Сейчас, когда я пишу эти строки, мне уже под шестьдесят. Из-за кризиса остановилась работа над фильмом "Письма Рождественского Деда", по письмам Толкина своим детям, и у меня появилось время закончить эту начатую несколько лет назад автобиографическую повесть. Писал я её урывками, когда появлялись "окна" в работе. Некоторые главы написаны лет семь назад, некоторые позже, поэтому при чтении может появиться ощущение, что их писали разные люди. Ведь мы, хочешь, не хочешь, с годами меняемся.
Странная раздвоенность, надеюсь, без шизофренической основы имеется в моём сознании, а точнее - в отношении к моей жизни в Баку. С одной стороны я в первой половине своей жизни в полной мере пожинал плоды советской национальной политики и вдоволь хлебнул горя, с другой - мне до сих пор снится этот прекраснейший город у моря, и когда я встречаю земляков, во мне поднимается глубокая тёплая волна, так, что даже в горле першит. А чувства, охватывающие меня, когда я вижу пожилых азербайджанок, сродни любви, которую люди испытывают к кому-то бесконечно близкому и родному. Этому имеется множество объяснений, о которых я поведаю позже.
Советская национальная политика заключалась в том, что во всех союзных республиках (кроме Российской Федерации) представителям титульной нации данной республики отдавалось предпочтение при поступлении в ВУЗ, на работу и создавались условия для карьерного роста. Это делалось для того чтобы поднялся культурный уровень местного населения и они научились сами руководить предприятиями, вузами, колхозами и вообще всей своей республикой. И они научились, что и привело к развалу СССР.
Имена и фамилии многих героев повести я изменил на созвучные, но некоторые сохранил, за что они, надеюсь, не будут на меня в обиде.
Я постараюсь быть искренним. Это, наверное, приведёт к субъективизму, но единственное, что может меня подвести в моём стремлении к правде - это моя память. Она окрашивает воспоминания юности в розовые тона, поскольку так уж устроен человек, что о многом плохом он, со временем, к счастью, забывает...
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
БАКУ И БАКИНЦЫ.
ЗАГУЛЬБА.
Загульба находится в северной части Апшерона, недалеко от селения Бузовны, славящегося наиболее чистой в окрестностях Баку водой. Я имею в виду морскую воду, поскольку на ближайших к столице Азербайджана пляжах бриз часто подгонял к берегу мазут с бесчисленных нефтепромыслов Апшерона, что, как вы понимаете, не добавляло наслаждений отдыхающим. А вот в Бузовнах и Загульбе я мазута ни разу не видел. Не исключено, что мне просто везло, хотя тот факт, что в середине прошлого века дача самого Хозяина Азербайджана пятидесятых годов Багирова находилась именно в Загульбе, говорит о многом.
Молодёжь, наверное, уже забыла кто такой Багиров, но те, кто постарше, наверно, сжимаются при упоминании этого имени. Я не раз слышал байки о том, как этот сталинский сатрап лично расстреливал функционеров, не оправдавших его доверия. Возможно, это и впрямь были байки, но, как известно, дыма без огня не бывает, и яблоко от яблони недалеко падает: почему бы наместнику жёсткой центральной власти не следовать её примеру? "Бей своих, чтоб чужие боялись", как пелось в популярной перестроечной песне...
Детский корпус туберкулёзного санатория находился недалеко от крутого обрыва, за которым на чистейший кварцевый песок пляжа накатывались волны седого Хазара. Что песок был кварцевым не уверен, но, по крайней мере, так утверждала моя матушка, которая для того, чтобы "устроить" меня в лучший на всю страну Советов "профильный" санаторий продала своё единственное пальто, чтобы "смазать" нужных людей. Для себя она, а точнее моя бабушка Евдокия Ивановна, сшила пальто из одеяла, привезённого из Западной Украины, где продолжал служить в погранвойсках мой отец. Я очень гордился своим отцом-пограничником, в которого, по словам мамы, стреляли бандиты, но который, после выздоровления, вновь вернулся на границу, чтобы охранять Родину от бесчисленных шпионов и прочих врагов социализма.
Мне было около трёх лет, когда с диагнозом "костный туберкулёз" меня заковали от макушки до пят в гипс и на четыре (четыре!) бесконечно долгих года уложили на зарешечённую металлическую койку, покрашенную наполовину облупившейся белой краской.
Версий о том, что явилось причиной моего заболевания несколько. По главной версии, - вскоре, после того как мы, то есть я и мои родители, переехали в Западную Украину, я упал с лестницы. Дело в том, что пока отец и мать находились на работе, за мной присматривала пожилая хозяйка дома, в котором мы жили. Как выяснилось позднее, она русских, мягко говоря, не любила. Напоминаю: дело происходило в Западной Украине, в конце сороковых годов, когда в лесах Закарпатья не только прятались, но и постреливали в советских солдат и офицеров украинские националисты.
Не щадили они и тех, кто, по их словам, продался москалям. Особенно же они презирали украинцев, женатых на русских женщинах. А ведь моя мама была стопроцентная кацапка, хоть и неплохо "размовляла на украинской мове".
По словам мамы, она не сразу поняла, что хозяйка дома являлась ярой украинской националисткой. Прикинувшись овечкой, эта, добродушная, на первый взгляд, хозяюшка ласково лепетала, встречая дорогих гостей. Пылинки с меня и с моих родителей сдувала. Короче, хорошей актрисой оказалась дамочка, только и выжидавшая момента навредить москалям.
Впрочем, начну по порядку...
В конце войны моя мама работала на складе Бакинского военно-пехотного училища, известного всем бакинцам как "Сальянские казармы". Располагалось училище, представлявшее собой небольшой военный городок, в начале Тбилисского проспекта, недалеко от автовокзала. Курсант этого училища Тищенко Иван Григорьевич, то есть мой будущий отец, был старостой одной из учебных групп. Маме моей, когда она проверяла складскую документацию, понравился подчерк курсанта Тищенко, и, в особенности, его подпись. Так она, ещё не видя моего будущего отца, выделила его среди старост всех групп. А потом выяснилось, что и сам Ваня Тищенко гарным хлопцем оказался. И произошла между ними "химия", как сейчас говорят о взаимной любви с первого взгляда. Через полгода они поженились, а в середине лета 1948 года на свет появился ваш покорный слуга, пишущий эти строки.
Родился я в Баиловском роддоме имени Крупской (Баилово - это рабочий посёлок на юге Баку). Когда мне исполнилось полгода, отца направили служить в Западную Украину, и мы переехали в город Черновцы. Мы - это мама, папа и я. Бабушка и её второй муж Анатолий Иванович остались в Баку.
Первый бабушкин муж, то есть мой родной дед, полного имени которого я, к сожалению, не знаю, пропал в тридцатых годах. Всех его родственников, а возможно и его самого, сослали в Сибирь, после раскулачивания. О нём мама и бабушка упоминали редко, поскольку он, вроде бы, сбежал из мест весьма отдалённых и даже объявлялся раз в Баку. Всё, что я знаю о нём, - его звали Николай. Ведь маму мою звали Вера Николаевна...
Спустя пару лет после переезда в Западную Украину, я начал жаловаться на боли в спине. Хирург по фамилии Блищенко нащупал у меня зарождавшийся горб и поставил диагноз "туберкулёзный спондилит". Лучше всего это заболевание лечили в туберкулёзном санатории, расположенном в Загульбе, поэтому мама вернулась вместе со мной к бабушке, в Баку.
Чтобы не пугать маму светило медицины тех лет профессор Гиндус, осмотревший меня, сказал, что мне придётся полечиться "примерно полгодика". Лечение заключалось в том, что нас, детей, "кололи пенициллином" и в тёплую погоду вывозили на веранду, чтобы мы дышали лечебным морским аэрозолем и впитывали живительный ультрафиолет, рассеянный в целебном воздухе Апшерона. Именем Гиндуса позднее был назван туберкулёзный санаторий, в котором я пролежал не полгода, а более четырёх.
Об этих годах в памяти моей почти ничего не сохранилось. Уж, слишком тягостны и однообразны они были. Помню только, как один раз в середине лета угол брезентового тента, под которым я лежал, сорвало и загнуло сильным ветром. И я несколько часов "сгорал" под палящими солнечными лучами. Привязанный бесчисленными завязками к койке я не мог ни повернуться на бок, ни изменить положения тела. У меня свободными были только руки, которыми я старался прикрыть лицо. Короче, я обгорел в тот день так, что покрылся волдырями. Вечером я слышал, как мой лечащий врач доктор Мустафаева отчитывала медсестру Зейнаб, которую вскоре за нерадивость всё-таки уволили.
Дни в санатории текли унылой чередой, а по ночам меня мучали кошмары. На всю жизнь запомнились страшные сны, от которых я часто просыпался и плакал. Мне снилось, что я тону в мрачной бездне, окружённый невидимыми чудовищами, которые иногда прикасались ко мне своей омерзительной кожей. Иногда они хватали меня за руки и за ноги и тянули в разные стороны так, что кости ломило. Ещё чаще они плотно прилипали ко мне, а когда отлипали, то с болью отдирали куски моей кожи. Позднее я понял, что так в моих снах интерпретировались реальные события и процессы. Боли в костях были связаны с основной болезнью, то есть с туберкулёзным спондилитом, а кожу с меня сдирали, когда после формовки непосредственно на теле гипсовых форм отдирали их от кожи. Гипс покрывал почти всю заднюю часть моего тела и отсутствовал, лишь в районе таза, для отправления естественных нужд.
Не хочу грешить на медсестёр, но скорее всего, они экономили постное масло, которым должны были смазывать нас, детей, перед формовкой гипса, чтобы он намертво не прилипал к чувствительной детской коже. Я не обвиняю их. Времена были тяжёлые, голодные. Больше того, врачи, медсёстры и нянечки, заменявшие мне четыре года маму, папу и бабушек с дедушками, ассоциируются в моём подсознании с самыми близкими родственниками. А ведь все они были азербайджанками.
Жаль только, что гипсовые формы, в которых мы лежали, меняли очень часто. Ведь мы, несмотря ни на что, росли...
Главной радостью в годы моей "санаторной" жизни были выходные дни, когда приезжала мама. Я каждый раз с нетерпением ждал единственного в неделе дня встречи с мамой, то есть воскресенья, поскольку суббота в пятидесятых годах прошлого века была рабочим днём.
Мама кроме всяких вкусностей привозила книжки с картинками, открытки с фотографиями любимых актёров и вырезки из газет с кадрами из кинофильмов. Эти вырезки и открытки она собирала ещё с довоенной поры, поэтому их у неё накопилось больше сотни.
Ни телевизоров, ни интернета тогда не существовало, а видеть каждый день лишь стены палаты, да пустынный берег, когда нас вывозили на веранду, было невыносимо. Единственным что менялось в этом замкнутом мирке, были облака. Я часами наблюдал, как они принимают форму человеческих лиц, или фантастических животных, и это будоражило фантазию.
И всё-таки главным вспоминанием моего детства осталась скука.
Позднее из книг я узнал, что недостаток внешних раздражителей вызывает сенсорное голодание и приводит к несколько даже нездоровому развитию воображения, поскольку подсознание начинает замещать отсутствие впечатлений собственными фантазиями.
Во время испытаний космонавтов в сурдокамерах у них неожиданно обнаруживались творческие способности, а полная сенсорная депривация (то есть абсолютное отключение человека от внешних раздражителей) мгновенно приводила испытуемых ко сну, или к галлюцинациям.
А ведь мы, узники санатория, привязанные к своим койкам, не могли даже пощупать руками стен палаты, или побегать по территории санатория, чтобы ощутить пятками шершавость деревянного пола, местами покрашенного бордовой масляной краской.
Лишь через книги, открытки и вырезки из газет в моё детство просачивалась информация о внешнем мире. И ещё через рассказы о кино, которое так любила мама. Поэтому она, уставшая от долгой дороги, мучаясь от приступов зевоты, читала мне детские рассказы, или пересказывала любимые кинофильмы.
КИНО ПОСЛЕ СТАЛИНА.
Сейчас это может показаться смешным, но многие фильмы мама знала наизусть. В ту эпоху "малокартинья" многие смотрели их десятки раз. Мама рассказывала мне (а иногда и сопровождала свои рассказы показами в лицах) о психической атаке из фильма "Чапаев", о сражении на Чудском озере, происходившем в фильме "Александр Невский". А иногда, когда в палате не было медсестёр или нянечек, она пела песни из фильмов "Весёлые ребята", "Свинарка и пастух", "Аршин мал-алан"... И у меня в результате маминых литературно-музыкальных выступлений всё больше росло желание поскорее вылечиться и увидеть, наконец, это чудо из чудес: Кино!..
Лишь после смерти Сталина, нам начали привозить и показывать кинофильмы.
Саму смерть Сталина я запомнил, как день бесконечных рыданий. Абсолютно все окружавшие нас взрослые либо ходили с заплаканными глазами, либо откровенно плакали. Даже моим детским сознанием в те дни овладела мысль: "Как же мы теперь сможем жить?! Без Него?!"
Несколько дней все сотрудники санатория ходили в тёмных одеждах, и говорили едва слышно. А некоторые, постоянно озираясь, о чём-то перешёптывались.
Конец траура мне запомнился по белым туфелькам-лодочкам, в которых пришла мой лечащий врач доктор Мустафаева. Ведь в марте на Апшероне уже буйствует весна.
Эти белые туфли доктора Мустафаевой были очень красивые. А может быть, я тогда просто впервые обратил внимание на обувь, поскольку лишь незадолго до этого научился приподниматься в своём формованном ложе так, что мог видеть пол.
Я теперь даже не помню, как звали доктора Мустафаеву, но её большие тёмно карие глаза запечатлелись в моей памяти как самые близкие и родные.
После глаз мамы, разумеется.
До сих пор чёрные брови доктора Мустафаевой, почти сходившиеся на переносице, кажутся мне родными. Может быть, из-за таких глаз и бровей, все взрослые и пожилые азербайджанки ассоциируются в моём сознании с мамой.
Учитывая наш возраст, нам демонстрировали, прежде всего, сказки, такие как "Новый Гулливер", "Конёк горбунок", "Приключения Буратино"... Раз в месяц, а то и в два, нас свозили на койках с колёсиками в большой зал, и киномеханик со страшной вмятиной во лбу показывал на простыне кино.
Скорее всего, эта запомнившаяся мне ужасная пульсирующая вмятина была результатом фронтового ранения киномеханика. В холодное время года он ходил в надвинутой на лоб кепке, а во время жары, старался прикрыть вмятину реденькой чёлкой, начёсываемой с высоких залысин.
Вообще, почти весь немногочисленный мужской персонал санатория был набран из инвалидов войны, или жертв костного туберкулёза, когда-то лечившихся здесь и привязавшихся к санаторию, как к родному дому. Это были либо горбуны, либо люди с конечностями разной длины. Многие из них пользовались костылями. Они для нас, детей-пациентов, были живым напоминанием о том, что может быть с нами, если мы не будем безропотно воспринимать многочисленные и нередко болезненные процедуры.
Я не знаю почему, но из просмотренных в санатории кинокартин мне особенно запомнился фильм "Великий воин Албании Скандербек". Может быть потому, что это был первый виденный мной цветной фильм? Ведь большинство кино-открыток и иллюстраций в книгах, которые приносила мама, были чёрно-белыми! С этим фильмом в наш изолированный мирок хлынули краски огромного, необъятного Мира! То, что это был мир какой-то далёкой загадочной Албании с её горами и долинами, воинами в кольчугах и крепостями, которые штурмовали эти воины, не меняло дела.
Возможно, именно в те времена, когда в санатории всё чаще начали показывать фильмы, отснятые на трофейной цветной киноплёнке, во мне начал созревать живописец. Я на всю жизнь запомнил сказочную пещеру из фильма "Каменный цветок" и прекрасную Хозяйку Медной Горы, в исполнении Тамары Макаровой. А из фильма "Сказание о Земле Сибирской" запомнились бескрайние просторы Сибири и русская зима. Ведь на Апшероне, снег, если и выпадал, то таял часто даже не через несколько дней, а спустя считанные часы.
Однако, как это ни странно, больше всего на развитие моего воображения повлиял радио-спектакль по повести Алексея Толстого "Аэлита". Я услышал его по радио, уже после выписки из санатория. Голоса актёров, музыка и шумы, искусно подобранные звукорежиссёром, включили в моём воображении неведомые резервы. Я словно воочию видел усыпанное звёздами ультрамариновое небо Марса и гигантские кактусы, растущие вдоль берегов высохших марсианских каналов. А лёгкие воздушные корабли и гигантские сооружения столицы марсиан Соацеры мне даже снились.
Образ же прекрасной Аэлиты и вовсе остался во мне на всю жизнь...
ПЛАСТИЛИН.
Когда мне исполнилось пять, или шесть лет, маме было разрешено приносить в палату пластилин. По профессии мама была учительницей русского языка и литературы, поэтому, видимо, как педагог, знала, что лепка развивает мелкую моторику и какие-то важные зоны коры головного мозга. Я не понимал тогда, что маме приходилось щедро одаривать подарками врачей, медсестёр и нянечек, чтобы за мной был хороший уход, чтобы я имел полноценное питание, и чтобы мне разрешали лепить фигурки из пластилина.
Ведь в процессе лепки я, скорее всего, нещадно пачкал разноцветным пластилином простыни и одеяла.
Только после выписки из санатория я узнал, что ради моего излечения мама устроилась работать продавщицей в продуктовый магазин, чтобы привозить персоналу санатория подарки и дефицитные продукты, с надеждой на то, что хотя бы часть их перепадёт и мне.
Лет в шесть я мечтал, что, когда вырасту, обязательно стану скульптором. Я лепил русских и азербайджанских богатырей, смешных славянских леших и страшных восточных дивов. А ещё я ваял драконов из китайских и корейских сказок. Ведь в те годы, ещё не был развенчан культ личности Сталина, и дружба с Китаем и Кореей расцветала пышным цветом. Во всяком случае, мне запомнились красочно иллюстрированные сборники китайских и корейских сказок. Однако особенно хорошо у меня получались всё-таки отечественный Змей Горыныч. Его даже выставляли на какой-то выставке творчества детей-инвалидов...
Спустя некоторое время мною неожиданно овладел дух милитаризма. Я начал лепить Чапаева, с шашкой наголо, скачущего на коне в развевающейся бурке, будёновцев с пулемётом, мчащихся на тачанке, запряжённой тройкой. Чуть позже, когда я начал читать самостоятельно, в моём арсенале появились автоматы и пушки, мотоциклы и танки, зенитки и установки "Катюша", ведь я, как и все мальчишки того времени, мечтал стать офицером. Военные профессии тогда считались самыми престижными, но главным было то, что мой папа был офицером самой могучей в мире Советской Армии, и я, конечно же, мечтал пойти по его стопам.
Налепив немалое количество пеших, конных и моторизованных воинов я проводил на своей груди ожесточённые баталии, чувствуя себя полководцем, возможностям которого позавидовали бы Александр Македонский, Суворов и Наполеон. Позднее я узнал, что в моём характере имеются лидерские качества, то есть качества альфа самца. Видимо, поэтому я с такой страстью "командовал" своими пластилиновыми армадами...
Когда я научился читать, санаторий перестал быть для меня тюрьмой. В своём воображении я погружался вместе с Ихтиандром в таинственные и манящие морские глубины, летал на Луну и на фантастическую звезду КЭЦ (Константин Эдуардович Циолковский), где наслаждался состоянием невесомости. Наверное, именно тогда я начал мечтать о состояния невесомости, или малой силы тяжести, как на Луне, к примеру. Ведь все мои мышцы были совершенно атрофированы. Возможно, именно поэтому мне особенно нравились описания невесомости в научно-фантастических и научно-популярных произведениях Константина Циолковского, Александра Беляева и Якова Перельмана, которые были очень популярны, в преддверии космической эры.
Конечно я, как и все мальчишки любил героические сказки и фантастику, но это не значит, что я лишь боролся с богатырём Русланом против "волшебного карлы" Черномора, или сражался вместе с азербайджанскими богатырями с могущественными ужасными дивами. Да, я, конечно, плавал на таинственном Наутилусе вместе с благородным капитаном Немо и летал вместе с Ариэлем над горами и долинами прекрасной и загадочной Индии... Но ещё я вместе с отважным капитаном Гаттерасом преодолевал приполярные ледяные торосы, и рука об руку с Капитаном Сорви-голова сражался за независимость буров, искал Остров Сокровищ и, конечно же, возвращал королеве Франции алмазные подвески, вместе со славными королевскими мушкетёрами.
Немалое значение во всех этих воображаемых приключениях играли иллюстрации, которыми были снабжены читаемые мною книги. Возможно, именно тогда во мне впервые появилось желание зарисовывать то, чём я читаю...
К счастью, любовь к чтению не оставила меня и после выписки.
Мне было почти семь лет, но ходить я не умел. Ростом я был гораздо ниже своих сверстников, имел худющие рахитичные ноги и огромную голову, которую с трудом удерживал на тонюсенькой шее. В довершение ко всему я до двенадцати лет был закован в специальный гипсовый корсет, который фиксировал в нужном положении мой не вполне ещё здоровый позвоночник.
Мама с утра до вечера пропадала на работе и моим воспитанием занималась бабушка. Чтобы взрастить "несчастного ребёнка" ей пришлось уволиться из статистического управления, расположенного в то время напротив здания Баксовета, в котором она работала уборщицей.
Бабушка следила за мной, "как за зеницей ока". Дело в том, что незадолго до моей выписки в санаторий вернули девочку из соседней палаты. Её звали Анджела. Оказывается, через полгода после выписки она упала и повредила свой ещё не вполне окрепший позвоночник. И осталась на всю жизнь калекой. Врачи теперь ничем не могли ей помочь, ведь подобные болезни, в те годы излечивались лишь в самом раннем детстве.
ДОМА.
Чтобы со мной не произошло такого же несчастья, бабушка, во время моего обучения ходьбе, несколько месяцев водила меня за руку только по комнате и веранде. А потом мы начали потихоньку спускаться на плоскую крышу нижестоящего дома, покрытую киром. Между ближним краем этой крыши и скалой, на которой стоял наш, вышестоящий дом, имелась крохотная полоска песка, из которой вился ствол винограда, каким-то чудом выросший здесь. В этом районе Баку, расположенном между Английским и Нагорным парками, дома были выстроены по склону ступенчато, так что получалась как бы гигантская лестница. Таким образом, первой игровой площадкой для меня почти год служили кусок скалы и крыша дома, стоящего ниже.
Иногда я подходил к краю крыши и подолгу смотрел на мальчишек, играющих внизу в футбол. Играли они прямо на проезжей части улицы. Движение автомобилей в те времена было не таким интенсивным, как сейчас, к тому же движение на моей родной улице было односторонним, с севера на юг, то есть из центра города в сторону Баилово и Биби-Эйбата. Раз в пять-десять минут со стороны Коммунистической улицы появлялась машина и, отчаянно гудя, разгоняла на несколько секунд юных футболистов.
Как же я отчаянно завидовал им, умеющим бегать, прыгать и кататься на самодельных деревянных самокатах, именуемых пацанами "санками". Самокаты эти состояли из двух палок с подшибниками, немилосердно гремящими, когда ребята разгонялись до крейсерских скоростей. Набирая скорость, они с криками пролетали мимо въезда в служебный гараж ЦК Компартии и неслись вниз, почти до филармонии, возвышавшейся на углу Коммунистической и улицы Чкалова...
С балкона весь город был виден до самого мыса Зых, а в хорошую погоду за бухтой можно было разглядеть остров Нарген.
В те времена по Бакинской бухте плавало множество яхт и байдарок. Они то и дело отплывали от яхт-клуба, расположенного напротив Девичьей башни. Каспий тогда ещё не обмелел и приморский бульвар не был кардинально расширен, поэтому совсем недалеко от площади Азнефть стояли боевые торпедные катера, возле которых с криками летали чайки.
Если стоять лицом к морю, то правее катеров там, где много лет спустя была сооружена сеть прогулочных каналов под названием "Бакинская Венеция", из воды поднимался остов старого полузатонувшего корабля. Скорее всего, это была баржа, и в младших классах я с приятелями лазил на неё за пробковыми спасательными поясами. Кроме того, в одной из кают мы устроили свой секретный "Штаб", в котором играли в карты, строго запрещённые взрослыми, почему-то постоянно забывающими, что запретный плод особенно притягателен.
В пятидесятых годах у нас, мальчишек, была просто мания устраивать везде, где только можно, эти самые "штабы". Скорее всего, это было следствием просмотра многочисленных фильмов о войне, о партизанах и пограничниках. Как сейчас дети играют в оживших мертвецов, зомби и вампиров, которыми изобилует современная кинопродукция, так мы играли в танкистов, разведчиков и партизан. А когда началась космическая эра мы, естественно начали играть в космических первопроходцев.
Впрочем, я немного забегаю вперёд...
... Никогда не забуду день выписки из санатория. Забирать меня приехали мама и её отчим, второй бабушкин муж, Анатолий Иванович. За годы, проведённые мной в лечебнице, он пару раз навещал меня вместе с бабушкой, однако я плохо помню об этом, как и о многом другом происходившим в опостылевшей палате. Видимо, сработал фильтр памяти, отбросивший прочь тяжёлые воспоминания.
Я, к примеру, совершенно не помню о визите отца, который специально для того, чтобы увидеться со мной приехал из далёкого Ужгорода. Об этом я позднее узнал от мамы, которая поссорилась с отцом из-за того, что он не мог добиться перевода из Ужгорода в Баку. Видимо из-за этой ссоры, неприятной для моего сознания, я и забыл о визите.
А вот весна 1955 года навсегда осталась в моей жизни самой памятной...
Я с мамой и дядей Толей ехал в такси и постоянно восклицал, увидев то автомобиль, то автобус, то тяжело нагруженного ослика.
- Ведь это милиционер?! - кричал я, увидев постового, регулирующего движение на перекрёстке.
- Да, это милиционер, - со счастливой улыбкой отвечала мама.
- А это трамвай?! - орал я.
- Да это трамвай, - подтверждала мама.
- А почему он двойной?
- Чтобы в него больше людей вместилось.
- Но ведь можно было везти их в двух отдельных трамваях, - возмущался я. - Тогда каждый из них мог бы отвезти часть пассажиров в нужное им место.
Мама, поставленная в тупик подобным вопросом, растерянно смотрела на дядю Толю.
- Два трамвая расходовали бы больше электроэнергии, - отвечал дядя Толя, и я на некоторое время успокаивался...
Когда мы вышли из такси дядя Толя поднял меня на руках в нашу квартиру, располагавшуюся, фактически, на уровне третьего этажа относительно тротуара улицы. Кстати моя родная улица была совершенно уникальной. Дома ступеньками поднимались лишь в сторону Нагорного парка имени Кирова, а другая сторона была отделена парапетом от деревьев Английского парка, кроны которых располагались ниже уровня улицы.
Меня уложили на балконе на специально вынесенный для этого матрац и я начал с любопытством разглядывать город, раскинувшийся передо мной.
На улице цвели тутовые деревья, акации и деревья, которые, как я узнал позднее, все называли вонючками. Я не знаю, почему их так называли. Пахли они совершенно обыкновенно и нисколько не воняли.
Вдруг ко мне подошла большая, толстая и очень пёстрая кошка, покрытая пятнами самых разных оттенков.
- Это Мурка, - успокоила меня бабушка, заметив, как опасливо я отодвинулся от кошки. - Не бойся, она добрая.
Я впервые видел живую кошку так близко. Странно, но в санатории кошки, по-моему, не водились. А может быть, какой-нибудь кот поцарапал меня, потому моё подсознание и вычеркнуло всех кошек Загульбы из моей памяти?..
ПОЕЗДКА В УЖГОРОД.
Едва я немного научился ходить, мама повезла меня к отцу, в Ужгород.
Эту поездку я помню очень смутно, настолько тягостные воспоминания она оставила в моей памяти.
Была поздняя осень. Мы добирались до Ужгорода шесть дней, с пересадками в Киеве и ещё где-то. Мама часто несла меня на руках, поскольку я очень быстро уставал. Представляю, каково было ей таскать на руках семилетнего довольно упитанного парня. Ведь я после выписки из санатория был откормлен и подрос, так что мои ботинки бились о мамины коленки.
Видимо кто-то на вокзалах помогал маме подносить чемоданы, хотя она очень боялась воров и аферистов, которыми кишели вокзалы середины пятидесятых годов. Мир, однако, всегда был не без добрых людей.
Ужгород встретил нас пасмурным небом и грязью по колено. Таксист, вёзший нас с вокзала, оказался соседом отца по лестничной площадке. От него мы и узнали, что хозяйка квартиры, в которой жил отец, уже родила ему, моему отцу, сына Сашу, а теперь вот-вот родит второго ребёнка.
Дверь нам открыла девчонка лет четырнадцати. Домработница. По-русски она говорила плохо, но мама оказывается, ещё не разучилась говорить на украинском языке, чему я очень удивился.
Поскольку хозяев дома не было, мама решила дожидаться отца в квартире соседа. Того самого таксиста. Кстати, в квартире этого таксиста я впервые сел на детский трёхколёсный велосипед. Это было для меня таким большим событием, что воспоминания о нём вытеснили воспоминания о встрече с отцом. Вот такие мелочи почему-то запомнились, а встреча с отцом, о которой я столько мечтал, совершенно исчезла из моей памяти. Впрочем, скорее всего, я в момент возвращения отца из части находился в квартире соседа-таксиста, хотя не исключено, что скандал между моими родителями был такой силы, что исчез из памяти.
Потом мама сняла номер в гостинице и подала документы на развод. Единственное, что я запомнил об отце - его щетина, когда он прижимал меня к себе, уговаривая остаться с ним. С ним и его новой женой Евдокией.
Из Ужгорода мы поехали в Ленинград, где жили два родных бабушкиных брата: дядя Сеня и дядя Саша. Они работали жестянщиками на мельнице, так они называли мукомольный завод. Дядя Сеня был женат на тёте Марусе Гребенщиковой, тётке ныне знаменитого поэта, композитора и певца Бориса Гребенщикова. Впрочем, в то время БГ, наверное, ещё под стол пешком ходил, если, вообще успел родиться.
Пару недель мы прожили у дяди Сени. Я помню, что мама очень много плакала в те дни. Я знал: она очень любила папу и тяжело переживала развод.
Ещё о той поездке я запомнил снег и катанье на санках вместе Алёшей, внуком дяди Сени от старшей дочери Лены.
А потом мы вернулись в Баку. Возвращались через Москву, в которой царила матушка зима. У мамы из глаз почти постоянно катились слёзы, и когда я спрашивал её, почему она плачет, он отвечала, что слёзы у неё от мороза, с которым она столкнулась впервые в своей жизни. Я, конечно, догадывался, почему мама плачет, но делал вид, что верю её объяснениям. Единственное, что я запомнил о Москве, - снегоуборочные машины на Садовом кольце и смутный силуэт одной из сталинских высоток...
ИЧЕРИ-ШЕХЕР И КОМИССИЯ ПО ФАНТАСТИКЕ.
Баку - один из красивейших городов планеты. Горький сравнивал его с Неаполем, а Есенин именно в "стране огней" создал свои "персидские мотивы". Вспомните, хотя бы его "Шагане ты моя, Шагане..." Это стихотворение он написал в пригороде Баку, рядом с Загульбой. Хотя странно, ведь Шагане - армянское имя.
Что поделаешь, не мог Есенин предвидеть Карабах...
В начале двадцатого века в Баку по-настоящему широко развернулся со своей революционной деятельностью Сталин. В Крепости Ичери-Шехер работала подпольная типография "Нина", в которой печаталась газета "Искра". Кстати, именно в Крепости жила чуть ли не половина нашего класса. Вторую половину, к которой относился и я, называли даглынцами, или чембирикентцами. В переводе на русский язык даглынцы - это горцы. Ведь мы жили в самой возвышенной части Баку, в нагорном районе. А чембирикент - означает кладбище, поскольку когда-то там, где позднее зазеленел Английский парк, находилось старинное кладбище. Нередко, мы, мальчишки, играющие в войну или в партизан, рыли в Английском парке окопы, блиндажи или землянки, натыкаясь на кости, а то и черепа усопших. Впрочем, эти кости, почему-то совершенно не пугали нас. Более того, мы часто копались в земле Английского парка в поисках кладов и гробниц. Среди мальчишек даже бытовала легенда о какой-то таинственной гробнице, полной древних сокровищ, которую, якобы, отрыли ограши Боцмана. Боюсь, я сейчас не смогу точно передать значение азербайджанского слова "ограш". Для меня оно ассоциировалось со словом "хулиган". А таинственный Боцман считался предводителем банды, которая терроризировала всю нагорную часть города от филармонии до Баиловского спуска. Поговаривали, что Боцман жив до сих пор и все грабежи и изнасилования Чембирикента это его рук дело.
В Крепости я бывал чуть ли не каждый день, поскольку в ней жили мои друзья Вовка Лебедев и Олег Зайцев, а также Сабир Рзаев и ещё несколько приятелей. Кстати, лишь в старших классах я узнал, что отец Вовки Лебедева являлся заместителем министра нефтяной промышленности Азербайджана. Я долго не мог в это поверить, поскольку жил замминистра в крохотной двухкомнатной квартире, с удобствами во дворе. Лишь когда семья Лебедевых переселилась в элитный дом в самом центре Баку, напротив кафе "Наргиз", я понял, что это правда.
Чембирикентскими в классе считались только я и Рафик Джавадов, хотя его почему-то чаще называли даглынцем. Правда, недалеко от Рафика жила самая высокая в нашем классе Лида Ивашкова, но она ведь была девчонкой и её мы в расчёт не брали...
Вернусь к знаменитостям, имеющим отношение к Баку. На Апшероне качал нефть Нобель, а в посёлке Сабунчи, ближайшем пригороде Баку, родился и жил целых три года Рихард Зорге, отец которого вкалывал инженером на этого самого Нобеля. Всего несколько десятилетий спустя в центре Баку, в квартире, расположенной недалеко от книжного пассажа, юный Ландау уже выводил свои формулы, а где-то совсем рядом маленький Мстислав Ростропович играл на виолончели свои первые гаммы. Ещё позднее популярные в прошлом веке бакинские писатели-фантасты Евгений Войскунский и Исай Лукодьянов писали свой знаменитый фантастический роман "Экипаж Меконга", действие которого происходит в Баку пятидесятых-шестидесятых годов, а также в Париже, Астрахани, Хиве и Индии восемнадцатого века. И тогда же не менее знаменитый бакинский фантаст Генрих Альтов, вернувшийся через год после смерти Сталина из лагерей Гулага, создавал свой уникальный "Регистр идей мировой фантастики" и знаменитую "Теорию Решения Изобретательских Задач" ("ТРИЗ")...
Про Альтова я вспомнил не случайно. Я познакомился с ним вскоре после окончания школы, когда попал на заседание "Комиссии по фантастической литературе" Союза Писателей Азербайджана. Эту Комиссию возглавлял Евгений Войскунский, но нередко тон на заседаниях задавал Альтов, отличавшийся острым словом и бескомпромиссностью.
Помню, во время моего первого визита на заседание "Комиссии" меня поразило обсуждение бакинскими фантастами факта возможного плагиата самими братьями Стругацкими!!! Это для меня казалось чем-то настолько кощунственным, что я и словами не могу описать. Смысл обсуждения сводился к тому, что некоторые ранние рассказы Стругацких являются, фактически, вольным пересказом произведений западных фантастов. Конечно простым советским читателям, не знающим иностранных языков и не имеющим доступа к зарубежной фантастике, простительно не знать этого, но коллегам надо высказать своё мнение на этот счёт.
И коллеги приводили примеры о том, что Буратино является русским двойником Пиноккио, а Волшебник Изумрудного города, железный дровосек и другие персонажи популярных сказок Волкова заимствованы им из страны Оз. Короче, мнения разделились. Кто-то считал, что лучше хотя бы в такой форме советские читатели ознакомятся с идеями и сюжетами западной фантастики, чем ни в какой. А другие приводили, к примеру, рассказ Артура Кларка, в котором повествуется о встрече глубоководного аппарата с гигантским кальмаром, или ещё каким-то гигантским морским чудищем, и тут же кто-то вспоминал рассказ Стругацких о погружении героя "Мира Полдня" Звягинцева в субмарине с прекрасной японкой...
Я не помню нюансов того заседания "Комиссии", поскольку был совершенно ошеломлён и раздавлен! Для меня происходящее являлось подлинным низвержением богов!!! Тем более что Альтов, только что побывавший в Москве, рассказывал о своей встрече с Аркадием Стругацким и о вспыхнувшем между ними споре о чём то, не очень для меня тогда понятном. Мне всё это казалось столь невероятным, что я чувствовал себя древним греком, случайно попавшим на пир олимпийских богов, во время которого Аполлон, к примеру, критикует Зевса...
Привёл меня на заседание бакинских фантастов начинающий писатель Павел Амнуэль, который был всего на несколько лет старше меня и проходил преддипломную практику в моей Шестой школе, расположенной недалеко от площади Азнефть...
ШЕСТАЯ ШКОЛА.
Не могу не рассказать подробнее о родной школе. Думаю, она была одной из самых элитарных, не только в столице Азербайджана, но и во всей стране. Достаточно упомянуть, что в этой школе учился и президент "страны огней" Ильхам Алиев. Недавно я смотрел по "зомбоящику" передачу о Баку, в которой на несколько секунд промелькнула и Шестая школа. Её теперь, конечно, не узнать. Роскошный ремонт изменил её почти до неузнаваемости, но, надеюсь, стены Шестой остались теми же.
В нашем классе учились дети министров, военачальников, профессоров, и даже один сын академика. Его звали Азик Мехтиев. Про его квартиру ходили легенды, якобы в ней было целых шесть (шесть!!!) комнат. Представьте себе, каково мне было слышать о таком, когда я с мамой, бабушкой и отчимом ютился в однокомнатной квартирке с незаконно застеклённой верандой (такие веранды в Азербайджане называли "айван") и ещё более незаконном балконе, пристроенном иранскими подданными, бывшими хозяевами дома.
Впрочем, роскошные по меркам того времени, квартиры были и у Рамиза Керимова, сына профессора, и у Миши Денисова, сына инженера... Необходимо напомнить, каково было отношение к учёным в годы хрущёвской оттепели. Советская наука была на взлёте, успехи в космосе, оборонной технике, атомной энергетике и авиастроении кружили голову. Советские люди перекрывали могучие сибирские реки и поднимали целину!.. Казалось ещё немного, и появятся города не только на дне морей и океанов, но и на Луне, и на Марсе!.. Научно-Техническая Революция дарила реальные ощутимые плоды, вызывая у всех чувство гордости за её успехи и уважение к её творцам, потому и зарабатывали деятели НТР в те годы не то, что сейчас.
То есть неизмеримо больше, чем простые смертные...
Так уж получилось, что мои детство и юность прошли именно в том месте, где ныне живут руководители Азербайджана, а именно - на улице Сарайкина, в доме номер сорок пять. Севернее нас, то есть слева от нашего дома, если стоять лицом к морю, там, где улица Сарайкина плавно перетекала в Коммунистическую улицу, гордо возвышалось колоссальное, как мне тогда казалось, здание Центрального Комитета Компартии Азербайджана.
Через дорогу от нашего дома, ниже парапета, огораживающего нашу улицу от обрыва, за которым качались кроны деревьев Английского Парка, находился гараж, в котором парковались "волги", "зилы" и прочие роскошные служебные автомобили "слуг народа". Каждое утро начиналось с голоса диспетчера, объявляющего из громкоговорителей, кто из руководителей компартии республики и где ждёт своего персонального водителя.
Именно местоположение моего дома позволило мне учиться в элитарной Шестой школе. Это стоило маме немалых хлопот, поскольку меня хотели отправить в Баиловскую школу, находившуюся в несколько раз дальше от нашего дома.
Чем руководствовалась мама с таким упорством оббивавшая пороги государственных учреждений, для того, чтобы устроить меня в школу по месту жительства, я не знаю. Видимо она понимала, какое значение имеет не только педагогический состав школы, но её ученики.
В любом случае, спасибо ей за это!
Баилово - это конечно тоже Баку, но культурный уровень и уровень преподавания в этом пролетарском районе, в котором преимущественно жили рабочие судоремонтного завода имени Парижской Коммуны, был ниже. И это, несмотря на провозглашённую Лениным диктатуру пролетариата.
На заводе имени Парижской Коммуны я проходил в старших классах производственную практику и даже получил квалификацию слесаря какого-то разряда. Там же я сдавал нормы ГТО по плаванию, поскольку на территории завода находился ближайший к нашей школе бассейн.
Когда я пошёл в школу, южнее нашего дома, метрах в двухстах, начали рыть тоннель для фуникулёра, а позднее, ещё ближе к нам, построили Зелёный театр, в котором выступали не только советские звёзды, но и зарубежные.
Летом на балконе, а на нём я игра, делал уроки и спал не менее семи месяцев в году, можно было слушать музыку с летней эстрады филармонии, носившей имя Муслима Магомаева, дедушки и тёзки знаменитого в СССР певца. А по вечерам, совсем рядом, раздавались песни советских и зарубежных вокально-инструментальных ансамблей выступавших, в Зелёном Театре.
Но особенным обилием музыки отличались выходные дни, когда кроме звуков музыкальной классики и эстрады с концертной площадки Нагорного парка доносились звуки джаза...
УЛИЦА ЧКАЛОВА.
Филармония находилась на территории парка Пионеров, который многие старожилы, по старинке, называли Губернаторским парком. А летняя эстрада филармонии возвышалась на пересечения Коммунистической улицы и Чкалова. В парке, рядом с филармонией, находился большой фонтан. На его бордюре "сидели" большие бетонные лягушки, из открытых пастей которых били мощные струи воды. В самом фонтане обычно резвились десятки мальчишек, которые в весенние и летние дни любили не только плескаться прохладной водой, но загорать, растянувшись на лягушках. Те, кто были половчее, седлали лягушек таким образом, что могли управлять струями воды, бьющими из разверстых пастей бетонных амфибий. Высшим пилотажем считалось попасть струёй в ничего не подозревающих взрослых, мирно прогуливающихся по парку.
Между этим фонтаном и зданием Баксовета на территории парка в середине пятидесятых находилась большая старинная карусель на живой тяге. Да-да эту карусель раскручивали не электромоторы, а сами мальчишки, которые потом на бегу вскакивали на слонов, оленей, жирафов и прочих бутафорных представителей экзотической фауны.
Каждый день по дороге из школы я, поднимаясь от площади Азнефть по улице Чкалова, сворачивал в Губернаторский парк, чтобы хоть пару кругов крутнутся на карусели. Если позволяло время, то я, оседлав свободную лягушку (а иногда за место на лягушке и драться приходилось), брызгал водой на отдыхающих.
Кстати, в сорокоградусную жару, когда под палящими лучами солнца плавился асфальт, взрослые, попавшие по прохладные брызги воды, редко обижались на нас, всадников, оседлавших бетонных лягушек...
Вообще дорога от Шестой школы до дома была полна соблазнов. Первым соблазном был Музей Изобразительных Искусств, расположенный на левой стороне улицы Чкалова, если подниматься от площади Азнефть. То есть чуть ниже летней эстрады филармонии.
В первый раз я попал в этот музей вместе со школьной экскурсией. Мы ходили на выставку китайского искусства, но по пути к залам, в которых экспонировалась эта заморская лепота, я успел обратить внимание и на прекрасное полотно Айвазовского, и на пёстрый выполненный широкими грубыми мазками холст Коровина, и на картину Верещагина, на которой был изображён Баку 19 века.
Позднее, по вполне понятным причинам меня начали привлекать картины, на которых были изображены дамы в полупрозрачных одеяниях и весьма открытым декольте.
Возможно, это объясняется бакинским пуританизмом, но картина с полностью обнажённой дамой в музее имелась всего одна. Точнее, это была даже не картина, а чёрно-белая гравюра, выполненная, если мне не изменяет память, по картине Карла Брюллова "Вирсавия". На гравюре была изображена довольно полная (по меркам середины двадцатого века) обнажённая женщина, расчёсывающая длинные волосы. Рядом с ней сливался с полумраком едва заметный арапчонок с белозубым ртом, открытым в восхищении.
Я тогда не раз ловил себя на мысли, что хотел бы быть на его месте, даже в качестве малыша-африканца, как полит-корректно сказали бы сегодня.
Поверьте, я не ханжа, и не собираюсь строить из себя праведника, но тот первый интерес к прекрасной половине человечества был ещё совершенно далёк от сексуального интереса.
И даже от эротического.
В этом интересе, я думаю, вообще не было ещё ничего физиологического. Просто женщины казались мне неописуемо прекрасными, как могут казаться прекрасными море на закате, или далёкие, подёрнутые дымкой тумана горы.
Хотя и в морях и в горах погибло немало людей.
Так же, как и из-за женщин...
ДЯДЯ ТОЛЯ.
Бабушкиного второго мужа Анатолия Ивановича я звал дядей Толей. Он был на 12 лет младше бабушки и всего на десять лет старше моей мамы. Теперь-то я понимаю, какими проблемами был чреват такой треугольник, но полвека назад мне была непонятна напряжённая атмосфера, царившая в нашей квартире.
Дядя Толя был родом с Дона, из города Шахты. Работал он пожарным, а в свободное время подрабатывал сапожным делом. Каким образом судьба забросила, его после войны в Баку я не знаю, как не знаю и того, почему тридцатилетний мужик женился не на дочери, а на матери? Невольно вспоминается "Лолита" Набокова. Может быть, и дядя Толя женился на бабушке из-за мамы?
Ко мне дядя Толя относился, как к сыну, ведь своих детей у них с бабушкой так и не было. Когда я ещё совсем плохо ходил, он носил меня на руках в Английский парк, и мы лежали в траве, наблюдая за жизнью муравьёв и божьих коровок, кузнечиков и жуков. Особенно тёплым стало его отношение ко мне, после нашего с мамой возвращения из Ужгорода. Ведь теперь мама стала "разведёнкой", а я - "безотцовщиной".
У дяди Толи были золотые руки. Мы с ним выстругивали из дерева корпуса яхт, шхун и фрегатов, прилаживали мачты с парусами и пускали плавать в большой жестяной ванне, сделанной ещё бабушкиным братом дядей Сеней, который был жестянщиком экстра-класса. А
Однажды когда я, посмотрев фильм "Богатырь идёт в Марто", решил стать капитаном дальнего плаванья, дядя Толя сколотил мне макет теплохода, оббитый жестью и покрашенный белой краской. На макете имелись палубные надстройки, и даже перила из тонкой проволоки. А двигатель был бензиновый, такие моторчики использовали в авиамоделизме.
Пару раз в выходные дни я с дядей Толей ходил в Губернаторский парк и пускал корабли в фонтан с бетонными лягушками. Но такое действительно было всего пару раз. Обычно в выходные дни мы ходили на "Кубинку", так называлась толкучка, находившаяся недалеко от пожарной части, в которой работал дядя Толя.
Толкучка это место, где собирались все желающие продать и купить что угодно, от вещей до продуктов. В Москве такой стихийный базар называют "блошиный рынок". Толкучка, под названием "Кубинка", располагалась там, где позднее был построен "Новый Бакинский Цирк".
Обычно продавать творения рук дяди Толи мы ходили с бабушкой. Это были сапоги, ботинки, сандалии, домашние тапочки, которые моя бабушка называла "шлёпанцы". Но особенно большим спросом пользовались дамские туфельки, которые дядя Толя продавал значительно дешевле, чем они стоили в магазинах. Ведь по качеству они нередко превосходили фабричную продукцию.
Зимними вечерами я и бабушка вытаскивали из старой обуви, собранной на свалках и помойках, гвозди и выпрямляли их, чтобы дядя Толя сколачивал ими элементы новой обувь. Кожу и замшу для своих моделей обуви дядя Толя обычно выкраивал из старой обуви. Он каким-то образом обновлял и красил это вторсырьё так, что, созданная им обувь смотрелась как новая.
Когда мама работала во вторую смену, дядя Толя по вечерам ходил встречать её с работы. Мама была женщиной "видной", как говорила бабушка, поэтому к ней на улицах часто приставали мужчины, с целью познакомиться. Но мама была воспитана бабушкой "в строгости", да и не представляла она рядом с собой никого, кроме отца, которого любила, как выяснилось незадолго до её смерти, всю жизнь. Короче, все попытки флиртов и даже знакомств, с целью серьёзных отношений и создания семьи, мама пресекала "на корню".
Как-то раз летом мама принесла с работы очень дефицитную в то время буженину, и мы, экономя её, дождались, что она протухла. Холодильника ведь у нас не было. И дядя Толя, помозговав пару дней, сколотил деревянный ящик с двойными стенками, между которыми в качестве теплоизолятора напихал войлок, снаружи он покрасил ящик белой эмалью, так что он стал походить на компактный холодильник. В нижнюю часть этого самодельного рефрижератора он закладывал большие кубы льда, которые притаскивал из ресторана гостиницы "Интурист", до которой было десять минут ходу, если идти по прямой, через Английский парк. В гостинице работал дежурным пожарным его приятель, у которого имелись знакомые на кухне. Он и поставлял нам блатной лёд. Уж, как с этим приятелем рассчитывался дядя Толя я не знаю, но "холодильник работал" и соседи приходили дивиться на наше белоснежное чудо.
Однажды неожиданно для всех дядя Толя на некоторое время забросил свой сапожный промысел и стал... киноактёром. Конечно, он снимался не в главных ролях, но я успел разглядеть его в нескольких эпизодах фильма "Фатали-хан".
Дело в том, что пожарную часть, в которой служил дядя Толя, направили в приказном порядке на съёмки в батальных сценах, которых в фильме было предостаточно. А потом второй режиссёр, или кто там ещё в пятидесятых годах руководил массовкой, выделил для себя сухопарого, физически развитого пожарника и дядя Толя некоторое время снимался в эпизодах. Он с гордостью показывал всем фотографии, на которых был запечатлён то матросом флотилии, высланной российской императрицей Екатериной Великой к берегам Апшерона, то чернобородым азербайджанским ратником...
Вскоре после завершения киносъёмок дядя Толя, которому было тогда чуть больше сорока трёх лет, вдруг запил. Есть такая традиционная болезнь русского человека, когда жизнь его заходит в тупик. Видимо, вернувшись после ярких дней, проведённых на съёмочных площадках, к рутинной повседневности, он понял всю серость и бесперспективность своей жизни.
И начались почти ежедневные скандалы, доходившие до рукоприкладства. Чтобы хоть как-то оградить "Геничку" от этих разборок, меня забирала к себе в такие вечера наша соседка, тётя Сурайя, которую все звали Тётей Сарой...
ТЁТЯ САРА.
Сын тёти Сары погиб на фронте, невестка вскоре то ли умерла, то ли сбежала с каким-то мужиком. Точно не знаю, а домысливать не хочу. Факт тот, что тётя Сара одна воспитывала двух внучек и внука. Старшая внучка Роза была красивая и умная девушка. Она училась в институте имени Ахундова, который окончила моя мама. Младшая внучка Света училась в вечерней школе и где-то работала. Внук Надыр, стал моим старшим другом, с которым мы по вечерам рассказывали друг другу прочитанные книги и сочиняемые на ходу истории.
Вернее, на первых порах больше рассказывал Надыр. Он был старше меня лет на восемь, потому и прочитал, естественно, больше. В определённый момент я поймал его на том, что часть рассказов он сочинял на ходу. Особенно мне запомнились его "рассказы про невидимок". Это были вариации на тему романа Герберта Уэллса, но в рассказах Надыра инструментом превращения человека в невидимку были то плащ, то шляпа, то перчатки.
Постепенно я начал замечать, что фантазия Надыра начинает давать сбои, и приключения его героев всё больше становятся похожи одно на другое... И тогда мы начали вместе сочинять очень стр-р-раш-шные истории. Это была дичайшая смесь сказок, мифов и фантастики. Кроме невидимок в этих историях фигурировали звездолёты, машины времени, гигантские, могучие роботы и планетарные разрушительные машины. Эти истории я потом рассказывал соседским мальчишкам и девчонкам и однажды в своём рассказе дошёл до такого совершенства, что одна из девочек, не буду называть её имени, от страха, простите, обмочилась...