Стоило ей коснуться пальцем, дарованным господином Председателем, и десантник тут же взрывался. Взрывался весь - от макушки, скрытой под каской, до кончиков пальцев ног, упакованных в тяжелые ботинки.
Вылетали глазные яблоки и с чмоканьем разбивались о щиток.
Смешно раздувались щеки, точно их хозяин пытался изо всех сил надуть тугой метеозонд, но вместо этого из растопыренных губ выползала склизкая змея обложенного рвотой языка, распухала кровавым, с сосочками пузырем и лопалась, выстреливая во все стороны липкие лохмотья.
Ремешок каски впивался в подбородок, но дрянной кожезаменитель, не в силах противостоять напору расходящихся от внутреннего давления черепных пластин, лопался, стальное вместилище съезжало на макушку, чудом удерживаясь там, но лишь до того мгновения, когда бугрящаяся кожа сразу в нескольких местах прорывалась бьющими вверх фонтанами вскипевших мозгов, вскидывая в низкий потолок попавшую под их удар каску.
Раздвигались плечи, раздувались руки, бронежилет упрямо противостоял всходящему точно тесто торсу, сгоняя часть вздутия к чреслам, отчего фигура обретала на миг какие-то бабьи очертания, чтобы затем гулко ухнуть, взломать изнутри консервную банку бронежилета и излиться сквозь прорехи отвратной слизью скоротечной газовой гангрены.
Так, наверное, и происходило, если бы глаз имел время, быстроту и желание насладиться творением рук Теттигонии, а вернее - пальца господина Председателя. Крошечная фигурка металась среди закованных в броню и чудовищно неповоротливых десантников, угодивших в ловушку и все еще не понимающих - что происходит, почему их товарищи один за другим вдруг превращаются в гейзеры кровавого фарша, а главное - что вообще делать.
Ловушка продолжала работать, все туже стискивая непрошеных гостей тяжелыми плитами, сдвигаемыми работающей на пределе гидравликой, как не странно даруя этим десантникам крошечный шанс, так как Теттигония уже с трудом могла пробираться между прижимающимся друг к другу телами.
В горячке избиения ей и в голову не приходило, что в конце концов пресс ловушки сомнет не только врагов, но и ее саму - расплющит хрупкое тельце между молотом и наковальней. А если бы нечто и подобное все-таки смогло проникнуть в ее головенку, то она бы лишь передернула хрупкими плечиками, сунула бы в рот палец господина Председателя и вспомнила бы его речение:
- Жизнь дает человеку три радости: любовь к господину Председателю, работу во благо господина Председателя, и друга - господина Председателя.
Насчет ценности жизни как таковой господин Председатель ни разу и ни при каких обстоятельствах не упоминал. А раз так, то и раздумывать над подобными вещами смысла не имело. Нужно было работать во благо господина Председателя, храня в сердце любовь к господину Председателя, и чувствуя на своем плече тяжелую дружескую длань господина Председателя.
И когда Теттигония уже почти завершила свое дело, кто-то из десантников случайно или и в самом деле разгадав - чьего пальца тут дело, всадил замарашке пулю в голову, отчего та лопнула с отвратительным чавканьем перезрелого плода.
Обезглавленное тело замерло, точно раздумывая - упасть или все же закончить начатое, и решило все же закончить, неуклюже шагая по скользкой от крови палубе, выставив вперед руку с указующим перстом господина Председателя, а другой размахивая как подстреленная птица в безнадежной попытке встать на ветер хотя бы одним крылом.
Кровь из шеи густым потоком стекало по платью, насквозь пропитывая грубую, ворсистую ткань, окрашивая ее в багровый цвет. Та прилипла к еле заметным грудям, выступающим ребрам, впалому животу.
Ослепшая и оглохшая Теттигония, слегка удивленная столь внезапными темнотой и тишиной, тем не менее продолжала передвигать налившиеся неимоверной тяжестью ноги, пока палец не ткнулся в живот последнего врага.
Она не помнила сколько просидела в черном облаке - ведь для этого нужна была голова, да? Тело, лишенное мыслей, света, звуков, внезапно ощутило резкий голод, но не тот, который она привыкла утолять наросшими на волнорезы ракушками и водорослями, кишащими мелкими рачками, а какой-то непривычный, сосредоточенный не в животе, а по всей коже, точно она начала зудеть от поселившихся в ней паразитов.
Руки ощупывали дырчатые поёлы палубы, ноги, живот и грудь терлись о грубый, покрытый трещинами и ржавчиной металл, и лишь на месте головы ощущалась странная пустота. Так выброшенное из пучин океана безглазое и глухое создание ворочается в иссыхающей луже, безнадежно пытаясь упрятать под тонкой пленкой воды распираемое внутренним давлением тело.
Потом она, кажется, заснула и ей привиделся сам господин Председатель, подвешенный на трубках в громадном зале, взирающий на замарашку огромным глазом цвета грязи и грозящий ей пальцем. Тем самым.
Тусклый свет, едва продирающийся сквозь древнюю пыль на редких лампах, слепил новорожденные глаза. Теттигония замычала от боли, потерла веки ладошками и села. Ловушка открылась. Останки смыло в дренаж. О побоище напоминала лишь каска, каким-то чудом уцепившаяся за крючок под самым потолком. Ужасно хотелось пить. Голова кружилась. Теттигония попыталась было встать, но тут же отказалась от этой затеи и на четвереньках подползла к люку водохранилища. Им давно не пользовались, так как крышка прикипела к палубе и не желала подаваться.
Еще раз замычав, теперь уже от ярости, Теттигоня сильнее ухватилась пальчиками за рукоятки, зажмурилась и что было силы дернула. Предательски ослабшие пальцы разжались, правый безымянный пронзила резкая боль. Замарашка посмотрела на почти вырванный ноготь, подула на ранку и совсем отодрала его. Свернулась клубочком около неподатливого люка и заскулила.
- Вот так оно и бывает, - сказали ей с сочувствием. - Живешь, стараешься, тратишь все силы на что не попади, а потом сил не хватает на паршивый стакан воды.
Темнота разверзлась тонкой струйкой теплой воды. Теттигоня раззявила рот, жадно ловя влагу. Живот приветственно заурчал. Замарашка засучила руками, пытаясь нащупать, поймать таинственный источник влаги, посильнее его сдавить, чтобы уполноводить струю.
- Ну-ну, не так быстро, - было ей сказано и в бок пихнули чем-то успокаивающе твердым.
Затем струйка переместилась, поливая лицо Теттигонии. От неудачного вздоха часть воды попала в нос, замарашка закашлялась, перевернулась на живот, встала на четвереньки, упираясь лбом в пол, точно вознося почтение самому господину Председателю.
Впрочем, никакого святотатства в подобной позе не имелось, просто так оказалось удобнее отплевывать и высмаркивать волной идущую изнутри мокроту. Как будто от воды в животе набухли иссохшие было рыбешки, заглоченные голодной Теттигонией целиком, без пережевывания, ожили в потоках знакомой стихии и устремились наружу, протискиваясь по узкому горлу и вызывая неудержимые рвотные позывы.
- Ужасно! - посетовали сверху и пролили еще несколько драгоценных капель на ее взъерошенные волосы.
Наконец-то Теттигоня откашлялась и села. Горло саднило, как будто сквозь него и впрямь прошел косяк рыбешек. Прислонившись спиной к стене сидел десантник и глазами цвета ржавчины разглядывал замарашку. На коленях он держал автомат, пристальным зрачком дула задумчиво взирающий на убогое созданьице.
- Как тебя зовут, дитя? - спросил ржавоглазый.
- Указующий Перст Господина Председателя, Уничтожающий Выродков Одним Касанием, - гордо произнесла Таттигония, для этого даже специально встав, ощущая дрожь в коленях, но гордо отставив ножку и сложив на груди ручки.
- Одним махом семерых побивахом, - буркнул себе под нос ржавоглазый и с сомнением оглядел перепачканное существо. - Не слишком ли длинно для такого заморыша?
Теттигония насупилась, грозно свела брови, выпучила глаза, раздула ноздри. Если бы у нее только нашлись силы сделать несколько шагов и ткнуть Указующим Перстом Господина Председателя ухмыляющегося выродка...
Ржавоглазый как бы невзначай погладил автомат. Задумался и, что-то решив, как-то мгновенно перетек в вертикальное положение. Замарашка даже рот открыла от удивления - вот выродок только что сидел, а вот он уже башней возвышается над ней.
- Не мешало бы тебе помыться, - громыхает из-под потолка, хватает Теттигонию за волосы и тащит к люку.
Одним ударом отпихнув крышку водяного колодца, вздернув за волосы же в воздух, чтобы брыкающиеся ноги и руки до него не достали, он содрал с Теттигонии тряпье и с наслаждением опустил визжащее существо в ледяную купель с головой, пополоскал там до тех пор, пока не пошли пузыри, ослабил хватку, но лишь настолько, чтобы дать замарашке глотнуть воздуха, а затем вновь устроил ей телопомойку.
Для пущего эффекта в импровизированную купель было брошено нечто едкое, пенящееся, вцепившееся в кожу Теттигонии сотнями крохотных пастей. Чуть не взвыв от зуда, замарашка еще сильнее забилась, отчего на поверхности воды взбухла огромная розовая пенная шапка.
В конце концов, ржавоглазый опять же за волосы вытащил Теттигонию из воды, внимательно осмотрел ее отмытое до невероятного блеска тельце и присвистнул:
- Девчонка!
После того, как выродок поставил ее на палубу, она кинулась к своим лохмотьям, но тот ее опередил, подцепив балахон носком ботинка и ловко отправив его в гору медленно оседающей пены.
- Простерни, а то опять насекомых понахватаешь.
Теттигония зло зыркнула на усмехающегося ржавоглазого, прикрываясь ладошками засеменила к колодцу, где заскорузлый балахон медленно погружался под воду, словно тонущий дасбут. Встав на колени так, чтобы не выпускать ржавоглазого из вида, Теттигония принялась одной рукой неловко возить грубую тряпицу туда-сюда, второй продолжая прикрывать тощее тельце почему-то в районе живота.
- Тщательнее, тщательнее! - подбадривал он заморыша. - Двумя руками отжимай, двумя руками. Да нет там у тебя ничего нового, нечего стеснительность изображать.
Грубый, колючий мешок из-под какой-то съедобной сыпучей дряни с выцветшим клеймом аккурат в районе живота от стирки никаких дополнительных достоинств не приобрел, оставшись таким же грубым и колючим. Разве что избавился от грязных разводов, обретя первозданную унылую серость, да еще слипшиеся волокна теперь вновь распрямились, щекоча и раздражая кожу, опять же лишенную защитного слоя немытости.
По первой Теттигония не смущаясь лазила под балахон почесаться во всяческих местах, но потом пообвыкла, решив при первом же удобном случае вываляться в черной грязи, которую можно найти в трюмных отсеках, куда она просачивается неизвестно откуда. Поговаривали, что это всего лишь перегнившие остатки с заброшенных складов, смешанные с перегнившими же останками людей. Несмотря на резкую вонь, грязь, по слухам, обладала целебными свойствами.
Озноб после купания в ледяной воде и от влажной одежды постепенно отступал, на смену ему по телу растекалось непонятно откуда взявшееся тепло, принося с собой покой и сонливость. Теттигония смотрела на палец господина Председателя и клалась ему ни за что не заснуть, отдавшись полностью во власть ржавоглазого, не перестававшего курить одну сигарету за другой.
- Жила-была девочка-заморыш на самом берегу синего моря...
Слова казались вроде бы понятными, но глупыми-преглупыми. Что такое "синее море"? Синее - это понятно. Если сильно ущипнут за бедро, то появится синее пятно с багровыми прожилками. Трубы аварийной гидравлики тоже выкрашены в синий цвет... В одном из отсеков висит старая-престарая картина, которая так и называется - "Море". Если сесть под этой картиной, посильнее ущипнуть себя, то это и будет "синее море"?
Не хочу, чтобы меня щипали, совсем уж сонно подумала замарашка...
Не буду, пообещал ржавоглазый...
Хочешь, что-то тебе скажу...
Скажи...
Хи-хи... Это я убила всех твоих товарищей-выродков...
Такой крошечный заморыш и таракана не раздавит...
Древний волнорез полого уходил в воду. Черные волны одна за другой накатывали на его ржавый язык, поросший водорослями, что есть силы взбирались к узкому причалу, взмыливаясь густой пенной шапкой, точно выносливое животное на последнем издыхании завершающее свой бег. Длинные нити водорослей как будто бы послушно следовали накатывающей волне, на самом деле цепляясь за нее мириадами тончайших волокон, пронизывая ее толщу, где нашли пристанище неисчислимые орды странных существ, чей ужасающий вид смягчался лишь их невидимостью человеческому глазу. Густой бульон реликтовой первожизни еще больше грузнел, превращаясь в тягучий студень, инерция первотолчка которого продолжала размазывать его по волнорезу.
Причал с разрушенными надстройками, в которых опытный глаз еще мог бы угадать разоренные штормами останки кранов и доков, лепился к вздымающейся к небу стальной стене, уходя в правую и левую бесконечности. Кое-где время и стихия сгрызли узенький приступочек, где когда-то должны были швартоваться сотни и тысячи кораблей, обеспечивая всем необходимым стальную столицу Империи, чье название уже никто и не вспомнит.
Но если все же набраться отваги и упрямства, то, наверное, можно совершить поход вдоль ржавой ленты с отростками волнорезов, причалов, с повисшими на них точно наколотые на гарпун тушами давно издохших кораблей, мимо нагромождений металлолома, чудовищных клубков тросов, проводов и колючей проволоки, стараясь осторожнее обходить пробитые могучими кулаками прибоя дыры, откуда в самый неожиданный и неподходящий момент все та же стихия вдруг выстреливает высоченным фонтаном ледяной воды, норовя сбить с ног, стреножить, затянуть в воронку, где уже поджидают жертву безымянные чудища бездонных глубин. Однако толку от подобного похода мало - при самой большой удаче вернешься на то же место, откуда и начал, убедившись, что мир круглый.
Теттигония бродила по волнорезу, вороша ногами жгучие водоросли, выискивая притаившихся там рыбешек, рачков и моллюсков в склизких раковинах. Добычу она отправляла в рот или складывала в подол - в основном то, что нельзя разгрызть зубами. Хотя ржавоглазый мог подумать, что она решила позаботиться и об нем, пока он, пристроившись на причальной тумбе, разглядывает уходящую в воду невероятной толщины цепь, похожую на якорную. От подобной мысли Теттигония даже скривилась и отплюнула как можно дальше обглоданный рыбий хребет.
Ржавоглазый и впрямь разглядывал цепь, размышляя - на что она могла тут сгодиться. Бездна океана, вкручивающаяся в стремнину Блошланга, чтобы затем, совершив головоломный выверт, вновь обратиться в бесконечную поверхность, не располагала к якорению подобных титанических сооружений. Между тем, цепь, несмотря на свои колоссальные размеры, не оставалась неподвижной. Через неравномерные промежутки времени по ней пробегала дрожь, чудовищные по размерам звенья тяжко скрипели, отчего в кожу впивались даже не коготки, а когтища, проникая до самых внутренностей, и казалось будто на том конце - в бездне - гребет огромными ластами титаническое животное, покрытое плотным лесом водорослей, полипов, моллюсков, прикованное навсегда к стальному острову.
Набив брюшко и набрав полный подол раковин, Таттигония осторожно выбралась из склизких и жгучих зарослей (черный прибой напоследок обмыл ступни, слизнув с них ядовитую слизь), прошлепала к сидевшему ржавоглазому и вывалила ему под ноги добычу.
- Ещь! - ткнул кулачком в грудь десантника заморыш, потешно и странно выглядевший с раздутым от проглоченной рыбы животом. - Потом будем играть!
- Играть? - ржавоглазый забавно пошевелил кончиком носа, словно бы принюхиваясь к неаппетитно выглядевшей кучке.
Теттигония заметила, что он вообще так часто делал, словно и вправду что-то мог учуять. Вот Теттигония вообще ничего почти не чуяла, как и остальные воспитуемые Господина Председателя. А если что и проникало в ее ноздри, то лишь редкостное по силе зловоние, как от той лечебной грязи из трюма.
Замарашка подобрала раковину, хрястнула ей об тумбу, зубами вытащила розовое тело моллюска, махнула головой, и кусок шлепнулся ржавоглазому на штаны.
- Я решила тебя оставить, - объяснила она. - Не буду убивать. А то скучно здесь. Будешь моей вещью. В мужья я тебя не возьму, - как можно деловитее поспешила добавить Теттигония. - Хоть ты меня и видел без всего, но мне нравятся более носатые чем ты. Да и детей я не хочу. Не пойму - какой толк от них?
Говоря это и наблюдая за растущим изумлением на лице ржавоглазого, замарашку распирало от гордости. Половину сказанного она не слишком понимала и сама, повторив лишь то, о чем нередко судачили бабы на палубах. Но звучало все по-взрослому, по-настоящему.
Ржавоглазый пальцем потрогал розовое мясо, точно боялся, что лишенный раковины моллюск укусит, осторожно взял его, понюхал, не применув дернуть кончиком носа, пожал плечами и запихнул в рот.
- Эй, как там тебя... Кузнечик...
Теттигоня нахмурилась и со всего маха пнула голой ногой по голени ржавоглазого:
- Указующий Перст Господи... Ой-ой-ой!!! - захныкала замарашка от прострела, пронзившего ступню и одновременно от боли в носу, крепко зажатом пальцами ржавоглазого. - Пусти! Пусти, говорю!
Могучие вздохи вечного шторма вдруг разорвал протяжный скрип и ритмичные удары по чему-то дребезжащему. Причал под ногами задрожал. От неожиданности ржавоглазый разжал пальцы, и Теттигония со всего маху приложилась задом об твердую поверхность. Глаза наполнились слезами, нос - соплями.
Ржавоглазый даже вскочил от изумления. Из-за завалов и обломков выброшенных на причал кораблей к ним приближалась длинная процессия странных существ. Издалека да еще в сумеречном свете нескончаемого шторма, щедро сдобренном густыми тенями хаотического нагромождения останков судов, их можно было бы принять за людей - нелепых уродцев, но чем ближе они продвигались, тем все больше сползала с них оболочка кажущейся человекоподобности. Так корабль, потерпев крушение и будучи выброшен на сушу, постепенно теряет всякое сходство с тем, что когда-то могло не просто пересечь океан, а хотя бы держаться на воде.
Кораблекрушение человечности, вот что это было. И дело заключалось не в каком-то выдающемся уродстве, нет, в конечном счете уродство тем и отвратительно, что заякорено в человеческой анатомии, выпирая или удаляя ту или иную ее сторону, а в попытке неумело, вяло, халтурно воспроизвести подобие человека из каких-то уж совсем негодных деталей. Здесь требовалось воображение ребенка, чтобы признать за шествующими в единой связке чудищами право на существование хотя бы в роли нелюбимых, страшных, а подчас и кошмарных, но столь необходимых игрушек.
С каждым шагом вперед, сопровождаемым грохотом и дудением как бы труб и как бы барабанов - под стать ярмарке уродов - все меньше находилось в запасе слов, дабы отпечатать в потоке внутренних впечатлений некий словесный портрет этого.
Безжалостно насилуя взгляд и воображение, уроды больше никак не проявляли интереса к взирающим на них людей. Они шествовали собственной дорогой, мало интересуясь тем, кто или что стояло у них на пути. Маленький оркестрик безнадежья под предводительством кошмара.
Белесые и пятнистые тела, покрытые крупными каплями слизи и пучками жестких волос; испещренные разнокалиберными глазами деформированные то ли головы, то ли наросты; рывки щупалец, то и дело впивающихся присосками в обломки, увлекая их за собой и внося дополнительную какофонию в издевательски выводимый маршевой ритм; топот конечностей, снабженных когтями, копытами и для пущей комплектности - многосуставчатыми пальцами; трение студенистых и костлявых туш друг о друга, могущее значить что угодно - от акта вегетации до агрессии.
- А это как объяснить? - задумчиво потер подбородок ржавоглазый.
От обид и переживаний у замарашки вновь проснулся аппетит и она принялась разгрызать раковины, с жадностью вырывая моллюсков из их раковин и отплевывая круглые твердые шарики.
Уроды втянулись в узкий проход между бронированной поверхностью острова и лежащим на боку корпусом судна. Бой барабанов и хрип труб усилился гулким эхом. В непроницаемой стене вдруг каким-то чудом возникли многочисленные отверстия, в них появились люди, которые свесившись вниз, принялись рассматривать шумное шествие.
Последний уродец, прежде чем исчезнуть с глаз долой, взмахнул щупальцем, бросив в сторону Теттигонии и ржавоглазого нечто цветастое.
Ржавоглазый поднял прощальный подарок - это оказалась кукла с пластиковой головой и тряпичным тельцем. Пошарпанное личико с выцветшими глазами обрамляли волнистые локоны, почему-то зеленого цвета. Драное платьице в поясе перетягивала голубая лента с длинными концами.
Та на удивление послушно подошла, совсем осоловев от пережора. Ржавоглазый перевязал ленточкой волосы замарашки так, чтобы кукла оказалась сбоку, на левой стороне головы. Теттигония не возражала.
Идти ей никуда не хотелось, но оставаться на причале в приближении тьмы тоже не стоило. Как только мировой свет иссякал, из пучин к поверхности поднимались жуткие создания, и, взирая на свинцовые облака, придавались столь цепенящим любое живое существо размышлениям, что те предпочитали бросаться в их широко раззявленные пасти, лишь прекратить невыносимые страдания.
Ржавоглазому пришлось взять ее на закорки. Поначалу Теттигония показывала ему куда идти, но чем дальше они шли по стальным коридорам, переходя через стальные пещеры, то спускаясь, то поднимаясь по стальным лестницам и виадукам, тем более сонной она становилась. В конце концов, она закрыла глаза, пообещав себе не засыпать, то через мгновение нарушила свое обещание.
Спать, прижавшись к теплому телу, а не распластавшись на ветоши, брошенной на палубу, оказалось настолько приятно, что замарашка никак не желала просыпаться, единственно заставляя себя изредка открывать глаза, но так и не разобравшись, где же ее теперь несут, вновь погружалась в теплый уют крепкого сна, где ее ждал Господин Председатель, уменьшенный до размеров ржавоглазого и от этого ставший похожим на него как две капли воды.
- Гррм, - сказал господин Председатель, разглядывая склонившуюся в глубоком поклоне многочисленную челядь. - Гррм.
От такого звука осы нервничали, паря над палубой, выпуская жала, и размахивая руками-эммитерами. Челядь обильно потела не только от поддерживаемой в зале высокой температуры, ускорявшей метаболизм колоссального тела, но и от неизвестности, лихорадочно соображая - что за крамола может скрываться за столь многозначительным "гррм". Последний раз подобное "гррм" оказалось непроизвольной реакцией Господина Председателя на обновляемый физраствор, но кто гарантирует, что и теперь все объясняется сомой, а не дрянным расположением духа ввиду какого-то очередного просчета в Высокой Теории Прививания?
- Сегодня ночью, - прогрохотал голос, - мне приснился пренеприятнейший сон.
- Какой?! Какой, Господин Председатель?! - взволновалась челядь, и только Правое Око Господина Председателя промолчал, ибо зорко вглядывался в толпу, высматривая - все ли с должным трепетом внимают Господину Председателя, милостиво решившего поделиться своими видениями.
- Гррм... Гррм... - огромное тело задвигалось, опутывающие его трубки жизнеобеспечения вздрогнули, сильнее зашумели насосы, прогоняя кровь Господина Председателя по сосудам. Вставленные в зияющие дыры на месте носа прозрачные воздухопроводы замутнились от добавок успокоительного дыма.
Правая Длань Господина Председателя махнула осам, и несколько из них взмыло к галереи, где кишели крохотные белесые тела пчел, облепивших грохочущие механизмы, вдыхающие и вливающие жизнь в тело Господина Председателя. Осы забарражировали, угрожающе выпустив жала. Пчелы застонали от ужаса.
- Мне приснилось, - наконец-то вновь смог заговорить Господин Председатель, - что один из вас предал меня! ПРЕДАЛ МЕНЯ!! МЕНЯ!!!
Челядь содрогнулась. Уста Господина Председателя заверещали, от чего у всех тут же заболели уши. Гудящие тела ос принялись носиться по дворцу, некоторые из них разъярились и принялись накалывать на длинные жала ползающих и неуверенно топающих на неокрепших ногах непривитых, еще не вкусивших плодов Высокой Теории Прививания. Ребристые черные пики с хрустом впивались в тела, прокалывали насквозь, пока не оказывались полностью скрытыми в насаженных вплотную друг другу непривитых - еще живых и уже мертвых. Попытки взлететь с такой ношей приводили к тому, что жало выламывалось из брюха осы, вытягивая вслед за собой окровавленные витки внутренностей.
Лицо Господина Председателя взбугрилось морщинами. Еще целый правый глаз с просвечивающей белизной катаракты принялся вращаться, демонстрируя высшую степень недовольства, а вытекший левый глаз, омываемый потоками криогена, подмораживающим черные струпья саркомы, необычно прищурился, отчего кожа тут же лопнула с хрустом, как вечный ледяной панцирь в момент внезапной оттепели.
Громадные куски промороженной плоти полетели вниз, задевая за трубки и провода, которые от ударов угрожающе натянулись, загудели. Задремавшие было трутни, получив удары разрядниками, проснулись, привычно вцепились в канаты, уперлись всеми конечностями в зубчатые выступы палубы, удерживая начавшую раскачиваться из стороны в сторону гигантскую фигуру Господина Председателя.
Правый Мизинчик Господина Председателя вытянула шею, осмотрелась по сторонам на творящийся бедлам, и пробормотала:
- Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись, а если будешь драться, то я буду... - Левый Мизинчик Господина Председателя не дала ей закончить, крайне неудачно врезав по зубам локтем.
Милосердие Господина Председателя неистово застучало по черепу молотком, наполняя отсек глухим басовитым гулом. А когда это не помогло, то привстал со своего места и что есть силы шарахнул им в висок некой невнятной личности, точной принадлежности которой к Господину Председателя никто не знал. От удара у личности вылетели из орбит глаза, из ушей хлынули потоки крови.
- Возлюбленные чада мои, - печально прогрохотал Господин Председатель, - или вы не помните в каком состоянии я нашел вас, прибыв сюда из мира, где никогда не исчезает свет? Вы, потерявшие человеческий облик, словно черви возились в нечистотах, в нечистотах рождались, нечистотами питались и в нечистотах умирали!
- В нечистотах рождались, нечистотами питались и в нечистотах умирали! - согласно возопили славные побеги Высокой Теории Прививания. - Честь и слава Господину Председателю!
Громадный глаз Господина Председателя принялся медленно вращаться в глазнице.
- Вы пали так низко, что ничего не могло вас вернуть к человеческому облику - ни позитивная реморализация, ни насильная прогрессия! Вы не поддавались расчетам в стройных уравнениях Контакта, вы без жалости съели специалистов по спрямлению чужих исторических путей, вы делом доказали, что являетесь отбросами из отбросов, а не гордыми носителями звания Человек! Отвечайте - кто указал вам путь к спасению?!
- Великий Вивисектор - Господин Председатель! - дружно возопили славные побеги Высокой Теории Прививания.
- Я был слаб и немощен, - после некоторого молчания продолжил Господин Председатель. - Полусожранный, я истекал кровью, а вы сидели вокруг, отрывая от меня куски и дожидаясь моей смерти. Тьма сгущалась в моей голове, адская боль терзала внутренности и я вопрошал далеких творцов Высокой Теории Прививания - как же и мне узреть в окружающих меня мерзких тварях тот вечный отблеск разума, который присущ каждому человеку? Я мог уничтожить всех вас одним движением мизинца... - толпа зашевелилась, отодвигаясь от Левого и Правого Мизинчиков Господина Председателя, которые сами однако и ухом не повели, занимаясь друг с другом привычным делом. - Отчаяние и ненависть готовились окончательно сожрать последние ростки человеческого во мне, но привой Высокой Теории Воспитания вдруг указал мне дорогу!
Господин Председатель замолчал, взвыли компрессоры, нагнетая в опавшие легкие новые порции воздуха, сдобренные бодрящими добавками, висящие под потолком гроздья доноров зашевелились, потешно задергали ногами, идущие из них трубки наполнились свежей кровью, которая устремилась в жилы колосса.
- Господину Председателю нужно отдохнуть, - объявили Уста Господина Председателя. Мизинчики заохали, на них зашикали, оттащили друг от друга подальше.
Тяжелые морщинистые веки Господина Председателя вздрогнули, опустились было, но тут же поднялись, подавая всем знак - речь продолжится.
- Однажды я услышал историю об одном ученом, который мог из животных делать людей. Что такое человек? Две руки, две ноги, двадцать пальцев, голова, глаза, рот, мозг. Ничего сложного для искусства вивисекции. Дайте мне нескольких животных, и я сделаю из них одного человека. Даже с мозгом никаких проблем нет. Скальпелем и иглой можно преодолеть миллионы лет эволюции, перескочить с одной ветви древа живых существ на другую ветвь. Вот что не хватало природе - вивисекции! Она чересчур церемонилась со своими порождениями, тогда как нужно было резать и сшивать, сшивать и резать!
- Сшивать и резать! Сшивать и резать! - подхватили славные побеги Высокой Теории Прививания.
- Кто сказал, что здесь нужна терапия? - грозно завращал глазом Господин Председатель.
Толпа начала переглядываться, будто кто-то и впрямь даже не сказал, не прошептал, ибо даже смешно подобное представить, но, возможно, у кого-то и впрямь шевельнулась подобная мыслишка - где-то глубоко, на задворках сознания, может даже неосознанно, что, впрочем, не служит оправданием ужасному проступку.
- Хирургия! Вивисекция! - пророкотал могучий голос Господина Председателя. - Нельзя получить плодов с непривитого древа. Нельзя сделать человека из животного без вивисекции. Нельзя воспитать человека без привоя - так гласит Высокая Теория Прививания!
- Кого нет меж нами? - вновь тяжко нахмурился Господин Председатель. - Где мое око? Поднимите мне мое око!
Правое Око Господина Председателя, застигнутое врасплох, вскочил с насиженного места, закрутил головой, но на беду, почуяв, что трепка предстоит не тому, кто первый попадется на глаза, а тому, кто случайно ли, намеренно ли избежит этого, по привычке или недомыслию забившись в одну ему известную щель, начали приподниматься с колен, размахивать руками, тянуть шеи, неистово гримасничать, только бы привлечь к себе внимание.
- Копчика Господина Председателя нет, Госпо... - начал было слегка ошалевший от мелькания лиц Око, но тут, несмотря на строжайший запрет, вверх взвился Копчик собственной персоной, до синевы задохнувшийся от возмущения и ужаса, что его могут посчитать отсутствующим. - Копчик Господина Председателя на месте, Господин Председатель, - благосклонно дезавуировал собственные же слова Око, испытывая к закадычному собутыльнику даже нечто вроде нежности.
Копчик Господина Председателя плюхнулся на место и глотнул нечто из чудом возникшей в руке фляги. Надо полагать не воду.
Еще несколько раз так ошибившись и чувствуя сгущающееся прямо над его головой грозовое недовольство Господина Председателя, Око совсем разволновался, обильно вспотел, неистово зачесался, в животе его забурлило, но испортить воздух в присутствии Господина Председателя он не решился, отчего почувствовал себя совсем несчастным.
И тут свершилось чудо:
- Указующий Перст Господина Председателя не присутствует на собрании! - чуть ли не с радостью воскликнул Око, сообразив наконец, что уже подозрительно долго под ногами не путается эта противная девчонка.
Хотя, если подумать, то радость здесь была как такова неуместно, ибо замарашку послали уничтожать очередной вражеский десант, и коль она к этому времени все еще не вернулась назад, то следовало предположить... Око потер глаза, перед которыми от напряжения начинали расплываться разноцветные круги. Что следовало предположить?
Возможно, ее все-таки прикончили, и десантники направляются сюда, а значит необходимо объявлять тревогу, вводя в еще больший гнев Господина Председателя.
Возможно, она, известная своей прожорливостью, никак не совместимой с тщедушностью тела, на которое даже не счел нужным позариться Чресла Господина Председателя, решила попастись на заброшенных причалах, глотая заживо всяческую дрянь, и денька через два приползет обратно, мучаясь несварением и поносом, как уже не раз было.
А если случилось совсем уж скверное? То, о чем упоминал Господин Председатель? И во главе идущих сюда десантников идет гордая собой замарашка-паршивка, с торчащим изо рта непрожеванным рыбьим хвостом?
Перед взором обомлевшего Ока тут же встала ужасающая картина: довольная собой Указующий Перст Господина Председателя с выставленным вперед этим самым перстом, надутым от пережора животом, еле семенящие тонкие ножки, идиотская рожица с ртом от уха до уха, рыбий хвост, а за ее плечиками - мрачные выродки, обвешанные сушеными головами, не имеющие никакого представления о Высокой Теории Прививания, о трех радостях, которые дает человеку жизнь, помимо радостей убивать и насильничать. И ведь эти упыри, только что изблеванные из стальных внутренностей своих жутких кораблей, не будут разбираться, как это подобает человеку привитого воспитанием, - кто в своем праве, и что существуют ситуации, когда все-таки нужно не сразу стрелять, а попытаться уладить дело разумными доводами.
- Где она, грррм? - почти спокойно поинтересовался Господин Председатель, но это спокойствие ему давалось чудовищными дозами успокоительного, что впрыскивались в вены. Запыхтели механизмы прямого массажа сердца, упирая гигантские струбцины в проделанные в грудной клетке колосса отверстия, сочащиеся кровью и гноем.
Идет сюда с десантниками-упырями, чуть не ляпнул Око, от ужаса не отличая воображаемое от реальности. Ему уже казалось, что распахиваются забаррикадированные вороты, гремят выстрелы, льются потоки огня, разлетаются ошметками славные побеги, гигантские фигуры жутких упырей маршируют к Господину Председателю и, не замедляя шага, врезаются, впиваются в его рыхлую плоть, отчего она расползается точно перегнившая ткань...
- Мы найдем ее, Господин Председатель, - мямлит Око. Не речист он, не речист. Тут бы Уста Господина Председателя подключить, но тот даже и не делает никаких попыток вставить хоть что-то успокаивающее - ни шуточки, ни прибауточки, ни заковыристых выражений, наподобие "Mein Boß hat mich ganz schЖn beschissen", непонятно откуда из него выскакивающие в нужный момент.
Так ведь сейчас как раз тот самый момент, иначе не то, что не избежать бури, головы им не сносить, превратившись милостью Господина Председателя если не в обглоданные осами трупы, то в висящих под потолков доноров - уж точно. Но нет, пришипились Уста, сидит, обхватив башку, смотрит между колен и почти не душит. Готов. Спекся.
- Куда-куда? - переспросила Теттигония, хотя все прекрасно расслышала с первого раза. Имелась у нее такая вреднючая привычка - то ли позлить вопрошающего, то ли выкроить себе несколько мгновений на обдумывание ответа не весть какими соображающими мозгами.
- Туда, - для пущей убедительности ржавоглазый ткнул дулом в прогибающийся потолок. - Наверх.
Теттигония решила почесать голову, но пальцы наткнулись на привязанную там игрушку. Ей как-то никогда не приходило в голову, что раз есть трюм - полутемный и сырой, то должно иметься и нечто ему противоположное. Хотя, если поднапрячься, кто-то и впрямь упоминал про верх, куда приходилось пробираться жутко винтовыми трапами, от которых тут же начинала кружиться голова, а сами трапы не имели перил, поэтому такие замарашки, как Теттигония, просто обречены свалиться оттуда вниз головой. Хорошо еще, что ее голова - не самая важная часть славного побега Господина Председателя.
- Не пойдет, - твердо заявила Теттигония и даже палец выставила - на тот случай, если ржавоглазый вздумает и впрямь карабкаться по трапу на верхние палубы. - Мне нужно вернуться к Господину Председателю, - неуверенно добавила она.
От непривычной сытости последних суток ее рвение в претворении Высокой Теории Прививания очень и очень ослабло. К тому же, побаливал живот, а сонливость и вовсе не покидала ее - замарашка теперь засыпала к месту и не к месту. Вернее сказать, что спала она теперь все время, пробуждаясь лишь тогда, когда ржавоглазому, все еще тащившему ее на закорках, требовалась подсказка - куда идти.
- Господин Председатель никуда от нас не денется, - сказал ржавоглазый каким-то странным тоном, в котором Теттигонии почудился привкус угрозы, и не такой, какой обычно присутствовал в голосе Правого Ока Господина Председателя, почему-то особенно любившего самолично лупить провинившуюся замарашку, задрав ей на голову платье, дабы лучше прикладываться к голой заднице, на самом деле никакой опасности не предвещавший, ибо после нескольких хлопков Око начинал как-то вздрагивать, сипеть, с удовольствием фыркать, а потом и вообще отпускал проказницу, пребывая в несказанно удовлетворенном состоянии.
Здесь нечто иное. Пожалуй, так порой говорил сам Господин Председатель какому-нибудь из своих славным побегов перед тем, как на того налетали осы, отрывали башку и подвешивали к потолку, где уже ждали кроводавильные тиски и кровоотводящие трубки.
Полусонной Теттигонии спорить не хотелось. Хотелось просто покачиваться на закорках, удобно устроившись щекой на широком плече ржавоглазого, и спать, спать, спать. Спать до тех пор, пока не захочется есть.
Оказалось, что у ржавоглазого имеется неиссякаемый источник пропитания. Когда Теттигония принялась канючить, что ей опять хочется рыбки, то ржавоглазый крепился, крепился, но затем, не выдержав, выбрал отсек почище, сгрузил замарашку и принялся колдовать. По-другому и не скажешь. Достал из карманов пару плоских штуковин, потер друг об друга, поставил на палубу и уселся рядом, забавно сложив узлом ноги и держа ладонь над округлыми блестяшками.
Теттигонии блестяшки сразу не понравились. Они очень походили на те штуки, которых не счесть в трюме. Замарашка раньше думала, что это какие-то игрушки, так как если их потрясти, то внутри слышалось забавное бульканье. Какое-то время, жрать тогда, помнится, совсем было нечего, и Копчик Господина Председателя (не этот, а другой) ухитрился забраться на донорскую колонну, наверное от голода мечтая полакомиться кем-нибудь из висящих, за что и поплатился, так вот тогда замарашке чудилось, что в тех штуковинах и впрямь есть нечто съедобное.
Она целыми днями ходила с одной из них, трясла у уха, вслушиваясь в непонятное бульканье, в котором ей чудилось маленький кусочек океана, спрятанный внутри и кишащий рыбешкой. Но открыть штуковину ей так и не удалось. Она била ей об острые металлические выступы, кидала с высоты, скребла ногтями, но штуковина лишь меняла форму. Потом голод как-то прошел, а штуковина надоела, и Теттигония бросила ее в колодец.
Блестяшки и впрямь походили на ту штуковину. Ржавоглазый сосредоточенно смотрел на них, то поднимая, то опуская ладонь. Настроение у него заметно улучшилось, он даже принялся насвистывать, забавно шевеля кончиком носа в такт.
- Жила на берегу моря девочка по имени Замарашка, - напел он и подмигнул. Дразнился. - И спаривалась она с кем ни попадя...
Теттигония решила уж было скукситься, как это стало меж ними заведено, но передумала.
- Сам дурак, - проворчала она и погладила себя по животу. Вот еще напасть. Как он раздулся после славного перекуса на причале рыбешкой, а затем и моллюсками, которых ржавоглазый категорически отказался есть, так с тех пор и не сдувался, а вроде и наоборот. Болеть не болело, но становилось неудобно передвигаться - будто шарик на ножках. А уж ехать на закорках тем более - живот не давал теснее прижаться к спине ржавоглазого.
Теттигония задрала подол, нисколько не смущаясь (чего уж теперь смущаться?), внимательно осмотрела себя. Потыкала пальцем. Похлопала ладошкой. Живот как живот. Только большой и круглый.
- Видишь? - показала она ржавоглазому.
- Вижу, - покосился ржавоглазый. - Большое брюхо.
- Не брюхо, - показала ему язык. - А животик. Жи-во-тик. Понял?
- Интересно, кто там у тебя сидит, - бросил ржавоглазый, возвращаясь к колдовству.
- Кто сидит?! - испугалась замарашка. - Зачем сидит?!
- Надо полагать, ребенок, - усмехнулся ржавоглазый.
И тут до Теттигонии дошло, да так, что не знала - плакать или смеяться. Выбрала второе, опрокинулась на спину, задергала ручками-ножками, хохоча во все горло:
- Ой, не могу! Ой, спасите! Ой, помогите! Ребенок! В животе! Ой, сейчас напрудю! Ты еще скажи, что он на рыбу похож!
Ржавоглазый поймал ее за руку и вновь усадил. Замарашка перекатилась шариком, ножки - вперед, ручки - на животике. Кукла съехала на глаза, и Теттигония сдвинула ее на висок. Зевнула. Если бы не голод, она бы прямо так и заснула - в обнимку с животом.
- Ешь, - ржавоглазый сунул ей штуковину. Та оказалась горячей, пришлось устроить ее на грубой ткани платья, использовав брюшко как подставку.
- А как? - несколько растерянно спросила Теттигония, на что ржавоглазый хмыкнул, ткнул пальцем в штуковину, и та с щелчком раскрылась, превратившись в мисочку, наполненную чем-то ярко-оранжевым, густым.
Цвет Теттигонии сразу не понравился. Он напоминал раскраску крошечных ядовитых осьминогов, которые любили прятаться в водорослях и очень не любили, когда на них наступали. В ответ противные твари выпускали облака такого же ярко-оранжевого яда, после чего ноги немели, распухали.
Однако пахло невероятно вкусно. Замарашка точно знала, что еда так пахнуть не может. Еда вообще воняет и выглядит отвратительно. Если еда будет хотя бы пахнуть вкусно, то любой дурак сожрет ее гораздо больше, чем ему положено. А если каждый дурак начнет жрать не в меру, то где столько еды напасешься?
А еще разочаровывало количество. Супа было с рыбий хвост. Пара глотков - и все, нет супа. Одна миска останется. Несъедобная. Ржавоглазый не больно-то на еду расщедрился. Вон сколько жмотился, скрывал запасы, пока уж совсем не приперло. Он и не жрет ничего из того, что Теттигония от щедрот своих ему предлагала, потому что втихаря супом своим обжирается. Только Теттигония на боковую, а он тут же из кармана миску, да в рот. Здесь потому и мало так, что дно просвечивает, - слопал все, а облизать до суха не захотел. Вот замарашке и перепало.
Ну, такого уже замарашка вытерпеть не могла. За кого он ее принимает? За идиотиков, которых даже не прививают, а просто скидывают в колодцы? Ам-ам, агу...
Теттигония глотнула. Первым порывом было тут же выплюнуть из себя эту гадость, но жижа как-то очень мягко проскользнула внутрь и осела внутри. От непривычного вкуса на глазах выступили слезы. Нельзя сказать, что он оказался отвратительным, - вовсе не та гниль, которую готовят для потребления Господином Председателем, набивая рыбой огромные дервальи желудки, где та преет, разжижается и превращается в тягучую грязь, которую замарашка однажды по своей дурости попробовала. Ей-то казалось, что Господину Председателю скармливают нечто особенное и такое вкусное, что когда ей этот вкус снился, у нее скулы сводило от вожделения.
Как же ее несло! На свое счастье она украла всего-то капельку - лизнешь и не заметишь, но капельки оказалось достаточным, чтобы понять - кормят Господина Председателя редкой гадостью, и обычный человеческий желудок не способен вынести подобное лакомство. Из нее выходило и верхом и низом. Выходило такое, что и трудно было понять - откуда оно вообще в ней взялось? Выходило столько, что от замарашки давно должна остаться лишь одна кожа, тем более даже от одного вида еды в животе гремел очередной взрыв, выбрасывая через все отверстия мерзкую слизь.
- Тебе плохо? - обеспокоенно спросил ржавоглазый.
Теттигония зажала рот, покачала головой, но глаза наполнились слезами, которые потекли ручьями. В тот самый момент она вдруг поняла своею слабой головенкой все величие Господина Председателя и Высокой Теории Прививания.
Это казалось удивительным, но словно бы в ее маленьком тельце внезапно отключили то, что отвлекало на себя большую часть сил замарашки, а точнее, не замарашки, а - Указующего Перста Господина Председателя, потому что лишенный той значительной части своего могущества, вложенного в него Господином Председателем и Высокой Теорией Прививания, Указующий Перст - обессиленный, изможденный - становился глупой замарашкой, которая и думать ни о чем не могла, кроме как набить собственный живот.
Поначалу ей даже показалось грустным расставаться со столь привычным ощущением бездонной дыры, еще при ее появлении на свет разверзнувшейся в желудке и жадно поглощавшей все, что замарашка в себя запихивала (ну, кроме переброженной в дервальем желудке рыбы для Господина Председателя), а когда запихивать оказывалось нечего, то втягивая в угрюмую бездну ту мудрость, что от щедрот своих вбивал в головы славной поросли Господин Председатель.
- Дети мои, - вещали перепачканные черной гнилью переброженной рыбы уста Господина Председателя, от одного вида которой Теттигонию прошибал озноб, а в животе начиналось подозрительное бурчание, - славная поросль Высокой Теории Прививания, занесенною в юдоль скорби чудом передовой науки перпендикулярного прогресса, - на этом месте от концентрации столь непонятных, но столь возвышенно звучащих слов их всех охватывало странное оцепенение, руки, ноги, тело, шея деревенели, они замирали неподвижно, вслушиваясь в голос, который обретал глубину и шелковистость.
...Если добраться до самого низа трюма, отыскать местечко посуше и почище, распластаться там всем телом, прижаться ухом к стальной скорлупе острова, то через какое-то время начинаешь слышать голос бездны, который как две капли воды похож на голос Господина Председателя, каким он обращается к славной поросли, вещая о Высокой Теории Прививания. Но в отличие от Господина Председателя голос бездны говорил на непонятном языке:
- Ihr konnt mich mal am Arsch Lecken! Himmel-Herrgott-Kruzifix-Alleluja, Sakrament, Sakrament an spitziger annagelter Kruzifix-Jesus, Jahre barfuss lauferner Herrgottsakrament!
Иногда так продолжалось очень долго - голос повторял и повторял странно шипящие, как изношенная гидравлика, слова, и спустя какое-то время замарашке начинало казаться, что это и впрямь Господин Председатель тем самым перпендикулярным прогрессом сдвинул свое колоссальное тело с места, вылез из скорлупы стального острова, точно краб пробрался по заросшему огромными водорослями и полипами днищу к тому месту, где в трюме распласталась Теттигония, и вещал, вещал, вещал только и исключительно для нее - самой славной из всех славных порослей. А заканчивал он всегда так:
- Scheiß Kerl! Dreckskerl!
Что, наверное, означало:
- Возлюбленное чадо мое, Указующий Перст Господина Председателя, наиславнейшее из самых славных среди всех славных порослей, да снизойдет на тебя свет перпендикулярного прогресса и самой высочайшей из всех Высоких Теорий Прививания!
От таких слов между бедрами становилось влажно, хотелось потянуться, застонать, но замарашка не смела двинуться с облюбованного местечка, надеясь на продолжение речей Господина Председателя, обращенных к ней. Однако затем наступала долгая тишина, сквозь которую постепенно проявлялся тихий шелест океана, трущегося о ворсистый бок стального острова.
- Человек, неудовлетворенный желудочно, не способен устремить свой взор не что-то другое, кроме еды, мечтать о чем-то другом, кроме как о хлебе насущном, работать ради чего-то иного, разве что в поте лица добывать себе пищу, - продолжал Господин Председатель, и замарашка тут же возвращалась из своего мысленного путешествия. - Он дергает левой ногой, пускает слюни, бурчит животом, и не помышляет разве что о том, как быстрее и плотнее набить собственное брюхо. Даже три радости, что дает нам жизнь, оставляют его по большей части равнодушным. Любовь Господина Председателя не откроет вам закромов, дружба с Господином Председателем возложит на ваши плечи бремя тяжкого долга, а работа во благо Господина Председателя заставит вас трудиться не покладая рук.
Славная поросль оцепенело слушала речь Господина Председателя, а у замарашки так засвербело в носу, что она не выдержала и невероятно громко для столь тщедушного тельца, просто оглушительно чихнула. Грохочущее эхо прокатилось по залу, сбивая с внимающих речам Господина Председателя паутину наведенного транса, подбрасывая в воздух разъяренных ос, которые тут же принялись барражировать, вытянув на всю длину ядовитые жала.
Господин Председатель, уже наполненный воздухом через чадящие компрессоры для очередной порции речи, поперхнулся, тяжко закашлял, огромный лик его начал медленно багроветь от приливающей крови, грудь заколыхалась от неконтролируемого сердцебиения, приступ асфиксии заставил колоссальное тело дернуться, провоцируя систему жизнеобеспечения включить реанимационный режим. В раструбы утилизаторов посыпались выжатые досуха, отработанные доноры.
- Кто... Кто... чихнул? - просипел Господин Председатель, и в теперешнем его бурлении, свисте, клекотании, с трудом складывающемся в едва различимую речь, было уже не узнать ту бархатистую глубину, что всего лишь несколько мгновений назад гипнотизировала славную поросль.
Все пришипились. Не то что никому не хотелось выдавать ближнего своего, даже наоборот - очень хотелось, лишь бы побыстрее прекратилось это пугающее барражирование ос с выпяченными из полосатых брюшек жалами, лишь бы поскорее стихло ужасающее своей болезненностью клекотание и сипение, доносящееся из распушенного рта Господина Председателя, как будто и впрямь он был самым обычным человеком, подверженным страстям и недугам. Однако на беду для славной поросли и на сомнительное счастье для чуть не обделавшейся от ужаса замарашки случайный чих, явившийся причиной почти что катастрофических событий, умело скрыл источник собственного происхождения, каким-то хитрым путем расслоившись на многократно отраженные от высоких сводов зала еле слышные звуки, которые затем, наложившись друг на друга, и привели к столь оглушающему результату.
Славная поросль, втянув головы в плечи, бросала косые взгляды друг на дружку, уморительно корчила рожи, точно пытаясь еще больше припугнуть виновника, окажись он случайно сидящим по правую или по левую руку соседом.
- Кто чихнул?! - еще раз прогрохотал Господин Председатель, теперь уже более обычным голосом, хотя и продолжающим дребезжать от закачиваемого в огромное тело успокоительного.
И тут из стройно сидящих рядов славной поросли внезапно вскочил Уста Господина Председателя - не тот, что сейчас, а тот, который был раньше - со смешной плешью, окруженной вечно потными волосинами. Зачем он вскочил, нарушая субординацию - тебя не спрашивают, ты и не высовывайся, так и осталось неизвестным. Может и впрямь желал признаться, что чихнул. Почему бы и нет? Могли ведь двое одновременно начихать на речь Господина Председателя? Могли. А может вскочил по давней привычке принимать именно на свой счет все задаваемые Господином Председателем вопросы, что его, в конце концов, и сгубило - стоило тщедушной фигурке воздвигнуться над согбенной славной порослью, как его тут же нанизала на жало подоспевшая оса, скусила и сжевала голову, отчего из разорванной шеи ударил фонтан крови, окропив сидящих. Тут подлетели еще осы, и, надсадно гудя, принялись за тошнотворное пиршество. В несколько мгновений от тела Уст Господина Председателя ничего не осталось, если не считать расплывающиеся там и тут лужи крови, да редкие ошметки мяса, сорвавшиеся с осиных жевал.
Впрочем, Господина Председателя жертвенный поступок Уст нисколько не обманул, ибо он продолжал яростно вращать глазом и обильно пускать слюни:
- Кто чихнул?!
Потрясенной ужасной смертью замарашке показалось, что бельмастое око вперилось прямо в нее, осмелившуюся было взглянуть в лицо Господина Председателя, дабы проверить - поверил ли он, что проступок и впрямь совершил Уста. Она обмерла и еще с большим ужасом (если такое вообще возможно) почувствовала, что под ней растекается горячая лужа. Замарашка зажалась, но моча изливалась без удержу, да еще так обильно, будто она специально копила ее к такому вот своего рода знаменательному событию.
И еще она поняла, что выдала себя с головой. Полностью и бесповоротно призналась в содеянном, за которое уже поплатился жизнью ни в чем не повинный плешивец. Вот только сил подняться у нее уже нет. Противно сидеть в луже, ощущая как все больше и больше взглядов скрещиваются на ней - негодной, сорной поросли, недостойной Высокого Прививания, но все ее тело стало точно жидким - этакий кожаный мешочек, наполненный жидкостью, которая струйкой изливается из нее, остается лишь недолго подождать, пока тельце окончательно сдуется, превратившись в распластанную по полу грязную тряпку.
Не придумав ничего лучше, не в силах вынести позора, замарашка пробормотала:
- Э... это... я чи... чих... нула, я... я... - в носу у нее вновь засвербило и, не в силах сдержаться, она еще раз так же оглушительно чихнула, словно неопровержимо доказывая собственную вину.
Замарашка кожей ощутила как вокруг нее образовывается пустота. Вроде вот только сейчас она чувствовала себя пусть и подгнившим, но все же добрым ростком славной поросли, взращенным во славу Высокой Теории Прививания, а теперь точно бездна разверзлась между ней, обмочившейся и обчихавшейся замарашкой, и всеми остальными, с гневом разглядывающих отпавший от общего древа росток.
И словно усугубляя свою вину, ибо отчаяние придало ей дотоле не испытываемую храбрость, замарашка громко и четко повторила:
- Это я чихнула, Господин Председатель!
По большому счету следовало бы распластаться в ниц, уткнуться носом в поёлы и смиренно ожидать посмертной участи - пополнить ли гроздья донорских тел, превратиться в обросший крючьями-испарителями бурдючок для столь любимых Господином Председателем алапайчиков или незатейливо пойти на корм осам. Но обессиленное смелым поступком тело уже отказывалось двигаться, поэтому замарашка так и продолжала сидеть на своем месте, таращась круглыми глазами на колоссальную фигуру Господина Председателя.
Громадные пальцы руки как-то необычно прищелкнули, и все внезапно успокоилось - осы прекратили барражировать и вернулись на свои шесты под светло-зелеными наростами гнезд, откуда доносилось непрерывное шуршание личинок, донорские тела обвисли, перестав дрыгаться от непрерывно выкачиваемой из них крови, и вообще - в зале внезапно воцарили покой и умиротворение, как и полагается там, где торжествует Высокая Теория Прививания.
- Будьте здоровы, товарищ, - глубина и мягкость вернулись в голос Господина Председателя.
Замарашка не поверила собственным ушам. Ей, чахлому привою славного древа Человека Воспитанного, совершившей столь недостойный для столь гордо звучащего звания проступок, да еще отяготившей его трусостью и недержанием, ей, замарашке, Господин Председатель желает здоровья, да еще называет этим непонятным, но невероятно теплым и даже каким-то сытым словом "товарищ", отчего по всему тщедушному тельцу вдруг разливается истома, во рту становится невообразимо приятно, точно давным-давно забытый вкус каким-то чудом вернулся, обволок язык, почти уже отучившийся ощущать что-то еще, кроме рыбьей чешуи и костей, невероятной мягкостью, нежностью, где прятались редкие крупинки, от соприкосновения с вкусовыми пупырышками взрывающиеся разноцветными фейерверками, которые пронзали тело от макушки головы до пяток чуть ли не судорогами, но не болезненными, а очень и очень приятственными...
Теттигонии казалось, что она без остатка высосет всю эту ярко-оранжевую жидкость, да еще и банку вылижет досуха, но странное ощущение наполненности накатывало с каждым глотком, захлестывало черную пустоту, ставшей почти что неотъемлемой частью тщедушного тельца, и даже обладавшей над ним властью, заставляя постоянно думать о том, чем набить живот, и делать все, что оно только могло, дабы набить живот, а когда живот оказывался набитым, то пустота с легкостью слизывала очередную порцию жратвы, становясь еще больше и еще ненасытнее.
И вот ее нет. Черная пустота исчезла. Испарилась без следа. Оставив замарашку одну-одинешеньку. Но Теттигония нисколько не опечалилась. Переведя дух, она вновь поднесла к губам банку, глубже вдохнула и вдруг поняла, что больше не хочет. Не потому что в нее больше не поместится ни капельки, вызывая еще большую болезненность в туго набитом животе, которую необходимо просто переждать, чтобы вновь скармливать черной дыре очередные порции рыбы или другой съедобной дряни. А потому что... потому что... Нужное слово никак не приходило ей в голову, пока ржавоглазый, внимательно наблюдавший за ней, вдруг не спросил:
- Объелась?
Объелась!
- Угу, - с трудом выдохнула Теттигония и отставила банку. Больше ничего не хотелось.
- Человек, удовлетворенный желудочно, - усмехнулся ржавоглазый. - Ну-ну, поглядим.
Что там собирался поглядеть ржавоглазый Теттигония не поняла, а переспросить не успела, погрузившись в сон. Сон тоже получился странный - без сновидений. Просто сон и все.
Кажется они снова шли. Точнее, она вновь ехала на закорках, удобно положив голову на твердое плечо ржавоглазого, наконец-то догадавшись зачем тот привязал ей дурацкую куклу, которая смягчала тряску и не давала пластинам бронежилета натирать щеку. Иногда замарашка приоткрывала глаза, и тогда ей в голову приходили до того странные мысли, что хотелось тут же их поймать голыми руками, словно вертких рыбешек, и выбросить туда, откуда они приплыли. Мысли были не то чтобы уж совсем непонятные, но неожиданные.
Например, она вдруг поняла, как осуществить преобразование Гартвига-Лоренца в системе взаимно вращающихся трехмерных пространств, да еще обобщить его на систему нескольких тел.
Почему-то она совершенно безропотно восприняла, что в ее когда-то почти целиком съедобную вселенную мыслей, где даже самая крохотная пылинка желания подчинялась исключительно мощной гравитации того, что ржавоглазый назвал "желудочной неудовлетворенностью", а какой-нибудь представитель славной поросли выразил бы еще короче, но не менее емко: "Пожрать бы!", внезапно вторглись совсем иные, гораздо более впечатляющие объекты личностной космогонии, по сравнению с воздействием которых эта самая "желудочная неудовлетворенность" вдруг обратилась в пренебрежимо малый член того бесконечного ряда разложения Человека Воспитанного в рамках канонической Высокой Теории Прививания.
О преобразовании Гартвига-Лоренца Теттигония ничего не рассказала ржавоглазому, но о лифте решила не молчать. К тому времени они поднимались по кажущейся бесконечной лестнице. Вернее, лестница и представляла собой воплощенную бесконечность (Теттигония даже вспомнила точный термин - "реализация абстракций Эшера"), которая состояла из четырехтактового пространственного континуума с точкой разрыва. Три такта-пролета - подъем по разъеденным ржавчиной ступеням, порой так подозрительно скрипевшим, что казалось сейчас придавленный тяжелым ботинком лист железа продавится вниз, хрустнет, разрываясь подгнившей тканью, и ржавоглазый, не сумев удержать равновесие с такой ношей, обрушится на всем телом на Э-абстракцию, отчего окончательно порвутся модульные растяжки, метрика вложенных пространств схлопнется, вырождая бесконечномерный континуум в заурядный двумерный случай.
И один такт-пролет - преодоление разрыва, на что требовалась не дюжая сила. Хотя математические выкладки и натурное моделирование не указывали на появление в данной точке наведенных сопротивлений, требующих дополнительной мощности для их нивелирования, но в реальности у любого пользователя лестницей возникало ощущение, будто он протискивается сквозь стальной лист, - разум утверждает, что сделать подобное невозможно, но тело понемногу просачивается через перегиб.
Теттигония даже попыталась прикинуть вероятность им двоим угодить в сингулярный спазм, который бы обрек их на бесконечное зацикливание между краевыми точками, в результате чего они бы так и ходили по лестнице до скончания времен. Расчет оказался не то, чтобы сложный, но ужасно нудный - аналитическое решение с лету найти не удалось, отчего пришлось делать кроновское тензорное обобщение.
Человек, неудовлетворенный желудочно, преобразился в человека, одержимого расчетами. Любыми. До самого последнего момента даже и не подозревая, что так называемый бог говорит на языке математики, замарашка не только вспомнила изначальный язык сотворения мира, но и принялась с неудержимостью немого, внезапно обретшего дар говорить, на нем болтать. Пока, правда, только про себя. Ей даже самой стало смешно, когда она представила себя говорящей ржавоглазому: "Коллениарный вектор движения вдоль третьего такта Э-абстракции при сохранении импульса движения с поправкой третьего порядка на случайные смещения центра тяжести с последующим поворотом вдоль оси вращения совмещенных тел на радиант..."
Поэтому она осторожно дернула ржавоглазого за ухо и показала пальцем:
- Лифт.
Ржавоглазый одолел четвертый такт и остановился, тяжело дыша. Открыв глаза, Теттигония видела как по пористой коже на виске сползают крупные и почему-то мутные капли пота.
Он сгрузил Теттигонию осторожно на пол, помог ей поудобнее устроиться, прислонившись спиной и затылком. Замарашка пошире раскинула ноги, давая круглому животу улечься между ними, обхватила его руками.
Ржавоглазый дрожащими руками вытер пот с лица. Никогда еще Теттигония не видела его таким изнуренным.
- У него здесь задание? - спросила замарашка.
Ржавоглазый, приготовившийся было присесть рядом, аж подскочил, резко развернулся и уставился на попутчицу.
- У него здесь задание? - повторила замарашка.
- З-з-задание? - переспросил заикаясь ржавоглазый. - Какое такое задание? У меня нет никакого задания! - фальцетом крикнул он.
Теттигония оттопырила Указующий Перст Господина Председателя, придирчиво его осмотрела со всех сторон, облизала, очищая от пятнышек грязи, и как можно строже пригрозила ржавоглазому, застывшему в совсем уж жалкой позе, точно не замарашка сидела перед ним, а сам Господин Председатель возвышался под потолок колоссальным телом.
Ноги ржавоглазого подогнулись, он бухнулся на колени и с такой силой вцепился руками в собственные ляжки, что казалось пальцы прорвут штаны и погрузятся в живую плоть. Рот его оскалился, стиснутые зубы заскрипели, жилы на шее вздулись, готовые разорвать ворот комбинезона. Глаза выпучились, десантник как-то икнул, кадык дернулся, и из уголков губ вниз потянулись темные струйки крови. Вязкие ручейки слились на шее, наполнили ложбинку между ключицами и проступили сквозь ткань безобразными пятнами.
- Если... убить... чудовище... - пробормотал, а точнее - пробулькал ржавоглазый (кровь пузырилась на губах). - Если... убить... чудовище... - точно сведенные судорогой руки кое-как отцепились от бедер, слепо поскребли вокруг, наткнулись на соскользнувшую с плеча железку на широком ремне.
С ледяной отстраненностью Теттигония наблюдала за метаморфозами, происходящими с ржавоглазым. Будь на ее месте вечно голодная замарашка, она бы уже давно визжала во всю глотку или вообще бы обделалась, а может и то, и другое одновременно, но то забавное созданьице, жалкий сорнячок в славной поросли наконец-то выпололи с корнем, а на ее место воткнули нечто совершенно иное, демонстрирующее невозможные темпы психофизиологического развития.
- Если убить чудовище, сам станешь чудовищем... Если убить чудовище, сам станешь чудовищем... Если убить чудовище, сам станешь чудовищем...
Неимоверными усилиями Теттигонии удалось затащить ржавоглазого в лифт. Сил забросить туда так им ценимую железку на перевязи у нее уже не осталось. Да что там сил! Их не наскрести даже на то, чтобы подвинуть ногу, в пятку которой впился какой-то очень вреднючий выступ. Жутко тошнило от тряски. Едкая горечь крепко обосновалась во рту, но сплюнуть тоже было невмоготу. Единственное, ее хватило лишь разлепить губы, позволяя густой слизи медленно стекать по подбородку.
Ржавоглазый лежал так, как его положила Теттигония - охапкой неряшливо свернутого грязного тряпья, продолжая бесконечное причитание:
- Если убить чудовище, сам станешь чудовищем... Если убить чудовище, сам станешь чудовищем... Если убить чудовище, сам станешь чудовищем...
Лифт дергался из стороны в сторону. Он двигался не только вертикально, но нередко сменял направление на горизонтальное, возносился не только вверх, но порой обрушивался вниз, затем резко уходил вбок, замирал, разгонялся, ввинчивался.
Хуже всего оказалось то, что от такой тряски ржавоглазый все плотнее прижимался к Теттигонии, вдавливая ее запакованным в броню телом в стену, по которой вились толстые пучки проводов и труб. Те в свою очередь впивались в ребра, в распухший живот, кронштейнами вгрызались в коленки и голени замарашки. Казалось, что они и впрямь угодили в стальное чрево настолько оголодавшего чудовища, которое уже не в силах переварить их иссохшим желудком и поэтому скачет из стороны в сторону, то вверх, то вниз, кувыркается и валяется на спине, только бы перемолоть проглоченную добычу в более мелкие кусочки, с которыми расстроенное пищеварение кое-как, но справится.
И когда уже казалось, что мука от перемалывания станет нестерпимой, обращая в тонкую субстанцию агонии даже самое твердое семя желания жить, как вдруг лифт замер, двери с шипением раздвинулись, предохранители стравили пар, окутавший возникший проход и не дающий разглядеть - где же они очутились.
- Теперь я знаю, что это такое, - неожиданно ясным голосом сказал ржавоглазый. - Камера скользящей частоты, иначе - "Как словить чужака". Принята на вооружение в таком-то бородатом году. Основное назначение - выявление выродков с двойным менто-соскобом. Принцип действия заключается в имитации условий активации дублирующего Т-зубца путем неограниченной рекурренции. Побочные эффекты - высокая вероятность мозговой эмболии, зацикливание процесса рекурренции, необратимое расщепление личности.
- Ага, - только и смогла ответить Теттигония, разглядывая странную штуковину, проломившую внешний броневой пояс стального острова.
Походила она на огромную мину, чей серый металл поверхности изъязвляли многочисленные оспины размером от крохотной щербины до огромных вмятин размером с голову, а из непонятных отверстий по бокам и в основании стекали светящиеся изнутри ручейки чего-то тягучего. Вогнутые внутрь, разлохмаченные, скрученные броневые плиты удерживали штуковину над палубой, но той это очень не нравилось, поскольку между ней и зазубринами оболочки острова проскакивали ослепительные искры. Разряды постепенно оплавляли вцепившиеся в странную мину остатки внешней брони, размягченный металл тянулся вниз тонкими струйками, которые под воздействием еле-еле дышащих охладителей застывали, покрывались изморозью, превращаясь в слабо звенящие друг об друга фестоны, похожие на спутанные водоросли.
И еще Теттигонии показалось, что штуковина дышала - тяжело, почти неприметно, точно вытащенный на берег дерваль, медленно задыхающийся под тяжестью собственной туши.
- Оно умирает, - сказала замарашка и неожиданно для себя почувствовала нечто похожее на сожаление от потери. Как будто из дырявого кулька выпало и закатилось в дырку давно хранимое лакомство. Какое отношение штуковина могла иметь вообще к чему-то съедобному замарашка, пока еще полностью не отучившаяся от привычки все соотносить с "золотым стандартом" собственного желудка, понять не могла.
- Это же... Это же... - в последнее время у ржавоглазого как-то непросто складывались отношения с четким выражением того, что он хотел сказать на самом деле. Все больше попадались вот такие обрубки-недоделки фраз.
Теттигония сделала один шажок, другой, бочком, готовая дать стрекача, если штуковина чего-нибудь этакого выкинет. Поскольку точного определения для "чего-нибудь этакого" не существовало, то замарашка все ближе и ближе подбиралась к странной мине, свалившейся на остров, судя по всему, из самого эпицентра мирового света. Ей очень хотелось прикоснуться к вздымающемуся боку штуковины, почувствовать шероховатость серого металла.
Теттигонии даже начало чудиться, будто она различает издаваемые ею звуки, так непохожие на то, что она слышала раньше. Не работа внутренних механизмов острова, не пыхтение гидравлики, не гудение ламп, не грохот океана, не вой ветра, не топот ног, не голос Господина Председателя... Точно внутри внезапно забились тысячи разных сердец - от крохотных до огромных, каждое со своим ритмом, шумом, даже скрежетом, если только сердца могут скрежетать.
- Стандартный шлюп класса "пирог", - хихикнул ржавоглазый. - В ГСП его так и называли - "пирог с начинкой", хе-хе. Неприхотливая колымага - незаменимый Расинант для донкихотствующих покорителей Неизведанного. Передвигается немного лучше настоящего пирога, но чертовски устойчив к внешним воздействиям.
Теттигония остановилась, послушала, снова двинулась к штуковине... "пирогу", поправила она себя.
- Как же ему досталось! - покачал головой ржавоглазый. - Одолеть точку перегиба, да еще получить в дюзы пару ракет. Сопляк, должно быть, перетрухнул. Или соплячка. Кто их теперь разберет. Начинка, одним словом.
Бок пирога уже на расстоянии вытянутой руки. Можно остановиться прямо здесь, не наступая на светящуюся лужу, натекшую из торчащих в разные стороны раструбов. Но Теттигонии хочется подобраться еще ближе и распластаться всем телом по пирогу, крепко к нему прижаться, вжаться, втиснуться, как к чему-то родному, очень давно утерянному, а теперь чудом обретенному.
Ступать босой ногой в вязкую жидкость замарашка опасается. Может, это кровь пирога. Или начинка. А светится так ярко, что глаза невольно щурятся. Лучше не торопиться и поискать обходной путь. Осторожненько, осторожненько, по выпирающим волнами поелам, по скрученным в узлы трубам, хватаясь за свисающие кабели, ощущая себя жутко неповоротливой и одновременно - какой-то легкой, точно распухший живот наполняет веселящий газ. Так и кажется - подпрыгни на крохотном пятачке, свободном от опасной жидкости, и полетишь! Взмоешь под теплый бок пирога и, если повезет, уцепишься за него. Тут-то он и попался.
- Не трогай! - кричит ржавоглазый, но поздно - Теттигония уже ничего не может с собой поделать, ее притягивает, окутывает чем-то с головы до ног, не давая шевельнуться, потом ей кажется, что в каждую частичку ее тела вцепляется по крючку, которые затем расходятся в разные стороны, сначала растягивая несчастную замарашку, а затем и вовсе разрывая ее, обращая в полупрозрачное облачко, всасываемое сквозь поверхность пирога.
Нет ни боли, ни страха. Лишь узнавание. Сколько раз ей приходилось испытывать подобное в своих странствиях? Миллиарды миллиардов не обследованных звездных систем, планет, прокаленных радиацией и промороженных космическим холодом каменных глыб; редкие вкрапления маяков вдоль проложенных сквозь пустоту межмировых магистралей; заброшенные станции наблюдений - останки безнадежных попыток планомерного освоения Периферии; мертвые корабли таких же мертвых ничтожеств, наконец-то осознавших бессмысленность собственного бытия.
Одиночество - вот что сжирало изнутри. Сколько раз рука тянулась к клавише экстренного сброса давления, срабатыванию которой не помешали бы давно обезвреженные "защиты от дурака", и сколько раз срабатывала более надежная "защита от дурака", вплавленная в душу Высокой Теорией Прививания. Ей казалось - еще чуть-чуть невыносимости бытия и последние предохранители сгорят, падут оковы, скрепляющие душу и тело, и тогда придет желанное мгновение для последнего послания: "Прошу, никаких домыслов о содеянном".
Порой она думала, что можно сделать совсем иначе. Достаточно ввязаться в такую авантюру, откуда у нее не окажется шансов выбраться. Мерзкое словечко "суицид" заменим на благородно-героические - "безрассудство". Как там у нас со статистикой благородно-героического безрассудства? Где во вселенной расположен тот алтарь, на который больше всего возлагается человеческих жизней во имя Ее Величества Науки?
Что нам на это скажет нам Коллектор Рассеянной Информации вкупе с Глобальным Информаторием? Скажет свое обычное: "Предъявите, пожалуйста, ваш допуск"? Ну, ничего иного от вас и не ожидалось.