22 марта 1942 года к начинающему писателю Михаилу Петрову обратился некто Михаил Мартынов (Петрова ему порекомендовал их общий знакомый) с просьбою помочь советом - куда лучше всего пристроить рукопись его деда, Николая Соломоновича Мартынова. Мартынов-де отдал бы рукопись и даром, но в нынешние тяжелые дни хотел бы выручить за нее хоть сколько-нибудь продуктов. Рукопись была семейной реликвией, и автор запрещал оглашать ее вплоть до 1941 года, и то лишь при определенных условиях. Поскольку срок, назначенный автором, вышел, он, его внук, считает себя вправе предать гласности мемуар деда и тем самым обелить имя Мартынова в русской истории.
Зная, как всякий образованный человек, историю трагической дуэли Лермонтова с Мартыновым у подножия горы Машук, Петров, тем не менее, не выказал неприязни к потомку виновника смерти великого поэта, справедливо полагая, что если сын за отца не отвечает, то внук за деда тем более.
Писатель сказал гостю, что прежде, чем дать совет, он хотел бы ознакомиться с рукописью. Гость согласился, но при условии - происходить это должно в его присутствии. Рукопись невелика, и чтение не займет слишком уж много времени. Кстати, рукопись у Мартынова при себе.
Рукописью оказалась тетрадь в кожаном переплете, толщиною в полпальца. Усадив гостя за стол и предложив тому, крайне истощенному на вид, чай с сахарином и половинкою сухаря (в Ленинграде весны сорок второго года - царское угощение), Петров углубился в рукопись. По условию, поставленному гостем, он не делал никаких выписок, но позднее занес все, что врезалось в память, в особый блокнот.
Вот что было в тетради:
Мартынов пишет, что в третий раз берется за перо, предчувствуя скорую свою смерть (рукопись датирована декабрем 1874 года) и желая, чтобы потомки, наконец, узнали правду и не стыдились своей фамилии. Прежде у него уже было намерение поведать истину о случившемся, но наложенное добровольно на себя обязательство хранить тайну сдерживало руку. Теперь же, когда он ясно видит, как меняются времена и нравы, и полагая, что просвещенные умы обладают более широким кругозором, нежели он в свое время, он решает-таки открыть все обстоятельства злосчастной дуэли.
Прежде всего Мартынов замечает, что никогда не питал к Лермонтову неприязни, напротив, они всегда были в дружеских отношениях, и отношения эти в год дуэли только окрепли, быть может, окрепли на беду. Он всегда пристально следил за судьбою своего однокашника (они вместе учились в Школе Гвардейских подпрапорщиков), и признавал поэтический дар Лермонтова даром гения. Ссылку на Кавказ поэта Мартынов не одобрял (сам он вызвался сюда добровольно) и вообще считал, что его товарищу лучше оставить карьеру военного и посвятить себя целиком служению музам. При личной встрече он убедился, что и сам Лермонтов совершенно такого же мнения. В откровенной дружеской беседе Михаил пожаловался на двусмысленность положения - он презирает и ненавидит царя, и в то же время обязан проливать за него кровь, свою и чужую. Николай в представлении поэта был тираном, душителем свободы, и ничего, кроме притеснения, горя и рабства принести горцам не мог. К тому же, находясь непосредственно на лини огня, он не мог не видеть, что война эта была странной. Командование не торопилось покончить с горцами, оттягивало нанесение решающего удара, а иногда отдавало приказы, прямо попахивающие изменой: бросало войска под огонь врага, а затем, когда кровью и трупами оборона противника была все-таки смята, трубило отступление, давая неприятелю ускользнуть. Неугодного человека могли послать на верную смерть, зная ее наступление с точностью до минуты.
Мартынов во многом разделял взгляды товарища, более того, разочарованный тем, как ведется кавказская кампания, он подал в отставку, которая и была принята.
Иное дело Лермонтов. Неоднократно он просил отставки и лично, и хлопотал через родственников и знакомых, но просьбы эти неизменно наталкивались на отказ. В последний приезд в Санкт-Петербург он положил все усилия на то, чтобы сделаться частным лицом, планировал издавать свой журнал, отдаться литературе - но был с суровыми наставлениями возвращен на Кавказ. Царь обращался с ним, как с дворовою собакой - сажал на цепь службы и натравливал на своих врагов.
Горцы же, по представлению Лермонтова (вероятно, излишне романтическому) заслуживали лучшей участи, нежели стать подданными Царя Рабов. Ненавидя крепостничество в России, Лермонтов восхищался кавказским свободолюбием, кавказской непримиримостью, кавказской гордостью, кавказским бесстрашием и чувствовал, что по духу горцы ему ближе, нежели Романов и его приближенные.
Он и себя считал отчасти горцем, потомком шотландского горца, лорда Лерма.
Пользуясь снисходительностью военных врачей, Лермонтов не торопился в часть, а проводил время на водах, поправляя свое действительно не самое крепкое здоровье. На водах он еще ближе сошелся и с Мартыновым, и с остальными участниками будущей дуэли - поручиком Глебовым и князем Васильчиковым. Вместе они проводили дни и вечера, и слыли среди обитателей Пятигорска Четверкою Неразлучных.
Своим друзьям Лермонтов и поведал свой план: он решил по окончании курса лечения дезертировать из русской армии и перейти на сторону горцев! Последние недели они проведут вместе в Кисловодске, а там - прощайте, друзья!
Решение это, пишет Мартынов, сейчас, спустя многие годы, не кажется столь уж необычным: помимо приведенных выше доводов, играл значение и пример. Кумир российских поэтов, лорд Байрон порвал с британским обществом, перешел на сторону греческих повстанцев и погиб за свободу Греции. Байрону подражали во многом - в одежде, в демонической усмешке, в стихосложении, в отношениях с женщинам, так отчего же не продолжить подражание и дальше? Но, конечно, у Лермонтова были и более веские причины - после последнего визита в столицу он почувствовал, что Николай его живым с Кавказа не выпустит, а умирать за ненавистного царя Лермонтов считал ниже своего достоинства. Добавляли горечи и разочарования поэту и неуспехи в личной жизни. Оттого решение перейти на сторону горцев и тем самым нанести публичную пощечину царской власти выглядело для Лермонтова делом и возможным, и честным.
Иное дело его друзья. Воспитанные на безусловной верности присяге, на вековых понятиях офицерской и дворянской чести, они пришли в ужас и негодование. Поступи Лермонтов так, как задумал, он покрыл бы бесчестием и свой полк, и своих друзей, но прежде всего, он покрыл бы несмываемым позором собственное имя. Имя, которому, как считали Мартынов, Глебов и Васильчиков, была уготована совсем другая судьба - стать гордостью и славой России.
Они пытались разубедить Лермонтова, но тот оставался непреклонен. Что делать? Донести по начальству? Но это также несовместно с понятиями офицерской чести.
И тогда Мартынов объявляет Лермонтову, что, прежде чем тот совершит задуманное, ему придется стреляться со своими друзьями - и убить их.
Лермонтов не верит в серьезность намерения друзей, он не понимает их отношения к присяге, и уж в любом случае он не собирается стреляться всерьез. Но уклониться от требований Мартынова и других он тоже не мог.
Первым, по праву старшинства, стреляться выпало майору Мартынову. Он понимал, что Лермонтов не выстрелит в него, не собирался и сам убивать товарища. Нет, ему пришел в голову контрплан, который в горячке событий показался безукоризненным. Мартынов слыл отменным стрелком, с десяти шагов попадал в туза, и потому друзья поручили ему ранить Лермонтова, ранить наверное. Таким образом достигались сразу две цели - во-первых, раненый Лермонтов уже не мог перейти к горцам, и, во-вторых, он получал долгожданную отставку: ранение предполагалось достаточно серьезным.
Но вмешался случай. Нет, это были не сумерки от собирающейся грозы - Мартынов при сомнении в исходе просто отложил бы свой выстрел до более подходящего времени. Случай был в том, что накануне дуэли Лермонтов подобрал безделицу, золотое украшение, потерянное одной из пятигорских красавиц, и оставил "на счастье", пообещав вернуть после дуэли. И это бы полбеды, но украшение было из так называемого "нового золота", то есть позолоченной стали, которая одно время была в моде. Украшение, представляющее собою выпуклый овал, он положил в карман рейтуз прямо на бедре, как раз в то место, куда целил Мартынов. Будь оно из настоящего золота, металла, как известно, мягкого, пуля бы деформировало украшение и нанесла менее глубокую рану. Но от выпуклой стальной поверхности пуля рикошетом ушла вверх, пробила наискось оба легких и предплечье и вызвала почти немедленную смерть Михаила Лермонтова.
Все участники дуэли были потрясены. Мартынов, не веря своим глазам, кинулся к поверженному другу - но пуля не воробей...
Предстояло решать, что делать дальше. Разумеется, раскрой они истинные причины, побудившие их к совершенным действиям, их бы ждало полное прощение. Но, сочтя невозможным предать Лермонтова живого, еще менее склонны они были сделать это по отношению к мертвому. Поэтому на скорую руку, в горячке, придумалась версия о ссоре - версия сырая, неосновательная и вызывавшая недоумение как в 1841 году, так и в 1874 году (добавим от себя - и в 2003 году тоже).
Они из-за растерянности и нехватки времени даже толком не распределили ролей. Разумеется, дуэлянтами были Лермонтов и Мартынов, но вот кто чьим был секундантом, путались не раз.
Друг другу друзья дали слово в память о павшем друге истины не раскрывать ни в коем случае, иначе все события и сама смерть Лермонтова теряли бы смысл, а так, считали они, его честь полностью сохранена.
Впрочем, особой строгости суда ожидать не приходилось - князь Васильчиков через своих очень влиятельных родных добился максимально мягкого наказания. Последующее общеизвестно: Мартынов был приговорен к длительному церковному покаянию и ссылке в Киев, секунданты же отделались еще легче.
Но груз моральной ответственности лег на плечи одного лишь Мартынова. Глебов вскоре погиб в бою, Васильчиков если и слышал упреки, то лишь в том, что он недостаточно активно препятствовал дуэли. Мартынов же в глазах многих был не просто виновником смерти, а и истинным злодеем, убийцей нашей национальной гордости, великого поэта Михаила Юрьевича Лермонтова - общество всегда готово свои грехи переложить на плечи одиночки.
Бремя свое Мартынов нес с достоинством. Не раз возникало искушение оправдаться, но он справлялся с ним, и только сейчас доверяет истину бумаге с тем, чтобы исключительно члены семьи знали истину. Обнародовать же написанное он разрешает не ранее, чем через сто лет после рокового дня, и то если общество будет готово признать правду.
На этом рукопись завершалась.
Пообещав Михаилу Мартынову справиться у знающих людей, Петров с неохотою вернул тетрадь. Он словно предчувствовал, что более не увидит ее никогда. И действительно, в назначенный срок, спустя неделю, Мартынов не объявился. Впрочем, Петров все равно не мог сообщить ему ничего утешительного - куда бы он ни обращался, никто за рукопись платить продуктами не хотел. Оставалось предложить мемуар частным коллекционерам, на что Петров и хотел спросить у Мартынова полномочий, но - не пришлось.
Общий знакомый, на которого ссылался Мартынов и у кого Петров надеялся найти адрес владельца рукописи, к тому времени умер от истощения, а вскоре Петров был эвакуирован из осажденного города. По возвращении в Ленинград (а удалось вернуться из-за разных привходящих обстоятельств только в 1956 году) Петров не раз предпринимал попытки отыскать Мартынова-внука, но безуспешно.
Рукопись пропала. Но, возможно, она еще найдется...