Начать мы должны с признания, что никогда не могли осознать разницу между утопиями и антиутопиями. Если первое слово означает "нигде", то "антинигде" для нас казалось выражением слишком уж неопределенным, загадочным. Точно так же мы не принимали деления по принципу "приятности": Утопия-де страна, где и реки молочные, и берега кисельные, а в антиутопии хлеб моментально камнем оборачивается, а киселя не бывало сроду. Но близкое знакомство с мирами Кампанеллы и Томаса Мора совершенно не прельстили нас. Помилуйте, считать совершенным мир "строгого режима", где каждое движение и души и тела подчинено пусть самым разумным, но обязательным правилам - значит совершенно не принимать во внимание свойства и желания человеческой природы. Мечтательное "а в тюрьме сейчас макароны дают" общеизвестно, но тюрьма представляется нам настолько несимпатичным местом, что даже перспектива получить полную миску первоклассных спагетти не могут нас прельстить.
Есть сочинители, знакомство с произведениями которых не требует совершенно никаких усилий; страница за страницей перелистываются со скоростью едва ли не счетчика ассигнаций. На вопрос, читали такого-то, мы смело отвечаем - да, а как же, но если вдруг спросят, о чем была книга - хоть убей, а ответить не сможем. Мы непременно выберем время и разберем подобные произведения, но, поскольку дело это скорохватное, нужно будет подгадать соответствующий момент - чтобы и книжка, и желание, и досуг совпали во времени.
Между тем, подобные авторы пользуются весьма широкой известностью и даже популярностью и не без оснований: с точки зрения книготорговли именно они являются главной опорой несомненно важного дела - развития книжного рынка. Совершенно соглашаясь с гг. книготорговцами насчет рынка, мы только берем на себя смелость утверждать, что торговля отдельно, а литература - отдельно. И потом, жизнь - штука длинная. Тиражи пиес Бена Джонса или Кристофера Марло в свое время соперничали с таковыми небезызвестного Уильяма Шекспира, но прошли века, и... А г. Боборыкина без малого сто лет назад почитали Шекспиром российским и ставили куда выше авторов "Скрипки Ротшильда", "Идиота" или "Несмертельного Голована". Понять заботы гг. книготорговцев можно: в бедных районах, в трущобах надумавший торговать яствами тонкими почти наверное обречен на разорение; напротив, решивший удовлетворять вкусы, взыскующие пирога с требухой и ливерную колбасу вправе рассчитывать на барыш.
Любительство деликатных блюд, помимо тонкого вкуса требует и готовности пойти на изрядные затраты, а для этого необходимо иметь какое - никакое, а состояние. Любительство осетровой литературы требует затрат умственных, и тут точно также необходимо иметь состояние умственное, если угодно - образование. С едой, положим, можно порой и на дармовщинку побаловаться. С литературой же вряд ли. Прочитать роман, разумеется, способен каждый, научившийся из буковок составлять слова, это несомненно, но получить от сего занятия удовольствие может лишь тот, кто знает значения и слов, и фраз, в которые слова соединяются.
Большая часть отечественных литераторов-фантастов прилежно выполняют завет классика - "писать так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно". Тесно бывает обыкновенно тогда, когда имеется определенный избыток чего-нибудь - слов, мебели, людей. Для книжки, разумеется, важнее первое, поскольку размер вознаграждения накрепко связан с объемом.
Простор же, напротив, возникает при разреженности. В какой книжке мыслям будет просторнее, в той, где их сто, или в той, где две? То-то. И действительно, какой резон набивать книжку мыслями? В одну мысли поместишь, в другую - недолго и растратиться. Нет, мысли, не в пример словам, многие писатели расходуют куда экономнее. И правильно: велик, могуч и богат русский язык, а про мозги ничего не сказано.
Заветам "о словах и мыслях" г. Успенский следует лишь наполовину. Не жалеет слов, но не жалеет и мыслей. Порой даже начинает казаться, что на каждое слово приходится по две мысли. Аллюзии, которыми нафарширован текст, делают его настолько плотным, что, кажется, выдержать он может все. А из всего особенное испытание - временем. Впрочем, об этом ниже.
Название романа "Там, где нас нет" недвусмысленно указывает: перед читателем утопия. Русский человек падок до утопий, и потому прежде начальство, не скупясь, подбрасывало то всеобщий коммунизм, когда каждому по потребностям, то обещание получить когда-нибудь отдельную (от чего?) квартиру, то стать партнером трех загадочных букв... Сегодняшняя тоска возникла не сколько от жизненных тягот - и прежде они были не меньшими, сколько от отсутствия утопической цели, и потому призывы срочно придумать "новую национальную идею", доносящиеся из-за кремлевской стены, более разумны, чем это кажется на первый взгляд.
Утопия, как ей и положено, расположена невесть где и невесть когда. Приходит на ум город Глупов, но быстро и уходит - отдав должное классику, г. Успенский остальное оставляет себе и только себе. Каждая страница говорит - это г. Успенский, и никто более.
Так оно и есть. Жихарка из детской сказки скал довольно крупным Жихарем, бойцом видимого фронта, дружинником князя Жупела. Отчего это герою вечно приходится служить дрянным королям да князям? Судьба, видно, такая. Или просто иного пути у героя нет, кроме как продать свой меч. Почетная обязанность. Как водится, происходит ссора, как водится, герой несправедливо обижен, как водится, пускается он в странствия. Чем невероятнее приключения, тем осязаемей становится мир, и к финалу приходит осознание, что мир Жихаря, при всей его фантасмагоричности, это наш мир. Иного, собственно, и быть не могло. Никакой писатель иного мира, чем свой, описать не может. Просто у простого человека и мир простой, плоский, а у непростого...
Жихарь - русский богатырь. Богатырь - это, разумеется, герой, но герой своеобразный. Он подчиняется обстоятельствам, плывет по течению, делает то, что должно, что от него ждут окружающие. Стремясь выжить, он совершает подлинные чудеса, но, выжив, тем и довольствуется. Брать судьбу в собственные руки для него невместно, он доверяет ее коню, судьбе, князю, стреле (на чей двор залетит стрела, там и суженая). Воля для него - подсознательный враг, мечтая о ней, он ее боится пуще неволи (опять приходят на ум тюремные макароны). Русский герой по большому счету пассивен, и потому все его победы очень быстро разъедает ржа и лжа. Король Артур совершает подвиги из собственной выгоды или нужды. Илюша Муромец ради князя Владимира. Собака Калин-царь досаждает не больше, чем князь Красно Солнышко, но Калин-царь - чужой, а Владимир - свой. С такими своими и чужие не нужны... Защита народа? Мы очень сомневаемся в том, что народ должно защищать, что он нуждается в защите. Приходи к нам и володей нами. И в смысле "володения" Жупел, Батый и Рюриковичи амбивалентны, не потому ли фантасты от истории производят Батыя в Батю, что уверены - народ это одобрит, народу это нужно?
Утопия - и наш мир. Противоречие? Или, все-таки, никакого противоречия нет? Если разобраться, наш мир тоже своего рода утопия. Нет его. Нет его таким, каким мир видится. Агностицизм, разумеется, не наше изобретение. Не наше изобретение и деление литературы на реалистическую, отображающую жизнь, и фантастическую, отображающую все остальное. Мы пользуемся случаем еще раз заявить, что деление литературы - условность, полезная разве что для учета и контроля. Поскольку последний, кажется, упразднен, остается учет. Классификация. И мы совершенно уверены, что она необходима - раз, что классификацию устраивающую всех, создать невозможно - два, и что хуже нет дела, чем менять одну несовершенную классификацию на другую - три. Недавняя статья г. Логинова, посвященная fantasy еще более утвердила нас в этом мнении. Человек всегда субъективен, и потому субъективно и его описание любого мира - будь то описание войны за престол Палладина Болот на планете Л'Хранн системы Тау Кита или хроника строительства Беломоро- Балтийского канала. Или даже годовой отчет Госкомстата Российской Федерации.
Мир Жихаря правдив. Тем, что никакой герой изменить его не в силах. И спасти тоже. Мир сам по себе ходит по кругу, и даже самый великий человеческий подвиг изменить его не может. Казалось - все, направили на нужный, правильный путь, а в результате кабак, нищета и тот же Жупел, только в профиль.
"Время Оно" немножечко беременно сверхзадачей - быть не хуже первой книги. Это удается редко, если удается вообще - просто в силу того, что нет эффекта новизны. "Двадцать лет спустя", впрочем, многими ценилось выше, нежели "Три мушкетера", но то было давно. В иное время.
Наша претензия ко "Времени..." - относится к попытке соперничать с "Там, где...". На кошку широко, на г. Успенского узко. Опять впечатление, что писателя подгонял договор с издателем. Писать ради листажа г. Успенский, на наш взгляд, не может органически, разбавлять водой благородную крепость страниц ему не позволяет натура. Лучше недольет. Хотя как заманчиво было бы отправить Жихаря к названому брату Артуру через Свинляндию и Хренландию, а там еще и еще. Нет. Хотя нам кажется, что г. Успенскому еще предстоит решить проблему "обратного пути", построения финала. Нечувствительное возвращение Жихаря из походов ужасно нас огорчает. Ковер-самолет в кустах, добрый молодец, айн, цвай, драй! - и дома. Для командировочного нет лучше способа, но для путешественника мучительно терять любой отрезок пути. Особенно, если путешествие это кругосветное.
Не дав читателю насладиться полноценным возвращением, г. Успенский спешит вознаградить его. И вознаградить щедро. "Чугунный всадник" есть одно из лучших произведений советской эпохи о советской эпохе. Упреки писателю в том, что пишет он на "злобу дня" кажутся нам упреками детей, желающих слушать сказки непременно про кроликов, и никогда про драконов.
Потому что фэнтэзийные драконы являются именно кроликами, появляющимися из шляпы фокусника и в ту же шляпу по его повелению и уходящие.
Злободневность - понятие обманное, мы бы предложили другое - злобовечность. Да, наш Глупов несколько изменился - помпадуров выбирают сами обыватели. Но помпадуры по-прежнему чванливы, обыватели - робки, а вместе они не только не истребили мусор, дрянь и грязь с улиц нашего славного града, а напротив, натащили нового. Откуда и берется? Однажды нам пришлось из конца в конец пересечь Россию, и что же? Издали лепота, благодать, а ближе - мусор и дрянь, дрянь и мусор. Босиком пройти нет никакой возможности - повсюду земля блестит стеклом. Коммунисты, что ли, заставляли прежде бить бутылки? Капиталисты ныне? Натура, неукротимая натура! Выпил, и о стенку, скамейку, пенек. А бунт проявляется добровольным уложением себя же на рельсы, каково?
Утопия "Дорогого товарища" размещена настолько изящно, что мы с некоторых пор просто опасаемся посещать некоторые уголки нашего жилища. Хотя понимаем, что проникновение в иной мир нам вряд ли угрожает, либо, напротив, мы его ничем не заслужили, а все-таки боязно. Порой нам начинает казаться, что свершилось, и мы - там. А поскольку у нас нет ни бойцовских, ни придворных талантов, чувствуем мы себя неуютно. Тем более, что волшебных русских слов мы почти не слышим, а самим произносить их - духу не хватает. Напитки, что мы вынуждены пить, не оставляют похмелья, и стекла много, много меньше под нашими ногами. Даже на рабочем месте почти не слышно специфического духа. Мы бы и не прочь его завести, да власти не дозволяют. А еще трезвонят о демократии! Какая же это демократия, когда мы в собственном свинарнике не вольны свиным дерьмом окружиться?
Но - привыкаем потихоньку. Русский человек все превозмочь способен. О том и пишет г. Успенский.
Любой вздор начальства исполним так, что и ему, начальству, и нам выйдет боком. "Устав соколиной охоты", как и всякий устав, не мешает выучить наизусть. Талант г. Успенского позволяет ему писать всяческие уставы, но последний особенно хорош. "Соколиная охота" - произведение, истинные масштабы которого постичь можно будет лишь спустя некоторое время, оно требует дозревание читателя. Современный читатель, вольно или невольно, но относит фантастику к жанру облегченному, и оттого признаки облегченности видит на всяком творении писателя-фантаста. Это родимое пятно жанра, его проклятие. Написать что-нибудь про купыри, про истерзанность простой крестьянской души, про закаты, величественно озаряющие бескрайние просторы родимой сторонушки - и миру явится серьезный писатель, душою болеющий за любезное отечество и одним уже тем возвышающийся над болотом низкопробной развлекательной литературы. Беды нет, что и мысли куцые, и слог коряв, и после прочтения читателя тянет напиться вдрызг, в надежде позабыть прочтенное, главное - автор пишет "в традициях"!
Кто установил традиции, кто определил их границы? Группа товарищей, выносящих постановления "О деятельности журналов А и Б"? Товарищи ушли а границы остались. Недавно мы слышали возмущенную речь настоящего писателя. Настоящего - потому что у него была та самая книжечка, сертификат качества, которого лишены многие литераторы нынешние.
"Когда я работал поэтом в N-ской писательской организации" - говорил он на полном серьезе, и далее разбивал в пух и прах тексты современных песенок.
Признаемся, песенки эти нам тоже не нравятся. "Ксюша - плюша", "Леха - плохо" и прочие перлы мы бы с удовольствием заменили на "ля-ля, ля-ля". Но на наш взгляд песенки просто не могут являться предметом дискуссии, обсуждения, поскольку не являются поэзией. Но товарищ писатель, работавший поэтом, раздраконив "ксюшу", предложил свои тексты. Пришлось нам в день употребить недельную норму виски. Иначе - хоть в петлю.
На наш взгляд, "Соколиная охота" - убедительнейшее доказательство, что превосходный фантаст - это всегда превосходный писатель "вообще". А вот обратное доказательство нужно еще поискать.
Превосходным становится все, к чему талант прикасается. Дар Мидаса. Один из последних примеров - боевик гг. Лазарчука и Успенского "Посмотри в глаза Чудовищ". Это - кич, ширпотреб, бульварное чтиво, но сделанное настолько мастерски, что меняется само представление о ширпотребе.
Действительно, еще каких-нибудь двадцать лет назад мы ловили вражьи тогда голоса на антенну девяносторублевого приемника "Геолог" и отчаянно завидовали владельцам чуда заморской радиотехники, магнитолы "SONY". "Геолог" воспринимался ширпотребом, а Сони, о, Сони... Лишь потом мы осознали, что "SONY" и есть истинный ширпотреб
А "Геолог"? Чем является "Геолог"? Условной единицей, мерилом человеческих затрат, сложной композицией металла и пластика. Но ширпотребом он может быть только на полном безрыбье.
В "Чудовищах" присутствует полный набор бульварных модулей, из которых составлен и Ванька - Каин, и Фантомас и лэдлэмовские калейдоскопы. Подземелья, нацистские герметики, монстры, ожившие мертвецы - и все сдобрено таким огнеметным юмором (искрометным - слишком слабо), что, действительно, получилось нечто вроде Фантомаса, того, что с де Фюнесом и Жаном Марэ.
Поначалу мы пытались расчленять роман - вот это писал г. Успенский, а то - г. Лазарчук. Но вскоре бросили никчемное занятие. Таланты писателей здесь не сложились и даже не перемножились, они породили третий, особенный, ни на что не похожий талант. Читалось весело, а местами жутко, и, в любом случае, после "Чудовищ" считать коммерческими "Волкодава" или "Робота, несущего смерть" просто грешно. Они для тех, кто не ел ничего слаще морковки. Категория "B". Хотя... Хотя после Спилберговских динозавров появились стада динозавров плюшевых, и съели. Кушать очень хочется, однако.
Две придирки.
Первая очевидна - стихи.
Поэзия и фантастика пока трудносовместимы. Не получается что-то. В конце пятидесятых - "ты лети, моя ракета", а сейчас и того нет. Почему - интереснейшая проблема, единственный, на наш взгляд, удавшийся симбиоз поэзии и SF случился в "Сталкере", но то - отдельный разговор.
Здесь же мы имеем место не просто со стихотворениями. Автором заявлен Гумилев. Признаемся, мы воспользовались поводом и перечитали Гумилева реального, за что гг. Успенскому и Лазарчуку поклон специальный. Но г. Быков... Зачем? Зачем обрек он себя на заведомое поражение? Поначалу мы даже думали, что авторы пойдут на двойную игру: поместят текст настоящего Гумилева, выдав его за Быкова, подражающего Гумилеву. Прочитали и видим - обознатушки... При том мы считаем, что Дмитрий Быков заслуживает внимания, но именно как Дмитрий Быков.
Вторая более серьезна. "Последующее разоблачение" тайн и чудес хороши и даже обязательны для детектива (если это не "Эдвин Друд"). Для произведения же фантастического оно может оказаться роковым или, во всяком случае, жирным минусом. "Способные носить оружие" г-на Лазарчука именно по этой причине уступают его же "Иному небу". И здесь... Ну зачем? Что дало раскрытие истоков противоборства роману? Еще г-н Шевырев сто пятьдесят лет назад предупреждал:
"Ужасное не может быть подробно: призрак тогда страшен, когда в нем есть какая-то неопределенность; ежели вы в призраке сумели углядеть слизистую пирамиду с какими-то челюстями вместо ног и языком вверху, тут уж не будет ничего страшного, и ужасное переходит просто в уродливое"
И противное, добавим мы. И скучное.
Впрочем, минусы, пусть и жирные, в данном случае не пересиливают еще более жирных плюсов. Литература, милостивые государи, это не математика. Да-с, не математика.
Но взаимодействие талантов - штука тонкая. Раз на раз не приходится. Оно происходит спонтанно, и принуждения не терпит. Иллюстрацией тому служит "Комсомолец Мордовии". На наш взгляд, это не просто неудача, это хуже. Это дембельский альбом. Мы, разумеется, знаем о самых высоких оценках, полученных "Комсомольцем", знаем и "Бронзовой улитке". Знаем, но ничего поделать не можем. На каждой странице видны усилия авторов написать нам смешно, написать нам невероятно, написать нам... Полно, нам ли?
Причем, закавыка совершенно не в деталях. Мы, служившие во флоте (правда, Северном) и дважды ходившие в дальний поход (правда, на дизельной), не имеем никаких претензий к деталям. Иногда, приняв сто граммов жидкости "Ща" (не будем раскрывать военную тайну состава), мы тоже травили карасям этакое... Про день "бронетемкина Поносца", про туннель под Красным морем, про... Нет, безусловно, "Желтая подводная лодка" много талантливее тех побасенок, но все же мы слышим рев турбин, тянущих рассказ. Не собственные паруса его ведут, а два буксира, "Успенский" и "Лазарчук". Буксиры, что и говорить, могучие, а все же, все же...
"Чугунный всадник" и "Дорогой товарищ король" не о вчерашнем, опять же потому, что никакого "вчера" для нас нет. Самый сегодняшний, самый современный и передовой человек, попав за кремлевскую стену, вдруг обретает скандированную речь, дуболепность лица и привычку тыкать и пальцами и языком. Место, что ли, такое - заколдованное?
Новое поколение читателей не имеет собственных впечатлений о благословенных брежневских временах. Эти времена стремительно становятся "золотым веком", с двухрублевой колбасой, трехрублевой водкой и святыми числами пять и двадцать.
Мы ничего не имеем ни против водки, ни против колбасы, а уж своевременное получение заработанного кажется нам просто само собой разумеющимся условием всякого труда. Мы лишь хотим напомнить, что и за водку и за колбасу платить приходилось и мало, и много. Рублями, действительно, мало (хотя та колбаса большего и не стоила). Но вот остальным...
- Чем остальным? - слышим мы возмущенные возгласы народа. И тут - теряемся и не знаем, что ответить. Когда человек ставит ни во что свободу мысли (с прочими свободами в России пока действительно... не очень), можно ли с ним спорить? И нужно ли?
Здесь мы хотели бы кратенько остановиться на другой дилогии - утопии. Традиционно примером утопии отечественной называют роман г-на Замятина "Мы". И не называют произведение более известное и, вероятно, более талантливое. Мы имеем в виду произведения товарища И. Ильфа и товарища Е.Петрова, "Двенадцать стульев" и "Золотой теленок".
Принято считать, что книги эти - яркий образец социалистической сатиры, направленной против пережитков капитализма, против индивидуалистического подхода к жизни. Но признаком произведения действительно талантливого является многомерность. Двумерное произведение не допускает никакой иной трактовки, кроме примитивнейшей - "Мама мыла раму", "Лорд", "Смерш-2". Что вижу, то и вижу, все честно, без обману, никакого двойного дна, подтекста, объемности. Трехмерное допускает разное видение с разных точек зрения, кому люба попадья, кому свиной хрящик.
Многомерное же... Оно живет. Независимо от воли и желания автора. Мир "Золотого теленка" страшный. Уря-уря, а штанов-то и нет. Пиво не людям, а только членам профсоюзов. Человек, как личность - ничто, ему нет места даже в гостинице; непременно нужно быть "человеком с мандатом". Детище Бендера, контора "Рога и копыта" расцветает пышным цветом, обрастает машинистками, делопроизводителями, секретарями и инженерами по гражданской обороне. Владение аптекой до революции - много хуже сумасшествия. Железная дорога открыта, только ездить нельзя. И самолетом - не положено. Любые попытки изменить жизнь обречены. Ладно Бендер, мошенник. Отец Федор и обедами кормил задешево уйму народу, пока кроликов кооперация не потравила в буквальном и переносном смыслах, и сокровища мадам Петуховой хотел на производство средств потребления направить, а вместо этого - клуб, где в шахматы играются...
Мы не думаем, что тт. Ильф и Петров были обличителями советской власти. Мы уверены, что они хотели обличать именно капитализм. Но книга получилась многомерной...
(В скобках отметим, что, по нашему разумению, именно потому и перестал писать т. Шолохов. Он не только писал многомерно, он сумел и распознать эту многомерность. А распознав - испугался. Чуть-чуть сместились мы во времени, и поняли, что вряд ли можно написать более антиколхозное произведение, чем "Поднятая целина". Произойди это осознание раньше - только бы т. Шолохова в станице Вешенской и видели...)
Посоветовать народу почитать "Чугунного всадника"? Бесполезно, если человека не вразумила жизнь, то не вразумит и самая талантливая книга.
Каждый верит, во что желает, и получает за то соответствующее воздаяние.
И ладненько. Речь не о народе "вообще", а о людях. Произведения г. Успенского всем понравиться просто не могут. Слишком требовательны они к читателю. Читатель должен знать русский язык. Если знания нет, то пусть будет желание эти знания получить. А поскольку для многих эти требования окажутся непомерными, количество читателей г. Успенского вряд ли будет очень уж велико на узком отрезке времени. Мы бы и рады ошибиться... Зато читать его будут не только сегодня, но и через год, и через двадцать лет, а дальше заглядывать мы просто не смеем.