразу же поехали в Сенат, все, кроме Кимона.
— Разумеется. Дядя бережет его для Плебсии.
— Экстренно собрали всех сенаторов, которые были в городе. Перед ними выступили Тит и Корнелий, а Клавдий Петрин им поддакивал. Тит сказал, что…
— Не надо. Известно, что он мог сказать. Потом посмотрю протокол… ведь я теперь тоже сенатор!
— Да, знаю, — кивнула Медея. — Мне очень жаль.
«Она умница, — утвердилась София. — Она понимает, что мне нужно и что мне не нужно. Такая женщина вполне способна сговориться с Корнелием против меня!»
— Итак, сенаторы поддержали дядю огромным большинством.
— Ровно три четверти. После Сената опять поехали в Палатиум, но уже без твоего отца. Зато с Корнелием были вожди Сената, поддержавшие его.
— У Божественного Виктора вчера был трудный день! — покачала головой София.
— А сегодня утром стало известно, что он пожаловал Корнелию чин консула.
София побледнела. Этот удар оказался для неё совершенно неожиданным. По традиции высший цивильный чин присваивался лишь полноправному первому министру и принцепсу Сената, да и то после двух лет непрерывной работы. И никогда ещё, насколько помнила София из истории, консулом не становился временно исполняющий обязанности первого министра. Сенсационная новость могла означать лишь одно: август Виктор V открыто объявлял Корнелия Марцеллина очередным первым министром Империи и, следовательно, верноподданные народные избранники, плебейские делегаты, как и сенаторы, должны поддержать Корнелия.
— Ты ничего не путаешь? — спросила София.
— Прости. Я понимаю, это горько для тебя. Но закон не нарушен.
— Ты видела его сегодня?
— Твоего дядю? Нет, расставаясь со мной вчера, он сказал так: «Придёте вместе с подругой; полагаю, это случится уже завтра».
— Он знал, он знал! — воскликнула София. — Вот это человек! Он верил в меня, когда никто не верил! Он знал, я не погибну, долечу! И он меня боится, потому спешит.
Медея издала длинный вздох, который задел проницательную Софию за живое. Она спросила:
— А ты в меня не веришь?
— Я верю в тебя, — печально отозвалась Медея, — но я не понимаю, как ты сможешь преградить дорогу дяде. По самым скромным оценкам, за него готовы проголосовать две тысячи плебейских делегатов, а это уже больше половины.
В блистающих очах Софии снова заплясали озорные огоньки.
— Я еду в Квиринал, — объявила она Медее. — Если хочешь, поедем вместе. Новый консул ждет нас; не будем же его разочаровывать, а заодно и поглядим в глаза умельцу, который мнит себя победителем Софии Юстины!
Глава сороковая, в которой подтверждаются слова Плавта: «Amor et melle et felle est fecundissimus»64
148-й Год Симплициссимуса (1787),12 января, Темисия, дворец Малый Квиринал
Патрисианские гвардейцы без звука пропустили в резиденцию первого министра двух молодых женщин в богатых генеральских калазирисах, ярко-красном с тремя звездами у Софии и светло-золотом с двумя звездами у Медеи. Майор, начальник главного караула дворца, по привычке отдал честь Софии и лишь потом, когда она прошла мимо, вспомнил о перемене власти и поспешил сообщить о визите бывшей правительницы куда следует. Но подруг нигде не останавливали, и они благополучно добрались до приемной первого министра.
Несмотря на всё своё самообладание, София волновалась. Где-то на подсознательном уровне теплилась детская надежда, что всё происходящее не более чем розыгрыш и, привычно отворив знакомую дверь, она увидит своего отца за длинным белоснежным «консульским» столом, где и она сидела как-то… не может там сидеть Корнелий Марцеллин!
Он в самом деле не сидел за «консульским» столом. Корнелий Марцеллин стоял посреди огромного кабинета в величественной позе, скрестивши руки на груди, — одним словом, триумфатор. Эта поза показалась Софии неестественной, театральной, достойной не виртуоза политической интриги, каким был её дядя, а мелкого колониального чиновника.
Она надела на лицо заранее заготовленную насмешливо-почтительную маску и произнесла заранее заготовленные слова Цицерона:
— O domus antiqua, heu quam dispari domino dominaris!65
— Перемена всегда приятна, — тотчас отозвался Корнелий словами Еврипида и спросил с благодушной улыбкой: — Как вам мой новый калазирис, дражайшая племянница?
Лилейно-перламутровый, расшитый золотом калазирис был великолепен на стройной сухощавой фигуре Марцеллина. На шее сверкала большая бриллиантовая звезда о двенадцати лучах, символ консульского достоинства. Это одеяние удачно гармонировало с черными, как мрак Эреба, волосами Корнелия; зачесанные назад, они обнажали высокий лоб, подо лбом блестели чуть раскосые узкие глаза сероватого отлива и загибался, точно клюв птицы ибис, уникальный корнелиев нос. Невольно София залюбовалась дядей; он в самом деле обладал неким зловещим обаянием, он пугал её, отталкивал, возмущал, но и восхищал, притягивал, она ощущала мысленную связь с ним, и это странное единение с врагом приятно волновало её чувства…
Она не могла ненавидеть этого человека.
София смотрела на Корнелия и пыталась разгадать его настроение. «Он, безусловно, счастлив лицезреть меня живой, — думала она. — Он верил в меня и, одновременно, страшился, что ураган меня погубит. Он, как и я, волнуется, ибо мы впервые с ним встречаемся в столь необычной обстановке. Однако своего он не уступит… нет, не уступит! А это значит, будем драться. Нет выше удовольствия, чем драться с сильным противником, драться и победить!»
— Вы, совершенны, дядя, — ответила она. — Должно быть, именно так выглядел Тутмос Третий на следующий день после свержения им царицы Хатшепсут.
— Что вы такое говорите, милая Софи! — всплеснул руками Корнелий. — Сравнение с великим фараоном, не скрою, лестно для меня, но вы какая Хатшепсут? Вы много выше Хатшепсут!
— Вы правы, дражайший дядя: моё сравнение хромает. Хатшепсут умерла вскоре после переворота, а я не собираюсь умирать. Если это не случилось минувшей ночью, думаю, мне суждена долгая жизнь.
— Не сомневаюсь, нисколько в том не сомневаюсь! — кивнул он. — Надеюсь, вы просветите меня касательно своих дальнейших планов.
— А я надеялась, это вы мне скажете, чем следует заняться бывшему министру колоний, — вздохнула она. — Видите ли, дядя, вы застали меня врасплох своим переворотом.
— А-а! — довольно хмыкнул Корнелий. — Я так и думал, что вы меня похвалите. Сознаюсь вам, дражайшая Софи, пришлось изрядно потрудиться, пока вы блистали своим отсутствием. Но каков результат, а? Ваш любимый дядя уже консул! Вы не поздравите меня, дорогая?
— Я не успела завершить переговоры о новом союзе с дагомейскими владыками, и мой визит в Нихон не состоялся, бездна дел на севере…
— Это чудесно, милая, чудесно! Не будете ли вы столь любезны вернуться к ним, своим делам, и занять свой прежний пост, но уже в моем правительстве? — проникновенным голосом вымолвил Корнелий.
«Он держит слово, — подумала София. — Или опять надеется меня задобрить и угомонить. Вот он, голубь в руках: я смогу вернуться в министерство колоний. Но руководить правительством, как при отце, я не смогу: Корнелий не позволит. О-ох, ну почему я столь властолюбива!»
Краем глаза София увидела лицо Медеи; подруга напряженно ждала её ответа. «Она хочет, чтобы я согласилась, тогда конфликт будет исчерпан, и между нами воцарится мир. Нет, не бывать такому миру! Aut Caesar aut nihil66 — зачем иначе я рисковала жизнью, чтобы сразу согласиться? То есть, сдаться?»
— Вы формируете правительство, дядя? — холодно спросила она. — А разве делегаты вас уже утвердили, и император подписал эдикт?
— То и другое случится менее чем через сутки, — уверенно ответил Корнелий.
София прищурила глаза и усмехнулась:
— «Многое может случиться между краем губы и бокала!»67
К её удовольствию, на его шее дрогнула жилка. «Правильно боишься», — подумала она.
Но Корнелий тут же взял себя в руки.
— Неукротимость вашей натуры, дорогая, известна мне и восхищает меня. Однако же, всему должен быть предел! Взгляните на меня, милая Софи. Неужели вы не видите мою звезду и этот новый калазирис?
— Звезду я вижу, новый калазирис вижу, не вижу только первого министра, — рассмеялась она. — Сдаётся мне, любимый дядя, вы поторопились произвести на меня впечатление. Вы рискуете остаться с этой звездой и в этом калазирисе, но без этого кабинета!
— Сей кабинет отныне мой, — убежденно произнес Корнелий. — При всей любви к вам, дорогая, я его вам не отдам, и не пытайтесь взять! Вы же не станете, я полагаю, совершать опрометчивые поступки, а?
— Это угроза, милый дядя?
— Это совет, к которому разумный человек всегда прислушается. На вашем месте я бы не делал ничего, о чем нам с вами сообща пришлось бы сожалеть!
— И я на вашем месте не стала бы творить такого, что опрометчиво творили вы, покуда я была в отъезде! — задорно воскликнула София. — Но я на своем месте, не на вашем, вернее, ваше место не для вас, а для меня оно! Понятно излагаю, милый дядя?
— Вы неизбежно проиграете, София, — сохраняя хладнокровие, вымолвил он, — и не получите ни этого кабинета, ни прежнего, ибо я…
Она прервала его стихами:
— «Пелеев сын! напрасно меня, как младенца, словами
Ты застращать уповаешь: так же легко и свободно
Колкие речи и дерзости сам говорить я умею.
Знаем взаимно мы род, и наших родителей знаем…
Доблесть же смертных властительный Зевс и величит, и малит,
Как соизволит провидец: зане он единый всесилен.
Но довольно о сём; разговаривать больше, как дети,
Стоя уже на средине гремящего боя, не будем…
Что человеку измолвишь, то от него и услышишь.
Но к чему нам послужат хулы и обидные речи…
Ты от желанного боя меня не отклонишь,
Прежде чем медью со мной не сразишься. Начнем и скорее
Силы один у другого на острых изведаем копьях!»68
Корнелий осклабился, лукаво подмигнул племяннице и ответил:
— «Кто из бессмертных, Эней, тебя ослепил и подвигнул
С сыном Пелеевым бурным сражаться и меряться боем?
Он и сильнее тебя, и любезнее жителям неба.
С ним и вперед повстречавшися, вспять отступай перед грозным;
Или, судьбе вопреки, низойдешь ты в обитель Аида.
После, когда Ахиллес рокового предела достигнет, —
Смело геройствуй, Эней, и в рядах первоборных сражайся,
Ибо другой из ахеян с тебя не похитит корыстей!»69
«Vae tibi gaudenti, quia mox post gaudium flebis»,70 — подумала София, а вслух сказала:
— Нет, дядя, я не буду ждать, «когда Ахиллес рокового предела достигнет». Если вы Ахиллес, то я для вас не Энеем — Парисом стану!
— Да, кстати, — словно не слыша этих слов, сказал Корнелий, — хотели бы вы знать, о чем был последний декрет вашего отца?
— И о чем же?
— Тит Юстин приказал вывести все наши войска из Нарбоннской Галлии.
— Не может быть!
— А-а, вы этого не ждали! Я так и думал.
«Отец нарочно отдал Нарбоннию Варгу, — с содроганием поняла она, — чтобы развязать Корнелию руки для расправы с ним, благородным сыном благородного отца! О, сколь немилосердны боги! В собственных сетях ловлюсь!»
— Мне нужен добрый совет, как поступить с Нарбоннией, — изрек Корнелий. — Эта удельная страна, знаете ли, всем порядком надоела; довольно с ней возиться! Так что подумайте, София, не лучше ли будет вам принять пост министра колоний, пока я его предлагаю.
«А иначе уничтожу все ваши труды!», — мысленно закончила София.
— Вы совершенно правы, дядя: мне следует подумать.
— Когда вы это мне сказали в прошлый раз, я потерял родную дочь!
София вздрогнула и поняла, сколь сильно задеты ею чувства Корнелия. Нет, нелегко дался ему отказ от Доротеи. И страшно зол он на нее, Софию!
Она поникла головой и прошептала:
— Пусть будет так! Как только император назначит вас официально, я соглашусь вернуться на свой пост.
И, словно страшась уточняющих вопросов, она быстро удалилась. Корнелий проводил её взглядом и посетовал:
— Загадочная, ошеломляющая женщина! Если нужно, готова пройти сквозь огонь. Надеюсь, вы не ревнуете, архонтесса?
— София выше моей ревности, ваше высокопревосходительство, — ответила Медея.
— Она не смирилась, нет, — задумчиво промолвил он. — Как вы считаете, на что она способна?
— Она способна помешать вам, не правда ли? Иначе бы вы говорили со мной о моей провинции, а не о моей подруге.
— Она по-прежнему ваша подруга?
— Не знаю, ваше высокопревосходительство. Она имеет все основания подозревать меня в сговоре с вами.
— Вам надлежит угомонить её воинственный пыл.
— Никто не в силах исполнить такой приказ, ваше высокопревосходительство. София слушает себя, и больше никого.
— И всё же вам придется постараться. Вы умная и расчетливая женщина, Медея, и вы должны понимать, что у Софии нет шансов победить меня. Вы называете её своей подругой, однако нынче вам и ей не по пути. Вы вольны выбрать, что вам дороже: капризная дружба побежденной или новообретенная власть. Vae victis71 — вот основной закон политики; надеюсь, это София вам объясняла, и не раз. Итак, завтра я стану полноправным хозяином Квиринала; это случится и без вашей помощи. Но если вы докажете свою лояльность новой власти, я этого не забуду. У меня отменная память, — с выражением проговорил Корнелий, — я помню всё, благое и дурное! И я не хочу разочаровываться в вас!
«Опять я между жерновов! — подумала Медея. — Сильномогучие Корнелий и София встретились в смертельной схватке, а на меня удары сыплются! Кто победит из них? К какому берегу пристать несчастной?»
Она поклонилась Корнелию и произнесла:
— Я тоже не хочу разочаровывать ваше высокопревосходительство.
«И эта золотистая прелестница себе на уме, как легендарная жрица Гекаты, — подумал он. — О, всемогущие боги, вам надлежит возвысить скромного Корнелия уже хотя бы потому, что сей достойный муж не устаёт сопротивляться лживым, алчным, соблазнительным сиренам!»
Когда Медея удалилась, Корнелий выпустил из смежной с кабинетом первого министра комнаты худого, с вытянутым лицом и редкими прямыми цвета перезревшего каштана волосами, мужчину.
— Ты всё слышал, Юний? — сразу спросил Корнелий.
Юний Лонгин кивнул.
— Я помогу тебе расквитаться за брата, которого твоя жена принесла в жертву нарбоннским варварам, — сказал Корнелий, — если ты поможешь мне. Мы всегда помогали друг другу: так предписали нам наши деды.
— Я не желаю мстить Софии, — сказал Юний, — она и так несчастна!
— Ты прав. Она несчастна, ибо грезит о несбыточном. Тебе, как мужу, надлежит вернуть её к родным пенатам; в семье к ней возвратится счастье.
— Мы оба знаем, что это не так, Корнелий. Она может быть счастлива только в этом кабинете, с этой звездой и за этим столом. Я тут бессилен!
— Во имя всех богов Олимпа! — воскликнул Корнелий. — Слышу слова не мужа, но робкого мальчика! Неужели ты совсем не любишь её, Юний? Ты даже не пытаешься вернуть такую женщину!
Юний на минуту задумался.
— Я расскажу тебе притчу из нашей жизни. Короткую притчу… Однажды я приехал во дворец Юстинов, приехал неожиданно — и застал Софию с… неважно, с кем; их было двое. Ты думаешь, она зарделась? Она сказала мне с улыбкой: «Зачем шумишь, козёл72? Не будь занудой, не порти нам удовольствие. Если у тебя найдется, чем порадовать жену — присоединяйся!». Наивный я был, рассвирепел, себя не помня… а эти двое бросились на меня, но она их быстро урезонила и выставила вон — она не нуждалась ни в чьей защите. И знаешь, чем она ответила на все мои упреки? Она взяла из шкатулки свой любимый камень и протянула его мне со словами: «Попробуй удержать пылающий рубин!». Никогда не забуду того дня…
Голос Юния дрогнул. Корнелий налил ему вина, а сам подумал: «Идиот! Тебя же приглашали, тебе давали шанс! Каким же недоумком нужно быть, чтобы всерьез рассчитывать на верность такой женщины!».
Пригубив, Юний продолжил:
— Я коснулся пальцами этого рубина, а она выпустила его из рук. Внезапно камень как будто вспыхнул у меня в руках. Мои ладони обожгло, я с криком выронил рубин, и он упал. София, с усмешкой глядя на меня, сказала: «Не можешь удержать пылающий рубин — и не пытайся, довольствуйся сиянием рубина!».
— Какая женщина! — взволнованно пробормотал Корнелий. — Господи, ну, зачем, зачем сотворил её ты, нам на погибель?
— С тех пор я знаю своё место, — печально подытожил Юний. — У меня нет жены, но у меня есть дети!
Корнелий усмехнулся.
— Ты и сейчас наивен, дорогой Лонгин. Ты говоришь, «есть дети»? Скоро наступит время им взрослеть, София отберет их у тебя: они её наследники, Юстины, будущие правители Империи. Может так статься, она даже отправит одного из них в Мемнон, на съедение святым анахоретам, или обоих, Палладия и Платона.
Юний побледнел, а Корнелий, ободренный его испугом, заключил:
— Поэтому спеши к Софии! Представь, что нужно снова очаровать её. Лезь из кожи вон, старайся, как старался Аполлон для Дафны, иди на всё, но очаруй! Очаровать не сможешь — так устраши, попробуй припугнуть детьми. Должно же в ней остаться что-нибудь от матери!
— Я не смогу, — прошептал Юний.
— Неважно, — хмыкнул Корнелий. — Ты, главное, беседу затяни. У нашей нимфы, к счастью, не так уж много времени. А остальное, будь уверен, довершит сам Фатум!
Юний ушел, а Корнелий остался в кабинете первого министра, который, кабинет, принадлежал ему по праву: разговор с Юнием вновь убедил Корнелия в том, что он единственный, Корнелий Марцеллин, из всех мужчин достоин обладать Софией. «И мне плевать, сколько ещё любовников она захочет завести себе, — мысленно добавил он, — ибо целый легион горячих купидонов не стоит одного великомощного Юпитера!»
Подкрепив себя такими отрадными мыслями, новоявленный Юпитер призвал доверенных людей и повелел им не спускать глаз с дворца Юстинов, следить за Софией днем и ночью и о каждом вздохе её докладывать ему, Корнелию, лично.
Затем к Корнелию явился другой доверенный слуга и доложил, что генерал-легат князь Марсий Милиссин благополучно прибыл в космополис и в настоящее время направляется к матери, в Клинику Фортунатов. Сочтя это хорошим знаком, Корнелий отложил дела и также отправился в Клинику Фортунатов.
Он был исполнен решимости раз и навсегда покончить с самым опасным из купидонов Софии.
* * *
148-й Год Симплициссимуса (1787),12 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов
В отличие от Корнелия, София ничего не знала о возвращении Марсия. Точнее сказать, она собиралась вспомнить о Марсии, но не сейчас — сейчас все её мысли занимал Корнелий. Торжествующий облик Корнелия задел Софию за живое. Она просчитывала последние детали плана, как оставить дядю с носом, вернее, с заветной звездой и в заветном калазирисе, но без заветного кабинета.
План был красив, дерзок, совершенно непредсказуем и вдобавок не требовал чьего-либо, помимо самой Софии, участия. В общем, план был достоин той, которая его придумала. По ходу дела должны были пострадать другие люди, впрямую к делу отношения не имеющие, но София полагала, что они заслуживают страданий. Впрочем, если бы эти люди и не заслуживали никаких страданий, это её бы не остановило. Оценив свой план, София пришла к выводу, что дядя рано радуется и что пора ей заказывать новое платье, дабы было в чём отправиться в Палатиум, к Божественному Виктору.
Однако жители столицы, встретившиеся ей на пути из Квиринала, ни за что бы не догадались, какие мысли обуревают дочь Юстинов. Она ехала домой в открытой карете, и лицо её было столь печально-отрешенным, что можно было подумать, она лишилась близкого человека. Карета ехала медленно, люди провожали её взглядом, — кто сочувственным, кто задумчивым, но большинство — злорадным. А однажды ей даже выкрикнули вслед обидные слова. Она не обижалась: ей, доктору теологии, философии и психологии, искушенному политику, не приставало обижаться на толпу. «Nihil est incertius vulgo,73 — вспоминала она слова мудрого Цицерона и думала: «Чем выше возносят победителей, тем яростнее топчут побежденных. Меня любили, меня боготворили, когда я была у власти, — меня презирают, меня ненавидят, потерявшую власть. Достаточно вернуться на Олимп, и для толпы я снова превращусь в богиню».
Итак, показавшись темисианам упавшей духом, побежденной, смирившейся с утратой власти, София Юстина возвратилась в свой дворец. Там выражение лица её волшебно изменилось, и слуги, и особенно, рабы предпочли не попадаться молодой хозяйке на глаза. Ей, впрочем, никакого дела до них не было. София проследовала в свои личные покои, где приняла доверенных людей и узнала последние новости, в том числе и о возвращении Марсия. Немного поразмыслив, она решила, что Марсием можно заняться позже, когда он сам примчится к ней. Она отпустила агентов и призвала цирюльников.
В этот момент явилась Медея. Упреждая её, София молвила на патрисианском сиа:
— Не сомневаюсь, зачем наш новый громовержец послал тебя ко мне, Ирида быстроногая. Считай, что всё уже сказала, и не трудись, меня не отвлекай никчемными словами. Я засвидетельствую дяде, что ты, велеречивая вития, увещевала, как могла, и даже сверх того, сам Цицерон приревновал бы, но я, одолеваемая Атой, не вняла словам рассудка.
Не дожидаясь приглашения, Медея опустилась на скамью подле Софии и проговорила, с отчаянием в голосе:
— Несчастная я! Немилосердные боги наградили меня умом и красотой, и даровали власть, к которой я стремилась, — но отнимают у меня подругу, которую люблю, которой поклонялась и служила долгих десять лет! Зачем ты отталкиваешь верных друзей, София? Ты прогнала Эмилия…
— Эмилий думал быть хорошим для всех, — перебила София, — надеялся и мне услужить, и моему отцу, и дядю не обидеть, и честным быть, и справедливым… Эак, одним словом! А так нельзя, — ибо грешны мы и обуреваемы порочными страстями, мечтаем каждый о своем и не постигнем святости Эака. Такой товарищ мне не нужен, который между моей правдой и правдой вообще предпочитает правду вообще! Но ты чего стенаешь, двоедушная? В тебе ведь святости не больше, чем в жрице из Содома: сама призналась! Вот и спеши к содомскому царю, к Корнелию, — получишь удовольствие! Какое тебе дело до меня, низвергнутой с престола?
— Не верю… я не верю, что ты можешь одним движением руки перечеркнуть все годы!
— Она ещё в обиде! — фыркнула София. — Благодари меня, что я тебя не принуждаю следовать за мной, хотя могла бы, и отпускаю к дяде. Служи ему теперь, он победитель!
— Он нынче победитель, да, но ты сильней его. Vae victoribus!74 Подобно Салмонею, он нынче разъезжает на златой квадриге и выдаёт себя за Зевса, но он — не Зевс! Недолго править на Олимпе дяде твоему! — убежденно произнесла Медея.
— Сколько, по-твоему? — с интересом спросила София.
— На твоем месте я бы приняла его предложение и возвратилась в правительство. Будучи министром, ты сможешь подготовить новый заговор и устранить Корнелия.
София вспыхнула:
— На твоем месте, на твоем месте!.. А на твоем месте, бывшая подруга, я убралась бы прочь — из этой комнаты, из этого дворца, из города — езжай в Гелиополь и правь, ты там теперь царица! Лукавые твои советы! Дай дяде лишь прорваться к власти, по-твоему, он успокоится? Ничуть! Он всякий день будет ждать от меня подвоха. Скорее я состарюсь, чем отниму у похитителя положенное мне!
— А нынче в состоянии отнять?
— Я попытаюсь.
— Как?
София усмехнулась:
— Какой ответ ты ожидаешь от меня, любимица богов? С чего ты взяла, что я стану доверять тебе, как прежде? Послушай доброго совета: спеши к Корнелию, служи ему! А оправдания сама придумаешь, ты умная.
— Ты сердцем бесчувственней камня, — горестно прошептала Медея.
И всё же, сделав над собой невероятное усилие, она выдержала испытующий взгляд Софии и молвила:
— Корнелий подослал меня к тебе, это правда. Но ты дороже мне и ближе, я тебя не оставлю! Ты можешь меня выгнать, как Эмилия, — сама я не уйду, пока не сделаю для тебя всё, что будет в моих силах.
— Как это непохоже на тебя, подруга, — ставишь на битую карту! А если проиграю? Ты представляешь, что сотворит с тобой злопамятный Корнелий?
Медея медленно, с достоинством, кивнула и повторила:
— Умру или воскресну с той, кого люблю!
— Красивые слова, — заметила София, — но мне необходимы доказательства!
— Твой дядя не требовал доказательств. Он только угрожал.
— Вот и спеши к нему: я отпускаю.
— Какие доказательства тебе нужны?
— Ты напишешь прошение об отставке. Этого будет достаточно.
Медея отшатнулась в ужасе. София смотрела на неё тяжелым пронизывающим взглядом, — прекрасная, холодная, жестокая.
— Ты не можешь так поступить со мной, — дрогнувшим голосом вымолвила Медея. — Теперь, когда я получила… Зачем тебе моя отставка?
— Ты напишешь прошение и оставишь место для числа. Такой документ будет для меня лучшей гарантией твоей верности, подруга!
— И ты сможешь удалить меня, когда тебе угодно будет?
— Именно, подруга: suo tempore75.
«Что же мне делать? — мысленно воскликнула Медея. — Как я могу ей дать подобную бумагу? Её ледяное сердце равнодушно к моим страданиям, для него ничто не важно, если это не полезно. И как я буду жить, как буду властвовать, если в любой момент, по прихоти её, могу утратить всё?.. Жизнь под мечом Дамокла — какая это жизнь? Пожалуй, прав Корнелий: нужно выбирать! Моя совесть чиста — София сама повинна. Я возвращусь к Корнелию. Завтра он станет первым министром: вот к какому берегу мне надлежит пристать… А если нет? С Софией я двенадцать лет, Корнелия почти не знаю, и он меня не знает. Он страшный человек, я это понимаю ясно. Я не нужна ему. Я постоянно буду напоминать ему о Софии. Корнелию нужна она, не я… К тому же, он может проиграть, хотя и кажется это пока невероятным. Но она не стала бы так дерзко выступать, не имея в запасе умного плана! Если я уйду к Корнелию, а он потерпит поражение, София никогда предательства мне не простит и обратно в подруги не примет… Что же делать мне, злополучной, посреди бушующего моря? Как выплыть, как спастись от волн и не разбиться о скалы? О, будь она на моем месте, она обязательно придумала бы, как!».
— Хорошо, — мертвенным голосом ответила Медея, — я напишу прошение, как ты желаешь.
София молча пододвинула ей стило и чистый лист бумаги. Собравшись с духом, Медея начала писать. София, заглянув в бумагу, нахмурила брови и сказала:
— Напрасно ты пытаешься перехитрить меня, коварная гелиопольская царица!
Медея вздрогнула и обернулась.
— Чем ты недовольна? Я делаю всё, как велишь.
— Нехорошо прославленной законнице творить никчемную бумагу! Кому ты обращаешь заявление?
— Первому министру…
— А разве он тебя назначил архонтессой? — вкрадчиво переспросила София. — Он лишь рекомендовал тебя, и, по закону, не может назначать и увольнять архонтов! Обола медного не будет стоить подобная бумага!
Медея, скрывая смущение, безропотно взяла другой лист и начертала прошение об отставке, адресовав его, как и положено, Божественному императору. София приняла бумагу, внимательно прочла и спрятала в тайник. «Пришла пора мне пожалеть бедняжку», — подумала она.
Лучезарно улыбнувшись, София сказала:
— За что тебя люблю, Медея Тамина, так это за твое потрясающее умение схватывать попутный ветер, сколь бы слабо он не дул поначалу. Обещаю, ты не прогадаешь! Добро пожаловать обратно в моё сердце, дорогая и любезная подруга!
С этими словами она обняла Медею и расцеловала.
А полчаса спустя, когда на Темисию уже надвигались сумерки, две женщины покинули дворец Юстинов.
Многочисленные соглядатаи Корнелия не обратили на них внимания, поскольку женщины были облачены в черные шерстяные плащи и фригийские колпаки, традиционную одежду плебейского сословия, да и лицом решительно не походили на Софию и Медею.
Это произошло потому, что дочь Юстинов никогда не жалела денег на лучших цирюльников и гримеров.
Обе женщины благополучно миновали Княжеский квартал и по проспекту Фортуната вышли к Форуму.
А Юний Лонгин в это время сидел в одной из гостиных фамильного дворца жены, сидел и ожидал её; так передала для него, через майордома, сама София. Но Юний, будучи неглупым человеком, оставался в этой гостиной совсем не для того, чтобы повидаться с женой, а для того, чтобы соглядатаи Корнелия подтвердили своему хозяину факт его, Юния, присутствия в юстиновском дворце.
* * *
148-й Год Симплициссимуса (1787),12 января, Темисия, Центральная Клиника Фортунатов
Непроницаемое полотно на окнах преграждало лучам угасающего светила путь в тихую палату. Она освещалась крохотными матовыми пирамидками, прилепившимися к потолку. Мирный белесый свет ложился на умиротворенное лицо седой женщины, лежавшей на богатой постели. На краю этой постели сидел атлетически сложенный красавец с волосами цвета смоли, кудрями ниспадавшими на плечи, — но лицо этого человека, обычно, даже когда он улыбался, казавшееся хищным и грозным, сейчас отражало только боль и страдание.
— Что же с тобой такое, мама… — прошептал он.
Клеменция Милиссина медленно повернула к нему голову, и с бледных уст её слетели слова:
— Мой сын погиб. Мой Марсий. Его нет. Он умер. Пора и мне к нему. Мой Марсий ждет меня.
— Нет, нет, я жив, я жив! — сдерживая рыдания, воскликнул Марсий. — Посмотри на меня, мама, я твой сын, твой Марсий! Я здесь, я вернулся!
— Мой сын погиб. Он ждет меня. Мой Марсий, — вымолвила Клеменция, и трепещущий взгляд сына сталкивался с отсутствующим, безучастным взглядом матери.
Позади него стояла женщина средних лет, облаченная в белый медицинский халат. Три звезды, нашитые на рукавах, указывали её чин претора. Марсий обернулся к ней. Отвечая на его немой вопрос, она сказала:
— Сестра вашего сиятельства приходит каждый день, но её светлость не узнаёт и собственную дочь.
— Так делайте же что-нибудь!
— Мы делаем всё возможное, ваше сиятельство. Жизни её светлости больше ничего не угрожает.
— Разве это жизнь? — с горечью воскликнул Марсий. — Я требую, чтобы мою мать лечили лучшие врачи Империи!
— Лучшие врачи Ойкумены трудятся в Клинике Фортунатов, которую я имею честь возглавлять. Если можно вернуть вашей матери рассудок, мы вернем его, если нет, это не сделает никто. Крепитесь, ваше сиятельство. Любовь, терпение и молитва — вот мой совет вам.
Марсий задумался. Главный врач Центральной Клиники Фортунатов покинула палату и вернулась в свой кабинет. Там её ожидал Корнелий Марцеллин.
— Итак, каков наш доблестный герой? — сразу спросил он.
— Князь Марсий в отчаянии, ваше высокопревосходительство.
— Вам он поверил, претор?
— Полагаю, да.
— Лечите Фурию, как и прежде лечили, — распорядился Корнелий. — Заботу о её будущем я беру на себя.
Главный врач преклонила голову и сказала:
— Как будет угодно вашему высокопревосходительству.
— Клеменция Милиссина — особо важный пациент, — добавил Корнелий. — Если ваши успехи в её лечении удовлетворят меня, вы получите чин прокуратора и солидный бонус. Если же нет — возглавите другую клинику. К примеру, лепрозорий в Стимфалийских горах.
Главный врач побледнела.
— Шутка, — добродушно пояснил Корнелий. — Как у вас с чувством юмора, дорогая?
* * *
Марсий ощутил за спиной присутствие другого человека, и это был не врач. Обернувшись, он увидел в дверях Корнелия. Краска в тот же миг залила лицо Марсия, кисти сжались в кулаки, он поднялся с ложа и двинулся на Корнелия.
Тот предостерегающе воздел руки и заметил:
— Погоди убивать меня, шурин. Твоей матери моя смерть не поможет, равно как и тебе.
— Ты заслуживаешь худшей кары, негодяй! И ты за всё заплатишь, клянусь кровью…
— Напрасно ты яришься на меня, — быстро сказал Корнелий. — Не я причина всех твоих страданий, а твоя несчастная любовь.
— Не искушай меня, презреннейший из смертных, — тихо, но опасно промолвил Марсий. — Ещё одно худое слово о Софии, и я не стану сдерживать себя! Убирайся от постели моей матери, покуда цел!
Корнелий усмехнулся и заявил:
— Моя мать тоже страдала помутнением рассудка. Но умерла в своем уме, и по другой причине. От помешательства я вылечил её.
— Ты?!
— Точнее будет утверждать, я создал ей необходимые условия для излечения.
— К чему ты клонишь? Какое новое злодейство ты задумал? — с горечью спросил Марсий.
Не обращая ни малейшего внимания на тон шурина и его обидные слова, Корнелий ответил:
— Есть люди, которые излечили мою мать. Мою мать излечили — кто знает, может быть, излечат и твою?
— Не верю. Убирайся!
— Клянусь кровью Фортуната, Марсий, я не лгу. Такие люди существуют. Они мои друзья.
— Что дальше?
— Я сведу вас, их и тебя.
— Почему ты не сведешь их с моей сестрой? Она твоя жена, она твой друг, твоя служанка, а не твой враг, как я!
— Ты сам ответил на свой вопрос, шурин. Эстелла уже мой друг, а ты ещё нет. Я лучше сделаю добро тебе, чем ей.
Налитые кровью глаза Марсия устремила на Корнелия ненавидящий взгляд, и Марсий отчеканил:
— Я никогда не стану твоим другом, аггел76!
Корнелий равнодушно пожал плечами.
— Не станешь — и не надо. Друзей нынче довольно у меня, а завтра будет ещё больше. Я не навязываюсь. Но выслушать меня ты можешь?
— Выслушать? — удивленно переспросил Марсий.
— Это всё, что я прошу взамен за свою помощь. Всего лишь выслушай меня.
— И ты… ты устроишь так, чтобы мою мать спасли?
— Клянусь кровью Фортуната!
— Пусть будет так, — прошептал Марсий. — В конце концов, когда-нибудь нам нужно разобраться.
— И лучше не откладывать на завтра, — подхватил Корнелий. — Ибо если что и можно изменить в твоей злосчастной жизни, лучше это сделать сегодня. Я буду говорить, а ты меня слушай. Найди в себе силы выслушать правду. Помни, мы договорились!
Марсий стиснул руки и отрывисто кивнул.
— К чему скрывать, — начал Корнелий, — мы оба влюблены в одну и ту же женщину…
— Ты не способен на любовь, — воскликнул Марсий, — тобою только похоть движет и желание утвердиться в её и в собственных глазах!
— Так дело не пойдет, шурин! Молчи и слушай, иначе разговор наш, не начавшись, обратится в перебранку.
— Я в твою любовь не верю; я должен был это сказать, чтобы ты не льстил себя пустыми надеждами. И она тебя не любит — она любит меня! На этом умолкаю. Говори.
— Ты прав отчасти, — кивнул Корнелий. — Она меня не любит. Но она не любит и тебя. И Юния. И даже собственных детей. Власть — вот настоящая любовь Софии! Absolutum dominium,77 которой можно упиваться. Красноречив пример последний, ты его пока не знаешь. Понимая, что власть уходит от нее, София ринулась в Мемнон, к самим риши. Ты изумлен? Я — нет. Она шла на всё, чтобы удержать отца и удержаться самой; её внезапный визит в Храм Фатума — только вершина. Риши отказали ей; сам понимаешь, Виктор Пятый не назначил бы меня против воли всемогущих синклитиков. В Астерополе её настигли два дурных известия: о роспуске правительства и о циклоне, который преграждал обратный путь. И что же сделала она? Она украла моноплан и полетела в космополис! По моему приказу за ней отправилась погоня. Все преследователи погибли. Остаётся загадкой, как она всё-таки добралась до Темисии; имеют место подозрительные факты. Но важнее другое: и она сама могла погибнуть! Зная это, она все-таки решилась. Власть для неё милее жизни, жизнь без власти для неё не жизнь. Власть дороже детей: они могли остаться без матери. Дороже близких и друзей. Дороже тебя, который мог её потерять. И дороже твоего ребенка, которого она вынашивает.
— Ты знаешь!.. — в изумлении простонал Марсий.
— Конечно, знаю. Она сама сказала мне. Вернее, она сказала, этот ребенок у неё от Юния, но так сказала, чтобы я понял: ребенок — твой! Как видишь, даже этот твой ребенок для неё не свят, она готова обсуждать его даже со мной! Бьюсь об заклад, ей не столь важно, от кого он. А кстати, Марсий, ты можешь быть уверен на все сто, что это твой ребенок?
— Он мой, этот ребенок!
— С её слов, — победительно ухмыльнулся Корнелий. — Если ты в этом уверен на все сто, мне жаль тебя, шурин; если нет, ты далеко не безнадежен! Итак, власть для Софии означает всё. Наивен ты, если надеешься любовью изменить такое отношение. Я повторяю: на первом месте у Софии власть. Власть также на втором, на третьем, на четвертом, пятом и всех последующих местах. Все места заняты, Марсий!
— Я ненавижу тебя!
— За что же, шурин? За то, что я открываю тебе глаза на правду? Предпочитаешь оставаться в благостном неведении? Припомни всех своих предшественников — где нынче они? София их использовала, выжимала, как лимон, а после выбрасывала, как кожуру от лимона. Это хищница, которая питается пороками людей, как ламия душами, играет на их слабостях, прокладывая себе дорогу к власти. Опять же, каждый из злосчастных веровал в её любовь! Ещё тебе скажу: ты больше ей не нужен. Ты исчерпал свою полезность ей в Нарбоннской Галлии. Напротив, здесь, в Темисии, ты был опасен, ибо мог выдать её нам. Вот потому-то она и отослала тебя в Сиренаику. Не погиб в Нарбоннии — погибнешь в Сиренаике, и концы в воду!
— Мой сын погиб, — внезапно промолвила Клеменция. — Она отправила его на гибель. И он погиб. Мой сын погиб. Мой Марсий. В Сиренаике. Сирена. Погубила. Моего. Марсия.
Марсий с ужасом посмотрел на мать. А Корнелий, обрадованный неожиданной поддержкой, заметил:
— Видишь, даже твоя больная мать понимает, кто виновен! Это хороший признак. Полагаю, общими усилиями мы излечим твою мать.
Губы Клеменции шевелились, Марсий наклонился к ней и вскоре понял, что она шепчет:
«Прежде всего ты увидишь Сирену; неизбежною чарой
Ловит она подходящих к ней близко людей мореходных.
Кто, по незнанию, к той чародейке приблизясь, её сладкий
Голос услышит, тому матерей, как и детей малолетних
В доме своем никогда не утешить желанным возвратом…»78.
Марсий схватился руками за горло, словно невидимые руки душили его, и расстегнул верхнюю фибулу генеральского калазириса.
— Я не могу, — просипел он. — Мама нуждается в покое…
— Напротив! — воскликнул Корнелий. — Уверен, я говорю именно то, что она и сама бы тебе сказала, если бы могла. Нельзя нам уходить отсюда, она нас чувствует, не можем мы её оставить! Ты уж и так её оставил, и что в итоге? Клеменция нуждается в тебе, а не в покое!
— София любит меня, — как заклинание, повторил Марсий. — Не жаждала она моей погибели, я сам виновен, она меня предупреждала…
— Это она умеет! Она умеет ускользать от ответственности, и другие, наивностью подобные тебе, счастливы спасать её ценою собственных жизней. Пойми же наконец, злосчастный: ты был не нужен ей, ты был опасен ей, она услала тебя на южную границу, прекрасно зная твой характер и зная, как ты будешь там себя вести. Зная, что тебя там ждет погибель! А если нет, если спасешься, то погрешишь не на нее, а на меня — разве не так случилось?
Марсий отвернулся и закрыл лицо руками; они едва заметно дрожали, но этого было достаточно для проницательного Корнелия; ещё Корнелий понимал, что Марсий закрыл лицо, надеясь спрятать слезы.
— И наконец. Если ты мне всё ещё не веришь, шурин, подумай о другом. Представь себе, что все твои мечты осуществились: я пал, она в триумфе, и вы с ней поженились. И дальше что? Quid facies, facies Veneris si veneris ante?79 Как будешь жить с такой женой, с богиней, смертный? Наследница величайшего рода, умна невероятно, и отважна, и предусмотрительна, владеет языками отдаленных стран, и доктор трех наук, свои друзья в Мемноне, и то не всё, — не много ли всего для одного? Такая ли тебе нужна? Вспомни, что Ювенал писал в своих «Сатирах»:
«Nullane de tantis gregibus tibi digna videtur?
Sit formosa decens, dives fecunda, vetustos
Porticibus disponat avos, intactior omni
Crinibus effusis bellum dirimente Sabina,
Rara avis in terris nigroque simillima cycno:
Quis feret uxorem cui constant omnia?»80
— Rara avis in terris, — словно гибнущее эхо, повторил Марсий, — редчайшая птица на свете…
— Именно, — кивнул Корнелий. — Я знаю, ты не тот ничтожный Юний, которого София ради смеху держит своим мужем; заметь, она и не разводится с ним: ей для проформы нужен муж, uxorius amnis,81 а не настоящий муж. Она самодостаточна, как одинокий пик Олимпа, и в этом весь её секрет!
Марсий открыл ужасное лицо и вопросил Корнелия:
— Довольно! Хочу я знать, какой тебе резон, проклятый, отваживать мою любовь? Ты гадкий человек, не можешь ты желать добра другим!
— Действительно, я гадок, — ухмыльнулся Корнелий. — Я пренебрег единственной дочерью: София вынудила меня, и я меж дочерью и властью выбрал власть. По названной причине меня к Софии тянет, а её — ко мне. Мы подходим друг другу, как лиса и собака. Мы боремся, но это всё игра. На самом деле мы нуждаемся друг в друге. Помнишь слова Аристотеля? Не помнишь? Великий Стагирит сказал: «Ворона всегда подле вороны». Не хочешь называть это любовью — назови иначе. Но это так!
— Вы омерзительны мне оба! — выкрикнул несчастный Марсий.
«Meus hic est, hamum vorat!»82, — с удовольствие подумал Корнелий, а вслух философски заметил:
— Нам, негодяям по натуре, с вами на равных не ужиться, с хорошими людьми. Вы будете нам верить, мы будем вас использовать, потом выкидывать и потешаться над вашей беспробудной глупостью. Вот ты, к примеру, честный человек, и дочь свою Ренату любишь, и мать, и сестру, мою жену, а мы с Софией одной лишь власти вожделеем. Ну, и всего такого, что с властью неизбежно связано!
Здесь Марсий не выдержал, с криком вскочил, подлетел к Корнелию. И миг спустя ad interim первый министр лежал на полу, а из носа его текла кровь. Консульская звезда, отделившись от цепочки на шее, закатилась под кровать Клеменции.
— Запомни, демон, — прогремел Марсий в лицо поверженному, — тебе не совратить меня! Я поспешу к любимой и спрошу её, согласна ли она избрать меня своим законным мужем, признать моим того ребенка. И если она выберет семью, я отыщу тебя и покараю: негоже тебе, зверю, наслаждаться властью!
Он вынес этот приговор и умчался вон. В палату ворвалась охрана. Корнелий встал и посмотрел на охранников таким взглядом, что у них тотчас отпало желание задавать вопросы. Выставив их и утерев кровь платком, Корнелий извлек из-под ложа больной свою консульскую звезду и водрузил её на положенное место. Клеменция смотрела на него отсутствующим взглядом.
— Дурак твой сын, Фурия, — по-свойски сообщил ей Корнелий, — весь в мать пошел! Я даже не успел ему поведать, как София водила его за нос в истории с розысками мятежного Варга. Представляю, какое лицо было бы у твоего Марсия, если бы он узнал, что его любимая прячет его злейшего врага, которого он кровью Фортуната поклялся уничтожить!
— Мой сын погиб, — тихо повторила Клеменция.
— Согласен, он погиб, — осклабился Корнелий, а затем сказал, сам для себя: — Ну, что ж, Юпитер Громовержец, ты поразил соперника, теперь ты можешь отдохнуть!
И он поехал в Квиринал. Там ему сообщили, что София никуда не отлучалась из своего дворца, и что Юний с Медеей в этом же дворце, по всей вероятности, беседуют с Софией и уговаривают её внять голосу рассудка… Корнелий выслушал своих агентов и отметил: «Она перехитрила их; я так и думал. Вот это женщина, достойная меня!».
Корнелий прилег отдохнуть, наказав будить его, как только что-нибудь случится. Именно так и сказал он изумленному референту: «Как только что-нибудь случится, разбудите».
Час спустя его разбудили известием об убийстве Софии Юстины.
148-й Год Симплициссимуса (1787),вечер 12 января, Темисия, Форум
Площадка, где обычно собирались сторонники радикальной фракции, не смогла вместить всех желающих. Люди стояли на аллеях, в соседних скверах, даже взбирались на деревья — всем хотелось послушать, что скажет народу один из лидеров фракции, молодой, но уже весьма популярный политик и оратор Андрон Интелик, сын трибуна Кимона, сам недавно избранный народным делегатом.
С тех пор, как полтора года тому назад мы оставили его, у читателя могло остаться впечатление, что это был эпизодический персонаж, этакий мелкий, малоудачливый пакостник на службе у Корнелия Марцеллина. Долг автора, во избежание дальнейших недоразумений, решительно опровергнуть это впечатление: кто-то, а Андрон Интелик, если уж прорвался на сцену, по-доброму оттуда не уйдет. Самому автору, хочешь, не хочешь, а придется следовать воле как Божественного Провидения, так и простого аморийского народа, который (народ), само собой, нуждается в великом народном вожде. Если читатель остается в сомнении, готов ли упомянутый Интелик сыграть роль великого народного вождя, тем более стоит дать Андрону шанс разубедить читателя!
Вот как выглядел Андрон Интелик через полтора года после его столкновения с Софией, Круном и Варгом.
Высокий и грузный, издали он напоминал медведя или гориллу. У него было крупное лицо с мясистым носом, большими живыми глазами и, как главное украшение народного политика и оратора, растрепанная, но пышная черная борода. С таким лицом, с развевающейся шевелюрой, с большими мускулистыми руками и непропорционально короткими ногами, Андрон был похож на трудягу-кузнеца либо на романтического злодея из сказки, кому какое сравнение нравится, — однако толпа боготворила его.
Неизменным спутником Андрона Интелика, как и полтора года назад, был другой плебей, Намор Битма, также сын известной личности, и также не лишенный воинственных талантов; будучи по натуре человеком робким, он навострился метать камни из-за угла, а именно, со страниц газеты «Народное дело»; в особо тяжких случаях Намор Битма укрывался за громозвучным псевдонимом «Гурий Леонид»83, и давал волю решительно отважному воображению; невдомек было ему, что важные люди, которых он бесчестил и которых боялся, прекрасно знали истинное имя слововержца, но, на беду свою, не принимали его всерьез. Ибо было Намору чуть больше восемнадцати, он только входил во вкус большой политики, подвизаясь возле двадцатитрехлетнего Андрона; вот бы самое время нашим самоуверенным солистам мировой арены угомонить обоих громозвучных… но увы, увы! Когда князья спохватятся, уж поздно будет, там иной театр настанет.
Но не станем больше забегать вперед.
Стемнело рано; моросил тоскливый зимний дождь, однако жители Темисии, привыкшие к такой погоде, дождя не замечали. Мужчины и женщины, явившиеся на митинг, держали неугасающие свечи, как символы своей веры в народное дело; не имеющие свечей получали их тут же; отказывающиеся возжечь свечу рисковали навлечь на себя подозрение в сочувствии недругам трудового народа — таким здесь было не место.
Поэтому София и Медея покорно взяли свечи и пристроились к толпе. Их никто не узнал: во-первых, подруги были сами на себя не похожи, во-вторых, никто не вглядывался в лица, здесь все были товарищи, в-третьих, среди товарищей народа никак не могли очутиться высокородная княгиня и новоявленная наместница далекой, далекой Илифии. София понимала это и нисколько не боялась быть разоблаченной, Медея тоже понимала — и боялась: ей было ясно, что София пришла на плебейский митинг вовсе не затем, чтобы послушать громозвучного Интелика. А зачем Софии этот опасный митинг, Медея не знала, как и прежде; её терзали нехорошие предчувствия. Очутившись среди плебеев, в окружении тысяч зловеще мерцающих свечей и глаз, она испытывала страх.
София, чутко уловившая состояние подруги, неожиданно достала какую-то бумагу и поднесла её к глазам Медеи. Та с изумлением увидела своё прошение об отставке с должности архонтессы.
— Ты не возражаешь? — с усмешкой спросила София — и спустя мгновение пламя свечи лизнуло бумажный лист.
— Господи… я ничего не понимаю! — прошептала Медея. — Почему ты это делаешь?
— Я проверяла тебя, — ответила София. — По-твоему, дочь Юстинов способна шантажировать любимую подругу? Живи и правь спокойно!
«Как я могла усомниться в ней, — пронеслась в мозгу Медеи трепетная мысль, — она выше всех наших предрассудков, она воистину богиня!» И дочь Таминов решила для себя, что не оставит дочь Юстинов одну на этом митинге, что бы ни случилось, чем бы ни кончилась новая дерзкая затея…
На них зашикали — это впереди на каменный помост, служивший ораторской рострой, взгромоздился Андрон Интелик. Раздались шумные хлопки и крики: «Андрон! Скажи нам речь, Андрон! Андрон, мы тебя любим!».
— Андрон, задай Юстинам жару! — громко воскликнула София, и у Медеи застонало под ложечкой…
— Вы тоже не любите Юстинов? — с надеждой спросила её соседка, женщина, выглядящая старше своих лет, судя по простому домотканому плащу в заплатах, жительница бедной столичной окраины.
— Юстинов ненавижу, — не моргнув глазом, ответила София. — Скольких сынов и братьев погубили! Доколе нам терпеть их, супостатов?
— Мой младшенький, Глафкос Кифал, погиб в Нарбоннии, зверюги-варвары его поджарили и съели, — прошептала домохозяйка.
София сочувственно покачала головой и участливо спросила:
— Неужто съели, матушка Кифала?
— Ага. Андроша, светоч наш, про это объяснял на прошлом митинге. А ты не слушала Андрошу, дочка?
— Я нынче утром возвратилась, встречала суженого. Мне повезло, благодарение великим аватарам: мой суженый оттуда спасся, из Нарбоннии. А у моей подруги, — София наклонилась к уху плебейки и стрельнула глазами в сторону Медеи, — у моей подруги молодого мужа варвары убили, вот так! Поэтому она такая бледная, никак оправиться не может. Я силой её вытащила, пусть тоже слышит нашего народного любимца.
Домохозяйка процедила:
— Она своих мужчин на бойню не послала. Я б эту стерву Софию Юстину своими руками растерзала! Ох, ка бы, бедным, нам добраться до нее!
— Не загадывайте, матушка…
София хотела ещё что-то сказать, но со всех сторон снова зашикали: Андрон Интелик начал говорить.
— Свободные граждане Богохранимой Амории! Друзья мои! Товарищи!
Голос у Андрона был сильный, звучный, когда он говорил перед народом; что интересно, когда Андрон смеялся, этот замечательный голос сбивался до высокой, почти писклявой ноты, отчего смех казался мальчишеским, глумливым, гаденьким — вот, между прочим, было одно из веских оснований, почему народный любимец предпочитал веселью грозные речи перед взволнованными зрителями.
— Товарищи! — возгласил Андрон Интелик. — Не раз мы собирались здесь, чтобы клеймить позором недругов народа. Мы оставляли наши семьи, мужей и жен, сестер и братьев, отцов и старых матерей, наших детишек малолетних; все, как один, мы выходили и протестовали, мы не жалели сил, моля всевидящих богов… — постепенно голос Андрона съехал почти до шепота, заставляя толпу таить дыхание, вслушиваясь в каждое слово, затем последовала томительная пауза, и вдруг с невероятной силой он воспрянул: — Возрадуемся же, товарищи! Час избавления уж близок! Всеблагий Виктор, отец наш, бог и властелин, услышал упования народа! Восславим же его, Божественного Виктора!
— Да здравствует Божественный Виктор, отец наш, бог и властелин! — зашумела толпа. — Да здравствует и царствует над нами! Да продлит Творец-Пантократор его дни!
Когда верноподданнические восславления стихли, Андрон выдержал паузу и вновь воскликнул громозвучным голосом:
— Товарищи, божественный наш повелитель соизволил удалить правительство Юстинов!
— Долой Юстинов! Когда же будет им конец?! — прогремел чей-то разгневанный голос, как будто не об этом только что сказал Интелик.
— Великий, милосердный повелитель назначил исполнять обязанности первого министра светлейшего князя и сенатора Корнелия Марцеллина, друга народа, — возгласил Андрон. — Вы спросите меня, товарищи: «Андрон, имеешь ты причины говорить хорошее об этом человеке?». И я отвечу вам: имею, потому как князь Корнелий Марцеллин — наш друг, радеющий за наше благо!
— Вот уровень его аргументации, — шепнула София Медее. — Корнелий друг народу, потому что он народу друг!
— Корнелий Марцеллин — великий человек, честнейший, справедливейший, мудрейший среди всех отцов и матерей Сената, — вещал Интелик. — Первый из них он возвышал свой сильный голос за народ, опротестовывал правление Юстинов, поддерживал наше народное движение. Возрадуемся, люди Амории: великий человек пришел по воле милосердного владыки, чтоб мы, трудящиеся массы, почувствовали свое счастье!
— Корнелий! — закричали в толпе. — Хотим светлейшего Корнелия первым министром!
Восклицания волнами понеслись по толпе. Соседка Софии и Медеи, та самая домохозяйка, тоже крикнула:
— Хотим Корнелия! Кор-не-лий, Кор-не-лий, Кор-не-лий!
Подруги переглянулись.
— Да-ёшь Кор-не-ли-я… — неслось по рядам.
Андрон воздел руку, и крики стихли.
— Товарищи! Вы знаете, что завтра в полдень мы, делегаты от народа, голосуем по Корнелию.
— Знаем, знаем… — пронеслось по толпе.
— Я спрашиваю вас, народ Богохранимой Амории, — рука оратора распростерлась в толпу, — как нам голосовать, твоим избранникам, по воле милосердного владыки или против воли?
— Я недооценивала его, он превосходно чувствует толпу, — прошептала София и начала осторожно пробираться вперед.
Медея удержала её за рукав.
— Куда ты? Мы захлебнемся в этом людском море…
— Quem fata pendere volunt, non mergitur undis!84 — ответила София и тут же спохватилась, но поздно: мать Глафкоса Кифала изумленно спросила:
— Чего это ты, дочка, только что сказала?
— Это латынь, матушка, — не моргнув глазом, шепнула София. — А что, по-твоему, мы, коренные, к науке менее пригодны, чем патрисы?
— Не знаю я, — пробурчала плебейка. — Как говорим, так и говорим, ученая премудрость для знатных да для иереев, а нам Андрюша всё расскажет, растолкует. Зачем нам лишняя латынь?
Пока она такое говорила, София и Медея скрылись меж рядами. А мать Кифала вдруг тоже двинулась за ними: ей очень не понравилось, что эта женщина ученые слова употребила, какие люд трудящийся не должен знать. «И своё имя не сказала, — ещё подумала домохозяйка. — А вдруг она из засланных против Андроши?»
Тем временем публика ответила единодушным «да» на вопрос оратора о кандидатуре Корнелия Марцеллина. Андрон Интелик склонил голову, как бы в знак повиновения воле народа, а затем, снова выпрямив её, изрек:
— Благодарю тебя, народ Богохранимой Амории! Согласно твоей воле проголосую я с своими товарищами. Но есть другие делегаты, — последовала грозная пауза, — которые по-прежнему хотят служить сынам и дочерям Юстинов.
— Позор предателям народа! — воскликнули в толпе. — Позор пособникам Юстинов!
— Погодите, товарищи, — развел руками Андрон, — не торопитесь обвинять моих коллег! Их тоже, как меня, избрал народ…
— Обман! Юстины их избрали, на юстиновские деньги! Позор продажным делегатам!
— Я не могу поверить, что они продажны! — полным возмущения голосом вскричал Андрон. — Они не понимают, что творят!
Раздался нестройный гул, и вдруг какой-то юный голос прозвучал среди толпы:
— Я тоже многого не понимаю. Объясни, Андрон!
— И мы не понимаем, — подхватили ещё несколько голосов. — Андрон, будь другом, объясни!
— Каков спектакль, а? — не выдержав, шепнула София Медее. — Сейчас он будет заводить толпу, разжевывая ей, какие же мы подлецы! Это ему нужно, чтобы назавтра запугать умеренных делегатов.
— Прошу тебя, не надо, — простонала Медея, но София упорно протискивалась вперед, к импровизированной ростре.
Андрон Интелик воздел обе руки, и сразу воцарилась тишина.
— Товарищи! Друзья! Вы слышали не раз, как я клеймил позором недругов свободного народа. Нет, я не буду снова говорить о преступлениях Юстинов! Довольно мне вещать о них!
— Но мы хотим! — прокричали из толпы. — Скажи, как есть, Андрон! Скажи всю правду о Юстинах!
— Сейчас он их накормит «правдой», — прошептала София, но на это раз её никто не услышал.
Она не угадала: сценарий предусматривал другое. Андрон сказал:
— Хочу представить вам забытого героя. Товарищи, встречайте: декурион легионеров Прокл Лисипп!
Собравшаяся публика зашумела; каждый старался разглядеть невысокого, плотно сбитого мужчины, который поднимался на помост к Интелику. Прокл Лисипп ковылял, опираясь на костыль, правая нога была перебинтована, голова — тоже, на левом глазу чернела повязка.
— Вот настоящий герой нарбоннской войны, ветеран и инвалид! — провозгласил Андрон Интелик. — Не я, а он, свидетель и участник той войны, расскажет вам о преступлениях Юстинов. Говори громче, бесстрашный декурион, поведай правду честному народу Амории!
Однако герой рта не отворил, а лишь стоял подле Андрон, с видимым трепетом вглядываясь в море огней…
— Этот отважный человек запуган офицерами-патрисами, — объявил Андрон. — Нам стоило трудов уговорить его поведать правду. У него жена и дети, и он за них боится. Ответьте, люди, сможем мы или не сможем защитить народного героя и его семью?
— Мы сможем, защитим!
— Пусть только тронут!
— Смелее говори, декурион!
Внезапно раздался тихий, но явственно мужественный, внушающий доверие голос Прокла Лисиппа:
— Вот такие огни видали мы в горах Муспельхейма, что в Нарбоннской Галлии… Варг, это чудовище, убийца, душегубец, злодей, каких не видел свет, окружил нас со своим звериным воинством. Командиры послали нашу когорту выследить и изловить чудовище. Но мы попали в засаду, немногие из нас уцелели… Погибли все мои товарищи. Сам я предпочел бы умереть, чем слышать, как Варг и его соумышленники жарят на кострах тела моих замученных друзей…
В томящей тишине раздался стук костыля.
— Да как же это? — возмущенно вопросил Андрон. — Как зверю удалось поймать в засаду доблестных легионеров?
— Всему виной предательство, — сурово молвил раненый воин. — Центурионы наши предали врагам все планы окружения; за это Варг пожаловал им золото, которое отец его, Свирепый Крун, получил от… вы сами знаете, от кого.
— Предателей схватили?
Лисипп тяжело покачал головой.
— Но почему?! — воскликнул в полной тишине Андрон.
— Начальники переложили всю вину на нас, простых легионеров. Таков им тайный был приказ.
— Ты знаешь, друг, кто отдал им преступный приказ?
Лисипп не отвечал.
— Приказ им отдал Марсий Милиссин? — спросили из толпы.
— Легат был честный человек, отважный воин и военачальник, — мрачно отозвался декурион, — и мы его любили. Не мог наш генерал отдать такой приказ.
— Вот-вот! — подхватил Андрон. — Поэтому убрали Милиссина: он слишком честен был для злой войны! А сам ты думаешь, декурион, кто вас подставил в когти зверя?
После томительной паузы Лисипп ответил:
— Кому нужна была война, тот и подставил!
Толпа взорвалась криками возмущения: ответ героя прозвучал как приговор ненавистному правительству Юстинов.
— И мало этого! — вскричал своим могучим голосом Андрон Интелик. — Когда наши отважные герои, наконец, словили зверя, Юстины не воздали нечестивцу положенную кару. Нет, нет, они позволили ему бежать и скрыться! Они украли у народа победу! Так что же, спрашиваю я, этот отважный воин императора задаром проливал свою кровь? Задаром пали его отважные друзья? А? Что мне скажете, народ Богохранимой Амории?
Форум утонул в возгласах возмущения и протеста. София, красная от подлинного гнева, кричала вместе со всеми, а Медея, бледная, как полотно, отчаянно умоляла её, пока не поздно, ретироваться с митинга. Обе подруги были уже в передних рядах, и вдруг Медея поняла, что отступать некуда.
— Товарищи, к вам вопиют живые раны этого бесстрашного героя, — вещал Андрон. — Нет, не задаром отдал свою кровь декурион Лисипп! Нет, не задаром пали его отважные друзья! Кровью и смертью открыли нам глаза герои! Отныне, — Андрон сделал многообещающую паузу, — мы не пропустим к власти сынов и дочерей юстиновского рода! Довольно им губить народ Богохранимой Амории! Юстины мнят Квиринал дворцом своей семьи — так нет же, нет заявим им, Юстинам, твердое, решительное «НЕТ»!
— Долой Юстинов!! — пронеслось над толпой, и все, стар и млад, мужчины и женщины, принялись скандировать этот лозунг.
Андрон, воодушевленный поддержкой толпы, сжал кисть в кулак, воздел его и прокричал:
— Скажем: «Долой!» виновнице войны! Долой Софию Юстину! Не позволим ей вернуться в Квиринал!
— Долой Софию Юстину! — глухим эхом отозвалась толпа. — Не позволим! Юстина, прочь из Квиринала! Долой Юстину!
— Под суд её! — раздался чей-то женский голос.
Андрон смутился на мгновение, но тут же нашелся:
— Верно! Под суд её! Этот наш митинг и есть народный суд! Мы осудили, вынесли вердикт: виновна!
— Хорош же ваш суд: приговорили и не дали оправдаться! — выкрикнул всё тот же одинокий женский голос.
Андрон недоуменно моргнул: это было не по сценарию. Да и голос показался ему подозрительно знакомым. Впрочем, как прирожденный оратор, Андрон умел импровизировать. Стараясь отыскать глазами говорившую, он отозвался:
— Ей нечем оправдаться перед нами!
Он полагал сказать ещё, дабы поскорее прикрыть тему (Корнелий Марцеллин ему наказывал не преступать черту!), но тот же женский голос прервал его:
— «Ей нечем оправдаться перед нами», — говоришь? Не лучше ли спросить её саму?
И прежде, чем кто-либо успел переварить эти слова, женщина вырвалась из толпы и, преодолев кольцо милисов, ворвалась к Андрону на трибуну. Там она сбросила шерстяной плащ — и в мерцающем свете все увидели расшитый золотом трехзвездный калазирис логофета…
— Я София Юстина! — гордо разнесся над Форумом её голос.
Андрон Интелик отшатнулся от нее, как от призрачного чудовища. Да и толпа на миг оцепенела. Этого мига хватило Софии, чтобы захватить инициативу.
Она считала себя одним из лучших специалистов по психологии толпы; но то касалось теории — ей нынче предстояло проверить свои знания суровой практикой.
— Ты лжец, а не герой! — бросила она в лицо Проклу Лисиппу. — Сказал ты, что твою когорту выслали за Варгом, с тем, чтобы его поймать. Но это ложь: Варг сдался сам, когда его загнали истинные герои! Дальше, ты утверждал, что люди Варга захватили тебя и всех твоих товарищей. Какой же ты герой, если позволил дикарю с дружиной измученных погоней воинов захватить тебя? Какие же твои друзья герои, позволившие так легко себя убить? Ещё ты лгал, будто сам слышал, как Варг поджаривает на костре тела твоих друзей. Но как ты мог такое слышать? Ты что же, рядом с Варгом был? А если был, чего не захватил злодея, бравый воин? А если не был, почему обманываешь этих добрых, честных граждан? Кто ты такой вообще? Ты из какой когорты? Скажи мне, например, где горы Муспельхейма, — ты их упоминал в своем рассказе — в которой части Галлии? Ну, отвечай скорее, не то народ подумает, ты лжешь!
Она умолкла на мгновение, но не затем, чтобы дать Лисиппу возможность ей ответить, — разумного ответа не ждала она, и он не нужен был, ответ. София быстро оценила состояние толпы. Её расчет оправдался: толпа была ошеломлена и смущена как решительными словами Софии, так и самим фактом участия великородной княгини в плебейской сходке. Никто не помнил такого!
Как она и ожидала, Прокл Лисипп не ответил сразу — зато Андрон Интелик уже оправился от шока, вызванного её появлением.
— Итак, ты лжешь, декурион! — торжествующе возгласила она, упреждая обоих. — Ты лгал народу Богохранимой Амории! Ты не был в Муспельхейме! Ты Варга не ловил! — внезапно, повинуясь наитию, она выхватила у Лисиппа костыль и воскликнула, обращаясь в толпу: — Друзья, есть среди вас врачи? Прошу, пусть врач осмотрит этого «героя»!
Снова на мгновение воцарилась тишина, затем Интелик пробудился, встал между Лисиппом и Софией и прокричал:
— Это провокация! Друзья…
— Глядите, граждане, какая провокация, — со смехом прервала его София, — отважный герой, изувеченный войной, стоит без костылей! Пожалуй, врач не нужен: разоблачение уже случилось!
К ужасу Андрона, в толпе тоже раздался смех, и по адресу Лисиппа прозвучали слова, которые он заслужил. Однако Андрон не считал себя проигравшим; в Плебсии молодому делегату уже доводилось раза два пикироваться с Софией Юстиной, и он не испытывал перед ней трепета. Возможно, Андрону удалось бы выкрутиться, если бы «герой» сам не подвел его: Лисипп неожиданно соскочил с помоста и, провожаемый насмешками, скрылся в толпе.
— Вот такова же цена «правды», которую вы услыхали нынче! — воскликнула София.
Но она понимала: самое трудное, поединок с Интеликом, впереди — поединок, где судьей была преданная своему вождю толпа.
— Это вы подстроили! — крикнул Андрон. — Ваш человек презренный провокатор!
София понимала: это не спор двоих, не суд и не публичная дискуссия — это митинг. Андрон пытается перехватить инициативу и вынудить её к оправданиям. Ни в коему случае нельзя оправдываться! И дискутировать перед толпой нельзя — необходимо апеллировать к толпе. И чем смелее будет обвинение, тем сильнее эффект — либо ужаснее поражение. София вытянула руку и указала пальцем на Андрона:
— Вот провокатор истинный, подстроивший обман! Чьими деньгами ты заплатил актеру, сыгравшему героя? Кто дал тебе такие деньги? Корнелий Марцеллин? Ну, говори народу правду!
Андрон делал всё, чтобы взять себя в руки. Он не был заурядным трусом, особенно на митингах: толпа была его стихией. Ему ничего не стоило ответить Юстине. За словом он в карман бы не полез. Но перед мысленным взором Андрона вставало ибисоносое лицо, внушавшее ему безотчетный ужас, и до сознания доносились суровые предупреждения Марцеллина: «Не смей бороться с племянницей моей: она тебя положит и меня ославит! Предоставь это дело мне». И сейчас Андрон не знал, как поступить: то ли ответить Юстине со всей силой, то ли отступить, то ли отбиваться… Марцеллин не оставил на такой случай никаких указаний!
— Ну, говори народу правду! — наступала на него София. — Ещё скажи, кто оплатил твое избрание в Стимфалии! И кстати, почему в Стимфалии? Разве ты живёшь в Стимфалии? Чей ты слуга, Андрон Интелик, этих свободных граждан или стимфалийских чудищ? Или Корнелия? Или магнатов Киферополя?!
Толпа пришла на выручку любимцу. Оттуда выкрикнули:
— Эй, Юстина, не трогай нашего Андрона! Коли уж пришла, ответь сама за свои прегрешения!
В это самое время Медея Тамина поняла, что для нее, Тамины, настал час истины. София увлеклась в водоворот бессмысленной стихии… и гибнет в нем! Однако ей, Софии, часто удаётся невозможное — София может победить! И её, Медеи, долг — помочь Софии победить. Или спасти Софию в случае провала.
Медея подошла к старшему милису, распахнула свой плащ и, придав голосу повелительный нотки, заявила:
— Я проконсул Медея Тамина. Вам надлежит повиноваться мне, центурион.
Центурион перевел взгляд с трибуны, откуда вещала София, на новый неожиданный персонаж, удивленно качнул головой при виде двух генеральских звезд и спросил:
— Что делает проконсул на митинге плебеев?
Медея нахмурила брови и отчеканила:
— Логофет София Юстина и я присутствуем здесь по соображениям государственной необходимости. И если с её светлостью или со мной что-нибудь случится, отвечать будете вы, центурион! Я приказываю вам вызвать подкрепление, дабы упредить возможные беспорядки. Исполняйте!
Колебания центуриона милисов длились несколько секунд, затем он отдал честь Медее и ответил:
— Слушаюсь, ваше превосходительство!
Центурион призвал подчиненных, чтобы распорядиться о подкреплении, — а Медея почувствовала сладостно-щемящее ощущение власти, превосходства, упоения этой властью и этим превосходством. «Он исполняет мой приказ, — подумала она, — хотя по закону не обязан подчиняться мне, я не его начальница. Но он мне подчинился, потому что мои звезды и моя воля оказались сильнее!»
Тем временем София услыхала голос из толпы:
— Ответь сама за прегрешения свои!
Испуг — конец, смущение — позор и проигрыш. София вскинула руку и воскликнула:
— Кто это сказал? Пускай покажется могучий криком человек — увидеть я хочу его; увижу и отвечу!
Никто не вышел: очевидно, «могучий криком человек» опасался, — нужно сказать, не без оснований! — за свою безопасность после митинга. Шок, вызванный появлением Софии, ещё не прошел; на неё смотрели настороженные, чуть испуганные, враждебные лица. Народ, плебс, собравшийся здесь, ненавидел её — не только и не столько за политику, скорее, за красоту и ум, за образованность, за все её успехи, за молодость и за богатство, за знатное происхождение и даже за этот шитый золотом трехзвездный калазирис, который никогда не светит никому из них. Ещё они её боялись — страхом слуг перед госпожой; они пока не ощущали свою силу, она пока не понимали, что вместе много сильнее её одной, для них она, даже лишенная власти, воплощала власть, а власть для аморийца — священна! В ней струилась кровь Фортуната — они были плебеями, потомками туземцев, когда-то покоренных Фортунатом; самые смелые из них ещё не думали о том, что могут отомстить…
А для Софии эта народная стихия была подобна давешнему урагану: ураган погибелен для слабого — для сильного не страшен. Кто понимает стихию, кто знает её законы, кто душой способен чувствовать душу стихии — для того стихия если и не друг, то уж не враг, во всяком случае. И София смело глядела в лицо враждебной толпе; подобная тысячеглазому Аргусу, толпа могла быть страшной, но могла быть и покорной, могла уснуть, как уснул Аргус, убаюканный сладкими речами Гермеса, своего убийцы.
Она произносила эти речи:
— Друзья, народ Богохранимой Амории! Кто требует ответа у меня, боится мне задать вопрос, — но я отвечу! Вам лгали, люди Амории! Я, София Юстина, сама пришла к вам, чтобы открыть народу правду: мне тоже лгали, как и вам; меня обманули мнимые друзья, как и вас! Мой собственный отец Юстин с Корнелием Марцеллином и прочими — сенаторами, министрами, магнатами — составили заговор против меня. Они решили обмануть не только нас, но и величайшего из ныне живущих — самого Божественного Виктора! А почему, спросите вы? Чем перешла я, женщина, дорогу этим сильным? Отвечу! Я хотела стать первым министром! Нет, не ради власти, как Корнелий, а ради вас, народа Амории!
— Не верим! — грянули голоса из толпы. — Не верим тебе, ты Юстина, ты против народа! Долой Юстину!!
— Долой Юстину! — подхватили другие, а Андрон, торжествующе осклабясь, выкрикнул:
— Вот он, народ! Возвысьте ж голоса, мои товарищи! Ну, ваша светлость, — обратился он к Софии, — вы слышите народный глас?
— Я слышу голоса немногих трусов, которые достаточно смелы, чтобы топтать поверженную! — воскликнула она.
Ее слова утонули в гневных воплях. Руки вздымались, требуя её к ответу. София поняла свою ошибку: нельзя было уповать на жалость толпы. Андрон набрал в широкую грудь воздух, чтобы на волне народной поддержки дать публичную отповедь Юстине. «Если он начнет, я проиграла», — подумала София. Она вскинула обе руки и возгласила:
— К вам обращаюсь, граждане! Достаточно вы слушали Интелика — так неужели не дадите слова мне? Я, аморийская княгиня, сенатор, логофет, потомок Фортуната, по доброй воле к вам явилась — ужели не хотите вы выслушать меня?
— Ораторствуй перед сенаторами, ты, сенатор! — глумливо крикнул чей-то голос. — А мы простые люди, мы своих послушаем, людей народа!
— Ага! Ступай-ка подобру-поздорову… ишь ты, логофет! Сколько тебе лет, Юстина? Ты логофет, а я тебе в деды гожусь, и я до сих пор бакалавр! Папочка Тит устроил звёзды логофета?
— Долой её! Пускай Юстина убирается, иначе… иначе мы посмотрим, какая она, княжеская кровь!
Морозная волна пробежала по телу Андрона Интелика после этих слов. Он не мог сказать точно, кому они принадлежали: не в меру ретивому стороннику или подосланному провокатору. Но он видел с ростры, как стремительно увеличивается количество милисов оцепления — и, конечно, он узнал Медею Тамину, которая уверенно командовала стражами порядка; насколько безжалостной и опасной может быть эта женщина-прокурор, показал хотя бы процесс над Ульпинами. Андрон подумал, что, возможно, всё это и задумано Юстиной как провокация… Корнелий Марцеллин не раз его предупреждал, что София на всё готова ради власти! И тотчас гневное лицо Марцеллина возникло перед мысленным взором Андрона, и пробежала ужасающая мысль: «Он не простит меня, если какая-либо провокация со стороны Юстины преградит ему дорогу в Квиринал!».
Андрон тихо произнес:
— Ваша светлость, вы ведете чересчур опасную игру. Вам лучше удалиться, пока не поздно: я не могу вам обеспечить безопасность!
И вдруг раздался новый голос из толпы:
— Пусть скажет нам, что хочет! Чай, не затем пришла княгиня, чтоб мы её прогнали!
— Точно! — послышался другой. — Уж коли так, пускай Юстина говорит!
— Пусть говорит! Что, с нас убудет, что ли? — вмешался третий.
— Скажи, красавица! — добавил четвертый. — А мы решим, кто прав из вас, ты иль Андроша!
— Не делайте этого, ваша светлость, — многозначительно сказал Интелик. — Вы не привыкли выступать перед народом, так не беритесь!
София опять не удостоила его даже взглядом. Она подняла руку, и скоро воцарилась тишина.
— Вы совершаете ужасную ошибку, ваша светлость, — угрожающе вымолвил Андрон.
Сказав это, он перевел взгляд вниз, в толпу, туда, где должен был стоять его друг Намор Битма, он же громозвучный публицист Гурий Леонид.
Намора Битмы там не оказалось — и этим самым наблюдался надежный признак тонущего корабля!
«Трус, предатель!», — подумалось Андрону, и Андрон принялся измысливать пути к спасению. Тем временем София начинала говорить.
— Друзья! Я много могу вам сказать, скажу сначала о войне нарбоннской. Среди вас имеются родные погибших в той войне. В ней вы вините меня. Я признаю: да, я виновна! — здесь София сделала паузу. — Да, я виновна в том, что позволила моим врагам отнять у нас победу! Четыре месяца тому назад наши отважные легионеры победили варваров, под руководством князя Милиссина. Главарь злодейской шайки Варг был пойман и препровожден под стражу…
— Мы это знаем! — выкрикнули из толпы. — По делу говори или кончай!
— Вы это знаете, — кивнула София, — но вы не знаете, что было дальше! А дальше мои враги устроили покушение на благородную Кримхильду! Вы помните Кримхильду, люди?
— Помним, помним… — пронеслось по толпе.
— Вот! — торжествующе возгласила София, как будто слово «помним» подтверждало её правоту. — Вы помните Кримхильду! Эту красивую, честную, святую женщину! Законную герцогиню, которую благословил сам Божественный Виктор! Верную нам Кримхильду! Мою подругу Кримхильду! Они хотели убить её! Убить — и посадить на трон злодея Варга! Изменника и кровопийцу! Вот зачем они помогли ему бежать! А бедная Кримхильда может остаться инвалидом до конца жизни!
Толпа зашумела, но в этом нестройном гуле София различила сочувствие «бедной Кримхильде» и гнев по адресу «злодея Варга».
Воодушевленная, она продолжала:
— Но и это не всё, граждане! Каждый из вас знает, что в это время я руководила политикой в колониях Империи. И я сделала многое, чтобы даже без Кримхильды затвердить в Нарбоннии надежный мир. Но эти люди жаждали войны! — резко вскрикнула она, пронзая рукою воздух. — Они, как я уже сказала, помогли злодею Варгу убежать из заключения и скрыться. Они же укрывали негодяя от справедливого возмездия. Они хотели снова воевать! Они хотели бросить в топку злой войны ваших сынов, мужей, отцов — а сами вдохновители отсиживались бы по своим домам!
Андрону было не по себе. Он слушал, что вещала его сторонникам София, и ему казалось, что слышит он эхо своих слов — извращенное до абсурда эхо. Его собственные речи отражались Софией, как в кривом зеркале. Предупреждения Корнелия вновь вспомнились ему: «У тебя черные волосы — она убедит всех, что твои волосы белые. А если будешь выступать, она заявит, ты их перекрасил сам! Никогда не дискутируй с ней на людях!». Как политик и оратор, Андрон умел пускать пыль в глаза невеждам, не только умел, но и любил это делать, — однако то, как это делала София, вызывало у него изумление и ужас; его представления о границах политического вероломства рушились на глазах! С пылом и жаром, с убежденностью истинно верующей она приписывала «им» собственные грехи. Он уже не сомневался, кем окажутся пресловутые «они», когда София добьется своего и возбудит против «них» нестойкую толпу.
И Андрон не знал, как её остановить.
А она вещала:
— Вы спросите меня: зачем им вызывать войну? Зачем губить невинных? И я в ответ спрошу вас, добропорядочные граждане: зачем вас обирают богачи? Зачем торговцы назначают за товар большую цену? Зачем у вас воруют?
— Ясное дело, — выкрикнули из толпы, — да ради денег толстосум родную мать продаст!
— И я о том вам говорю! Ради денег у вас воруют и ради них же, ради тысяч и тысяч золотых солидов, магнаты готовы послать на гибель ваших сыновей, мужей, отцов!
— Позор, позор!.. — пронеслось по рядам.
— Но толстосум коварен и хитер, — продолжала София. — Он знает, что вы не любите его, и потому предпочитает действовать из-за спин других. Он вас грабит ценами, но сам не жалеет денег на своих избранников! На вот таких, как этот плут! — воскликнула она, указывая рукой на Интелика.
Толпа взорвалась, и в шуме невозможно было ничего разобрать.
— Это всё ложь, обман! — вскричал Андрон, забыв о том, что оправданиям на митинге не место. — На самом деле…
— Ты лучше нам скажи, избранник, сколько империалов сам истратил на свои выборы, и кто их тебе дал? — потребовала София, и тут же, обернувшись к толпе, добавила: — Пусть скажет нам: если он честен, то скрывать не станет!
— Правильно!
— Пусть скажет!
— Скажи, Андрон!
— Скажи, скажи…
— Он молчит! — с ликованием возгласила София, не дав Андрону вымолвить ни слова. — Друзья, вы понимаете причину, почему молчит трусливый делегат: покровители воспретили ему называть свои имена! Денежные мешки надеются на него! Они-то верят, что этот плут, здоровый горлом, и впредь сумеет вас дурачить! Так что же, вы позволите златолюбцам ещё раз поживиться за ваш счет? Разве того им мало, что они уже у вас украли?
— Нет, не позволим!! — вскричали десятки голосов, и взметнулись руки в знак протеста.
Андрон понимал, что ситуация быстро уходит из-под контроля и что недавние приверженцы скоро готовы будут сами проклинать его. Нужно было что-то делать. Только сейчас он в полной мере осознал, каким страшным человеком была София Юстина. И он подумал: «Если я спущу ей это, народ моего унижения не забудет, и я погибну как политик, как честный вожак трудового народа. К дьяволу Марцеллина и его советы — я ей отвечу, как могу!».
Неистово сверкнули его глубокие глаза, гримаса исказила бородатое лицо, он резко вскинул руки, призывая ко вниманию — и, боясь, что Юстина снова не даст ему говорить, поторопился возгласить:
— Товарищи, не верьте ей! Взгляните на нее! На этот золотой наряд! Она сама купается в деньгах и самоцветах, великородная княгиня! Что общего у нас и у нее? Какое право она имеет вас жалеть? — с этими словами Андрон развернулся к Софии и вперил в неё руку, как делала с ним она: — Вы оболгали невиновных, ваша светлость! На самом деле это мы, избранники народа, протестовали против вашей бойни…
— И потому третьего дня голосовали в Плебсии за учреждение Нарбоннского экзархата? — рассмеялась София. — Спросите у этих людей, гражданин Интелик, согласны ли они умирать за то, чтобы в Нарбонне сидел не герцог, а экзарх!
— Нет, не согласны! — выкрикнули из толпы.
— Вот она и проговорилась! — радостно вскрикнул Андрон. — Она хочет герцога в Нарбонне! Хочет злодея Варга! Позор ей! Юстины правят ложью! Юстины презирают вас, народ! Долой злокозненных Юстинов!!
Несколько голосов подхватили прежний лозунг; Андрон рассчитывал на большее. София же не стала отвечать, что имела в виду не Варга, а маленького Свенельда. Она поступила по-другому: подняв костыль, тот самый, отнятый у лжегероя, она красиво и спокойно улыбнулась Интелику — и вдруг на этом митинге зазвучали стихи Гомера:
— «Смолкни, безумноречивый, хотя громогласный, вития!
Смолкни, Терсит, и не смей ты один скиптроносцев порочить.
Смертного боле презренного, нежели ты, я уверен,
Нет меж ахеян, с сынами Атрея под Трою пришедших.
Имени наших царей не вращай ты в устах, велереча!».
И Андрон Интелик, глядя на толпу, увидел, что она смеется — над ним смеется, над своим вождем! Нет большего унижения для публичного политика, чем поймать насмешливо-презрительный взгляд человека из толпы. Многие знали Гомера, ибо у аморийцев, как и греков, он был национальным поэтом, но даже и не знавшие восхитились уместностью стихов. В толпе перешептывались; знающие вспоминали безобразного Терсита и то, как усмирил его великий Одиссей.
Андрон понял, что положение спасёт только другая цитата из Гомера, не менее красноречивая… на худой конец, любая острая, уместная цитата. Но сокровищница знаний в мозгу Андрона коварно затворилась в этот самый неподходящий момент, и неудивительно: сын Кимона сознательно предпочитал учению себя учение собой других; на его взгляд, народный вождь должен больше говорить с народом и меньше слушать тех, кто уже мертв.
А София, торжествуя, продолжила цитату:
— «Если ещё я тебя безрассудным, как ныне, увижу,
Пусть Одиссея глава на плечах могучих не будет,
Пусть я от оного дня не зовуся отцом Телемаха,
Если, схвативши тебя, не сорву я твоих одеяний,
Хлены с рамен и хитона, и даже что стыд прикрывает,
И, навзрыд вопиющим, тебя к кораблям не пошлю я
Вон из народного сонма, позорно избитого мною».
Она произнесла последние слова под одобрительный хохот толпы.
Андрон понял, что проиграл.
И ещё он вдруг увидел, как костыль, который держала Юстина, поднимается и движется к нему, Андрону Интелику!
Продолжение «Илиады» само собой припомнилось ему: «Рёк — и скиптром его по хребту и плечам он ударил».
«Она хочет ударить меня эти костылем, как Одиссей ударил скипетром Терсита, — подумалось ему. — Но этот костыль тяжелее скипетра. Она меня убьет!»
И, защищаясь, Андрон обеими руками оттолкнул угрозу.
Со стороны же было видно, как он внезапно кинулся на женщину — и, ударив обеими руками, столкнул с каменного помоста. София, вскрикнув, упала на землю.
Толпа, узрев такое, в ужасе отпрянула.
Медея тоже видела всё это — и, когда София вдруг упала, Медея поняла, что именно сей миг, сие мгновение и есть та кульминация, тот час великой истины для нее, Медеи Тамины, тот момент, ради которого София взяла её с собой на митинг. «Она не могла не предвидеть такого, — сказала себе Медея. — Она не могла умереть!»
Все эти мысли мгновенно пронеслись в мозгу Медеи и воззвали к действиям. Медея подлетела к распростертому телу подруги, но не затем, чтобы припасть к нему. Медея сделала разгневанное лицо и, указывая пальцем на Интелика, возгласила тоном прокурора:
— Он посягнул на нашу любовь!
— Это не я… не я! — испуганно вымолвил Андрон. — Она сама! Она сама меня убить хотела!
Медея бросила быстрый взгляд на тело подруги и воскликнула:
— Хватайте его! Он осмелился напасть на великородную княгиню!
Никто ещё не успел сдвинуться с места, как Андрон, лицом подобный утопленнику, жалобно пискнул:
— Нет, вы не можете меня схватить: я неприкосновенный делегат!
Однако он хорошо знал нравы своих недавних сторонников. Народный делегат Андрон Интелик спрыгнул с трибуны и просто убежал во тьму. «Быстрее Пегаса», как скажет потом Медея Тамина.
Однако сейчас она преклонилась к Софии и нащупала пульс. У тела появились двое, мужчина и женщина из толпы. Мужчина назвался врачом и сразу принялся оказывать Софии помощь, а женщиной была та самая домохозяйка, мать воина Глафкоса. Она упала на колени и запричитала:
— Прости меня… прости!
И Медея догадалась, что мольбы эти были обращены Софии.
Толпа тем временем пришла в движение. Пораженная ужасом содеянного злодеяния и страхом неизбежного возмездия, люди кинулись прочь с Форума. Началась давка; тут и пригодились загодя призванные Медеей стражи порядка.
— Она поправится, — сказал врач, — но нужно поскорее отвести её в больницу. В Клинику Фортунатов, я имею в виду.
— Нет, — отрезала Медея, — её немедля отвезут во дворец Юстинов. Вы слышите, центурион? Исполняйте!
Врач с удивлением воззрился на нее, одетую в простой плебейский плащ:
— Вы тоже врач?!
— Я лучший врач, чем вы, — с усмешкой ответствовала проконсул Медея Тамина, — потому что вы служите Асклепию, а я служу самому Зевсу!
Глава сорок вторая, в которой новый консул, торжествуя, успевает дать новому проконсулу ряд ценных советов
148-й Год Симплициссимуса (1787),вечер 12 января, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов
Покинув Клинику Фортунатов, князь Марсий Милиссин не сразу отправился на встречу с Софией. Прежде всего он заехал во дворец Марцеллинов, где повидался с Эстеллой, своей старшей сестрой и женой Корнелия. От сестры Марсий узнал то, что не успел узнать у шурина: медики, излечившие от помутнения рассудка ныне покойную мать Корнелия, жили и работали в центре психиатрической реабилитации, который располагался в горах Киферона. Эстелла подтвердила, что Корнелий в самом деле числит этих специалистов своими личными друзьями и в самом деле готов помочь. На вопрос Марсия, почему же Клеменцию до сих пор держат в Темисии, Эстелла ответила, что без него, Марсия, не хотели принимать такое важное решение. Марсий снова почувствовал себя виноватым, так как не был готов дать сестре однозначный ответ; он поспешил уехать, а Эстелла, довольная тем, как выполнила поручение своего мужа-господина, удалилась на покой.
В сгустившихся сумерках Марсий скитался по городу. Люди узнавали популярного генерала и приветствовали его, но Марсий никого не замечал: он думал.
Читателю нетрудно догадаться, о ком и о чем были горестные думы Марсия. Несколько раз он проезжал мимо Форума; где-то в глубине, как водится, кипел плебейский митинг. Когда Марсий проехал мимо Форума в последний раз, шума митинга уже не было слышно, зато по проспекту Фортуната двигались группы возбужденных граждан. Впрочем, ему не было до этих простолюдинов никакого дела. Его несколько раз окликали, но он не слышал окликов. Так ничего и не решив для себя, он направился во дворец Юстинов.
Башенные часы Пантеона пробили полночь.
Улицы Княжеского квартала обычно безлюдны в это время — жизнь кипит во дворцах. И потому Марсий подивился, обнаружив на улицах квартала непонятное движение. Какие-то подозрительные люди сновали мимо величественных дворцов; подозрительными эти люди казались Марсию по той простой причине, что они были плебеями, а плебеям, да ещё в таком количестве, и ночью, в квартале князей делать нечего.
Подозрения Марсия усугубились, когда он понял, что народ движется по направлению к фамильному дворцу его матери. Страшная догадка шевельнулась в голове. Марсий больно пришпорил коня. Верный скакун, не ожидавший от хозяина такой жестокости, встал на дыбы и заржал. Прохожие в испуге шарахнулись от скакуна. Минутой позже конь едва не задавил двоих, мужчину и женщину.
— Прочь с дороги, низкорожденные! — рявкнул Марсий.
Он добрался до фамильного дворца Милиссинов — но, к его радости, люди проходили мимо, их путь лежал дальше, вглубь Княжеского квартала. Марсий окликнул прохожих, но те, увидев генерал-легата, вместо того чтобы покорно ответствовать ему, прятали глаза и торопились удалиться.
Подобное поведение черни разозлило князя. Марсий выбрал наугад какого-то плебея и, наехав на него, схватил за ворот плаща.
— Что тут творится, отвечай!
Плебей решительно вырвался, но убегать не стал. Подняв на Марсия тяжелый взгляд, он отозвался:
— А вы не тыкайте мне, ваше сиятельство, я старше вас и уж, наверное, честнее! Хорош же вы герой, когда прекраснейшая среди смертных должна за вас страдать перед народом!
«Он говорит о Софии!», — сразу догадался Марсий, и сердце в груди неистово затрепетало. Новая догадка, ещё страшнее первой, пронеслась в его мозгу. Марсий отпустил плебея и, полный самых недобрых предчувствий, устремился в направлении дворца Юстинов. Тяжелые слова плебея набатом громыхали в его мозгу.
Юстиновский дворец был окружен толпой. Проломив её, Марсий добрался до ворот. Дворцовая стража не сразу узнала его, зато толпа обрушилась с упреками. Не обращая на толпу внимания, Марсий обнажил именной генеральский кинжал и прогремел:
— Эй, открывайте, живо, иначе, клянусь кровью Фортуната, я разнесу эти врата!
Его, наконец, впустили. Марсий спрыгнул с коня и устремился внутрь. Ему ли не знать дорогу в личные покои Софии?
На пути встретился Корнелий Марцеллин. Шурин был бледен лицом, но спокоен. Не помня себя, Марсий схватил его за грудки и прижал к стене.
— Это твоя работа, признавайся! Ты ищешь смерти, негодяй!
Полузадушенный Корнелий отчаянно замотал головой, в этот момент кто-то тронул Марсия за локоть. Он обернулся и увидел Юния Лонгина.
— Первый министр ни в чем не виноват, — веско сказал Юний. — Для всех будет лучше, если вы оставите его, князь.
Марсий отпустил Корнелия и обрушился на Юния:
— А ты чего тут делаешь, как там тебя?
— А вы чего тут делаете, князь? — отозвался Юний. — Разве вы её муж?
Марсий, послав Юнию уничижающий взгляд, умчался дальше. Корнелий и Юний переглянулись. Консул оправил белоснежный калазирис и глубокомысленно заметил:
— Amare et sapere vix deo comeditur.85
— Ты не думаешь, Корнелий, что этот человек может быть опасен?
Корнелий рассмеялся от души.
— Опасен? Для нашей чаровницы? Она сама сразит кого угодно одним лишь взглядом, молнии подобным. Хм!.. Тем более, нелепого Париса, который перед ней ничем похвастаться не может, помимо складной внешности.
— Во всяком случае, теперь у неё есть надежное объяснение, почему она не родит ему ребенка, — проницательно подметил Юний.
— И это к лучшему, — с улыбкой согласился консул.
Тем временем Марсий добрался до опочивальни Софии. У дверей стояла стража, не пропускавшая никого, кроме медиков. Марсий остановил знакомого доктора, и тот поведал подробности вечернего происшествия. От сердца Марсия отлегло, когда врач заверил, что жизни и здоровью Софии ничего не угрожает, она пришла в сознание и сейчас почивает. Но, вспомнив о её беременности, он с внутренним трепетом спросил:
— Её ребенок… с ним, надеюсь, тоже всё в порядке?
Доктор удивленно посмотрел на генерала.
— Я спрашиваю о будущем ребенке, — терпеливо пояснил Марсий, — которого она вынашивала. С ним всё в порядке… или нет?
— Вы говорите, ваше сиятельство, «она вынашивала», — пробормотал врач. — Но как такое может быть? Я лично осмотрел её светлость… и не заметил признаков беременности.
— Нет, нет! — убежденно молвил Марсий. — Она беременна, я это точно знаю! Скажите правду мне: она потеряла его… моего ребенка?
Доктор смущенно покачал головой; не будучи наивным человеком, он понял, что здесь имеют место некие интриги, в которые ему вникать не след. Вдруг отворилась дверь опочивальни, и показалась Медея Тамина. Доктор понял, что это идет его спасение, и шепнул Марсию:
— Спросите у её превосходительства, она всё знает! — и поспешил ретироваться.
Новый облик Медеи не понравился Марсию. Собственно, он всегда недолюбливал эту женщину, ревнуя её к Софии. Сейчас же две большие звезды на её калазирисе, равные его двум генеральским звездам, особенно задели Марсия. Усугубляя его неприятие, Медея приняла начальственный вид и проговорила:
— Ты не должен был являться сюда и устраивать такой шум.
— Кто ты такая, чтобы мне указывать?! — вспыхнул Марсий; вспомнив о ребенке, он усмирил свой гнев и вопросил: — Как он?
— Он?
— Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю. Ну, отвечай, иначе…
Медея внутренне усмехнулась: она нисколько не боялась его. И нисколько не жалела. Она также недолюбливала Марсия, за его великокняжескую спесь, и чувствовала своё превосходство. Ей бы хотелось проучить его по-своему, но, вспомнив, что превыше собственных желаний следует ставить интересы Софии, Медея сотворила скорбное лицо и молвила:
— Крепись, Марсий. Она его потеряла.
— Проклятие!.. — простонал он.
— Крепись, — повторила Медея, — ибо твоя поддержка нужна ей, как и прежде. Но, прошу тебя, не сейчас и не здесь! Тебя не должны видеть. Ты же не хочешь, чтобы о вашей связи узнал весь свет?
— А мне плевать! — с горечью воскликнул он. — Я потерял ребенка! А, что я говорю с тобой… тебе, не бывшей матерью, разве понять, что значат дети!
«Ты мне заплатишь за такое оскорбление. Мифический ребенок — отнюдь не всё, что тебе придется потерять!», — подумала Медея и сказала:
— Возьми же себя в руки! Ты должен уйти; когда будет можно, я пошлю за тобой.
Наполненные гневом глаза заставили её отступить.
— С дороги! — яростно прошептал Марсий и, отстранив Медею, ворвался в опочивальню.
Медея пожала плечами. Из-за спины послышался насмешливый голос Корнелия:
— Мне думается, дорогая архонтесса, вы тоже больше не нужны тут!
Медея вздрогнула: этот голос и эти слова испугали её сильнее гневных глаз Марсия. Она обернулась.
— Я не заметила, как вы подошли, ваше высокопревосходительство.
Корнелий галантно кивнул.
— Благодарю за комплимент. Мой стиль таков: подкрадываться незаметно и наносить удар, когда его не ждут. Мы в этом схожи с вашей обожаемой подругой, дорогая.
— Тогда зачем вы это говорите мне?
Корнелий улыбнулся, заставив Медею побледнеть. Если София внушала ей благоговейный трепет, то этот человек излучал неизъяснимый ужас. Контраст между его дружелюбным внешним видом, вежливыми речами и затаённым смыслом тех речей завораживал.
— Вы нравитесь мне, Медея Тамина, — сказал Корнелий. — Вы не случайный человек подле Софии, как наш воинственный приятель. Вы красивы, умны, особенно для провинциалки, и абсолютно беспринципны…
— Ваше положение не даёт вам право оскорблять женщину!
— Успокойтесь, дорогая, — заговорщически шепнул Корнелий, — нас никто не слышит! Но вы-то понимаете, что я сказал ответный комплимент. Не многого стоили бы вы, будучи фанатичной дурой, как мать нашего вспыльчивого друга, например. Конечно, вы преданны Софии, и нынче эту преданность блестяще доказали: amicus certus in re incerta cernitur86. Мне доложили происшествие во всех подробностях, и я не мог не восхититься вашими действиями. Они были точны, уместны, энергичны. Вы сумели сориентировать в непривычной обстановке, среди враждебного людского стада. Это было очень непросто, но вы смогли! И, самое главное, у вас достало воли и ума последовать за подругой, даже когда она ввязалась в самоубийственную авантюру.
— Я вас не понимаю, ваше… — прошептала Медея; его слова обволакивали её, как трясина, и она не знала, как выбраться оттуда.
Демоническая улыбка Корнелия заставила её запнуться на полуслове. Ещё ей показалось, что нос, загнутый, как у птицы ибис, дугой, готов клюнуть, и только послушанием можно избежать этой угрозы.
— София совершила тяжкую ошибку, последствия которой могут проявиться через много лет, — промолвил между тем Корнелий. — Она пожаловала на плебейский митинг и выступила coram populo87, словно равная плебеям. Это опасный прецедент, когда княгиня обращается к презреннейшей толпе! Ибо известно: au dessous est qui prie88. Неужели ваша подруга столь слаба, что не сумела отыскать приличных средств воздействия?.. Держава Фортуната нерушима, ибо все знают своё место: где боги, где август, где князья, где остальные нобили, и где плебеи, и где вольноотпущенники, и где варвары, и где рабы.
— Вы сами выступаете за послабления плебеям, — вставила Медея.
— Между моими плебеями и низким демосом, перед которым унижалась София, — пропасть! Вот, между прочим, её вторая тяжкая ошибка: она выставила на позор и на посмешище влиятельных магнатов, а это люди, с которыми нам надлежит считаться.
— С одной стороны, вы правы, ваше высокопревосходительство. А с другой, Софии удалось противопоставить сенаторов и магнатов; сенаторы её поддержат против магнатов, магнаты — против сенаторов. Когда ей будет нужно, она отыщет способ подружиться с ценными людьми и из магнатов.
— Но примечателен сам факт: она пошла на авантюру, скомпрометировала себя перед сенаторами и магнатами, чтобы снискать изменчивую милость демоса… всего-то на какой-то миг.
— Мне думается, этот миг может стоить вам Квиринала, — заметила Медея. — Право же, ради такого мига Софии стоило рискнуть!
— Она почти не рисковала, — пожал плечами Корнелий. — Против неё Андрон Интелик что Арахна в сравнении с Афиной, Пан против Феба или Фамир против Муз!
— Как можете вы говорить такое? Она чуть не погибла! Этот ваш Интелик сам толкнул…
Медея вновь осеклась: острый взгляд Корнелия показал ей, что он видит её насквозь.
— Сдаётся мне, мнимое покушение явилось кульминацией трагикомического фарса, — молвил Корнелий, — и я готов проглотить свою консульскую звезду, если Софи заранее не просчитала такой исход!
— Почему, — стараясь унять дрожь, спросила Медея, — если вы всё знали…
— Inter nos:89 я ничего не мог знать, я мог лишь догадываться.
— А если вы догадывались, то почему не помешали ей?
— А вы уверены, что всё случившееся случилось против моей воли?
Медея отвела взгляд, Корнелий же по-прежнему испытующе глядел на нее. «Он совращает меня», — подумала она.
— Скажу вам больше, прелестная Медея: hoc erat in mea votis90.
— Вы необычный человек, — промолвила она. — Я думаю, даже София не представляет, насколько вы опасны.
— Прекрасно представляет, — улыбнулся он, — поэтому и тянется ко мне. Вы разве не заметили?
«Мне нужно поскорее удалиться, — подумала Медея, — иначе он смутит мой разум! Я слышу крики из опочивальни; должно быть, этот вездесущий демон успел околдовать и Марсия. О, неужели моя София все-тки не совладает с ним?»
— Не торопитесь в пекло, дорогая, — задушевно молвил Корнелий. — Позволим нашим голубкам побыть наедине: кто знает, встретятся ли снова?
— Почему вы со мной столь откровенны, ваше высокопревосходительство?
— Хочу, чтобы вы оставались самой собой, Медея. Не играйте в преданность, не насилуйте свою натуру. Эта роль для недоумков, не для такой яркой женщины, как вы. Софию вы ненадолго усыпили, но и только! Чем ближе вы к ней, тем раньше она вас раскусит. Поэтому мой вам совет: скорее уезжайте! Я повторяю, вы красивы и умны, у вас редкое чувство силы, вы умеете в нужное время приставать к нужному берегу… Как видите, я не держу на вас обиды за то, что вы предпочли мне её; вы поступили, как и должна была поступить Медея Тамина. Но вы, с вашим чутьем силы, также должны понимать, что когда-нибудь именно я стану полновластным управителем Державы Фортуната.
— Когда-нибудь? Не завтра?
Корнелий рассмеялся и подмигнул Медее.
— Только не завтра! И даже не в ближайшие месяцы. Квиринал, знаете ли, это не самое ценное, что может прельстить такого человека, как я.
«Я ничего не понимаю! — в отчаянии подумала она. — Зачем же он затеял свой переворот, если заранее уверен в торжестве Софии?»
— Уезжайте в Гелиополь, Медея, — настойчиво повторил он. — Там вы царица, по положению и по своим талантам, и более того, вы станете там первой из невест, мужчины будут умирать за вас, — а здесь вы женщина для неприятных поручений. Помните, что заметил по этому поводу великий Цезарь, следуя из Рима в Иберию?
— До него близкую мысль высказывал Нума Помпилий: «Лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме».
— Именно! Боги вас миловали, и довольно. Итак, вы проконсул, архонтесса богатой, прекрасной Илифии, и большего вам не достичь пока. Научитесь удерживать то, что уже имеете.
— Это угроза?
— Напротив, добрый совет. Но я не исключаю, что София сама попытается сместить вас.
— А вы?
— А я вас поддержу. Это мне ничего не будет стоить. Я верю в вас, Медея. Вы будете достойной правительницей.
— Зачем вы удаляете меня? О нет, не отвечайте, сама знаю! Вы убрали Тита, вы подставили Эмилия, вы убираете Марсия, вы хотите убрать меня — вы хотите оставить Софию без друзей, наедине с собой!
Корнелий подарил Медее самую благожелательную улыбку, на какую был способен, и сказал:
— Мне бы очень не хотелось, как вы выражаетесь, убирать такую проницательную женщину!
Она не успела ответить ему: резко распахнулась дверь, и из опочивальни выбежал Марсий. На нем не было лица. Он подлетел к Корнелию, тот отпрянул, но Марсий только прошептал:
— Ну, торжествуй, лукавый ворон! Ты оказался прав, она тебя достойна!
Следом из опочивальни вышла София; голову её укрывала лечебная повязка, но София пыталась прикрыть повязкой и лицо, чтобы никто не увидел её истинных чувств.
— Вернись! — коротко молвила она.
Марсий полуобернулся к ней и рассмеялся нервным смехом.
— Приказывать своим министрам будешь, а я не твой министр!
С этими словами он и удалился; София, борясь с собой, ещё раз вскрикнула:
— Марсий, вернись! — но это было бесполезно: он её покинул.
— Вот и улетел наш славный Купидон, боюсь, что навсегда, — с деланной печалью протянул Корнелий.
София подошла к нему и влепила хлесткую пощечину. Медея мгновенно отвернулась; слуги же и медики предпочли ничего не заметить.
— Это всё вы! Вы, вы!! — воскликнула София.
— Вы недовольны мной, моя дражайшая? Я виновен? Увы, виновен; разве иначе вы стали бы прикладывать свою волнующую длань к ланите консула, бия его, как низкого раба? Права эллинская пословица: «Волк виновен, похитил или не похитил».
— Какую «правду» обо мне вы рассказали Марсию?
— А разве правда может быть иной? Ещё одна прекрасная пословица мне вспомнилась случайно: veritas odium parit91.
— Я отомщу вам, дядя… страшно отомщу!
— Милейшая Софи, — с достоинством и с выражением проговорил Корнелий, — вы можете мне мстить, сколько хотите: я готов. Но прежде чем начнете мстить, разрешите для себя такой вопрос: если некий мужчина, одолеваемый пустой гордыней, не хочет принимать вас, какая вы есть, — нужен ли вам самой этот потомок Прометея?
148-й Год Симплициссимуса (1787),ночь с 12 на 13 января, Темисия, дворец Юстинов
Этой сумрачной ночью Темисия не смогла уснуть. Ошеломляющая новость о покушении Андрона Интелика на Софию Юстину с быстротой молнии распространилась по столице, оттеснив на задний план предстоящее голосование в Плебсии. Новость перетекала из уст в уста, её приправляли будоражащими кровь подробностями вылазки Софии на Форум; молва росла на ходу: иные рассказывали, мол, сами видели, как делегат Андрон Интелик собственноручно хватил ножом великородную княгиню, другие говорили, застрелил из бластера, а третьи возражали: нет, не стал бы он стрелять в великородную Софию, это сделал кто-то из толпы, чтобы подставить честного избранника. Многие ещё не знали о возвращении Софии из Мемнона, большинство вообще не знало, что София куда-то уезжала из столицы — но все сходились на том, что она ранена и находится в критическом состоянии. Узнав же, что с Форума Софию повезли не в Клинику Фортунатов, а в фамильный дворец, молва решила: дело безнадежно; теперь гадали, успеет или не успеет князь Тит Юстин вернуться и увидеть дочь живой.
Молва на то и называется молва, чтобы пророчить худшее, — особенно когда молвой умело управляют.
В симпатиях к безвинно пострадавшей объединились все, от членов Высокородного Сената до нищих городских трущоб.
Потомки Фортуната не сразу поверили в саму возможность покушения на одну из них, да покушения прилюдного, а когда поверили, возмущению не было предела. Повсюду в княжеских дворцах раздавались грозные требования призвать простой народ к порядку: слишком много воли доставляли демосу прежние правители! Если кто и задавался вопросами, каким образом княгиня очутилась на плебейском митинге, такие вопросы пока открыто не звучали: во-первых, к дерзким поступкам Софии Юстины все давно привыкли, а во-вторых, просто неприлично было бы в чем-либо обвинять коллегу, которая, как говорили, одной ногой уже в лодке Харона.
Такова была реакция патрисианской элиты; что до плебеев, их отношение красноречивее всех громких слов являлось невиданным скоплением народа в Княжеском квартале. Тысячи мужчин и женщин уже стояли у ограды фамильного дворца Юстинов; с каждым ударом башенных часов тревожная толпа всё прибывала. Ждали известий о состоянии Софии. Известий не было; так минул час, другой… молва, следуя своим законам, принялась творить известия сама. Разнесся слух, что нечего стоять, поскольку пострадавшая уже скончалась. Но появился Марсий Милиссин; толпа, увидев популярного легата, проницательно разглядела истинную причину его приезда, и стали говорить другое: Марсий, как некогда Геракл, вырвет любимую из лап Танатоса (при этом как-то забывалось, что Геракл бился с Танатосом не за себя, за друга, за Адмета, выручая его жену Алкесту).
Некоторое время спустя Марсий явился выходящим из дворца. Был он мрачнее тучи, и толпа пришла к выводу, что на сей раз бог смерти одолел героя. При гробовом молчании толпы генерал проследовал к воротам, сел на коня — и скрылся.
Но оказалось, всё не так уж плохо. К собравшимся спустился майордом, дворцовый управитель, и сообщил, что состоянии княгини опасений не внушает. Речь майордома не отличалась вразумительностью, и страждущий народ сделал обычный вывод: негодные слуги скрывают от народа правду о госпоже. На самом деле никто не собирался уходить: это, пожалуй, было бы обидно — прийти и просто так уйти, как будто ничего и не случилось! Народ решил стоять, покуда молодая княгиня сама не выйдет на балкон или, по крайней мере, кто-то достаточно авторитетный не заявит, что она в порядке.
Скоро терпение народа было вознаграждено: в юстиновский дворец стали собираться князья. Богатые кареты прибывали одна за другой; некоторые князья, кто жил поблизости, являлись на конях. Это было красивое зрелище, почти как на приеме по случаю Дня Рождения Божественного Виктора — ну, как народ мог пропустить такое?
Дальше случилось самое интересное. Из дворца в сопровождении свиты вышел князь Корнелий Марцеллин, сенатор, консул и исполняющий обязанности первого министра. Это было странно, на первый взгляд: никто не видел, чтобы он входил туда. Разумно было сделать вывод, что князь Корнелий заявился во дворец одним из первых, до прибытия толпы. Но вывод этот — и последующие, из первого разумного закономерно вытекающие, — сделать не успели, поскольку сам Корнелий развеял подозрения и рассказал о состоянии Софии. Рассказ был очень цельным, ёмким, толпа узнала всё, что ей хотелось знать. Само собой, из слов Корнелия следовало, что именно ему принадлежит заслуга в организации спасения Софии. Народ восславил первого министра, и Корнелий отбыл.
Поскольку ситуация с Софией прояснилась, народ переключился на Интелика. Сошлись на том, что преступление не может оставаться безнаказанным. Знающие люди просветили насчет делегатской неприкосновенности, но это ещё больше возбудило толпу. Народ недоумевал: неужто всякий делегат свободен подымать руку на великородных лиц? Для того ли избирают делегатов? Сразу подсчитали, что почти четыре тысячи делегатов приходятся на двести с небольшим сенаторов. К чему придет Держава Фортуната, если каждый неприкосновенный делегат будет нарушать закон? Раздались голоса, мол, вовсе нам не нужно делегатов, поскольку проку от них всё равно никакого, один лишь шум; пусть-де патрисы нами правят, как было до всеобщего восстания.
Излишне умным тотчас заткнули усердные глотки: что было до восстания, то былью поросло, а нынче ересью попахивает! Изречено Великим Основателем: должны быть делегаты от народа — и будут делегаты от народа! И вообще, восстания-то никакого не было, то враки, вражьи сказки, происки злокозненных еретиков. Спасаясь от опасных обвинений, излишне умные нашлись по поводу делегатской неприкосновенности: оказывается, Плебсия сама может выдать своего, и тогда не будет никакой неприкосновенности.
Народ взъярился снова: когда ж это избранники Андрона выдадут, если трибуном у них, у избранников, отец Андрона Кимон?
Излишне умные, кляня в душе и ум свой, и язык, — ну кто мешал им тут стоять, как все стояли, кричать, что все кричали? — заметили, что осудить Андрона можно и без Плебсии, если удастся доказать не просто покушение на человека, а посягательство на Истинную Веру. Такое разъяснение утешило толпу, но более всего — излишне умных: им можно было перевести дух.
Тут принялись гадать, является ли покушение на великородную княгиню ересью или то обычный, хотя и редкий, криминал. Сошлись, что честный амориец, верующий в богов, на дочь Юстинов руку не подымет, — а значит, сын трибуна еретик и поступать с ним следует, как обычно поступают с еретиком благочестивые власти. На этом этапе обсуждения сторонники Андрона, без сомнения, присутствовавшие в толпе, кричали громче всех, заранее отводя от себя подозрения в сочувствии еретику; один из них даже заметил, мол, мы, честной народ, давно уже не видели, как жгут еретиков, этак состаримся и не увидим, а вот как раз удобный случай посмотреть. Его активно поддержали: не одному хотелось посмотреть, как жгут, а многим.
Когда по поводу естественной судьбы еретика достигнут был консенсус, собравшийся народ взялся бранить прокуратуру и милисов: народ боялся, что гнусный еретик сбежит от справедливого возмездия.
Народ был бы разочарован, если бы узнал, что в это время следователи Генеральной прокуратуры снимают показания с Софии и других участников происшествия; что же до молодого Интелика, то найти его действительно пока не удаётся.
Тем временем большие люди, желающие лично засвидетельствовать свою поддержку пострадавшей дочери Юстинов, продолжали прибывать, и даже сверх того — являлись люди, которые заметно выделялись над большими. Так, приезжал понтифик и по пути благословил собравшихся. Народ потребовал от его святейшества немедля отлучить еретика Андрона, но понтифик благоразумно отмолчался. Вслед за понтификом в роскошной карете с геральдической буквой «Ф», сопровождаемые отрядом палатинских гвардейцев, явились дети Виктора V — августин Констанций Фортунат и кесаревна Виктория Даласина. Между прочим, Эмилий Даласин, прибывший вместе с матерью, во дворец к Софии не пошел, а остался ждать в карете. Толпа восторженно приветствовала наследника Божественного Престола и его сестру; пронесся невероятный слух, что вот-вот должен приехать сам август. Если прежде кто и собирался домой, то теперь люди решили стоять до конца, покуда не узрят живого бога; между тем прибывали всё новые и новые народные силы.
Народ сам не ожидал от себя подобной любви к Софии Юстине.
А что же София? Ей пришлось принимать всех высоких визитеров. Для Юния, оказавшегося весьма кстати, вспомнили роль любящего мужа, и он старался — ради детей, которых родила ему София. Медея тоже была на уровне; собственно, благодаря её выносливости, находчивости и умению ориентироваться в запутанных законах удалось затвердить в умах следователей и высокопоставленных визитеров нужную версию происшествия. Авторитет Медеи за эти ночные часы настолько поднялся, что София уже не удивилась, когда в её, Софии, присутствии августин Констанций лично пригласил новую архонтессу в Сапфировый дворец, на прием в честь годовщины своей свадьбы, — недавняя провинциалка становилась самостоятельной, влиятельной фигурой… излишне влиятельной, как подумалось Софии.
Но более всего София нервничала по иной причине: человек, который в самом деле был нужен ей, тот человек, ради которого, собственно, весь план и затевался, — тот человек не ехал!
А время шло, София чувствовала себя разбитой, и чем дальше, тем больше. Читатель легко поймет её состояние, если вспомнит, сколько тяжких испытаний взвалила на себя эта женщина. Колоссальное нервное и физическое напряжение последних дней давало знать, и София понимала: достаточно лишь чуть поддаться слабости, и всё, ради чего она старалась, будет потеряно, как был уже потерян Марсий. Поэтому она снова и снова напрягала свою неистощимую волю — и ждала.
Ее долготерпение было вознаграждено, и интуиция её не подвела: в четвертом часу ночи ей доложили о прибытии трибуна.
Кимон Интелик был коренаст, широк в плечах, носил большую голову на короткой толстой шее, лицом казался неприветлив, но выглядел, как честный, справедливый муж — иначе говоря, Кимон Интелик производил впечатление человека из народа, такого, каким и должен быть защитник трудящихся. Прежде Кимон носил внушительную бороду, но нынче, став трибуном Плебсии, бороду сбрил, ибо считалось неприличным члену Консистории, государственного совета, иметь много растительности на лице, а Виктор V вообще не выносил бородатых. Впрочем, потеря пышной бороды не умалила вес старшего Интелика в глазах народа и его избранников — напротив, чуть остепенившись, вождь радикальной фракции приобрел себе новых сторонников; если прежде по слову Кимона голосовали до четверти делегатов, то нынче таковых набиралось более трети. Все знали, что за Кимоном стоят влиятельные силы, магнаты Киферополя и сенатская фракция популяров под руководством Корнелия Марцеллина.
София очень опасалась, что Корнелий разгадает её план и сделает всё, чтобы до решающего заседания не пропустить к ней Кимона.
Но всё же Кимон появился.
Она приняла его в опочивальне, полусидя на ложе; ей не пришлось играть, чтобы изобразить недуг. Кимон вошел, сумрачный, как эта ночь, склонил голову в знак приветствия и подождал, пока слуга закроет дверь с той стороны.
— Я пришел выразить вашей светлости мои искренние соболезнования и извинения за сына, — выдавил из себя трибун; София понимала, сколь тяжело даются ему эти слова.
— Благодарю вас, гражданин Интелик, — столь же сухо, как и он, сказала она.
Зависла пауза. Страдание отразилось на лице трибуна. Он ненавидел дочь Юстинов всеми фибрами своей души — и, верно, не было в верхах Империи двух других столь непохожих людей, непохожих внешне, внутренне, да как угодно. Этот визит во дворец Юстинов представлялся Кимону Интелику венцом возможного унижения. Тем более, Андрон уже успел поведать своему отцу, как было всё на самом деле. Но Кимон был политиком, отцом, и как политик он обязан был прийти и повиниться за делегата Плебсии, которую он возглавлял, а как отец — за сына.
Пауза затягивалась. София молчала и внимательно смотрела на Кимона, а он смотрел в сторону, наверное, в окно, где в ночи горели тысячи огней. Наконец, преодолев стену ненависти, Кимон промолвил:
— Вероятно, я должен спросить у вашей светлости, существует ли способ загладить вину моего сына и прекратить кривотолки.
— Возможно, ваши опасения преувеличены, — холодно ответила София. — Ваш сын имеет статус делегата, и этот статус оградит его от всяческих преследований.
Кимон с напряженным любопытством посмотрел на нее.
— Вы не будете настаивать на лишении Андрона неприкосновенности?
— Вопрос стоит иначе: достаточно ли будет моего влияния, чтобы застопорить начавшийся процесс?
— Ваша светлость, я человек простой. Скажите прямо, что вам нужно, и я отвечу, готов ли я…
— Вопрос стоит иначе, — жестко перебила София, — готова ли я пойти вам навстречу и спасти вашего сына, гражданин Интелик.
По лицу трибуна пробежала гримаса: он с трудом сдерживал гнев.
— Я это предвидел, идя к вам. Дело касается завтрашнего голосования, верно?
Она кивнула и молвила без обиняков:
— Завтра вам надлежит призвать своих сторонников голосовать против кандидатуры Корнелия Марцеллина.
— Я знал, вы думаете, что вам всё позволено, но нынче… вы нынче превзошли Софию Юстину, которую я знал! Нам не о чем больше говорить!
Он чуть заметно поклонился и двинулся к двери.
— Ступайте, — с видимым равнодушием отозвалась она, — но не меня вините, когда за вашим сыном явятся милисы в белых ризах.
Кимон побледнел и замер.
— На что это вы намекаете?
— А вы, спеша ко мне, не слышали, о чем толкуют ваши избиратели?
— Какое отношение это имеет к делу?
— Непосредственное. Вам нелегко будет убедить священный суд, что ваш Андрон — не еретик.
— Не слышал большего абсурда! — со смехом возгласил Кимон. — Ну, что же, если вам угодно, затевайте суд! Мы оправдаемся, а со своей стороны докажем, что вы оклеветали моего Андрона. А может, и докажем больше, — с угрозой в голосе добавил он.
— Поймите, — смиренно молвила София, — мне нечего терять. Вы с Марцеллином обманули меня, лишили власти, мне стыдно появиться в мундире логофета — я теперь никто! Я, прямая и единственная наследница имени и подвигов Юста Фортуната, — никто! Много ли проиграю я, если проиграю суд? Вы взвесьте, сколько проиграете вы, если проиграете суд!
— Это не более чем блеф, — презрительно усмехнулся Кимон. — Я не боюсь ни вас, ни вашей мести, ни суда. Да где же это видано, чтобы наш справедливый суд приговорил народного избранника по вздорному навету! Или вы не представляете, какое будет возмущение народа, если предположить, хотя бы на миг, что такое вдруг случится? Сегодня народ на вашей стороне, это правда, но завтра всё изменится! Имейте же достоинство принять поражение, как подобает человеку, в чьих жилах льется кровь…
— Не вам, плебею, рассуждать о крови Фортуната! — сурово молвила София. — Наивный человек вы, гражданин Интелик, совсем меня не знаете! Не цените вы благородства дочери Юстинов. Любой бы на моем месте поспешил к его святейшеству понтифику со всеми документами, — а дальше пусть святые иереи разбираются!
— Дьявол!.. О каких-таких документах вы толкуете?
София молча встала с постели и прошла к тайнику. Кимон неотрывно следил за её движениями. Он начинал понимать, что самое худшее ждет его впереди.
Она обернулась и молча протянула ему папку с бумагами.
— Что это такое?
— Посмотрите сами.
Кимон заложил руки за спину.
— Я не стану смотреть, пока вы не скажете, что это такое.
София пожала плечами и положила папку на столик перед софой.
— Это улики, доказывающие причастность вашего сына Андрона к зловещей ереси Ульпинов, — не моргнув глазом, молвила она.
Трибун открыл рот от ужаса и изумления.
— Абсурд… — услышала София его смятенный шепот.
— Не верите, так посмотрите сами, — повторила она.
Руки Кимона дрожали, когда он листал страницы дела. Вот он не выдержал и опустился на софу. Проглядев всё, он затворил глаза и так застыл. Одно мгновение Софии даже показалось, что Кимон умер. «Вот так некстати!», — подумалось ей, но в этот момент трибун открыл глаза и простонал:
— Вы не женщина. Вы хуже гарпий и Ехидны. Сам Сатана бы не осмелился обвинить моего сына… моего Андрона в зловредной ереси! Как… да как вы можете?! Или я грежу кошмаром наяву?
— Я понимаю ваши чувства, чувства отца, и я не обижаюсь на ваши скверные слова.
— Она не обижается! — чуть не рыдая, молвил Кимон. — Нет, я никогда не думал, что кто-нибудь из потомков Фортуната способен на такое! На низменный шантаж! О, где же ваше княжеское благородство?
— Моё княжеское благородство проявляется в том, что я сначала показываю эти документы вам, а не его святейшеству понтифику, хотя могла бы показать: он приходил ко мне недавно.
— Вы не показываете их ему по простой причине: они фальшивы!
— Улики подлинные, гражданин Интелик. Отпечатки пальцев указывают на то, что ваш сын Андрон участвовал в освобождении обоих ересиархов, Марка и Януария. Надежные свидетели готовы подтвердить, что видели Андрона Интелика и его друга Намора Битму в ту ночь на Форуме. Есть и другие доказательства. Итак, всё говорит за то, что ваш Андрон содеял тяжкое преступление против богов и государства. Закон предусматривает для еретика-плебея смертную казнь через сожжение. Таков закон!
— Я не могу поверить… Вы понимаете, что вы творите?!
София пожала плечами, снова демонстрируя трибуну ужасающее хладнокровие.
— Не верите — не надо. Хотите, чтобы разбирался суд, — пусть разбирается. Я передам улики в Курию.
— Ничего вы не передадите! — возгласил Кимон и, схватив папку с уликами, бросил её в камин.
Огонь тотчас принял бумагу в свои горячие объятия, а София холодно усмехнулась:
— Кимон, вы сущее дитя. Это, конечно, были копии. Оригинал в надежном тайнике. А я на вашем месте последовала бы прозвучавшему совету и признала поражение: имейте мужество, трибун! Я всегда добиваюсь, чего хочу, вам следовало это знать, когда вы с Марцеллином льстили себя наивными надеждами. Итак, выбирайте: или Плебсия проваливает завтра Марцеллина, или завтра же улики против Андрона оказываются в руках святейшего понтифика, и начинается процесс, остановить который не будет властен даже император!
— Мой сын не ангел, не святой, но он не еретик, и вы это прекрасно знаете!
София надменно усмехнулась, показывая этим, что взывать к её справедливости, равно как и к милосердию, — напрасное занятие. И Кимон понял, что эта женщина, чья красота невольно смущала даже его, неколебимого трибуна, своё слово сдержит, сознательно погубит невиновного Андрона — и даже выиграет на этом, поскольку ересь сына бросит ужасающую тень и на отца, и на всю фракцию, и на стоящих за фракцией могущественных денежных людей. «Да что там говорить, — подумалось Кимону, — это будет повод для полного разгрома нашего движения… где это видано, чтобы соратники еретика в Народном Доме заседали… народ нас первый растерзает!.. Выходит, я и впрямь обязан выразить ей благодарность, что эти страшные улики вижу я, а не понтифик!»
Чтобы сломить трибуна окончательно, она прибавила:
— Пожалуй, я не буду больше вас увещевать. Вы убеждены в невиновности сына, и это вызывает уважение. Что ж, полагаю, вы сумеете обелить его на суде. Ваши друзья магнаты дадут вам деньги на лучших адвокатов…
«Толстосумы заплатят любые деньги, чтобы поскорее и без опасной огласки утопить Андрона. Легче найти иголку в стоге сена, чем адвоката, согласного отстаивать сообщника Ульпинов. Нет, до адвокатов дело не дойдет. Андрона уберут до начала процесса!», — с содроганием подумал Кимон.
— …Так что не смею больше вас задерживать, трибун, — закончила София.
Призвав всё своё мужество, Кимон сказал:
— Я спасу сына. Для меня родная кровь дороже власти. В отличие от вас!
— Не смейте! Вы ничего не знаете ни обо мне, ни о моей крови!
— Одно я знаю твердо, — с горечью молвил он, — для вас не существует ни правды, ни морали, ни просто человеческой порядочности. Я повторяю: вы — чудовище! Вам следовало бы заменить сову с герба юстиновского рода на изображение пираньи… или акулы! Что ж, торжествуйте, нынче у вас праздник. Но будет день, и боги воздадут вам по заслугам… Прощайте, ваша светлость.
— Постойте, гражданин Интелик, я с вами не закончила ещё.
— Вы разве не закончили терзать меня?
— Оставьте этот тон, возьмите себя в руки; девица Поликсена на жертвенном алтаре вела себя достойнее! А вы не жертва, вы договаривающаяся сторона. Мы с вами равноправны.
— У меня кровь стынет от вашего цинизма.
— Что вы хотели бы иметь взамен?
— Взамен?
— Ну, разумеется! Вам как-то нужно сохранить лицо. Иначе ваши люди вас просто не поймут, подумают, вы не в себе, и все равно проголосуют за Марцеллина. Предупреждаю снова: если он пройдет, неважно, по какой причине, я тотчас отправляю документы в Курию! Итак, скажите мне, как вы намерены сберечь лицо?
— Я не могу сейчас об этом думать, — мертвенным голосом ответил Кимон.
— На ваше счастье, я подумала за вас, — улыбнулась София. — Ваша фракция может рассчитывать на пост министра земледелия в моем будущем правительстве. И на ряд других немаловажных постов.
Кимон с удивлением взглянул на нее.
— Вы сказали: «фракция»? Означает ли это, что член радикальной фракции будет министром? Плебей — министром?
— Вы поняли верно. Моё правительство намерено, в частности, провести земельную реформу. Я полагаю, будет справедливо, если проблемами земли, где трудится народ, займется делегат от самого народа.
Кимон отрешенно покачал головой, отказываясь верить в то, что слышат его уши.
— Божественный Виктор никогда не утвердит министром человека из народа, — пробормотал он. — Даже меня, законно избранного трибуном, Божественный, как я слышал, утвердил против собственного желания.
— С Божественным Виктором, с сенаторами и со всеми прочими, кто вас не любит, я договорюсь сама, — уверенно заявила София, — а вам следует знать, трибун: когда я займу своё законное место в Малом Квиринале, у вас не будет лучшего союзника, чем я.
— Дьявол!.. Кто бы вам поверил! Меня мутит от одной мысли, что придется вместе с вами заседать в Консистории!
— Это легко поправить, гражданин Интелик: уйдите с должности трибуна. Которую, если вы помните, помогла вам занять именно я. Вы, кстати, мой должник ещё с тех пор!
— Нет, не дождетесь, ваша светлость!
— Да, власть близка и вам, плебею, — усмехнулась она. — А что если я, дополнительно, потребую вашей отставки? И в самом деле, зачем мне враг на ключевой позиции плебейского трибуна? А вам придется подчиниться, ради сына! Тогда и станет ясно, что вам дороже, сын или трибунский жезл.
Холодный пот выступил на низком и широком лбу Кимона.
— Завтра я перестану быть вашим врагом, княгиня, — собравшись с духом, отозвался он. — Вы правы: в наших интересах работать сообща на благо государства и народа. По сути, требование ваше справедливо… я думаю, удастся убедить делегатов голосовать против Марцеллина… и за вас. Я скажу, что вы пообещали народному движению поддержку. Учитывая события последних часов, — Кимон кивнул головой в сторону окна, — народные избранники будут на вашей стороне. Да, я сумею убедить их!
— Наконец, я слышу голос не слабой жертвы, но справедливого трибуна, — похвалила его София. — Конечно же, найдутся экстремисты, которые вас обвинят в предательстве… и пусть! По-моему, лучше быть обвиненным в сговоре с Юстинами, чем в государственной ереси.
Кимон молча кивнул, избегая смотреть на нее.
— Не хочу, чтобы обида на меня застлала вам рассудок, — добавила она. — Поймите, Кимон, у меня не было другого выхода, кроме как задействовать эти улики. Иначе бы вы не поддержали меня. Прошу вас, и в вашем лице прошу всех, кому боги назначили родиться плебеями: дайте мне шанс доказать, что я не такая, как мой отец, как все Юстины! Народ для меня — не грубый демос, не жалкая толпа, а подданные императора, такие же, как мы, патрисы, и я…
— Я не могу исполнить вашу просьбу, — перебил её Кимон. — Никто не может ничего вам дать, поскольку вы привыкли отбирать!
— Идите, гражданин Интелик. Я устала… Легче выжить в пучине урагана, чем убедить упрямого плебея. Идите, но запомните, — тут в голосе Софии снова зазвучал металл, — запомните, трибун, я хитростей не потерплю! Подозреваю, от меня вы тотчас побежите к Марцеллину… советую не делать это! Горе любому, кто понадеется переиграть меня! Одну ошибку вы уже допустили, связавшись с Марцеллином, а вторая может оказаться роковой! Я искренне вам не советую повторно искушать судьбу.
Учащенное дыхание Кимона показало Софии, какая внутренняя борьба происходит в нем; она поняла, что своими последними словами, возможно, удержала трибуна от роковой ошибки.
— Божественный Виктор будет нами оскорблен, — вдруг сказал Кимон. — Он сделал Марцеллина консулом. А мы, плебеи, консула провалим. Опасный прецедент неуважения избранников к священной воле!
«Пожалуй, в этом он прав, — подумала София. — Как странно, мне в голову и вовсе не пришло! Устала я, устала, в самом деле… А, впрочем, если император оскорбится на избранников, мне даже лучше: он не станет слушать их наветы на меня. Вывернусь!»
— Не беспокойтесь, гражданин Интелик, Его Августейшее Высочество Констанций Фортунат, посетивший меня до вас, дал понять, что его отец, Божественный Виктор, с уважением воспримет любой выбор делегатов, — солгала она.
— Поклянитесь мне княжеской клятвой, в том, что отдадите мне оригинал и все копии так называемых улик против Андрона, как только Марцеллин будет провален.
«Он переходит в контрнаступление, — поняла София. — Молодец, быстро оправился. А мне не по себе… Устала!»
— К чему вам моя клятва, гражданин Интелик? Клятва «чудовища», как вы меня назвали, — дорогого ли стоит?
— Вы поклянётесь, ваша светлость, или считайте, разговора не было! — отрубил Кимон.
Это была его ошибка: София тотчас приняла непреклонный, надменный вид, как в самом начале встречи, и отчеканила:
— Клясться я вам ни в чём не стану. Я не проситель перед вами, а благодетель: я спасаю вашего сына от неминуемой расправы! Я всё сказала. Вам решать. Ступайте.
Она не знала, что именно в этот момент Кимон принял бесповоротное решение изменить Корнелию Марцеллину. Глядя на нее, он думал: «Это женщина поразительной силы духа. Она не будет торговаться. Я должен поступить, как она хочет. Я это сделаю — иначе за меня сделают другие. Но… но она не всегда будет столь же сильной!»
Кимон подошел к окну, увидел тысячи огней в ночи, людские толпы у дворца Юстинов — и утвердился в своем окончательном решении. Невольно вопрос, мучивший его с начала этой страшной ночи, вырвался из недр сознания и прозвучал словами:
— Почему они так любят вас? Вас, которая не сделала им ничего доброго! Вас, которая безмерно далека от них, от их страданий! Вас, алчного монстра в женской плоти, — почему они вас любят?
София кивнула, точно давно ждала этого вопроса, улыбнулась и встала у окна рядом с Кимоном.
— Ах, трибун, трибун, защитник народа, — с напускным сочувствием промолвила она, — ничего-то вы не понимаете в своем народе! Вы думаете, народу нужен хлеб? Зрелища? Деньги? Головы патрисов? Нет, гражданин трибун. Народу нужна красота! Вы спрашиваете, почему они любят меня? Они не меня любят, а красоту во мне, красоту души и тела, такую красоту, которой нет у них и никогда не будет, но которая единственная несет усладу в суетной и тяжкой жизни. Где красота, там радость, там места нет для зла и ненависти. Они интуитивно понимают то, чего не понял их трибун: таких, как вы или ваш сын, даёт толпа — таких, как я, рождают боги. Не станет вас — тотчас появится другой трибун, на вас, интеликов, похожий; меня не станет — другой такой, подобной Софии Юстине, не появится скоро!
На улице огни пришли в движение, послышались приветственные крики… вдруг толпа охнула и начала скандировать:
— Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я! Со-фи-я!
— О, боги… неразумная толпа! — застонал Кимон и плотно, мучительно, затворил глаза, точно надеясь спрятаться от этих звуков и огней.
— Нас увидали, поздно отступать, — сказала София. — На вашем месте я бы ловила момент.
— Что вы имеете в виду?
— Давайте вместе выйдем на балкон, покажемся народу. Люди поймут: мы с вами не враги.
— Я не могу.
— Напрасно! Хороший политик на вашем месте…
— А-а, дьявол. Я согласен!
Они вместе вышли на балкон, и толпа, ликуя, приветствовала их. На балконе у Софии закружилась голова, она почувствовала, что с минуты на минуту сознание её оставит. Но никто не понял этого, так как ей хватило сил самой вернуться в опочивальню.
Трибун Кимон Интелик уехал, провожаемый благожелательной толпой; тысячи людей, проведшие у дворца Юстинов ночь, стали расходиться: хотя Виктор V так и не приехал, долготерпение людей вознаградилось появлением Софии и Кимона вместе. Народ исполнил свою роль!
София через два часа пришла в себя — и увидала, помимо обязательных врачей, неутомимую Медею. Та выглядела особенно прекрасной, свежей, удовлетворенной, и София, зная, что Медея не смыкала глаз, неожиданно ощутила жгучую, прежде незнакомую ей неприязнь к подруге. «Она стократ выносливей меня, — подумала София. — Если кто и выиграл нынче ночью, это она, Медея!»
А Медея, ощутив странную неприязнь Софии, подумала другое: «Корнелий прав: мне нужно поскорее уезжать в мою Илифию!».
— Ты сломала Кимона, — сказала Медея на патрисианском сиа, — он отбыл сам не свой. Ты снова победила; я и не сомневалась в этом!
— Si alteram talem victoriam reportavero, mea erit pernicies,92 — прошептала София. — Учись, подруга: трибун явился во дворец Юстинов моим политическим противником, а вышел из дворца моим личным врагом, смертельным врагом…
«С каждым днем и с каждой ночью легион твоих врагов прибывает, подруга… и когда-нибудь тебе не хватит сил управиться со всеми с нами», — подумала Медея, но вслух сказала совсем другое:
— Объясни мне, зачем ты изводила себя, выкручивая руки этому упрямому плебею, когда достаточно было отдать улики его святейшеству, и с гораздо лучшим результатом? Неужели ты пожалела Интеликов?
— Конечно, нет, — усмехнулась София. — Дело в другом. Я не хочу, чтобы избранника народа осудили как еретика. Это опасно для державы. Сегодня обвинят злосчастного Интелика, а завтра, может быть, возникнет искушение назвать преступником достойнейшего мужа. Это ведь так просто: если ты еретик, тебя уже не существует! Я не хочу творить опасный прецедент.
— Ты блефовала…
— Да. Я ни за что не отдала бы документы в Курию. Но Кимон Интелик обязан был понять: София Юстина способна это сделать!
Медея услышала это, и первой мыслью её было предупредить Корнелия и Кимона. «Если они узнают, что София блефовала, Корнелий станет первым министром. Он и Кимон мне важной услуги не забудут!» Но тотчас Медея вспомнила туманные намеки самого Корнелия. «Квиринал, знаете ли, это не самое ценное, что может прельстить такого человека, как я», — сказал ей Корнелий. «А если так, — подумала Медея, — он не польстится на мою услугу. Кроме того, он может не поверить мне, подумает, я действую по наущению Софии. И, что ещё важнее, мне нет резона их предупреждать: они не смогут дать мне больше, чем уже имею. Повременю!»
Ещё Медея подумала о том, что на месте подруги она, конечно, учинила бы процесс, красивый, громкий и ужасный: став архонтессой, она осталась прокурором, такое было у неё душевное призвание.
Она ещё не знала, даже не надеялась, что грядёт славное время для великих, беспощадных прокуроров.
Над Темисией опасливо занимался туманный рассвет — и ничего ещё не кончилось, а только начиналось!
![[]](/img/t/tolchinskij_b_a/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib-4.jpg)
София Юстина
Художник Елена Долгова (Пермь)
148-й Год Симплициссимуса (1787),раннее утро 13 января, Темисия, дворец Марцеллинов
Вопреки предостережениям Софии, Кимон сразу же поехал в Квиринал. Но там Корнелия не оказалось, и референты, равно как и слуги, на все вопросы трибуна только недоуменно разводили руками. Кимон вернулся в Княжеский квартал, однако и в фамильном дворце он не нашел Корнелия. Подивившись беспечности многоумного князя, Кимон решил оставить поиски. В тот момент, когда он принял такое решение, экипаж плебейского трибуна внезапно атаковал подозрительный субъект, с ног до головы закутанный в черные одеяния. Охрана задержала субъекта, и тому пришлось бы несладко, если бы Кимон вдруг не опознал в субъекте собственного сына.
Без лишних слов Андрона пропустили внутрь кареты, где и состоялся между отцом и сыном откровенный разговор. Андрон узнал о шантаже отца Софией, а Кимон, в свою очередь, узнал, каким недобрым промыслом жестокой Фаты надежный сын, его преемник, достаточно благочестивый аколит, вдруг оказался замешанным в зловредной ереси Ульпинов.
Если вы, читатель, это запамятовали, пробежите глазами шестую главу нашего романа.
Разобравшись в обстановке, отец и сын пришли к выводу, что доверять вероломной Юстине нельзя и что ей, когда она добьется своего, ничего не стоит передать кошмарные улики в Курию. Недаром клятву кровью Фортуната отказалась дать! Из этого следовало, что спасти Андрона может только Марцеллин, лишь он способен одолеть коварную Юстину.
Чтобы не привлекать к своей заметной персоне трибуна излишнего внимания, Кимон уехал, — а Андрон, закутавшись обратно, остался ждать у врат марцеллиновского дворца, ежесекундно трепеща, что кто-нибудь его признает и сдаст милисам в белых ризах, его, презренного еретика.
Если вам, читатель, когда-нибудь приходилось стоять холодной ночью под дождем, с пока ещё свободной петлей на шее, вы, несомненно, проникнетесь страданиями злополучного Андрона, если же нет, поверьте автору: эта ночь окажется самой ужасной в несоразмерно длинной жизни Андрона, и те великие, решавшие сейчас его судьбу, в другое время горько пожалеют, что эта ночь не стала для Интелика последней.
Таким несчастным его и обнаружил Корнелий Марцеллин, вернувшийся в свой дворец на рассвете. Когда грузная фигура, чем-то похожая на большой комок слипшейся грязи, метнулась к княжеской карете и, заламывая руки, жалобно взмолилась о спасении, первым побуждением Корнелия было оттолкнуть комок ногой, дабы скрылся он с глаз — туда, где этой грязи место. Затем Корнелий вспомнил, что место этой самой грязи в его планах пока ещё не занято другой, и пригласил Андрона во дворец.
Там злополучный делегат сумел избавиться от черного плаща и чуть прийти в себя. Хозяин укрепил его вином; в ответ Андрон поведал душераздирающую историю о кознях злой врагини. Корнелий слушал с мрачным видом, не вмешиваясь, не перебивая; бойкий на язык делегат и не представлял, какое яростное пламя бушует в сердце покровителя!
— Спасите меня, ваша светлость, — закончил он рассказ, — я верный человек ваш, я пригожусь ещё не раз! Спасите, во имя светлого Творца и всех великих аватаров!
Корнелий беззаботно повел плечами.
— Не понимаю, юный друг народа, о чем тебе тревожиться.
Андрон со страхом посмотрел на покровителя, и не поверилось ему, что покровитель мог сказать такое!
Забыв остатки делегатского достоинства, Андрон пал на колени и молвил сбивчиво и торопливо:
— Помилосердствуйте же, ваша светлость! Не я ли вам сам доносил, как было дело? Ночью это случилось, в октябре Года Химеры, когда нарбоннские владыки к нам склоняться приезжали! И этот Варг-язычник, лютый зверь, меня словил той ночью, заставил идти на площадь, на Форум, где у позорного столба держали еретиков. Но сам я их не трогал…
— А отпечатки пальцев на оковах разве не твои? — с едва заметной ухмылкой вопросил Корнелий.
— Д-да… — икнул Андрон. — Но он меня заставил, этот дикий вепрь! Иначе б он меня убил! Ну, как же, ваша светлость, вы не помните!
— Я помню, помню. Заметь, однако, юный друг: историю освобождения Ульпинов я знаю только с твоих слов. А что было на самом деле, известно лишь богам. Вдруг ты действительно… ну, понимаешь, о чем я говорю.
— Вы мне не верите?!
— Успокойся и не вопи. Считай, я тебе верю, даже если ты скрывающийся еретик.
— О, боги!.. Зачем мне быть еретиком? Я жертва лютого злодея!
— Осталось только доказать это священному суду, — философски заметил Корнелий.
— За что ж вы так… Я ли не ваш слуга?
— Достаточно ли ценный ты слуга, чтобы за тебя быть обвиненным в потворстве злобной ереси? — вопросом на вопрос ответил Корнелий.
— Я знаю, вы найдёте выход, ваша светлость! Я не хочу умирать!
— Ты слышал, что сказал по этому поводу Лукреций?
— А? Лукреций? Какой Лукреций, ваша светлость?
— Тит Лукреций Кар. Не знаешь о таком? Ну, ладно… Он сказал:
«Ips Epicurus obit decurso lumine vitae,
Qui genus human ingenio superavit et omnis
Restinxit stellas exortus ut aetherius sol.
Tu vero dubitabis et indignaber obire?»
— Зачем смеетесь надо мной вы, ваша светлость? Вы знаете, я не силен в латыни.
— Ах, да, прости… И верно: зачем тебе латынь, речистому слуге простого люда? Это ученым еретикам она нужна, а ты не еретик, просто воинствующий невежда. Я для тебя переведу:
«Сам Эпикур отошел по свершении поприща жизни,
Он, превзошедший людей дарованьем своим и затмивший
Всех, как и звезды, всходя, затмевают эфирное солнце.
Что ж сомневаешься тут и на смерть негодуешь свою ты?»
— Ваша светлость, — упавшим голосом молвил Андрон, — если вы не защитите меня, моему отцу придется выполнить желание Юстины. И вы не станете первым министром.
— М-да… — вздохнул Корнелий. — Это было бы весьма некстати!
— И я о том! — вскричал воспрявший духом. — Защитите меня, ваша светлость, и все мы, как один, с великой радостью за вас проголосуем!
— А как, по-твоему, я должен защитить тебя?
— Не мне, ничтожному плебею, давать советы вашей светлости, потомку Величайшего Отца.
Корнелий рассмеялся:
— Слышали бы тебя твои избиратели! Да, между прочим, а как тебя угораздило нарушить наш уговор? Я ясно воспретил тебе митинговать с Софией где-либо, помимо Плебсии.
— А разве у меня был выход? — с болью и ненавистью в голосе отозвался Андрон. — Она возникла, эта демоница, и налетела на меня! Знай я заранее, как выйдет, подготовился бы лучше. Героя настоящего сыскал бы, она бы не придралась…
— Ты глупо поступил, дружок, выставив дешевого комедианта с мнимыми ранами. Зачем? Разве мало я тебе плачу? Надеялся ещё урвать на этом деле? Нехорошо, ох, как нехорошо!
— Да кто ж мог знать, что княжеская дочка заявится на митинг и полезет выступать? Ведь даже вы не знали, так?
— Ну, что ты! — насупился Корнелий. — Мне и в голову не приходило, что дочь Юстинов унизится до вашей сходки. Однако, друг мой ненасытный, должен тебе сказать, она поступила гениально. Если бы документы по делу Ульпинов вспыли сами по себе, и ты, народный делегат, вдруг, ни с того, ни с сего, был бы обвинен в зловредной ереси, все возмутились бы, и процесс угас бы, не начавшись. А так, после злополучного митинга, общественное мнение готово без суда осудить тебя: действительно, плебей, ударивший великородную княгиню, вполне способен оказаться еретиком!
— Клянусь вам всем, что свято для меня, клянусь отцом и мамой, и всеми аватарами, самим Творцом клянусь, не трогал я её, проклятую! Я спорил с ней, то правда, но я её не трогал! Она сама воздела на меня костыль, как Одиссей на Терсита… Она меня убить хотела!
— Странно, что этого никто, кроме тебя, не видел. Свидетели утверждают, ты первый на неё набросился.
— Помилуйте, великий господин! Вы знаете меня, я ж не безумный! Клянусь, не трогал я её, наоборот, предупреждал: уйдите, ваша светлость, здесь вашей светлости опасно! А те свидетели… её наймиты, не верьте им!
«Нет, здесь другое, — думал Корнелий, постепенно утверждаясь в своем подозрении. — Зачем София пришла на митинг? Чтобы послушать грозного витию? Конечно, нет, не для этого она рисковала жизнью, выбираясь из Астерополя. София пришла на митинг, чтобы выступать. Зачем ей нужно было выступать? Чтобы оспорить жалкого плебея? Очевидно, нет. Чтобы унизить? Тоже нет, — она не мелочна, особенно в таких делах. Чтобы показаться победительницей толпе? И снова нет, — ибо презренная толпа не делает погоды. А это значит, София с самого начала играла на конфликт. Она последовательно, шаг за шагом, обостряла ситуацию. Пусть заберет меня Эреб, если я неправ, но она нарочно злила этого злосчастного Интелика! Зачем? Она хотела, чтобы он её ударил. Но он бы не ударил её в самой лютой злобе, он вошь, а не самоубийца… Следовательно, ему нужен был толчок… конечно же, ментальный импульс! Она разозлила его до состояния, когда он уже с трудом контролировал себя, и нанесла невидимый удар! Это объясняет, почему Андрон почувствовал смертельную угрозу, исходящую от нее: эту угрозу София ему внушила, и он бросился на нее, надеясь защититься… Эврика! Сия гипотеза объясняет и прежде несуразные свидетельства о том, будто в районе озера Феб видели стимфалийскую птицу… как раз накануне непостижимого возвращения Софии! А также объясняет рассказанное Юнием загадочное происшествие с рубином, будто бы воспламенившемся у него в руках. Ай-ай-ай, любовь моя… Что же ты делаешь? Этак не только я, но другие могут догадаться, что ты замаскированный ментат! Разве дозволено играть в такие игры?.. Хм! Возможно, ей дозволено. Риши, конечно, знают, что она — ментат. Им ли не знать, если она обучалась в Мемноне? Всё сходится. её обучили управлять мысленной силой, наносить ментальные удары… даже падать! Не случайно она упала на спину, ударила затылок, обычный человек на её месте, по крайней мере, получил бы сотрясение мозга — она же невредима! О, злые боги, ну зачем вы покарали меня любовью к такой невероятной женщине: ко всему прочему она ещё и ментат, то есть, иначе говоря, настоящая волшебница!»
Корнелий думал долго, а Андрон терпеливо ждал: ему казалось, горемычному, что покровитель размышляет, как бы его спасти, Андрона.
— Нет, ничего придумать не могу, — наконец признался Корнелий. — Дело серьезное! Не обижайся на меня, юный слуга народа: если б София согласилась мне продать улики, я бы выкупил их за любые деньги. Но ей, увы, империалы не нужны, ей требуется власть! Поэтому нам следует смириться. Ты, друг мой, в некотором роде пострадал заслуженно: не нужно было вам, самоуверенным друзьям народа, по улицам глубокой ночью шастать! Однако я, — поспешил успокоить он Андрона, — сделаю всё, от меня зависящее, чтобы София навсегда похоронила эти документы. Кто знает, вдруг на радостях по случаю назначения первым министром она окажет нам такую милость!
Избегая смотреть в глаза Корнелию, Андрон сказал:
— Не верится мне, ваша светлость, что вы отказываетесь от борьбы.
— Но у меня нет иного выхода, друг мой. Разумно отступить, когда мы слабы. Пойми, дружок, это ещё не конец истории. Позволим ей сформировать правительство, пусть правит. Судя по тому, что мы знаем о Софии, править она будет, не считаясь ни с нами, сенаторами, ни с вами, делегатами, ни с денежной элитой. Её все будут тихо ненавидеть, но, поскольку она удивительно талантливый политик, сбросить её не так-то просто. Провижу я, нам, сенаторам, и вам, делегатам, придется договариваться. Но мы договоримся, и когда-нибудь мы её сбросим! И тогда… Ты вот что сделай, Андрон. Передай отцу, чтобы перед вторым голосованием, я имею в виду, перед голосованием по её кандидатуре, он взял с неё княжеское слово похоронить улики на тебя. Она, конечно, не захочет клясться, но Кимон должен стоять, как скала, — и она отступит, ибо власть ей стократ дороже пресловутых улик! Тем самым мы отберем этот важный козырь у нее, она больше не сможет шантажировать Кимона.
— Позволить ненавистной властвовать над нами… как это стыдно! — прошептал Андрон. — Неужто нет другого выхода?
— Я его не вижу.
— А я вижу, — сквозь плотно сжатые зубы процедил плебей.
— Так открой его мне.
Андрон ответил не сразу, и голос его чуть дрожал от волнения, и начал он издалека.
— Вашей светлости известно, сколь самоуверенна эта женщина. Навряд ли она отдала какие-нибудь указания на случай, если что-либо или кто-либо помешает ей воспользоваться уликами. А все мы под богами ходим. Мало ли какое неприятное событие может с любым из нас внезапно приключиться…
— Погоди, расчетливый друг мой… Я правильно тебя понимаю?
— Да, — чуть слышно, но решительно вымолвил Андрон. — Поступим с ней так, как поступали с остальными, кто очень нам мешал. Если она умолкнет навсегда…
Андрон Интелик говорил и говорил, убеждая покровителя принять единственно разумное решение, но тот его уже не слушал. И если бы Андрон хотя бы раз глянул в глаза Корнелия, он бы ужаснулся перемене, происшедшей в них.
Сначала Корнелий просто не поверил, что этот жалкий, низкий, презренный человечишка на полном серьезе предлагает ему, князю Корнелию Марцеллину, убить Софию, — но потом, когда он это понял, страх и гнев смешали ему мысли.
Он не любил Софию так, как обыкновенный мужчина любит обыкновенную женщину. Он обожал, боготворил её — каждую частицу её совершенного тела, каждое достоинство и каждый порок её насыщенной души, весь её светящийся образ — страстью столь неистовой, что эта страсть порой пугала его самого. Но и напуганный, он упивался своей страстью; будь эта страсть чуть меньшей, он бы давно сошел с ума. Но эта нечеловеческая страсть превратилась для Корнелия в самодовлеющую силу; словно живая, она производила мысли и сохраняла разум, она порождала причудливую логику Корнелия, которую, естественно, не понимали окружающие, она упражняла его гибкий ум — упражняла и подчиняла себе все его недюжинные способности.
Шли годы, любовь Корнелия к Софии оставалась безмолвной, безответной, но самодовлеющая страсть искала и находила в этом свои преимущества. Он представлял себя Пигмалионом, влюбившимся в своё великое творение, — и верно, София, такая, какой она стала, в значительной мере была его творением. Он не давал ей отдыха своими беспрестанными интригами, он заставлял её выкладываться, и, как неистовая страсть упражняла его ум, так, опосредованно, она упражняла и её ум. Подобно Пигмалиону, Корнелий верил, что некогда наступит миг, прекрасная Галатея пробудится — и будет жить для него.
В иные мгновения коварная страсть столь сильно захватывала Корнелия, что он сходил с ума от желания немедленно овладеть Софией. В ответ Корнелий убеждал себя, что если он сорвется, поддастся низкому желанию, то это будет означать, что он такой, как все, ничем не лучше остальных мужчин… — а это, в свою очередь, будет означать, он недостоин женщины-богини. И он насиловал себя, смирял, терпел; так вырастала его воля, неколебимая, мощью подобная жестокой страсти. В нем точно уживались разные характеры: один был абсолютным циником, бесстрашным, неутомимым лицедеем мировой арены, готовым на любое преступление, готовым даже спать с родной дочерью, — другой жил далеко внутри, страдал, любил, пылал огнем неистовых желаний.
Он заставлял себя существовать в двух измерениях. Когда это получалось, он чувствовал себя сверхчеловеком; любовь к Софии и страдания во имя этой любви возносили его в собственных глазах на немыслимую высоту.
Всё, что творил Корнелий, он подчинял своей любви. Но он не мог, как заурядный воздыхатель, бросить себя к ногам любимой женщины. Она бы этого не поняла, богиня. Нет, он обязан был, подобно мифическому герою, победить богиню — и так, и только так, заслужить права владеть ею. Она сопротивлялась — и он боготворил её такую. Иногда его посещали коварные мысли: а что случится, когда он наконец добьется своего? не потеряет ли интерес к объекту обожания? и не окажется ли богиня обычной женщиной? и она ли привлекает его? а может, сама борьба с ней?
Корнелий гнал коварные мысли и заставлял Софию выкладываться вновь и вновь. Вновь и вновь она демонстрировала своё превосходство над окружающими, и это утешало его. Он верил в неё так, как не верил никто, даже её собственные отец и мать. Он просто не сомневался в том, что женщина, которой дарит он свою любовь, обязана быть выше и сильнее всех. Он знал, что она обожает власть, и он обожал власть, но, в отличие от нее, в его представлении власть и София сливались в единое целое: обладание Софией означало власть, власть без обладания Софией не стоила ничего, такая власть не нужна была ему, более того, он перестал бы понимать себя, если бы удовлетворился властью без Софии.
Играючи он убирал соперников — или смотрел, как это делает она. Он ощущал настолько мощное превосходство над соперниками, что вовсе не испытывал ревности. А когда она, ревность, всё-таки непрошено проскальзывала в душу, Корнелий напоминал себя, что богу-герою негоже ревновать к ничтожнейшим из смертных. Он убеждал себя, что будет день, и София сама изберет его, так как на свете нет и не может быть других её достойных; он, впрочем, иногда подталкивал её себе навстречу…
Вновь и вновь он возвращался к мифу о Пелее и Фетиде, герое и богине, с той лишь разницей, что в его представлении София была не второстепенной богиней, как Фетида, — она стояла выше самой властительной Юноны; соответственно, себя Корнелий возвеличивал с Пелея до Геркулеса, — который, кстати, и вышел победителем в споре с Юноной.
Но мифический Пелей более себя прославил не собственными подвигами, не битвой с Фетидой, не знаменитой свадьбой, где впервые проявилось «яблоко раздора», нет, Пелей прославил себя сыном, великим Пелидом Ахиллесом, которого родила ему Фетида. И Корнелий, обосновывая сам для себя свою любовь к Софии, мечтал о сыне, который превзойдет отца и мать, станет величайшим героем-гением в истории. Да, он грезил о сыне от Софии, этаком полубоге… точнее, он был согласен и на дочь, полубогиню, ибо был цивилизованным человеком и понимал, хотя бы на примере Софии, что женщина способна на великие подвиги в равной степени с мужчиной. Как и София, он был фаталистом и, как фаталист, он знал, что женщина, как и мужчина, сама творит свою судьбу в пределах, установленных богами. Тот факт, что София приходилась ему родной племянницей, вовсе не принимался им в расчет: в среде богов инцест являлся делом самоочевидным.
Вот так и жил Корнелий Марцеллин до самого мгновения, когда из уст Андрона Интелика услышал предложение убить Софию Юстину. И он внезапно понял, что эта живая грязь вольна отнять у него единственное, что дорого ему по-настоящему. Душа взъярилась, он возжелал наброситься на этого — и разорвать своими собственными руками. Но тут же запустился механизм его своеобразной логики, и Корнелий осознал, что смерть для этого слишком мала, любая смерть мала, да и какая смерть может быть у грязи? Нет, бог-герой обязан поступить иначе… Корнелий скоро понял, как.
В наружности его ничто не изменилось — страсть научила его владеть собой, как не умел владеть никто. Лишь узкие раскосые глаза утратили привычный серовато-металлический отлив и налились кровью; в полутьме тихой палаты, где сидели они, эти глаза могли показаться полыхающими буркалами демона. Но голос не был похож на рев чудовища, волнения вовсе не слышалось в нем, когда Корнелий прервал Андрона простым вопросом:
— Ты, плебей, предлагаешь мне, в ком течет святая кровь Фортуната, убить другую, подобную мне?
— Вам самому не нужно заниматься этим, — поспешно ответил злосчастный. — Я подберу опытных людей и подготовлю всё, как надо. А после другие уберут её убийц, и концы в воду!
— Так значит, ты желаешь, чтобы я всего лишь благословил тебя?
Андрон кивнул, по-прежнему не глядя в глаза покровителю.
И тут Корнелий подумал: какое счастье, что эта грязь умеет говорить! Грязь выдала ему свои намерения; а ведь могла начать действовать и без его высокого благословения!
Корнелий встал и молча указал Андрону следовать за собой. Какой-то страх проснулся в делегате, возможно, это и была пресловутая интуиция харизматических натур… Андрон задрожал всем телом и вопросил:
— Куда вы хотите меня отвести, ваша светлость?
— Твое занятное предложение нам следует обговорить не здесь, а в подобающей для этого палате, — отрезал Корнелий, и Андрон против воли поспешил за ним.
Они миновали много галерей и комнат, углубляясь в недра марцеллиновского дворца. В конце пути даже слуги перестали попадаться. Липкий страх сотрясал Андрона, но ноги несли его вслед за покровителем… а голове казалось, что это спуск в преисподнюю.
Андрон скоро узнает, сколь недалек он был от истины.
Корнелий остановился в тихом темном коридоре у большой двери. Пока он отпирал дверь тремя огромными фигурными ключами, его незадачливый спутник напряженно вслушивался в тишину. И чудилось Андрону, что где-то рядом, возможно, за соседней дверью, раздаётся довольное утробное рычание… как будто кто-то что-то ест… или, вернее, судя по резким, томным стонам, с кем-то совокупляется… но это непохоже на привычную любовь!
— Входи, отважный друг народа, — сказал Корнелий, и Андрон послушно переступил порог.
Мгновением спустя, когда внезапно сам собой зажегся свет, злосчастный бросился обратно — но дверь уже закрылась. С тем же эффектом он бы мог атаковать скалу!
Комната была не большой и не маленькой: в ней свободно размещались два широких дивана, шесть стульев и кресел, все необычной конструкции, а также странное сооружение, гибрид многоярусной кровати и этажерки для книг… вот только полки были пустыми, но от сооружения к стене тянулись провода.
Однако самое любопытным в палате являлось иное: все стены, пол и потолок были покрыты зеркалами.
Внимательный читатель нашей эпопеи, наверное, уж догадался, что Корнелий привел Андрона в так называемую «запретную комнату».
Сперва Андрону показалось, что в комнате нет никого, кроме его и Корнелия многочисленных зеркальных отражений, но вдруг в одном из зеркал он обнаружил отражение змеи. Она свисала с вершины многоярусной кровати, такая красная, с мелкими щетинками, и чуть подрагивала, словно некий странный смех сотрясал её. Приглядевшись, Андрон понял, что это не отдельная змея, а чей-то хвост; создание, которому принадлежал сей хвост, очевидно, пряталось на вершине гибрида.
Говоря по правде, даже не будь в этой зеркальной комнате неведомой твари с красным чешуйчатым хвостом, Андрон испытывал бы не меньший суеверный ужас.
А князь Корнелий, не выказывая никаких чувств, уверенно проследовал к пульту видикона, опустился в кресло и нажал три клавиши. Совершив это, он дружелюбно улыбнулся серому от страха Андрону и жестом пригласил того в кресло напротив; народный делегат противиться не смел.
— Здесь мы можем говорить свободно, — доверительно заявил Корнелий, — нас никто не услышит: эта комната совершенно изолирована от суетного мира. Итак, любезный делегат народа, ты внес на рассмотрение идею одним махом избавиться от всех проблем. Я верно тебя понял?
Андрон конвульсивно кивнул. Он осознал уже, что совершил, возможно, самую ужасную ошибку в своей жизни — но отступать было некуда; так ему, Андрону Интелику, казалось.
— Твоя идея мне по душе, — заметил Корнелий. — Действительно, если имеется человек, который создаёт проблемы, то почему бы не избавиться от такого вредного человека? Ты понимаешь меня, благоразумный друг?
В этот момент сверху послышался тихий пронзительный смешок, и Андрону стало совсем не по себе: не могут никакие твари так смеяться!
С трудом отведя взгляд от красного щетинистого хвоста, Андрон призвал остатки мужества и промолвил:
— Позвольте, ваша светлость, мне отбыть… нам время дорого. Иначе будет поздно!
— Ты снова прав, мой шустрый друг Андрон Интелик! — воскликнул Корнелий. — И даже больше прав, чем думаешь: нельзя нам тратить ни минуты даром! Поэтому начнем, пожалуй.
Он вдавил другую кнопку пульта, и несколько секунд спустя большое зеркало за спиной Марцеллина пришло в движение.
То, что узрел Интелик дальше, представилось ему живым кошмаром.
Из открывшегося проема вылез громадный человек, не человек даже, а чудовище — черное, как обсидиановая глыба, в два роста высотой, с руками, похожими на медвежьи лапы, с ногами, как у настоящего гиппопотама, и с головой, несоразмерной малой в сравнении с ужасным телом. Великан был совершенно наг, и Андрон мог видеть детородный инструмент, болтающийся меж ног, настолько крупный, что определение «жеребячий» показалось бы для него слишком скромным.
— Гуллах, мой верный раб, — представил монстра князь Корнелий. — Он из народа лестригонов, о чем свидетельствуют необычный рост и наличие единственного глаза.
Андрон, конечно, видел лестригонов не однажды, — их часто выставляли на Невольничьей Агоре, — но этот экземпляр походил на виденных Андроном лестригонов, как Геркулес на пигмея.
Тем временем Гуллах сделал два шага в сторону Андрона, и этими двумя шагами преодолел разделявшее их пространство. Издав отчаянный вопль, Андрон выскользнул из кресла и кинулся в сторону двери.
Вероятно, он ошибся направлением, потому что навстречу ему открывался другой проем, и оттуда выходила женщина. Собственно, Андрон не сразу понял, что это женщина, потому что женские формы у неё практически отсутствовали, зато имелась крепкая мускулатура. Была женщина ещё чернее телом, нежели лестригон, а по росту занимала среднее положение между Корнелием и Гуллахом. Андрон едва успел вместить её в своё сознание, как эта женщина схватила его за волосы одной рукой и подняла без видимых усилий.
Андрон зашелся диким криком. Водворенный обратно в кресло, он на мгновение умолк, чтобы услышать от Корнелия:
— Напрасно ты надсаживаешься горло, друг любезный: не я ль тебе сказал, что нас никто отсюда не услышит? Ну, разве только боги, — с леденящей ухмылкой прибавил он.
— Чего вы от меня хотите, господин? — прошептал злосчастный.
— Мне очень жаль, что твое знакомство с Ясалой случилось при подобных обстоятельствах. Увы, у них, у амазонок, нрав крутой, их вредно понапрасну злить. Я даже называю её Суллой, в честь злобного диктатора.
Следом Корнелий произнес что-то на неизвестном Андрону языке. Сулла-Ясала выхватила из-за пояса ребристый нож и порезала себе руку от кисти до локтя. Из раны хлынула алая кровь. Гуллах радостно осклабился, пал на колени и, прильнув толстыми губами к порезанной руке, принялся жадно сосать.
— Дикое племя, — посетовал Корнелий. — Этот Гуллах, между нами говоря, одной лишь кровью никогда не удовлетворяется. Она, видишь ли, ему разжигает аппетит. И он, пока не съест кого-нибудь, не успокоится.
«Это черный демон может меня съесть. Заживо сожрет и не подавится!», — понял Андрон, и ужас затопил его трусливое сознание. Вопросы и мольбы, трепетавшие на языке, не прозвучали — жестокий спазм сковал голосовые связки. Андрон безмолвно наблюдал, как жуткий лестригон лакает кровь у черной амазонки…
Вдруг кто-то томно задышал у него под ухом. Андрон вздрогнул, повернул голову и увидал новое чудо. Это была, судя по росту, девочка восьми-девяти лет, но, судя по чертам лица и желтой коже, женщина в зрелом возрасте. У неё оказались громадные раскосые глаза цвета зелени, едва заметный носик, невероятно крупный рот, двойной подбородок, тонкая шея. Когда взгляд Андрона спустился ниже, он обомлел: груди были совершенно необъятными, они выступали двумя гигантскими тыквами, — а ноги были маленькими; казалось удивительным, как эта женщина носит свой опасный груз. Она была само распутство, и её комплекция могла бы понравиться лишь извращенной натуре; но поскольку Андрон Интелик, несмотря на молодость, как раз и был такой натурой, он ощутил сильное плотское желание, и это не укрылось от Корнелия.
— Рабыню зовут Вэй, — с улыбкой молвил Корнелий, — она из далекой страны Хань. Весьма умелая особа!
Подтверждая слова хозяина, Вэй распростерлась на полу и, извививаясь, точно змея, подползла к Гуллаху, нашла его гигантский инструмент… и принялась втягивать его в свой безразмерный рот. На глазах у Андрона этот черный стержень входил всё глубже, пока не скрылся весь. Циклоп оторвался от амазонки и довольно прорычал. Происходящее, во всей своей ирреальности, настолько заворожило Андрона, что даже страх куда-то отступил, а его место заняла зависть к черному чудовищу.
Внезапно страх вернулся, и какой! Вверху стремительно мелькнуло красное пятно, затем оно стало намного больше, возникло прямо перед глазами, и Андрон узрел невиданное существо: то был карлик с кожей красной, как у аспида, с шерстью и мелкой чешуей, с тем самым гибким хвостом… и физия карлика больше напоминала не лицо, а морду рептилии.
Для Андрона это оказалось слишком. Он зажмурил глаза, закрыл лицо руками и зашелся отчаянным воплем. А в голове металась единственная мысль: «Этого не может быть. Подобных тварей не бывает. Этого нет. Это всего лишь сон. Сейчас я проснусь».
— Сейчас проснешься и увидишь маму, — подсказал далекий голос Корнелия.
Мать Андрона умерла четыре года тому назад.
Народного слугу привели в чувство весьма необычным образом: пробудившись, Андрон Интелик понял, что его собственный детородный инструмент находится во рту Вэй, а шею стягивает петля… в последнем он ошибся: это опять был красный хвост; сам карлик сидел на плечах у Андрона и тихо хихикал.
— Прости невежливое поведение малыша Улуру, — сказал Корнелий. — Мой краснокожий друг не имеет представления о том, как следует обращаться с неприкосновенными делегатами.
Тут карлик что-то провещал на совершенно непонятном языке, и Корнелий перевел:
— Улуру просит оставить ему твои глаза и уши, когда Гуллах закончит с остальным.
— По-ща-ди-те!! — возопил злосчастный.
Вопль сорвался на хрип: это карлик туже затянул живую петлю на шее Андрона.
— Ты просишь о пощаде? — удивленно переспросил Корнелий. — Но не ты ли предлагал избавиться от человека, создающего проблемы? И я подумал: к чему мне сложности с Софией, когда есть ты. Пока ты будешь договариваться с убийцами, пока они будут её выслеживать… А если не получится у них? К тому же, им ещё платить. И убийцам этих убийц тоже придется платить. Ты платить не станешь. Значит, пришлось бы мне. А времени у нас немного. Ты не забыл: завтра у вас голосование… вернее, уже сегодня. Боюсь, вы не успели бы с убийством. И ещё… Возможно, тебе это покажется забавным, но у меня, признаюсь, не лежит душа к убийству великородной княгини. Зачем мне убивать княгиню, притом с такими сложностями, когда довольно устранить какого-то плебея? Ну, вот, я взвесил «за» и «против» и решил твою идею чуть подкорректировать. Подумай сам, благоразумный друг народа, как это будет славно для меня, когда ты вдруг исчезнешь: Софии будет некем шантажировать твоего отца, и твой отец с чистой совестью призовёт своих сторонников голосовать за меня. Не правда ли, отличный план, а главное, простой… Как ты считаешь, Гуллах?
Громадный лестригон широко разинул пасть, обнажая два ряда острых, похожих на крокодильи, зубов, и облизнулся длинным сизым языком.
— Ну, что ж, если не будет возражений, мы начнем, пожалуй, — сказал Корнелий. — Сулла, освежуй его.
Амазонка воздела нож.
Андрон отчаянно трепыхнулся, но хвост-петля держала крепко, и внизу, в причинном месте, был свой захват. Поэтому Андрон остался в кресле, и лишь из горла вырвался тоскливый хрип. В вылупленных глазах не было никакой мысли — был только ужас.
Едва заметным жестом Корнелий остановил амазонку и приказал карлику ослабить петлю.
— Похоже, делегат народа хочет высказаться против, — с неудовольствием отметил сенатор. — Итак?
— Пощадите… — просипел Андрон. — Я сделаю всё!
— Пустой, никчемный разговор, — отмахнулся Корнелий. — Сулла?
— Вы не можете просто убить меня!
— Просто? Ты думаешь, для Суллы это сложно?
— Убийство делегата…
— Ты полагаешь, делегат невкусный?
— Ради Творца и аватаров, пощадите! Я сделаю всё, ваша светлость!
Корнелий не ответил, и Андрон, предчувствуя надежду, принялся уговаривать его и при этом оказался весьма красноречив, точно на митинге плебеев.
— Я сдуру предложил убить Юстину, от страха, не подумав, — убеждал Корнелия Андрон. — Но вы мне объяснили, ваша светлость, и вы, конечно, правы, как всегда! Нам лучше обождать… и сделать так, как вы сказали!
При этом он не уставал коситься на нож в руке Ясалы и страшную фигуру лестригона Гуллаха.
— Удивляюсь тебе, юный друг народа, — задумчиво вымолвил Корнелий. — Ты называл себя моим слугой, и вот, когда пришла пора слуге почить за господина, ты упираешься. Мне это обидно! Выходит, я напрасно тебе верил. Вот она, Punica fides93! Тем более обязан я исправить свою ошибку. Другие аргументы у тебя найдутся или ты можешь только умолять?
— Люди Юстины следят за домом вашей светлости. Они, конечно, видели меня. Они доложат госпоже, что я вошел с вами. Если ваши рабы меня убьют, Юстина рано или поздно дознается до правды, и вам тогда несдобровать!
Корнелий наморщил лоб.
— Действительно, вот уж проблема. А, впрочем, дальновидный друг, тебе не стоит беспокоиться об этом: твоего трупа они не найдут. Не будет трупа — не будет и улик против меня.
— Следователи обыщут ваш дворец, Юстина позаботится об этом! — в отчаянии воскликнул Андрон.
— Тише, тише… Ты так громко кричишь, несчастный, что можешь одержать победу над Стентором. Когда вы встретитесь с ним на небесах… Так о чем это ты? А-а, насчет обыска в моем дворце? Пускай обыскивают. Ты, кажется, меня не понял, речистый и плечистый друг народа: мой славный Гуллах целиком сожрет тебя, оставшиеся кости Сулла размельчит, Улуру уничтожит порошок, он в этом деле мастер, а Вэй затем наведет порядок.
Злополучный делегат перевел взгляд с Корнелия на безразмерное брюхо циклопа — и понял, что истязатель нисколько не лукавит.
Здесь мужество вконец оставило его, и злополучный делегат ударился в истерику.
Улуру с Вэй вернули его в чувство. Мысленно расставшись с жизнью, Андрон был удивлен, когда услышал следующие слова Корнелия:
— Впрочем, у нас есть выход. Мне, знаешь ли, не хочется рисковать беднягой Гуллахом: я к нему привязался, а вдруг он тобой отравится?
— Д-да…
— Так вот, мой ядовитый друг, я и подумал, не отпустить ли мне тебя? Взамен оставишь мне одну полезную бумагу, только и всего.
— К-какую б-бумагу? — опасливо спросил Андрон.
— Ты смеешь возражать мне?
Корнелий поманил пальцем Ясалу.
— Я напишу всё, что угодно, — торопливо простонал народный делегат, — только пощадите!
— Да будет так, — кивнул сенатор. — Бумагу и стило для гражданина делегата!
Откуда-то появились лист бумаги и стило. Китаянка Вэй наконец выпустила изо рта мужскую принадлежность Андрона, влезла на колени к делегату и устроилась так, чтобы послужить ему подставкой для письма.
— Будешь писать, что я скажу, — предупредил Корнелий, — иначе, клянусь водами Стикса, ты умрешь!
Андрон, трепещущий от ужаса, взял стило. Оно выскользнула из потных пальцев, но гибкая Вэй умудрилась подхватить его и вернуть Андрону.
— Итак, начнем, пожалуй, — повторил свою зловещую присказку Корнелий. — Пиши, предваряя каждое слово этой фразы прописными буквами: «Во Имя Бога Единого и Всемогущего…». Э-э, милый мой, так дело не пойдет! Твоя рука дрожит, а это нам не нужно. Скажу тебе по секрету, Сулла не переносит трусов. Верно, Сулла?
Амазонка изобразила страшную гримасу и выразительно провела ножом у своей шеи, а потом нацелила нож на Андрона, показывая, что шея может быть его.
Корнелий передал Андрону другой лист и заставил написать фразу заново. До сознания бедняги ещё не дошло, какую плату придется заплатить за жизнь, запамятовал он, кто, на беду свою, признавал «Единого Бога».
— Написал? Молодец. Пиши дальше: «Во Имя Бога Единого и Всемогущего, я, Андрон Интелик, пью эту девственную кровь…».
Плебей замычал и поднял взгляд на мучителя. Так встретились его глаза с глазами Корнелия: Андрон увидел красные буркалы демона, и силы вновь оставили его.
— Какой ты слабонервный, юноша, — посетовал сенатор, когда Улуру с Вэй привычными уже способами привели делегата в чувство. — Не думай убегать от нас в спасительный мир безмолвия. Будь умницей, не испытывай наше терпение. Обещаю, когда оно закончится, ты будешь умирать в непредставимых муках: Гуллах, наш общий друг, любит забавляться с живой едой… Итак, пиши: «Во Имя Бога Единого и Всемогущего, я, Андрон Интелик, пью эту девственную кровь за Марка Ульпина и Януария Ульпина…».
В этот момент бездна зловещего замысла Корнелия разверзлась перед Андроном, ужаснув его до самых потаённых уголков души. Эта бездна придала злосчастному силы воскликнуть:
— Нет, я не стану добровольно признаваться в ереси! Лучше убейте! — и он порвал своё письмо.
Корнелий сокрушенно покачал головой, и Андрон снова услышал из его уст слова непонятного языка. «Он блефует, он меня пугает… только пугает! — подумалось Андрону. — Конечно, он не станет убивать меня. Я должен держаться, как титан Прометей, и тогда…».
Он не успел додумать до конца героическую мысль, поскольку амазонка Ясала метнулась к нему и вонзила нож в его грудь.
Боли он не почувствовал — так, чуть кольнуло в области сердца. Наклонив голову, новоявленный титан увидел, как по тунике вокруг ножа расползается алое пятно. «Неужели это моя кровь?», — подумалось ему.
Ясала извлекла нож из раны и с удовольствием облизала его.
Гуллах что-то проревел и требовательно указал на Андрона.
Корнелий кивнул, и Гуллах сделал широкий шаг к своей жертве.
— Вы убили меня, ваша светлость, — прошептал делегат и вновь ускользнул в объятия беспамятства…
* * *
Час спустя из-под его руки вышло письмо следующего содержания:
«Во Имя Бога Единого и Всемогущего, я, Андрон Интелик, пью эту девственную кровь за Марка Ульпина и Януария Ульпина, моих единственных владык в этой и в последующих жизнях. Да здравствуют и да живут они, да свергнут власть нечистых аватаров, да выведут народы Ойкумены на путь свободы, равенства и счастья.
Братья и сестры!
На этом черепе замученного нами белого младенца клянусь блюсти учение Марка Ульпина до последних мгновений моей жизни, использовать все мои знания, умения и связи ради торжества Свободной Веры; всё, что будет добыто из моих уст против этих слов, под пыткой или иным способом, заранее объявляю недействительным.
Братья и сестры!
Вы говорили о грехах земных властей, о том, как истязают нас приспешники зловещей аватарианской веры. Скажу и я, скажу об императоре.
Братья и сестры, зачем нам нужен Виктор Фортунат? Зачем нам нужен этот бестолковый старец? Какую роль играет в государстве он, кроме обмана трудовых людей? Истинно сказано великим Марком, зачинателем Свободной Веры: не бог земной этот называющийся богом, он смертный, как мы, только на троне из отнятого у народа хрусталя, а не как мы, в трущобах!
А родичи его? Они живут в Сапфировом дворце, где каждый камень стоит сотен состояний! И в то же время трудовой народ влачит существование презренного раба!
Я предлагаю отобрать у пресловутых Фортунатов их богатство и разделить всё поровну, между людьми, а самих так называемых потомков мифического Гая Аврелия заставить трудиться, как простых людей: если будут вкалывать на трудовой народ, то сохранить им жизнь, а если нет — казнить мучителей народа!
Писано 13 числа Месяца Черной Собаки в Год Третий от Зарождения Свободной Веры94, мною, Андроном, сыном Кимона Интелика, собственноручно, вне всякого насилия, по доброй моей воле и разумению».
* * *
Затем, когда упавший духом делегат поставил точку в своем зловещем признании, амазонка Сулла-Ясала по велению князя Корнелия окропила стило в крови Андрона, вытекавшей из символической раны, — и Андрон расписался. Для вящей верности его заставили приложиться к бумаге всей окровавленной пятерней.
Князь Корнелий надел перчатки, взял в руки кровавую эпистолу, внимательно перечитал её и, оставшись довольным, изрек с улыбкой:
— Хвала тебе, благородный отрок, так идут к звездам! Теперь ты можешь быть свободен. Сказать точнее, ты для других свободен, павший друг, но для меня ты — раб! Это твое добровольное признание, — Корнелий выразительно помахал кровавым листком, — тянет на тысячу смертных приговоров. Само собой разумеется, написать его мог только закоренелый еретик, который не боится вверять бумаге сокровенное. А как ты ловко нас дурачил! Мы думали, ты трус, предатель, мелкий негодяй, вития, грозный криком, не более того. Мы обманулись: ты муж, настоящий мужчина, подобный Прометею, твое имя не лжет!95 Увы, ты не бессмертен, как титан, а святые власти наши не обладают зевсовым терпением. Поэтому прими, мой юный Прометей, такой совет: прежде чем замыслишь сделать что-нибудь ради угнетенного народа, убить кого-нибудь, кто тебя выше, или иной подобный подвиг совершить, — припомни эту важную бумагу! И учти, — здесь голос Корнелия зазвенел, как сталь, — если с княгиней Софией что-нибудь случится, немедля жди милисов в белых ризах! И не надейся оправдаться на суде: ты до него не доживешь, как твой владыка Марк Ульпин, твоих признаний хватит, чтобы тебя подвергли лютым пыткам с целью получения дополнительных свидетельств, например, о твоих сообщниках-еретиках. Не думай также убивать меня, — ухмыльнулся князь. — Как только я умру, надежный человек доставит документ в Курию, и скоро ты последуешь за мною в ад, дружочек. Так что молись о нас с Софией! Ты понял всё, плебей?
Андрон, находившийся к тому моменту в полувменяемом состоянии, механически кивнул.
— Ну, вот и славно, — осклабился Корнелий. — Одно дело сделано, можно и покормить беднягу Гуллаха. Итак, начнем, пожалуй!
148-й Год Симплициссимуса (1787),13 января, Темисия
Читателям слабонервным и благонравным, пропустившим предыдущую главу, автор сообщает её краткое содержание: народный делегат Андрон Интелик явился к князю Корнелию Марцеллину с предложением убить княгиню Софию Юстину и таким простым способом разрешить все порожденные ею проблемы; в ответ Корнелий, пылающий страстью к Софии, с помощью четверки своих рабов-экзотиков принудил злополучного делегата написать признание в причастности его, то есть Андрона, к зловредной ереси Ульпинов, каковое признание и пообещал пустить в ход, если с Софией или с ним, Корнелием, случится какая-либо неприятность.
А несколько часов спустя окровавленный труп Интелика нашли в Эридовом лесу, что начинался сразу за северной окраиной Темисии.
К грядущему несчастью, труп не оказался трупом; явившего проблески сознания делегата срочно доставили в Авентинский госпиталь. Врачи, осмотрев больного, поставили диагноз: «Поверхностное ножевое ранение в грудь, вызвавшее значительную потерю крови».
За жизнь слуги народа можно было не опасаться. Вскоре к нему явились милисы, но не в белых ризах, а обыкновенные, в коричневых мундирах, и задали уместные вопросы по поводу происшествия. Сперва стражам порядка пришлось довольствоваться невразумительным бормотанием, но затем показания делегата обрели минимальную ясность, и милисы добросовестно зафиксировали в своих протоколах:
«Со слов пострадавшего, ночью на него напали трое, один из которых нанес ему ножевое ранение. Дальнейшее помнит смутно. Каких-либо примет нападавших не помнит совсем. Версия: ограбление».
Впрочем, несколько часов спустя следствие скорректировало свою позицию и, не без настойчивой подсказки свыше, стало полагать нападение на известного вожака толпы политическим покушением. Это бросало тень на сторонников Софии Юстины, но, конечно же, не на неё саму.
Таким образом, сыну Кимона Интелика не удалось принять участие в решающем заседании Плебсии. Трибун Кимон, конечно же, не мог ждать сына; о том, какая неприятность приключилась с Андроном, Кимон узнает после заседания. С Корнелием ему связаться также не удалось, и Кимон сделал то, что вынужден был сделать.
13 января Сто сорок восьмого Года Симплициссимуса народные избранники, по предложению своего трибуна, успешно провалили кандидатуру князя, сенатора и консула Корнелия Марцеллина на пост первого министра Аморийской империи.
* * *
Злосчастный делегат лежал один в своей палате и предавался горестным раздумьям. Несмотря на потрясение, а может, именно благодаря ему, Андрон запомнил своё «добровольное признание» слово в слово. Он понимал: это не сон, кошмар реален, и это означает, что князь Корнелий, бывший благодетель, нынче властелин, действительно в любой момент способен затянуть петлю на его, Андрона, шее, и легче, чем торквес на шее у раба.
Корнелий оказался прозорлив в одном: ему удалось покарать обидчика Софии карой худшей, чем смерть. Он подселил в душу Андрона неизбывный, липкий, леденящий страх; волей Корнелия Андрону придется жить с этим страхом, и жизнь перестанет быть жизнью, превратится в пытку.
Но в остальном Корнелий Марцеллин ошибся — то была традиционная и роковая ошибка большинства талантливых людей, мнящих себя великомощными богами.
Ошибка заключалась в том, что, превратив Андрона Интелика в своего покорного раба, князь Корнелий и относиться стал к Андрону, как к рабу, то есть перестал принимать его всерьез.
Между тем Андрон Интелик сделался рабом не одного, а двух господ, и второй хозяин, извечный повелитель потаённых пороков, издревле был сильнее, коварнее и изощреннее своих земных подражателей.
Всей предыдущей жизнью подготовленный к рабской доле, подсознательно Андрон Интелик был рад сделать роковой выбор. Все унижения, обиды, злоключения минувшего в тот день всплыли в его памяти, сложились меж собой, смешались в гремучую взвесь, — и, подожженный случайной искрой князя Корнелия, в душе Андрона воспылал костер неистребимой ненависти.
Андрон знал нынче, кто его смертельные враги. Образы Софии, Корнелия, других князей, других патрисов, всех, кто так или иначе наносил ему обиды, вольно, невольно, лично ему либо той общности, к которой он себя причислял, каким-то действием либо одним лишь фактом своего существования, слились в сознании Андрона и образовали фантом некоей невиданной рептилии, ужасающей, как загадочный карлик Улуру, но имя ей было — Аристократия.
Прежде Андрон-политик различал аристократов меж собой. Например, Юстины были врагами, Милиссины — союзниками Юстинов, и значит, тоже врагами, Петрины держали нейтралитет, следовательно, могли стать как врагами, так и союзниками; Марцеллины были друзьями и благодетелями. Нынче Андрон постиг, что деление аристократов на «своих» и «чужих» обманчиво, наивно, примитивно, опасно — они враги все, от первого до последнего: в конечном счете князь Корнелий ничем не отличается от княгини Софии, он такой же, как она, а она такая же, как все.
И Андрон Интелик возненавидел их всех, самой лютой ненавистью, на которую была способна его смертельно раненая душа. Ничего не зная о любви Корнелия к Софии, даже не догадываясь об этой истинной причине своего несчастья, Андрон думал: «Злодей, потомок Фортуната, обошелся со мной, как с варваром, язычником, рабом, хотя я преданно служил ему, а насчет Юстины предложил единственно разумный выход. Чего уж проще: убить Юстину, и мы в триумфе — он первый министр, а я… Ему это даже выгоднее, чем мне! Но он, видать, обиделся, как это я, низкорожденный, предлагаю ему, князю, убить княгиню! Они, князья, патрисы, пришельцы, нас, коренных, не ставят ни во что. Мы для них вообще не люди. Мы, плебеи, для них ублюдки, такие же, как проклятые язычники…».
Ещё рассудил он такое, что накануне не привиделось бы в самом кошмарном сне: «Не были б Ульпины еретиками, много правильного можно было бы найти в их учении».
Но не подумайте, читатель, что наш Андрон готовился стать еретиком, хотя бы и в душе. Не таков наш Андрон, чтобы идти против сияющего солнца (вернее, эфира) аватарианской веры, нет, сила его в другом.
Сила нашего Андрона, которую он сам пока ещё не очень сознавал, заключалась в умении обращать свет сияющего солнца в лучи смерти.
Корнелий Марцеллин обрек Интелика на пытку страхом — и не догадывался он, этот могучий Марцеллин, что бывший протеже его возжаждет разделить свой страх на всех.
Он многого не понимал ещё, Андрон Интелик, не видел он пока различия причин и следствий, и это тоже справедливо и разумно, ведь теоретиком не был он… и это тоже ничего: творители идей всегда найдутся, были бы практики умелые.
Отныне он знал в лицо врагов своих, патрисов. Ещё он знал в лицо друзей, тех, кто поможет ему отомстить патрисам. За него и за себя, за всех и за всё. Последних было на тридцать пять миллионов больше, чем первых. Но, именно, они были последними, в сравнении с его врагами, и они ещё не сознавали, зачем они нужны ему, Андрону.
Он поклялся, что объяснит им, и они отомстят.
Он не знал ещё, когда и как случится эта месть, и какую цену, и кому, придется за месть заплатить — одно он твердо знал днем тринадцатого января: он отомстит за всё.
Корнелию. Софии. Князьям. Патрисам. Всем врагам народа, то есть, его врагам.
Таким мечтаниям он предавался, народный делегат Андрон Интелик, и как-то упускал из виду, что не под силу одному возжечь костер всеобщей мести. Он упускал из виду армию, фанатично преданную Божественной власти; чиновничество, в наиболее профессиональных слоях своих состоящее из потомственных патрисов; магнатов, воспитанных системой и вросших в нее; иереев, освящающих систему, — и тем более упускал из виду общество, повязанное невидимыми сетями Истинной Веры… Наконец, он упускал из виду тайную сверхсилу, истинная природа которой тщательно скрывалась от смертных, — единственной самодовлеющей целью этой сверхсилы было сохранение Божественного мира.
Однако ненависть, вместе со страхом воспылавшая в его душе, была неотъемлемой крупицей Мирового Зла, и в этом качестве тоже была сверхсилой.
Он стал еретиком, Андрон Интелик, не потому, что он сознался в ереси Ульпинов, а потому, что нынче Сатана подселился в его душу.
Вечером того же дня трибун Кимон Интелик навестил сына в больнице, и Андрон поведал отцу, мол, Корнелия он так и не дождался, был внезапно атакован тремя неизвестными в масках, дальше ничего не помнит.
И Кимон укрепился в мысли, что покушение совершено людьми Софии Юстины, как бы в отместку за давешний конфликт на Форуме, — и тоже зарекся отплатить за всё.
За сына. За собственные унижения. И за народ, конечно.
Они всегда если что и делают, то исключительно ради страдающего народа, эти люди толпы.
После Кимона Андрона навестил Намор Битма. Великозвучный публицист нынче показался Андрону особенно подозрительным, так как стрелял глазами по сторонам пуще обычного и, притом, пугался каждого шороха. Мысль шевельнулась у Андрона: не служит ли соумышленник агентом у Юстины, не он ли, Битма, выдал ей его, Интелика. Ведь кроме этого коротышки, в ту ночь на Форуме были только варвары, да сами ересиархи!
Немного поразмыслив, Андрон отринул эту мысль. Во-первых, рассудил он, его товарищ трусостью силен настолько, что не решится даже постучать в ворота злой врагини, ни днем, ни ночью (днем — потому что могут увидеть, а ночью — потому что темно), не то что выполнять шпионскую работу для нее. Второе, логично вытекавшее из первого, заключалось в том, что Намоша побоится доносить о преступлении, которое свершилось на его глазах и которому он не помешал, хотя, как честный аколит, помешать был обязан. В-третьих, Намоша бы не стал так злобно поливать Юстину в своих публицистических трудах, если бы предался ей однажды. И в-четвертых, если бы Намоша на него донес, он бы, Андрон, как проницательный политик, Намошу раскусил, а раз не раскусил, то значит, не донес Намоша.
Подумав так, Андрон пришел к выводу, что донесли Юстине сами звери, иначе говоря, её варвары. Эта догадка логично вписалась в готовую схему и, более того, послужила доказательством очевидной государственной измены. «София Юстина связана с язычниками, с дикарями, — рассуждал сам с собой Андрон Интелик. — Она всегда поддерживала их, старого Круна и этого ублюдка Варга. Этот ублюдок и донес ей обо мне; так очутились у неё пресловутые улики»
Новая догадка вдруг мелькнула в его воспаленном сознании: «Быть может, он и самих ересиархов освободил по её тайному приказу! Да, да! Она велела Варгу выпустить Ульпинов… и меня привлечь к этому злодеянию, чтобы потом шантажировать отца. Ересиархов скоро изловили и убили, но улики против меня остались, и всё вышло, как она хотела. Да, точно, так и было! Недаром ублюдочный варвар не понес никакого наказания. Она знала о государственном преступлении и покрыла его! Она сама преступница и еретичка! И он преступник, этот Корнелий Марцеллин: он покрывал её и покрывает! Для виду он враждует с ней — на самом деле все патрисы заодно, против нас, против плебеев!.. И даже больше: все те ужасные слова, которые он записать меня принудил, сам он и выдумал. А может, и не выдумал. Как можно выдумать такую жуткую, чудовищную ересь? Столько злых слов об императоре нормальный человек в бреду бы не придумал. Корнелий — еретик? Да, точно: еретик, ульпиновский сообщник! И все они еретики, так называемый отпрыски Великого Отца. Когда-нибудь мы это всем докажем. И народ увидит… Да, наш народ увидит всё и всё поймет! Когда-нибудь наступит светлый миг, мы отомстим, за веру, за обманутый народ!».
И не приходило в голову радетелю злосчастного народа, что князь Корнелий мог, как все земные люди, обмолвиться случайно и некстати.
Намору Битме он велел составить большую грозную статью о покушении на делегата, но в той статье имен не называть, греметь вовсю, чтоб стало страшно, однако не метать конкретные перуны, — а подписаться «Гурий Леонид», дабы прибавить весу и чтоб никто не догадался, какой неоперившийся искусник на самом деле сотворил грозу.
Итак, сей одаренный борзописец отбыл сочинять грозу, а юный делегат народа, врагами пригвожденный к ложу, ещё подумал, глядя тому вслед: «Полезный для народа гражданин! Он будет объяснять народу правду и метким словом поражать еретиков».
Вот такой наивный человек готовился в то время стать вождем порабощенного народа Амории.
А Кимон, оставив сына, отправился к Софии, чтобы раз и навсегда разобраться с ней.
На их счастье, с Софией он не встретился — она, как оказалось, уехала из города в Эсквилин, провожать свою подругу Медею Тамину.
А затем произойдут другие важные события, и Кимон передумает раз и навсегда разбираться с Софией.
В аэропорту София встретила Марсия Милиссина, и никто бы не поверил, что эта встреча произошла случайно.
Кстати: тем же вечером преступники, совершившие покушение на молодого делегата, добровольно сдались в руки правосудия. Собственно, у них не было другого выхода: доблестная аморийская милисия всё равно бы скоро вычислила их. Как и предполагалось, преступников было трое, все они оказались плебеями, стихийными приверженцами Софии Юстины.
Тем же вечером в Эсквилин прибыла первая после циклона аэросфера из Астерополя, и на этой аэросфере явились архонт Метиды князь Луцилий Ираклин и верховный куратор Ордена Сфинкса мать Анастасия Коллатина; эти двое также встретились Софии в аэропорту.
Но её интересовал один лишь Марсий.
![[]](/img/t/tolchinskij_b_a/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib-5.jpg)
Корнелий Марцеллин
Художник Елена Долгова (Пермь)
Полный текст романа можно приобрести на его странице в Ридеро: https://ridero.ru/books/bogi_vybirayut_silnykh/.
1. Ниже приводятся разъяснения имен мифологических и исторических персонажей, названий стран и государств, прочих географических объектов, а также иных непонятных слов, встречающихся в книге.
2. В «Словарь» не включены некоторые понятия, толкование которых самоочевидно или приведено в тексте (например, Гиперборея, Лимос) либо, напротив, сохраняющие свою таинственность (Риши, Глаз Фортуната, и т.п.).
3. Сведения о персонажах и событиях аморийской истории приводятся согласно её «официальной» версии.
4. Сведения о гражданских и воинских чинах см. ниже.
5. Даты жизни приводятся только для фигурантов аморийской истории.
6. В «Словарь» не включены сведения о действующих лицах романа.
7. В «Словаре» приняты следующие сокращения:
[егип. мифол.] — египетская мифология, т.е. мифология Египта времен фараонов;
[инд. мифол.] — индийская мифология, а также индуистская философия;
[мифол.] — античная мифология, т.е. мифология, общая для Древних Греции, Рима и эллинистического Египта;
[перен.] — в переносном смысле;
[рим. мифол.] — римская мифология, т.е. мифология Древнего Рима;
[сев. мифол.] — северная мифология, т.е. мифология скандинавов (викингов), германцев и кельтов (галлов).
Аватара — одна из десяти инкарнаций (воплощений) бога-охранителя Вишну в мире людей [инд. мифол.].
Аватары — у аморийцев двенадцать Младших Богов, посланцев Творца-Пантократора, покровительствующих Аморийской империи.
Август Октавиан — приемный сын Гая Юлия Цезаря, великий римский политик, первый император-принцепс Рима.
Август105 — «Божественный», титул царствующего императора Аморийской империи как верховного главы Государства и Содружества.
Авентин — один из семи холмов Рима, место исхода плебеев.
Авентинский дворец — резиденция Плебсии (Народный Дом).
Авеста (авестийский) — древнеперсидский язык, используемый почитателями учения Заратуштры.
Автолик (Автоликон) — 1) сын Гермеса, дед Одиссея, знаменитый хитрец, обманщик и вор, умевший клясться столь ловко, что легко не исполнял свои клятвы, формально не нарушая их [мифол.]; 2) обманщик, плут [перен.].
Агора — рынок, базар, а также рыночная площадь.
Адамас (адамант) — алмаз.
Адепты Согласия — члены тайной полумонашеской организации, в чью задачу входит пресекать попытки недозволенного аватарианством прогресса у варваров.
Адмет — герой, друг Геракла и Ясона, участник похода аргонавтов, муж Алкесты, которая сошла вместо него в Аид [мифол.].
Аколит — аватарианин, приверженец Учения Аватаров и адепт Содружества.
Акрисий — царь Аргоса, отец Данаи, которому была предсказана смерть от руки её сына (Персея) [мифол.].
Акриты — имперские поселенцы-колонисты.
Алезия — столица Бургундской Галлии.
Александр III Македонский — великий военачальник и правитель, покоритель Ойкумены.
Александр IV — сын Александра III Македонского, номинальный царь империи отца; убит.
Александр V Фортунат (5 г. до н.э. — 63 г. н.э.) — внук Фортуната-Основателя, аморийский император-август с 55 г., преемник своей матери Береники I.
Алкеста Фортуната (10 г. до н.э. — 2 г. н.э.) — шестая дочь Фортуната-Основателя; погибла во время Катаклизма.
Алкиона — дочь Эола, жена Кеика, безумно влюбленная в своего мужа [мифол.].
Альмины — аморийская княжеская династия, потомки Леонтия Фортуната.
Амазония — страна чернокожих дев-воительниц к югу от Амории, в самом центре африканского материка.
Амалфея — божественная коза, вскомившая царя богов Зевса; отсюда «рог Амалфеи», или «рог изобилия» [мифол.].
Аментет — богиня царства мертвых [егип. мифол.].
Амореи 1 — древние племена, выходцы из Аравии.
Амореи 2 — обитатели гор Западного Тавра, «народ Фортуната».
Амореи 3 — обиходное название аморийцев у варваров.
Амория — Северная Африка; название страны и территория, занимаемая собственно Аморийской империей.
Анатолия — полуостров Малая Азия; экзархаты Аморийской империи и зависимые государства.
Анахорет — монах, иерей-отшельник.
Ангрбода — злобная великанша, мать царицы мертвых Хель, мирового змея Йормунганда, чудовищ Фенрира и Гарма (все — от бога Локи) [сев. мифол.].
Андвари — гном-нибелунг, хранитель сокровищ.
Андромаха — любящая жена Гектора [мифол.].
Антигона — дочь царя Фив Эдипа, сестра Исмены, Этеокла и Полиника; в споре с Креоном пожертвовала жизнью, чтобы захоронить труп Полиника [мифол.].
Анукис 1 — у египтян богиня первого порога на Ниле.
Анукис 2 — большая река, составляющая юго-восточную границу Амории, впадает в озеро Несс; образовалась вследствие Катаклизма.
Анукис 3 — столица провинции Гелика (700 тыс. чел).
Апата — богиня лжи и обмана [мифол.].
Аполлон (Феб, Пифий, Мусагет) — сын Зевса и Лето, близнец Артемиды, бог солнечного света, целительства и прорицания, покровитель искусств, победитель змея Пифона [мифол.].
Аравийский залив — Красное море.
Аравия — Аравийский полуостров; жители — аравяне.
Аргус — тысячеглазый великан, поставленный Герой сторожить Ио, возлюбленную Зевса; убит Гермесом по приказу Зевса [мифол.]; 2) неусыпный страж [перен.].
Арей (Арес, Марс) — бог жестокой войны, сын Зевса и Геры [мифол.].
Арей I Фортунат (27 г. до н.э. — 33 г. н.э.) — сын Фортуната-Основателя, близнец Марсия I, аморийский политик и военачальник, император-август в 27—28 гг.
Ариадна — дочь Миноса и Пасифаи, влюбившаяся в Тесея; с помощью «нити Ариадны» герой, победив Минотавра, выбрался из Лабиринта. В дальнейшем стала женой бога Диониса [мифол.].
Аристотель — великий греческий философ, основатель Ликея и школы перипатеков, наставник Александра Македонского.
Артемида (Артемис, Феба, Диана) — дочь Зевса и Лето, близнец Аполлона, богиня-девственница, покровительница охоты [мифол.].
Архонт 1 — высшее должностное лицо в греческих городах-государствах.
Архонт 2 — у аморийцев наместник имперской провинции или правитель иноземного государства.
Асгард — небесный город богов-асов [сев. мифол.].
Асклепий (Эскулап) — бог врачевания, сын Аполлона и Корониды [мифол.].
Ассам — царство в Хиндустане (Индии).
Астерополь («Город Астреи») — имперский город в предгорьях Омфала, «Врата Мемнона».
Астрея — дочь Зевса, богиня справедливости, символ «золотого века» [мифол.].
Астрея I Фортуната (30 г. до н.э. — 27 г. н.э.) — старшая дочь Фортуната-Основателя, принявшая после его смерти верховную власть в Империи, основательница Священного Города Мемнона, императрица-августа в 14—27 гг.
Ата — богиня, олицетворяющая глупость, заблуждение, безрассудство [мифол.].
Аталанта — знаменитая греческая охотница и воительница, участница похода аргонавтов и Калидонской охоты [мифол.].
Атев — двойная корона египетских фараонов, олицетворявшая их власть над царствами Верхнего и Нижнего Египта.
Атласские горы — горная гряда в Илифии, Гераклее и Дориде.
Атман — «Я», душа, единая с Богом-Абсолютом [инд. мифол.].
Атон — у египтян олицетворение солнца.
Атрей (Пелопид) — правнук Зевса, сын Пелопса, угостивший своего брата Фиеста мясом его детей и совершивший множество других страшных преступлений, за которые боги наложили на Атрея и его потомство проклятие; сыновьями Атрея были Агамемнон и Менелай, герои Троянской войны (Атриды) [мифол.].
Афина (Паллада, Тритогения, Минерва) — богиня справедливой войны, покровительница знаний, искусств и ремесел, дочь Зевса и Метиды [мифол.].
Афра — город в провинции Киферея (200 тыс. чел.).
Афродита (Киприда, Киферея, Пенорожденная, Венера) — богиня любви и красоты; родилась из крови оскопленного Урана и вышла из морской пены у острова Крит [мифол.].
Ахилл (Ахиллес, Пелид, Пелион, Пелейон) — великий греческий герой, один из вождей осаждавшего Трою войска, убийца Гектора; единственным уязвимым местом Ахилла была пята (пятка), за которую его мать Фетида держала сына, купая в реке Стикс; в пятку Ахилла и поразил Парис [мифол.].
Аэросфера — летательный аппарат аморийцев, аналог дирижабля.
Аякс Младший (Оилеид) — греческий герой, царь локров, участник Троянской войны [мифол.].
Барбетт — женский убор, закрывающий голову, шею и часть плеч.
Батуту — страна в центре африканского материка, «союз 70 племен», федеративная территория Амории, главный поставщик рабов в Империю.
Беллона — богиня войны и властительница подземного царства, мать бога Марса [рим. мифол.].
Береника I Фортуната (25 г. до н.э. — 55 г. н.э.) — вторая дочь Фортуната-Основателя, императрица-августа в 29—55 гг.
Бластер — оружие легионеров, стреляющее электрическими разрядами.
Богдыхан — у аморийцев именование ханьского (китайского) императора.
Богохранимая Империя — самоопределение державы аморийцев.
Божественный Престол — в Аморийской империи официальное название высшей ступени государственной иерархии, которую занимает август.
Большие Бореады: Калаид и Зет — Балеарские острова.
Брама (Брахма) — бог-творец мира [инд. миф.].
Брамины (брахманы) — у индуистов члены высшей жреческой касты.
Бурдигала — столица Аквитанской Галлии.
Бусирид — озеро, расположенное на границе провинций Гелика и Лаодика.
Бусирис (Бусирид) — мифический царь Египта, убитый Гераклом [мифол.].
Вайшии — у индуистов каста купцов и свободных земледельцев.
Валентины — аморийская княжеская династия, потомки Ираклия Фортуната.
Валькирии — воинственные небесные девы, подчиненные Вотану [сев. мифол.].
Вальтасар — сын Набонида, последнего царя Вавилонии, устроивший роскошный пир в то время как Вавилоном овладевали персы.
Вальхалла — небесный дворец Вотана в Асгарде, куда валькирии приносят эйнхериев [сев. мифол.].
Варвары 1 — 1) у греков и римлян чужеземцы с непонятным языком и чуждой культурой; 2) грубые, некультурные люди.
Варвары 2 — официально признанное в Аморийской империи обозначение всех чужеземцев.
Ведиус 1 (Вейовис) — древнейший бог подземного царства [рим. мифол.].
Ведиус 2 — пустыня в провинции Персефона.
Вергилий Марон — великий римский поэт, создатель «Энеиды».
Верингия, Норвегия — Скандинавия; жители — веринги, норвеги (т.е. викинги).
Веста 1 — см. Гестия.
Веста 2 — узкая куртка с узкими длинными рукавами, не сшитыми, а скрепленными во многих местах по локтевому шву.
Видикон — средство связи, аналог беспроводного видеотелефона.
Виртута (Виртус) — богиня воинской доблести, спутница Марса [рим. мифол.].
Виталины — аморийская княжеская династия, потомки Ираклия Фортуната.
Вишну — бог-охранитель мира [инд. мифол.].
Внутреннее море — Средиземное море.
Восточный (Китайский) океан — Тихий океан.
Вотан (Один) — бог-отец, олицетворяющий мудрость, владыка Вальхаллы [сев. мифол.].
Выбор — ритуал определения аватара-покровителя для приверженца аватарианской веры.
Вюрцбург — столица королевства тевтонов и кимвров (Германии).
Гадес (Аид, Плутон, Диспатер, Оркус) — бог подземного мира, повелитель мертвых, сын Крона и Реи, а также сам загробный мир [мифол.].
Галея — судно, приводимое в движение с помощью парусов либо гребными винтами, либо и тем, и другим способом; аналог яхты.
Галлия — Франция; жители — галлы. Области в Галлии: Нарбонния, Лугдуния, Аквитания, Арморика (совр. Бретань), Бургундия, Массилия, Толоза, Лютеция (совр. Париж), Белгика.
Галльский пролив — пролив между Галлией и островом Италия, образовался вследствие Катаклизма, отделившего Апеннинский полуостров от материка.
Ганимед 1 — троянский юноша, из-за своей необыкновенной красоты похищенный Зевсом; на Олимпе стал виночерпием богов [мифол.].
Ганимед 2 — цветущий лес на границе провинций Илифия и Киферея.
Гарм — чудовищный пес, сын Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].
Гармония 1 — дочь Арея и Афродиты, жена Кадма, основателя греческих Фив, владелица ожерелья и пеплоса изумительной красоты, принесших множество несчастий [мифол.].
Гармония 2 — у аморийцев центральное понятие аватарианства, означает Великое Равновесие между добрым и злым началами, установленное Творцом-Пантократором; всякий верующий аколит обязан стремиться к Гармонии.
Гарпии — полуженщины-полуптицы, омерзительные видом, похитительницы детей и человеческих душ [мифол.].
Гарпократ — бог молчания [мифол.].
Геба 1 (Гебея, Ювента) — богиня юности, дочь Зевса и Геры, виночерпий на пирах богов; отдана Гераклу в жены после его вознесения на Олимп [мифол.].
Геба 2 — река Гвидиана; образует границу Верхней Гераклеи (Бетики) и Иберии.
Геката (Тривия) — трехликая богиня ночных дорог, черного колдовства и мрачных видений [мифол.].
Гекатомба — 1) принесение в жертву богам ста быков; 2) жертвоприношение ста животных, не обязательно быков; 3) жертвоприношение вообще.
Гектор — сын царя Трои Приама, великий герой, главный защитник города от греков [мифол.].
Гелика 1 — возлюбленная Зевса, превращенная Герой в медведицу.
Гелика 2 — провинция Аморийской империи, примерно соответствует Верхнему Египту (население — 5 млн. чел., 220 делегатов в Плебсию).
Гелиополь («Город Солнца») — столица провинции Илифия (3 млн. чел.).
Гелиос (Гелий) — бог, олицетворяющий солнце [мифол.].
Гелла — дочь богини облаков Нефелы, упавшая в море с волшебного барана («золотого руна») [мифол.]; отсюда название пролива — Геллеспонт, или «море Геллы» (совр. Дарданеллы).
Геллины — аморийская княжеская династия, потомки Юста Фортуната.
Гемон — сын Креона, царя беотийских Фив, погибший вслед за любимой женщиной, Антигоной [мифол.].
Гера (Кронида, Юнона) — царица олимпийских богов, покровительница женщин, семьи и брака, третья супруга Зевса, дочь Крона и Реи [мифол.].
Геракл (Алкид, Геркулес) — величайший герой античного мира, сын Зевса и Алкмены, совершивший 12 подвигов [мифол.].
Гераклейский пролив (Гераклида) — Гибралтарский пролив.
Гераклеополь («Город Геракла») — столица провинции Гераклея (600 тыс. чел.).
Гераклея — провинция Аморийской империи (население — 4 млн. чел. / 315 делегатов в Плебсию). Единственная провинция, часть которой расположена в Европе.
Герма 1 — четырехгранный столб-указатель, посвященный богу Гермесу, покровителю дорог.
Герма 2 — у аморийцев мера длины, примерно соответствующая одному километру.
Гермес (Меркурий) — сын Зевса и Майи, бог торговли и красноречия, вестник олимпийских богов, покровитель пастухов и путников, а также хитрецов и воров; убийца великана Аргуса [мифол.].
Гермиона Фортуната (24 г. до н.э. — 10 г. н.э.) — третья дочь Фортуната-Основателя, ученый-лингвист, создательница патрисианского языка сиа.
Гестия (Веста) — богиня домашнего очага, дочь Крона и Реи [мифол.].
Гея (Теллус) — 1) богиня, олицетворение матери-земли [мифол.]; 2) у аморийцев название планеты Земли.
Гидра 1 (Лернейская гидра) — чудовищная девятиголовая змея, жившая в Лернейском болоте на Пелопоннесе, считавшаяся непобедимой, так как на месте отрубаемых голов у неё вырастали новые; уничтожена Гераклом [мифол.].
Гидра 2 — у аморийцев хищная водная змея со щупальцами, самое крупное из пресмыкающихся.
Гидромобиль — судно, приводимое в движение пропеллерами.
Гилас — верный друг и оруженосец Геракла [мифол.].
Гиматий — греческая верхняя одежда: длиный прямоугольный кусок ткани, драпировавшийся на фигуре. См. также Тога.
Гиппократ — великий врач античности, автор этического кодекса врачей — «клятвы Гиппократа».
Гиппонг — у аморийцев «речной конь», единственный крупный мутант, прирученный человеком.
Гирканское море — Каспийское море.
Гнипахеллир — пещера, которую сторожит чудовищный пес Гарм [сев. мифол.].
Голем — глиняный или каменный великан, оживленный магией [мифол.].
Гомер — великий греческий поэт-сказитель, создатель «Илиады» и «Одиссеи».
Гонорины — аморийская княжеская династия, потомки Береники Фортунаты.
Гораций Флакк — римский поэт, создатель «Памятника» и «Науки поэзии».
Граждане — подданные Аморийской империи: патрисы и плебеи, в отличие от неграждан — рабов, вольноотпущенников и варваров.
Грифон — аватар в облике существа с головой и крыльями орла и телом льва. Четвертый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Добро. Сущность — Развитие. Возраст — с двенадцати до восемнадцати лет: юность. Месяц — май. Годы — …1768, 1780, 1792… Космическое тело (планета) — Венера. Цвет — медно-красный (розовый). Элемент — медь. Драгоценный камень — розовый топаз, рубеллит. Стихия — первичная: Воздух. Качества — проницательность, уверенность, рискованность, образованность, трудолюбие. Профессии и занятия — ученые, банкиры, коммерсанты; проститутки. Отрасль — финансы. Провинция — Киферея, столица — Киферополь. Экстрасенсорная способность — абсолютная память.
Губернатор — у аморийцев наместник области в пределах имперской провинции либо крупного города.
Гьёлль — река, протекающая через подземное царство Хель [сев. мифол.].
Дагомея — общее название стран западной экваториальной Африки.
Даласины — аморийская княжеская династия, потомки Петрея Фортуната.
Данайцы (данаи, ахейцы, ахеяне, аргивяне, аргивцы) — принятое Гомером обозначение эллинов (греков) [мифол.].
Данувий — река Дунай.
Дафна 1 — нимфа, дочь бога реки Пенея, очаровавшая Аполлона, а затем превращенная отцом в лавр [мифол.].
Дафна 2 — река Нил до озера Бусирид; протекает в Эфиопии и Гелике.
Дафнис 1 — сын нимфы, основоположник пастушеской поэзии [мифол.].
Дафнис 2 — канал, соединяющий реки Дафну и Анукис.
Дедал — великий архитектор и ученый, строитель Лабиринта царя Миноса, изобретатель крыльев, с помощью которых им был осуществлен первый в истории беспосадочный перелет с Крита на Сицилию (а вот сын Икар, как известно, не долетел…) [мифол.].
Декурия — 1) у римлян войсковое соединение численностью 10 человек; 2) у аморийцев — 12 человек. Командир — декурион.
Деметра (Церера) — богиня земли и плодородия, дочь Крона и Реи [мифол.].
Демокрит — великий греческий философ-материалист.
Денарий 1 — римская серебрянная монета.
Денарий 2 — основная денежная единица Аморийской империи. Монеты чеканятся из серебра 830 пробы. Вес монеты достоинством в 1 денарий — 5 грамм. Выпускается также в бумажных ассигнациях: 1, 5, 10, 25, 50 и 100 денариев. 10 денариев приравниваются к одному солиду. Денарий примерно соответствует 20 рублям.
Джока — столица провинции Сиренаика (300 тыс. чел.).
Дивизия — войсковое соединение численностью 3600 человек, три претории. Командир — генерал-майор.
Диомед (Тидид) — великий греческий герой, царь Аргоса, участник «похода эпигонов» против Фив и Троянской войны [мифол.].
Дионис (Вакх, Бахус) — сын Зевса и Семелы, бог виноградарства и виноделия [мифол.].
Диоскуровы острова: Кастор и Поллукс — острова Мадейра.
Диоскуры — греческие герои, сыновья Зевса: Кастор (смертный) — укротитель коней, Поллукс (бессмертный) — кулачный боец.
Дискордия — см. Эрида.
Долина Сфинксов — долина между Дорийским хребтом и грядой Мут.
Донар (Тор) — сын Вотана, бог грома, бури и плодородия, великий воитель, защитник людей [сев. мифол.]; у совр. галлов — верховный бог (Всеотец).
Дор — город в провинции Дорида, крупнейший транспортный узел Аморийской империи (900 тыс. чел.).
Дорида — провинция Аморийской империи (население — 2 млн. чел. /150 делегатов в Плебсию).
Дорийский хребет — горы на юге Дориды.
Дракон — аватар в облике змея (ящера) с орлиными крыльями, чешуйчатым телом, львиными когтями, раздвоенными языком и хвостом. Пятый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, означает государство и власть. Характер — Гармония: между правителями и подданными. Сущность — Синтез (Объединение). Возраст — с восемнадцати до двадцати четырех лет: венчание. Месяц — июнь. Годы — …1769, 1781, 1793… Космическое тело (планета) — Гея. Цвет — голубой. Элемент — платина. Драгоценный камень — сапфир, бирюза. Стихия — высшая: Тело. Качества — сила, величие, энергия, ум, гордость, свободомыслие, опыт. Профессии и занятия — правители, чиновники, юристы; мздоимцы. Отрасль — юстиция. Провинция — Эридея, столица — Темисия. Экстрасенсорная способность — дальновидение и способность к телепортации.
Дромос — поезд Трансаморийского Рельсового Пути, а также железнодорожный состав вообще.
Друиды — языческие жрецы кельтов (галлов).
Дхарма — космический порядок [инд. филос.].
Еврипид — греческий трагик, автор «Геракла», «Медеи» и «Вакханок».
Единорог — аватар в облике оленя с козлиной бородкой, ногами антилопы, львиным хвостом и длинным рогом, вырастающим из лба. Седьмой символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, наиболее любим простыми аморийцами, означает изобилие и счастье. Характер — Добро. Сущность — Расцвет. Возраст — с тридцати шести до сорока восьми лет: зрелость. Месяц — август. Годы — …1771, 1783, 1795… Космическое тело (планета) — Юпитер. Цвет — пурпурный (фиолетовый). Элемент — олово. Драгоценный камень — аметист. Стихия — первичная: Земля. Качества — любовь, кротость, счастье, честь, совесть, изобилие, человеколюбие, щедрость. Профессии и занятия — крестьяне: земледельцы, скотоводы, сельские рабочие; смутьяны. Отрасль — сельское хозяйство. Провинция — Лаодика, столица — Рагор. Экстрасенсорная способность — понимание языка природы.
Елена Прекрасная — дочь Зевса и Леды, жена спартанского царя Менелая; похищение Елены Парисом послужило поводом для Троянской войны [мифол.].
Завещание Фортуната — нерушимый свод древних законов Аморийской империи, утвержденный самим Фортунатом. Имеет высшую силу над всеми иными государственными актами и выполняет роль имперской конституции.
Западный (Аморийский) океан — Атлантический океан.
Заратуштра (Заратустра, Зороастр) — персидский пророк, реформатор религии, основатель зороастризма.
Зевс (Дий, Кронион, Кронид, Эгиох, Юпитер) — царь олимпийских богов, громовержец, сын Крона и Реи [мифол.].
Зиккурат — ступенчатая башня-пирамида.
Иберия — Испания; экзархаты Аморийской империи, кроме южной части полуострова — Бетики (Верхней Гераклеи).
Иды — в римском календаре название пятнадцатого (в марте, мае, июле, октябре) или тринадцатого дня (в остальных месяцах).
Иерей 1 — у греков жрец.
Иерей 2 — священнослужитель, жрец одного из двенадцати богов-аватаров. Жен. форма — иерисса.
Икар — сын мастера Дедала, взлетевший в небо с помощью крыльев, скрепленных воском; когда солнце расплавило воск, Икар упал в море и погиб [мифол.].
Илион — Троя (город) или Троада (местность вокруг города Трои).
Илифия 1 (Луцина) — богиня родов, покровительница рожениц [мифол.].
Илифия 2 — провинция Аморийской империи (население — 7 млн. чел. / 500 делегатов в Плебсию).
Империал — наиболее крупная денежная единица Аморийской империи. Чеканится из платины 900 пробы, как правило, по торжественным случаям (например, в честь коронации нового императора или рождения наследника престола). Вес монеты — 50 грамм. Приравнивается к 12 солидам или 120 денариям, или 120000 оболов. Империал примерно соответствует 2400 рублей.
Империапант — священный символ власти Божественного императора.
Иннах — канал, соединяющий реки Пифия и Анукис.
Инфула — головная повязка иерея.
Ираклий Фортунат (18 г. до н.э. — 12 г. н.э.) — четвертый сын Фортуната-Основателя, аморийский политик и военачальник.
Ираклины — аморийская княжеская династия, потомки Ираклия Фортуната.
Ирида — богиня радуги, вестница олимпийских богов [мифол.].
Исида (Изида) — жена и сестра Осириса, мать Гора, олицетворение супружеской верности и материнства; богиня плодородия, воды и ветра, волшебства, мореплавания, охранительница умерших; изображалась женщиной с головой или рогами коровы [егип. мифол.].
Исключающий эдикт — особый акт Божественного императора, посредством которого можно на легальном основании обходить законы Империи.
Исмена — робкая дочь Эдипа, не осмелившаяся открыто восстать против Креона, царя Фив [мифол.].
Италия (Гесперия) — Апеннинский полуостров, отколовшийся от материка вследствие Катаклизма и превратившийся в остров; экзархаты Аморийской империи, а также имперские (Рим, Неаполь, Брундизий, Регий) и самоуправляющиеся города.
Йормунганд — мировой змей, охватывающий своим телом сушу, сын Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].
Кабиры 1 — демонические существа [мифол.].
Кабиры 2 — у аморийцев животные-мутанты, порождения Эфира.
Кавдинское ущелье — местность близ города Кавдия, где во время второй самнитской войны римляне, потерпев сокрушительное поражение от самнитов, подверглись крайнему унижению.
Калазирис 1 — египетская одежда: 1) прямое женское платье на бретелях; 2) мужское платье различных типов.
Калазирис 2 — у аморийцев форменная, обычно облегающая фигуру, мужская и женская однотонная одежда: 1) патрисианской знати; 2) военных и гражданских чинов. Состоит из двух частей — короткой куртки с высоким стоячим воротником и застегивающимися полами, и длинных узких штанов-чулков.
Калиги — мужские и женские полусапожки, с каблуками или без.
Камбуджадеш — Камбоджа.
Кантабрийское море — Бискайский (Бретонский) залив Атлантического океана, между Испанией и Францией.
Кассандра — 1) дочь Приама и Гекубы, которую Аполлон наделил пророческим даром; отвернутый ею, он сделал так, чтобы предсказаниям Кассандры никто не верил [мифол.]; 2) великая прорицательница; 3) предсказательница ужасных бедстий.
Катаклизм — глобальная катастрофа, случившаяся в мире по воле богов-аватаров и положившая начало новой (аморийской) эре.
Катон (Катон Старший) — 1) римский политик и консул, непримиримый враг Карфагена; 2) честный и убежденный в своей правоте человек [перен.].
Квиринал Большой — дворец-двенадцатигранник в Темисии, официальная резиденция имперского правительства.
Квиринал Малый — дворец в Темисии, официальная резиденция первого министра Аморийской империи, расположен внутри Большого Квиринала.
Квиринальское озеро — озеро в Темисии, на берегу которого стоит Квиринальский дворец.
Кемет (Кеми) — самоназвание своей страны древними египтянами.
Кентавр — аватар в облике существа с телом лошади, торсом и головой человека. Первый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Гармония: между силой и душой. Сущность — Становление. Возраст — с одного года до четырех лет: детство. Месяц — февраль. Годы — …1765, 1777, 1789… Космическое тело (планета) — Селена. Цвет — серебристый. Элемент — серебро. Драгоценный камень — лунный. Стихия — производная: Растение. Качества — двойственность, грубая сила, страсть, тщеславие, вспыльчивость, апломб, упорство. Профессии и занятия — врачи, целители, спортсмены; насильники. Отрасль — здравоохранение. Провинция — Гераклея, столица — Гераклеополь. Экстрасенсорная способность — целительство.
Керы 1 — порождения богини ночи Никты, духи смерти и похитители душ, представлялись крылатыми существами в женском обличии [мифол.].
Керы 2 — у аморийцев ядовитые пауки-мутанты; сети кер широко широко используются в хозяйстве, например, для изготовления рыболовецких снастей.
Кесаревич — член Дома Фортунатов, младший родственник августа.
Кесарь — член Дома Фортунатов, старший или равный родственник августа.
Кефей — царь Эфиопии, муж Кассиопеи и отец Андромеды [мифол.].
Кефейские джунгли — вечнозеленый влажно-тропический лес на южной границе Сиренаики.
Кирка (Цирцея) — дочь Гелиоса и Персеиды, хозяйка острова Эя, волшебница, превращавшая людей в животных; Одиссей избежал этой участи, и влюбленная Кирка родила ему сына Телегона [мифол.].
Киферея 1 — см. Афродита.
Киферея 2 — провинция Аморийской империи (6 млн. чел. / 500 делегатов в Плебсию).
Киферон 1 — гора в Греции, место празднеств в честь Диониса.
Киферон 2 — горный хребет, отделяющий Киферею от Персефоны, известен своими курортами.
Киферополь («Город Кифереи») — столица провинции Киферея, крупный финансовый и промышленный центр Аморийской империи (400 тыс. чел.).
Клафт 1 — головной фигурный платок египетского фараона.
Клафт 2 — у аморийцев форменный головной убор с околышем, козырьком и кокардой, как правило, совмещённый с головным платком, прикрывающим виски и затылок; принадлежность калазириса.
Клеопатра VII — последняя царица элллинистического Египта, возлюбленная Юлия Цезаря и Марка Антония.
Клодий — 1) народный трибун в Древнем Риме, противник Цицерона; 2) вожак разнузданной толпы [перен.].
Когорта 1 — 1) подразделение (300—600 человек) римского легиона; 2) сплоченная группа соратников [перен.].
Когорта 2 — у аморийцев войсковое соединение численностью 600 человек, пять центурий. Командир — майор.
Колхия — Грузия.
Консистория (Малая Консистория) — государственный совет Аморийской империи. В состав Консистории по должности входят понтифик, первый министр, принцепс Сената, плебейский трибун и первый архонт.
Корпус — укрупненное войсковое соединение общей численностью 36 тысяч человек, три легиона. Командир — генерал-префект.
Космополис — определение Темисии как «всемирной столицы».
Коцит — река в загробном мире (Аиде), приток Стикса [мифол.].
Кракен — аватар в облике гигантского спрута со щупальцами. Десятый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, наиболее нелюбимый ими, по-видимому, ещё со времен Фортуната, когда сильнейший морской шторм разбросал аморийской флот и погубил многие корабли. Характер — Зло. Сущность — Распад (Разложение). Возраст — с семидесяти двух до восьмидесяти четырех лет: старость. Месяц — ноябрь. Годы — …1774, 1786, 1798… Космическое тело (планета) — Нептун. Цвет — коричнево-зеленый (хаки). Элемент — водород. Драгоценный камень — жемчуг, коралл. Стихия — первичная: Вода. Качества — алчность, разврат, распущенность, чревоугодие, сластолюбие, тяга к роскоши, болезненность, увядание. Профессии и занятия — моряки, торговцы; похитители, разбойники, пираты. Отрасль — торговля. Провинция — Дорида, столица — Элисса. Экстрасенсорная способность — способность дышать под водой и в сильно разреженном воздухе.
Крафис 1 — большая река в Аиде, в которую впадает Стикс [мифол.].
Крафис 2 — канал на границе Дориды и Ливии, соединяющий реку Тефнут с Внутренним морем.
Криспины — аморийская княжеская династия, потомки Береники I Фортунаты.
Креон — царь беотийских Фив, не разрешавший хоронить труп Полиника, своего племянника, и потерявший из-за этого упрямства почти всю семью [мифол.].
Крон (Кронос, Сатурн) — 1) титан, сын Урана и Геи, отец Зевса, свергнутый им с престола царя богов [мифол.]; 2) олицетворение всемогущего времени [мифол., перен.].
Ксанф 1 (Скамандр) — река близ Трои, которая дважды горела [мифол.].
Ксанф 2 — горячая река в провинции Персефона, берет начало в горах Киферона, а в районе города Оркуса снова уходит под землю.
Куратор — высокий сан у иереев, примерно соответствующий сану кардинала; верховный куратор — глава иереев определенного Ордена (например, верховный куратор Ордена Феникса — глава всех иереев, посвященных этому аватару).
Курия (Святая Курия) — высший орган Священного Содружества, собрание двенадцати куриалов (верховных кураторов), по одному от каждого Ордена.
Кхопеш — короткий меч с двойным изгибом клинка, заточенный с одной стороны; известен со времен египетских фараонов.
Кшатрии — у индуистов каста высшей воинской аристократии, из которой происходили цари и царицы.
Лагиды (Птолемеи) — царская династия элллинистического Египта, основанная Птолемеем Лагидом, полководцем Александра III Македонского.
Лакедемон — историческая область на Пелопоннесе (Греция) с центром в городе Спарта.
Лакшми — богиня счастья и красоты, жена Вишну, олицетворение животворящей силы (шакти) [инд. мифол.].
Ламии — ночные призраки в образе женщин, высасывающие кровь из мужчин [мифол.].
Ламия — возлюбленная Зевса, превращенная Герой в чудовище [мифол.].
Лаодика 1 — самая красивая из дочерей Приама, последнего царя Трои [мифол.].
Лаодика 2 — провинция Аморийской империи (население — 5 млн. чел. / 305 делегатов в Плебсию).
Латона (Лето) — богиня, мать Аполлона и Артемиды, олицетворение всепобеждающей материнской любви [мифол.].
Легион 1 — основное подразделение римской армии (5—10 тысяч человек).
Легион 2 — основное войсковое соединение численностью 12 тысяч человек, 10 преторий. Командир — генерал-легат.
Легионеры — воины аморийской императорской армии.
Леонтий Фортунат (18 г. до н.э. — 5 г. н.э.) — пятый сын Фортуната-Основателя, аморийский военачальник.
Леонтины — аморийская княжеская династия, потомки Леонтия Фортуната.
Лернейские топи — болото на границе Метиды, Стимфалии и Батуту.
Лестригоны 1 — племя великанов-людоедов, известное по «Одиссее» Гомера.
Лестригоны 2 — чернокожие жители страны в центре Экваториальной Африки, к югу-западу от Эфиопии. Отличаются очень высоким ростом, людоеды.
Лета — река забвения в царстве мертвых (Аиде) [мифол.].
Ливия 1 — египетская царевна [мифол.].
Ливия 2 (Либия) — древнее название африканского материка.
Ливия 3 — провинция Аморийской империи (население — 3 млн. чел. / 250 делегатов в Плебсию).
Ликаон 1— царь Аркадии, прогневавший Зевса и превращенный в волка [мифол.].
Ликаон 2— у аморийцев волк-мутант (кабир).
Локи — бог, олицетворяющий хитрость и коварство, антипод Вотана и Донара [сев. мифол.].
Лот — племянник Авраама, предводитель еврейского народа. Жена Лота происходила родом из города Содома; когда Бог изничтожал Содом, она обернулась, чтобы посмотреть, и превратилась в соляной столб. В дальнейшем, с целью продолжения рода, вступил в кровосмесительную связь с собственными дочерями [евр. мифол.].
Лузитания — Португалия; экзархаты Аморийской империи.
Маат 1 — у египтян богиня порядка, истины и справедливости, изображалась в облике парящей над землей птицы.
Маат 2 — большая река, составляющая юго-западную границу Амории, вытекает из озера Несс; образовалась вследствие Катаклизма.
Магнаты — обогатившиеся плебеи: крупные торговцы, финансисты, промышленники и т. п.
Майордом — управляющий дворца.
Макария Фортуната (23 г. до н.э. — 10 г. н.э.) — четвертая дочь Фортуната-Основателя, первая женщина-жрица (иерисса) аватарианской веры, понтифик Курии в 9 г.
Максимины — аморийская княжеская династия, потомки Милиссы Фортунаты.
Маркианство — ересь, названная по имени Марка Ульпина, основателя и главного идеолога. Провозглашает Творца-Пантократора единым и единственным Богом, отрицает существование богов-аватаров и божественность императора-августа. Приверженцы ереси, маркианцы, отлучены от Содружества и объявлены в Аморийской империи наиболее опасными государственными преступниками.
Марс — см. Арей.
Марсий I Фортунат (27 г. до н.э. — 38 г. н.э.) — сын Фортуната-Основателя, близнец Арея I, аморийский политик и военачальник, император-август в 27—28 гг.
Марцеллины — аморийская княжеская династия, потомки Петрея Фортуната.
Массилия — совр. Марсель.
Маурия («земля темнокожих») — Центральная Африка.
Мафдет — богиня-мстительница, воплощалась в облике гепарда, иногда отождествлялась с Немезидой [егип. мифол.].
Мегера — одна из трех эриний, мерзкая старуха с длинным языком, волосами-змеям, с бичом и факелом [мифол.]; 2) злая и сварливая женщина [перен.].
Медея — внучка бога Гелиоса и дочь царя Колхиды Ээта, волшебница, жрица Гекаты, помогавшая Ясону добыть золотое руно, бежала с ним; в дальнейшем, отвергнутая Ясоном, жестоко отомстила ему, бежала в Афины, где стала женой царя Эгея; после появления Тесея вернулась в Колхиду, возвратила отца к власти и стала править вместе с ним. Яркий образ Медеи стал нарицательным для обозначения обольстительной, умной, любящей, но и коварной, мстительной, жестокой женщины [мифол.].
Медиолан — совр. Милан.
Мемнон — столица провинции Метида и священная столица Аморийской империи, иначе теополис (200 тыс. чел. согласно оценкам, точной статистики нет).
Менелай — участник Троянской войны, царь Спарты, муж Елены Прекрасной; организовал поход под Трою, чтобы вернуть Елену, бежавшую с Парисом [мифол.].
Ментат — человек с экстрасенсорными способностями.
Ментор — друг Одиссея, наставник его сына Телемаха [мифол.].
Мера — один метр.
Месопотамия — Ирак.
Мессина — совр. Мессана (город на Сицилии).
Метида 1 (Мента) — богиня мудрости, первая жена Зевса и мать Афины [мифол.].
Метида 2 — самая большая по площади и самая закрытая провинция Аморийской империи (население — 1 млн. чел. / 60 делегатов в Плебсию). В Метиде расположены главные культовые сооружения аватарианской веры, важнейшие духовные и научные центры, а также плато Эриманф и пустыня Текену, где проводятся испытания самого мощного и разрушительного энергетического оружия.
Микадо — у аморийцев именование нихонского (японского) императора
Миклагард («Великий Город») — название Темисии у северных варваров.
Милисса Фортуната (20 г. до н.э. — 49 г. н.э.) — пятая дочь Фортуната-Основателя, аморийская военачальница.
Милиссины — аморийская княжеская династия, потомки Милиссы Фортунаты.
Милисы — стражи порядка.
Минерва — см. Афина.
Минос — сын Зевса и Европы, отец Ариадны и Федры, могущественный царь Крита; после смерти — судья в Аиде, наряду с Радамантом и Эаком [мифол.].
Миртойское море— часть Средиземного моря между Пелопоннесом и Критом.
Мнемосина — богиня памяти, мать муз [мифол.].
Мобиль — транспортное средство, приводимое в движение пропеллерами.
Мом — божество злословия и насмешки [мифол.].
Монтеон — святилище, посвященное какому-то одному из богов-аватаров, в отличие от пантеона, который посвящен всем 12 аватарам.
Мопс — сын Аполлона, великий прорицатель [мифол.].
Морфей — сын бога сна Гипноса, бог сновидений [мифол.].
Музы — дочери Зевса и Мнемосины, богини-покровительницы наук и искусств: Евтерпа — лирической поэзии, Клио — истории, Талия — комедии, Мельпомена — трагедии, Терпсихора — танцев, Эрато — любовной поэзии, Полигимния — гимнов, Урания — астрономии, Каллиопа — эпической поэзии [мифол.]; аморийцы выделяют ещё трех муз: Каиссу — музу шахмат, Глиптию — музу рукотворчества (живописи, зодчества и ювелирного искусства), Политию — музу политики.
Мусагет («водитель муз») — эпитет Аполлона как покровителя искусств [мифол.].
Мут — горная гряда на севере провинции Метида.
Мьёльнир — волшебный молот Донара [сев. мифол.].
Нагини — прекрасные жены нагов, мудрых змеелюдей [инд. мифол.].
Нарбонна 1 (Нарбон) — античное поселение на юго-западе Галлии.
Нарбонна 2 — столица государства нарбоннских галлов.
Наяды — нимфы (духи) рек, ручьев и озер.
Немезида (Немесида, Адрастея) — богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм [мифол.].
Немейский лев 1 — чудовищный зверь, убитый Гераклом; шкуру льва, обладавшую исключительной прочностью, Геракл использовал как панцирь, щит и плащ [мифол.].
Немейский лев 2 (сехмут) — у аморийцев лев-мутант, из шкуры которого производят военное снаряжение.
Неоптолем (Пирр — «рыжий») — сын Ахилла, участник последнего этапа Троянской войны; при разорении Трои проявил крайнюю жестокость; убийца старого царя Приама [мифол.].
Неофит — варвар, признавший Учение Аватаров и перешедший в Содружество.
Несс 1 — коварный кентавр, перевозчик через реку Эвен, пытавшийся овладеть женой Геракла Деянирой [мифол.].
Несс 2 — озеро Чад; расположено на границе Сиренаики и Батуту.
Нестор — 1) внук Посейдона, царь Пилоса, участник Троянской войны, старец, славящийся мудростью, житейским опытом и красноречием [мифол.]; 2) мудрый старик [перен.].
Нефтида (Нефтис) — богиня, жена и сестра Сета, сестра Осириса и Исиды [егип. мифол.].
Нефтис — столица провинции Ливия (1 млн. чел.).
Нехбет — богиня царской власти, олицетворявшая могущество фараона, изображалась с хохолком коршуна на голове [егип. мифол.].
Нецесситата (Ананке) — олицетворение неизбежности, неотвратимости судьбы [мифол.].
Нидхогг — дракон, грызущий корни волшебного ясеня Иггдрасиль [сев. мифол.].
Нихон — Япония.
Новый Город — часть города Мемнона, расположенная в пещерах под Священным Городом.
Норны — божества судьбы, аналогичные мойрам (паркам) античности [сев. мифол.].
Нортумбрия — герцогство в Британии.
Нума Помпилий — второй римский царь, мудрый и справедливый человек.
Обол 1 — 1) мелкая монета в Греции; 2) мера массы.
Обол 2 — аморийская монета. Монеты в 1 обол (1 грамм), 5 оболов (5 г), 10 оболов (10 г) чеканятся из медно-цинкового сплава, монеты в 20 (2 г), 50 (5 г), 100 (10 г) и 500 (50 г) оболов — из медно-никелевого. 1000 оболов приравниваются к одному денарию, 10000 оболов — к одному солиду. Обол примерно соответствует 2 копейкам.
Обол 3 — у аморийцев мера массы, равная одному грамму.
Овидий Назон — римский поэт, автор «Метаморфоз» и «Скорбных элегий».
Огиг — мифический древний царь; отсюда выражение: «В Огигиев век» (в глубокой древности) и название острова нимфы Каллипсо, пленившей Одиссея, — Огигия [мифол.]. См. также Эрехтей.
Одиссей (Улисс) — известнейший греческий герой, царь Итаки, участник Троянской войны, прославился умом, хитростью, изворотливостью и отвагой. Десятилетнее путешествие Одиссея из Трои домой стало нарицательным для обозначения тяжелых испытаний, выпадающих на долю смертных [мифол.].
Ойкумена — весь Обитаемый Мир.
Омфал 1 (Омфалос) — у греков священный камень, «пуп Земли».
Омфал 2 — горы на границе провинций Ливия и Метида.
Орден 1 — знак отличия, государственная награда.
Орден 2 — объединение иереев, посвященных какому-либо из двенадцати богов-аватаров (например, Орден Феникса объединяет всех иереев этого аватара).
Оркус 1 — царство мертвых и бог-властелин этого царства [рим. мифол.].
Оркус 2 — город в провинции Персефона, центр добычи камня и руды, крупнейшая резервация рабов (50 тыс. свободных жителей, более миллиона рабов).
Осирис — сын Геба и Нут, брат и супруг Исиды, брат Сета и Нефтиды, отец Гора, бог умирающей и воскресающей природы, покровитель и судья мертвых [егип. мифол.]; «сон Осириса» — смерть.
Острака — глиняный черепок, на котором древние греки писали имя изгоняемого политика; отсюда «остракизм» [ист.].
Отур — брат Фафнира и Регина, убитый Локи; смерть Отура послужила толчком к истории с «проклятым» золотом нибелунгов [сев. мифол.].
Офелет — царевич, погибший ребенком, провозвестник неудачи похода «семерых против Фив» (Архемор) [мифол.].
Палатин 1 — один из семи холмов Рима, место расположения главных дворцов города.
Палатин 2 — принятое у аморийцев именование холма, на котором стоит Палатинский дворец.
Палатинский дворец (Палатиум, Пирамида) — Большой Императорский дворец в Темисии, главная официальная резиденция императора-августа аморийцев.
Палатины — личная стража императора-августа.
Палла — римская верхняя женская одежда, прямоугольный кусок ткани, различными способами драпировавшийся на фигуре.
Панорм — совр. Палермо (город на Сицилии).
Пантеон 1 — у римлян храм всех богов.
Пантеон 2 (в Темисии) — главное культовое сооружение двенадцати богов-аватаров, резиденция Консистории и Курии. Также пантеонами называются культовые сооружения, посвященные всем аватарам, в других городах Ойкумены.
Пантикапей — греческая колония в Тавриде (Крыму), затем столица Боспорского царства.
Парис (Александр) — 1) сын царя Трои Приама, присудивший «яблоко раздора» Афродите и похитивший Елену Прекрасную, виновник Троянской войны; убийца Ахилла [мифол.]; 2) сластолюбивый красавец [перен.].
Патрисианский корпус — элитные войска аморийской императорской армии, состоит исключительно из патрисов-добровольцев.
Патрисиарий — дворец в Темисии, резиденция Сената Империи.
Патрисы — чистокровные потомки пришельцев-аморийцев, покоривших коренное население нынешней Амории, аморийская аристократия.
Пафосской веры сын — поклонник женщин; в античные времена город Пафос на острове Крит был центром культа Афродиты [ист., перен.].
Пегас — аватар в облике коня с лебедиными крыльями. Шестой символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Добро. Сущность — Творчество. Возраст — с двадцати четырех до тридцати шести лет: цветение. Месяц — июль. Годы — …1770, 1782, 1794… Космическое тело (планета) — Марс. Цвет — красный. Элемент — железо. Драгоценный камень — рубин. Стихия — высшая: Астрал. Качества — свобода, красота, влюбчивость, терпимость, внушаемость, изнеженность. Профессии и занятия — люди искусства: писатели, учителя, артисты; бездельники. Отрасль — культура и искусства. Провинция — Гелика, столица — Анукис. Экстрасенсорная способность — сверхчувствительность.
Пелей — сын Эака, греческий герой, победивший Фетиду в поединке и ставший её мужем; на их свадьбу и было подброшено «яблоко раздора»; отец Ахилла [мифол.].
Пелерина — накидка на плечи, немного не доходящая до пояса.
Пелий (Пелиас) — царь Иолка, брат Эсона, незаконно отнявший у него престол; отправил племянника Ясона в поход за золотым руном; по возвращении аргонавтов убит Медеей [мифол.].
Пенфесилея — царица воинственных амазонок, принявшая участие в битве за Трою на стороне защитников города; убита Ахиллом [мифол.].
Персефона 1 (Прозерпина) — дочь Зевса и Деметры, жена Аида, царица царства мертвых [мифол.].
Персефона 2 — провинция Аморийской империи (население — 500 тыс. чел. / 40 делегатов в Плебсию).
Персефополь — столица провинции Персефона (250 тыс. чел.).
Персия — Иран.
Петрей Фортунат (23 г. до н.э. — 31 г. н.э.) — третий сын Фортунат-Основателя, аморийский политик, первый принцепс Сената Империи (с 14 г.).
Петрины — аморийская княжеская династия, потомки Петрея Фортуната.
Пигмалион — 1) царь Кипра, влюбившийся в созданную им статую нимфы Галатеи. Богиня Афродита оживила статую, и Галатея стала его женой [мифол.]; 2) человек, влюбленный в своё творение [перен.].
Пирам — юноша, романтически влюбленный в Фисбу; думая, что любимую растерзала львица, покончил с собой; Фисба также поразила себя, не желая жить без Пирама [мифол.].
Пирей 1 — порт города-государства Афины.
Пирей 2 — у аморийцев остров на озере Феб, крупнейший транспортный узел Темисии, порт для кораблей, субмарин и экранопланов, аэропорт, вокзал.
Пирифлегетон — огненная река в царстве Аида [мифол.].
Пифия 1 — жрица-прорицательница оракула Аполлона в Дельфах.
Пифия 2 — река в Стимфалии и Эридее, впадает в озеро Феб.
Пифон 1 — порождение Геи, змей, побежденный Аполлоном [мифол.].
Пифон 2 — столица провинции Стимфалия (200 тыс. чел.).
Плавт, Тит Макций — римский комедиограф, автор комедий «Ослы», «Горшок», «Хвастливый воин».
Плебеи 1 — 1) свободное население Рима; 2) простолюдины.
Плебеи 2 — основное население нынешней Амории, потомки туземцев, покоренных патрисами (пришельцами-аморийцами), в узком смысле — народ Империи.
Плебсия — народное собрание, орган представительства плебеев.
Плеядовы острова — Канарские острова.
Поликсена — дочь Приама и Гекубы, обещанная в жены Ахиллу; после разгрома Трои принесена Неоптолемом в жертву духу отца [мифол.].
Полифем — 1) сын Посейдона, циклоп (одноглазый), ослепленный Одиссеем [мифол.]; 2) свирепый, но глупый великан [перен.].
Понт Эвксинский — Черное море.
Понтифик 1 — у римлян член высшей жреческой коллегии.
Понтифик 2 — руководитель Курии, лицо, осуществляющее от имени августа исполнение его обязанностей в качестве главы духовной и судебной власти.
Посейдон (Гиппий, Нептун) — бог-повелитель морей, сын Крона и Реи, «колебатель земли» (Энносигей) [мифол.].
Преторий — тюрьма.
Претория — войсковое соединение численностью 1200 человек, две когорты. Командир — претор.
Префект — у аморийцев: 1) наместник округа в пределах губернаторства или градоначальник; 2) генерал-префект.
Приамиды — дети последнего царя Трои Приама: Гектор, Парис, Деифоб, Гелен, Полидор, Полит, Кассандра, Лаодика, Поликсена и другие — всего пятьдесят сыновей и двенадцать дочерей [мифол.].
Принцепс 1 — «первый среди равных» в римском сенате, титул Августа.
Принцепс 2 — выборный глава Сената Аморийской империи.
Прометей — 1) титан, похитивший с Олимпа огонь и передавший его людям; за это по приказу Зевса был прикован к скале и обречен на постоянные муки: прилетавший каждый день орел клевал его печень, которая вновь отрастала за ночь; освобожден Гераклом. Через своего сына Девкалиона, «первого человека», Прометей также считается основателем расы людей [мифол.]; 2) человек исключительного мужества [перен.].
Пропонтида (Фракийское море) — Мраморное море.
Проэдр — высший воинский чин, примерно соответствующий генералу армии.
Псалтирион — у аморийцев струнно-щипковый инструмент, аналог гуслей.
Психея (Психе) — возлюбленная Амура (Эрота), олицетворение человеческой души [мифол.].
Рагнарёк — гибель всего мира, которая должна произойти вследствие последней битвы богов и героев с чудовищами [сев. мифол.].
Рагор — столица провинции Лаодика (1 млн. чел.).
Радамант — сын Зевса и Европы, законодатель на Крите; после смерти — судья в Аиде, наряду с Миносом и Эаком [мифол.].
Регин — брат Отура и Фафнира, воспитатель Сигурда (Зигфрида).
Регинлейв 1 — одна из валькирий [мифол.].
Регинлейв 2 — поле брани близ Нарбонны.
Ригведа — первая и главная часть «Вед», собрание индуистских религиозно-философских догм и гимнов.
Родан — река Рона; протекает по территории Галлии.
Ростра — трибуна для ораторов на форуме.
Саламандра — аватар в облике человекообразной ящерицы среди языков пламени. Третий символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Добро. Сущность — Преодоление (Очищение). Возраст — с восьми до двенадцати лет: ученичество. Месяц — апрель. Годы — …1767, 1779, 1791… Космическое тело (планета) — Меркурий. Цвет — огненный (оранжевый, рыжий). Элемент — ртуть. Драгоценный камень — янтарь. Стихия — первичная: Огонь. Качества — целомудрие, набожность, добродетельность, храбрость, усердие. Профессии и занятия — ремесленники, рабочие; заговорщики, подстрекатели, поджигатели. Отрасль — ремесла (промышленность). Провинция — Ливия, столица — Нефтис. Экстрасенсорная способность — способность не гореть в огне.
Салмоней — царь Фессалии, выдававший себя за Зевса, разъезжая на колеснице и подражая грому звоном металлических листов, а молниям — с помощью факелов; за это убит Зевсом [мифол.].
Самниты — см. Кавдинское ущелье.
Санскрит — литературный древнеиндийский, а также разговорный язык.
Сапфировый дворец (Сафайрос) — официальная резиденция Дома Фортунатов на острове Сафайрос.
Сафайрос — остров на озере Феб близ Темисии.
Сафо (Сапфо) — великая греческая поэтесса.
Светоний, Гай Транквилл — выдающийся римский историк, автор «Жизни двенадцати цезарей».
Священный Город — часть города Мемнона, расположенная в толще Хрустальной Горы и вокруг нее.
Северный (Склавинский) океан — Северный Ледовитый океан.
Секвана — река Сена (в Галлии).
Селена — 1) богиня, сестра Гелиоса-Солнца и Эос-Зари, олицетворение луны [мифол.]; 2) спутник Земли Луна.
Семела (Тиона) — возлюбленная Зевса, мать Диониса, которого родила от страха, когда царь богов явился ей в олимпийской колеснице, в ореоле из молний, сопровождаемый раскатами грома [мифол.].
Сенатор 1 — член римского сената.
Сенатор 2 — глава или представитель княжеского рода, член Сената Империи.
Сенектута — богиня старости [рим. мифол.].
Сет — сын Геба и Нут, брат Осириса, Исиды и Нефтиды, бог пустынь и чужих стран, олицетворение зла [егип. мифол.].
Сехмет (Сохмет) — богиня-львица, покровительница фараона, его воинов, а также целителей [егип. мифол.].
Сехмут — см. Немейский лев 2.
Сиа 1 — богиня познания и мудрости [егип. мифол.].
Сиа 2 — у аморийцев языке патрисов (нобилей), разработанный дочерью Фортуната Гермионой.
Сивилла Кумкая — 1) создательница «Сивиллиных книг», сборника изречений и предсказаний, служившего римским жрецам для официальных гаданий [ист.]; 2) великая прорицательница [перен.].
Сигурд (Зигфрид) — великий герой, победитель дракона Фафнира, затем обладатель клада нибелунгов и возлюбленный валькирии Брунхильды [сев. мифол.].
Сизиф (Сисиф) — сын Эола, царь Коринфа; перехитрив богов, дважды избежал смерти и был приговорен за это вечно вкатывать в подземном мире на гору камень, который, достигнув вершины, скатывался обратно [мифол.]. Отсюда «Сизифов труд» — тяжелая бесплодная работа.
Сильфиды — нимфы (духи) воздуха [мифол.].
Симплициссимус — аватар в облике существа с телом петуха, мелкой змеиной чешуей, орлиными лапами, когтями и клювом, крыльями летучей мыши и длинным змеиным хвостом, скрученным «мертвой» петлей и раздвоенным на конце в форме наконечника боевого копья. Одиннадцатый — и последний — символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, олицетворение гибели всего живого. Характер — Зло. Сущность — Смерть (Крах). Возраст — с восьмидесяти четырех до девяноста шести лет: дряхлость. Месяц — декабрь. Годы — …1775, 1787, 1799… Космическое тело (звезда) — Немезида. Цвет — черный. Элемент — сера. Драгоценный камень — агат, черный оникс. Стихия — производная: Молния. Качества — воинственность, зависть, суеверие, безрассудство, жестокость. Профессии и занятия — воины, охотники; убийцы. Отрасль — военное дело. Провинция — Стимфалия, столица — Пифон. Экстрасенсорная способность — бессмертие.
Синайский канал — канал, соединяющий Аравийское море с Внутренним.
Синдон 1 — египетская одежда: задрапированный кусок тонкой ткани, обертываемый вокруг бедер поверх мужского калазириса.
Синдон 2 — у аморийцев мужское и женское платье из тонкой ткани, прикрывающее тело от таза до груди и оставляющее открытыми ноги, бедра, руки, плечи и верхнюю часть груди; бывает широким или облегающим, с одной бретелью, с двумя или без бретелей, подпоясанным или свободным.
Сиренаика — провинция Аморийской империи (население — 5 млн. чел. / 330 делегатов в Плебсию).
Сирены 1 — полуптицы-полуженщины, завлекавшие моряков своим пением и губившие их [мифол.].
Сирены 2 — у аморийцев загадочные птицы, обитающие в джунглях Сиренаики, также сводящие людей с ума своим пением; сирен никто не видел, однако счастливцам иногда удаётся найти т.н. перья сирен, которые ценятся аморийцами выше золота и самоцветов.
Сицилийский пролив — пролив между островом Сицилия и Африкой.
Скедия — легкое судно, ладья.
Склавиния — Северная Азия; жители — склавины.
Слейпнир — восьминогий конь Вотана [мифол.].
Смарагд — изумруд.
Совоокая — эпитет Афины, чьи священным животным была сова [мифол.].
Содом и Гоморра — 1) города в Ханаане, жители которых погрязли в распутстве и за это были испепелены божественным огнем; спаслись только Лот и его семья; 2) беспорядок, разврат, хаос [перен.].
Содружество (Священное Содружество) — объединение (~ церковь) приверженцев аватарианской веры, состоит из двенадцати Орденов. Все граждане Амории по рождению и все новообращенные в веру аватаров считаются адептами Содружества.
Солид 1 — римская золотая монета.
Солид 2 — денежная единица Аморийской империи. Чеканится из золота 850 пробы. Вес монеты в 1 солид — 5 грамм. 1 солид равен 10 денариям. Солид примерно соответствует 200 рублям.
Софокл — греческий драматург, автор трагедий «Царь Эдип», «Эдип в Колоне», «Антигона», «Трахинянки», «Электра» и др.
Стентор — греческий воин, участник Троянской войны, который мог крикнуть, как пятьдесят человек одновременно [мифол.].
Стикс — подземная река в царстве мертвых (Аиде); клятва «водами Стикса» считалась священной у олимпийских богов [мифол.].
Стимфалийские горы — горы на границе Стимфалии, Метиды и Батуту.
Стимфалийские птицы 1 — чудовищные птицы, убивавшие людей и животных бронзовыми перьями; уничтожены Гераклом [мифол.].
Стимфалийские птицы 2 — у аморийцев грифы-мутанты, обитающие в Стимфалийских горах.
Стимфалия — провинция Аморийской империи, место ссылки государственных преступников (население — 1 млн. чел. / 47 делегатов в Плебсию).
Стола — римская женская одежда, надеваемая поверх туники.
Стрикс — фантастическая летучая мышь (или птица), кровосос.
Ступа — культовое сооружение буддистов, обычно полусферической или конусообразной формы.
Сулла, Луций Корнелий — римский диктатор, прославившийся своей жестокостью, но отличавшийся верностью данному слову.
Сфинкс — аватар в облике существа с телом льва и головой человека. Восьмой символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, означает богоизбранность, мощь и величие божественной мудрости, неофициально считается «старшим» среди аватаров. Характер — Гармония: между знанием и тайной. Сущность — Величие. Возраст — с сорока восьми до шестидесяти лет: мудрость. Месяц — сентябрь. Годы — …1772, 1784, 1796… Космическое тело (планета) — Сатурн. Цвет — синий. Элемент — свинец. Драгоценный камень — алмаз, нефрит. Стихия — высшая: Мысль. Качества — достоинство, тайна, мудрость, могущество, вечность, прагматизм, дипломатичность, выдержанность. Профессии и занятия — историки, мыслители, дипломаты, прорицатели; шарлатаны. Отрасль — дипломатия. Провинция — Метида, столица — Мемнон. Экстрасенсорная способность — телепатия.
Схенти — набедренная повязка жителей Египта.
Сцилла и Харибда — чудовища, жившие по обеим сторонам узкого пролива (вероятно, Мессинского) и губившие проплывающих между ними мореходов [мифол.].
Таврия — Крым.
Талфибий — участник Троянской войны, вестник царя Агамемнона.
Танат — «Долина Смерти», нагорье в Стимфалии, место ссылки осужденных на смерть патрисов.
Танатос (Танат) — бог смерти [мифол.].
Тантал — сын Зевса, угостивший богов мясом собственного сына Пелопса; за это и другие преступления олимпийцы сурово наказали Тантала: стоя в воде, он не может напиться, в саду не может вкусить плодов, вдобавок на его голову может в любое мгновение упасть скала [мифол.]; отсюда «танталовы муки».
Тартар — самая глубокая часть загробного мира (Аида), место заточения титанов [мифол.]. Отсюда «тартарова бездна», «провалиться в тартарары».
Тацита — у римлян богиня молчания; «жрец Тациты» — глухонемой.
Творец-Пантократор (Вседержитель) — верховный бог у аморийцев, создатель всего сущего.
Тевтония, Кимврия — государства Германии, федераты Амории; жители — тевтоны, кимвры.
Темисия — официальная столица провинции Эридея и всей Аморийской империи, иначе космополис (5 млн. чел.).
Теополис — определение Мемнона, священной столицы Аморийской империи, как «божественного града».
Терсит — участник Троянской войны, самый безобразный, дерзкий и злобный воин среди греков [мифол.].
Тесей (Тезей) — сын Эгея и Эфры, великий греческий герой, победитель чудовища Минотавра и участник множества других известных предприятий, основатель афинского государства [мифол.].
Тефида (Тефис, Тефия, Тифея, Тетис) — титанида, супруга Океана, богиня всех вод, мать океанид и речных нимф [мифол.].
Тефнут 1 — у египтян богиня влаги, жена бога Шу.
Тефнут 2 — река на границе Метиды и Ливии, впадает в реку Шу.
Тиара — у аморийцев императорская корона в форме усеченного конуса.
Тибулл — римский поэт-лирик, создатель «Элегий».
Тиресий — знаменитый слепой прорицатель из Спарты, персонаж троянского и фиванского циклов [сев. мифол.].
Тифон (Титон) — стоглавое огнедышащее чудовище, порождение Геи; победив Тифона, Зевс заточил его на Сицилии, под вулканом Этна [мифол.].
Тихе (Тиха, Фортуна) — 1) богиня случая и судьбы [мифол.]; 2) у аморийцев олицетворение случая, нередко определяющего жизнь человека, всевозможных превратностей слепой судьбы (Фаты), в отличие от Божественного Провидения (Фатума).
Тога — римская мужская верхняя одежда в форме полукруга или эллипса, которую носили свободные граждане.
Тор — см. Донар.
Торквес — здесь: рабский ошейник.
Трибун 1 — 1) у римлян должностное лицо, защитник интересов плебеев; 2) красноречивый оратор [перен.].
Трибун 2 — выборный глава плебейских делегатов.
Троада — см. Илион.
Туника — римская одежда, состоящая из прямоугольных кусков ткани, соединенных между собой боковыми швами, с отверстиями для рук и головы.
Турма 1 — подразделение римской конницы.
Турма 2 — войсковое соединение численностью 60 человек, пять декурий. Командир — турмарион.
Тутмос III — египетский фараон XVIII династии, при котором Новое царство достигло наивысшего расцвета.
Уаджет — богиня-хранительница царской власти, изображалась в облике змеи (урея), обычно на царском шлеме хепереш [егип. мифол.].
Уиса — египетские Фивы, столица страны во времена Нового Царства.
Улисс — см. Одиссей.
Упанишады — «сокровенное знание» — заключительная часть «Вед», собрание религиозно-философских догм индуизма.
Упелянд — верхняя одежда наподобие плаща-пальто, обычно широкая и длинная, с колоколообразными рукавами.
Уран — бог неба, супруг Геи (Земли), отец титанов, циклопов и сторуких; оскоплен и лишен власти младшим сыном Кроном [мифол.].
Урд — источник судеб, омывающий корни волшебного ясеня Иггдрасиль [сев. мифол.].
Усх — у египтян круглое широкое ожерелье, обычно из золотых или украшенных самоцветами пластинок, символ солнца.
Фамир — певец, дерзко вызвавший на состязание самих муз и за это ослепленный ими [мифол.].
Фаросский маяк— в Александрии, одно из т.н. «семи чудес света».
Фата — олицетворение случая, слепой судьбы, в отличие от Божественного Провидения (Фатума).
Фатум — 1) судьба, рок [рим. мифол.]; 2) у аморийцев олицетворение Творца-Пантократора и его Божественного Провидения (Промысла).
Фафнир — брат Отура и Регина, завладевший кладом нибелунгов и превратившийся в дракона; убит Сигурдом [мифол.].
Феб 1 — «блистающий», эпитет бога Аполлона [мифол.].
Феб 2 — у аморийцев большое озеро, на северном берегу которого стоит Темисия — см. карту на форзаце.
Федераты 1 — варварские племена, несшие военную службу на границах римского государства.
Федераты 2 — союзные или вассальные Аморийской империи государства, племена и народы, обитающие, как правило, у её границ.
Фемида (Темис, Юстиция) — дочь Урана и Геи, вторая жена Зевса, богиня правосудия [мифол.].
Феникс — аватар в облике птицы, похожей на орла, в бушующем пламени костра. Двенадцатый — и, одновременно, нулевой, начальный — символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, олицетворение вечного возрождения жизни. Характер — Гармония: между жизнью и смертью. Сущность — Возрождение. Возраст — до одного года, включая внутриутробное развитие плода: младенчество. Месяц — январь. Годы — …1776, 1788, 1800… Космическое тело (звезда) — Гелиос (Солнце). Цвет — золотой (желтый). Элемент — золото. Драгоценный камень — золото, гелиодор. Стихия — производная: Свет. Качества — возрождение, бессмертие, изобретательность, расчетливость, патриотизм. Профессии и занятия — строители, архитекторы, связисты, изобретатели; авантюристы. Отрасль — строительство. Провинция — Илифия, столица — Гелиополь. Экстрасенсорная способность — левитация.
Фенрир — чудовищный волк, сын Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].
Фетида — дочь морского старца Нерея, мать Ахилла; искупав сына в водах реки Стикс, сделала его неуязвимым (кроме пятки, за которую держала) [мифол.].
Фибула — пряжка для скалывания одежды.
Филипп II Македонский — выдающийся военачальник и правитель, объединитель Греции, отец Александа III.
Фортуна — см. Тихе.
Фортуналии 1 (Форс Фортуна) — римские празднества, посвященные богине Фортуне (24 июня).
Фортуналии 2 — пять или шесть (в високосный год) праздничных дней между декабрем старого и январем нового года.
Фортунат (63 г. до н.э. — 12 г. н.э.) — основатель Аморийской империи и аватарианской веры, император-август (2—12 гг.); также «Фортунат» — родовая фамилия царствующих особ.
Фортунаты — члены царствующей династии Аморийской империи (Дома Фортунатов), потомки Береники I.
Форум 1 — у римлян рыночная площадь, центр публичной политической жизни.
Форум 2 — центральная площадь аморийского города. На форуме обычно располагаются пантеон и основные государственные учреждения. Главным считается Форум Темисии, столицы Аморийской империи.
Фригг (Фрия) — богиня-мать, покровительница брака, жена Вотана [сев. мифол.].
Ханаан — Израиль, Палестина, Сирия; федеративная территория Амории.
Хань — Китай, а также китайский язык.
Хаос — 1) беспредельная первобытная масса, из которой образовалось сущее [мифол.]; 2) у аморийцев олицетворение беспорядка, дьявола, сатанинской силы.
Хармион — рабыня египетской царицы Клеопатры VII, остававшаяся верной ей до самого конца и покончившая с собой вслед за царицей.
Харон 1 — перевозчик душ мертвых через реку Ахерон, в царство Аида [мифол.].
Харон 2 — естественный тоннель в Стимфалийских горах, через который протекает река Шу.
Хатхор (Хатор) — богиня неба, покровительница фараонов, а также богиня любви, веселья, музыки; представлялась в облике небесной коровы, прекрасной женщины с рогами коровы, либо богини-львицы [егип. мифол.].
Хатшепсут — египетская царица XVIII династии, правившая страной более двадцати лет и оставившая после себя множество великолепных памятников.
Хель — загробный мир и богиня-хозяйка этого мира, дочь Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].
Хельгард — «Город Зла», название Мемнона у северных варваров.
Химера — аватар в облике существа с головой и шеей льва, туловищем козла и хвостом змеи, раздвоенным на конце в форме стрелы. Девятый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, наиболее значительный по сферам покровительства, означает забвение, опасность и искушение. Характер — Зло. Сущность — Мираж. Возраст — с шестидесяти до семидесяти двух лет: слабость. Месяц — октябрь. Годы — …1773, 1785, 1797… Космическое тело (планета) — Уран. Цвет — зеленый. Элемент — кислород. Драгоценный камень — изумруд, жадеит. Стихия — высшая: Эфир. Качества — опасность, заблуждение, слабость, хитрость, вероломство, осторожность, злопамятность, беспринципность, вкрадчивость. Профессии и занятия — повара, портные, ювелиры; мошенники. Отрасль — энергетика. Провинция — Сиренаика, столица — Джока. Экстрасенсорная способность — способность обходиться без сна.
Хитон — греческая драпированная одежда, обычно из двух кусков ткани, скрепленных на плечах застежками.
Храм Фатума — главное культовое сооружение аватарианской веры, посвященное Творцу-Пантократора (на Хрустальной Горе в Мемноне).
Хрустальная Гора — одиноко стоящая вершина в Метиде, которую венчает Храм Фатума; единственное в Ойкумене месторождение кристаллов-эфиритов.
Цезарь — 1) Гай Юлий, великий римский политик и военачальник; 2) см. Август Октавиан; 3) титул римского императора; 4) см. Кесарь.
Центурия 1 — подразделение римской армии (100 человек).
Центурия 2 — войсковое соединение численностью 120 человек, две турмы. Командир — центурион.
Цербер — аватар в облике трехглавого пса со змеиным хвостом. Второй символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Зло. Сущность — Сопротивление. Возраст — с четырех до восьми лет: отрочество. Месяц — март. Годы — …1766, 1778, 1790… Космическое тело (планета) — Плутон. Цвет — коричневый. Элемент — камень. Драгоценный камень — топаз, гиацинт. Стихия — производная: Металл. Качества — ярость, бдительность, фанатизм, упрямство, бездушие, мстительность. Профессии и занятия — стражники, пограничники; хулиганы. Отрасль — охрана порядка. Провинция — Персефона, столица — Персефополь. Экстрасенсорная способность — ясновидение.
Цинциннат — 1) римский политик, добровольно оставший власть и удалившийся в деревню, чтобы возделывать землю; 2) скромный, доблестный и верный гражданскому долгу муж [перен.].
Шу 1 — у египтян бог ветра и воздуха, сын бога Ра.
Шу 2 — река в Метиде, впадает в реку Маат.
Шудры — у индуистов низшая каста, к которой принадлежали неполноправные земледельцы и ремесленники.
Эак — 1) сын Зевса и Эгины, дед Ахилла, считавшийся благочестивейшим и справедливейшим человеком своего времени; после смерти — судья в Аиде, наряду с Миносом и Радамантом [мифол.]; 2) справедливый человек [перен.].
Эгида 1 — 1) щит Зевса, символ покровительства и гнева богов [мифол.]; 2) щит Афины с изображением головы горгоны Медузы, символ гнева богини-воительницы [мифол.].
Эгида 2 — у аморийцев обозначение покровительства Божественного императора правителю-вассалу.
Эгиох («носитель эгиды») — см. Зевс.
Эдип — царь Фив, случайно убивший собственного отца и женившийся на собственной матери [мифол.].
Эзоп — великий греческий баснописец, раб.
Эйнхерии — души храбрых воинов, павших в битвах, дружина Вотана; обитают в Вальхалле [сев. мифол.].
Экзарх 1 — главный иерей (жрец) в греческом храме.
Экзарх 2 — у аморийцев наместник экзархата (колониального округа).
Экраноплан — летательный аппарат, использующий т.н. «эффект отражения», обычно передвигается над поверхностью воды.
Электра — дочь Агамемнона и Клитемнестры, сестра Ореста, помогавшая ему мстить за убитого матерью отца [мифол.].
Элизиум — «обитель блаженных», праведников, то есть людей, бывших при жизни преданнейшими аколитами Содружества, страна вечного лета и счастья.
Элисса 1 — первое имя финикийской царицы Дидоны, основательницы Карфагена [мифол.].
Элисса 2 — город близ Карфагена, первая столица Аморийской империи, ныне главный город провинции Дорида (500 тыс. чел.).
Эмпус — у аморийцев крокодил-мутант; кожа эмпуса — ценный естественный материал.
Эмпусы (эмпузы) — чудовища, дети и спутники Гекаты; принимая различные образы, нападали на путников и высасывали у них жизненные силы [мифол.].
Эней — сын Анхиза и Афродиты, троянский царевич, герой войны, после гибели Трои заложивший новое царство в Италии; считается родоначальником римского народа [мифол.].
Энносигей — см. Посейдон.
Эос (Аврора) — богиня утренней зари [мифол.].
Эосфор 1 — бог утренней звезды [мифол.].
Эосфор 2 — хребет, отделяющий Аморию от Ханаана, восточная граница Империи
Эпигоны 1 — 1) сыновья героев, участников похода «семерых против Фив», также предпринявшие такой поход и захватившие город; 2) сыновья полководцев Александра Македонского (диадохов), боровшиеся за власть в его империи; 3) последователи кого-либо или чего-либо.
Эпигоны 2 — принятое у аморийцев определение двенадцати детей Фортуната-Основателя.
Эреб — 1) олицетворение мрака [мифол.]; 2) у аморийцев упоминание Эреба считается максимально допустимым в обществе ругательством.
Эрехтей (Эрехтоний) — 1) древний царь Афин, потомок Геи [мифол.]; 2) легендарный персонаж [перен.]. См. также Огиг.
Эрида (Эрис, Дискордия) — богиня раздора и соперничества [мифол.].
Эридан 1 — река на крайнем западе Ойкумены [мифол.].
Эридан 2 — у аморийцев Великий Канал, связывающий озеро Феб с Внутренним морем.
Эридея — центральная провинция Аморийской империи (население — 12 млн. чел. / 1000 делегатов в Плебсию).
Эридов лес — большой лес в провинции Эридея.
Эриманф — плато на северо-западе Метиды.
Эринии (эвмениды, фурии) — богини-мстительницы, родившиеся из крови оскопленного Урана [мифол.].
Эрифила (Эрисила) — жена Амфиарая и мать Алкмеона, предавшая их ради ожерелья и пеплоса Гармонии (1); убита Алкмеоном, отомстившим за смерть отца [мифол.].
Эрот (Эрос, Амур, Купидон) — божество любви, страсти и сводничества [мифол.].
Эсон — царь Иолка, отец героя Ясона [мифол.].
Эфиальт — 1) грек, приведший персидское войско в тыл к спартанцам в битве при Фермопилах; 2) предатель, изменник Родины [перен.].
Эфир 1 — самая легкая часть воздуха, окружающая жилища олимпийских богов [мифол.].
Эфир 2 — у аморийцев таинственный объект на геостационарной орбите (над Храмом Фатума в Мемноне), излучающий «божественную энергию», которая также называется эфир.
Эфириты — кристаллы, используемые для улавливания эфира, добываются в Хрустальной Горе в Мемноне.
Эфирометр — прибор для измерения интенсивности излучения Эфира (2).
Эхнатон (Аменхотеп IV) — египетский фараон XVIII династии, пытавший утвердить почитание единственного бога — Атона (солнца).
Ээт — жестокий царь Колхиды, отец Медеи [мифол.].
Южный (Аравийский) океан — Индийский океан.
Юпитер — см. Зевс.
Юст Фортунат (15 г. до н.э. — 53 г. н.э.) — шестой сын Фортуната-Основателя, аморийский политик, консул-правитель в 13—52 гг. (с перерывами).
Юстины — аморийская княжеская династия, потомки Юста Фортуната.
Ясон — знаменитый греческий герой, вожак аргонавтов, муж Медеи; с её помощью похитил золотое руно; в дальнейшем оставил жену и попытался отнять у неё их детей; умер с горя под обломками корабля «Арго» после их убийства и бегства Медеи [мифол.].
Вы ценитель альтернативной истории, политического триллера и психологической драмы?
Хотите украсить свою библиотеку?
Закажите малотиражное коллекционное издание «Наследников Рима» с автографом автора, в твёрдом переплёте и суперобложке. В книгу объёмом 992 страницы вошли романы «Нарбоннский вепрь» и «Боги выбирают сильных» в обновлённых редакциях 2017 года, новый роман «Воскресшие и мстящие», а также множество дополнительных материалов о «Божественном мире» Бориса Толчинского.
Подробнее о цикле: https://boristolchinsky.livejournal.com/71253.html и далее по ссылкам.
![[]](/img/t/tolchinskij_b_a/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib-6.jpg)
![[]](/img/t/tolchinskij_b_a/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib/book2_bogi_vybirayut_silnykh_2017_fantlib-7.jpg)
Электронная почта автора
Boris.Tolchinsky@Gmail.com
Живой журнал
https://BorisTolchinsky.livejournal.com
Википедия http://ru.PaxDei.wikia.com (в разработке)
Полный текст романа можно приобрести на его странице в Ридеро: https://ridero.ru/books/bogi_vybirayut_silnykh/.
Примечания
1
Речь Ахилла после первой битвы с Гектором, из которой Гектора выручил Аполлон.
2
Игра слов: латинское имя Кассий означает «пустой».
3
«Правда с языка сорвалась!» (лат.)
4
«Наслаждение без опасности меньше приятно» (лат.)
6
Т.е. сделать военным министром.
7
«Ты одна мне отрада, ослепли для римских красавиц, кроме тебя лишь одной, очи мои навсегда» (лат.)
8
«Ты утешенье в заботах моих, ты светоч во мраке, ты и в безлюдье пустынь будешь весь мир для меня» (лат.)
11
«Эриния из трагедии» (лат.)
12
Т. е. Клавдий Петрин и Гораций Даласин играли в шахматы.
13
«Нет худа без добра» (лат.)
14
«Хвалитель былых времен» (лат.)
15
«Серьезное — на завтра» (лат.)
16
«Падений жалких в жизни не ведая, Сияет Виртута (доблесть) славой немеркнущей И ни приемлет, ни слагает Власти по прихоти толп народных» (лат.)
17
Офелет — царевич, погибший ребенком (мифол.); следовательно, он не мог носить бороды, тем более седой.
18
«Пришел, увидел, убежал» (лат.) — парафраза известного изречения Юлия Цезаря: «Veni, vidi, vici» — «Пришел, увидел, победил».
19
«Что ж ты убегаешь, праведный и стойкий галл?» (лат.)
21
«Прибыль лучше стыда» (лат.)
22
«Девушка белее лебедя» (лат.), т.е. невинная, непорочная красавица.
26
«Рождается новый порядок вещёй» (лат.)
27
«Довольно, и больше чем довольно» (лат.)
28
Аморийцы выделяют не девять, а двенадцать муз, богинь-покровительниц наук и искусств, — см. «Словарь имен и названий».
29
«Согласного судьба ведет, а несогласного влечет» (лат.)
30
«Не доверяйте наружности» (лат.)
31
«Половина души моей» (лат.)
33
«Чтобы ты сохранил половину души моей» (лат.)
34
«О, если бы Юпитер возвратил мне прошедшие годы» (лат.) — слова из «Энеиды» Вергилия.
35
«Бхагаван» (санскр.) — «высокочтимый господин».
36
«С точки зрения государства» (лат.)
37
Медея убила своего брата Абсирта, расчленила его тело и разбросала части по морю; царь Ээт вынужден был прекратить преследование, чтобы собрать и схоронить останки сына.
38
Дед Медеи — бог солнца Гелиос.
39
«Имя — предзнаменование» (лат.)
41
«О Боже, несчастная я!» (лат.)
42
Диалог Елены и Афродиты из «Илиады» Гомера.
43
«Что и требовалось доказать» (лат.)
47
«Молва растёт на ходу» (лат.)
48
«Да здравствую я, дражайшая София!» (лат.)
49
«Бог из машины» (лат.) — драматургический прием в античных пьесах; некто могущественный (бог) появлялся внезапно и решал все проблемы.
50
Судя по карте, площадью провинция Метида превосходит Британию и Галлию, вместе взятые.
51
«Кто дерзнет сказать, что солнце лживо?» (лат.)
52
«Прочь удалитесь, непосвященные» (лат.)
53
«Каков отец, таков и сын!» (лат.)
54
«Узнаю следы прежнего огня» (лат.)
55
Трансаморийский экспресс пересекает территорию Империи по маршруту Гелиополь — Киферополь — Персефополь — Оркус — Дор — Астерополь — Нефтис — Темисия — Рагор — Бусирис — Анукис — Джока, см. карту на форзацах.
57
«Кто стареет, в том ум мальчика» (лат.)
59
«Justitia (iustitia)» (лат.) — справедливость.
61
«Отложи: маленькое терпение даст большие выгоды» (лат.)
62
«Увы, увы, мне несчастному!» (лат.)
63
Т.е. обманутый муж — см. «Словарь имен и названий».
64
«Любовь обильна и медом, и желчью» (лат.)
65
«О древний дом, какая перемена хозяина!» (лат.)
66
«Или Цезарь, или никто» (лат.), т.е. всё либо ничего.
67
Слова раба царю Самоса Анкею, который посадил виноградник, надеясь скоро испить вина, но умер, раненый вепрем, прежде чем виноград созрел.
68
Фрагмент монолога Энея перед битвой с Ахиллом из «Илиады» Гомера.
69
Ответ Посейдона Энею (там же).
70
«Горе тебе радующемуся, ибо скоро после радости заплачешь» (лат.)
72
«Козёл» — в смысле «рогоносец».
73
«Нет ничего ненадежнее толпы» (лат.)
76
Т.е. злой ангел, приспешник Сатаны.
78
Неточная цитата из «Одиссеи» Гомера.
79
«Как ты поступишь, когда пред лицом очутишься Венеры?» (лат.)
80
«Ты из такой-то толпы ни одной не находишь достойной? Пусть и красива она, и стройна, плодовита, богата, С ликами предков по портикам, и целомудрием спорит С девой сабинской, что бой прекращает, власы распустивши, Словом, редчайшая птица на свете, как черная лебедь, — Вынесешь разве жену, у которой все совершенства?» (лат.)
81
«Покорный, жене подвластный» (лат.)
82
«Он мой, удочку глотает!» (лат.)
83
«Гурий» — львёнок (др.-евр.), «Леонид» — подобный льву, сын льва (греч.)
84
«Кого судьба повесить хочет, тот не тонет в волнах!» (лат.)
85
«Любить и разуметь едва ли и богу возможно» (лат.)
86
«Верный друг познаётся в неверном деле» (лат.)
87
«Перед народом, публично» (лат.)
88
«Кто просит, тот ниже» (лат.)
90
«Это было одно из моих желаний» (лат.)
91
«Правда ненависть родит» (лат.)
92
«Если я одержу ещё одну такую победу, я погиб» (лат.) — знаменитые слова эпирского царя Пирра после его победы над римлянами.
93
«Пуническая верность» (лат.), т.е. коварство.
94
Еретики-маркианцы исчисляли свой календарь от дня завершения Марком Ульпином работы над книгой «Основы Свободной Веры».
95
«Андрон» — «муж, мужественный, победитель мужей» (греч.)
99
Намек на древний римский обычай, впоследствии отмененный, избавляться от немощных стариков посредством утопления их в реке Тибр.
100
«Буду ненавидеть, если смогу; а не смогу — буду любить против воли» (лат.)
102
«Что нравится, позволено» (лат.)
103
«Такому имени никакая хвала не равна» (лат.)
104
«Преступление, заключающееся в оскорблении Божественного Величества» (лат.) — аморийская юридическая формула.
105
Здесь и далее для краткости термины приводятся в мужском роде, однако они справедливы в том же значении и для женского рода, например: август — августа, архонт — архонтесса, и т. д.
Полный текст романа можно приобрести на его странице в Ридеро: https://ridero.ru/books/bogi_vybirayut_silnykh/.
|
|
Связаться с программистом сайта.