Толчинский Борис Аркадьевич
Книга первая. Нарбоннский вепрь (в новой редакции 2017 года)

Lib.ru/Фантастика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]

Комментарии: 1, последний от 23/10/2019.

Размещен: 28/01/2018, изменен: 28/01/2018. 963k. Статистика.

Аннотация:
Жизнь на коленях - единственный способ спасти маленький народ от гнева Аморийской империи, созданной потомками римлян и ныне правящей всем миром. Таков тяжёлый выбор Круна, герцога Нарбоннской Галлии, сильного и неустрашимого северного варвара. Его сын Варг мечтает о свободе и становится противником отца. Но что он может против всей мощи Империи?

София Юстина, молодая аморийская княгиня, имеющая огромное влияние на политику Империи, пытается помочь Круну и остановить мятеж Варга. "Свобода от Империи - это миф, это пустой соблазн, это козни дьявола. Свобода возможна лишь в союзе с нами", - убеждает она гордых варваров. Токи симпатии между Софией и Варгом усиливаются, но они - враги, это не их выбор, а самих богов, разделивших варваров и аморийцев...
Вы также можете выразить свою признательность автору, переведя ему некую (по вашему усмотрению) сумму на счёт:

41001451798774 ( Яндекс.Деньги (руб) YM)

Нарбоннский вепрь

Annotation

Жизнь на коленях — единственный способ спасти маленький народ от гнева Аморийской империи, созданной потомками римлян и ныне правящей всем миром. Таков тяжёлый выбор Круна, герцога Нарбоннской Галлии. Его сын Варг мечтает о свободе и становится противником отца.

Молодая княгиня София Юстина, реальная правительница Империи, пытается помочь Круну и остановить мятеж Варга. Токи симпатии между нею и Варгом усиливаются, но они враги, это не их выбор, а самих богов, разделивших варваров и аморийцев…

Нарбоннский вепрь

Notes

Нарбоннский вепрь Первая книга трилогии «Наследники Рима» в новой редакции 2017 года Борис Толчинский

     НАСЛЕДНИКИ РИМА

     Путь Империи. Расцвет

     (трилогия)

     НАРБОННСКИЙ ВЕПРЬ:

     Книга Варга

     Первый роман из культового альтернативно-исторического цикла «Божественный мир» в новой редакции 2017 года

     Подробнее о цикле: https://boristolchinsky.livejournal.com/71253.html и далее по ссылкам.

Иллюстрация на обложке Томас Коул. Путь Империи. Первобытное состояние (The Consummation of Empire. The Course of Empire. The Savage State), 1836

ISBN 978-5-4485-9892-0

Благодарности

Автор выражает огромную благодарность коллегам с Форума Альтернативной Истории (ФАИ) и всем читателям, оставляющим свои отзывы, вопросы, замечания, пожелания и слова поддержки.

Моя особая признательность друзьям: Елене Навроцкой (Новосибирск), Руслану Смородинову (Хазарзару) (Волгоград), Елене Долговой (Пермь), Тимофею Алёшкину (Москва), Алексу Лакедре (Москва).

Электронная почта автора

Boris.Tolchinsky@Gmail.com

Живой журнал

https://BorisTolchinsky.livejournal.com

Википедия http://ru.PaxDei.wikia.com (в разработке)

Краткая экспозиция

Нашествие варваров неостановимо! Римская империя рушится под их ударами и из-за собственной дряхлости. Рим и Константинополь в руинах! Понимая, что спасти Европу невозможно, император Гай Аврелий Фортунат вместе с верными ему людьми перебирается на другой берег Средиземного моря, в Африку. Там, у развалин древнего Карфагена, Фортунат закладывает основы для новой империи, ещё более великой, могущественной и безжалостной. Самые проницательные мыслители античного мира создают для неё новую религию, которая берёт всё лучшее от древнего язычества и христианства. Эта религия, аватарианство, или Учение Аватаров, жёстко разделяя римлян и варваров, требует от последних покорности: один Бог-Творец, одно Солнце, один Император!

Потомки римлян, мужчины и женщины, причём женщины наравне с мужчинами, идут на юг и заставляют отступать пески Сахары; под песками они находят поразительные артефакты и ставят их на службу своей новой Родине; они прокладывают великие каналы, поворачивают реки, строят новые большие города. Осознавая свою силу, они идут на восток и принуждают гордых персов и индусов, даже китайцев склониться перед их могуществом. Вооруженные неколебимой, беспощадной верой и развитыми технологиями, они пересекают море и вновь покоряют Европу, за исключением далёкого, сурового Севера и Востока.

Веками отвоёвывая земли у природы и людей, эти наследники Рима создают себе прекрасный новый мир, угодный их богам, хранимый их богами, и этот мир свой так и называют — Божественный мир.

А себя называют аморийцами, в честь основателя своей Империи: сам Фортунат был родом из городка Аморий в Малой Азии. В действительности они потомки не одних лишь римлян, также египтян, греков, берберов и, возможно, варваров-вандалов… Но тайны происхождения, становления и расцвета нового народа-гегемона известны только самым посвящённым. Народу же известно то, что Амория — оплот Цивилизации, сумевшей выстоять и возродиться, обрести невиданное величие.

Но и среди варваров, и среди самих аморийцев до сих пор находятся те, кого не устраивает такой мир. Эти люди не желают признавать богов-аватаров своими богами. Не желают жить по законам Империи. Не желают поклоняться Божественному императору. Они готовы сражаться: каждый тем оружием, каким владеет лучше — кто мечом, а кто и тайным знанием…

Часть I. Мир

Глава первая, из которой видно, что далеко не всякий варвар мечтает преклонить колени у трона Божественного императора

148-й Год Химеры (1785)¹,

12 октября, Темисия, Палатинский дворец

Обычай принимать в Палатиуме, Большом Императорском дворце, клятвы верности варваров-федератов аморийскому богу-императору, стар, как сам этот дворец. За семь веков, что возвышается он над имперской столицей, тут побывали сотни, если не тысячи, вождей, архонтов, негусов, царей, султанов, королей. Были даже падишахи. А однажды колени пред Божественным Престолом в Темисии преклонил сам ханьский император. Но его, конечно, принимали не в качестве императора. Как любят говорить аморийцы, «один Творец во Вселенной — одно Солнце на небе — один Эфир над землёй — один Император на земле».

Жителей имперской столицы очень, очень нелегко удивить появлением здесь нового варвара-федерата.

Однако нынче случай особый. Ждали Круна Свенельдсона, герцога Нарбоннской Галлии, с детьми и свитой. Имя Круна постоянно на слуху у аморийцев с десяток лет, а то и больше. В последние годы — с прозванием «Свирепый». У Аморийской империи давно не было такого умного, жестокого и удачливого врага. В то время как вся остальная Галлия, да что Галлия — почти вся Европа! — давно уж успокоилась в отеческих объятиях властительного южного соседа, небольшой удел со столицей в древней Нарбонне упорно сопротивлялся «естественной власти» Божественного Престола. Немало славных легионеров полегло в горах и лесах Нарбоннии. Но ещё больше галлов, подданных и соратников мятежного Круна, закончили жизнь в аморийской петле или в аморийском рабстве.

Но нынче наступал итог давней вражде, итог закономерный и поучительный. Не в цепях изменника, а в короне властителя Крун Свирепый явился в Темисию, которую сами жители Европы, северного континента, называли Миклагардом — «Великим Городом». Это был первый государственный визит вождя нарбоннских галлов в столицу Аморийской империи. Империи, которая вот уже полторы тысячи лет пыталась, и небезуспешно, диктовать свою волю целой Ойкумене, Обитаемому Миру. Империи, подданные которой относились ко всем остальным народам планеты с врожденным и вызывающим презрением. Империи, которая полагала себя вправе разговаривать с ними как с рабами, — и только потому, что над нею единственной, подобная волшебной лампе, сияла звезда Эфира, божественный светоч, дарованный народу Фортуната богами-аватарами, небесными посланцами Творца.

Крун же был истинным сыном своей суровой страны: высокий, плечистый, с суровым и резким лицом, чистыми серыми глазами, большим прямым носом, густыми волосами цвета смоли и пышной бородой до груди. Ему было пятьдесят; дочери его Кримхильде исполнилось двадцать пять лет, сыну Варгу — двадцать два года. Галлия — не Амория; галлы, проводящие всю жизнь в схватках с необузданной, как они сами, природой, долго не живут. Крун понимал, что закат его жизни уж близок. Пока мог, упорно, как и подобает воину Донара, препятствовал он стараниям Империи прибрать к рукам нарбоннских галлов. Сражался с ними в открытом поле, нападал на их колонии и караваны, вешал их негоциантов и миссионеров, ибо знал, что те и другие — на самом деле злокозненные подсылы имперского правительства.

Да, он сопротивлялся Империи всегда и всюду, когда и где это было в его силах. Он верил, что дороже свободы нет ничего. Так текли годы, один за другим; народ бедствовал; уходили к Донару верные друзья; да и его, Круна, возраст легче, чем по календарю, можно было проследить по шрамам от оружия амореев и покорных их воле вассалов-федератов. Годы текли, силы таяли — а хищные щупальца Империи с прежней настойчивостью тянулись к его земле. Казалось, неисчерпаема бездна, откуда появляются могучие легионы, откуда выползают всё новые и новые «негоцианты» и «миссионеры», откуда изливаются на головы послушных федератов всевозможные «блага цивилизации».

И настал миг, когда что-то надломилось в непокорной душе Круна. Он понял, что не хватит жизни, чтобы обрубить все эти алчущие щупальца, и что рано или поздно, не при нём, так при сыне, Империя поставит на колени его народ, как ставила уже не раз при предках Круна. Тысячи, десятки тысяч галлов будут уведены в рабство, а поскольку галлы гордый народ, их не станут держать прислугой, нет, жители гор и лесов будут долбить камень в Оркусе, чтобы другие, более удачливые рабы могли строить для патрисов и магнатов новые дворцы и виллы. А там, среди гор и лесов Нарбоннской Галлии, больше не будет свободного народа — там появятся колонии Империи, туда приедет императорский экзарх, нахлынут имперские поселенцы, акриты, — та земля больше не будет дорогой сердцу Круна Нарбоннией.

Вот почему он решил прийти первым. Сейчас была передышка: Империя как раз усмиряла очередное восстание федеративных племён на юго-востоке, в Эфиопии. Между прочим, иногда шальная мысль проскальзывала в голове Круна: а как бы неплохо им всем — галлам, иберам, германцам, аравянам, персам, маурам, даже далёким амазонкам и лестригонам — сговориться меж собой и сообща напасть на имперского паука! Но то были пустые надежды: если что и умеют лучше всего подданные Божественного императора, так это стравливать племена друг с другом. Разделяют — и властвуют!

Легко ли галлу сговориться с лестригоном, если он, галл, знает, — разумеется, со слов имперских миссионеров, — что лестригоны едят людей? И как лестригону договориться с галлом, если он точно знает, что галл годится только в пищу? А даже если бы узнали галлы и лестригоны друг о друге правду — как им сговориться о совместных действиях, когда друг до друга тысячи герм? Когда те и другие варвары, а значит, таких мощных средств связи, какие есть у Империи, у них нет? Когда сама имперская земля тянется меж ними неприступной стеной, разделяя их, властвуя над теми и другими, над всеми?

А значит, не было иного выхода, как покориться. Пополнить собою длинный ряд варварских правителей, преклонивших колени перед Божественным Престолом в Темисии. Только так можно спасти то, что ещё осталось. Да, нынче удобное время, думал Крун, нынче можно взять мир за меньшую цену…

Мужество, чтобы принять такое решение, требовалось ему великое — легче было в смертном бою против заклятых врагов, чем в словесных баталиях с потрясёнными соратниками. Его не понимали. Ропот, тяжёлые и угрюмые взгляды из-под бровей. Злые разговоры-пересуды за спиной. Наконец, открытое возмущение. Народ, рыцари, жрецы — все, для кого он, Крун, был вождем. Да, он был вождем, и его авторитета хватило, чтобы переубедить одних и заткнуть рты остальным. Он принял своё решение единолично и не собирался его менять. Они это увидели. Ещё немного времени прошло, и у него появились сторонники.

Крун взялся за дело решительно и твердо, точно предстояло не стыдное паломничество к подножию враждебного трона, а победоносный военный поход. В сущности, так оно и было: он одерживал горькую победу над собою прежним.

Он привёз в Темисию и сына, и дочь, и соратников, и прочих, кто много значил при нём и для него. Он их привёз в Темисию затем, чтобы они своими глазами увидели то, что он, мудрый, увидел издалека, и чтобы не по его приказу, а по собственной воле склонились пред необоримой силой. Он привёз их затем, чтобы заставить совершить предательство исконной веры: когда они вернутся на родину, Донар-Всеотец станет для них не более чем идол, дьявольская ипостась Хаоса, с которой, не щадя жизни, надлежит биться каждому честному аколиту священного Учения Аватаров.

И это тоже было платой родине за её спасение.

Но не угрызения совести и не хмурые лица соратников тревожили Круна, а взгляды сына. Варг был точной его копией, даже, пожалуй, копией улучшенной. Не было средь галлов воина сильней и мужественней сына вождя, не было друга вернее, не было парня красивее его. И, помимо всего названного, Варг имел пытливый ум, до всякой вещи стремился доходить сам; воспитанный на прежних деяниях отца, честолюбивый юноша готовился принять из его рук знамя борьбы за свободу своего народа. В грёзах уже водил он рыцарей в великий бой, уже палил он имперские колонии и корабли, уже вешал на деревьях, как презренных шакалов, предателей-федератов… И вдруг — такой поворот! Оказывается, не бить надо коварных имперцев, а преклоняться перед их величием. Не вешать федератов, а становиться в их ряд и дружить с ними. И чудищ-аватаров, которым поклоняются в Империи, нужно почитать, как богов, а Донара-Всевоителя, исконного и истинного Отца Земель, изгнать из головы и из сердца…

Пытливый был ум, но непокорный! Не сумел Крун переубедить сына. И в конце концов бросил переубеждать, а просто приказал Варгу следовать за отцом, как подобает хорошему сыну.

Великая столица Богохранимой империи и целой Ойкумены встретила их широкими проспектами, громадами Палатиума и Пантеона, бесчисленными площадями, дворцами, термами и стадионами. Галлы казались себе муравьями в сказочных чертогах. Их самый большой город, древняя Нарбонна, насчитывал от силы двадцать тысяч жителей, и большинство из них герцог знал в лицо. Здесь же, в Темисии, постоянно проживали, страшно помыслить, — пять миллионов! — и эти пять миллионов жили в такой умопомрачительной роскоши, что даже посуды из дворца какого-нибудь князя хватило бы, если её продать, на пропитание всем западным, восточным, южным и северным галлам в течение месяца, а то и года!

Правда, были в космополисе не только сказочные дворцы, но и трущобы нищеты, и бараки рабов, да и дворцов на душу населения было не так много, — но приезжим варварам трущобы и бараки не показывали. Их привезли в столицу по Великому Каналу Эридан, что соединяет Темисию со Средиземным морем, которое по давней римской привычке здесь называют Внутренним, — а на берегах канала Эридан стояли лишь прекрасные дворцы и виллы, да цвели ухоженные сады. Богатство и величие било тут через край, и северные варвары, конечно же, были потрясены им — все, включая и Круна, и Варга. Но выводы сделали разные; герцог укрепился в своём убеждении, а его сын — в своём.

* * *

— Ты этого не сделаешь, отец! Неужели проклятые амореи сломили тебя?

Голос Варга дрожал от обиды и волнения. Молодой принц старался говорить шёпотом, чуть наклонившись к уху отца, — однако эти слова, как показалось ему, прозвучали слишком громко, словно крик, крик боли и отчаяния.

В то же мгновение Варг ощутил на себе пристальный взгляд. Вскинув голову, он увидел, чей взгляд впился в него: княгиня София Юстина, дочь князя и сенатора Тита Юстина, первого министра Аморийской империи, смотрела на нарбоннского наследника; при этом белое лицо её, как обычно, было холодно и непроницаемо. А в огромных чёрных глазах, впившихся в него изучающим взглядом, Варг усмотрел выражение торжества, самоуверенности и насмешки.

Чувствуя, как загорается в глубинах души свирепая и первобытная ярость, та самая ярость воина, выше всех благ земных ценимая Донаром, — Варг поспешно отвёл глаза. Он был хорошим сыном своего отца, он понимал, когда, где и какой схватке время и место. «Она ликует, — подумалось ему, — ей кажется, она нас победила!».

Варгу даже не пришло в голову, что София Юстина ликует потому, что у неё день сегодня рождения: ей исполнилось двадцать семь лет.

Он знал, что у амореев не бывает никаких человеческих причин для ликования — по-настоящему они радуются лишь тогда, когда видят унижения своих врагов.

Как в эти мгновения.

Варг точно знал: отец услышал его последние слова. И прежняя вера в великого Круна всколыхнулась в его смятенной душе, прежняя любовь сына к отцу вытеснила страх и ярость, а в синих глазах отразилась спокойная уверенность. Он поймал внимательный взгляд княгини Софии и отослал ей насмешливое выражение.

Ну, конечно! Как мог он, сын, усомниться в своем отце? Не для того Крун Свирепый явился в Миклагард, чтобы, словно презренный раб, ползать у трона императора. Нет, не для того! Крун явился, чтобы здесь, в громадном чертоге, который здешние хозяева бесстыдно нарекли Залом Божественного Величия, рассмеяться в лицо всей этой разряженной толпе кесаревичей и кесаревн, князей и княгинь, придворных, министров, сенаторов, кураторов, плебейских делегатов и прочих негодяев, пирующих на крови и поте закабалённых народов! Да, да, он рассмеется им в лицо, он, гордый герцог, в клочья разорвет вассальную грамоту, он скажет всё, что думает о «Божественном Величестве» и подданных императора! А сила в голосе герцога такова, что когда созывает он баронов и рыцарей на соколиную охоту, слышно бывает за герму; где этим тщедушным амореям заглушить его!

Так размышлял сам с собой молодой принц Варг, не замечая изменений, вырастающих вокруг него.

А между тем Зал Божественного Величия медленно погружался во тьму. Тускнели пирамидки, что сталактитами свисали с высокого потолка и заливали чертог ровным серебристым светом. Рассеянные лучи скользили по фрескам на стенах; все эти фрески живописали подвиги Фортуната-Основателя, его детей-эпигонов и прочих первых переселенцев. Фрески были украшены драгоценным шитьём; то здесь, то там поблескивали жемчуг, коралл и самоцвет; игра света, в сотворении которой имперские мастера достигли высшего совершенства, придавала нарисованным картинам естественную живость, так что казалось, будто Фортунат и его спутники взаправду двигаются, разговаривают, улыбаются…

Депутация галлов располагалась в самом центре чертога. Крун со свитой пришли сюда через единственные двери, вернее, врата, покрытые золотом и ляпис-лазурью. К Залу Божественного Величия вёл длинный путь через галереи, мраморные и самоходные лестницы, пересекавшие этажи. Всюду во дворце галлов сопровождал почётный эскорт палатинов, личной гвардии императора; в сравнении с расшитыми золотом и жемчугом мундирами гвардейцев парадные весты и упелянды галлов выглядели подобно одеждам простолюдинов.

Наверняка так и было задумано, думал молодой Варг.

Когда галлов ввели в Зал, выяснилось, что высший свет уже собрался, ожидая их. Это заключение, впрочем, стало бы ошибочным: конечно, ждали не их, не варваров, — ждали явления главного действующего лица предстоящей церемонии, и лицом этим Крун Нарбоннский не был.

Итак, свет от пирамидок потускнел; однако недолго Залу Божественного Величия предстояло оставаться в полутьме. Впереди, примерно в двадцати шагах от депутации галлов, там, где в странном тумане едва прорисовывались очертания какого-то возвышения, возникал свет. Он разгорался из-за пелены тумана, и сам туман как будто разрастался, клубы его тянулись вверх и в стороны, неся с собой светящиеся частицы газа.

Казалось, меняется сам воздух. Он свежел, но при этом ничуть не напоминал естественную чистоту воздуха гор и девственных лесов; в нём витали незнакомые ароматы, от них мысли обретали ясность, возникало желание радоваться жизни, свету, этому величественному залу, всем этим благородным людям в красивых одеждах — и тому, что с неизбежностью восхода солнца вскоре здесь произойдёт…

«Они задумали одурманить нас», — пробежала мысль в голове Варга. Он огляделся — и увидел светлые, умиротворённые лица; такие лица бывают у людей, ожидающих чуда и точно знающих: оно свершится, — и так он понял, что таинственный газ, неизвестно как, неизвестно откуда проникающий в Зал, действует не только на гостей, но и на самих хозяев.

Это немного успокоило его; когда потребуется, он, как истинный воин Донара, сумеет сбросить с себя путы вражьих чар.

Тем временем свет, льющийся из тумана, распространялся по Залу. Вдруг заиграла музыка; странные звуки смотрелись уместным дополнением к чарующим ароматам; музыка, как сказочная птица, плавно парила над высоким собранием, проникая в души, успокаивая, но и волнуя. Мягкие, быстро сменяющие друг друга мелодии слагались в единую симфонию; Варг заметил, как кое-кто слегка раскачивается в такт пленительным трелям; сам он лишь силой воли подавлял нервную дрожь.

Он посмотрел вперед и влево, на отца. Герцог Крун казался скалой, гигантом, застывшим в камне. Варг испытал новый прилив любви к отцу. Любви — и гордости за его стойкость, отвагу, ум, изобретательность. Затем эти чувства сменились ощущением стыда и обиды — в момент, когда взгляд Варга упал на стоявшую по другую сторону от отца Кримхильду. Лицо старшей сестры светилось, а рот был открыт, как у младенца. Кримхильда дрожала всем телом, на её глазах выступали слезы, и она, не то стесняясь, не то просто от избытка чувств, всё время старалась найти своей бледной рукой могучую длань отца.

Варг отвернулся; в конце концов, сестра была всего лишь женщиной; именно на таких впечатлительных женщин и должен действовать устроенный здешними хозяевами театр. «Донар-Владыка, не оставляй отца и меня», — мысленно взмолился молодой принц.

И в тот же миг новый звук разнесся по чертогу: едва слышимый ушами, он проник вглубь человеческого естества и заставил содрогнуться даже самых стойких. А вслед за звуком разнесся голос.

Голос этот был загадочным: не мужской и не женский, не высокий и не низкий, ни чистый и не шипящий — словно камень, металл или воздух изрекали человеческие слова. Голос звучал сверху и снизу, со всех сторон; отражаясь от стен, он вибрировал, усиливая сам себя — и затихал, как эхо в горах. Этот неживой голос торжественно возгласил:

— Повелитель Тверди, Воды, Недр и Воздуха, Владыка Ойкумены, Отец Народов, Господин Имён, Любимец Творца и Раб Рабов Его, Хранитель Вечности, Местоблюститель Божественного Престола, Верховный Глава Священного Содружества, Воплотившийся Дракон, Великий Понтифик, Первый Патрис, Великий Проэдр, Светоч Цивилизации, благоговейнейший, мудрейший, миролюбивый, лучезарный Творцом и Аватарами возвеличенный Император — Его Божественное Величество Виктор Фортунат, пятый этого имени, Август Аморийцев!

Под звуки неживого голоса, перечислявшего титулы ныне царствующего потомка Фортуната, впереди, на возвышении, в клубах тумана возник блистающий шар. В Зале стало светло, как бывает на лугу в яркий полдень. Шар мерцал, пока звучали слова, бросая пламенные отсветы на лица присутствующих — и вдруг, в одно-единственное мгновение, эта сверкающая сфера лопнула, вернее, растеклась во все стороны, точно отринутая неким внутренним взрывом.

Принц Варг, знакомый, увы, с действием имперских разрывных бомб, инстинктивно отпрянул. Но отброшенный «взрывом» свет лишь на мгновение ослепил его. Когда к принцу вернулось зрение, он увидал впереди себя, на возвышении, гигантский трон, высеченный из монолита горного хрусталя, и человеческую фигуру на этом троне; увидав такое зрелище, молодой Варг не смог уже отвести от него взор.

Оно и впрямь завораживало! Не меньше, чем все запахи, мелодии и голоса. Человек на хрустальном троне был высок и статен. Ни золота, ни самоцветов не было на нём — одеяние его составлял широкий и длинный, до пят, плащ, надетый подобный греческому гиматию или римской тоге, но с рукавами и воротом. Укутавший властелина плащ отливал сияющей голубизной — но то был цвет не ясного неба и не чистой воды, а цвет драгоценного сапфира. Удивительным образом фигура в плаще источала свечение, она блистала, то тут, то там вспыхивали и гасли крохотные звездочки, словно не человек то был вовсе, а и впрямь сапфир.

Лицо властелина укрывала маска того же, что и одеяние, цвета. Маска изображала лик аватара Дракона, чьим земным воплощением, согласно Выбору, считался ныне царствующий император. Голову земного бога венчала конусообразная шапка с четырьмя обручами, тиара, также голубая, а на вершине тиары сверкала небольшая статуэтка аватара Дракона, и вот она была сотворена из настоящего сапфира.

В правой руке август держал главный символ своей власти. Варг знал, что сами имперцы благоговейно называют этот символ империапантом, или «Скипетром Фортуната». Империапант представлял собой цельный адамантовый жезл с головкой в форме земного шара, украшенного изображениями богов-аватаров, парой золотых крыльев, прикреплённых к шару, и венчающей его стилизованной буквой «Ф», знаком Дома Фортунатов. Последний состоит из «колонны» — I — и змеи, переплетающейся в «восьмерку» и кусающей собственный хвост.

Левая рука властелина была воздета ладонью вверх, словно земной бог обращался к силе Небесных Богов, и казалось, будто на этой ладони тлеет лазоревый огонь…

Варг разглядел всё это в один миг, и священным трепетом наполнилась его мятежная душа. Прежде император был для него символом ненавистной Империи, её гнета, унижений и несправедливостей. Но теперь, наблюдая императора в каких-то двадцати шагах от себя, молодой принц проникался эманациями силы, могущества, величия, которые источала эта фигура на хрустальном троне.

Мысли метались в голове Варга. Он чувствовал себя жалким лягушонком, всю жизнь копошившимся в болотной тине и вдруг очутившимся на небесах, перед престолом вселенского владыки. Он неожиданно поймал себя на мысли, что Донар-Всеотец, исконный бог его родины, даже в загробной Вальхалле не предстаёт хотя бы в малой степени равным величием земному божеству проклятых амореев.

Эту скорбную мысль он не успел додумать до конца, потому что сильная рука, принадлежавшая отцу, герцогу Круну, решительно увлекла его куда-то вниз. Колени сами собой подогнулись, и Варг, наследный принц Нарбоннский, оказался в таком же положении, что и его отец, и сестра, и остальные галлы, кто пришёл в этот чертог. Затем он увидал, как отец, молитвенно прижав руки к груди, склоняется ещё ниже — и, в конце концов, достает головой мраморный пол чертога.

Он это увидел, и такое зрелище снова убедило принца: это не более, чем сказка. Красивая — и страшная! Но всего лишь сказка. Не реальность. В реальности такого нет, потому что не может быть никогда.

Голос, уже другой, человеческий, прозвучал под сводами чертога:

— Приблизься ко мне, сын мой.

Это говорил сам Виктор V. Он называл нарбоннского герцога своим сыном: и верно, всякий истинный аватарианин — сын земного бога, а всякая истинная аватарианка — его дочь. Голос из-под маски Дракона был сильным и звучным, чуть свистящим, как бывает у стариков; но слова, как и прежде, когда вещало неживое естество, шли не из одной точки пространства, а отовсюду, со всех сторон.

В ответ на повеление императора Крун Нарбоннский выпрямил голову и, переставляя колени, двинулся к хрустальному трону.

Волна неверия, отчаяния, ужаса тут затопила сердце Варга. «Хотя бы и сказка, — стонала его душа, — но нет, нельзя, так поступать нельзя! Встань же, отец, встань, во имя Донара, встань и покажи им, кто ты есть!»

На мгновение герцог Крун, которого прежде звали «Свирепым», обернулся к нему и, встретив взгляд сына, глухо проронил:

— Так надо, сын. Так надо.

Остальное Варг прочитал в его лице: в глазах, подёрнутых мутью страданий; в полных «галльских» губах, ныне сжатых в едва заметную полоску; в испарине, выступившей на широком отцовском лбу… И Варг, наконец, понял всё. Отец не был одурманен. Отец приехал в Миклагард не для того, чтобы рассмеяться в лицо всей Империи. Поездка в Миклагард не была военной хитростью. Отец приехал в Миклагард ради этой минуты.

— Так надо, — шепотом повторил Крун и, неловко переставляя ноги, на коленях пополз к хрустальному трону.

Варг, словно зачарованный, провожал взглядом эту всегда такую величавую, а теперь такую жалкую фигуру. Крун отдалялся от сына, приближаясь к императору, и сын уже тогда понял, что отец к нему не вернётся.

Не вернётся никогда. Он потерял отца в этом тронном зале. Навсегда потерял.

Оглушённый этой внезапной потерей, он мало что видел дальше. А Крун тем временем дополз до подножия хрустального трона и, не поднимая глаз на живое божество, — между прочим, терпеливой Софии Юстине пришлось потратить не один день, с присущим ей искусством обучая северного варвара подходящим к случаю особенностям имперского дворцового протокола, — герцог Нарбоннский поднял правую ногу, поставил её на первую ступень, затем добавил к правой ноге левую, и таким образом, переставляя колени, поднялся на шесть ступеней по лестнице хрустального трона.

— Зачем ты пришёл ко мне, сын мой? — спросил Виктор V.

Слова, неоднократно звучавшие в этом чертоге, молвил в ответ Крун:

— Пришёл, чтобы молить тебя, Божественный, о покровительстве.

— Достоин ли ты его, сын мой?

— О том ведают лишь боги.

— Ты веруешь в богов, сын мой?

— Да, Божественный, — ответил Крун и, вызывая из памяти заученные им слова и образы, перечислил имена и титулы всех двенадцати аватаров, в которых надлежит веровать честному аколиту Содружества.

— Да будет так, — произнёс август. — Высокие Боги благословляют тебя на святое служение Истинной Вере, сын мой. Готов ли ты принести мне Клятву Верности?

— Готов, Божественный, — молвил Крун, и тут его голос, до этого сильный и твёрдый, дрогнул. — Я готов сделать это, Божественный.

Последняя фраза выходила за рамки протокола: аморийцы, практичный и прагматичный народ, не признавали искренности повторений. Княгиня София, внимательно следившая за церемонией, чуть нахмурила брови. Слишком многое она поставила на этот день и этого нового федерата, слишком старалась, предусматривая каждую деталь, каждое слово, каждый звук, каждый жест, чтобы теперь потерять достигнутое из-за нелепой протокольной ошибки. Быстрым взглядом она обежала Зал и, не усмотрев ничего опасного в лицах присутствующих, подумала: «Он готов — и он сделает это. Всё идет по плану».

— Говори же, сын мой, — повелел август.

Когда родился Крун, Виктор V Фортунат уже тринадцать лет восседал на Божественном Престоле. Через несколько дней, а именно девятнадцатого октября, Владыке Ойкумены исполнится семьдесят шесть лет.

— Именем Творца-Пантократора и всех великих аватаров, клянусь служить верой и правдой Божественному Престолу в Темисии, признавая волю Повелителя и Господина моего как Священную Волю Творца-Пантократора и всех великих аватаров; клянусь повиноваться правительству Божественного Величества и служить Богохранимой Империи как верный её федерат; призываю богов в свидетели искренности моей клятвы, — сказал Крун.

«Молодец. Sic et simpliciter!²», — подумала София Юстина и, испытывая гордость за проделанную работу, впервые позволила себе улыбнуться.

В тот же момент, впрочем, она укорила себя за слабость, потому что князь и сенатор Корнелий Марцеллин, её дядя по матери, удивительным образом умудрявшийся смотреть и на Круна, и на свою племянницу, шепнул ей на ухо, с неподражаемым своим сарказмом:

— Plaudite, amici, finita est comoedia: consummatum est!³

— Vade retro, Satanas!⁴, — в тон ему ответила София.

Князь Корнелий усмехнулся уголками губ и со словами: «O sancta simplicitas!»⁵ исполнил пожелание племянницы. Она же, памятуя о том, что единственным желанием дяди было, разумеется, испортить ей праздник, решительно выкинула его недвусмысленные намёки из головы и сосредоточилась на последнем акте срежиссированного ею спектакля. «В конце концов, — ещё подумала она, — дядя всего лишь завидует мне!»

Клятва Верности прозвучала; Божественный император воздел империапант и простёр его к голове нарбоннского владетеля. Стилизованная буква «Ф», эмблема Дома Фортунатов, коснулась густых волос Круна. И тут случилось удивительное: словно облако сверкающих лазоревых искр отделилось от священного Скипетра Фортуната, это облако окутало герцога — и на глазах у всех присутствующих растворилось в нём!

— Ты посвящён, сын мой, — звучным голосом изрёк август Виктор V. — Боги приняли твою Клятву Верности.

Грянула торжественная мелодия. Невидимые музыканты исполняли гимн Аморийской империи, невидимые песнопевцы возносили хвалу Творцу, создателю всего Сущего, и его посланцам-аватарам, избравшим народ Фортуната среди прочих племен Ойкумены. Гимн славил Богохранимую Империю, славил Божественного императора, славил всякого, кто с открытой душой и чистым сердцем избирает путь Истинной Веры. Заканчивался гимн словами: «Да пребудет Вечность в Изменчивом Мире!», ставшими государственным девизом Аморийской империи.

Присутствующие слушали гимн стоя; следуя протоколу, поднялись и галлы — только герцог Крун остался стоять на коленях у трона Божественного императора. Когда же стихла музыка и умолкли песнопения, Виктор V сказал:

— Императорским эдиктом ты, сын мой, утверждаешься в качестве архонта, герцога нарбоннских галлов, и с сего дня получаешь все права, причитающиеся архонту, в том числе право самостоятельного, в пределах нашего закона, управления вверенной тебе землёй, и право именоваться «Его Светлостью» с написанием указанного обращения прежде твоего титула и имени.

Слова августа означали, что отныне герцог Нарбоннский в аморийской иерархии становится вровень с наместниками имперских провинций и такими важными федератами, как тевтонский король или великий негус Батуту, то есть выше императорских экзархов и удельных князей, но ниже членов Дома Фортунатов и Высокой Консистории.

Виктор V продолжал:

— А теперь, сын мой, встань с колен и прими от нас знаки твоей власти как нашего федерата.

— Повинуюсь, Божественный, — ответил Крун.

Не поднимаясь с колен, он спустился к подножию тронной лестницы, затем поднялся на ноги. В этот момент к нему приблизился князь и сенатор Тит Юстин, первый министр Империи, носящий высший гражданский чин консула. Главу правительства сопровождали трое слуг, каждый из них удерживал на вытянутых руках по золотому подносу. Первый министр поклонился августу, но не так, как кланялся Крун, а всего лишь приложив правую руку к груди и склонив голову. Подойдя к Круну, Тит Юстин приветствовал его легким кивком головы — Круну пришлось поклониться основательнее — и объявил:

— Первым символом власти федерата с давних времён являются багряные сапоги. Наденьте же их, ваша светлость, дабы утвердить власть Божественного императора там, где будут ступать эти сапоги.

Первый министр сделал знак слуге, державшем на подносе сапоги. Тот со сноровкой принялся за дело. Не прошло и трёх минут, как герцог Крун был обут в багряные сапоги. Исполнив свою работу, слуга подхватил сапоги, в которых Крун явился сюда, и встал за спиной первого министра.

— Вторым символом власти федерата служит пурпурная тога, — сказал далее Тит Юстин. — Облачённый в нее, вы, ваша светлость, будете править подданными Божественного императора в Нарбоннской Галлии.

Другой слуга, не менее сноровистый и, наверное, более искусный, чем первый, облек герцога Круна в пурпурную тогу, обвязав её прямо поверх бархатного упелянда.

— Наконец, — возгласил Тит Юстин, — вы, ваша светлость, получаете от Божественного императора вот этот жезл из слоновой кости с вырезанным на нем вашим именем; чистейший белый цвет этого жезла, цвет всемогущего Творца, символизирует правосудие и справедливость верховной власти Божественного императора во вверенной вам провинции.

С этими словами первый министр взял жезл из слоновой кости с третьего подноса и сам протянул его нарбоннскому герцогу. Крун принял жезл. Далее они, — новый федерат Империи в изящных багряных сапогах поверх традиционных галльских широких штанов, роскошной пурпурной тоге поверх коричневого упелянда, с миниатюрным жезлом из слоновой кости в сильных мозолистых пальцах, и первый министр Империи в переливающемся, подобно перламутру, белом калазирисе с белым клафтом, с бриллиантовой двенадцатилучевой звездой на шее, символом консульского достоинства, — вместе, но по-разному, поклонились хрустальному трону.

Голова в маске Дракона царственно кивнула им, показывая, что земной бог доволен.

— Да здравствует и да живёт вечно Виктор Пятый Фортунат, избранный богами Август Аморийцев, — разнесся по чертогу подзабытый уже неживой голос, и эхом ему все присутствующие, преклонив головы, повторили эти слова сокращенного императорского титула.

— Да здравствует и да живёт вечно…

— Будь ты проклят… — прошептал молодой Варг, не сводя глаз с незнакомого ему человека в багряных сапогах, пурпурной тоге и с жезлом из слоновой кости.

Когда головы присутствующих вернулись в исходное положение, стало ясно, что ни императора, ни его хрустального трона больше нет в Зале, а там, где они только что были, клубится густой лазоревый туман.

Сенатор Корнелий Марцеллин снова оказался подле княгини Софии Юстины и шепнул ей на ухо, на этот раз не по-латыни, а на патрисианском сиа, языке нобилей, изобретенном семнадцать с лишним столетий тому назад дочерью Фортуната Гермионой:

— Вы это видели, дражайшая племянница?

— Видела — что?

Князь Корнелий едва заметно стрельнул глазами в сторону Варга. София проследила его взгляд и заметила:

— Вы могли бы выразиться яснее, дорогой дядя.

— Куда уж яснее, Софи, — с печалью в голосе отозвался сенатор. — Я хочу сказать, вслед за Горацием Флакком: «Quem tu, Romane, caveto!⁶».

Она не ответила ему; то, о чем он её предупреждал, София Юстина видела и понимала сама. Внимательный взгляд огромных черных глаз покинул молодого Варга и переместился на его старшую сестру, принцессу Кримхильду.

Глава вторая, в которой недавние противники Империи выбирают себе небесных покровителей и пытаются понять, что творят

148-й Год Химеры (1785),

13 октября, Темисия, Пантеон

Следующий после принесения Круном Нарбоннским вассальной клятвы день знаменовался для вновь обретенных почитателей Учения Аватаров событием, которое аморийцы привыкли называть «вторым рождением человека»: в этот день герцог Крун и его спутники совершили Выбор.

Церемония определения бога-аватара, который будет покровительствовать правоверному аватарианину, аколиту, в течение его оставшейся жизни, прошла, как и положено, в Пантеоне — общем для всех двенадцати божественных посланцев Творца святилище.

Круна поставили перед своеобразным «Колесом Фортуны». Оно было поделено на двенадцать секторов; каждый сектор отмечался абрисом одного из богов-аватаров. Иерей, жрец Священного Содружества, облачённый в синюю ризу и светло-зеленую головную повязку, инфулу, — такое одеяние свидетельствовало, что этот иерей является столичным викарием Ордена Химеры, — этот иерей провозгласил начало Выбора для Круна и раскрутил колесо. Оно крутилось долго, словно Младшим Богам требовалось время, чтобы договориться меж собой, кому из них принять под покровительство недавнего врага, а ныне честного неофита аватарианского Содружества. Наконец, «Колесо Фортуны» остановилось, и герцог Крун увидел прямо перед собой стилизованную фигуру конечеловека.

— Выбор совершён, — монотонным голосом сообщил иерей. — Твой небесный покровитель — аватар Кентавр. Твой характер — Гармония: между силой и душой. Твоя сущность — Становление. Твой месяц — февраль. Твоя планета — Селена. Твой цвет — серебристый. Твой элемент — серебро. Твои качества — двойственность, сила, страсть, тщеславие, вспыльчивость, апломб, упорство. Профессии, к которым ты наиболее расположен, — врач, целитель, атлет…

С удивлением Крун Нарбоннский слушал речь иерея; на самом деле тот лишь перечислял явления и свойства, которым, по канонам Учения, покровительствует выпавший Круну бог-аватар.

— Стало быть, я теперь Кентавр, — задумчиво проговорил герцог.

— Воистину, так, — кивнул иерей. — Возрадуйся, неофит: тебе выпал знак благий и благородный, сулящий много испытаний в жизни, но и великое счастье под конец её!

Крун медленно кивнул, затем уступил место дочери.

Принцессе Кримхильде выпал аватар Химера.

— Твоя сущность — Мираж, — сказа ей иерей. — Твой месяц — октябрь. Твоя планета — Уран. Твой цвет — зеленый. Твой элемент — кислород. Твои качества — опасность, заблуждение, слабость, хитрость, вероломство, осторожность, злопамятность, беспринципность, вкрадчивость. Профессии, к которым ты наиболее расположена, — повар, портной, ювелир…

— Подходяще для моей сестрицы, — шепнул принц Варг своему наперснику Ромуальду.

Молодой принц был бледен и молчалив. Эта церемония, равно как и всякий ритуал амореев, вызывала у него глубокое отвращение. Чем больше рассуждали гостеприимные хозяева о судьбоносном значении Выбора для человека, тем сильнее это отвращение перерастало в ненависть. «Я не позволю какому-то колёсику с рисунками чудовищ решать за меня мою судьбу», — думал Варг. Для себя самого он заранее определил, что результат этого шутовского церемониала не будет иметь для него никакого значения. «Отец дал клятву императору, — размышлял юноша. — Я же никакой клятвы амореям не давал!»

После сестры пришел его черед совершать Выбор. Внешне спокойный, но с плотно сжатыми губами, Варг встал у «Колеса Фортуны». Викарий Ордена Химеры с сомнением посмотрел на него — и запустил колесо.

Когда оно остановилось, молодой принц узрел перед собой чудовище омерзительное и непонятное. Не то дракон, не то орёл, не то петух; а может быть, летучая мышь-вампир; со злобными веждами, крючковатым клювом и цепкими когтями; а на хвосте — «мертвая петля» и нечто, похожее на наконечник боевого копья.

Иерей замешкался, прежде чем произнести:

— Выбор совершён. Твой небесный покровитель — аватар Симплициссимус. Твой характер — Зло. Твоя сущность — Смерть. Твой месяц — декабрь. Твоя звезда — Немезида. Твой цвет — чёрный. Твой элемент — сера. Твои качества — воинственность, зависть, суеверие, безрассудство, жестокость. Профессии, к которым ты наиболее расположен, — воин, охотник…

Молодой Варг с упоением вслушивался в дребезжащий голос иерея. Неожиданно для самого себя принц вдруг ощутил значение и логику Выбора. Это открытие не огорчило, а, наоборот, восхитило его! «Да, всё верно, так оно и есть, — думал он, слушая имперского жреца, — выпавшее мне чудовище на самом деле покровительствует воинам и охотникам. Вот почему амореи так боятся этого знака, когда он выпадает их недавним врагам! И правильно боятся, клянусь молотом Донара! С помощью этого дракона-петуха, либо вопреки ему, я стану воином и охотником — охотником на амореев! Я стану мстителем за своего отца, которого они сломили!..»

С такими мыслями он покинул место у «Колеса Фортуны» и встал подле Круна. Следом за Варгом ритуал Выбора прошли рыцарь Ромуальд и другие прибывшие вместе с герцогом нарбоннские галлы. Ромуальду выпал аватар Сфинкс, покровительствующий мыслителям и летописцам, и Варг шепнул на ухо своему наперснику:

— Ты опишешь предстоящие битвы, мой друг Сфинкс.

С обидой в голосе отозвался Ромуальд:

— Но я рыцарь, а не книжник!

Варг многозначительно посмотрел на друга и с усмешкой заметил:

— Мало быть рыцарем — нужно уметь побеждать.

Однако больше на эту тему принц говорить не стал, так как опасался вызвать у отца новые подозрения.

* * *

148-й Год Химеры (1785),

13 октября, Темисия, берег Квиринальского озера

Гостеприимные хозяева поселили Круна, его детей и свиту в прекрасном античном павильоне на берегу Квиринальского озера. Официально павильон считался частью гостиничного комплекса «Филемон и Бавкида», самого большого и дорогого не только в аморийской столице, но, пожалуй, во всей Ойкумене. В действительности же этот так называемый «консульский павильон» представлял собой отдельную виллу с собственным садом, парком и даже небольшой гаванью, где к услугам гостей была стройная скедия.

Поздним вечером, когда солнечный Гелиос уже отправился в страну снов, а обязанность дарить свет имперской столице приняли у него ночные аэростаты, покрытые, точно рыбы, сверкающей серебристой чешуёй, — в это самое время, в пору буйства светской жизни, всевозможных празднеств и развлечений, принц Варг и рыцарь Ромуальд вдвоем стояли на берегу Квиринальского озера и глухо, точно заговорщики, обсуждали события последних дней.

Накал чувств молодых людей оказался столь сильным, что им изменила присущая северным варварам осторожность; они не услышали тяжелые шаги по мраморной лестнице, ведущей к озеру, и не увидели грузную фигуру, шествующую к ним.

— Так, так, — прозвучал за их спинами суровый бас герцога.

Ромуальд вздрогнул, обернулся и пробормотал приветствие своему господину. Варг остался стоять спиной к отцу, лицом к озеру.

— Вы болтаете слишком громко, — отметил Крун.

Варг усмехнулся.

— Ты полагаешь, отец, у этой земли и у этой воды есть уши?

Герцог нахмурился и легким взмахом руки приказал Ромуальду возвращаться в дом. Молодой рыцарь бросил сочувственный взгляд на друга, а затем ушел. Крун и Варг остались здесь одни.

— Мне нужно поговорить с тобой, сын.

Принц в молчании скрестил руки на груди, по-прежнему избегая глядеть на отца. Тогда Крун схватил его обеими руками и силой развернул лицом к себе.

— Когда я с тобой желаю разговаривать, тебе надлежит смотреть мне в глаза!

Молниеносным движением Варг стряхнул с себя руки Круна. Но взгляд отводить не стал.

— Я слушаю тебя, государь мой герцог.

— Я всё ещё твой отец, — напомнил Крун, уязвлённый подобным обращением.

— Ты подарил мне жизнь, — уточнил Варг. — Ты воспитал меня. Ты дал мне силу и волю. Ты сделал меня воином Донара…

— Молчать!

— Мальчишка несмышлёный, — прошептал герцог, — ты, я погляжу, уже числишь меня изменщиком! Меня, твоего отца! А теперь послушай, что я тебе скажу…

— Не надо! Я знаю всё, что ты мне скажешь. Ты уже говорил. Не утруждай…

Хлёсткая пощечина, которая больше напоминала бойцовский удар, положила конец холодной речи Варга. Ещё немного, и молодой принц упал бы в воду. Варг сжал кулаки, но сдержался: это всё-таки был отец.

— Мальчишка, щенок, — с яростью отчаяния повторил герцог, — я полагал, что ты умнее! А ты — слепец! Как есть, слепец! Разве ты не видишь всего этого?

Крун Свирепый широко раскинул руки, стараясь охватить ими всё пространство чужого горизонта.

Он показывал сыну небо: высоко в небе, не боясь ни дождя, ни ветра, парили и отражались в спокойной глади Квиринальского озера воздушные шары, освещавшие землю мягким серебристым светом; на востоке, почти у самого горизонта, куда-то бесшумно уплывала гигантская аэросфера, она уже была так далеко, что даже Варг с его ястребиным зрением видел лишь сигнальные огни гондолы; другая аэросфера, ещё больше, для галлов подобная сказочному дракону, наоборот, приближалась, собираясь идти на посадку в Эсквилинском аэропорту.

Ещё показывал герцог сыну статую Двенадцатиликого Бога, Фортуната-Основателя, — высеченная из монолита горного хрусталя, она венчала циклопическую шестиступенчатую пирамиду Большого Императорского дворца и казалась столь же далёкой, как и удаляющийся от города воздушный корабль. Статуя Двенадцатиликого Бога смотрелась снизу факелом волшебной свечи, её окружал плотный ореол светящегося воздуха, и Крун знал, со слов общительных хозяев, что хрусталь, из которого она сотворена, не простой, а из Хрустальной Горы, той самой, над которой сияет чудотворная звезда Эфира, и что, соответственно, эта статуя — не просто украшение столицы, нет, это мощный передатчик (София Юстина сказала: ретранслятор) священной энергии, питающей могущество Богохранимой империи…

Конечно, имел герцог в виду и главное чудо Темисии — Сапфировый дворец, официальную резиденцию Дома Фортунатов, он стоял на острове Сафайрос примерно в герме к югу от Палатиума. Отсюда, правда, не видно его — громады Пантеона и Палатиума заслоняют Сапфировый дворец — однако сияние сотен тысяч и миллионов самоцветов заметно из любого места столицы, так что кажется, что где-то там, на юге, всеми цветами радуги пылает феерический костёр.

Герцог показывал сыну и серую гору Пантеона; как раз в этот момент его башенные часы пробили полночь. Пантеон считался самым большим рукотворным сооружением Ойкумены; сотни тысяч человек возводили его более полувека, а было это семь столетий тому назад, когда имперская столица переезжала из Элиссы, бывшего Карфагена, сюда, в Темисию. Но более всего в Пантеоне Круна поражали не его размеры, а то, что, оказывается, ежедневно там «проживают» более восьмидесяти тысяч человек, — иереев, монахов, чиновников, слуг, охранников, — а во время торжественных церемоний численность «населения» Пантеона возрастает в два-три раза; сами аморийцы называют столичный Пантеон «городом во дворце».

На фоне рукотворной горы Пантеона двенадцатигранник Большого Квиринальского дворца, где заседало имперское правительство, казался маленьким, изящным и уютным. Это было самое близкое к павильону галлов государственное здание; при желании можно было заметить, как, точно муравьи, ползут экипажи и мобили по воздушному виадуку, соединяющему Малый Квиринал, дворец первого министра, с Сенатской площадью, — это, видимо, князь Тит Юстин даёт бал для высшей знати в честь дня рождения дочери, своей любимой и единственной «наследной принцессы».

Так что много чудес мог показать герцог Крун единственным широким движением раскинутых рук: все и не опишешь! Не только зримые чудеса, но и прежде неведомые варварам звуки наполняли обычную ночь космополиса. Вот привычный их слуху цокот конских копыт сменяется едва слышным жужжанием мотора мобиля. Вот раздаётся длинный низкий гудок — это, наверное, в Пирейском порту пришвартовался тяжелый контейнеровоз из южных провинций. Вот где-то на севере простучали колёса по рельсам — это дромос, поезд Трансаморийского Рельсового Пути, отправился в Рагор или в Нефтис, а может быть, ещё дальше, в Оркус, «столицу рабов», или в Киферополь, «город магнатов». А вот слышится и быстро нарастает глухой рокочущий звук — это, скорее всего, шумят могучие пропеллеры экраноплана, прибывшего в Темисию по каналу Эридан с побережья Внутреннего моря…

— Ты это не видишь? Ты это не слышишь? — с болью в голосе вопросил сына герцог Крун. — И ты предлагаешь мне бросить вызов могуществу здешних богов? Тогда ты глупец, мой сын, мой наследник; я называю глупцом всякого, кто жаждет ринуться с мечом на солнце!

— Прежде ты так не говорил, отец, — приглушённо отозвался Варг. — Что нам до здешних чудес? Мне моя родина милее этой злобной сказки! Нет, не променяю я наши горы, наши сады и пастбища, наши леса, где дичь живет от сотворения мира, на все их сверкающие игрушки! Дома я рассветом сажусь на коня и, прежде чем затрубит рог к завтраку, успеваю проскакать с десяток герм, подстрелить перепелов и фазанов; захочу — в речке искупаюсь, захочу — набью морду медведю, захочу — с нашими рыцарями подерусь на мечах иль на кулаках. А тут что за жизнь? — Варг вскинул голову и с ненавистью посмотрел на сияющую статую Двенадцатиликого Бога. — Тут даже, чтоб из города выехать, надобно испрашивать разрешение властей! Тут только чванливым патрисам да богатым магнатам жизнь, да и тем я, по правде сказать, не завидую! Они изнеженные хлюпики — разве не помнишь ты, отец, как два года назад в Массильской битве я в одиночку одолел двоих имперских легионеров?

Крун покачал головой и похлопал сына по плечу.

— Я это помню, Варг. По-моему, я тогда тоже с пяток легионеров к их аватарам отправил, правда, не всех сразу, а по очереди, — он рассмеялся.

Почувствовав, как ему показалось, перемену в настроении отца, принц оживился.

— Ну, так в чем же дело, отец? Мы сильнее их, сильнее и телом, и духом! Мы побеждали их! И мы ведь многого от них не хотели! Вспомни, что ты говорил имперским послам всякий раз, когда они склоняли тебя принять их веру. Ты говорил: «Уйдите прочь с моей земли и не мешайте моему народу жить свободно». Я гордился тобою, отец, когда ты это говорил!

Герцог посуровел; воспоминания, которыми сын рассчитывал пробудить в отце былую доблесть, возымели обратный эффект.

— У тебя хорошая память, Варг, — тихо произнес герцог. — А что ещё ты помнишь? Помнишь ли ты наши города, сожжённые их огнемётами и эфирными пушками? Помнишь ли ты наши поля, вытоптанные конями и сапогами легионеров? Помнишь ли ты моих друзей, твоих наставников, павших в битвах с амореями? Помнишь ли ты других, захваченных в плен, — где-то они теперь?

— Так надо мстить! — вскричал молодой принц, нимало не думая в это мгновение, что его могут услышать те, в ком он по-прежнему видел врагов. — Надо мстить проклятым амореям!

— Я и мстил, — скорбно молвил герцог. — Сколько себя помню, только и делал, что мстил. Пока не понял, что мщу я самому себе. И тебе, сын!

После этих слов наступила тишина. Отец и сын молчали. Башенные часы Пантеона пробили половину первого ночи.

— Это не могло продолжаться вечно, — снова заговорил Крун. — Ты прикинь, сын, почему амореи так живут. Не только потому, что у них есть эфир, а у нас, у варваров, эфира нет. Амореи умеют выстраивать жизнь! Признай это, иначе ты не постигнешь истинную причину их господства. Вот так и я: всю жизнь бился с амореями и никогда не понимал их… Ты погляди на этот город: здесь никогда — ты слышишь, никогда! — не случалось войны. У амореев есть армия, ты это знаешь, но в армии у них только каждый сотый подданный императора! Всего лишь каждый сотый! Легионеры — профессиональные воины, но все остальные — не воины. Они живут, не думая о том, что завтра придётся с оружием защищать свой дом. Они знают, что пока стоит мир, им угрожает лишь немилость земных властей и суд небесных аватаров. Вот почему они трудятся для себя и для императора! А теперь ещё вспомни, сын. Вспомни, сколько народу жило в Нарбоннии до того, как я стал герцогом.

— Да, я помню, ты мне говорил. Миллион семьсот тысяч…

— Точно, сын! — едва сдерживая слезы, проговорил Крун. — А нынче нарбоннцев почти в два раза меньше! Скажи мне, если ты такой умный, сколько ещё, по-твоему, я должен мстить Империи? До каких пор? Покуда нарбоннцы не исчезнут вовсе — или покуда в эргастулах Оркуса их не станет больше, чем в самой Нарбоннии?!

Варг до крови закусил губу. Ему нечего было на это ответить.

— Я не хочу, чтобы после моей смерти ты стал герцогом Нарбоннской пустоши, — с неожиданным достоинством заявил Крун. — Вот почему я сделал то, что сделал. И я ничуть не жалею, что поклонился императору…

— Проклятье! Должен быть какой-то другой путь, отец!

— Его нет, сын! Нет его, другого пути, пойми ты это! Одно из двух: смерть или жизнь…

— …на коленях, — закончил за отца Варг.

Герцог схватил сына за плечи и встряхнул, заставляя смотреть себе в глаза.

— Если бы я отвечал только за себя, клянусь молотом Донара, сын, я бы скорее выбрал смерть, чем жизнь на коленях!

Облик Круна, когда он произносил эти слова, тон его, да и сама клятва «молотом Донара», удивительная в этих обстоятельствах, поразили могучего принца. Он обмяк в руках отца и отвел взор.

— Но я не только за себя отвечаю, — продолжал Крун. — Я вождь моего народа! А ты — мой наследник! И ты пойдешь по моим стопам!

— Никогда, — прошептал Варг, — никогда не буду ползать я, как ты, на коленях у трона императора! Никогда не покорюсь Виктору Фортунату! И никому из Фортунатов я не покорюсь, кто придёт Виктору на смену!

— Мальчишка… — с каким-то прощальным, старческим сочувствием вымолвил Крун — и оттолкнул сына.

Вновь воцарилась тишина. Отец и сын стояли рядом, далекие друг от друга. Наконец, Крун сказал:

— Это ничего. В твои годы я тоже так говорил. Не мне на тебя яриться. Вот только содеянного не вернёшь и потерянных лет не возвратишь…

Варг молчал, и Крун мог лишь догадываться, какие мысли владеют его сыном.

— Мы ещё должны быть благодарны амореям, — с горькой усмешкой заметил герцог. — Пойми ты, наконец: это их, амореев, мир, боги дали им власть распоряжаться Ойкуменой по своему хотению; после всего, что я против них содеял, они имели право раздавить меня. А они, как видишь, даже власть мне сохранили; налоги, которые я буду платить императору, меньше, чем платят наши соседи, аквитанский и лугдунский герцоги! И у нас в Нарбоннии будет мир…

— Какие великодушные амореи! Милостиво позволили тебе топтать нашу землю своими сапогами, — Варг невольно бросил взгляд вниз, точно желая убедиться, по-прежнему ли на ногах отца дарованные императором багряные сапоги.

Крун занес кулак, чтобы ударить сына, — но сдержался.

— Мальчишка, — опять промолвил он. — Ничего я больше в жизни не хочу, кроме одного: увидеть, как ты поумнеешь! А покуда я герцог, будет по-моему!

«Покуда ты герцог, — подумалось Варгу, — да и то, навряд ли!»

Пробило час ночи.

— Ну, довольно разговоров, — заявил Крун. — Ты будешь делать то, что я тебе велю. Считаешь себя доблестным мужем — так умей владеть собой! А то глядеть противно: все чувства на лице написаны, точно у молодки на выданье! Здесь ты больше ничего не докажешь, так что, коли жить охота, — заткнись, смирись и слушай тех, кто сильнее тебя и умнее!

Молодой принц покраснел. «Отец прав. Нужно держать себя в руках. Тут, в логове амореев, неподходящее место затевать драку. Пусть враг думает, что смирил меня»

— Ступай в дом, — велел Крун, — и ложись спать. Завтра в десять приедет кесаревич Эмилий Даласин, внук самого августа. Он покажет нам город. Чтобы ты знал: это большая честь, когда один из Фортунатов самолично общается с нами, с варварами! Так что гляди у меня! Выкинешь что-нибудь — сам выпорю, не посмотрю на твой рост!

— Не беспокойся, отец, — с кривой усмешкой, не предвещавшей ничего хорошего, ответил Варг. — Внуку Божественного Виктора не придётся на меня обижаться!

Принц с подчеркнутой вежливостью, как бы вытекающей из его последних слов, поклонился отцу и зашагал к павильону.

А отец проводил его страдальческим взглядом, тщетно стараясь сдержать слезы, — и, когда фигура сына исчезла за деревьями, разрыдался.

Воздев голову к вершине Палатиума, герцог Крун мысленно обратился к Двенадцатиликому Богу, Фортунату-Основателю:

«О, если ты на самом деле столь велик, мудр и справедлив, как о тебе толкуют амореи, помоги мне исправить то, что я сам сотворил, в безумной своей гордыне: верни мне моего сына!»

Глава третья, где непорочная душа оказывается в объятиях искусного обольщения

148-й Год Химеры (1785),

14 октября, Темисия и её окрестности

Как и говорил герцог, в момент, когда башенные часы Пантеона пробили десять, к павильону на берегу Квиринальского озера подкатила большая карета, запряженная тройкой белых гераклейских скакунов. На дверцах кареты красовалась выложенная платиной и серебром греческая буква «Ф» с двойной короной, которая символизировала кесарское достоинство. Рядом сверкал грозный герб Дома Фортунатов, являвшийся одновременно и государственным гербом всей аморийской державы: распростёрший крылья римский орёл на земном шаре.

Крун, и прежде наслышанный о сверхъестественной пунктуальности имперской аристократии, лично встречал великородного гостя; принц Варг стоял рядом с отцом. Облачены были герцог и его наследник в модные бордовые накидки без пояса, богато украшенные мехом, поверх коротких бархатных курток с разрезами на рукавах.

Золотая дверца отворилась, и на плиты мощёного мрамором двора легко спрыгнул высокий, ладно сложенный мужчина средних лет. Калазирис чистейшего белого цвета, расписанный жемчужными нитями, идеально сидел на нём; белые колготы чуть выше колен были заправлены в узкие сапоги с перламутром. На голове мужчины лежал лилейный клафт; его украшала золотая кокарда в виде изготовившегося к прыжку кентавра.

Сияя доброжелательной улыбкой белоснежных зубов, мужчина быстрым, уверенным шагом подошел к герцогу, протянул ему руку и изрёк слова древнего римского приветствия:

— Если ты здоров, то и я здоров, мой друг!

Изумлённый таким открытым обращением со стороны этой великоважной особы, Крун на мгновение замешкался, затем всё же пожал протянутую руку и поклонился:

— Рад приветствовать Ваше Высочество от себя и сына.

Кесаревич Эмилий Даласин перевёл взгляд на Варга и протянул ему руку.

Принц же, с брезгливой неприязнью ожидавший явления какого-нибудь хлипкого верзилы либо, напротив, оплывшего жиром коротышки, с ног до головы увешанного драгоценными безделушками, был удивлён истинным обликом императорского внука ещё сильнее, чем сам герцог Крун. С первых мгновений Варг ощутил слабую, но достаточно ясную симпатию к этому человеку. Движимый ею, он пожал протянутую руку кесаревича Эмилия. Рукопожатие оказалось по-настоящему мужским, ничуть не церемонным; казалось, отпрыск Фортунатов с самого начала задался целью сокрушить естественный барьер, отделяющий членов священной императорской династии от прочих смертных.

— Для нас большая честь, Ваше Высочество… — начал было Крун, но кесаревич с добродушной улыбкой остановил его:

— Ради Творца и всех великих аватаров, герцог! Я ехал к вам в надежде, что хоть вы-то, варвары Европы, не станете общаться со мной языком скучного имперского официоза!

Он ещё что-то говорил насчёт дружбы и неформального характера своего визита, но принц Варг его уже не слушал: слабая симпатия, едва родившись, тут же испустила дух. «Для этих господ Ойкумены мы всегда будем варварами, людьми третьего сорта, вернее даже, недочеловеками, — с тоской и злостью думал принц. — Он разговаривает с нами точно чадолюбивая нянька с неразумной детворой»

Тем временем кесаревич Эмилий пригласил Круна и Варга занять отведённые им места в карете, и вскоре обещанная галлам экскурсия по имперской столице началась.

А часом прежде к павильону на берегу Квиринальского озера неожиданно подкатила другая карета, отделанная красным бархатом и украшенная гранатами, гиацинтами и кораллами. На дверцах сияла рубиновой вязью латинская геральдическая буква «J» с одинарной короной, знак княжеского дома Юстинов.⁷ Из кареты, одетая в подчеркнуто скромное тёмно-каштановое платье до щиколоток, вышла София Юстина. С разрешения герцога она пригласила дочь Круна, принцессу Кримхильду, совершить «женскую экскурсию» по Темисии, и сама обещалась быть у принцессы провожатой. Крун, недолго думая, согласился: он был достаточно умён для того, чтобы оценить степень дружеского участия дочери первого министра в его делах.

Если бы в то утро нарбоннский герцог знал, — или хотя бы догадывался, — к каким последствиям приведёт эта как будто невинная «женская экскурсия», он бы, наверное, счёл за благо немедленно отослать свою дочь домой, в Нарбонну, а то и бежать отсюда вместе с ней.

* * *

— А теперь посмотрите налево, дорогая: мы проезжаем Императорский Университет, я закончила его десять лет тому назад.

Княгиня София высунулась из окошка кареты и помахала рукой студентам, спешащим по Княжеской улице к комплексу приземистых зданий с ионической колоннадой. Студенты, узнав Софию, заулыбались, прокричали ей приветствия и помахали в ответ.

Принцесса Кримхильда наблюдала эту сцену с тихой завистью. Ей очень нравились все эти люди, амореи. Они ей сразу понравились, как только она их увидела: этих и других, прежде. Они были веселы, вежливы, не в пример её соотечественникам, приятны в обращении, с ними было бы легко водить знакомство — если бы не пугающая разница обычаев; она, эта разница обычаев, могла проявиться в самый неподходящий момент, заставляла краснеть и, стыдливо опустив глаза, признаваться в собственной ущербности.

Экскурсия только началась, а принцесса, напряжённая, как струна, приунывшим взором смотрела в окно. Её облачение составляли длинная рубаха-платье цвета предсумеречного неба, с широкими рукавами, и шерстяной плащ, вышитый изображениями солнечного диска с расходящимися от него лучами; плащ был накинут на голову, а белый платок-барбетт, туго обвязанный вокруг шеи, закрывал не только шею, но и подбородок.

Проехав проспект Астреи, карета углубилась в Княжеский квартал. Здесь, в самом центре Старого Города, стояли дворцы высшей знати, древнейших патрисианских родов, берущих начало от детей Фортуната-Основателя. Вскоре показалась обширная усадьба, окруженная витой чугунной оградой; в глубине усадьбы возвышался пятиэтажный беломраморный дворец античного типа с пропилеями и широкой лестницей на второй этаж. Венчала дворец изящная беседка-талос с правильным, в форме полусферы, куполом.

Карета ненадолго задержалась перед воротами с геральдической буквой «J», а также с совой, фамильным гербом дома Юстинов, затем ворота отворились, пропускаю карету во двор. Карета сделала круг мимо золотой статуи величественного мужа, поднимавшейся посреди фонтана в центре обширного двора. Муж, облачённый в римскую консульскую тогу, стоял в горделивой позе, скрестив руки на груди, и опирался правой ногой на склоненную голову какого-то бородача в рабском торквесе. Голову мужа венчал шлем в форме орла с распростертыми крыльями. Золотая статуя, омываемая тонкими струями воды, произвела на принцессу Кримхильду настолько сильное впечатление, что она решилась спросить Софию, кто этот человек.

— Мой далёкий предок Юст, младший, но любимый сын Великого Фортуната, основатель нашей княжеской династии, — с гордостью ответила София. — Юст стал консулом-правителем ещё при жизни отца и много сделал для упрочения Империи.

Кримхильда поняла, что имеет в виду любезная хозяйка, и не стала спрашивать, кто тот бородач, чью голову попирает нога любимого сына Фортуната, — тем более, этот бородач подозрительно смахивал на её отца, герцога Круна.

У пропилей карета остановилась.

— Дорогая принцесса, — сказала гостье София Юстина, — я имею честь пригласить вас в фамильный дворец моего рода. Обещаю, вас ждёт приятный сюрприз! Я знаю, вы обожаете сюрпризы!

И хотя принцесса Кримхильда ни разу не заикалась в присутствии княгини Софии о своей склонности к приятным сюрпризам, удар попал в точку: в печальных глазах принцессы промелькнула искра любопытства.

«То ли ещё будет!», — мысленно усмехнулась София — и повела гостью во дворец.

Всюду, где они проходили, было полным-полно челяди. Кримхильда слышала перешептывания: «Молодая госпожа приехала…», волной катившиеся впереди них. Слуги кланялись, какие-то люди в свободных и богатых одеждах подбегали к Софии, та на ходу раздавала им указания. Одному из них она быстро бросила:

— Приготовьте мой мобиль и подайте его к главному входу.

София и Кримхильда закончили переход по дворцу в обширной палате, заставленной какими-то приспособлениями, шкафами и ларчиками и более всего напоминавшими театральную гримёрную. Из-за ширмы вдруг выскочил полный человечек с лоснящимся лбом и крючковатым носом, поклонился молодой княгине и застыл, ожидая распоряжений. София подозвала человечка к себе и прошептала ему на ухо несколько слов на незнакомом Кримхильде языке. Человечек с профессиональным интересом взглянул на принцессу, которую сперва как будто не заметил, затем по губам его пробежала улыбка, заставившая Кримхильду покраснеть.

— Будет исполнено, моя госпожа, — сказал человечек по-аморийски.

— Дорогая, — сказала София Юстина, — познакомьтесь с мастером Давидом, моим цирюльником.

— Очень рада, — прошептала Кримхильда, опустив глаза.

— И я очень рад, моя красавица, — благодушно заявил человечек.

София рассмеялась.

— Вы не стесняйтесь моего Давида, дорогая. По рождению он стоит намного ниже вас. Он иудей, родился девятым ребенком в бедной семье, отчего был продан в рабство. Мой отец как-то купил его, чтобы воспитать домашнего служку. Когда у Давида обнаружился художественный дар, отец отдал его на обучение дворцовым цирюльникам. И вскоре Давид превзошёл их в искусстве.

— Вы льстите мне, моя госпожа, — в приятном смущении пробормотал цирюльник.

— Отец подарил мне Давида к моему пятнадцатому дню рождения. А два года назад я дала ему вольную.

— У вашего сиятельства великодушное сердце, — вставила Кримхильда.

— Ну, ещё бы, — хмыкнула София, — мне потребовалось всё моё великодушие, чтобы отпустить на волю человека, который сэкономил мне не одну тысячу солидов, а отец заплатил за его содержание только лишь сто солидов; я же получила Давида и вовсе бесплатно! Хотя, с другой стороны, никто не заставлял меня его освобождать. Во всяком случае, даже получив вольную, мастер Давид предпочёл остаться у меня в услужении.

— А как иначе! — всплеснул руками Давид. — Найдётся ли на целом свете лучшая госпожи, чем вы?

— Старый мошенник! Ты прекрасно знаешь, сколь нелегко иудею-вольноотпущеннику заиметь собственное дело в Темисии. Конечно, тебе лучше жить у меня, на всём готовом!

Пока шёл такой разговор, мастер Давид занимался довольно странной работой: он укутывал зеркала бархатными покрывалами.

— Дорогая принцесса, оставляю вас в умелых руках моего достойного слуги. Исполняйте всё, о чем он вас попросит.

— А вы?.. Вы меня оставляете? — испуганно спросила Кримхильда.

— Ненадолго, — мягким, чарующим голосом промурлыкала София. — Я скоро вернусь. Итак, слушайтесь мастера, доверяйтесь ему! Он подарит вам сюрприз, о котором я упоминала.

Чуть не насильно усадив нарбоннскую принцессу в глубокое кресло, София Юстина плутовато подмигнула верному слуге и вышла.

* * *

Час спустя она вернулась в комнату цирюльника. Помимо Кримхильды и мастера Давида, здесь появились младшие служки, ассистенты мастера.

— Ну, вот и я!

Принцесса Кримхильда посмотрела в её сторону и обомлела. Голос казался знакомым, но женщину было не узнать.

Выступала София в ярко-красных сандалетах на очень высоком и тонком каблуке; казалось удивительным, как вообще ей удаётся переставлять ноги, ведь ходила она почти что на кончиках носков. Выше подошвы и до самого таза ноги были совершенно открыты; едва заметная, скорее символическая, юбка из блестящей чёрной кожи плотно облегала совершенные бедра и ягодицы; сверх того, по бокам юбку рассекали глубокие разрезы, заканчивающиеся лишь на поясе у талии. Этот пояс из белой кожи скрепляли изящные пряжки в виде крылатого коня, Пегаса, высеченного из цельного пиропа и оправленного в золото. Выше пояса, сливаясь с ним, шла белая, словно алебастровая, полоска обнаженного тела. Второй пояс, такой же ярко-красный, как и сандалеты, обтягивал тело под грудью. Он удерживал роскошную рубаху из карминного атласа; на груди эту короткую рубаху скрепляла единственная фибула-застёжка в виде камеи всё того же аватара Пегаса, небесного покровителя Софии Юстины. Ворот атласной рубахи лежал свободно, обнажая тонкую, как у лебедя, шею.

Удлинённое лицо с острым волевым подбородком было отмечено печатью врожденного аристократизма, прелесть его лишь подчеркивали крохотные серебрянные блёстки, рассыпанные по нему. Главными украшениями этого лица были, конечно же, огромные чёрные глаза, подведенные сурьмой и перламутром, и изумительно очерченные губы; яркий карминный их цвет удачно дополняли блёстки, создавая ощущение высокой чувственности. Блестящие смоляные волосы были уложены курчавыми волнами, а скрепляла их золотая княжеская диадема с танцующим Пегасом. Наконец, на запястьях атласная рубаха была заправлена в перчатки всё того же карминного цвета, обтекавшие длинные изящные пальчики подобно второй коже.

Княгиня София прошлась по комнате перед изумленным взглядом нарбоннской принцессы, давая себя рассмотреть со всех сторон. Не в силах сдержать лавину чувств, Кримхильда издала долгий «О-о-ох!» и закрыла глаза.

— Ну, что ж, мастер, я вижу, вы заканчиваете, — как ни в чем ни бывало произнесла София Юстина. — Это значит, что скоро мы будем готовы отправиться в город.

Кримхильда едва отворила глаза и чуть слышно прошептала:

— Вы… вы собираетесь так… в таком виде… — и замолчала, густо покраснев.

«В таком виде» женщина у галлов считалась бы голой, — вот что постеснялась сказать принцесса своей обворожительной хозяйке.

София Юстина пожала плечами.

— Разумеется, моя дорогая, разумеется! А как же, по-вашему, следует одеваться для светской прогулки?

Этот вопрос заставил Кримхильду покраснеть ещё больше, если это было вообще возможно. Затем она представила, как будет выглядеть рядом с этой ошеломляющей женщиной в её более чем смелом и соблазнительном наряде, и сложная гамма чувств, от стыда и страха до зависти, обиды и возмущения, привела принцессу в полнейшее замешательство. Она уже раскрыла рот, — впрочем, она его и не закрывала с того момента, как увидела новый наряд Софии, — чтобы со всей доступной ей вежливостью и твёрдостью отклонить предложение любезной хозяйки, но та опередила её.

— Мастер Давид, — сказала княгиня, — если ты закончил, открой зеркала. Пора явить нашей дорогой гостье её истинную красоту!

Ещё некоторое время прошло, прежде чем София и её цирюльник-модельер совместными усилиями, с помощью духов и нюхательной соли, привели в чувство потрясённую своим новым обликом принцессу.

В зеркале на неё смотрела утончённая красавица с длинными, распущенными до самой талии платиновыми волосами. Голову венчал странный убор, похожий одновременно и на диадему, и на обруч, каким любила скреплять волосы северная богиня Фригг, супруга Вотана; убор украшал огромный, величиной с кулак, смарагдовый камень. В ласкающей взор светло-зеленой гамме было выдержано и остальное одеяние: во-первых, длинное, до пят, гофрированное атласное платье, или, скорее, широкая накидка, расшитая золотой каймой; она прикрывало плечи и руки до локтей; далее руки оставались обнажёнными, если не считать большие, но изящные яшмовые браслеты на запястьях и такие же, как у Софии, перчатки из тончайшей кожи, только не карминного, а смарагдового оттенка. У талии накидку скреплял золотой пояс с пряжкой в виде камеи аватара Химеры. Прекрасно вылепленные ноги подчеркивались воздушными колготами того же оттенка; внизу эти колготы незаметно переходили в туфельки на предусмотрительно низком каблуке.

— О, не-е-ет, — простонала принцесса Кримхильда, едва обретя способность говорить. — Что вы со мною сделали?

София Юстина от души рассмеялась.

— Ровным счетом ничего, дорогая: мы всего лишь подчеркнули задумку Творца, создавшего вас такой, какая вы есть! Как можно было столь жестоко заставлять страдать ваше прекрасное тело в оковах этих грубых и безвкусных рубищ? — тоном, исполненным искреннего негодования, вымолвила она, презрительно кивая на одежды, в которых Кримхильда явилась сюда.

— Ой, — только и могла всхлипнуть принцесса, с трепетом глядя на собственное отражение в зеркале.

Между тем, княгиня София продолжала свой наглядный урок:

— Мы с вами женщины, мы молоды и красивы. Творец создал нас такими, чтобы мы могли наслаждаться жизнью. Бежать от радостей жизни, от собственной красоты, от счастья, от улыбок, от восхищенных мужских взглядов есть ни что иное как бунт против священной воли всемогущего Творца! Да-да, милая, именно так! Скрывая свою красоту, вы, тем самым, бросаете дерзкий вызов Создателю и его посланцам в мир людей, великим аватарам, следовательно, впадаете в ересь!

Принцесса Кримхильда побледнела на глазах.

— Я впадаю в ересь? — испуганно переспросила она.

— Вас извиняет лишь то, что вы впадали в ересь неосознанно, — великодушно уточнила София. — Дьявол, как никто иной умеющий искусно прятаться под личинами языческих божков, диктовал вам нормы поведения. Но нынче, когда ваш мудрый отец и вы приняли Истинную Веру, языческие ипостаси Хаоса более не властны над вами! Вы можете нести свою красоту в мир, озаряя его; скажу больше: вы обязаны это делать! Прошу вас, встаньте и пройдитесь; вы почувствуете, как упоительно бьётся ваше юное сердце, — это женщина, самое восхитительное творение Господа, просыпается в вас, моя дорогая!

— Я уже чувствую, как моё сердце готово выпрыгнуть из груди, — прошептала принцесса.

Однако она послушалась свою наставницу и сделала несколько шагов по комнате. Новый наряд безукоризненно обтекал фигуру, ткани ласкали; пожалуй, призналась себе Кримхильда, лишь ласки матери в далеком детстве могли сравниться с нежными прикосновениями этих чудесных одежд… Когда она двигалась, одетые в малахитовые колготы ноги выступали из-под накидки, и сама Кримхильда невольно залюбовалась ими: кажется, она и не подозревала, что её ноги столь красивы!.. Незнакомое ощущение гордости и блаженства волнами разливалось по всему телу, заставляя его трепетать и, тем самым, делая его ещё прекраснее…

— Вот в такие мгновения понимаешь, что прожил жизнь не зря и кое-чему научился, — выдавив слезу умиления, проговорил Давид.

Решив, что мастер, похоже, сделал ей некий особо изысканный комплимент, Кримхильда зарделась и тут же вспомнила об отце.

— Я благодарна вам, ваше сиятельство, — упавшим голосом молвила она, — одни лишь боги знают, как я вам благодарна, но мне придётся нынче же у вас снять сей чудесный наряд.

— Об этом не может быть и речи! — воскликнула София с твердостью в голосе, какую её гостья никогда не слышала женщины: так могли говорить лишь привыкшие повелевать мужчины, вроде её могучего отца.

— Я не хочу ничего слушать, — уже более мягким тоном сказала княгиня. — Невелик грех по незнанию, но страшен грех по умыслу! Кроме того, вы обидите меня, отвергнув мой искренний дар.

Принцесса ошеломленно уставилась на хозяйку.

— Как, вы дарите… вы дарите это?.. дарите мне?

— А как вы думали, — усмехнулась София, — вы думали, я дала вам поносить, покрасоваться перед зеркалом?

— Но как же это… Платье… оно стоит целое состояние! А ещё смарагдовая диадема… Нет, я не могу принять такой дар!

София Юстина вплотную подошла к Кримхильде и, глядя ей прямо в глаза такого же смарагдового цвета, отчеканила:

— Хочу, чтоб вы знали, милая: я достаточно богата, достаточно рассудительна и достаточно независима, чтобы тратить мои деньги когда хочу, как хочу и на кого хочу! К вашему сведению, род Юстинов является одним из самых состоятельных и высокопоставленных в нашем государстве. Что для меня эта диадема? Цена ей, самое большее, сто империалов…

«О, ужас, — промелькнуло в голове несчастной Кримхильды, — сто империалов! Отец никогда не дарил мне ничего больше чем на один серебряный денарий!»

— …А ваш отказ принять мой искренний дар будет равнозначен пощёчине мне, вашему преданному другу; скажите, чем я заслужила подобное к себе отношение?

Тон, которым была произнесена эта тирада, полностью соответствовал её содержанию. Разрываясь между жгучим желанием носить и дальше этот чудесный наряд, боязнью обидеть радушную хозяйку, с одной стороны, и страхом неизбежных последствий, с другой, Кримхильда расплакалась прямо на груди княгини Софии.

Та чуть отодвинулась, чтобы слёзы принцессы не подпортили карминно-атласную рубаху, и с сочувствием проговорила:

— Ну, так что ж вы плачете, моя дорогая красавица?

— Как же мне не плакать, ваше сиятельство? Отец убьёт меня, когда увидит.

София Юстина покачала головой в знак несогласия.

— Вы плохо думаете о своем отце, дорогая. Какой отец не возблагодарит Творца, узнав в своей дочери настолько изысканную красавицу?

— Вы не знаете моего отца. Он не такой, каким вам представляется.

— Понимаю, его светлость прежде дурно с вами обращался. Но, подумайте, принцесса, разве милость, явленная ему богами небесными и богом земным, не может изменить натуру человека?

— Отец меня убьёт, — с уверенностью обреченной повторила Кримхильда. — Или, в лучшем случае, выпорет. Но оставить платье всё равно не позволит.

— Вот что я вам скажу на это, дорогая. Возможно, ваш отец сперва будет удивлён, возможно даже, он выбранит вас сгоряча, — но, поверьте мне, это будет ваша первая победа над предрассудками, низводящими женщину до положения домашнего скота! Отец откроет в вас не только восхитительную красавицу — он найдёт в вас личность! Гнев пройдёт, а гордость останется. Поверьте мне, дорогая Кримхильда, герцог Крун будет гордиться вами! Когда-то нужно сделать первый шаг. Нет лучшего времени для такого шага, чем сегодня, здесь, в Темисии, когда предрассудки рушатся, а рядом с вами ваши новые друзья, готовые вас поддержать!

«Сегодня я неподражаема, — отметила сама для себя София Юстина. — Как замечательно, что отец в своё время не скупился на лучших учителей риторики для меня, а я была прилежной ученицей!»

Действительно, речи хозяйки возымели действие, и уверенность обречённой обратилась у принцессы Кримхильды в решимость обречённой. Сделав над собой усилие, она молвила:

— Будь что будет! Надеюсь, вы окажетесь правы, ваше сиятельство.

— Да будет вам известно, дорогая, я ошибаюсь очень редко, — ответила София Юстина.

Затем они покинули комнату цирюльника; напоследок мастер Давид отпустил обеим женщинам ещё несколько особо изысканных комплиментов. Следуя за хозяйкой по длинным галереям дворца, Кримхильда с завистью и восхищением посматривала на неё, а про себя размышляла: «Как эта женщина смела, свободна и пикантна. Как она умна, самостоятельна, находчива. А ведь у неё тоже есть отец, первый министр. И она всего лишь на два года старше меня — а кажется, будто я ребёнок в сравнении с ней! Ах, почему я родилась в Европе, среди варваров! Родись я княжной, как она, или хотя бы в семье патрисов, я бы могла всегда носить такие платья, ну, может, чуть похуже, танцевать на балах, тратить деньги, делать, что хочу, и сводить мужчин с ума своей красотой… Ах! Господи, она права: я и не знала, как я красива! И всё же она, пожалуй, красивей меня… Одно лишь посмотреть, как ступает она своими точёными ножками».

Вот так размышляла сама с собой принцесса Кримхильда, не догадываясь, что её сокровенные мысли вовсе не являются тайной для княгини Софии Юстины. «Учись, учись у меня, дорогая, — думала в то же самое время София. — Очень может быть, тебе моя наука пригодится. Во всяком случае, я ради этого постараюсь!»

— Ваше сиятельство, могу ли я задать вам вопрос? — внезапно обратилась к ней Кримхильда.

— Разумеется, дорогая. Задавайте.

— Почему вы помогаете мне, ваше сиятельство?

«Она неглупа, — отметила про себя София. — И это замечательно! Окажись она дурой, моя затея была бы безнадёжной! Но теперь от моего ответа, возможно, зависит весь мой путь наверх. Важно ответить так, чтобы она не заподозрила меня в неискренности. Варвары порой бывают очень проницательны»

— Потому что вы мне нравитесь. Но это, признаюсь, не единственная причина.

— Ага! Я так и знала, — прошептала принцесса.

— Вторая причина в том, что я, как никто другой в этой стране, желаю мира между аморийцами и народами Европы. А мир непрочен без личной дружбы между правителями союзных государств.

— Но я же не правитель государства и никогда не буду им! — с удивлением отозвалась Кримхильда.

— Вы дочь правителя, и этого достаточно, — парировала София, а сама подумала: «Да, пожалуй, пока достаточно. Не всё сразу. Нельзя её перепугать». — Наконец, моя дорогая, вы женщина, и я женщина. Вот вам третья причина: я помогаю вам из женской солидарности. Разве этого мало, чтобы увериться в моей искренности?

— О, нет, ваше сиятельство, я вам верю!

«Очень надеюсь, что это так», — подумала София Юстина.

Тем временем они вышли во двор, где их уже ждал личный мобиль дочери первого министра. Мобиль представлял собой вытянутый приблизительно на пять мер в длину и две меры в ширину цилиндр обтекаемой формы, отдалённо напоминающий лодку-плоскодонку, вырубленную из цельного древесного ствола. Мобиль имел приятный серовато-серебристый цвет; вообще, аморийцы, как давно подметила Кримхильда, в согласии со своей верой, в которой каждому аватару соответствовал строго определённый цвет, признавали только однотонные расцветки. Потому, кстати, решила она, София Юстина одела её в зеленые тона, соответствующие аватару Химере, со вчерашнего дня небесному покровителю нарбоннской принцессы.

Мобиль опирался на три небольших колеса: два сзади и одно спереди, там, где обтекаемый конус переходил в горизонтальную иглу, наподобие морского тарана. Спереди, над этим самым «тараном», сверкал стилизованный знак Пегаса. С обеих сторон корпуса располагались по одной дверце с геральдическим символом семейства Юстинов.

София открыла правую дверцу и пригласила гостью внутрь. Кримхильда испуганно попятилась. Да, конечно, в Темисии она видела такие машины, но мысль самой отправиться в путь на мобиле ввергала её в ужас.

— Вы совершили столько решительных поступков сегодня, моя дорогая, — с укоризненной улыбкой заметила София, — что вам не составит труда совершить ещё один. Ну же, залезайте!

Кримхильда зарделась, сделала шаг к мобилю — и остановилась.

— А если… — начала она.

— А если мы разобьёмся, вы хотите спросить? Ну, тогда, я думаю, мы погибнем вместе, — с истинно аморийским фатализмом отшутилась София и прибавила, уже более строгим тоном: — Не заставляйте меня разочаровываться в вас, дорогая.

«А, будь что будет!», — снова подумала Кримхильда; на самом деле в присутствии Софии Юстины она начинала ощущать силу и уверенность, исходящие от молодой княгини, и это очень успокаивало.

Когда Кримхильда заняла место справа, София устроилась рядом. Внутри мобиль оказался меньше кареты. И здесь не было ни кучера, ни слуг — только две женщины; больше места ни для кого бы не хватило. Слева, прямо перед креслом, где сидела София, располагались какие-то кнопки и прочие приспособления, назначение которых Кримхильде не было понятно; а прямо из передней стенки, как раз меж кнопок, вырастал небольшой черный стержень с венчающей его фигурной перекладиной. София положила руки на края этой перекладины и вдавила нечто большими пальцами обеих рук. Кнопки зажглись, превратившись в разноцветные лампочки, затем послышалось тихое жужжание.

— Эта машина поедет, если только за рулем буду я, — пояснила София. — Она имеет встроенный дактилоскоп.

— Понятно, — выдавила из себя принцесса, чтобы хоть что-то сказать.

Безо всякого усилия мобиль сдвинулся с места и мягко покатил к воротам. Челядинцы уже открывали их.

— Мы едем! — в радостном изумлении воскликнула Кримхильда.

— Ещё бы нам не ехать! — усмехнулась София. — Пока сияет над нашей страной Божественный Эфир, мы, аморийцы, будем ездить, летать, плавать куда и когда захотим! Ну, разумеется, если не забудем, как надлежит правильно распоряжаться священной силой.

Чтобы пылевые выбросы гигантского города не повредили дорогие наряды и косметику, София Юстина единственным нажатием какого-то рычага облекла кабину мобиля герметичным стеклянным куполом.

Они выехали из квартала древних дворцов, пересекли проспект Береники и Палатинский проспект. Никуда не сворачивая, мобиль мягко катился по гладкому бетону Княжеской улицы. Как и все улицы в Темисии, Княжеская была строго ориентирована по сторонам света, она шла от северной окраины космополиса до Старой Набережной озера Феб.

Мобиль двигался медленнее конного экипажа: София предоставляла гостье возможность сполна насладиться созерцанием подпирающей небо громады Большого Императорского дворца. Был ясный полдень; хрустальная статуя Двенадцатиликого Бога слепила глаза принцессе Кримхильде.

Большой Императорский дворец стоял на Палатинском холме, — отчего дворец и называют Палатинским, — так что внешние стены почти не загораживали обзора, и представлял из себя грандиозную шестиступенчатую пирамиду, вернее, зиккурат высотой двести десять мер. Чтобы создать впечатление ещё большей высоты и внушительности, колоссальные ярусы-террасы наклонялись вовнутрь, как у пилонов, а трапециевидные окна покрывались черным лаком.

Увлеченная созерцанием этого величественного зиккурата и рассказом молодой княгини, нарбоннская принцесса не заметила, как мобиль выехал на Старую Набережную. Она опомнилась лишь тогда, когда поняла, что София Юстина правит свою машину прямо к воде!

— Доверьтесь мне, моя дорогая, — с улыбкой молвила княгиня, предвосхищая все вопросы, — и ничего не бойтесь!

С замиранием сердца Кримхильда смотрела, как приближается озеро, кажущееся океаном. Аморийская столица стояла на северном берегу озера Феб. Оно было самым большим в Империи, продолговатой каплей тянулось с севера на юг на добрые четыреста герм, вплоть до границы центральной провинции Эридея с мрачной Стимфалией. Озеро Феб питала полноводная река Пифия, названная так по городу Пифону, столице Стимфалии, где в скалистых ущельях начиналась эта река.

Прокатившись по специально установленному пирсу, мобиль съехал в воду.

— Это амфибия, — пояснила София Юстина. — Мне показалось, что вы не будете против небольшой экскурсии по озеру, дорогая.

Кримхильда кивнула. Мобиль двигался по воде, быстро набирая скорость. Обернувшись назад, принцесса увидела небольшой пропеллер — он и приводил в движение машину. У берега плавали прогулочные скедии; но амфибий, подобных мобилю Софии, не было видно. Люди на скедиях приветствовали «корабль» княгини улыбками и разноцветными флажками; некоторые провожали его завистливыми взглядами, из чего Кримхильда сделала вывод, что любезная хозяйка оказала ей, дочери северного варвара, честь, которой лишены все эти знатные патрисы. Это было более чем приятно.

— Мы проплывём мимо острова Сафайрос, — сказала София. — Не пропустите это зрелище! Клянусь вам, дорогая, всякий, видевший Сапфировый дворец хотя бы однажды в жизни, умирает счастливейшим человеком!

Дивный остров приближался, точно вырастая из блистающей дымки. Восхищённому взору Кримхильды представали постройки самой причудливой архитектуры. Буйство фантазии зодчих казалось безграничным! Здесь были и «крепостные стены», и горки, и террасы, спускающиеся к самой воде, и зиккураты, плавно перетекающие в пляжи, и колоннады с атлантами и кариатидами, и стрельчатые башни, вздымающиеся к небесам, и павильоны в форме раковин, цветов, мифологических существ, фонтаны, виадуки, и многое, многое другое…

Приняв на себя роль всезнающего гида, София Юстина говорила:

— Снаружи все постройки Сафайроса облицованы горным хрусталем и драгоценными минералами. Это создает восхитительное ощущение иллюзорности дворца. Как видите, самоцветы тут повсюду: они украшают стены и портики, колонны и галереи, купола и статуи, они устилают дорожки и расцвечивают парапеты. Больше всего здесь сапфиров — от благородных синих до голубых, зеленых, фиолетовых, оранжевых. Для Сафайроса подбирались лучшие камни, самые крупные, самые чистые… Благодаря умело подобранным сочетаниям хрусталя и самоцветов днем и ночью Сапфировый дворец окружен ореолом из светящегося воздуха; от игры красок захватывает дух! Сияние Сафайроса заметно из любого конца Темисии и даже из далеких предместий столицы. Мы, аморийцы, считаем Сапфировый дворец единственным рукотворным чудом света, которое невозможно повторить. Про него говорят: «Сложи все богатства мира — и тебе не хватит их, чтобы украсить Сафайрос».

Кримхильда охотно верила этому. Всё, о чем говорила София, проплывало перед потрясённым взором принцессы. Островной дворец действительно казался призрачным: невозможно, думала Кримхильда, чтобы такое существовало в реальном мире! Час тому назад она была ошеломлена богатством диадемы, подаренной ей Софией — однако Сапфировый дворец блистал мириадами подобных самоцветов! Но для мелкой зависти всё это сверкающее великолепие не оставляло места, и в самой чёрной душе оно способно было вызвать только трепетный восторг!

— Молю вас, ваше сиятельство, не уплывайте, покажите мне этот чудесный замок! — в упоении воскликнула Кримхильда.

— Увы, дорогая, — ответила София Юстина, — это непозволительно даже для меня! Чтобы попасть в Сапфировый дворец, нужно особое разрешение — ведь там живут Фортунаты! А я, хотя и имею счастье вести свою родословную от сына Великого Основателя, всё же к священной династии не принадлежу. Впрочем…

— Да? — с надеждой переспросила принцесса.

Выдержав томительную паузу, княгиня София сказала:

— Кесаревич Эмилий Даласин живёт в Сапфировом дворце. Он, между прочим, мой кузен и мой друг с детства. Ради вас, дорогая, я попрошу Его Высочество рассказать вам о дворце. Постарайтесь понравиться ему, может быть, тогда он даже пригласит вас на Сафайрос!

— О, как вы добры, ваше сиятельство, — пустив слезу непритворного умиления, промолвила принцесса.

Тем временем амфибия обогнула Сафайрос, сохраняя прежний курс на юго-юго-запад. Берег отдалялся, исчезали прогулочные лодки, лишь изредка на горизонте возникали изящные очертания скедий и галей. Жужжание пропеллера перерастало в ощутимый, хотя и ненавязчивый, шум. Стрелка указателя на передней панели показывала скорость пятьдесят герм в час. Прежде спокойные волны испуганно разбегались от мчащегося корабля. Кримхильда только успела подумать, наверное, в десятый или сотый раз, сколь велика сила богов, научивших свой народ создавать такие удивительные машины, — как раздался длинный гудок, и спустя несколько мгновений мимо них не проплыло — пролетело, промчалось, пронеслось, чуть не задевая брюхом поверхность озера, — некое чудовищное, чем-то похожее на крылатого жука-скарабея, создание. Кримхильде удалось заметить только два гигантских колеса на корме странного судна, колёса эти неистово вращались, и воздух, жестоко рассекаемый ими, жалобно стонал.

— Что это было? — с дрожью в голосе вопросила принцесса.

— Пассажирский экраноплан, моя дорогая. Он берёт на борт тысячу человек и летает над водой со скоростью до трёхсот герм в час. Уже к вечеру экраноплан, который вы видели, будет в Пифоне, через сутки достигнет Анукиса, что стоит на нашей границе с эфиопами, а ещё сутки спустя вернётся в Темисию.

«Всякий раз, — невольно подумалось Кримхильде, — едва я вижу какое-нибудь чудо, их боги являют мне чудо ещё более великое. Воистину, только безумцы могут восставать против всемогущих богов-аватаров и их избранного народа! Ах, почему отец так долго ждал, прежде чем решил поклониться Божественному императору!»

Напрасно эти мысли принцесса не высказала вслух: она бы очень обрадовала свою старательную наставницу. Ибо ещё нынче утром дочери Круна просто не пришло бы в голову обсуждать и осуждать своего отца!

Вскоре по правому борту показались очертания берега. Уже просматривались золотые пляжи, сады, спускающиеся к самой воде, маленькие гавани и пирсы; за кронами пальм виднелись роскошные виллы в древнеегипетском и античном стиле.

— Вот где предпочитают проводить жизнь наши аристократы, — не то с сожалением, не то с порицанием в голосе произнесла София Юстина. — Темисия для них слишком большой и шумный город. К тому же, в тесной Темисии не отыщешь места для обширных вилл. А здесь, в предместьях космополиса, можно развернуться, пока позволяют средства. Вода, солнце, чистый воздух, тишина — и никаких забот! Земной Элизиум, и только!

— А вы, ваше сиятельство?

— Я?! — на обворожительных устах княгини появилась таинственная улыбка. — Вы, дорогая моя, кажется, забываете о том, кто я. Я — Юстина! Мне на роду написано служение Державе Фортуната. Юстинам не дано бездельничать. Юстины должны править!

— А мой отец говорит, что женщинам надлежит вести себя скромно, удовлетворять желания мужа, работать по дому, заниматься с детьми и прясть, всё остальное время прясть, — внезапно выпалила Кримхильда, тут же, впрочем, залившись краской стыда.

— Что ж, — раздельно проговорила София Юстина, — мы попытаемся переубедить вашего отца.

Принцесса глубоко вздохнула и, желая перевести разговор на любую другую, менее деликатную, тему, спросила:

— Мы плывём к берегу, да?

— Я хочу показать вам моих детей, — коротко пояснила княгиня.

Сбавив скорость, амфибия вошла в небольшую бухту. На песке, прямо у воды, играли дети, двое мальчиков, примерно семи и пяти лет, — они возводили из песка пирамиду, в которой, при желании, можно было угадать сходство с Палатинским дворцом, — а поодаль, в переплетённой виноградными лозами беседке, сидели двое мужчин. Что делали в беседке эти мужчины, Кримхильда не успела заметить, потому что, едва увидев — или услышав? — прибывающую амфибию, мужчины оставили своё занятие и вышли навстречу.

Оба были высокого роста, но статью различались. Один худой, с редкими прямыми волосами цвета перезревшего каштана и вытянутым лицом. Худобу призвана была скрыть синяя накидка-пелерина, надетая на голое тело. Мужчина, бесспорно, мог считаться привлекательным, но красивым назвать его было сложно. Второй мужчина, напротив, обладал пышной вороной шевелюрой, крепким мускулистым телом и лицом героя из легенд; накидка не была нужна ему — единственной одеждой этого мужчины оказалась белая схенти, едва скрывающая бёдра. Оба выглядели лет на тридцать.

— Это мой муж и его брат, — сказала София Юстина, когда амфибия причалила к берегу.

Принцесса кивнула. Её сердце неистово колотилось. В душе она проклинала хозяйку за устройство этого внезапного визита; забыв в это мгновение о своей красоте, Кримхильда испытывала панический страх перед этими мужчинами, подлинными аморийскими аристократами, — как-то ей, дочери северного варвара, общаться с ними?

Слово прочитав мысли гостьи, София улыбнулась и молвила своим излучающим уверенность тоном:

— Вы им понравитесь, дорогая. Ведите себя естественно, больше ничего от вас не требуется.

Они вышли из мобиля, и тут подоспели муж Софии со своим братом. В единый миг оглядев наряды женщин, оба мужчины восхищенно зацокали языками. Кримхильда с ужасом увидела, как зашевелилась набедренная повязка черноволосого красавца. Её бросило в жар. Она тупо смотрела на эту шевелящуюся ткань и думала: «Только бы не упасть в обморок. Только бы не упасть… О, боги, зачем я поехала с ней?!».

— Ох, Софи, я всегда знал, что ты непредсказуема, но это уже слишком! — заговорил сухощавый. — Ты застала меня и брата врасплох!

— Да-да, — поддержал его брат, — и ещё одну красавицу привезла. Ну-ка, выкладывай, кто эта платиноволосая прелестница!

«Это он про меня? — пронеслось в голове Кримхильды. — Да, про меня… Про меня! О-о-о!»

Первый, кто осмелился назвать её прелестницей, некий странствующий рыцарь, был бит батогами по приказу герцога Круна года два тому назад. А вторым оказался этот красавец-аристократ.

София взяла гостью за руку и подтолкнула к мужчинам.

— Прошу любить: моя новая подруга Кримхильда, наследная принцесса Нарбоннская!

«Что она такое говорит?! Какая же я наследная?.. Ой, это скверно кончится, как есть, скверно!»

Она попыталась поправить хозяйку — но горло сковал жестокий спазм. Кримхильда почувствовала, как заливается краской. Такого стыда она не испытывала ни разу в жизни. Она мечтала, чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила её, недостойную!

Худой сделал шаг навстречу принцессе и, галантно пожав безвольно поникшую руку, отрекомендовался:

— Юний Лонгин, имеющий честь являться мужем вашей новой подруги, принцесса.

«Муж — этот?!», — с удивлением подумала Кримхильда. До сего момента она была в уверенности, что мужем великолепной Софии Юстины является черноволосый красавец, а не этот его неказистый брат!

— Очень приятно, ваше сиятельство, — выдавила из себя она.

— Никакое он не «сиятельство», — рассмеялась София. — Юний обыкновенный патрис, не князь, в его жилах нет ни капли крови Фортуната!

— Верно, — согласился Юний, — но, по правде сказать, не такой уж я обыкновенный, если женой у меня сама София Юстина!

— Меня зовите просто Виктор, — вступил в разговор черноволосый красавец, — что в переводе с латыни значит «победитель».

«Победитель!», — пронеслось в голове Кримхильды. Она заставила себя посмотреть в его глаза — и тут же поняла, что погибла.

Потом ей показали тех самых мальчиков, Палладия и Платона, детей Юния и Софии. Мальчики до того увлеклись созданием собственной модели императорской Пирамиды, что не заметили приезда матери и остались глухи к просьбам взрослых хотя бы на минуту отвлечься от своей работы. Посмеявшись, взрослые оставили детей в покое и уединились в беседке.

Слуги принесли яства, и был обед, каких Кримхильде видеть не приходилось, а тем более вкушать; далее ели смоквы и запивали их отменным киферейским вином; затем играли в «змею»⁸ — муж играл с женой, а Виктор Лонгин пытался обучить игре нарбоннскую принцессу… Этому приятному времяпрепровождению внезапно пришел конец: вспомнив о каком-то важном деле, София Юстина решительно скомкала встречу и засобиралась в обратный путь. Она усадила захмелевшую от вина, переживаний и впечатлений Кримхильду в мобиль, коротко попрощалась с мужчинами, и вскоре амфибия отплыла.

Юний и Виктор ещё долго стояли на берегу, провожая взглядом замечательную машину.

— Сдаётся мне, — сказал, между прочим, Юний Лонгин, — что ты, младший братец, не сегодня-завтра будешь выслушивать от моей жены лекцию о твоём долге перед нашим государством.

— Что ты имеешь в виде?

— А как ты полагаешь, зачем она приезжала?

Черноволосый Лонгин пожал плечами.

— Детей повидать, наверное. Она мать, хочет знать, как тут они.

Юний насмешливо хмыкнул.

— Софи уже два года не живёт со мной и с детьми, ты это знаешь, брат. С какой бы стати ей о них вдруг беспокоиться?

— А-а, она говорила, что приехала показать Палладия и Платона этой своей новой подруге, принцессе Нарбоннской, — вспомнил Виктор.

Юний хитровато прищурился и заметил:

— И всё же сдаётся мне, брат, не за тем она приезжала, чтобы показать Кримхильде детей. По-моему, она показывала принцессе тебя!

Виктор вздрогнул.

— Что ты говоришь, брат?

Юний Лонгин сочувственно похлопал Виктора по плечу и усмехнулся.

— Не горюй, брат; но вот тебе добрый совет: чем без толку предаваться Атону, садись-ка ты лучше за галльский язык!

* * *

— Кошмар, — сказала София Юстина, как только амфибия покинула берег, — мы опаздываем, мы ужасно опаздываем! Я пообещала Его Высочеству Эмилию Даласину прибыть на Форум к шести вечера! А уже половина шестого.

— Это всё из-за меня, — глядя на свои облачённые в смарагдовые перчатки руки, молвила Кримхильда. — Ах, зачем вы это сделали, ваше сиятельство?

София с трудом сдержала улыбку.

— Ваши волнения не стоят и медного обола, дорогая. Поверьте, вы очень понравились моим мужчинам!

— Нет, — вздохнула Кримхильда, — это невозможно!

— А я говорю вам, это так! Вы умны и потрясающе красивы. Вы непосредственны. В вас есть особый северный шарм, которого нет у нас, дочерей имперского Юга. Неудивительно, что Виктор Лонгин не сводил с вас глаз!

Принцесса стиснула руки и отвернулась, чтобы добрая хозяйка не видела её лица в этот момент. Но от Софии, конечно же, не укрылось её жаркое, смятенное дыхание.

— Поверьте, дорогая, — продолжала княгиня, — вам нечего стыдиться! Будьте собой, и вы одолеете любые невзгоды! Будьте уверены в себе; уверенность в себе — вот что делает из женщины победительницу!

Кримхильда глубоко вздохнула.

— О, ваше сиятельство, как бы я хотела быть похожей на вас!

— Не выйдет, дорогая, — улыбнулась София Юстина, — я неповторима! Достаточно, если вы будете похожи на саму себя.

— А скажите… скажите, вы любите вашего мужа?

— О, да! — с искренностью опытной актрисы воскликнула София. — Можно ли не любить мужчину, подарившего женщине счастье родить таких чудесных детей?

— Простите меня…

— Не стесняйтесь, дорогая, спрашивайте! От вас у меня нет секретов.

— Ваше сиятельство, вы вышли замуж по любви?

— Это была любовь с первого взгляда. Мой отец сперва возражал против нашего брака, но затем, когда он понял, как я счастлива с Юнием, дал своё благословение.

— А отчего ваш отец возражал?

— По традиции князья сочетаются с князьями, дабы не смешивать кровь Фортуната с кровью других патрисов. Например, мой отец Тит Юстин сначала был женат на сестре князя Горация Даласина Клариссе, а затем, после её безвременной кончины, взял в жёны мою будущую мать, тогда ещё княжну, Лукрецию Марцеллину. И я была помолвлена с княжичем, моим дальним родственником. Увы! Сердце женское решило иначе.

— Ох, — прошептала Кримхильда; облик черноволосого красавца Виктора Лонгина отказывался покидать её мысли.

— Я знаю, о чём вы думаете, дорогая, — заговорщически проговорила София. — Не отчаивайтесь! Я постараюсь вам помочь.

Принцесса всхлипнула; она пребывала в совершенной уверенности, что даже блистательной Софии Юстине не по плечу добыть для неё истинное счастье. Внезапная мысль ворвалась в воспалённый мозг Кримхильды, озарила его и, прежде чем принцесса успела что-либо обдумать, эта спасительная мысль сама собой воплотилась в слова:

— Ваше сиятельство! Молю вас, сделайте так, чтобы я осталась жить в Амории! Заберите меня у отца — и я до конца жизни буду вашей верной рабой!

Если бы принцесса увидела лицо княгини после этих слов, она бы изумилась случившийся с ним перемене. «Нет, только не это! — пронеслось в голове Софии. — Кажется, я опять перестаралась! Кому ты здесь нужна? Ты нужна мне в Галлии, в Нарбонне»

Взяв себя в руки, София Юстина укоризненно заметила:

— Не требуйте от меня невозможного, дорогая. Не в нашей власти восставать против воли богов — они определяют наши судьбы. Нельзя стать счастливой наперекор богам. Поразмыслите сами, кто вы у себя на родине и кто здесь. У себя в Нарбоннской Галлии вы принцесса, дочь правящего монарха. А здесь, в Амории, извините мою откровенность, вы дочь северного варвара! Не то, что патрис — любой плебей вам руку не подаст!

— Вы правы, ваше сиятельство, — с невыразимой горечью выговорила Кримхильда. — Вы снова правы, как всегда…

— Мы, аморийцы, веруем в судьбу, в Фатум; недаром наше вероучение отождествляет Фатум с Творцом-Пантократором — Творец всемогущ, Творец и есть сама Судьба! Мы говорим: всякий счастлив настолько, насколько сам сумел взять от своей судьбы причитающееся ему… Так что не отчаивайтесь, дорогая! Верьте в свою судьбу — и познаете своё счастье!

Принцесса Кримхильда жадно ловила каждое слово Софии. Советы доброй хозяйки подвергались осмыслению; а поскольку Кримхильда была хоть и неопытна, но умна, в голове её уже созревал собственный план, как ей стать собой и добыть для себя счастье.

Тем временем София взглянула на встроенный в переднюю панель эфирный хронометр и покачала головой. До шести оставалось пятнадцать минут, а впереди по-прежнему расстилалась безбрежная гладь озера; лишь вдали различалось мерцание Сапфирового дворца.

— Ну, нет, — негромко молвила София, — так мы никуда не успеем.

Она приняла решение и последовательно вдавила три светящиеся кнопки.

— Пристегнитесь, дорогая принцесса. Вот как это делается…

С кормы амфибии послышался негромкий металлический скрежет. Кримхильда повернула голову назад и увидела, как из корпуса мобиля выдвигается вертикальный стержень; к стрежню крепилась какая-то сетка — с одной стороны чёрная, а с другой — белая. Сетка обернулась вокруг стержня и застыла, обратившись чёрной стороной к западу.

— Это энергетическая рамка, — пояснила София. — Она сориентировалась на Эфир.

— И что?

— Это значит, дорогая, что мы успеем к шести.

У чёрной стороны рамки появилось чуть заметное свечение. Мобиль вздрогнул, и Кримхильда с изумление увидела, как из бортов машины выползают металлические полосы — словно у птицы раскрываются крылья!

— Посмотрите-ка лучше вперёд, — усмехнулась София.

А впереди, на «носу» амфибии, тоже случились изменения. Игла исчезла — вместо неё появился ещё один пропеллер. Немного спустя принцесса услышала булькающий хлопок и увидела, что вода ушла куда-то вниз. За окном свистел воздух.

— Мы летим! — догадалась Кримхильда. — Ваша машина летает?

— Летает, — нехотя согласилась София, — когда у меня не остаётся другого выбора. Лучше уж раз нарушить закон, чем заставить ждать Его Императорское Высочество.

— Нарушить закон?

— Видите ли, дорогая, каждый полёт нуждается в отдельном разрешении. Но не пугайтесь: навряд ли министерство энергий захочет ссориться со мной из-за одного нарушения! Я заплачу штраф, и только. Один империал или, в крайнем случае, два.

«Господи!! Она готова отдать два империала, лишь бы не опоздать на встречу с кесаревичем! — мысленно подивилась Кримхильда. — Парадный рыцарский доспех отца стоил полтора империала…»

Между тем мобиль, превратившийся в маленький экраноплан, стремительно нёсся на север. Уже можно было различить постройки Сафайроса, а также берег, на котором стояла Темисия. Вот точно на глазах вырастал зиккурат Палатинского дворца и проявлялись очертания других сооружений столицы. Далеко на западе у берега виднелся остров Пирей с его огромным грузовым портом; вот обозначилось устье канала Эридан — к нему-то и мчался летающий мобиль.

Внезапно послышался требовальный писк.

— Так и есть, — с печалью в голосе промолвила София Юстина. — Меня засекли.

— Кто?

Вместо ответа княгиня указала на огромное здание в форме шара, одиноко стоящее на западном берегу канала Эридан, как раз напротив Палатиума. На вершине дома-шара разместилась такая же энергетическая рамка, как и на корме мобиля Софии, чёрная с одной стороны и белая с другой, только во много раз больше. Рядом с рамкой располагалась чуть вогнутая чаша, и эта чаша медленно вращалась.

— Локатор Имперского Эфиритового Центра, — объяснила София. — Он отслеживает все полёты в Ойкумене. Печально, если мне навстречу вышлют боевые гидромобили…

Писк усиливался. Поразмыслив немного, София нажала ещё одну клавишу. Писк оборвался.

— Проскочим, — сказала она. — Пока они соберутся, мы будем уже…

Она не договорила; от западной оконечности острова Сафайрос навстречу мчались четыре катера, причём каждый из них имел на носу боевое орудие. София взяла резко вправо, вдоль Сафайроса, — гидромобили устремились за ней. Люди в зелёных и коричневых мундирах размахивали красными флажками.

— Что им от вас нужно?

— Требуют, чтобы я остановилась.

— А вы…

— А я не хочу останавливаться, дорогая! Я, как вы знаете, спешу. Мне недосуг объясняться с какими-то мелкими служками!

Орудие первого преследующего катера исторгло яркую вспышку.

— Они стреляют! — в ужасе вскричала Кримхильда.

— Они стреляют в воздух, — успокоила её София. — Первые три выстрела — предупредительные.

Принцесса побледнела.

— Первые три? Ради Творца, остановитесь, ваше сиятельство!

— Неужели? — фыркнула княгиня. — Слишком много чести! Говорю вам, не бойтесь!

В этот момент из-за юго-восточной оконечности Сафайроса вырвались ещё два гидромобиля. Они мчались наперерез. Сзади раздался второй предупредительный выстрел.

— Какие докучливые, — поморщилась София Юстина. — Ну, ладно…

Она быстро пробежала пальцами по клавишам приборной панели. Вновь послышался металлический скрежет.

— Что вы собираетесь предпринять? — с замиранием сердца вопросила Кримхильда. — Вы будете отстреливаться?

— Ну, что вы! — рассмеялась София; вдруг она оборвала смех и резким голосом приказала: — Закройте глаза, принцесса, и сидите тихо!

Однако Кримхильда, в которой женское любопытство и врождённая отвага северянки побеждали страх, глаз не закрыла. Она поклялась себе больше не трусить и молча смотреть, чем закончится это удивительное приключение. София же, не обращая внимание на свою как будто притихшую гостью, мчала мобиль навстречу «вражеским» кораблям, словно таким способом желала испытать крепость нервов стражей порядка. Раздался третий, и последний, предупредительный выстрел. «Пора», — подумала София — и резко вдавила руль мобиля.

На глазах у преследователей, изумлённых, наверное, ничуть не меньше дочери северного варвара, мобиль-экраноплан внезапно рухнул в воду и исчез в волнах прямо перед носом передних гидромобилей.

— Я думаю, вам хватит впечатлений на один день, дорогая, — не без самодовольства проговорила София Юстина.

— На всю оставшуюся жизнь, — прошептала Кримхильда и, глядя на княгиню восторженным взглядом, добавила: — Вы просто невероятная женщина!

«Victoria! Она моя!», — подумала София, а вслух сказала:

— Вот вам ещё один урок, принцесса: никогда не сдавайтесь, если есть шанс оставить противника с носом.

— Я запомню его, ваше сиятельство, — кивнула Кримхильда.

Претерпев четвёртое за один день превращение, на этот раз — в субмарину, мобиль пронёсся под водой мимо острова Сафайрос и спустя короткое время вошел в устье канала Эридан. Там Софии пришлось сбавить скорость. Над головой проплывали днища кораблей, виднелись контуры мостов и прибрежных зданий… Это было удивительное, завораживающее зрелище!

Миновав Петрейский мост, мобиль всплыл на поверхность.

— Ну, вот и Форум, — с облегчением вымолвила София Юстина.

Амфибия выбралась на сушу поблизости от Сенатского порта, проехала мимо большого и красивого здания, окружённого перистилем коринфских колонн, — здесь, в Патрисиарии, заседал имперский Сенат, — и остановилась. София указала на троих мужчин, которые прогуливались в сквере, и спросила гостью, узнаёт ли она кого-нибудь из них.

— Отец! Вы мне не сказали, что здесь будет мой отец… — прошептала Кримхильда, и прежний трепет вновь ворвался в её естество; она вмиг вспомнила, как одета, вернее, по понятиям суровых северян, раздета; она с ужасом представила, что сейчас скажет — и сделает! — отец, как посмотрит на неё брат, — и взмолилась: — Ради Творца и всех великих аватаров, спрячьте меня, ваше сиятельство!

Вместо этого жестокая София Юстина усмехнулась, отворила обе дверцы мобиля и подтолкнула принцессу к выходу:

— Вспомните, чему я вас учила. Смелее вперёд, навстречу судьбе!

Башенные часы Пантеона били шестой удар.

Глава четвёртая, в которой дочь первого министра Империи раскрывается перед варваром с неожиданной стороны

148-й Год Химеры (1785),

вечер 14 октября, Темисия, Форум

Герцог Крун увидел шествующих ему навстречу руку об руку женщин, но не сразу узнал их. А когда узнал, София Юстина убедилась в справедливости опасений Кримхильды и увидела вождя варваров в гневе. Налившимися кровью глазами Крун Нарбоннский скользнул по соблазнительной фигурке Софии, губы его беззвучно пробормотали какое-то северное ругательство, затем свирепый взгляд нехотя оставил Софию, ввиду невозможности прямо указать аморийской княгине на непотребность её наряда, и вернулся к родной дочери, чтобы уж на ней-то отыграться за двоих. Не говоря ни слова, нарбоннский герцог схватил своими железными пальцами обнажённую руку Кримхильды и потащил дочь в сторону; она не сопротивлялась.

В это самое время кесаревич Эмилий Даласин оставил Варга и подошёл к своей кузине.

— Я должен тебе сказать, — начал он на патрисианском сиа, — что если ты задалась целью ошеломить этих славных варваров, ты своей цели добилась!

— Похоже, я ошеломила даже тебя, Эмиль, — усмехнулась София.

— Зачем ты это делаешь, Софи? Ты намерена поссорить галлов между собой?

— Напротив, кузен. Я хочу открыть для отца его собственную дочь.

— Не забывай, что у отца есть ещё и сын!

— Да, и как тебе он? Ты провел с ним целый день, не так ли?

Эмилий Даласин вздохнул и негромко сказал:

— Я мало что понял, Софи. Варг был вежлив, местами даже любезен, словно потомственный патрис. Но чаще молчал, а когда открывал рот, то ничего не говорил по существу. Он держит дистанцию.

— Мне грустно это слышать, кузен. В траве скрывается змея!

— Скорее вепрь, чем змея, кузина.

— Ты полагаешь? — задумчиво спросила София.

— Он скрытен, да, но также честен, благороден, неспособен к интриге… как и я. Он мне понравился, мы с ним похожи. Прости, кузина. Я тебя уважаю и люблю, но Davus sum, non Oedipus.⁹

— Тем хуже для него, кузен. Как любит повторять вслед за Горацием Флакком мой дражайший дядюшка Марцеллин, «Vis consili expers mole ruit sua»¹⁰. Наша совесть чиста. Нам важнее обойтись без сюрпризов.

— Sic, divide ut imperes?¹¹

— Он не оставляет нам другого выхода, Эмиль. Если бы Птолемей был сговорчив, Цезарю не нужна была бы Клеопатра.

— Ты играешь с огнём, Софи. Мне кажется…

— Тише, герцог идет ко мне! Без дочери… Похоже, я у него следующая на очереди. Возвращайся к Варгу, кузен, и понаблюдай за ним, когда я буду беседовать с герцогом.

— Можешь рассчитывать на меня, Софи.

Герцог Крун надвигался на нее, но, помимо гнева, в его глазах было и что-то ещё, некое удивление. «Хотела бы я знать, чем ответила дочь на его упреки», — подумала София Юстина. Первыми словами герцога, обращенными к ней, были:

— Я не позволю вам встревать между мной и моими детьми! Довольно остального, что вы заставили меня сделать!

— О чём вы, ваша светлость? — недоуменно спросила София.

— А вы, стало быть, не понимаете? — по каменному лицу Круна пробежала гримаса.

— Прошу вас, объяснитесь! Я теряюсь в догадках.

Тщательно выбирая слова, герцог произнёс:

— Может быть, у вас, у амореев, женщинам позволено носить бесстыдные одежды, соблазняя юнцов и мужей. Ваше дело! Но у нас, у галлов, женщина знает своё место. Вот пусть так и остаётся! Вы получили от меня, чего хотели — получили. Ваш император подтвердил мою власть в Нарбоннии — подтвердил! Так какого дьявола вы совращаете мою дочь? Чего вам ещё надо от меня?

— Мне нужна ваша сердечная дружба, — серьезно сказала София Юстина.

Герцог застыл, опешив от таких слов. София в упор смотрела на него, не отводя глаз.

— Это значит, — наливаясь новой яростью, точно павиан, встретившийся взглядом с противником, произнёс Крун, — это значит, ради дружбы со мной вы обрядили мою дочь Кримхильду в платье гулящей девки…

— Вы забываетесь, герцог, — жёстко перебила его София, — и я не позволю вам оскорблять ни меня, ни вашу собственную дочь. Принцесса Кримхильда — красивая и умная девушка. На вашем месте любой отец гордился бы такой дочерью! А если вашей светлости нужна женщина для домашних работ, я могу подарить вам любую рабыню, на какую ваша светлость соблаговолит указать!

Крун побледнел. Никто ещё и никогда не разговаривал с ним в таком тоне. Внутри всё кипело; герцог понимал, что честь воина требует прервать этот постыдный диалог. Крун, в сущности, не собирался выслушивать от аморийской княгини какие-либо объяснения — он всего лишь хотел выбранить её за дочь и покончить на этом.

— Или сами купите, если вашему монаршему самолюбию претит получать от меня подарки, — с полупрезрительной ухмылкой подправила саму себя София. — На столичной Агоре хорошую домашнюю служку можно нынче приобрести всего за империал. Разве счастье вашей дочери не стоит какого-то жалкого империала?

Герцог онемел от изумления. Глаза его смотрели на самую красивую женщину, какую они когда-либо видели, и эта женщина говорила о таких вещах и употребляла такие слова, которые не просто не соответствовали его представлениям о женщинах вообще, а прямо противоречили им, бросали вызов всему, что было привычным и естественным для Круна. Они полностью опровергали образ холодной официальной дамы, который старательно рисовала София Юстина прежде. За маской холодной дамы внезапно обнаружилась натура самовлюблённой хищницы.

И он, водивший в атаку отважных северных рыцарей, он, не страшившийся в жизни нечего, кроме гнева высоких богов, он, Крун Свирепый, растерялся перед этим неожиданным натиском. Конечно, будь он у себя в Нарбонне и будь на месте Софии Юстины любая из его подданных, он бы нашёл, что ей ответить, и ответ его был бы поистине страшен для дерзкой — да просто не было и не могло быть столь же дерзких в его государстве! Но эта женщина была неподвластна ему и его гневу, не только в силу своего происхождения, но и, — в глубине души Крун признавал это, — как личность. К тому же, дочь Тита Юстина была чрезвычайно влиятельной в Империи персоной, вполне способной при большом желании разрушить всё, ради чего он, Крун, терпел такие унижения. Ещё герцог Нарбоннский понимал, что вот теперь, сейчас, в эти мгновения он, возможно, становится участником какой-то новой жестокой игры, — игры, в которой дорогие его сердцу ценности не стоят для коварного противника и медного обола. А возможности выйти из этой безвыигрышной игры у него больше не было — он сам отрезал себе все пути к отступлению два дня тому назад, когда склонился перед хрустальным троном Владыки Ойкумены…

А София Юстина, словно наслаждаясь новым впечатлением, которое она, вне всякого сомнения, производила на варвара, гордо стояла перед ним, разделив свой вес на обе восхитительные обнажённые ноги; правая рука как будто небрежно лежала на бедре, а левая поправляла выбившиеся из-под княжеской диадемы роскошные волосы. Она держалась перед Круном настолько естественно, насколько позволяли её природные данные и утончённое воспитание; она знала, что в её поведении нет ничего безвкусного, способного вызвать у мужчины раздражение и неприязнь (а изумление и неприязнь, как известно, разные вещи); она знала, сколь грациозна, обольстительна и убедительна в этот момент — и она, конечно же, не сомневалась, что суровый Крун сначала мужчина, а потом уж варвар!

Вдруг в уголках её рта взыграла улыбка, и она сказала:

— Почему бы нам не прогуляться по Форуму, ваша светлость? Мне кажется, лучшего времени для откровенного разговора не найти.

Точно пробудившись от сна, Крун встряхнул вороной гривой. О, лишь боги знают, как хотелось ему эту женщину! Жизнь прожил он однолюбом; после смерти Хельги, матери его детей, он не знал женщин; дела ратные и государственные занимали его без остатка. Герцог Нарбоннский сам не бегал за юбками и другим не очень позволял. Три года тому назад, когда выяснилось, что одна из его служанок тяжела от Варга, герцог приказал бить сына батогами до потери сознания, а несчастную юницу после рождения ребёнка отдать жрецам на перевоспитание. Новорождённого бастарда, своего первого внука, герцог назвал Зигфридом, в честь древнего героя, и отнял у сына, обещав вернуть, когда последний поумнеет. До сих пор не вернул и, судя по последним размолвкам, не собирался.

Но теперь горячая волна поднималась по всё ещё крепкому телу, он чувствовал, как потеет от стыда, волнения и неодолимого желания. Он слышал, что она ему предложила, но не знал, как ответить и нужно ли отвечать вообще; голос из подсознания подсказывал: «Беги отсюда без оглядки, беги, или ты пропал!». А другой внутренний голос твердил ему: «Ты будешь последним глупцом, Крун, если сейчас убежишь. Ты будешь жалким трусом, герцог! Ты себе этого никогда не простишь».

— Я вижу, вы не против прогуляться со мной, — сказала София Юстина и, внезапно прильнув к его уху, с придыханием прошептала: — Ваша светлость, ради Творца и всех великих аватаров, не смотрите на меня так! Ваш взгляд способен смутить добропорядочную женщину; наше счастье, что здесь нет моего мужа, иначе бы он приревновал меня к вам! Но здесь есть ваш сын…

Сын!.. Крун с ужасом вспомнил, что Варг стоит рядом, в каких-то десяти шагах и, конечно, видит своего отца, видит всё, что с ним творится! Герцог краем глаза поймал фигуру Варга. Сын стоял к нему вполоборота, о чём-то беседуя с Эмилием Даласином. В какой-то миг глаза отца и сына встретились. Крун ожидал увидеть во взгляде сына осуждение — а увидел некое странное выражение торжества и злорадства. Впрочем, это впечатление могло быть ошибочным, так как Варг быстро отвернулся и с видимым увлечением принялся возражать кесаревичу Эмилию. Злость на непокорного сына взыграла в душе герцога; он вспомнил, что вовсе не обязан ни в чём отчитываться перед мальчишкой — так первый, предостерегающий, внутренний голос сорвался на тоскливый хрип и вскоре затих, а второй, побуждающий, напротив, воплотился в слова:

— Да, вы правы, княгиня. Покажите мне Форум.

* * *

Площадь Форума тянулась с юга на север от Патрисиария, резиденции имперского Сената, до Народного Дома, где заседали делегаты от плебеев, более чем на герму, а ширина Форума от проспекта Фортуната до канала Эридан составляла почти восемьсот мер. На самом деле Форум состоял из множества небольших площадок, парков и скверов, павильонов, где для проведения публичных дискуссий, митингов и прочих политических собраний созданы благоприятные условия. Фракции собирались на «своей» территории, вокруг монументов «своим» вождям, и распространяли, устно и письменно, «истинную», то есть, свою фракционную, точку зрения. Нередко словесные баталии перерастали в драки; в прошлом не раз бывали случаи, когда победители сбрасывали побеждённых в канал Эридан. Поэтому на Форуме и, особенно, в западной его части, у Набережной, постоянно дежурили стражи порядка.

Герцог Крун Нарбоннский и княгиня София Юстина шли по аллеям мимо изящных статуй и аккуратно подстриженных деревьев. Навстречу попадались люди, по-разному одетые и похожие друг на друга лишь в одном: почти всякий, встречавшийся им на пути, приветствовал Софию Юстину, а затем, когда она и её спутник проходили мимо, ещё долго смотрел вслед — кто с восхищением, кто с изумлением, а кто и с порицанием. Этим людям вскоре приходилось удивляться снова, потому что на расстоянии примерно пятнадцати-двадцати шагов от первой удивительной пары шествовала вторая, не менее странная; все без исключения аморийцы кланялись отпрыску священного Дома Фортунатов, в душе недоумевая, какая причина побудила Его Высочество кесаревича Эмилия Даласина проводить досуг в компании молодого варвара.

А Крун и София как будто не замечали ничего вокруг — они оживлённо беседовали, вернее, большей частью говорила София, а Крун внимал ей, лишь иногда вставляя резкие реплики. София рассказывала ему о себе, о своем отце, о семье, о призвании Юстинов; Круну оставалось лишь удивляться её откровенности.

— В роду Юстинов восемнадцать консулов-правителей и двадцать два первых министра, — говорила София. — В общей сложности Юстины правили Империей более пятисот лет. Это, если хотите, наша семейная традиция. Мой прадед был первым министром, мой дед, затем его сменила сестра, тётка моего отца, а после неё хозяином Квиринальского дворца стал мой отец. Ему уже пятьдесят семь, и он достаточно правил. Когда мне исполнится тридцать, он уступит мне пост первого министра.

— Вы в этом так уверены?

София Юстина усмехнулась.

— Уступит, разумеется. Уже сейчас я фактически замещаю его, как вы, наверное, сами поняли. В Сенате Юстины владеют твёрдым большинством, а плебейские делегаты также поддержат меня, если у правительства в ближайшие три года не будет особых неприятностей.

— А император?

— А что император? Божественный владыка стоит столь высоко над нами, что великий грех для подданных обременять его политической рутиной. Его Величество приводит правительство к присяге, тем самым оно получает божественное благословение на власть…

«Удивительная страна, — думал Крун, слушая Софию, — где женщина в тридцать лет может стать правительницей, где старик, почитаемый за земного бога, покорно подписывает эдикты и произносит заученные речи и где люди считают всё это само собой разумеющимся, — вот такая удивительная страна правит Ойкуменой, всем Обитаемым Миром!»

— Скажите, — спросил он, — а зачем вам власть?

София Юстина пожала плечами.

— Я могла бы сказать много красивых слов о моём долге перед Отечеством, и прочая, и прочая, и прочая… Вы бы мне не поверили. Хочу быть с вами откровенной до конца, герцог. Я честолюбива, в этом весь секрет.

Герцог насупился: он не жаждал такой правды. Новый облик княгини Софии, который он уже успел себе нарисовать, требовал чего-то возвышенного, великого, некой грандиозной цели, оправдывающей стремление к высшей власти. А действительность оказалась прозаичной до отвращения: Софии Юстине власть нужна была ради самой власти.

— А я не честолюбив, — пробурчал он. — Если бы мой сын был готов принять бразды правления, я бы отошёл от дел.

— Мы с вами пребываем в разных измерениях, — улыбнулась София. — Нашему народу почти безразлично, кто им правит. При всякой власти аморийцы остаются аморийцами, господами мира. Столичные интриги — дело столичной элиты: надо же и нам чем-то занять себя! А у вас иначе: если вы уйдёте, ваши подданные потеряют то немногое, что у них осталось.

«Она права, — подумал Крун. — Только одно недоговаривает: страна господ есть страна рабов. Амореи — рабы своих богов и своего уклада. Поэтому им безразлично, кто стоит у власти. А галлы — воины, не рабы. Чтобы править воинами, кто угодно не сгодится!»

— Мой сын осуждает меня, — в порыве ответной откровенности вымолвил Крун. — Поэтому я не могу уйти сейчас.

— А ваша дочь?

— Я не хочу об этом, — грубо отозвался герцог.

Однако София Юстина, ничуть не смутившись, взяла Круна за предплечье и, на мгновение прильнув к его могучему торсу своим волнующим телом, мягко проговорила:

— Вы слышали о моём несчастном брате, ваша светлость?

Комок встал в горле герцога, парализуя речь. А София смотрела на неотрывным внимательным взглядом и, чтобы что-то ответить, Крун отрицательно качнул головой: о брате Софии он ничего не слышал.

— Мой сводный брат Овидий, кстати, сын родной тётки Его Высочества Эмилия Даласина, был любимцем моего отца. Отец прочил Овидия в преемники, и Овидий сам мечтал сделать карьеру первого министра. В восемнадцать лет он уже выступал здесь, на Форуме, и право же, речи его были хороши! Мне тогда едва исполнилось одиннадцать, но я помню, с каким восторгом принимали его слушатели. А в двадцать лет, — София сделала паузу, — в двадцать лет мой брат Овидий Юстин скончался.

Крун вздрогнул, настолько неожиданным оказался для него финал этого рассказа. Холод промчался по его членам; перед глазами промелькнуло лицо Варга. Крун осипшим голосом спросил:

— Вашего брата убили?

— О, нет, его не убили. Овидий умер от редкой болезни. Мы, аморийцы, достигли высот в медицине, мы умеем лечить многие тяжёлые болезни… но не ту, которая свела в могилу моего старшего брата. Боги решили его судьбу. И я осталась у отца одна. Я, единственная и неповторимая София Юстина, — она усмехнулась, но Крун сумел уловить не только показное самолюбование, но и что-то ещё, о чем мог лишь догадываться; с каждой минутой, проведённой с ней, София казалась ему всё более сложной и загадочной натурой.

— Я получила блестящее образование, — продолжала она. — Ни у кого не возникало и сомнений, кто продолжит путь Юстинов, наше служение Державе Фортуната. И я старалась, я так старалась…

«Вот оно что, — внезапно понял Крун, — у неё не было выбора! Смерть брата сразу превратила её из подростка в политика. Она старалась быть такой, какой её мечтали видеть отец и все остальные. Бедный ребёнок!»

Ещё вдруг понял герцог, что София говорит с ним не на привычном аморийском языке, а на галльском, и произношение её столь безупречно, что он и сам незаметно перешел с аморийского на свой родной язык. Это открытие поразило его, ведь известно, сколь презирает патрисианская знать варварские наречия.

— Вы знаете наш язык? — вырвалось у него.

— Я знаю три восточных языка, три северных и два южных, не считая, разумеется, латыни, греческого, аморийского и сиа, языка патрисов, — ответила София. — Моя первая диссертация была посвящена языческим богам Германии и Галлии. Знаете, герцог, а ваши боги гораздо человечнее наших!

Круна прошиб холодный пот — и даже не по той причине, что эта женщина, оказывается, владеет двенадцатью разными языками, в то время как он сам, правящий герцог, едва управлялся с родным галльским и общеупотребительным аморийским, — а потому, что в устах наследницы Юстинов выражение «ваши боги» казались просто невозможными; известно каждому, подумал Крун, что для амореев боги Севера и не боги вовсе, а идолы поганые, дьявольские ипостаси Хаоса…

— Вы говорите странные слова, княгиня! Вы, склонявшая меня принять аватарианскую веру!

— Ну, вот, — рассмеялась София Юстина, — ещё не хватало, чтобы вы обвинили меня в ереси! Я сказала лишь часть правды. Ваши боги человечнее наших, и в этом их слабость. Боги не должны быть похожими на людей. Ваш Донар с его свирепыми козлами и волшебным молотом, ваш Вотан на восьминогом коне Слейпнире, даже ваш продувной Локи до того похожи на людей, что становится смешно и грустно! Такие боги неспособны внушить священный трепет — они внушают лишь временный страх. Я даже думаю, никакие они не ипостаси дьявола, как учат наши иереи, а всего лишь куклы-призраки, безобидные фантомы древних суеверий!

— Почему вы со мной столь откровенны? — наконец, не выдержал Крун. — Вы говорите вещи, за которые у вас сажают в темницу!

— Ну, во-первых, никто не посадит в темницу Софию Юстину, а во-вторых, мой дорогой герцог…

Она замолчала, предлагая Круну самому додумать очевидную мысль: «Во-вторых, никто не поверит измышлениям варвара, недавнего язычника!».

— Кстати, о вашей дочери, — вдруг сказала София, как будто эта тема могла быть «кстати», — молю вас, откройте, что вы с ней сделали. Меня разбирает любопытство.

— Я отослал Кримхильду домой, — пробурчал герцог.

Молодая княгиня всплеснула руками.

— Как, в Нарбонну?!

— Нет, пока что — в гостевой дом на берегу озера. Я приказал ей избавиться от ваших даров. Можете прислать слугу, чтобы забрать их.

— Вы оскорбляете меня, — ледяным тоном проговорила София. — Что зазорного в нарядах, утверждающих женскую красоту? Или вы не мужчина, способный оценить её?

— Не лезьте в мои дела. С сыном и дочерью сам разберусь. Это мои сын и дочь, дьявол вас побери!

В этот самый момент София Юстина внезапно оступилась и, если бы не мгновенная реакция Круна, подхватившего её за талию, наверняка упала бы. «Есть!», — пронеслось в голове Софии, когда шершавые пальцы Круна прикоснулись к её обнаженной коже. Она знала, что мужчине, кем бы он ни был, легче прикоснуться к ней, нежели затем забыть это прикосновение и эту атласную кожу.

— Это вы виноваты, — прошептала она, едва восстановив равновесие. — Вы призвали на меня дьявола. О, как вы могли, герцог?

Крун, не зная, куда деть себя от смущения, пробормотал, глядя на её открытые сандалеты с невероятным каблуком:

— Ходили б вы в нормальных башмаках, никакой дьявол не смог бы… А, да что теперь говорить!

— Вы правы, пожалуй, — со смущенной улыбкой произнесла София. — Но у меня нет здесь других туфель. А если снова оступлюсь?

— Я не дам вам упасть.

— О, герцог! Я бы предпочла, чтобы вы поддержали меня, не дожидаясь, когда я начну падать.

«Она задалась целью свести меня с ума», — с усталой обречённостью подумал Крун. Сделав над собой усилие, а вернее, уступив порыву, он взял Софию под руку. К его удивлению, она мягко отстранилась.

— Я не люблю, когда меня берут под руку.

— Проклятие, — пробормотал герцог, — тогда чего же вы хотите?

— Возьмите меня за талию, и я буду чувствовать себя в безопасности.

Крун почувствовал, как деревенеют члены и кружится голова. Угасшее было желание вновь всколыхнуло плоть. Герцог ощущал себя безмерно уставшим от странной игры этой женщины, от этого сводящего с ума чередования нравоучительных рассказов о прошлом, откровенных заигрываний и серьезных разговоров о будущем. Он испытывал величайшее искушение совершить поступок дикого, неукротимого варвара, то есть, единым махом разрубить «гордиев узел» намёков и недомолвок, повалить эту женщину на любую из этих скамеек, ну, в крайнем случае, утащить в ближайший безлюдный сквер, где и насладиться её благоухающим телом… Вместо этого он хрипло произнёс:

— А как же ваш муж?

Она моргнула длинными ресницами и повела головой, демонстративно изучая окрестности.

— Мой муж? А где вы видите моего мужа, герцог?

Следуя за ней взглядом, Крун тоже поворотился — и увидел шествующих за ними Эмилия и Варга. Крун быстро отвернулся; он больше не желал встречаться взглядом с сыном. Но было поздно: одна лишь мысль, что сын видел его проснувшуюся страсть, заставила эту страсть померкнуть снова. «Проклятый мальчишка, — пронеслось в голове герцога, — зачем только я взял его с собой? Он ничему не желает учиться! Мой сын — и всё равно что не мой!»

Встретив ироничный взгляд Софии, Крун решился. Шершавая ладонь легла на пояс женщины.

— Благодарю, — улыбнулась княгиня. — Мне очень приятно опираться на вас.

— Зачем вы меня дразните? — вполголоса спросил Крун. — Я стар для вас, и я всего лишь варвар.

— Скажите мне одно: я нравлюсь вам как женщина?

— Что за вопрос, — пробормотал герцог.

— А ведь ваша дочь ничуть меня не хуже! — нанесла удар София.

Крун издал гневный рык. Он понял, что не имеет ни малейшего шанса выиграть этот странный бой: он обречен выслушать от Софии всё, что она намерена ему сказать.

— Вы делаете мне больно, — вдруг сказала княгиня. — Если что-то в моих словах вам не нравится, виновата не я — всему виной ваши предрассудки.

— Простите, — молвил герцог, ослабляя хватку. — Я не привык…

Он замялся, и она поспешила этим воспользоваться:

— Вы не привыкли, в том-то всё и дело! Ну и что же с этого, однако? Привыкнуть проще, чем вам кажется. Вы уже совершили решающий шаг, поступок истинного мудреца, выбрав Истинную Веру и превратившись из врага в друга Богохранимой империи. Вы не можете отступить на половине нового пути. Разве отступление перед женщиной достойно воина?

— Клянусь богами, я устал от ваших намёков! Куда вы клоните?

София Юстина метнула быстрый изучающий взгляд, точно примериваясь, до какой степени кондиции доведен её визави.

— Вы хорошо сказали насчет своего долга перед народом Нарбоннии, герцог. Вы не можете уйти, пока ваш сын не научится понимать смысл власти. Это очень благородно. Но что случится, если боги не захотят ждать? Если они отнимут у вас сына, как отняли сына у моего отца? Или если они отнимут вас у сына прежде, чем будет готов править? Что случится тогда, герцог? Всё, ради чего вы старались, пойдет прахом, так?

— Вы очень жестокая женщина, София Юстина, — прошептал Крун.

— Признайтесь мне, вы думали об этом, — настаивала она, — и у вас не было ответа. Кто сменит вас на престоле Нарбонны, если не сын? Какой-нибудь рыцарь? Барон? Соседний владыка? В любом случае это будет человек, в жилах которого течёт чужая кровь. Он с неизбежностью восхода солнца разрушит всё, что дорого вашему сердцу. Вы этого хотите?

— Проклятие! — взревел герцог. — Причём здесь моя дочь! Именно потому, что я люблю Кримхильду, я ограждаю её от мужских дел. Да никогда в жизни мои бароны не признают над собой власть женщины! Скорее, каждый из них бросится на меч, чем станет исполнять её приказы!

— Кримхильда ваш старший ребенок и по закону имеет преимущество перед Варгом. «Qui prior tempore, prior jure» — «Кто первый по времени, первый по праву», так судили ещё в Древнем Риме. Право первородства священно и неоспоримо.

— Нет у нас таких законов, — в сердцах отрубил Крун.

— Ошибаетесь, герцог! Вы теперь в Империи и, следовательно, её законы суть ваши законы!

— Ваш император признал моего сына наследным принцем!

— Пусть вас это не смущает, — с двусмысленной улыбкой заявила София Юстина. — Признать вашего сына наследным принцем и признать его же правящим герцогом — две огромные разницы! Вы понимаете, что я имею в виду, ваша светлость?

Он понимал. Он теперь всё понимал. Загадочная игра аморийской «наследной принцессы» обретала в его представлении чёткий смысл. Разгадав настроение Варга, она вознамерилась посадить на герцогский престол податливую к «благам цивилизации» Кримхильду. Она не понимает, с тоской думал Крун, что Галлия — не Амория, и что его бароны в самом деле не признают власть женщины, и глубоко наплевать им на имперский закон, а дразнить их — опасное дело! Его, Круна, власти и без того едва хватило, чтобы принудить их вместе с ним покориться императору!..

— Вы совершаете ужасную ошибку, — с горечью промолвил Крун. — На вашем месте я бы оставил мою дочь в покое и лучше подумал, как мне переубедить моего наследника…

— Когда умирал великий Гай Аврелий Фортунат, отец нашего народа и основатель Империи, — перебила его София, — и у него был больший выбор, чем у вас нынче. У него было четверо прекрасных сыновей, каждый из которых всюду следовал за отцом; ещё у него было трое дочерей, и старшей среди всех детей была Астрея. В те времена женщины могли прийти к власти лишь по случайному и исключительному стечению обстоятельств. Однако Фортунат нарочно передал власть Астрее, ибо принцип первородства воистину был для него священен! Всё, дорогой мой герцог, когда-нибудь случается в первый раз. Возможно, боги именно вам назначили быть нарбоннским Фортунатом, а вашей дочери — нарбоннской Астреей — кто знает?..

Крун не успел ответить ей — потому что впереди обозначилась опасность. Дорогу ему и Софии преградила ватага неряшливо одетых молодых людей, нежданно вырвавшихся, точно стая собак, из какого-то тёмного проулка. Их было человек девять или десять. Вожаком казался долговязый, плотно сбитый юнец в длинном чёрном плаще, распахнутом на груди, и чёрном же фригийском колпаке. Под колпаком метались растрепанные чёрные космы. Вожак скривил толстые губы в глумливой усмешке и громко произнёс по-аморийски:

— Так, так, какая встреча! Сиятельная София Юстина в обнимку с гориллой-варваром!

Его спутники отозвались язвительным гоготом.

Краем глаза Крун заметил, как в одно мгновение побледнела его восхитительная спутница, а его тренированный слух уловил слова, сорвавшиеся с её губ:

— О, нет, только не это и только не сейчас!

Он обернулся, ища глазами Варга. Но сына позади не было, как не было и кесаревича Эмилия Даласина. В сгустившихся сумерках видна была лишь пустынная аллея. Он был один против этих негодяев.

Глава пятая, в которой появляются нахальные плебеи и зловещие еретики

148-й Год Химеры (1785),

вечер 14 октября, Темисия, Форум, затем дворец Юстинов

Так куда же исчезли принц Варг и кесаревич Эмилий?

Сын нарбоннского герцога и внук императора шли вслед за Круном и Софией. Со стороны могло показаться, будто Варг внимательно слушает рассказы Эмилия об аморийской истории, об Эфире и аватарах, о доблести имперских легионеров, и так далее. Иногда Варг переспрашивал, уточнял, возражал, а когда кесаревич проявлял интерес к жизни галлов, отвечал ему. Был принц, как и прежде, предусмотрительно вежлив, и все попытки кузена Софии Юстины спровоцировать Варга на откровенность неизменно заканчивались ничем. Например, в ответ на прямой вопрос Эмилия, признаёт ли принц Истинную Веру, Варг отвечал, что истинную веру отвергает лишь безумец, а на уточняющий вопрос, считает ли принц аватарианство Истинной Верой, Варг заметил, что, как хороший сын, он всюду следует за отцом, в том числе и в вопросах веры.

Вот так и следовал он за отцом по аллеям Форума, пока внимание его не привлекло диковинное зрелище: справа по ходу аллеи, как раз посредине маленького, едва заметного сквера, возвышался каменный столб, а к столбу были цепями прикованы двое мужчин, один постарше, другой помоложе. Оба были одеты в рваные платья, но не износившиеся от времени, а нарочно шитые из разноцветных лоскутков самой грубой материи, из обрывков проволоки, из шерсти некоего дурно пахнущего зверя, и скрепленные нитками, похожими на паучью сеть. На головах обоих имелось по колпаку самого отвратительного вида с устройствами типа колокольчиков, только эти «колокольчики» не звенели, а при каждом движении голов издавали гнусавые, режущие слух звуки.

Зрелище, более подходящее для какой-нибудь дикарской страны, где людей приносят в жертву кровожадным богам, нежели бравирующей своей цивилизованностью Амории, чрезвычайно заинтересовало Варга, и он спросил у кесаревича Эмилия, кто эти двое, прикованные к столбу.

Эмилий Даласин ответил не сразу. Сперва, как почудилось Варгу, императорский внук лишился дара речи, едва увидев узников. Без сомнения, оба были знакомы кесаревичу, и знакомы лучше, чем тому хотелось бы. Благороднейший Эмилий Даласин смотрел на них взглядом суеверного варвара, встретившегося лицом к лицу с исчадиями преисподней. Не сразу кесаревичу удалось спрятать свои истинные чувства от проницательного взора Варга; принц услышал, как его спутник пробормотал какие-то слова; если бы Варг владел патрисианским сиа, он бы понял следующее: «О, боги!.. Они ещё здесь!».

Чувства, отразившиеся на лице Эмилия Даласина, подогрели интерес Варга, и он повторил свой вопрос.

— Это преступники, — наконец, ответил кесаревич, его голос дрожал от волнения. — Это страшные преступники!

Варг кивнул с едва заметной усмешкой.

— Оно и понятно! Должно быть, крепко согрешили, зачем иначе им тут быть? В чём их вина?

Эмилий Даласин заколебался, размышляя, стоит ли отвечать и не лучше ли сразу увести принца прочь от каменного столба и от этих людей. Затем к нему пришло озарение; он подумал, что правда об этих людях поучительнее умолчания и лжи; он решил, что история узников каменного столба послужит для молодого Варга хорошим уроком на всю оставшуюся жизнь…

О, честный, благородный и наивный Даласин! На самом деле он нисколько не различал многокрасочную игру страстей, бушующих в душе северного варвара! В этот день, в этот тихий вечер, в это обманчивое мгновение коварные боги присудили ему совершить самую страшную ошибку всей его жизни; вернее, то было лишь начало цепи трагических ошибок самых разных, друг на друга непохожих людей… А может быть, дьявол оказался слишком силён?

— Это еретики, — нравоучительным тоном ответствовал Эмилий Даласин. — Перед вами, принц, отец и сын Ульпины, самые страшные еретики, каких только знала история новейшего времени. Старший Ульпин, патрис по происхождению, ещё недавно принадлежал к сообществу иереев самого почитаемого у нас Ордена Сфинкса, носил высокий сан куратора, имел право претендовать на пост верховного куратора и мог в положенный год стать понтификом, то есть, главой Святой Курии и всего Священного Содружества, фактически вторым, после Его Божественного Величества, человеком в государстве. А если учесть, что земное божество не обременено у нас обязанностью творить судебную власть, у старшего Ульпина был неплохой шанс стать первым человеком Империи…

— Он этим шансом не воспользовался, — с искренней горечью в голосе продолжал кесаревич Эмилий, — ибо дьявол всецело овладел его душой! Ульпин, знатный патрис, куратор Ордена Сфинкса, стал еретиком. Хуже того, он стал ересиархом, основал свою чудовищную ересь. Какой жуткий финал столь многообещающей жизни!

Ересиарх, полуобернув голову к говорившим, с интересом, как показалось Варгу, прислушивался к словам кесаревича.

— Вы не сказали, Ваше Высочество, в чём заключалась его ересь, — напомнил Варг.

— Ах, да… Ересь настолько глубокая, ужасная и зловещая, настолько самоочевидна, что скрыть её под личиной высокопарных слов о верности Учению Аватаров, как обычно делают еретики в тщетной надежде спасти свои никчёмные жизни, не представляется возможным. О какой же верности Учению можно говорить, когда из последней книги старшего Ульпина прямо следовало, что никаких великих аватаров, богов-посланцев, основавших нашу цивилизацию и вручивших Фортунату своё Учение, вовсе и не существует, и никогда не существовало, а есть только один Бог-Творец, который ни в каких посланцах не нуждается и не нуждался. И что, соответственно, — в голосе Эмилия звучало искренне возмущение, — аватары в императорах не воплощаются (поскольку просто нет их, аватаров), а значит, наши августейшие повелители — никакие не воплощённые боги, а такие же смертные, как и все люди! И что, следовательно, сам великий Фортунат был всего лишь ловким проходимцем, первым сообразившим, какую выгоду можно извлечь из Эфира!

Кесаревич запнулся, поняв, что, по-видимому, сказал лишнее.

— Совершенно справедливо, — вдруг произнёс старик у столба, — сразу видно, что вы, Ваше Высочество, читали мой запрещённый трактат «Основы Свободной Веры». Ай-ай-ай, как нехорошо отпрыску священной династии Фортунатов читать труды злокозненных еретиков!

И старший Ульпин захихикал тихим каркающим смехом, отчего «колокольчики» на его голове пустились в пляс, распространяя вокруг себя гнусавые звуки. Спустя недолгие мгновения, однако, еретик оборвал свой смех и застыл с отрешённым видом. «Он боится спугнуть нас, — понял Варг. — Он хочет, чтобы кесаревич досказал его историю до конца»

— Вы сами видите, принц, — сказал Эмилий Даласин, — этот человек не в себе. Да разве кто в здравом уме станет отрицать божественность Эфира? Разве эта чудесная звезда, этот светоч цивилизации, источник всех благ нашей империи, не является лучшим подтверждением существованию богов-аватаров?! — в праведном гневе воскликнул кесаревич.

— Отнюдь, — живо отозвался старший Ульпин, — Эфир, Ваше Высочество, скорее всего, некий метеор из неизвестного нам вещества, как-то попавший на орбиту нашей планеты, либо, не исключено, космический корабль иной цивилизации, потерпевший там аварию или оставленный пришельцами на орбите Геи до лучших времен. В любом случае мифические боги-аватары никакого отношения к Эфиру не имеют.

— Пойдёмте отсюда, принц, — молвил Эмилий Даласин, — нам ни к чему выслушивать злобные бредни этого злосчастного ересиарха. Дьявол уже всецело овладел его душой и через него искушает нас.

— А я не боюсь козней дьявола, — заявил Варг, — ибо стоек в Истинной Вере! Скажите, Ваше Высочество, им отрубят голову? Или повесят?

— Что вы, принц! Не во власти смертных изгнать дьявола из человеческих душ! Лишь сам Творец и его посланцы, великие аватары, властны над душами. Эти преступники приговорены судом Курии к пожизненному заточению в Обители Обреченных, что в Стимфалии, на нагорье Танат. Это, да будет известно вам, принц, похуже смертной казни, это всё равно что быть похороненным заживо. Еретики закончат своё существование посреди чёрных скал, где днём темно, как ночью, где воздух тяжёл и разрежен, вызывая кошмарные видения, где бушуют эфирные грозы, смущающие разум, где, воистину, Смерть шествует по Жизни! Великие аватары сами определят, когда призвать еретиков на свой суровый суд!

— Тогда зачем они здесь?

— А это для того, — вдруг ответил за кесаревича старший Ульпин, — дабы благочестивый аморийский народ видел, какая кара ждет приспешников диавола. У амореев есть традиция выставлять подобных нам еретиков на Форуме для всеобщего обозрения, приковав цепями к позорному столбу, дабы всякий правоверный аколит Содружества имел возможность плюнуть им в лицо, осмеять, предать проклятию, бросить в них камень.

Сказано это было не без ехидства, причём сказано было на чистейшем галльском языке! Еретик ни в коей мере не производил впечатление человека, готовящегося к своим похоронам. Это был бледный тщедушный старик, по чертам лица которого с трудом можно было уловить знатное патрисианское происхождение. Само лицо казалось маленьким и чем-то напоминало мышиную мордочку. Из-за опухших век слезились крохотные серые глазки, но огонь, бушевавший в них, начисто отбивал желание иронизировать по поводу облика этого старика.

Кесаревич Эмилий, не отличавшийся знанием галльского языка, смутился и негромко спросил у Варга:

— Что говорит этот безумец и злодей?

— Он удивляется, Ваше Высочество, как могло случиться, что его осудили за мысли, — ответил нарбоннский принц.

— Он лжёт и святотатствует! — оскорбленно воскликнул Эмилий Даласин, прожигая старшего Ульпина ненавидящим взглядом. — У нас свободная и цивилизованная страна, у нас не судят за мысли. Как говорили ещё древние римляне, «cogitationis poenam nemo patitur» — «никто не несёт наказание за мысли». Ульпинов, разумеется, судили не за мысли. Их судили, потому что они еретики!

— Понятно, — кивнул Варг, — потому что дьявол овладел их душами. Всякое благочестивое общество, если оно хочет жить и благоденствовать, обязано избавляться от злокозненных еретиков.

Если бы на месте своего благородного кузена была проницательная София Юстина, она бы, без сомнения, уловила оттенок иронии в голосе юного принца. Однако Эмилий Даласин не был столь проницателен, как она, да и казался слишком взволнованным в эту минуту, чтобы делать какие-либо психологические наблюдения.

— Именно, — с одобрением заметил он, — я рад, что вы это понимаете, принц. У нас свободная страна, наше общество цивилизованное, стойкое в Истинной Вере, преданное богам и дарованной богами высшей власти. Мы уважаем права граждан, всех патрисов и плебеев, подданных Божественного императора. У нас нет и быть не может места для таких вот одержимых дьяволом, опасных для общества существ, переставших быть людьми!.. Что ж, завтра утром этих двух злодеев отвезут в Пифон, а оттуда — в Обитель Обреченных. Можно сказать, они уже в прошлом!

Полагая тему закрытой, кесаревич Эмилий решительно взял Варга под руку и повёл к выходу из сквера. Последним, на что обратил внимание принц, была таинственная усмешка на тонких, чуть искривлённых, губах старика.

— Послушайте, Ваше Высочество, — сказал Варг, когда они покинули сквер с позорным столбом, — я нигде не увидел стражи. Разве столь опасных еретиков, как эти самые Ульпины, не полагается стеречь?

Внук императора с искренним недоумением уставился на него, затем, словно вспомнив что-то, выдавил из себя снисходительную улыбку.

— Я и забыл, что вы плохо знакомы с нашими обычаями, принц. Вы правы, еретиков никто не сторожит. Ибо они под надзором Высоких Богов! Никому не придёт в голову помогать еретикам.

— А разве у ереси Ульпинов не было сторонников?

— Сторонники были, разумеется. Жалкая кучка таких же негодяев-отщепенцев, предателей Отечества и Истинной Веры. Но всех их отловили и казнили прежде, а главарей оставили напоследок, для назидания. Повторяю, принц, ни одному аморийцу не придёт в голову освобождать приспешников дьявола и губить тем самым свою бессмертную душу!

«Аморийцу, может быть, и не придёт», — подумал Варг.

— Поглядите вперёд, принц, — сказал Эмилий Даласин. — Я вижу вашего отца и мою кузину. Похоже, у них неприятности! Поспешим!

* * *

— Так, так, какая встреча! Сиятельная София Юстина в обнимку с гориллой-варваром!

Долговязый вожак неряшливо одетой ватаги и его более низкорослые спутники, глумливо усмехаясь, ждали, что ответит им княгиня; от «гориллы-варвара» ответа они не ждали.

Поборов нервную дрожь, дочь первого министра гордо вскинула голову и с неподражаемым достоинством потомка Фортуната произнесла:

— Я всегда подозревала, что вы невежа, гражданин Интелик. И всё же вам придется немедля уступить нам дорогу!

От таких слов глумливые гримасы мгновенно сошли с лиц юнцов. В глазах вожака зажёгся гнев, он сделал резкое движение рукой и прошипел:

— Ну уж нет, ваше сиятельство! Сперва вы выслушаете…

— Я ничего не стану слушать здесь и сейчас! — отчеканила София Юстина. — Если вам есть что мне сказать, обратитесь к моему референту и, возможно, он назначит вам время аудиенции. Ну же, прочь с дороги!

И она решительно шагнула навстречу вожаку и его «свите». Низкорослый юнец с бледным как мел лицом, прильнувший к торсу вожака, шепнул ему:

— Ради всех богов, Андрон, уйдём, пока не поздно!

— Ну уж нет! — взревел Андрон, бешено вращая глазами. — Довольно нам, коренным жителям этой страны, лебезить перед пришельцами!

Видя, что вожак не собирается уступать ей дорогу, София Юстина остановилась прямо перед ним и скрестила руки на груди.

— Вы пьяны, гражданин Интелик. Я вижу, вы добиваетесь, чтобы у вашего отца были неприятности. Так я ему их устрою!

— Андрон, ради Творца, уйдём отсюда! — заныл коротышка.

— Обожди, Намоша, я только разогрелся, — прогнусавил вожак и, взмахнув руками, бросил в лицо Софии: — А вы меня не пугайте, ваше сиятельство! Ну, что вы сделаете моему отцу? А? Он делегат от народа, не забывайте! Скоро и я стану делегатом, вот тогда мы с вами и поговорим!

София Юстина презрительно усмехнулась.

— Вы бредите, Интелик. Вы, что же, никогда не смотрелись в зеркало? Ваше место — в зоопарке, а не в Народном Доме!

Лицо Андрона перекосила гримаса ярости. Он отступил на шаг.

— А-а-а!! — вращая зрачками, как помешанный, взревел он. — Глядите, люди! Вот она, наша власть! Эта женщина считает себя всесильной! Она думает, что ей позволено всё! Так нет же, нет! Долой её! Долой Юстинов! Довольно им над нами измываться! До-лой!!

— До-лой! До-лой! До-лой! До-лой! — принялись скандировать юнцы, размахивая руками и наступая на Софию.

Чтобы не оказаться в кольце, ей приходилось пятиться. На прекрасном лице дочери Тита Юстина демонстративное презрение смешивалось с разгорающимся гневом, стыдом и страхом.

— Довольно! — взмахнув рукой, воскликнула она. — Чего вы хотите?

Юнцы тотчас умолкли: то ли сила духа и уверенность в себе этой женщины остановила их, то ли так было задумано их вожаком с самого начала. Он выдавил приторную улыбку и заметил:

— Вот так-то лучше, ваше сиятельство! Вам надлежит прислушиваться к голосу народа, пока народ ещё желает с вами разговаривать.

— Клянусь, вы об этом пожалеете, — прошептала София Юстина.

Внезапно — для него, как видно, не существовало плавных переходов от одного настроения к другому — Андрон Интелик отпрыгнул в сторону и, указывая пальцем на Круна, завопил:

— Глядите, граждане! Вот обезьяна из северных джунглей! В то время как благочестивые подданные Его Божественного Величества испытывают недостаток в самом главном, эта языческая горилла живет в «консульских палатах», вместе с другими себе подобными гориллами, — вот на что тратит деньги трудового народа наше хвалёное правительство!

Крун, пытавшийся остаться бесстрастным наблюдателем, как и подобает чужестранцу, после этих слов не смог сдержать себя. Пока что это был лишь взгляд — но взгляд, устремленный им на вожака, оказался столь страшен, что Андрон Интелик счёл за благо спрятаться за спины своих сторонников и оттуда, из-за спин, прокричать, с торжеством в голосе:

— Ага! Вот кому нравится наше правительство — этой самой варварской горилле! Тьфу на тебя, обезьяна! Позор правительству Юстинов!

— Постойте, герцог, ради Творца, не вмешивайтесь, им только это и нужно! — вскричала София Юстина, но было поздно.

Герцог Крун, этот могучий северный варвар, не привыкший спускать и куда менее обидные оскорбления, рванулся в гущу толпы, разметал юнцов и, прежде чем вожак успел сообразить, сколь быстро изменилась ситуация, — не говоря ни слова, нанёс ему разящий удар своим железным кулаком.

Интелик, лишь казавшийся средоточием физической силы, отлетел в сторону, прямо на аккуратно подстриженный кустарник.

В то же самое мгновение вспыхнул яркий свет, вспыхнул и сразу погас, сделав своё дело.

София Юстина в отчаянии заломила руки.

— Что вы натворили, герцог! — прошептала она по-галльски. — Это была провокация, чтобы погубить меня, — и вы попались!

— Я не понимаю…

— Посмотрите на него и, может быть, тогда поймете, — с горечью промолвила она.

Крун перевел взгляд на Интелика. У того от удара герцогского кулака текла изо рта кровь, возможно даже, были выбиты зубы, — однако вожак нагло щерился, всем своим довольным видом показывая полную победу над Круном и Софией. Его сторонники многозначительно усмехались. Андрон поднялся на ноги и заметил, указывая на свою рассечённую губу:

— Этот удар вам больно отзовется, ваше сиятельство.

— Вы низкий и порочный человек, Андрон Интелик, — заметила София Юстина. — Что ж, торжествуйте, пока можете. В одном вы правы: у вас есть недостаток в самом главном! В здравом смысле! Какое счастье, что таких, как вы, немного.

— Себя вините, госпожа княгиня, — осклабился Интелик. — Не нужно было спускать северную псину с поводка!

Он сказал это — и увидел, как снова сжались в кулаки пальцы Круна. Интелик проворно отскочил в сторону и приготовился что-то выкрикнуть, как вдруг побледнел лицом, а с толстых губ его вместо оскорблений сорвались слова досады.

— А-а, боишься, сучий потрох! — свирепо ухмыльнулся Крун.

Однако вожак испугался не его.

— Именем моего деда, Божественного Виктора, остановитесь! — прозвучал гневный голос Эмилия Даласина.

Юнцы сбились в жалкую кучку подле своего вожака. Крун услышал, как по рядам их пробежал испуганный шепот: «Фортунат… Кесаревич Эмилий!», а самый маленький юнец, которого вожак называл Намошей, обречённо проныл: «Ну, что я говорил! Теперь мы пропали».

— Что здесь происходит? — жёстко вопросил Эмилий.

— Эти негодяи преградили нам дорогу, — ответила София, — и оскорбили меня. Его светлость, — она особо подчеркнула слова: «его светлость», — вступился за мою честь, и вот…

Эмилий Даласин нахмурил густые брови и обратился к Интелику:

— С каких это пор отпрыски народных избранников позволяют себе угрожать женщине, в чьих жилах течёт кровь Великого Фортуната?

— Вашему Высочеству не о чем беспокоиться, — кланяясь и заискивающе улыбаясь, ответил вожак. — Мы с княгиней всего-навсего беседовали о политике.

Эти слова подразумевали: «Мы беседовали о политике, а политика не ваше дело, кесаревич!».

— Он говорит правду, княгиня?

— Увы, Ваше Высочество, — вздохнула София Юстина, понимавшая всю бесплодность этого дознания, — вот только гражданин Интелик выбрал для дискуссии крайне неудачное время и место!

Вожак торжествующе осклабился.

— Мы уже закончили. Ваше Высочество позволит нам уйти?

Эмилий Даласин медленно кивнул, однако София Юстина вышла вперёд и сказала Андрону Интелику:

— Нет, постойте. Кто-то из ваших фотографировал нас вон из тех кустов. Я требую, чтобы вы засветили пленку — здесь и сейчас!

Интелик сделал большие глаза и прижал руки к груди в знак своей искренности.

— Помилуйте, ваше сиятельство! Я даже не понимаю, о чем вы говорите! Что за пленка, где, какие кусты?..

София стиснула зубы от досады.

— Клянусь кровью Фортуната, вы сильно пожалеете, гражданин, если этот снимок появится в газетах!

Она увидела, что удар достиг цели. Интелик растерялся: ведь София Юстина поклялась священной княжеской клятвой; всякий, нарушивший её, навсегда изгонялся из высшего света. Поэтому аморийские князья, потомки Фортуната, клялись его кровью лишь в самых исключительных случаях.

Однако он сумел побороть свою растерянность, церемонно поклонился кесаревичу и княгине — и поспешил покинуть место баталии. Вместе с ним ушли его люди. Намор Битма, не надеявшийся столь дёшево отделаться, шепнул ему на ухо:

— Что же мы теперь предпримем, Андрон?

— Фото у нас есть, — отозвался Интелик. — И это только начало! Вот увидишь, Намоша, мы заставим поволноваться этих чванливых нобилей.

— А как же её клятва? Юстина достаточно сильна, чтобы уничтожить нас.

Вожак усмехнулся.

— Не трусь, Намоша. Наши друзья не слабее Юстины!

— Ох, — вздохнул семнадцатилетний Намор Битма, явно не обладавший характером своего двадцатидвухлетнего друга и его верой в могущество «друзей».

* * *

— Кто были эти негодяи? — спросил герцог Крун, как только те ушли.

— Это плебеи, — ответила София Юстина, — их вожак приходится сыном делегату Кимону Интелику.

— Проклятие! — с возмущение в голосе прогремел Крун. — И вы позволяете презренным простолюдинам оскорблять вас? Клянусь всеми богами, я у себя в Нарбоннии подвешивал на дыбу мужиков за меньшие грехи!

Княгиня печально усмехнулась.

— Иногда мне хочется того же самого, герцог. Право, гражданин Интелик неплохо бы смотрелся вниз головой!

— Ну, так что же вам мешает? Пусть негодяя схватят, для начала.

— Это невозможно, — сказал Эмилий Даласин. — Плебеи — такие же подданные Божественного императора, как и мы, патрисы. Мы и они — аморийцы!

Крун помотал головой, не понимая логики в словах кесаревича.

— Разве у вас, у патрисов, мало власти, чтобы внушить черни должное почтение?

— Те, кого вы видели, не чернь, — заметила София Юстина. — Их родители — влиятельные политики и магнаты. Если мы без достаточных оснований начнём преследовать сынков, нас упрекнут в небрежении правами трудового народа. Собственно, вы это уже слышали.

— Всё равно не понимаю! Какое вам дело до того, что скажут простолюдины! Власть-то у вас, у патрисов!

— И мы дорожим ею, поверьте. По-моему, пусть лучше плебеи митингуют на улицах, выбирают себе делегатов, путь лучше эти делегаты делают вид, что правят вместе с нами…

— Лучше, чем что?

— Чем если бы они втайне озлобились против нас, патрисов. Не забывайте, герцог, в Империи патрисов немногим более восьмисот тысяч, а плебеев почти тридцать семь миллионов!

«Умно, — подумал Варг, внимательно слушавший этот разговор, — очень умно! Ловкие аристократы, подобные этой Софии, повязали свой народ аватарианской верой и показным дружелюбием. И этот раболепный народ ловит крошки с княжеских столов и ещё радуется, что ему позволяют избирать своих никчёмных делегатов! А всякий, кто восстаёт против такого порядка, объявляется еретиком, как те Ульпины»

— И всё равно не понимаю, — в сердцах бросил Крун, — может быть, потому что я варвар. Будь моя воля, я бы с наглым сбродом церемониться не стал!

Вскоре они расстались: Крун с сыном отправились в свой павильон, — это совсем рядом, стоит лишь пересечь проспект Фортуната и немного пройти в сторону Квиринальского озера, — а Эмилий Даласин и София Юстина в карете кесаревича поехали в свои резиденции.

— Удивительная страна, — пробормотал Крун, когда остался наедине с сыном. — Здесь всё не так, как у нас в Галлии и в остальной Европе!

— Вот потому-то мы и враги, — сумрачно глядя из-под бровей, молвил Варг. — И останемся с ними врагами, кто бы ни желал иного!

— Ты глупец, — устало проговорил герцог; у него в этот вечер не было ни сил, ни желания снова вправлять мозги непокорному сыну.

— Я не глупец, — сказал принц. — Глупец тот, кто не видит, что всё это было разыграно.

— Что?! — ахнул герцог.

— А то, — с ожесточением отозвался Варг, — что все амореи заодно. Вернее, все, кто признаёт аватарианскую веру, — поправился он, вспомнив об Ульпинах. — Всё, что мы видели, было разыграно для тебя.

— Для меня?

— А ты как думал, отец? Поставлю молот Донара против всех их богов, что сиятельство с высочеством заранее договорились! А тем простолюдинам хорошо заплатили, чтоб разыграть этот пошлый фарс. А ты и клюнул!

Такая мысль не приходила Круну в голову.

— Дьявол! — пробормотал он. — София тоже говорила, мол, я поддался на какую-то провокацию.

Варг рассмеялся.

— Во имя Донара, это мне нравится! Хоть в чем-то мы сошлись с твоей Софией, отец!

— Этого не может быть. Не может быть, я сказал! София Юстина искренна в своем стремлении подружиться с нами. Будь иначе, я бы понял…

— Ты сам, отец, учил меня не верить коварным улыбкам амореев. Да что с тобой? Какая может быть дружба между господами и рабами? Разве кто спорит, что Юстина очень красива и умна? Тем более она для нас опасна! О, боги, да что сделать, чтобы ты понял, какие люди окружают нас, отец?

«Этого не может быть. Этого не может быть. Этого уже не может быть никогда», — стучало в висках у Круна, и он не слушал, что говорит ему сын.

* * *

— Как я устала, кузен, — жаловалась София, пока карета кесаревича катилась ко дворцу Юстинов. — О, неужели этот день уже кончается? Хвала великим богам… Я хочу в постель. Никакой политики больше — только постель!

— Вовремя я появился, — сказал Эмилий. — Хотел бы я знать, какая муха укусила Кимонова сына! С чего это он так распоясался?

— Ставлю тысячу империалов, кузен, муху зовут Корнелий Марцеллин.

— Твой дядя?! — изумился кесаревич.

— Тебя это удивляет? Мой дядя не гнушается водить дела с подобным сбродом. Недаром он глава фракции популяров в Сенате.

— По-моему, ты заблуждаешься, Софи. В чём его интерес?

Превозмогая усталость и боль в ступнях, София принялась объяснять Эмилию то, что для неё казалось самоочевидным.

— Мой дядя Марцеллин мечтает о кресле первого министра, так? Я — тоже мечтаю. У меня больше шансов. Однако если дяде удастся скомпрометировать меня… Теперь ты понял?

— Не могу поверить, Софи. Твоя репутация безупречна — что может изменить какой-то фотоснимок? Все поймут, что это подстроено твоими недругами. Да и в чём твой грех на этом снимке?

София Юстина не смогла сдержать улыбку.

— Твоё счастье, кузен, что ты Фортунат. В политике ты наивен, как дитя… К тому же, я не настолько безупречна, как тебе кажется.

Тут она рассказала ему историю с дневной погоней на озере Феб.

— Никто не сможет доказать мою вину, — заметила София, — но с тех гидромобилей, что гнались за мной, наверняка видели знак Юстинов на дверцах и символ Пегаса на носу моего корабля. Если начнется расследование или, того хуже, узнает дядя…

— Я постараюсь помочь, — задумчиво молвил Эмилий. — Ты права, я Фортунат, я могу сказать то, что не позволено политику — в самом деле, какие интересы в суетной политике могут быть у отпрыска священной династии?

София рассмеялась и поцеловала кузена в щеку.

— Ты настоящий друг, Эмиль.

— И всё же больше так не попадайся, — пробормотал кесаревич.

— Ну, что ты! Я чту наши законы не меньше, чем твоё доброе имя, кузен. Кстати, напрасно ты вмешался. Я справилась бы с этими плебеями и без Круна, и без тебя.

Они подъехали ко дворцу Юстинов; София вышла и направилась в личные апартаменты, а карета кесаревича покатилась в сторону Палатинского моста, который связывал Темисию с резиденцией Дома Фортунатов на острове Сафайрос.

— В постель, только в постель, — отвечала София на все предложения слуг, а сама думала при этом: «Интересно, он пришел сегодня? Ах, если б он пришел!».

Тот, кого она имела в виду, встретил её у дверей спальни, и она в радостном изнеможении упала ему в руки. Это был атлетически сложенный красавец с вьющимися волосами цвета смоли, ниспадавшими на могучие плечи; пропорции его тела были настолько мужественны и безупречны, что этого молодого человека часто называли Марсом, срезая две последние буквы его имени. Его лицо казалось хищным и грозным, даже когда он улыбался, а широкий орлиный нос был носом настоящего потомка гордых римлян. Читатель, несколько смущённый обликом Юния Лонгина, законного супруга Софии Юстины, может расслабиться: теперь он знает имя человека, которому дарила любовь эта женщина.

— О, Марсий… — прошептала она. — Какое счастье, что ты рядом!

Князь Марсий Милиссин, одним восхищенным взглядом оценив наряд возлюбленной, отбросил прочь передник, свою последнюю одежду, и приветствовал её, как подобает столь красивому мужчине приветствовать такую роскошную женщину.

— Мы заждались тебя, — жарко прошептал он ей на ухо, — я и мой настойчивый друг. Ты прекрасна, моя радость! Мне одно лишь жаль: скудоумным северным варварам не понять, сколь ты великолепна в этом волнующем наряде!

— О, ты неправ, — говорила она, пока он освобождал её от одежд и укладывал на богатое ложе, — ты неправ, мой бог: я сумела произвести впечатление!

— Варвары не стоят твоих трудов, бесценная моя.

— Они нужны мне, любимый: если я посажу женщину на варварский престол и помогу ей удержаться хотя бы до выборов нового первого министра…

— Ты станешь героиней нашей истории!

— Да… О, Марсий! Этот фамильный дворец слишком мал для меня! Как вытерпеть три года, что отделяют меня от Квиринала?

— Я помогу тебе скоротать этот срок… А что, герцог Крун в самом деле смертельно болен?

— Увы, это так. У него язва или даже рак желудка.

— Ты не знаешь точно?

— Я знаю слишком много, Марс, и то случайно. Вокруг Круна верные мне люди… Я восхищаюсь этим человеком, любимый! Он мудр и мужествен. Судя по докладам моих врачей, он испытывает нечеловеческие муки — а ведь не скажешь по виду его! Ах, если бы я могла ему помочь!

— Но постой, ведь язва легко лечится, и рак…

— Герцог не знает о своей болезни. Во всяком случае, мне кажется, что он не знает, какая болезнь мучает его плоть. А если бы знал, это вряд ли что-нибудь изменило: Крун воин до мозга костей, он будет терпеть боль, пока она не сведет его в могилу. Он не может оставить Нарбоннию даже на время — его бароны и его собственный сын… Ты меня понял. Вот почему я так спешу устроить наследство Кримхильды.

— Всё у тебя получится, моя звездоокая богиня, ибо нет женщины прекраснее тебя и умнее…

— …И нет мужчины достойнее тебя, мой воинственный бог.

Больше они не говорили в эту ночь, ибо истинная любовь не нуждается в словах.

Но если бы София Юстина предполагала, каким событиям суждено развернуться ещё до восхода солнца, она, конечно, предпочла бы вовсе не ложиться в постель.

Глава шестая, в которой наследник нарбоннского престола совершает поступок, способный прийти в голову только сыну варварского вождя

148-й Год Химеры (1785),

ночь с 14 на 15 октября, Темисия

— Эй, наперсник, просыпайся! Буду я тут тебя расталкивать, разомлел на аморейских харчах, а ещё рыцарем называешься…

Ромуальд открыл глаза и увидел лицо Варга. Принц довольно ухмылялся, а в синих, цвета неба, глазах его играли хорошо знакомые молодому рыцарю озорные искорки. Глаза Варга, впрочем, в этот момент не напоминали цвет неба, потому что небо было чёрным.

— Ночь на дворе… — начал было Ромуальд, но Варг шёпотом перебил его:

— Вставай, живо! Дело есть. Завтра будет поздно.

Ромуальд поднялся с ложа, зная, что друг объяснит ему, какое дело до утра не терпит.

— Одевайся, — приказал принц, — и прихвати кинжал.

Сам Варг был в полном облачении, точно и не ложился спать, но оружие у него отсутствовало.

— А ты? — спросил молодой рыцарь.

— Вот мои кинжалы, мечи, палицы и остальное, — усмехнулся принц, показывая свои руки, где под одеждой перекатывались канаты мускулов. — Если нас задержат, я буду чист. А ты — мой оруженосец, тебе положено носить кинжал.

— Кто нас может задержать?

— Мало ли… Я хочу слегка подпортить амореям их торжество.

Он имел в виду предстоящее празднование дня рождения августа Виктора V.

Когда Ромуальд собрался, оба юноши бесшумно выскользнули из павильона. Закутавшись в черные плащи, они незаметно проследовали мимо других павильонов, мимо основного комплекса гостиницы «Филемон и Бавкида» и вышли на проспект Фортуната.

Была глубокая ночь. На их счастье, центральная улица имперской столицы оказалась малолюдной. Варг усмехнулся и, не удержавшись от соблазна, показал фигу пылающей в ночи хрустальной статуе Двенадцатиликого Бога, что возвышалась над городом.

— Гляди, кто-то идёт, — прошептал Ромуальд.

Они спрятались в тени ближайшего здания. Вскоре мимо них прошествовали двое, рослый и коротышка. Мужчины шли от Филипповских терм в сторону Пантеона и оживлённо переговаривались, не замечая ничего вокруг. Варг и Ромуальд услышали обрывок фразы высокого:

— А когда я покажу его светлости этот снимок…

— Нам везёт, — шепнул принц своему другу, — это как раз те, кто нам нужен. Слушай, что надо делать…

Минуту спустя Андрон Интелик и Намор Битма почувствовали себя в объятиях, из которых им не дано было вырваться. Варг и Ромуальд затащили их в тёмный проулок, предварительно заткнув рты какими-то тряпками.

Первым делом нарбоннский принц продемонстрировал Интелику свой кулак, добавив при этом:

— Сейчас я избавлю тебя от кляпа. Но если ты окажешься настолько глуп, что начнешь кричать и дергаться, я награжу тебя таким ударом, в сравнении с которым давешний удар моего отца покажется тебе ласковым прикосновением твоей мамочки. Ты хорошо меня понял, плебей?

Андрон Интелик, чьи глаза были наполнены ужасом, закивал.

— Ну, отлично, — кивнул Варг и освободил рот пленника.

— Ч-что т-тебе н-надо, в-вар-р-вар? — вот были первые слова плебейского заводилы.

— Не дрожи, как девка, — сказал принц. — Я тебе ничего не сделаю, если будешь хорошо себя вести.

— Ей это даром не пройдет, — прошипел Интелик. — Слыханное ли дело — натравливать варваров на своего политического противника!

Варг беззвучно расхохотался.

— Так ты думаешь, мешок жира, что мы действуем по указке Софии Юстины?

— А разве не так?! — с дерзостью прирождённого авантюриста спросил Интелик. — Вам ведь нужен снимок, не правда ли? Вот он, берите, только отпустите нас.

«Навряд ли Юстина предупредила своих варварских горилл насчёт негатива», — пронеслось в мозгу Интелика. Он рассчитывал дёшево отделаться, обманув тупоумного варвара.

— Нам не нужен твой снимок, плебей, — сказал принц. — Вот тебе встречное предложение: как насчёт того чтобы сообща свалить Юстину?

Сын народного делегата Кимона Интелика к этому предложению отнесся с недоверием.

— Народу Богохранимой Амории не нужна помощь варваров, — с высокомерием стрекозы, парящей надо львом, заметил он. — Мы справимся сами, когда захотим! И не тебе…

Мощный пинок в живот прервал словоизвержение будущего народного избранника. «Эти низкорождённые ублюдки ничем не лучше своих князей, а хуже, — подумалось Варгу. — Те хотя бы знают, чего хотят и что могут»

— А вот мне ваша помощь пригодится! — с тихой яростью, от которой у Андрона и его спутника ёкнуло в груди, проговорил принц. — Мы кой-куда вместе сходим, а затем я вас отпущу. Я думаю, вы к тому времени сами смекнёте, что вам дальше делать.

Окончательно запугав пленных такими словами, Варг двинулся к Форуму. За руку он держал Интелика, а Ромуальд держал Битму. Последний, между прочим, в какой-то момент замычал под кляпом, и рыцарь спросил, как с ним поступить. Принц, оценив состояние молодого друга Андрона Интелика как полуобморочное, хмыкнул:

— Пусть идёт с кляпом. Говорить ему необязательно, он будет немым свидетелем.

— Свидетелем чего? — в ужасе вопросил Интелик.

— Страшного преступления, — в тон ему отозвался Варг, но уточнять не стал, чтобы пленники не свалились в обморок прямо здесь и прямо сейчас.

Они добрались до Форума и, петляя меж аллей, площадей и скверов, продвигались к цели своего предприятия.

— Послушай, отпусти нас, а, — вдруг попросил Интелик. — Я расскажу тебе, как можно справиться с Юстиной. Мы её очень не любим. Они, знаешь ли, нам вот все где, эти самые Юстины. Мы будем только рады, если ты её…

— Заткнись, — оборвал его Варг, — или завтра улетишь в Стимфалию, в Обитель Обреченных.

Андрон Интелик благоразумно послушался совета и всё оставшееся время мучительно размышлял, с какой стати ему лететь по указанному варваром адресу. Варг не знал, что в Обитель Обреченных ссылают только очень провинившихся патрисов, а с плебеями в аналогичных случаях поступают проще: предают огню на месте преступления.

* * *

Из дневниковых записей Януария Ульпина

В первый момент мне почудилось, что я грежу.

К нам приближалась странная компания из двух северных варваров и двух плебеев, причём последние шли явно не по своей воле, а когда увидели нас, то, могу поклясться, волосы зашевелились у них на головах.

Здоровенный галл оставил своего пленника на попечении второго варвара и бестрепетно подошёл к нам. Не говоря ни слова, он осмотрел и потрогал руками наши цепи. Мы с интересом наблюдали за ним. В то время, клянусь именем Единого, нам в голову не приходило, что задумал варвар. Этот нежданный ночной визит нам представлялся хоть каким-то развлечением накануне последней ссылки.

— Стало быть, вы слуги дьявола, — сказал нам варвар на своем наречии, справедливо полагая, что плебеи галльского языка не разумеют, а такие учёные еретики, как мы, должны знать много разных языков.

Мы молчали, ожидая, что он скажет дальше. Он представился:

— Варг, наследник нарбоннского престола.

— Мы так и поняли, — ответил по-галльски мой отец.

Варг кивнул и взялся за цепь, которая опоясывала шею отца. В этот момент затрещал звонок на его «позорной шляпе»; принц оставил цепь, осторожно снял с отца «позорную шляпу», отнес её в сторону и положил на землю, затем проделал то же самое с моей «позорной шляпой».

— Что ты делаешь? — не выдержал отец.

Принц предпочел ответить вопросом на вопрос:

— Хотите ли вы жить, еретики?

— Для нас это уже не имеет значения, — с достоинством ответил отец. — Мы сделали своё дело. Чудищам-аватарам и людям, их приспешникам, не удалось сломить нас!

— Ну, и? — усмехнулся Варг. — Что дальше? Обитель Обречённых?

До меня, наконец, дошло! Стараясь не выдать своего волнения, я спросил:

— У тебя есть другие варианты, принц?

Варг измерил меня долгим изучающим взглядом, а затем решительно взялся за цепь отца.

И произошло невероятное. Его пальцы обхватили стальную цепь, руки напряглись, на лице появилось выражение сосредоточенности — и пару мгновений спустя цепь лопнула!

Показывая мне сломанное звено, Варг сказал:

— Вот путы, которыми вас сковали аватары. Я их рву!

Дальше у меня случился непростой разговор с отцом, который, мысленно примирившись со своей участью и даже находя в ней свою героическую прелесть, отказывался признавать преимущества предложенного нам варианта. Мы говорили по-латыни, но вскоре перешли на галльский, чтобы Варг понимал, в чём суть проблемы.

Тем временем ему удалось освободить отца от цепей. Он совершал свой подвиг, словно мифический титан, и, что самое удивительное, в полном молчании, не испрашивая согласия отца. Лишь однажды он заметил:

— Представь себе, ересиарх, такую вещь: существует человек, который ненавидит Империю и аватаров. Он нутром чует, что это враги его свободы, что их дружба лжива, а их покровительство есть рабство. Этот человек понимает, сколь сильны враги, — но он хочет бороться! И пока не знает, как… И есть другой человек, который, я думаю, знает, как. Так почему бы первому и второму не объединиться?

— Суета… — промолвил отец. — Мы отыграли своё. Я больше не хочу жить в мире, где властвуют чудовища-аватары и servum pecus¹² их народ. Благодарю тебя за твои помыслы, благородный галл, однако, знай: кто спасает человека против его воли, поступает не лучше убийцы! И ещё добавлю: exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor…¹³

— Ради Единого, отец! — прошептал я. — Он ведь прав на все сто! Он и есть наш мститель! Ты только подумай, что мы ещё успеем сделать вместе с ним! Стыдно и глупо не использовать такой шанс для мести!

Отец задумался, затем медленно кивнул и поправил меня:

— Не для мести, Янус. Вернее, не только для мести. Мы поможем этому благородному юноше отстоять свою свободу.

— Я знал, что услышу это, — ухмыльнулся Варг.

Он вернулся к плебеям и своему другу, взял у того кинжал, потом привязал плебея-коротышку к дереву, а далее со вторым плебеем и своим другом возвратился к нам.

— Поможешь нам сломать эту цепь, — сказал Варг плебею.

Тот запротестовал, насколько это позволял его заплетающийся язык:

— Нет… нет… Ни за что! Я не стану участвовать в этом ужасном преступлении! Меня за это сожгут на костре…

В этот момент отцу пришло в голову чуть пошутить. Он заставил плебея посмотреть себе в глаза и замогильным голосом прошептал:

— Ты сделаешь, как тебе велят, низкорождённый! Иначе я обращу тебя в тварь земноводную или в прах, смотря какое заклинание придёт на ум первым. Дьявол, мой истинный Отец и Властелин, дал мне такую силу.

И он простёр к несчастному растопыренную пятерню. Плебей затрепетал и более возражать не осмелился.

Вот так мы избавились от цепей! Нам осталась лишь самая малость: избавить от цепей аватарианской веры весь остальной Orbis Terrarum¹⁴.

Затем, когда дело было сделано, отец предложил освободиться от свидетелей. Друг принца побледнел, приняв, как видно, слова отца и на свой счет.

— Нет, я придумал кое-что получше, — сказал Варг. — Привяжем этого плебея к столбу. Он нам ещё пригодится.

Перспектива оказаться на месте заклятого еретика доконала несчастного. Ополоумев от ужаса, он завопил, точно его резали на части, и предпринял попытку сбежать. Эта попытка была пресечена принцем, который уже занёс кулак с целью прогнать из плебея остатки сознания. Отец перехватил руку Варга.

— Не надо, друг мой. Ты прав, этот плебей нам ещё пригодится. Он скажет властям, кто был истинным виновником нашего побега.

Отец положил правую руку на голову плебея, а левой рукой прикрыл ему глаза. Плебей вздрогнул и затих.

— Повторяй за мной, — начал отец, — Я шёл по улице…

— Я шёл по улице, — безучастным голосом произнес плебей.

— …На меня напали. Я ничего не помню. Нет, помню! Их было двое.

— Какого дьявола… — проговорил Варг, но я шепнул ему, чтобы он молчал и доверился отцу.

— Сколько их было? — изменившимся голосом вопросил отец.

— Двое. Их было двое, — ответил плебей.

— Правильно, их было двое. Они говорили: «Един Бог».

— Един Бог… — эхом отозвался плебей.

— «Един Бог!» — это наш девиз, девиз нашего дела, — шёпотом объяснил я Варгу. — «Един Бог!», следовательно, есть только Творец, Deus Majores¹⁵, и нет никаких аватаров, Dii Minores¹⁶, следовательно, всякий, кто скажет: «Един Бог!», принадлежит к нашей вере, следовательно, нас освободили наши сторонники, чудом спасшиеся от репрессий.

— Больше я ничего не помню… — продолжал поучать плебея отец.

— Не помню… Ничего больше не помню.

— Хорошо. А теперь — усни!

Потом мы привязали спящего плебея к позорному столбу. Варг был бледен, что-то мучило его, и он, наконец, спросил отца:

— Ты колдун?

Отец улыбнулся:

— Нет, не колдун. Я человек, который сведущ в истинных науках.

— Так я и думал, — с облегчением кивнул Варг. — Наши колдуны не умеют делать того, что сделал ты.

— Это пустяки, — заметил я, — невеликий труд загипнотизировать слабого духом человека.

— Ты тоже это умеешь?

Я кивнул — но перед тем успел уловить восхищенный взгляд Варга.

— Меня зовут Марк, — представился отец, — а это мой сын Януарий.

— Вы свободны, — сказал Варг. — И я хочу, чтобы вы стали моими друзьями.

— Мы уже твои друзья, — заметил я.

— Вам ещё предстоит это доказать, — с металлом в голосе отозвался Варг, снова давая нам понять, что он не так прост, как может показаться.

— Мы докажем, — отозвался отец. — То, что ты видел — пустяк в сравнении с нашей истинной силой.

— Сила у меня есть. Мне нужны знания.

— Я это и имел в виду, друг мой. Знания и есть сила.

— Хорошо. Что теперь? Вам нужно бежать из города.

— Не волнуйся за нас, — успокоил его отец. — Мы убежим. Из Темисии и из Амории. Мы найдём тебя в Галлии. Верь нам.

Я увидел, как зажглись глаза молодого варвара: мой отец говорил именно то, что он жаждал услышать.

— Пора прикончить второго плебея, — сказал я. — Он нам не нужен.

— Напротив, — возразил принц, осмотрев неподвижного коротышку. — Пускай живёт. Когда он придёт в себя, его детский лепет только спутает властям картину происшествия.

— Ладно, — пожал плечами я. — Сегодня твоя ночь, друг.

На том мы и расстались с варварами. За всё время нашего знакомства наперсник принца не проронил ни слова, но тем не менее успел понравиться отцу и мне. Уже уходя, я услышал, как Варг сказал ему:

— Проткни меня кинжалом, Ромуальд, если с восходом солнца у Софии Юстины не начнутся бо-о-ольшие неприятности!

Эти слова заставили меня немного усомниться в Варге, но потом я понял, что всё складывается как нельзя лучше: наш новый друг был tabula rasa¹⁷ — нам с отцом предстояло просветить его насчёт истинных врагов и научить, как правильно бороться с ними.

Глава седьмая, из которой становится понятно, как устраивают свои дела правители аморийского государства

148-й Год Химеры (1785),

раннее утро 15 октября, Темисия, дворец Марцеллинов

Не успели первые солнечные лучи осветить безмятежную гладь озера Феб, как в ворота фамильного дворца князей Марцеллинов позвонил укутанный в чёрное человек. Был он мертвенно бледен; вид его, и в лучшее время не внушавший особого доверия окружающим, заставил насторожиться ретивого стражника. Однако в ответ на пожелание последнего убираться подобру-поздорову подозрительный субъект произнёс магические слова, а к ним присовокупил ассигнацию достоинством в пять денариев для стражника и записку для его высокого господина.

Десятью минутами спустя предрассветный посетитель вошел в личные покои сенатора Корнелия Марцеллина. Тот факт, что сенатор принимал визитёра, не вылезая из постели, наводил на мысль о давнем и плодотворном знакомстве того и другого. И всё же встретил князь Корнелий своего неожиданного гостя совсем неласково:

— Ты совершил большую ошибку, юный друг народа, осмелившись побеспокоить меня в столь ранний час, да притом в моём собственном доме! Или ты тешишь себя наивной надеждой, что шпионы, каковых, без сомнения, приставила к моему скромному жилищу моя очаровательная племянница, уже — или ещё? — пребывают в объятиях Морфея?

— Посмотрите на меня, господин, — со скорбью в голосе проговорил Андрон Интелик, — и рассудите сами, стал бы я беспокоить вашу светлость, если бы дело не было столь срочным и важным!

Корнелий Марцеллин недоверчиво хмыкнул.

— Ну, я вижу, друг мой, что ты немного пострадал в борьбе за народное счастье. Это тебя смущает? Разве мы не предполагали, что герцог Крун не станет с тобой церемониться? Скажи лучше, ты принёс нужное фото?

— Оно со мной, — ответил Интелик. — Ваша светлость, к дьяволу фото! Случилось кое-что похуже — или получше, это уж как вы рассудите!

И он со всеми причитающимися подробностями поведал сенатору о незапланированном ночном приключении.

— Вот почему я сразу же помчался к вам, ваша светлость.

К тому моменту князь Корнелий был уже на ногах, в домашнем халате и, заложив руки за спину, сосредоточенно слушал рассказ своего агента.

— Неприятно ощущать себя идиотом, — посетовал сенатор, когда Интелик завершил свой рассказ. — Мне не приходило в голову, что наш юный гость с Севера осмелится совершить преступление, за которое его запросто могут распять или продать в рабство, не посчитавшись ни с титулом отца, ни с политической целесообразностью!

— Да кто ж поймёт, какая дьявольская каша варится в башке языческой скотины? — затрясся Андрон Интелик, вспоминая, через что ему пришлось пройти минувшей ночью.

— И всё же, всё же… Клянусь водами Стикса, мы недооценили варвара. О, до какой же степени отчаяния и ненависти должен был пасть этот храбрый юноша! Подумать только: он освободил Ульпинов! Ульпинов! Ты понимаешь, друг мой, что это значит?

— Ясное дело, — кивнул плебей. — Варвар безнадёжно погубил свою душу.

— Душу? Да кому нужна его душа? С душами пускай боги разбираются. Он погубил своё будущее! Он поставил под сомнение все мои расчёты, основанные на нем! Это печально…

— Я вам больше скажу, ваша светлость: варвар договорился с еретиками встретиться в Галлии. Он хочет учиться у них уму-разуму. Как, то есть, лучше всего против нас бунтовать.

Корнелий Марцеллин издал горестный стон.

— Недоумок! Учиться у них? О, они его научат! Они превратят его в чудовище. Всё самое худшее, что есть в нём, они взрастят, а благородные порывы задушат… Он не ведает, что творит? «Муж безрассудный! не ведает сын дерзновенный Тидеев: Кто на богов ополчается, тот не живет долголетен; Дети отцом его, на колени садяся, не кличут, В дом свой пришедшего с подвигов мужеубийственной брани…»¹⁸ О, будь проклята эта ночь!

— Коли так, ваша светлость, по-моему, надо избавиться от Варга, покуда ещё не поздно и покуда есть подходящий повод. Имея все улики, мы осудим его — и свалим заодно правительство Юстинов, которое допустило это страшное преступление, а вы станете первым министром.

Сенатор покачал головой.

— Извини, но ты городишь чушь, мой дорогой. О каких уликах ты толкуешь? Есть лишь свидетельские показания — твои и этого дурачка Битмы. Судя по тому, что мы о них уже знаем, ни наш безумный Геракл, ни этот его Гилас в содеянном даже под пыткой не признаются. А если мы, желая осудить Варга, начнём кивать на правительство Юстинов, моя дражайшая племянница первая заявит, мол, ты сводишь с ней личные счёты, а поскольку никаких доказательств у тебя не будет, тебя, друг мой, засадят за клевету на славный род Юстинов, а твоего друга Битму, напротив, выпустят, в обмен на его показания против тебя.

Андрон Интелик, стараясь унять нервную дрожь, перешёл в контрнаступление:

— Улики есть, ваша светлость! На цепях можно найти отпечатки пальцев обоих варваров!

— И твои, мой неразумный друг, — с коварной улыбкой заметил князь Корнелий. — А если учесть, сколь дорожит София отношениями с Круном, то, смею тебя заверить, к началу процесса на цепях останутся только твои отпечатки! И ты, Андрон Интелик, предстанешь главным подозреваемым по делу о пособничестве государственным преступникам. Будь уверен, моя драгоценная племянница не упустит столь удобного случая расправиться с тобой, с твоим отцом и всей радикальной фракцией. Представь себе заголовок в газетах: «Плебеи-делегаты помогают ересиархам скрыться от правосудия». Или даже: «Зловещий заговор еретиков из радикальной фракции». Тут уж, друг мой, тюрьмой не отделаешься: речь, в самом деле, пойдёт о костре! Признаюсь, моему утонченному обонянию не очень хочется ловить запах твоей палёной плоти.

Радикальный плебей едва держался на ногах, а на сером, как могильный прах, лице его появились красные пятна.

— Ваша светлость, — пролепетал он, — зачем вы мне всё это говорите?

Сенатор Корнелий Марцеллин добродушно рассмеялся, но Андрону Интелику показалось, что так может смеяться только сам дьявол.

— Да потому, мой юный друг, что я хочу спасти от костра твою шкуру! По-моему, в тебе что-то есть — такое, что со временем поможет тебе стать признанным вождём народа. Ты не так глуп, как кажется аристократической фракции. Ты отличный полемист, хороший оратор и неплохой актёр. Чтобы водить за нос мою замечательную племянницу, нужно стать поистине гениальным актером! Даже мне это не всегда удается. У Софии наитие Кумской Сивиллы; иногда мне чудится, будто она заглядывает мне через плечо и читает мои мысли! Бьюсь об заклад, она уже вычислила, на кого ты работаешь… Но не пугайся — работай, работай; её я беру на себя. Так вот, друг мой, ты высоко пойдешь, если будешь помнить, кто тебя толкает ввысь. И кто в любой момент может столкнуть обратно в бездну.

— Вы, ваша светлость, — пряча глаза, прошептал Интелик.

— То-то же, друг мой.

— Они меня считают ничтожеством, жалким животным, — со злостью выговорил Интелик, — все так считают, от князей до тупоумных варваров! А я оказался умнее их! Когда дикарь потащил меня к Форуму и после, когда он заставил меня рвать цепи Ульпинам, я нарочно прикинулся трусом…

— Тебе это нетрудно было сделать, — с ухмылкой вставил сенатор.

— …И тем усыпил бдительность варваров. Они-то надеются, что я до сих пор валяюсь у позорного столба! У, ненавижу, проклятые язычники!

— Угомонись, дружок, ты молодец. Одно меня смущает в твоей истории.

— Что, ваша светлость?

— Ульпины. Варвар-то ладно, с варвара что взять, но Марк Ульпин, великий ментат, должен был понять, что ты прикидываешься. Зачем, по-твоему, ему понадобилось устраивать фарс с твоим усыплением?

Андрон нахмурил лоб.

— Видать, ваша светлость, постановка была для Варга предназначена!

— Правильно мыслишь, — кивнул князь Корнелий. — А с какой целью?

— Не знаю, ваша светлость.

— Думай, думай! Зачем Ульпинам гипнотизировать для виду, когда они могли зачаровать на самом деле?

— Может быть, они знали, что я к вам побегу?

— И?

— И расскажу вашей светлости правду. А вы сделаете как я, по дурости своей, вам вначале предлагал…

— Не прибедняйся.

— …И тогда всё случится, как вы мне описали. Ну, то есть, Юстина настроится против нас и всех засудят. Правильно?

Сенатор, с интересом слушавший вожака радикалов, благосклонно кивнул.

— Принимаю как версию. Причем весьма лестную для меня: приятно сознавать, что сами слуги дьявола считают мою светлость опасным противником. Ещё скажу насчёт Варга. Он ведь не заподозрил мошенничества?

— Нет, насколько я понял. Безмозглый варвар был как будто зачарован злодеями.

— Вот! Немного же искусства потребовалось еретикам, дабы одним ходом поставить под удар всю нашу фракцию и заполучить в свои сети новую проходную пешку! О, боги, я готов стать первым сторонником Софии, пока она будет разыскивать беглых Ульпинов!

— А мне что делать, ваша светлость? Со снимком, я имею в виду.

— Покажи его, друг мой.

Андрон Интелик протянул своему господину фотографию, и лицо сенатора расплылось в улыбке. На снимке отчетливо были видны все действующие лица вечерней схватки: свирепый варвар Крун с налитыми кровью глазами и воздетым для нового удара кулаком; бледная и растерянная София Юстина, тщетно пытающаяся остановить своего опасного защитника; герой народа Андрон Интелик с разбитой в кровь губой.

— Превосходно! — сказал Корнелий Марцеллин. — У тебя отличный фотограф. Хорошо заплати ему, он нам ещё не раз пригодится.

— Он денег не берёт. Работает за идею!

Сенатор пожал плечами.

— Тогда твой фотограф дурак. Поищи другого. Да, между прочим, давай негатив.

Интелик замешкался; он рассчитывал оставить пленку у себя, так, на всякий случай. Марцеллин прищурил глаза и измерил его пристальным взглядом, от которого юному другу народа стало не по себе.

— Не играй со мной, дружок, — тихо и ласково произнес князь Корнелий. — Тебе известно, что имеет обыкновение случаться с непослушными мальчиками.

Дрожащими руками Андрон передал сенатору пленку. Народный вожак не знал точно, кто внушает ему больший трепет: пресловутые еретики Ульпины, необузданный дикарь Варг или этот утончённый потомок Фортуната с повадками воплощенного Сатаны.

— Ну, вот и славно, — улыбнулся сенатор, заполучив плёнку. — О том, что было, пока забудь. Старайся не попадаться на глаза Софии и её варварам.

— А как же моя разбитая губа? — вдруг взорвался Интелик.

— Ах, да, губа… Плюс моральный ущерб и всё такое. Я тебя понял. Отвернись-ка на мгновение, друг мой.

Когда плебей отвернулся, князь Корнелий открыл шкатулку и, недолго поразмыслив, достал оттуда большой платиновый кругляш с изображением Его Божественного Величества Виктора Пятого в полный рост и с империапантом, «Скипетром Фортуната».

— Возьми, дружок. Пусть этот империал поднимет тебе настроение.

«Скряга, — мысленно отметил Андрон Интелик. — За всё, что я вынес и рассказал, он обязан был подарить мне целое состояние! Работай я на Юстину, она бы не скупилась!»

— Конечно, — сказал Корнелий Марцеллин, словно подслушав мысли своего агента, — моя дражайшая племянница дала тебе бы больше. Много больше! Да, наличными я плачу меньше, но, — он выдержал многозначительную паузу, — со мной ты и выиграешь больше. Я помогу твоему отцу стать народным трибуном, а тебя сведу с нужными людьми в Стимфалии, которые посодействуют тебе на выборах делегатов от этой провинции.

— О, ваша светлость, значит, уже через год с небольшим я стану плебейским делегатом?

— Если будешь умницей, дружок, я тебе это устрою.

— Ваша светлость, для меня и моего отца не будет большего счастья, чем проголосовать за вас как за первого министра! — в порыве благостной откровенности воскликнул Андрон Интелик. — Трудовой народ Амории ненавидит Юстинов, этих махровых реакционеров, превративших Квиринальский дворец в свою фамильную вотчину; трудовой народ мечтает видеть во главе державы вас, дабы вы с присущим вам умением провели реформы, ограничили самоуправство надменных патрисов и позволили трудовому народу…

— …А вернее, его наиболее достойным представителям, угнетать остальной трудовой народ, как это нынче делают надменные патрисы, и ещё сильнее, — закончил за Интелика Марцеллин. — Хорошо сказано, друг мой Клодий! Запиши эту речь. Будь уверен, когда я стану первым министром, ты, трудовой народ, помянешь меня добрым словом. Ну а пока ты бедствуешь под властью Юстинов, ступай, отдохни, наберись сил для предстоящих битв с угнетателями… Да, между прочим, дружок, пойди к моему майордому, разменяй империал, не то, чего доброго, тебе придётся отвечать на неудобные вопросы соратников, откуда у бедствующего трудового народа настоящий империал!

С этими словами князь Корнелий выпроводил Андрона из своих апартаментов, а сам засобирался в гости.

* * *

148-й Год Химеры (1785),

утро 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Княгиня София Юстина, до крайности утомлённая давешними приключениями и страстными любовными играми минувшей ночи, безмятежно спала в своей роскошной постели. Её аккуратная головка с распущенными волосами цвета пылающего агата покоилась на могучей груди князя Марсия Милиссина, а сам князь, хоть и давным-давно пробудился ото сна, возлежал, недвижимый, подобно Атланту, поддерживающему небесный свод, не желая тревожить священный сон любимой. Его обуревали сладостные грезы о новых ночах, ещё более жарких, чем минувшая, его переполняла гордость обладания этой восхитительной, ни на кого не похожей женщиной.

Конец её безмятежному сну и его сладостным грёзам положил прозаический стук в дверь, прозвучавший, ввиду своей неожиданности, особенно резко и вызывающе. Вслед за стуком раздался почтительный, но тревожный, голос майордома:

— Ваше сиятельство! Ваше сиятельство! Ваш дядя во дворце!

— О-ох… — произнесла София, с усилием открывая глаза. — Мне послышалось, кто-то поминал моего дядю; а я-то надеялась, что день начнётся удачно.

— Ваше сиятельство… — продолжал надрываться майордом.

— Сейчас я встану и спущу с лестницы этого негодяя, — сказал Марсий, намеренно не уточняя, какого негодяя он имеет в виду.

— Не надо, мой воинственный бог… Без дяди жизнь покажется мне пресной. Его бесконечные интриги и мои ответные ходы напоминают увлекательную шахматную партию. Нет, любимый, я запрещаю тебе причинять вред моему дядюшке Корнелию! К тому же, тебе должно быть совестно желать зла этому человеку, ведь он женат на твоей родной сестре.

— Которую он сделал несчастнейшей из женщин. Хотел бы я знать, какого дьявола он явился к тебе ни свет, ни заря?

— А который нынче час, дорогой?

— Пару минут тому назад часы Пантеона пробили семь.

— Это мне не нравится, — нахмурилась София. — По-моему, дядя явился с твёрдым намерением испортить мне жизнь. Как будто мало вчера на Форуме постарались его наймиты!

— Когда-нибудь я всё-таки убью его, — пообещал Марсий.

София Юстина встала и через дверь попыталась разузнать у майордома, с какой целью припожаловал Корнелий Марцеллин. Майордом ответил, что цель визита сенатор назвать отказывается и требует немедленного свидания с племянницей.

— А ведь ему достанет наглости ворваться и сюда, — обеспокоенно заметила она, надевая халат.

— Тогда он точно направится отсюда прямиком на суд небесных аватаров, — безапелляционным тоном заявил Марсий. — Пусть мне затем отрубят голову, но, умирая, я буду знать, что избавил двух дорогих мне женщин от этого мерзавца.

— Напрасно, мой бог. Я не хочу из-за него терять тебя. Сейчас я к нему выйду.

Вдруг шаловливая мысль посетила её и развеселила Софию. Она спросила у майордома, готов ли бассейн. Тот отвечал, что да, готов, и не могло быть иначе, поскольку молодая хозяйка начинала каждый свой день с приема горячей ароматической ванны. София взяла два сосуда с благовониями, сбросила халат, а затем приказала майордому пять минут спустя просить сенатора в зал бассейна.

— Что ты задумала? — с неудовольствием спросил Марсий Милиссин.

— Хочу совместить приятное — с полезным!

В глазах любовника заплясали дьявольские огоньки. Он вскочил с постели и миг спустя преградил дорогу Софии.

— Скорее солнце угаснет, чем я позволю ему насладиться твоим волшебным телом!

— Ну, что ты, мой бог, — со смехом молвила молодая княгиня, — это волшебное тело не доставит ему ни секунды наслаждения — одну лишь пытку! А, впрочем, ты сможешь сам всё увидеть и услышать.

— Я?!

— Да. Посмотри сюда. Эта плитка снимается. Вот так. Видишь бассейн? Я буду там.

— Проклятие! И ты хочешь, чтобы я подглядывал?

— Это доставит мне наслаждение, Марс. Ради всех богов, сиди тихо! Если дядя узнает, что ты у меня… Даже думать не хочу, что тогда случится!

Оставив недоумевающего ревнивца наедине с его противоречивыми мыслями, София Юстина вышла в другую дверь и направилась к бассейну. Там она вылила в воду содержимое обоих сосудов и улыбнулась в предвкушении своего триумфа. Слабый, но терпкий запах ароматической настойки из цветка букетной орхидеи поднялся над водой; она знала, что дядя, подобно пчёлам, собирающим нектар, хмелеет от этого запаха и наверняка скажет нечто такое, о чем в привычной ему обстановке не сказал бы ни слова. Грациозно изогнувшись, — о, как приятно было сознавать, что страстный Марсий видит её в эту минуту! — она нырнула в горячую воду и испытала блаженство. Затем она вынырнула, расслабила мышцы, но навострила чувства и ум — и стала ждать.

Вот послышался звук открывающейся двери, и голос майордома возгласил:

— Его светлость князь Корнелий Марцеллин, сенатор Империи!

София мгновенно ушла под воду. Там у неё мелькнула честолюбивая мысль, что обращение «светлость» звучит получше обращения «сиятельство», а значит, нужно принудить отца уступить ей место Юстинов в Сенате, дающее право называться «светлостью». Потом она вспомнила, что двадцатисемилетняя красавица не лучшим образом будет смотреться в окружении завистливых сенаторов-геронтократов и вернулась к выводу, что и «сиятельством» быть неплохо, особенно в роли первого министра Империи. Каковую роль она и получит по достижении тридцати лет, если обыграет дядю в этой и последующих партиях.

Из-под воды она услышала гневные раскаты дядиного голоса и неуверенный писк своего майордома. Помедлив немного, София высунула голову из воды. Впечатление, произведенное ею на дядю, оказалось выше её собственных ожиданий: похоже, он ожидал увидеть всё, что угодно, только не это. Она рассмеялась и небрежным движением кисти руки отправила майордома. Взирая на дядю смеющимся победительным взглядом, София великодушно позволяла ему начать партию: в любом случае фигуры на «доске» уже расставила она.

Тридцатидевятилетний князь Корнелий Марцеллин выглядел великолепно в калазирисе жемчужно-розового цвета, безукоризненно сидящем на его подтянутой сухощавой фигуре, и остроносых туфлях из мягкой кожи эмпуса. На груди калазирис пересекала широкая муаровая лента с закрепленным на ней символом сенаторского достоинства — большой звездой о двенадцати лучах. Поскольку князю Корнелию покровительствовал аватар Грифон, сенаторская звезда была гранена из розового топаза и оправлена в золото. Княжеская диадема, покоившаяся на его голове, также была украшена розовыми самоцветами и кораллами.

Короткая клиновидная бородка оказалась, как всегда, аккуратно подстриженной. Тонкие щегольские усики выглядели продолжением столь же тонких, но изящно искривлённых губ. София знала, что дяде приходится подкрашивать свою седеющие волосы, дабы придать им благородный вороной цвет. Главной достопримечательностью дядиного лица был нос, но не римский и не греческий, а похожий на клюв птицы ибис, такой же изогнутый дугой, закругленный, каким изображали нос своего ибисоголового бога Тота древние египтяне. Облик Корнелия Марцеллина удачно дополняли чуть раскосые глаза сероватого отлива, в которых обычно присутствовало насмешливо-покровительственное выражение; наивен был всякий, кто надеялся по этим глазам прочитать владеющие их обладателем чувства — эти чувства следовало изучать по губам.

Князь Корнелий Марцеллин оправился от неожиданности и сделал первый ход, который ждала от него княгиня София Юстина. Он всплеснул руками и воскликнул, с порицанием в голосе:

— Не могу поверить своим глазам! Моя дражайшая племянница принимает ванну в тот момент, когда…

Он запнулся, точно подыскивая необыкновенные слова, способные в полной мере отразить грандиозность творящихся в мире событий.

— Дражайший дядя, — с достоинством ответила София, — как вам известно, я принимаю ванну всякий день, дабы сохранить привлекательность моего тела, которым вы не устаёте восхищаться.

Это было началом традиционного, однако неизменно эффективного дебюта; в подтверждении своих слов княгиня извлекла из-под воды точеную руку и сделала ею изящное поглаживающее движение по плечу.

Князь предпочёл уклониться от известной дебютной схемы.

— Моя дорогая, я сильно опасаюсь, что ваше божественное личико не избежит крохотной морщинки, когда вы узнаете печальную новость, приведшую меня к вам в это раннее утро.

«Так и есть, — подумала София, — он ещё немного помучит меня, а потом сообщит какую-нибудь гадость. Что же случилось? Умер император? Нет, тогда бы дядя не стал елейничать. Умер отец? Тоже навряд ли: дядя не осмелился бы по такому поводу тревожить меня. Нет, никто не умер… Возможно, что-то нехорошее случилось с моими варварами, и он пришёл позлорадствовать»

— Вы пугаете меня, дядюшка. Как можно говорить молодой женщине, что у неё будут морщины? На вашем месте я бы скрыла правду, дабы прежде времени не травмировать свою любимую племянницу.

«Если попросить его сокрыть правду, тогда он захочет сказать её скорее», — подумала она.

Так и вышло.

— Увы, дражайшая племянница! Правда не станет ждать! Мне придется её сказать, как это ни прискорбно. Прошу вас выйти из бассейна, ибо опасно слушать горестную весть в воде: вы рискуете захлебнуться от горя!

«О, нет, это мы оставим для концовки!» Подумав так, София потупила взор и со смущением проговорила:

— Ах, дядя, как же вам не стыдно! Кроме этой воды, мне нечем прикрыть мою наготу!

«Ну и стервочка!», — мелькнуло в голове Марцеллина; он всегда восхищался утонченным кокетством племянницы и её умением держать удар. «Погоди, стервочка, ты ещё не догадываешься, что тебя ждёт!»

Князь Корнелий потянулся к перламутровым застежкам, демонстрируя намерение ссудить племяннице свой калазирис.

— Дядюшка, не надо! Ваш калазирис так идёт вам; я бы лучше одолжила у вас вашу звезду.

— Мою звезду?

— Да, дядюшка. Она мне очень нравится.

— А разве у вас нет своей?

— Увы, дядюшка! Вы же знаете моего отца. Он считает, что я ещё мала носить такую важную звезду.

— Он ошибается, дорогая! Вам звезда сенатора будет в самый раз. Хотите, я попытаюсь переубедить вашего отца?

— Пожалуй, не стоит. Ибо если мой отец отдаст мне свою сенаторскую звезду, то в качестве ответной любезности я должна буду уговорить его уступить вам кресло первого министра — а я, признаюсь, не хочу, чтобы мой отец остался ни с чем! Прошу, милый дядюшка, не заставляйте меня выбирать между вами, ведь я от всего сердца люблю вас обоих.

«Браво! — подумалось князю Корнелию. — Она просто прелесть! Как жаль, что для первого министра есть лишь одно кресло, и это кресло ждёт, когда в него усядусь я»

— Дражайшая племянница, вы знаете, сколь скромны мои личные амбиции. Для меня нет большего счастья, чем служить вам и оберегать вас от превратностей судьбы. Вот почему я счёл уместным принести горестную весть лично: ибо, как говорят, лучше услышать о неприятностях от друга, чем выуживать их из врага!

«Такой друг, как ты, опаснее всех моих врагов, вместе взятых, — подумала София. — Только тебе доставляет удовольствие мучить меня ожиданием самого страшного, ты, муж, преисполненный козней различных и мудрых советов¹⁹!»

— Вы мой самый преданный друг, дядюшка: благодаря вам я уже почти успокоилась. Теперь любую печальную новость я приму с надлежащим смирением.

— Вот как? — его губы вздрогнули. — Даже весть о дерзком бегстве злокозненных еретиков Ульпинов?!

Удар был нанесен коварно и жестоко. Из-под прищуренных век князь Корнелий внимательно наблюдал за реакцией Софии.

— Что вы сказали, дядя? — промолвила она в надежде выиграть время и понять, зачем он шутит столь безжалостно и столь прямолинейно.

— Ульпины, Марк и Януарий, бежали нынче ночью.

— Дядюшка, мне кажется, нынче ночью вам приснился дурной сон, который вы поспешили объявить явью. Я нахожу вашу шутку неудачной.

— Вы теряете время, милая Софи, — с непритворной горечью изрекли уста сенатора. — Ересиархи сбежали не во сне, а наяву.

— Не может быть!..

Ей вдруг стало холодно в горячей ванне. Эпопея Ульпинов в одно мгновение пронеслась в её мозгу. Она вспомнила, скольких трудов имперскому правительству и Святой Курии стоило раскрыть тщательно законспирированный заговор еретиков-маркианцев; она вспомнила волнующий показательный процесс по делу Марка и Януария, завершившийся полным разгромом зловещей секты; она вспомнила собственную блестящую речь в столичном Империум-центре, из которой всякий мог понять, кому принадлежит решающая заслуга в искоренении маркианской скверны; она вспомнила всё это — и ей стало страшно. Безраздельная победа над еретиками-маркианцами была одним из самых внушительных её козырей к предстоящим выборам первого министра; если теперь выяснится, что этот козырь выскользнул из её рук, — не говоря уже о том, сколь опасны беглые ересиархи сами по себе! — с мечтой о Квиринале придется расстаться надолго, если не навсегда.

Она не могла не признать, что Корнелия Марцеллина привела к ней в это утро более чем веская причина. Он не стал бы так шутить.

— Они бежали, — с гневным трепетом произнес между тем сенатор, — и тем явили дерзкий вызов небесным аватарам, нашей Божественной власти и лично вам, моя бедная племянница!

«Вот ещё не хватало, чтобы он тут начал меня жалеть», — подумала София. Она представила себе, как потешается дядя в душе над её бедой, как упивается её поражением и, следовательно, собственным торжеством, — и она едва сдержалась, чтобы не явить ему стыдные свидетельства овладевшего ею отчаяния.

— Как это случилось, дядя?

— Некто взломал цепи и выпустил еретиков на волю. Мои друзья случайно обнаружили это на рассвете.

«Как же, случайно!», — пронеслось в мозгу Софии. На ум тотчас пришла идея связать побег Ульпинов с интригами дяди против неё. «Если удастся доказать, что побег еретиков был устроен с целью навредить правительству и мне лично, можно будет задать вопрос: „Cui prodest?“²⁰ — и ненавязчиво намекнуть на дядю. Он, конечно, отопрётся, однако репутация его будет подмочена. Никогда не станет первым министром человек, которым мог быть замешан в преступлении против богов!»

«Она размышляет, стоит ли топить меня, дабы выплыть самой, — думал, глядя на Софию, князь Корнелий. — Сейчас она придет к выводу, что захлебнётся прежде, чем я утону»

«Дядя слишком умён и осторожен, чтобы играть в такие опасные игры, — думала княгиня София. — Возможно, это ловушка. Дядя чист, либо уже успел измазать грязью других. Он не стал бы являться ко мне с таким сочувствующим видом, не будучи убеждённым в своей абсолютной неуязвимости»

— Кто ещё, кроме ваших друзей, дядя, знает о бегстве Ульпинов?

«Умница, — отметил сенатор. — Она сразу переходит к делу»

— Понятия не имею, дорогая. Кто угодно может увидеть оборванные цепи и поднять ложную тревогу.

Софии едва удалось скрыть изумление.

— Вы сказали: «ложную», дядя?

— Разумеется, милая Софи. Разве какой-нибудь случайный прохожий может быть уверен, как уверены мы с вами, что всевидящие боги позволили злокозненным еретикам бежать?

Ответ сенатора прозвучал зловеще и двусмысленно, однако София уловила в нем главное — а главным были слова: «случайный прохожий». «Это становится интересным, — подумала она. — Неужели дядя собирается помочь мне избежать скандала? Невероятно»

— Вы совершенно правы, дядя. Аморийцы не поверят никому, кто возьмется утверждать, будто такие страшные преступники, как эти двое ересиархов, вольны бежать из-под присмотра самих Высоких Богов!

— Не поверят, при одном условии: если ересиархи будут скоро схвачены.

«Он прав, — отметила София. — Если Ульпинов поймают в течение дня, можно будет сделать вид, что никакого бегства не было»

— Я рада, что вы сообщили мне первой, дядя. Я тотчас подниму на ноги всех секретных агентов.

— И поступите опрометчиво, дражайшая племянница.

— Опрометчиво?

— Не следует недооценивать ересиархов, милая Софи. С момента бегства прошло прилично времени. Бьюсь об заклад, Ульпины уже покинули космополис либо заползли в такую нору, в которую вашим агентам просто не придёт в голову заглянуть…

«Он опять прав, — с досадой подумала княгиня. — Неужели он оказался настолько самонадеян, что всё-таки связался с этим делом? Может быть, „нора“, которую он имеет в виду, — один из его дворцов? Конечно, никто не осмелится подумать, будто сенатор Империи способен прятать у себя беглых еретиков. Нет, это глупо — хотя и объяснило бы, к чему он клонит: он надеется получить от меня нечто взамен Ульпинов»

— Я нисколько не сомневаюсь, что в самое ближайшее время вам удастся разыскать еретиков, и они не уйдут от карающей длани богов, — продолжал между тем Корнелий Марцеллин. — Однако, — здесь сенатор позволил себе чуть заметно ухмыльнуться, — «ближайшее время» может растянуться на день, на два, на три… к чему гадать? И всё это время вы будете нервничать, моя милая Софи, а я, как любящий дядя, буду нервничать вместе с вами. К чему нам такие сложности?

— Уж не хотите ли вы сказать, что знаете, где скрываются Ульпины? — пряча под лукавой усмешкой охвативший её трепет, спросила София.

Сенатор скрестил руки на груди и, желая, как видно, насладиться прелестью текущего момента, рассмеялся.

«Он меня провоцирует, — поняла она. — Разумеется, он Ульпинов не прячет. Чего же он добивается? О, нет, неужели опять?»

— Вы само совершенство, прелесть моя, — сказал сенатор. — А вода в вашем бассейне настолько чиста и прозрачна, что я имею счастье лицезреть nitor splendens Pario marmore purius²¹. Простите, я отвлекся: ваши волнующие контуры заставили меня забыть о цели моего визита.

— Отнюдь! По-моему, вы уже добились, чего хотели, дядюшка: сперва горькая для меня весть, затем некие туманные намеки… Вы, я вижу, явились, дабы испортить мне настроение на целый день! — вспылила София, погружаясь в воду по самое горло; в действительности же она таким способом подталкивала дядю к откровенности; она знала, что аромат настойки орхидеи уже должен начать действовать.

«Погоди, дорогая, придёт время, и у тебя с утра будет такое настроение, которое уже никто никогда не сможет больше испортить», — со злорадством подумал князь Корнелий. Вслух он воскликнул:

— Полноте, дражайшая племянница! Вы понимаете меня превратно. И вот вам доказательство моей сердечной любви к вам: я отвечаю утвердительно на ваш вопрос.

— Я не верю своим ушам, дядя: вам известно, где прячутся Ульпины?!

— Именно так, милая Софи. Причем они до того убеждены в собственной безопасности, что вы свободно можете войти к ним, а они вас заметят лишь тогда, когда вы наденете на них оковы.

— Вы нечеловечески жестоки, дядя. Вам должно быть стыдно.

— Но за что, дорогая? За то, что я спасаю вас от грандиозного скандала? О, если слушать всё, что клевещут на меня мои враги, мне бы выгоднее было утопить вас, дабы возвыситься самому!

— Значит, вы не шутите?

— Клянусь водами Стикса, милая Софи, какие уж тут шутки!

— Уйдите прочь, дядя. Вы ранили моё сердце. Ах, сколь наивным ребенком я была до сей поры! Мне казалось, вы любите меня. Я не желаю вас больше видеть.

— А Ульпинов видеть желаете?

— Ульпинов?

— Их самых. Разве они вас уже не интересуют?

— Где я могу их увидеть?

— В моем дворце.

Последние удивительные слова Корнелия прозвучали настолько буднично, что София, забыв, где она находится, наполовину высунулась из воды. Восхищенный взгляд дяди и сладострастное выражение на его устах отрезвили её. Она испугалась и собралась спрятаться обратно в бассейн, затем вспомнила, что пылкий Марсий Милиссин, по всей вероятности, наблюдает за её словесным поединком с дядей; по телу её прокатилась жаркая волна возбуждения — и она, сделав вид, что по-прежнему не замечает своей наготы по причине охватившего её изумления, не стала погружаться в воду.

Но князь Корнелий, конечно же, разгадал её игру; он, разумеется, понятия не имел, что кто-то, а тем более его собственный шурин, подглядывает за ними; зато он видел мгновенно затвердевшие и увеличившиеся в размерах соски на сводящих с ума полушариях Софии. Впрочем, он ещё был очень далек от того, чтобы сойти с ума.

— Вы сказали, дядя, Ульпины в вашем дворце? Я не ослышалась?

— Ничуть, моя дражайшая. И я готов их выдать вам, как только вы сами того пожелаете.

«Дядя сегодня бесподобен, — подумала София. — Он мне крутит голову уже целый час, а я всё не могу понять, какую игру он затеял. Что ж, придётся сыграть отступление» Она пронзила его насмешливым взглядом и небрежно бросила:

— Но прежде я добуду приказ о вашем аресте, дражайший дядюшка, за укрывательство особо опасных государственных преступников.

— Вы этого не сделаете, милейшая Софи, — от души рассмеялся князь Корнелий, — потому что я сенатор Империи, меня нельзя арестовать!

— Даже сенатора можно арестовать по обвинению в государственной измене, милейший дядюшка.

— Максимум, чему я изменил, дражайшая Софи, это обычаю не давать рабам патрисианские имена.

И тут София Юстина сразу поняла всё. Корнелий Марцеллин славился своей коллекцией, если можно так сказать, экзотических представителей человеческого племени. По всему свету разъезжали его агенты и покупали, где только можно, всяких уродцев, гигантов, карликов, мутантов, разноцветных — в общем, таких, которые уже не были животными, но так и не стали полноценными людьми. Помимо содержания этого паноптикума, которым достойный сенатор Империи очень гордился, он имел обыкновение отыскивать двойников знаменитых личностей и даже иногда презентовал первых для театральных и цирковых представлений. Используя подобным образом двойников, князь Корнелий нередко приобретал весомую власть и над оригиналами. Однако София никогда не боялась увидеть среди рабынь дяди своё живое отражение: как известно читателю, дочь Тита Юстина полагала себя неповторимой!

— Правильно ли я вас поняла, дядя: одного вашего раба зовут Марк, и он стар²², тщедушен, похож на крысу…

— Совершенно верно, милая племянница, а другого раба я назвал Януарием, потому что приобрел его в январе месяце. Уж не знаю, зачем я их купил, наверное, какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что эти никчёмные рабы когда-нибудь да пригодятся…

Молодой княгине хотелось расцеловать своего зловещего дядю. Конечно, он был её враг — но этот враг нынче предлагал ей спасение!

— Ваше чутьё выше всяких похвал, мой самый любимый дядюшка, — лучезарно улыбаясь, молвила она.

А он, не отрывая глаз от её совершенного тела, лишь по пояс пребывающего в воде, приложил обе руки к груди и изрек самым проникновенным тоном:

— Dukle laudari a laudato viro.²³

— Vir bonus et prudens,²⁴ — в тон ему ответила София Юстина.

«Как приятно созерцать двух самых талантливых в этой стране негодяев, ненавидящих друг друга, но, тем не менее, совместно стряпающих мошенничество в деле, касающемся государственной ереси! — с удовольствием подумал князь Корнелий. — Страшная тайна свяжет нас, меня и её, пока мы живы. О, как досадно, что одни лишь мы присутствуем на сцене и что театр пуст!»

Читатель помнит: один зритель всё же есть — не в зале он, а подглядывает из-за кулис, где его оставила София.

— И что же, дядюшка, ваш январский подарок похож на сына ересиарха?

— Не совсем, моя милая Софи: лицо другое. Равно как и старый раб не вполне смахивает на самого ересиарха.

— Ох, это так печально!

— Пусть такая мелочь не тревожит вас, дражайшая племянница. При поимке еретики наверняка окажут сопротивление, и стражам порядка придётся применить силу…

«Он предлагает разукрасить собственных рабов так, чтобы их нельзя было отличить от избитых до полусмерти Ульпинов, — поняла София. — И всё-таки это очень рискованно!»

— У меня есть идея получше, — заметила она. — Мой цирюльник мастер Давид способен творить чудеса с человеческими лицами.

— Разумно, — кивнул сенатор. — Но вы, конечно, понимаете, что после этой демонстрации своего искусства мастеру Давиду придется исчезнуть навсегда.

— Он нас не выдаст, — быстро сказала София.

— Я бы на вашем месте не стал рисковать, дорогая. Кто знает, чего ждать от иудея. К тому же, он всего лишь ваш раб.

— Уже нет. Я его отпустила.

— Тем более, — кивнул Корнелий. — Вам останется лишь чуть подтолкнуть его по направлению к богам. Ну же, Софи! К чему сомнения? Всех ожидает одна и та же ночь.

— А в ваших рабах вы уверены, дядя? Они не подведут?

— Я пообещаю им свободу, — с сатанинской ухмылкой сказал сенатор, — и я думаю, они согласятся, так как известно, что я всегда держу слово.

— А я добавлю им немного денег, — подхватила княгиня, — чтобы они имели чем оплатить услуги перевозчика мёртвых Харона.

— Уж вы не поскупитесь, дражайшая племянница: денег должно хватить на всех.

— Кого ещё вы имеете в виду?

— Всех, кому суждено сопровождать так называемых Ульпинов по дороге из Темисии в Пифон. Ведь мы же не хотим, чтобы наши друзья раньше времени поняли, что мы намерены принести их в жертву богам!

— Вы опять правы, дядя: это было бы слишком жестоко.

Корнелий Марцеллин и София Юстина с облегчением рассмеялись, скрепляя этим смехом свой удивительный союз — и, заодно, смертный приговор ни в чем не повинным людям, слишком ничтожным, чтобы их жизни имели собственный вес в глазах обоих потомков Великого Основателя. Внезапно княгиня оборвала смех и сказала:

— Дражайший дядя! Вы оказываете мне большую услугу, которую я принимаю по единственной причине: я не желаю доставлять вам огорчение своим отказом.

«Нет, она совершенно очаровательна в своей кокетливой невинности! — подумал Корнелий. — Она сидит здесь, демонстрируя мне свои обнаженные прелести, а ещё более чудесные прелести пока скрывая — и зная, как страстно мечтаю я прикоснуться к тем и к другим, — и делает мне одолжение тем, что я её спасаю! О, если бы она была иной, я бы перестал её любить и уважать»

— Вы само великодушие, милая Софи!

— Скажите, дядя, могу ли я что-нибудь для вас сделать?

«Умничка, ты не забываешь об оплате. И верно: за мою услугу тебе придется дорого заплатить! Право же, я даже не знаю, как начать…»

София заметила, как заалели уши сенатора.

— Не смущайтесь, дражайший дядюшка, говорите! Я вся во внимании!

— Мне ничего от вас не нужно, я счастлив уже тем, что развеял вашу грусть, — выдавили его побелевшие уста.

«Сейчас я нанесу ответный удар, — с наслаждением подумала она, — и погляжу, удастся ли тебе отбить его, пафосской веры сын!»

— Я ничего не слышу, дядя, вы говорите так тихо! Прошу вас, подойдите ко мне. Или нет, стойте, не подходите, боюсь, вода и пена забрызгают ваш чудесный калазирис; я сама подойду к вам.

С этими словами она вынырнула из бассейна вся. Князь Корнелий побледнел: чёрными были только волосы на голове, всё остальное тело оказалось белее самого нежного молока; даже лобок был тщательно выбрит, и сенатор едва сумел отвести от него потрясённый взор.

— Слишком хороша, чтобы испытывать смущение, — пробормотал он.

Она почти вплотную подошла к нему и заглянула в его глаза.

— Теперь я вас услышу, дядя, — с придыханием произнесла она. — Прошу вас, говорите!

— Вы хотите знать моё самое заветное желание? — перебарывая спазм в горле, прошептал Корнелий.

— Да, и обещаю его исполнить.

— О-о-о… — застонал сенатор. — Вы, воплощенная Афродита, родившаяся из пены этого бассейна, и я, первый человек, сумевший по достоинству оценить вас…

Тут София услышала негромкий стон в отдалении, который издали уста, более близкие ей, чем уста князя Корнелия, — и она поняла, что зашла в своей игре чуть дальше, чем позволяли чувства Марсия Милиссина. Она прошла через упоительное наслаждение, когда пикировалась с дядей, зная, что любовник видит её, — но теперь наслаждение превратилось в страх, в подлинный ужас. «Если Марс ворвется сюда, мы погибнем, все трое», — пронеслось в её мозгу, и она мгновенно приняла решение. Оттолкнув дядю, она с криком бросилась обратно в бассейн.

А он, увидав ужас, отразившийся на её лице, и не зная истинной его причины, решил, что это его слова внушили Софии такой страх. Это изумило его; София не была наивной девочкой — будь он проклят, если она не знала, чем всё закончится, с самого начала; с какой бы стати ей иначе приглашать его сюда, в бассейн?

— Ох, дядя, простите меня, — выкрикнула она из воды. — Простите, ради Творца и всех великих аватаров! Я смутила вас. Вы, чистый, непорочный человек, благородный князь, явились, чтобы спасти меня, а я, растленная девчонка, расхаживала перед вами голой! О, дядя, мне так стыдно!

«Да она издевается надо мной! Забери меня Эреб! Ей — стыдно? Ей, выставившей мне на обозрение свой выбритый лобок! Клянусь — чем бы мне поклясться? — а-а-а, дьявол, клянусь твоим хвостом, копытами и рогами, заставлю я её пожалеть о содеянном!»

Похоже, огонь ярости, воспылавший меж глазных щелей сенатора, не на шутку испугал Софию. Она поняла, что сделала неверный ход, — и перешла в наступление:

— Вы тоже, дядя, хороши! Почему вы не остановили меня?

— Да потому, дражайшая София, — проскрежетал Корнелий, — что я безумно вас хочу, хочу с самого вашего детства, и будь я проклят, если вы этого не знаете, опять же, с самого вашего детства!

«Марсий, милый, ради Творца, молю, держи себя в руках! — пронеслось в мозгу Софии. — Какая же я дура, что позволила тебе смотреть и слушать нас!»

— Ступайте прочь! — вскричала она. — Вы говорите страшные вещи! Это великий грех, даже думать об инцесте! Я ваша племянница, дочь вашей родной сестры!

«К Эребу! Мне плевать, чья ты дочь! Я даже собственную дочь…», — едва не выкрикнул сенатор Марцеллин.

Однако он сдержался; проиграв в одном, он не имел права проигрывать повсюду. Скорее по инерции, чем в порыве гнева, он воскликнул:

— Может быть, и грех! Но я столь сильно люблю вас, София, что готов упасть к вашим ногам, готов пресмыкаться пред вами, как презренный раб, готов, наконец, письменно оформить отказ от всех возможных притязаний на Квиринальский дворец — лишь бы на одно мгновение познать ласку вашего божественного тела!

Нет, никакие усилия тренированной воли не смогли сдержать искреннего изумления, отразившегося на лице Софии Юстины. Она и не подозревала, что дядя готов зайти столь далеко в своем безумном желании обладать ею.

В то же мгновение раздался крик и грохот, заставивший его замереть с выражением холодного ужаса на лице, а её — всего лишь закрыть глаза от страха, потому что ужас она уже испытала. «Это конец, — решила она, — сейчас Марс ворвётся и убьёт его»

Однако ничего подобного не случилось: после крика и грохота явилась тишина, какая бывает на кладбище в ночь новолуния.

Когда она открыла глаза, Корнелия Марцеллина не оказалось в зале. София Юстина застонала от горечи и обиды. Партия, развивавшаяся так красиво на всём своем протяжении, неожиданно завершилась, вопреки всем правилам древней игры, позорным поражением обоих игроков.

Но нет! Партия продолжалась — сенатор Марцеллин, выйдя откуда-то из-за её спины, в упор на неё глядя, спросил:

— Кто это был, София?

— Какой-нибудь мой раб, — пролепетала она, чтобы что-то ответить.

Он криво усмехнулся:

— Ваш раб! Воистину, ваш раб, более счастливый, чем я, сенатор!

— Молю вас, замолчите! — простонала она.

— А не замолчу?

«Так вас заставят замолчать», — ответил ему её взгляд.

Корнелий Марцеллин помолчал минуту, размышляя над ситуацией, а затем сказал:

— Сдаётся мне, нам с вами ничего не угрожает, милая племянница: ваш раб не осмелится на нас напасть.

— О, вы его не знаете, дядя, — он осмелится напасть даже на дьявола, если почует, что дьявол угрожает мне.

— Но я-то вам не угрожал.

— Молю вас, замолчите.

— Я знаю ваших рабов, милая Софи. Среди них нет столь смелых, чтобы выступить против дьявола.

— Этот раб у меня недавно. Вы его не знаете.

— Зато я знаю вас! Позволите ли вы какому-то рабу, тем паче недавно приобретенному, подслушивать нас? Да ни за что!

— Вы невозможны, дядя. Любой на вашем месте давно б уже меня покинул.

— А я не любой. Мне нужно знать, кто нас подслушивал. Клянусь Юпитером, Софи, это моё право — знать, кому ещё, кроме вас, я имел глупость выболтать государственные тайны!

— Ну, хорошо, — устало вздохнув, проговорила княгиня, — я скажу. Вам нечего опасаться, дядя: это был мой муж.

— Ваш муж?! — сенатор сделал большие глаза и рассмеялся.

«Я делаю ошибки, одну за другой, — с отчаянием поняла София. — Он мне не верит! Но не могу же я ему сказать, кто там на самом деле!»

— Я верна своему мужу, как Лукреция была верна Тарквинию Коллатину, да будет вам известно, и сомневаться в моей верности ему вы не имеете права! — с достоинством истинной царицы воскликнула она.

— В вас от незабвенной Лукреции, моя дражайшая, лишь только то, что ваша мать, моя сестра, носит имя Лукреции, — со смехом отозвался Корнелий. — Ещё скажите, что вы любите своего мужа Юния Лонгина с того самого дня, когда ваш отец Тит Юстин заставил вас выйти за него, потому что нуждался в содействии его отца в одном весьма и весьма щекотливом дельце — вы помните, в каком?

«О-о-о… — мысленно простонала София, ощущая себя загнанной в угол. — Он видит меня насквозь! Лучше я буду молчать, а для мести выберу другое время»

— Впрочем, дорогая, я не стану требовать с вас княжеской клятвы, потому что вы лжёте.

— Да как вы смеете! Пойдите прочь, лукавый Мом!

— Хорошо, я уйду — и отправлюсь на виллу вашего мужа, где вы были вчера с принцессой Кримхильдой и откуда затем возвратились, совершив незаконный полёт над озером Феб, где вас едва не изловили наши доблестные стражи порядка.

«Он всё знает, всё! Но откуда?! То-то он часто поминает дьявола — он сам не человек, а дьявол, Аргус тысячеглазый!»

— Так мне уйти, дражайшая племянница?

— Делайте, что хотите. И думайте, что хотите. Мне уже всё равно. Но знайте, — в голосе Софии Юстины зазвучал металл, — когда Афродиту загоняют в угол, она становится Гекатой!

«Ого-го-го! — подумал Корнелий Марцеллин. — Хорошо же я её прижал! Увы, больше она мне ничего не скажет. А хотелось бы знать, кто у неё там прячется. Ничего, когда-нибудь этот счастливчик сам себя выдаст — вот тогда я его уничтожу и займу его место. А до той поры придется потерпеть! Право же, Софи чересчур хороша, чтобы иметь её всю и сразу!»

— Не будем развивать эту тему, — примирительно сказал он. — Вас удовлетворит, если я начну думать, что в соседней комнате был человек под условным именем Купидон?

Она улыбнулась, вполне удовлетворенная изяществом, с которым Корнелий вывел их из затруднительного положения.

— Вы бываете неподражаемы, дядя.

— Я учусь у вас, прекраснейшее создание среди всех живущих под Божественным Эфиром. О, если б только вы, рожденная из пены волн…

— Как, опять?!

Он лукаво подмигнул ей, отчего Софию вновь пронзила нервная дрожь, и заговорщически заметил:

— Сдаётся мне, ваш Купидон улетел. Он больше нас не слышит.

«Действительно, странно. После такого взрыва — тишина! Уж не случилось ли беды с моим Марсом?», — подумала она, и сердце отчаянно забилось.

Корнелий Марцеллин приблизился к самой кромке воды и, точно желая проверить своё предположение, наклонился к Софии:

— Ну, всё ещё не верите?

Она вдруг ощутила жгучее желание схватить дядю за ногу и столкнуть в воду, а самой выпрыгнуть — и поглядеть, как будет он барахтаться в её бассейне, весь, целиком, в своем роскошном калазирисе, с сенаторской звездой и княжеской диадемой… Она подавила в себе это желание, потому что знала, сколь страшно мстит Корнелий Марцеллин за унижения; пока что была игра — вот пусть игра игрой и остаётся!

— Да, пожалуй, вы правы, Купидон улетел, — и она лучисто улыбнулась ему.

— Ага, значит, это всё-таки был Купидон, — рассмеялся сенатор и вдруг, сменив ироничный тон на страстный, заговорил: — Вы самая восхитительная женщина на свете, София! Вы лживы до мозга костей, вы способны думать лишь о себе и собственных удовольствиях, вам доставляет радость понукать другими, вас переполняет желание царить над всеми мужчинами сразу, вы полагаете себя центром Мироздания — и я готов согласиться с вами: вы этого достойны! И я такой, как вы! Я ничуть не лучше и не хуже вас! Вся разница между нами только в том, что Творец создал меня мужчиной, а вас — женщиной! Он создал нас друг для друга, поймите это! Вы читаете мои мысли — и я вижу вас насквозь! Вместе мы всемогущи! Нас ничего не разделяет, ничего!

— Нас разделяют наши амбиции, — вздохнула София. — Там, где каждый из нас мечтает очутиться, есть место лишь для одного.

— И что с того? Второй может быть рядом.

— Вы это серьезно, дядя?

— Клянусь кровью Фортуната, я никогда не был более серьёзен! Вы будете первым лицом в правительстве, когда я его возглавлю.

— Первым после вас?

— Но первым!

— Не выйдет, дядя. Потому что правительство возглавлю я.

— А если это вдруг случится, я буду первым после вас лицом?

— У нас пошёл откровенный разговор, так к чему нам эвфемизмы? Вы будете вторым лицом после меня, дядя, обещаю.

— Поклянитесь княжеской клятвой, Софи, как это сделал я, иначе я вам не поверю.

— Клянусь кровью Фортуната! — промолвила София, а сама подумала: «В конце концов, как сказал Цицерон, juravi lingua, mentem injuratum gero²⁵. Боги извинят меня, если я обману этого Автолика. Вернее, оправдаю его ожидания: он сам сказал, что я лжива до мозга костей!». — Итак, вы довольны, дядя?

— Я в совершеннейшем восторге, милая Софи.

— Вы слышите, как часы Пантеона бьют девять? Нам пора заняться Ульпинами, пока наши общие враги нас с вами не опередили.

— Совершенно с вами согласен. Но прежде мне надлежит воспользоваться вашим любезным предложением.

— Я снова вас не понимаю, дядя. Что вы теперь хотите от меня?

— Лично я — ничего, моя дражайшая племянница. Dixi²⁶, я счастлив уже тем, что развеял вашу грусть. Но моя дочь…

— Ваша дочь?..

— Да, моя дочь. Вам известно, как люблю я мою Доротею.

— Я тоже люблю её, дядя. Вы хотите сказать, я могу для неё что-то сделать?

— Полагаю, можете. Дело в том, что моя дочь несчастна.

— В чем же её несчастье?

— Она влюблена.

— Так это счастье, милый дядя!

— Как посмотреть, милая племянница. Доротея влюблена в человека, который не отвечает ей взаимностью.

— А-а, вот оно что. И вы хотите, чтобы я устроила счастье вашей дочери?

— Только вам под силу это сделать; задача не из лёгких!

— Неужели? В таком случае, соблаговолите сообщить мне имя счастливца.

— Извольте: это Варг, наследный принц Нарбоннский.

Нужно сказать, внутренне София Юстина была готова услышать нечто подобное. Дочь сенатора Доротея Марцеллина была скромной девушкой, которой недавно исполнилось восемнадцать, и всегда, сколько знала её София, находилась под контролем деспотичного отца. Помимо воли своего отца княжна Доротея не осмеливалась даже выйти в город, не то, что полюбить кого-то! Следовательно, брак дочери с Варгом нужен был самому Корнелию Марцеллину — но зачем? Тут тоже была загадка, и София Юстина с присущей ей самоуверенностью предприняла попытку эту загадку с ходу разгадать.

— Ваша дочь желает выйти замуж за человека, который бросил нам вызов?

В лице Корнелия что-то дернулось, и София поняла, что попала если не в яблочко, то в круг.

— Что вы имеете в виду, дражайшая племянница?

— А разве не этот варвар помог бежать еретикам Ульпинам?

«В яблочко!», — мысленно воскликнула София. Корнелий даже не попытался что-либо отрицать, а лишь посетовал:

— Вы чересчур умны для женщины, милая Софи.

— Да и вы виртуоз, милый дядя, особенно для мужчины. Кто, кроме вас, додумался бы обезопасить варвара от подозрений, женив его на дочери светлейшего сенатора? Мне жаль мою кузину, дядя. Вы хотите сделать Доротею несчастной: Варг ей не пара.

— Напротив: только такой мужчина способен овладеть сердцем моей дочери, не принимая её всерьез.

«Вот оно что, — подумала княгиня, — ко всему прочему дядя хочет иметь подле Варга свою лазутчицу. Это начинает казаться опасным!»

— Мне не нравится ваша идея, дядя. Не много ли чести для варвара? В жилах вашей дочери течет кровь Великого Фортуната — а Варг почти что дикий зверь!

— Уже нет, дражайшая племянница. Благодаря вам нарбоннские галлы обратились в Истинную Веру.

— Вы святотатствуете, дядя, и даже не морщитесь! Варг презирает Истинную Веру, потому и бросил вызов нам, освободив еретиков Ульпинов! Его бы стоило примерно наказать…

— О, это было бы весьма и весьма неразумно!

«Увы! После всего, что было сделано мной, дабы привязать Нарбоннию к Империи, после всех моих попыток подружиться с герцогом Круном я не могу наказывать его сына, да ещё примерно, — подумала София. — Это уронит мой авторитет, и весьма, а цепные плебеи моего дяди не упустят случая облаять правительство. Но Варгу его дерзость не сойдёт с рук: я сделаю так, что отец сам его накажет, Кримхильду же объявит своей наследницей и будущей герцогиней. Вот так! Отличный план»

— Вы правы, дядя, — сказала она, — неразумно из-за глупого поступка мальчишки-варвара ставить под угрозу едва наметившийся мир.

— Вот и я о том, — улыбнулся Корнелий, который отлично понимал, какие мотивы движут Софией, — а отыщется ли средство укрепить этот пока ещё хрупкий мир, лучшее, нежели брак между аморийской княжной и нарбоннским наследником?

«Или брак между нашим нобилем и их будущей герцогиней», — мысленно поправила его София. Вслух она сказала:

— Я обещаю вам, милый дядя, сделать всё во имя счастья вашей дочери.

Вскоре они расстались, по-своему разочарованные, но довольные друг другом. Они знали, что это была «ничья» и что основная борьба развернется в следующих партиях.

— Любимый дядя, — молвила София Юстина на прощание, — мне, право же, неловко просить вас, после всего, что вы уже для меня сделали…

— Я внимаю вам, дражайшая племянница.

— О, вы так добры! Отдайте мне Интелика.

— София…

— Что вам стоит, дядя? Ради любви ко мне — отдайте мне Интелика!

— Это невозможно. Кимон Интелик — делегат от народа.

— Я говорю о молодом Интелике, об Андроне, и вы прекрасно поняли меня. Мечтаю растерзать его; вид этого мерзавца, истекающего кровью у меня на глазах, доставит мне наслаждение.

— Вы кровожадны, дражайшая Софи. Жалкий плебей, homo trioboli,²⁷ не стоит вашего гнева.

— Он оскорбил меня, и я поклялась отомстить.

— Месть сиятельной княгини столь ничтожному созданию? Вы шутите. Я бы вас понял, если бы вы захотели отомстить кому-нибудь, достойному вашей мести, о прекраснейшая из смертных. Например, мне.

— Дядя, отдайте мне этого проклятого плебея, и тогда я не стану вам мстить. У вас наверняка есть на него какой-нибудь компромат.

— Ещё вчера не было никакого.

— А сегодня? Постойте, уж не хотите ли вы сказать…

— Нет, ни за что! Это было бы слишком жестоко даже для Андрона Интелика. Сколько раз я предупреждал нашу молодежь: ночью спать нужно, а не шастать по Форуму…

«Потрясающе! — с восторгом, который едва удавалось сдерживать, подумала София. — Он выдаёт мне для расправы всю радикальную фракцию, готовую голосовать за него! Ай да аромат букетной орхидеи! Следует почаще принимать дядю в этом бассейне»

— Милый дядя, ведь вы избавите меня от Интелика, не правда ли?

— Я подумаю, что можно сделать, милая Софи.

Отпустив дядю, София Юстина первым делом отправила слуг на Форум. Им надлежало захватить в качестве улик цепи, которыми к «позорному столбу» были прикованы еретики Ульпины, и, соблюдая все предосторожности, снять с этих цепей отпечатки пальцев.

Несколькими минутами спустя, ещё не покинув дворец Юстинов, Корнелий Марцеллин осознал, какие страшные вещи изрекли его предательские уста. «Не могу поверить, что я всё это говорил, — мысленно клял он себя. — Будь я проклят, если Софи не подмешала в свою ванну какого-нибудь дурмана! Ecce femina!²⁸ С каждым часом я всё больше и больше влюбляюсь в нее».

***

Вернувшись домой, сенатор послал своих слуг с тем же заданием, которое дала своим слугам княгиня София. Скоро слуги князя Корнелия воротились и доложили хозяину, что цепей возле позорного столба они не обнаружили, зато повстречали слуг Софии Юстины, покидавших Форум. Эта новость привела обычно невозмутимого сенатора в такой неописуемый гнев, что слуги, принесшие злополучную весть, не дожидаясь, когда этот гнев обрушится на их головы, поспешили укрыться в апартаментах сердобольной Доротеи Марцеллины. Впрочем, это им не помогло, потому что вскоре хозяин объявился там, и по более веской причине, — ему предстоял серьёзный разговор с дочерью.

Идея выдать Доротею за Варга явилась ему спонтанно, не исключено даже, под воздействием дурманящего аромата, но чем больше князь Корнелий размышлял над этой идеей, тем более замечательной она ему казалась. Он пришел к выводу, что приобрёл согласие Софии Юстины на этот брак не столь уж дорогой ценой — цена, которую придется заплатить самой Софии, будет куда дороже! Настроение его улучшилось; относительно же участи отца и сына Интеликов, сенатор, поразмыслив немного, заключил, что им пока ничего не угрожает.

Он, между прочим, оказался прав. Когда княгиня София получила искомые отпечатки пальцев, хитроумный политик победил в ней алчущую скорой мести женщину. Она великодушно пощадила своих врагов — чтобы затем, когда-нибудь, когда это окажется по-настоящему полезным ей, с помощью этих улик превратить своих врагов в своих рабов.

Вместе с князем Корнелием ушёл мастер Давид, модельер и цирюльник княгини Софии; он ещё не знал, что покидает дворец Юстинов, ставший ему домом, навсегда: добрая молодая хозяйка обменяла преданного слугу на ценную услугу своего дяди.

А вот князь Марсий Милиссин вскоре вернулся к своей возлюбленной и имел с ней тяжкий разговор. В частности, София строго-настрого воспретила любовнику являться во дворец Юстинов даже под благовидным предлогом, потому что лукавый, вероломный и к тому же влюбленный в собственную племянницу сенатор Марцеллин наверняка установит тотальную слежку за дворцом княгини Софии, надеясь разведать, кто скрывается под «условным именем Купидон». На это князь Марсий заметил, что не станет, подобно уличному воришке, бегать от ищеек извращенца и что первым нанесет удар, попросту вызвав шурина на дуэль. Окончательное объяснение любовникам пришлось отложить, так как майордом доложил хозяйке о прибытии во дворец его светлости герцога Нарбоннского Круна.

Крун приехал по приглашению самой княгини, которое она передала через курьера; в приглашении говорилось о важном деле, не терпящем ни малейшего отлагательства.

Глава восьмая, в которой благородный варвар решается поднять руку на женщину, а светлейший князь делает долгожданный подарок своей любимой дочери

148-й Год Химеры (1785),

день 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

Княгиня София Юстина приняла герцога Круна в своём личном кабинете. Это было обширное помещение с огромным столом из красного дерева у широкого фигурного окна, с креслами, покрытыми бархатными паласами, а также длинной двуспальной софой, в которой человек, даже обладающий комплекцией герцога Круна, мог утонуть.

Правитель Нарбоннской Галлии застал молодую хозяйку восседающей в одном из этих богатых кресел. Крун поразился изменениям, которые снова претерпел облик Софии.

Прекрасная княгиня была одета в длинное платье сиреневого муара. Это платье не имело ни единого выреза, так что Крун, ожидавший — и втайне мечтавший — снова увидеть алебастровое тело Софии, узрел лишь лебединую шею, возвышающуюся над этим платьем, и горестное лицо с огромными, полными слёз и оттого блистающими, точно агаты, очами. Точёная рука грациозно возделась и пригласила герцога занять кресло напротив Софии.

— Что произошло, княгиня? У вас такой вид, точно вы… клянусь богами, точно вы потеряли близкого человека!

— Ваша проницательность делает вам честь, герцог, — ответила она. — Вы почти угадали: я могу его потерять! Человека, который мне по-настоящему дорог!

— Кого?

— Близкого человека, как сказали вы. Я предпочитаю называть его своим другом, ибо слово «дружба» вмещает все мои чувства к нему.

— Проклятие! Вы скажете, кто это? Должно быть, я знаю его, если вы позвали именно меня.

София Юстина издала глубокий и печальный вздох.

— Садитесь, ваша светлость. Мне предстоит принять тяжелое решение. Возможно, самое тяжелое в моей жизни. Мне предстоит сделать выбор между дружбой и долгом. Я хочу, чтобы вы дали мне совет. Вы — мужчина, и вы — воин, и вы — честный, благородный человек, вы сами прошли через этот выбор. Уверена, никто не сумеет разрешить мои сомнения лучше, чем вы.

Крун, завороженный этими словами и этим тоном, повиновался. Увидеть такой самоуверенную Софию Юстину — подавленной, смущённой, растерянной, неспособной принять решение без посторонней помощи — он и не думал, а то, что она обратилась за советом к нему, к варвару, льстило его самолюбию.

— Мой выбор вам известен, — сказал герцог. — Я предпочёл долг дружбе.

— Знаю… — она устремила налитые слёзами печальные глаза навстречу глазам Круна и медленно проговорила: — Друг, которого я рискую потерять, — это вы, герцог.

— Я?!

— Выслушайте меня, ваша светлость. Боги, взирающие на нас с небес, не дадут мне солгать. Они знают, сколько сил и души я вложила, устраивая мир между народами наших стран. Они знают, сколько мужества пришлось явить вам ради достижения мира. Боги, в отличие от людей, не считают вас предателем своего народа. Но люди!.. Ах, люди, недостойное человеческое племя! Они готовы на всё, воистину на всё, дабы разрушить счастье себе подобных!

— Скажите мне, кто они, скажите! Кто мечтает сорвать мир? Я желаю знать имена этих негодяев!

— Нет, я не могу… Правда много хуже, чем вы способны себе представить!

Страшное подозрение шевельнулось в голове Круна. Из памяти возникли события и образы — и родился протест, которого не ждала София. «В конце концов, — подумалось Круну, — эту женщину я знаю немногим более месяца, да и знаю ли? Я вижу её — но не знаю! Она всегда разная, лишь богам ведомо, когда она бывает настоящей. Быть может, мой Варг прав насчёт нее, а это я, старый волк, выжил из ума?»

— Хороша ли правда, плоха ли правда, я желаю знать её, — холодно молвил герцог. — Скажите мне то, что вы называете правдой, или я уйду. Мы, галлы, привыкли говорить без обиняков.

«Ты колеблешься, — думала София, внимательно изучая Круна, незаметно для него, — и это нормально. Ты должен сомневаться — через сомнения ты постигнешь истину. Но если я скажу правду сейчас, ты отторгнешь её. Нет, пока рано»

— Помните тех плебеев вчера на Форуме, что спровоцировали вас?

«А-а-а, дьявол! Варг так и знал, что она о них вспомнит! Неужели подстроено? О, страна лжецов и интриганов!»

Герцог быстро кивнул.

— Стало быть, ваше сиятельство, это юнцы-простолюдины так расстроили вас?

От княгини не ускользнула нотка сарказма в его голосе.

— Отнюдь, ваша светлость. Не юнцы — но их истинный хозяин.

В глазах Круна появился интерес. София продолжала:

— Их хозяин нынче навещал меня, незадолго до вашего прихода. Этот человек силён и влиятелен. Он мой самый заклятый враг. Он мечтает погубить меня и всё, что связано с моим именем. А значит, и вас. Это он подослал молодого Интелика и его свору. Этот страшный человек хотел получить фотоснимок, уличающий меня… — она замялась, потому что знала: если фраза останется недосказанной, Крун поймет её лучше. — И он добился своего! Нынче утром он шантажировал меня этим снимком. О, простите, я забыла назвать вам его имя…

— Не затрудняйтесь, — усмехнулся Крун, — мне оно известно. Это сенатор Корнелий Марцеллин, брат вашей матери.

София Юстина вздохнула и развела руками:

— Да, он мой дядя — но он ненавидит меня.

— Позвольте, угадаю, почему. Он хочет стать правителем. Первым министром. Убрав вас, он им станет. Так?

— Увы… Мне очень стыдно за моего дядю, герцог.

«Варг был прав, — с чувством горечи в душе утверждался в своем подозрении Крун. — Она надеется и дальше водить меня за нос. Как я мог ей поверить? Видать, коварные аморейские боги заморочили меня… Наивный старый волк! С этими богами и с этими людьми говорить можно лишь на языке клинка — другой язык они не понимают!»

— И это всё, зачем вы меня позвали, княгиня? Вы извинились за дядю — что дальше?

«Наивный старый волк, — подумала София, — тебе настолько отвратительны наши интриги, что ты даже не желаешь разбираться, на чьей стороне правда. Тебе кажется, что правды нет нигде. О, неужели непонятно: если и когда дядя Марцеллин прорвётся к власти, он попросту раздавит ту куцую свободу, которую мне удалось для тебя сохранить!»

— Ваша светлость, — сказала она, — я хочу, чтобы вы знали: Корнелий Марцеллин не был бы так опасен для дела мира, если бы не нашёл сильного союзника в лице вашего сына.

Герцог Крун побледнел. Подсознательно он ожидал услышать от этой женщины обвинения в адрес Варга — и всё же упоминание имени сына рядом с именем лукавого аморийского политика показалось Круну глубоко оскорбительным.

— Это ложь, — проговорил он, — у моего Варга с вашим Марцеллином не может быть ничего общего.

— Вам хорошо известно, что связывает их: неприязнь ко мне и желание расстроить хрупкий мир между нашими странами.

— Снова ложь! Не путайте меня. Да, Варг мечтает о свободе, это правда. К вам лично не испытывает никаких враждебных чувств. Он уважает вас, я точно это знаю. Ну, а мир с Империей он жаждет отвоевать силой оружия!

«Любопытно, — подумала София Юстина, — я слышу голос прежнего Круна, Круна Свирепого. Значит, какие-то молекулы его души так и не покорились воле властительной Нецесситаты. О, несносный варвар!»

— У меня и в мыслях не было обвинить вашего сына в сговоре с сенатором Марцеллином. Я имею цель сказать иное: ваш сын и мой дядя способствуют друг другу невольно. Мы с вами на одной стороне — они на другой, враждебной нам. Увы, герцог, это так!

Герцог вскочил с кресла, лицо его пылало: даже самое мягкое обращение со стороны молодой хозяйки более не могло сдержать клокочущего в его душе пламени гнева, горечи и запоздалого раскаяния.

— Ну, довольно! Я ухожу! Клянусь богами, не удерживайте меня, иначе… иначе вы услышите правду, которая не понравится вам, сиятельная княгиня! Я ухожу — и покидаю Миклагард! Меня здесь больше ничего не держит! Довольно с меня ваших чудес! Домой, в Нарбонну! Домой!

Тремя гигантскими шагами Крун достиг двери кабинета и уже взялся за золотую ручку, когда услышал слова Софии:

— Ну, что же, герцог, вы сами развеяли мои сомнения. Долой, дружба, — да здравствует священный долг! Вы решили вернуться домой — не смею вас задерживать. Но в память о нашей дружбе, которую вы презрели, я предупреждаю вас: ваш сын в Нарбонну с вами не вернётся.

Лицо, которое обернулось к ней, походило на маску разъярённого языческого бога. «Донар, — мелькнуло в голове Софии, — истинный Донар во плоти! Ему только молота не хватает»

— А что же будет с моим сыном? — прогремел Крун.

— Принц Варг, ваш сын, подвергнется аресту и предстанет перед судом.

Эти слова были сказаны ледяным тоном, тоном человека, уверенного в себе до предела и никогда ничего не боящегося. На самом же деле Софию Юстину пронзил страх — ибо поистине страшен был в гневе Крун Свирепый, надвигающийся на нее. «Он может меня убить, — вдруг поняла она, — он дикий варвар! В душе его лишь гнев клокочет и вовсе нет рассудка! Нужно позвать на помощь!»

— Посмеете кликнуть подмогу, и я вас убью, — выговорил Крун. — Никто вам не поможет, покуда мне не поклянётесь, что с головы моего единственного сына ни волосок не упадёт! Вы слышите — клянитесь кровью Фортуната — иначе вам конец, княгиня! Не посмотрю, что боги создали вас женщиной — мне нечего терять: честь рыцаря продал за подлый мир, жизнь под ярмом Империи недорога мне, лишь сын остался у меня, его я не отдам Империи на растерзание, нет, не отдам, не ждите — не отдам!..

«Держись, София! — донесся из глубин души бестрепетный голос. — Это его агония! Ты победишь! Смелее наступай!»

София Юстина поднялась с кресла, и скрестив руки на груди, гордо встала перед варваром.

— Клянусь кровью Фортуната, — глядя прямо в глаза ему, молвила она, — ни один волос не упадет с головы принца Варга иначе как по воле герцога Нарбоннского, его отца и господина!

Крун опешил; а она, не давая ему времени на раздумья, развивала наступление:

— Нынче ночью ваш сын совершил тяжкое преступление против нашей великой державы. Взгляните сами, — она схватила со стола какие-то бумаги и предъявила их герцогу.

Это оказались фотографии, целый альбом фотографий. Сначала Крун увидел некое жилище в горах, снаружи и изнутри, таинственные знаки и символы, очевидно, магические. Далее его взору предстал снимок с обугленными черепами; подле черепов стояли двое — неприятный тщедушный старик и юноша, вернее, молодой человек, такой же хлипкий и несимпатичный. На следующем снимке Крун увидел их в зале имперского суда. Ещё на нескольких фото старик и юноша представали в соседстве с отрубленными головами, руками, половыми членами, с дьявольскими символами, какими-то склянками крайне омерзительного вида, с потрепанными чародейскими книгами — и так далее. Завершал зловещую подборку снимок, живописующий обоих прикованными к каменному столбу.

— Что это? Зачем? — прошептал Крун. — Кто такие эти колдуны?

София ткнула пальцем в последнее фото.

— Здесь вы видите место преступления вашего сына. Минувшей ночью, втайне от вас, принц Варг выпустил на свободу еретиков Ульпинов, слуг дьявола, злодеев, чьё имя внушает страх и ненависть любому…

— Ложь!! — взревел герцог, отбрасывая альбом. — Тысячу раз ложь! Вы подстроили всё это! Вы или по вашему приказу! Вам не удалось заполучить моего сына — и вы замыслили сгубить его! Так нет же, не бывать!..

— Это правда, — хладнокровно молвила княгиня, понимая, что малейшая дрожь в её голосе погубит всё дело; нет, лишь решительным наступлением она сломает последние бастионы в душе тяжелораненого старого волка.

— А где на этих снимках Варг? Его мне покажите! Его здесь нет!

— Уж не думаете вы, — с ледяной усмешкой ответила София, — что принц Варг нарочно пригласил фотографа, дабы тот запечатлел для истории его злодеяние? О, нет, он всего лишь жаждал погубить меня — и вас со мною заодно. Всё, что сказали вы, всё истинно и справедливо, да с точностью до наоборот: ваш сын не смог словами совратить отца с дороги мира — вот отчего решился он на злодеяние!

— Ложь! Ложь! Ложь… — шептал герцог; лицо его стало землистого оттенка.

София взяла со стола другой бумажный лист и показала его Круну.

— Это отпечатки пальцев, обнаруженные на цепях душегубителей Ульпинов. Отпечатки принадлежат вашему сыну. Кроме того, имеется свидетель…

— Ложь!.. Подделка! А ваш свидетель — наймит, раб или плебей с душонкой рабской, — простонал Крун.

«Ты почти угадал, — мысленно усмехнулась она, — вот только сыну твоему сыграть на репутации Интелика не удастся: любой простолюдин из Амории нашему священному суду стократ дороже, ближе и роднее любого варварского принца»

— Думайте что угодно, — жестко проговорила София Юстина, — однако для нашего правосудия улик более чем достаточно. Ваш сын совершил преступление, для которого нет иммунитета и смягчающих вину обстоятельств. Принц Варг будет арестован и подвергнут допросу с пристрастием, так как дело касается государственной ереси. Признается он или нет, неважно: лишь одна кара ждет его — смерть!

— Никогда! — захрипел герцог Крун, занося руку для удара. — Никогда тому не бы…

Княгиня София отпрянула — однако это импульсивное движение оказалось излишним. Глаза герцога выпучились, тело пронзила конвульсия — и он рухнул к ногам княгини.

— О, нет… — простонала она и бросилась из кабинета с криком: — Врача, скорее, врача! Всех моих врачей — немедленно, ко мне!!

* * *

148-й Год Химеры (1785),

день 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Марцеллинов

— Дочь моя, — начал князь Корнелий Марцеллин, — ты знаешь, как я люблю тебя…

Доротея кивнула: да, она знала, как он её любит — как дочь и как женщину; больше, чем её, отец не любит никого, кроме самого себя; о своеобразной любви отца к Софии Юстине она не знала ничего.

— …И потому для меня будет величайшим несчастьем расстаться с тобой.

Девушка затрепетала; преданной рабыней своего отца она была столь долгое время, наверное, с самого детства, и настолько привыкла к своей роли, что перспектива расстаться с отцом-господином пугала её по-настоящему. Отец безраздельно царил в её жизни и наполнял эту жизнь смыслом; возможна ли её жизнь без отца, она не знала и не хотела узнавать.

— Ради Творца и всех великих аватаров, господин, — взмолилась Доротея, — не шути со мною столь жестоко! Я лучше сделаю тебе приятно…

Она потянулась к отцу, туда, где под халатом уже привычно прорисовывалось жаждущее естество — но отец мягко отвел руку дочери.

— Когда-нибудь это должно было случиться, Дора, — с грустью сказал сенатор. — Тебе уж восемнадцать, а это самое время для девушки выходить замуж. Женитьба, если разобрать по правде, хотя и зло, но необходимое зло, как сказал в своё время Менандр.

— Нет, ради всего святого, господин! Я никого не люблю так, как тебя! Я не хочу замуж…

— Ты захочешь, — ласково, но настойчиво возразил он, — ибо того желаю я, отец и господин твой. Во имя любви ко мне ты полюбишь другого мужчину. Я облегчу тебе задачу, указав, кого именно тебе надлежит полюбить. Конечно, любить его ты будешь не так, как меня… Он будет называться твоим мужем.

— Позволь мне уйти, господин. Я не могу слышать, что ты говоришь.

— Сядь, глупая! — рявкнул князь Корнелий; дочь, напуганная вспышкой его гнева, послушно опустилась на скамейку у его ног, а он продолжил: — Я выбрал для тебе редкого мужа. Он молод, он храбр и силён, он умён, он красив, как бывает красив первозданной красотой, дарованной самими богами, дикий зверь — лев или, вернее, вепрь. Он — воплощение мужчины. Он — истинный Геракл для тебя, моя Геба! Он будет оберегать и защищать тебя. А если нет, — Корнелий Марцеллин скривил губы в жестокой усмешке, — тогда я сокрушу его своими молниями²⁹! Но пока… пока этот человек мне нужен — и я его заполучу, через тебя, родная!

— О, господин… — заплакала Доротея.

Отец нежно погладил её каштановые волосы.

— Ты у меня красота ненаглядная, Дора. Принц Варг женится на тебе и станет моим зятем.

Она с ужасом воззрилась на отца. «Это всего лишь страшный сон», — прочел он в её глазах.

— Не бойся, родная. Ничего, что он варвар. У него характер зверя, но тебе хорошо известно, как укрощать диких зверей: я тебя научил. Я берег и лелеял тебя. Пришло время отблагодарить отца за его труды.

— Что… что я должна сделать?

— Ты ответишь «да» на предложение Варга. Вначале он, я думаю, возненавидит тебя. Тебе придётся пройти через это. Угождай ему, как только можешь. Стань ему верной женой. Доставляй ему наслаждение в постели, как доставляла мне — но будь осторожна: варвар, по всей видимости, сущее дитя в искусстве любви. Не испугай его! Он не полюбит тебя, если увидит в тебе блудницу. Роди ему ребенка, и чем скорее, тем лучше. Я хочу, чтобы это был сын. У Варга уже есть один сын, но это конкубин, бастард, а нужен законный наследник. Сын свяжет Варга с тобой и со мной. Стань ему не только женой и матерью его ребенка, но и подругой, которой он доверит свои сокровенные тайны. Ты понимаешь меня, Дора?

— Да, мой отец и господин, — прошептала девушка.

— Умница, — кивнул сенатор. — Итак, ты должна стать Варгу преданной женой, любовницей, подругой. Его жизнь должна стать твоей жизнью. Его пристрастия — твоими пристрастиями. Его цели — твоими целями. Так ты завоюешь его. А теперь главное, — князь Корнелий наклонился к уху дочери, как будто в его собственном дворце их могли подслушивать. — Герцог Крун, отец Варга, — человек Софии. Я не хочу, чтобы он оставался герцогом и дальше. Я хочу, чтобы герцогом Нарбоннским стал твой будущий супруг.

— Я… мне придётся отравить Круна, да, господин?

— Нет, нет, что ты, родная! Никаких убийств, особенно с твоей стороны! Запомни: твой образ — жена, во всем следующая за мужем, жена, которая не сделает и шагу помимо воли мужа, этакая безобидная овечка. Твое дело — соглашаться с Варгом во всем, что касается его ненависти к нашей державе…

— О-о-о…

— Не бойся, Дора, это не измена. Напротив, благодаря тебе наше влияние в Галлии укрепится; но произойдёт это не сразу, а тогда, когда я возглавлю имперское правительство… Пока же ты должна укреплять Варга в его преданности свободе. Vita sine libertare, nihil!³⁰ Ему кажется, что свобода его родины и покровительство Империи несовместимы. Это хорошо! Он наивен, прямодушен, благороден — но далеко не дурак, поэтому будь осторожна. Очаруйся его страной; пусть он поверит, что твоя душа, как и его, алчет свободы! Такое родство душ сблизит тебя и его, а поскольку у него среди женщин нет друзей и поскольку женщина-друг нужна всякому великому мужчине, он начнёт доверять тебе свои тайны.

— Но как я стану передавать тебе их из Галлии?

Сенатор беззвучно рассмеялся.

— Мне не нужны его тайны. Мне нужно, чтобы он, борясь за свободу родины, за свободу друзей, жены и свою собственную, поднял бунт против родного отца, против Круна, и сверг его, а сам стал герцогом! Видишь ли, Дора, герцог Крун, согласившись поклониться нашему Божественному императору, и так настроил против себя собственный гордый народ. Теперь для успеха восстания свободолюбивым галлам нужен лишь хороший вождь. Если принц Варг станет таким вождем и одержит победу, я буду тобою доволен. Вернее сказать, очень доволен. Я буду в совершеннейшем восторге, Дора!

— А я? Что будет со мной, когда это случится?

— Родная моя, — целуя дочь в ухо, задушевно молвил князь Корнелий, — когда это случится, с тобой будет всё, что ты захочешь! Поверь мне, своему отцу и господину, — разве я когда-либо лгал тебе, моя любимая?

— И я смогу вернуться к тебе, мой господин?

— Сможешь, родная.

— О, я так тебя люблю! — всхлипнула несчастная Доротея. — Я всё сделаю, как ты велишь.

— Знаю, родная, — улыбнулся сенатор, — я воспитал чудесную дочь. Пожалуй, даже лучшую, чем Тит Юстин, — добавил он после некоторого раздумья.

Разговор с дочерью поднял настроение князю Корнелию, и князь вдруг решил сделать Доротее подарок, о котором она просила его много лет, но он ей упорно отказывал.

— Родная, — шепнул он ей на ухо, — сегодня у тебя будет праздник: я возьму тебя спереди.

Доротея, которой любящий отец с самого её детства давал уроки наслаждений, умудряясь оставлять при этом девственницей, в радостном изумлении смотрела на него.

— Не хочу, чтобы настоящей женщиной тебя сделал грубый варвар с Севера, — пояснил князь Корнелий. — Я сам проложу ему дорогу!

Затем он вызвал своих рабов: чернокожего лестригона-людоеда Гуллаха, настоящего циклопа (одноглазый Гуллах был раза в два выше своего рослого хозяина); амазонку Ясалу, также с кожей цвета эбенового дерева — она превосходила сенатора на две головы, но он ценил её не за рост, а за силу, верность и жестокость, почему и звал не Ясалой, а Суллой; ещё он позвал миниатюрную китаянку Вэй, которая была истинной богиней наслаждений, и диковинного человечка по имени Улуру, это был карлик непонятного происхождения, краснокожий, с шерстью и мелкой чешуёй, а ещё Улуру имел гибкий хвост, который играл заметную роль в любовных играх.

Эти четверо экзотических персонажей были постоянными участниками извращённых оргий князя Корнелия и его злосчастной дочери. Как виртуоз конспирации, сенатор исхитрялся скрывать свои оргии не только от благовоспитанного аморийского общества, но и от родной жены, от друзей, от слуг, в общем, ото всех, кроме самих участников. Оргии всегда происходили в запретной комнате дворца; ключи от неё сенатор всегда носил с собой; комната была изолирована от окружающего мира так, что самое чуткое ухо, прильнув к входной двери, не услышит ни единого звука даже в самый разгар вакханалии. Князь Корнелий, разумеется, отлично понимал, что стоит кому-нибудь проведать, чем занимается потомок Фортуната-Основателя в запретной комнате и каким наукам обучает собственную дочь, — как карьере, репутации, да и самой княжеской жизни придёт конец. Оргии с дочерью и четвёркой уродливых рабов-экзотиков привлекали Корнелия Марцеллина той непомерной наглостью, в которой находят для себя последнее наслаждение люди, растратившие свой человеческий облик в надежде дать выход неуёмной, но, увы, невостребованной энергии.

Сенатор поклялся самому себе священной княжеской клятвой, что ноги не кажет в запретную комнату, как только переселится из родового дворца Марцеллинов в Квиринальский дворец.

Глава девятая, в которой герцог Нарбоннский, наконец, разбирается, кто ему сын и кто — друг

148-й Год Химеры (1785),

день 15 октября, Темисия, Княжеский квартал, дворец Юстинов

— Ваша светлость, вы меня слышите? Ваша светлость, откройте глаза… Я вижу, что вы живы, ваша светлость. Ну же, доблестный герцог!..

Голос княгини Софии, ласковый, словно шёлк или атлас, проникал в сознание. То ли от этого голоса, то ли милостью богов, покровительствующих этой удивительной стране, то ли по иной, пока неведомой герцогу причине, по его суровому, закалённому жизнью телу разливалось приятное тепло. Он ощущал некое упоительное состояние лёгкой безмятежности, слабой усталости, когда не то что бы нет сил подняться, нет, силы есть, но нет ни малейшего желания вставать, действовать, кому-то что-то доказывать, кого-то от чего-то защищать и защищаться самому. Он чувствовал собственную беззащитность, он понимал слабость, постыдную для воина немочь, и слабость эта была подобна блаженству… Голос из глубин утомлённой души шептал ему, вторя словам Софии Юстины: «Ты жив. Жив… Ты среди друзей. Будь они врагами, они бы убили тебя. Они друзья. Твои истинные друзья. Потому что они тебя спасли, когда ты мог умереть».

Крун открыл глаза — и действительно увидел перед собой лицо Софии. Прекрасное и светлое, невероятно притягательное в этот миг, оно выглядело бледным, осунувшимся, печальным и серьезным, а на лице блистали глаза — пытливые, тревожные и чуть весёлые… София улыбалась, и нечто внутри Круна помимо его воли ответило улыбкой на её улыбку; неважно, что улыбка больного получилась гримасой, — эта проницательная женщина, много более проницательная и чуткая, чем даже мог себе представить герцог, поняла его. Она задорно подмигнула ему и сказала по-галльски:

— Вы ожидали увидеть Вотана с эйнхериями, не правда ли, ваша светлость? Увы! Здесь не Асгард, а всего лишь Амория, и я не валькирия, а земная женщина, и вы не в Вальхалле…

— А в вашем фамильном дворце в Миклагарде, — закончил за неё герцог. — Я уже понял. Зря вы так насчет Вотана… и всего остального. Не Вотан спас мне жизнь, а вы спасли!

— Жизнь спасли вам эти люди, — скромно потупив взор, молвила княгиня.

Она сидела на богатой софе у изголовья; за спиной её Крун увидел четверых человек, троих мужчин и одну женщину. Эти люди были облачены в длинные белоснежные одежды. Двое мужчин показались Круну аморийцами, а вот женщина и четвёртый мужчина сильно смахивали на жителей экзотического Востока, индийцев или сиамов. Все четверо стояли в почтительном отдалении от ложа.

— Это лучшие врачи нашего государства, — добавила София, — вернее, они лучшие по вашей болезни.

Она обернулась к врачам и сказала им несколько слов на латыни. По мере того как она говорила, бледные и сосредоточенные, если не сказать испуганные, лица этих людей прояснялись, а когда княгиня София умолкла, мужчина-индиец и женщина пали на колени и облобызали ей руки; в глазах их Крун приметил слезы счастья. Лёгким кивком головы она отпустила врачей, и они, не уставая кланяться, удалились прочь из её кабинета.

— Нынче у них счастливый день, — с улыбкой произнесла София по-аморийски. — Благодаря вам, герцог, эта рабыня-врач получит свободу, другой раб получит свободу тоже, когда я выкуплю его у Академии прикладных наук, ну а остальные двое… они сегодня стали несколько богаче своих менее удачливых коллег.

«Пожалуй, я не стану говорить тебе, что эти слуги Асклепия позавидовали бы нищим, если бы ты умер», — ещё подумала она.

«Всесильна! — пронеслась в голове Круна трепетная мысль. — Она поистине всесильна, эта женщина! Она вольна вознести или унизить, спасти или погубить; я был всецело в её власти — и она устроила так, чтобы эти люди меня спасли, хотя могла устроить так, чтоб погубили!»

Здесь он вспомнил все события, предшествовавшие удару: вспомнил неожиданное приглашение княгини, вспомнил их разговор, чуть ли не дословно, вспомнил альбом со страшными фотографиями и, наконец, вспомнил тяжкое обвинение, которое эта могущественная женщина обрушила на его единственного сына… И вспомнил то, как собирался с нею поступить, пока неистовая, сверхъестественная боль не ворвалась в его сознание, пока воля его, могучая и несокрушимая, как скала, не проиграла битву этой вероломной боли и пока она, боль, взломав все преграды, не столкнула герцога в бездну предательского небытия. Он вспомнил всё это, и скорбный стон сорвался с его уст.

— Мне не нужна жизнь такой ценой, княгиня.

Ее мягкая ладонь легла на его широкий лоб, а пронизывающий взгляд заставил смотреть в глаза.

— Ваша светлость, — раздельно проговорила София, — вы больше себе не принадлежите. Вы прежний умерли сегодня; того, кому жизнь не нужна, я бы спасать не стала.

Услыхав такие слова, Крун попытался вскочить с пленяющего его тело ложа — однако резкое движение взорвало мир упоительного покоя, и ужасная боль проснулась. Застонав, герцог свалился обратно на ложе.

— Проклятие, — пробормотал он. — Готов в это поверить! Я прежний умер — а этот, с моим телом, теперь уж вам принадлежит!

— Не говорите глупостей. Я имела в виду совсем другое. Крун Слабый Человек скончался — остался Крун Правитель, Крун Господин Своих Чувств, Великий Крун — Нарбоннский Фортунат! Вот что хотела я сказать о Круне, который нынче спасся!

— Зачем вы сохранили мою жизнь? Чтобы отнять у меня сына?

София пожала плечами.

— Я готова повторить свою княжескую клятву. Ни волосок не упадёт с головы принца Варга иначе как по воле герцога Нарбоннского, отца его и господина.

— Так вы желаете, чтобы я сразил сына собственным клинком? О, женщина, достойная страны, где родилась и правит!

— А если сын сам предал вас? А если дьявола пустил он в душу? А если принц, ваш сын и подданный, своею собственной рукой вам, отцу и господину, с коварством Сатаны вонзил в спину кинжал, когда того не ждали вы?! Так что же — вы и теперь рискнете жизнью, чтоб отстоять его? Похоже, вы не видите, как дело далеко зашло и как оно серьезно!

— Мой сын… У вас ведь тоже сын есть, это правда?

— Их даже два у меня, Палладий и Платон.

— А у меня один! Мой сын, наследник мой, мой Варг! Его я воспитал себе на смену… Его люблю я больше жизни!

— И даже больше любите, чем родину свою?

Сдавленный хрип, в котором отразились боль, тоска и отчаяние, раздался, поразив Софию. «Ты ошиблась, София Юстина, — сказала она себе. — Ты недооценила, сколь драгоценен Варг для герцога. Если ты заставишь его выбирать между сыном и долгом правителя, этот выбор может убить несчастного отца прежде срока. К счастью, у тебя есть третий вариант, который должен устроить всех»

— Простите, герцог, — молвила она, — я не должна была вам это говорить. Сейчас я думаю о том, что сделала б сама на вашем месте. О да… Какое благо для меня, что сыновья мои пока не миновали чудесный возраст детства! И у меня есть время подготовить их к взрослой жизни, а также воспитать в них преданность идее, которой я служу, и мне как матери, как к старшей, по возрасту и по уму, которой им надлежит повиноваться. Но, — в голосе её зазвучали металлические нотки, столь изумлявшие Круна, — но если б мои дети были старше и в самомнении своём возвысились настолько, что дерзко и коварно бросили мне вызов, о, я уверяю вас, мне бы достало сил указать им на место! Какие же будем мы родители, когда позволим неразумным чадам творить недоброе в расчете, что мы, отцы и матери, всё равно прикроем их от кары?

«Ей сил достанет, это точно, — с содроганием подумал Крун. — А что же я? Она ведь дело говорит! Негоже сыновьям против отцов сражаться, особливо из-за спины! Так что же я? Я ль буду женщины слабее духом? Нет, никогда. Варг натворил — ему и отвечать! Но пусть она сперва докажет, что это он, мой сын, освободил проклятых аморейских колдунов»

— Вы показывали мне отпечатки пальцев и говорили, будто они принадлежат моему сыну. Откуда вы можете это знать?

— Достаточно сравнить эти отпечатки с прежними образцами.

— Какими прежними? — удивился герцог.

— Поверьте, ваша светлость, — усмехнулась княгиня, — в картотеке имперского правительства имеется информация на каждого федерата и членов его семьи. Не спрашивайте, как там оказались образцы отпечатков Варга, — я вам не скажу. Они там есть. И ваши отпечатки, и Кримхильды… Достаточно сравнить, только и всего.

— И вы сравнили?

— Не я, но по моему приказу. Увы, мой благородный герцог, это сделал Варг.

— А вы уверены, что вас не подставляют? Кто знает, может, это ваши враги желают, чтоб вы подумали на Варга?

«Интересная мысль, — отметила София. — Уверена ли я, что дядя Марцеллин не лгал мне? Как можно в чем-то быть уверенной, говоря о дяде! И всё же он не лгал. На цепях отпечатки Варга, его друга и злополучного Андрона Интелика. Как сделать, чтоб поверил герцог? О, знаю, как»

— Ваша светлость, — сказала она, — есть превосходный способ разобраться в этом деле раз и навсегда.

— Какой же?

— Услышать признание самого обвиняемого.

— Варга?!

— Именно. Напишите ему приказ явиться сюда, во дворец князей Юстинов. Он явится и нам ответит.

Герцог нахмурился.

— Он будет отпираться, — после томительной паузы и явно нехотя проговорил Крун.

— Вот как, отпираться? Не скажет правду даже вам, отцу?

«Тяжко тебе, я понимаю, — подумала София Юстина. — Тяжко сознавать, что сын потерян для тебя, что больше никогда с тобой не будет откровенен он и что дела свои устраивать он станет за твоей спиной, тебе наперекор! И всё же ты обязан это сознавать»

— Он будет отпираться, — почти простонал Крун. — И, дьявол побери меня, он будет молодец! Мой сын не столь наивен, чтобы признаваться вам!

— Итак, вы пишете приказ?

Поразмыслив некоторое время, Крун согласился с предложением Софии и написал сыну короткое послание с требованием немедленно явиться во дворец Юстинов. София вызвала курьера и наказала ему во что бы то ни стало и как можно скорее отыскать нарбоннского наследника; затем курьер ушёл с посланием для Варга. Молодая княгиня и её гость снова остались в обществе друг друга; София решила, что состояние тревожного ожидания, в котором пребывал Крун, благоприятствует другому, не менее важному для неё и для него, разговору. Начав издалека, она незаметно подвела герцога к вопросу:

— Вам известно, ваша светлость, отчего с вами случился удар?

Крун посмотрел на неё пристальным взглядом и ответил:

— Я был взбешён из-за сына и не справился с…

— Это не есть истинная причина, — безжалостно прервала его София. — Нет смысла укрываться за словами, нет смысла лгать, особенно бессмысленно и вредно лгать вашему верному другу. Вы убедились, я надеюсь, что я вам верный друг?

Герцог медленно кивнул и, видимо, приняв для себя какое-то важное решение, сказал:

— Я воин. А воин не боится смерти. И боли воин не боится. Меня одно интересует: сколько мне осталось?

«Он настоящий мужчина, — с восхищением подумала София. — Он знает о своей болезни. Конечно, знает! И давно. Он терпит боль. Он хочет знать, когда боги призовут его к себе, — только затем, чтобы успеть устроить все дела. Поистине, великий человек!»

— Вы спрашиваете, сколько вам осталось… — ответила она. — Это зависит от вас.

— Как это?

— У вас язва желудка. Очень запущенная и оттого очень тяжёлая.

Крун побледнел; ставшие бескровными губы пробормотали какое-то проклятие. Взяв себя в руки, он спросил:

— Это вам лекари сказали?

— Да, врачи, и я им верю. Ещё они сказали мне, сколь долго вы страдаете болезнью и какие муки терпите в надежде превозмочь её.

— А-а, пустое!.. Насчет того, когда умру я, что они сказали?

Вложив в ответ свой весь свой незаурядный дар убеждать и покорять, всё страстное желание во что бы то ни стало спасти этого человека, София Юстина проговорила:

— Они сказали, что у вас есть шанс. Они берутся вас спасти. Они не смогут — так спасут другие! Да будет вам известно, герцог, язва лечится у нас! А если вылечить не удаётся, язву удаляют, иногда вместе с желудком. И без желудка можно жить, это не сердце. Они мне поклялись, что вы небезнадёжны!

— Сдаётся мне, — невесело усмехнулся герцог, — что за спасение мне дорогой ценой придется расплатиться! Иначе бы ваш голос не дрожал.

Едва удерживая слезы, княгиня София воскликнула:

— Неправда!.. Лечение вам ничего не будет стоить! Для вас куплю я лучших врачей; какое вообще значение имеют деньги, когда речь идет о вашей жизни? Или вы настолько горды, что предпочтёте умереть? Ну же, отвечайте!

— Я не это имел в виду, — сумрачно молвил Крун. — Я давно уж понял: вам денег для друзей не жалко: у вас слишком много первых и слишком мало вторых. Скажите мне прямо, что должен я отдать за свою жизнь? Жизнь сына? Его наследство? Мою корону? Государство?

— Ничего! — в волнении прошептала она. — Я ровным счетом ничего с вас не возьму; достаточно мне вашей жизни!

— Я не понимаю, — признался Крун. — Извольте объясниться: зачем вам моя жизнь?

— Да потому что я люблю вас и не желаю потерять!

— Что?!

— Поймите меня верно, ваша светлость…

— Какого дьявола!.. По-моему, я стар для вас. Или вы принадлежите к роду женщин, пресыщенных мужским вниманием, ищущих острых ощущений и недозволенных ласк? Должно быть, порочное влечение красавицы к старому варвару, изнурённому хворью…

— Замолчите! Вы или глупите, или переигрываете. Мужчина для утех не нужен мне. У меня есть муж… и есть любовник! Мне нужен друг, такой, как вы. Вам знакомо понятие «платоническая любовь»?

— Мы слишком разные, — качнул головой Крун, — чтобы я мог поверить в это.

— Крайности сходятся… Мне нужен друг с душою столь же чистой, как ваша галльская природа. Мне нужен друг, который бы дружил со мной не ради моих денег, моих связей, моего влияния, а ради меня самой! Разве я не человек? Кого вы видите во мне — только красивую женщину, только дочь Юстинов, только будущего первого министра Империи? Горе мне, если это так! Я человек, я женщина, у меня есть душа, а не только ум и тело! О, если б вы знали, какие мысли и желания обуревают меня в иные минуты! О, если б знали вы, как я устала казаться сильной, как жажду я любви и дружбы, простого уважения к себе… Уважения, а не почтения, преклонения и восхищения — вы чувствуете разницу?

Влажные глаза её, полные печали и тоски, избегали смотреть на Круна; она говорила странные слова, словно не к нему обращенные, а он видел её слезы, которые она тщетно пыталась сдержать… «Или эта женщина немыслимая лицедейка, или… или она глубоко несчастна!», — подумалось ему. Он в смущении молвил:

— А мне казалось, вы…

Она вонзила в него трепещущий взгляд, и он осекся.

— И что же вам казалось? Что я собою наслаждаюсь, да? Что власть меня влечёт, и я ничто без власти? О, знайте же: власть — это наркотик, это дурман, это вино; достаточно лишь раз испить из чаши власти — и ты хмельна навечно, до самой своей смерти! Вот так и я — испила раз и больше не могу остановиться. Но бывают мгновения, минуты, часы, дни… дни, когда я пробуждаюсь и мечтаю…

— Как нынче?

— Да. Да. А завтра… завтра или час спустя… всё начинается сначала: я пьянею. И нет врачей, чтобы вылечить подобных мне, — одна лишь смерть кладет конец страданиям! Смерть — или дружба, чистая, как снег в ваших горах.

Крун горестно покачал головой и сказал:

— Мне очень жаль, княгиня, если это так. Образ, который вы себе нарисовали, — это не я. Известно ль вам, скольких ваших соотечественников я поразил вот этой рукой? Скольких повесили и распяли на деревьях по моему приказу? Скольких подвергли лютым пыткам только потому, что мне, Круну Свирепому, понадобилось вызнать ваши тайны?

— Какое дело мне до них? То была война, и вы сражались. Но нынче мир, и вы…

— И я остался прежним Круном! Я слишком стар, княгиня, чтобы из волка превращаться в агнца. Будем честны друг с другом: не потому я поклонился императору, что ваши боги просветили меня. Нет, всё гораздо проще: вы затравили старого волка! Вы — то есть, Империя. И старый волк-вожак уразумел: лучше сдаться и спасти стаю, чем пасть вместе со всеми. Может быть, когда-нибудь…

Откровенность герцога, которую она неосознанно вызвала, ужаснула её. Внутренне София понимала, что Крун говорит правду — и она всей силой своей души возжелала убежать от этой немилосердной правды:

— Никогда, слышите, герцог, никогда Империя не оставит вас в покое! Свобода от Империи — это миф, это пустой соблазн, это козни дьявола! Настоящая свобода возможна лишь в союзе с нами, и горе всякому, кто этого не понимает!

— Вот ваша дружба, вот её цена, — с горечью вымолвил Крун. — «Или дружи со мной, или я тебя уничтожу».

София разрыдалась.

— Вы, старый дурак! Ничего-то вы не поняли.

— Я понял и хочу, чтобы вы поняли…

— Довольно! Замолчите! Я не желаю слушать бред больного! Довольно! Не разрушайте то немногое, что у нас осталось!

— Но вы же сами…

Внезапно он узрел улыбку на залитом слезами белоснежном лице княгини и услышал её смех; этот смех показался ему нервным и вымученным.

— Вы наивный человек, ваша светлость, — глотая слезы, промолвила София, — вы должны были бы сами понять, что мною движет! Я желаю стать первым министром Империи. А так как я заключила с вами мир, и этот мир добавил мне авторитета в нашем обществе, то вы нужны мне как живой гарант этого самого мира! Теперь понятно, зачем мне вас спасать от смерти?

«Вот оно что! Она права: я должен был сам догадаться. Ей не нужна моя дружба, ей не нужен я — ей нужен символ: герцог Нарбоннский на коленях у трона императора! А я, старый дурак, едва ей не поверил» Он подумал так, и ему вдруг стало горько, больно и одиноко, обида пронзила его сердце, и он понял, что не приемлет такую правду; он понял, что лучше было ей поверить, принять и пожать протянутую ею руку дружбы; он понял, что сам, как и она, нарисовал себе идеальный образ, который нужен был ему, дабы успокоить совесть… «Зачем мы говорим всё это, — пронеслось в его голове, — кому это теперь поможет?»

Он заглянул в её глаза — и увидел там злость и разочарование, которые смутили его. Он представил себе, чем могут обернуться для него злость и обида этой женщины — так он увидел имперские эскадры, стянутые к берегам его родины; услышал грохот орудий, бьющих с этих кораблей по его городам; увидел эти города в огне; услышал стоны и вопли умирающих своих подданных; увидел полчища легионеров, вышагивающих по его стране; услышал проклятия друзей, веривших ему; увидел этих друзей в цепях и рабских торквесах; наконец, услышал он торжественные звуки аморейского гимна и увидел, как взвивается над его дворцом в Нарбонне имперский стяг…

— Простите меня, — прошептал он, опустив глаза, чтобы София Юстина не смогла увидеть его страх, — и будьте снисходительны: я всего лишь варвар; высокие материи — не для меня!

Но она, конечно, поняла его.

— Не надо лукавить, — прошептала она в ответ, — это я едва не утонула в наивных мечтаниях. Как Гектор…

— А что Гектор? — удивился Крун.

— Гектор? Я сказала — «Гектор»?

— Да, вы так сказали: «утонула в наивных мечтаниях, как Гектор». Но я не думаю, что…

София прикусила губу.

— Неважно, ваша светлость. Гектор пал, так решили боги; у них, богов, свои резоны. Ахилл сказал:

«Нет и не будет меж львов и людей никакого союза;

Волки и агнцы не могут дружиться согласием сердца;

Вечно враждебны они и зломышленны друг против друга, —

Так и меж нас невозможна любовь; никаких договоров

Быть между нами не может, поколе один, распростертый,

Кровью своей не насытит свирепого бога Арея!»,

— сказал Пелид богоподобный и одолел властителя народов Приамида! А вскоре и Пелид отправился к богам, стрелой другого Приамида поражённый… Простите, герцог, я отвлеклась; не время вспоминать печальные поэмы Гомера. Дружба возможна только между равными: это так. Нас разделяет ваш страх, нас разделили боги; свои резоны у богов!

— Что вы сделаете теперь?

София пожала плечами.

— Ничего. А разве что-то изменилось? Вы нужны мне, а я нужна вам. Мы будем жить и наслаждаться жизнью, сколько сможем. Я спасу вас, как и обещала. Вы отправитесь в горы Киферона, на лучший в мире курорт. Там вас подлечат и, если это потребуется, сделают операцию, удалят язву. Все расходы будут оплачены из анонимных источников. Ни ваша, ни моя репутация ничуть не пострадает.

— Сколько времени уйдёт на это?

— Не знаю. Я не врач.

— А теперь лукавите вы, — заметил Крун. — Вы знаете: много! Сколько же? Полгода? Или год? Полтора? Два?

— Я не знаю. Но я верю в вас, вы сильный, быстро поправитесь.

Герцог вздохнул; над решением своим он не размышлял долго, скорее, он мучился, как сказать это решение Софии.

— Нет. Я поеду в Нарбонну.

— Вы умрёте там!

— Я и хочу умереть там, в своей Нарбонне, а не в вашем Киферополе, — со спокойной улыбкой отозвался Крун.

«Я так и знала, — с усталой обреченностью подумала София. — О, старый и упрямый варвар!»

— У меня нет времени, — негромко сказал он. — Я не имею права оставлять моих баронов надолго. Едва минуют празднества по случаю дня рождения вашего императора, я вернусь в Нарбонну. Дьявол меня побери, вам же не нужен свергнутый герцог!

«Бессмысленно, — подумала она, — бессмысленно его уговаривать. Он не изменит своего решения»

— Я отправлю врачей вместе с вами, — проговорила она. — На это вы согласны?

После минутного раздумья герцог согласился.

— Мы не стали друзьями, такими, какими вы видели нас, — сказал он, — но всё равно я благодарен вам. О, если бы не вы, не знаю, что бы стало со мной и с моей страной!

— Вас ждет ещё один подарок, — улыбнулась София, — вернее, целых три подарка. Во-первых, я отправлю вместе с вами не только врачей, но и геологов.

— А их зачем?

— Они найдут в Нарбоннии новое месторождение вольфрамовых руд. Очень богатое месторождение.

— Не могу поверить…

— Мы давно знали об этом месторождении. То, между прочим, была важная причина для заключения мира. Настало время открыть его официально.

— Какой-то мне с этого прок?

— О! А вы не догадываетесь?

— Империя великодушно позволит мне взимать с ваших магнатов арендную плату?

— Берите выше. Мы позволим вам продать концессию по имперской цене, а не по символическим ценам, установленным для федератов. Если правда всё, что докладывали прежние экспедиции об этом месторождении, вы получите за концессию порядка десяти тысяч империалов.

Округлившиеся серые глаза Круна в самом деле походили на сверкающий платиновый империал.

— Немыслимо! Я не ослышался? Вы сказали…

— Порядка десяти тысяч империалов, — утвердительно кивнула София Юстина. — А может быть, и все пятнадцать.

— Немыслимо… — повторил герцог. — И что я буду делать с таким неслыханным богатством?

— Как, вы отказываетесь? — со смехом спросила она. — Ну, ладно, воля ваша!

— Нет, нет! — воскликнул он, точно ребёнок, которого поманили красивой конфеткой. — Я согласен, конечно, согласен!

— Бедняга, — сказала София, — вы не знаете истинную цену богатствам своей земли. Вы дрожите над каждым оболом, в то время как одно лишь моё платье стоит раза в два дороже вашего месторождения!

— Что? Ваше платье? Это платье?!

— Не это. У меня есть платье, сотканное из перьев сирен. Вы, разумеется, знаете, что сирены — это загадочные существа, обитающие исключительно во влажных джунглях Сиренаики, самой южной нашей провинции. Истинный облик сирены неизвестен, поскольку люди, якобы видевшие сирен, не остаются в живых — считается, что сирены сводят их с ума своим пением. Перья сирен считаются у нас непревзойдённым украшением, символизируют высшую роскошь и знатность. Одно перо сирены стоит от ста до пятисот империалов. Перья собирают отважные охотники, готовые рискнуть жизнью ради прекрасной дамы… либо ради наживы. Ну так вот, герцог, десятки благородных патрисов, молодых красавцев, соревновались меж собой, стремясь завоевать моё сердце, — они спешили в Сиренаику за перьями сирен. Многие погибли, а остальным я отказала. Они были недостойны меня, все эти самонадеянные красавцы. Но из перьев, добытых воздыхателями, лучшие портные, вернее, сказать, художники, сшили для меня то платье. Я впервые надела его в день своего двадцатилетия. Оно облегает тело подобно второй коже, в точности повторяя все его изгибы, волнующие мужчин. О, если бы вы видели меня тогда! Я была подобна богине, я была одета — и в то же время совершенно обнажена! Многие мужчины, увидав меня в этом платье, сходили с ума, а их женщины бросались в истерику. С тех пор я ни разу его не надевала… оно превратилось в миф, а видевшие меня тогда — в свидетелей небывалого чуда. Хотите, я надену его для вас, герцог?

Крун, стараясь унять дрожь во всем теле, ответил:

— Не хочу… Это так несправедливо: повсюду в мире люди умирают с голода, а ваше платье, платье из птичьих пёрышек, платье, которое стоит дороже всего моего герцогства…

— Напротив, это справедливо, — с улыбкой возразила София. — Люди всё равно умрут, но, умирая, они будут знать, что где-то на свете есть женщина, которая, надев это чудесное платье, становится подобной богине!

В этот момент явился майордом и доложил о приходе принца Варга. Высокие мысли мгновенно улетучились из головы Круна; однако герцог Нарбоннский был спокоен: каким-то внутренним чутьём он понимал, что тревоги за Варга напрасны, что София ни при каких обстоятельствах не станет отдавать его единственного сына на растерзание «священному» суду, а это значит, ему и сыну, Круну и Варгу, предстоит пережить постыдное драматическое действо — сколько таких уже было и сколько ещё будет?

* * *

Его опасения или, вернее сказать, надежды, оправдались: Варг всё отрицал. Со спокойным достоинством, даже с лёгким пренебрежением он отбивал атаки Софии Юстины. Крун внимал их словесному поединку и думал, какого страшного, непреклонного, убеждённого в своей правоте врага Империи воспитал он в сыне — и как жестоко подшутила над ним, Круном, судьба: когда отец смирился с неизбежным, сын стал врагом отца и тем обрек себя на повторение отцовского пути. «Когда меня не станет, — думал герцог, — эта женщина или кто угодно на её месте растерзает мою маленькую страну хотя бы только для того, чтобы отомстить Варгу за спасение еретиков Ульпинов. Я должен жить! О, боги, все, которые меня слышат, к вам я обращаюсь: наставьте сына на мой путь, пока это ещё не поздно!»

— Княгиня, я вам отвечаю ради уважения к отцу, который почему-то позволяет вам пытать меня, словно преступника, — холодно говорил Варг.

— Сынок, скажи нам правду. Молю тебя, признайся! Клянусь, она нас не предаст! Она наш друг, наш добрый друг! Она мне это делом доказала.

София Юстина, несколько удивленная словами герцога, не сводила внимательного взора с его сына. Она хотела знать реакцию Варга. Огонь ненависти на мгновение вспыхнул в его глазах — и тут же угас, потушенный могучей волей. Принц рассмеялся и сказал:

— Вот как, она друг? А мне казалось, в этой стране у нас не может быть друзей — одни хозяева да покровители!

— Щенок! — в отчаянии воскликнул герцог и влепил сыну такую пощечину, от которой тот едва устоял на ногах; из носа Варга потекла кровь.

София увидела, как кисти рук принца сжались в кулаки.

— Прошу вас, герцог, ненадолго нас оставить, — молвила она. — Мне нужно с вашим сыном побеседовать наедине. Надеюсь, вы не против, принц?

— Давно мечтаю! — с вызовом отозвался тот.

Бледный, измождённый, с поникшей головой, безмолвно вышел Крун. «Turpe senex miles³¹», — подумала София, провожая его взглядом.

— Итак, мы, наконец, одни, — сказала она Варгу. — Нас здесь никто не слышит. Ответьте, принц, что в вас сильнее: любовь к отцу или ненависть ко мне?

— Любовь к отцу, помноженная на ненависть к врагам свободы, во мне сильнее ненависти к вам, — ответил молодой принц.

«Когда Крун умрёт, этот будет нам достойный противник», — подумала София.

— Когда-нибудь, — заметила она, — вы повторите путь отца. Но знайте: мои враги мне не позволят быть столь же милосердной во второй раз.

— Нет, не дождётесь! — усмехнулся Варг. — У богов переменчивый нрав. Кто знает, может статься, это вы, великая и неподражаемая София Юстина, в один прекрасный день будете молить меня о пощаде?

— Вы просто сумасшедший!

— Кто знает…

В надежде растворить замешательство в ответной атаке она сказала, с язвительной ухмылкой на устах:

— Вы зря старались, принц. Ульпины схвачены, вот так!

Варг поспешно отвел глаза, но было поздно: недоверие и досада, промелькнувшие в них, окончательно разоблачили его.

— А вы чего желали? — продолжала София. — Вероятно, вы ждали бури, которая сметёт меня! И чего добились? Вот я стою тут перед вами, сильная, как никогда прежде, и держу вашу жизнь в своих руках!

Она расхохоталась, нарочито вызывающе, как смеются победители над побежденными, желая побольнее уязвить их.

«Отец прав: в политике я всё ещё мальчишка, — с горечью думал Варг. — Я даже поспорил с Ромуальдом на жизнь, что у Софии нынче будут неприятности! Задёшево проспорил жизнь свою… О да, я должен ненавидеть не её, не эту женщину, которая зачаровала и перехитрила моего отца — нет, не её в отдельности! Я должен ненавидеть их всех, князей и делегатов, патрисов и плебеев, всех, кто поклоняется чудовищным богам. Перед лицом опасности они все заодно. Кто-то ведь помог этой Софии выплыть!»

Он вспомнил лицо Марка Ульпина, напоминающее физию крысы, и на ум пришли слова главного еретика Империи: «Мы поможем этому благородному юноше отстоять свою свободу». «Они бы, точно, помогли. Жаль Ульпинов. Они нашли в себе мужество восстать… и погибли. Но я не сдамся, не начав войны, а там будь что будет!»

София насмешливо глядела на него — но вот он снова встретился с нею взглядом. «Я тебя не боюсь», — говорил ей этот взгляд, взгляд безумца, слишком опасного, чтобы его не принимали всерьез. «Мне надлежит отринуть чувства и сурово покарать безумца, — подумала София. — Отец не сможет это сделать: он слишком любит сына!»

Затем она вспомнила все обещания, данные ею несчастному отцу, и другие обещания, выторгованные у неё князем Корнелием Марцеллином, — и осознала, что ей больше некуда отступать.

Она с усилием отвела взгляд и сказала:

— Вы даже не представляете себе, какой вы счастливчик, принц!

На этом их приватный разговор утратил всякий смысл; вернулся герцог Крун, с лицом, имевшем мертвенный оттенок из-за боли, пытавшей тело и душу. Мгновение София раздумывала, не сказать ли сыну о смертельной болезни отца, и решила, что говорить нельзя. «Этот безумный юноша любит своего отца не таким, каков отец есть, а таким, каков он был когда-то, — подумала она. — Нынче Варг будет только рад страданиям отца, ведь в представлении принца эти страдания есть неизбежная расплата за предательство свободы!»

Она почувствовала ужасную усталость, подобную той, которую испытывает всякая сильная натура после безуспешной схватки с превосходящими по силе обстоятельствами. Надеясь поскорее покончить с делами, София сказала, обращаясь к Круну:

— Существует единственный способ спасти вашего сына от смерти. Поверьте, этот способ придуман не мной. Принц Варг должен жениться.

Она не успела сказать, на ком должен жениться принц, ещё герцог Крун не успел переварить и оценить саму идею, как Варг подал свой решающий голос:

— Я согласен!

— Но почему? — вырвалось у Софии.

Ответом явилась полупрезрительная ухмылка, показавшаяся ей до крайности гнусной и вызывающей. «О, будь я дикая кошка, я бы просто расцарапала твою наглую физиономию, — пронеслось в мозгу молодой княгини. — Нет, не могу, ведь я — Юстина… Но я тебя угомоню, будь уверен, я тебе отомщу, мерзкий мальчишка! Никому не позволено насмехаться над Софией Юстиной, а тебе, жалкий раб своих низменных страстей, — в особенности!»

— Вам интересно знать, принц, кто ваша избранница?

Варг отрицательно покачал головой: ему было совершенно всё равно.

* * *

Следующий день, шестнадцатое октября, ушёл на приготовления. Семнадцатого октября женихи и невесты встретились друг с другом в сопровождении родственников.

А восемнадцатого октября жители Темисии получили возможность лицезреть новое удивительное зрелище. Не где-нибудь, а в столичном Пантеоне отпрыски архонта нарбоннских галлов сочетались законным браком с представителями сразу двух великокняжеских династий. София Юстина стала невесткой принцессы Кримхильды, а Корнелий Марцеллин стал тестем принца Варга. Как объявили народу, браки Виктора Лонгина с Кримхильдой и Доротеи Марцеллины с Варгом заключаются по причине глубокой любви, возникшей между этими особами, и из стремления союзом молодых укрепить вечный мир между Аморийской империей и Нарбоннской Галлией.

Причина и стремление показались народу очень достойными, народ возрадовался красочному и необычному зрелищу, лишь кое-кто из стариков-сенаторов немного побрюзжал на тему: «слишком много чести варварам», да некоторые не самые умные плебейские делегаты обрушились на Юстинов и Марцеллинов за их презрение к интересам трудового народа, каковой народ, по мнению этих делегатов, не имеет ни малейших шансов породниться с княжескими династиями.

А умные получили повод поразмыслить, с какой бы это стати София Юстина и Корнелий Марцеллин решились, во-первых, отдать своих родственников на заклание варварам и, во-вторых, всюду демонстрировать взаимную любезность, даже симпатию, словно и не противники они, как известно всем и каждому, а преданнейшие друзья и союзники.

Воистину, много диковинного и непонятного пришлось увидеть счастливому аморийскому народу на этой двойной свадьбе, а ещё больше скрывалось за кулисами.

Народ увидел великолепную Софию Юстину, облаченную в роскошное платье красного атласа, идущую под руку со своим невзрачным мужем Юнием Лонгином; она лучилась от счастья, раздаривая ослепительные улыбки, и могло показаться, что это она, а не Кримхильда, выходит замуж. Другая странность заключалась в отсутствии на брачной церемонии отца Софии, князя и сенатора Тита Юстина, из чего одни заключили, что первый министр втайне не одобряет затеи своей дочери, а вторые — что амбициозная дочь окончательно прибрала к рукам своего стареющего отца и сама воспретила ему являться в Пантеон, дабы он не бросал тень на её триумф.

Шутил, кокетничал с дамами и широко улыбался коллегам-сенаторам князь Корнелий Марцеллин; его жена Эстелла основное время проводила в обществе князя Марсия Милиссина, своего брата. Князь Корнелий оспаривал у племянницы роль самого счастливого человека этого дня и даже произнёс трогательную речь, из которой следовало, сколь тяжко и радостно ему устраивать брак своей любимой дочери с «достойным сыном достойного отца», как выразился сенатор по поводу Варга и Круна.

Вскоре София и Корнелий исчезли из поля общего внимания, чтобы затем явиться вновь. Сначала появилась княгиня София — она вела под руку деверя, Виктора Лонгина. Навстречу ей вышел герцог Крун с Кримхильдой. Молодые заняли положенные места перед Алтарём Аватаров, произнесли короткие молитвы, ответили на ритуальные вопросы понтифика — да, именно так, венчал их сам глава Святой Курии — и под конец старинной клятвой «Consortium omnis vitae»³² утвердили свой союз.

Следом вышли князь Корнелий с Доротеей и снова герцог Крун, но уже с Варгом. Церемония повторилась в точности; так принц, игравший роль верного сына и счастливого жениха, обрел себе законную половину.

После церемонии был праздник в самом богатом заведении аморийской столицы, в таверне «Нектар и амброзия». И снова звучали радостные речи, сверкали улыбки, лилось отборное вино… Самыми грустными на этом диковинном празднике жизни казались молодые; впрочем, последнее замечание не относилось к принцу Варгу, который щедро раздаривал искусственные улыбки, — таким необычным способом он укрывал своё презрение к напыщенному и фальшивому собранию.

Доротея Марцеллина, напротив, улыбалась мало; она испытывала жуткий страх перед варваром, чьей женой по воле любимого отца и господина согласилась стать.

Виктор Лонгин горевал над своею судьбой, и его можно было понять: каково-то ему, аристократу, рожденному и взращенному под благодатным южным солнцем и божественным оком Эфира, следовать в эту самую промозглую Галлию-Варварию… что там ждет его… любовь? удача? или смерть?

Из счастливой четвёрки лишь принцесса Кримхильда была печальна просто потому, что без памяти влюбилась в своего красавца мужа.

Следующим днем, девятнадцатого октября, семейный праздник сменился государственным: вся Империя отмечала семьдесят шестой день рождения Божественного императора. Согласно традиции, торжественный приём в Палатинском дворце состоялся во второй половине дня, а утром Виктор V прочитал тронную речь перед Большой Консисторией, общим собранием министров, сенаторов, членов Святой Курии, плебейских делегатов и архонтов двенадцати имперских провинций. Среди гостей присутствовали нарбоннские галлы. В речи, которую для августа написала София Юстина, отмечались последние достижения Богохранимой империи, говорилось о намерении Правительства Его Божественного Величества и впредь развивать дружбу с подвластными Империи народами, а также решительно искоренять всяческую ересь.

Выслушав речь Владыки Ойкумены и поприсутствовав на вечернем приёме девятнадцатого октября, Крун с детьми и свитой двадцатого октября отбыл из космополиса; вместе с ним, разумеется, уехали и Виктор Лонгин, и Доротея Марцеллина, и обещанные Софией Юстиной врачи с геологами, — те и другие, между прочим, были замаскированы под миссионеров, — и миссионеры настоящие, в чью задачу входило наставлять тёмный народ герцога Круна на путь Истинной Веры.

Ещё в Нарбоннскую Галлию разными путями устремились другие полезные в своём деле люди: шпионы, стяжатели, колонисты, да и просто искатели приключений. Некий бесплотный дух, обычно покровительствующий этой отважной братии, ошибался редко; нынче он нашептывал, что именно здесь, в Нарбоннской Галлии, намечается игра по-крупному.

Интерлюдия первая, в которой сенатор и его племянница подводят промежуточный итог своим интригам

148-й Год Химеры (1785),

22 октября, Темисия, дворец Большой Квиринал, Палаты Сфинкса³³

— Дражайшая племянница, я испытал необыкновенную радость и гордость, когда узнал о решении Его Божественного Величества присвоить вам чин логофета и назначить вас новым министром колоний.

— Дражайший дядюшка, сегодня вы как никогда любезны. Да будет вам известно, я приняла упомянутую вами должность только из желания помочь моему отцу во внешних делах.

— В каковых вы справедливо считаетесь непревзойденным мастером, взять хотя бы ваш впечатляющий триумф в Нарбоннской Галлии.

— Ах, милый дядюшка, вы льстите мне!

— Нисколько, милая Софи.

— Вы, дядюшка, сама скромность: уж я-то знаю, что без вас…

— Ну, оставьте! Я всего-то воспользовался плодами вашей игры.

— Мы сыграли её вместе, любимый дядюшка.

— О, неужели я это слышу? Я счастлив! Вы наконец-то поняли: мы созданы друг для друга, милая Софи!

— Ради Творца и всех великих аватаров, дядюшка, — ужели вы не видите, как я краснею?

— Я вижу розовое совершенство — и пусть вам позавидует Венера!

— Ага, теперь вы, дядя, возжелали, чтобы ревнивая богиня ко мне воспылала враждой? Хм, это в вашем духе!

— Нисколько, моя радость. Как вам известно, я готов подставить грудь, дабы принять её удары на себя!

— Вот как, грудь? Я предпочла бы ваши ум и ваши связи, милый дядя.

— То есть?

— Порекомендуйте мне, кого назначить послом в Нарбонну.

— Клянусь эгидой Зевса! Вы это спрашиваете у меня?

— У вас, милейший дядя, именно у вас. И даже обещаю назначить послом человека, преданного вам. Я полагаю, вы сумеете найти такого, хоть это и очень трудно.

— О, вы меня смутили, огорошили, растрогали! Я, право, недостоин давать вам советы… Я не готов назвать конкретную кандидатуру.

— Ну, что ж, подумайте и назовите. А может, у вас уж есть посол, дражайший дядя?

— У меня — посол?

— А ваша дочь — чем не посол отца?

— Да что вы говорите! Дора — смиренный ангел, а не дипломат.

— Ну-ну, посмотрим! Хочу, чтобы вы знали: я буду наблюдать за Дорой, за своей кузиной, и если я замечу, что ангел оказался дипломатом…

— Помилуйте, дражайшая, но это невозможно! Такого превращения моей любимой Доротеи я не переживу!

— Я вас предупредила, дядя. Вас что-нибудь ещё интересует? Великодушно извините меня, но первый день на службе государства…

— Да-да, я понимаю, работы у вас много. Я хочу всего лишь уточнить насчёт Ульпинов.

— Говорите тише, дядя!

— А что, у этих стен есть уши?

— Причем здесь стены? Нас слышат боги!

— А если мы начнем шептаться — разве нас боги не услышат?

— Услышат, разумеется, но и простят: они поймут, как нам стыдно.

— Софи, вы просто прелесть! Значит, получилось?

— Увы и ах! Экраноплан с еретиками… он разбился. Случился страшный взрыв, и все погибли.

— Точно все?

— Все, абсолютно все. Двадцать три человека. Должно быть, боги решили призвать зловещих еретиков на свой небесный суд, не дожидаясь, когда последние прибудут в Обитель Обречённых.

— А почему в газетах нет?

— Завтра будет, на первых полосах.

— Значит, получилось. Неисповедимы пути богов!

— Вы самый милый негодяй из всех, кого я знаю, дядюшка. Я думаю, вам стоит помолиться аватарам об отпущении грехов.

— Не устаю молиться, дорогая. Как только выдаётся мне свободная минутка, так сразу и молюсь! И знаете, о чём? Чтобы узнать скорее, где настоящие еретики!

— И я молюсь о том же, дядя.

— А наши спецслужбы?

— Они ищут Ульпинов. Уже — по всей стране.

— Скверно, очень скверно, Софи, если ересиархам удастся — или уже удалось — бежать из Амории.

— Мы их везде достанем. Даже в Галлии — и особенно в Галлии!

— Неужели принц Варг окажется настолько безрассуден, что с ними вновь соединится?

— Не знаю, дядюшка, не знаю. Но если принц опять поддастся козням Аты, боюсь, с ним то же самое случится…

— Что с экранопланом?

— Да. Гнев богов, я полагаю, будет столь велик, что их священный огонь изничтожит всякого, кто возымеет глупость — или несчастье — оказаться вблизи еретиков.

— Дьявол!.. Но с ним же моя дочь!

— Об этом раньше надо было думать, дядя.

— Софи, прошу, молю вас, поклянитесь, что ничего не сделаете с ним… с ними… без моего участия!

— А вы, дражайший дядя, поклянитесь, что ничего не сотворите за моей спиной, о чём потом придется пожалеть!

— Вы страшная женщина, Софи. А я ведь просто так зашёл, поздравить с назначением и чином…

— Так вы клянётесь, дядя?

— Я клянусь! Тому порукой кровь Фортуната, что течёт в моих жилах!

— Хорошо. И я клянусь, поскольку в моих жилах крови Основателя ничуть не меньше, чем в ваших.

— И всё-таки мы с вами par nobile fratrum³⁴, милая Софи.

— Дражайший дядюшка, прощайте. И заходите снова: беседы с вами поднимают настроение.

— Знаете, и мне. Правда, не сразу. Прощайте, дражайшая племянница, — и да хранят вас боги!

— И вас, дражайший дядюшка.

Часть II. Мятеж

Глава десятая, в которой принц Нарбоннский встречает живых покойников, а затем выбирает между ними и собственным отцом

148-й Год Кракена (1786),

7 апреля, Галлия, Нарбоннский лес

Отшумела утренняя охота. Принц Варг в сопровождении девяти молодых рыцарей, составлявших его обычную свиту, возвращался домой, в Нарбонну. Охота выдалась удачной: принц подстрелил из лука пятерых куропаток, а ещё одну принёс ему верный сокол. Не остались без трофеев и его друзья, среди которых первое место занимал отважный оруженосец Ромуальд.

Несмотря на столь впечатляющие победы над лесной живностью, ехать в город никому не хотелось. С недавних пор Нарбонна перестала казаться этим людям родным домом. Молодые рыцари разделяли убеждения своего принца. Однако заявлять их в открытую не имело никакого смысла; сверх того, в наступившие времена за такие взгляды можно было поплатиться жизнью. Обо всём же прочем, к чему могла лежать душа утренних охотников, уже поговорили, и потому принц со спутниками ехали молча, каждый наедине со своими мыслями.

День уродился тёплым и ясным; весенняя распутица в такой день не раздражала; молодая поросль с могучих лиственниц жадно тянулась к солнцу, наслаждаясь светом и теплом; предвкушение расцвета весны витало в пока ещё студёном воздухе. Широкой грудью Варг вдыхал чистые лесные ароматы и думал, сколь же стоек древний лес в своем вековечном желании наслаждаться жизнью; о, как мечтал он, Варг, уподобиться этому дремучему лесу, истинному другу с детства, в чьих объятиях только и можно было чувствовать себя свободным.

Он нарочно ехал медленно, чтобы опоздать к завтраку; кусок застревает в горле, когда видишь эти лица, когда-то такие родные, а нынче — личины отступников, маски врагов. Никакой голод не заставит истинного воина подбирать крохи со стола неприятеля. К тому же, потом будет обед — а обедают с недавних пор отдельно. Впрочем, вспомнил Варг, до обеда назначен суд; на тот неправый суд также хорошо бы опоздать.

Тут до его чуткого слуха донеслись приглушённые голоса. Он услыхал какую-то возню, шум, треск ломающихся веток. Медведь? Но кто может травить медведя в этом лесу в столь неурочный час? Нет, не медведь — так кто же?

Любопытство взыграло в душе юноши: появился повод испытать новое приключение, которое наверняка отсрочит возвращение в Нарбонну. Принц пришпорил коня и поскакал на шум; свита устремилась за ним.

Он выехал на поляну и застал удивительное зрелище. Ватага грязных босяков, по всему видать, разбойников, привязывала к огромному дубу двоих мужчин. Само по себе это Варга не удивило: для того разбойники и существуют, чтобы заниматься разбойничьим промыслом. Удивительное заключалось в другом: жертвы нападения никак не походили на заезжих негоциантов или, на худой конец, состоятельных крестьян. Это были такие же босяки, как и сами лесные братья, к тому же низкорослые, худые, одна кожа да кости, в рваном тряпье, с засаленными растрёпанными волосами.

Заслышав цокот копыт, лесные братья бросили своё занятие. Бежать им стало несподручно — далеко ли убежишь от этих грозных рыцарей с мечами и луками, что горделиво восседают на конях?

— Так, так, Бальд Заячья Нога, — с усмешкой проговорил Варг, натягивая поводья, — наконец-то мы с тобою встретились!

Разбойничий вожак, чью личность признал Варг, сорвал с головы дырявую ушанку и в пояс поклонился принцу.

— Господин мой, и я тебя рад видеть.

— С чего бы тебе радоваться, Заячья Нога? Я прикажу тебя повесить.

— Повесить? Да за что же, добрый господин? Неужто я тебя прогневал?

Могучий принц усмехнулся наглости разбойника и указал мечом на дерево, на пленников Бальда.

— Да вот за них тебя я и повешу, — коротко пояснил он.

— Да вот за них, — передразнил принца Бальд, — тебе бы следовало меня вознаградить! Ну, это если правда, что люди про тебя толкуют.

Заинтригованный Варг опустил руку с мечом и спросил:

— А что толкуют про меня?

— А то, мой добрый господин, что ты остался верен истинным богам, и что чудовищ аморейских презираешь, и что когда ты станешь герцогом, отеческие боги возвратятся к нам, а амореи лживые отсюда уберутся, раз и навсегда, — вымолвил один из разбойников, по виду жрец-расстрига.

Варг нахмурился; с недавних пор он стал очень недоверчив. Кто знает, нет ли среди лесного сброда подсылов из-за моря?

— Ты мне зубы не заговаривай, — сурово произнес он, обращаясь к вожаку. — Живо отвязывай тех двоих, а сам убирайся с моих глаз и радуйся, что я сегодня добрый. Ну, живо, Заячья Нога!

— А-а! — разочарованно протянул вожак. — Стало быть, враки то были про тебя, коли ты велишь отвязывать проклятых амореев!

— Ну, ты даешь, Заячья Нога! Тебе бы скоморохом выступать. Вот эти голодранцы — амореи? Не видел настоящих амореев? Так я тебе скажу, я видел: у самого бедного аморея денариев в мошне поболе будет, чем у тебя оболов!

Бальд внезапно посерьёзнел, подошел, не боясь, к принцу и, поманив его пальцем, прошептал:

— Я дело говорю, мой господин. Это аморейские подсылы. Я сам слыхал, как вон тот, что помоложе, тому, постарше, что-то промычал, да не по-нашему, по-аморейски!

— Он мямлил по-латыни, — уточнил расстрига. — Мы и решили: где это видано, чтоб наши оборванцы учёным языком владели!

— Во-во, — поддакнул Заячья Нога. — Клянусь задницей Локи, принц, это амореи, имперские подсылы! Вели немедля их казнить, злодеев!

Тут к Варгу подъехал рыцарь Ромуальд, который до этого внимательно всматривался в жертв разбойного нападения, и шепнул ему на ухо:

— Тебе это ничего не напоминает? По-моему, мы где-то уже видели такое, но тогда оковы были крепче и столб твёрже!

Молодой принц вытаращил глаза на узников большого дуба. В этот момент привязанный старик поднял голову и лукаво подмигнул ему. Принц отшатнулся, точно увидел пред собой живого Гарма, и прошептал заклинание, охраняющее от демонов.

— По-моему, это уже слишком, — пробормотал он, покрываясь холодным потом.

— Отнюдь, — сказал по-аморийски привязанный старик, демонстрируя тем самым свой невероятный слух, — мы всего лишь выполнили обещание, данное тебе, благородный юноша.

— Вот-вот, опять! — закричал Бальд Заячья Нога. — Опять говорят не по-нашему! Вели казнить их, добрый господин!

Сердце Варга неистово затрепетало в груди. Он сам и не представлял, что испытает такую радость, увидев этих двоих живыми — тех, кого уже давно похоронил. Принц повернулся к Ромуальду и прошептал ему что-то на ухо. Рыцарь кивнул, взялся за поводья. Затем Варг спрыгнул со скакуна и встал напротив Бальда; принц превосходил разбойника на целую голову.

— Ты вот что, Заячья Нога. Бери своих и двигай отсюда, да побыстрее. Мои друзья проследят, как ты поторопишься.

— А как же амореи? — изумился вожак.

— Сам с ними разберусь, не твоего ума дело. На тебе, на память о нашей встрече.

С этими словами принц протянул разбойнику монетку в пятьдесят оболов. Для лесных братьев то были неплохие деньги. Бальд монетку взял, покрутил в руках, как вдруг плюнул на изображение аватара Сфинкса, отчеканенного на лицевой стороне. И выкинул монету в кусты. Тотчас за ней кинулись трое разбойников; одному из них сопутствовала удача. Бальд выругался. Варг положил руку ему на плечо и негромко сказал:

— Не горюй, дружище. Когда-нибудь у нас будут свои монеты.

— У вас, может, и будут, а у нас навряд ли, — пробурчал вожак лесных братьев.

— Будут у нас — будут и у вас, — усмехнулся Варг. — Зря, что ли, вы тут промышляете. Ну, ступай, живо.

Когда разбойники убрались вслед за своим вожаком и уехали рыцари, Варг подошел к большому дубу и молча, как и в тот, первый, раз, принялся освобождать узников.

— Я думаю, ты удивлён, — сказал Марк Ульпин по-галльски, — нам и самим смешно: из пасти зверя выбрались без единой царапины, а тут попались.

— Хм!.. Да запоздай я, — начал было Варг, но молодой Ульпин перебил его:

— Не преувеличивай. Ты полагаешь, мы бы дали этому низкому сброду умертвить себя?

— А чего ж вы делали тут? — криво ухмыльнулся принц.

— Мы изучали ситуацию, — серьезно произнес Марк, разминая затекшие суставы. — Не могли же мы просто так явиться во дворец герцога: «Здравствуйте, мы — беглые еретики Ульпины, не будет ли угодно вам предоставить нам политическое убежище от имперских властей?» Мы уже давно здесь, в Галлии. Мы избрали самые непритязательные личины…

— Не очень-то они вам помогли, — вставил Варг.

— …И в этих личинах проводили исследование умонастроений вашего народа.

— Мой отец хочет сказать, что мы выявляли, как подданные герцога Круна относятся к его последним нововведениям, — пояснил Януарий Ульпин.

— Именно, — кивнул Марк. — Тебе интересно знать, к каким выводам мы пришли? Изволь, скажу. Во-первых, ваш народ расколот…

— Это обман! — вскипел Варг. — Простой народ, почти все рыцари и большинство баронов за отеческую веру! А за отца и амореев лишь дураки, предатели, купцы да несколько баронов и ближние советники отца! И сами амореи!

Марк Ульпин сокрушённо покачал головой.

— Э-э, нет, мой благородный друг, так дело не пойдёт. Уж если ты собрался побеждать — изволь глядеть в глаза жестокой правде! Скажи мне, разве ты, когда вступаешь в бой, спускаешь вниз забрало шлема, чтобы не видеть, как опасный, грозный враг несётся на тебя?

Принц смутился; от этого щуплого старика исходила некая могучая аура, ему хотелось покоряться, с ним хотелось соглашаться, его словам хотелось внимать.

— Я повторяю, — говорил Марк Ульпин, — ваш народ расколот! Смятение царит в умах простолюдинов. С одной стороны, война им надоела, и миру, что установился с Аморией, они рады. Мир — залог успешной жизни всякого трудяги, будь то пастух, свободный мастер или землепашец. А с другой, им трудно в одночасье отринуть все заветы старой веры и воспринять Империю как друга.

— Как же, друга!.. — пробурчал Варг.

— Теперь насчет купцов. Напрасно ты считаешь, что они за амореев. Купцам выгоден мир, это верно. Однако самые умные ваши купцы уже поняли, что такое конкуренция со стороны богатых и могущественных имперских негоциантов. Чем дальше, тем больше ваши купцы будут отступать под напором имперских, а, следовательно, становиться недругами амореев.

— Толстобрюхие торгаши трусливы, как и все, кто наживается нечестно. Они нам не союзники.

— И вновь ошибка, юный друг! Купцы в бой за свободу не пойдут, это верно. Но их возможно убедить купить оружие для тех, кто в бой идти готов. Ты понимаешь?

Варг изумлённо посмотрел на старика: такая возможность не приходила ему в голову.

— Нет, — помотал головой он, точно изгоняя наваждение. — Я рыцарь и сын герцога, мне ни к чему испрашивать милостей у низкорождённых торгашей!

Марк и Януарий переглянулись. Варгу показалось, что на тонких губах старика промелькнула усмешка. Принцу вдруг стало стыдно, как бывает стыдно ребёнку, сказавшему глупость умному взрослому и осознавшему это.

— Ты определись, — молвил младший Ульпин, — чего ты хочешь, а потом решай, что для тебя важнее. Если ты мечтаешь освободить свой народ, одно дело. Тогда все средства хороши, ну, почти все. А если ты мечтаешь остаться в памяти потомков как благородный рыцарь, за правое и великое дело павший, — что ж, тогда сам выбирай, с кем тебе дружить!

— И ещё, — молвил старший еретик, — помнишь, там, на Форуме, ты сказал нам: «Сила у меня есть. Мне нужны знания»?

— Да, — прошептал Варг, в душе изумляясь великолепной памяти этого старика, — я именно так и сказал! Мне нужны знания.

— Хорошо, — кивнул Марк, — мы дадим тебе знания, если ты сам захочешь их у нас взять. Но станут ли наши знания твоей силой — это зависит только от тебя. Подумай и решай.

— Да чего мне думать! — с волнением воскликнул принц. — Я всё давно решил! Я за свободу своего народа буду биться, с вами или без вас, а буду! Вы… вас мне, я думаю, послали боги… истинные боги, а не аватары.

— А что, если нас к тебе дьявол подослал? — с нарочито гаденькой ухмылкой спросил Януарий.

— Пусть даже дьявол! Пусть! Ведь дьявол против аватаров, так?

— Вполне разумно, — согласился Марк. — Никто не станет отрицать, что дьявол против аватаров. Ну, а тебе не страшно будет с нами, с еретиками, слугами дьявола, дела водить?

Принц вздрогнул. На память пришли фотографии, которые показывала ему София Юстина. Он поспешил объявить те фотографии подделкой — он знал всегда, что амореи способны на любую гнусность, дабы опорочить своих врагов. А если не подделка — если правда? Варг вспомнил отрубленные члены, магические знаки, зловещие книги… и этих двоих, заснятых рядом. Проклятие, как мог забыть он: эти двое — тоже амореи, да не простые, а патрисы, и, притом, учёные патрисы, бывшие кураторы!

— Ты сомневаешься, — констатировал старший Ульпин. — Я читаю твою душу по твоему лицу. Тебе, должно быть, такое про нас наговорили!

— Мне показали фотоснимки, — прошептал Варг.

— А-а, — вздохнул старик. — Ну-ну.

— Скажи… скажи мне, это правда? То, что видел я на снимках?

— Такая же правда, как и известие о нашей с отцом заслуженной гибели, — улыбнулся Януарий. — Оно прошло во всех газетах Империи. Враги похоронили нас, но мы стоим живые пред тобою, благородный друг.

От души Варга отлегло. «Гнусные фотографии — подделка, — подумалось ему. — Эти двое не злодеи, какими их представляют Юстина и ей подобные. Эти двое — отважные бунтари, которые восстали против Империи Чудовищ»

— Я видел газеты, — кивнул он. — Амореи пересылают их во дворец отца. Я видел… и поверил.

— Никогда не верь тому, что пишут и говорят твои враги о своих врагах, — отчеканил Марк Ульпин.

— Хорошо. Я… Мне нужно вам сказать.

— Говори.

— Я очень надеюсь на вас, — произнёс Варг, стараясь взвешивать каждое слово. — Я не знаю, кто вы на самом деле, но… мне кажется… мне кажется, вы те, кого всю жизнь отцу недоставало! Мне вы нужны! Но если… если я узнаю… если я пойму, что вы мне не друзья… что водите меня за нос и держите за недоумка… я отомщу вам пострашнее амореев!

— А ты нас не пугай, — вскинув голову, заметил Януарий. — Мы не боимся! Тебе бы стоило это понять, как только ты увидел нас на Форуме!

— Над нами лишь Единый Бог, Творец, Всевышний, — добавил Марк. — Он создал этот мир, один из многих на бесконечном пути, и тотчас же забыл о нём. А люди тут живут. Тут мир людей, а не богов! Какую жизнь устроят сами люди, так и будут жить. Добьются для себя свободы — будут счастливы. Покорятся — неважно кому, богам, призракам или другим людям — так всю жизнь и проживут с рабским торквесом на шее. Так что мой сын правду тебе сказал: ты нас не пугай, отважный юноша с благородным сердцем! Твоими подданными мы не станем никогда. Ни слугами и ни рабами. Хочешь — мы будем тебе друзьями и наставниками. Не хочешь — обходись без нас. Подумай и решай!

Чувства метались в душе молодого принца. Тут были и восхищение, и радость, и уважение, и страх. Какие-то внутренние голоса в отчаянии ему шептали: «Остановись, остановись, безумный! Ты не гляди, что эти двое слабы, тщедушны, беззащитны. То, что снаружи, только видимость. Ответив „да“, ты рискуешь не друзей с наставниками, но господ себе получить! Твоя воля крепка — но этих воля крепче! Ты камень — но они стилет; стилет из закалённой стали раскалывает камень».

— Я всё уже решил, — повторил принц, глядя в глаза старшему Ульпину. — Богам имперским не смутить меня! Вот тебе моя рука, друг!

Рука его повисла в воздухе. Марк Ульпин сказал:

— Ты мало думал! А я хочу, чтобы ты представлял себе, на что идешь.

— Я представляю, — Варг опустил руку. — Знаю, сколь сильны чудовища.

— Нет, — вмешался Януарий Ульпин, — ты этого не можешь знать. Даже мы с отцом, служившие посвящёнными иереями аватарианского Содружества, этого не знаем до конца. Ибо поистине неизмерима сила тех, кого в действительности не существует!

Варг обомлел; ему показалось, что он ослышался.

— Наша вера, — продолжал молодой еретик, — учит, что аватаров нет в реальном мире. Ни в Космосе, ни на Эфире, ни на других планетах — их просто не было и нет! Они не существуют. Их выдумали люди, тот же лукавый Фортунат, зачинатель Аморийской империи. Так появились аватары. Появились — и проникли в души; там они живут. В миллионах душ живут! Вот какая это сила! Ты вдумайся, друг: миллионы, десятки миллионов обманутых душ готовы умереть за дело тех, кого не было и нет, за дело вымышленных, призрачных богов! Готов ли ты сражаться против миллионов?

Пытаясь унять нервную дрожь, принц ответил:

— Я буду сражаться за свободу своей родины. Навряд ли Империя выставит против меня миллионы легионеров. Нет у неё столько!

Ульпины снова переглянулись, и старший с горечью промолвил:

— Он снова нас не понимает. Очень жаль.

— Проклятие! — взревел Варг. — Так объясните! Вы же шибко умные — так объясните мне, я хочу знать!

Марк приложил руку к груди и сказал:

— Ты узнаешь. Но не сразу. Не торопись. Излишек знаний пьянит сильнее, чем лишняя чаша крепкого эля. Мы твои друзья. Мы тебя не оставим. Мы тебе поможем. Ты всё узнаешь, что сам захочешь узнать. Не торопись.

— Подумай на досуге о том, что мы тебе сказали, — прибавил Януарий. — И если ты решишься, то уж тогда не отступай! Нам нужно быть уверенными, что ты всецело с нами, умом, и сердцем, и душой, и телом, а не только чувствами. Ибо чувства преходящи…

— Хорошо, — кивнул Варг.

Он понял, что больше ничего пока не добьется от этих странных людей. Но именно потому, что они были такие диковинные, они казались ему столь нужными! Он вспомнил, какие опасности могут угрожать беглым еретикам.

— Я должен где-то спрятать вас, друзья. Чтобы ни герцог, мой отец, ни его люди, ни разбойники не смогли бы потревожить вас.

— Разумно, — кивнул Марк. — Нам надобно такое место, где мы творить могли бы…

— Чего-чего?

— Я имею в виду, устроить лабораторию. Мы учёные, помни об этом.

— Не сердись, — улыбнулся Януарий. — Мы не собираемся писать философские трактаты. Мы будем создавать оружие для будущих сражений за свободу.

— Да, правильно, оружие, — согласился Марк. — Оружие, какого не было у галлов никогда. А у тебя будет. В обмен нам обеспечь условия для творчества и безопасность. Понятно, благородный друг?

* * *

148-й Год Кракена (1786),

7 апреля, Галлия, Нарбонна

Принц вернулся в город к обеду. Погода стремительно портилась. Благое солнце скрывалось за пеленой свинцовых туч, становилось ветрено и сыро. Некогда шумная столица юго-западной Галлии как будто спала. Хмурые стражники без звука пропустили Варга через городские ворота и проводили сонными взглядами. В самый разгар дня улицы были пустынны.

В Нарбоннской Галлии царил мир.

Современная Нарбонна стояла в десяти гермах от древнего римского поселения. Она сформировалась вокруг средневековой крепости, построенной на холме верингами, или норвегами, то есть «северными людьми», в пору завоевания ими Галлии; а случилось это завоевание, как говорят легенды, тысячу лет тому назад.

Цитадель возводили добрые мастера. Стены творили из грубо отесанных блоков, но укладывали эти блоки плотно друг к другу. Стены были отвесными, высокими и толстыми. Их венчал парапет с прямоугольными зубцами. В крепость вели единственные ворота с тяжелой стальной решеткой и подъемным мостом над широким рвом с водой. История минувших веков запечатлелась на крепостных стенах: вот отметины от снарядов баллист и катапульт, вот следы от пушечных ядер, вот чёрные пятна от пламени огнемётов, а вот древний камень словно плачет — это поработали тепловые излучатели на эфиритовых кристаллах…

Внутри крепость представляла собой крохотный город. Посреди возвышался строгий замок с положенной башней-донжоном, имелся двор, по периметру двора стояли дома для рыцарей, родичей господина и его челядинцев. Разумеется, были здесь и кузницы, и пекарни, и небольшой сад с огородом на задворках, и всякие мастерские, и сад с огородами. Конечно же, в подвалах замка винные погреба соседствовали с тюрьмой для особо опасных государственных преступников, из которой, естественно, никому ещё не удавалось убежать. На вершине донжона постоянно дежурили вперёдсмотрящие.

Средневековый Нарбоннский замок закономерно превратился в дворец правящего герцога. Нынче цитадель украшали два стяга: алый с белыми лилиями, флаг Нарбоннской Галлии, и белый с двенадцатью разноцветными звездами, каждая о двенадцати лучах, — флаг Аморийской империи.

Вообще же имперские стяги соседствовали с нарбоннскими знамёнами не только во дворце герцога Круна, но и везде, где признавали его власть. А подле стягов со звёздами обязательно находилось место для аморийского герба, грозного орла с распростёртыми крыльями, сжимающего в когтях весь земной шар, для изваяний богов-аватаров, статуй Фортуната-Основателя и нынешнего августа Виктора V, а также прочих наглядных свидетельств покорности юго-западного удела власти Божественного императора. Даже самому внимательному взгляду не удалось бы приметить ни единого изображения Донара-Всеотца, Вотана Мудрого, Прекрасноволосой Фригг либо других «языческих идолов» — для «ипостасей Хаоса» в Нарбоннии больше не осталось места.

Мост был опущен, и Варг беспрепятственно въехал в цитадель. Обширный двор оказался пуст, лишь в глубине его на эшафоте за ноги был подвешен труп казнённого; кровь капала из разрубленной шеи, а голова виднелась рядом, насаженная на алебарду. От такого зрелища принц Варг содрогнулся, со злости и обиды закусил губу и выругался; он до самого конца не верил, что отец решится казнить своего лучшего друга. Бывшего друга. Судить — да, но не казнить же!..

Граф Седвик когда-то правил в северной Британии, на самой границе с Каледонией. Там, в сумрачных горах, он без малого четверть века отбивался от других графов, баронов и танов, приласканных амореями цепных собак. Война закончилась разрушением графского замка и разделом владений Седвика между покорными Божественной власти федератами. Сам граф Седвик чудом избежал плена. После долгих лет скитаний он нашел пристанище в Нарбонне, где стал убеждённым и преданным соратником герцога Круна. Крун настолько доверял Седвику, что отдал ему на воспитание своего единственного сына. Варг полюбил старого графа, почти как отца, а в последнее время даже больше, чем отца.

Кто кого предал в итоге, разобраться нелегко. Когда Крун решил отправиться в Темисию, Седвик обвинил его в измене и попытался свергнуть. Но принц Варг отказался возглавить мятеж против отца, и Седвик был схвачен. Пока Крун отсутствовал в Нарбонне, неугомонному графу удалось освободиться и затеять новый мятеж. По возвращении герцога Седвик бежал к пиратам Эгейского моря, но там его достали щупальца вездесущей имперской охранки. По приказу из Темисии мятежного графа доставили в Нарбонну, то есть на место последнего преступления: княгиня София Юстина, новый министр колоний, пожелала, чтобы герцог Крун собственной властью примерно покарал смутьяна.

И это случилось: графу Седвику отрубили голову.

Варг отвел коня в стойло и направился к себе. Неожиданно дорогу ему преградил барон Фальдр, служивший у Круна начальником стражи и, по совместительству, командующим нарбоннской армией.

— Мой принц, — сказал Фальдр, — хорошо, что вы вернулись. Ваш отец требует вас к себе.

Варг измерил начальника стражи хмурым взглядом и, отодвинув рукой, направился дальше.

— Мой принц, таков приказ герцога, вашего отца, — не отставал Фальдр. — Вам надлежит немедленно явиться к государю!

— Я с вечера не ел, — пробурчал Варг. — Пообедаю и приду. Так и доложи государю.

Барон Фальдр схватил его за рукав куртки.

— Прошу вас, принц! Герцог гневен. Лучше бы вам…

Варг расхохотался.

— Гневен, говоришь? А по-моему, у него нынче праздник! Как не праздновать казнь смутьяна Седвика?

Начальник стражи насупился и через силу прошептал:

— Его светлость повелел мне привести вас к нему, как только вы появитесь. Мне очень жаль, мой принц.

За спиной барона Фальдра появились ещё несколько рыцарей.

— Мне тоже жаль, барон, что ты превратился в холуя. А ведь недавно мы в одной палатке спали, помнишь, в ночь перед Массильской битвой?

Фальдр побледнел. Не дожидаясь его ответа, Варг направился в апартаменты герцога.

Принц нашел отца в тронном зале. Правящий герцог Нарбоннский полулежал на большом, с высокой спинкой, кресле из слоновой кости, служившем ему троном. Лицо Круна покрывала ставшая уже привычной бледность. Ворот был распахнут, правая рука была где-то под рубахой, а левая покоилась на подлокотнике трона.

Крун был не один — у окна стояла и говорила ему что-то принцесса Кримхильда. Когда Варг вошел, она оборвала свою речь и обернулась к нему. Её губы сложились в усмешку, и она сказала:

— А-а, явился, наконец… охотник!

Принц пробежался взглядом по лицу сестры. За те месяцы, что минули со времени поездки в Миклагард, Кримхильда изменилась совершенно. Куда и девалась её девичья робость! Медленно, но верно дочь герцога приобретала повадки госпожи. Сначала она заставила считаться с собой челядинцев, затем взялась за наведение порядка в хозяйстве дворца, наконец, стала устраивать собственные выезды в город и за его пределы. Роскошные платиновые волосы свои Кримхильда больше не прятала, они складывались в одну большую косу, когда принцесса была дома, или развевались на ветру, когда она мчалась подле отца и брата на охоте. Аморийские облегающие одежды она, впрочем, носить избегала, но и прежние платья-рубахи игнорировала, предпочитая облачаться в мужские куртки и штаны, в которых, нужно признать, выглядела весьма и весьма элегантно.

Само собой разумеется, подобное поведение принцессы не осталось незамеченным. Однажды ей сделала замечание старая служанка — больше эту служанку во дворце не видели. На принцессу жаловались отцу, герцогу Круну, но он только пожимал плечами, иногда замечал, что дочь у него уже взрослая и сама знает, как себя вести. При полном попустительстве отца Кримхильда постепенно прибрала к рукам управление дворцовым хозяйством, и челядинцы почувствовали её жестокую руку.

Три месяца тому назад, в январе, случилось и вовсе удивительное событие. В тронном зале собрался государственный совет. Присутствовали все бароны герцогства. Крун вошёл, сопровождаемый сыном, наследником престола, и… дочерью! Вошёл — и объявил о начале собрания. Бароны молчали: они ждали, когда единственная женщина покинет их, так как известно, дела правления — не для женских ушей. А она стояла подле трона отца и не выказывала желания уходить. Как ни в чем не бывало герцог Крун объявил первый вопрос; баронам предстояло высказаться насчет того, отправлять или не отправлять сыновей на учёбу в Империю. Барон Старкад не выдержал и вспылил по поводу присутствия Кримхильды. В ответ Крун разразился гневной и страстной речью, смысл которой заключался в следующем: дочь моя не глупее всякого из вас, и она будет участвовать в совете, а кому это не нравится, тот пусть убирается на все четыре стороны. Тогда убрались пятеро из двадцати восьми баронов, остальные смущённо молчали.

В тот раз принцесса не выступала. Не открывала рта она и на втором, и на третьем совете, приучая баронов к своему присутствию. Однако на четвёртом совете, месяц тому назад, герцог сам обратился к ней, — то рассматривали вопрос об устройстве новой гавани на берегу Внутреннего моря, — и Кримхильда ответила: да, мой государь, гавань нужна, так как вследствие заключения мира поток товаров увеличился, а прежний порт не в состоянии принимать большие имперские корабли. Затем она стала давать советы, какая именно гавань нужна, сколько и каких кораблей разумно принимать в месяц. Варг, сильно раздосадованный новой политикой отца в целом и наглостью сестры в частности, принялся активно возражать… куда там! Герцог грубо оборвал сына и с горечью заметил, мол, стыдно брату быть глупее сестры. Бароны угрюмо молчали, избегая смотреть на эту странную троицу.

Всё чаще и чаще Варг заставал Кримхильду в апартаментах отца. И добро бы они беседовали о погоде, об искусстве, об охоте, наконец, — но Крун обсуждал с дочерью политические дела! Протест и злость, помноженные на ревность, играли в душе Варга, он пытался вмешиваться в беседы отца и сестры… это плохо у него получалось, такие вторжения обычно заканчивались скандалами, Крун обзывал сына глупцом, а затем попросту выгонял из своих покоев. Варг топил обиду в воинских тренировках, в охоте и даже в вине, чего за ним не замечалось раньше. Однажды принц напился так, что не смог явиться на очередной государственный совет. Это было неделю тому назад; с тех пор, между прочим, герцог фактически отстранил наследника от каких-либо дел. А третьего дня принцесса Кримхильда от имени отца принимала послов тевтонского короля и беседовала с ними.

Варг знал, конечно, откуда растут уши. Основное время сестра проводила не у отца и даже не у мужа, Виктора Лонгина, который, видимо, боялся высовываться из своих покоев, а в компании так называемых миссионеров. Эти подозрительные личности вроде бы занимались устройством аватарианской веры, но Варг не сомневался: это шпионы Софии Юстины. Кримхильда не скрывала, что постоянно переписывается со своей аморейской «подругой»; и дня не проходило без славословий в адрес дочери первого министра; княгиня София, как живое божество, постоянно присутствовала и безраздельно царила в мыслях принцессы Кримхильды. По мере того, как почва уходила у него из-под ног, принц Варг всё отчетливее сознавал, насколько умна, предусмотрительна и настойчива София Юстина; отец, сестра и все прочие часто казались ему не более чем марионетками, которых министр колоний Империи умудрялась в нужные моменты дёргать за ниточки, даже находясь в тысячах герм от Нарбонны. О, сколь наивной была его надежда вернуть прежнего отца на родине! Родина была здесь, в Нарбоннии, а отец остался в Миклагарде, в цепких объятиях лукавой аморейской змеи…

— А-а, явился наконец… охотник! — сказала принцесса Кримхильда.

Она смотрела на брата с вызывающим презрением и даже со злорадством. Он ответил ей полным ненависти взглядом; он ненавидел в ней лазутчицу проклятых амореев, которая захватила и пленила прежнюю его сестру. Не отвечая Кримхильде, Варг преклонил голову перед троном и спросил:

— Ты звал меня, мой государь?

Отцом давно уж герцога не называл он.

Крун посмотрел на него невидящим взором. Как будто не на сына глядел герцог, а всматривался куда-то в даль, туда, где ожидал его увидеть. Голос отца прозвучал хрипло, глухо, точно из другой комнаты, из другого мира… а слова его привели Варга в замешательство:

— Сын… где ты прячешь Ульпинов?

Повисла мучительная тишина. Крун молчал, ожидая ответа; стройная фигура Кримхильды застыла у окна, загораживая солнечный свет; молчал и Варг, так как знал, что не сможет ответить с должным достоинством и хладнокровием. В сущности, должного ответа и не было у него, не было никакого: правду врагам сказать он не мог, а лжи они всё равно не поверят.

Варг смотрел на отца таким же невидящим взором и размышлял: «Кто-то выдал меня… Кто угодно мог. Никому нынче верить нельзя, ни рыцарю, ни разбойнику. Разве что, Ромуальду можно; этот не предаст. Но кто другой, кроме него, знал об Ульпинах? Никто не знал! Так откуда же?».

Левая рука герцога резко взметнулась, на лету складываясь в кулак; этот всё ещё железный кулак грохнул по подлокотнику трона. Крун выпрямился и проревел:

— Я желаю знать, куда ты спрятал окаянных колдунов! Отпираться бесполезно, мне известно всё! Ну, отвечай, злосчастный сын!

— Пусть она уйдёт, — Варг мотнул головой в сторону сестры.

Кримхильда скрестила руки на груди и надменно заметила:

— Я не уйду. Мне тоже интересно.

— Тогда я не отвечу!

Повисла тишина. Крун решал, что для него важнее. И он выбрал.

— Ты мне ответишь, как велю и когда велю! Ну, отвечай!

— А не отвечу! — с тихой злостью молвил Варг. — Я тебе не раб!

Кримхильда выступила вперед и встала перед братом.

— Нам известно, что ты вновь с ними связался, — промолвила она. — Ещё известно нам, что ты нас ненавидишь, меня и моего отца. Но если хотя бы капля разума в тебе осталось, ответь отцу! Скажи нам, где скрываются Ульпины! Пойми же, наконец, они слуги дьявола, они злодеи! Они тебя погубят, младший брат!

— И это всё? — усмехнулся он. — По-моему, твоя хозяйка в Миклагарде говорила красивее!

Гримаса бешенства исказила лицо Кримхильды, превратив его в маску разгневанной фурии. Принцесса замахнулась, чтобы влепить брату пощечину, но он перехватил её руку и сильно сжал запястье. Кримхильда прикусила губу, чтобы не закричать. Он сжал ещё сильнее. Сестра открыла рот, однако не для крика. Она прошептала, с достоинством, какого он от неё не ждал:

— Ты просто дикий вепрь, ты глуп, ты не силён, ты жалок. Тебе нас не сломить, не испугать! А ну-ка, отпусти!

Он разжал руку. Принцесса встала рядом с отцом и положила руку ему на плечо. Принц стоял перед ними, как нашкодивший ребёнок.

— Спрашиваю в последний раз. — сказал Крун. — Где колдуны Ульпины?

— Там, где тебе их не достать, — усмехнулся Варг. — По-твоему, я выдам их тебе? Выдам для расправы? Так ты меня, выходит, совсем не знаешь, ты, который породил и вырастил меня!

— Стража!! — взревел герцог.

Явились барон Фальдр и с ними трое рыцарей.

Указывая на сына, герцог Крун повелел:

— В темницу его! На самый нижний ярус, в одиночную камеру. Приставить круглосуточную стражу. Не кормить, пусть только воду пьёт. Исполняй!

Начальник стражи не решился сдвинуться с места. Он понимал, что герцог не шутит, и ещё барон Фальдр видел презрительную усмешку на лице принца Варга.

— Исполняй, Хель тебя побери! — рявкнул герцог.

Фальдр поклонился и сделал шаг к принцу. Варг вызывающе осклабился. Фальдр остановился и переспросил:

— Государь, я должен арестовать вашего сына, наследника престола?

Герцогский кулак снова грохнул по подлокотнику. По лицу Круна пробежала гримаса. Кримхильда бросила на него обеспокоенный взгляд. Она-то знала, что это была гримаса боли, которую терпел её отец.

— Да, арестуй принца, — сипло повторил Крун, — немедля арестуй! Я, что, неясно говорю?

— Ты говоришь по-аморейски, государь, — ухмыльнулся Варг, — вот почему они тебя не понимают!

На самом деле герцог Крун говорил, конечно же, по-галльски.

***

Как только Варга увели, Кримхильда позвала врачей — тех самых, аморийских. Врачи облегчили страдания Круна, и он их отослал. Они остались в тронном зале одни, отец и его дочь.

— Он это сделал… — простонал герцог. — Он сделал это, да…

— Он это сделал, — кивнула дочь. — Он тебя предал. Вы с княгиней Софией спасли его от верной смерти там, в Темисии, а он ответил на благодеяние изменой. Он вонзил меч в твою спину. Зловещих колдунов, еретиков, слуг дьявола, он предпочёл тебе, отец.

Крун посмотрел на Кримхильду. Плотно сжатые губы, ясные зелёные глаза, резкие скулы, придающие лицу волевое и хищное выражение. Гордый и уверенный взгляд. Словно и не его дочь. Словно другая женщина, — та, из Миклагарда, — вселилась духом в Кримхильду. А как же дочь, которая была, — она исчезла?

— Проклятие!.. Ну почему ты не мужчина? — вырвалось у герцога.

— Я твоя кровь, — ответила принцесса. — Ты живешь во мне, отец, и я — твоя! Я никогда тебя не осужу и не оставлю. Люблю тебя таким, каков ты есть. Поверь, мне тоже горько, что ты лишился сына, а я лишилась брата. Но у меня есть ты, а у тебя есть я, и вместе мы… мы справимся с этой изменой.

— Я люблю тебя, дочь, очень люблю. Мне страшно… Я не говорил тебе… теперь скажу! Мне страшно видеть их, моих баронов… и тебя!

— Отец, я не боюсь твоих баронов.

— Но я боюсь! Боюсь не их, а за тебя!.. Прости меня, Кримхильда.

Принцесса вздохнула, вспомнила наставления Софии Юстины и сказала:

— Не думай о дурном, отец. Ты ещё долго проживешь. Они ко мне привыкнут.

Глава одиннадцатая, в которой узник подземной темницы принимает неожиданных посетителей

148-й Год Кракена (1786),

13 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога

Из дневниковых записей Януария Ульпина

Его камера была узкой и длинной, как кишка. Я подозреваю, что на этом месте когда-то были катакомбы, возможно, во времена римлян, а может, и ещё раньше. Подземелья герцогского дворца явно были старше и города, и крепости над ними. Века не пощадили древний лабиринт: большинство ходов засыпало землёй, а остальные люди приспособили для заточения себе подобных.

В широком подземном коридоре чадили факелы. У двери принца дежурили двое. Они не заметили меня, и я погрузил их в благостный сон. Дверь в камеру была тяжёлой, из толстых листов чугуна, её закрывали на три замка, причем ключей у стражников не оказалось. Мне стало ясно, что взломать дверь и освободить принца силой невозможно.

С той стороны двери я увидел частую стальную решетку. Она делила камеру на две половины; принц Варг был за решёткой. Обследовав её, я понял, что решётка не имеет своего замка, а поднимается вверх; где-то там, наверху, и находится подъёмный механизм.

Принц спал у стены, когда я появился. Его щиколотки обвивали змеи кандалов, которые цепями крепились к кольцам в стене. Ни лежанки, ни стула, ни стола в камере не было. Не заметил я и средств для отправления естественных надобностей. С потолка нудно капала вода, собираясь в большую лужу в самом центре камеры. По-видимому, эту воду принц и пил.

O, tempora! O, mores!³⁵ Глядя на это, нелегко поверить, что живу в конце восемнадцатого столетия. Вот он, мир, над которым владычествуют аватары, — здесь, в этом каменном мешке, а не в «блистательной» Темисии!

Я негромко кашлянул. Мой друг варвар тотчас пробудился и уставился на меня. Волосы на его голове зашевелились и встали дыбом.

— Изыди! Изыди, злобное исчадие, обратно в Хель!

— Н-да… — улыбнулся я. — Так-то ты встречаешь друга!

— Не верю! — простонал он. — Не верю в тебя! Тебя нет! Ты мне снишься!

— Пустой разговор, — заметил я. — Сам понимаешь, я тебе не снюсь.

— Этого не может быть! Как ты попал сюда?

— Вот так и попал.

С этими словами я шагнул вперёд, к принцу, и прошёл сквозь решётку. Мне показалось, что глаза Варга вылезут из орбит. Стоило больших усилий не расхохотаться.

— Это просто голографическая проекция. Меня здесь нет, а где я, ты сам знаешь. Перед тобой не я, а только лишь моё изображение. Понятно, благородный друг?

Принц отчаянно замотал головой. Бедняга! Конечно, откуда ему знать, что такое голографическая проекция. Он-то полагает, это колдовство.

— Н-да, неприятное место. Признаюсь, нас с отцом содержали в большем комфорте. А тебя твой собственный отец засунул в эту мышеловку!

Напоминание об отце заставило принца подавить свой страх. Волосы на голове немного успокоились.

— Он приходил, — пробурчал принц. — Стоял тут чуть не на коленях. Плакал. Молил меня. Хотел, чтоб я вас выдал.

— Я научу тебя, как отключаться во время пытки. Это тебе поможет.

Он усмехнулся:

— Я пытки не боюсь. Выдержу. Я опасаюсь только колдовства. А что, если такой, как ты, вдруг явится и заморочит меня? А я во сне ему скажу не то, что надо.

— Людей, отважных духом, «заморочить» нелегко, — ответил я. — Гипноз хорош для слабаков. Это во-первых. И во-вторых, таких, как я и мой отец, в окрестности двух тысяч герм навряд ли можно отыскать! А хочешь знать, что в-третьих?

Принц заинтересованно кивнул и вдруг протянул ко мне руку. Она беспрепятственно прошла через мой «плащ». Варг испуганно отдёрнул руку.

— Чудеса! — прошептал он.

— А в-третьих, твой отец не просто так заглядывал к тебе. Что в городе творится, ты не знаешь? Конечно, ты не знаешь, откуда тебе знать. А в городе восстание! Народ потребовал освободить тебя.

Огонь восторга вспыхнул в синих глазах принца — и тут же погас.

— Пустое. Солдаты герцога подавят и этот мятеж. Жаль моих друзей. Они могли бы мне… могли бы нам ещё сгодиться!

— Правильно мыслишь, — похвалил я его. — И всё же. Тенденция ясна. Чем дальше, тем сложнее твоему отцу удерживать тебя в темнице. Тебе ведь даже обвинение не предъявили.

Он невесело ухмыльнулся:

— О чём ты говоришь, Ульпин? Какое обвинение? У нас тут не Империя, у нас присяжных нет и нет судов. Не говорю уже об адвокатах! Мы варвары, неужто ты забыл? Прикажет герцог, и конец на этом! Вот приказал отец меня арестовать, ну, я и арестован. Велел мне пищи не давать — и не дают мне пищи! А между прочим, который день я тут сижу?

— Седьмой.

— Хм!.. Он, что же, голодом меня собрался уморить?

— По нашим данным, пищу тебе дадут сегодня.

— А ты откуда знаешь?

— Давай с тобой договоримся, друг. Таких вопросов больше мне не задавай. А моему отцу — тем более. Но не потому, что мы скрываем от тебя ответы. По иной причине. Любой ответ наш будет пахнуть колдовством, а мы с отцом вовсе не хотим, чтобы ты полагал нас колдунами. Мы всего лишь скромные друзья науки.

Принц поёжился.

— Как же, скромные вы… Ну, ладно. А вытащить меня сумеете?

Вот он, главный вопрос! Я ждал, что принц его задаст.

— Ещё не время, — ответил я. — Для дела будет лучше тебе пока что посидеть в темнице.

На моих глазах он стал наливаться гневом. Я понимал его. Принцу обидно. Он нас освобождал два раза. И что же? Вдруг он слышит, мол, для дела лучше посидеть в темнице! Ему, молодому, сильному, энергичному юноше, воину, принцу, рыцарю, — сидеть в цепях в этой норе, на одной воде! Кому бы не было обидно?

Предвосхищая все его претензии, я кратко и доступно для него пояснил, какая польза может быть для дела, если он останется в темнице, и какой ущерб случится, если он сбежит сейчас. Принц слушал меня, сначала, правда, порывался прервать обидными словами, затем внимал, открывши рот; а когда я закончил, он покачал головой и промолвил:

— Теперь я понимаю, почему тебя и твоего отца сама Юстина боится. А говоришь, вы скромные друзья науки!

— Политика и психология — суть высшие науки. Не зная душу человека, ты не научишься побеждать. Бессмысленно ковать оружие из стали, если не владеешь истинным оружием внутри себя.

— Скажи… сколько тебе лет, друг?

— Двадцать два, — улыбнулся я, — мы с тобой ровесники.

— А не врёшь? Выглядишь ты…

— Знаю. Это всё проклятый Эфир! Мы с отцом жили в Мемноне, в священной столице Империи.

— А, это тот тайный город амореев, который мы называем Хельгардом.

— Да, вы его зовёте «Городом Зла». И вы правы! Ибо там, в Мемноне, рождается могущество Империи Чудовищ. Там Хрустальная Гора, там добывают кристаллы-эфириты, там звезда Эфира сияет над Храмом Фатума… Она сияет и поражает всё и всех вокруг, от мертвых камней до животных и людей. О, эфир животворящий! Ты думаешь, мой благородный друг, эфир — это только благо? Думаешь, эфир — это дармовая сила, это машины, движущиеся сами по себе, это пушки, которые не нужно заряжать, думаешь, это милость богов? Н-да, милость!.. Мы с отцом прожили в теополисе пять лет. В Священном Городе, что скрывается в толще Хрустальной Горы… немногие выдерживают столько! Мы изучали науки, и мы постигли истину… ту истину, которую невежды и враги называют ересью! Эфир отомстил нам: да, мне только двадцать два, а выгляжу вдвое старше! Если не втрое… Однако ни о чём я не жалею: губительное излучение Эфира поразило только моё тело, а душу — прояснило! Я стал свободен; клянусь, в свои-то годы я больше прожил на свободе, чем все мои соотечественники за сотни лет!

Мне хотелось ещё очень и очень многое сказать этому благородному юноше, которого послал нам Единый, — но в это самое время послышался скрежет ключа в двери. Мне пришлось попрощаться с принцем и исчезнуть.

Бедняга варвар! Он так и не понял, каким же чудом я проник в его темницу. И тем более не понял, как я из неё исчез.

Отец считает, это даже хорошо: таинственность есть власть, а когда всё ясно, для власти места нет. Власть нам потребуется вскоре. Мы разобрались в обстановке и наметили план, как сотворить из Варга орудие нашей священной мести Империи. Поистине, идеальное орудие! Его руками мы вымостим для всех народов Ойкумены дорогу к справедливости, свободе, счастью.

— Мы будем идиотами, если не воспользуемся столь благоприятной возможностью, — говорил отец.

* * *

Чугунная дверь с ужасным скрежетом отворилась. Варг, ещё не успевший отойти от встречи с живым призраком молодого Ульпина, оторопело взирал на новое чудное явление. Принц видел в дверном проеме барона Фальдра, начальника герцогской стражи, и ещё двоих рыцарей. Они сопровождали девушку. Тонкий стан под традиционным галльским платьем-рубахой, маленькие руки, правильный овал лица, отмеченный аристократизмом, прямой носик, волосы спрятаны под головной платок, большие глаза, распухшие от слез…

Увидев Варга, девушка вырвалась вперед и припала к прутьям стальной решетки.

— Любимый!.. Мой любимый! Ты жив, какое счастье!

Барон Фальдр тактично затворил дверь с той стороны, оставляя принца наедине с женой.

Как всегда в присутствии Доротеи, Варг испытал некоторое смущение. Он разрывался между разумом и чувствами. Разум подсказывал ему: эта женщина, дочь князя и сенатора Корнелия Марцеллина, — лазутчица амореев, шпионка, приставленная к нему с целью покрепче привязать его к ненавистной Империи. Но чувства… неожиданно родившиеся чувства к этой странной девушке заставляли забывать о пропасти, разделявшей их.

Полгода они жили вместе. Он никогда ещё не встречал такой терпеливой, чуткой, покорной женщины. Доротея молчаливо сносила его презрение, его ненависть, его недоверие. Три месяца тому назад он узнал, что она носит его ребенка. Нынче у неё заканчивался шестой месяц беременности, и материнский живот уже начинал проявляться.

Доротея Марцеллина оставалась, пожалуй, единственным живым существом, которое всегда и во всём соглашалось с ним. Даже верный Ромуальд иногда возражал. Она — ни разу. Принца мучило подозрение, что жена играет с ним в поддавки, чтобы затем вовлечь в какую-нибудь жестокую ловушку; принц внимательно следил за ней, и Ромуальд, и другие соратники принца следили. Ничего! Доротея не общалась с аморейскими «миссионерами», ни разу не была замечена в попытке передать им письма, документы, вещи. Она не проявляла ни малейшего интереса к прежней родине, ни малейшей ностальгии по Темисии, по отцовскому дворцу, по былой богатой жизни. Свободное время своё она проводила, прилежно изучая галльский язык и обычаи нарбоннского народа.

Не замечая за женой предательского поведения, принц Варг стал подозревать, что она попросту глупа. Проверяя эту догадку, он устроил ей несколько нелёгких испытаний. Однажды, например, в горницу к Доротее явился незваный тевтонский купец. Он вручил девушке дары, якобы в знак уважения к её мужу принцу, и, как бы между делом, принялся выспрашивать о жизни Варга, о его взглядах, о планах принца на будущее, когда он станет нарбоннским герцогом. Сам Варг в это время стоял за дверью и подслушивал. Разговор с «купцом» закончился тем, что Доротея вернула ему все дары и вежливо, но строго, потребовала оставить её. Ничего, даже отдаленно похожее на тайны мужа, она «купцу» не рассказала. Скорее, наоборот: принцу почудилось, будто жена на самом деле раскусила этого «купца».

Со временем он пришёл к выводу, что Доротея достаточно умна. Он начал проявлять к ней интерес не только плотский. Вечерами они беседовали, причём о разном; о чём бы ни заговаривал принц, оказывалось, жена в состоянии поддерживать разговор. Варг ловил себя на мысли, что в некоторых делах Доротея разбирается лучше его, например, в науках и искусствах. Но она никогда не пыталась одержать над ним интеллектуальную победу; напротив, как только Доротея замечала, что муж «плывёт» в разговоре, она умело сворачивала беседу в такое русло, чтобы Варг вновь ощущал себя первым. Будучи сам человеком умным, молодой принц хорошо понимал незатейливую игру жены. Но раздражения не было; подсознательно Варг испытывал благодарность за понимание, чуткость и верность.

Недоверчивый по натуре и в силу сложившихся обстоятельств, принц мучительно искать ответы, в чём причина столь странного для аморейки поведения жены. Достойных ответов не было, кроме одного, о котором не уставала твердить сама Доротея: единственной причиной была любовь! И верно: все вокруг видели, что аморейская княжна без памяти влюблена в мятежного варварского принца. Эта тема постоянно присутствовала в пересудах, о ней говорили и в кабаках Нарбонны, и в дальних баронских замках. Сперва, разумеется, аморейку только осуждали, и принца порицали за брак с нею. Но со временем Доротея стала внушать нарбоннцам всё большую и большую симпатию, особенно простому люду, далекому от высокой политики, и особенно на фоне вызывающего поведения другой всем известной женщины, принцессы Кримхильды. Молодой Варг был всеобщим любимцем; вскоре его популярность в народе перенеслась и на Доротею; говорили, мол, у такого мужчины, как наш принц, не может быть плохой жены.

Популярность наследника и его жены, конечно же, тревожила «миссионеров». Доротея упорно отказывалась водить с ними общие дела, даже с самим послом Империи, давним соратником отца высокородным патрисом Луцием Руфином. «Миссионеры» прилежно доносили вести из Нарбонны в Темисию, предоставляя богатую пищу для размышлений Софии Юстине и Корнелию Марцеллину. Но если первая получала всё новые и новые основания для беспокойства, то второй в мыслях своих не уставал хвалить умную и старательную дочь.

Сам Варг постоянно ожидал какого-нибудь подвоха, если не от жены, так в связи с женой; ему казалось, что из каждой замочной скважины глядят лазутчики Софии Юстины; что же до Корнелия Марцеллина, Варг не сомневался: его люди тоже здесь, в Нарбонне, и не бездействуют. Острое соперничество Юстины и Марцеллина не было секретом для принца, равно как и то, что в этом соперничестве оба потомка Фортуната-Основателя уготовили нарбоннским галлам незавидную роль фишек для своей игры за власть.

— Зачем пришла? — нарочито грубо спросил он.

— Ты жив! Жив… — прошептала девушка. — Я счастлива! Скоро тебе принесут поесть.

«Странно, — подумал Варг. — Ульпин тоже говорил об этом. Они, что, сговорились?»

Доротея пошатнулась и, чтобы не упасть, вынуждена была вцепиться в прутья решетки. Варг встал, приблизился к жене, насколько позволяли ему кандалы. Даже в тусклом свете огарка он обнаружил неприятные изменения в её облике: румяное прежде лицо Доротеи теперь казалось бледным и осунувшимся, губы были серыми, а глаза запавшими, и не одни лишь слезы могли быть тому причиной…

— Что с тобой? — резко спросил он.

Девушка улыбнулась; он понял, что эта улыбка далась ей нелегко.

— Со мной — ничего, — ответила Доротея. — Я была расстроена из-за тебя, любимый.

— Дай мне свою руку!

— Зачем? — испуганно спросила жена.

— Дай, говорю!

Девушка вздохнула, но не осмелилась возражать. Тонкая рука прошла сквозь клетку решетки, достав как раз до ладони Варга. Кисть была белая и холодная, а пальцы едва шевелились… кожа и кости!

— Что ты с собой сделала?

— Я? Ничего…

— Тогда кто? Говори!

— Прости, — Доротея всхлипнула и убрала руку. — Но иначе бы меня к тебе не пропустили!

У Варга закружилась голова — от стыда, гнева… и благодарности! Он всё понял.

— Ты голодала, да?

— Да… — прошептала Доротея. — Как только узнала, что ты в темнице… на одной воде! Я пришла к твоему отцу и сказала: буду пить воду, как он, и всё тут! Пока моего мужа не начнут кормить и пока меня к нему не пропустят. Отец твой разозлился, а она…

— Кримхильда?

— Да, она посоветовала ему посадить меня под домашний арест и кормить насильно. Они пытались… — девушка через силу улыбнулась, — но я выплёвывала пищу! И они сдались…

Варг до крови закусил губу, чтобы не заплакать и не зарычать. Вот оно как получилось! Родные отец и сестра морят его голодом в сыром подземелье, а эта хрупкая девчушка, аморейка, сенаторская дочка, нашла в себе силы для недельной голодовки… и всё это ради него, ради Варга!

— Ты не должна была так поступать, Дора, — проговорил он. — Наш ребёнок…

— С ним ничего не случится, — быстро сказала она. — Мои соки питают его. Наш ребенок появится на свет здоровым и красивым. Как ты, любимый!

— Сегодня же, сейчас, ты прекратишь голодовку! Я требую!

— Хорошо. Мы победили, можно и поесть.

— Погоди, ещё не победили. Скажи, что в городе творится?

— О-о, тут такое было! Народ ходил к дворцу и требовал от герцога освободить тебя.

— Ходил?

— Прости. Герцог велел разогнать толпу. И её разогнали. Я слышала, десятки человек убиты, а заводилы арестованы, завтра их казнят.

«Я так и знал! — с горечью подумал Варг. — О, разве это справедливо: я ничего ещё не сделал для моих людей, а они уже гибнут за меня?»

— Но есть и хорошие новости, — продолжала Доротея. — Ромуальд и с ним ещё пятеро твоих друзей… они сбежали из Нарбонны. И правильно сделали, потому что Кримхильда советовала герцогу арестовать и их. Ещё я видела, как барон Видар и барон Старкад вместе ходили к герцогу просить за тебя… и я подумала, что если эти двое решились действовать совместно, то и другие бароны… во всяком случае, большинство… тоже за тебя!

Гордость за жену проникла в сердце принца, и он подумал: «Какая умница моя Дора! Так и есть. Видар и Старкад друг друга ненавидят, потому что дед Видара когда-то изнасиловал мать Старкада. Но оба барона — честные рыцари, и оба за меня, и оба ненавидят пришлых амореев. Действительно, хороший признак, если они к отцу ходили вместе!».

— А что отец?

Доротея виновато опустила глаза.

— Не знаю.

— А что ты думаешь сама?

Девушка изумленно посмотрела на него. Никогда прежде муж не спрашивал её мнения, а тем более по вопросу, касающемуся политики. Однако он касался не только политики, но и самой жизни принца, поэтому Доротея бестрепетно ответила:

— Я думаю, по доброй воле герцог не выпустит тебя. Прости.

Варг усмехнулся.

— Тебе незачем извиняться. Ты поступила, как верная жена. Могла схитрить, могла слукавить, могла сказать, мол, скоро из темницы выйдешь, — но ты сказала правду. И вот я думаю… ты ведь понимаешь, у меня полно времени для раздумий… откуда ты взялась такая? Не могу понять!

— А что тут понимать? — с болью и надеждой воскликнула Доротея. — Я люблю тебя, это пойми, люблю!

Принц отвернулся.

— Не знаю. А вдруг через тебя отец твой Марцеллин готовит мне ловушку?

Следующие слова девушки изумили его и заставили задуматься. Она сказала:

— Может быть. Отец — это отец. Тебе ли этого не знать, каков бывает отец? Но я… люблю тебя! И мне неважно, что замышляет мой отец! Хочешь — верь мне, а хочешь — не верь, но я скажу: тебя, любимый, не оставлю… никогда! Что бы ни сотворил Корнелий, он больше мне не господин! Ты — господин моей души, мой муж!

Дверь отворилась снова, и фигура в проеме произнесла голосом барона Фальдра:

— Свидание окончено, мой принц. А вы, княжна…

— Барон, постойте! — воскликнула Доротея. — Минутку дайте мне, всего одну минутку!

Фальдр заколебался, но, уловив выражение лица принца, кивнул и скрылся за дверью. «Похоже, и этот в душе за меня, — подумалось Варгу. — Лишь авторитет герцога сдерживает их. Бароны присягали моему отцу и остаются верны ему, хотя отец уже другой, не тот, кому бароны присягали»

Доротея поманила его к решетке. Их руки снова встретились. От радости, или от волнения, или по какой иной причине руки жены больше не казались Варгу холодными. Нет! Они были тёплыми, ласковыми. Они были руками друга. И принц крепко сжал пальчики жены в своих ладонях: спасибо!

— Мне нужно кое-что ещё тебе сказать, — прошептала Доротея. — Я подслушала разговор Кримхильды с Луцием Руфином. И вот что я узнала. Большой фрегат «Пантикапей» спешит сюда…

— Проклятие! У нас же мир!

— Нет, нет, не то, что ты подумал! Фрегат везет высокого вельможу, генерального инспектора министерства колоний. Его ждут завтра вечером. И знаешь, кто этот инспектор?

Она ему сказала, кто, и храбрый принц не смог сдержать стона:

— Худо наше дело, коли так! Послушай, Дора, если б ты могла…

Жена внимательно выслушала его просьбу, а затем ушла, счастливая и гордая оказанным ей доверием.

Принцу вскоре принесли поесть, но он не думал о еде. Сама жизнь его была в руках у амореев, людей малознакомых и, в сущности, чужих: загадочных еретиков Ульпинов и дочери лукавого сенатора Империи.

Глава двенадцатая, в которой высокий гость из метрополии пытается распутать нарбоннский «гордиев узел»

148-й Год Кракена (1786),

14 апреля, Галлия, Нарбонна и её окрестности

Как и большинство имперских кораблей класса фрегат, «Пантикапей» имел три мачты с трапециевидными парусами и гребной винт на корме. Винт приводился в действие силовой установкой, которую питала энергия Эфира. В прибрежных аморийских водах излучение Эфира было достаточным для достижения скорости двадцать герм в час. Специальная энергетическая рамка, уже знакомая читателю по мобилю-амфибии Софии Юстины, позволяла умножить поступление эфира и увеличить скорость фрегата до сорока-пятидесяти герм в час. Однако на приличных расстояниях от Эфира, например, в Британском море или в Индийском океане, фрегату приходилось включать запасные эфиритовые батареи, чей ресурс, естественно, был ограничен, либо поднимать паруса. Здесь, у южных берегов Галлии, с помощью винта, энергетической рамки и эфиритовых батарей фрегат «Пантикапей» мог развивать скорость до сорока пяти герм в час.

На вооружении фрегата стояли десять пушек среднего калибра и две пружинные баллисты. Пушки размещались по бортам судна, а баллисты — на носу и на корме. Поскольку «ханьский огонь», то есть порох, был официально запрещён Святой Курией как «богопротивное вещество», пневматические пушки стреляли особыми разрывными снарядами, начиненными горючей смесью. Дальность полёта разрывного снаряда из такой пушки не превышала герму, но это всё равно было больше, чем у любого орудия варваров. Пружинные баллисты метали ядра и разрывные снаряда на расстояние до трёх герм. А на носу фрегата размещалось самое грозное его оружие — тепловой излучатель на эфиритовых кристаллах. Кристаллы-эфириты, добытые в Хрустальной Горе Мемнона, образовывали сложную систему линз, которая позволяла получать невидимый направленный луч, раскаленный настолько, что в трёх гермах от излучателя этот луч плавил железо. Тепловой луч эфиритовой пушки не имел ограничения по дальности, однако, чем дальше, тем ниже становилась его температура. На расстоянии в двадцать герм тепловой луч фрегата «палил» не жарче июльского солнца.

Столица нарбоннских галлов стояла в семи гермах от береговой линии. Её строили в те далёкие времена, когда аморийцы ещё не научились устанавливать на своих кораблях эфиритовые излучатели.

Впрочем, для случаев, когда вражеская цитадель скрывалась вдали от берега, у аморийцев находились орудия помощнее. Так, недавно введённый в строй флагманский крейсер «Хатхор» обладал излучателем, который плавил железо на расстоянии в пятьдесят герм. К счастью для мятежников, излучатели всех типов были слишком прожорливы на эфир, весьма громоздки, сложны и опасны в применении. В дальних колониях от них было мало толку, и даже здесь, в Нарбоннской Галлии, практичные и осмотрительные аморийцы никогда не пытались перемещать своё чудо-оружие по суше; на просторах же Океана имперский флот, оснащённый излучателями на эфиритовых кристаллах, господствовал безраздельно.

Итак, вечером четырнадцатого апреля фрегат «Пантикапей» встал на якорь в восьмидесяти мерах от нарбоннского берега. Грозные орудия были спрятаны в бортах, пружинные баллисты зачехлены, башня эфиритового излучателя на носу корабля напоминала вполне мирную капитанскую рубку; флаги Аморийской империи на мачтах реяли вместе с темно-зелеными стягами аватара Кракена, покровителя мореходов, и синими стягами аватара Сфинкса, покровителя дипломатов; нигде не было видно чёрных стягов аватара Симплициссимуса, покровителя воинов, — иными словами, фрегат «Пантикапей» всем видом своим показывал мирные, по отношению к нарбоннским галлам, намерения.

Однако расслабляться встречающим не пришлось. С фрегата спустили четыре шлюпки. Когда шлюпки причалили к берегу, оказалось, что в каждой прибыло по декурии вооружённых до зубов воинов. Молчаливые легионеры быстро рассредоточились по берегу, оттеснив зевак и прочих подозрительных субъектов на расстояние, превышающее длину полета арбалетной стрелы. Лишь после этого с фрегата спустили пятую шлюпку, в которой и прибыл на берег сам генеральный инспектор.

Его облачение составляли синий калазирис, плащ и покрывало в форме капора; лицо скрывала синяя маска аватара Сфинкса. Аналогичным образом были одеты и трое его сопровождающих.

На берегу высокого вельможу из метрополии приветствовали посол Руфин и другие аморийцы. Без долгих церемоний генеральный инспектор занял место в посольском экипаже; к нему присоединились сам Луций Руфин и Виктор Лонгин, супруг принцессы Кримхильды. Эскортируемый охраной в полсотни имперских легионеров и столько же солдат герцогской стражи, экипаж двинулся в путь, в Нарбонну.

За время, пока продолжалось это путешествие, генеральный инспектор министерства колоний успел получить ответы на все интересовавшие его вопросы.

В сумерках отряд прибыл в притихшую Нарбонну и, не останавливаясь, проследовал через город во дворец герцога. Только там, под защитой древних крепостных стен, генеральный инспектор решился покинуть карету. Имперские легионеры остались в цитадели, организовав совместные с нарбоннской стражей ночные посты.

До самых дверей тронного зала генеральный инспектор не проронил ни слова. Крун встретил высокого гостя, восседая на троне, облаченный в длинный и широкий бордовый кафтан с застежками на груди и на рукавах, а также плащ-мантию того же цвета с подбивкой бурого меха. На голове герцога была Большая корона; она представляла собой золотой обруч с семью башнеподобными зубцами. Помимо самого герцога, в тронном зале присутствовали его придворные, а также дочь, принцесса Кримхильда.

Но не успели начаться приветственные речи, как посол Луций Руфин попросил у герцога приватной аудиенции для генерального инспектора министерства колоний.

Когда высокий гость из Темисии и правитель Нарбоннской Галлии остались в тронном зале одни, генеральный инспектор освободил своё лицо от маски Сфинкса.

— Вы!.. Это вы! — выдохнул изумленный Крун.

— Я, собственной персоной, — улыбнулась София Юстина. — Вы мне не рады, ваша светлость?

Герцог поднялся с трона и подошел к ней. Голосом, трепещущим от волнения, он отозвался:

— Я ли не рад вам? О, боги!.. Да знаете ли вы, что всякий день я думаю о вас, я вспоминаю наши встречи в Темисии, ваши слова и ваши жесты, ваши мысли. О, если б знали вы, как не хватало мне вас эти долгие месяцы, как мечтал я прикоснуться своей рукой к вашей руке…

— Да, я знаю, — прошептала София. — Вот вам моя рука, держите, герцог…

Это была странная картина, зрелище не для людей, обремененных предрассудками, но для самих богов. Токи взаимной симпатии, полгода тому назад связавшие старого галла и молодую аморийскую княгиню, усилились за время их разлуки. Узы дружбы, более неосознанной, чем заявленной, скрепили этих непохожих людей прочнее, нежели мирный договор скрепил их народы. И теперь, когда судьба устроила им неожиданную встречу, Крун и София, пренебрегая всем, кроме чувств, бросились в объятия друг к другу. Огромный варвар, могучий отпрыск сурового Севера — и прекрасная южанка, дочь знатнейшего княжеского рода.

— О, нет, постойте, герцог! Мы друзья, и только.

Крун, чьи губы уже тянулись к алым и влажным устам Софии, опомнился и едва слышно прошептал:

— Да, разумеется. Простите.

— Мы друзья, и это очень много! — со всей страстностью, на какую она была способна, произнесла княгиня. — Как только я узнала, что тут у вас творится, я приняла решение оставить все дела и ехать к вам, в Нарбонну.

— Так значит, вы всё знаете? — промолвил Крун и сам же ответил: — Вы знаете, конечно… вам ли не знать?

«Несчастный сильный человек, — думала София, внимая ему, — ты загнан в угол, ты трепещешь под ударами жестокой Тихе³⁶. Тебя оставил сын, а вместо сына встала дочь, которую ты привык ограждать от испытаний; ты между ними мечешься, не зная, кого выбрать в итоге… а тут ещё твои бароны, твой народ, и аморийцы, и… Ульпины! И твоя болезнь; о ней я знаю больше, чем ты сам и даже больше, чем твои врачи. Твою болезнь я по твоей душе читаю. Лишь силой воли заставляю улыбаться я себя; лицо твое… мне больно на него смотреть: Facies Hippocratica³⁷! Мне не нужны агенты для того, чтобы понять, что тут у вас творится. Конечно же, я знаю всё — и как мне не приехать, не помочь тебе… тебе, кого я, не кто-нибудь, а лично я, из суетного честолюбия, втравила в эти испытания. Похоже, я единственный друг, который понимает твою душу. Я перестала бы уважать себя, если бы оставила тебя в твой последний час. Мне надлежит быть сильной; иначе никогда тебя себе я не прощу»

— Мне очень вас недоставало, — говорил Крун. — Я загнан в угол! Мне стыдно, мне горько, что я вам это говорю — вам, женщине! Но я устал. Что делать дальше, я не знаю. Помогите! Я нуждаюсь в вашей мудрости, в вашем добром совете. Как мне спасти немногое, что у меня осталось?

София приняла его руки в свои, её теплые токи полились в его холодные ладони, и она сказала:

— Всё будет хорошо. Увидите, всё будет! Я помогу вам разобраться, зачем иначе было приезжать?.. — стремясь поскорее увести разговор с тягостной ноты, она быстро достала из складок своего плаща белый свиток. — Вы знаете, что это такое, герцог? Я вам скажу. Это концессионный договор на разработку того самого месторождения вольфрамовых руд. Он утвержден моим отцом, первым министром. Как только вы подпишете его, я передам вам сто империалов в качестве задатка, а всего концессионных вы получите двенадцать тысяч империалов, с рассрочкой выплаты на десять лет.

— Двенадцать тысяч?.. Я не верю!

Княгиня молчаливо развернула свиток и позволила герцогу прочитать договор. Крун затряс головой, в глазах его проступили слезы, и он простонал:

— О, если бы на эти деньги купить бы можно было счастье!

— Я привезла вам сто империалов в счет задатка, — быстро повторила София. — Разумеется, не в больших платиновых монетах и не в ассигнациях. Насколько мне известно, у вас признаются только золото и серебро. Поэтому я привезла вам тысячу солидов золотом и тысячу денариев серебром; оставшиеся от ста империалов средства я приказала перевести в оболы; таким образом получился ещё миллион оболов, который вы сможете раздать простолюдинам.

Скрывая слезы радости и восхищения, Крун промолвил:

— Какая же вы умница… София!

— Македонский царь Филипп, отец Александра Великого, говорил: «Верблюд, нагруженный золотом, перейдёт через любую стену».

Она говорила это, а сама думала: «Легко бы было жить на свете, если бы людские души, как тела, продавались за империалы. Увы! Кого-то мы сумеем подкупить, а кого-то — нет. Нам лишь бы выиграть мир, чтобы этот сильный человек ушёл из жизни с сознанием исполненного долга. А что после него… тогда я разберусь без сантиментов!».

Они проговорили до самого утра, точнее, до того рассветного момента, когда Круну пришлось сдаться перед натиском жестокой боли, а Софии — позвать врачей.

Потом, когда герцог забылся в бессильной дрёме, княгиня имела трудный разговор с врачами. «Если вы не в силах совершить чудо, его совершат другие, а вы обратитесь в прах», — примерно такими словами она наставляла злосчастных слуг Асклепия. Они слушали её — и понимали, что она не шутит.

Этим людям предстояло страдать вместе с её проснувшейся совестью.

* * *

148-й Год Кракена (1786),

15 апреля, Галлия, Нарбонна, тюрьма во дворце герцога

Скрежет ключа в двери. Усилием воли принц заставил себя собраться. Он догадывался, кто идет по его душу. Она не должна увидеть его слабым. И она не должна понять, что он ждал её прихода, иначе её сильный, изощрённый ум сразу же вычислит Доротею.

Гостья была в подпоясанной на талии мужской черной весте поверх короткого кафтана со стоячим воротником и длинными узкими рукавами, ноги укрывали черные колготы, кисти рук — перчатки черной кожи, голову — меховой берет с пером, а лицо — маска аватара Сфинкса. Это сочетание благородного рыцарского одеяния с ненавистным символом имперского колониального господства показалось Варгу особенно вызывающим и возмутительным, и он подумал, что, возможно, лучше вообще уклониться от разговора с нею. Нет, нельзя: она сочтёт его молчание своей победой!

Пока он думал, какой тон избрать для неё, она сказала:

— Здравствуйте, принц.

Играя изумление, он вскинул голову и раскрыл рот. София сняла маску и впилась в него изучающим взглядом. В свете нового факела его глаза блестели, давая ей пищу для размышлений и выводов.

— Вы знали, что приеду я, — жёстко заметила она.

— Нетрудно было догадаться, — усмехнулся Варг. — Кому ещё до нас есть дело?

Он вложил в эту усмешку всю природную хитрость варвара, все свои актёрские способности.

— Вероятно, вы полагаете, что я пришла позлорадствовать.

— А разве нет?

София Юстина глубоко вздохнула и медленно, с достоинством, покачала головой.

— Тогда зачем? Воспитывать меня? Напрасный труд!

— Возможно, и напрасный. Но во мне пока живёт надежда переубедить вас… — она остановилась, размышляя, с чего начать, чтобы пробить броню в его душе. — Ответьте честно, принц, кто я для вас?

Он также задержал ответ. Вопрос был неожиданный. И принц решил ответить честно, как она просила.

— Враг! Вы для меня жестокий враг, княгиня. Могущественный и коварный враг. Только такому врагу под силу было превратить моего отца в свою марионетку. Об остальных я и не говорю: вы охмурили их играючи! Если бы вы были мужчиной, я бы не пожелал себе противника достойнее.

София кивнула, словно ждала именно такого комплимента.

— И я вас уважаю, принц. Как человека, который до предела предан свободе, равно как и я.

«Она меня провоцирует, — подумал Варг. — Я ни на мгновение не должен забывать, кто она такая и на что она способна»

— Ваша свобода — это наше рабство.

— Вы ошибаетесь. Свобода или есть у всех, или её нет ни у кого. По-моему, каждый человек свободен настолько, насколько он отвоевал свою свободу у судьбы.

— Отлично сказано! — воскликнул Варг. — Я всегда подозревал, что такой человек, как вы, должен понимать мои мотивы. Я не хочу, как нынче мой отец, ловить крохи свободы из ваших рук — сам отвоюю себе столько, сколько смогу переварить!

— Вы предпочитаете моим рукам объятия Ульпинов?

Варг вздрогнул. Эта удивительная женщина вновь перехватила у него инициативу. Сегодня, в этой камере, она была немногословна; уважая его ум, она предоставляла ему возможность самому додумать её аргументы. И он, конечно, понял, что она хочет сказать. «Объятия Ульпинов»! Её голос вторил его внутренним голосам — тем, которых он заставил умолкнуть, польстившись на обещанные знания, оружие и силу, какой у галлов никогда не бывало. Понимая, что хитрить перед нею бесполезно, он сказал:

— С Ульпинами у меня хотя бы будет шанс. А без них я обречен на поражение, как мой отец!

— О, боги! Неужели вы не понимаете? — с горечью воскликнула София. — Вы говорите, шанс? О, да! У вас есть шанс поймать иллюзию свободы! У вас есть шанс на краткий миг взмыть в небо, к солнцу, как однажды взмыл Икар — и погибнуть подобно Икару! Ну, хорошо, допустим, вы прогнали нас из этого удела. Что тогда? Вы думаете, наступит долгожданная свобода? Отнюдь! Наступит истинное рабство! И безраздельным властелином воцарится в вашей душе новоявленный бог, вернее, злобный демон, по имени Марк Ульпин.

— Ложь! Я не позволю никому командовать собой.

— Как вы наивны, принц! Вы всё ещё не понимаете, с какими существами связались. Это фанатики, нелюди, одержимые Хаосом, у них не осталось ничего святого в душе. Не у вас — у них благодаря вам появился шанс… шанс отомстить нам, Империи! Вы для них — никто, орудие, не более чем инструмент зловещей мести. Сейчас они используют вас, а потом выбросят за ненадобностью! Для них ваша свобода — предмет издёвки; сами они давно уже от совести свободны — а есть ли господин суровее, чем совесть?

Слова молодого Ульпина вдруг пришли на ум Варгу: «В свои-то годы я больше прожил на свободе, чем все мои сородичи за сотни лет!». Не ту ли свободу, о которой говорит Юстина, еретик имел в виду? Нет, нет, конечно, нет… она пытается совратить его… О, как она искусна! Но все её труды напрасны!

— Я вам не верю, — сказал он. — Это вы боитесь Ульпинов. А я их не боюсь. Вы, что же, мне хотите доказать, что эти двое для меня опасней всей имперской мощи?

— Да, — отозвалась София, — именно, именно так! Прошу вас сделать над собой усилие и забыть, кто я. Вернее, нет, не забывайте. Представьте себе людей, враждующих друг с другом, и чудовищ, которые враждебны самому роду человеческому. Разве люди не объединятся против чудовищ?

— Чудовища — это ваши аватары, — упрямо выговорил Варг. — Аватары живут в душах человеческих и…

«Что это я говорю? — мысленно простонал принц. — Это разве я говорю? Это они говорят, они, Ульпины!»

София поняла его, поняла, почему он осёкся.

— Ради всего, что дорого вашему сердцу, принц, умоляю: скажите мне, где прячутся зловещие еретики! Ну же, говорите, пока ещё не поздно их остановить! Как только вы спасёте самого себя и всех нас от Ульпинов, герцог освободит вас из темницы, — прибавила она.

— Хорошо, — сказал принц, — я вам отвечу, где Ульпины. А вы мне поклянётесь, что позволите отцу расторгнуть постыдный договор, который сами же ему и навязали.

— Нет. Я этого не сделаю. Ну, вы же не ребёнок, принц! Вы вдумайтесь, что говорите: как может Империя добровольно отказаться от своих владений?

— Вы не в ладах с географией? Владения Империи по ту сторону моря. А здесь — наша земля! Наша Галлия. Галлия должна принадлежать галлам!

— И это говорит галл только по названию, сам потомок завоевателей-верингов! Вы не в ладах с историей? Не читали «Записки о галльской войне»? Не знаете, что сам великий Цезарь привёл древних галлов к покорности Риму? С тех пор здесь римская земля! Земля Империи, так как мы полноправные наследники Рима и его владений.

— Вы амореи, а не римляне, — криво усмехнулся Варг. — Кичитесь римской кровью Фортуната, да толку-то? Когда Аттила Гунн разбил Аэция на Каталаунских полях, разорил Италию и спалил Рим, с вашим Фортунатом в Африку бежали тысячи римлян, самое больше, десятки тысяч. А здесь, в Европе, остались сотни тысяч, миллионы! В Галлии они смешались с галлами и сами стали галлами. Несколько веков спустя с Севера пришли веринги и смешались с теми, кто здесь жил до них. Ну-ка, возьмите мою кровь, проверьте на своих мудрёных медицинских аппаратах. Бьюсь об заклад, в нас, галлах, больше римской крови, чем в вас, лукавых, лживых амореях! Но не возьмёте, вам не нужно проверять, вы это знаете и так. Мы — настоящие наследники Рима, галльская земля — наша земля! Я не поверю, что вы, такая всесторонне образованная женщина, не знаете, какой на самом деле была история. Всё знаете. Знаете не хуже меня! Но у вас, у амореев, принято переписывать историю в угоду глупым сказкам про Фортуната и аватаров. Вы так привыкли лгать своему народу и всем остальным, что сами стали верить в свою ложь! Ну, и кто не в ладах с историей? Уйдите прочь с нашей земли, верните её галлам и оставьте нас в покое. И это всё, что мы от вас хотим!

— Вы бредите, — вздохнула София. — Но… неважно. Вся земля под солнцем принадлежит Империи. Так завещал Великий Фортунат. Причём не просто завещал, а обязал своих потомков выстроить Империю, которая будет сильнее Римской и окажется способной править целым миром. Завещание Фортуната — наш Основной закон. У нас не варварская страна, как у вас, а цивилизованная, мы живём строго по законам. Я не в силах это изменить. Никто не в силах, ни Сенат, ни Курия, ни даже император. Меня сметут, как жалкую тростинку, как только заикнусь о вашей просьбе. Решат, что я сама безумна, если потакаю помыслам безумца вроде вас.

— Вот, то-то и оно, — невесело усмехнулся Варг. — Добром Империя нас не отпустит. Значит, придётся воевать!

«Он мне не скажет, где Ульпины, — пронеслась в мозгу Софии горестная мысль. — Он идёт на поводу иллюзий и не может проявить себя разумным человеком. Неужели я проиграла еретикам?»

— Вы раб своих страстей, мой благородный принц, — с грустью заметила она. — Хотите снова воевать? А о народе вы подумали? Ведь именно его руками вам придётся воевать!

— Народ мечтает драться за свободу.

— Какая чушь! Мечтают драться рыцари, и то не все, а лишь зелёные мальчишки. Народ грезит о мире, о покое, о добром урожае, о достатке…

— В своей стране, не под чужим ярмом!

— А разве ваш барон или рыцарь не угнетает своих крестьян? Какая разница крестьянину, один ли флаг над дворцом герцога или два флага? Крестьянин равно служит господину! Поймите, союз с нами — великое благо для вашего народа! Ну, сколько можно воевать! О, неужели вы, галлы, способны только бунтовать? Нет, не верю! Я знаю ваш народ, он мужествен и трудолюбив. Так не совращайте его, дайте своему народу возможность потрудиться на родной земле!

— Для императора? Для вас? Затем, чтобы у вас, патрисов и магнатов, побольше стало в кошельках империалов? Вы думаете, я не знаю, зачем вы открыли месторождение вольфрама? Нам, галлам, вольфрам ни к чему — но вам он нужен, для ваших батарей и бластеров. Вот вся ваша дружба: вы забираете у нас вольфрам, а затем посредством этого вольфрама ваши пушки сжигают наши города!

— Вам злость и ненависть застлали разум. У вас всё спуталось: причины, следствия… вы мальчик, но не муж! О, да если б я позволила себе потакать своим страстям, то вы давно уж были бы мертвы!

Варг зловеще ухмыльнулся, как всегда, когда ему угрожали.

— Так что же вам мешает подослать ко мне убийцу? Разве вы не всемогущи, что в Миклагарде, что в Нарбонне?

— Да, я без труда могу устроить вашу смерть, — кивнула она. — Но ваша смерть проблемы вашей не решит.

— Вы всего-навсего боитесь, что наш народ возьмётся мстить за меня. Или какой-нибудь отважный самозванец примет моё имя и возглавит борьбу. И герцог не простит вам мою смерть. Верно?

«Верно, — подумала София. — Таких, как ты, надежней умерщвлять открыто»

— Возможно, — ответила она. — И всё же вас казнят, мой благородный юноша, не муж! Как казнили графа Седвика, так казнят и вас.

— Нет! — воскликнул он. — Отец не согласится сделать это!

— Посмотрим. Вы сами выбираете свою судьбу, злосчастный принц.

Варг похолодел. Он понял вдруг, что она способна убедить отца предать его публичной казни. «Да, она способна! Скажет красивые слова о мире, напомнит об Ульпинах и моих грехах. И отец велит отрубить мне голову»

В руках княгини появилась какая-то бумага.

— Буду откровенна с вами до конца, принц. Это императорский эдикт о признании вашей сестры Кримхильды правящей архонтессой-герцогиней Нарбоннской Галлии. Как видите, здесь не проставлено число, когда эдикт вступает в силу. Зато есть виза первого министра. А виза министра колоний…

— Ваша!

— Да. Она появится, если я уйду от вас ни с чем. Ну же, решайте: жизнь или смерть?

«Свобода!», — подумал Варг. И не ответил ничего.

Внезапно её большие черные глаза сузились, их взгляд точно прожёг его до самого сердца, и она промолвила с таинственной усмешкой:

— Или вы надеетесь, что ваши добрые Ульпины вас спасут?

Он отодвинулся в тень, чтобы она не смогла прочесть чувства по его лицу. София Юстина скрестила руки на груди и сказала:

— Ну, что ж, прощайте, сам себя сгубивший принц. Кто знает, может быть, и впрямь они спасут вас от секиры палача. Наивная была бы я, если бы недооценивала силу дьявола и чёрных слуг его… На вашем месте, благородный принц, я бы предпочла секиру!

Она повернулась и сделала три шага к двери. У двери София вновь обратила к Варгу своё печальное лицо.

— Прошу вас перед смертью припомнить этот разговор.

— Я умру не скоро, не надейтесь, а может быть, и вас переживу! — со злостью выкрикнул он ей вослед.

Княгиня вышла из тюрьмы с маской Сфинкса на лице. Помимо герцога, посла и самых приближенных к ней персон, никто ещё не знал, что под личиной генерального инспектора министерства колоний скрывается министр собственной персоной. София расспросила своих агентов и узнала, кто посещал мятежника в его темнице. Поразмыслив, она решила нанести визит кузине Доротее.

Однако во дворце супруги принца Варга не оказалось. Служанки Доротеи Марцеллины сообщили, что княжна уехала в гости к баронессе Хольде, жене барона Старкада, по личному приглашению самой баронессы. Баронский замок стоял на границе Нарбоннской и Лугдунской Галлии, в ста сорока гермах от столицы. Сам барон Старкад подтвердил: да, моя жена давно звала супругу принца в гости, и я отправил княжну, со свитой преданных мне рыцарей; ясное дело, я не сомневаюсь, они доставят Доротею, куда надо… Возможно, кого-то бы и удовлетворило такое объяснение, но только не Софию Юстину.

«Муж в темнице, а жена — любящая жена! — отправляется в гости. И куда — на самый край герцогства! Буду я не я, если маленькая дрянь не спешит предупредить Ульпинов о моём приезде! И разумеется, её послал сам принц. Надо же, как доверяет ей, шпионке дяди… Наивные глупцы, что Варг, что Доротея! О том, что я приехала, Ульпины знают и без них. О, дядя Марцеллин! Тебе не быть первым министром: из-за любви твоей дочки к варвару ты влип в прескверную историю!»

София снова встретилась с Круном. Их разговор продолжался четыре часа и завершился новым тяжким приступом у Круна. Однако ей удалось добиться своего: ещё час спустя из Нарбонны в сторону баронского замка Старкада выехал отряд из десяти конников, слуг герцога; вслед за этим маленьким отрядом двигался большой — он состоял из полусотни самых надежных рыцарей Круна и девяти десятков легионеров морской пехоты, которых София срочно вызвала с фрегата «Пантикапей». Центуриону, командиру отряда, министр колоний от имени имперского правительства приказала уничтожить двоих особо опасных преступников, которые, возможно, будут выдавать себя за казнённых полгода тому назад еретиков Ульпинов.

Помимо этого, из Нарбонны в баронские замки разъехались гонцы герцога. Они везли собственноручно подписанные Круном указы, обязывающие баронов срочно прибыть в столицу на государственный совет.

Наконец, сама София Юстина возвратилась на фрегат, где посредством видиконового зеркала связалась с военным министром и приватно попросила его отдать приказ крейсеру «Уаджет» срочно выдвинуться к берегам Нарбоннской Галлии.

Глава тринадцатая, в которой министр колоний Аморийской империи, как Цезарь, переходит Рубикон и сжигает за собой мосты

148-й Год Кракена (1786),

18 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

На экстренный государственный совет прибыли тридцать два из тридцати шести баронов герцогства, три барона сказались больными, но прислали своих сыновей, и лишь один, старый барон Тюр, осмелился остаться в родовом замке без каких-либо объяснений.

Неясное напряжение витало над столицей в этот хмурый весенний день. Рыцарей герцогской стражи и солдат нарбоннской армии на улицах города было больше, чем самих горожан. Баронам, прибывшим на совет с собственными дружинами, было велено отослать дружинников домой. Количество имперских легионеров, сошедших на берег с фрегата «Пантикапей», увеличилось до двух сотен. В довершении ко всему на рассвете фрегат зачем-то устроил показательные стрельбы в акватории Нарбоннского порта; эти зловещие манёвры распугали весь торговый люд и укрепили многоопытных подданных герцога Круна в уверенности, что новые неприятности не заставят себя долго ждать.

Никто более не смел открыто выражать сочувствие заключённому в темнице принцу Варгу; те, кого можно было заподозрить в таком сочувствии, поспешно покидали город.

Однако начался день как будто добрым знаком: герцог Крун в Большой короне и парадном облачении проехал по городу, одаривая народ медной мелочью. Подле отца скакала принцесса Кримхильда. Она улыбалась и широкой рукой разбрасывала аморийские оболы. Горожане охотно хватали медные монетки, кричали здравицы государю, а самые умные — и прекрасной дочери государя. Возбуждение толпы достигло пика, когда мелкие деньги закончились и герцог с дочерью начали разбрасывать монеты достоинством в пятьдесят, сто и даже пятьсот оболов. За последние шла настоящая драка.

Как заметила днём раньше мудрая София Юстина, «пусть лучше ваши подданные дерутся между собой за ваши деньги, чем с вами — за вашего сына».

Возвратившись во дворец, герцог Крун принял большую депутацию местного купечества. Разговор случился на редкость задушевный; предусмотрительный торговый люд единодушно заверил герцога в самых глубоких верноподданнических чувствах к нему лично и к Божественному императору, покровителю Нарбоннской Галлии. Затем принцесса Кримхильда от имени отца вручила каждому члену торговой гильдии «символическую» субсидию в сто серебряных денариев. Ещё по пятьдесят денариев были пожалованы самим герцогом шести «наиболее видным» купцам, как было сказано, «на развитие национальной торговли». В заключение Крун пообещал верноподданным членам гильдии сделать субсидии регулярными.

А ровно в полдень начался государственный совет. В тронном зале дворца для каждого барона установили отдельное кресло. Герцог Крун восседал на троне из слоновой кости, по правую руку от него стояла принцесса Кримхильда, по левую — загадочный, для большинства присутствующих, имперский эмиссар в маске аватара Сфинкса. Двери тронного зала охраняли совместные посты рыцарей и легионеров.

Крун открыл совет представлением высокого гостя.

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

Я всматривалась в лица нарбоннских баронов и пыталась по ним прочесть будущее этой многострадальной земли. Когда герцог представил меня, и я сняла маску, эти лица отразили изумление, протест и любопытство. Разумеется, нарбоннские бароны были наслышаны обо мне и понимали, что это я направляю события в их маленьком государстве. Сознание того, что двадцатисемилетняя женщина из чужой страны, из недавно враждебной страны, неизмеримо могущественней каждого в отдельности и всех вместе, было нелёгким испытанием для их варварских сердец.

Приветственную речь я произнесла по-галльски. Пришлось забыть уроки возвышенной риторики; я старалась говорить с варварами на понятном им языке — просто, коротко и ясно. Моей целью было убедить баронов не воспринимать нас, аморийцев, как победителей и оккупантов. Напротив, говорила я, мы — ваши союзники, ваши друзья, мы преодолели войну вместе и вместе будем строить мир. Я расписала им преимущества мирной жизни, но, не забывая, какие люди составляют эту аудиторию, напомнила, что верные клинки в любое время могут потребоваться императору и герцогу, так как на свете ещё остаются наши общие враги.

По-моему, моя речь понравилась баронам. И я сама понравилась, ибо протест на их лицах сменился восхищением; как известно, варвары неважно умеют скрывать свои истинные чувства.

После моей речи герцог торжественно объявил о подписании им вольфрамовой концессии. Новость не произвела достойного впечатления на баронов. Что им этот вольфрам? Но вот в речи герцога прозвучало магическое слово «золото», и реакция баронов оказалась именно такой, какую я ждала.

Согласно моему плану, каждый верноподданный барон получал «вольфрамовый бонус» в сумме ста золотых солидов, причем первые двенадцать солидов, то есть целый империал, можно взять наличными сразу по завершении государственного совета.

Чтобы благородные рыцари не подумали, будто мы их подкупаем, я вмешалась и сказала такие слова:

— Вольфрамовое месторождение — это общее богатство вашей земли, и имперское правительство совместно с его светлостью герцогом Круном определило, что высокородные бароны Нарбоннии достойны иметь свою долю доходов от рудника. Вы видите, господа, правительство Его Божественного Величества признаёт и уважает ваши законные права.

Общими усилиями мы успокоили их совесть; во всяком случае, никто не встал в позу, все выразили удовлетворение.

Затем наступила критическая фаза собрания. К чести моего мужественного друга, он нашел в себе силы и заявил решительно и твердо, тоном настоящего властелина:

— Как вам известно, мой сын Варг находится в темнице. Я вынужден был заключить его туда, поскольку мой сын замыслил заговор против меня. Цель заговора — ввергнуть нашу державу в новую войну с Империей. Десять дней я дал ему на размышление, но безумец отказался покаяться в преступлении и признать свою вину. Итак, я сделал всё, что мог. Ждать дальше не имею права. Поэтому я принял решение предать принца Варга публичной казни, — в этом месте герцог возвысил голос, чтобы заглушить ропот своих баронов, — а вместо него назначить наследницей нарбоннского престола мою верную дочь принцессу Кримхильду.

Вот так он и сказал, и голос бедного отца ни разу не дрогнул.

Ропот. Безумные взгляды. Крики протеста. Верная стража, преграждающая потрясённым баронам путь к трону и путь из зала. Воздетая рука герцога и его зычный голос, призывающий вассалов к порядку.

Всё так, как я предполагала, не больше и не меньше.

Мой мужественный друг был прекрасен в эти кульминационные мгновения: горящий взор из-под густых бровей, решительные губы, раздувшиеся ноздри атакующего волка.

Его дочь, моё творение, также была прекрасна: если и был в душе её испуг, он отразился лишь бледностью лица и губ, — а руки не дрожали.

Когда порядок в зале был восстановлен, герцог Крун провозгласил:

— Вам надлежит немедленно принести присягу моей дочери Кримхильде как будущей герцогине нарбоннских…

— Да где же это видано, — прокричал, дерзко обрывая герцога, барон Видар, — чтобы рыцари девчонке присягали?

И тут Кримхильда чуть переиграла. Она вышла вперед и отчеканила:

— Я не девчонка, барон, а ваша госпожа!

— Нет! Не бывать тому! — вскричал Видар. — Да разве это можно: нашего принца убивать, а женщину над нами ставить?

— Нет, не можно, не бывать тому! Не будем присягать, и точка! — прокричал Старкад и с ним ещё три барона.

Я быстро оценила ситуацию. Откровенных бунтарей набиралось не более десятка, остальные таили протест либо колебались. Согласных с волей герцога я пока не видела, но они, конечно, тоже были, выжидали, как далеко зайдет дело. Возможно, они полагали, что герцогу под напором баронов придётся сыграть отступление.

Они ошиблись. А я — нет. Я хорошо помнила давние предостережения герцога насчет того, что дразнить этих людей — опасное занятие. Это верно. Дразнить ни в коем случае нельзя. Но поставить перед фактом, ошеломить, взломать броню решительным и неожиданным ударом — совсем другое дело. Передо мной стояли варвары, жестокие, свирепые звери, уважающие силу. Потому они и не допускают над собой власть женщины, что женщина для них синоним слабости. Но если мы предъявим им силу, они склонятся перед этой силой — или эта сила их сметёт!

Таков был мой расчет. Он оправдался.

Мой мужественный друг царственным жестом указал бунтарям на место и заявил не допускающим возражения тоном:

— Любой из вас, кто бросит вызов моей воле, будет немедленно казнён. А его земли отойдут короне.

После этих слов зависла тишина. Герцог усмехнулся и продолжил:

— Решайте сами, какую участь предпочесть. Никто из вас живым из крепости не выйдет, если до этого не поклонится моей дочери Кримхильде. Итак, решайте: жизнь, мир, золото — или позорная смерть под секирой палача для вас и жестокая опала вашим семьям!

Это была хорошая дилемма для настоящего рыцаря! Всё становилось ясным этим людям: и почему лишили их охраны, и почему повсюду стража, и почему фрегат устроил стрельбы, и с какой стати герцог с дочерью народу раздавали деньги… Им в самом деле третьего не было дано: жизнь, на наших условиях, — или скорая, неминуемая смерть.

Барон Эльред, которого сам герцог считал наиболее рассудительным из своих вассалов, подал голос:

— Государь! Вы требуете от нас того, чего не знали наши предки. Позвольте нам удалиться и обдумать вашу волю.

Мой мужественный друг грянул кулаком по подлокотнику трона и голосом Стентора проревел:

— Не позволяю! Нечего тут думать! Вы сделаете так, как я велю, или умрёте. Я сказал!

— Постойте, государь, — повторил барон Эльред, — вы совершаете ужасную ошибку…

— Довольно! Присягай, Эльред, или положишь голову на плаху!

Да, мы побеждали! Бароны впали в ступор. Это была ловушка, и они в неё попались. Мы обложили их, галльских волков…

Внезапно барон Эльред направился ко мне. Моя охрана тотчас преградила ему путь, однако я, прочтя его намерения по лицу, велела страже пропустить барона.

— Ваше сиятельство, — сказал он мне, — как можете вы допускать такое беззаконие? Сам император признал нашего Варга наследным принцем Нарбоннским! Это известно всем!

Я ликовала. Оказывается, меня ждал приятный, удивительный сюрприз: галльский волк обращался ко мне как к арбитру. Ко мне, — к женщине, к аморийке!

— Да как ты смеешь, пёс… — начал было уязвленный герцог Крун.

— Да, смею! — дерзко воскликнул Эльред. — Уж если мы теперь в Империи, пускай Империя блюдёт свои законы!

Я подала герцогу знак, что желаю ответить барону сама.

— Вы правы, господин барон, — сказала я, — Божественный Виктор действительно признал принца Варга наследником нарбоннского престола, так как надеялся на верность принца. Но принц жестоко обманул надежды императора и своего отца. Поэтому принца казнят, и это будет по закону. От имени имперского правительства я выражаю полную поддержку всем действиям его светлости герцога Круна. Вот, у меня в руках, новый императорский эдикт о признании Кримхильды вашей герцогиней; осталось лишь поставить нужное число.

— Да это сговор! — простонал барон Старкад. — Они же сговорились все, что государь, что эта! О, горе нам!..

— Поймите, сопротивление бессмысленно и безнадёжно. Не нас вините с вашим государем, а принца Варга, который в своей безумной гордыне презрел все доводы рассудка. И ещё одно. Дабы среди присутствующих не зародилось искушение поднять новый мятеж против законной власти, я откровенно вас предупреждаю: крейсер «Уаджет» находится всего в пятнадцати гермах от нарбоннского берега. Вам всё понятно, господа?

Им стало сразу всё понятно. Крейсер «Уаджет», эта плавучая крепость, прославился во время последней войны, весьма печально для галлов. Тогда его эфиритовая пушка дотла спалила укреплённый лагерь герцога Круна. А ещё на крейсере постоянно базировалась целая когорта морской пехоты.

— Если желаете, вы можете жаловаться на меня хоть самому императору, — добавила с усмешкой я.

— Но это будет после, — заметил герцог Крун, — а теперь, живо, присягайте моей дочери, довольно всякой болтовни!

Кримхильде присягнули двадцать семь баронов и два баронских сына. Пятёрке непокорившихся вассалов, и в том числе баронам Видару и Старкаду, пришлось сложить головы на плахе. Это случилось ещё до захода солнца. Ну а третий баронский сын попал в темницу; там будет ожидать он решения своего отца.

Как только завершилось заседание совета, герцог отдал приказ казначею выдать обещанные деньги оставшимся в живых баронам. Из двадцати семи за золотом явились девятнадцать. А восемь гордецов так выдали себя. Но я была уверена, что неблагонадёжные есть и среди явившихся за золотом. Поэтому мой мужественный друг воспретил баронам покидать дворец до казни принца Варга, а я приставила к ним своих агентов.

Герольды герцога провозгласили волю государя горожанам. Выступлений протеста не случилось, и это меня насторожило. Я знала, что мы одержали важную победу, и ещё я знала, что это вовсе не конец.

Поздно вечером привезли мою кузину Доротею. её изловили в пустынной местности, где, разумеется, не было никаких баронских замков. Лишь вход в пещеру Гнипахеллир начинался поблизости; теперь я точно знала, где прячутся еретики Ульпины.

Я попыталась побеседовать с кузиной по душам, однако эта милая бедняжка от меня закрылась, и разговор у нас не получился. Пришлось отдать приказ доставить Доротею на фрегат. Негоже любящей супруге смотреть на завтрашнюю казнь. Она всё поняла и возмутилась, грозила мне жестокой местью своего отца… а позже плакала и умоляла. Раньше нужно было думать! Мои руки чисты: я отправила девчонку на фрегат из сострадания и ради собственной её же безопасности.

А что до князя Марцеллина, её отца, ему я не завидую; когда кузина возвратится в космополис, дяде придется долго танцевать передо мной, вымаливая ей — и самому себе! — прощение, и я ещё подумаю, какую цену с него взять.

Барон Фальдр, начальник стражи, сперва противился моим приказам, но потом сообразил: тут я командую, а герцог, государь его, лишь верно исполняет мой сценарий.

Глава четырнадцатая, в которой приговорённый к смерти принц готовится предстать перед Вотаном, а вместо этого встречает сына его Донара

148-й Год Кракена (1786),

19 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

День, как назло, выдался тихим и ясным. Солнце слепило привыкшие к мраку тюремного подземелья глаза молодого принца. Кандалы звенели на ногах; зная характер сына, герцог Крун повелел для верности стянуть цепями и руки Варга за спиной, и грудь, и шею. Вот таким, закованным в сталь не рыцарских доспехов, но позорных цепей изменника, его и привели к эшафоту, на котором ещё не высохла кровь казнённых накануне баронов.

До самого последнего мига, до первого солнечного луча, до первого шага по брусчатке этого двора, он надеялся и верил, что его спасут. Всю ночь он не смыкал глаз, ожидая друзей. Ими могли оказаться кто угодно: еретики Ульпины, которые нуждались в нём для своей мести; наперсник Ромуальд и молодые рыцари; бароны, видевшие в нём вождя; и сам отец мог передумать; наконец, даже Юстина, пересчитав все варианты в своем математическом мозгу, могла дать задний ход и приказать освободить его… ему так хотелось верить, что она блефует!

Не пришел никто: еретики оставили его (а может, Доротее не удалось предупредить их? или она нарочно предала мужа?), наперсник и его друзья, видать, пробиться в крепость не сумели, бароны сами за себя дрожали, отец не передумал, и Юстина, как оказалось, вовсе не играла с ним. Всё было взаправду: и этот двор, и этот эшафот, и стража по периметру двора, и бледные бароны, затравленные волки, и сами победители. Они, победители, стояли на балконе донжона, друг подле друга: в центре — отец, справа — сестра, слева — Юстина.

Превозмогая боль в глазах, он взглянул на этих победителей. В слезящихся веждах отца увидел он страдание и боль, а ещё решимость эту боль преодолеть и пережить страдание как должно государю своего народа. В глазах сестры играло торжество, она злорадствовала казни брата… дура! Он тут подумал, что сестра, если случится недоброе чудо, если по воле чужих богов всё-таки станет она герцогиней, то трон Нарбоннский долго не удержит — и поделом ей; она умрет похуже, чем он умирает нынче.

А третья пара глаз смотрела на него невозмутимо и достойно, с едва заметным сожалением. Он долго, сколько мог, смотрел в глаза Юстине, надеясь уловить что-то ещё… нет, ничего там больше не было! И он подумал: железная, мужская воля, сильный ум. На неё единственную он не таил обиды: Юстина не менялась, она с самого начала была его врагом, но именно как враг сражалась с ним благородно, по имперским меркам. Сначала, в Миклагарде, когда она впервые могла его казнить, Юстина дала ему шанс; затем, когда он этот шанс отверг, она, уже в Нарбонне, снова приходила к нему с миром; и лишь когда он в последний раз оттолкнул протянутую ему руку, она решилась умертвить его. В душе своей он признавал, что сам другого выхода ей не оставил. На её месте, со своим врагом, он, скорее всего, поступил бы так же. Да, на Юстину не было обиды у него, и ненависти не было, а было уважение к врагу, который честно одержал над ним победу.

Зато к отцу и к прочим он испытывал презрение и злость; ему казалось, они слишком легко и быстро сдались на милость Юстины. Он не знал всего, но даже если бы и знал, навряд ли изменил бы своё мнение.

В отличие от Софии Юстины, он принимал людей не такими, какими они были на самом деле, а такими, какими они обязаны быть.

Его ввели на эшафот. Палач в чёрном капюшоне стоял с секирой, начищенной до блеска. Он знал этого палача. То был человек, в сущности, неплохой, но из-за дурной его профессии всяк недолюбливал его. Варг помнил, что когда-то, много лет тому назад, жестоко и напрасно оскорбил этого палача. Тот поклялся отомстить. В те времена принц рассмеялся — а не смешно ли сыну герцога бояться мастера заплечных дел? За балахоном Варг не видел лица, но чувствовал, как оно кривится гримасой предвкушения той долгожданной мести: сейчас палач сумеет расквитаться с ним!

А умирать так не хотелось! Он был молод, силён, горяч, жизнь била в нем ключом, жизнь тянулась к жизни, к людям, к великим подвигам, к свершениям во благо своего народа, к славе и свободе… Он ещё не сделал в своей жизни ничего, чем мог бы похвалиться в Вальхалле! Не сделал, не успел. А каменносердечные норны назначили принять конец. О, неужели отеческие боги и впрямь слабее пришлых аватаров?

Безмолвие царило над двором в Нарбоннской цитадели. Принц ощущал желание кричать, вопить, взывать к их мужеству, этих людей, а трусов — проклинать… Слова, которые он хотел сказать, застревали в его глотке. Не от страха, конечно; краем глаза он ловил лёгкую усмешку на устах Юстины — и понимал, что у неё всё под контролем, и что этот его последний бунт ничего не изменит, и что бунтом этим он лишь продемонстрирует ей свою слабость. Он плотно сжал губы и поклялся себе принять смерть, как подобает рыцарю — спокойно, с достоинством, с честью, которую ей у него не отнять.

Герцог взмахнул платком. Взвыли трубы и загремели барабаны. Чьи-то сильные руки толкнули Варга, прижали голову к плахе. Палач воздел секиру. Принц затворил глаза и стал ждать, когда валькирия примчится за его душой.

* * *

148-й Год Кракена (1786),

19 апреля, Галлия, пещера Гнипахеллир

Из дневниковых записей Януария Ульпина

Отец всё сетовал, мол, мы не догадались прихватить с собой из Амории, пусть самый маленький, хрустальный шар — как будто мы могли спасти хоть что-нибудь, помимо жизни! — и посему, ввиду отсутствия у нас шаров и прочего полезного инструментария, нам приходилось напрягать ментальные способности, да так, что после всякой процедуры нечеловечески болела голова.

Устройство, например, моего голографического визита к принцу Варгу обошлось отцу тяжелейшим приступом мигрени, а я отлёживался сутки. О, если б знал бедняга принц, как мы за него страдаем, в прямом и в переносном смысле!

О приезде Софии Юстины мы узнали вовремя и не от Доротеи. Идея принца послать девчонку к нам была невероятно глупой, но ни отец, ни я не собирались снова отправлять в темницу голограмму. Нужно беречь силы для настоящих дел.

С помощью телепатического зрения отец незримо присутствовал почти на всех важных встречах с участием нашей врагини. Следует отдать ей должное: София действовала выше всех похвал. Равно как и прежде, когда она устраивала над нами судилище. Мы с отцом даже не ожидали, что казнь принца случится так скоро.

Как только глупая девчонка Доротея невольно навела Софию на наше милое прибежище, мы стали ждать непрошеных гостей. Отец не сомневался, что София бросит всех своих собак на штурм пещеры и не успокоится, пока ей не притащат наши трупы. Хуже того, она постарается совместить по времени казнь принца и атаку легионеров на нас, чтобы мы не успели помочь нашему благородному другу. К несчастью, у нас не было возможности отыскать другое убежище. Максимум, чего нам удалось добиться, это создать ментальные помехи для видиконовой связи и таким образом лишить Софию возможности направлять действия легионеров.

А чем и как их встретить, мы знали.

Я чуть помедлил, ожидая, когда большая часть щенков Софии войдет в пещеру, а затем спустил на них настоящего пса.

Признаюсь, все последующие годы мне было лестно слушать будоражащие кровь легенды о том, как дьявольский пёс Гарм внезапно вырвался из недр страшной пещеры, напал на имперских легионеров и в клочья растерзал их. На самом деле, разумеется, сотворенный мною фантом не мог терзать живую плоть; достаточно, что это призрачное чудище величиною со слона как следует перепугало бравых легионеров, не говоря уже о суеверных солдатах герцога Круна. А что не сделал Гарм, то довершил обвал.

В то время как я отражал атаку щенков Софии, мой великий отец занимался много более полезным и перспективным делом…

* * *

148-й Год Кракена (1786)

19 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

— Смотрите, это же Донар-Владыка! Сам Донар!!

«Странно, — подумалось Варгу, — вроде в Вальхалле хозяйничает старый Вотан, а не сын его Донар. Или тут, на небесах, тоже власть переменилась?»

Он открыл глаза — и сразу понял: это не Вальхалла.

Над внутренним двором герцогской цитадели прямо в воздухе парил здоровенный, в два или даже три человеческих роста, богатырь в рогатом шлеме и в кольчуге, с огромным двусторонним молотом в левой руке. Богатырь не просто так парил в воздухе, а вместе с колесницей и двумя запряженными в эту колесницу гигантскими козлами, свирепому виду которых могли бы позавидовать братья Гарм и Фенрир. Однако лицо богатыря казалось ещё более свирепым, чем морды козлов, а его пламенно-рыжие волосы и борода не оставляли никаких сомнений в том, что этот богатырь сам Донар-Всевоитель и есть.

Принц Варг ожидал услышать грохот колесницы, свист молота Мьёльнира и могучий рёв разгневанного бога — но услышал лишь отчаянные крики собравшихся на казнь людей. Донар-Всеотец парил над землею совершенно безмолвно и неразговорчивость свою компенсировал яростными движениями: огромный молот то трясся в воздухе, то повелительно указывал на Варга, то гневно грозил стоящим на балконе донжона людям. Свирепые козлы Донара совершали какие-то неясные скачки, совсем как кони, и было не понять, хотят ли эти самые козлы наброситься на стражу или просто так ярятся, с целью попугать людей.

Но людям было некогда вникать в причины загадочного поведения козлов и их хозяина: ведь эти люди впервые в своей жизни увидели Донара во плоти!

Того самого Донара, которого вроде бы и не должно было быть в помине после принятия здешним народом Истинной Веры…

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

Я должна была предвидеть, что Ульпины выкинут нечто подобное.

Мне ли не знать, какими тонкими психологами были ересиархи?

В одно мгновение они разрушили здание мира, которое я с невероятными трудами возводила годы…

Вот так и бывает: разрушителям всегда легче, чем созидателям. Ульпины были разрушителями и только подтвердили это.

Когда их фантом появился у эшафота и начал размахивать своим призрачным молотом, случилось истинное светопреставление. Даже герцог Крун застыл с выпученными глазами — что уж говорить об остальных!

Я пыталась овладеть ситуацией, кричала герцогу на ухо: «Это не настоящий бог, это всего лишь призрак, сотворённый Ульпинами, он совершенно безобиден!», кричала что-то ещё, кажется, насчет рогатого шлема, который никогда не носил настоящий Донар, и ещё, и ещё… бесполезно! Варвары не слышали меня и не понимали.

Моя вина: нужно было заранее просветить герцога насчет подобного развития событий.

А в это время к принцу уже спешили суеверные вояки, спешили, чтобы выполнить безмолвное веление Донара. И на моих глазах Варга освобождали от цепей…

Я оставила бесполезного герцога и Кримхильду, которая, разумеется, уже лежала без чувств. По моему приказу командир моей охраны принялся организовывать отпор бунтовщикам. Я понимала, что лишь жестокая резня способна отрезвить варваров. К тому же, знала я, Марк Ульпин не сможет поддерживать фантома слишком долго, и едва этот «Донар» исчезнет, мы сумеем быстро восстановить порядок.

Меня ждал ещё один удар, который я также обязана была предусмотреть. Внезапно опустился мост, и снаружи во двор ворвались молодые рыцари во главе с Ромуальдом. Он подъехал к принцу, и принц, недолго думая, вскочил к нему на скакуна.

В этот момент отчаяние овладело мною, и я совершила безрассудный поступок. Я вырвала у какого-то легионера бластер и принялась стрелять в Варга. Увы! Стрелок из меня никудышный. Вдруг рядом оказался герцог. Лицо его было перекошено от гнева, мне даже показалось, что он хочет меня убить. Но он «всего лишь» вырвал бластер из моих рук и тут же застрелил моего охранника, который как раз целился в его сына. Впрочем, в принца метил не только мой бедный охранник, но и другие легионеры. Электрические разряды сверкали над двором, но принц как будто был неуязвим.

Бароны опомнились и, в большинстве своём, встали на сторону принца. В бой вступили арбалеты, взвились стрелы… одна стрела чуть не задела меня… спасибо герцогу, который увлёк меня в укрытие; оттуда я бессильно наблюдала бой.

Он вскоре завершился, этот бой. Хотя бы в одном я оказалась права: как только вдохновлявший варваров фантом исчез, они утратили свой пыл. Но принца к тому времени в крепости уж не было, и вместе с ним сбежали большинство баронов… Жалкие глупцы! Многого ли стоят их рыцарские клятвы, если единственный призрак ничтожного языческого идола сумел развеять эти клятвы?

Увы, то понимаю я — но не они!

Потом, когда я привела герцога в чувство, мы отправили за беглецами погоню — всех рыцарей и легионеров, которые остались нам верны. И поступили опрометчиво, оставив крепость без защиты. На наше счастье, горожане ещё некоторое время переваривали случившееся, прежде чем решились на штурм. Этого времени хватило мне, чтобы призвать подмогу с фрегата «Пантикапей». Прибывшие в город легионеры учинили хорошую резню нарбоннским голодранцам, которые ещё вчера жадно ловили наши деньги, а сегодня готовы были перерезать нам глотки. Vulgum pecus!³⁸

Легионеров я не останавливала, пока они крушили презренную толпу. Напротив, я стояла у окна и наблюдала, как умирают эти звери, слишком дикие, чтобы понимать, какое счастье я несла с собой для них.

Воистину, как говорили древние: не мечите жемчуга перед свиньями! Мой хитроумный дядя Марцеллин очень любит это выражение.

Я нынче проиграла, и проиграла страшно — много страшнее, чем выиграла вчера.

Но как вчера был не конец, так и сегодня — не конец ещё, нет, не конец, а лишь начало!

* * *

148-й Год Кракена (1786),

19 апреля, Галлия, местность близ замка Эльсинор

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Погоня наседала. Позади нас мелькали вспышки аморейских бластеров. Многих из нас, бежавших вместе с принцем из Нарбонны, уже не было в живых. Мы отстреливались, как могли, из луков, арбалетов и духовых ружей, но преследователи были ещё слишком далеко, чтобы наши стрелы могли достать их.

Принц скакал на вороном коне убитого амореями барона Грюльда. На ходу он сорвал с себя тюремную робу и был почти наг. Его густые волосы развевались на ветру, и, если б не их цвет, принца можно было бы принять за самого Донара. И многие из нас взаправду верили, что Всевоитель, пришедший на выручку к моему другу и господину, нынче вселился в него. А я так мыслю, что принцу воли и мужества не занимать, даже у самого Донара!

Принц решил скакать в Эльсинор. Мы подивились его сообразительности: куда же, как не в Эльсинор? В том замке принц родился, вырос, да и вообще Эльсинор считался, до недавних пор, покуда герцог нас не предал, вотчиной его сына. Но, главное, Эльсинор стоял не на холме, как большинство баронских замков, а в низине; холмы, леса и овраги заслоняли Эльсинор с моря, а значит, амореи не могли достать его своими тепловыми пушками. В прежние времена крепость бывала нашей временной столицей, взамен Нарбонны. И я так мыслю, эти времена вернутся.

Коней мы гнали что есть мочи. Башни Эльсинора уже чернели на горизонте. До крепости была ещё долина; не раз на этом поле брани сходились наши воины с имперскими легионерами. Нас осталось немного: принц, я, бароны Хримнир, Скольд, Эльред и девять рыцарей. Их было много больше, с полсотни, причём легионеров — три десятка. Их бластеры почти не стреляли; видать, закончились заряды или берегут, змеёныши, для верного удара, надеются догнать, тогда и выстрелят. Они тоже скакунов не жалели. Наш шанс был в том, чтобы укрыться в Эльсиноре прежде, чем они догонят нас.

И вот уже ворота. Проклятие, они закрыты, открываться не желают! Какие-то ослы со стен выспрашивают нас, кто мы такие и зачем нам нужно в замок. Как будто не видят сами, кто и зачем! Принца не признали, но я подозреваю, что признали и нарочно не открыли именно ему. Трусливые шакалы!

Погоня уже тут, у замка. Они стреляют, легионеры и собаки герцога. Принц проворно уходит от выстрелов и нападает сам. В руках его меч и секира. Он атакует легионеров. Вот разряд из бластера взрывается на лезвии секиры, но принцу хоть бы что: он-то в перчатках! И в следующий миг рука легионера вместе с бластером летит под ноги вороному скакуну, а принц берется за следующего врага.

Я тоже не дремал. Драка — так драка! Как яростные вепри, мы кидались на легионеров и убивали их. Они же слабаки, уже устали от долгой скачки. Как же, долгой: всего-то шесть десятков герм от Нарбонны до Эльсинора!

Да будет вам известно, люди, мой господин уже в те годы был великий государь, не только воин. Он дрался с имперскими собаками, но при этом не забывал склонять людей отца присоединиться к нам. Не помню уж, какие там слова он говорил, что-то про свободу, про отеческих богов… ну, в общем, ясно, что он мог сказать. И он добился своего: кое-кто из стражи герцога, гнавшейся за нами, принял сторону принца и вступил в бой с предателями и легионерами.

Но их было слишком много против нас, и оружие у них было посильнее нашего. Наших убили почти всех, кроме баронов Хримнира и Эльреда, меня и ещё одного молодого рыцаря. Мы были ранены; так, мне разряд прожег плечо, и я сражался левой рукой. Один лишь принц до сих пор миновал вражеского удара; видать, и впрямь сам бог в него вселился и хранил от ран!

А их оставалось ещё очень много против нас, десятка два было, не меньше. И тут ворота замка приоткрылись! Видать, в ослах проснулась совесть. Принц тотчас бросился в проем, а я — за принцем, и оба барона, и тот рыцарь… он въехал в Эльсинор с кинжалом, торчащим из спины, и тут же, в Эльсиноре, пал с коня. Хотел бы знать я имя нашего ублюдка, который рыцаря ударил в спину!

Как мы попали в замок, ворота тотчас затворились, и враги остались по ту сторону. Вы бы слышали, как бесновались эти шакалы! Ведь добыча прямо из когтей ушла, да что из когтей — из самих зубов!

А к принцу уже бежал рыцарь Пиндар, командир эльсинорской стражи. Мой господин спешился и по-мужски обнял его. Пиндара этого я плохо знал и не доверял ему. Но принцу виднее.

С той стороны слышался крик барона Фальдра. Предатель требовал выдать принца. Как же! Принц ответил фразой, которую я хорошо помню, но не рискую приводить, так как мой труд могут читать дамы.

Фальдру и остальным изменникам пришлось убираться ни с чем, а мы остались в Эльсиноре.

Глава пятнадцатая, в которой принцу разъясняют суть послания его отца

148-й Год Кракена (1786),

22 апреля, Галлия, пещера Гнипахеллир

Варг ловко пробирался меж валунов. Главный вход в пещеру был завален, да и опасно было появляться у главного входа: люди Круна и Юстины наверняка устроили там засаду.

Немногие знали, как знал он, эту неприметную тропинку в Нарбоннском лесу. Она заканчивалась у скал. Мимо струился ручей Урд. Тут не было глубоко, за исключением омута, где, по слухам, обитала дочь страшного морского змея Йормунганда.

На самом деле никакой дочери морского змея в омуте ручья Урд не водилось, зато через этот омут можно было попасть в подземную реку Гьёлль, которая протекала через пещеру Гнипахеллир. В детстве и юности Варг с Ромуальдом часто пользовались подводным лазом, бывали в знаменитой пещере, лелея надежду встретить настоящее чудовище, — встретить и победить!

Настоящих чудовищ, подобных псу Гарму или дракону Нидхоггу, они ни разу не встречали, хотя, признаться честно, пещера Гнипахеллир действительно была весьма несимпатичным местом. Никто не знал её истинные размеры; пещера растянулась на десятки, если не на сотни, герм под Нарбоннской, Лугдунской и Аквитанской Галлией. Поговаривали даже, что в далёкой Арморике над Кантабрийским морем есть дыра, в которую и вытекает из пещеры река Гьёлль; однако Варг и Ромуальд не верили сказкам о дыре, ибо известно, что Гьёлль заканчивает путь свой в загробном мире, в царстве Хель. Но и они не спорили: пещера велика, ужасно велика, и место это для кого угодно, но не для людей.

Тут жили летучие мыши-кровопийцы, гигантские улитки, слизни величиною со змею; подземные реки населяли слепые рыбы, а однажды Ромуальду ногу едва не откусила некая таинственная тварь, чей облик друзьям узреть не удалось, поскольку мерзость быстро уплыла, как видно, убоявшись рыцарских клинков.

Иными словами, по мысли Варга, пещера Гнипахеллир была как будто создана для обитания могучих колдунов Ульпинов. Простые смертные по доброй воле сюда лишний раз не заглянут, а колдунам чего бояться? Не мышей-вампиров, в самом деле!

Ульпины согласились с радостью. Он и устроил их тут, в одном из боковых ответвлений гигантской пещеры. Апартаменты колдунам понравились; особенно понравился большой чертог с гейзером горячей воды. Старший Ульпин, Марк, заявил, мол, это самое лучшее место для лаборатории. Марк подошел к гейзеру, что-то сотворил — и на глазах Варга из струй воды возникло человеческое лицо! Лицо, правда, тут же пропало, но волосы на голове принца успели встать дыбом. И хотя учёный еретик любезно объяснил научную суть явления, молодому варвару всё равно было не по себе. Должно быть, думал принц, колдун договорился с духом гейзера… договорился, ну и ладно!

Он нашел обоих еретиков в другом чертоге. Старик лежал на каменной скамье, укрытый ватным одеялом, а молодой Ульпин — прямо на полу, лицом вверх; к счастью для обоих, земля в пещере была тёплой.

Варг приблизился к ним, и сердце у него заныло: так могут выглядеть лишь мертвецы! Бескровные лица, скрюченные конечности… могильным холодом веяло от этих похожих на скелеты тел!

Принц нагнулся к молодому Ульпину и дотронулся рукой до лба. Нет, не дотронулся, не успел: внезапно глаза еретика широко открылись, и в тот же миг принц ощутил резкую боль в висках. С этой болью он мог справиться, но она явилась неожиданно, и он не сдержал стона.

— Прости, — виновато улыбнулся Януарий, — тебе не стоило так подкрадываться.

— Ну, ты даёшь, — вздохнул Варг, приходя в себя. — Я удивляюсь, как амореям удалось схватить вас. Вам никакое оружие не нужно, вы человека можете на расстоянии ухлопать!

— Ты преувеличиваешь, — сказал, вставая, молодой Ульпин. — Вернее, убить-то мы можем, но и сами концы отдадим… от умственного перенапряжения. И не всякого ещё удастся убить. Тебя, например, даже отец не сможет, а он ментат сильнее меня.

Варг прищурился и спросил:

— А Юстину?

Януарий покачал головой.

— Нет. Там, где крепкая воля и могучий разум, мы бессильны. У простого ножа лучше получится.

— Я так и думал, — кивнул принц. — Юстина вам не по зубам, иначе бы она от вас бегала, а не вы от неё. Ну, а сестру мою осилите?

— Раньше — да, теперь — навряд ли.

— Почему так?

— А разве ты не замечаешь в ней изменения? — вопросом на вопрос ответил еретик.

— Она стала злобной, как великанша Ангрбода, — ухмыльнулся Варг.

— Скорее, как валькирия, мой друг. София постаралась сделать из Кримхильды тебе замену. И у неё почти получилось! А вот твоего отца, пожалуй, мы могли бы попытаться…

— Нет! Даже не думай об этом! Отец… это отец! Ты прав, он нынче слаб, но всё равно… я не позволю!

Януарий вперил в синие глаза Варга взгляд своих едва заметных вежд. Они были почти бесцветны, эти вежды, но с металлическим отливом.

— Пойми, мой благородный друг, — раздельно проговорил молодой еретик, — твой отец больше не твой отец! И дело не в том даже, что он велел тебя казнить. Дело в другом! Герцог не владеет собой — над ним всецело властвует София!

Варг надолго задумался, а потом отметил:

— Прочти его письмо. Я так мыслю, ты прочтёшь и скажешь иначе.

— Письмо?

Принц достал из кармана вскрытый пакет.

— Его привезли мне в замок Эльсинор нынче утром. И я решил…

— Посоветоваться с нами?

— Да. Здесь и о вас немного говорится.

По серому лицу Януария пробежала едва заметная усмешка.

— Не смущайся, благородный друг, со мной и с отцом ты можешь говорить откровенно. Мы ясно понимаем, что все беды твои — из-за нас.

— Нет, — упрямо заявил Варг, — не из-за вас. Из-за того, что Империя не хочет дать нам волю, а я хочу на воле жить. Вот из-за чего!

— Но если бы ты выдал нас…

— То я бы был уже не я, если б вас выдал! И довольно об этом. Скажи, а почему твой отец… он спит?

Молодой Ульпин беззвучно рассмеялся.

— А ты решил, он умер? Да, он спит. Вернее, отдыхает.

Холодок пробежал по телу принца. Угадав его мысли, Януарий подметил:

— Если человек не дышит, это ещё не значит, что он мертв.

— А твой отец нас слышит?

— Ну, видишь ли…

— Не надо, не отвечай! Я и забыл, что говорил ты мне в темнице. Ты мне скажи другое. Скажи насчет Донара! Это…

Молодой еретик воздел руку, останавливая принца.

— Я мог бы обмануть тебя, а ты бы мне поверил. Но я ценю твое доверие и открою правду. Донар был не Донар, а призрак, сотворённый для тебя моим отцом. Вот почему отец не в форме. Он должен отдохнуть. Этот ментальный опыт — ты назовёшь его чародейством — дался моему отцу нелегко.

— А мои друзья считают, что перед ними на самом деле был Донар-Владыка, — с горечью заметил Варг. — Выходит, я обманом получил свободу!

— На этот счет у Вергилия — это в Старом Риме был такой мыслитель и поэт — есть примечательная фраза. Запомни её: «Dolus an virtus quis in hoste requirat?» — «Кто станет разбирать между хитростью и доблестью, имея дело с врагом?».

— Юстина посоветовала мне предпочесть секиру палача вашим услугам, — внимательно глядя на Ульпина, сказал принц.

Его слова нисколько не смутили Януария.

— Мы тебя сразу предупредили, кто мы такие и чего можно от нас ждать. Помнишь, что ты нам тогда ответил? Ты передумал?

— Нет. Я о другом. Хитрить с врагами — одно дело, а с друзьями… Мне никогда ещё не приходилось обманывать друзей!

— А ты их не обманывал.

— Но я-то знаю правду, а они — не знают!

— Верно. Если бы они её знали, ты сейчас не со мной бы разговаривал, а со своим Вотаном. Но если ты не рад, что мы тебя спасли, ты в любое время волен сдаться герцогу. То есть, Софии, и исправить нашу ошибку!

Варг в ответ молча протянул Януарию письмо.

* * *

Письмо: герцог Крун Нарбоннский — принцу Варгу, в замок Эльсинор

Сын!

Это моё последнее слово к тебе. Не думал я его писать. Но придется.

Не стану лгать тебе, и в том клянусь я памятью твоей матери Хельги. Полагаю, это единственное, что нас ещё объединяет.

Я умираю от язвы в желудке. Мне остался год, самое большее. Скорее всего, я умру намного раньше: ты мне поможешь умереть. О моей болезни знают Кримхильда, София и лекари, которые живут в моём дворце под видом миссионеров. Меня можно было спасти ещё месяц назад, но для этого пришлось бы снова ехать к амореям. Я отказался ехать, так как знал, что на тебя оставить государство не могу. Теперь я понимаю, что ошибся. В другом ошибся: я должен был сперва казнить тебя, тогда бы и уехал!

Я поступил, как любящий отец, но слабый государь, и боги слабости мне не простили.

Не буду уговаривать тебя отдать Ульпинов. Знаю, не отдашь, особенно теперь, когда обязан этим тварям жизнью. Вот кто твои друзья отныне: выродки, ублюдки, которые решили сыграть на святых чувствах нашего народа. Даже княгиня София не представляла, что им достанет выдумки устроить подлый балаган с нашим вчерашним богом!

Ладно. Тебе выбирать, в чьей компании губить свою душу. Я не об этом. После моей смерти Кримхильда станет герцогиней, это решено. Но прежде я обязан довершить несделанное — избавить государство от тебя. Иначе ты утопишь мой народ в крови. Ясное дело, твои друзья Ульпины помогут тебе назвать это иначе. Ты назовёшь это битвой за свободу, освободительной войной, местью проклятым оккупантам… мало ли как назвать можно! Но суть останется: ты будешь драться за своё до последнего нарбоннца.

Вот почему я, твой отец и господин, приказываю тебе самому явиться ко мне в Нарбонну и принять смерть, которую ты заслужил. Она единственная может положить конец страданиям народа.

Я знаю, ты не явишься на казнь. Твои друзья Ульпины скажут много умных слов о долге, о свободе, об интригах вероломных амореев. И ты останешься за стенами Эльсинора, как трусливый заяц прячется в норе!

Так вот, я вызываю тебя, сын, на смертный поединок. Завтра в полдень жду тебя на поле Регинлейв. Я стар, я слаб, я умираю, и у тебя есть шанс. Не трусь, а приходи. Но если есть на свете справедливость, то боги подсобят мне перед смертью погубить того, кого я породил, кто был мне сыном, но предал меня и всех галлов.

А если ты и этот вызов мой не примешь, я прокляну тебя при всем народе и затем отправлюсь сам к тебе, к Эльсинору, с надежным войском, и с тобой покончу. На то, что я умру до того срока, не надейся: нарочно не умру!

Друзьям своим Ульпинам можешь передать: пусть не стараются, ни я, ни верные мне люди их привидений больше не боятся. София объяснила нам, как распознать дурное чародейство.

И кстати, о Софии. Она — мой самый лучший друг. Она — единственная, кто понимает меня. Я не устаю удивляться благородству этой женщины. Ей ничего не стоит объявить Нарбоннию мятежным краем и выиграть на этом. Как тебе известно, в Империи воинственные люди пользуются наивысшим спросом. А мы нынче слабы, как никогда, да ты ещё междоусобицу затеял. По-моему, одной когорты легионеров хватит, чтобы уничтожить наше государство и сотворить тут экзархат Империи — на веки вечные! Но София, из нашей с нею дружбы, ещё пытается устроить дело миром.

Наверное, я это зря бумагу порчу. Ты глух к словам рассудка. Поэтому я повторяю: вернись в Нарбонну и прими положенную казнь. Или приходи на поле Регинлейв в завтрашний полдень. А не придешь, я прокляну тебя и сам к тебе приду. И буду с тобой драться, пока ты не погибнешь.

Я сказал.

Писано в Нарбонне двадцать второго апреля Сто сорок восьмого Года Кракена, на рассвете.

* * *

Из дневниковых записей Януария Ульпина

Принц молчаливо ждал, когда мой отец закончит чтение письма. Я тоже был безмолвен, ибо не привык высказываться прежде отца.

— Великолепно, — отметил отец, — просто великолепный опус! В этом письме София превзошла саму себя!

Принц с удивлением уставился на моего отца.

— София? Она-то здесь причем?

— А кто ж, по-твоему, это писал?

Принц помрачнел.

— А по-твоему, Ульпин, выходит, я не в состоянии признать руку своего отца? Это его почерк!

— Друг мой, я вовсе не намерен утверждать иное! Буквы сам герцог рисовал, да, но рукой его она водила!

— Ты всё ещё не знаешь своего врага, — добавил я. — А мы знаем! В твоём возрасте, принц, София Юстина уже преподавала политическую психологию в Императорском Университете. Тебе это о чём-то говорит?

— Даже мы в Мемноне считали её одним из самых талантливых умов Империи, — сказал отец. — Если бы она не принадлежала к династии Юстинов, она бы стала выдающимся учёным. Ты думаешь, она сама не понимает, что никакие мы не еретики, что аватаров не было и нет, что люди сами создают свою судьбу? Уверен, понимает, ещё как понимает! И, понимая это, сознательно служит злу, то есть, Империи Чудовищ. Потому что только в Империи Чудовищ ей возможно ублажить свою честолюбивую мечту о высшей земной власти. Она — политик, она — враг, наш и твой. А ты по-прежнему недооцениваешь своего смертельного врага. Твое варварское презрение к женскому полу играет с тобой злую шутку.

— Да причем тут это! Я не хуже вашего разумею, кто такая Юстина! — огрызнулся принц.

— А если разумеешь, — подхватил отец, — то должен видеть в письме герцога не только буквы на бумаге, но и мысли, что витают в воздухе! Ты погляди, как тонко всё рассчитано, продумано до мелочей! Не забыта ни одна струна твоей души. Вот тебе начало: клятва памятью твоей матери. Скажи, когда последний раз твой отец вспоминал о твоей матери?

— Не помню… давно уж это было, — прошептал принц.

— А тут вдруг вспомнил! Это подкупает сразу. Смотрим дальше. Он умирает якобы, в этом его тайна. И ты, как сын, отца жалеешь. Тебе, по замыслу Софии, должно быть стыдно в этом месте. Я не прав?

Принц сумрачно кивнул.

— Потом о нас написано. Какие мы плохие. Ты обрати внимание на аргументы! Уже нас обвиняют не в том, что мы еретики, а в противоположном: мы-де играем на святых чувствах вашего народа. Чувствах к языческим богам! И кто такое говорит? Человек, насаждающий лживую аватарианскую веру. Просто великолепно! Смотрим дальше. Что тут у нас? А, о войне. И в этом месте тебе опять должно быть стыдно. Перечитай этот абзац, здесь каждое слово — психологический шедевр! Спроси у самого себя, смог ли бы герцог, твой отец, сам такое написать?

Вот так, абзац за абзацем, отец всё разложил по своим местам. Я испытывал гордость за него. При всем уважении к талантам нашей врагини я полагаю, что мой отец даст ей сто очков вперёд. София здесь опять переиграла. Ей следовало знать, что принц придёт советоваться к нам, и мы ему втолкуем, что к чему.

— Это шедевр, — резюмировал отец. — Неприятель выложился в надежде совратить тебя. Ты полагаешь, что чародейство, это когда сверкают молнии и в одночасье гибнут бастионы? О, нет, мой благородный друг! Вот оно, истинное чародейство, в этом письме. Виртуозная игра на струнах человеческой души. По каждому больному месту твоему она смогла ударить. А герцог Крун… прости меня, мой друг, но твой отец давно уж раб её, не больше!

На принца было жалко смотреть. Он был намного выше ростом, чем мой отец, но в это мгновение казался карликом, так согнула его страшная правда. Губы его дрожали, на них выступила пена. И руки трепетали тоже, он бессильно тискал их, то прятал за спиной, то теребил карман кожаной куртки, то тянулся к ножу. Я мог лишь догадываться, какие чувства пробуждали в нём жестокие слова отца.

— Что же мне делать? — вдруг прошептал он, перебив моего отца на середине фразы.

— Хороший вопрос, — кивнул отец, — но, опасаюсь, мой искренний ответ тебе не понравится.

— Знаю. Ты скажешь, я должен отсиживаться за стенами Эльсинора.

— Более того, ты обязан собирать вокруг себя верных людей.

— Но это же мятеж!

— Не ты его начал — тебя вынуждают. Иначе ты погибнешь и погубишь дело.

— Я не пойду против отца войной, — отрубил принц.

— И не нужно! Даже вредно. Ты — честный сын и благородный рыцарь. Насколько понимаю я, ты не против отца, а за его и за свою свободу, против имперских оккупантов. Вот так и нужно выступать.

— А…

— Собери армию и жди. Герцог намерен сам к тебе явиться — и пускай является. На это уйдёт время. Плюс ещё осада Эльсинора. Ты понимаешь?

— Нет, — признался принц.

Отец сделал многозначительную паузу и пояснил:

— Главная опасность для тебя — это София. Она и так в Нарбонне целую декаду. Это чересчур для имперского министра колоний. За ней следят её враги, тот же лукавый Марцеллин. Её слишком долгое пребывание в варварской стране вызовет в Темисии подозрения. Софии вскоре придётся уехать из Нарбонны. А без неё герцог тебе не страшен. Правда, у неё есть другой вариант.

— Ну, говори, я слушаю.

— Как ты думаешь, зачем герцог написал тебе насчет смертельной болезни? Я отвечу. Так София готовит тебя к известию о его кончине. Не сомневаюсь, никакой язвы нет, а все так называемые врачи, кого он… вернее, она упоминает, на самом деле герцога не лечат, а убивают медленною смертью — по её приказу!

— О, боги, — простонал наш бедняга, — зачем ей убивать его? Ведь он и так делает всё, что она хочет!

— Затем, друг мой, — объяснил я, — что смерть герцога позволит ей ещё остаться тут, во-первых. А во-вторых, призвать военную подмогу из метрополии. И повод будет веский: желание предотвратить брожения народа по случаю вступления на трон твоей сестры Кримхильды. София призовёт преторию имперских легионеров, или две претории, и под шумок расправится с тобой.

— Не верю! Не может быть она столь подлой! Она же аморейская княгиня, потомок Фортуната!

— Ребячество, наивные иллюзии, — печально усмехнулся мой отец. — Для них, потомков Фортуната, вы, варвары, не более чем прах и тлен, черви земные, которым боги ради смеху даровали языки, говорящие животные, и только. Прости, но я обязан был тебе это сказать.

— Так что же делать? Как спасти отца?

— Благородный юноша, ты герцога уж не спасешь — ты о стране подумай! Её спасти ещё не поздно! Прислушайся к моим советам: скорее собирай войска, поднимай сограждан, укрепляй замок. И выжидай. Всемогущее время играет на твоей стороне. А мы тебе поможем. Чем больше времени оставит нам судьба, тем мощней оружие мы выкуем тебе и твоему свободному народу.

Когда принц нас покинул, мы снова завалились отдыхать. Давно не ощущал себя таким счастливым. А видели бы вы отца! Он радовался, как ребёнок, и не напрасно: его резец приноровился к варварской глыбе. Из этой глыбы мы сотворим такого голема, что Ойкумена содрогнется от его шагов.

Una manu latam libertati viam faciet,³⁹ — а головой будем мы, Ульпины!

Ну а покуда голем лишь в проекте, нам нужно набираться сил. За безопасность нашу в этой замечательной пещере можно было не волноваться: навряд ли варвары посмеют сунуться сюда ещё хотя бы раз.

Если всё же сунутся, спущу на них очередного Гарма или кого-нибудь из их языческих божков. А припожалуют легионеры — легионеров встретит сам Симплициссимус.

Глава шестнадцатая, или Vixerunt⁴⁰

В одном София оправдала ожидания Ульпинов, а в другом преподнесла их молодому другу неприятные сюрпризы.

Ночью с двадцать третьего на двадцать четвёртое апреля под покровом темноты она покинула Нарбонну. Непосвящённые о том узнали рано утром, когда не обнаружили на рейде ставший привычным силуэт фрегата «Пантикапей».

Вечером того же дня фрегат вошел в Неаполитанский залив. Министра колоний Аморийской империи встречали президенты девяти италийских республик, три императорских экзарха и медиоланский герцог — эти правители-федераты были срочно призваны в Неаполь секретной директивой министра. Всю ночь София не смыкала глаз. После совещания с президентами, экзархами и герцогом она встретилась с молодым тевтонским королём Оттоном VIII, который находился в Неаполе на отдыхе, и неаполитанским магнатом греческого происхождения Аристидом Фонтакисом — этот магнат часто выступал неофициальным посредником между имперским правительством и пиратами Эгейского моря. Ещё не наступило утро, а король Оттон и магнат Фонтакис спешно покинули Неаполь и направились: первый в свою столицу Вюрцбург, а второй на остров Делос, главную базу пиратского флота.

Двадцать пятого апреля София Юстина посетила имперскую разведшколу в окрестностях Неаполя, самую мощную в этой части света. Шеф разведшколы претор Фламиний Семерин был дальновидным человеком, так сказать, по роду службы. Он не стал выяснять полномочия министра колоний и в точности исполнил все её предписания. При этом Фламиний Семерин поклялся соблюдать чрезвычайную, как во время войны, секретность. Из разведшколы София вернулась на фрегат, и он немедленно покинул Неаполь.

Как и пророчили Ульпины, в столице Империи затянувшийся европейский вояж министра колоний представлялся подозрительным многим влиятельным персонам. София торопилась в Темисию, чтобы их подозрения не переросли в уверенность.

Днём двадцать девятого апреля она уже выступала перед плебейскими делегатами. Вожди радикальной фракции, оказавшиеся в курсе если не всех, то большинства проблем нарбоннских галлов, устроили молодой княгине настоящий разнос, а Кимон Интелик даже потребовал незамедлительной отставки юстиновского правительства. Княгиня София с присущей ей изобретательностью отбивала атаки прикормленных плебеев сенатора Корнелия Марцеллина. Старший Интелик не подозревал ещё, что недалёк тот день, когда ему придётся, чтобы спасти своего сына Андрона, сменить хозяина на хозяйку.

Вечером София Юстина посетила отца, первого министра, и встретилась в Квиринальском дворце с видными деятелями аристократической фракции, которую неформально возглавляла. Все встречи она сочла успешными; судя по всему, её шансы сменить отца в Малом Квиринале мятеж нарбоннского принца Варга не только не ослабил, но даже укрепил.

Новые победы над жестокими обстоятельствами дались Софии нелегко. К концу дня двадцать девятого апреля она едва держалась на ногах и грезила лишь об одном — о горячей ванне и теплой постели в фамильном юстиновском дворце.

Ее надеждам не суждено было сбыться. Почти у самых ворот фамильного дворца карету с буквой «J» на дверцах нагнал мобиль специального курьера министерства колоний. Курьер доставил министру экстренную депешу посла Луция Руфина. Прочитав её, София велела развернуть карету. Час спустя она прибыла в Эсквилинский аэропорт. Ещё час ушел на подготовку правительственной аэросферы к полёту и улаживание обязательных формальностей. В начале второго ночи воздушный корабль с министром колоний на борту гондолы отправился в путь.

Семь часов спустя правительственная аэросфера причалила к приёмной мачте крейсера «Уаджет», который по-прежнему дрейфовал в пятнадцати гермах от нарбоннского берега. Огромная плавучая крепость пришла в движение и заняла место на рейде порта, в двух гермах от берега, и лишь тогда спустила шлюпку.

В десять часов утра (по эталонному имперскому времени, исчисляемому от Мемнона, было только восемь) София Юстина прибыла во дворец герцога.

Она не опоздала.

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

Тот страшный день, последний день того горячего апреля, мне не забыть до конца жизни.

Но сначала — о событиях, случившихся в моё отсутствие.

Мои опасения оправдались: принц Варг, не мудрствуя лукаво, проигнорировал мольбу несчастного отца. Ответом герцогу Круну стали отчаянные попытки принца раздуть пламя мятежа. Из замка Эльсинор во все концы Нарбоннской Галлии он слал свои воззвания. Его рукой водили опытные демагоги. Неудивительно, что в первые же дни к Эльсинору потянулся всякий сброд, мечтающий повоевать: рыцари-идеалисты, обнищавшие крестьяне, городская беднота, служители языческих божков и жрецы-расстриги, но, в основном, авантюристы всех мастей, искатели добычи. Привычный набор сторонников предателя и бунтовщика!

Без сомнения, принц и его наставники рассчитывали на большее. Они надеялись призвать подмогу из сочувствующих стран, а также профессиональных наёмников и пиратов. Я их опередила, обязав наших федератов, под страхом самых жёстких кар, не оказывать мятежникам даже символическую поддержку. Что касается пиратов, я им пообещала, через Аристида Фонтакиса, полный разгром эгейских баз имперским флотом, если хотя бы один их торговец будет замечен в поставках оружия принцу Варгу. Пираты и сами понимали: одно дело обирать суда негоциантов и совсем другое — помогать заклятым врагам имперского правительства.

Благодаря моим усилиям позиции герцога Круна укреплялись с каждым днём. Жители Нарбонны быстро забыли явление призрачного «Донара» и горели желанием доказать свою преданность законному государю. Дружественные правители изъявляли Круну военную поддержку. Так, двадцать пятого апреля прибыл отряд в тысячу ратников из Медиолана, на следующий день Тосканская республика прислала ещё две тысячи солдат, а двадцать седьмого на девяти судах явились тевтонские рыцари, числом более трёх сотен, с конями и в полном обмундировании. Не остались в стороне и другие архонты, с которыми у меня состоялся разговор в Неаполе.

К двадцать восьмому апреля герцог Крун имел в своем распоряжении войско в тысячу двести конников и шесть тысяч пеших ратников. Это не считая наших легионеров и всей мощи крейсера «Уаджет». Принц Варг сумел собрать не более пятисот рыцарей и двух тысяч пехотинцев. Наблюдая такой поворот событий, большинство баронов вернулись к герцогу или удерживали нейтралитет. С принцем остались лишь закоренелые бунтовщики Хримнир, Эльред и Тюр.

К несчастью для нас, у принца имелись двое, стоившие тысячи закованных в броню рыцарей каждый. Мне пришлось отказаться от намерения покончить с Ульпинами немедля; в пещере, где они укрылись, их удалось бы достать слишком дорогой ценой. Я пообещала герцогу, что наши диверсанты покончат с Ульпинами, как только мятеж Варга будет подавлен.

Утром двадцать девятого апреля войска герцога взяли в кольцо замок Эльсинор. Мой мужественный друг не собирался прибегать к долгой осаде — он провоцировал мятежников на выступление.

Днём состоялся первый бой. Большой отряд мятежников во главе с самим принцем попытался прорваться в сторону пещеры Гнипахеллир. Очевидно, безумец спешил к наставникам за очередной порцией «мудрых» советов. Итоги боя вышли неоднозначными. Со стороны герцога пали около трёхсот воинов, принц потерял не более ста двадцати. Несмотря на это, контратака повстанцев захлебнулась, и Варгу пришлось искать спасение за стенами Эльсинора.

Непосредственного участия в битве герцог Крун не принимал, это я ему категорически запретила, но руководил войсками с близлежащего холма. Первая победа — в сложившихся обстоятельствах я бы не стала называть её «пирровой» — вдохновила его, и герцог объявил, что завтра утром, то есть уже сегодня, тридцатого апреля, он возьмет Эльсинор штурмом.

Боги рассудили иначе.

На обратном пути в Нарбонну с ним случился удар. По словам очевидцев, герцог внезапно побледнел, согнулся в седле, стал судорожно глотать ртом воздух, затем вырвал, забился в корчах и свалился с лошади. Врачей рядом не было, поскольку этот упрямый варвар не пожелал, чтобы на схватку с сыном его сопровождали наши миссионеры. Какой-то галльский лекарь оказал герцогу первую помощь. Круна доставили в Нарбонну на носилках. И тут уже взялись за дело настоящие врачи.

По их словам, этот удар был самым тяжелым за всё время болезни. Они определили вздутие живота, обильный пот, высокую температуру. Герцога постоянно рвало, и рвота напоминала кофейную гущу, равно как и испражнения. Наши врачи давали ему висмут и другие обычные лекарства, но это почти не помогло. К радикальным мерам тогда не стали прибегать. В конце концов, герцог заснул, а посол Руфин, вняв совету врачей, отправился на крейсер «Уаджет» и по видиконовой связи передал для меня экстренную депешу.

Ни посол, ни я не предполагали, насколько всё серьезно. А врачи, если и предполагали, — что они могли изменить в тех условиях, в той варварской стране, где всякий, даже друг Империи, относился к ним с опаской и предубеждением?

Ночью приступ повторился. Врачи не отходили от постели герцога. Вместо того чтобы отдавать все силы на спасение больного, им приходилось заботиться о конспирации. За стенами палаты, в крепости и в городе, находились тысячи свирепых варваров, для которых герцог Крун был важным символом и единственным связующим звеном. Все уже знали об ударе. Обстановка была нервозной, но Кримхильде, барону Фальдру и другим советникам герцога удалось немного успокоить страсти. Они подтвердили приказ государя о завтрашнем походе и клятвенно заверили, что герцог справился с болезнью и нынче ночью просто спит.

На самом деле он не спал.

К утру моему другу стало лучше. На рассвете он сам поднялся с ложа, оделся и вышел на балкон донжона. Все, кто его видел, приветствовали мужественного государя радостными криками. Герцог сказал, что поход начнётся в десять и что он лично возглавит выступление. Наши врачи, услыхав такое, пришли в ужас. По их словам, уже в тот рассветный час герцог едва переставлял ноги. Остаётся только удивляться могучей воле этого человека.

И вскоре, в семь утра — моя аэросфера в это время подлетала к крейсеру — у герцога случился второй удар. На этот раз он потерял сознание. Обморок был настолько глубоким, что врачам удалось привести моего друга в чувство лишь полчаса спустя.

Я увидела его и ужаснулась. Когда от рака крови погибал мой сводный брат Овидий, и я, девочка, смотрела на брата, мне не было так страшно, как теперь, когда на моих глазах уходил из жизни этот, в сущности, чужой мне человек. А то, что герцог умирал, мне стало ясно и без подсказки врачей.

В то жуткое мгновение я не смогла быть сильной. Увидев герцога, я стыдно разрыдалась, и он — он, умирающий! — стал успокаивать меня. Он говорил, что боль пройдет, что всё течет по плану, что мы побеждаем и что в десять он лично поведёт войска в последний бой с мятежным сыном… Он говорил опять, какая я хорошая и умная, какой я верный друг, как благодарен мне, спасительнице галлов, и многое ещё он говорил… Пока я не нашла в себе силы и не оставила его врачам.

Он забылся тревожным сном, а я учинила эскулапам строгий допрос. Увы, мне не в чем было упрекнуть их! Разве что, в том, что они мне прежде обещали по меньшей мере месяц его жизни. Но врачи — не боги.

Вот, вкратце, их резюме. У герцога случилась перфорация, иначе прободение, желудка. Худший финал язвенной болезни! Содержимое желудка исторглось в брюшную полость, началось внутреннее кровотечение и воспаление брюшины.

Я спросила, остался ли ещё шанс спасти больного. Может быть, ответили врачи. Для этого нужно немедля погрузить герцога в анабиоз и в таком состоянии отвезти в Темисию или в Киферополь, на операцию, причем от заморозки до разморозки должно пройти не более восьми часов. Я обрадовалась: у меня была аэросфера, которую я предусмотрительно задержала до выяснения ситуации; из Нарбонны до Темисии семь часов полёта, а Киферополь ещё ближе. Мы успеем!

Наверное, в тот момент во мне уснул политик. А когда проснулся, я тотчас поняла, что это невозможно. Во-первых, сам больной не согласится. Для варвара анабиоз — та же смерть. И он захочет умереть в своей Нарбонне, а не в нашем Киферополе; он мне это говорил уже. Пока мы будем переубеждать его, он умрет. Да, мне хватило бы власти увезти герцога насильно, не растрачивая драгоценное время на уговоры, но…

Но я представила, как это будет выглядеть в глазах его народа: «Проклятые амореи тайно увозят государя накануне решающей битвы!». Мятежники не могут и мечтать о таком подарке. После этого их победа станет делом времени.

И главное: по мнению врачей, счастливый результат операции относится к летальному как один к десяти. То есть, десять шансов против одного, что, погубив дело герцога, его мы не спасем.

Мне вновь пришлось стать сильной. Я размышляла, как нам пережить кончину герцога с наименьшими потерями. О том, как сама переживу смерть друга, которого я полюбила всей душой, мне думать было некогда; отныне я одна была в ответе за его страну, за дело, которому он отдал жизнь.

Троих курьеров я отправила на крейсер за подмогой. Мне нужна была центурия морской пехоты, никак не меньше. Больше — тоже опасно, это вызовет у галлов подозрения. Я надеялась, что центурия настоящих имперских легионеров составит нам надежную защиту от тысяч диких варваров. Нам — это мне, моим людям, Кримхильде и всем, кто останется нам верен после смерти Круна.

И снова жестокий удар Нецесситаты! Мои курьеры не добрались до берега. Мятежники двоих убили, а третьего курьера взяли в плен. Всё это я узнала позже.

Ближе к десяти напряжение стало нарастать. Командиры отрядов пытались пробиться к герцогу, но стража их не пропускала. Это ещё более усиливало подозрения. Нужно было что-то предпринять. Я встретилась с бароном Фальдром и от имени имперского правительства поручила ему возглавить военный поход, так как герцог болен. Фальдр выслушал приказ, отдал мне честь, вышел — и я успокоилась.

Как выяснится вскоре, я поступила самонадеянно.

Врачи позвали меня к герцогу. Рядом была Кримхильда; её он вызвал прежде. Слезы опять застлали мне глаза, и я ничего не могла с собой поделать.

Он бормотал какие-то слова… я их не слышала. Жизнь уходила из него, он уже не мог пошевелить ни рукой, ни даже пальцем. Лишь глаза молили меня, и я нагнулась к нему. В нос мне ударил зловонный запах изо рта… он много рвал. Меня саму тошнило, но я себя переборола и выдавила ободряющую улыбку.

— Всё будет хорошо, мой друг, — сказала я.

Ну, что ещё ему могла сказать в эту минуту?

Он просипел мне в ухо, я едва разобрала:

— Благородная княгиня… София… поклянитесь мне…

Поклясться? О да, я была готова ему поклясться в чём угодно! Нет ничего священнее последней воли великого человека.

— Говорите, герцог, говорите!

— Молю вас… ради всех богов молю… пощадите! Пощадите… мою страну… моих детей…

Он так и сказал: «Моих детей»! Наверное, в тот миг моё лицо выдало мои чувства, и герцог, сделав над собой чудовищное усилие, повторил эту страшную мысль:

— Пощадите их — моих детей! Дочь… и сына!

— Варга пощадить?! — вырвалось у меня.

— Да, его! И дочь… и мою страну… не дайте ей погибнуть! Молю вас… благородная княгиня!

Видно, недаром варвары не позволяют своим женщинам участвовать в делах правления. Женщины бывают чувствительны сверх всякой меры, а политика не терпит сантиментов. Мужчина на моём месте… А, что рассуждать теперь! Я поклялась ему, поклялась кровью Фортуната-Основателя, что течёт в моих жилах. Предполагаю, Фортунату было б стыдно за меня!

И то был не конец. Он призвал Кримхильду. Странно, в её глазах слез не было совсем. Но я-то знаю, что она отца любила!

Крун поднял руку. Так бывает в последние мгновения: наши мудрецы называют это «приветствием старухи смерти». Я услышала, как он сказал дочери — да, не просипел, как мне, а именно сказал, веско и твёрдо:

— Беги! Беги с Софией, только так спасёшься! Прости меня, тебе не править тут! Беги, дочка… ради меня — беги!

С этими словами он испустил дух.

Я смотрела на Кримхильду. Она стояла рядом, и мне показалось, что она потрясена последними словами отца больше, чем самим фактом его смерти.

И я внезапно поняла: он безнадёжно прав, мой мужественный друг.

Кримхильда думала иначе. Она подняла на меня глаза и, запинаясь, проговорила:

— Я теперь герцогиня?.. Да! Отец умер, значит, я теперь герцогиня!

Она рассмеялась каким-то странным нервическим смехом, заставив вздрогнуть меня и всех моих врачей.

— Дорогая, — вымолвила я, — ваш бедный отец был прав, к несчастью. Сейчас не время надевать корону.

Судя по её лицу, она восприняла мои слова как пощёчину.

— Я вас не понимаю, ваше сиятельство… княгиня! Ведь вы же сами… и император! Вот его эдикт!

Я с изумлением наблюдала, как она вытаскивает из корсета свиток. Она этот заветный свиток принесла с собой к смертному одру отца!

— Поймите, дорогая… герцогиня, сейчас не время…

— Что за вздор! — возмутилась она. — Я не отступлю! Отец меня назначил, взамен Варга. Вы сами этого хотели!

— И вы взойдёте на престол Нарбонны. Но не сейчас, только не сейчас!

— Сейчас, сейчас, и только сейчас! — как истеричная девчонка, воскликнула она. — Я по закону герцогиня, и никого я не боюсь! Мне присягнули все бароны. Как я могу сейчас бежать, когда поход уже назначен? Я его и совершу!

Как будто и не слышала она последних слов отца. Конечно, слышала — но не вняла им. Я не успела ей ответить, как Кримхильда быстрым шагом покинула меня.

Кого винить мне? Я её демиург. Её — и остального, что творится здесь.

Что было делать, как мне поступить? Мой мужественный друг меня покинул. И я одна осталась, в окружении людей, которые не понимают ни его, ни меня, ни самих себя. И не поймут — тысячи варваров, вооруженных глупой сталью и древними предрассудками взамен ума. И я, в бессильном ожидании спасительных легионеров. Никогда прежде я не чувствовала себя такой жалкой, немощной, зависимой. Так что же, дьявол победил?..

Я вспомнила о дьяволе над хладеющим телом моего друга. Ужасная мысль прожгла мне рассудок, и я приказала врачам сделать вскрытие.

Они ошеломленно посмотрели на меня и в один голос заявили, что это излишне. Причина смерти бесспорна: больного убила прободная язва. Никаких сомнений в том не может быть, наличествуют все симптомы… Я оборвала врачей: мне недосуг было устраивать научную дискуссию. Верно, в медицине я ничего не смыслю — зато умею отвечать на политический вопрос: «Кому выгодно?».

Среди врачей был патологоанатом. Он сделал надрез на животе. Я не могла на это смотреть. Но я себя заставила смотреть. Меня стошнило. Врачи мне помогли, и вскоре я услышала:

— Не может быть! Нет, это невозможно…

Они продемонстрировали мне внутренности и следом объяснили то, о чем я догадалась прежде их, врачей.

Прободения язвы не было. Внутренние органы герцога Круна оказались, как и следовало ожидать, органами тяжёлого больного — но прободения язвы не было. По этой причине мой друг не мог умереть.

Venena?⁴¹ Врачи клятвенно заверили меня, что так отравления не протекают. И во-вторых, никто не имел возможности подсунуть герцогу яд. Крун прожил более пятидесяти лет и за это время сам научил себя беречься ядов (особенно имея дело с нами, с аморийцами). Никаких следов яда в организме герцога мои врачи не обнаружили.

— Ответьте мне, — спросила я их, — а мог ли послужить причиной его смерти направленный ментальный импульс?

Вопрос застал их врасплох. Увы, среди моих врачей не оказалось квалифицированного ментопатолога, специалиста по нарушениям мозговой энергетики. Ещё одно моё упущение! Уж мне-то следовало вовремя понять, каким способом ересиархи, сами могучие ментаты, попытаются избавиться от герцога.

Ментальный импульс? Маловероятно, ответили эскулапы. Мощная атака на мозг в принципе способна убить человека, но как тогда быть с ясными симптомами прободной язвы? Разве возможно столь виртуозно разыграть естественную причину смерти?

«Для слуг дьявола — возможно всё», — подумала я, но врачам ничего не сказала.

В сущности, мой вопрос был чисто риторическим.

Prorsus absurdum!..⁴²

Я не смогла уберечь дорогого мне человека от козней тех, кто уже не имел самого права на существование.

А вне стен этой палаты уже творилось нечто. Я подошла к окну, и взору моему предстала дикая картина.

На балконе донжона стояла Кримхильда — в рыцарских доспехах, пурпурной тоге отца и Большой короне. А подле новоявленной герцогини стоял её муж и мой деверь Виктор Лонгин, облачённый в латы галльского барона. Герцогиня Кримхильда размахивала именным отцовским жезлом из слоновой кости и держала перед подданными речь. Ей внимали сотни вооружённых мужчин, заполнивших пространство внутреннего двора цитадели.

Я думаю, они вовсе не были глупцами, эти двое. Они «всего лишь» не рассчитали свои силы. И это тоже я могла понять: ведь всеми мыслями и чаяниями мой деверь и эта молодая северянка оставалась в Амории, в нашей блистательной Темисии, со своими новыми друзьями и покровителями. Но площадь, на которую Кримхильда вышла в стальных латах, герцогской короне и пурпурном одеянии, ничем не походила на Форум космополиса. Символы власти значат для варваров несоизмеримо меньше человека, который носит их. Кримхильда не имела и не могла иметь такого авторитета, каким пользовался среди подданных её покойный отец. Авторитет отца не передался ей с короной и с плащом, к тому же плащом не галльским — нашим, аморийским! И даже если бы этот авторитет передался новой герцогине, он был не в силах поменять ей пол.

И случилось то, что должно было случиться. Увидав, что молодая женщина надела латы и отдаёт им приказы, бароны и рыцари, часом прежде сохранявшие верность старому государю, взбунтовались.

Нет, они ничего у неё не требовали — ибо, если требовать, значит, признавать её право управлять ими. А они, немногим более декады тому назад клявшиеся перед её отцом повиноваться ей как законной властительнице, отныне не признавали её таковой.

Она же этого не понимала. Блеск нежданной власти, иллюзорной власти, ослепил её.

На моих глазах чья-то рука метнула копье. Верная рука: копье перелетело через парапет балкона и вонзилось в шею моего деверя… Это на самом деле я его убила; мне следовало понимать, как кончит он, когда я понуждала этого красавца жениться на Кримхильде. Виктор Лонгин умер на глазах жены, которая его любила. Я знала, что этот кадр будет потом долго сниться мне в кошмарах: брат моего мужа с копьём в шее и кровь, кровь, кровь…

То был недвусмысленный сигнал к восстанию. Убили первого аморийца и сразу же взялись за остальных. Их было тут немного, легионеров, составлявших мою охрану. Они отстреливались… но взбешённая толпа — я лишь потом узнала, ЧТО этим диким людям в своем безумном упоении наговорила бедная Кримхильда — взбешённая толпа их растерзала. За легионерами пришёл черед погибнуть послу Империи Руфину и сотрудникам посольства.

Бежать, бежать! Только бегством я могла спасти свою жизнь. Всё остальное потом. Внутренняя охрана дворца, слава богам, не слышала речь новой герцогини и осталась верна законной власти. Я, мои врачи и приближённые попытались выбраться из дворца чёрным ходом. К нам присоединилась и сама Кримхильда; должно быть, гибель мужа чуть отрезвила её.

Нам преградила путь измена. Начальник стражи барон Фальдр сообразил, что мы попробуем бежать чёрным ходом, так как весь остальной дворец был уже в руках мятежников. Нас атаковали с двух сторон: барон Хримнир и его рыцари преследовали сзади, а впереди стоял и ухмылялся барон Фальдр.

Он приказал охране схватить нас. Пятеро легионеров, не отходившие от меня, вступили с варварами в бой. И даже мои врачи, нужно отдать им должное, взяли в руки оружие, чтобы защищать меня, — ведь я была не только женщиной, министром, но и потомком Великого Фортуната, я была для них последним символом Отечества! Тем временем мы с Кримхильдой и двумя врачами спрятались в какой-то комнате и забаррикадировали дверь. Кримхильда плакала и извинялась, но я велела злополучной герцогине замолчать и выслушать, как следует ей поступить, когда мятежники ворвутся к нам.

Взломав дверь и разметав нашу баррикаду, они ворвались — рыжебородый великан Хримнир и долговязый Фальдр, похожий на шакала. Их чувства прочитала я на лицах: предвкушение скорой и жестокой мести гордых мужей унизившим их женщинам. Для них мы даже не были врагами, мы личностями не были для них, я не была министром колоний, а Кримхильда — герцогиней; мы, вернее, наши соблазнительные тела, были в тот момент для них объектом гнусной похоти. Они мечтали изнасиловать нас; возможно ли большее унижение для аморийской княгини, чем быть изнасилованной диким варваром, животным в человеческом обличии?

Я приготовила им сюрприз. Как только эти двое ворвались в палату, Кримхильда скрутила мои руки за спиной и приставила кинжал к моему горлу. Должна признать, она сделала это с неподражаемым артистизмом, а я сыграла страх и ужас.

— Стоять, трусливые собаки! — голосом владычицы, истинной дочери Круна, воскликнула Кримхильда. — Ещё шаг, и эта женщина умрет!

По-моему, красиво получилось. Для них это была неожиданность. Хримнир и Фальдр застыли. Не давая им времени собраться с мыслями, герцогиня продолжала, и при этом на устах её играла сатанинская ухмылка:

— Ну, Фальдр, раскинь мозгами, что случится, когда она умрёт? Что сделает с тобой и с остальными её отец, первый министр? Ну, представь!

Даже дикарю нетрудно было представить: имперские войска не станут разбираться, чья именно рука отняла жизнь у дочери первого министра. А вид моей подруги не оставлял сомнений в том, что эта женщина не шутит: ей, потерявший сразу и отца, и мужа, уж нечего терять, она убьёт княгиню-аморийку, то есть меня, затем умрёт сама — но, умирая, будет знать, что никто из обидчиков не минует беспощадной расправы.

Хримнир грязно выругался, а Фальдр, этот жалкий пес, выдавил приторную улыбку и сказал:

— Вы нас не так поняли… дамы.

— Ещё шаг, и она умрет! — повторила Кримхильда, а я жалобно простонала:

— Господин барон, пожалуйста, не перечьте ей. Эта женщина не в себе. Прошу, оставьте нас. Мы никуда не убежим, мы ваши пленники.

— Ничего подобного, ваше сиятельство, — осклабился Фальдр. — Вы наша уважаемая гостья, и я уверен, что герцог Варг почтёт за честь повидаться с вами. Он уже спешит в Нарбонну из Эльсинора.

Вот так я и услышала впервые это сочетание слов: «герцог Варг». Признаюсь, в тот миг я ужаснулась… Не принц, но герцог Варг, выкормыш злокозненных еретиков Ульпинов, вскоре решит мою судьбу!

И тут я не сдержалась:

— Как вы могли, барон! Вы присягали…

— Под принуждением, под страхом смерти, а значит, беззаконно! — вскричал Фальдр. — Государю моему, герцогу Круну, я верно служил до самого последнего его вздоха, а этой я служить не стану! Вот ваши грязные монеты, возьмите их назад, я рыцарь и барон, не раб, не мальчик для битья!

Он вытащил из кошеля наши солиды и швырнул это золото мне в лицо. Хримнир сделал то же самое. А затем оба барона вышли вон. В дверях осталась стража.

Облик Варга возник перед моим мысленным взором. Я представила его в короне правящего герцога Нарбонны. И вообразила, как этот юный властелин с триумфом вступает во дворец отца, где драгоценным трофеем его ждёт сама дочь правителя Империи, а фактически — правительница Империи собственной персоной. На память мне пришел мой первый «разговор по душам» с Варгом, ещё в Темисии. Тогда он мне сказал странную фразу: «У богов переменчивый нрав; кто знает, может статься, это вы, великая и неподражаемая София Юстина, в один прекрасный день будете молить меня о пощаде!». Я, помню, рассмеялась ему в лицо. О, боги, неужели этот день, для него прекрасный, а для меня фатальный, уже настал?!

Нет, невозможно! Никогда ещё потомки Фортуната-Основателя не сдавались на милость варваров. И сегодня этого не будет: пусть лучше кинжал, который Кримхильда держала у моей шеи, познает вкус фортунатовой крови! А не сможет она — я сама себя отправлю на суд к небесным божествам. Как Клеопатра; да, велик был юный Цезарь, однако же она избрала сон Осириса взамен манящих золотых цепей! Я знаю, мне достанет воли. Ни один варвар на свете не услышит от дочери Юстинов мольбу о пощаде!

Однако я бы не была собой, если бы думала единственно об этом. Мы выгадали время, и у нас появился шанс. К чести Кримхильды, она больше не плакала. Её глаза сверкали, но не отчаянием — гневом, жаждой мщения! Как только мятежные бароны нас покинули, она шепнула мне:

— Ваше сиятельство, в этой комнате есть потайной ход наружу. Я точно знаю, есть, но где, не знаю.

Мы обязаны были отыскать потайной ход, не вызвав подозрения у тюремщиков. Чтобы обмануть их, мы, две молодые женщины, разыграли смятение. Мы плакали, в волнении мерили комнату шагами, хватались то за один предмет, то за другой… Двое врачей поддерживали нашу нехитрую игру.

Тайник нашла Кримхильда. Не скажу, что это оказалось очень сложно: ход начинался за каминной плитой. Сложнее было отыскать рычаг. Но и его мы отыскали. Теперь нам нужно было проскользнуть через тайник незаметно для тюремщиков. Но как это сделать? Эти, с позволения сказать, рыцари не сводят с меня и герцогини глаз, а в глазах бушует пламя гнусной похоти. Ещё немного, и они сорвутся, позабудут, зачем поставили их здесь.

Нас мог спасти лишь отвлекающий маневр. Двое врачей… они должны были принять удар на себя. Я не знала, смогут ли. Когда я им сказала, они развеяли мои сомнения. Оба считали счастьем умереть, спасая Фортунату. Да, так и сказали, — «Фортунату», — как будто я была не княгиней, а кесаревной Священной династии!

Не стала их разубеждать. В тот миг я испытала гордость за свою великую державу, где даже низкорождённые плебеи верны Божественному Престолу, как герои. Что бы ни болтали языком еретики и варвары, такая держава по праву властвует над миром. У обоих моих спасителей в Амории остались семьи; я поклялась, что позабочусь о детях и вдовах, а самих спасителей моих на родине будут славить, как героев. Чтобы исполнить своё слово, я обязана была спастись.

И вот оба врача неожиданно бросились из палаты, мимо стражей. В тот же миг Кримхильда нажала рычаг. Каминная плита отъехала, и мы ринулись во тьму неизвестности. Затворяющий рычаг мы не имели времени искать, мы попросту бежали по темному коридору, надеясь, что куда-нибудь он нас приведет.

В каком-то месте я споткнулась и почувствовала резкую боль в ступне. Вокруг царил мрак. Кримхильда не оставила меня, помогла подняться, и мы двинулись дальше. Она тащила меня на себе, сама идти я не могла.

Позади уже слышались мужские голоса. За нами погоня! Я приготовила кинжал — он мог мне скоро пригодиться.

Внезапно ход закончился. Мы выбрались наружу, отворив люк древней канализационной системы. Осмотревшись, я поняла, что мы за городом. Поблизости виднелись лес и дорога, а на дороге — множество вооруженных мужчин, конные и пешие. У них не было имперских флагов, и так я поняла, что это войско Варга.

За моей спиной раздался крик. Я обернулась. Моя подруга билась в тисках рыжебородого дикаря Хримнира. Варвар Фальдр, его попутчик, с ухмылкой, не предвещавшей ничего хорошего, надвигался на меня:

— Хотели нас оставить, ваше сиятельство? Не выйдет!

Я обнажила кинжал и быстрым движением порезала себе руку. Барон изменился в лице, но среагировал иначе, чем прежде, во дворце. Он попытался схватить меня. Я отпрянула и поднесла кинжал к шее.

— Прочь, ничтожный варвар, или я сама убью себя! Потомки Фортуната не сдаются в плен!

— Блеф! — рявкнул Фальдр и бросился на меня.

В тот миг я поняла, что нужно умирать. Иначе в самом деле будет поздно.

Я не успела. Внезапно барон Фальдр выпучил глаза, изо рта его хлынула кровь. Он рухнул наземь, а я увидела Кримхильду с окровавленным мечом. На земле подле неё бился в корчах гигант Хримнир; его рука валялась рядом. Ещё я обнаружила, что у Хримнира вспорот живот. Мне стало страшно; не верилось, что эта женщина, моя подруга, изловчилась поразить двоих сильных мужчин менее чем за минуту. Её лицо напоминало маску ликующей валькирии. Она кивнула мне и обратилась к Хримниру:

— Ну что, презренная собака, как тебе твоя госпожа, герцогиня?

Умирающий изрыгнул омерзительное проклятие. Кримхильда взмахнула мечом и отрубила ему вторую руку. Хримнир завыл от боли.

— Я вольна казнить и миловать таких, как ты, — произнесла Кримхильда. — Тебя казню, предатель!

И она ловким движением отрубила ему левую ногу. Меня стошнило. Мы, аморийцы, презираем бессмысленную жестокость. Но то — мы, а она, Кримхильда, была дочерью варварского народа. И она заслужила право на месть.

Барон Хримнир был ещё жив, когда она лишила его второй ноги. И тут уж я вмешалась:

— Добейте его, герцогиня! Вы не можете…

— Могу! Я всё теперь могу. Сам император даровал мне такое право, — жестоко расхохоталась она. — А, впрочем, пусть сперва презренная собака скажет, кто я! Пусть назовёт меня нарбоннской герцогиней!

Барон что-то прохрипел, но мы не разобрали его слов. В ответ Кримхильда просто отрубила ему голову.

Меня трясло. Впервые в жизни мне довелось присутствовать при лютой варварской казни. И казнь совершила женщина, — женщина, которую я считала своим орудием, не более того! Ведаю ли я сама, какие демоны скрываются в её душе?

— Где вы научились так владеть мужским клинком?

Она пожала плечами.

— У отца. Я с детства обожала наблюдать, как он фехтует. Мне, как женщине, запрещалось носить меч, но я… у меня хорошая память!

— Хочу вас поблагодарить, — сказала я. — Если бы не вы, мне пришлось бы лишить себя жизни.

— Благодарить будете, когда мы выберемся, — ответила она. — А благодарность ваша будет заключаться в том, что вы поможете мне подавить мятеж моих баронов.

«Моих баронов!». Это она заявила. И в тот момент я уяснила, что с нынешнего дня и до конца жизни эта женщина будет считать себя законной герцогиней. О, боги… я перестаралась!

Мы спрятались в лесу и стали ждать удобного момента. Нашей единственной надеждой был крейсер «Уаджет». Я поняла, что мои гонцы до него так и не добрались.

Новая герцогиня не уставала изумлять меня. Она проворно влезла на высокое дерево. Оттуда было видно, что творилось в городе. Там шла жестокая бойня. Нарбоннцы бились с иноземцами — тевтонскими рыцарями, медиоланцами и тосканцами. К середине дня галлы победили, а пришельцы, оставшиеся в живых, сдались в плен. В один момент Кримхильде показалось, будто она видит ненавистного брата. Я не поверила, что она его видит на таком расстоянии, но, с другой стороны, Варг, скорее всего, уже прибыл в Нарбонну.

Это могло означать, что скоро беглянок начнут искать целенаправленно: узурпатор достаточно умён, чтобы понимать, насколько мы ценнее многих тысяч обычных пленников.

Я размышляла, как нам добраться до берега моря. В довершении ко всем нашим бедам моя нога опухла, и я совсем не могла идти.

Боги вняли нашим мольбам. Кримхильда сверху увидала повозку дровосека. Повозка ехала из леса. И сам дровосек правил единственной кобылой; судя по всему, он и не подозревал, какие события приключились в столице герцогства за время его отсутствия.

Кримхильда слезла с дерева. Я дала ей золотой солид и велела договориться с дровосеком. Наверное, идея была глупой, и герцогиня поступила правильно, без лишних слов убив беднягу. Что ни говори, а жизнь этого варвара не стоила наших жизней; мы не имели права рисковать.

Герцогиня помогла мне взобраться на повозку. Она взяла вожжи, и мы поехали через лес. Ехали долго и неизвестно куда; мне оставалось лишь доверять первобытному инстинкту этой валькирии. Однажды нам пришлось спрятать повозку, так как мимо проезжал отряд мятежников. К счастью, они нас не заметили.

Вот лес закончился, и показалось море. В душе моей взыграла радость, когда на горизонте я увидела грозные очертания крейсера «Уаджет». Но от корабля нас отделяли три гермы, одна по берегу и две по воде. Целых три гермы, три тысячи мер, и каждая мера могла таить смертельную опасность!

По берегу сновали воины. Вероятно, узурпатор отдал им приказ отрезать нас от воды. Он понимает, что мы стремимся на крейсер. Выйти из леса значило для нас немедленно угодить в лапы врагов. Что же делать?

— У вас найдётся зеркало, герцогиня? — спросила я.

Зеркала у нас не нашлось, но были латы, начищенные до блеска. Кримхильда помогла мне влезть на дерево… Это была пытка! Но я влезла, а остальное было не столь сложно.

Воистину, не знаешь, какая наука пригодится в жизни! В лицее я факультативно изучала кодовый язык. Кто бы мог тогда представить, что высокородная София Юстина будет сидеть на дереве в Нарбоннском лесу и посылать световые сигналы на имперский военный корабль?

Меня, вернее, мои сигналы, увидели и расшифровали. Я это поняла, когда крейсер пришёл в движение. Ещё я услышала боевой сигнал и увидела, как на палубе выстраивается морская пехота, а шлюпки готовятся к спуску на воду.

Но они были слишком далеко! А галлы на берегу тоже увидели мои сигналы. Галлы были ближе! И они спешили на источник сигналов, чтобы захватить нас. Вот их передовой отряд в ста мерах, в девяноста, в восьмидесяти… всё ближе и ближе враг!

Жуткий вопль потряс меня. И обрадовал! Враги горели заживо, невидимый луч поджигал их, одного за другим! Я и не представляла, что крейсеру удастся так быстро подготовить эфиритовый излучатель, обычно на это уходит не менее получаса. Должно быть, контр-адмирал Септимий Доламин, командующий крейсером, оказался более предусмотрительным человеком, чем я полагала.

Берег очистился. Однако враги не бежали, они залегли меж валунов, там, где луч не мог достать их, и ждали, когда мы выйдем. А я не собиралась выходить; время теперь играло на меня.

Крейсер подошёл к берегу на минимально допустимое расстояние и спустил три шлюпки. Враги обнаружили себя и стали забрасывать наших легионеров стрелами. Убийственный тепловой луч вновь заставил этих червей вжаться в землю; враги были бессильны помешать высадке спасительного десанта.

Ситуация изменилась, когда десант добрался до берега. Варвары выскочили из своих укрытий и бросились на легионеров. В ближнем бою враги не боялись теплового луча, так как луч, естественно, не различал своих и чужих, а Септимий Доламин не помышлял стрелять по своим.

Бой закончился вничью. Полегли почти все легионеры, равно как и враги. Мы с Кримхильдой решили прорываться. Враги того и ждали. Только мы вышли из-за деревьев, засвистели стрелы. Нам пришлось вернуться в укрытие. Ситуация казалась патовой.

С крейсера спустили ещё одну шлюпку. Легионеры сошли на берег и — наконец-то! — прочистили дорогу к нам. Какое счастье после всех мытарств увидеть пред собой вооруженного мужчину, который отдаёт честь и называет «сиятельством» не с издёвкой, но с искренним благоговением!

Но я обрадовалась рано. Мы уже были в шлюпке, как на берегу появился новый отряд варваров. Враги, недолго думая, принялись поливать нас стрелами. Минуту спустя им пришлось ретироваться от теплового луча. Но этой минуты хватило, чтобы поразить многих легионеров, бывших с нами в шлюпке. Оставшиеся в живых гребли что есть мочи. Меня положили на дно и накрыли чьим-то бездыханным телом.

И это было не самое страшное. С другого конца леса выехал ещё один отряд. А излучатель на крейсере был один, и ствол излучателя не мог быстро менять прицел. К счастью для нас, на борту имелись также пушки. Пять орудий выстрелили одновременно… нужно отдать под трибунал бездарных канониров! Один снаряд свалился в воду невдалеке от нашей шлюпки. Волна настигла нас, шлюпка перевернулась, и мы очутились в ледяной воде.

Меня спасла Кримхильда. Сама не выплыла бы, да с больной ногой. Как это всё закончилось, помню плохо. Вода повсюду… руки Кримхильды… она плывет и подбадривает меня, не позволяет утонуть… я снова чувствую её руки… кто-то ещё нам помогает… вокруг нас летают вражеские стрелы… но вот уже корабль… меня поднимают на палубу… я жива, и я среди своих!

Силы оставляли меня, но, помню, ещё смогла сказать Кримхильде:

— Признаюсь, нынче утром я решила для себя, что вам не быть нарбоннской герцогиней. Но эти варвары… они позволили себе глумиться надо мной… над нами… принудили скрываться… стреляли в нас… в меня, дочь Юстинов! Спустить такое выше моих сил. Я отомщу! А вы… вы взойдёте на престол Нарбонны, герцогиня, клянусь…

Поклясться кровью Фортуната не успела: довольно и того, что я уже перенесла в тот страшный день.

Глава семнадцатая, в которой читатель убеждается, что умные люди имеют обыкновение мыслить одинаково

148-й Год Кракена (1786),

ночь с 30 апреля на 1 мая, Нарбонна, подвал во дворце герцога

Последний оставшийся в живых врач-амориец висел на пыточном колесе. Несчастному не довелось умереть, как его коллегам, смертью героя. Боги назначили ему конец мучительный и позорный, и конец этот неумолимо приближался.

Обезьяноподобный мастер заплечных дел выплеснул на страдальца ведро воды. Врач очнулся, издал приглушенный стон. Молодой Варг попытался заглянуть в его глаза. Это удалось, но в глазах супостата победитель не обнаружил осмысленного выражения. Да и как сохранить рассудок, когда сломаны ребра, вывернуты руки, а стопы напоминают горелые головешки?

— Он так и не признался? — спросил Варг у палача.

— Нет, мой государь, — хмуро процедил тот и невольно бросил опасливый взгляд на третьего присутствующего в пыточном подвале.

Могло бы показаться странным, почему верзила-палач сторонится этого тщедушного человека, явившегося вместе с новым государем. Спутник Варга с ног до головы был укутан в непроницаемый чёрный плащ с капюшоном, который оставлял открытым лишь острый подбородок. Лица этого человека палач не видел, но ему отчего-то казалось, что под капюшоном скрывается неизвестный ужас.

Третьим в пыточной был Януарий Ульпин.

— Он утверждает, что не убивал моего отца, — пробурчал Варг. — И я готов ему поверить: если бы было иначе, он бы уже сознался.

— А я бы на твоём месте не торопился с выводами. Вы зашли не с того конца, — тихо сказал Ульпин; от звуков его голоса у палача пробежали по коже мурашки.

— Что ты имеешь в виду?

— Для людей, подобных этому врачу-лазутчику, клятва Гиппократа — пустые слова в сравнении с клятвой Гарпократа. Как ты полагаешь, послала бы их София во вражеский лагерь, не будучи уверенной в их абсолютной надёжности? Этого человека перед отправкой в Нарбонну подвергли усиленному психокодированию. Неудивительно, что он молчит под пыткой.

— Зачем ты это говоришь мне? По-твоему, он утаивает правду?

— Ты хочешь, чтобы его допросил я?

Варг вздрогнул. В глубине души он был бы рад увериться в невиновности врачей, а значит, и Софии Юстины. Но любопытство пересилило. Взяв себя в руки, он кивнул.

Януарий выпростал худую руку из-под плаща и сделал ею несколько замысловатых движений перед лицом висящего на пыточном колесе. И хотя рука молодого ересиарха не касалась тела, страдалец конвульсивно вздрогнул и застонал, как от боли.

— Кто ты? — негромко спросил Ульпин.

— Никандр Лисма, плебей из Темисии, врач Императорской клиники внутренних болезней, магистр медицины, — срывающимся голосом ответил мученик.

— Это мы и так знали, — буркнул Варг.

Януарий бросил на него сумрачный взгляд, затем тощая рука повторила пассы у лица мученика.

— Не надо! — вдруг завопил Никандр Лисма. — Оставьте мою дочь! Она ещё ребенок!

Варг почувствовал, как на голове начинают шевелиться волосы. Он скосил глаза в сторону, на палача. Того сотрясала дрожь.

— Ответь мне, зачем ты прибыл в Нарбонну? — спросил Януарий.

— Чтобы убить герцога Круна, — на одном дыхании выпалил несчастный.

— Ты так хотел его смерти?

— Я не хотел. Мне приказали.

— Кто приказал?

— Её сиятельство София Юстина.

— О, нет! — простонал Варг.

Ульпин бросил на него быстрый взгляд и спросил врача:

— Ты сейчас говоришь правду или лжёшь?

— Клянусь Творцом-Пантократором и всеми аватарами, я не лгу… Только не терзайте мою дочь, пожалуйста!

— Причём тут его дочь? — шепнул Варг Януарию.

— Ему кажется, что его дочь у нас в руках, — ухмыльнулся молодой Ульпин.

— А где она на самом деле?

— Почём я знаю? Я просто вызвал из его памяти её образ и снабдил этот образ своими… скажем так, иллюзиями.

Варгу было не по себе. Ульпины могли называть всё это «наукой», но здесь, в этом мрачном пыточном подвале, варвару казалось, что он присутствует при самом гнусном чародействе. Достойно ли рыцаря узнавать правду посредством чёрного колдовства?

— Мы оставим твою дочь в покое, если ты ответишь на мои вопросы, — сказал Януарий.

— Да, да! Спрашивайте, я скажу всё!

— Твои коллеги, другие врачи, которые были здесь, — им София Юстина также приказала убить герцога Круна?

— Да!

— Каким образом?

— Нам надлежало отравить его.

— Какие яды вы использовали?

— Мышьяк, силициум, висмут и травы.

— Назови мне эти травы.

— Я их не знаю… Травы готовил другой. Он умер.

— Ладно. Тогда скажи, была ли у герцога Круна язва желудка. Ты это должен знать, как гастропатолог.

— Да, я знаю. Никакой язвы не было. Ещё четыре месяца тому назад герцог был абсолютно здоров. Пока мы не стали давать ему яды.

Януарий и Варг переглянулись. «Ну, что мы тебе говорили!», — прочитал Варг в глазах молодого Ульпина.

— Итак, вы травили его, — сказал Януарий.

— Да.

— А зачем был сделан надрез на животе?

— Герцог слишком долго не умирал…

— Нет!! — взревел Варг.

Горечь и отчаяние заполонили его душу, он более не мог контролировать себя. Пальцы сложились в железный кулак, он взметнулся и со всей силы ударил страдальца по лицу. Лисма издал прощальный хрип и обмяк. Ульпин покачал головой.

— Тебе бы стоило держать себя в руках. Мы ещё не всё узнали.

— Так оживи его, колдун, я думаю, ты это можешь! — прогремел Варг.

— Нет, не могу, — спокойно произнес Януарий. — И даже мой отец не может. Прошу тебя, не оскорбляй нас. Ты сам хотел добиться правды. Я для тебя её добился. Чем ты недоволен?

— Да будь она проклята, эта ваша правда!

— Я полагал, ты сильный человек, — усмехнулся еретик. — Неужели я ошибся?

Варг вонзился в него ненавидящим взглядом. Януарий бесстрастно выдержал этой взгляд. Варг первый отвернулся и прошептал:

— У тебя нет души, Ульпин.

— Ты ошибаешься, мой благородный друг. Моя душа свободна, и в этом моё счастье и моё преимущество перед тобой. Моя душа не бегает от страшной правды, как твоя.

— Будь проклята эта женщина, — со злостью произнес Варг. — А я ещё испытывал к ней уважение! Сколь же я был наивен!

— Мы тебя предупреждали.

— Да. Благодарю тебя, Янус… мой друг! Ты мне открыл глаза. Клянусь молотом Донара-Всеотца, я больше эту женщину-змею не уважаю… я её ненавижу, её, убийцу моего отца!

— Ну, и напрасно, — заметил молодой Ульпин. — Ненависть — обоюдоострое чувство. Она хороша для обычного врага. Ненависть незаменима в ратном поединке. Но в поединке умов слепая ненависть вредна. Она затмевает рассудок и заставляет совершать ошибки. Вот тебе последний пример: если бы твои бароны не унизили Софию, она, возможно, сейчас была бы в твоих руках. Хотя нет, вряд ли она сдалась бы варварам.

— Юстина просчиталась, — процедил Варг. — Она рассчитывала посадить на престол Кримхильду, а герцогом стал я!

— Ты сильно заблуждаешься, если мнишь себя победителем. По-моему, когда ты сидел в темнице, твоё положение было куда более завидным: тогда ты ещё мог рассчитывать на благосклонность Софии. Нынче — уже нет.

Варг нахмурился.

— Я это понимаю. Война объявлена. Юстина не угомонится, да?

— Разумеется, — кивнул Януарий. — Политика отошла на второй план. Речь идёт о чувствах. Ты дал ей хлёсткую пощечину — ей, сиятельной княгине, которая привыкла добиваться своего. Это смертельное оскорбление она попытается смыть твоей кровью и кровью твоих подданных.

— Мы будем защищать нашу свободу. Юстине не сломить нас.

— Не говори за всех. Самообман опасен.

— По-твоему, что она предпримет?

Ульпин ненадолго задумался и сказал:

— Я бы на её месте попытался подавить мятеж немедленно и вернуть Кримхильду на престол. Если это случится, София представит твой мятеж не более чем беспорядками, обычными для варварской страны, когда там меняется власть. Не забывай, на крейсере «Уаджет» ещё остались морские пехотинцы, их не менее когорты. Плюс бортовые вооружения.

— Легионеров не боюсь, — уверенно заявил Варг. — Ты говоришь, не менее когорты? У меня ратников впятеро больше! Наше численное превосходство и наша вера в свободу покроют их перевес по качеству. А вот насчет вооружений корабля… послушай, друг, а вы с отцом не можете мне подсобить?

Януарий наклонил голову в знак согласия.

— Мы думали об этом. Прежде всего о том, как нейтрализовать эфиритовую пушку.

— Да, да! Проклятый луч вчера спалил и покалечил три десятка моих воинов! Нельзя ли отключить его?

— Боюсь, что нет. Мы попытаемся использовать другой способ.

Однако в подробности молодой Ульпин вдаваться не стал.

— Я поспешу к отцу, — сказал он. — Не нужно, чтобы твои люди видели нас вместе.

Тут он вспомнил о палаче, который невольно стал свидетелем сугубо доверительного разговора. На самом деле верзила-палач даже не пытался вдумываться в суть беседы нового герцога и этого, по всему видать, могучего колдуна. В тщетной надежде, что о нём забудут, заплечных дел мастер забился в угол.

Януарий приблизился к нему и воздел руку. В руке ничего не было, но палач затрепетал от ужаса.

— Эй, погоди! — вмешался Варг. — С чего ты взял, что можешь убивать всех, кого ни попадя? Меня сперва спроси! Я теперь тут герцог.

Молодой еретик рассмеялся.

— А ты с чего взял, что я его убью? Как будто я не понимаю, сколь тебе как герцогу полезен человек его профессии!

Ульпин заставил палача смотреть в глаза.

— Ты меня не видел. Ты меня не помнишь. Ты меня не знаешь. Ты никого сегодня не пытал. Ты ничего не слышал. Герцога тут не было. Ты спал всю ночь. Ты засыпаешь! С восходом солнца ты проснёшься…

Когда палач уснул, Януарий обернулся к Варгу и сказал:

— Прикажи своим людям убрать труп Лисмы. Вернее, нет, пускай его доставят к нам в пещеру.

— Зачем? — вырвалось у Варга.

— Для научных изысканий, — загадочно улыбнулся молодой Ульпин.

* * *

148-й Год Кракена (1786),

утро 1 мая, Внутреннее море

у берега Нарбоннской Галлии, борт крейсера «Уаджет»

Княгиня София Юстина полулежала на широкой софе в большой каюте, которую раньше занимал командующий. В настоящий момент контр-адмирал Септимий Доламин, командующий крейсером, стоял перед Софией и докладывал обстановку. Помимо аморийцев, присутствовала Кримхильда, свергнутая герцогиня нарбоннских галлов, она сидела в кресле у ложа Софии.

— Итак, ваше сиятельство, нужно признать, что мятежники захватили контроль над столицей герцогства, — заключил Септимий Доламин.

— Насколько значительны их силы?

— Судя по наблюдениям с крейсера, речь может идти о войске численностью от двух до четырёх тысяч человек. Более точные данные получить пока невозможно.

— Я так и думала, — проговорила София Юстина. — Солдаты вашего отца, герцогиня, присоединились к войску узурпатора.

«А это, в свою очередь, означает, что нам не удастся спровоцировать гражданскую войну, — ещё подумала она. — Придется тебе, дорогая подруга, въезжать в Нарбонну на наших мечах. И опять мы будем выглядеть интервентами! Это печально, но необходимо. Я не могу отступиться от тебя сейчас, когда твои враги жестоко унизили меня, а ты спасла мне жизнь»

— Негодяи, — прошипела Кримхильда. — Я их казню, подлых изменщиков, клянусь богами!

Аморийцы сочли за лучшее пропустить последнюю фразу злополучной герцогини мимо ушей и продолжили разговор между собой на патрисианском сиа. Уяснив ситуацию, княгиня сказала:

— Следует немедля высадить десант морской пехоты и дать решительный отпор мятежникам, пока они приходят в себя после так называемой победы.

— У меня от когорты осталось не более пятисот человек, — ответил командующий.

— Этого вполне достаточно, адмирал. Или вы сомневаетесь в победе наших доблестных легионеров над зарвавшимися петухами⁴³?

Септимий Доламин нахмурился и с выражением заметил:

— Эти, как вы выражаетесь, зарвавшиеся петухи уже уничтожили более полутора сотен моих солдат!

— По-вашему, солдаты пали напрасно?

— Никак нет, ваше сиятельство. Они спасали вашу жизнь. Однако если бы вы послушали меня вчера, вашей жизни ничего бы не угрожало, а мои солдаты сохранили бы свои жизни.

— Ne sutor supra crepidam⁴⁴, — ледяным тоном промолвила София. — Я сделала то, что обязана была сделать, и не вам судить мою политику.

— Так точно, ваше сиятельство. Я не политик, я воин. Мне дороги жизни моих подчиненных, таких же солдат императора, как я. Поэтому я не позволю бросать их в огонь брани, точно дрова в печку!

Теперь нахмурилась София. Она устремила на командующего суровый взгляд и отчеканила:

— От вас не требуется принимать решения, контр-адмирал. Вам надлежит выполнять то, что я приказываю. У вас есть час для подготовки операции. Можете быть свободны.

Сказав так, она прикрыла глаза.

— Я этого не сделаю, — сказал Септимий Доламин.

София Юстина открыла глаза — в них было удивление.

— Это что, бунт? Вы забываете, кто я?

— Никак нет, ваше сиятельство. Это вы забываете, что я не ваш слуга!

Княгиня рассмеялась; новая ситуация огорчала бы её, если бы не казалась столь забавной.

— Я министр имперского правительства, меня назначил сам Божественный Виктор — а вы кто такой?

Командующий призвал всё своё мужество и ответил:

— Вы не мой министр, ваше сиятельство. Я исполняю приказы военного министра, а не министра колоний!

Она улыбнулась.

— Похоже, я переоценила вашу сообразительность, контр-адмирал. Сколько вам лет?

— Сорок пять, ваше сиятельство.

— Рада это слышать. Выходит, у вас ещё десять лет до отставки по возрасту. Так вот, милейший, я вам устрою перевод по службе. Не пройдёт и суток, как вы получите приказ военного министра. Куда бы вас назначить на эти десять лет? Как вы смотрите на должность помощника капитана на сторожевике где-нибудь в районе Экваториальной Африки?

Септимий Доламин побледнел.

— Вы мне угрожаете?

— Я требую от вас повиновения!

— Мне нужно связаться с моим командованием в Темисии.

— Нет! Я запрещаю! Или вы пойдете под трибунал за нарушение секретности операции.

— Подпишите письменный приказ. Без приказа…

София Юстина не стала сдерживать смех:

— О каком-таком приказе вы толкуете? Разве не вы только сейчас сказали, что я не ваш министр? Как я могу писать для вас приказы?

«Она издевается, — с горечью подумал командующий. — Если я не послушаюсь её, она меня уничтожит, а если послушаюсь, вся ответственность за её затею всё равно ляжет на меня! Что же остается? Победить или умереть»

— Но это явное превышение полномочий, госпожа министр!

— Вы утомили меня, капитан, — сказала она, намеренно понижая ранг командующего. — У меня вывихнута нога, и врачи назначили мне покой. Пожалуйста, оставьте меня. Но если я пойму, что вы саботируете мои распоряжения, военный министр отдаст вас под трибунал по статье за содействие врагам Империи. На вашем месте я сделала бы всё, чтобы к исходу дня мятежники были разгромлены. Когда десант будет готов, пришлите ко мне командира когорты. И не забудьте подготовить излучатель. У вас есть ещё ко мне вопросы?

— Никак нет, ваше сиятельство!

Контр-адмирал Септимий Доламин отдал министру честь и покинул каюту. Княгиня София Юстина устало улыбнулась и сказала герцогине Кримхильде по-галльски:

— Не беспокойтесь, дорогая: он лишь в политике слабак, а в ратном деле знает толк. Империя не держит бесталанных адмиралов.

Глава восемнадцатая, из которой видно, каким образом аморийцы и варвары иногда воюют друг с другом

148-й Год Кракена (1786),

1 мая, Галлия, окрестности Нарбонны

Галлы не препятствовали высадке имперского десанта. Предупреждённый насчет возможных намерений Софии Юстины, Варг поджидал противника на северной стороне поля Регинлейв. Поле лежало немного в стороне от дороги, связывающей порт и город, в ложбине; вид с моря на Регинлейв загораживала холмистая гряда, так что мятежники могли чувствовать себя в относительной безопасности от луча эфиритовой пушки крейсера. В относительной — ибо, в отличие от поля, дорога в город простреливалась на всём протяжении. В случае разгрома отступающие в свою столицу варвары могли быть добиты огнём с корабля, а в случае победы эта победа могла быть попросту отнята. Варг полагался на третий вариант, в котором он одерживает верх над людьми, а его новые друзья Ульпины — над машиной.

Генеральное сражение представлялось ему неизбежным. Кто бы ни вышел победителем, он или сестра, победитель получит всю власть в Нарбоннской Галлии. Кримхильда, а вернее, её хозяйка, не может сдаться, даже не попытавшись подавить мятеж. Но и он, Варг, не может просто так уйти из Нарбонны: как объяснить отступление тысячам преданных воинов, которых он сам привёл к победе? Нынче им предстояло закрепить эту первую и во многом случайную победу.

Три сотни тяжело вооружённых рыцарей он поставил в центре. Ещё сотня, самые лучшие и надежные воины, была в резерве; ею командовал Ромуальд. Перед рыцарями располагались легковооружённые конники с мечами и пиками. По правому и левому флангу стояли лучники с большими луками; стрелы таких луков могли накрыть всё пространство поля Регинлейв. За лучниками на флангах расположилась пехота; её вооружение составляли короткие копья и мечи.

В качестве артиллерии Варг располагал восемью катапультами и тремя баллистами, причем одна из баллист была трофейной; когда-то её захватил сам герцог Крун, а вот как она сохранилась во время мира, никто сказать не мог. Эта пружинная баллиста была в идеальном рабочем состоянии; едва взглянув на неё, Януарий Ульпин заявил Варгу, что с её помощью можно бросать ядра на расстояние до двух герм, и показал, как быстрее всего перезаряжать эту баллисту. После такой неожиданной консультации пиетет Варга к молодому Ульпину укрепился ещё больше, и вождь повстанцев уже задавал себе вопрос, существует ли какая-нибудь область, в которой спасённые им еретики могли бы дать слабину.

В полдень на южной оконечности поля Регинлейв показались имперские легионеры. Первый день мая выдался ясным, было светло и жарко; в то время как галльские рыцари парились в броне своих тяжелых доспехов, легионеры чувствовали себя вполне комфортно в замечательных мундирах из шкур немейского льва.

О последних следует сказать особо. Немейский лев, или сехмут, принадлежал к породе кабиров, то есть, животных, ставших мутантами под воздействием излучения Эфира. От обыкновенного повелителя зверей лев-сехмут отличался большими размерами и необычайной свирепостью; достаточно заметить, что он был убежденный антропофаг и без человеческого мяса быстро терял интерес к жизни.

Немейские львы обитали преимущественно в «заповеднике мутантов», так назывался ареал радиусом пятьсот-шестьсот герм, считая от места слияния новых рек Маат и Шу. Этот район, в отличие от окрестностей Мемнона, родины всяческих мутаций, богат пищей, водой, имеет удачный, особенно для подобных существ, климат. Обычной пищей немейским львам служат чернокожие жители федеративного государства Батуту, мауры; четвёртая часть территории этого зависимого от Аморийской империи государства лежит как раз в «заповеднике мутантов». Экзотическая охота на сехмутов является одним из самых опасных видов развлечения патрисианской знати. Немейские львы — также наиболее примечательные животные зоопарков в крупных городах Империи.

Однако главную ценность представляет шкура сехмута. Она славится необыкновенной прочностью, поэтому из неё делают разнообразное военное снаряжение. Мундир, сшитый из немейской шкуры, подобен броне. В отличие от доспеха из стали, немейский мундир лёгок, как обычная одежда. Такой мундир считается исключительной принадлежностью аморийского легионера; варварам, даже дружественным Империи, его носить не положено. Несмотря на это, процветает контрабанда. При большом желании такой мундир можно купить у пиратов Эгейского моря; помимо желания, потребуется ещё не менее империала за самый дешевый воинский комплект. И покупатели отыскиваются: тренированный воин в доспехе из шкуры немейского льва становится поистине непобедимым!

На битву с аморийцами Варг вышел именно в таком контрабандном немейском доспехе.

Ещё интересно, что немейские мундиры доспехи подобны скоропортящимся продуктам: во-первых, они изготавливаются аморийцами по особой технологии, которая держится в секрете от варварского мира, а во-вторых, раз в месяц немейский доспех полагается облучать эфиром с помощью сложного устройства; мечта варваров заполучить это легендарное устройство так и остаётся мечтой, но без облучения замечательный мундир расползается по швам и превращается в обычную мешковину.

Итак, легионеры двигались навстречу галлам сплошной коричневато-зелёной волной. Согласно аморийской традиции, сухопутные войска носили чёрные мундиры, по цвету покровительствующего ратному делу аватара Симплициссимуса; внутренние войска, или милисы, имели мундиры коричневого цвета, цвета аватара Цербера; морские пехотинцы носили мундиры коричневато-зеленые, соответствующие покровителю мореходов аватару Кракену. Были, конечно, и подразделения других цветов, например, медицинские части, относящиеся к аватару Кентавру, носили серебристую форму, пожарные, «воины Саламандры», — оранжевую, строительные — желтую, по цвету Феникса, а отряды так называемой «священной милисии», то есть секретных служб, одевались в белое, цвет самого Творца-Пантократора.

Немейский доспех Варга был чёрным. Изображение причудливого существа, похожего одновременно на петуха, дракона и летучую мышь, красовалось на лицевой стороне кителя. Варгу пришлось отдать за этот доспех целых три империала. Покупка была совершена в глубокой тайне от Круна, незадолго до роковой встречи принца с Ульпинами в Нарбоннском лесу. На рукавах сохранились преторские нашивки с тремя звёздами о двенадцати лучах каждая и абрисом грозного аватара.

Помимо кителя, в состав форменного немейского облачения входили маска Симплициссимуса на лицо, колготы, каска и сапоги. От каски и форменной обуви Варгу пришлось отказаться, так как они были малы, да и в китель он влез едва-едва. Сапоги на нём были тяжелые, с «галльскими шпорами», шипами на каблуке. Вместо немейской каски Варг надел стальной рыцарский шлем конической формы, с пышным султаном конских волос. С наружной стороны шлем укрывала накладка из каучука — она защищала от разрядов аморийских электробластеров. Такие же каучуковые накладки предохраняли стальные доспехи других рыцарей.

Что касается немейской маски Симплициссимуса, предназначенной для защиты лица, Варг решил её не надевать: негоже, рассудил он, вождю свободного народа прятаться за личиной вражеского идола!

Как только легионеры вышли на поле битвы, Варг велел атаковать.

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

В этот день всё не ладилось с самого начала, словно небесные силы и люди нарочно объединились против меня.

Утро ещё было ясным, однако днём над морем сгустился туман. Странно, не правда ли? Обычно туман бывает на рассвете, а днём рассеивается. Ещё более странным было то, что белесое марево как будто тянулось к нашему кораблю; над берегом тумана не было вовсе, а с носа крейсера уже к одиннадцати часам дня не видно ни зги. Туман затруднял высадку нашего десанта. И всё же я, по неопытности, не замечала в этом тумане значительной для нас проблемы. Пока Септимий Доламин не объяснил мне, что туман, наряду с дождём и снегом, это, пожалуй, единственная серьезная помеха для эфиритового излучателя.

Меня усадили в кресло-каталку (сама передвигаться ещё не могла) и отвезли на палубу, с тем чтобы я убедилась в справедливости слов командующего своими глазами. При мне включили луч, направив его к берегу. На берегу ничего не изменилось; насыщенный водной взвесью воздух вблизи корабля превращался в горячий пар. Капитан-инженер объяснил мне, что в густом тумане тепловой луч растрачивает энергию на испарение частиц воды в воздухе и до цели если и добирается, то уже изрядно обессиленным и безобидным. Мне нелегко было смириться с поражением. Я приказала увеличить мощность луча. Из башни излучателя выдвинулась энергетическая рамка и сориентировалась на Эфир. Поскольку расстояние от Нарбонны до Мемнона составляло почти две тысячи герм, излучатель не сразу набрал максимальную мощность.

Военные оказались правы. Тепловой луч только зря испарял водяную взвесь. Раскалённые потоки пара уносились в небо и, остывая, оседали на палубе корабля. Чтобы миновать ожогов, нам пришлось укрыться в башне излучателя. А на нарбоннском берегу вспыхивал сухой кустарник, только и всего… Врагам наш грозный излучатель в таком густом мареве был не опаснее «солнечного зайчика».

Командующий предложил мне перенести операцию хотя бы на один день. Природные аномалии каждый день не повторяются, говорил он и, исходя из своего опыта, заверял: завтра тумана не будет.

В отличие от командующего, я понимала, что нынешний туман — никакая не природная аномалия; если нужно, он появится и завтра, и послезавтра; он будет появляться и окутывать корабль столько раз, сколько будет полезно Варгу и насколько хватит сил Ульпинам.

Вот так, ещё перед началом игры, мятежники отобрали у нас важнейший козырь.

Однако я не стала отменять операцию. Несмотря на коварную уловку Ульпинов и численное превосходство бунтовщиков, мы по-прежнему превосходили их боевой выучкой и экипировкой; как известно, в немейских мундирах наши легионеры практически неуязвимы для оружия северных варваров. Кроме того, уловка Ульпинов означала, что они заранее выдали свои карты и, занятые нейтрализацией эфиритового излучателя, не смогут преподнести нам другие сюрпризы.

Что касается моей подруги герцогини Кримхильды, она нисколько не сомневалась в нашей победе. Её голова была занята составлением планов жестокой мести бунтовщикам и собственному брату — в первую очередь; Кримхильда мечтала предать Варга позорной казни через повешение, поскольку он сам отказался от чести умереть как рыцарь. Я не смогла удержать на корабле эту неистовую валькирию, и она высадилась на берег вместе с нашими легионерами. Герцогиня требовала подчинить легионеров ей, как законной государыне нарбоннских галлов, но я, разумеется, этого сделать не могла. Майору, командиру когорты морских пехотинцев, я строго наказала оберегать Кримхильду — как-никак, другой законной креатуры на герцогский престол у нас после смерти Круна не было. Ещё я пообещала командиру когорты серьёзное повышение по службе в случае успеха операции и разжалование в простые солдаты в случае её неудачи.

Битва началась около часа пополудни. Нам — мне, командующему и его старшему помощнику — докладывали о ходе операции по видиконовой связи: у майора имелось портативное зеркало. Изображение и звук шли с помехами; возможно, эти помехи создавала холмистая гряда, отделявшая нас от поля Регинлейв, но не исключено, что и тут постарались гнусные Ульпины. Так или иначе, у нас была возможность судить о ситуации на поле битвы.

Мятежники атаковали первыми. Залпом их катапульт и баллист убило троих легионеров и пятерых ранило. Это внушало нам надежды на скорую победу: если варвары настолько «эффективно» используют свою метательную артиллерию, что уж говорить о мечах и стрелах!

Мы не ответили на их первый залп. Оставшиеся от когорты четыре центурии надвигались на варваров обычным боевым порядком, четырьмя прямоугольниками по двенадцать легионеров в каждой шеренге; таким образом ширина шеренги составляла десять рядов.

Варвары выстрелили снова, на этот раз из дальнобойных луков и арбалетов. Майор докладывал нам, что туча стрел на мгновение заслонила солнце. По его оценке, атака лучников и арбалетчиков унесла не более десятка жизней.

Наши воины наступали, не обращая внимания на комариные укусы мятежников. Живые перешагивали через мертвых и неостановимо двигались вперед. Лишь однажды варварам удалось удивить нас, когда прямо в центр одного из наших прямоугольников упала разрывная бомба. Взрыв унёс жизни пятнадцати человек. Контр-адмирал Септимий Доламин заявил, что выстрел, безусловно, был произведен из трофейной баллисты. За одно это я решила для себя отдать под суд наших инспекторов, полгода тому назад проверявших, согласно мирному договору, арсеналы герцога Круна. Неужели мой мужественный друг сознательно утаил от инспекторов этот давний трофей?.. Не верю! Возможно, кто-то утаил баллисту и от наших инспекторов, и от самого герцога. Семена мятежа зрели уже тогда.

Легионеры приблизились к мятежникам на расстояние в пятьсот мер, взяли в руки бластеры и по команде майора дали разряд. Молнии прорезали воздух и поразили намеченные цели. Майор доложил, что наша первая атака взяла жизни как минимум сотни варваров. Они в ответ снова оросили воздух стрелами. Легионеры двинулись дальше.

В этот момент раздался сигнал с пульта правительственной связи. Нам пришлось отключиться от полевого канала. На экране зеркала в командном пункте возникло лицо кесаревича Эмилия Даласина. Я ожидала увидеть кого угодно, только не его. Лицо моего кузена было бледным и встревоженным. Он попросил военных ненадолго удалиться и, когда они исполнили его просьбу, сообщил мне новость: мой старший сын Палладий в тяжёлом состоянии доставлен в Центральную клинику Фортунатов. Третьего дня мой сын, как предполагают врачи, слишком много купался в озере Феб и застудил ухо; развился отит, а поскольку ни сам Палладий, ни его отец, мой муж Юний Лонгин не обратили должного внимания на боль в ухе, воспаление передалось на мозг. Мой муж забил тревогу только тогда, когда у Палладия начались спазмы и резко поднялась температура. Кесаревич Эмилий тотчас подключился к этому делу, и, благодаря его вмешательству, Палладий уже через час после первого обращения попал в руки лучших врачей нашего государства.

Несмотря на все заверения моего кузена, что худшее осталось позади, ни о чём другом, кроме сына, я думать больше не могла. К счастью для меня, у приёмной мачты крейсера до сих пор висела правительственная аэросфера, которой вчера рано утром доставила меня сюда из космополиса.

Через полчаса после звонка кузена я покинула крейсер «Уаджет», и моя аэросфера, набрав предельную скорость пятьсот герм в час, понеслась на юго-восток.

* * *

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Самое лучшее у амореев — это как они наступают. Зрелище не для слабонервных! Представьте себе аморейского морского пехотинца: на двух ногах и о двух руках, но весь коричнево-зеленый, в круглой каске, обтекающей голову, так что она кажется лысой, и в личине, живописующей поганого спрута с бессчётными щупальцами! Словно и не люди вовсе, а какие-то морские твари, вышедшие на берег. Стреляешь в них — из лука, из арбалета, из духового ружья — а им хоть бы что! Если повезёт угодить стрелой в глаз, легионер упадёт замертво. А остальные знай себе идут на тебя, как будто ничего не случилось. И вдобавок у тварей за поясом электробластер, у бедра — кхопеш, а у офицеров — ещё и огнемёт за спиной!

С ними главное — не испугаться и не побежать. Унять дрожь в коленках и припомнить, что это не чудовища, а люди. Если ты не испугался и не побежал, ты уже почти их победил. Чем ближе они к тебе, тем ты сильнее. Лучшие их бластеры бьют с пятисот мер, но плохо. Поэтому им приходится сокращать дистанцию. С трехсот мер удачный выстрел из бластера может тебя поджарить, особенно если ты не прикрылся каучуком и не прикрыл коня. А ты не жди, когда они тебя поджарят — рви с места и скачи врагу навстречу!

Тут нужно знать момент. Если амореи слишком далеко, скакать рано: они увидят, как ты скачешь, успеют достать свои огнемёты и накроют тебя пламенем прежде, чем ты к ним доскачешь. Тут уж никакой каучук не поможет. Чересчур близко подпускать их тоже нельзя: во-первых, они успеют поразить многих наших из бластеров, да и из огнемётов тоже, а во-вторых, на близком расстоянии не всякий конь тебя к ним понесёт, потому что воздух округ них становится как во время лютой грозы, это от разрядов электробластеров. Сам удивляюсь, как амореи дышат таким воздухом! Если твой конь успеет разогнаться, потом его уж скверным воздухом не остановишь.

Герцог подпустил легионеров на четыреста мер и дал сигнал к атаке. Наши легковооружённые конники сорвались с места и что есть силы помчались на врага. Им приходилось вилять по полю, ускользая от разрядов. Амореи уже начали навострять свои огнемёты. К счастью для нас, огнемёты не могут стрелять с руки; чтобы подготовить такую пушку к бою, нужно сперва снять тяжелый ствол со спины, поставить его на штатив и подсоединить трубку к баллону с горючей жидкостью, что остается за спиной. На это даже у самых проворных уходят драгоценные мгновения; дело наших конников успеть добраться до огнемётов прежде, чем они начнут стрелять.

Ура! Наши успели. Первым делом наши конники атаковали огнемётчиков. Тяжелые пики, каждая длиной в пять мер, взвивались в воздух и поражали либо самого огнемётчика, либо его пушку. Разбитый огнемёт уже не опасен.

Ясное дело, враги не стали ждать, пока мы их лишим самого грозного оружия. Они образовали «черепаху», живой щит, вокруг огнемётчиков. Нашим конникам приходилось растрачивать пики на всякую мелкоту. Не забывайте, что в это время легионеры палили из бластеров. Я был на холме и видел это, я видел, как наши мрут, точно мухи, один за другим… и всё же наши добились своего: ни один огнемёт не выстрелил пока!

Освободившись от пик, наши конники атаковали врага мечами. Рубить обычными клинками немейские доспехи амореев способны только настоящие мужчины. Наконец, наши полностью смешались с амореями, и завязался ближний бой. В ближнем бою бластер — больше помеха, нежели подмога. Поэтому амореи запрятали бластеры и стали драться кхопешами.

Мы, галлы, к этим кривым, как змеи, клинкам испытываем презрение и отвращение. Иное дело меч, прямой и честный клинок рыцаря. А кхопеш — оружие хотя и маленькое, и невзрачное на вид, но коварное и подлое, как сами амореи. Нужно признать, легионеры навострились владеть своим подлым оружием, как иной наш рыцарь двуручным мечом не владеет. Со стороны посмотришь и не поверишь собственным глазам: вот лишь блеснуло лезвие, а самого змеиного клинка не видно, так он быстр, и следом твой товарищ падает со вспоротым животом! Либо, как с кавалерией, падает конь, а вместе с ним и всадник; там, на земле, легионер его и добивает.

Понятно дело, герцог не стал ждать, когда противник перебьёт иль перережет всех наших конников. Только амореи отвлеклись на ближний бой, к ним устремились тяжеловооруженные рыцари; мой господин сам возглавлял их. Следом за рыцарями побежали пехотинцы.

И тут враг показал свою истинную силу. Оказывается, основные огнемёты были спрятаны в глубине их атакующих квадратов, а те, которые мы видели, были муляжами для отвода глаз! Противник подпустил рыцарей на расстояние в полсотни мер, затем строй легионеров распался, и почти сразу навстречу герцогу и его рыцарям ударила струя пламени, за ней другая, третья и четвертая!

С холма я наблюдал, что сделал герцог. Он успел метнуть скакуна в сторону и так избежал убийственного пламени. Не все его соратники оказались столь проворны. Это было жуткое зрелище: люди, которых я знал с детства, которых считал своими друзьями, на моих глазах превращались в живые факелы, вместе с конями, метались по полю — и умирали в страшных муках.

Но некоторые пали как великие герои. Уже пылая во вражьем огне, эти рыцари из последних сил стремили коней в гущу аморейского войска. Немейские доспехи легионеров не горели, но всё равно наши рыцари не напрасно пали: им удалось рассеять верный строй легионеров, внести смущение в ряды врага, а ведь дисциплина и порядок — это главное, чем побеждают амореи. Но порядок сохранить непросто, когда на тебя и на твоего товарища несётся живой факел!

А огнемёты знай себе палили наших. Считай, почти три сотни рыцарей они вывели из битвы за считанные минуты. Покончив с рыцарями, взялись за пехоту. На моих глазах пылающие струи ложились на солдат, и те, не рыцари, но простые ополченцы, сыграли трусов: кто кинулся обратно, а кто припал к земле, как будто это против огня сильно поможет… Признаюсь, в тот момент мне показалось, что битву мы продули сразу!

Вы можете мне не поверить, но я скажу, что было дальше: всех спас великий герцог, он один. С уцелевшими рыцарями он сделал обходной маневр и вышел в тыл к легионерам. А огнемёты вмиг не повернешь назад; я видел сам, как это попытался сделать один дурной легионер с нашивками турмариона — сломал штатив, и ствол огнемёта загремел на землю!

Амореи заметили отряд и подняли тревогу. В моего господина принялись палить из бластеров. Пустое дело! Одетый в немейский доспех герцог для врага неуязвим. Как сам Донар во плоти, он несётся на легионеров. Вот он уже пред ними, его рука бросает пику, пика опрокидывает огнемётчика… Нет, мой господин не бросил пику — она опять в его руках! Он спешит поразить другого аморея с огнемётом — и поражает! Его спутники тоже не тратят времени даром. Их убивают, но и они убивают врагов!

На моих глазах происходит чудо: герцог одной-единственной пикой отправляет к проклятым аватарам троих огнемётчиков! Ещё четверых поражают другие рыцари. Но всему случается конец. Коня под герцогом убивают, но мой великий господин не падает наземь вместе со скакуном, нет, он ловко выпрыгивает из седла, успевая захватить с собой тяжёлый двуручный меч. Вокруг него тотчас образуется кольцо из легионеров. Они пытаются подстрелить его из бластеров — он бросается на них, как разъярённый вепрь, гигантский меч работает как жернов, летят конечности, легионеры падают — а герцог невредим! Взяв в толк, что бластеры тут бесполезны, враги пытаются достать его кхопешами. Но государь не ждет, когда враги его достанут. Он принимается вращать мечом, а меч длиной в две меры: кто ближе подойдет, тот мертвец!

Герцог не только защищался. Решительной атакой он прорвал строй легионеров и устремился туда, где ещё орудовал последний огнемёт. Поразить цель было важно, поскольку огнемёт не позволял вступить в бой пехоте. Раскидывая амореев, герцог добрался до этого огнемёта. Это случилось молниеносно: мой господин ударил огнемётчика мечом в спину, через баллон с горючей смесью! Герцог тут же отпрянул, и вовремя — огнемётчик сам превратился в факел! Достойная смерть для того, кто привык поджигать других.

В это мгновение я услышал условный клич герцога: вы не поверите, но он ещё умудрился не забыть обо мне и моем отряде! Я сорвался с места, и рыцари, которых государь поставил под моё начало, устремились в битву вслед за мной. Пехотинцы увидали нас и поняли, что вражьего огня больше не будет. С радостными криками они бросились за нами. Мы, свежие силы, неслись на подмогу герцогу, который один мужественно сражался посреди вражеского войска.

Легионеры увидали нас. Вновь засверкали разряды бластеров, но мы уж были слишком близко! Наша сотня обрушилась на врага, мы взметали пики и каждым точным ударом забирали жизнь уставшего легионера; другой рукой действовали мечом, и этот тяжёлый меч тоже бил наверняка. Не спасают даже и немейские доспехи, когда со всей силы в тебя вонзается клинок весом в добрые пять тысяч оболов⁴⁵!

Следом подоспели пехотинцы, и началась настоящая сеча. Не подлый бой по аморейским правилам, когда имперские собаки просто расстреливают нас из своих чудо-пушек, а настоящее сражение, где каждый сам себе солдат. Нужно признать, и в таком бою легионеры выучкой сильнее нас. На каждый наш удар приходилось в среднем по два удара кхопешем, и почти все они оказывались смертельными. Пехотинцы били врагов копьями и мечами, но те проворно ускользали от ударов, возникали сбоку или за спиной и ловкими движениями перерезали шею либо, если это не удавалось, рубили нашим воинам конечности. Короче говоря, на каждого убитого легионера в той сече пришлось по одному павшему рыцарю и четверым пехотинцам, которые мечтали победить.

Как и предсказывал мой господин, мы покрывали их выучку численностью, а ещё больше — верой в правое дело. Любой из нас всей душой ненавидел проклятых имперских собак, явившихся на нашу землю, чтобы учинять здесь свои порядки. Амореи тоже ненавидели нас, ведь их всю жизнь учили, что мы, варвары-язычники, не люди даже, а недочеловеки, полуживотные, которых можно убивать без всякого греха, не только можно, но и нужно, во имя торжества треклятой веры аватаров. Но мы их ненавидели стократ сильнее, чем они нас, поскольку они дрались по приказу, как безмозглые машины смерти, а мы сражались добровольно, за нашего великого вождя, который означал для нас свободу от ярма врагов.

И наступил момент нашей победы. Это случилось, когда первый легионер показал нам спину. Увидеть аморея убегающим от варваров — непростое дело. Это позор для аморея. Уж если он бежит — тогда взаправду его дело худо, а твое — наоборот: считай, ты победил его!

За первым легионером последовали и другие. Не все, но многие. Я вскоре понял, почему они бегут: бежали с поля боя те, у кого заряды в бластерах закончились, кто был ранен и в битве потерял кхопеш. Позорное бегство врагов придало нам новые силы. Согласно с волей герцога, мы не преследовали убегавших — пускай себе бегут! Бежать им все равно некуда: здесь наша земля, они напали на нее, в ней и останутся. Зато оставшимся пришлось несладко!

Уже все наши силы участвовали в битве, и казалось, что победа не за горами. И тут как раз из-за горы мне привиделось чудное явление: одинокий воин на кауром жеребце мчался к нам со стороны амореев! Выглядел воин грозно и странно: грозно — потому что весь был в латах, кольчуге и панцире, а странно — потому что на его доспехах не было каучуковых накладок! Неужто не боялся он разрядов бластеров?

Как видно, не боялся! Мы приветствовали храброго рыцаря восторженными криками. А он молниеносно подлетел к амореям сзади… но что это? Безымянный рыцарь пронесся мимо врагов и налетел на нас! Я едва миновал сокрушающего удара его полутораручного меча. Мой друг Рагволд пал, пронзенный в самое сердце. Мы ещё не успели прийти в себя от такого вероломства, как свирепый рыцарь поразил ещё двоих. Сотворив это, он издал какой-то непонятный клич. Я не стал медлить. Яснее ясного, тот рыцарь был наш враг, и надо было поразить его. Я бросился за негодяем.

Конем владел он выше всех похвал. Мы вырвались из битвы: я, он и ещё трое моих друзей, которые решили покарать предателя. Мы гнали его, а он уходил от нас по кругу; я не улавливал смысла в его тактике. Внезапно черный рыцарь развернул коня и поднял забрало шлема.

Сам удивляюсь, как в тот момент я с седла не свалился. Это была женщина, родная сестра герцога. Кримхильда! Мы опешили, а она, наслаждаясь нашим изумлением, прокричала:

— Ну, трусливые ублюдки, кто из вас первым со мной сразится?

Мы не знали, что предпринять. Сражаться с дамой недостойно рыцаря. Это понятно всякому. Но была ли эта женщина дамой? Она предала нас, связавшись с амореями. Она привела их на нашу землю. Сверх того, только что она подло убила троих наших, своих соплеменников. Уже за это последнее стоило забыть, что она дама!

Мой друг Аскольд сообразил скорее, чем я. Он издал гневный рык и бросился на Кримхильду. Она спокойно ждала, когда он к ней приблизится. Подлетев к ней, рыцарь, видать, стушевался… непросто нашему брату поднять меч на женщину, особливо на такую красавицу, как сестра моего господина! Знай она своё место, ей бы не было цены. К несчастью для неё и для нас, коварные амореи охмурили Кримхильду и завладели её душой.

Я увидел, как мой друг Аскольд падает с коня. А злодейка невредима! Он не упал ещё на землю, а Кримхильда пришпорила коня и понеслась на нас. И снова глупый стыд сковал наши сердца. Кримхильда походя сразила молодого рыцаря Фемнира… и понеслась дальше!

Я понял вдруг, что не смогу её убить. Как только убью одну женщину, сразу перестану быть рыцарем. Это нельзя: родился рыцарем — им и умри. Но как иначе остановить жестокую валькирию?

Она неслась наперерез бегущим амореям. И вот она настигла их. Не слышал, какие слова она кричала им, зато я видел, как эти амореи повернули назад, воевать с нами заново. А Кримхильда, обгоняя их, ринулась в гущу битвы — туда, где сражался её брат, истинный герцог.

Что творилось, не могу передать. Она ли это была, Кримхильда, или в самом деле свирепая валькирия в неё вселилась, как в герцога — Донар-Воитель? Она орудовала мечом не хуже опытного рыцаря — где только научилась? Не у амореев же, в самом деле!.. Она рубила наших воинов, а они только успевали от неё отлетать. Так она прочищала себе дорогу к брату. И чем ближе она к нему становилась, тем больше ненависти и злобы было на её лице. Зрелище не для робкого десятка!

Я оказался рядом с герцогом и успел заметить изумление на его лице. Понятно, как не изумляться, когда твоя сестра играет в рыцаря и насмерть бьёт твоих людей! Впрочем, удивлялся он недолго. На его устах взыграла ухмылка — а, скажу я вам, к тому моменту мой господин, залитый вражьей кровью, выглядел как сущий демон, так что представьте, какова была его ухмылка!

А дальше случилось странное: герцог бросился бежать, как был пеший, так и побежал от конной валькирии! Она издала торжествующий крик и ринулась за ним вдогонку. Могу поклясться, вся битва замерла: и мы, и амореи во все глаза глядели, чем завершится схватка брата с собственной сестрой. Она неслась за ним, вопя, как оглашенная, и размахивая окровавленным мечом. А он бежал от нее; казалось, что у герцога вовсе нет оружия; куда делся его меч, я не ведал.

Она его скоро настигла. Вот взвился её меч для рокового удара… У меня замерло сердце: неужели полоумная девчонка так запросто убьёт моего друга и государя?

Внезапно герцог метнулся в сторону, затем назад, в его руке блеснул кхопеш — он полоснул чужим оружием по стременам. Кримхильда дернулась в седле… и не удержалась! На всем скаку лошадь унеслась вперед, а Кримхильда рухнула наземь. Нет, не рухнула, а приземлилась, словно кошка. Ну, даёт! Но герцог оказался тут как тут, он зашел со спины и повалил сестру на землю. Она трепыхнулась, попыталась выскользнуть… куда там, разве из объятий государя кто выскользнет, даже валькирия?

Быстрыми и точными движениями он обезоружил и повязал её. Вы бы слышали, как она ругалась! Клянусь, у матёрого пирата заалели бы уши, если бы он её тогда услышал. По-моему, не осталось такого проклятия, которое она бы не обрушила на голову герцога. А он, знай себе, посмеивался!

Мой господин рывком поднял пленницу с земли. Наверно, хотел сказать ей что-то, но это бешеная волчиха вдруг извернулась и впилась в его кисть зубами, словно хотела откусить! Государь завопил от боли и от неожиданности. Она вырвалась и побежала. Я видел, как лицо герцога перекосила гневная гримаса. Он в три прыжка догнал Кримхильду и снова повалил её на землю. Не могу передать, как она сопротивлялась. И откуда только в женском теле нашлась такая сила? Мы не решались помогать герцогу, боясь оскорбить его. Ему пришлось несладко, прежде чем она угомонилась в крепких путах и с кляпом во рту.

Об этой битве мой господин любил потом шутить, что следов от укусов сестриных зубов на его теле осталось больше, чем боевых шрамов.

Ну, а дальше неожиданностей не случилось. После победы Варга над Кримхильдой битва быстро затихла. Разгром легионеров был полным. Из пяти сотен остались в живых человек сорок.

Государь проявил столь несвойственную его возрасту и воспитанию воздержанность, граничащую с мудростью. Никто из пленников не был убит. Мы даже не стали чинить над ними издевательств, как поступили бы они с нами, если бы победили. Государь всего лишь предложил им убираться восвояси.

— Я вас сюда не звал, и вы мне здесь не нужны, — спокойно сообщил он побитым легионерам.

Те вытаращили на него глаза. Понятно, им чудно слышать такое: их, амореев, галлы отпускают просто так! Не обращают в рабство и не просят выкуп, а отпускают восвояси — их, тех, у кого на счету не одна жизнь нашего воина! Воистину, им нас было не узнать! Побитые легионеры посовещались и попросили изволения остаться с герцогом. Это решение, в общем, было очевидным: всех их на родине мог ждать трибунал; как известно, Империя не жалует солдат-неудачников. А не будет трибунала — так немногим лучше всю оставшуюся жизнь ходить с метой человека, побитого и отпущенного восвояси «грязным галлом».

Мой государь, с трудом сдерживая ликование, ответил согласием. Он давно говорил мне, сколь нужны ему легионеры, ещё в бытность принцем говорил. Легионеры научат наших настоящему воинскому искусству. Но жаль, все эти люди, что в живых остались, — простые солдаты, плебеи, многого знать не могут; вот бы захватить в плен центуриона или самого майора, — тот бы мог немало рассказать!

Однако таковых не оказалось: патрисианский кодекс чести строго воспрещал патрисам, то есть наследникам народа Фортуната, сдаваться в плен язычникам, то есть нам, и все патрисы предпочли пасть в бою; лишь один из них, последний, с нашивками центуриона, перерезал себе горло кхопешем, как только понял, что мы одержали победу.

Интерлюдия вторая, в которой наши герои понимают, что не всё ещё потеряно, и заглядывают в будущее

148-й Год Кракена (1786),

1 мая, пространство над Внутренним морем, канал спецсвязи между правительственной аэросферой и крейсером «Уаджет»

— Ваше сиятельство…

— А, это вы, командующий. Слушаю вас.

— Битва завершена, ваше сиятельство. Мятежники разгромлены.

— Не нужно меня щадить, контр-адмирал. Все ответы я читаю на вашем лице. Имейте же мужество сказать их словами!

— Я сказал правду, ваше сиятельство. Мятежники разгромлены. Кроме небольшого отряда рыцарей и двух-трёх сотен ополченцев. Они и празднуют победу.

— Наши?

— С нашей стороны не вернулся никто.

— Никто?!

— Так точно, ваше сиятельство. В битве с мятежниками пали все мои легионеры.

— Ох… Продолжайте.

— Туман рассеялся, ваше сиятельство. Я готов сжечь этот проклятый город!

— Нарбонну?

— Да. Сожгу его дотла! Пусть мятежники знают, как праздновать победу над моими солдатами.

— Такое решение, если оно и будет принято, то не вами. И даже не мной. И даже не в Темисии, если вы понимаете, о чём я.

— Но я имею право отомстить грязным варварским собакам за моих солдат!

— Не уподобляйтесь варварам, возьмите себя в руки. Мне, женщине, как-то неловко призывать к этому вас, мужчину, военного, адмирала. И это тогда, когда в Темисии, возможно, умирает мой сын, мой первенец и мой наследник…

— Виноват, ваше сиятельство.

— Я хочу увидеть герцогиню Кримхильду.

— Это невозможно. Узурпатор захватил её.

— Что?!

— Она сама виновата, она…

— Вы идиот, Септимий Доламин! С этого нужно было начинать! О, Творец!.. Как такое могло случиться? Вы хотя бы понимаете, что это значит?! Мы потеряли нашу единственную креатуру на престол Нарбонны! Теперь Империи иного не остаётся, как превратить Нарбоннию в наш экзархат, а ведь я Круну… Вы совершенный идиот, Септимий Доламин!

— Идите-ка к Эребу сами, ваше сиятельство! Вы, глазом не моргнув, сожгли в огне чужой войны шестьсот моих солдат и горюете о какой-то варварской девчонке!

— Я уничтожу вас, Септимий Доламин. Вы проиграли битву — и вас ждет расплата.

— Вы проиграли, а не я!

— Я проиграла? Я?! Вы меня смешите! Вижу, в вас ума совсем не осталось. По-вашему, потеряв всего одну когорту, я уже проиграла? Это я-то, София Юстина! Когда мне будет нужно, я вернусь и одержу победу. Но уже без вас. Вопросы есть?

— Ещё один, ваше сиятельство. Кому мне передать дела?

— Вы решили поступить, как подобает поступать патрису?

— Так точно.

— У вас есть сын, если я не ошибаюсь.

— Не ошибаетесь. Он заканчивает Академию Генштаба.

— Ваш сын её закончит и получит достойное место во флоте.

— Я хочу умереть, зная, что мой сын не будет стыдиться своего отца.

— Хорошо. Я что-нибудь придумаю. Посмертной славы вам не обещаю, адмирал, но и поношений… полагаю, их тоже не будет!

— Благодарю, ваше сиятельство.

— Простите и вы меня, адмирал. Это всё политика, проклятая политика. Увы, политика всегда несправедливее войны.

— Конечно. Я буду молить о вас богов. Не каждому солдату императора суждено принять смерть из-за прихоти такой красивой женщины, как вы, княгиня София.

— Ох, ничего-то вы не поняли!

— Понял. Впрочем, это уже не имеет значения… Да будут боги благосклонны к вам. И к вашему сыну Палладию.

— Думаю, он будет жить. Прощайте, адмирал. Я также помолюсь о вас небесным аватарам.

— Прощайте, ваше сиятельство.

* * *

148-й Год Кракена (1786),

5 мая, Галлия, пещера Гнипахеллир

Из дневниковых записей Януария Ульпина

Герцог явился к нам на рассвете. Сказать, что он выглядел плохо — значит не сказать ничего. На нем не было лица. Всё время, что минуло со дня битвы, мы не беспокоили его, и делали это осознанно: наш благородный друг обязан был сполна прочувствовать бремя власти и ответственности. Без нашего участия.

Мы знали, разумеется, что тревожит Варга. Его первомайская победа явно была «пирровой». Чтобы справиться с одной-единственной когортой, молодому герцогу пришлось пожертвовать жизнями более чем трёх тысяч преданных ему людей. А если вспомнить события горячего апреля, можно с уверенностью утверждать, что наш благородный друг остался править в государстве без армии, без знати, без казны. Он это понимал. Со дня на день герцог ждал новой интервенции. Когда второго мая с рейда исчез крейсер «Уаджет», герцога это нисколько не обрадовало. Он был уверен, что София снарядит против него по меньшей мере преторию морских пехотинцев, и против этой силы он уже не выстоит.

Наш благородный друг не знал, как знали мы, что Софии Юстине нынче не до него. Она дни и ночи пропадает в Центральной клинике Фортунатов, не отходя от сына ни на шаг. Умница! Это для неё лучший способ замять свой нарбоннский провал — да разве кто посмеет обвинить в политических просчетах страдающую мать? Даже плебеям Корнелия Марцеллина, и тем не хочется прослыть бездушными циниками. Вдобавок София обезоружила критиков, подав в отставку с поста министра колоний, правда, не в связи с неудачей в Нарбоннской Галлии, а якобы из-за тяжелой болезни Палладия. «Растроганный» отец, первый министр, не посмел удовлетворить прошение дочери и взамен отставки предоставил ей отпуск на месяц.

А мы убедились, в который уже раз, в умении нашей врагини устраивать душещипательные фарсы, искусно ускользать от ответственности и при этом выглядеть героиней в глазах слезливой аморийской публики!

Первый министр Тит Юстин выступил вместо неё перед плебейскими делегатами. Как и следовало ожидать, высокородные Юстины свалили всю свою вину на стрелочников. Главными виноватыми оказались: само собой, Варг, как вожак мятежников; Кримхильда, ибо не сумела удержать вверенную ей власть; покойный командир когорты, оказавшийся бездарным военачальником; наконец, посол Луций Руфин, также покойный, за то, что допустил мятеж, не подготовился, как нужно. Обычное дело в «Богохранимой» Амории: dat veniam corvis, vexat censura columbas⁴⁶. Сенатор Марцеллин молчал, забившись в угол, и не возражал, когда в газетах откровенно поносили его выдвиженца Руфина. Сенаторская дочка Доротея, беременная ребёнком герцога, была при отце, благодаря хитрости Софии, собственной глупости и наивности Варга.

Политические дрязги в имперской столице означали для молодого герцога важную передышку. Мы постарались втолковать это ему. Мы объяснили, как, по нашему мнению, лучше всего использовать эту передышку и что она может дать делу свободы. Герцог внимательно, я бы даже рискнул сказать, с благоговением, выслушал нас, и настроение у него заметно улучшилось.

— Нынче же казню Кримхильду, — сказал он в завершении разговора.

— Это будет грубейшей ошибкой с твоей стороны, благородный друг, — тотчас отозвался отец.

Варг опешил. Он никак не мог привыкнуть к извилистому ходу наших мыслей, но уже начинал понимать, что мы с отцом ничего не говорим и не делаем зря.

— Если ты казнишь сестру, сам сотворишь из незадачливой герцогини мученицу, — пояснил отец. — Тебя все будут обсуждать и осуждать, от императора амореев до лесного разбойника. Первому ты бросишь вызов тем, что казнишь архонтессу, которую он назначил править в Нарбонне, а второй потеряет к тебе уважение, так как рыцарю-победителю надлежит быть великодушным к женщине, тем более, своей родной сестре.

— Какая ж мне она сестра, какая женщина, — загремел герцог, — когда она меня убить хотела? И убила бы, если б смогла!

— Да, и что? Ты для себя определись, чего ты больше хочешь: отомстить Кримхильде или использовать её в благих целях, во имя свободы своей родины.

Герцог смотрел на отца зачарованным взглядом.

— Неужто можно? — опасливо спросил он.

— Кого угодно можно использовать в благих целях, если знаешь, как, — усмехнулся я.

— Полагаю, вы сейчас мне это объясните, касательно Кримхильды, — пробурчал герцог.

— Нет ничего проще, — кивнул отец. — Отпусти её!

Варгу показалось, что он ослышался.

— Как это «отпусти»?!

— Мгновение, не кипятись. Лучше скажи мне, благородный друг, как себя ведет твоя сестра в темнице?

— Едва я водворил её туда, она объявила сухую голодовку. Четвёртый день не ест, не пьёт. Я приходил к ней… ну, как ко мне София… хотел дать ей шанс. Но она меня не слушает, только орёт, что я убийца нашего отца и подлый узурпатор, а она, Кримхильда, моя законная владычица. Вообрази, она клянется вздёрнуть меня на осине, как только возвратит себе престол! По-моему, она рехнулась, коли грозит мне из темницы!

— Не зарекайся, — хмыкнул отец. — Не ты ли сам грозил оттуда же могущественной Софии Юстине? Вспомни, как давно это было!

Варг помотал головой и возразил:

— Я был в своем уме, когда говорил с Юстиной, а она, Кримхильда, тронулась рассудком, это точно.

— Очень хотелось бы в это верить. Тем более, отпусти её. Великий грех казнить умалишенную. И удерживать далее опасно. Она уморит себя, а виноват будешь ты, герцог.

— Однозначно, — прибавил я. — Про тебя скажут, что ты, узурпатор, уморил жаждой и голодом законную герцогиню. Это ещё хуже, чем если б ты её казнил открыто.

— А мне плевать, что скажет чернь!

— Невовремя плюешься, — усмехнулся отец. — Эта самая чернь тебе ещё понадобится. Кто, по-твоему, будет защищать свободу твоей страны? Разве у тебя есть армия рыцарей?

Герцог смутился; как обычно, отец оказывался прав на все сто.

— Так что же, ты предлагаешь просто выпустить Кримхильду из темницы?

— И помочь ей удалиться восвояси. Если не поможешь, она наделает глупостей и погибнет, а обвинят всё равно тебя, что ты отпустил её для виду и подстроил её смерть. Напротив, если твоя сестра невредимой прибудет к амореям, считай, ты выиграл важное очко в игре с ними.

— К амореям?! В уме ли ты, Ульпин? Она притянет с собой целый легион!

Отец загадочно улыбнулся и сказал:

— Доверься интуиции мыслителя, мой благородный друг. Поступи, как я советую, отправь Кримхильду к амореям, а там увидишь!

— Я не привык творить, чего не понимаю, — насупился Варг.

Мне пришлось мягко взять его под руку и промолвить самым доверительным тоном:

— Пойми одно, мой друг. Ты видишь далеко, у тебя орлиный глаз. Но даже ты не в силах заглянуть за горизонт. А мой отец способен заглянуть. Он видит грядущее! Внимай ему, и там, в грядущем, тебя великая победа ждёт…

Полный текст романа можно приобрести на его странице в Ридеро: https://ridero.ru/books/narbonnskii_vepr/.

Словарь имён и названий

1. Ниже приводятся разъяснения имен мифологических и исторических персонажей, названий стран и государств, прочих географических объектов, а также иных непонятных слов, встречающихся в книге.

2. В «Словарь» не включены некоторые понятия, толкование которых самоочевидно или приведено в тексте (например, Гиперборея, Лимос) либо, напротив, сохраняющие свою таинственность (Риши, Глаз Фортуната, и т.п.).

3. Сведения о персонажах и событиях аморийской истории приводятся согласно её «официальной» версии.

4. Сведения о гражданских и воинских чинах см. ниже.

5. Даты жизни приводятся только для фигурантов аморийской истории.

6. В «Словарь» не включены сведения о действующих лицах романа.

7. В «Словаре» приняты следующие сокращения:

[егип. мифол.] — египетская мифология, т.е. мифология Египта времен фараонов;

[инд. мифол.] — индийская мифология, а также индуистская философия;

[мифол.] — античная мифология, т.е. мифология, общая для Древних Греции, Рима и эллинистического Египта;

[перен.] — в переносном смысле;

[рим. мифол.] — римская мифология, т.е. мифология Древнего Рима;

[сев. мифол.] — северная мифология, т.е. мифология скандинавов (викингов), германцев и кельтов (галлов).

Аватара — одна из десяти инкарнаций (воплощений) бога-охранителя Вишну в мире людей [инд. мифол.].

Аватары — у аморийцев двенадцать Младших Богов, посланцев Творца-Пантократора, покровительствующих Аморийской империи.

Август Октавиан — приемный сын Гая Юлия Цезаря, великий римский политик, первый император-принцепс Рима.

Август⁷⁵ — «Божественный», титул царствующего императора Аморийской империи как верховного главы Государства и Содружества.

Авентин — один из семи холмов Рима, место исхода плебеев.

Авентинский дворец — резиденция Плебсии (Народный Дом).

Авеста (авестийский) — древнеперсидский язык, используемый почитателями учения Заратуштры.

Автолик (Автоликон) — 1) сын Гермеса, дед Одиссея, знаменитый хитрец, обманщик и вор, умевший клясться столь ловко, что легко не исполнял свои клятвы, формально не нарушая их [мифол.]; 2) обманщик, плут [перен.].

Агора — рынок, базар, а также рыночная площадь.

Адамас (адамант) — алмаз.

Адепты Согласия — члены тайной полумонашеской организации, в чью задачу входит пресекать попытки недозволенного аватарианством прогресса у варваров.

Адмет — герой, друг Геракла и Ясона, участник похода аргонавтов, муж Алкесты, которая сошла вместо него в Аид [мифол.].

Аколит — аватарианин, приверженец Учения Аватаров и адепт Содружества.

Акрисий — царь Аргоса, отец Данаи, которому была предсказана смерть от руки её сына (Персея) [мифол.].

Акриты — имперские поселенцы-колонисты.

Алезия — столица Бургундской Галлии.

Александр III Македонский — великий военачальник и правитель, покоритель Ойкумены.

Александр IV — сын Александра III Македонского, номинальный царь империи отца; убит.

Александр V Фортунат (5 г. до н.э. — 63 г. н.э.) — внук Фортуната-Основателя, аморийский император-август с 55 г., преемник своей матери Береники I.

Алкеста Фортуната (10 г. до н.э. — 2 г. н.э.) — шестая дочь Фортуната-Основателя; погибла во время Катаклизма.

Алкиона — дочь Эола, жена Кеика, безумно влюбленная в своего мужа [мифол.].

Альмины — аморийская княжеская династия, потомки Леонтия Фортуната.

Амазония — страна чернокожих дев-воительниц к югу от Амории, в самом центре африканского материка.

Амалфея — божественная коза, вскомившая царя богов Зевса; отсюда «рог Амалфеи», или «рог изобилия» [мифол.].

Аментет — богиня царства мертвых [егип. мифол.].

Амореи 1 — древние племена, выходцы из Аравии.

Амореи 2 — обитатели гор Западного Тавра, «народ Фортуната».

Амореи 3 — обиходное название аморийцев у варваров.

Амория — Северная Африка; название страны и территория, занимаемая собственно Аморийской империей.

Анатолия — полуостров Малая Азия; экзархаты Аморийской империи и зависимые государства.

Анахорет — монах, иерей-отшельник.

Ангрбода — злобная великанша, мать царицы мертвых Хель, мирового змея Йормунганда, чудовищ Фенрира и Гарма (все — от бога Локи) [сев. мифол.].

Андвари — гном-нибелунг, хранитель сокровищ.

Андромаха — любящая жена Гектора [мифол.].

Антигона — дочь царя Фив Эдипа, сестра Исмены, Этеокла и Полиника; в споре с Креоном пожертвовала жизнью, чтобы захоронить труп Полиника [мифол.].

Анукис 1 — у египтян богиня первого порога на Ниле.

Анукис 2 — большая река, составляющая юго-восточную границу Амории, впадает в озеро Несс; образовалась вследствие Катаклизма.

Анукис 3 — столица провинции Гелика (700 тыс. чел).

Апата — богиня лжи и обмана [мифол.].

Аполлон (Феб, Пифий, Мусагет) — сын Зевса и Лето, близнец Артемиды, бог солнечного света, целительства и прорицания, покровитель искусств, победитель змея Пифона [мифол.].

Аравийский залив — Красное море.

Аравия — Аравийский полуостров; жители — аравяне.

Аргус — тысячеглазый великан, поставленный Герой сторожить Ио, возлюбленную Зевса; убит Гермесом по приказу Зевса [мифол.]; 2) неусыпный страж [перен.].

Арей (Арес, Марс) — бог жестокой войны, сын Зевса и Геры [мифол.].

Арей I Фортунат (27 г. до н.э. — 33 г. н.э.) — сын Фортуната-Основателя, близнец Марсия I, аморийский политик и военачальник, император-август в 27—28 гг.

Ариадна — дочь Миноса и Пасифаи, влюбившаяся в Тесея; с помощью «нити Ариадны» герой, победив Минотавра, выбрался из Лабиринта. В дальнейшем стала женой бога Диониса [мифол.].

Аристотель — великий греческий философ, основатель Ликея и школы перипатеков, наставник Александра Македонского.

Артемида (Артемис, Феба, Диана) — дочь Зевса и Лето, близнец Аполлона, богиня-девственница, покровительница охоты [мифол.].

Архонт 1 — высшее должностное лицо в греческих городах-государствах.

Архонт 2 — у аморийцев наместник имперской провинции или правитель иноземного государства.

Асгард — небесный город богов-асов [сев. мифол.].

Асклепий (Эскулап) — бог врачевания, сын Аполлона и Корониды [мифол.].

Ассам — царство в Хиндустане (Индии).

Астерополь («Город Астреи») — имперский город в предгорьях Омфала, «Врата Мемнона».

Астрея — дочь Зевса, богиня справедливости, символ «золотого века» [мифол.].

Астрея I Фортуната (30 г. до н.э. — 27 г. н.э.) — старшая дочь Фортуната-Основателя, принявшая после его смерти верховную власть в Империи, основательница Священного Города Мемнона, императрица-августа в 14—27 гг.

Ата — богиня, олицетворяющая глупость, заблуждение, безрассудство [мифол.].

Аталанта — знаменитая греческая охотница и воительница, участница похода аргонавтов и Калидонской охоты [мифол.].

Атев — двойная корона египетских фараонов, олицетворявшая их власть над царствами Верхнего и Нижнего Египта.

Атласские горы — горная гряда в Илифии, Гераклее и Дориде.

Атман — «Я», душа, единая с Богом-Абсолютом [инд. мифол.].

Атон — у египтян олицетворение солнца.

Атрей (Пелопид) — правнук Зевса, сын Пелопса, угостивший своего брата Фиеста мясом его детей и совершивший множество других страшных преступлений, за которые боги наложили на Атрея и его потомство проклятие; сыновьями Атрея были Агамемнон и Менелай, герои Троянской войны (Атриды) [мифол.].

Афина (Паллада, Тритогения, Минерва) — богиня справедливой войны, покровительница знаний, искусств и ремесел, дочь Зевса и Метиды [мифол.].

Афра — город в провинции Киферея (200 тыс. чел.).

Афродита (Киприда, Киферея, Пенорожденная, Венера) — богиня любви и красоты; родилась из крови оскопленного Урана и вышла из морской пены у острова Крит [мифол.].

Ахилл (Ахиллес, Пелид, Пелион, Пелейон) — великий греческий герой, один из вождей осаждавшего Трою войска, убийца Гектора; единственным уязвимым местом Ахилла была пята (пятка), за которую его мать Фетида держала сына, купая в реке Стикс; в пятку Ахилла и поразил Парис [мифол.].

Аэросфера — летательный аппарат аморийцев, аналог дирижабля.

Аякс Младший (Оилеид) — греческий герой, царь локров, участник Троянской войны [мифол.].

Барбетт — женский убор, закрывающий голову, шею и часть плеч.

Батуту — страна в центре африканского материка, «союз 70 племен», федеративная территория Амории, главный поставщик рабов в Империю.

Беллона — богиня войны и властительница подземного царства, мать бога Марса [рим. мифол.].

Береника I Фортуната (25 г. до н.э. — 55 г. н.э.) — вторая дочь Фортуната-Основателя, императрица-августа в 29—55 гг.

Бластер — оружие легионеров, стреляющее электрическими разрядами.

Богдыхан — у аморийцев именование ханьского (китайского) императора.

Богохранимая Империя — самоопределение державы аморийцев.

Божественный Престол — в Аморийской империи официальное название высшей ступени государственной иерархии, которую занимает август.

Большие Бореады: Калаид и Зет — Балеарские острова.

Брама (Брахма) — бог-творец мира [инд. миф.].

Брамины (брахманы) — у индуистов члены высшей жреческой касты.

Бурдигала — столица Аквитанской Галлии.

Бусирид — озеро, расположенное на границе провинций Гелика и Лаодика.

Бусирис (Бусирид) — мифический царь Египта, убитый Гераклом [мифол.].

Вайшии — у индуистов каста купцов и свободных земледельцев.

Валентины — аморийская княжеская династия, потомки Ираклия Фортуната.

Валькирии — воинственные небесные девы, подчиненные Вотану [сев. мифол.].

Вальтасар — сын Набонида, последнего царя Вавилонии, устроивший роскошный пир в то время как Вавилоном овладевали персы.

Вальхалла — небесный дворец Вотана в Асгарде, куда валькирии приносят эйнхериев [сев. мифол.].

Варвары 1 — 1) у греков и римлян чужеземцы с непонятным языком и чуждой культурой; 2) грубые, некультурные люди.

Варвары 2 — официально признанное в Аморийской империи обозначение всех чужеземцев.

Ведиус 1 (Вейовис) — древнейший бог подземного царства [рим. мифол.].

Ведиус 2 — пустыня в провинции Персефона.

Вергилий Марон — великий римский поэт, создатель «Энеиды».

Верингия, Норвегия — Скандинавия; жители — веринги, норвеги (т.е. викинги).

Веста 1 — см. Гестия.

Веста 2 — узкая куртка с узкими длинными рукавами, не сшитыми, а скрепленными во многих местах по локтевому шву.

Видикон — средство связи, аналог беспроводного видеотелефона.

Виртута (Виртус) — богиня воинской доблести, спутница Марса [рим. мифол.].

Виталины — аморийская княжеская династия, потомки Ираклия Фортуната.

Вишну — бог-охранитель мира [инд. мифол.].

Внутреннее море — Средиземное море.

Восточный (Китайский) океан — Тихий океан.

Вотан (Один) — бог-отец, олицетворяющий мудрость, владыка Вальхаллы [сев. мифол.].

Выбор — ритуал определения аватара-покровителя для приверженца аватарианской веры.

Вюрцбург — столица королевства тевтонов и кимвров (Германии).

Гадес (Аид, Плутон, Диспатер, Оркус) — бог подземного мира, повелитель мертвых, сын Крона и Реи, а также сам загробный мир [мифол.].

Галея — судно, приводимое в движение с помощью парусов либо гребными винтами, либо и тем, и другим способом; аналог яхты.

Галлия — Франция; жители — галлы. Области в Галлии: Нарбонния, Лугдуния, Аквитания, Арморика (совр. Бретань), Бургундия, Массилия, Толоза, Лютеция (совр. Париж), Белгика.

Галльский пролив — пролив между Галлией и островом Италия, образовался вследствие Катаклизма, отделившего Апеннинский полуостров от материка.

Ганимед 1 — троянский юноша, из-за своей необыкновенной красоты похищенный Зевсом; на Олимпе стал виночерпием богов [мифол.].

Ганимед 2 — цветущий лес на границе провинций Илифия и Киферея.

Гарм — чудовищный пес, сын Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].

Гармония 1 — дочь Арея и Афродиты, жена Кадма, основателя греческих Фив, владелица ожерелья и пеплоса изумительной красоты, принесших множество несчастий [мифол.].

Гармония 2 — у аморийцев центральное понятие аватарианства, означает Великое Равновесие между добрым и злым началами, установленное Творцом-Пантократором; всякий верующий аколит обязан стремиться к Гармонии.

Гарпии — полуженщины-полуптицы, омерзительные видом, похитительницы детей и человеческих душ [мифол.].

Гарпократ — бог молчания [мифол.].

Геба 1 (Гебея, Ювента) — богиня юности, дочь Зевса и Геры, виночерпий на пирах богов; отдана Гераклу в жены после его вознесения на Олимп [мифол.].

Геба 2 — река Гвидиана; образует границу Верхней Гераклеи (Бетики) и Иберии.

Геката (Тривия) — трехликая богиня ночных дорог, черного колдовства и мрачных видений [мифол.].

Гекатомба — 1) принесение в жертву богам ста быков; 2) жертвоприношение ста животных, не обязательно быков; 3) жертвоприношение вообще.

Гектор — сын царя Трои Приама, великий герой, главный защитник города от греков [мифол.].

Гелика 1 — возлюбленная Зевса, превращенная Герой в медведицу.

Гелика 2 — провинция Аморийской империи, примерно соответствует Верхнему Египту (население — 5 млн. чел., 220 делегатов в Плебсию).

Гелиополь («Город Солнца») — столица провинции Илифия (3 млн. чел.).

Гелиос (Гелий) — бог, олицетворяющий солнце [мифол.].

Гелла — дочь богини облаков Нефелы, упавшая в море с волшебного барана («золотого руна») [мифол.]; отсюда название пролива — Геллеспонт, или «море Геллы» (совр. Дарданеллы).

Геллины — аморийская княжеская династия, потомки Юста Фортуната.

Гемон — сын Креона, царя беотийских Фив, погибший вслед за любимой женщиной, Антигоной [мифол.].

Гера (Кронида, Юнона) — царица олимпийских богов, покровительница женщин, семьи и брака, третья супруга Зевса, дочь Крона и Реи [мифол.].

Геракл (Алкид, Геркулес) — величайший герой античного мира, сын Зевса и Алкмены, совершивший 12 подвигов [мифол.].

Гераклейский пролив (Гераклида) — Гибралтарский пролив.

Гераклеополь («Город Геракла») — столица провинции Гераклея (600 тыс. чел.).

Гераклея — провинция Аморийской империи (население — 4 млн. чел. / 315 делегатов в Плебсию). Единственная провинция, часть которой расположена в Европе.

Герма 1 — четырехгранный столб-указатель, посвященный богу Гермесу, покровителю дорог.

Герма 2 — у аморийцев мера длины, примерно соответствующая одному километру.

Гермес (Меркурий) — сын Зевса и Майи, бог торговли и красноречия, вестник олимпийских богов, покровитель пастухов и путников, а также хитрецов и воров; убийца великана Аргуса [мифол.].

Гермиона Фортуната (24 г. до н.э. — 10 г. н.э.) — третья дочь Фортуната-Основателя, ученый-лингвист, создательница патрисианского языка сиа.

Гестия (Веста) — богиня домашнего очага, дочь Крона и Реи [мифол.].

Гея (Теллус) — 1) богиня, олицетворение матери-земли [мифол.]; 2) у аморийцев название планеты Земли.

Гидра 1 (Лернейская гидра) — чудовищная девятиголовая змея, жившая в Лернейском болоте на Пелопоннесе, считавшаяся непобедимой, так как на месте отрубаемых голов у неё вырастали новые; уничтожена Гераклом [мифол.].

Гидра 2 — у аморийцев хищная водная змея со щупальцами, самое крупное из пресмыкающихся.

Гидромобиль — судно, приводимое в движение пропеллерами.

Гилас — верный друг и оруженосец Геракла [мифол.].

Гиматий — греческая верхняя одежда: длиный прямоугольный кусок ткани, драпировавшийся на фигуре. См. также Тога.

Гиппократ — великий врач античности, автор этического кодекса врачей — «клятвы Гиппократа».

Гиппонг — у аморийцев «речной конь», единственный крупный мутант, прирученный человеком.

Гирканское море — Каспийское море.

Гнипахеллир — пещера, которую сторожит чудовищный пес Гарм [сев. мифол.].

Голем — глиняный или каменный великан, оживленный магией [мифол.].

Гомер — великий греческий поэт-сказитель, создатель «Илиады» и «Одиссеи».

Гонорины — аморийская княжеская династия, потомки Береники Фортунаты.

Гораций Флакк — римский поэт, создатель «Памятника» и «Науки поэзии».

Граждане — подданные Аморийской империи: патрисы и плебеи, в отличие от неграждан — рабов, вольноотпущенников и варваров.

Грифон — аватар в облике существа с головой и крыльями орла и телом льва. Четвертый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Добро. Сущность — Развитие. Возраст — с двенадцати до восемнадцати лет: юность. Месяц — май. Годы — …1768, 1780, 1792… Космическое тело (планета) — Венера. Цвет — медно-красный (розовый). Элемент — медь. Драгоценный камень — розовый топаз, рубеллит. Стихия — первичная: Воздух. Качества — проницательность, уверенность, рискованность, образованность, трудолюбие. Профессии и занятия — ученые, банкиры, коммерсанты; проститутки. Отрасль — финансы. Провинция — Киферея, столица — Киферополь. Экстрасенсорная способность — абсолютная память.

Губернатор — у аморийцев наместник области в пределах имперской провинции либо крупного города.

Гьёлль — река, протекающая через подземное царство Хель [сев. мифол.].

Дагомея — общее название стран западной экваториальной Африки.

Даласины — аморийская княжеская династия, потомки Петрея Фортуната.

Данайцы (данаи, ахейцы, ахеяне, аргивяне, аргивцы) — принятое Гомером обозначение эллинов (греков) [мифол.].

Данувий — река Дунай.

Дафна 1 — нимфа, дочь бога реки Пенея, очаровавшая Аполлона, а затем превращенная отцом в лавр [мифол.].

Дафна 2 — река Нил до озера Бусирид; протекает в Эфиопии и Гелике.

Дафнис 1 — сын нимфы, основоположник пастушеской поэзии [мифол.].

Дафнис 2 — канал, соединяющий реки Дафну и Анукис.

Дедал — великий архитектор и ученый, строитель Лабиринта царя Миноса, изобретатель крыльев, с помощью которых им был осуществлен первый в истории беспосадочный перелет с Крита на Сицилию (а вот сын Икар, как известно, не долетел…) [мифол.].

Декурия — 1) у римлян войсковое соединение численностью 10 человек; 2) у аморийцев — 12 человек. Командир — декурион.

Деметра (Церера) — богиня земли и плодородия, дочь Крона и Реи [мифол.].

Демокрит — великий греческий философ-материалист.

Денарий 1 — римская серебрянная монета.

Денарий 2 — основная денежная единица Аморийской империи. Монеты чеканятся из серебра 830 пробы. Вес монеты достоинством в 1 денарий — 5 грамм. Выпускается также в бумажных ассигнациях: 1, 5, 10, 25, 50 и 100 денариев. 10 денариев приравниваются к одному солиду. Денарий примерно соответствует 20 рублям.

Джока — столица провинции Сиренаика (300 тыс. чел.).

Дивизия — войсковое соединение численностью 3600 человек, три претории. Командир — генерал-майор.

Диомед (Тидид) — великий греческий герой, царь Аргоса, участник «похода эпигонов» против Фив и Троянской войны [мифол.].

Дионис (Вакх, Бахус) — сын Зевса и Семелы, бог виноградарства и виноделия [мифол.].

Диоскуровы острова: Кастор и Поллукс — острова Мадейра.

Диоскуры — греческие герои, сыновья Зевса: Кастор (смертный) — укротитель коней, Поллукс (бессмертный) — кулачный боец.

Дискордия — см. Эрида.

Долина Сфинксов — долина между Дорийским хребтом и грядой Мут.

Донар (Тор) — сын Вотана, бог грома, бури и плодородия, великий воитель, защитник людей [сев. мифол.]; у совр. галлов — верховный бог (Всеотец).

Дор — город в провинции Дорида, крупнейший транспортный узел Аморийской империи (900 тыс. чел.).

Дорида — провинция Аморийской империи (население — 2 млн. чел. /150 делегатов в Плебсию).

Дорийский хребет — горы на юге Дориды.

Дракон — аватар в облике змея (ящера) с орлиными крыльями, чешуйчатым телом, львиными когтями, раздвоенными языком и хвостом. Пятый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, означает государство и власть. Характер — Гармония: между правителями и подданными. Сущность — Синтез (Объединение). Возраст — с восемнадцати до двадцати четырех лет: венчание. Месяц — июнь. Годы — …1769, 1781, 1793… Космическое тело (планета) — Гея. Цвет — голубой. Элемент — платина. Драгоценный камень — сапфир, бирюза. Стихия — высшая: Тело. Качества — сила, величие, энергия, ум, гордость, свободомыслие, опыт. Профессии и занятия — правители, чиновники, юристы; мздоимцы. Отрасль — юстиция. Провинция — Эридея, столица — Темисия. Экстрасенсорная способность — дальновидение и способность к телепортации.

Дромос — поезд Трансаморийского Рельсового Пути, а также железнодорожный состав вообще.

Друиды — языческие жрецы кельтов (галлов).

Дхарма — космический порядок [инд. филос.].

Еврипид — греческий трагик, автор «Геракла», «Медеи» и «Вакханок».

Единорог — аватар в облике оленя с козлиной бородкой, ногами антилопы, львиным хвостом и длинным рогом, вырастающим из лба. Седьмой символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, наиболее любим простыми аморийцами, означает изобилие и счастье. Характер — Добро. Сущность — Расцвет. Возраст — с тридцати шести до сорока восьми лет: зрелость. Месяц — август. Годы — …1771, 1783, 1795… Космическое тело (планета) — Юпитер. Цвет — пурпурный (фиолетовый). Элемент — олово. Драгоценный камень — аметист. Стихия — первичная: Земля. Качества — любовь, кротость, счастье, честь, совесть, изобилие, человеколюбие, щедрость. Профессии и занятия — крестьяне: земледельцы, скотоводы, сельские рабочие; смутьяны. Отрасль — сельское хозяйство. Провинция — Лаодика, столица — Рагор. Экстрасенсорная способность — понимание языка природы.

Елена Прекрасная — дочь Зевса и Леды, жена спартанского царя Менелая; похищение Елены Парисом послужило поводом для Троянской войны [мифол.].

Завещание Фортуната — нерушимый свод древних законов Аморийской империи, утвержденный самим Фортунатом. Имеет высшую силу над всеми иными государственными актами и выполняет роль имперской конституции.

Западный (Аморийский) океан — Атлантический океан.

Заратуштра (Заратустра, Зороастр) — персидский пророк, реформатор религии, основатель зороастризма.

Зевс (Дий, Кронион, Кронид, Эгиох, Юпитер) — царь олимпийских богов, громовержец, сын Крона и Реи [мифол.].

Зиккурат — ступенчатая башня-пирамида.

Иберия — Испания; экзархаты Аморийской империи, кроме южной части полуострова — Бетики (Верхней Гераклеи).

Иды — в римском календаре название пятнадцатого (в марте, мае, июле, октябре) или тринадцатого дня (в остальных месяцах).

Иерей 1 — у греков жрец.

Иерей 2 — священнослужитель, жрец одного из двенадцати богов-аватаров. Жен. форма — иерисса.

Икар — сын мастера Дедала, взлетевший в небо с помощью крыльев, скрепленных воском; когда солнце расплавило воск, Икар упал в море и погиб [мифол.].

Илион — Троя (город) или Троада (местность вокруг города Трои).

Илифия 1 (Луцина) — богиня родов, покровительница рожениц [мифол.].

Илифия 2 — провинция Аморийской империи (население — 7 млн. чел. / 500 делегатов в Плебсию).

Империал — наиболее крупная денежная единица Аморийской империи. Чеканится из платины 900 пробы, как правило, по торжественным случаям (например, в честь коронации нового императора или рождения наследника престола). Вес монеты — 50 грамм. Приравнивается к 12 солидам или 120 денариям, или 120000 оболов. Империал примерно соответствует 2400 рублей.

Империапант — священный символ власти Божественного императора.

Иннах — канал, соединяющий реки Пифия и Анукис.

Инфула — головная повязка иерея.

Ираклий Фортунат (18 г. до н.э. — 12 г. н.э.) — четвертый сын Фортуната-Основателя, аморийский политик и военачальник.

Ираклины — аморийская княжеская династия, потомки Ираклия Фортуната.

Ирида — богиня радуги, вестница олимпийских богов [мифол.].

Исида (Изида) — жена и сестра Осириса, мать Гора, олицетворение супружеской верности и материнства; богиня плодородия, воды и ветра, волшебства, мореплавания, охранительница умерших; изображалась женщиной с головой или рогами коровы [егип. мифол.].

Исключающий эдикт — особый акт Божественного императора, посредством которого можно на легальном основании обходить законы Империи.

Исмена — робкая дочь Эдипа, не осмелившаяся открыто восстать против Креона, царя Фив [мифол.].

Италия (Гесперия) — Апеннинский полуостров, отколовшийся от материка вследствие Катаклизма и превратившийся в остров; экзархаты Аморийской империи, а также имперские (Рим, Неаполь, Брундизий, Регий) и самоуправляющиеся города.

Йормунганд — мировой змей, охватывающий своим телом сушу, сын Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].

Кабиры 1 — демонические существа [мифол.].

Кабиры 2 — у аморийцев животные-мутанты, порождения Эфира.

Кавдинское ущелье — местность близ города Кавдия, где во время второй самнитской войны римляне, потерпев сокрушительное поражение от самнитов, подверглись крайнему унижению.

Калазирис 1 — египетская одежда: 1) прямое женское платье на бретелях; 2) мужское платье различных типов.

Калазирис 2 — у аморийцев форменная, обычно облегающая фигуру, мужская и женская однотонная одежда: 1) патрисианской знати; 2) военных и гражданских чинов. Состоит из двух частей — короткой куртки с высоким стоячим воротником и застегивающимися полами, и длинных узких штанов-чулков.

Калиги — мужские и женские полусапожки, с каблуками или без.

Камбуджадеш — Камбоджа.

Кантабрийское море — Бискайский (Бретонский) залив Атлантического океана, между Испанией и Францией.

Кассандра — 1) дочь Приама и Гекубы, которую Аполлон наделил пророческим даром; отвернутый ею, он сделал так, чтобы предсказаниям Кассандры никто не верил [мифол.]; 2) великая прорицательница; 3) предсказательница ужасных бедстий.

Катаклизм — глобальная катастрофа, случившаяся в мире по воле богов-аватаров и положившая начало новой (аморийской) эре.

Катон (Катон Старший) — 1) римский политик и консул, непримиримый враг Карфагена; 2) честный и убежденный в своей правоте человек [перен.].

Квиринал Большой — дворец-двенадцатигранник в Темисии, официальная резиденция имперского правительства.

Квиринал Малый — дворец в Темисии, официальная резиденция первого министра Аморийской империи, расположен внутри Большого Квиринала.

Квиринальское озеро — озеро в Темисии, на берегу которого стоит Квиринальский дворец.

Кемет (Кеми) — самоназвание своей страны древними египтянами.

Кентавр — аватар в облике существа с телом лошади, торсом и головой человека. Первый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Гармония: между силой и душой. Сущность — Становление. Возраст — с одного года до четырех лет: детство. Месяц — февраль. Годы — …1765, 1777, 1789… Космическое тело (планета) — Селена. Цвет — серебристый. Элемент — серебро. Драгоценный камень — лунный. Стихия — производная: Растение. Качества — двойственность, грубая сила, страсть, тщеславие, вспыльчивость, апломб, упорство. Профессии и занятия — врачи, целители, спортсмены; насильники. Отрасль — здравоохранение. Провинция — Гераклея, столица — Гераклеополь. Экстрасенсорная способность — целительство.

Керы 1 — порождения богини ночи Никты, духи смерти и похитители душ, представлялись крылатыми существами в женском обличии [мифол.].

Керы 2 — у аморийцев ядовитые пауки-мутанты; сети кер широко широко используются в хозяйстве, например, для изготовления рыболовецких снастей.

Кесаревич — член Дома Фортунатов, младший родственник августа.

Кесарь — член Дома Фортунатов, старший или равный родственник августа.

Кефей — царь Эфиопии, муж Кассиопеи и отец Андромеды [мифол.].

Кефейские джунгли — вечнозеленый влажно-тропический лес на южной границе Сиренаики.

Кирка (Цирцея) — дочь Гелиоса и Персеиды, хозяйка острова Эя, волшебница, превращавшая людей в животных; Одиссей избежал этой участи, и влюбленная Кирка родила ему сына Телегона [мифол.].

Киферея 1 — см. Афродита.

Киферея 2 — провинция Аморийской империи (6 млн. чел. / 500 делегатов в Плебсию).

Киферон 1 — гора в Греции, место празднеств в честь Диониса.

Киферон 2 — горный хребет, отделяющий Киферею от Персефоны, известен своими курортами.

Киферополь («Город Кифереи») — столица провинции Киферея, крупный финансовый и промышленный центр Аморийской империи (400 тыс. чел.).

Клафт 1 — головной фигурный платок египетского фараона.

Клафт 2 — у аморийцев форменный головной убор с околышем, козырьком и кокардой, как правило, совмещённый с головным платком, прикрывающим виски и затылок; принадлежность калазириса.

Клеопатра VII — последняя царица элллинистического Египта, возлюбленная Юлия Цезаря и Марка Антония.

Клодий — 1) народный трибун в Древнем Риме, противник Цицерона; 2) вожак разнузданной толпы [перен.].

Когорта 1 — 1) подразделение (300—600 человек) римского легиона; 2) сплоченная группа соратников [перен.].

Когорта 2 — у аморийцев войсковое соединение численностью 600 человек, пять центурий. Командир — майор.

Колхия — Грузия.

Консистория (Малая Консистория) — государственный совет Аморийской империи. В состав Консистории по должности входят понтифик, первый министр, принцепс Сената, плебейский трибун и первый архонт.

Корпус — укрупненное войсковое соединение общей численностью 36 тысяч человек, три легиона. Командир — генерал-префект.

Космополис — определение Темисии как «всемирной столицы».

Коцит — река в загробном мире (Аиде), приток Стикса [мифол.].

Кракен — аватар в облике гигантского спрута со щупальцами. Десятый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, наиболее нелюбимый ими, по-видимому, ещё со времен Фортуната, когда сильнейший морской шторм разбросал аморийской флот и погубил многие корабли. Характер — Зло. Сущность — Распад (Разложение). Возраст — с семидесяти двух до восьмидесяти четырех лет: старость. Месяц — ноябрь. Годы — …1774, 1786, 1798… Космическое тело (планета) — Нептун. Цвет — коричнево-зеленый (хаки). Элемент — водород. Драгоценный камень — жемчуг, коралл. Стихия — первичная: Вода. Качества — алчность, разврат, распущенность, чревоугодие, сластолюбие, тяга к роскоши, болезненность, увядание. Профессии и занятия — моряки, торговцы; похитители, разбойники, пираты. Отрасль — торговля. Провинция — Дорида, столица — Элисса. Экстрасенсорная способность — способность дышать под водой и в сильно разреженном воздухе.

Крафис 1 — большая река в Аиде, в которую впадает Стикс [мифол.].

Крафис 2 — канал на границе Дориды и Ливии, соединяющий реку Тефнут с Внутренним морем.

Криспины — аморийская княжеская династия, потомки Береники I Фортунаты.

Креон — царь беотийских Фив, не разрешавший хоронить труп Полиника, своего племянника, и потерявший из-за этого упрямства почти всю семью [мифол.].

Крон (Кронос, Сатурн) — 1) титан, сын Урана и Геи, отец Зевса, свергнутый им с престола царя богов [мифол.]; 2) олицетворение всемогущего времени [мифол., перен.].

Ксанф 1 (Скамандр) — река близ Трои, которая дважды горела [мифол.].

Ксанф 2 — горячая река в провинции Персефона, берет начало в горах Киферона, а в районе города Оркуса снова уходит под землю.

Куратор — высокий сан у иереев, примерно соответствующий сану кардинала; верховный куратор — глава иереев определенного Ордена (например, верховный куратор Ордена Феникса — глава всех иереев, посвященных этому аватару).

Курия (Святая Курия) — высший орган Священного Содружества, собрание двенадцати куриалов (верховных кураторов), по одному от каждого Ордена.

Кхопеш — короткий меч с двойным изгибом клинка, заточенный с одной стороны; известен со времен египетских фараонов.

Кшатрии — у индуистов каста высшей воинской аристократии, из которой происходили цари и царицы.

Лагиды (Птолемеи) — царская династия элллинистического Египта, основанная Птолемеем Лагидом, полководцем Александра III Македонского.

Лакедемон — историческая область на Пелопоннесе (Греция) с центром в городе Спарта.

Лакшми — богиня счастья и красоты, жена Вишну, олицетворение животворящей силы (шакти) [инд. мифол.].

Ламии — ночные призраки в образе женщин, высасывающие кровь из мужчин [мифол.].

Ламия — возлюбленная Зевса, превращенная Герой в чудовище [мифол.].

Лаодика 1 — самая красивая из дочерей Приама, последнего царя Трои [мифол.].

Лаодика 2 — провинция Аморийской империи (население — 5 млн. чел. / 305 делегатов в Плебсию).

Латона (Лето) — богиня, мать Аполлона и Артемиды, олицетворение всепобеждающей материнской любви [мифол.].

Легион 1 — основное подразделение римской армии (5—10 тысяч человек).

Легион 2 — основное войсковое соединение численностью 12 тысяч человек, 10 преторий. Командир — генерал-легат.

Легионеры — воины аморийской императорской армии.

Леонтий Фортунат (18 г. до н.э. — 5 г. н.э.) — пятый сын Фортуната-Основателя, аморийский военачальник.

Леонтины — аморийская княжеская династия, потомки Леонтия Фортуната.

Лернейские топи — болото на границе Метиды, Стимфалии и Батуту.

Лестригоны 1 — племя великанов-людоедов, известное по «Одиссее» Гомера.

Лестригоны 2 — чернокожие жители страны в центре Экваториальной Африки, к югу-западу от Эфиопии. Отличаются очень высоким ростом, людоеды.

Лета — река забвения в царстве мертвых (Аиде) [мифол.].

Ливия 1 — египетская царевна [мифол.].

Ливия 2 (Либия) — древнее название африканского материка.

Ливия 3 — провинция Аморийской империи (население — 3 млн. чел. / 250 делегатов в Плебсию).

Ликаон 1— царь Аркадии, прогневавший Зевса и превращенный в волка [мифол.].

Ликаон 2— у аморийцев волк-мутант (кабир).

Локи — бог, олицетворяющий хитрость и коварство, антипод Вотана и Донара [сев. мифол.].

Лот — племянник Авраама, предводитель еврейского народа. Жена Лота происходила родом из города Содома; когда Бог изничтожал Содом, она обернулась, чтобы посмотреть, и превратилась в соляной столб. В дальнейшем, с целью продолжения рода, вступил в кровосмесительную связь с собственными дочерями [евр. мифол.].

Лузитания — Португалия; экзархаты Аморийской империи.

Маат 1 — у египтян богиня порядка, истины и справедливости, изображалась в облике парящей над землей птицы.

Маат 2 — большая река, составляющая юго-западную границу Амории, вытекает из озера Несс; образовалась вследствие Катаклизма.

Магнаты — обогатившиеся плебеи: крупные торговцы, финансисты, промышленники и т. п.

Майордом — управляющий дворца.

Макария Фортуната (23 г. до н.э. — 10 г. н.э.) — четвертая дочь Фортуната-Основателя, первая женщина-жрица (иерисса) аватарианской веры, понтифик Курии в 9 г.

Максимины — аморийская княжеская династия, потомки Милиссы Фортунаты.

Маркианство — ересь, названная по имени Марка Ульпина, основателя и главного идеолога. Провозглашает Творца-Пантократора единым и единственным Богом, отрицает существование богов-аватаров и божественность императора-августа. Приверженцы ереси, маркианцы, отлучены от Содружества и объявлены в Аморийской империи наиболее опасными государственными преступниками.

Марс — см. Арей.

Марсий I Фортунат (27 г. до н.э. — 38 г. н.э.) — сын Фортуната-Основателя, близнец Арея I, аморийский политик и военачальник, император-август в 27—28 гг.

Марцеллины — аморийская княжеская династия, потомки Петрея Фортуната.

Массилия — совр. Марсель.

Маурия («земля темнокожих») — Центральная Африка.

Мафдет — богиня-мстительница, воплощалась в облике гепарда, иногда отождествлялась с Немезидой [егип. мифол.].

Мегера — одна из трех эриний, мерзкая старуха с длинным языком, волосами-змеям, с бичом и факелом [мифол.]; 2) злая и сварливая женщина [перен.].

Медея — внучка бога Гелиоса и дочь царя Колхиды Ээта, волшебница, жрица Гекаты, помогавшая Ясону добыть золотое руно, бежала с ним; в дальнейшем, отвергнутая Ясоном, жестоко отомстила ему, бежала в Афины, где стала женой царя Эгея; после появления Тесея вернулась в Колхиду, возвратила отца к власти и стала править вместе с ним. Яркий образ Медеи стал нарицательным для обозначения обольстительной, умной, любящей, но и коварной, мстительной, жестокой женщины [мифол.].

Медиолан — совр. Милан.

Мемнон — столица провинции Метида и священная столица Аморийской империи, иначе теополис (200 тыс. чел. согласно оценкам, точной статистики нет).

Менелай — участник Троянской войны, царь Спарты, муж Елены Прекрасной; организовал поход под Трою, чтобы вернуть Елену, бежавшую с Парисом [мифол.].

Ментат — человек с экстрасенсорными способностями.

Ментор — друг Одиссея, наставник его сына Телемаха [мифол.].

Мера — один метр.

Месопотамия — Ирак.

Мессина — совр. Мессана (город на Сицилии).

Метида 1 (Мента) — богиня мудрости, первая жена Зевса и мать Афины [мифол.].

Метида 2 — самая большая по площади и самая закрытая провинция Аморийской империи (население — 1 млн. чел. / 60 делегатов в Плебсию). В Метиде расположены главные культовые сооружения аватарианской веры, важнейшие духовные и научные центры, а также плато Эриманф и пустыня Текену, где проводятся испытания самого мощного и разрушительного энергетического оружия.

Микадо — у аморийцев именование нихонского (японского) императора

Миклагард («Великий Город») — название Темисии у северных варваров.

Милисса Фортуната (20 г. до н.э. — 49 г. н.э.) — пятая дочь Фортуната-Основателя, аморийская военачальница.

Милиссины — аморийская княжеская династия, потомки Милиссы Фортунаты.

Милисы — стражи порядка.

Минерва — см. Афина.

Минос — сын Зевса и Европы, отец Ариадны и Федры, могущественный царь Крита; после смерти — судья в Аиде, наряду с Радамантом и Эаком [мифол.].

Миртойское море— часть Средиземного моря между Пелопоннесом и Критом.

Мнемосина — богиня памяти, мать муз [мифол.].

Мобиль — транспортное средство, приводимое в движение пропеллерами.

Мом — божество злословия и насмешки [мифол.].

Монтеон — святилище, посвященное какому-то одному из богов-аватаров, в отличие от пантеона, который посвящен всем 12 аватарам.

Мопс — сын Аполлона, великий прорицатель [мифол.].

Морфей — сын бога сна Гипноса, бог сновидений [мифол.].

Музы — дочери Зевса и Мнемосины, богини-покровительницы наук и искусств: Евтерпа — лирической поэзии, Клио — истории, Талия — комедии, Мельпомена — трагедии, Терпсихора — танцев, Эрато — любовной поэзии, Полигимния — гимнов, Урания — астрономии, Каллиопа — эпической поэзии [мифол.]; аморийцы выделяют ещё трех муз: Каиссу — музу шахмат, Глиптию — музу рукотворчества (живописи, зодчества и ювелирного искусства), Политию — музу политики.

Мусагет («водитель муз») — эпитет Аполлона как покровителя искусств [мифол.].

Мут — горная гряда на севере провинции Метида.

Мьёльнир — волшебный молот Донара [сев. мифол.].

Нагини — прекрасные жены нагов, мудрых змеелюдей [инд. мифол.].

Нарбонна 1 (Нарбон) — античное поселение на юго-западе Галлии.

Нарбонна 2 — столица государства нарбоннских галлов.

Наяды — нимфы (духи) рек, ручьев и озер.

Немезида (Немесида, Адрастея) — богиня возмездия, карающая за нарушение общественных и моральных норм [мифол.].

Немейский лев 1 — чудовищный зверь, убитый Гераклом; шкуру льва, обладавшую исключительной прочностью, Геракл использовал как панцирь, щит и плащ [мифол.].

Немейский лев 2 (сехмут) — у аморийцев лев-мутант, из шкуры которого производят военное снаряжение.

Неоптолем (Пирр — «рыжий») — сын Ахилла, участник последнего этапа Троянской войны; при разорении Трои проявил крайнюю жестокость; убийца старого царя Приама [мифол.].

Неофит — варвар, признавший Учение Аватаров и перешедший в Содружество.

Несс 1 — коварный кентавр, перевозчик через реку Эвен, пытавшийся овладеть женой Геракла Деянирой [мифол.].

Несс 2 — озеро Чад; расположено на границе Сиренаики и Батуту.

Нестор — 1) внук Посейдона, царь Пилоса, участник Троянской войны, старец, славящийся мудростью, житейским опытом и красноречием [мифол.]; 2) мудрый старик [перен.].

Нефтида (Нефтис) — богиня, жена и сестра Сета, сестра Осириса и Исиды [егип. мифол.].

Нефтис — столица провинции Ливия (1 млн. чел.).

Нехбет — богиня царской власти, олицетворявшая могущество фараона, изображалась с хохолком коршуна на голове [егип. мифол.].

Нецесситата (Ананке) — олицетворение неизбежности, неотвратимости судьбы [мифол.].

Нидхогг — дракон, грызущий корни волшебного ясеня Иггдрасиль [сев. мифол.].

Нихон — Япония.

Новый Город — часть города Мемнона, расположенная в пещерах под Священным Городом.

Норны — божества судьбы, аналогичные мойрам (паркам) античности [сев. мифол.].

Нортумбрия — герцогство в Британии.

Нума Помпилий — второй римский царь, мудрый и справедливый человек.

Обол 1 — 1) мелкая монета в Греции; 2) мера массы.

Обол 2 — аморийская монета. Монеты в 1 обол (1 грамм), 5 оболов (5 г), 10 оболов (10 г) чеканятся из медно-цинкового сплава, монеты в 20 (2 г), 50 (5 г), 100 (10 г) и 500 (50 г) оболов — из медно-никелевого. 1000 оболов приравниваются к одному денарию, 10000 оболов — к одному солиду. Обол примерно соответствует 2 копейкам.

Обол 3 — у аморийцев мера массы, равная одному грамму.

Овидий Назон — римский поэт, автор «Метаморфоз» и «Скорбных элегий».

Огиг — мифический древний царь; отсюда выражение: «В Огигиев век» (в глубокой древности) и название острова нимфы Каллипсо, пленившей Одиссея, — Огигия [мифол.]. См. также Эрехтей.

Одиссей (Улисс) — известнейший греческий герой, царь Итаки, участник Троянской войны, прославился умом, хитростью, изворотливостью и отвагой. Десятилетнее путешествие Одиссея из Трои домой стало нарицательным для обозначения тяжелых испытаний, выпадающих на долю смертных [мифол.].

Ойкумена — весь Обитаемый Мир.

Омфал 1 (Омфалос) — у греков священный камень, «пуп Земли».

Омфал 2 — горы на границе провинций Ливия и Метида.

Орден 1 — знак отличия, государственная награда.

Орден 2 — объединение иереев, посвященных какому-либо из двенадцати богов-аватаров (например, Орден Феникса объединяет всех иереев этого аватара).

Оркус 1 — царство мертвых и бог-властелин этого царства [рим. мифол.].

Оркус 2 — город в провинции Персефона, центр добычи камня и руды, крупнейшая резервация рабов (50 тыс. свободных жителей, более миллиона рабов).

Осирис — сын Геба и Нут, брат и супруг Исиды, брат Сета и Нефтиды, отец Гора, бог умирающей и воскресающей природы, покровитель и судья мертвых [егип. мифол.]; «сон Осириса» — смерть.

Острака — глиняный черепок, на котором древние греки писали имя изгоняемого политика; отсюда «остракизм» [ист.].

Отур — брат Фафнира и Регина, убитый Локи; смерть Отура послужила толчком к истории с «проклятым» золотом нибелунгов [сев. мифол.].

Офелет — царевич, погибший ребенком, провозвестник неудачи похода «семерых против Фив» (Архемор) [мифол.].

Палатин 1 — один из семи холмов Рима, место расположения главных дворцов города.

Палатин 2 — принятое у аморийцев именование холма, на котором стоит Палатинский дворец.

Палатинский дворец (Палатиум, Пирамида) — Большой Императорский дворец в Темисии, главная официальная резиденция императора-августа аморийцев.

Палатины — личная стража императора-августа.

Палла — римская верхняя женская одежда, прямоугольный кусок ткани, различными способами драпировавшийся на фигуре.

Панорм — совр. Палермо (город на Сицилии).

Пантеон 1 — у римлян храм всех богов.

Пантеон 2 (в Темисии) — главное культовое сооружение двенадцати богов-аватаров, резиденция Консистории и Курии. Также пантеонами называются культовые сооружения, посвященные всем аватарам, в других городах Ойкумены.

Пантикапей — греческая колония в Тавриде (Крыму), затем столица Боспорского царства.

Парис (Александр) — 1) сын царя Трои Приама, присудивший «яблоко раздора» Афродите и похитивший Елену Прекрасную, виновник Троянской войны; убийца Ахилла [мифол.]; 2) сластолюбивый красавец [перен.].

Патрисианский корпус — элитные войска аморийской императорской армии, состоит исключительно из патрисов-добровольцев.

Патрисиарий — дворец в Темисии, резиденция Сената Империи.

Патрисы — чистокровные потомки пришельцев-аморийцев, покоривших коренное население нынешней Амории, аморийская аристократия.

Пафосской веры сын — поклонник женщин; в античные времена город Пафос на острове Крит был центром культа Афродиты [ист., перен.].

Пегас — аватар в облике коня с лебедиными крыльями. Шестой символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Добро. Сущность — Творчество. Возраст — с двадцати четырех до тридцати шести лет: цветение. Месяц — июль. Годы — …1770, 1782, 1794… Космическое тело (планета) — Марс. Цвет — красный. Элемент — железо. Драгоценный камень — рубин. Стихия — высшая: Астрал. Качества — свобода, красота, влюбчивость, терпимость, внушаемость, изнеженность. Профессии и занятия — люди искусства: писатели, учителя, артисты; бездельники. Отрасль — культура и искусства. Провинция — Гелика, столица — Анукис. Экстрасенсорная способность — сверхчувствительность.

Пелей — сын Эака, греческий герой, победивший Фетиду в поединке и ставший её мужем; на их свадьбу и было подброшено «яблоко раздора»; отец Ахилла [мифол.].

Пелерина — накидка на плечи, немного не доходящая до пояса.

Пелий (Пелиас) — царь Иолка, брат Эсона, незаконно отнявший у него престол; отправил племянника Ясона в поход за золотым руном; по возвращении аргонавтов убит Медеей [мифол.].

Пенфесилея — царица воинственных амазонок, принявшая участие в битве за Трою на стороне защитников города; убита Ахиллом [мифол.].

Персефона 1 (Прозерпина) — дочь Зевса и Деметры, жена Аида, царица царства мертвых [мифол.].

Персефона 2 — провинция Аморийской империи (население — 500 тыс. чел. / 40 делегатов в Плебсию).

Персефополь — столица провинции Персефона (250 тыс. чел.).

Персия — Иран.

Петрей Фортунат (23 г. до н.э. — 31 г. н.э.) — третий сын Фортунат-Основателя, аморийский политик, первый принцепс Сената Империи (с 14 г.).

Петрины — аморийская княжеская династия, потомки Петрея Фортуната.

Пигмалион — 1) царь Кипра, влюбившийся в созданную им статую нимфы Галатеи. Богиня Афродита оживила статую, и Галатея стала его женой [мифол.]; 2) человек, влюбленный в своё творение [перен.].

Пирам — юноша, романтически влюбленный в Фисбу; думая, что любимую растерзала львица, покончил с собой; Фисба также поразила себя, не желая жить без Пирама [мифол.].

Пирей 1 — порт города-государства Афины.

Пирей 2 — у аморийцев остров на озере Феб, крупнейший транспортный узел Темисии, порт для кораблей, субмарин и экранопланов, аэропорт, вокзал.

Пирифлегетон — огненная река в царстве Аида [мифол.].

Пифия 1 — жрица-прорицательница оракула Аполлона в Дельфах.

Пифия 2 — река в Стимфалии и Эридее, впадает в озеро Феб.

Пифон 1 — порождение Геи, змей, побежденный Аполлоном [мифол.].

Пифон 2 — столица провинции Стимфалия (200 тыс. чел.).

Плавт, Тит Макций — римский комедиограф, автор комедий «Ослы», «Горшок», «Хвастливый воин».

Плебеи 1 — 1) свободное население Рима; 2) простолюдины.

Плебеи 2 — основное население нынешней Амории, потомки туземцев, покоренных патрисами (пришельцами-аморийцами), в узком смысле — народ Империи.

Плебсия — народное собрание, орган представительства плебеев.

Плеядовы острова — Канарские острова.

Поликсена — дочь Приама и Гекубы, обещанная в жены Ахиллу; после разгрома Трои принесена Неоптолемом в жертву духу отца [мифол.].

Полифем — 1) сын Посейдона, циклоп (одноглазый), ослепленный Одиссеем [мифол.]; 2) свирепый, но глупый великан [перен.].

Понт Эвксинский — Черное море.

Понтифик 1 — у римлян член высшей жреческой коллегии.

Понтифик 2 — руководитель Курии, лицо, осуществляющее от имени августа исполнение его обязанностей в качестве главы духовной и судебной власти.

Посейдон (Гиппий, Нептун) — бог-повелитель морей, сын Крона и Реи, «колебатель земли» (Энносигей) [мифол.].

Преторий — тюрьма.

Претория — войсковое соединение численностью 1200 человек, две когорты. Командир — претор.

Префект — у аморийцев: 1) наместник округа в пределах губернаторства или градоначальник; 2) генерал-префект.

Приамиды — дети последнего царя Трои Приама: Гектор, Парис, Деифоб, Гелен, Полидор, Полит, Кассандра, Лаодика, Поликсена и другие — всего пятьдесят сыновей и двенадцать дочерей [мифол.].

Принцепс 1 — «первый среди равных» в римском сенате, титул Августа.

Принцепс 2 — выборный глава Сената Аморийской империи.

Прометей — 1) титан, похитивший с Олимпа огонь и передавший его людям; за это по приказу Зевса был прикован к скале и обречен на постоянные муки: прилетавший каждый день орел клевал его печень, которая вновь отрастала за ночь; освобожден Гераклом. Через своего сына Девкалиона, «первого человека», Прометей также считается основателем расы людей [мифол.]; 2) человек исключительного мужества [перен.].

Пропонтида (Фракийское море) — Мраморное море.

Проэдр — высший воинский чин, примерно соответствующий генералу армии.

Псалтирион — у аморийцев струнно-щипковый инструмент, аналог гуслей.

Психея (Психе) — возлюбленная Амура (Эрота), олицетворение человеческой души [мифол.].

Рагнарёк — гибель всего мира, которая должна произойти вследствие последней битвы богов и героев с чудовищами [сев. мифол.].

Рагор — столица провинции Лаодика (1 млн. чел.).

Радамант — сын Зевса и Европы, законодатель на Крите; после смерти — судья в Аиде, наряду с Миносом и Эаком [мифол.].

Регин — брат Отура и Фафнира, воспитатель Сигурда (Зигфрида).

Регинлейв 1 — одна из валькирий [мифол.].

Регинлейв 2 — поле брани близ Нарбонны.

Ригведа — первая и главная часть «Вед», собрание индуистских религиозно-философских догм и гимнов.

Родан — река Рона; протекает по территории Галлии.

Ростра — трибуна для ораторов на форуме.

Саламандра — аватар в облике человекообразной ящерицы среди языков пламени. Третий символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Добро. Сущность — Преодоление (Очищение). Возраст — с восьми до двенадцати лет: ученичество. Месяц — апрель. Годы — …1767, 1779, 1791… Космическое тело (планета) — Меркурий. Цвет — огненный (оранжевый, рыжий). Элемент — ртуть. Драгоценный камень — янтарь. Стихия — первичная: Огонь. Качества — целомудрие, набожность, добродетельность, храбрость, усердие. Профессии и занятия — ремесленники, рабочие; заговорщики, подстрекатели, поджигатели. Отрасль — ремесла (промышленность). Провинция — Ливия, столица — Нефтис. Экстрасенсорная способность — способность не гореть в огне.

Салмоней — царь Фессалии, выдававший себя за Зевса, разъезжая на колеснице и подражая грому звоном металлических листов, а молниям — с помощью факелов; за это убит Зевсом [мифол.].

Самниты — см. Кавдинское ущелье.

Санскрит — литературный древнеиндийский, а также разговорный язык.

Сапфировый дворец (Сафайрос) — официальная резиденция Дома Фортунатов на острове Сафайрос.

Сафайрос — остров на озере Феб близ Темисии.

Сафо (Сапфо) — великая греческая поэтесса.

Светоний, Гай Транквилл — выдающийся римский историк, автор «Жизни двенадцати цезарей».

Священный Город — часть города Мемнона, расположенная в толще Хрустальной Горы и вокруг нее.

Северный (Склавинский) океан — Северный Ледовитый океан.

Секвана — река Сена (в Галлии).

Селена — 1) богиня, сестра Гелиоса-Солнца и Эос-Зари, олицетворение луны [мифол.]; 2) спутник Земли Луна.

Семела (Тиона) — возлюбленная Зевса, мать Диониса, которого родила от страха, когда царь богов явился ей в олимпийской колеснице, в ореоле из молний, сопровождаемый раскатами грома [мифол.].

Сенатор 1 — член римского сената.

Сенатор 2 — глава или представитель княжеского рода, член Сената Империи.

Сенектута — богиня старости [рим. мифол.].

Сет — сын Геба и Нут, брат Осириса, Исиды и Нефтиды, бог пустынь и чужих стран, олицетворение зла [егип. мифол.].

Сехмет (Сохмет) — богиня-львица, покровительница фараона, его воинов, а также целителей [егип. мифол.].

Сехмут — см. Немейский лев 2.

Сиа 1 — богиня познания и мудрости [егип. мифол.].

Сиа 2 — у аморийцев языке патрисов (нобилей), разработанный дочерью Фортуната Гермионой.

Сивилла Кумкая — 1) создательница «Сивиллиных книг», сборника изречений и предсказаний, служившего римским жрецам для официальных гаданий [ист.]; 2) великая прорицательница [перен.].

Сигурд (Зигфрид) — великий герой, победитель дракона Фафнира, затем обладатель клада нибелунгов и возлюбленный валькирии Брунхильды [сев. мифол.].

Сизиф (Сисиф) — сын Эола, царь Коринфа; перехитрив богов, дважды избежал смерти и был приговорен за это вечно вкатывать в подземном мире на гору камень, который, достигнув вершины, скатывался обратно [мифол.]. Отсюда «Сизифов труд» — тяжелая бесплодная работа.

Сильфиды — нимфы (духи) воздуха [мифол.].

Симплициссимус — аватар в облике существа с телом петуха, мелкой змеиной чешуей, орлиными лапами, когтями и клювом, крыльями летучей мыши и длинным змеиным хвостом, скрученным «мертвой» петлей и раздвоенным на конце в форме наконечника боевого копья. Одиннадцатый — и последний — символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, олицетворение гибели всего живого. Характер — Зло. Сущность — Смерть (Крах). Возраст — с восьмидесяти четырех до девяноста шести лет: дряхлость. Месяц — декабрь. Годы — …1775, 1787, 1799… Космическое тело (звезда) — Немезида. Цвет — черный. Элемент — сера. Драгоценный камень — агат, черный оникс. Стихия — производная: Молния. Качества — воинственность, зависть, суеверие, безрассудство, жестокость. Профессии и занятия — воины, охотники; убийцы. Отрасль — военное дело. Провинция — Стимфалия, столица — Пифон. Экстрасенсорная способность — бессмертие.

Синайский канал — канал, соединяющий Аравийское море с Внутренним.

Синдон 1 — египетская одежда: задрапированный кусок тонкой ткани, обертываемый вокруг бедер поверх мужского калазириса.

Синдон 2 — у аморийцев мужское и женское платье из тонкой ткани, прикрывающее тело от таза до груди и оставляющее открытыми ноги, бедра, руки, плечи и верхнюю часть груди; бывает широким или облегающим, с одной бретелью, с двумя или без бретелей, подпоясанным или свободным.

Сиренаика — провинция Аморийской империи (население — 5 млн. чел. / 330 делегатов в Плебсию).

Сирены 1 — полуптицы-полуженщины, завлекавшие моряков своим пением и губившие их [мифол.].

Сирены 2 — у аморийцев загадочные птицы, обитающие в джунглях Сиренаики, также сводящие людей с ума своим пением; сирен никто не видел, однако счастливцам иногда удаётся найти т.н. перья сирен, которые ценятся аморийцами выше золота и самоцветов.

Сицилийский пролив — пролив между островом Сицилия и Африкой.

Скедия — легкое судно, ладья.

Склавиния — Северная Азия; жители — склавины.

Слейпнир — восьминогий конь Вотана [мифол.].

Смарагд — изумруд.

Совоокая — эпитет Афины, чьи священным животным была сова [мифол.].

Содом и Гоморра — 1) города в Ханаане, жители которых погрязли в распутстве и за это были испепелены божественным огнем; спаслись только Лот и его семья; 2) беспорядок, разврат, хаос [перен.].

Содружество (Священное Содружество) — объединение (~ церковь) приверженцев аватарианской веры, состоит из двенадцати Орденов. Все граждане Амории по рождению и все новообращенные в веру аватаров считаются адептами Содружества.

Солид 1 — римская золотая монета.

Солид 2 — денежная единица Аморийской империи. Чеканится из золота 850 пробы. Вес монеты в 1 солид — 5 грамм. 1 солид равен 10 денариям. Солид примерно соответствует 200 рублям.

Софокл — греческий драматург, автор трагедий «Царь Эдип», «Эдип в Колоне», «Антигона», «Трахинянки», «Электра» и др.

Стентор — греческий воин, участник Троянской войны, который мог крикнуть, как пятьдесят человек одновременно [мифол.].

Стикс — подземная река в царстве мертвых (Аиде); клятва «водами Стикса» считалась священной у олимпийских богов [мифол.].

Стимфалийские горы — горы на границе Стимфалии, Метиды и Батуту.

Стимфалийские птицы 1 — чудовищные птицы, убивавшие людей и животных бронзовыми перьями; уничтожены Гераклом [мифол.].

Стимфалийские птицы 2 — у аморийцев грифы-мутанты, обитающие в Стимфалийских горах.

Стимфалия — провинция Аморийской империи, место ссылки государственных преступников (население — 1 млн. чел. / 47 делегатов в Плебсию).

Стола — римская женская одежда, надеваемая поверх туники.

Стрикс — фантастическая летучая мышь (или птица), кровосос.

Ступа — культовое сооружение буддистов, обычно полусферической или конусообразной формы.

Сулла, Луций Корнелий — римский диктатор, прославившийся своей жестокостью, но отличавшийся верностью данному слову.

Сфинкс — аватар в облике существа с телом льва и головой человека. Восьмой символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, означает богоизбранность, мощь и величие божественной мудрости, неофициально считается «старшим» среди аватаров. Характер — Гармония: между знанием и тайной. Сущность — Величие. Возраст — с сорока восьми до шестидесяти лет: мудрость. Месяц — сентябрь. Годы — …1772, 1784, 1796… Космическое тело (планета) — Сатурн. Цвет — синий. Элемент — свинец. Драгоценный камень — алмаз, нефрит. Стихия — высшая: Мысль. Качества — достоинство, тайна, мудрость, могущество, вечность, прагматизм, дипломатичность, выдержанность. Профессии и занятия — историки, мыслители, дипломаты, прорицатели; шарлатаны. Отрасль — дипломатия. Провинция — Метида, столица — Мемнон. Экстрасенсорная способность — телепатия.

Схенти — набедренная повязка жителей Египта.

Сцилла и Харибда — чудовища, жившие по обеим сторонам узкого пролива (вероятно, Мессинского) и губившие проплывающих между ними мореходов [мифол.].

Таврия — Крым.

Талфибий — участник Троянской войны, вестник царя Агамемнона.

Танат — «Долина Смерти», нагорье в Стимфалии, место ссылки осужденных на смерть патрисов.

Танатос (Танат) — бог смерти [мифол.].

Тантал — сын Зевса, угостивший богов мясом собственного сына Пелопса; за это и другие преступления олимпийцы сурово наказали Тантала: стоя в воде, он не может напиться, в саду не может вкусить плодов, вдобавок на его голову может в любое мгновение упасть скала [мифол.]; отсюда «танталовы муки».

Тартар — самая глубокая часть загробного мира (Аида), место заточения титанов [мифол.]. Отсюда «тартарова бездна», «провалиться в тартарары».

Тацита — у римлян богиня молчания; «жрец Тациты» — глухонемой.

Творец-Пантократор (Вседержитель) — верховный бог у аморийцев, создатель всего сущего.

Тевтония, Кимврия — государства Германии, федераты Амории; жители — тевтоны, кимвры.

Темисия — официальная столица провинции Эридея и всей Аморийской империи, иначе космополис (5 млн. чел.).

Теополис — определение Мемнона, священной столицы Аморийской империи, как «божественного града».

Терсит — участник Троянской войны, самый безобразный, дерзкий и злобный воин среди греков [мифол.].

Тесей (Тезей) — сын Эгея и Эфры, великий греческий герой, победитель чудовища Минотавра и участник множества других известных предприятий, основатель афинского государства [мифол.].

Тефида (Тефис, Тефия, Тифея, Тетис) — титанида, супруга Океана, богиня всех вод, мать океанид и речных нимф [мифол.].

Тефнут 1 — у египтян богиня влаги, жена бога Шу.

Тефнут 2 — река на границе Метиды и Ливии, впадает в реку Шу.

Тиара — у аморийцев императорская корона в форме усеченного конуса.

Тибулл — римский поэт-лирик, создатель «Элегий».

Тиресий — знаменитый слепой прорицатель из Спарты, персонаж троянского и фиванского циклов [сев. мифол.].

Тифон (Титон) — стоглавое огнедышащее чудовище, порождение Геи; победив Тифона, Зевс заточил его на Сицилии, под вулканом Этна [мифол.].

Тихе (Тиха, Фортуна) — 1) богиня случая и судьбы [мифол.]; 2) у аморийцев олицетворение случая, нередко определяющего жизнь человека, всевозможных превратностей слепой судьбы (Фаты), в отличие от Божественного Провидения (Фатума).

Тога — римская мужская верхняя одежда в форме полукруга или эллипса, которую носили свободные граждане.

Тор — см. Донар.

Торквес — здесь: рабский ошейник.

Трибун 1 — 1) у римлян должностное лицо, защитник интересов плебеев; 2) красноречивый оратор [перен.].

Трибун 2 — выборный глава плебейских делегатов.

Троада — см. Илион.

Туника — римская одежда, состоящая из прямоугольных кусков ткани, соединенных между собой боковыми швами, с отверстиями для рук и головы.

Турма 1 — подразделение римской конницы.

Турма 2 — войсковое соединение численностью 60 человек, пять декурий. Командир — турмарион.

Тутмос III — египетский фараон XVIII династии, при котором Новое царство достигло наивысшего расцвета.

Уаджет — богиня-хранительница царской власти, изображалась в облике змеи (урея), обычно на царском шлеме хепереш [егип. мифол.].

Уиса — египетские Фивы, столица страны во времена Нового Царства.

Улисс — см. Одиссей.

Упанишады — «сокровенное знание» — заключительная часть «Вед», собрание религиозно-философских догм индуизма.

Упелянд — верхняя одежда наподобие плаща-пальто, обычно широкая и длинная, с колоколообразными рукавами.

Уран — бог неба, супруг Геи (Земли), отец титанов, циклопов и сторуких; оскоплен и лишен власти младшим сыном Кроном [мифол.].

Урд — источник судеб, омывающий корни волшебного ясеня Иггдрасиль [сев. мифол.].

Усх — у египтян круглое широкое ожерелье, обычно из золотых или украшенных самоцветами пластинок, символ солнца.

Фамир — певец, дерзко вызвавший на состязание самих муз и за это ослепленный ими [мифол.].

Фаросский маяк— в Александрии, одно из т.н. «семи чудес света».

Фата — олицетворение случая, слепой судьбы, в отличие от Божественного Провидения (Фатума).

Фатум — 1) судьба, рок [рим. мифол.]; 2) у аморийцев олицетворение Творца-Пантократора и его Божественного Провидения (Промысла).

Фафнир — брат Отура и Регина, завладевший кладом нибелунгов и превратившийся в дракона; убит Сигурдом [мифол.].

Феб 1 — «блистающий», эпитет бога Аполлона [мифол.].

Феб 2 — у аморийцев большое озеро, на северном берегу которого стоит Темисия — см. карту на форзаце.

Федераты 1 — варварские племена, несшие военную службу на границах римского государства.

Федераты 2 — союзные или вассальные Аморийской империи государства, племена и народы, обитающие, как правило, у её границ.

Фемида (Темис, Юстиция) — дочь Урана и Геи, вторая жена Зевса, богиня правосудия [мифол.].

Феникс — аватар в облике птицы, похожей на орла, в бушующем пламени костра. Двенадцатый — и, одновременно, нулевой, начальный — символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, олицетворение вечного возрождения жизни. Характер — Гармония: между жизнью и смертью. Сущность — Возрождение. Возраст — до одного года, включая внутриутробное развитие плода: младенчество. Месяц — январь. Годы — …1776, 1788, 1800… Космическое тело (звезда) — Гелиос (Солнце). Цвет — золотой (желтый). Элемент — золото. Драгоценный камень — золото, гелиодор. Стихия — производная: Свет. Качества — возрождение, бессмертие, изобретательность, расчетливость, патриотизм. Профессии и занятия — строители, архитекторы, связисты, изобретатели; авантюристы. Отрасль — строительство. Провинция — Илифия, столица — Гелиополь. Экстрасенсорная способность — левитация.

Фенрир — чудовищный волк, сын Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].

Фетида — дочь морского старца Нерея, мать Ахилла; искупав сына в водах реки Стикс, сделала его неуязвимым (кроме пятки, за которую держала) [мифол.].

Фибула — пряжка для скалывания одежды.

Филипп II Македонский — выдающийся военачальник и правитель, объединитель Греции, отец Александа III.

Фортуна — см. Тихе.

Фортуналии 1 (Форс Фортуна) — римские празднества, посвященные богине Фортуне (24 июня).

Фортуналии 2 — пять или шесть (в високосный год) праздничных дней между декабрем старого и январем нового года.

Фортунат (63 г. до н.э. — 12 г. н.э.) — основатель Аморийской империи и аватарианской веры, император-август (2—12 гг.); также «Фортунат» — родовая фамилия царствующих особ.

Фортунаты — члены царствующей династии Аморийской империи (Дома Фортунатов), потомки Береники I.

Форум 1 — у римлян рыночная площадь, центр публичной политической жизни.

Форум 2 — центральная площадь аморийского города. На форуме обычно располагаются пантеон и основные государственные учреждения. Главным считается Форум Темисии, столицы Аморийской империи.

Фригг (Фрия) — богиня-мать, покровительница брака, жена Вотана [сев. мифол.].

Ханаан — Израиль, Палестина, Сирия; федеративная территория Амории.

Хань — Китай, а также китайский язык.

Хаос — 1) беспредельная первобытная масса, из которой образовалось сущее [мифол.]; 2) у аморийцев олицетворение беспорядка, дьявола, сатанинской силы.

Хармион — рабыня египетской царицы Клеопатры VII, остававшаяся верной ей до самого конца и покончившая с собой вслед за царицей.

Харон 1 — перевозчик душ мертвых через реку Ахерон, в царство Аида [мифол.].

Харон 2 — естественный тоннель в Стимфалийских горах, через который протекает река Шу.

Хатхор (Хатор) — богиня неба, покровительница фараонов, а также богиня любви, веселья, музыки; представлялась в облике небесной коровы, прекрасной женщины с рогами коровы, либо богини-львицы [егип. мифол.].

Хатшепсут — египетская царица XVIII династии, правившая страной более двадцати лет и оставившая после себя множество великолепных памятников.

Хель — загробный мир и богиня-хозяйка этого мира, дочь Локи и Ангрбоды [сев. мифол.].

Хельгард — «Город Зла», название Мемнона у северных варваров.

Химера — аватар в облике существа с головой и шеей льва, туловищем козла и хвостом змеи, раздвоенным на конце в форме стрелы. Девятый символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев, наиболее значительный по сферам покровительства, означает забвение, опасность и искушение. Характер — Зло. Сущность — Мираж. Возраст — с шестидесяти до семидесяти двух лет: слабость. Месяц — октябрь. Годы — …1773, 1785, 1797… Космическое тело (планета) — Уран. Цвет — зеленый. Элемент — кислород. Драгоценный камень — изумруд, жадеит. Стихия — высшая: Эфир. Качества — опасность, заблуждение, слабость, хитрость, вероломство, осторожность, злопамятность, беспринципность, вкрадчивость. Профессии и занятия — повара, портные, ювелиры; мошенники. Отрасль — энергетика. Провинция — Сиренаика, столица — Джока. Экстрасенсорная способность — способность обходиться без сна.

Хитон — греческая драпированная одежда, обычно из двух кусков ткани, скрепленных на плечах застежками.

Храм Фатума — главное культовое сооружение аватарианской веры, посвященное Творцу-Пантократора (на Хрустальной Горе в Мемноне).

Хрустальная Гора — одиноко стоящая вершина в Метиде, которую венчает Храм Фатума; единственное в Ойкумене месторождение кристаллов-эфиритов.

Цезарь — 1) Гай Юлий, великий римский политик и военачальник; 2) см. Август Октавиан; 3) титул римского императора; 4) см. Кесарь.

Центурия 1 — подразделение римской армии (100 человек).

Центурия 2 — войсковое соединение численностью 120 человек, две турмы. Командир — центурион.

Цербер — аватар в облике трехглавого пса со змеиным хвостом. Второй символ двенадцатеричной системы счисления аморийцев. Характер — Зло. Сущность — Сопротивление. Возраст — с четырех до восьми лет: отрочество. Месяц — март. Годы — …1766, 1778, 1790… Космическое тело (планета) — Плутон. Цвет — коричневый. Элемент — камень. Драгоценный камень — топаз, гиацинт. Стихия — производная: Металл. Качества — ярость, бдительность, фанатизм, упрямство, бездушие, мстительность. Профессии и занятия — стражники, пограничники; хулиганы. Отрасль — охрана порядка. Провинция — Персефона, столица — Персефополь. Экстрасенсорная способность — ясновидение.

Цинциннат — 1) римский политик, добровольно оставший власть и удалившийся в деревню, чтобы возделывать землю; 2) скромный, доблестный и верный гражданскому долгу муж [перен.].

Шу 1 — у египтян бог ветра и воздуха, сын бога Ра.

Шу 2 — река в Метиде, впадает в реку Маат.

Шудры — у индуистов низшая каста, к которой принадлежали неполноправные земледельцы и ремесленники.

Эак — 1) сын Зевса и Эгины, дед Ахилла, считавшийся благочестивейшим и справедливейшим человеком своего времени; после смерти — судья в Аиде, наряду с Миносом и Радамантом [мифол.]; 2) справедливый человек [перен.].

Эгида 1 — 1) щит Зевса, символ покровительства и гнева богов [мифол.]; 2) щит Афины с изображением головы горгоны Медузы, символ гнева богини-воительницы [мифол.].

Эгида 2 — у аморийцев обозначение покровительства Божественного императора правителю-вассалу.

Эгиох («носитель эгиды») — см. Зевс.

Эдип — царь Фив, случайно убивший собственного отца и женившийся на собственной матери [мифол.].

Эзоп — великий греческий баснописец, раб.

Эйнхерии — души храбрых воинов, павших в битвах, дружина Вотана; обитают в Вальхалле [сев. мифол.].

Экзарх 1 — главный иерей (жрец) в греческом храме.

Экзарх 2 — у аморийцев наместник экзархата (колониального округа).

Экраноплан — летательный аппарат, использующий т.н. «эффект отражения», обычно передвигается над поверхностью воды.

Электра — дочь Агамемнона и Клитемнестры, сестра Ореста, помогавшая ему мстить за убитого матерью отца [мифол.].

Элизиум — «обитель блаженных», праведников, то есть людей, бывших при жизни преданнейшими аколитами Содружества, страна вечного лета и счастья.

Элисса 1 — первое имя финикийской царицы Дидоны, основательницы Карфагена [мифол.].

Элисса 2 — город близ Карфагена, первая столица Аморийской империи, ныне главный город провинции Дорида (500 тыс. чел.).

Эмпус — у аморийцев крокодил-мутант; кожа эмпуса — ценный естественный материал.

Эмпусы (эмпузы) — чудовища, дети и спутники Гекаты; принимая различные образы, нападали на путников и высасывали у них жизненные силы [мифол.].

Эней — сын Анхиза и Афродиты, троянский царевич, герой войны, после гибели Трои заложивший новое царство в Италии; считается родоначальником римского народа [мифол.].

Энносигей — см. Посейдон.

Эос (Аврора) — богиня утренней зари [мифол.].

Эосфор 1 — бог утренней звезды [мифол.].

Эосфор 2 — хребет, отделяющий Аморию от Ханаана, восточная граница Империи

Эпигоны 1 — 1) сыновья героев, участников похода «семерых против Фив», также предпринявшие такой поход и захватившие город; 2) сыновья полководцев Александра Македонского (диадохов), боровшиеся за власть в его империи; 3) последователи кого-либо или чего-либо.

Эпигоны 2 — принятое у аморийцев определение двенадцати детей Фортуната-Основателя.

Эреб — 1) олицетворение мрака [мифол.]; 2) у аморийцев упоминание Эреба считается максимально допустимым в обществе ругательством.

Эрехтей (Эрехтоний) — 1) древний царь Афин, потомок Геи [мифол.]; 2) легендарный персонаж [перен.]. См. также Огиг.

Эрида (Эрис, Дискордия) — богиня раздора и соперничества [мифол.].

Эридан 1 — река на крайнем западе Ойкумены [мифол.].

Эридан 2 — у аморийцев Великий Канал, связывающий озеро Феб с Внутренним морем.

Эридея — центральная провинция Аморийской империи (население — 12 млн. чел. / 1000 делегатов в Плебсию).

Эридов лес — большой лес в провинции Эридея.

Эриманф — плато на северо-западе Метиды.

Эринии (эвмениды, фурии) — богини-мстительницы, родившиеся из крови оскопленного Урана [мифол.].

Эрифила (Эрисила) — жена Амфиарая и мать Алкмеона, предавшая их ради ожерелья и пеплоса Гармонии (1); убита Алкмеоном, отомстившим за смерть отца [мифол.].

Эрот (Эрос, Амур, Купидон) — божество любви, страсти и сводничества [мифол.].

Эсон — царь Иолка, отец героя Ясона [мифол.].

Эфиальт — 1) грек, приведший персидское войско в тыл к спартанцам в битве при Фермопилах; 2) предатель, изменник Родины [перен.].

Эфир 1 — самая легкая часть воздуха, окружающая жилища олимпийских богов [мифол.].

Эфир 2 — у аморийцев таинственный объект на геостационарной орбите (над Храмом Фатума в Мемноне), излучающий «божественную энергию», которая также называется эфир.

Эфириты — кристаллы, используемые для улавливания эфира, добываются в Хрустальной Горе в Мемноне.

Эфирометр — прибор для измерения интенсивности излучения Эфира (2).

Эхнатон (Аменхотеп IV) — египетский фараон XVIII династии, пытавший утвердить почитание единственного бога — Атона (солнца).

Ээт — жестокий царь Колхиды, отец Медеи [мифол.].

Южный (Аравийский) океан — Индийский океан.

Юпитер — см. Зевс.

Юст Фортунат (15 г. до н.э. — 53 г. н.э.) — шестой сын Фортуната-Основателя, аморийский политик, консул-правитель в 13—52 гг. (с перерывами).

Юстины — аморийская княжеская династия, потомки Юста Фортуната.

Ясон — знаменитый греческий герой, вожак аргонавтов, муж Медеи; с её помощью похитил золотое руно; в дальнейшем оставил жену и попытался отнять у неё их детей; умер с горя под обломками корабля «Арго» после их убийства и бегства Медеи [мифол.].

НАСЛЕДНИКИ РИМА. Малотиражное коллекционное издание

Вы ценитель альтернативной истории, политического триллера и психологической драмы?
Хотите украсить свою библиотеку?
Закажите малотиражное коллекционное издание «Наследников Рима» с автографом автора, в твёрдом переплёте и суперобложке. В книгу объёмом 992 страницы вошли романы «Нарбоннский вепрь» и «Боги выбирают сильных» в обновлённых редакциях 2017 года, новый роман «Воскресшие и мстящие», а также множество дополнительных материалов о «Божественном мире» Бориса Толчинского.
Подробнее о цикле: https://boristolchinsky.livejournal.com/71253.html и далее по ссылкам.

Электронная почта автора

Boris.Tolchinsky@Gmail.com

Живой журнал

https://BorisTolchinsky.livejournal.com

Википедия http://ru.PaxDei.wikia.com (в разработке)

Примечания

1
Здесь и далее в скобках указывается год с начала Новой Эры, т.е. признанной имперскими властями даты пришествия богов-аватаров.

2
«Так, и именно так!» (лат.)

3
«Рукоплещите, друзья, комедия окончена: свершилось!» (лат.)

4
«Отойди от меня, Сатана!» (лат.)

5
«О, святая простота!» (лат.)

6
«Берегись его, римлянин!» (лат.)

7
По-латыни фамилия «Юстин» пишется так: «Justinus».

8
«Змея» — любимая игра патрисианской знати. Игральная доска имела вид змеи, свернувшейся кольцами. «Кольца» и были отдельными клетками. Выигравшим считался тот, кто первым проведет свою фишку от хвоста к голове змеи, то есть от края доски к её центру. Игра в «змею» известна со времен египетских фараонов.

9
«Я Дав, а не Эдип» (лат.) Дав — персонаж из комедии римского поэта Теренция, притворяющийся глупцом; Эдип, сын Лая, — будущий царь Фив, разгадавший загадку Сфинкса (мифол).

10
«Сила, лишенная разума, рушится от своей громадности сама собой» (лат.)

11
«Итак, разделяй, чтобы властвовать?» (лат.)

12
«Раболепное стадо» (лат.)

13
«Да возникнет из наших костей какой-нибудь мститель» (лат.)

14
Здесь — «Изученный Мир» (лат.)

15
«Старший Бог» (лат.)

16
«Младших Богов» (лат.)

17
«Выскобленная доска» (лат.), т.е. чистая доска для писания стилом, в переносном смысле — человек, не обремененный знаниями, но готовый к их восприятию.

18
Слова Зевса о Диомеде, напавшем на Афродиту.

19
Слова Елены Прекрасной об Одиссее.

20
«Кому выгодно?» (лат.)

21
«Белизну, сверкающую чище Паросского мрамора» (лат.)

22
Латинское имя Марк означает «старый».

23
«Приятно получить похвалу от человека, достойного похвалы» (лат.)

24
«Вы честный и разумный муж» (лат.)

25
«Я клялся языком, ум мой не клялся» (лат.)

26
«Как было сказано» (лат.)

27
«Человек, стоящий три обола» (лат.), т.е. ничтожный человек.

28
«Вот женщина!» (лат.)

29
Князь Корнелий намекает дочери на то, что отцом Гебы был сам Громовержец Зевс (Юпитер).

30
«Жизнь без свободы — ничто» (лат.)

31
«Жалкое зрелище — старый солдат» (лат.)

32
«Содружество на всю жизнь» (лат.), т.е. любовь на вечные времена, до самой смерти — древнеримская брачная формула.

33
Палаты Сфинкса — один из двенадцати секторов в Большом Квиринальском дворце. Палаты Сфинкса являются официальной резиденцией имперского министерства колоний (т.е. иностранных дел); своё название получили от аватара Сфинкса, который считается покровителем дипломатии.

34
«Достойная парочка» (лат.)

35
«О, времена! О, нравы!» (лат.)

36
«Тихе» — у аморийцев олицетворение случая, нередко определяющего жизнь человека, всевозможных превратностей слепой судьбы (Фаты), в отличие от Божественного Провидения (Фатума).

37
«Гиппократово лицо», т.е. лицо, отмеченное печатью смерти (лат.)

38
«Грязное стадо!» (лат.), т.е. дикая, необузданная толпа.

39
«Одной рукой даст он широкую дорогу свободе» (лат.)

40
«Они прожили» (лат.) — старинная римская формула смерти.

41
«Яды?» (лат.)

42
«Бессмысленный вопрос!..» (лат.)

43
Игра слов: в переводе с латыни «gallus» — «петух».

44
«Пусть сапожник судит не выше сапог» (лат.)

45
В данном случае обол — не монета, а мера массы, соответствующая одному грамму.

46
«Ворон прощают, голубей наказывают» (лат.) — поговорка: что сходит с рук ворам, за то воришек бьют.

47
«У смертного одра» (лат.)

48
«Естественное право на возмездие» (лат.)

49
«Нерв вещей» (лат.), т.е. самое главное.

50
«Хвастливый воин — хвастливый осел» (лат.)

51
«Например» (лат.)

52
«Формально» (лат.)

53
«Для устрашения» (лат.)

54
«Будь здоров и люби меня» (лат.)

55
«Формально, для видимости» (лат.)

56
В Год Симплициссимуса архонт, то есть наместник, имперской провинции Стимфалия становится первым архонтом и занимает место в Консистории.

57
Т.е. бог любви.

58
«Будь здоров» (лат.)

59
Психея — возлюбленная Эрота.

60
Т.е. назначен министром охраны порядка (внутренних дел).

61
«Временный» (лат.); здесь — «временно исполняющая обязанности».

62
«На самом деле» (лат.)

63
«Харизма» (греч.) — «подарок, дар».

64
Здесь — «Центр Вселенной» (лат.); имеется в виду Мемнон, священная столица Аморийской империи.

65
«Так было угодно слепой судьбе» (лат.)

66
«Конец» (лат.)

67
«Некоторые блюда удаются меньше» (лат.)

68
«Почести изменяют нравы» (лат.)

69
«Полное отпущение грехов» (лат.)

70
«И ты, Брут!» (лат.) — слова, обращенные умирающим Цезарем к вождю заговорщиков.

71
«Говорят, что в чужом деле люди видят больше, чем в своем собственном!» (лат.)

72
«Видимо, судя по его предыдущей жизни» (лат.) — обвинительный аргумент в римском праве.

73
«Угорь он — выскользнет» (лат.)

74
«Для умного сказано достаточно» (лат.)

75
Здесь и далее для краткости термины приводятся в мужском роде, однако они справедливы в том же значении и для женского рода, например: август — августа, архонт — архонтесса, и т. д. Полный текст романа можно приобрести на его странице в Ридеро: https://ridero.ru/books/narbonnskii_vepr/.

Комментарии: 1, последний от 23/10/2019.

Обновлено: 28/01/2018. 963k. Статистика.

Роман: Альт.история

Связаться с программистом сайта.

Толчинский Борис Аркадьевич Книга первая. Нарбоннский вепрь (в новой редакции 2017 года)

Нарбоннский вепрь

Annotation

Нарбоннский вепрь Первая книга трилогии «Наследники Рима» в новой редакции 2017 года Борис Толчинский

Благодарности

Краткая экспозиция

Часть I. Мир

Глава первая, из которой видно, что далеко не всякий варвар мечтает преклонить колени у трона Божественного императора

* * *

Глава вторая, в которой недавние противники Империи выбирают себе небесных покровителей и пытаются понять, что творят

* * *

Глава третья, где непорочная душа оказывается в объятиях искусного обольщения

* * *

* * *

* * *

Глава четвёртая, в которой дочь первого министра Империи раскрывается перед варваром с неожиданной стороны

* * *

Глава пятая, в которой появляются нахальные плебеи и зловещие еретики

* * *

* * *

* * *

Глава шестая, в которой наследник нарбоннского престола совершает поступок, способный прийти в голову только сыну варварского вождя

* * *

Из дневниковых записей Януария Ульпина

Глава седьмая, из которой становится понятно, как устраивают свои дела правители аморийского государства

* * *

***

Глава восьмая, в которой благородный варвар решается поднять руку на женщину, а светлейший князь делает долгожданный подарок своей любимой дочери

* * *

Глава девятая, в которой герцог Нарбоннский, наконец, разбирается, кто ему сын и кто — друг

* * *

* * *

Интерлюдия первая, в которой сенатор и его племянница подводят промежуточный итог своим интригам

Часть II. Мятеж

Глава десятая, в которой принц Нарбоннский встречает живых покойников, а затем выбирает между ними и собственным отцом

* * *

***

Глава одиннадцатая, в которой узник подземной темницы принимает неожиданных посетителей

Из дневниковых записей Януария Ульпина

* * *

Глава двенадцатая, в которой высокий гость из метрополии пытается распутать нарбоннский «гордиев узел»

* * *

Глава тринадцатая, в которой министр колоний Аморийской империи, как Цезарь, переходит Рубикон и сжигает за собой мосты

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

Глава четырнадцатая, в которой приговорённый к смерти принц готовится предстать перед Вотаном, а вместо этого встречает сына его Донара

* * *

Из дневниковых записей Януария Ульпина

* * *

148-й Год Кракена (1786)

19 апреля, Галлия, Нарбонна, дворец герцога

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

* * *

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Глава пятнадцатая, в которой принцу разъясняют суть послания его отца

* * *

Письмо: герцог Крун Нарбоннский — принцу Варгу, в замок Эльсинор

* * *

Из дневниковых записей Януария Ульпина

Глава шестнадцатая, или Vixerunt40

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

Глава семнадцатая, в которой читатель убеждается, что умные люди имеют обыкновение мыслить одинаково

* * *

Глава восемнадцатая, из которой видно, каким образом аморийцы и варвары иногда воюют друг с другом

* * *

Из воспоминаний Софии Юстины

* * *

Из «Походных записок» рыцаря Ромуальда

Интерлюдия вторая, в которой наши герои понимают, что не всё ещё потеряно, и заглядывают в будущее

* * *

Из дневниковых записей Януария Ульпина

Словарь имён и названий

НАСЛЕДНИКИ РИМА. Малотиражное коллекционное издание

Толчинский Борис Аркадьевич
Книга первая. Нарбоннский вепрь (в новой редакции 2017 года)

Глава шестнадцатая, или Vixerunt⁴⁰