Двадцать девятого июля 1918 года Иван Егорович Ломоносов с сыновьями Михаилом, Гаврилой и Петром вышли на шняве - небольшом, неказистом но весьма практичном суденышке - добывать морского зверя и рыбу в море.
Гражданская война, интервенция, междоусобица, безыдейный бандитизм не могли оторвать Ломоносовых от завещанного предками дела. Треска нужна всякому человеку, и мирному, и военному. К тому же цены шли вверх - поговаривали, что Петроград голодает. Как можно голодать при изобилии земли и моря, поморы не понимали, вот разве что из-за войны. Но сыновьям год еще не вышел, а самому Ивану Егоровичу поздно призываться.
Ветер, хоть и летний, но холодный, студил горячие сыновние головы, а Ивана Егоровича грел договор - английские купцы обещали взять товар по цене хорошей, и платить не царскими деньгами, не дурными керенками, а твердым английским фунтом. Потому нужно было взять от моря товару наилучшего. А такой товар водится подальше, в глубине, только бери, не ленись.
Никто и не ленился, среди Ломоносовых неженок и лентяев сроду не водилось.
На четвертый день пути пристали к островку Кочке, который свое название оправдывал - по сравнению с морем он и в самом деле был кочкой, четверть версты в поперечнике, пять, много десять саженей вышины. Сыновья пошли по берегу, собирая плавник. Но, помимо плавника, нашли они и диковинку - приставшую к берегу льдину. Странная то была льдина - не морская, скорее, откололась от ледяной земли. Откололась, невесть сколько плавала по морю-окияну, и вот нашла упокой здесь, на Кочке. Но диковинным было другое - в толще льда просвечивало что-то темное, непонятное.
Быть может, вмерз в нее век назад человек? Или десять веков назад?
Решили ту льдину расколоть, негоже оставлять христианскую душу непогребенной. А если и нехристь, что ж с того.
Но спустя самое небольшое время стало ясно - не человек там. И на зверя не очень похоже. Тут уже разобрал интерес.
Оказалось и впрямь диковинка - огромное яйцо, в котором не человек - корова поместиться может. Было яйцо, белое с коричневыми крапинами, слегка бугристое, напоминая на вид и ощупь гигантский грецкий орех, что привозят с далекого юга. И - теплое! Лед не топит, снег не тает, а приложишь ладонь - греет.
Здесь, в полуночных местах, всяко можно увидеть. Иногда индрик-зверя, иногда зубастую топырь-птицу, иногда и ледяного спрута. Холод, лед, мерзлота, трупы не гниют, если присыплет хорошо, чтобы от медведя или песца укрыть, да заморозит, тысячу веков хранить земля будет.
Знаний Ломоносовы не чуждались, недаром один из них в науку пошел (чем не очень-то и гордились: чести мало бросить поморское дело). Яйцо, верно, древнее чудище отложило, само вымерло, а оно, яйцо, осталось. Нужно англичанам свести, те к наукам почтительные и хорошо заплатить могут.
При размерах своих оказалось яйцо не очень тяжелым, пусть и с натугой, а вчетвером смогли в шняву перенести. Положили отдельно, укрыли рогожкою, чтобы рыбу не поганить, кто знает, какая тварь то яйцо снесла.
Укрыли, сами передохнули на твердой земле, поели горячего (на промысле, в море еда очень важное дело, тресковый жир ложками едят, кто работает много, а других в море и не бывает) и поспали без опаски, потому что за прежние дни умаялись крепко.
Проснулись не от бури: услышали запах. Не зело злой, но приметный. Неужели яйцо протухло? За рыбу были спокойны, знали, как уберегать: летом хоть и холодно, и солнце низкое, а хранить продукт все равно надо. Просто в лед положить - пропадет, луч солнечный лед насквозь пронзит и под ним рыбу нагреет, напарит.
А яйцо, оно ж протухнуть могло и прежде, чем в лед попало.
Подошли и видят - шевелится мешковина. И еще скрип, будто по морозному снегу кто-то большой ходит.
Откинули мешковину - и отпрянули. Еще бы - от яйца только скорлупки остались, маленькие. Скорлупу тварь и ела.
Тварь - потому что другое название этому существу в голову не приходило. Походила тварь на поросенка, домашнего, упитанного, розовенького. Не совсем гладкого - тело было покрыто отростками, вроде волосиков, только потолще, со спичку. И длиной аккурат с нее же. И заканчивается волосок словно фосфорной головкой, темной, налитой. Ветер слабый, а волоски шевелятся. Уж на что Иван Егорович человек бывалый, и то в первое мгновение оторопел. Сыновья же просто застыли и не могли пошевелиться, смотрели неотрывно на тварь и даже перекреститься не доставало сил.
А у Ивана Егоровича - достало. Перекрестился, вздохнул глубоко и тумаками привел сынов в чувство.
Те опомнились, перевели дух, и младший, Петр тут же предложил тварь убить. Проку в ней, в поганой!
Страх сына огорчил Ивана Егоровича. Малодушие среди поморов редкость, малодушный помор долго не живет. Убитой диковине, объяснил он, ценя одна, а живой -другая. Совсем другая. За мертвого индрик-звереныша Башметовы девять лет назад полтысячи получили, дали бы и больше, да собаки звереныша попортили, кус отъели. А за живую тварь столько заплатят, что хватит и новую шняву купить, и брату помочь, и - да много чего, загадывать не след, мечтания допреж денег сомнительны, мешают. Нужно срочно плыть в Архангельск, где стоит шхуна "Корнуолл", на которой приплыл охочий до редкостей английский лорд Водсворт (для Ломоносова всякий праздный англичанин был лордом).
Преодолевая отвращение (что само по себе было странным, отвращение к любой морской живности у поморов в редкость), Ломоносовы нехотя забрались в шняву и под парусом пустились в обратный путь.
Спустя три часа они поняли, что тварь голодна. Голодом лютым, нетерпимым. Как поняли - и сами не могли бы сказать. Словно в голове прозвучал чужой голос на чужом языке, но так прозвучал, что не понять - невозможно.
Бросили твари треску. Та припала пастью - небольшой, узкой. Припала и впрыснула что-то в рыбу, отчего та порозовела и набухла. А потом - высосала треску, оставив лишь чешую. Бросили другую рыбину, третью. Похоже, тварь насытилась, успокоилась ненадолго.
Через час все повторилось. Горазда жрать, куда свинье!
На второй день запас рыбы подуменьшился, и к сынам опять стала подкатываться тоска. Но Иван прикрикнул на них, хоть и у самого на душе не кошки - рыси скребли. До чего бы дошло, будь у них меньше трески, или идти пришлось бы долее, он старался не задумываться. По счастью, цель была близка, и вскоре они подошли к "Корнуоллу" с морской стороны. Иван не хотел, чтобы о редкости прознали на берегу. Люди сметливы, поймут, что недешево отдаст он тварь, а время лихое, за грош души лишить могут. К чему вводить народишко в соблазн?
По счастью, время было самое раннее, хоть и светлое, и лорда они застали на шхуне. Тот посмотрел на тварюгу - и ударили по рукам. Год военный, цены другие, но все-таки Иван остался доволен.
Уже на берегу он признался себе: доволен не заработком (он продал и остаток трески), а тем что вернулся живым. Еще немного, и он бы скормил твари сынов, а потом и себя. Не ради деньги, зачем мертвецу деньги. Просто воля человеческая имеет предел, даже воля помора. А тварь и была этим пределом.
2
Джон Водсворт не был лордом, хотя в юности и стремился к титулу. Унаследовав от отца, одного из крупных пайщиков Ост-Индийской компании значительное, хотя и не огромное состояние, он решил посвятить себя службе Его Величеству королю Георгу. Уже восемь лет он выполнял весьма щекотливые поручения, побывав, наверное, во всех европейских странах. Ему принадлежала идея выдавать себя за ученого-натуралиста. Даже самые подозрительные люди к ученым-натуралистам относятся покровительственно и благодушно. За торговым представителем, дипломатом или военным атташе будут следить лучшие сыщики, ученый-натуралист же встретит радушный прием, и в поисках бабочек или ящериц может безнаказанно появляться в самых сокровенных уголках полицейского государства.
Разумеется, для того, чтобы создать достоверный образ, пришлось потрудиться. Экспедиция в Южную Америку, полдюжины публикаций, знакомство с ведущими натуралистами трех империй стоили времени и упорных занятий, но бабочка, обитающая в Девонширских болотах и названная его именем, служила феей, открывающей любые или почти любые двери.
В Архангельске Водсворт проводил негласную инспекцию, стараясь оценить перспективность полномасштабной военной операции против большевистской России. Удивительно, но маска ученого приросла к лицу настолько прочно, что он порой и мыслил как ученый, без гнева и пристрастия, и потому решил рекомендовать особо на интервенцию в Россию не тратиться. Зряшный труд. Он знал, как подать материал - не грубо, в лоб, этого наверху не любили. Но правильно расставленные акценты способны внушить начальству мысль исподволь, так, что оно, начальство, будет искренне убеждено, будто принимает нужное решение исключительно по собственному разумению.
В полдень он собирался поднимать якорь - его миссия была завершена.
Когда в пять утра к борту "Корнуолла" подошло поморское суденышко, Водсворт только по многолетней привычке приказал принять русского рыбака. От ученого ждут, что он с восторгом будет рыться в чем угодно ради возможности отыскать неведомую прежде бабочку или ракушку.
Но то, что привез рыбак, поразило Водсворта. Он понял, что это - действительно величайшее открытие, и все годы службы, быть может, нужны были лишь для того, чтобы оказаться в этом месте в это время.
Поторговавшись - поначалу рыбак запросил немыслимые деньги, - он приобрел ЭТО за цену вполне разумную. Приказав матросам поднять ЭТО на борт, он с восторгом первооткрывателя осматривал приобретение. Действительно первооткрывателя, рыбаки не в счет.
Точно в назначенное время "Корнуолл" поднял якорь и вышел в море. Немецкий флот был уже не тот, что в начале войны, тем не менее приходилось соблюдать осторожность.
Моряки соорудили для твари загончик, сверху навесили брезент. Судя по виду, чувствовала себя тварь превосходно - высасывала рыбу (пищеварение ее, будучи внешним, напоминало пищеварение паука), шевелила отростками и - менялась. Она претерпевала метаморфозу!
Водсворт дважды в день зарисовывал тварь, отмечая, как гладкое туловище покрывалось узлами, как из одних узлов вдруг прорезалась дюжина глаз, из других - щупальца, из третьих органы, назначение которых пока оставалось непонятным.
Через три дня последняя рыбина была съедена. Водсворт надеялся встретить норвежских рыбаков и пополнить запасы, но море было пустынно - они шли в стороне от привычных путей.
Попытки скормить твари сухари, солонину и консервы потерпели неудачу. И тогда страх поселился на судне. Матросы старались держаться от загончика подальше, и начинали роптать, требуя либо убить существо, либо бросить его за борт. Капитан и судовладелец (Водсворт зафрахтовал "Корнуолл", разумеется, за казенные счет но от своего имени) ворчал, но Водсворт только посмеивался. Он знал, как решить проблему.
Экипаж "Корнуолла" насчитывал двенадцать человек. На землю в Ле-Руике сошли семеро. Капитан показал, что остальные еще в Норвежском море спустились в шлюпку, чтобы обследовать остров, но немецкая субмарина всплыла а поверхность и расстреляла шлюпку из пулемета.
Команда "Корнуолла" была потрясена гибелью товарищей. Все моряки были мрачны и неразговорчивы, и на расспросы не отвечали ничего.
Капитан нанял новых матросов - ввиду военного времени это были весьма пожилые люди, но ведь и пожилым нужны деньги. Водсворт купил три дюжины овец, изрядное количество рыбы и погрузил все на борт.
В порт назначения, Абердин, "Корнуолл" не пришел. Быть может, шхуна вновь встретилась с немецкой подлодкой. Или шторм, пронесшийся на следующий день, пустил ее ко дну?
Правда, год спустя люди якобы видели Водсворта в Порт-о-Пренсе. Его или его двойника, поскольку тот человек называл себя русским князем Хвощанским, хотя говорил по-английски превосходно. Но эти русские князья часто говорят по-английски не хуже выпускников Оксфорда...
Певчие ада
Прибегнуть к помощи князя Хвощанского надоумил Разумовского портовый фактор, принимавший в нем самое живое и неподдельное участие. Разумовский русский, и Хвощанский русский, Разумовский эмигрант, и Хвощанский эмигрант, наконец, граф Разумовский - большой дворянин, и князь Хвощанский особа исключительно знатная, объяснял фактор. То, что Разумовский оказался на гаитянском берегу без гроша в кармане есть каприз судьбы, не более. Стоит попросить князя о поручительстве, и тогда каждый судовладелец охотно доверит господину Разумовскому свою шхуну, иначе и быть не может.
Разумовский соглашался с доводами фактора, да и отчего же не соглашаться - выбирать не из чего. Русских эмигрантов всюду встречали, как бедных родственников, что в Берлине, что в Париже, что в Стамбуле, хочешь жить - живи, как хочешь. Гаити не ислючение. Богатый соотечественник - какой никакой, а шанс. Пообещав фактору завтра с утра отправиться прямо в поместье Бельвью (тот намекнул, что нужно поторопиться, ибо Хвощанский мог отправиться на недельку-другую-третью в Нью-Йорк, а оттуда и дальше), Разумовский распрощался с мосье Дежо и на последние медяки пошел обревизовывать портовый кабачок. Там он осторожно (поскольку начал рассматривать Хвощанского как своего рода собственность) расспросил аборигенов-креолов (себя они считали гаитянцами), не знают ли они его старого приятеля по царскосельскому лицею, князя Хвощанского, забыл, как бишь его зовут, Игорь Николаевич или Аристарх Денисович, а, может, иначе, князей в России много, всех не упомнишь. Но креолы французский язык Разумовского понимали плохо и просто отворачивались, не говоря ни слова в ответ. Лишь один молодой парень на креольском французском (который понять было весьма сложно даже уху Разумовского, натаскивавшего во время оно сынов малороссийских помещиков для поступления в университет), парень, выпивший много крепкого, но очень дешевого рома, сказал, что в поместье Бельвью не пойдет ни за какие сокровища мира, поскольку лучше быть вольным бедняком, чем рабом барона Субботы. На парня тут же зашикали и оттеснили от Разумовского, верно, чтобы не позорил родину перед иностранцем.
Причем тут барон, если Хвощанский князь? Да и суббота была вчера, а не сегодня.
От раздумий отвлекли американские моряки - пришли и выгнали всех прочь. Горе покоренным. Разумовский не стал доказывать, что он не гаитянин, сам ушел.
Поход в Бельвью занял два дня. Путешествовал Разумовский не один, а со старым товарищем, мичманом Лихановым, делившем с ним хлеб и ром чужбины. Разумовский по-своему любил пьянчугу еще и потому, что тот плавал под его началом вплоть до затопления "Громовержца" на крымском рейде.
Направление Разумовский знал, да еще первые пять миль удалось проехать на повозке. Дело подпортил Лиханов, принявшийся объяснять вознице, что они не просто так, не голь перекатная, а едут к их сиятельству князю Хвощанскому, что изволит проживать в одном из своих поместий Бельвью. Так себе поместьице, вот на Тамбовщине у князя поместье настоящее, с половину острова, по которому они сейчас плетутся, и их сиятельство встретят путников самым радушным образом, поскольку русский русскому всегда поможет, да и друзья они с Хвощанским закадычные.
То ли вознице надоело слушать Лиханова, то ли еще по какой причине, но он вспомнил, что срочно должен ехать в другую сторону и ссадил попутчиков.
Разумовский смекнул, что князя Хвощанского люди недолюбливают и впредь о нем не распространялся сам и заказал Лиханову. Лишь вечером в придорожной таверне он тонко, исподволь стал расспрашивать хозяина, кто и где из больших господ живет поблизости, у кого какое хозяйство, хорошо ли поставлено дело - обычные вопросы ищущего работу человека. Не черную, разумеется, работу, а - управляющего.
Хозяин отвечал коротко, что люди все вокруг достойные, но вакансий нет. Перечисляя поместья, о Бельвью хозяин не упомянул, а троица креолов в дальнем углу, следившая за разговором, явно одобряла краткость и сдержанность. Оставалось пить, закусывать и осматривать афишки, развешенные на стенах. Американские власти обещали вознаграждение за донос, прольющий свет в деле исчезновения американских солдат. Знать бы, куда пропали американцы, да еще целых шесть человек, то можно было бы и к Хвощанскому не идти, купил бы небольшую шхуну и - сам себе хозяин. Но как узнаешь? Спросить? Гаитяне и сами, поди, не прочь получить американские доллары.
Народу за вечер в таверну пришло всего ничего - трое завсегдатаев да он с мичманом, и хозяину не мешало бы быть поприветливее, но нет, старый креол охотно подливал ром, и только. Лишь под конец, устраивая постояльцев на ночлег в "чистой комнате", он пробурчал что-то про глупых поросят, непременно желающих попасть в пасть волка и лишиться последней капли крови. Возможно, это обычай у них такой - на ночь рассказывать сказочку, предположил мичман (Разумовский следил за товарищем и лишнего пить не дозволял).
Крови они и в самом деле потеряли изрядно - клопы в таверне лютовали всю ночь, набросились на путников, словно постились месяц, если не больше; каналья хозяин и не думал потратить ложку-другую керосина, чтобы выморить насекомых. К тому же и ужин, грубый, острый, сплошь перец да чеснок, не давал покоя, и Разумовский не раз подходил к окну поглядеть на огромную южную луну, единственное, что ему нравилось на чужбине.
Совершенная тишина царила кругом, и только вдали слышал он очень тихое, стройное пение, и звучало пение столь прекрасно, что ясно было - это сон. Захотелось спуститься вниз и идти искать певчих рая, но дверь оказалась заперта снаружи, а окна были забраны толстой решеткой - хозяин явно опасался покушения на собственность и саму жизнь путешественников.
Поутру и сон, и запертая дверь и даже клопы были забыты. Покончив с завтраком, Разумовский напоследок все же спросил, как пройти в усадьбу Бельвью, где живет его знакомый князь Хвощанский. В ответ получил взгляд, в котором читались отчаяние, презрение, страх. Хозяин отшатнулся от постояльца и не прикоснулся к монетам, которыми Разумовский расплатился за постой.
Но не зря Разумовский был опытным капитаном, дважды обогнувшим мир. Фактор описал дорогу с поразительной для сухопутного человека точностью, и потому даже без подсказки вполне обошлись.
Вскоре стало ясно, что они вступили во владения Хвощанского: плантации кофе по обе стороны дороги выглядели образцово, а негры, что трудились на них, покорными - точь в точь, как говорил мосье Дежо. А вдали, на возвышенности, виднелось темное строение. Бельвью? На всякий случай он подошел к мужику (Разумовский считал, что независимо от цвета кожи, места жительства и вероисповедания мужики есть мужики) и спросил, как пройти в Бельвью, но тот не слышал, продолжал упорно работать. Странно, кожа его была покрыта шрамами - маленькими, едва ли с божью коровку, бледную божью коровку с тончайшими лапками. Но шрамов были сотни, тысячи, словно кто-то раскаленным гвоздиком пытал бедолагу. Или... или это накожная болезнь? Здесь, в тропиках, заразы вдоволь.
Он поспешил подойти к другому, к третьему. Никто не отзывался на его слова - и все они были покрыты с головы до ног странными шрамами.
Подбежал надсмотрщик и осведомился, что господам угодно. Господам было угодно знать дорогу на Бельвью, господа имеют дело к князю Хвощанскому. Надсмотрщик, мрачный детина, расплылся в улыбке и указал путь самым любезным образом. Чувствовалось, что имя Хвощанского в этой части острова значило многое.
Поместье походило на рыцарский замок - из тех замков, что в девятнадцатом веке остроили разбогатевшие купцы, с крепостною стеной, рвом, наполненным водой, подъемным мостом, кокетливыми зубчатыми башенками прямо с шахматной доски. Но мост был опущен и даже врос в землю, во рву цвела всякая дрянь, бурьян и в Гаити бурьян. Правда, башенки выглядели весьма живописно.
У ворот путников встретила стража - два оборванца, вооруженных не алебардами, а ружьями, и престранными ружьями: массивные приклады и длинные, почти саженные стволы наводили на мысль, что на Гаити водятся, по меньшей мере, слоны.
Стражники страдали все той же накожной "болезнью тысячи шрамов", как определил ее мичман, когда-то мечтавший стать врачом, и не страдали словоохотливостью. Внутрь не пускали, но и уйти не давали, направленные стволы сами по себе обладали красноречием.
К счастью, через несколько минут пожаловал лакей. Настоящий ливрейный лакей, и, если бы не смуглость кожи (к облегчению своему Разумовский заметил, что она чистая, значит, есть шанс, что болезнь все-таки не заразная), его можно было бы принять за знаменитого Джорджа Батлера, дворецкого графини Толстой Мануковской, на которого ходили смотреть великосветские хлыщи, стараясь перенять невозмутимость, достоинство и такт.
Лакей, узнав о цели посещения, церемонно провел путников по мощеной дорожке к замку, сопроводив до гостиного зала - большого, со щитами, мечами и боевыми топорами, размещенными по стенам и доспехами, установленными у дверей.
Предложив гостям кресла - древние, но жесткие, лакей пошел докладывать. Очень быстро спустился господин, одетый как знатный вельможа екатерининских времен - или, елизаветинских, Разумовский был нетверд в истории костюма. Камзол, панталоны, чулки, башмаки с золотыми пряжками и длинный парик на голове. Это был не князь Хвощанский, а его друг доктор Водсворт, как признался маскарадный вельможа. Князь еще вчера отправился в Нью-Йорк. Нет, они не разминулись, князь отправился морем - побережье находится в трех милях от Бельвью, и там у князя есть собственный причал с роскошной яхтой "Буревестник", на ней он и отплыл. Вернется недели через две, в Нью-Йорке у князя дела. Но он, доктор Водсворт, от имени хозяина предлагает графу Разумовскому и мичману Лиханову воспользоваться гостеприимством поместья Бельвью и приятно провести время до возвращения князя, если, разумеется, у них нет спешных и неотложных дел.
Спешные и неотложные дела могут подождать, решили граф и мичман - и предложение приняли. Спустя некоторое время, смыв с себя дорожную пыль и облачившись в новые одежды (княжеский камердинер подобрал из запасов князя Хвощанского подходящее платье) они сидели в обществе Водсворта на террасе и смотрели вдаль. Тысячи акров земли занимали плантации кофе. Весь Нью-Йорк пьет кофе, выращенный в Бельвью. Плантации устроены превосходно, местные жители прилежны и трудолюбивы. Шрамы? Вы их заметили? Да, это дикий, варварский пережиток, нечто вроде обряда инициации. Считаясь добрыми католиками, островитяне исповедуют и древнюю религию предков, некогда вывезенную из Африки. Согласно требованиям этой религии, они и истязают себя. Хотя, вероятно, в обряде есть определенный смысл - пройдя его, человек становится почти невосприимчивым к холоду, голоду, боли, обретает недюжинную выносливость, способен многие часы, не отвлекаясь, выполнять самые монотонные действия - в общем, один местный работник стоит трех с восточного побережья. В чем заключается обряд? О, это великая тайна островитян, но, как знать, вдруг да и удастся показать обряд дорогим гостям.
Сам доктор Водсворт - просто старый друг князя. Нет, он не врач, научную степень доктора принесло увлечение энтомологией, в частности, бабочками. На Гаити для энтомолога подлинный рай, а родная Англия, усеянная заводскими трубами, потеряла привлекательность. Разве что далеко от Лондона, на торфяных болотах Девоншира... Но в Бельвью уютнее и теплее.
Последовал ужин, изысканный и тонкий. Впервые за долгое время вместо опостылевшего рома странники пили арманьяк, достойный русского человека, просто шустовский финьшампань, как сказал Лиханов, выпив одну за другой полдюжины рюмок. Потом устыдился, и спать пошел на своих ногах, Разумовский же и вовсе ограничился рюмкою, поскольку хотел произвести впечатление человека ответственного, да и по склонности характера пил лишь от тоски. Сейчас же впереди светила надежда - должно, князь не откажет помочь соотечественнику, если уж дружит даже с англичанами. Англичан Разумовский не любил и полагал, что и все нации их не любят. Собственно, не людей англичан, а нацию англичан: французы, хоть и со скрипом, а пустили к себе эмигрантов, бывшие враги-тевтоны тоже приютили тысячи и тысячи потерявших родину, Англия же, даром, что союзница, смотрела на братьев по оружию, как солдат на известное насекомое. То, что отнюдь не бабочка.
Но и люди тоже хороши... Доктор Водсворт человек во всех отношениях достойный: гостеприимный хозяин, остроумный собеседник, ученый муж, но не лежала к нему душа Разумовского. Не только не лежала, а вопила, требуя бежать из поместья, из роскошной гостевой комнаты, и черт с ним, с князем Хвощанским, не грех и попозже зайти. Если жив останется.
Отнеся пустые страхи к переутомлению, накопившемуся в нем за последние годы, Разумовский постарался уснуть. В отличие от предыдущего ночлега сегодня ему повезло - тонкое постельное белье, удобная кровать под балдахином, графин шерри на прикроватном столике, совершенная чистота, в комнате витал приятный аромат. Но уснуть он не мог, как ни пытался. Даже стаканчик шерри не помог. Возможно, оттого, что легли они непривычно рано - доктор Водсворт объяснил, что в Бельвью заведено рано ложиться и рано вставать.
К полуночи он опять услышал пение, как и в прошлую ночь, но пели близко, совсем рядом, в Бельвью. Но - неужели пение отсюда долетало до вчерашней таверны? Невероятно. Или он все-таки спит?
В отличие от сна давешнего, и окно, и дверь его спальни были открыты. Накинув халат, сон, не сон, а неудобно расхаживать в дезабилье, он вышел в коридор. Полы были устланы коврами, в окна светила полная луна, и он чувствовал себя призраком давно умершего человека, настолько давно, что и не помнилось, кем был тот человек при жизни.
Он вышел на террасу. Пели совсем близко, но найти поющих он не мог.
Зато оказалось, что он - не единственный бродящий по замку. Доктор Водсворт тоже появился на террасе, встал рядом и, словно продолжая беседу, рассказал: пение есть часть ритуального обряда островитян. Целую неделю они распевают песни, стараясь умилостивить свое божество, а в полнолуние приносят ему немудреные жертвы и, если божество их примет, совершают акт инициации. Очень удачно, что граф Разумовский пришел именно в нужный день, следующий случай выпадет только через месяц.
Вежливо взяв Разумовского под руку, доктор спустился с террасы. Спускаться пришлось и дальше - за неприметною дверью оказались ведущие вниз, в подземелье, ступени. Шестьдесят четыре ступени - пораженный Разумовский машинально сосчитал их.
Они оказались в большом зале - или, лучше сказать пещере. Каменные стены, а на стенах какая-то светящаяся плесень. Света достало, чтобы увидеть десятки креолов, заворожено смотрящих в никуда и распевающих странную, но прекрасную песню.
Пение становилось громче и громче, и Разумовский начал беспокоиться. Мало ли. В России тоже хлысты попоют, а потом начнут безобразничать. А есть секты и похуже хлыстов. Захотелось уйти, но доктор Водсворт отрицательно покачал головой - нельзя оскорблять чувство верующих, раз уж пришли, то нужно остаться.
Внезапно пение смолкло. В наступившей тишине послышался шорох, будто неподалеку ворошили сухие листья. Шорох нарастал, и вот в дальнем конце пещеры появилось создание, смутно различимое в слабом свете светящейся плесени. Но и увиденное заставило Разумовского застыть. Величиной с доброго быка, существо это напоминало огромную свинью, усеянную тысячей белесых пиявок, длинных и тонких, как ростки на апрельской картошке.
Из бокового хода двое креолов вытащили белого человека! Тот кричал, умолял освободить его, но, очутившись перед чудовищем, начал выть. Разумовский шагнул было вперед, но крепкие руки возникших рядом креолов удержали его.
Чудовище приникло к несчастному, и пиявки впились в его плоть, моментально потемнев от всасываемой крови. Не пиявки, а хоботки, позволявшие чудовищу питаться кровью жертвы! Три-четыре минуты, и опустошенный труп был унесен в нишу. Наступила очередь второго несчастного, за ним третьего. По крикам, по виду, по обрывкам одежды Разумовский понял - это были пропавшие американские солдаты!
Теперь уже со страхом он обернулся на доктора Водсворта. Тот улыбался!
Третьего солдата чудовище пожирало дольше, почти четверть часа. Безмолвная агония потрясла Разумовского.
После третей жертвы гаитяне запели новую песню, благодарственную. Монструозия, очевидно, насытилась, хоботки шевелились вяло.
Доктор Водсворт как ни в чем не бывало, объявил, что сейчас последует вторая часть.
И действительно, из ниши вышел креол и добровольно подошел к чудищу. То на минуту припало жгутиками к нему - и отпустило. Покрытый сотнями ранок, пошатываясь, гаитянин отошел к ряду поющих. Теперь он был посвящен.
Второе посвящение добровольным не было - к чудищу подвели Лиханова. Тот на свое счастье оказался мертвецки пьян и "посвящение" прошел нечувствительно.
Разумовский понял, что наступил его черед и пожалел, что был сдержан за ужином с арманьяком и не выпил весь графин шерри.
Но доктор вновь покачал головой, снял парик и сам направился к туше монструозии. Лишь несколько жгутиков коснулись черепа доктора, и видно было - Водсворту это доставляет неизъяснимое блаженство. Спустя минуту доктор вернулся к Разумовскому и объяснил, что можно быть пищей ЕГО (тут он указал на трупы американцев), можно быть рабами (жест в сторону толпы), а можно служителями, каким является он сам, доктор Водсворт. Великое счастье - быть ЕГО служителем, и он предлагает графу Разумовскому это счастье. Он будет обладать новыми, невероятными способностями, будет жить без болезней и старости сотни, быть может, тысячи лет, со временем под ЕГО властью будет весь остров, а там и весь мир, и служителям будут повиноваться миллионы.
Разумовский понял, что слышит безумца. Смекнув, что чудовище окончательно насытилось, он попросил позволения подумать. Водсворт ответил, что для раздумий у графа будет целый месяц, до следующего полнолуния.
Два дня Разумовский жил в роскоши, но под неусыпным надзором - в отличие от Лиханова, который превратился в бесстрастного раба.
Странное существо, обитавшее в подземелье, не выходило у Разумовского из головы. Какой-то реликт, доживший до наших дней? Пришелец с иной планеты? Результат эксперимента, на которые решились, как говаривали, любопытные ученые? Он не знал. Но оставаться здесь не собирался. Нужно было бежать, и он надеялся, что Лиханов, новый стражник, не лишился окончательно своей личности и поможет ему.
Все вышло иначе. На рассвете третьего дня поместье было атаковано силами американской морской пехоты - кто-то, видно, получил обещанную награду. В суматохе, вызванной перестрелкой (американцы пуль не жалели и даже обстреливали Бельвью из легких пушек) Разумовскому удалось покинуть поместье. Он подозревал, что американцы сгоряча не будет разбираться, жертва он или сообщник доктора Водсворта. Человек без гражданства не вправе рассчитывать на внимательное к себе отношение, тем более, что многие могли свидетельствовать: он пришел сюда добровольно.
Добравшись до Порт-о-Пренса, Разумовский нанялся на первую отходящую в море шхуну простым матросом.
Позднее, уже став гражданином Аргентины, он наводил справки о судьбе Лиханова, доктора Водсворта, чудовища, живущего в подземелье, но решительно ничего не узнал.
Лишь позднее, уже накануне второй мировой войны Разумовский случайно прочитал в газете, что некий Хвощанский желает купить поместье в уединенном, спокойном месте...