Савеличев Михаил Валерьевич
Меланхолия

Lib.ru/Фантастика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Комментарии: 16, последний от 10/07/2019.
  • © Copyright Савеличев Михаил Валерьевич
  • Размещен: 19/11/2004, изменен: 17/02/2009. 650k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман о Контакте, о том самом Контакте, о котором уже столько написано и где, кажется, ничего нового настолько невозможно придумать, что если Неназначенная Встреча и случиться, то будет просто обязана уложиться в прокрустово ложе ответственных или безответственных выдумок. Они пришли. Они уже здесь. Они не спустились с небес на своих сверкающих кораблях, не назначили нам Встречу на Плутоне. Они лишь взглянули на человека его собственными глазами и позволили нам прочувствовать свою печаль, свою меланхолию – философский камень преображения жаждущей души. ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ: Данная книга написана с сознательным намерением нанести ущерб всем читателям и по-читателям "традиционной фантастики".

    • Михаил Савеличев

      
      

    МЕЛАНХОЛИЯ

      
      
       ...есть души очень хрупкие, они могут быть разбиты окружающим миром. И Бог спускает между такой душой и миром пелену или безумия, или какого-то частичного отчуждения и непонимания, пока эта душа не созреет. Она может и вовсе не созреть на этой земле, но она будет созревать в тишине этого, так называемого, безумия, этой отлученности от окружающего мира и вступит в вечность зрелой, созревшей. А иногда бывает, что эта пелена снимается. И вдруг оказывается, что за этой пеленой происходит нечто ведомое только Богу и самому человеку, и во что никакая человеческая сила не должна вмешиваться.
       св. Иоанн Кронштадтский
      
      

    ОГЛАВЛЕНИЕ

      
       15 октября. Похороны мэра
       16 октября. Wahnstimmung
       17 октября. О-лице-творение
       18 октября. Искушения Иова
       19 октября. Символ денег
       20 октября. Поездка на океан
       21 октября. Художник
       23 октября. Убийство
       24 октября. Шуб
       25 октября. Попытка бегства
       26 октября. Фуга
       27 октября. Помутнение
       28 октября. Клиника
       29 октября. Тюрьма
       30 октября. День Всех Святых
       31 октября. Разговор с мэром
      
      
      
      

    15 октября

    Похороны мэра

      
       Если стоять на обочине дороги, просительно задрав большой палец вслед проезжающим машинам, то рано или поздно похоронная процессия провезет мимо труп твоего злейшего врага. Словно в ожидании такого знаменательного события черный язык шоссе, отмеченный блестящими, слюнявыми пятнами разгорающейся жары и обложенный по сторонам плотными, бурыми деснами осеннего леса, опустел, обезлюдел. Железная щетка ветра прошлась вдоль дороги, разгребая накопившиеся завалы испарений и очищая перспективу отточенной иглы, воткнутой в далекий город. Я поежился, собрался сунуть руки в карманы плаща, приготовившись к очередной нудной осаде мелкого и противного дождя, но маленький паршивец предупредил:
       - Сейчас будет машина.
       Я оглянулся и спросил:
       - Может быть, кто-нибудь из вас тогда постоит?
       Они уже вылезли из "Исследователя", который неуклюже накренился на левый бок тоскливым дредноутом, и чьи задние фары сквозь наслоения пыли и грязи виновато подмигивали в молчаливом согласии: "Вот ведь, незадча какая, не довез, подвернул колесико, потерял искру". Действительно, незадача - мощная лонжеронная рама, способная (по инструкции) держать любые удары, под капотом - "Тритон", V-образное чудо восьмицилиндровых бензиновых двигателей на 5,4 литра горючей смеси, четырехступенчатая автоматическая коробка передач с "овердрайвом", спереди - "торсионы", сзади - пружины и неразрезной мост, электронное управление креном кузова, обязательное "приседание" при открытой двери и прочие удовольствия сухопутной дредноутовой жизни, которые никак не повлияли на ожидаемый результат заведомо неудачного путешествия. Старик, как всегда, запалил свою самую вонючую сигарету, специально припасенную для подобных случаев, а маленький паршивец забрался на еще теплый капот, качал ногами и был, кажется, доволен.
       - Они тебя-то не хотят подбирать, а ты хочешь, чтобы они тормозили перед продуктами твоего шизофренического бреда? - осведомился паршивец.
       - В этом есть разумное зерно, - согласился старик и бросил спичку в лужу, где черно-белый крючок, смахивающий на исхудавшую личинку, сразу же пошел ко дну - беззвучно и бесследно. - А ведь я предлагал воспользоваться "Гончими Псами"...
       Тут даже мальчишка болезненно скривился.
       - Опять ты об этом! Укачивает меня в автобусе. Понял? Укачивает!
       - Оператора не может укачивать, - огрызнулся старик, в раздражении готовясь отправить в похоронную лужу и сигарету, но вовремя одумался и вцепился в фильтр зубами, изъеденными никотином. - По определению.
       - Ну вот, - всплеснул руками паршивец, - ты еще скажи, что нас нет!
       - Ну, ты, вещь, утихомирь это... это... - запнулся старик, подбирая слово пообиднее или ожидая от меня подсказки, - это про-из-ве-де-ние!
       Так и выдал - "про-из-ве-де-ние" - по слогам, ядовито выговаривая рычащие и звенящие согласные даже там, где их не было. Но мальчишку разозлило не это. Плевать ему было на всякие произведения.
       - Как ты сказал? Как ты сказал? Ну-ка, повтори еще раз это грязное словцо, старый козел! Нет, ты слышал? Ты слышал? - уже ко мне, как к высшей инстанции того мира, которую вещи только и называют реальностью. - Ты слышал? Что? Будешь продолжать вот так стоять, как распоследняя лошадь с выдолбленной решеткой? Да я бы на твоем месте немедленно к психиатру двинул. За таблетками. За мозголомами...
       Старика задело. Впрочем, он и сам понимал, что был не прав, груб и чересчур раздражен. Он затушил "вонючку" о капот машины, обхватил себя руками, как-то скукожился, побледнел, не так, как бывает с обычными людьми, а вовлекая в процесс клетчатое пальто, кепку с пуговицей и фальшивый перстень на правой руке. Пропадать он не собирался (паршивец и я его повадки изучили), даже наоборот -сосредоточенно готовился к новой словесной баталии, собирал батальоны аргументов, заградотряды едких фраз и дальнобойную артиллерию брызгающей от эмоций слюны.
       Я поймал себя на том, что за всем этим препирательством продолжаю стоять на обочине, выставив руку с оттопыренным большим пальцем, голосуя теперь уже кинжальному ветру, несущему из неведомых просторов крошку мелкой листвы, желтой и красной пыли и еле уловимый запах океана. Ну и где, спрашивается, предсказанная машина? Может старик был не так уж неправ в своем стариковском желании действовать по правилам, то есть взять меня под руку, посадить на сверкающий и одутловатый "Гончий Пес", перекладывая ответственность на тамошнюю полицию, юристов и билетеров?
       Но потом мне представилась безобразная сцена запихивания паршивца в автобус с сопутствующим представлением в трех актах. Акт первый: уговаривательный. Паршивцу покупается все, что его душе угодно, - леденцы, сосалки, жвачки, комиксы, пустые пакеты и микстура против укачивания. Акт второй: насильственный. Когда становится ясно, что подкуп не удается, в ход вступает грубая сила в лице старика, который подхватывает паршивца под трясущиеся руки с охапками льдистого, липкого, слюнявого и пытается (безуспешно) затолкнуть орущее и брыкающееся создание в распахнутые двери "Пса". Акт третий: комический. Орущее существо в салоне успокаивается, затыкает рот охапками льдистого, липкого, слюнявого, краснеет, бледнеет, зеленеет, затем его начинает рвать всем этим льдистым, липким и слюнявым, так что теперь старик цепляет мальчишку за шкирку и выпинывает из автобуса. Занавес. Мораль: зачем противится тому, что все равно придется сделать?
       Так и есть. Уродов прорвало. Мальчишка с профессиональным интересом наблюдает, как подельник выпячивается, набирает силу и ярость из одного ведомого ему источника (впрочем, этот источник ведом и мальчишке, но у него есть что-то вроде принципа - в пути лошадь не мучить), растопыривает руки на манер раззадоренного паука, разевает пасть и тут же получает хорошего пинка. Воздух содрогается от беззвучного и невидимого взрыва и старик выпадает в аут. Два - ноль, в пользу молодости.
       - Вот так оно и бывает, - с поддельным сочувствием говорит паршивец. - Стоит нарушить основное правило и тебя прижигают паяльником.
       Старик молчит. От удара он скрючился, как-то очень ловко прилег щекой на покосившийся капот и теперь разглядывал бездонную синь в просвете леса. Он готов заплакать от обиды, и мальчишка с интересом изучает крупные капли на пористой и небритой щеке, обращенной к небу, подсчитывая в уме денежки, причитающиеся ему, но старик - бывалый наездник, отступать после сокрушительного поражения ему не привыкать.
       Я отворачиваюсь, чтобы не видеть такого безобразия. Тони на них нет, думается вяло. Одинокая мыслишка, пришедшая на погост разума умирать. Вялая, слабая, безобразная, но моя. И зачем я их стравил? Ведь отлично представляю, во что вырождается подобная авантюра. Вы-рож-да-ет-ся. Слишком длинное слово. Запретное. Но секунды выпадения в непривычно одинокое состояние иссякают и за спиной вновь начинается надоедливое бормотание. Что-то о правилах, что-то о послушании, автобусах и рвоте (блевотине, если говорить точнее, - паршивец славится образными словечками).
       И вот машина все-таки появляется. Внезапно, ниоткуда, продавливая смутное марево над блистающим шоссе, медленно выползая из одного ведомого ей небытия таинственной реальности красной и хищной мордой богатства, состоятельности, уверенности и наплевательства на все условности света. Материализуется с потусторонним ревом невидимых адских созданий, пристально вглядываясь в нас разнокалиберными светящимися глазами чего-то противотуманного.
       - Вау-у-у! Крутая тачка! - восторгается паршивец.
       - Не остановится, - хмуро констатирует старик и я представляю его выражение лица - холодное и брезгливое, как очередная сигарета под осенним дождем. В этих делах он спец - можно почти не сомневаться, что раскаленный "Мустанг Кобра" промчится мимо, обдав шоу уродов брызгами из мелких луж, специально по такому делу скопившихся у меня под ногами.
       - Не остановит, - внезапно соглашается мальчишка. - Я знаю таких б... - затрещина прерывает сползание в арго сточных канав. Нравственность блюдется строго. И устанавливается незамедлительно. Машина перестает меня интересовать как объект потенциального передвижения, но как произведение искусства она гипнотизирует, притягивает, есть в ней нечто обнадеживающее, здоровое. Словно улыбчивый взгляд беспросветного "синего чулка".
       Я не теряю надежды, что из того же невидимого мне источника вывалится что-то более скромное, приземленное, по-фермерски заляпанное бурой грязью, можно даже с унылым бычком в кузове, поэтому рука все так же преграждает чью-то возможную тягу к миролюбивому сосуществованию и взаимопомощи до тех самых пор, когда вызывающая красотка подкатывает к моим коленям и шаловливо шлепает влажным стеклом по инстинктивно раскрытой ладони.
       - Вау-у-у! - шепотом завывает малыш. - Вот это да...
       - Леди, - предупреждает его дальнейшие эмоциональные попытки описать видение старик. - Настоящая леди.
       Я прячу руку в карман и чувствую блаженное тепло мягкой ткани подклада. Подцепит она нас или не подцепит, но в утомительном стоянии с протянутой рукой на манер железнодорожного шлагбаума наступил перерыв. Возможно, это и леди, старику виднее с его опытом мустанговодства, но мне ничего особенно примечательного в глаза не бросается. Платок, темные очки и пальцы с черными, лакированными ногтями. Она даже не смотрит на меня, потому что я не чувствую обычно неутного и липкого касания. Пальцы слегка шевелятся, но не от нетерпения, а вернее от того же облегчения после долгой и надоедливой работы. Бледное лицо остается спокойным и не гримасничает. Очень достойная леди, как сказал бы старик.
       - Очень достойная леди, - подтверждает старик.
       - Ты же сказал, что она нас не возьмет? - встревает маленький паршивец, хотя по всем правилам ему полагается заткнуться.
       - Тише, - цедит старик. Он даже притушил "вонючку".
       Дверь "мустанга" (Special Vehicle Team, ограниченная серия, силовой агрегат V-8 объемом 4,6 литра, мощностью 390 лошадиных сил, стальная рама с подвеской IRS и 55 к 45 развесовкой по осям, разгон до 100 километров за 5,5 секунд) открывается, под поток холодного ветра подставляются ноги в черных чулках и черных туфлях на высоких каблуках, знакомая уже рука перехватывает верх стекла и мне видится легкий пар выпархивающей из-под пальцев дождевой мороси. Щелкает металлическая застежка и над дамочкой раскрывается опять же черное, водонепроницаемое чудо - большой зонт, отрезающей ее от безоблачного неба. Дверца захлопывается резким движением, но автоматика не позволяет металлическим поверхностям состоятельности и вычурного достоинства соприкоснуться с шумом банального холодильника - машина запечатывается тихо и надежно.
       - А-ап, - старик защелкивает пасть. Пасть паршивца надежно закрыта костистой ладонью с прокуренными пальцами.
       Дамочка пока не поворачивается в мою сторону и разглядывает лес сквозь очки. Ветер шевелит коротенький лакированный плащик, открывая еще более коротенькое платье из разряда тех, которые обзывают маленькими - обтягивающее чудо, едва прикрывающее ажурные резинки чулок. Но во всем этом скульптурном изваянии не чуется ни капли вульгарности или соблазнения. В таком одеянии вполне пристойно явиться и на свадьбу, и на похороны, и на урок.
       Откуда-то извлекается черная сигарета с серебряным фильтром, сверкает зажигалка и ненакрашенные губы выпускают меланхоличный дымок.
       - Подвезти, - кивает она в сторону распластанного "мастодонта". Именно так - без вопроса, в утвердительной форме. Готов поклясться, что там было пара ноток сочувствия. Уроды терпеливо молчат, а я складываю по возможности вежливую фразу о том, что да, неплохо бы, конечно же... Почему-то словесный конструктор выбрасывает таких косноязычных уродцев, что мне стыдно их произносить.
       - Как вас так угораздило? - не дожидается она моего ответа. Может быть, она его и не ждала. Снова кивает на "мастодонта". Я впадаю в ступор. Неприятное чувство черной бездны, отрезавшей последние несколько часов. Старик и паршивец обязательно что-нибудь подсказали бы, но им положено теперь молчать. Дамочка - не крючколов какой-нибудь, старик сам это признал. Несмотря на его профессию и значок почетного оператора, в нем еще живет странное уважение к подобным созданиям. Он чует, где у него нет шансов.
       Пауза становится утомительной и я эхом отзываюсь:
       - Угораздило.
       Наконец она смотрит на меня, но я опять не чувствую привычной уже жути оценивающего касания, презрительного калькулятора мнений, извлекаемых из обыденных стервозных разговоров. Очень достойная дамочка. Почти как Тони.
       - Вы прекрасно выглядите для такого скорбного дня, - внезапно выдаю я по-стариковски витиеватую фразу. Абсолютно неуместную, на мой взгляд. С какой стати этот день - скорбный?
       Она бросает сигаретку, втирает кончиком туфельки в асфальт, протягивает руку:
       - Сандра.
       Приемлемый жест дружелюбия или, по крайней мере, вежливости. Беру ее ладонь и вместо вялого касания ощущаю крепкое пожатие. Прохладные пальцы, длинные ногти, слегка царапнувшие кожу.
       - Очень приятно, - разрождаюсь очередной вежливой фразой. Молчание уродов тяготит, но с каждой секундой мне становится если не легче, то как-то привычнее. Словно не рукопожатие это было, а спасительное выдергивание из-за пропыленной занавеси, где, конечно, уютно и безопасно, но душно и одиноко. В сомнении оглядываюсь и вижу, что старик и мальчишка спокойно и умиротворенно расселись на капоте. Словно дед и внук на выцветшей фотографии. Выкручивайся сам, мол. Тебя препоручили в достойные и надежные женские руки. Докажи, что ты уже взрослый мальчик.
       Взрослый мальчик представляется. Взрослый мальчик расшаркивается. Взрослый мальчик поражен. Есть все-таки в женщинах некоторая странная и невыразимая тайна, которую не постичь даже отсюда, с обратной стороны Луны, откуда все кажется таким откровенно халтурным, что даже маленький паршивец легко преодолевает крючколовские ловушки. Какое-то отсутствие, темнота, словно вырезали черный силуэт и приставили к светящейся душе. Не понимаю, не понимаю.
       Сандра, однако, не слишком озаботилась моими потугами быть вежливым, решительно прошла, продвинулась к несчастной машине и с некоторым остервенением пнула ее по здоровому колесу. "Исследователь" промолчал, а уроды подобрали ноги на бампер. Женщина растянула губы в подобии усмешки и поманила меня пальчиком.
       - Давно?
       - Что "давно"? - переспросил я. Мальчишка не выдержал, выпучил глаза, надул щеки и фыркнул. Старик вполне уместной затрещины ему не отвесил и лишь понимающе улыбнулся. В голове бушевал шторм. Даже, сказал бы я, ураган. Шесть баллов по семибальной шкале. На взлохмаченный берег выносило кучи разнообразного словесного мусора - обломки вежливых слов, обрывки ругательств, такелажи спутанных бесед, просоленных натужным флиртом, но копаться во всех этих остатках личного кораблекрушения не было ни сил, ни желания, ни времени.
       - Машина сломалась давно? - терпеливо пояснила Сандра.
       "Какая машина?", громким шепотом подсказал маленький паршивец и все-таки нарвался на затрещину.
       - Ну... - я с беспокойством посмотрел на часы. Так, это было... Потом нас обогнали... Потом... - Двадцать четыре минуты назад. Насчет секунд...
       - Расслабься. Секунды меня не интересуют.
       Зонт все еще топорщился за ее плечами, надуваясь порывами ветра и звеня чем-то тонким, длинным, хромированным. Сандра повернулась ко мне (я все еще на обочине с открытым ртом), уперлась левой ладонью в талию, как-то ловко подбоченилась на сквозняке, и тут я готов был поспорить хоть с кучей операторов на то, что реально на обратной стороне Луны, а что - выдумано. И вовсе не зонт у нее за плечами - нечто вроде самой матери-тьмы разевает пасть над головой девушки хищным капюшоном лакированных крыльев, подбитых черным, теплым бархатом с серебряными прожилками растопыренных косточек невероятно длинных пальцев фантастической летучей мыши. На одну секунду мне облегченно думается, что консилиум по выдалбливанию решеток все-таки решил разбавить мою компанию уродов и ковбоев такой вот красотищей, воплощенным соблазном холостяка-девственника, но старик замечает:
       - Не надейся.
       А мальчишка молчит. Разочарованно. Что бы понимал, маленький паршивец, в ангелах. Но я благодарен ему за столь неожиданное милосердие. Старик всегда рубит правду. Громадным тупым топором по хилому деревцу надежды, выбивая, высказывая все то, что хранится в пыльных глубинах царства наития - металлический арифмометр, туго, но безошибочно выдающий числовые вердикты.
       Сандра расслабляется, отворачивается от меня и в задумчивости обходит покореженную машину. Наманикюренный ноготь совершает кругосветное путешествие вокруг свежеиздохшей туши, благополучно минует старика и мальчишку, подобравших ноги теперь вообще на капот, и замирает в районе водительской двери. Пальчик деликатно стучит по желтой лакировке и я прекрасно слышу сквозь внезапную октябрьскую тишину невнятную морзянку задумчивости, сомнения и сожаления.
       Ковбои в шоке. Я первый раз (и не без злорадства) замечаю на их лицах недоумение и растерянность. В неподвижных глазах и отвисших челюстях внезапно проявляются черты фамильного сходства - внук и дед, да и только. Это вам не в "Гончих Псах" блевать, уроды. Можно и помягче, но раздражение делает меня злым. Я чувствую как мои шесть баллов скатываются до полного штиля, голова наполняется блаженной и звенящей пустотой, превращаясь в резиновую перчатку хирурга-трепанатора. Вот сейчас меня наденут, понимается уже не мозгами, а телом, но операторы проявляют несвойственное им сомнение перед очередной вещью и я обвисаю готовой на все марионеткой.
       - Подержи, - Сандра протягивает мне зонт и я хватаюсь за него, как за единственную надежду в опустевшем мире. Где вы, первопроходцы обратной стороны угрюмой спутницы Земли? Тут мы, такие железки и деревяшки, еще хранящие тепло нашей владелицы. Вещи оказываются не столь просты и банальны. Они легко перешагивают условности, нужно только видеть это.
       Я вцепляюсь в ручку зонта, отгораживаясь от неба, обмякаю, висну на гладкости вычурной завитушки. Девушка открывает дверь (машина послушно пытается присесть, насколько это вообще возможно для инвалида), садится за руль, дверь захлопывается, отделяя меня и уродов от все еще теплого салона "мастодонта".
       - Я посмотрю, что можно сделать, - машет мне пальчиками Сандра. Оглаживает руль (на пределе слышимости гудит серворегулировка, подгоняя управляющие габариты "мастодонта" под дамочку), разглядывает панель с унылыми остекленевшими глазами, пытаясь прочесть предсмертные думы автомобиля, трогает ключ, холодной пиявкой обвисший из замка, откидывается на окоченевшую спинку кресла. Сейчас она чем-то смахивает на дерзкую угонщицу, ловко обманувшую распустившего слюни дебила. Остается только повернуть ключ, вбить педаль и нездешним волшебством "форд" вскочет на вывернутые колеса, обдаст тупицу обидной смесью бензиновой отрыжки и бурой грязи, и легко умчится в сторону притаившегося города.
       - Теперь я понимаю кто она, - шепчет паршивец. Он растягивается на капоте, вытягивает шею, чтобы лучше разглядеть происходящее в салоне. А может быть, при большой удаче, и заглянуть за вырез платья странной дамочки.
       Старик похлопывает его по заду.
       - Этот мустанг нам не по зубам, малыш.
       - Сам знаю, - цедит "малыш", который обычно не дает ни единого шанса для подобной фамильярности, но сейчас он действительно поглощен разглядыванием Сандры.
       В голове протягивается тонкая ниточка намека на понимание и желание объясниться хоть бы с этим отставным ковбоем, но старик предостерегающе смотрит на меня, выуживает из портсигара нечто очередное белесое и воняющее при сгорании, но прикурить не успевает. Машина заводится, взбрыкивается, хрипит, даже не простужено, а предсмертно, испускает черный дым (бензин, октановое число 98, куча монет за галлон), под капотом вообще творится что-то невразумительное - праздничный салют в ограниченном пространстве, из-за чего железку под стариком и паршивцем начинает корежить, мять, из щелей выползают огненные змейки, скатывающиеся в шары, выруливающие на шоссе и на высокой скорости уходящие в бесконечность.
       За этим действом я теряю контроль за уродами, но они обнаруживаются где-то за моей спиной.
       - Проклятье, - сипит старик вонючим дымком. - Я, кажется, и сам понимаю кто она. Эх, не повезло нам.
       - Кто? Кто она? - проявляется маленький паршивец и мне живо представляется эта колоритная парочка. Отрываю глаза от агонизирующего "Исследователя" - так и есть, стоит святое семейство чуть ли не в обнимку, глаза по плошке, разве что штаны не мокрые.
       - Писать хочу, - объявляет паршивец, не дождавшись ответа.
       Сейчас, все бросим и побежим тебе штаны снимать, протягивается вторая злорадная ниточка. Старик тушит дрожащей рукой сигарету о красный "мустанг" и выражается в том ядовитом смысле, что, мол, все бросим... От такой остолбеняющей грубости маленький паршивец начинает выдавливать из себя слезы, но я поворачиваюсь к своей машине. Если бы не старик и паршивец, то можно было вздрогнуть - Сандра уже покинула "Исследователь" и стояла передо мной. Черный силуэт с бледным лицом и яркими, искусственными пятнами румянца на скулах. Левая рука вновь на талии, лицо в профиль, правая рука вертит серебряный "Зиппо", случайно бросающий зайчики в глаза. Теперь я чувствую ее запах - запах вымытого тела, розовой воды, голубоватой пены, покойных часов безделья, а не энергичной помойки под банальным душем.
       - Так, - говорит Сандра. - Все-таки придется подвезти...
       Какая-то непонятная нам задумчивость прорисовывается в изгибе губ и тонкие тени морщинок намеками всплывают под поверхностью кожи. Словно само время сдувает пыльцу красоты, даже, точнее, не красоты, а милости, той самой милости непонятно по какой причине сердечных женщин. Мир построен справедливо - на сто стерв встречается одна вот такая.
       - А то мы этого не знали, - ядовито разряжается старик. - Мы еще надеялись, что этот "мастодонт" умеет летать.
       - Зря ты так, - неожиданно встает на мою сторону мальчишка. - Она хоть и не блондинка, но искренне хотела помочь.
       - Знаю, что не блондинка, - смирнеет старик. - Я, маленький паршивец, отсутствие крючков и петель на полметра вглубь чую. По мне, так ты хоть покрасься, хоть побрейся, а натура крючколовская или мустанговая только ярче выпрет.
       Паршивец вздыхает, умоляюще смотрит на меня, но старик склонен пофилософствовать.
       - Я еще в те времена, когда за нас крепко взялись, почему процветал? Потому что всегда безошибочно отделял мустангов от рабочих лошадок. Бывало зайдешь в контору и нечто щелкает в голове, как будто кнутом работают. Глаза у всех пустые, смирные, но этих крючколовов определяешь по запаху. Запах у них другой. Так вот, с ними вообще лучше не связываться. Хотя некоторые и говорят, что без такой езды и оператор не оператор. Но по мне лучше спокойная и длинная жизнь, чем буйство и транквилизаторы.
       "Буйство и транквилизаторы" - кодовая фраза, подводящая мораль под очередной басней. На этот раз пропедевтика завершилась непривычно быстро. Паршивец даже повеселел. Уж очень ему не хотелось выслушивать гадости о каком-нибудь пурпурном марсианине или обезьяне Гарри. Это его пугало. Обратная стороны Луны и так не слишком приветливое местечко, чтобы населять его фантазиями и суевериями.
       - Слишком он был измученный, - сообщает Сандра. - Его бы в мастерскую, подлатать. У нас в городе есть прекрасная мастерская.
       - Я так и сделаю.
       Сандра открывает "Зиппо", щелкает колесиком, вбрасывая искорки в легкое дрожание и возжигая слабый огонек. В память, надо полагать.
       - Поздно. Ему уже ничем не помочь.
       Ха, вот бы посмотреть на лицо этого старого коневода! Но меня притягивает тонкая дужка темных очков. Теперь я вижу ее глаз. Скорбный.
       - Дождался, коневод? - принимает на себя мои обязанности маленький паршивец. - Ты зачем управление перехватил? Ты мустангер или Шумахер? Ты... Ты...
       Уши отказывались верить. После такого один приличный человек должен убить другого приличного человека. К счастью, они не совсем приличные люди. В каком-то смысле.
       Язвительные и оскорбительные сравнения сыпались из мальчишки без задержки на дыхание и фантазию. Инвектива была хорошо и заранее подготовлена, обдумана и несколько раз произнесена в тихом месте перед зеркалом. Пулеметные очереди "приканавного арго" (как это именовал старик) скашивали любые попытки противника встать в атаку и подавить очаг сопротивления.
       Я стискиваю зубы, собираясь выползти в безвоздушное пространство. Как обычно в подобные невозможные мгновения в голове начинает раздуваться раскаленный пузырь - новая, а может быть и сверхновая, оболочка лопается, выстреливая в ветхую среду гамма и альфа излучением, плотная волна проходит по шершавой действительности и я непроизвольно морщусь. Уж очень поганое занятие - укрощать коневодов. Но у нас вроде джентельменского соглашения. Не злоупотребляй свободой, или будешь злоупотреблять электрошоком. Это не я. Это старик так шутит, отчего маленький паршивец всегда бледнеет. Никому неохота сидеть под окнами клиники, пока твой мустанг пускает слюни и разглядывает кончик собственного носа в палате с мягкими стенами. Приходится использовать космологию.
       Все. Блаженная пустота, которую не хочется нарушать тем, ради чего ее и устанавливал - пустыми разговорами. Господи, сколько времени у нас уходит на пустые, никчемные разговоры! В этих сотрясениях атмосферы от мозговой диареи гибнут самые лучшие наши начинания. Теперь мало кто знает, что это такое - отвечать за собственные слова. В начале, конечно, было Слово, но в конце будет сплошная болтовня. Болтовня прет со страниц книг, болтовня атакует с экранов телевизоров и компьютеров, полупроводниковыми засадными полками пробирается в мозги сквозь сотовые телефоны. Если бы на Землю явились пришельцы, то на них просто бы не обратили внимание. Сообщить о собственном местонахождении и обсудить погоду - гораздо продуктивнее, чем скрипеть мыслями.
       - Интересное замечание, - сказала Сандра.
       Ага, при взрыве персональной сверхновой обрывки внутреннего монолога порой выносит за пределы личной вселенной. Хотя какая у меня вселенная! Так, обратная сторона Луны.
       - Извините, - говорю я. Собираюсь, соскребаю из далеких закоулков все то, что может заинтересовать дамочку. Вот пыль, вот дохлые пауки. Все давно уже состарилось, пришло в негодность, потеряло форму. Такова социальная жизнь - стоит ее запустить, забросить, и все пожирает грибок.
       - Надо подождать, - объясняет Сандра. Смотрит на часы - хищный ободок ядовитой змейки. - Скоро они проедут и тогда поедем за ними. Все-таки надо отдать очередной долг.
       - Долг? - натужно интересуюсь я, словно лживое эхо в лесу. - Какой долг? У вас уже есть долги?
       Это я шучу. Пытаюсь шутить. Вспоминаю былые навыки, давно уже запроданные уродам в обмен на спокойствие. Сандра кривит губы - левый кончик съезжает вниз, выстреливая новыми тенями виртуальных морщинок. Порыв ветра дерет коротенький плащ, в гладких и гибких зеркалах которого можно разглядеть черные отражения перенасыщенного мира, собеседница зябко задергивает разлетающиеся полы коротеньких крыльев. Зонт все еще у меня и я протягиваю его Сандре. Что-то щелкает, завеса тьмы съезжается, укладывается в нечто приемлемо-компактное.
       - У кого их нет? - спрашивает девушка. - Мы все кому-то чего-то должны. Обществу, семье, самим себе. Но сегодня тот редкий день, когда мы должны только одному человеку - нашему глубокоуважаемому мэру.
       - Время платить налоги? - улыбка пока еще не получается. Так, легкая кривизна. Надеюсь, что не очень отвратительная.
       - Вроде того.
       Замолкаем. По моему мнению - недопустимо долго, гораздо дольше, чем дозволяют правила человеческого сожительства. Впрочем, с Сандрой мы не сожительствуем, а лишь случайно сосуществуем в близких точках. Параллельные прямые, которые пытаются нарушить эвклидов постулат.
       - Э, не ради праздного любопытства... Как вам удалось угробить такую машину на такой дороге? - спрашивает серьезно, без иронии. Возможно ей это действительно любопытно. Как и мне, потому что я сам затрудняюсь объяснить прискорбную причину стояния на обочине. У нас спец старик - за правила отвечает он. Он же их и нарушает.
       Остается только говорить правдивую ложь.
       - Не знаю. Это не я. Думаю, что заводской брак.
       - Тогда советую нанять хорошего адвоката. Имеется хорошая возможность обогатиться.
       - У меня нет хорошего адвоката, - пожимаю плечами. У меня есть Тони, старик, даже маленький паршивец, а вот адвоката нет. Этого блока внешней совести общества. Калькулятора справедливости. Хотя, забавно было бы попробовать. Подать в суд на собственное супер-эго. Вот бы старый коневод попрыгал.
       - Я адвокат, - творит маленькое волшебство Сандра и вытягивает из пустоты плотный прямоугольник с золотой печатью и умеренными вензелями. - С удовольствием возьмусь за ваше дело.
       Прогулки в безвоздушном пространстве требуют расчетливости. Я поторопился, я слишком резво взбрыкнулся, сваливая наездников, и расплата все-таки настигает меня, захлестывает с головой, проникает в уши и горло, болезненно и с ужасающей скоростью растягивает окружающий ландшафт, попутно корежа тела тяжелыми, заоблачными хребтами промороженных гор, разбавляя кровь и пальцы потоками упрямых и откормленных рек, взращивая в пустыне мысли плотную щетку пыльных трав, за которыми осталась Сандра. Мне хочется дотянуться до глухого бормотанья, соскрести с глаз расплывчатость, пористую пелену действительности, за которой скрывается, топорщиться в невозможных потугах тайная тайна, намек, наитие, волшебство, сквозящее в каждом шаге откровение, пылающее эйфорией ярких и безумных красок, где даже осенний декаданс оборачивается вычурной барочностью ярко-красных, багровых завитушек, нанизанных на регулярное сумасшествие фактурных нитей морщинистых стволов.
       Я в пустыне, блеклой, безводной и бессмысленной, со всеми своими реками и Гималаями, - поверженный великан, распластанный как жук на подушечке энтомолога, исходящий бессильной злобой к парящей в пепельном небе мысли. Как примирить невозможную тягу в схлопывание, коллапс, уход за горизонт событий, полностью оправданный повседневным откровением, и продолжающееся пребывание в мире, в схизме? Из рек моих питаются страхи мои, а вот проползти по ледникам, подняться к вершине снежных ангелов, откинуть, отбросить избранность, увы, невозможно, я теряю тело, лишаюсь укорененности для эмоций и желаний, становлюсь воистину всемогущим, ибо ничего не хочу...
       Где вы, мои спасители? Я был уверен, что вновь одержу победу, что смелый шаг делается усилием воли, а не дефицитом нейромедиаторов, что лучше пребывать за сценой невостребованным статистом, чем слепо участвовать в вакханалиях и каннибализме происхождения видов, но это снова и снова оказывается невозможным, нереальным, как невозможно и нереально проповедовать с размозженными руками и ногами. Где то, что тянет в безвольную бездну, и то, что удерживает в небесах? Голова в небесах, голова в небесах.
       - Вам плохо? - завидная интуиция ангела машинной смерти, мытаря душ человеческих.
       - Да, - обманчиво кривится во мне не моя мысль. Чужая, правдивая и от этого еще более лживая. - Не беспокойтесь, это что-то простудное. Да, простуда... - организм сопротивляется, но затем все-таки виновато чихает в белый платочек с застиранными рюшами и почти смытым паттерном любящих сердечек.
       - Да-а, - сердечно говорит Сандра, но вступать в карусель увлекательной игры "Кто и чем болел, и что это стоило его семье" она отказывается.
       Я бы похлопал в ладоши, но мой искореженный труп все еще пребывает в пустыне, безнадежно пялясь в бессмысленное небо. Отказ фильтрации... Перегрузка перцептивных блоков... Отторжение... Опасно... Требуется ремиссия... Требуется волевая ремиссия.
       - Мне нужно в город, - сообщает кто-то во мне, сжалившись над потугами вырваться за горизонт событий. - Отель "Клаузевиц Инн", Пять точек. У меня назначена важная встреча, Сандра. Если бы не возражали...
       - Не возражала бы, - соглашается Сандра. - Но все дороги сейчас перекрыты. Так что лучше дождаться процессии здесь. Хотя я могу позвонить шерифу... Если это связано как-то с вашим здоровьем.
       - Нет, нет. Не стоит беспокоиться. Подождем. Конечно, подождем.
       Что за хрень он несет? Какое это у меня дело в отеле? У меня дело с Тони, единственным существом, которое способно пробраться в пустыню безнадежности и вытащить мой ландшафт под небеса настоящего. Но соображает парень отлично, шерифа он боится. Не любит он шерифа. Он слишком рассудителен, хитер и не излучает раздражающей прерывистости, от которой даже самый тупой чувствует себя слегка неуютно. Готов поклясться, что это все же мысль, гнусный поток самовлюбленных слов, излишества банального мира, тот ожидаемый нектар ремиссии, но ручейки так и не добираются до подножья мертвых гор, усыхают.
       - А вот и они, - кивает Сандра. Капельки солнечного дождя вспыхивают на темных стеклах ее очков, но она не снимает этой материализации вечной скорби и памяти. Наверное ее сумрачный мир простреливается щедрой россыпью радужных преломлений, раскрашивающих черный асфальт инфернальной дороги. Невозможная роскошь мгновения.
       Мне плохо видно. Серое небо режет глаза, проникает под веки щиплющим льдом транквилизаторов, хребты взмываются ракетами в передел отторгающей реальности, оставляя непродуманным милосердием узкую щелочку для подглядывания моей личной тайны уже не моего тела. Лучше не двигаться, окаменеть, лишь ощущая кончиками пальцев легкие напоминания текущего мгновения от холодной таблички на правом бедре "Мустанга" (здравствуй, соратник!) - "10 лет Специальной Автомобильной Комнаде", крохотное зеркальце, отражающее надвигающееся действо поддельной скорби.
       - Что это такое? - вступает в роль вежливого собеседника внешнее обстоятельство, мой личный агрессор.
       Сандра закуривает очередную сигаретку.
       - Как обычно, хоронят мэра.
       Ответ слишком разумный, чтобы у захватчика были возражения или комментарии. Ну их к дьяволу, эти комментарии.
       Шествие начинается с самой высокой горы (куда там Эвересту), набирает силу, раскаляется в вечном трении о вечные снега, широким фронтом пустынится, взмывая волну ледяного цунами желтого, словно волосы, песка, вылущивает надежду на покой, напивается жалкими комками плоти и вот - готово! Глухой, угрожающий рык новейшей, сверкающей мощи в очередной раз продавливается сквозь туман, широкая пасть сухопутной акулы ззявится никелированной решеткой и пристально вглядывается в то, что от меня осталось - руины, погост смелости и храбрости, абсурдной надежды на просветление с креста, где я должен был умереть в моче и блевотине, но что-то сжалилось над мной, одним рывком вытащило боль из запястьев, поселив ее в голове, ибо нет ничего того, что не видно, и вот я проглядываю в туманный занавес, неистощимо кликаю клавишу, никак не отзывающуюся, но спасительный рев уже обдает нас с Сандрой, хотя она и по другую сторону планеты, белесый туман отдергивается, светлеет, мне сжимают ладонь чем-то бесподобно холодным и совершенным, шествие абсурда покидает внутреннее пространство и продвигается прочь от притаившегося города.
       Черный "Кадиллак Скорбь" уже не скалится мне, лишь равнодушно раздвигает остатки тумана, оставляющие длинными слюнявыми язычками задымленные следы на его широких плечах и бедрах. Он медленно и уверенно несет свою ношу, управляемый обряженным в лиловое водителем.
       - Цвет его партии, - поясняет Сандра.
       Мэр по такому случаю восседает на капоте катафалка на специально установленном седалище с бахромистыми подушечками и широкой лентой машинной подпруги, уходящей под днище и украшенной живыми цветочками. Черный таксидо и блестящие ботинки на тонкой подошве оттеняются ослепляющим сверканием белой рубашки и скромным узелком крохотной бабочки, все еще помахивающей траурными крылышками.
       - Он у нас большой либерал, - поясняет Сандра, не выпуская мою ладонь. Твердая картонка визитной карточки препятствует тесному контакту и медленно подмокает от нашего пота.
       Крохотные круглые очки покоятся на носу, предохраняя случайных прохожих от немерянной искренности, почтения, интереса, совестливости, добра и теплоты. Округлость стекол еще не свидетельствуют об округлости его предвыборных речей и послевыборного словоблудия.
       - Он всегда сдерживает свои обещания, - говорит Сандра.
       Тем не менее руки его пусты - ладони покоятся на коленях, забытые и покинутые, прокаленные ветром и стужей предательских рукопожатий.
       Рядом с колесом вышагивает еще один персонаж - классическая секретарша в блузке и юбочке по самое не могу, траурно высвечивающиеся сквозь прозрачный с синевой плащ. В руке - блокнот, пытающийся расправить крылья во встречном ветре и унестись в свой информационный рай, но жестко прихлопывающийся маленьким кулачком. Секретарша что-то сообщает, не достигаемое наших ушей даже в мертвящей тишине скорбного молчания, мэр иногда кривится, закрывает глаза, но, в общем, благосклонно кивает. Девушка пытается подсунуть ему блокнот поближе, желательно под самый нос, но медленное и неотвратимое движение вкупе с широтой капота лишь повод увидеть светлую полоску голой кожи между краешком чулок и юбочкой.
       - А он неплохо выглядит для покойника, - сообщает некто. Я же молчу. Провокатор.
       Сандра косится на меня.
       - Я не говорила, что он покойник. Я сказала, что снова будут похороны мэра.
       - Так кого хоронят?
       - Не кого, а что, - Сандра выпустила раздражение и, пожалуй, чувствует себя виноватой. В ее профессии это серьезный прокол. Особенно с потенциальным клиентом. - Гражданскую жизнь его хоронят. Он вновь победил на выборах.
       Так, тупо думается мне. Короткое слово, хотя и обнадеживающее, но еще слишком слабое, чтобы прекратить вакханалию кукловодства. На вершине самой высокой горы маячит еще что-то - огромное, мясистое и совершенно неуместное, гораздо более неуместное, чем похороны. Но я продолжаю существовать безводной пустыней. С вытекающими реками.
       "Кадиллак Скорбь" движется мимо нас, мэр подмечает новых подопечных, серьезно улыбается, изгоняя привычным движением фокусника предвыборную слащавость губ, венчающих мужественный подбородок, наклоняет голову, ловит глазами Сандру, приседающую в легком книксене, обращает дружелюбный взор на меня, заставляя слегка пригнуться, вновь склоняется к смазливой секретарше, а нас невообразимо долго минует черная, металлическая, лакированная и тонированная стена с двумя искаженными тенями в апокалиптической бездне инферно. Нечто сросшееся, хрупкое и ломкое - отвратная искусственность случайной встречи. Мужественная и властная кривая сходит на нет задних выпученных и заплывших красным огней, возникает торжественный промежуток вдумчивой тоски по почившему гражданину, облагороженный жестким покрывалом асфальта, каменистым склоном, уходящим к мелкой реке, упорно продирающейся сквозь завалы крупных валунов со слоистыми боками, деревянными помостами, загоревшими под южным солнцем до обманчивой черноты древности, оттененной разноцветными клубами приземистого леса.
       Угрюмо топают широкие лапы слоны, который наконец-то вырвался из тюрьмы внутреннего чуда в простор похоронной процессии; мягкий хобот осторожно касается зада катафалка, теплым дыханием вырисовывая на холодной черноте задумчивые силуэты Роршаха - все тех же бабочек-траурниц и человеков-мотыльков. Серая, морщинистая, с редкими волосками туша наплывает на нас, распухает, окатывает сложным запахом цирка, конюшни, джунглей; хочется ладонью оттолкнуть ее, отодвинуть на былой маршрут, прочерченный желтой полосой по дороге, но звучит предупреждающий окрик, щелкает кнут, разгоняя мелкую листву, и создание занимает свое место на сцене. Невидимый погонщик, чьи красные шаровары мелькают между толстыми, переступающими тумбами, что-то отчитывает угрюмому животному, а оно рефреном незнакомых слов виновато похрюкивает и прижимает уши к костистой башке.
       Дальше ничего интересного не происходит - традиционный мусор надуманной скорби в разноцветных машинах и одинаковых черных упаковках с чулками и галстуками, с букетами, золотистыми венками и черными гирляндами матовых шариков, рвущихся в небо.
       - Больше всего мне понравился слон, - заявляет маленький паршивец.
       Старик еле слышно чиркает зажигалкой и я внутренне сжимаюсь, готовясь к обонянию мужественной вони его сигарет.
       - А мэр неплохо выглядит для покойника, - замечает он.
       - Тебе же сказали, что это символизм. Ритуал. Тусовка. Сэйшн. Называются - "похороны мэра".
       - В наше время, - говорит старик и от этого "нашего времени" веет невозможной допотопной древностью, - обходились без всякого символизма. Если похороны, то как положено - с покойником, а не со слонами.
       - Нет, слон - это замечательно. Если бы "Гончих Псов" переименовали в "Мудрых Слонов", то я бы согласился путешествовать как все. А что? В конце концов, мы тоже акционеры... в каком-то смысле. Могли бы поставить вопрос в повестку годового собрания. У нас же там хорошее представительство, постоянные клиенты, своя полиция против долбежки решеток.
       - Все утонуло в коррупции, сынок. И крючколовстве.
       "Сынок" даже не взбрыкивается на подобное обращение, поглощенный раздумьями. Так и видятся рассевшиеся на "Мустанге Кобре" их новенькие фигуры, набравшиеся цвета и свежести в песках и горах.
       - Сейчас я вернусь, - говорит Сандра, отпуская мою руку. Карточка прилипла к коже и я готов прочитать по рельефу каждую завитушку.
       Она вытаскивает из машины громадный букет такого же вызывающе красного цвета, обтянутый муаровой бумагой и перевитый тоненькой черной ленточкой, идет к процессии, все еще тянущейся медленной гусеницей по дороге, скрывается в толпе пешеходов однообразной черноты и лишь несколько мгновений заметен ее букет, вознесенный над головами вычурной короной богини урожая. Потом цветы утонули, породив легкое волнение среди стертых вымученной скорбью лиц.
       - Ну и куда это она? - ревниво вопросил мальчишка.
       - Это птица не нашего полета, - хихикнул старик. Что-то новенькое в напыщенной серьезности неснимаемой маски мудреца и приемного папаши. - Какое сходство вы видите между Христом, сигарой и сексом?
       - То, что все они окружены: Христос - ореолом, сигара - кольцом, а женский пол - взглядом мужчин, - оттараторил маленький паршивец классическую отгадку.
       - Вот именно, господа, вот именно.
       - Ты сомневаешься в нашем обаянии?
       - В обаянии - точно нет. Но вот в здравомыслии...
       - У нас есть Тони, - здраво рассудил паршивец. - Ей в здравомыслии не откажешь.
       - И как ты себе это представляешь? - спросил старик. - Две женщины в одной берлоге?
       - Ну, - хохотнул мальчишка, - это ты загнул, коневод! Представляю себе момент истины: "Привет! Я - Тони", "Где?".
       Уроды засмеялись. У паршивца здорово вышло - за пародированными голосами так и виделась возможная историческая встреча двух миров.
      
      

    16 октября

    Wahnstimmung

      
       Отель "Клаузевиц" выстригался из темноты нового дня слабой подсветкой кирпичного фасада с аккуратными рядами окон. Спадающая вниз дорога, где происходила встреча пяти улиц, отслаивалась на плавный изгиб за плотные кустики вечной зелени и подносила посетителей к большой белой двери с непременным колокольчиком и "шоколадкой" волнистых стекол. За дверью следовал небольшой предбанник с громадным креслом, обтянутым золотисто-белой материей, висело большое зеркало, а на столике с прозрачной крышкой стояла вазочка с кругленькими полосатыми конфетками.
       Маленький паршивец, до того сонно потирающий глаза и ватной куклой обвисший на руке старика, немедленно оживился, вырвался, завалился в кресло с ногами и заявил, что жить он будет здесь. И есть, добавил уже с набитым ртом. Это не по правилам, мягко, но со свирепеющими нотками попытался убедить маленького паршивца старик. Мы (сделал он ударение) в предбанниках не ночуем. Ну и что, ответил паршивец, мы (без ударения) нарушили уже столько правил, что ночевать в предбаннике не значит умножать сущности без меры.
       - Если он (кивок в мою сторону) называет нас коневодами, то что? Теперь мы должны искать подходящую конюшню?
       - Позвольте спросить вас, молодой человек, какие же это правила были нарушены нами в процессе обращения с вещью? - исключительная вежливость в сочетании с запрещенной грубостью предвещали жестокую экзекуцию зарвавшемуся оператору.
       Но паршивец считал себя в своем праве. Он торжественно задрал руку вверх и принялся разгибать пальцы:
       - Мы не дождались постановления окружного суда о признании данной вещи недееспособной. Раз! Мы не получили постановления окружного суда о нашем праве владения данной вещью. Два! Мы нарушили копирайтные права Гарри (и вообще, заметим в скобках, поступили с ним погано, хотя он этого вполне заслуживал). Три! Мы путешествовали на арендованном автомобиле, подвергая себя и вещь опасности вкусить мозгового рассола в какой-нибудь придорожной частной клинике. Четыре! Ну и в пятых можно еще чего-нибудь наскрести по мелочи.
       На старика невозможно было смотреть без сострадания. Выпученные глаза, отвисшая челюсть, трясучка в руках, отчего огонек сигареты принялся выписывать сложные, запутанные световые клубки. Словно котенок шалил с тлеющим окурком. Неточности можно опровергнуть, но не наглую ложь маленького паршивца. Если бы у старика было сердце, то ему пора бы было за него схватиться.
       - Какая... какая... - как-то жалко и неубедительно бормотал он. - Ведь ты сам... тебя тошнит... Гарри - ублюдок...
       - Тошнит, не тошнит, - философски посасывал конфетку паршивец, - но правила есть правила.
       Зря он это сказал. Старик разъярился. Четвертый пункт вогнал, влил в его кровь (или что там у них) несколько бочонков бычьего бешенстве, отчего постыдные и жалкие сомнения лопнули и повисли жалкими темными тряпочками на ручке входной двери. Длинная рука сгребла паршивца за шиворот, приподняла над креслом и сурово потрясла, как натворившего мокрые дела щенка. За сим воспитательным действом последовало действо наказательное и унизительное. Очередная дверь в лобби отеля была распахнута головой маленького паршивца, отчего на стекле и дереве остались липкие потеки его слюны, затем обвисшим безвольной марионеткой паршивцем слегка подтерли чистый пол, заметили широкие полосы все тех же сластей, стекающих по губам, перевернули импровизированную тряпку и воспользовались спиной, а в особо тяжелых местах - задом урода, торжествующе пронесли трепыхающийся трофей по всему помещению и сбросили в очистительные воды декоративного водопада в самом дальнем углу за рядами кадок с тропической растительностью. Труды зимы тревоги нашей были завершены ритуальными возлияниями дармовой выпивки за счет заведения из больших графинов и широких рюмок по нарастающей - от местного вина до совсем неплохого местного коньяка.
       - Что-то не так? - спросила Сандра, слегка обеспокоенная моим видом. Малышу хорошо досталось, он перешел все мыслимые запреты, но и меня придавило разбушевавшимся бульдозером.
       Алкоголь подействовал на старика благотворно.
       - С ним все в порядке, дочка, - благодушно отозвался он и швырнул огрызком яблока в появившуюся из-за кустов мокрую голову. - Подустал чуток.
       - Я сейчас все устрою, - кивнула девушка.
       Пока она в полголоса переговаривалась с седым администратором, торжественно восседающим за столом, старик снова загнал паршивца в бассейн теперь уже целым громадным яблоком и прошелся медленно по лобби с полным бокалом коньяка.
       - А мне здесь нравится, - кивал он, прихлебывая и разглядывая устройство "Клаузевица", в эпоху забытой девственности бывшим чем-то вроде фабрики, отчего и унаследована была эта щедрая пустота с администратором, столом с фруктами и выпивкой, двумя диванами по сторонам от солидного, как приземистая черепаха, стола, несущего на лакированной поверхности все те же злополучные трехэтажные вазочки с конфетками. Невысокая кирпичная стена отгораживала лобби от комнат. Рядом с фонтаном начиналась лестница на второй уровень, где вблизи от сверкающих труб неясного назначения притаились все такие же широкие двери с номерами.
       Старик брезгливо потряс свободной рукой, где рукав клетчатого пальто был усеян крупными пятнами и окаймлен широкой полосой, сочащейся фонтанной водой. Затем прошел за пятнистые, словно кожа удава, диванчики и уселся в плетеное кресло спиной ко мне, таким образом выражая все свое недовольство моим поведением. А я тут причем? Нарушение номер пять. Оставалось только залепить всей пятерней по загривку маленького паршивца. От души, с оттягом, до звона в ладони. Но меня действительно оставили в покое. Окружение потеряло фотографическую отстраненность, слез лаковый глянец, бросающий быстрые блики ложной памяти, грызущего чувства необходимости нечто вспомнить, как-то действовать, куда-то добираться, точно придерживаясь ритуалов автохтонов, несоблюдение которых грозит страшными карами.
       Я пробрался к дивану, стащил конфетку и засунул полосатый пятачок за щеку. Спасительная сладость. Одуряющее восхищение возвращения и странный запах чего-то дружественно-механического, удобного гизмо по производству уюта и скромного комфорта.
       Сандра уселась напротив, протянула мне небольшой желтый конверт:
       - Сто пятый номер. Двухместный, но вы будете там один, конечно же.
       - Вы очень добры.
       Она пожала плечами.
       - Это ведь было ваше пожелание, не так ли? "Пять точек" совсем неплохое место - двести ресторанов в пределах десятиминутной досягаемости. Университет рядом. Если хотите, то завтра можете туда прогуляться.
       Я взял пакетик, отлепил клапан, безнадежно хватающийся тягучими белами нитями за клейкую основу, и вытряхнул ключ с номерком. Бронзовый инструмент звякнул, дернулся и остался лежать неуклюжим трупиком пустоты непонимания.
       - Все в порядке? - спросила Сандра. Ей несомненно передавалось прерывистое излучение передатчика с обратной стороны Луны, хитрого подсказчика, наития, предпочитающего повелительное молчание, а точнее - безмолвие необходимости совместного плетения пустой беседы. Есть здесь некая ложь сексуального влечения, по недоразумению обряжанная в привычку болтовни о непредсказуемости погоды или географии телесного местопребывания. Мы были везде, мы ничего не видели.
       Сандра с удивлением продолжала на меня смотреть и я догадался о вслух произнесенной последней фразе. Или нескольких слов. Задавать вопросы легче. Она ведь не пойдет с тобой в номер, в твою крепость на ближайший остаток ночи.
       - Что-то еще?
       - Конечно. Мы так и не обсудили наши дела.
       Она покопалась в сумочке, вытащила блокнот и ручку.
       - Мы договорились вот на такую сумму. Если я не права, поправьте.
       Передо мной лег кусочек бумаги со слегка расплывающейся чернильной надписью на рыхлой поверхности. Дырочки от пружины лохматились мелкими, изломанными крылышками. Я закрыл глаза на тот самый опасный момент неконтролируемого подозрения, предвидимой потуги задрать брови и вполне сумасшедшим взглядом уставиться на собеседницу. Снова и снова я оказывался один в собственной скорлупе ясновидения. Хлипкая мыслишка металась в томительном карцере символического ужаса. Единица - это я. Намек на меня. Указание на меня. Острый и небрежный росчерк с каким-то гусиным носом. Моим носом. Пять - моя комната здесь. Указание места. Темная туча угрозы - никуда ты от нас не денешься. Ноль - приговор. Приговор исчезновения, пропажи, бегства. Ноль - отсылка к уже происходившему, обвинение, брошенное в лицо, впечатанное в бумагу неровным движением, жалкий крендель, подплывающий в трауре белизны. Ноль - презрение? Что еще можно ожидать в отношении человека (человека ли?), выпавшего из мириад связей в безвоздушное пространство и каменистую пустыню пастельной серости?
       Оставалось только рассвирепеть, изодрать несчастный клочок в пятнадцать тысяч частей и бросить в лицо придорожной потаскухе, посланнице всего отвратительного, что только и доступно вообразить страху, подозрительности, болезни, но из глубин пустого сознания поднимается, набухает и проливается целительным бальзамом спасительное ничто, связующая бездна, где тонет все, кроме светлячков-однодневок - короткой радости и надежды, обмана во спасение.
       Щелчок.
       - Мы же договорились, - спокойно говорю я, двигая губами в такт сверкающего клубка крошечных насекомых. - Это мой обычный гонорар. Насколько я понял из предварительных разговоров, дело обстоит несколько... необычно, но не выходит за рамки моей компетенции. Конечно, если все необходимые формальности вами уже соблюдены и официальные власти проинформированы.
       Сандра скомкала листок и сунула его в сумку (черная, лакированная могилка для женских тайн).
       - Я очень дорогой адвокат, - заметила она. - И если меня нанимают эксклюзивно, то будьте уверены, что я загляну в каждую помойку вместе с вами. Что касается официальных издержек, то можете не беспокоиться. Дело это хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер. Мой клиент просил твердо внушить вам эту мысль.
       - Дело хотя и связано с определенными внезаконными происшествиями, но в целом носит сугубо личный характер, - повторил я. - Прекрасная формулировка.
       Сандра промолчала. Действительно, хороший адвокат.
       - Надеюсь у нас будет спокойная ночь, - пробормотал откуда-то из-за спины старик, но алкоголь сделал свое дело. На голоса и коневодов обращать внимания не следовало. Мальчишка, кажется, только зевнул.
       - Тогда до завтра, - сказала Сандра, но даже не пошевельнулась, чтобы встать.
       - Вы за мной заедете...
       - Встреча у клиента назначена на раннее утро. Семь часов. Ранняя пташка клюет червячка.
       - Я не просплю, - пообещал я. Старик хмыкнул.
       Пауза длилась. А я чего-то не понимал. Сандра непонятно разглядывала меня не делая никаких подготовительных движений к тому, чтобы встать или дать понять, что разговор окончен, положив свою траурную сумочку на траурные колени. Забытая ручка лежала на дешевом блокноте, ноги сведены, сквозь дымчатый чулок проглядывает узкая полоска бинта на левой щиколотке. Застывший поток событий как отражение иссохшего источника внутренних слов, бесконечного монолога, которому пришел долгожданный конец. Предчувствие аварийного перекрытия плотины, когда свежий поток на глазах изумленной марионетки будет истончаться, зеленеть, процветать ряской и отрыгивать с бурого дна слизистые мочалки водорослей. Я протягиваю руку и пододвигаю девушке ее канцелярию. Приходится слегка наклониться, сделать легкое движение этим коленям, бедрам, уходящим в таинственную бездну вечно голодного маленького платья. Ее можно назвать спокойной. За мрачной неподвижностью не чувствуется старого знакомца - "черной кататонии", сладостного погружения в раскрывшиеся персонально для тебя мрачные дыры мертвых планетоидов, лживой надежды легкой бабочки увидеть за поворотом то, что все ангелы - белые.
       Сандра делает ответный поклон, более стремительный и глубокий, чтобы дотянуться до моей руки. Чувствуется теплое дыхание, осторожное касание сухих губ, легкий прикус костяшки среднего пальца и непристойная ласка влажного языка. Вижу ее затылок, освобожденный наконец-то от шелкового платка, сползшего к плечам и выпустившего к полу волнистые змейки темных волос. Где-то затерялись шпильки, удерживающие торжествующую густоту в послушном античном коконе. Лишь некоторые удачницы тонущими сводами мелькают в чистых потоках.
       Если от меня ждут слов, то я их уже не нахожу. Мне слишком хорошо известна тайна многих жутких поступков. Они совершаются только потому, что они совершаются. Внутренняя свобода, вынуждающая пренебречь свободой внешней - корректной потаскухи хорошего мнения, великолепных характеристик и положения в обществе. Легкий ночной бред в полутемной гостинице тишины и дремлющего портье. Откровенный намек на будущие тайны, которые предстоит разгадать в изрезанной ножами двух тел постели.
       Меня отпускают с прощальным поцелуем. Я подношу руку к глазам, но почти ничего не замечаю. Укус с четырьмя отметинами зубов и слабый кант слюны.
       - Вот так оно и бывает, - заявляет наглый коневод, незаметно перебравшись ко мне на диван. - Стоит женщине выбросить странный фортель и мужики уже от нее без ума. Может и стоит переспать с таким чудом, но жить с ним невозможно. Уж поверь моему опыту старого мустангера.
       - Но вышло у нее это просто замечательно, - прорезался голос у маленького паршивца.
       - Если бы не некоторые привходящие обстоятельства, то я принял бы ее за одну из наших коллег.
       - Мы не любовники, мы - коллеги! - здорово спародировал паршивец.
       - Жизнь - вообще опасная игра. Нельзя никогда гарантировать, что не выйдешь за ее рамки и не нарушишь правила, - провещал старик, игнорируя выпады паршивца. - Особенно с женщинами. Есть в них нечто мистическое. Казалось бы - ну что в этой анатомии? Однако движение, взгляд, имя, отстраненность... Волшебство, укорененное в теле! А мы еще отрицаем материализм!
       - Кто? Кто этот гнусный солипсист? Покажите мне его, я хочу увидеть этого человека!
       Уроды расшалились. Я осторожно положил руку на свое колено. Минута торжества взаимного безумия прошла и воздух окрасился торопливым и суетливым сбором. Ручка и блокнот упали в сумку. Затем сумку опять перетряхнули, выпустив на кратковременную свободу строгий набор женских штучек в футлярах, покопались в них, как-то брезгливо переворачивая пальчиками мертвые тушки ежедневного жертвоприношения красоте, что-то разыскивая в ясности очередного намека. А мне представились страшные места соседства с пустыней и одиночеством, переходная граница, усеянная сухой травой и сухими домами, выдолбленными в старом известняке, последний приют неприкаянных душ в убогой обстановке внешней нищеты, полной беспросветности, уходящей сжигающими лучами вперед - в горячую смерть, и назад - в рабство вещей и денег. Жуткое безделье отупляющего выживания, укоренения в убивающей почве, прорастания сквозь песок и глину к жесткой и мутной живительности скудного источника. Сколько душ приютила и погубила эта пустыня. Пустыня, в которой нет ничего, кроме несвободы быть человеком, быть в уме, постоянно быть в уме, в изнуряющем выверте внутренних глаз, за которым стирается, истончается любой талант.
       А ведь они где-то существуют, эти вечные поселенцы безводья. Живут скрытой жизнью молчащие гении и эксцентрики, лишь намеком выплывая в случайной символике обыденности.
       - Я пойду, - сказала Сандра. - Желаю спокойной ночи.
       На этот раз - легкое рукопожатие, только-только, невесомое касание ладоней и пальцев двух фарфоровых манекенов. Звякнул колокольчик, отчего ночной портье дежурно проснулся, оглядел лобби, кивнул и утонул умело в ласковом ничто. На столике остались трофейные пули помады, туши и еще чего-то в серебристых оболочках против оборотней местного полнолуния. Старик взял помаду, открыл и выдвинул черно-алый язычок, кажется даже нетронутый бледными губами.
       - Положи, - устало сказал я, но это было бессмысленным дуновением в пустоту одиночества. Редкое мгновение падения незримой стены, за которой остались бьющиеся за призрачный свет тела бабочек чувств, ужасные и хрупкие создания, рассыпающие прах со своих тел и крыльев, но без которых разум бессилен овеществить и осмыслить окружающий мир. То самое просветление искреннего непонимания, которое кажется таким важным на обратной стороне Луны, но теперь не несет ничего, кроме измождения и расплывчатой слепоты. Чувства не раскрашивают мир - вот их главная тайна. Наоборот, они приглушают сумасшествие ярчайших впечатлений, прорастают порой непроходимым лесом, где собственное эхо принимается за подлинность. Люди оказываются искаженным отражением личных страхов и заблуждений, и хочется бежать из заколдованного места, хотя бы в мертвые лунные пустыни.
       Флакончик забытой помады упал мне в ладонь. Я поставил его на стол, сунул несколько конфеток в карман и со стаканом коньяка пошел в номер. Полумрак и прохлада текли навстречу из распахнутой двери, выталкивая тишину и рассеянный свет в коридор, осаждая их бликами на больших репродукциях. Включатель был на уровне ладони. Он послушно и мягко разогнал одиночество, высвечивая из пустоты двуспального номера длинную и худую фигуру старика, рассевшегося в змеистом кресле под легким абажуром на тонкой ножке и все в той же позе "Мыслителя" разглядывал пастельные натюрморты у себя над головой.
       - Близнецы, - пробормотал он. - Найдите двадцать отличий и наш отель сделает вам пожизненную скидку. Паршивца на них нет.
       Паршивец уже завалился на дальнюю кровать - белоснежный аэродром отдохновения и, возможно, чувственности, с неизменным окантованным искусством над головой. На этот раз - античные вазы.
       В левом углу притаился еще один рабочий столик со скромной лампой и широким стулом, надоедливо пялящимся на старинную карту северного и южного континентов, усыпанных фигурками людей и животных и обложенных с океана армадами тяжеловесных парусников. Здесь же нащупывалось колесико кондиционера и я прибавил тепла. В щелях под потолком оживились ветра и вот теплые змеи проникают под плащ и рубашку.
       На столе были поставлены две таблички, но знакомые буквы отказывались сочетаться в слова, а знакомые слова противоречили всякому смыслу. Вызывающая абракадабра временного приюта командированных душ. В ящике стола разлеглись красные и зеленые карточки с прорезями для дверных ручек.
       - В шкафу - телевизор, - предупредил старик, но паршивец претворялся спящим - темное пятно на покрывале.
       Телевизор из рода тех славных марок, которые обходятся двухкнопочными пультами - включить и искать канал. Рядом затаился пустой кувшин с массивными стаканами. Весомое тельце послушно впустило нас в придуманное волшебство ста миров, но мне быстро надоело перещелкивать с одной экспрессии на другую. Цвета завораживали и раздражали своей непонятностью. Хаос пикселей отказывался складываться в управляемую картинку, был забыт привычный когда-то ракурс понимания связи между вспыхивающими точками и иллюзией реальности. Слепая рука сознания шарила в пыльной пустоте, но пальцы хватались за обломки диких и ненужных вещей.
       - А мне здесь нравится, - сказал старик. - Если юг не столь богат, как север, то уж он точно берет своей аристократичностью. Здесь как-то ощущаешь, что война еще не кончилась и у нас есть право на реванш. На справедливый реванш. Тихо, скромно, со вкусом и без этой мелочной экономии на туалетной бумаге. Помнится был у нас один такой... пиджак. Прислали из головной конторы надзирать и стучать. А может быть, и наоборот - стучать и надзирать. Не суть важно. Так он в первый же вечер по туалетам прошелся - проверял расход воды и бумаги. Каково?!
       Старик приложился к бокалу, но надежда на окончание очередной коневодской истории не сбылось.
       - Недаром сказано - не отягощай приятное полезным, - продолжил он. - Однако он не внял советам и выписал с севера некую умопомрачительную программу за полторы тысячи монет. Решил учить нас экономии. Нас! Экономии!
       Еще глоток. Брови сдвинуты, пальто распахнуто, руки сжимаются в кулаки. Урод.
       - Не знаю, к сожалению, как он инструктировал женскую часть коллектива, но с нами он был весьма на-ту-ра-лис-ти-чен. Измерял длину отрыва бумажки и не дай вам бог, если она будет превышать положенных пяти сантиметров (величина допуска - плюс-минус сантиметр). Объяснял тонкости и хитрости новейшей технологии подтира и вообще рекомендовал пользоваться черновиками и факсами. Оказывается тщательное примятие последних придает им, цитирую, неотличимую идентичность с лучшими сортами туалетной бумаги.
       Как опытный рассказчик он взял драматическую паузу, победно оглядывая номер, затянулся коньячным духом (бокал уже опустел) и приступил к завершающей части повествования.
       - Итог компании оказался успешным. В результате затраченных полутора тысяч монет, двадцати восьми человеко-часов и пяти мотков пипифакса на полевые испытания, расход последнего удалось снизить на восемь процентов, увеличить эффективность пользования черновиками и факсами на три процента. Удовлетворенность от собственной работы у коллектива возросла на пять и пять десятых процента. Уверен, что в головной конторе выли от счастья, вычитывая его отчет.
       Воздух был еще холоден - теплый ветерок кондиционера угрюмо гудел, вырываясь из скрытых щелей под потолком, и я в одежде завалился на ближайшую кровать, свесив ноги в ботинках, чтобы не пачкать светлое покрывало. Влажный плащ создавал чувство некоторого неуюта, тени озноба от дождливой погоды, но делать лишние движения, сдирая с себя зеленую тряпку, не хотелось. Строго говоря, не хотелось вообще ничего, даже закрывать глаза, обращаясь в вымученную тьму одиночества, поэтому палец услужливо жал на кнопки пульта, вызывая совершенно фантастические цифры в верхнем правом углу. Стакан опустел, отдав горячие реки пищеводу и желудку, откуда они теперь подтягивались к мозгу ячеистой пеленой пограничного состояния между сонливой явью и явным сном. Где-то там рядом затерялось большое зеленое яблоко, слишком аккуратное и красивое, чтобы быть сочным муляжом, принесенным призраками с лунной поверхности.
       Железные прутья изголовья надоедливо впивались в затылок твердыми пальцами неумелой ласки. Запищал телефон, выталкивая из пыльного мешка безвременья ритмичной и тонированной мелодией траурной настойчивости.
       - Это Сандра, - сказал старик. Надо же, просто молчал. Сидел и вежливо молчал в своем уголке опьянения на голодный желудок. Учимся. Чему-то учимся. Или стареем?
       - Это я, Сандра, - подтвердили из трубки. - Как устроились?
       - Замечательно.
       - Я вас разбудила? - констатация без чувства вины. Контрольный звонок. Контрольный выстрел. Контрольный укол в коллапсирующую психику. - Извините.
       - Я не спал. Смотрел телевизор. Тут слишком много каналов. Буду выбирать до утра.
       - Найдите бейсбол. Сегодня должен быть бейсбол - середина сезона, все-таки.
       Старик распахнул вторую дверь и чернильная темнота слегка залила порог. Где-то там светились белые поверхности деревянных стульев и стола, высвечивала призрачная желтизна еще одной кирпичной стены, возвышающейся под срез первого этажа. Ночь проявлялась цветением ресторанов и баров Пяти точек, но в общем было тихо - насколько вообще может быть тиха консервативная, аристократическая южная ночь.
       - Вы где?
       - Здесь. Здесь есть терраса. Уютное местечко.
       - Не замерзнете. У нас легко простудиться. Осень. Обманчивая осень.
       - А где вы сами, Сандра?
       - С изобретением телефоном этот вопрос становится все больше неуместным. И бестактным. Зато я поняла, как надо было назвать ваш отель.
       - И как же? Если у него вообще может быть название. Здесь только ночь и тишина. Мы отгорожены от столицы стеной и ночным портье. Кстати, ваша помада все еще валяется на столике...
       Легкий вздох имитации облегчения. Возвращенной потери искусственного лица. Я усаживаюсь на светлый стул. Пожалуй здесь даже лучше, чем в номере. Повод для бодрствования в то время, когда спать уже нельзя. Главное - не обращать внимания на запредельность над головой, прибежище светлячков, бесстыдно обнаженное упавшим солнцем. Где есть такое место покоя с незаходящим светилом?
       - Wahnstimmung.
       - Что?
       - Wahnstimmung. Волнующий опыт психических модификаций. Все люди, если повет наблюдать их в подходящий момент, описывают это как изменение чувствительности, как модификацию опыта собственного тела, собственного мышления, как нарушение отношений, связывающих их с другими, порядка и вольности в обращении с миром природы или, говоря проще, искажение окружающей их обстановки.
       - О чем вы, Сандра? О чем?
       - Мне хочется вас предупредить. Предупредить хотя бы вот так, в холодной тьме телефонной болтовни. Это первоначальное "пережитое" - необычное и причудливое - и есть сам опыт процесса несоответствия. Это и есть то фантастическое сияние, которое странным облаком окутывает все внутренние и внешние события.
       - А, так вы читаете, - догадываюсь я.
       - Ставлю диагноз, - легкий смешок не разрушает серьезность, только оттеняет всю ту же ночь. Так и представляется выпирающая из темноты белая кровать, шелковистое белье. Спит ли она обнаженной? Или это тот самый багаж фантастических стереотипов со сто второго канала стеклянной сиськи, притаившейся в шкафу? - Порой интермиттирующая, порой прогрессирующая, зачастую также способная регрессировать, эта волна, идущая из глубин, которую называют "кинестезическим нарушением", "психическим автоматизмом", "регрессией", "аффективными нарушениями", "нарушениями настроения", являются либо основанием для беспокойства и замешательства, либо теми молниеносными интуициями, которым соответствует достаточно точная, чтобы быть описанной, семиология. Вы слушаете?
       - Я в грезах, я в грезах.
       Затем приходит свет. Тот самый, всепроницающий и окутывающий, где одиночество шершавым языком вылизывает реальность, сладким мороженым стекающей в подставленные руки. Откуда им все известно? Почему им не трудно пройти по миллионам нитям, пронизывающим мозг когерентностью социальных правил, электромагнитной шпаной вечных новостей, взрывами сдергивающих луну с внутренних небес Китая и погружающих три одиноких тела в светлое безбрежье идиотической насмешки! Полный хаос знакового наполнения видовых обзоров, рухнувшая плотина традиционной слепоты только затем, чтобы длинный и пупырчатый язык принялся уже за меня, растворяя физику тела, трансформируя и трансмутируя великим магистерием свинец воображения. Мне приходится двоиться в ртутном лабиринте, который ввинчивается в голову маленькими многоразмерными карликами Эшера, прикидываясь скрученной размерностью ломких костей.
       Никто не знает возможной тайны преображения реальности, даже я сомневаюсь в сонливом одиночестве вечного пепла чужих мозгов. Чьи ваши имена, странники и путешественники запредельного мира Откровения?! Сколько готово отдать репутацию, дабы взглянуть - что представляет собой скольжение без кораблей и оазисов, ибо все здесь равны. Страх спускается на глаза надоедливой вороной, вычерпывает жестким клювом, ужас распада и исчезновения, не такого мягкого и отпускающего, за которыми деревянное вместилище баюкает жидкий прах, а лишь страшный дракон небес, выискивающий не жертву, но спасенного. Тебя разрывают как бумагу. Ты и есть ветхая бумага с уже истершимися письменами, негодная и лживая, потому что не может правда иметь обличье. Травоядное жало прорастает джунглями блистающих лезвий, испускающих вой и кислоту, липкая клетка распадается по внешнему измерению и не нужно замка, дабы отгородить новый палимпсест от проявки стеклянных банальностей.
       Быть в пепле не страшно, если не цепляться за то, без чего ты не сможешь жить, тайна тайн клетки в том, что ее и нет, абсолютно, это толкует каждый странник, обреченный считать знаки на коже. Тут многое открывается, под сенью высохшего древа, каждая ветвь которого - путь, уходящий в пустоту. Как обрывистые флаги наколоты на отравленные шипы спасительных игл шпионы, предатели, имаго несотворенного, тщетно вникающих в надписи честной борьбы: "...моя рука раздваивается", "нога проходит над головой", "мой череп светится как лампа", "мое тело полупрозрачно и обескровлено, вода и вещество вытекают из него", "слова в мозгу оставляют волны, которые нас перехлестывают", "мои мысли перебраны и нанизаны как жемчужинки". Вот вам проводники в тщетно скрываемый портал нескончаемой работы. Сюда не добраться на дозах мескалина, который слишком уж человеческий, чрезмерно рационален и презирает импровизацию. Подгонять наслаждением - ввергаться в ад, а там много декораций на все вкусы.
       Обманщики, вот страшное имя современности. Она смотрит под ноги и не видит творящееся в небесах. Потусторонних небесах прихода светлячков, ибо у них есть свой ответ. Я знаю природу страха, страх - холод чужого ответа на незаданный вопрос. Нас здесь много, слишком много, мы одиноки и цепляемся за локти, за вывороченные кости и опустошенные черепа, бельма глаз и исколотые локти, как будто что-то может задержать от побега. Но мы не знаем, что и страх кончается, выключается севшей батарейкой и я бреду сквозь толпу дурно пахнущих животных новой эры, сквозь обреченных жить из-за своей отваги, прочь от лоскутков влюбленного анчара, через барханы перемолотых костей и чистейшего песка сгоревших душ. Вот уж что им точно не нужно, так это наших историй, тел, заросших броневых плит силурийских чудовищ. Что испытывает металл при переплавки? Что отдает душа, выпариваемая из тела? Заживо, без анестезии, в пустоту.
       На столе поселяется лягушонок - физический и физиологический, с лапами, длинным ртом и зеленоватой кожей. Так он должен выглядеть, крохотное создание в тени кирпичной стены, ограждающей от рассудка спящего города. Внутри номера зажигаются тусклые огоньки. Костюмная пара даже идет созданию болот и воображения. Оно пододвигает взявшееся из проката бреда кресло, выщелкивает сигару и заявляет:
       - Я не бред.
       Даже не заявляет, в этом слишком много было бы неприятной настойчивости. Уведомляет. Санкционирует собственную объективность.
       - Примите это, - вроде как виновато лапы расходятся, выдергивая сигару из беззубого рта. - Не лучший облик, не лучшие времена. Хотя вам ли говорить об обманчивости первого разумения.
       Сигара повисает в лапе, существо дергается и громадный москит с хрустом погружается во влажную бездну.
       - Наверное вы ждете предупреждений? Откровений? Предсказаний? - спросило существо и рассмеялось непонятной шутке. - Ну конечно же! Зачем еще являются такие образины! Говорящие кузнечики, любвеобильные ангелы? Нет, - грустное качание головой, - этот мир в вас обречен. Искать повода в том, что беспричинно... Среди ваших коллег очень много фобий. Это мешает, знаете ли. Ну, зеленые человечки, это, согласно канону, еще куда не шло. Хотел бы я, скажу по секрету, быть зеленым человечком. Завидую этим фантастическим созданиям. Их можно бояться, их можно принимать всерьез. А кто готов принять всерьез говорящую жабу?! И только не надо меня целовать!
       Смех. Это был самый настоящий лягушачий смех. Так должны были смеяться разумные лягушки, если бы таковые существовали. С квакающими подвываниями, надуванием живота, так что костюм начинал жутко трещать. Крохотные пуговички впивались в студенистую материю, на дрожащих передних лапах сверкали неземным огнем красные запонки в белоснежных манжетах.
       - Вообще, в этом много непонятного, - доверительно сказало существо, отправляя очередную порцию дыма в путешествие к звездам. - Казалось бы, все ясно - дискордант, делирантность, аутистичность, спалтунг и прочие интропсихические атаксии. Клиент готов? Клиент готов. Что там, что там? Полистаем, полистаем.
       Существо в непонятном волнении даже встало со своего кресла и пропутешествовало по столешнице, листая воображаемую книгу.
       - Ага, ага. Читаем, интересуемся... Быть действительно собой означает уже не быть интропсихически атаксированным, дискордантным, поскольку его существование уже не является существованием личности или является только лишь существованием личности, которая в нем не одна. Вещь располагает собой лишь в отдельных гранях; каждая из них соответствует образу, "маске", которая является как бы частью личности. Здесь нет возможности обеспечить преемственности собственного "Я" вследствие его рассеянности, а иногда уничтожения, превращения в некий агрегат идеоаффективных блоков.
       На краю стола оно замерло - застыло маленькой нелепой скульптурой национального лягушачьего праздника. Мгновение реальности прокатилось по плоской голове волной неподобающих морщин, сдирая с существа все остатки правдоподобия. Лапка поскребла по брюшку.
       - Впрочем, все эти нарушения многократно превосходят действия мескалина или гипноза, так как мы получаем подлинную деперсонализацию, распад личности, предполагающей не только схему тела... Хотя причем здесь тело? Вот это, вы хотите сказать, тело? Эта слизистая шкура? - существо сардонически засмеялось, если это вообще возможно для амфибий. - Но им виднее. Им всегда виднее. Продолжим. Так... Не только схему тела, но и потребность сконцентрироваться и унифицироваться, чтобы создать свою личность во взаимоотношениях с другими. Странная логика, вы не находите? Оказывается, банальность и посредственность, приземленность и ограниченность - прямой путь в общество! И зачем тогда нам нужно такое общество? Нам нужны простые вещи. Нам не нужна унификация.
       Сигара догорела до тонкой полоски и взорвалась чудесным фейерверком, истекла волосками разноцветного огня, оставившими на столешнице темные потеки. Существо не испугалось, лишь вежливо потерло лапкой ближайшее пятно и вздохнуло. "Шутники", прошептало оно.
       - Скажем честно и прямо, ведь честность и прямота - наша политика, если в болоте возможна политика. Мы - волшебные создания и нам нужен волшебный мир, пристанище после долгих странствий, миф, архетип говорящего мира, реальность, пронизанная странной сетью искусственных значений, мистических связей, загадочных сил, космических, теллурических или астральных событий. Мы готовы на капризы и непредсказуемости, на искусственность законов физики, суверенность мысли и абсолютность слова. Поверьте, нас это не страшит. Мы хорошо подготовились. Мы видим этот идеократический барочный лабиринт, архитектонику чудесного, накапливающую сложность, запутанность, съедающую горизонт реальности. Войти в него просто, существовать - невозможно.
       Я открыл глаза и посмотрел на небо, цветом похожее на экран телевизора, включенного на "мертвый" канал. Собственно, это и был телевизор - притаившийся гипнотизер и психотерапевт в тишине деревянного ящика сознания. В руках еще ощущались стакан и яблоко, в пустоте головы мир продолжал раскачиваться на безумных качелях. Оставалось допить коньяк, догрызть яблоко и положить все на столик под отощавшую лампу. Там кроме неподъемного телефонного справочника и самого телефона (для звонка в номер наберите номер этого номера, для выхода в город наберите девятку) лежала цветастая местная газета "Южная Метрополия". Фотография и передовица привлекли меня. Готическим шрифтом было набрано: "United Aliens Force" объявляют очередной призыв. Хочешь увидеть Бельтегейзе? Приходи к нам!". Фотография являла довольно неуклюжий монтаж традиционных серых лап, тянущихся к испуганным лицам подростков. Фон был размыт, плечи у подростков - оголены. Поясняющая надпись мелким шрифтом гласила: "Еще несколько исчезновений в Гринвилле, округ Виги".
       Читать дальше необходимости не было. Листать газету не хотелось и я положил ее обратно, попутно столкнув огрызок на пол.
       - Эх, как его, - оставалось только покряхтеть и перегнуться на другую сторону кровати. Огрызка не обнаружилось, зато меня теперь крепко держали за ноги. Руки оскальзывались о слишком гладкое покрывало, но мне все-таки удалось уцепиться за столик, перегнуться и посмотреть на то, что творилось сзади.
       Держал меня ночной портье. Сжимал руками ноги и сквозь носки к коже просачивалось ощущение нарастающего холода - не снежного покалывания от разрегулированного кондиционера, а плотные объятия вечного льда. К несуразности ситуации очень подошла бы искаженное лицо с выкаченными рачьими глазами, но портье выглядел вполне спокойным и деловитым. Сквозь прямоугольник распахнутой двери втекали пока еще незнакомые мне личности - персонал отеля, надо полагать. Люди теснились, напирали друг на друга, обтекали постель, выстраивались ритуальным хороводом вокруг меня, обдавая все тем же холодом. Алкоголь в крови безрезультатно боролся против растекающегося из легких мороза. Слабый свет тщился вырезать из зернистого негатива рельефы склоненных лиц, но постоянные движения, слабые волны покачивания сбивали фокусировку в стигматы анонимности, слепоты. Большие руки рядами обвисали вокруг кровати ласковыми приспособлениями укачивания, убаюкивания, удушения.
       Словно дорога прочерчивалась по линиям жизни выставленных ладоней, петляя и угасая, сходя на нет легкой штриховкой распухших сладкими пирожками рук и вновь выпирая на поверхность откровенностью морщинистой коры постаревших деревьев. Каждый готов читать свое невыясненное предназначение, но не каждому придется соединить прочитанный отрывок с продолжением вечного повествования. Если истина разорвана среди нас, если все удостоены носить на себе черточку откровения, то, следовательно, мистерия мира принимает каждого из нас, каждый имеет смысл и место в скромной жизни. Поверхность тайны злым и ленивым левиафаном пробуравливала связность внутренних вод и не все готовы были узреть усыпанную моллюсками древнюю кожу. Тусклая вода растекалась по бугристой спине, оставляя на зеленоватых выступах клочья нечистой пены, и обрушивалась с крутых боков в первоокеан полой планеты. Стихия равнодушно смахивала трезубцами абсолютных ветров пытавшихся устоять смельчаков - первопроходцев внутреннего моря, аргонавтов безумия, и их тела светлыми молниями раздвигали дождь и тучи, уносясь в лицо хохочущей Селены.
       Где-то наверху остались молчаливые лица - обманка агонизирующего страха, провожатые в мир реальных снов, психопомпы страждущих душ, имеющих силу и смелость взирать на откровенную нелепость декоративной сцены. Я скукоживался, высыхал, увядал под их взглядами, тянулся к нелепым проводам крохотными ручонками, как амеба, увидевшая себя в сильный микроскоп, придавшего ей столь иллюзорную значимость. Сколь же самоуверено то, что мнит себя "Я"! Даже алфавит бессилен справиться с презрительной однозначностью или крайней двусложностью абсолютной пустоты, извращенной тяги к выпячиванию собственной реальности, раздуваемой подспудной уверенностью личного небытия. Неужели так трудно усечь ответ в дроблении мысленных зеркал, мгновенной гибели и возрождении, сна и отчаяния?
       Что-то все же мне помогает. Эту пропасть невозможно преодолеть, но рука ощущает белизну гудящей трубки, уверенную силу напрягшегося электричества, только и ждущего сигнала таинственного скакуна, заговоренного девяткой. Неопределенность плюет мне в ухо вопросительным писком и вялый кулак бьет в "шоколадку" упорядоченных кнопок. Проскакивает искра в недрах обыденной силы и меня выбрасывает в моросящую темноту мрачной отмели неглубокого южного города, в ширь волнистой поверхности, пробуравленной клиффами жилых кубов, умными фракталами сумеречной растительности и горящими бриллиантами ночных такси, уныло собирающих дань неблизкого утра. Где-то там беседуют двое в самом начале истории одной борьбы, перемежающейся безумными скачками и родственной отстраненностью топологической несвязности обыденной жизни. Где-то там нагие и могучие носильщики волокут к реке колоссальную тушу рассказчика и его желтоватые складки раздвигают колючие кусты на пути к общей гибели и откровению. Где-то там звезды обретают свои подлинные названия.
       Дорога ведет от соединения пяти улиц в сторону университета через редкие скопления домов, проложенных щетками неразличимой зелени, мимо приземистых баров, откуда слышится ангельский дансинг и щелканье бильярдных шаров, некоторые из которых выкатываются на улицу беспризорными колобками и прячутся в невысокой траве, через узкие пешеходные улочки, вьющиеся по пригоркам, через колею железной дороги, улыбчатым отполированным ртом приветствующей одинокого пешехода, ведет все дальше и дальше в ностальгическую неизвестность и пустоту неосведомленности.
       Легкий ветерок услужливо теребит распахнутый плащ, пальцы в карманах задумчиво и тоскливо обнялись в кулаки. Не хочется намечать цель, хочется подчиняться вязи дорожек и тропинок, ведущих в чернеющие цитадели с легким просветом круглосуточных лабораторий. Желтые, подглядывающие глаза щурятся на внутренний сад и старые деревья устало скрипят морщинистыми костями. Брызги отфильтрованных слез попадают за шиворот и стекают к пояснице щекотливыми ручейками неуместной оттепели. Притаившийся стальной страж оттягивает левое плечо и холодит угрюмой мощью бок и живот, раскачиваясь в такт бесцельным шагам. С ним вовсе не спокойно, он как притаившаяся змея, агонизирующая от чрезмерного яда, готовая кусать землю в оргазме некрофилии. Опасный сосед. Жуткое существо.
       Старик и маленький паршивец тащатся позади нахохлившимися воробьями или ободранными и голодными белками. Если, конечно, бывают воробьи и белки таких размеров. Шаркающие походки невыспавшихся, периодические зевания и неразборчивый шепот. Бурчат, уроды. Завели сюда в надежде кровушки попить, да и сами напоролись на еще худшее волшебство. Волшебство невозвращения и неподчинения. Противоестественный союз безумия и наития.
       - Давайте поговорим о чем-нибудь, - мальчишка.
       - Зачем? - зевает старик.
       - Я сейчас засну. Упаду под деревом и засну. Или на лавку. Да. Лучше упаду на лавку.
       - Я за тебя платить не буду в участке.
       - А мне плевать. Я спать хочу.
       - У нас есть дело, - говорит старик. Увещевает.
       - У нас всегда есть дело. Но ночью у нас нет дел. Ночью мы спим, - продолжает канючить паршивец.
       - Сейчас не ночь.
       - День? - спрашивает ядовито паршивец.
       - Около того.
      
      
      

    17 октября

    О-лице-творение

      
       - Снимите очки, - предупреждает секретарь и ночь одним взмахом обращается в день. Глаза наполняются слезами, моргают и за тонкой пленкой соленой жидкости жизнь сухопутных существ представляется пародией преувеличения - слишком большой офис, слишком высокий этаж, слишком красивая девушка. Она требовательно протянула руку и пришлось вложить круглые осколки тьмы в ее ладонь. Запел выдвигаемый ящик. - Они будут здесь. Можете проходить.
       Старик недовольно хмыкает, но маленький паршивец первым проникает за дверь и прилипает к громадному, от пола до потолка и от одной стены до другой окну. Слегка сумрачный экран, снаружи превращающийся в зеркало. Удобная штука для разглядывания оставшегося внизу города. Восьмиполосное шоссе взрезает приземистый центр напористой рекой и лишь редкие крупные здания сдерживают его поток, давая слабину и уступая кое-где широкими площадками с автомобилями - крохотными песчаными жучками, и просто с воздухом над красноватой землей. Слева поднимаются шапки зелени, поросшие аккуратными трех- и пятиэтажками близкого университета и законодательной палаты. Крест парламента насажен на медную выпирающую сиську, увенчанную парой флагов. Впрочем, косого креста там нет. Все-таки север победил.
       - Провинция, - объявляет старик. - Тихая заводь вырождающейся аристократии. Никому и ничего здесь не светит.
       Он усаживается в одно из кресел вокруг длинного стола, достает сигарету и возжигает огонь о стоящий рядом планшет с выцветшей маркерной схемой. Потоков капитала, надо полагать.
       - Здорово, - говорит паршивец. Он все еще у окна, вжимается в нагретое стекло и пытается надышать на него, но работающий кондиционер быстро выветривает росистое поле для изображения какой-нибудь гадости. - Мы здесь будем заседать?
       - Вряд ли, - говорит старик, поводя носом, принюхиваясь к грядущим событиям. - Мы здесь будем стоять по стойке смирно, а нас здесь будут отчитывать. Или нам здесь будут вещать. Работа у нас такая паршивая.
       Он опытный проходимец и к его мнению следует прислушиваться. Пепел стряхивается в ближайшую посудину, изображающую препарированную черепаху, запах какой-то сладости постепенно забивается привычной никотиновой вонью и в ответ на незаконное вторжение взревает невидимый кондиционер и окатывает собрание леденящей свежестью.
       - Ох, ну ничего себе! - мальчишка трет голые руки.
       Старик меланхолично тушит сигарету и застегивает последнюю пуговицу на плаще. Кепку он и не снимал.
       - Встреча прошла в теплой и дружеской атмосфере, - прокомментировал маленький паршивец. - А кто-нибудь может вообще сказать, что мы здесь делаем?
       - Ты проспал главное, - ответил старик. - У нас теперь есть работа. По крайней мере, нам ее обещали.
       Паршивец громоздит ноги на стол и ехидно улыбается.
       - Уж я представляю себе нашу работу.
       Старик не склонен вступать в препирательства. Он отворачивается и смотрит в окно. Хотя ухо направлено строго в направлении маленького паршивца. Ожидаются более едкие аргументы.
       - Надо собрать полный город вещей, чтобы успешно прикидываться нормальными, - вещает малыш, но старик лишь морщиться от грубого словца. Что-то он скис в последнее время. Давно решеток не долбил. Или не объезжал мустангов. Привык к спокойной, слегка семейной жизни. Легкие скандалы не идут ни в какое сравнение с несанкционированными поездками на поездах с субъектом, чьи права собственности не урегулированы в окружном суде.
       - Работа есть работа, - говорит наконец старик. - Деньги на обратной стороне Луны тоже нужны, если не хотим питаться маринадом.
       Мальчишка обдумывает ответ. Маринад он еще никогда не пробовал, но подозревает в этом опасную штуку. Деньги же его не волнуют. Он их не понимает.
       - А если нам Тони запрячь? - выдает он и смеется собственной шутке. - Тони, ау! Ты где? Может быть под столом? - он скрывается из виду и выползает к планшету. - Там ее тоже нет. А вдруг, она вообще выдумана?
       - Я ей так и передам, - дополнительно леденит воздух старик. - У нее к тебе давние счеты.
       Но паршивцу уже все нипочем. Он гудит, размахивает руками, изображая падшего ангела, пританцовывает на носках и строит рожи в белый потолок.
       - Я помню миллион вещей, я помню твой взгляд, я помню твой первый поцелуй, - гнусаво цитирует он нараспев. - Я полюбил тебя с первого взгляда и жизнь мне стала не мила... А как мы танцевали в баре, ты была королевой, смущенной королевой, я сразу почувствовал это пересохшее сглатывание несуществующей слюны стыда и волнения.
       Он прошелся по комнате в воображаемом вальсе с закрытыми глазами. Старик нагнулся и ловко подцепил пальцем его развевающуюся штанину.
       Где-то по другую сторону стола скрывался маленький столик с двумя мензурами вечноподогретого кофе с кофеином и без. Под раскидистой салфеткой с пожелтевшими кистями притаился второй уровень, уставленным коричневыми стаканчиками, пакетиками и длинными пластиковыми трубочками для перемешивания получившейся бурды. Стаканчики были примечательными - на них обнаруживалось размытое изображение эхограммы чего-то похожего на бобы и надпись, гласящая: "Бей в почки точно - кофеин на твоей стороне!". Руки тряслись, но мне удалось отделить пару емкостей и влить туда традиционный вариант. Пакетики пришлось разрывать зубами, выпуская тонкие белые фонтанчики на услужливо подставленное блюдце. Солнце, несмотря на темные стекла, слепило, кондиционер вгонял в комнату очередную порцию льды, кофе дымилось, но вцепиться в край стаканчика зубами не было никакой возможности - пришлось бы наклоняться, рискуя расплескать устоявшийся в голове аквариум со всеми лупоглазыми карасиками.
       Позади стукнула дверь, из-за спины протянулась рука и положила передо мной папку с прицепленной одноразовой ручкой. Прошелестело платье и напротив, на далеко отодвинутом стуле уселась безликая дамочка. Услужливая рука принадлежала Сандре. Очки она тоже сняла и глаза у нее оказались карими. Характерный нос, подбородок, обладающий волей, и копна волос в творческом беспорядке. Перед ней выстроились диктофон, блокнот, металлическая ручка, зажигалка и пачка сигарет "Смерть" с черепом и скрещенными берцовыми костями.
       Дамочка-клиентка оказалась примечательной. Длинные белые волосы с завитыми кончиками ниспадали вперед, скрывая лицо. Черные очки прижимали пряди к коже и из-за плотной завесы выглядывал лишь кончик носа и подбородок. Черная водолазка, черная юбка и черные чулки завершались черными туфлями на низком каблуке, скрадывая подробности тела.
       - Вы похожи на японское приведение, - сказал я.
       Сандра осторожно сжала мою коленку.
       - Итак, леди и джентльмены, - профессионально прозвенела она, - наша встреча...
       Леди пошевельнулась и Сандра замолчала.
       - Вы кто? - странный, манерный голос говорящей куклы.
       Сандра помогать не собиралась. Она открыла пачку, выбила пару серебряных фильтров, встала со стула, обошла стол и поднесла пачку к тому месту, где у леди должен был находиться рот. Леди склонилась, мелькнуло что-то лаково красное, вспыхнул огонек.
       - Спасибо, Сандра. Так кто вы такой?
       Теперь они обе были на одной стороне - блондинка в черном и брюнетка в белом, как перепутанные негативы на зеленоватой стене.
       - Я? Я - сумрачный король страны всегда дождливой, бессильный юноша и старец прозорливый, давно презревший лесть советников своих. Моя постель в гербах цветет, как холм могильный, толпа изысканных придворных дам бессильна изобрести такой бесстыдный туалет, чтоб улыбнулся им бесчувственный скелет... Добывший золото, Алхимик мой ни разу не мог исторгнуть прочь проклятую заразу; кровавых римских ванн целительный бальзам, желанный издавна дряхлеющим царям, не может отогреть холодного скелета, где льется медленно струей зеленой Лета.
       - Сплин, - покачала головой леди и выдула в колени плотную струю дыма. - Только этого нам не хватало.
       Сандра потеребила ее за плечо, подмигнула и вернулась на свое место. Ее теплое колено уперлось в мое. Я поднял стаканчик и отхлебнул. Соседка включила диктофон (вспыхнула розовая лампочка и за сумрачным стеклышком завертелись светлые колечки кассеты), открыла блокнот и написала что-то на первом листке. "Г-жа Р.". Госпожа Р. стряхнула пепел на пол и сказала:
       - Мне рекомендовали вас как хорошего специалиста.
       В таких случаях принято язвить.
       - Кто бы они не были, я имею в виду мои тайные или анонимные рекомендатели, но они ошибались. Я не хороший, я - лучший. Но в очень специфических делах.
       - Сейчас именно такое дело.
       - Потеряли смысл жизни?
       Госпожа Р. сделала глубокую затяжку, отчего столбик пепла с просвечивающими огоньками тлеющей пряности протянулся до золотистого ободка длинного фильтра и невероятным чудом застыл, слегка изогнувшись к далекому полу, прахом еще одного голема тонуса и неудобства. Хотя в ней не чувствовалось вихляющей неестественности, пугливой наглости вторжения в чужие пищевые цепи, когда порой травоядный зверь забирается в сытую чащу сочной травы зубастого логовища. Возможно она не умела даже шутить - легкая расплата за оригинализм. Никаких подводящих нитей не свисало с потолка к хорошо зримому крючку на ее шее, да и сам он выглядел неприветливым и заброшенным. Из нее самой бы получился гениальный крючколов, если бы она не существовала на другой планете.
       Длинные пальцы с сиреневыми лаковыми ногтями, где отражалась вся комната, дробясь в пристальных паучьих глазах, светлым изяществом истощенных червей прогладили теплый трупик "Смерти", внутри пепельной колонны возникли некомпенсируемые тряски, взрывающие рыхлую поверхность длинными трещинами, откуда изверглись остатки льдистых перчинок, прочерчивающих в пространстве гибкой руки ослепительные траектории, затем медленно бледнеющие до еле заметной красноты. Пепел ссыпался тонким ручейком жадной пустыни к полу, но на уровне бедра подхватывался точно направленной струей черного дыма и исчезал.
       "Ловко у нее получается", вложил свое мнение прямо в мою пустую голову старик. "А как она ест бутерброды с рыбой", промечтал маленький паршивец. Хоть здесь они соблюдали известную дистанцию, не запутываясь бурыми водорослями во тьме бессознательного.
       - Нет ни жизни, ни смысла, - соизволила ответить госпожа Р. Обычно в таких сентенциях пожимают плечиками, но она не пошевелилась. Даже позу не переменила - сжатые колени, наводящие непроглядную тьму под срез короткой юбки, локоть левой руки прижимает ладонь правой, отчего тонкая водолазка натягивается, пропуская рельеф ажура бюстгальтера. Лицо, закрытое волосами, создает ощущение вывернутой назад головы, ради развлечения примерившей на затылок очки. Вот в них-то почему-то ничего не отражается - темные провалы над розовым кончиком носа.
       - Вы не сумасшедшая? - об этом всегда стоит поинтересоваться заранее и прямо.
       - Как я часто их встречаю! С некоторыми даже здороваюсь, потому что видимся не в первый раз... В каждом районе метрополии или в любом другом городе, если присмотреться, всегда можно увидеть городских безумиц. У каждой -- своя стадия. Кто-то в безумном сложном макияже на лице, на стоптанных, но высоких каблуках, на голове -- пыльные шиньоны или парики, такие Бланш из "Трамвая "Желание". Другие с воем очень быстро промелькивают в разных местах, кричат всякие фразы на воздух, глаза тоже всегда подведены черным. Одна все время кричала: "Северный ветер! Северный ветер!" Это означало, что в ее квартире нужно закрыть форточку, потому что начинался холодный сквозняк... У тех, кто выпивает, есть преданные им собачки. Одну такую, из моих "знакомых", я нашла у выхода метро. Она упала, так и не могла встать, а на всех, кто пытался ее поднять, бросался грудью старый седой пудель, очень бывалый, с подбитой ногой. Он кусал мужчин за икры, лаял, похоже на человеческие выкрикивания, страшно скалился, как волк. А она, его "богиня", лежала на асфальте и спала, и он периодически целовал-лизал ее в лицо и забирался на нее, как на холмик, охраняя... Есть другие стадии, когда безумцы, уставшие от реальности, носят по несколько сумок, пакетов, в которых все имущество, на голове у них всегда несколько шапок, иногда по два пальто.
       Она помолчала, серебристый фильтр наконец вырвался из пальцев и спланировал куда-то на пол.
       - Эти женщины близки мне, и я опасаюсь однажды не сдержаться и стать такой же: ходить по переулкам, завывать песни, собирать загрязняющие город белые бумажки в свои большие пакеты. И от всех отшарахиваться...
       "Принимайте всерьез", написала Сандра. Страничка блокнота перед ней была исписана и разрисована - что-то неразборчивое и понятное лишь в процессе хаотического блуждания кончика ручки по исчерченным бледным квадратикам. Крошечные фигурки с крыльями и безликие приведения в непропорциональной пустоте ограничивающих клеток. Я переложил руку со своего колена на ее и слегка пожал. Кончики пальцев и ладонь ощутили странный маслянистый вкус чулок, уводящий вверх, в недоступность, откуда стекало электричество беспокойства, легким покалыванием осаждаясь на моей коже.
       - Хотелось бы знать некоторые подробности, госпожа Р. Думаю, что это прояснит картину исполнителю, - выдохнула Сандра. Фраза слегка прерывалась, набираясь в изнемогающем сознании разнокалиберными буквами старинной печатной машинкой. Тюк - "Х", тюк - "о", тюк - "Т"...
       - У вас оргазм? - осведомилась госпожа Р.
       - Простите?
       - Бог простит, милочка. Я сказала "ор-газм". Оргазм. Отвратительное слово. Однажды меня спросили - люблю ли я анальный секс. Надеюсь, это не будет входить в "некоторые подробности дела"?
       - А что вы ответили? - спросил я.
       Впервые из бездонной пропасти очков выползло нечто змеиное и зашипело, не угрожающе, а раздраженно - сытой ленью на беззаботных птиц, слишком близко подобравшихся к темной норе скупого одиночества.
       - Я ответила, что ненавижу секс. Я обожаю любовь, но ненавижу секс.
       Она потянулась к оставленной на краю черной пачке с костяшками, точнее лишь обозначила движение - выпрямила левую руку и слегка наклонилась, все еще не доставая до столешницы, лишь ноготь среднего пальца слегка поскреб гладкую поверхность. Я приподнялся, продолжая цепляться за бедро адвоката, перегнулся через стол и щелкнул по пачку, отчего та съехала на подставленную ладонь.
       - Спасибо.
       - У меня будут синяки, - сказала Сандра.
       - Хотите перекусить? - на что дверь распахнулась и появилась секретарша в ауре тепла и нормальных запахов чрезмерной косметики. Легкий силуэт присутствия того мира, который столь ясно виден с обратной стороны Луны - инфернальный дебилизм большой и дружной семьи мустангов, крючколовов и клептоманов. Маленькие секретарши, отсиживающие от звонка до звонка свою скучную обязанность, работающие над карандашными проектами и скрепками, чтобы затем погрузиться в свою загадочную жизнь вечной обыденности, торопливой пробежки на каблуках за уходящим автобусом.
       - У вас есть бутерброды с рыбой? - спросила госпожа Р.
       - Есть, госпожа.
       - А они не отравлены?
       - Нет, госпожа.
       - Тогда принесите три в целлофане.
       Дверь на мгновение закрылась с тем, чтобы распахнуться и пропустить незаметное создание с отпечатками формующих колес жестокого механизма внутрифирменной конкуренции. На широко расставленных руках покоился мрачный поднос с аляпистыми золотистыми и красными цветами, ветвились загогулистые огурцы, купающиеся в багровых реках, а посредине покоились три целлофанированных трупика с просвечивающей желтизной кунжутного хлеба и гематомой начинки. Поднос был водружен на стол, перед каждым выставлена одноразовая тарелка с девизами, плетущими трудноразборчивую вязь по кайме, и водружены длинные упакованные тела бутербродов.
       - Так хоронили индейцев, - сказал маленький паршивец. - Я в кино видел. А что здесь написано?
       - Мы верим в бога, - предположил старик.
       - Нет, нет. А-а-а... - паршивец изогнулся, пытаясь прочитать фразу. - "Деньги нужны лишь для того, чтобы их потратить". Ага. Вот так.
       Бутерброд для госпожи Р. распаковали и теперь она, не выпуская сигареты, держала обвисшее сооружение с разлохматившимися краями салата, латука и красными прожилками рыбы. Она слегка повернула голову и сквозь плотные пряди волос показался краешек уха, оттопыренного уходящей за него дужкой, - такого же розового, как и нос. В бездонной тьме очков нечто сдвинулось, блеснуло и удвоенная копия сэндвича всплыла из мрачных глубин. Затем изображение померкло и бутерброд был возвращен на тарелку.
       Сандра кончиком ногтя мизинца подцепила тонкую упаковку и прорезала ее от края до края умелым движением паталогоанатома-потрошителя. Пленка раскрылась.
       - Вкусно, - сказала адвокат. - Действительно вкусно. Очень напоминает финские сэндвичи, которые я ела в Гринвилле. Там есть небольшой мотель с невзрачной забегаловкой. Очень дешевой и совершенно экзотической. И там готовят беспредельные сэндвичи из цельных французских булок. "Двухфутовый сэндвич". Некоторые предпочитают "трехфутовые", но я взяла "двухфутовый". Это пир духа. Словно... Словно... - Сандра безуспешно пощелкала пальцами в поисках нужного сравнения. Маленький паршивец к счастью промолчал, а может быть старик просто заткнул ему рот. Бутербродом. - Обвалакивающее чувство соединения с нечто значительным, символическим, экстаз слюны и вкусовых рецепторов, нечто кулинарно-эротическое... Безумие кухни. Их обязательно нужно лишить лицензии, иначе будешь постоянно возвращаться туда. Мне рекомендовали еще фирменные "трехфунтовые котлетки", но я не решилась.
       - А что у вас с лицом, госпожа Р.? - спросил я.
       - О лице и будет речь, - заявила она. - Оно потеряно.
       - Каким образом?
       - Обычным, если рассматривать мой случай как единичный. Было, теперь нет.
       Я посмотрел в блокнот, но Сандра не изволила прокомментировать слова клиентки. Она была занята бутербродом. С рыбой.
       - Мне необходимы подробности, если хотите, чтобы я... Кстати, а чего вы хотите?
       - Я хочу, чтобы вы нашли мое лицо.
       Если на обратной стороне Луны и существовало когда-то удивление, то оно давно уже превратилось в окаменевшую равнину - что-то есть под ногами, не дает провалиться, удерживает под черным небом замкнутого настоящего, но от него ничем не пахнет, не холоден и не горяч он, лишь ровно и равнодушно пребывает частью мертвого пейзажа. Можно скитаться бесконечно в понурой пепельности силикатных чувств. Здесь - месторождение удивления, здесь - неизвлекаемые запасы дружбы, симпатии, здесь - промышленно перспективный рудник лжи. А + В + С. Добро пожаловать в концерн "Селена"! Только здесь возможно увидеть блеск и нищету нормальных человеческих реакций.
       - Когда это произошло?
       - Два месяца назад.
       - Вам угрожали?
       - Мне всегда угрожают.
       - Почему?
       - Жизнь - веселая и опасная вещь. Вы не нравитесь времени, вы отвратительны пространству. Они дикими кошками полосуют тело и душу, - госпожа Р. помолчала. - Пожалуй я могу понять серийных убийц в их страсти поиграть с жизнью. Именно поэтому я всегда поддерживаю ходатайства о помиловании.
       Сандра вновь никак не откомментировала разговор, но диктофон мрачно подмигивал розоватым глазком. В паузе он померк, набрался сонливости, колесики замерли.
       - Расскажите о ваших друзьях.
       - Почему не о врагах? - диктофон почуял добычу и включился в диалог веселым перемигиванием.
       - А они у вас есть?
       Госпожа Р. покрутила пачку, затем приложила ее к груди.
       - Симпатичная была бы брошка, не правда ли?
       Я счел нужным пояснить.
       - Меня больше интересуют ваши друзья потому, что они чаще всего преподносят нам неожиданности. Порой "тень" оказывается сильнее их добрых чувств. Добропорядочная хозяйка однажды втыкает вилку своему добропорядочному мужу в глаз. Милая подружка после любви перерезает дружку горло удачно подвернувшимся ножом. Дети вешают щенков и котят, или поджигают их, предварительно обмакнув в бензин. Вы видели как горят котята? Газеты просто переполнены такими сообщениями.
       - "Тень"? А что такое "тень"?
       - В Египте это называлось Ка. Особый двойник каждого человека. Не привидение, не дух, не ангел. Человек. Человек, живущий внутри нас нашими тайными и гадкими помыслами, оборотная сторона добропорядочности, то, что не реализовалось, не вышло вовне и осталось вместе с нами как еще более желанное. Искушение мысли и дела.
       - Тогда это муж, - легко согласилась госпожа Р. - Я существую в замкнутой жизни, если у меня и есть друзья, то они никак не показывают свои чувства ко мне. Может быть и они - моя "тень"? Скрытные возжелатели моего расположения. Вот вам еще одно имя в ваш дурацкий список - Жоз. Егырлы Жоз.
       - А чем занимается ваш муж?
       - Он строит мосты. Но о нем не так интересно...
       "Разводит стрелки. В широком смысле", откомментировала Сандра.
       - Ваши глупые вопросы меня заинтересовали, - призналась госпожа Р. - Столько всего поднимается со дна памяти. Ил и мусор, но вот Жоз... Мы с ней вместе учились. Она откуда-то с востока, очень способная была девочка. Лучшая в нашей группе. Знаете, из тех тайных гениев, что неожиданно выпрыгивают на свет, сверкают и вновь скрываются в неведомой нам мгле. Возможно она была волшебницей? Посвященной тайного и страшного культа безликого бога, ищущего свое лицо?
       - Так что же у нее с лицом? - вклинился маленький паршивец, рассевшись на столе. - Не похоже, чтобы оно у нее отсутствовало.
       - Клиника, - неожиданно поддержал его старик. - Или развлечься хочется. Пустое дело. Мельница по отработке гонорара.
       - Пусть покажет, - предложил паршивец. - Интересно посмотреть. Вдруг там дыра? Бр-р-р.
       - Разумное предложение, - согласился старик.
       Вот этого делать не хотелось. Ни при каких условиях. Главное правило - доверяй клиенту и если клиент говорит, что у него украли лицо или даже голову, хотя собственные глаза твердят об обратном, лучше уж верить словам. Это тот редкий случай, когда обратная сторона Луны дает сбой в возможности судить о делах земных. Но уроды настолько привыкли к мирному сосуществованию, что не сомневались в своем праве заглянуть за волосы госпожи Р. И опять возникло знакомое тягучее чувство подкручиваемых нитей, натягивающих нужные мысли, чувства и мышцы. Это согласие и готовность подчиняться, лихорадочная обезволенность тела, которое дергается в такт операторских заклинаний, или что там у них есть. Как будто горячий пепел бросили в глаза и он залепил мир зернистой оранжевой пленкой переработанного, пережаренного мусора прессованных миллионолетий только для того, чтобы согреть замерзающее одиночество. Была у них такая повадка, удивленно-наивное право творить в голове собственный порядок, угрожая марсианским вторжением. Остужающая безвольность на все согласной рабочей лошади. Еще одно тайное произведение жестокого механизма человеческой организации.
       Давно им не попадало. Давно им не закатывали инъекции, от которой у маленького паршивца встают дыбом волосы, рот распускается в слюнявой улыбке дебила, а старик тает до состояния призрака, выцветает в дым своих вонючих сигарет. Таламетики и нейролептики здесь не годятся, они - оружие массового поражения в пси-войнах миров, после которого ни одна вещь не представляет интереса даже для собственной души - выпотрошенная кукла, исходящая дерьмом. Тут нужна Горилла Гарри - жуткая образина воображения, подсовывающая самые гнусные фокусы собственной богатой архетипической жизни. Сумасшедший (без обиняков) конструктор самых действенных "укоротов" на моих мустангеров. Так сказать, оборотень нашей сельской глубинки.
       Вот в дальнем левом углу сгущается тень, концентрируется пыль, уходя белесыми смерчиками в ворсистое покрытие пола, взбивая, насыщая неповоротливую мохнатую глыбу с провисшими руками, неряшливо приделанными к скошенным плечам, поставленную на плоские блины, изображающие лапы, где из под рахитичных наслоений гниловатой кожи должны выпирать раздутые сосиски когтистых кожаных лап. Откуда-то с потолка на сверкающих кронштейнах опускают плоскую башку с весело оттопыренными ушами и крохотными бусинками под могучими надбровными дугами, чьи дырочки яростно вращаются в поисках уродов. У них обоюдная неприязнь. Взаимная ненависть вынужденного соседства в одной и той же ментальной экологической нише. Но дело тут не в силе. Простым террором здесь не обойтись. Здесь требуется свежий подход к лоботомической операции.
       - Не надо, - просит маленький паршивец, скукожившись где-то под столом. - Не надо.
       - Мирное сосуществование... Взаимная корректность... - каркает старик заклятья совести.
       Где он там? В какой уголок забился самоуверенный миротворец? Забыл священный принцип - хочешь жить в мире - вооружайся? У Гориллы Гарри для вас приготовлен замечательный сюрприз. Дайте только минутку, чтобы приделать башку к плечам, пропустить электричество по застоявшимся мышцам и выбить из перенасыщенной жидкости общечеловеческого безумия что-нибудь этакое...
       Горилла Гарри выходит на сцену. Горилла Гарри нашла новый образ. Горилла Гарри стала волшебником. На туманной сцене вьется украшенный звездами платок, прикрепленный булавками к полу, чтобы сила магии раньше времени на показала зрителям свою нехитрую механику, рассчитанную на детей и стариков. Горилла Гарри вытягивает черные губы трубочкой от нестерпимого желания почесаться и поискаться, но бенефис - дело ответственное, здесь уместны галстук и белая рубашка, а не выкусывание блох из развесистой шерсти, тем более завод ограничен, ключ, вставленный в спину, описывает расчетливые круги, приближая неизбежное зевание публики и кидание тухлых помидор. Горилла Гарри извлекает из воздуха правой ногой розовую, бантистую волшебную палочку, пробует ее на вкус, украдкой, надеясь на благосклонность зрителей, чешется ею под неудобной жилеткой, опасно натянувшейся на его брюхе, тыкает в платок, но ничего не происходит. Палочка обнюхивается, облизывается, как травинка, побывавшая в муравейнике, осторожно трогается большим пальцем теперь уже левой ноги, отчего тонкий инструмент опасно изгибается и с него, кажется, начинает сыпаться краска. Действительно, белая спираль щетинится заусенцами, палочка выпрямляется, выпуская новую порцию розоватых облаков, и Горилла Гарри усердно колотит ею по платку, отчего тот наконец-то вырастает почти до небес и рвется, выпуская наружу нечто ужасающе черно-багровое, пятнистое, склизкое и подрагивающее отвратительной дрожью изголодавшейся змеи.
       Маленький паршивец начинает орать, изображая страх, а старик бледнеет почти до полной стертости из реального мира.
       - Не хочу в морилку! - надрывается паршивец. - Не хочу в морилку! Что угодно, но только не морилка!
       - Так получилось, - виновато рычит Горилла Гарри, - так вышло...
       - Испарись, - заклинает старик, дойдя по цвету до той подложки, на которой пространство и время проявляют свои версии действительности.
       Но морилка стоит в полной своей красе - высоченный ящик с крючьями, щупальцами, жалами, безглазыми пастями, прорастающими сквозь рыхлый эпителий, кровоточащий и исходящий потоками гноя из взрывающихся язв. Чпокает плева, подаваясь напряжению внутренних хрящей, отверстие в морилку расширяется, выпуская теплый ветерок, пропитанный свинцовым запахом крови, внутренние щупальца упираются в стенки, разрывают тянучие перепоночки, выворачивая приспособление к уродам жадной ворсистой подкладкой с повисшими петлями и зажимами для шеи, рук и ног. Очень удобная штука для запугивания, но слишком радикальная для наказания. Извлеки ее Фея Фиона или, даже, Монстр Мадзаки, то договориться еще можно было бы, но Горилла Гарри отличается особым тупоумием. Это тоже машина. Несколько сот фунтов твердокаменного упрямства. Она никогда не свернет с указанного ей пути, пока не пройдет до конца.
       - У-у-у! - ревет паршивец.
       - А-а-а! - кряхтит старик.
       - Мы больше не будем! Мы пожалуемся в окружной суд! Мы нарушили правила и во всем он сам виноват! - взывают уроды.
       Горилла Гарри захлопывает морилку, неуклюже кланяется и подвергается обратному разбору - уплывает голова, отсоединяются руки и ноги, тело распадается на шерстяные детали, собирающиеся в кожаном жилете аккуратной горкой лунного конструктора, софиты тьмы гаснут. До свидания, коневоды!
       Прелесть решения проблем на обратной стороне Луны заключается в том, что кроме жестоких чудес и радости холодной мести (солнце уже зашло и на поверхности царит Абсолютный Нуль, а мы его верные рабы), время никак не желает предоставить нам свои права на существование. Волшебство мысли, даже мысли сумасшедшей, не имеет протяженности, не имеет видимых последствий. Эстетика театра предполагает взаимную конвенциональность, но здесь и сейчас играют по другим правилам.
       - Вы не задали мне одного вопроса, - замечает госпожа Р.
       - Какого?
       - "Можно ли взглянуть на ваше лицо?" Ведь не каждый день ваши клиенты его теряют?
       - Это не обязательно, - быстро говорит Сандра. - Главный принцип в отношениях заказчика и подрядчика - полное доверие.
       Ручка бессильно тыкается змеиным жалом в блокнот, оставляя растекающиеся безобразные точки. Без комментариев.
       Жаль уродов, бурчит откуда-то Горилла Гарри, будет им вместо профилактики.
       - Можно ли взглянуть на ваше лицо? - покорно соглашаюсь.
       Возникает долгожданная пауза, так как в дверь врывается растрепанная секретарша, сверкая в полумраке белыми колготками, неся в охапке вместилища документов, исходящих жаждущими языками распечаток, факсов, желтыми скромными язычками счетов, красными жалами квитанций за неправильную парковку (кажется). Все это выгружается на стол под непрерывные и неразборчивые комментарии, пододвигается под вялую бледную руку, сжимающую могучую чернильную ручку белого золота, вырывается из-под пера, разбрызгивая неподсохшие подписи, вдвигается нечто новое, рвется и склеивается скотчем, сопровождается звонками по сотовому, вновь рвется и алые клочки плоскими каплями крови усеивают недоеденные бутерброды.
       - Еще кофе? - склоняется к уху Сандра. - Не обращайте внимания, сейчас у нее по расписанию совершение подвига.
       Но я заворожено гляжу на госпожу Р. и не чувствую привычного запустения вокруг, меланхоличной потери любви-ненависти, которое наступает, когда мустангеры куда-нибудь пропадают. Словно призрак сошел на выжженную космосом поверхность, нелепый в своей гордости и отстраненности, посланник божества не доброго и не злого, а иного, равнодушного, таинственная ксипехуза сумеречной страны. Я хотел быть умнее всех? Занять господствующую высоту над полем битвы в предательском одиночестве изголодавшейся совести? Тут водились и другие существа в облике человека. Умные подделки под манерность и вычурность, под городское сумасшествие, которое иногда накатывает на обычных людей, выгоняя их из тесного мирка привычного имени и репутации в бескрайность отягчающего замыкания на существования, прямого попадания в рельеф бытия.
       Время замедлялось, высвечивая поддельность натянутых масок. Изящная рука выводила загадочные письмена на подручных бумагах, но та отказывалась впитывать мудрость вечности и замысловатые росчерки бледнели, проступали на обратной стороне и сцеживались на пластик стола - идеальный изолятор скуки жизни. Как будто в рассеянности, а может быть действительно так, белый атлас пальцев прикасается к очкам и с заметным усилием отсоединяет их от занавеси волос и кажется, что эти локоны лишь жадные щупальца бесцветного эпителия, не желающие отпускать сладкую добычу. Они извиваются и тянутся за черным перевертышем, который изнутри оказывается вовсе не черным, а чем-то дымчато-неразборчивым, текучим, неловким и неуместным, словно открылась форточка в мир грозовых облаков, дождя и молний, крошечное отверстие в незнакомое пространство свежести, откуда доносится порыв пряного ветра, осеннего умирания и инея. Окровавленные кончики пальцев складывают дужки и возвращаются к волнующемуся эпителию, теперь уж точно похожего на разбухающие хвосты потревоженных змей-альбиносов. Острые пластинки ногтей нащупывают тайный замок и раздвигают шипящие портьеры а-ля Горгона, высвобождая неожиданную гладкость и матовость кожи из-под наплывов непослушных волос. Они склеены, они не желают выпускать добычу из объятий, из смущенной пелены вынужденной девственности в порочный простор безводушного и бездушного мира. Ладони схлопываются, выпуская захваты больших и указательных пальцев, раскрываются вовнутрь, расширяя подающийся клубок червей, прижимаются к лицу и резко разлетаются в стороны вялой замедленностью моей личной нереальности.
       Что я ожидаю там увидеть? Что я готов там увидеть? Сифилитический провал гниющего порока? Струпья и язвы кислотной зависти к чужой красоте? Наросты генетической модифицированности, расплаты за обещанную вечную молодость? Менее всего - обыденность. Ту самую красивую обыденность чрезмерно правильных лиц, подправленных и подтянутых, отштукатуренных до расплывчатости и заурядности всеобщих стандартов красоты, вычурных лекал, по которым кроятся крючколовы женского пола - безжалостные паучихи высотных гнезд. Это была вопиющая сделанность, тот самый неумный новодел, кричащий сквозь ауру о потере, воровстве и личной трагедии. Только здесь, на обратной стороне Луны, в мрачном маскараде праздника жизни проступали сквозь кожу тяги и винты вымученной улыбки "нет проблем", выпирали сквозь чрезмерную гладкость адской механикой незримого плена.
       Еще хуже - глаза. В пуговицах и акульих кругляшках больше жизни и интереса, чем в сиреневой радуге, лазурной змее, обнимающей пульсирующую тоску личной бездны. Только там, в невыразительной глубине и можно отыскать намек на утерянную надежду.
       - Это теперь ни к чему, - говорит госпожа Р, забрасывая волосы назад и замыкая их там высокой крабьей застежкой волшебного талисмана, отчего те послушно ниспадают вниз на плечи и притворяются золотистой россыпью.
       Губы двигаются правильным и вычисленным движением компьютерных мультиков, отчего естественная мимика не выходит дальше уголков печального рта, замороженной гримаски наведенной слабости врожденной блондинки.
       - Это ужасно, - говорю честно. Клиент за то и платит, чтобы знать правду.
       - Они обещали мне любое лицо, - признается госпожа Р. - Любое, кроме моего. А мне нужно только мое лицо.
       Сандра и секретарша никак особенно не реагируют. Секретарша собирает бумаги, роняя листы на пол и ныряя за срез стола в погоне за ними. Сандра задумчиво разглядывает наконец-то протекшую ручку. Синий гель водянистыми хлопьями выдавливается на стол и застывает неопрятными комками.
       - Они?
       - Да. Они.
      
      

    18 октября

    Искушения Иова

      
       С ночи лил дождь. Откуда-то с океана ветер сдул краешек облачного пирога - густо замешанную маслянистую, кремовую массу, пропитанную ромовой влагой агрессивной тоски, прижимающей к внезапно почерневшей земле расцвеченные зеленью и багрянцем тонкие деревья, прибивающей к опасливому передвижению конфетти субботних машин, забирающейся наглыми влажными руками под куртки редких прохожих и бегунов. Обман юга вскрывался длинным рассветом, неохотным расставанием с тьмой, радостно повисшей на водяных качелях, размокшей бумагой облепившей стекла спящих домов. С арьергардными боями отступающий вслед сон оставлял разбитые обозы ярких фейерверков стирающихся видений, чего-то ужасно прекрасного, жуткого, сложного, никак не вмещающегося даже в самую запредельную логику бредовго бодрствования.
       Тело выползало, вытягивалось слизистым улиточным путем из-под крышки кошмара, собиралось неведомыми разуму и чувствам путями в упругую обманку личного существования, напитывались ощущениями, самым первым из которых была гравитация - надоедливое мельтешение по груди лилипутов, продолжающих безнадежное дело. Не хотелось шевелиться, убеждаясь в реальной нереальности обретения обыденности, тех редких и утомительных минут, часов возвращения из пустыни обратной стороны Луны, откуда дымчатая синева дыры Земли вообще не видна, не искушая и не напоминая. Но надоедливый рабби продолжал сгребать речной песок и совать вонючую бумажку в непослушный рот, бормоча электрические заклятья. Двухфазный ток каталептических и аналептических состояний информационного метаболизма вытягивал за волосы ленивую натуру, разбросанные руки сжимались в кулаки и видимые воображением синеватые волны прокатывались по жилам, омывали неприступный и необитаемый одинокий остров мозга, крутыми и измятыми утесами возвышающийся над черным маслом подсознания.
       Кровать стояла по диагонали, протягиваясь широким мостом через ночь к открытой двери личной спальни на втором этаже дома. Дальше услужливая головоломка подбрасывала соседствующие двери в туалетную комнату с шикарным унитазом, наполненным синевой ароматизированной воды, и неприкаянную ванну, укутанную в целлофан многослойной занавеси, как добропорядочная покойница, решившая выкинуть нечто на закате скучной, беспорочной жизни; в кабинет с плакатами непросмотренных фильмов, узкими шкафами пыльной хронологии человеческой патологии и мерцающей пастью электронной ловушки, утаскивающей нетерпеливых жертв в паучьи сети мировой шизофрении; в шкаф, прикидывающийся очередным вместилищем батарей пиджаков и брюк, лакированных и матовых наконечников на копыта, цветастых удавок для извращенок, не знающих оргазма без асфиксии.
       Где-то внизу должны были копошиться уроды, прилепившись к пустым клеткам из-под собак и котов, или осваивая уличную джакузи, парящую кипятком в низкое небо. В темноте молчали длинные полки, усеянные скульптурными безделушками и плотно вбитыми на свои места книжками, притаились диваны, вслушиваясь в молчание телевизора, да вращались в своих коробках компакт-диски, выстреливая квадратики импульсов тайной музыки.
       Дом представал одной громадной, двухэтажной голограммой, которая покоилась в преддверии пустынных дорог, обсыпанных остатками карнавального фейерверка умершего лета среди набухающих холмов красной земли и тщательно выписанными наивной кистью зелеными хвостиками земляных мышей. Стоило ухватить самый краешек его вечности и он немедленно вытаскивал навязчивую функциональную структуру космического снимка правильных рядов и террас метрополии. Привычка определяться и отдавать самому себе отчет.
       - Ты мог бы еще поспать, - голос Тони. Она, как всегда, сидит на широком подоконнике окна, обхватив колени и положив на них же подбородок. Белизна шелковой ночной рубашки кажется слегка освещает спальню теплым, молочным светом покоя и безопасности. Вот откуда веет заполненность внешнего мира, сцепленность улиц и домов, медленных секунд между ночью и рассветом.
       Это ее любимое место. Как у кошки. Большой и странной кошки, гуляющей сама по себе, но всегда возвращающаяся тогда, когда это особенно необходимо.
       - Иди ко мне.
       Наверное она улыбается. Смеется тихо и незаметно. Преображается из ангела печали в ангела радости. Раздумывает, чтобы такое ответить на этот уже ритуальный вопрос. Можно промолчать. Ведь меня и так обволакивает кокон тепла и уюта. Нет здесь никаких Лун и безвоздушных пустынь. Ремиссия без запустения, без призрака жуткого одиночества и ностальгии, лишь слабое потливое облегчение, словно после отступившей температуры, погасшего костра ломкой лихорадки.
       - Иди ко мне, - безнадежное эхо чуда и оно свершается.
       Голые ступни неслышно касаются пола, легкий порыв и блеск мягкой молнии, чтобы за секундой черного бархата почувствовать присутствие Тони рядом, совсем рядом, на расстоянии движения мизинца, услышать запах солнечных трав, убивающих навязчивую химию дезодорантов, прячущих свои яйцеводы и яйцеклады в закрытых фольгой розетках.
       - Я по тебе скучаю.
       Но она улыбается.
       - Мне не нужно слов. Вернись с Луны, астронавт. Не нужно слов и дел.
       Ее ладонь проскальзывает в мою, безвольно разжатую, усыпанную сонливыми мурашками. Одеяло прижимает, притупляет желание, ногам жарко. Я поворачиваюсь, беру ее за шею и спину, чтобы осторожно, но настойчиво вжаться в эту теплоту и белизну. Облака и синева врываются внутрь, разгоняя пепел и ночь, выдувая грязь, сладкой влагой еле заметного касания врачуя раны разорванной головы, бинтуя страх и отчаяние, одиночество и навязчивую прилипчивость внешнего мира.
       - Тише, - шепчет она, - тише. Это сильное лекарство, от него нет спасения.
       Как только мгновение ощущается, прорывается его протяженность, взметая обрывки должных мыслей (надо вставать, надо умываться, надо..., надо...), стальная змея пожирает не ей уготованную терпкость и еще крепче сжимает тело.
       - Не так сильно, не так сильно, - словно песенку поет. Пробуждающую колыбельную.
       - Ага, - раздается противный голос паршивца, - они здесь милуются, а мы подыхаем от скуки. Так нечестно.
       - Иногда и нам не следует вмешиваться в личную жизнь... гм... подопечного, - рассудительно говорит старик. Он не курит. И страдает. Пепел и дым - его стихия. Но с Тони такие номера не проходят. Здесь не страх, как перед Гориллой Гарри, здесь нечто глубже - уважительная несовместимость, вооруженный нейтралитет. Зона сути вещи. Скрытое очарование предмета, на которое не стоит покушаться.
       Я жду, что Тони их выгонит - жутким преображением смоет улыбку, превращаясь в равнодушную вестницу самых жестоких кар, но она поворачивается в моих объятиях, просто скользит теплой змеей, отчего ладонь уютно устраивается на скрытой шелком груди.
       - Привет, - говорит милостивая Тони, Тони расслабленная и допускающая небольшие фривольности, Тони добрая и склонная к послаблению аскетизма коневодов. - Сегодня мы обойдемся без вас. У вас выходной. У вас выходной.
       - Выходной? - переспрашивает старик. - У нас не бывает выходных, мадемуазель. Может у ВАС они бывают, может у ВАС бывают даже каникулы, а мы - работяги, мы трудимся каждый день круглый год, иначе головная контора вышвырнет нас без выходного пособия в какое-нибудь придорожное заведение с подачей мозгового рассола...
       Это не бешенство, не выговор, не страх. Это бессильное раздражение против неподвластных законов, непостижимого уголка, недоступного даже самым изощренным коневодам. Не жуть и слепота наития, а тайный ручеек самосохранения в душе, которая еще может вспоминать.
       Паршивец мелко грызет ногти. Он еще не решил, чью сторону занять. С одной стороны - коллега, с другой - Тони, а в перспективе может маячить какая-нибудь обезьянья тень. С морилкой. С Тони у него в принципе неплохие отношения. Друг друга терпят, хотя подозреваю, что тут больше намеков на ревность. Такая вот странная ревность к укрощенной лошадке, которая еще может взбрыкиваться при виде свободно бегущего табуна мустангов. Святое право частной собственности.
       - А вот интересно, - наконец решается паршивец, - бывают ангелы смерти автомобилей?
       - При чем тут это? - удивляется Тони. Она даже не напряглась, не замечая подвоха или провокации.
       - Мы тут недавно встретили нечто... Оно навсегда забрало душу нашего "Исследователя". А мы думали оно механик, или что-то понимает в таких вещах. Стоим на обочине, никого не трогаем. И вот результат - восемь негритят.
       Старик не вступается. Он тоже не совсем понимает - зачем начат этот разговор. Но кроме лести и грубого насилия он предложить ничего не может. Остается полагаться на молодого подельника. Подельник старается. Подельник нащупал секрет Полишинеля. Наверняка он еще уверен, что мы спим вместе. И не только спим.
       - Оно... Он... Она... - тщится хитрить паршивец. - Она была вся в черном и с крыльями.
       - Ворона? - холодно предположила Тони. Вторая стадия преображения из милости в нечто ледяное с узко и прямо прорезанным ртом и слегка сонливыми глазами. Черные волосы уже не вьются крупными, короткими кудрями, а рыжей гладкостью спадают на шею. Она сидит, облокотившись на подушку. Кажется, что она даже слегка потолстела. Набухла яростью. Напиталась атмосферой коневодских интриг и коневодских же непослушаний.
       Старик туберкулезно кашляет, в его груди клокочет отвратная жижа, что-то рвется и булькает, как перекипевший чайник. Он пытается вцепиться в паршивца, но скрюченные пальцы лишь скребут пустоту. Зарвавшемуся мальчишке предстоит порка.
       - Хуже, - усмехается недалекий и неопытный в делах человеческих паршивец. - Женщина. Очень красивая женщина. Вся в черном.
       И тут Тони начинает смеяться. Не зло и оскорбительно, а просто весело, беззаботно от невзначай отпущенной шутки. Это редкое зрелище и на него стоит посмотреть. Очередное домашнее волшебство превращения из холодноватой фурии в ослепительное, милое, теплое существо. Лицо просыпается, прорывается сквозь тонкий лед холодной маски огоньком, притягивающим души-бабочки. Пальцы наших рук переплетаются и сжимаются в непривычно тайном и интимном знаке. Неожиданный аванс за сегодняшнее хорошее поведение. И безразлично, что дождь, что темнота, но долгожданная пустота растворяет видения и оставляет нас одних в постели.
       В первые мгновения - даже какое-то обидное чувство одиночества, удаления подпорок и растерянной балансировке в мире, который прижался к тебе, распустил осенние дождевые крылья и готов принять лишь то, что дозволительно. Холод забирается под одеяло и меня трясет неумелый убийца, схватившись за горло несильной, но липкой хваткой. Ремиссия, нежданная ремиссия, кратковременное ныряние в иллюзию, потеря агрессивной отстраненности ради милосердных объятий, в которых пока еще тоже неуютно. Но они держат, держат ради меня самого, протягивают сквозь накатывающие волны тоски и одиночества, а дыхание согревает затылок.
       - Как ее зовут? - спрашивает потом Тони.
       Мы сидим в библиотеке и пьем кофе. Она - в своем любимом черном платье до пят, со шнуровками и вставками, подобрав ноги на диванчик, опершись левой щекой на ладонь, а чашку отставив далеко в сторону. Как она ухитряется так долго держать ее на весу? Более неудобной позы не придумать.
       Толстое дно кружки уже не обжигает и я ставлю ее на ладонь.
       - Сандра. Ее зовут Сандра.
       Тони улыбается.
       - Красивое имя. Достойное произнесения дважды. Непонятная магия звуков. Почему одни приносят равнодушие или несчастье, а другие притягивают? Должно быть милая девушка.
       - Ты тоже милая девушка. Тони - гораздо красивее, чем имя Сандра.
       - По моему, это даже не смешно.
       Констатация факта. Бесчувственная фраза скорби. Но обиды нет и Тони склонна продолжить обсуждение.
       - Можно пригласить ее домой. Я бы приготовила что-нибудь и уступила ей свое время. Какие-нибудь равиолли. Или лазанью. Любопытно, а что такое лазанья? Впрочем, это безразлично. Она же не есть сюда придет.
       Вот так.
       - А зачем она сюда придет?
       - Умная девушка всегда придумает благовидный предлог, - говорит Тони наставительно. Словно действительно разбирается в девушках. - У вас ведь какие-то дела. Ничто так не сближает, как совместные дела. Особенно, если они опасные. Или загадочные. Или тайные.
       - И опасные. И загадочные. И тайные, - подтверждаю я.
       Она улыбается. Смотрит на меня внимательно. Изучает давно известный лик.
       - Тебе не страшно?
       - Мне всегда страшно.
       Губы касаются края чашки с обнимающейся парочкой и улыбчивыми звездами. Где-то должна быть и моя Луна - полное веселья лицо с прыщами-кратерами, но пальцы Тони скрывают мое прибежище от меня. Возможно, это правильно. Долой укрытия! Нельзя скрываться в скорлупе вещи, когда все самое лучшее, что есть в тебе, сидит рядом и пьет кофе. Я вновь замираю на своем тайном пороге, в проеме уже распахнутой двери, откуда в лицо бьет дождь, а сзади подпирает ветер. Они закручиваются вокруг меня двойной спиралью генетической осени, как все оттенки черного. Сколько их? Только неопытный пессимист скажет о пустоте и тьме. Я же вижу сотни оттенков, я вижу яростное движение без времени и пространства, но, к сожалению, от этого оно не становится добрее. Смыслу существования некуда втиснуться в буйное разноцветье тьмы. Но вот что-то или кто-то милосердно срывает зеленые и красные листья и пускает их по ветру крошечными корабликами. Они включаются в общее движение воды и ветров, медленно проскальзывая около глаз ленивыми молниями силы и уверенности.
       Мне хочется сползти с дивана и прижаться к этим коленям, укрытым тонкой материей странного платья. Я даже знаю, чем они будут пахнуть - ромашками, прожаренной солнцем скошенной травой, тенью лета, той забытой порой, где время уже никуда не тащит на своей спине ленивое пространство, где все пребывает так, как оно есть - величественно и вечно. "Святотатство", заметит Тони и я не решаюсь услышать подобные слова.
       Откуда-то из под дивана после долгих усилий выбирается громадным и пыльным жуком Ахиллес, тыкается мордой в ботинок, пытается посмотреть на верх, но срез панциря не дает ему это сделать, прижимая к полу. Лапки забавно, как у заводной игрушки толстенькими веслами погружаются в ворс ковра, выталкивая упрямое существо через гладкую преграду, пепельница кренится и из нее выпадают сморщенные окурки. Ахиллес преодолевает ботинок (я ощущаю тяжесть живого), скатывается по другую сторону и ползет дальше, чтобы упереться в пластмассовую стойку с компакт-дисками.
       - Ты куда, Ахиллес? - спрашивает Тони, смешно вытягивая губы.
       Черепаха поворачивает голову, выискивая бусинками знакомый голос. Тони единственная, кого существо слышит и признает. Я лишь преграда. Она спускает ноги на пол, наклоняется и скребет пальцем по ковру, подзывая Ахиллеса. Тупая башка покачивается из стороны в сторону как у китайского болванчика или готовящейся к прыжку змеи. Стойка оставлена в покое и заводные лапки направляют ползучую пепельницу к руке.
       - Укусит, - предупреждаю я. За Ахиллесом такое водится - внезапно раскрывается крохотная пасть и морщинистый клюв чувствительно щипает кожу. Самое страшное наказание со стороны добродушного создания.
       Тони гладит пальчиком черепашку.
       - С ней поступили жестоко, - заводит она привычную песню. - С ней поступили несправедливо. Ее лишили собственного предназначенья.
       - Зато она теперь полезная вещь, - пытаюсь возражать. - Никто не скажет, что Ахиллес даром ест свои ягоды.
       Тони смотрит на меня холодным взглядом. Она не может понять причины сотворенного, но ведь и я не могу ей объяснить. Я тоже не знаю причины, зачем черепахе на панцирь приклеил пепельницу. Возможно, гармония требовала этого. А возможно и не было никакой причины вообще. Все совершается без всего. С обратной стороны Луны это видно отлично. Только извечная человеческая склонность искать приводные ремни превращает их самих в объезженных лошадок.
       - Это символ. Символ бесцельности существования и необходимости поиска смысла жизни в себе самом.
       - Или на себе самом, - добавляет Тони.
       - Так оно и есть, - легко соглашаюсь.
       - Интересно, можно ли это отпилить, или оторвать?
       Пожимаю плечами. Академическое любопытство.
       Тони уходит с черепахой на кухню, там шумит кран и я догадываюсь, что она моет пепельницу. Правильно. Хоть кто-то в доме заботится о чистоте. А то Сандру пригласить некуда. Действительно, почему бы не пригласить Сандру? Но тут ленивый мысленный поток расслаивается на несколько рукавов, превращается в широкую, поросшую тростником дельту в районе Чарльстона, с чайками, кораблями и рыбными ресторанами. Если бы не дождь, то все это могло бы материализоваться в ритуальное омовение в пустынных водах океана.
       - Тони, - зову, - ты хочешь на океан?
       - Я хочу в церковь, - заявляет Тони. - И мы сейчас туда отправимся.
       - Что мы там будем делать?
       - Приобщаться к истине. И надень, пожалуйста, то, что я приготовила для тебя. Лежит на кровати.
       - Я не поеду, - пытаюсь возражать. - У меня дела. У меня свидание с Сандрой. Она обещала заглядывать во все помойки вместе со мной.
       Тони возникает на пороге. Руки мокрые.
       - У вас поход по помойкам? - интересуется она. - Я могу вам приготовить хорошую кучу мусора на заднем дворе. Но только после службы. И проповеди. Которая будет тебе особенно интересна и полезна.
       - Как Ахиллес?
       - В порядке, - пресекает Тони. - Если опоздаем на девять часов, будем сидеть на одиннадцать.
       Кофе безнадежно остыл и я через силу глотаю горькую жижу. Вручаю Тони синюю чашку с золотистым вензелем из перекрещенных пальметт и поднимаюсь к себе. Белая шелковая рубашка со стоечкой, вышивкой и металлическими пуговицами с рычащими львами распростерла рукава на аккуратно застеленной кровати.
       - Ты уже готов?
       - Да, да, - отзываюсь, спускаюсь вниз и через кухню выхожу на задний двор. Дождь продолжает лить и крупные капли, срываясь с края веранды, надутыми синеватыми пузырями медленно и неестественно залетают внутрь, подчиняясь ветру, чтобы хрупкими лягушками распластаться по украшенной листьями крышке электрической джакузи. Она почему-то еще теплая, слегка парит в прохладе утра и можно представить себе Тони, всю ночь возлежащую в ней мрачной охотницей-русалкой. Я провожу пальцем по пластмассе, лужицы неохотно расступаются, чтобы сомкнуться в тонкую, прозрачную пленку. Что за листья? Гладкие трупики, предвестники внезапной зимы, когда южная зелень, устав сопротивляться, в одно неуловимое мгновение сдает свои позиции, расцвечивая метрополию золотом и багрянцем, выбрасывая в холодный воздух остатки тепла разложения и отгоняя призрак снега в мрачные северные пещеры мегаполисов.
       Где-то на востоке бьется в пологий берег океан, вплескивая в каналы и дельту просоленные и йодированные валы тепла, раскачивая рыбацкие суда, упираясь в днище мемориального авианосца и вылизывая прирученным языком ряды пальметт. Хочется на океан. Хочется войти в воду, где на пляже только пустынный песок и заколоченные дома подглядывают ставнями окон из-за дюн, поросших высокой травой. Пространство вокруг комкается папиросной бумагой, собирается дождевыми складками, приближая заклятое видение, но я прерываю самого себя, потому что слишком уютно внутри, не хочется рвать налаженную связь с Тони и нужно выбираться под дождь к стоящей за забором машине.
       Дождь послушно замирает, пропуская меня внутрь "Скрамблера" с услужливо натянутым на титановые балки тентом, отчего вездеход имеет вид неуклюже обряженного в гражданское солдата. Руки ложатся на кожу руля, пробуждая машину от долгого сна, взывая к духам славных механизмов внутреннего сгорания, благословляя трансмиссию и кузов. Если с обратной стороны Луны подобные создания видятся прозрачными коробками с синеватой сущностью под капотом, услужливо шепчущими свои тактико-технические данные и страшащиеся суровых ангелов дорожного рока, то теперь это просто груда упорядоченного железа, не зверь, не враг. Симпатичная банка, требующая навыков, но не магии и заклятий. Сандра должна помнить и понимать это. Хотя, причем тут Сандра?
       - Держи, - Тони подает мне нечто, упакованное в фольгу, и я принимаю, ставлю на колени, протягиваю руку помочь девушке забраться внутрь. Излишне. Она складывает черные крылья зонта и впархивает внутрь с порывом ветра в ауре сверкающих капель. Теперь это не жар лета, не намек на цветущий луг, это весть приближающейся зимы, эпитафия обманчивой зелени, грустное прощание с островками индейского лета.
       - Прекрасно выглядишь, - льщу. Надеюсь снова стереть странное выражение с ее лица, сонную гладкость, заставить ожить, полностью проснуться полуприкрытые глаза и бритвенный разрез губ. Тони серьезна и сосредоточена. Она совсем закрывает глаза и являет мне чудо своей улыбки.
       - Подлиза. Сумасшедший. Слепец.
       Все так. И это я. Вечное очарование искренней правды. Редкий момент откровения, который стоит вытянуть из самых глубин, добраться до края извивающейся змеи чудесной реальности, но для этого нужно нырнуть во тьму, набрать воздуха и не дышать, принести в жертву черного петуха меланхолии, окрашивая осколки мира в неповторимое вращение калейдоскопа.
       - Ты не боишься? - повторяет она свой вопрос и я ошибаюсь, принимая его как предостережение к запуску "Аполлона-13" с единственным астронавтом на борту.
       - Луны?
       - Проповеди, - вразумляет Тони. - Слишком много слов творится языком, так почему бы не разрешить хоть раз смыслу впиться в сердце?
       - Неужели в ритуале есть какой-то смысл?
       - Не в ритуале, а в человеке или существе, которое будет его исполнять.
       Не понимаю, честно признаюсь себе, не понимаю. Иногда случается такое - такт удаления, шаг назад в обустроенную норку, чтобы рвануться вперед и слиться, втиснуться в повседневное знамение. Необходимо пережить, переждать, дождаться прозрачности, сквозь которую просочиться подлинность высказанного.
       - Куда, мадемуазель?
       Тони возвращает на свои колени упаковку, по которой бегут запутанные складки нечаянного лабиринта фольги, достает из сумочки проспект с изображением евангелического витража, где узоры разноцветного стекла обрамляют слушающих Учителя людей, и зачитывает:
       - Шандонская Пресвитерианская церковь, Вудроу, шестьсот семь.
       Это недалеко. "Скрамблер" взрыкивает, трогается, выворачивает на улицу и устремляется вниз, мимо просыпающихся домов, редких бегунов, мимо длинной кирпичной стены и стоящего на перекрестке "Фигли-Мигли", где за кассой дремлет дежурный мальчишка, подложим под голову связку бананов. Светофор услужливо подмигивает желтым и мы сворачиваем на широкую дорогу, где по левую сторону прячутся в деревьях разноцветные строения, а по правую сторону прорастает эксгибиционистско-футуристический ряд вычурных коттеджей с большими не занавешенными окнами, сквозь которые проступает водянистая обстановка белой мебели, роялей и шествующих фигур в разной степени одетости. Затем лес целомудренно скрывает осиное вместилище равнодушного порока, пригорок растет, утапливая дорогу и возвышая длинные склады полиграфической конторы, где все еще продолжается жизнь и снуют крохотные погрузчики с выставленными стальными лапами, нежно поддерживающими упаковки с учебниками.
       - Сегодня должен быть хороший день, - предполагаю.
       - Поучительный, - говорит Тони. - Поучительный день, вернее - утро. Нужно только увидеть поучение, услышать ответ.
       - Какой ответ?
       Тони молчит. Раздумывает или не хочет продолжать разговор. С ней такое случается. Я пристраиваюсь в ряд строгих машин, от которых веет предстоящей службой, на перекрестке меня подпирают легкомысленным леденцовым "жуком" и дальше уже следуем вместе к возвышающейся среди пологих холмов и редких деревьев церкви - угловатому зданию из серого бетона, устремленными ввысь острыми шпилями, на которых балансируют одноногие кресты. Члены конгрегации стайками перебегают дорогу под куполами зонтов, поднимаются по ступенькам к высоким и узким дверям с накладными петлями и крупными заклепками, как непослушных кошек встряхивают все непромокаемое и послушно глотаются мрачным строением.
       - Не бойся: ты - Мой. Будешь ли переходить через воды - Я с тобой; через реки ли, не потопят тебя; пойдешь ли через огонь - не обожжешься, а пламя не опалит тебя. Исайя, - поясняет Тони, - стих сорок третий.
       Я дожидаюсь парковки передних машин, выискиваю местечко на самом краю отведенного места и выключаю двигатель. Тишина дождя вытесняет посторонний шум, вплетает в тон медитативный ритм, расслабляющий, предупреждающий, уводящий прочь от готовой умереть зелени в чернь равнодушия по привычной дорожке, удобно пологой, выложенной гладкими камешками, обтертыми миллионами меланхоличных ног. Тони предупреждающе сжимает мою руку и ложит голову на плечо. Не ласка, а команда. Укол обезболивающего, чтобы легче и безнаказаннее копаться в ранах.
       Беру зонт и под дождем обхожу "Скрамблер", чувствуя сквозь свежесть влаги теплое дыхание машины. Черный купол взрывается над нами, прижимает друг к другу и мы обманчивой семейной парой идут ко входу, здороваясь и раскланиваясь с прихожанами. Есть в этом занятная гордость иллюзии обладания, допустимой и, даже, одобряемой нормальности, поощряемой крепкими пожатиями рук и необязательным щебетанием женских существ. Клубок социальных нитей топорщиться тысячью тем, достаточно потянуть одну, чтобы раствориться в неразличимом океане так называемой обыденной жизни. К счастью, девятичасовая служба не пользуется особой популярностью. Людей кажется меньше, чем машин. Тони скрывается за дверью, а я складываю зонтик и повторяю ритуал стряхивания крупных капель, отчего черная материя покрывается мелкой водяной пылью. Внутри, справа от двери стоит стойка и я засовываю туда зонт, незаметно вытирая влажную ладонь о влажные брюки.
       Нам вручается программка сегодняшней службы, Тони со свертком спускается вниз, а я прохожу в зал. Здесь тихо, почти никто не разговаривает, изучая брошюрки или просто закрыв глаза. Раскланиваясь на встречные взгляды, я пробираюсь поближе к кафедре и занимаю место в третьем ряду. Здесь никого нет. Стараясь отвлечься от начинающегося беспокойства цивилизованного человека, внезапно попавшего в качестве гостя на воскресный ритуал дикарей-каннибалов, разворачиваю брошюру и ловлю текст, ускользающий от понимания. Ага, "Служба во имя дня Господа, Октябрь 18, Воскресенье Реформации. Присутствуют преподобный Льюис Ф. Галловэй, Джози Кутчин Холлер и доктор Тимоти Хойт Дункан".
       Приготовленные для них места пока пустуют - деревянные кресла с высокими спинками, похожими на распростертые крылья, и шариками, гроздьями насажанными на их кончики.
       Дальше идут медитация, прелюдия (Ein feste Burg ist unser Gott), молитва к благословению, хорал и взывание:
       Л: Всемогущий Господи, мы молимся во имя твоего благословения на эту церковь и на это место.
       П: Здесь может вера найти спасение и беззаботность воспрянуть ото сна.
       Л: Здесь может сомнение обрести веру и стремления - поощрение.
       П: Здесь может искушенный отыскать поддержку и печаль - успокоение.
       Л: Здесь может изможденный отыскать отдохновение и сила - обновление.
       П: Здесь может престарелый отыскать пристанище и юный - вдохновение; именем Господа нашего Иисуса Христа.
       Л: Так восславим Господа. Аминь.
       Вернулась Тони, отобрала программку и быстро прочитала, шевеля губами. Это было нелюбимое выражение сосредоточенности на ее лице, отчего оно осыпалось старыми блесками новогодней игрушки, губы оттопыривались, а кожа приставала к черепу и серела. Короткие черные волосы обвисали влажными сосульками и хотелось просто закрыть глаза и мысленно взывать к утраченному образу выдуманной жизни.
       Тони почувствовала неладное и покосилась на меня, ткнув локтем в бок:
       - Не всегда же мне быть красивой.
       - Ты ужасна, - признался я, надеясь, что она улыбнется.
       - Спасибо за комплимент.
       - Тони Великая и Ужасная.
       Она пожала плечами. Мол, то ли еще будет. И оказалась права. Ровно в 8.45 дверь позади кафедры распахнулась и оттуда выдвинулись укутанные в широкие и длинные белые плащи фигуры. Они медленно и торжественно выдвинулись к своим местам под аккомпанемент электронного органа, синхронно развернулись и устроились в креслах, сложив ладони на коленях. Любопытно, но я их признал. Они могли прикидываться кем или чем угодно, эти два краевых сургы и высокий, костлявый лургы посередине. Круглые их глаза неподвижно уставились в зал и уверен, что каждый чувствовал сосредоточенный на нем провал пульсирующих зрачков и холодное дыхание, приносящее озноб и сосредоточенность. Тело мое сползло по гладкой скамье вниз и уперлось коленями в передний ряд. Вдоль спинок были прибиты рейки, за которые вставлены толстые коричневые томики с золотым обрезом и пожелтевшими страницами. Пришлось выковырять один из томиков и полистать его, пытаясь отделаться от жуткого ощущения. Глаза скользили по полочкам знакомых букв: "Мы часто находим самое худшее, желая найти самое лучшее, и встречаем войну, когда ищем мира и света. Давайте же смело примем все лицом к лицу, ведь это и есть битва. Пока плывешь по течению, кажешься себе очень милым, правильным, благородным, но стоит только повернуться, как тут же все начинает сопротивляться. Мы начинаем на собственной шкуре ощущать гигантские силы, властвующие над человеком и отупляющие его - чтобы осознать это, необходимо попытаться выйти из течения. Вместо того, чтобы принимать эти крутые срывы и затяжные отклонения, депрессии обреченно, как некую фатальную неизбежность, ищущий сделает их основой своей работы".
       Средний лургы встал и музыка прекратилась. Он поднял руки и широкие рукава плаща соскользнули вниз, обнажая птичью морщинистую кожу. Воздух внезапно обрел такую прозрачность, что перспектива и удаленность скомкались в единый неразличимый комок, пространство разделения исчезло, испарилось, выпарив единение, слитность, внимание. Тело сидело и отчаянно сжимало книгу, но монтаж творил собственное действие, раскатывал по объему ощущения и расставлял в каждом углу благодарного проповедника и внимающего слушателя. Больше ничего не имело значения под нависающими сводами и лишь голос существа имел право раскалывать лед и прокладывать путь к одиночеству и пониманию.
       - Возлюбленные братья и сестры мои! Возьмем книгу Иова и прочитаем такие слова: "Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его? Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, доколе не дашь мне проглотить слюну мою?".
       Братья и сестры! Эта книга - лишь тончайшая нить, вплетенная в могучий канат Писания. Но каких религиозных и философских глубин достигает она! Она многогранна, как сама жизнь, каждый готов найти в ней отражение своих чаяний, но она и загадочна, как загадочно само Творение. Тайна Господня - радостна, а не печальна. Намеки, данные им, почти случайны, как свет сквозь щелку двери, словно Всемогущий их Сам не замечает; но трудно переоценить их легкость и точность.
       Именно об этом хотел я сегодня поговорить с вами: о печали и о радости, ибо нет страшнее испытания человеку, чем черная меланхолия. Что, как не меланхолия поразила Иова в его страданиях, что может быть страшнее этого адского дыхания, коснувшегося праведника? Потеря овец и коров? Проказа, ударившая его с головы до пят? Изгнание и одиночество в грязи и пыли, нищете и непонимании? Оставьте! Разве ЭТО испытание праведника? Разве в этом отчаянном цеплянии за ослиц и тельцов должны мы узреть подлинные страдания Иова? Нет, нет и еще раз нет! И когда друзья его твердят о греховности его, о необходимости покаяния, то почему верное орудие Господа требует суда над ним? "Если действовать силою, то Он могуществен; если судом, кто сведет меня с Ним? Если буду оправдываться, то мои же уста обвинят меня; если я невинен, то он признает меня виноватым". Здесь мудрость, здесь подлинное зерно страданий Иова! Не богоборец он и не богохульник! Он верное орудие Господа.
       Герои Ветхого завета - не дети Божьи, а рабы, громадные страшные рабы. Вы сетуете на жестокость и лукавство судей и пророков Израиля? Сегодняшний христианский скептик готов обвинить Иакова, что тот поступает мерзко? Возможно, это прекрасная мысль! Мысль христианская о том, что орудием Божьим бывают только очень хорошие люди, что невинность столь могущественна, что именно она способна кроить и перекраивать мир. Но ветхозаветные герои - не христиане! Странная и жуткая мысль, в ней готовы увидеть ересь, но это именно так! Ветхозаветный Господь использует силу человека, его мощь в Своих целях, не очень задумываясь о том, добра эта сила или нет.
       Почему? Почему столь странное пренебрежение великими личностями Ветхого Завета? Почему они готовы на все ради славы Господней? Братья и сестры! Трудно воспринять эту мысль, но только так мы сможем понять все великолепие Благой Вести! Главную мысль Ветхого Завета следовало бы назвать одиночеством Божьим. Господь не только главный герой этих книг, Он - единственный их герой. Перед ясностью Его цели и намерения всех прочих тупы и автоматичны, словно у животных; перед весомостью Его все сыны плоти - словно тени. Вот подлинные слова Его: "Я топтал точило один, и из народов никого не было со Мною". Все патриархи и пророки - просто орудия Его, оружие, ибо Господь - муж брани. Навин для Него - боевой топор, Моисей - отмер, Самсон - только меч, Исайя - только труба.
       Так что же для него Иов? Что такого в страданиях его, что сам Господь снизошел на суд с ним? "И начал Иов и сказал: погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: зачался человек! День тот да будет тьмою; да не взыщет его Бог свыше, и да не воссияет над ним свет! На что дан страдальцу свет, и жизнь огорченным душею, которые ждут смерти, и нет ее, которые вырыли бы ее охотнее, нежели клад, обрадовались бы до восторга, восхитились бы, что нашли гроб? На что дан свет человеку, которого путь закрыт, и которого Бог окружал мраком?"
       Иов - это одиночество Бога. Иов - это сомнение Бога. Это загадка и вопрошание Творца о самом себе. Бог словно говорит нам через Иова: "Я подвержен тем же болезням, что и остальные, но в отличие от них Я осознаю это. Чтобы уметь лечить, нужно переболеть, чтобы быть Богом Всемогущим, нужно стать Богом бессильным". Что чувствовал Творец, когда тьма летала над миром и не было ничего - ни тверди земной, ни небес, ни твари, ни человека? Что подвигло его на слова "Да будет Свет!", ведь только Сотворив "увидел Он, что это хорошо"? Право, в наших ли силах ставить себя на место Творца и нашим жалким умишком пытаться постичь замысел Его? В наших ли силах ухватить тут жуткий страх одиночества, тоски, безвременья и ночи от края и до края, когда нет ничего, когда нет даже пустоты, вопиющей о смысле и цели, нет зла, противостоящего планам Господним? Где тот исходный толчок, та искра, от которой проистекает могучая река творения? Нам не в силах понять этого, тайна сия великая есть, но мы можем прикоснуться, притронуться к неприкрытому дыханию Бытия, выйти за полог повседневных радостей и страданий и узреть, узнать лишь каплю того, что перенес Творец, ибо был он в меланхолии и печали, когда Создавал мир.
       Что нужно делать, когда делать уже ничего невозможно? Что нужно чувствовать, когда нет вокруг вас ни единой точки, ни единого семени, откуда бы произрастало нечто иное, нежели печаль? Как жить, когда в жизни больше нет смысла, когда нет желания не только жить, но нет желания и умереть? Что можно увидеть и зачем вообще глаза в непроглядной ночи бесконечной печали? В липких тисках "черной желчи" не хочется ничего делать не только потому, что нет сил, но и потому что жизнь и то, что ее обычно наполняет, стало бесконечно бессмысленным, ненужным, никчемным. Сотни вещей, малых и больших, которые раньше входили в человеческую жизнь, сейчас вдруг выпали из нее, и с ужасающей ясностью встает вопрос "Зачем это все? Зачем вставать утром, одеваться, идти на работу, делать сотни других вещей? Зачем вообще - жить?" Зачем жить, когда отняты убеждения и идеи, которые и придавали смысл жизни?
       Мир вокруг вас опустошается. В нем больше нет ничего суетного, мелкого, наносного. В нем исчезло, растворилось человеческое измерение, все эти глупые страстишки, которые мы готовы объявить волей Бога! Спросили бы они, цари жизни нашей, что такое воля Бога! Вот она, вот она притаилась по ту сторону печали и ночи, по ту сторону времени и пространства, мы слышим стук ее сердца, обоняем ее дыхание, но мы слепы и глуха. Для нас печаль - это печаль, для нас ночь - это ночь, хотя на пороге бытия это и есть самая подлинная радость и самый подлинный свет невечерний. Да, возлюбленные братья и сестры мои, именно так и не иначе мы можем осознать страдания Творца. Не крест, но мир.
       Почему, спросите вы меня, почему в наше прекрасное время, в уюте, в радости и неге нас все чаще и чаще застигает эта божественная болезнь? Есть ли спасение от нее и нужно ли от нее спасение? Не есть ли она страсть, порожденная греховным образом жизни человека? Да, да и еще раз да! Это крик души о нашей греховности, это плач ее над нашими потерями, ибо мы теряем ежесекудно и не замечаем наших потерь. Если раньше был город как один человек, то теперь человек - как город, объятый гражданской войною. И даже хуже - как развалины, пепелище, где даже ворон не может отыскать среди праха и кусочка падали. Мы готовы объявить ее болезнью душевной и обращаться к лекарям тела за рецептом, тогда как нам нужен Врачеватель душ наших.
       Скорби для христианина сами по себе - великая милость Божья. Это целебный бальзам против страстей, воюющих нашу душу; это - лучшее средство для очищения нашей души от тех нечистот, которые вносит в нее грех; это - отрадный крест, который как лестница, может возвести нас на небо; это легкое бремя Христово, которое может обратиться в крылья, возносящие нас в царствие небесное и поэтому скорби - залог любви Божьей к нам, ибо дают нам возможность самим идти за Господом со своим собственным крестом на раменах. Так говорят учителя Церкви.
       Обратимся к Священной Книге и прочитаем в ней: "Восстань! Что спишь, Господи! Для чего скрываешь лице Свое, забываешь скорбь нашу и угнетение наше? Восстань на помощь нам".
       "Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо я Бог твой; Я укреплю тебе, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды Моей".
       "Не бойся: ты - Мой. Будешь ли переходить через воды - я с тобой; через реки ли - не потопят тебя; пойдешь ли через огонь - не обожжешься, а пламя не опалит тебя".
       Таковы слова утешающего, таковы ваши слова в черные дни тоски и печали. Тайна Господня - радостна, а не печальна. Всмотритесь в пелену тьмы, отриньте окончательно отринутый от вас мир и вы увидите это восклицание Божье на вопрос Иова! Там нет ответов, там нет вопросов, ибо вопросы и ткут плотное покрывало печали. Там только радость. Аминь.
       Тонкий, длинный клюв свисал из-под капюшона лургы, а круглые глаза словно освещали его красноватыми бликами по черной, лакированной поверхности. Где-то ближе к началу вытянутой шеи топорщились неопрятным воротником остатки древнего пуха и сквозь них пульсировало, вздымалось и уходило вглубь невозможными кавернами узкое тело. Когти на протянутой лапе почти касались моего лица, бесстыдно обнажая кровяные мозоли.
       Меня обхватило нечто твердое и, в тоже время, льдисто-липкое, удушливое, мягкое и прозрачное, вдавливающееся в рот, глаза, ноздри и сознание щедрыми порциями зубной пасты, мятной, освежающей, одуряющей до расплывчатого покачивания приближающихся сургы, изготовивших свои палки с петлями, напившихся упругости их имен, готовых ко всему.
      
      

    19 октября

    Символ денег

      
       - Пять пуговиц на манжете - слишком для наших мест, - заявил старик. Он пытался прикурить вторую сигарету, тогда как первая еще дымилась в уголке его рта, печально загибаясь растягивающимся пепельным стебельком. Наконец это ему удалось и он с некоторым удивлением принялся разглядывать свои "вонючки", держа их на вытянутых руках на уровне глаз, словно примериваясь и выбирая - что лучше.
       - Подумаешь, пять пуговиц, - фыркал маленький паршивец. - Если бы два галстука, или брюки с тремя штанинами. Преувеличение. Сидит какой-нибудь деревенщина и придирается к обычным людям - то ему пуговицы не нравятся, то день слишком рано кончился... Добрее нужно быть.
       Старик отщелкнул старый окурок и затянулся глубоко и нервно.
       - Это вообще не наша юрисдикция, - попытался возразить он, но в последнее время все его возражения, протесты, недовольства получались какими-то неубедительными. Поневоле приходилось подозревать, что маленький паршивец нашел-таки на подельника нужную управу, отчего старик в спорах все чаще уходил куда-то в сторону, придирался по мелочам и вообще сдулся до нереальной прозрачности.
       - Нет ничего здесь, что не касалось бы нашей юрисдикции, - важно произнес паршивец.
       Раннее солнце уже появилось из-за близкого леса и под навесом сгустилась прохладная тень. Широкие деревянные лавки по обе стороны от стола покрылись мелкой росой, но было приятно притрагиваться к ним ладонями - кожей чувствовался бодрящий холод, крохотными коготками проводящий по кончикам пальцев. Придорожный магазин пустовал и лишь "Исследователь", наконец-то восставший из ада, возвышался на стоянке черной горой с хромированной окантовкой ледников и тонированными провалами охлажденного нутра. Редкие машины продвигались по шоссе неторопливыми фишками настольной игры.
       Паршивец занимал привычное господствующее положение - сидел на столе, болтал ногами и сосал леденец. Он ждал возражений от старика, но тот посчитал дело проигранным и сосредоточился на тщательном вытягивании пахучего дыма из корчащегося окурка.
       - Так, - довольно потер руки мальчишка, - один - ноль в пользу молодости.
       - Дослужи до моих лет, - проворчал старик, - тогда узнаешь настоящий счет.
       - И какой же?
       - Старшим надо уступать.
       Паршивец скривился, но промолчал. Разговор ему надоел. Он чувствовал себя победителем в скоротечной перепалке и после уже не хотелось уступать ни сантиметра этим самым непонятным старшим. Лучше грызть леденец, болтать ногами и вспоминать приятные мелочи. Яркие вспышки в темноте забывчивости, ослепительное сияние радости и вменяемости, вырывающее из темноты четко прорисованные тени миллионов деталей, которые, казалось, утонули во тьме прошлой и позапрошлой жизни. Восходящее солнце сдвигало нечто в атмосфере расширяющегося дня, и это нечто отражалось изгнанной прохладой в гудящей пустоте головы.
       - Первый раз мне не удалось заплатить по счетам, - вдруг выдал старик. Он придавил сопротивляющуюся сигаретку об стол и засунул свежий трупик в карман. - Первый раз сталкиваюсь с подобным безобразием.
       - Может быть, еще что-нибудь у них взять? - предложил паршивец. - Мне понравился рождественский медведь. Самое время делать заготовки к празднику. И самое место.
       Старик мрачно поглядел на мальчишку:
       - Знаешь, что такое кандалы? Знаешь, что делают с такими красавчиками как ты в компании зарвавшихся черных? Хочешь покататься на большой машине с сиреной? У нас, конечно, свободная страна, но это еще не значит, что демократию следует впускать в расчеты между продавцом и покупателем.
       - А зачем у него кандалы? - кивнул мальчишка.
       - Это наручники, - пояснил я.
       Поднимаю правую руку и звеню браслетами - такими же хромированными, как машина. Чувствую тяжесть и вновь опускаю железо на прохладный стол.
       - И зачем они ему? - не отступает паршивец. У него новая манера изъясняться, полностью игнорируя мое присутствие. О чем-то Тони его предупредила. Или сделала внушение. Она не Горилла Гарри и не наитие, у нее есть дар к педагогике.
       - Чтобы быть всегда наготове, - вступается за меня старик. Опытный коневод ищет поддержки у вещи против слишком активного мустангера. Вообще, в последнее время диспозиция сил стала меняться. Старик уже не чувствует себя таким уверенным, а паршивец - послушным.
       Я ободряюще киваю.
       - А как он будет наготове? Не подумайте ничего плохого, но по-моему это таракан в башке. Ну нападет на нас кто-то, кому не дорого собственное психическое здоровье, ну уложим мы его фибулой по мандибуле. А как скручивать? Как вязать? Отстегивать бранзулетки? Долго. А если он с другой стороны нападет? Левшой окажется?
       Отдергиваю левый рукав плаща и демонстрирую аналогичное сверкание. Паршивец крутит пальцем у виска.
       - Тебе надо на него повлиять, - обращается он к старику. - С такими темпами мы и до тюрьмы не дотянем. А что делают в психушке невменяемые черные с такими существами, как ты?
       Старик усмехается. Уж в этом он специалист. И тема необъятная и благодатная. Ее стоит раскрыть в максимально полном объеме, для чего возжигается огонь, в жертву приносится очередной трупик из примечательной пачки с человеческими костяшками, дым поднимается ввысь и там растекается синеватым плотным туманом, сквозь который затруднительно разглядеть грубо обструганные доски навеса. Старик усмехается еще раз, с чмоканьем вытаскивает сигарету изо рта, разглядывает огонек и, как будто медитируя на нем, приступает к подробному и вкусному описанию видов, нравов, обычаев славного племени умалишенных. Каждый тезис подкрепляется десятком примеров, усыпанных метками врачебной тайны (г-н К., 46 лет; м-м Ж., 78 лет; м-ль Т., 25 лет) с подробными экскурсами в этиологию и течение болезни, характеристиками применяемой терапией, с уточнением имен правообладателей данной вещи и их последующей судьбой под сводами столь тихого заведения.
       - Со стороны кажется, что там парадиз, - наставительно вещает старик побледневшему и осунувшемуся паршивцу, - что божественные вибрации так и тянут влететь туда и оседлать какую-нибудь лошадку, но это та иллюзия, которую следует распознавать за три тысячи миль. От лошадок там не осталось даже навоза, малыш.
       - Я не малыш, - дежурно отнекивается паршивец, но настроение у него испортилось. Чувствуется, что строил он в этом направлении какие-то планы, наводил мосты и переводил стрелки, но теперь настало время поставить табличку "Объезд" и копать в другую сторону. Старик его убедил. Старик снова на коне.
       Молчание провисает и каждый занимается своим делом. Паршивец разворачивает очередной леденец, морщиться собственным мыслям и избегает встречаться со мной взглядом. Действительно - паршивец. Маленький, мстительный засранец, ничего не смыслящий в операторстве. Старик благородно потирает подбородок и за шумом машин можно услышать скрип его щетины. Это класс, безмолвно говорит он, это высший пилотаж. Укрощение строптивых. Объездка и выездка. А вы как что, так сразу - Гарри, Гарри. Тоньше надо быть. И убедительней.
       - Вон и шериф едет, - говорит паршивец. - А где Сандра?
       Старик склонен пошутить.
       - Готовь ручонки, сынок. Сейчас нас поволокут в участок, где все раскроется к общему удовольствию ничего не подозревающих властей.
       - Мы ни в чем не виноваты.
       - Бремя доказательства невиновности лежит на обвиняемых, малыш. Таковы суровые законы предварительного заключения.
       Длинная, широкая и приземистая машина подперла "Исследователь", ее мигалки погасли, но из салона пока никто не выходил - две неразборчивые тени в свечении бьющего в глаза солнца о чем-то совещались или переругивались за фоном, отягощенным третьим повтором "Танцующей королевы", доносящейся из недр магазина. Затем руки взвились в диком танце, двери синхронно распахнулись и из промороженных нутрей выбрались личности в униформе, темных очках и шляпах. Ладони уверенно сжимали рифленные рукоятки кольтов, а наручники многообещающе позвякивали при каждом движении. К нам они не торопились. В отличие от хороших фильмов, где стражи порядка начинают немедленно трясти перед носом невинных граждан многокалиберной смертью, заламывать и заковывать в кандалы руки, кричать о правах и требовать немедленных признаний, кино здесь получалось каким-то серым и обыденным - два лентяя на загородном пикнике.
       Они пристально нас оглядели, утопая по колено в облаке инея, синхронно стряхнули с брючин остатки росы, повернулись спиной к подозреваемым и так же внимательно осмотрели странную скобяную лавку, которой хозяин не удосужился даже дать название. Головы трогательно склонились друг к другу, коллеги посовещались, освещая темноту очков огоньком и тлением сигарет, что-то было решено. Тот, что сидел за рулем, захлопнул пинком дверь и пошел в магазинчик, а второй повернул к нам.
       - Парвулеско, - коснулся он полей шляпы. - А... это вы?
       Пожалуй он был слегка разочарован.
       - Хороший день, шериф, - приободрил его я. - Интересное дело, интересные обвиняемые.
       - Ничего интересного, - ответил шериф. - Это уже четырнадцатая жалоба за последние сутки. Осеннее помешательство.
       Он снял шляпу и промокнул платком лысину. Лицо приняло отчетливо свинячее выражение.
       - Сюда психиатра надо, а не нас. Может быть, эпидемия в городе? Пиво несвежее?
       - Могу предложить свои услуги.
       - А вы психиатр? Или пивовар?
       - Мы - лунатики, - сообщил паршивец. - Нам сверху видно все, ты так и знай.
       - Заткнись, - процедил старик. Власть, даже власть среди потенциальных вещей он уважал, но хватки не терял и все тянулся разглядеть крючок на шее Парвулеску. Но если тот и был там, то заплыл могучими наслоениями мышц и жира.
       Я развел руками в силу образовавшейся в голове пустоты. Впрочем, шериф был из тех людей, которые всегда слышат то, что хотят услышать.
       - Вот и не вмешивайтесь, - сказал он. - Давайте показания и сотрудничайте с нами. Долг гражданина большего от вас не потребует.
       - Опять мы кому-то чего-то должны, - горестно покачал головой маленький паршивец. - В стране справедливости нет.
       - Я могу дождаться адвоката?
       Парвулеско снял очки и посмотрел на меня тяжелым взглядом перекормленного борова. Сигаретка без фильтра подмокла от слюны и тихо угасла между крепко сжатыми зубами.
       - Насмотрелись фильмов, - пробурчал он. - Не страна, а сплошной кинотеатр. Добрый шериф, злой шериф... Руки вверх... Вы арестованы, засранцы... Вас ведь никто и не обвиняет. Я даже, заметьте, в участок вас не везу со скованными руками, как Прометея.
       - Кого, кого? - втерся паршивец.
       - Прометея, - пояснил старик педагогично.
       - Я не глухой, слышу.
       - Тогда зачем переспрашиваешь?
       - Хочу узнать, кто это был такой - Прометей, и за что его в каталажку упекли.
       Шум в голове ужасно мешал ориентироваться. Все на поверхности Земли сливалось в какую-то крохотную и неважную точку, неразборчивую, черную, как легкое притрагивание перьевой ручки. Небо теряло прозрачность, затуманивало Луну и вместо прояснения социальной механики с прочерченными приводами к говорящим куклам, марионетки внезапно начинали жить своей собственной жизнью, сжиматься и деформироваться под фронтальным напором настоящего, непредсказуемо двигаться в уплотняющемся тумане. Все расползалось под взглядом с неотвратимостью размокшей бумаги, буквы и картинки серели и расплывались в невразумительную мешанину, и оставалось лишь безнадежно смотреть, как привычные костыли улетают в пропасть самостоятельной жизни.
       Можно было сколь угодно долго прислушиваться к эху опустевших голосов, но больше ничего не извлекалось с той стороны марионеточной жизни. Где та пустыня, по которой бродили слоны и где вздымались неподъемные горы? Где спасительное убежище? Где провода, гальванизирующие мысли и чувства, запускающие электричество высокомерия и насмешки, чтобы хоть как-то разогнать черную печаль бесконечной ночи?
       Кто не малодушен перед лицом бездны, тот шагает вперед и летит на камни. С обратной половины Луны ясно и понятно, что нет никаких сил в этом пустом мире, кроме бессилия что-либо изменить, сдвинуть. Слабая мысль в черепной коробке как искра, запускающая движок, равнодушная вспышка бьющихся цилиндров, тщетно сдвигающих умерший мир из наваждения в иллюзии.
       Парвулеско обернулся и стал рассматривать, как за широким экраном, заставленным всякой придорожной мелочью расхаживает его помощник, а вернее движется короткими перебежками, пригнувшись, с ружьем, поводя в стороны его тупым рылом. Длинные полки воздвигали непроходимые лабиринты на пути правосудия и полицейский отважно нырял в темноту бесконечных коридоров, чтобы затем неуклюжим чертиком вынырнуть в неожиданном месте, прижимаясь лицом к стеклу громадной розовой рыбиной. Проснувшийся кассир наблюдал за игрой, запустив руки под кассу, где наверняка находилось готовое к употреблению ружье или бита.
       - Активный у вас помощник, - говорю.
       - Надобны не умные, надобны активные, - пробормотал Парвулеско и отстегнул от пояса радиотелефон - раскормленный экземпляр древних созданий, упакованный в толстую черную пластмассу, с крупными кнопками и толстым крысиным хвостом. - Нонка, как ситуация? Подмога не требуется?
       Нечленораздельный лай вырвался в ответ из аппарата в том смысле, что все в порядке.
       - У малыша стальная хватка, - горестно похвастался шериф. - Главное не мешать ему на первой стадии и спасти свидетеля до допроса.
       - Какого свидетеля?
       - Хозяина магазина.
       Я смотрю в небо, но это не слишком помогает. Ленивая мысль переливается в пустой голове тяжелым ртутным озером, отыскивая отверстия, проникая в которые удается сдвинуть крепко сжатые челюсти. Капли набирают зеркальный вес и обрушиваются на запутанную механику тела-машины.
       - А при чем тут хозяин магазина?
       Парвулеско с некоторым интересом разглядывает стоящую перед ним мою персону. Мне слышен скрип его тяг, но думы шерифа двигаются в несколько этажей, накладываясь и резонируя в нечто невразумительное - глухие удары работающей копры, вколачивающей бетонные сваи в медленно продвигающееся расследование.
       - Вы что-нибудь слышали об исчезновениях? Все эти слухи о летающих тарелках и братьях по разуму, которые нам не братья? Это надо же, что удумали! Серые братья! Черные братья...
       - Что-то читал, - приходится признаваться. - Я думал это шутка.
       - Хороша шутка, - бурчит Парвулеско. - Двенадцать исчезновений. И это только обнаруженных исчезновений.
       - Молодежь... Любит погулять.
       - А с чего вы взяли, что это молодежь? Я же вам не говорил об этом.
       Изображаю рассеянное недоумение:
       - В газетах прочитал.
       Глаза буравят отверстие в районе надбровных дуг - тяжкое чувство холодного притрагивания, почти интимного касания чужой воли. Приходится склониться и потереть ладонью лоб, избавляясь от него. Кожа ощущает влажную прохладу и тугое, гладкое трение, стирающее следы проникновения под черепную коробку. Фонарик гаснет и Парвулеску разочарованно отводит глаза.
       - Хорошо быть вампиром, - выдает он. - Пить кровь из свидетелей и обвиняемых, питаться страхом и обитать во тьме. Уметь летать и впиваться клыками в равнодушную жертву. Похоже, не правда ли?
       - А вы верите в пришельцев? - спрашиваю я.
       - А вы разве не верите? - пожалуй Парвулеско удивлен. - Пойдемте.
       Мы двигаемся к безымянному магазину, который приветливо распахивает нам двери и окатывает кондиционированным по-летнему воздухом - с прожилками изморози и хрустальной голубизны. Холод сковывает движения, Парвулеско прижимает к лысине шляпу и в один широкий шаг вминает следующую дверь, порождая тонкий колокольный звон.
       - Это мы, Нонка! - кричит он в мрачные проходы бесконечного кладбища вещей и эхо медленно гаснет под сводами, искажаясь в зловещее громыхание.
       Пока мы идем вдоль витрины, не рискуя покидать каботажный путь, освещенный солнцем. Влажные тени ползут по бесконечному стеклу, ложась причудливой вязью нашего дыхания на прозрачность и яркость оставленного пейзажа с двумя машинами и дорогой, пришпиленной к ложу двуногими булавками громадных рекламных плакатов. Они дергаются от неслышимого ветра, устало шевелят ногами и порождают тень страха, что сейчас им надоест торчать бесполезной грудой металла и пластика, они вырвут тяжелые штанги из красной земли под багровыми небесами и двинуться по собственным делам, вытаптывая белесые хлопковые поля.
       Что-то искажается в мире. Слегка сдвигается и теряет ориентацию, закручивается в противоположную сторону цвета, отчего над далеким и мертвым городом нависают сверкающие прорезями небеса, как принесенная в жертву редкая рыбина, готовая пролиться бессмысленным дождем на мечущиеся тени давно сгинувших рыбаков между уродливыми пальцами земли, бесконечно долго выбирающейся из плена иллюзий, процарапывая себе путь скрюченными артритом костяшками. Мир готов умереть, но никто не хочет этого замечать. Чье-то дыхание, последний вздох под напором воды выбрасывает на поверхность кровавые пузыри мириад лиц - пустоглазые маски врачей, учителей, родителей, полицейских, бюрократов - паноптикум сумасшедшей реальности.
       Рука Парвулеско оттаскивает меня от грандиозной панорамы меланхолии, депрессии, шизофрении, всей наглядности забытой интуиции, мне не хватает сил сопротивляться, я обвисаю рождественским белым медведем в красной кепке и погружаюсь в иную мозаику внутренней бесконечности.
       - Туда, туда! - кричит лысый человечек и мимо проносятся с невероятной, невозможной скоростью медленные полки, уставленные то ли абстрактными скульптурами, то ли скульптурными абстракциями, среди которых притаились тени мозаичного, фасеточного мира, мира одного глаза, большого и осмысленного насекомого, мыслящего о нас в космической бездне. - Нам не следует торопиться среди стольких лиц!
       Сужающиеся провалы, хищные челюсти плотоядных вещей, щелкающие черепа давно умерших птиц, так и не испивших воды из расставленных колб. Руины пятнистых красок и левосторонних кисточек, таинственные знаки - обломки ушедших эпох, прямо смотрящих в немигающие глаза Парвулеско - единственного визионера, кто знает тайные заклятья ночных псов.
       В общем безумии нет соприкасающихся точек. Топологический разум рассыпается столь причудливой игрой смыслов, что распад индуцирует новую вселенную, новый мир, новое божество. Легче чесать их пятки и начинять наркотиками, чем ждать от них способности общаться. Он уже сияет в своем далеко, но мне никак не удается нагнать его, слишком быстро сминается и комкается ненужное пространство, рвется под ногами раскисшей бумагой и сквозь невозможность нас захлестывает присутствие, присутствие чего-то легендарного и лживого.
       Вот на проезжающих эронах расселись коневоды, скорбно глядя в уши потерявшейся вещи.
       - Так дело не пойдет, - скрипит старик. Он прозрачен до света ночи и с каждым звуком отхаркивает кровавые кусочки тела. Весь мир почивает на крохотном обрывке сочащейся массы. Здесь нет плоти, одна нежить.
       - Так дело не пойдет, - скорбит маленький паршивец, стягивая хирургическую маску и откладывая подрагивающий от вожделения скальпель. Он обнимает большую емкость с желтоватой жидкостью, в которой плавает мозг, окруженный веселой стайкой разноцветных рыбок. - Нужна правдоподобная гипотеза. Нужна правдоподобная гипотеза. Нужна...
       Заклятье повторяется нескончаемой лентой, оборачивающей меня в выскобленные папирусы ветхой древности. Я связан, но крепкая рука Парвулеско тащит прочь - к новому кругу хаотичной яви, поперченной трагическими светлячками, однодневками горести, слишком юными, чтобы бояться смерти, которая уже сжимает их в ладошках.
       - Решетку! Долбим решетку! - принимает тяжелое решение старик, вытягивая из пугающей прозрачности молоток и зубило - старых знакомых исковерканной жизни, жизни по ту сторону Луны, спокойного созерцания и распада.
       - Нет! Нет! - плачет, размазывая остатки шоколада, маленький паршивец. - Нет! Я не хочу к Гарри!
       Я срываюсь в пропасть. Ничто не держит вытянутые вверх руки и синева легкой лентой ускользает ввысь, в регулярность плиточного неба, где проглядывают из убежища честные торговцы, кишащие в барочных лабиринтах космических ульев. Тишина и прихотливость обрывистых трещин, покой спящей воды, готовой принять что угодно в умершем и не заметившем это мире.
       - Тони! Тони! Тони! - заклятье или проклятье, имя или императив прорывается толстой улиткой по спазматическому горлу, оставляя невыносимую горечь и жажду. Время исчезло. Вернее, оно сдвинулось назад, в вечное прошлое, отстало от ритма на легкое мгновение и все потеряло свой смысл.
       Здесь нас много таких, гордо жаловался голос молчания. Здесь только мы, укрытые беспредельностью сердца, потерявшиеся в пути, вечные странники духа и души. Здесь нет будущего и ты не можешь больше его видеть. Завтра никогда не наступит, даже секунда в часах не гарантирована, она невозможное чудо, милость богов. Тебя затащили в прошлое, а игра со временем всегда чревата каннибализмом. Время - это раззявленный рот, жадные клыки, которые живут совсем чужим временем, временем смерти, для которого нескончаемый распад кажется непозволительной милостью. Жизнь теперь просто движущийся конвейер, на котором ничего нет, иногда хочется побежать, чтобы последовать за временем, но оно лишь оборванные листья с вечно зеленых деревьев.
       - Тони! - ужасаюсь я и обрушиваюсь в сухую воду, в неисчислимое сообщество сухих частичек, крохотных сфер, разлетающихся брызгами и без сопротивления уступающих мне место в бездне. Невозможно захлебнуться, можно только тонуть, погружаться величественной статуей под черно-багровым небом, вытягивая руки в еще одну бездну ледяного мира.
       Где-то там взрывается свет и слепящие копья вонзаются в глаза и плечи облегчающей болью и мукой избавления. Все вокруг начинает пылать непереносимой тьмой и новые стрелы пришпиливают гулкую тишину к целлулоиду пленки, расправляя невидимые крылья - холмистую шапку прохладных облаков в лазурном поле пробудившейся смерти. Ветер ударяет в шевелящуюся воду, расплескивая ее до самой бездны, где притаились сухие кости ангелов, падших в безнадежном сражении за смысл и честь, их оскаленные черепа тянутся ко мне, оперенные костяницы бессильно месят пустоту, но в них нет даже страха, даже капельки пугливой неожиданности, потому что все уже там, там, откуда протягивается рука моего жестокого хранителя и выдергивает из потрясающей чудесности принадлежащего мне острова.
       Это похуже рождения. Смыслы и символы высыхают противной коркой на блеклом стекле настоящего и в воздухе не хватает мрачной трагичности, от которой заходится сердце. Из серой мглы выдвигаются унылые ряды запыленных чудес, потерявших надежду, и меланхоличными жабами, ожидающих прихода сезона дождей.
       Парвулеско что-то берет с полки и прищурившись рассматривает в разряженном свете агонизирующего мира. Он хорошо держится и странная сверкающая лента опутывает его кисть синеватым туманом, сквозь который проступает обнаженность вен, мышц, костей и нервов. Сияние поднимается и опускается, облачая шерифа с ног до головы, выворачивая наизнанку тело и удивительно совмещаясь с его нетронутостью и неподвижностью. Словно кто-то добавил лишнее измерение, привычное глазу, и раскатал человека в этом направлении. Можно легко дотронуться до пульсирующих жил, размотаных, дряблых мышц, провести пальцем по влажной прохладе мозга и ощутить сухую твердость костей, кое-где подправленную тусклыми титановыми пластинками. Шериф тряхнул рукой и лента послушно уложилась на полку, притаившись скромной шарадой.
       - "Анатоматор", - прочитал он. - Интересно...
       Несмотря на сказанное слово, Парвулеско не было интересно. Странные вещи окружали нас, но он выглядел древним архивариусом, давно уже высушенным пылью и забвением минувших драм, лишенным воображения во спасение спокойного существования среди груд никому не нужных папок, цепляющегося в своем душевном склерозе за запутанные правила систематизации, как за единственно возможную и ценную действительность. Пусть сколь угодно громко тлеющие листы шепчут о сожжениях и пытках, о героях и предателях, но дрожащие руки будут безошибочно расставлять на них номера - вечные метки человеческого рамоли.
       За анатоматором был расставлены в ряд разноцветные пирамидки из плотно подогнанных друг к другу шариков.
       - Вы знаете что это?
       - "Аниматор", - пришла моя очередь читать. - И не дорого. Всего девять и девяносто девять. Без налогообложения, конечно.
       Парвулеско взял один из аниматоров. Хотя на вид он выглядел вполне пластмассово-твердым, под пальцами шерифа непонятная штуковина зашевелилась, пискнула, будто кто-то наступил на кочку в болоте, из-под шариков полезли гибкие тараканьи усы, пирамидка пришла в движение и нас накрыл черный, непроницаемый купол. Это не было обострением и очередным витком болезни, я мог чувствовать в голове ледяную пустошь и протянутые линии телеграфа, по которым продолжали тянуться внешние мысли. Среди их запутанного клубка пульсировало осознание погружения в иллюзию, визуально эффектную, но не более того.
       Тьма прорезалась сполохами прорисованных созвездий и непривычно лохматого Млечного пути. А может быть, это вообще изображалась другая галактика. Глаза привыкали и послушная игрушка продолжала выписывать пейзаж жутковатого места. Возможно так должны были выглядеть какие-нибудь инопланетные кладбища - сочетание хаоса наваленных камней и причудливой регулярности прорезаемых это место светящихся дорожек, усаженных по бокам крупными растениями, похожими на укоренившихся лягушек. Они мрачно квакали, топорщились, как будто пытаясь вырвать из каменистой почвы жилистые лапы. С каждым их движением свет вспыхивал стробоскопной вспышкой, выбивая чеканку мегалитических нагромождений, которые оказались не нагромождениями, а остатками сгинувших или ныне живущих животных. Мы были точками под небесами, ослепленными и чужими, придавленными забытым кладбищем, где еще жили тени и души древних хозяев, но мы же могли видеть каждую частичку костяной мозаики, словно джем, размазанный по плесневелому кусочку хлеба. И еще здесь главным было ощущение. Ощущение потерянности, никчемности, отчужденности. Так гниет страх после собственной кончины.
       - Отвратительно, - сказал шериф и пнул ближайший гриб.
       Жаба все-таки освободила свои лапы-корни из потрескавшейся земли и оттуда потянулись корни грибницы, или что это вообще было. Узкие змеи растеклись мгновенным морем, захлестнули искореженные древней мукой скелеты, поползли вьюном вверх, впиваясь в камень и оставляя на морщинистой поверхности кровавые пятна страстных поцелуев. Млечный путь распух, обвис дурной бородой расплывчатого сияния, в котором разгорались ослепительные звезды.
       Это было потусторонне. Все еще шептал беззвучный голос, заклиная восставших древних, ощущения кричали, но спокойное, холодное море где-то над головой не давало выплеснуться ни единой эмоции, иллюзия не обретала психологической мощи, оставаясь все той же грудой чужого апокалипсиса. Забытые твари восставали в психоделии бьющегося мескалина, обрастали плотью и расправляли окровавленные крылья над миром. Сумрачные лики смотрели в упавшие небеса, но каменные колья разбивали раз за разом биение растущих сердец и едкая купоросная смесь плевалась в навсегда отвергнутый мир.
       - Сюда бы пастора, черпать вдохновения для своих проповедей, - мрачно заключил Парвулеско и кинул аниматор на полку. Там живая пирамидка ужалась, втянула щупальца и притаилась.
       Мы миновали отдел игрушек с живыми куклами в коротеньких юбочках, с выпученными глазами и невозможными ногами. Они пищали, кажется по-японски, и грозили нам пистолетами. Среди домашней утвари, связок сковородок, газонокосилок и томагавков возвышалось нечто непонятное - столб в человеческий рост, собранный из колец различного диаметра и густо обросший штырями, фонариками, ножами, длинными волосами из разноцветных веревок с прикрепленными к концам блестящими разноцветными пластинками. Колеса вяло крутились в разные стороны, а навешанные на них приспособления высекали из ничего облака искр. Тлеющие разряды били в пластинки, заставляя выполнять в полете причудливые танцы.
       - У них сегодня завоз или распродажа старых запасов? - вопросил у воздуха Парвулеско.
       - Завоз, - пояснил возникший ниоткуда Нонка. Свой дробовик он держал в расслабленной руке и дуло уныло спотыкалось о разбросанные мешки. - Я себе уже присмотрел этот мобиль. Хотел купить и цена, вроде, подходящая, но...
       - Как ты это назвал?
       - Мобиль, шеф. А точнее... хм... "Воплощенная категория движения. Перводвигатель".
       - И что это означает? Скульптура?
       - Это лучше показать, шеф. На словах не объяснить.
       Нонка подошел к мобилю и куда-то пнул ногой, ловко уворачиваясь от режущих выступов. Кольца замедлили движение, волосы упали, искры поблекли и, наконец, колонна замерла. В воздухе еще ощущалось некая тень движения, надоедливая иллюзия расширяющейся вселенной, но мир вздрогнул в последний раз и остановился. Что-то высохло, натолкнулось на преграду и затихло в незаконченном рывке, какой-то экстаз набрал сметающий повседневность напор и подпер обвисшую действительность неудобной вешалкой. Не было ни покоя, ни движения. Вообще ничего не было. Как будто слепота поразила художника и под пальцами теперь расползались одинаково густые, но никчемные краски. Но потом не стало даже этого. Личность замерла на режущем краю, еще помня вечный порыв, но забыв направление, что-то готово было измениться, но никто не понимал изменения, что-то вращалось бесконечной виниловой пластинкой, но центр покоя был везде...
       - Пиво хорошо пить под такое, - заключил помощник. Мобиль опять неохотно двигался.
       - Так сколько за такое просят?
       - Извините, шеф, но вам лучше самому разобраться. Тут, кажется, деньги не в ходу...
       Парвулеско посмотрел на меня. Пришлось развести руками. Сами понимаете... Ну, что я вам говорил...
       Хозяин магазина сидел рядом с кассой, за которой продолжал дремать молоденький продавец. Сон снился ему хороший - веки подрагивали, рот распустился и дыхание выдувало с губ слюнявые пузыри. Хозяин был обряжен в просторную мохнатую шубу до пят, из которой торчали круглая голова, скупо облепленная волосами, но зато щедро украшенная бородавками, пухлые руки и пухлые ноги в символических сандалиях олимпийского образца. Подошвы утыкались в приземистое устройство, изрыгавшее порывы сибирской вьюги попутно со снегом и, кажется, кусочками промороженного дерева. На полу расплывалась большая лужа.
       Маленькие глаза поймали нас с обреченной тоской, руки беспокойно зашевелились, но встать со стула человечек не удосужился.
       - Что за хреновина, Дэнни? - устало спросил Парвулеско. - Мне здесь у тебя круглосуточный пост оборудовать против нечестных покупателей?
       Денни покрутил головой.
       Шериф огляделся, вытянул из-под груды легких мешков еще один стульчик и уселся на крохотном сиденье, отчего могучее седалище свесилось по краям тугими волнами.
       - Пить хочется, - сообщил он Дэнни. - В твоем притоне есть бесплатная вода?
       - Там, - просипел Дэнни, - На полке.
       - Она точно бесплатная?
       - Точно, Жан, точно. Не надо шутить.
       Нонка протянул бутылку и Парвулеско сделал длинный глоток, отчего в перевернутой емкости разыгралась небольшая буря, а когда она стихла, жидкость неуверенно плескалась лишь где-то на дне.
       - У тебя много хороших товаров, - сказал шериф. - Торговля должна быть бойкая.
       - Должна, - повторил Дэнни.
       - Однако за последние два дня с тобой отказываются расплатиться... Сколько, Нонка?
       - Четырнадцать человек, шеф.
       - Четырнадцать человек, Дэнни. Четырнадцать! - шериф сглотнул остатки минералки. - Не проходимцы. Не бродяги. Не негры какие-нибудь, а белые, уважаемые, воспитанные граждане метрополии. Счета у них в порядке. Годовой доход солидный. Налоги они платят исправно. И здесь такой вызов всему общественному мнению, прямое покушение на традиционные устои общества, которые твердят, что если тебе вещь понравилась, то гони монету. Так?
       - Так.
       - Продолжим, - хлопнул Парвулеско в ладоши. - Эти уважаемые люди по несколько десятков раз на день заходят в кафе, заходят в магазины, посещают концерты, возможно, даже, дают чаевые и снимают блядей. И при этом за все, за ВСЕ расплачиваются. Они даже, мать твою, счета за неправильную парковку не оспаривают!
       - Не оспаривают, - горестным эхом отозвался Дэнни.
       Шериф откинулся на спинку стульчика и тот угрожающе запищал.
       - Тогда объясни мне, какая хрень с ними случается в твоем клоповнике?
       - Сэр..., - предостерегающе сказал Нонка.
       Но Дэнни не оскорбился. Он неподвижно уставился в индевеющие пальцы ног, но лицо его послушно отображало нехитрую гамму чувств и мыслей - горесть, печаль, разочарование, удивление бородавчатыми волнами прокатывались по щекам и лбу, захватывая полуобнаженную лысину. Кажется он решился.
       - Я не знаю насколько это было законно, Жан... Ну, там... Пошлины... Контрабанда... Незаконные операции... Космические технологии...
       У Парвулеско отвисла челюсть. Нонка вздохнул и достал телефон.
       - Кому звонить, шеф? Бюро? АНБ? Президент?
       - Я предлагаю выслушать до конца, - пришлось вступился мне - датчик производства мыслей четко отпечатал данную рекомендацию.
       - Да, да, до конца, - слегка оживился Дэнни и все его бородавки согласно закивали. - Жан, дай мне шанс... Это сложно объяснить. Это чертовски сложно объяснить.
       - Вы имеете право молчать, - махнул рукой Парвулеско, - но...
       Дэнни ощутимо съежился под своей нелепой шубой. Сдулся, ужался, отчего лохматое чудовище неожиданно потеряло свою самодовольную свирепость, по густым зарослям меха пролегли глубокие заломы и ледяной ветер из ножного охладителя подул по ущельям лютой поземкой, подбираясь к голому подбородку. Локальная зима прорисовывала на шубе сложный узор из сплетенных ветвей и листьев.
       Дело началось неделю назад, когда был еще один скучный и длинный день вечного мертвого сезона. (Ну, ты помнишь, Жан, что пока не построили эту чертову объездную дорогу, мало кто мог проехать мимо нас и не заглянуть к старине Дэнни. С тех самых пор к старине Дэнни пришлепывают только лягушки, откуда их столько развелось в наших лесах... А ведь как хорошо начинали! У старины Дэнни все было, что лишь хотелось пожелать одинокой странствующей душе). Дэнни-младший дремал за кассой, а Дэнни-сам сидел на этом вот стульчике и читал газету. Газета попалась такой же скучной и бесконечной, как и тот день. Поэтому, когда зазвенел колокольчик входной двери, Дэнни, слегка удивившись (он не слышал шума подъезжающей машины, впрочем эти машины сейчас стали настолько бесшумными, что он мог и пропустить ее), отложил газету, приветственно сложил руки на животе и стал ждать посетителя, прикидывая в уме размер скидок, которые бы ему можно было предложить. Но посетитель не задержался у полок и направился прямо к кассе, наверняка для того, чтобы спросить кратчайшую дорогу до Еще-одного-забытого-богом-городка, за что Дэнни вполне справедливо рассчитывал получить с него несколько монет за прекрасную карту округа и прочерченную (бесплатно!) ручкой дорогу до Вашего-не-знаю-как-вас-звать-мистер-пункта-назначения.
       Люби покупателя в тот момент, когда он протягивает тебе деньги за выбранный им товар, гласит ветхий завет любого торговца. Ни секундой раньше, ни секундой позже. Но проблема оказалась в том, что, во-первых, посетитель ничего не выбрал, и, во-вторых, он очень не понравился Дэнни. Была в нем та лощеная фальш, из-за которой любая собака на ферме чует коммивояжеров за несколько миль. Вообще, он походил на напыщенную жабу, обряженную в дорогой костюм с плеча носорога, а когда он поднял руку в приветствии, Дэнни догадался, что и "жаба" - слишком лестный эпитет для нежити.
       (- Кого-кого? - переспросил Парвулеску.
       - Для нежити, - ответил Дэнни. - Понимаешь, Жан, у него на рукаве пиджака было пришито пять пуговиц. Пять небольших, аккуратных пуговиц цвета гнилой вишни.
       - Ну и что?
       - Ничего, Марио. Не знаю как тебя, но меня учили, что излишество в пуговицах - шаг в неизвестность.
       - А если бы у него было четыре пуговицы?
       - Да хоть три. Но у него их было ПЯТЬ!)
       Дэнни тогда попытался нащупать отложенную газету, игнорируя широкую жабью улыбку и протянутую к самому его носу влажную пухлую руку, но проклятая бумажка куда-то запропастилось и пришлось в ответ оскалиться. Далее произошел примерно следующий разговор:
       - Привет.
       - Привет.
       - Хороший у вас магазинчик.
       - Неплохой.
       - Чем торгуете?
       - Всем.
       - Как торговля?
       - Никак.
       - А в чем дело?
       - Объездная дорога.
       - Не хотели бы торговать с нами?
       - С кем?
       - Честными торговцами.
       - Никогда не слышал о таких.
       - Мы только налаживаем сбытовую сеть.
       - Нет, спасибо. У меня свои поставщики.
       - Мы предлагаем специфические товары.
       - Наркотики?
       - А что такое наркотики?
       (- Ты понимаешь, Марио, с того момента, как он назвал своих подельщиков "честными торговцами" наш разговор очень переменился. Теперь-то я понимаю, что мне тогда стоило достать из-под прилавка дробовик и выставить нежить из магазина, но на меня что-то нашло. Это вот так не объяснить... Как будто он действительно был честным. Ну, как если бы каждое его слово приобрело весомость золотого и он бросал эти золотые на твои весы, которые безошибочно указывали - точно, точно, точно. Я ему сразу поверил, что он ничего не знает про наркотики. Это невозможно в нашем мире, но он действительно ничего про них не знал. Мои внутренние весы это подтверждали.)
       - А что за товар предлагаете?
       - Дело не в товаре, а в плате за него.
       - В каком смысле?
       - Нас интересует духовная сущность.
       (- Что это за хреновина? - просипел Марио.
       - Духовная сущность? Да я и сам толком не разобрался. Сначала я подумал про дьявола, про душу свою бессмертную, но на дьявола он точно не тянул.)
       - А что это такое?
       Пожалуй в первый раз жаба растерялась. Коммивояжер недоверчиво щелкал пальцами, открывал и закрывал пасть, пока, наконец, не нашелся.
       - Это самое важное в жизни. Сущность.
       Дэнни стало смешно. Тогда это действительно выглядело смешно. Он сдвинул младшего с кассы, достал бумажку в одну монету и протянул коммивояжеру.
       - Деньги. Наша сущность. Здесь даже написано, в кого мы верим.
       Жаба достала из недр пиджака какую-то машинку и поднесла к бумажке. Машинка пискнула и ответ жабе понравился.
       - Очень хорошо. Это нам подойдет.
       - Я хотел бы ознакомиться со списком товаров и условиями их оплаты.
       - Вот список, вот наш стандартный договор.
       - Я хотел бы проконсультироваться с моим адвокатом.
       - Безусловно. Мы вас не торопим.
       - Я хотел бы получить образцы.
       - Вы их получите.
       Через несколько дней формальности были улажены. Дэнни получил образцы, расставил их и стал ждать.
       - Они приезжали отовсюду, Жан, и все расплачивались наличкой. Для меня наступили хорошие дни, как в добрые старые времена. Товар - деньги - прибыль. Если закрыть глаза на все сопутствующие странности, то мы оставались маленьким придорожным магазинчиком. Я никогда не хотел большего, мне все нравится в моем положении. Может быть, мне даже больше нравиться встречаться с людьми, выслушивать их странные истории, рассказывать свои. Но проклятая жизнь требует от нас пополнения этой чертовой духовной субстанции. Думаешь я хотел проблем? Думаешь старина Дэнни на все готов, чтобы заполучить свои законные пять процентов? К сожалению, не на все...
       Парвулеско взболтнул пустую бутылку.
       - Я понимаю тебя, Дэнни, но закон есть закон.
       - Шериф, насколько я поняла - закон не был нарушен. На все принятые товары имеются соответствующие бумаги, вплоть до стандартов соответствия. Так? - вступила в разговор подошедшая Сандра.
       Дэнни кивнул.
       Шериф поднялся со стула и достал кошелек.
       - Отлично, господа. Проведем следственный эксперимент. Я хочу купить один аниматор и одного медведя Тэдди. Сколько это будет? Ну-ка, малый...
       Проснувшийся Дэнни-младший, все еще щурясь от недосмотренного сна и вытирая мокрый подбородок, выбил сумму и посмотрел на отца.
       - Двадцать три пятьдесят, сэр.
       - Плати, - предложил Дэнни-старший.
       Парвулеску вытянул бумажки, вытряхнул мелочь и замер. Даже меня окатила прошедшая волна - покачнула и двинулась дальше, видимо чтобы обрушиться на неосторожного шерифа. Пришлось схватиться за спинку стула и пошире расставить ноги, дожидаясь прекращения качки. В воздухе щелкнуло и пришло понимание. Кристальная ясность первобытного удивления - почему за кусок обжаренного мамонта странные и страшные колдуны суют в руку несъедобные и бесполезные вещи, пахнущие, к тому же, чем-то чужим, пугающим, мертвым. Кто-то запустил удочку в темные глубины сознания и ловко подсек нужную ему рыбку.
       Дэнни-старший и Дэнни-младший не сделали ни движения, продолжая смотреть на сгорбившегося Парвулеско. Парвулеско был удивлен, Парвулеско остолбенел, Парвулеско стыдился, как непорочное дитя, догадавшееся зачем вообще нужен презерватив.
       - Что за черт, - пробормотал шериф. - Действительно, что за черт...
       - Я предупреждал, шеф, - тихо прошептал Нонка.
       - А в чем дело? - поинтересовалась Сандра.
       - Честные торговцы купили сущность денег, - сказал я. - Так, Дэнни? Теперь в магазине деньги не действуют. Нам повезло, что они не пописали торговое соглашение с правительством. Пойдем, Сандра.
       На воздухе шериф наконец соизволил распихать пропотевшие бумажки по надлежащим отсекам потертого кошелька, послушно выплевывающего при каждом неосторожном движении разноцветную гармошку семейных фотографий.
       - Что будем делать, шеф? - поинтересовался Нонка.
       - Закрывать дело, - буркнул Парвулеско.
       - Подождите, - сказала Сандра, - я кое-что забыла.
       Она вошла в магазин и через несколько минут выволокла большой пакет, откуда торчали две белые медвежьи башки в красных кепках.
       - Один вам, шериф, другой - мне. Дочке подарю.
       - И как ты расплатилась, Сандра? - интересуется шериф.
       - Кредиткой. Наличные они больше не принимают.
      
      

    20 октября

    Поездка на океан

      
       - Забирайтесь на заднее сиденье, - сказала Сандра.
       - Вы уверены? - я с сомнением посмотрел на маленькую девчонку, уверенно рассевшуюся на переднем кресле. Мне казалось, что место рядом с водителем лучше подходит для нашей персоны. Девчонка показала язык.
       Там было тесно. Колени упирались, ноги застыли в неестественной позе на цыпочках, а руки, как оказалось, лучше всего было подсунуть под себя, хотя макушка голову при этом упиралась в потолок и пришлось слегка прижаться ухом к плечу. Рядом со мной располагалась большая, аккуратно застегнутая сумка, а из заднего кармана водительского кресла торчали файлы в желтых пластиковых конвертах.
       - С ними главное не мямлить, - тут же сообщил маленький паршивец. - И не сюсюкать. Стоять насмерть и тогда тебя не съедят.
       - И откуда такие познания? - поинтересовался старик.
       - Я сам такой.
       - Ты что-то, дорогой коллега, путаешь. К этому племени ты не принадлежишь и никогда не принадлежал. Твое занятие - крючколовство.
       Паршивец скорчил страшную рожу и щелкнул девчонку по затылку.
       - Как тебя зовут, прелестное дитя? - промурлыкал старик. - И что ты забыло в этом неприветливом мире.
       - Ее зовут Сэцуке, - сказала Сандра. - Прошу любить и жаловать.
       - Интересное имя.
       - Обычное, - нахмурилась девчонка. - У некоторых вообще имен нет.
       - А девочка права, - вздохнул старик. - Иной раз всю жизнь можно прожить без имени, бледной призрачной тенью на стенах вечности...
       - Торо? - предположил паршивец.
       - Я, - скромно ответил старик.
       - Удобно? - повернулась Сандра в профиль и скосила на меня глаза из-под очков.
       - Нет.
       - Сейчас, подожди, - она пошарила правой рукой внизу, кресло передо мной сдвинулось, проехало вперед, освобождая еще чуть-чуть места для ног. На красной, потертой коже остались две морщинистые вмятины. Я провел по ним ладонями, но кожа пока не хотела принимать первоначальную форму. - Так лучше?
       - Намного лучше.
       В окне дома виднелась тень Тони. Она отодвинула занавеску и протерла запотевшее стекло. Я украдкой помахал ей рукой, но она, кажется, не заметила.
       - Сандра пригласила меня съездить на океан, - сказал я утром. Сопряжение долгого тепла и зелени с поздним рассветом и ранним закатом нарушало нечто в душевной гармонии и Тони была не в настроении. Она куталась в длинную черную вязаную шаль и кисти волочились по полу с гордостью королевской мантии. Тем не менее она сказала:
       - Хорошая идея.
       - Может быть, отказаться? Я не хочу оставлять тебя одну.
       Тони усмехнулась.
       - Я всегда одна, даже когда мы с тобой в одной постели.
       Я отвернул одеяло.
       - Забирайся.
       - Против одиночества души нет лекарств. Все и всё - иллюзия. Чья-то иллюзия. Дурной тон придумывать чужие миры. - Она поежилась под шалью и забралась в кресло с ногами. Черное платье натянулось на коленках, а пальцы ног с накрашенными темно-бардовыми ногтями поджались, побелели и Тони принялась растирать их. Теплый звук живого касания расслаблял.
       - Зачем ты вообще это сделал? - внезапно спросила она.
       - Это был сознательный выбор. Но лучше бы я стал свиньей. Если бы мог.
       - Ты выглядел бы забавно. Толстая свинушка в черных очках. Вот только что бы ты делал?
       - Летал. Свинья, которая не летает, - просто свинья. А я бы научился летать. Купил бы самолет.
       - Ты и сейчас можешь его купить, - пожала плечами Тони. - Не во внешности дела, а в том, что именно ты хочешь сделать реальным.
       - Тебя.
       - Реальнее меня у тебя действительно ничего нет. Вот только жить со мной невозможно. Я - стерва меланхолии и одиночества, ночь пробуждения. Опасайся меня. Редко кто переживает брачную ночь со мной.
       - А я - сумасшедший. Мне все равно.
       Тони побарабанила пальцами по подлокотнику и тайным эхом за окном отозвался мелкий дождь - первые неловкие поцелуи капель и холодного стекла.
       - Не надо, - попросил я. - Мне нужна солнечная погода.
       Я влетел в запутанную мешанину облаков и они оказались не призрачным и холодным туманом, не теплой и упругой шапкой, а скрученными волокнами, липкой паутиной единства и неразрывности, в которой бьются ветра и зачерпают свои свинцовые макушки соленые волны. Кто-то запускал в меня пальцы, но натыкался на пустоту, абсолютную пустоту, где не было ни камешка, чтобы обрушить на него жар открытого солнечного дыхания - напористое давление магнитных штормов, и бессильная ярость обрушивалась в ничто, расплывалось голубизной покоя и легкой взвесью взбаламученного песка.
       Снова шаг вперед и вот "кобра" прорезает приземистый город, который не желает расти вверх, к синеве, пропахшей вечной смазкой вечных человеческих амбиций, и раскидывает щупальца, руки, ложноножки посреди таинственных лесов, открывая путь древним божкам и духам, в темноте ночных улиц выходящих на тропу войны. Обманчивая зелень, если хорошо всмотреться в переплетения листвы, пялилась вытянутыми лицами, и пустые глаза провожали нас. Впустую облизывался слюнявый язык редких облаков, тщась окатить дождем.
       - Лес смотрит на нас, - заявила Сэцуке. - Он страшный. А океан добрый?
       - Добрый, конечно добрый, - сказала Сандра. - Ты же всегда хотела увидеть океан.
       - Я и лес хотела увидеть. В океане живут киты и дельфины. Они едят селедку. И тунцов. Вы были на океане? - вопрос ко мне.
       - Нет, никогда не был, - качаю головой. - Я тоже его боюсь.
       - А зачем тогда едите?
       - До гор далеко. Минерологическое строение коры в этих местах не позволяет им пустить здесь свои корни.
       - Тут даже у леса нет корней, - соглашается Сэцуке. - Он как улитка - переползает с места на место. Скушает в одном месте, ползет на другое. Город - это его домик. Все духи леса живут в городе.
       - А люди? Где живут люди?
       Девчонке разговор надоедает. Она достает огромную цветастую книжку и начинает ее разглядывать. Я кое-как размещаю ноги поудобнее и откидываюсь на спинку. Стоит еще закрыть глаза и на слабом покачивании можно въехать в пограничную зону - волнистую полосу промежуточного канала, где сквозь помехи порой прорывается незнакомый голос, голос, чьи слова расчленяют все называемое, рассекают и толкуют с упрямостью опытного мясника, даже в жующей скотине различающего союз котлет, отбивных и окороков.
       Тони все-таки вышла проводить. Она стояла на пороге в неизменно черном платье - элегантном трауре по нашей общей душе. Лицо ее было вполне спокойно той безмятежностью, которая превращает его в полусонную, отвердевшую маску. Не отрываясь от дороги, она сказала:
       - Океан? Новое слово. Опять новое слово и ничего, кроме новизны сотрясения воздуха. Ты помнишь, какую прекрасную книгу можно написать, рассказывая о судьбе и приключениях одного слова? Конечно, оно получало различные оттенки благодаря событиям, которым служило; в зависимости от места действия оно пробуждало различные идеи; но разве не важнее рассмотреть его в трех разных отношениях: души, тела и движения? А наблюдать за ним, отвлекшись от его функций, его следствий, его воздействия, разве не значит утонуть в размышлениях, которые и есть океан? Разве большинство слов не окрашено той идеей, которую они внешне выражают? Какой гений создал их? Если нужен великий ум, чтобы создать слово, то какой возраст у человеческого языка? Сочетание букв, их форма, образ, который они придают слову, точно рисуют неведомые существа, живущие в наших воспоминаниях?
       - Наши слова рисуют только придорожную рекламу, - соглашаюсь я. - И кстати, смотри на дорогу.
       Но провожающая Тони склонна продолжить разговор:
       - Тебя окружают только женщины. Ты никогда не замечал этого? В твоей вселенной нет места одинаковости.
       - Ты ревнуешь? Напрасно. Открою тебе тайну. В моей вселенной вообще никого нет. Даже меня. Ты желаешь ответа из того же источника? Изволь. Бывают мгновения, когда меня словно покидает дух, которым я озарен. Силы мои словно уходят куда-то. Тогда все для меня становится тягостным, все фибры моего тела застывают, каждое чувство размягчается, взгляд слабеет, язык немеет, воображение гаснет, желания умирают, и меня поддерживает одна лишь физическая сила. В такие минуты передо мной появляется какой-то рассудочный дух, заставляющий меня видеть бездну небытия на дне самой богатой сокровищницы.
       - Довольно, - хлопает в ладоши Тони и складывает аляпистую книгу. - Я хочу теперь слышать тебя, только тебя. Ты отвлекаешься на неважное, ты разучился читать знаки судьбы. Тебе нравится твой разбитый мирок и ты не собираешься перебираться в другой.
       - Зато у меня нет иллюзий и нет ничего, кроме иллюзий. Я точно знаю цену всем этим слезам и улыбкам...
       - Знаешь ли? - Тони становится страшной. Тони превращается в фурию. Я помню этот взгляд, за которым следует кровопролитие. - Знаешь ли?!
       Пришла пора хлопнуть в ладоши. "Кобра" вильнула, обходя раскачивающийся задний прицеп трехвагонного гиганта, мерно пылящего по красноватой пыли, наметенной из окружающей пустыни, Сандра выругалась, а Сэцуке скорчилась на сиденье, обхватив книжку. Я уверен, что мы не успеем. Дорога должна быть пуста, но теперь мы не успеем и некуда свернуть с двухсотскоростной проселочной дороги, забитой в стальной пояс девственности, кроме как попытаться продолжить погоню за вялым вращением гигантских колес. Они могучими многоциферблатными часами отсчитывают мгновения возмездия, обещанного урока ангельской жестокости, мановением случая бросающей россыпь цветных стальных шариков под неловкие ноги чьей-то короткой жизни.
       - Сандра! - кричу я и перегнувшись через спинку переднего кресла пытаюсь придержать или вырвать девчонку из того, что уже предрешено скрипом тормозов и замедленным движением летящей навстречу смерти. Руки не решили и не могут решить, что следует сделать, а потому неловкие движения бессмысленны и бесполезны. В окно ударяет чернильное облако выхлопной трубы грузовика и мир теряет определенность. Больше нет направления и устойчивых форм, звуков и покоя. Ветхая ткань уверенности рвется.
       Тонированное стекло медленно-медленно покрывается трещинами, словно огненные змеи упали с небес и пустились в пляс смерти перед изумленными созерцателями, чья судьба предрешена, кто провис между двумя ничто в том редком чуде решающего мгновения, когда уже все дозволено, но еще ничего нельзя сделать. Пасть акулы цвета металлик неторопливо и с какой-то усталой элегантностью вгрызается в кровавую морду "кобры", подминает под себя приземистое тело, наплывая океанской громадой голодного каннибализма, все туже и туже опоясывая бесконечными рядами стальных зубов, криво торчащих из смердящей пасти, агонизирующую машину, не снижающую свой напор, потому что Сандра продолжает вбивать скорость в разорванные артерии проводов и вкладывать уверенность в расшатанную трансмиссию. У нас нет шансов. Сейчас нас снесут, подбросят в воздух легким толчком или хитростью подставят вихляющий хвост "кобры" под громадные циферблаты, на которых выбиты нули безвременья, - тут нет даже воли машины, только яростное, оскаленное лицо женщины, сквозь которое я вижу усмешку Тони и нереальное спокойствие яркой Сэцуке.
       Зубы смыкаются на сердце и вспухает багровый шар, плотно упакованный в черные прожилки копоти, сдерживающие смерть на два лишних такта, после которых веселый молот бьет в стекло и наши лица сечет бритвенный дождь. Белесые метастазы спасения вздуваются на животах, подушки безопасности отбрасывают тела назад только для того, чтобы из занятой ложи увидеть красочность представления взлетающей в воздух металлической акулы, прошитой бесчисленными гарпунами взрывов и кусками распада избавляющейся от своей кожи змеи. То, что рядом, начинает удаляться в лазурную бесконечность и стальная девственность дороги не выдерживает, скручивается напряженными спиралями, визжащими и исходящими мелкой пылью предупреждающей краски. Дорога внезапно расширяется и мы следуем за неуправляемой силой, раскидывающей железные коробки грузовика и вздымающей перед собой ответную грозную волну раскаленной земли.
       Тяжелый утюг выравнивает смятую миллионолетнюю ткань вечного пейзажа, прожигает ее до влажного основания, откуда выбиваются, выстреливаются мутные фонтаны скрытой воды, облегченно кричащие в небеса свои тайны, солнце пригасает и испепеляющий жар неохотно расцепляет свои объятия. Кровь выталкивается из порезов и заливает глаза, но исколотый мир, смятая рубашка обыденности ломает нечто в привычной оптике банальной трагедии и я вижу лицо Сандры, обвисшее искусственной маской, оплывшее, изорванное, - чужеродное покрытие, растрескивающееся как высыхающая эмаль и обнажающее что-то безумно знакомое и забытое.
       - Сандра! - зову я, но звук лишь выплескивается изо рта горячей рвотой, пузырением исчерпанной жизни, от которой так непросто убежать.
       Она что-то шепчет, но в моих ушах стоит рев рвущегося мира, взрывы всех войн впиваются в череп, и словно кто-то огромной кувалдой бьет по металлической крыше. Этот шепот стальными иглами впивается в глаза и я вижу красоту всех вещей, которые когда-либо существовали под солнцем. Коннотации страха и отчаяния окрашиваются в бархатистые тона изумрудного, бордового и черного сияния. Внешность принарядилась отсидеть случайное пиршество смерти. Как будто не движение, а анимация воспроизвела нашу жизнь, тонкую намагниченную ленту или просто хаос нулей и единиц.
       Я склоняюсь ниже и слышу все-таки зов куклы: "Сэцуке!", и мне приходится оглядываться, чтобы обозреть взрыхленное поле случайной битвы. Красная скорлупа "кобры" усыпает красную землю, по которой то там, то тут прорастают огненные и зеленые травинки, играющие в непонятную игру. Дальше высится запутанная груда странных приспособлений - начищенных труб, зубчатых колес, свистящих клапанов, спаянных в меняющуюся мозаику чуждой жизни, которую невозможно охватить целиком и растерзанный взгляд выхватывает лишь абстрактные куски. Долгая дорога на океан, сквозь запутанные обломки миров и сознания...
       Нужно подниматься, земля слишком обширна, чтобы двигаться ползком. Рука нащупывает обжигающую опору, а наитие подсказывает - "остов", использованный и полусъеденный зародыш позапрошлой реальности, пытающийся дать волю другой луне и другому солнцу. Пальцы крепко сжимают бритву, до режущей боли, освобождающей на крохотное мгновение сознание и концентрирующей капли слюнявой воли в то, чтобы оторваться от прожженной почвы. Мир распадается на кусочки лего и повинуясь прихоти течений собирается в новое творение, которое так же старо, как и предыдущее, но в нем нет этого сентиментального довеска, под названием "жизнь".
       Удивительно, но я легко нахожу ее - яркую, слишком яркую, даже в мескалиновой пляске цвета, куклу. Она лежит в неудобной позе, согнув ноги и разбросав руки. Кулаки слегка разжаты и оттуда ссыпается бесконечный поток чистого, мелкого песка. Мир несется на меня и не остается ничего, кроме как стоять в тягостном напоре, проживая жуткие такты рвущихся перепонок, тающих пленок, обнажающих невозможную правду. Я падаю на колени и трогаю ее за плечо. К сожалению, она еще жива. Красивая, изломанная кукла. Слишком искусственная, чтобы вызывать сочувствие, но именно поэтому так откровенная в своей жестокой судьбе. Все иное было бы просто игрой, иллюзией, успокаивающей колыбельной, здесь же - ледяной символ бессмысленной жизни и еще более бессмысленной смерти, светлячок, задумавшийся о несправедливой скоротечности собственного бытия.
       - Сэцуке, - тихо и безнадежно зову я, но она спит той тяжестью, за которой не наступает пробуждения.
       Меня жестко охватывают щупальца прошедшего дня, не давая дышать, не позволяя вздохнуть, без того, чтобы нечто горячее и соленое не хлынуло из опустевшей души, души, ставшей вместилищем бесконечных запасов льда, вымораживающих любое движение, втягивающих спокойную голубизну над головой в отвратительное в своей неподвижности отчаяние. Слишком сильное, дабы резать вены и выть, слишком ужасное, дабы не вынести невозможную тяжесть и, распластавшись по раскаленной земле, грызть горькую корочку спаленной травы. В самый раз, в тот самый раз, когда мера оставляет шанс примирения с самим собой, узкий зазор бессмысленного существования, еще один опыт, еще одна капля в океан черной желчи.
       Ладошка разжимается и здесь все кончено. Цвета слишком нагло лезут под веки и я всматриваюсь в громоздящуюся гору металлизированного хаоса, в которой еще не угасает жизнь - что-то шипит разъяренной змеей, расшвыривает изодранным хвостом в тлеющей куче закопченные детали, которые раскатываются по пеплу, поднимая тяжелые серые облачка. Кое-где к ним пристал огонь - длинные, плотные волосы жара, выжимающие из хрома смертельные брызги оплакиваемой гибели. Они прочерчивают бессмысленные границы в рыхлой земле, рассаживая пламенные ростки чуждого существования. Новый виток эволюции, огонь как форма агрессивной жизни, пожирающей своих создателей. Он бьется в своей клетке, набирается сил в блаженном разрушении и чует свежую кровь нежити. Ему безразлична норма, он ищет иного вдохновения и находит в том покое, что по капле вдавливается в измятую цистерну. Только в этом есть движение - уверенный покой эволюционного запала, который срабатывает во имя меня, потому что больше никто не способен оценить придумки Тони - потустороннего добра инфернальной силы.
       Звука пока не слышно, но воздух рассекают тонкие плети взрыва - слишком красивые и блистающие, чтобы дарить легкую смерть, но вытягивающие из взломанной ракушки огненный океан, чистый напор подвижной силы, приводящей все в движение, и даже солнце срывается с места, чтобы укрыть тенью мои сощуренные глаза. Времени достаточно для выпрямления, поиска лучшей точки созерцания прилива, противостояния обжигающему ветру, с легкостью питающего пригасающие ростки и вытягивающие их в роскошные букеты, перевитые траурными лентами. Вал движется ко мне с позволительной неторопливостью и осенней податливостью, чересчур горячий, отчего ласковая прохлада бьет по щекам, выкладывая мозаику противоречия.
       В бурлении черных и багровых точек, в мельтешении траурных бабочек, заливающих меня по колено, я вспыхиваю последним факелом опустевшей вселенной, погасшей звездой, маяком, к которому направляют свое тайное движение могучие силы. Подспудное изменение всей реальности, тепло, тянущееся от сердца к сердцу, но мне ничуть не жалко скоротечное тление, последнее прибежище разбитой вдребезги личности, но нечто все таки подхватывает меня над краем абсолюта, выдергивает прочь из комка шипящих змей и погружает в октябрьский холод еще одного океана, теперь уже просто соленого. Я захлебываюсь внезапной переменой, словно нормальный, привыкший к медленной поступи неизменных правил игры, отталкиваюсь от песка и вырываюсь на свободу волн и далеких облаков. Впереди только вода, позади - пустынный берег, поросший травой, длинная гряда разноцветных домов и две яркие фигурки на мокрой желтизне.
       Я помахал им руками и, дождавшись ответа, поплыл к берегу. Колени уперлись в песок, но вставать и выходить из прохлады пока не хотелось - где-то под кожей еще жило воспоминание превращения в пепел - тление, горение и обрушивание изъязвленного тела, распадающегося на части и выбивающего из самого себя легкий серый дымок.
       Сандра сняла туфли и пошла ко мне, поднимая подол платья. Волны почуяли новую жертву, прокатились через меня многочисленной стаей и лохматыми щенками пытались дотянуться до ее колен.
       - Присоединяйся, - предлагаю я, почему-то уверенный в ее отказе: "Нет купальника... Слишком холодно...", но она лишь дожидалась моего приглашения, после чего сдернула платье, скомкала его и бросила на песок за влажной отметиной прибоя, оставшись в голубом купальнике с тонкой золотой цепочкой на шее. Круглая застежка сбилась и крохотный крестик повис у правой ключицы.
       Сэцуке хмуро смотрит на нас и выдалбливает в песке пяткой ямки. Океан снова подхватывает нас в прохладные складки морщинистой ладони, а недалеко у горизонта прорисовывается корабль. Волны разъединяют нас и я теряю Сандру из вида. Но искать не хочется. Иногда пятки щекочет отмель, но я почему-то уверен, что глубина пуста - большая лохань просоленной воды и две одинокие души на великую пустошь. Наконец Сандра выныривает рядом и сообщает:
       - Хорошо.
       Ее шея пуста, но я молчу.
       - Самое лучшее время года для купания. Никого нет. Единственное место, где никого нет.
       - Ты разве любишь одиночество?
       - Только когда кого-нибудь убью... - Сандра зачерпывает воды и снова выливает ее. - Не в прямом смысле, конечно. Но иногда так складываются обстоятельства.
       - И кто был на этот раз?
       Она побрела к берегу, а затем обернулась:
       - Я цепочку потеряла.
       Мокрый купальник прижался к ее телу, вырисовывая каждую складку.
       - Странное заявление.
       - Таковы извилистые пути правосудия. И у адвокатов есть совесть, и уж кому как не нам знать истину. "Клиент, я как Господь Бог должен знать все. От того, насколько точна будет моя информация, настолько эшелонированной будет наша защита". Это танец вдвоем - необходимо чувствовать, куда вести партнера, - Сандра делает книксен и приходится брать ее руку, прижимать ладонь к мокрой талии и отслеживать перекатывание мышц. Мы танцуем и океан вокруг нас завихряется розовой спиралью плывущих лепестков, которые покрывают сумрачное настроение воды - опрокинутое отражение низких облаков.
       - О тебе пойдут плохие слухи.
       - Я слишком хороша для этого. К тому же не все так прямолинейно. Оправдание в суде не означает спокойную жизнь на улице. Процесс - скальпель, держать его нужно умело и кровь пускать дозировано. При обоюдном согласии можно пойти и на анонимное судопроизводство. Преступники научились быть честными. Они искренне забывают о себе и тогда кара становится еще страшнее.
       - В чем же виновата госпожа Р.?
       Сандра остановилась, посмотрела на горизонт, смешно сощурившись, и потянула к берегу:
       - Думаю, что там это будет лучше видно.
       Сэцуке все еще стояла на том месте, где ее оставили, и ковыряла песок. Под сухим слоем кварцевой белизны стенки ямки сочились водой.
       - Вы слишком долго, - капризно сказала девочка. - Я боюсь здесь оставаться. Тут страшно. Тут слишком много голодной воды.
       Сняв купальник и обернувшись большим полотенцем, Сандра взяла Сэцуке на руки. Девчонка крепко обняла ее за шею и показала язык.
       - Разве такое дело не производит на тебя впечатления?
       - Оно слишком безумно даже для меня. Если бы мне снились сны, то это были бы женщины со скальпированными лицами.
       - Она же предупредила тебя о своей ненормальности. И это только одна грань. Сколько в ней еще упрятано... В ней притаился порок всего мира. А если говорить о трупах, то - их девять. Всего лишь девять. Целых девять.
       - Что думает Парвулеско?
       - Женщины и девушки со свежеванными лицами - не его юрисдикция.
       - Понятно.
       - Нет, тебе не может быть понятно. Трупы до сих пор неопознаны. Никто не может сказать откуда они вообще здесь взялись. Вынырнули из небытия уже мертвыми жертвами.
       - Вынырнули?
       Сандра похлопала Сэцуке по спинке и опустила на песок:
       - Побегай немножко, милая. Скоро уже поедем домой.
       - А с кем ты все время разговариваешь?
       - С ветром, только с ветром, - Сандра шлепнула ребенка по попке.
       Мы поднялись на пригорок, поросший длинной жесткой травой, которая словно впитала все тяжелые соли океана, окаменела и теперь неохотно склонялась под порывами еще теплого дыхания воспоминаний о ярком солнце, шуме людей на пляже и открытых дверях коттеджей, за которыми скрывались тайны безделья. Зеленую пограничную полосу прорезали редкие утоптанные дорожки с узкими лужами от прошедшего тайфуна, ложащиеся на деревянные мостки и уводящие обратно к шуму дороги, вливающейся в каменные атоллы, покрытые невысокими пальметтами. Волны ударяли в пологий берег, но дальше волнение стихало, морщинилось неаккуратно наброшенной простыней на чьем-то теле.
       - Они были найдены здесь. На этом пляже. В разное время. В разной одежде не по сезону. Никакого целлофана и прочей оберточной бумаги. Осенью - купальники, летом - деловые костюмы. Никаких личных вещей, украшений, колец, - объясняла Сандра.
       - А кто их нашел?
       - Случайные люди.
       - Случайные? Вдруг они ждали на берегу, когда океан вынесет к их ногам труп злейшего врага?
       - За ожидание нельзя привлечь к суду. Мысли граждан - их личное дело.
       - Это большое упущение в системе правосудия.
       - Но не это самое удивительное. Вот, смотри, - Сандра показала рукой в океан и я повернулся к ветру лицом, подставляя глаза пригоршни мелких брызг. Рука протягивалась мимо и уходила к самому горизонту смуглой и правильной дорожкой от выбритой подмышки до лакированного кончика ногтя указательного пальца - непозволительно фамильярный жест по отношению к стихии.
       Повинуясь приказу шов облаков разошелся, выворачиваясь наизнанку розоватой подкладкой раннего заката, как будто вздрогнуло и приоткрылось небесное веко с макияжем мрачных тонов, обнажая кровавую радужку внимательного альбиноса, погруженную в мутную белизну серебристых перьев. Где-то там медленно двигались крохотные зерна громадных птиц - раздражающие пятнышки отступающего дня, лениво лежащие на плотных ветрах, цепко приподнимая перьями необходимый нам здесь покой. Океан замирал, внутренний завод бесконечных волн иссякал и вечная игрушка твердела мазками тьмы и багрянца, опадала справа и слева от нас, вспучиваясь чем-то неразличимо узнаваемым, но все еще упрятанным глубоко под формой правильными складками долгожданной сущности. Волны вновь пришли в движение и когда казалось, что понимание безвозвратно утеряно, что глаза лишь путаются в перегруженном хаосе точных черт, картина вдруг прояснилась, вымерзла на зеленоватом стекле пугающей невозможностью и покоем.
       Внезапно пейзаж был словно отодвинут от меня какой-то чуждой силой. Мне показалось, что внутренним взором я вижу под бледно-голубым вечерним небом второе, черное небо, внушающее ужас своим величием. Все стало беспредельным, всеохватывающим... Я знал, что осенний пейзаж пропитало другое пространство - тончайшее, невидимое (хотя и черное), пустое и призрачное. Иногда одно из пространств приходило в движение; иногда оба пространства смешивались... Неверно было бы говорить только о пространстве, ибо что-то происходило во мне самом; это были нескончаемые вопросы, обращенные ко мне. Воздух был между вещами, но самих вещей уже не было. Мертвое или спящее лицо выглядывало из бездны, подставляло зеленую кожу слабым блесткам закатного неба, мечтало о том, что уже не могло стать по ту сторону вечной воды, держало и разворачивало ощущение разверзающейся параллельной бездны, рядом с которой обратная сторона Луны выглядела как декорация к пасторали. Призрачная вселенная зажигала собственные светила, между которыми двигалась невозможная сила, бесконечно чуждая, холодная и, в тоже время, чувствительная к биению человеческого сердца. Одиночество и стремление согревали их безнадежность, а странные машины рассекали бесконечность в жестоком неведении творимых мучений.
       Я задохнулся и упал на колени, сгибаясь к клинкам травы, все ближе к волнистой раковине побережья, но смрад проникал во все поры, отвратная сладость разложения запускала слизистые клешни в желудок, но он лишь отплевывался черной желчью, горечь которой казалась медом в сгнившем мире. Черные полотнища сжимали меня, но отвращение выбивало, уносило в нечто еще более далекое, прочь от вопросов к единственному и сжигающему желанию освободиться от спасительных тисков взбунтовавшего тела. Я потерялся, истончился, пропал и нашел себя уже стоящим на коленях, сгибаясь агонизирующим червем над желтоватой лужицей рвоты - ослепляюще яркой, словно это солнце плеснуло блевотиной на заброшенный берег. Сандра крепко держала меня за плечи, не давая уткнуться в песок, но мое тело тряслось, руки хватались за траву, отчего ее пальцы неотвратимо соскальзывали с потной кожи и не было времени даже поднять упавшее полотенце, прикрывая наготу от все еще безглазой морской маски, медитирующей в наших головах. Ее бездумье было ужасающим, оно изгоняло из липкости привычной личности, но спасительные ложноножки белесыми щупальцами тянулись за желтой кругляшкой души с расплывчатой руной собственного предназначенья.
       - Остановись! Остановись! - кричала Сандра кому-то, только не мне, возможно безымянной и безумной стихии, а Сэцуке бегала по пляжу и выкрикивала стихи:
       Через две тысячи лет,
       Без ста лет,
       У меня будут прекрасные родители:
       Через четыре тысячи лет без двух сотен,
       Если не были знакомы,
       Любовь бы не пришла.
       Я люблю такой любовью,
       Которая никогда не заканчивается.
       Я живу этой любовью,
       Кто знает, что я делаю.
       С первого опьянения,
       Я думаю о тебе,
       Днем, ночью, непрестанно,
       Ответь мне.
       - Вот так долбят решетки, - горестно констатировал старик. - Запомни, нет ничего хуже раздолбанной решетки, особенно когда за дело берется не специалист. Это тонкая, филигранная работа и ее слишком просто запороть.
       - Что же будем делать? - спросил паршивец. - Сдаваться? Тут попахивает кататоническим кризом... Давай позовем Тони?
       - Заруби себе на носу - Тони из конкурирующей фирмы. Мы, конечно, не любители. Можно даже сказать - профессионалы, но мы лишь мелкие предприниматели, ищущие собственную норку на поле битве мировых титанов. Соваться в их разборки нам не резон, но свой кусочек сыра и сосиски всегда ухватим.
       Паршивец недоверчиво покрутил головой.
       - Чудеса никогда не иссякнут! А я-то думал, что пришел в солидную компанию... С перспективой. Чем же тут заниматься? Пасти вещи?
       Он вытащил крючколовскую палку с жадно сжимающимся от предвкушения добычи крючком и повертел ею над головой:
       - Эге-гей, лошадки!
       Старик зачадил очередной трупик.
       - Не понимает молодежь своего счастья, - пробурчал он. - Только так и можно выжить - безумной нежитью.
       Мальчишка спрятал палку, уселся на песок и стал рассматривать бегающую по линии прибоя Сэцуке. Волны хватали ее за голые ноги и затирали неглубокие следы маленьких ступней. Наверное, ему было грустно.
       - Слишком недолго живут жучки...
       - Да, - согласился старик, устраиваясь на корточках рядом. Ветер раздул полы его плаща, превращая высохшее дерево в несуразную, древнюю галку века динозавров. Синеватый дымок уползал за плечо и стекал тихим ручейком на песок, впитываясь в корни травы. - Мир слишком дерьмово сделан, чтобы попытаться разобраться хотя бы в части его загадок.
       - А что ты там бормотал про битву титанов? Кто с кем дерется на этом поле?
       - Зачем тебе это знать? Крысам деменции лучше не вникать в политику высших сил. Мы мелкие торговцы, у нас свои правила, свой рынок. Мы деремся друг с другом за кусок сочной колбаски, судимся. Хорошая жизнь, размеренная и предсказуемая.
       - Что-то ты слишком успокоился в последнее время, - заявил паршивец. - Так недолго и с лошадки слететь.
       - Я успокоился? - изумился старик и подпрыгнул, как будто и впрямь был птицей.
       - Ты. Ты. Не хотел говорить об этом раньше, но события последних дней слишком невнятны. Начинали бойко, а вот закончить никак не можем.
       Старик бросил скуренный трупик ветру и тот подхватил скрюченное тельце, завертел его в невидимых волнах и вознес в приземистое небо, где пепел затерялся среди серых разводов.
       - Ты ничего не понимаешь в политике, сынок. Если тебе выдали палку с крючком, то это еще не значит, что ты стал выше вещей. Мы просто другие, и понимание этого отличает нас от лошадок и мустангов, вот и все. Стоит на нас обратить кому-то внимание и наше процветание закончиться. С крючком и палкой против НИХ не пойдешь.
       - Звучит слишком угрожающе, - паршивец с силой воткнул палку в песок. - Но ведь у нас есть свобода воли. Кто мешает сменить легенду? Можно прикинуться марсианами! У-у-у-у!!! А-а-а-а!!! Я - марсианин! Я - большая оранжевая ящерица! Я провожу над тобой эксперимент и если хоть кто-то узнает об этом, мы разрушим планету! У-у-у-у!!! А-а-а-а!!! Ты, старик, можешь подобрать что-то мистические - роль привидения тебе подойдет. Будешь полупрозрачным дядюшкой, задавленным первым поездом в округе.
       Он замахал чешуйчатыми красными руками и неуклюже побежал по пляжу, оставляя на песке глубокие трехпалые следы. Толстый хвост мотался из стороны в сторону и взметал брызги. Старик не двинулся и продолжал сидеть мерзнущей, неуклюжей птицей. Уроды развлекались.
       - Ну как? - вернулся запыхавшийся мальчишка. - Здорово?
       - Заруби себе на носу, в пути легенду не меняют, - отрезал старик. - И инструмент подбери, а то заржавеет.
       - Злой ты сегодня, - сказал паршивец, поднял палку и принялся очищать ее от песка. - Обидчивый. Я же развеселить тебя хочу. Поднять настроение...
       - Упустим мы его, - вдруг признался старик. - Чую, что упустим. Редко со мной такое случалось и очень поганая это процедура.
       - Не упустим, - паршивец показал кулак океану. - Он наш. У нас пакт о ненападении. Мы - друзья, а друзей не предают.
       - Слишком многие силы здесь вовлечены и я пока не понимаю причины. Лошадка как лошадка. Обычная вещь, без претензий. Сколько таких было - тихих, незаметных, без патологий и членовредительства. Одно наслаждение читать воспоминания: "Сегодня, когда время остановилось, из стены вылез зеленый человечек. Мы вместе сочиняли стихи и письма домой. Он мне и сказал, что через отверстия розеток за мной следят родственники, ведь они все еще подозревают, что тот изумруд, который дедушка упрятал в мою голову, я еще не распилил". Прелесть! Классика!
       - Это все происки конкурентов, - предположил маленький паршивец. - Их проделки. Грязные, нечестные игры. Мы можем обратиться в окружной суд. Нет, мы должны туда обратиться. А что? Напишем заявление, наймем адвоката. Хорошего адвоката, дорогого. У тебя ведь есть накопления на спокойную старость? Хватит их держать в кубышке. Покоя нам здесь все равно не дадут.
       - Предлагаешь сражаться?
       - А то!
       Уроды продолжали шептаться, склонившись друг к другу так, что ветер сильным сквозняком рвал их слова и доносил до ушей лишь невразумительные обрывки. А ведь еще несколько часов назад тишина и гладь канала нащупали внутри слабый источник покоя и выпустили его неподвижным облачком, распростерли над пустынным балкончиком с несколькими столиками под навесом. Среди зарослей покачивались небольшие рыбацкие суда, уткнувшись широкими носами в деревянные пирсы, уводящие в таинственную желтизну, за которой зелеными шапками расселись далекие деревья. Мачты уставились с светлое небо с проседью облаков, а ветер морщинил воду и тени отражений расплывались тихой пастелью. Говорить не хотелось. Хотелось вот так всегда сидеть в пластиковом кресле, глотать шоколадное пиво и рассматривать вечность. После холодного купания где-то под свитером и джинсами наконец-то заработал источник тайного, неторопливого тепла и уютная пленка обволокла все тело. Если покой и умер, то после смерти он попал в этот рай.
       Сэцуке спустилась по лесенке к пирсу и шлепала от лодки к лодке, приседая и поглаживая оструганные до медовой желтизны доски. Сандра сидела рядом и наблюдала за ней. Приходилось ждать. Мимолетное ощущение счастья кончается тогда, когда начинаешь ждать его окончания. Как будто уже видишь тело бесконечной змеи, которая тянется к горизонту, шипя и брызгая ядом воспоминаний о повседневных заботах, за близким кончиком собственного хвоста. Самое неприятное в вечности то, что в каком-то направлении она очень даже конечна. А именно - в человеческом. Еще одна поганая линейка в царстве количества.
       - Значит это выглядит именно так, - сказала Сандра. - Безмятежная нормальность обыденного существования.
       - Гораздо интереснее.
       - Ах, ну конечно. Как прошлое, которое всегда оказывается зачастую ярче серого настоящего. Что только мы не готовы сделать, но только бы не чувствовать пребывания. Витаем в выдуманных мирах и ищем примеры жизни в том, что с жизнью никак не связано. Убожество! Может быть поэтому здесь такой покой? Тишина? Вот уж кого нет, так это людей.
       - Почему?
       - Одни живут в прошлом, другие ищут будущего, третьи возятся червями в небытии. И только я - редкая гостья подлинной жизни.
       - Тебе следует попробовать прелести меланхолии.
       Сандра осторожно отпила из горлышка и покачала бутылку перед глазами, наверное наблюдая как в импровизированной пенной волне захлебывается солнце.
       - Безумие... Меланхолия... Слишком много символических знаков яви, а явь вообще без знаков - как скоростная дорога с перекрестками, несешься и не знаешь на каком повороте тебя окончательно выбросит из кресла. Слова, слова, слова. Как много слов, как много мнений. Говорю как профессионал по производству мнений - вот где подлинное распадение. У тебя есть мнение, у меня есть мнение. И тогда какой в этом смысл? Какой смысл во мнении, которое не меняет существенности? Или инквизиция была в чем-то права? Сэцуке! - внезапно крикнула она.
       Маленькая девчонка сидела на краю причала в тени лодки, на корме которой было выбито "Суб Марина", и рассматривала толстого пеликана, курсирующего между всплесками рыбок, серебристыми тенями скользящими у поверхности. На крик Сэцуке посмотрела в нашу сторону, прикрыв глаза ладошкой, помахала в ответ и на корточках мелким гусиным шагом слегка отодвинулась от воды. Пеликан согласился подплыть поближе.
       Хваленый фирменный суп из креветок оказался обычным подогретым и подсоленным молоком, в котором бултыхались розовые кусочки, а филе из рыбы ровно соответствовало своему определению - большой прожаренный кусок без изысков, а потому вкусный. Сандра ковыряла что-то вегетарианское, заказанное сгоряча, и пришлось пододвинуть ей половинку филе. Она с укоризной посмотрела на меня, но от рыбы не отказалась, ссыпав на нее всю зелень.
       - Хочешь искупаться? - спросила она.
       - Да. А ты?
       - Конечно.
       - Ты девушка рисковая.
       Сандра улыбнулась, а мне вспомнилось как накануне вечером мы засиделись с документами дома. Расположились в зале за обеденным столом, убрав с него свечки и салфетки. Груды папок с вырезками адвокатша аккуратно разложила по периметру, но потом пришлось их открывать и закрывать, сравнивать записи, фотографии, сверяться по компьютеру и менять местами бумаги, пропахшие затхлостью архивных могильников, после чего на столе образовался локальный хаос, лишь слегка упорядоченный памятью и липкими бумажками с обрывочными записями. Бумажки у Сандры почему-то оказались розовыми с выдавленной кружевной каймой. На таких в борделе удобно ценники писать, почему-то прокомментировала она мой интерес.
       На фотографиях были женские лица. Они смотрели из-под глянца обложек, сквозь цветные точки газетного официоза, прятались за шершавую матовость карточек домашней выделки. Сотни лиц. Красивых и не очень, спокойных и строгих, зрелых и молодых, и во всем этом калейдоскопе была некая точка общего соприкосновения, какое-то общее единство, которое улавливалось лишь уставшим от разнообразия глазом. Огромная коллекция ухваченных душ. Вдруг кто-то слышал их шепот? Их главную тайну, которую они были готовы открыть лишь наедине? Они скреблись пальчиками из плоскости своего заключения, странные лица в тесных переборках забальзамированной действительности, в строго отмеренных рамках подлинности и похожести.
       Ноутбук хранил еще более обширную коллекцию, карточным веером компьютерного пасьянса рассыпая изображения по плывущему в синеве наутилусу. Сандра стучала по клавишам и глаза заполняли экран - анонимные, неизвестные, готовые все что угодно таить в крошечных бликах давней фотовспышки - порочность и целомудренность, сумасшествие и ледяную интеллектуальность, медитативную пустоту или просто пустоту растительной жизни, оставшейся за кадром.
       - Подожди, - задержал я прохладные пальцы Сандры и склонился над черно-белым, искусственно размытым снимком обнаженной девушки. Близкое лицо, черные волосы и руки, подставленные под щеки, были четко обрисованы умелой фокусировкой, но спина и ноги покрывались кокетливым намеком приглушенного сияния, тайной глубиной, куда не дотягивались заинтересованные щупальца примитивной похоти. - Ты знаешь ее?
       - Какая-то артистка. Ничего похожего.
       Я перевернул карточку и прочитал надпись, исполненную замысловатым, с завитушками почерком - тонкие линии отражались в полимерной ткани подложки и казалось, что им тоже присущ тайный смысл наготы: "Если я не узнала вас физически, не думайте, что я вас не видела. Мне удалось освободиться от своих телесных свойств, и я вижу вас в другой форме. Когда я говорю, то высказываю удивительные вещи. Но часто я лишь заканчиваю словами мысль, возникшую в моей душе. Другим людям я кажусь безумной, но для вас мои идеи ясны. Я иду по дороге, проложенной вашим духом, и, хотя я не знаю всех ее поворотов, я все же надеюсь оказаться у цели вместе с вами. С кем не случалось множество раз, что он, размышляя о пустяках, приходил к очень важной идее через ряд представлений или воспоминаний? Часто, говоря о чем-нибудь малосущественном, невинной точке отправления какого-нибудь беглого размышления, мыслитель забывает или умалчивает об абстрактных связях, которые привели его к выводу, и продолжает говорить, показывая только последнее звено этой цепи размышлений. Если я начала дышать воздухом небес раньше, чем вам дано будет существовать в них, почему должны вы хотеть, чтобы я очутилась вновь среди вас? Ваша Шерилин".
       - Глаза устали, - пожаловалась Сандра. Она захлопнула ноутбук и принялась рассовывать по файлам фотографии. Черные капли ногтей посверкивали крохотными отражениями ламп. Подушечки пальцев чувствовали глянец и бархатистую шероховатость, неожиданную весомость заключенных в полимер личностей, словно действительно частичка души запиралась нажатием на кнопку фотоаппарата, ущербная, неполная и оттого устремленная не вверх, а вниз, ближе к земле. Стол был погребен под ними, сжимался от их падения, но каждая карточка была лишь незначительной черточкой в необъятной мозаике пикселей и казалось, что достаточно взглянуть на все с какой-то потусторонней высоты, вновь забраться в ледяную пустыню и вот уже что-то отчетливое проклюнется сквозь мешанину судеб, - Ева Кадмон восстановит если не собственное тело, то хотя бы намекнет нам о своем присутствии.
       Тут ли притаилась разгадка? Где-то в кружении ассоциаций раздробленного существования она ждет послушную глину для своего сознания, тяжелую материю, в которой вязнут солнечные лучи, но без которой нет ни смысла, ни полноты мира. Только как склеить это разбитое создание? Чему может поддаться вся грязь нашей сути? Ведь здесь нет даже неба, только потолок с трехрогой люстрой - электрическим якорем всего человеческого, просто человеческого без предикатов, которое почему-то убеждено, что лишь комфортом измеряется пробег прогресса. Электрические жала синеватыми призраками наплывали на спокойные лица, оставляя незримые потеки ядовитой слюны равнодушия.
       Мы сидели друг напротив друга и искали на поверхности гладкого дерева свои отражения.
       - У тебя когда в последний раз была менструация?
       - У меня ее не было с незапамятных времен, - Сандра даже не удивилась, не возмутилась. Мгновенный и спокойный ответ, что-то подтверждающий в непроницаемой темноте одиночества. Какая-то цель зрела в нем, но пока лишь рождала слегка стыдливую рябь.
       Она внимательно посмотрела на меня.
       - Хочешь, я останусь?
       - Хочу, - киваю. - Поэтому тебе лучше поехать домой.
       Словно в физиологии притаился инцест, гораздо более противный и недопустимый, чем кровное родство, непонятый и непонятный, грозное табу на проникновение в согласное тело, отягощенное легким стыдом перед тем, что ждало наверху, сложив крылья и сев на подоконнике, стеклом охлаждая разгоряченный висок. Можно было даже не включать свет, темнота знакомыми складками указывала путь, пол касался ступней и легкое давление предупреждало о застеленной кровати. Тони, вот тот резонанс опустевшего дома, единственная привязка к тому, что внизу, хотя ее не удержать в руках, она слишком обидчива и устрашающе прекрасна даже в клешнях ночи.
       - Тони?
       - Почему ты не оставил ее? Она хотела этого.
       - Тони?
       - Нельзя отказывать женщинам, даже молчать нельзя в ответ. Они жестоки в своей хрупкости. Стекло не так рассыпается, как они...
       - У меня есть ты и мне больше никто не нужен.
       Тони засмеялась. Порыв ледяного ветра от легкого взмаха крыла крошечными зубами вцепился в пальцы.
       - Ты разве не знаешь, что нельзя трахать ангела? Ты разве не знаешь?!
      
      

    21 октября

    Художник

      
       - Вы в чем-то нас подозреваете? - спросила Сандра.
       Парвулеско вздохнул. Ситуация ему не нравилась - неповоротливого слона загнали в стеклодувную мастерскую, где было много не только посуды, но еще и тягучей, раскаленной массы, из которой эту посуду и выдували. Не разбить и не обжечься. Но долг и приказ обязывали.
       - Я подозреваю вас в убийстве, - буркнул шериф. Но Сандра отреагировала вяло. Верно, только в фильмах неосторожно брошенное представителем власти слово отливалось крупной моральной компенсацией. В нашей версии сценария правосудие работало иначе. Она достала телефон и повернулась к Парвулеско плечиком, заслоняя цветной экранчик.
       Сидящий на шкафу паршивец хлопнул в ладоши.
       - Наконец-то нас посадят в тюрьму! Наконец-то нас посадят в тюрьму!
       Старик поморщился. Ему хотелось курить. Он развернул очередную конфетку, слизнул прозрачное тельце и прилепил бумажку к створке шкафа.
       - Ори, ори, - мрачно покивал он. - Там любят мальчиков.
       - Им дают шоколад вне очереди? - поинтересовался паршивец, склоняясь над лысиной старика и вытягивая губы трубочкой.
       - Можно и так сказать, - подтвердил коневод. - А можно и иначе...
       - Например?
       Старик вздохнул, выудил конфетку изо рта, кинул ее на пол и придавил ботинком. Кости сладости хрустнули. Вытер платком липкие пальцы, бросил платок под ноги и нарочито безразлично описал паршивцу ритуал "прописки" и "посадки", затем перешел к ритуалу "седалище" и "кто подставил кролика", продолжил "сестричками" и закончил "шоколадкой". Познания в антропологии замкнутых мужских сообществ у него были энциклопедические. Паршивец смотрел на лысину недоверчиво, но к концу лекции слегка побледнел.
       - Я не хочу туда, - сглотнул он.
       - Разве это зависит от нашего хотения? - философски заметил старик.
       - У нас хороший адвокат...
       - Это у него хороший адвокат, - кивнул в мою сторону старик.
       - Но ведь состава преступления нет, - попытался возразить напуганный паршивец. - Тела нет.
       - Ха! - мрачно усмехнулся коневод, растянув рот в желтозубой ухмылке. - Ты разве не знаешь, что в тюрьме сидят только невиновные?
       Сандра закончила тихие переговоры по телефону и протянула трубку шерифу.
       - Вам лучше поговорить.
       Парвулеско не возражал. Он взял серебристую коробочку, отчего та утонула в могучем кулаке и казалось, что у шерифа очень болит ухо, на что он мрачно и неразборчиво жалуется собственному запястью. Возможно это был какой-то шифр - бурчания перемежались клекотанием, сипением и ответным визгом и писком сотового, задыхающегося в потной тьме. Сандра покривила губки, оглянулась в поисках стула и расположилась рядом со мной на диване, заложив ногу на ногу.
       Студия, по традиции, располагалась на последнем этаже заброшенной текстильной фабрики. Ужасы рабовладения, депрессии и разрухи так и скалились сквозь запыленные окна, сочились тусклым светом древних светильников, вокруг которых правильными кругами порхали ошалевшие и сонные мотыльки. Крыша кое-где проседала, черепица провисала мокрыми лохмотьями, очень удачно подпираясь изгрызенными вязанками труб, из которых порой доносилось мягкое шуршание крыс. Слабое свечение ложилось расплывчатым туманом на невзрачную обстановку, так располагающую к массовым ритуальным убийствам. Разборные муляжи скелетов с вставленными глазами, атлетов и атлетш, с ободранной кожей и напряженной мускулатурой, а также прочей расчлененкой, стимулирующей художественное вдохновение, хаотично выстраивались по всему чердаку загадочной шахматной партией. Творческое помешательство дополнялось связками холстов, подвешенных к трубам; тумбами с горками жилистой глины, сквозь которую, при большой фантазии, можно было уловить намеки на чьи-то черты, так и не дождавшиеся отсечения лишнего; а также причудливо изогнутыми штырями, обмотанными колючей проволокой - то ли скульптурные абстракции, то ли абстрактные скульптуры. Под ногами у нас валялись листки исчерканной бумаги. Я наклонился, чтобы подобрать один, но Парвулеску предупреждающе всхрапнул, а Сандра перехватила мою руку.
       - Мы здесь еще не хозяева, - пояснила она.
       - И сомневаюсь, что будем.
       - Будем. Он был придворным художником. У него сильные покровители, заинтересованные в...
       - Правде?
       - В ее отсутствии. Официальное расследование слишком неповоротливо - оно может случайно и натолкнуться на эту правду. Мы же легко этого избежим.
       - Но тело ведь не найдено? Почему решено дать ход разбирательству?
       Сандра покосилась на меня. Щелкнула сумочкой и достала сигаретку.
       - Он рисовал поясной портрет мэра, - пояснила она дымком. - Каждый день у него была аудиенция. Вчера он не пришел.
       - Шлюхи, - сказал старик, пристально разглядывая табачный огонек и тщетно принюхиваясь. - Шлюхи всегда мешают творчеству. И политике. Ищите шлюху и обрящете.
       - Почему как только речь заходит о художнике, так сразу он представляется весьма распущенным человеком? - спросил паршивец. - Краски как-то стимулируют потенцию?
       - Ну, видишь ли, сынок, - развел старик руками, - у модного художника всегда есть тайна, как понравиться всем сразу. Бабы на это западают.
       - А он был модный художник?
       Старик выплюнул очередную конфетку и с отвращением придавил ее.
       - Несомненно. У нас искусство давно умерло. Осталась только мода. Не всякому доверят поясной портрет мэра.
       Где-то внизу заработал лифт - искрящее, грузоподъемное чудовище, упрятанное за ржавые решетки и с трудом раскрывающее давно не смазанную пасть. Лампы под потолком от перегрузки мигнули и в кратковременной тьме остался лишь желтоватый оскал Парвулеско, разглядывающего экранчик сотового. Затем все наладилось - шахта заполнилась мятой грудой металлолома, свет вернулся, изогнутые челюсти раздвинулись в пьяной усмешке, выпуская неожиданно ослепительные кинжалы светы, неуютно пронзающие студию, так что в них терялся силуэт прибывшего. Парвулеско кинул телефон на диван и пошел навстречу прибывшей фигуре, по привычке оглаживая кобуру. Где-то в районе гигантского мотка колючей проволоки две тени встретились, слились, замерли под все тот же бурчащий и булькающий аккомпанемент и затем скрылись в лифте. Гул прополз до самого дна здания, рассыпался неожиданным звоном бьющегося хрусталя и почти одновременно за запыленными окнами взревело нечто огромное, мощное, заполнило, затопило студию, разбавляясь неприятной резью в ушах, простреливая полумрак странным свечением, вычерчивающим по стенам медленно затухающие блики.
       Легкая дрожь прошла по полу. Сандра поймала соскальзывающий с дивана мобильник, захлопнула его и сунула в карман. Вслед за этим наступила внезапная и неуютная тишина упущенной возможности.
       - Быстро она его, - сказал маленький паршивец.
       Старик торопливо достал долгожданную сигарету и дрожащей рукой возжег огонь. Знакомая вонь стала расползаться по фабрике, изгоняя незнакомые и непривычные запахи искусства, моды и распущенности. Никотин влил новую отраву в старые легкие, отчего древний коневод как-то расправился, набух весенним клещом, дождавшимся своей босоногой жертвы, оторвался от шкафа с паршивцем и прошелся по студии, старательно обходя скульптурные и мусорные композиции, бормоча сквозь сигаретный дым: "Абстракционизм... Примитивизм... Кубизм... Постмодернизм..." Особенно его заинтересовали препарированные женские тела - он долго изучал рельеф мускул, водил пальцем по нервным сплетениям и одобрительно шлепал их по бедрам и задам: "Мясо оно и есть мясо".
       - А я, пожалуй, ошибся в своей оценке современного искусства, - признался он наконец. - У этого малого было что сказать.
       - У меня тоже есть, что сказать, - крикнул паршивец и скрипучий голосок отразился мрачным эхом.
       Старик махнул рукой.
       - Если научить человека только читать, то он будет читать одну порнографию, если научить человека только писать, то он будет писать только кляузы. А учить говорить вообще не стоит. Я о другом, коллега, совсем о другом. Посмотрите вокруг, - старик развел руки и закрутился, - посмотрите вокруг, мой друг, и вы задумаетесь. Вы задумались?
       Паршивец кивнул.
       - О, это момент истины! Так скажите - о чем?
       - Я задумался о том, какого черта ты все это несешь! Тебе не кажется, что пора брать расследование в наши крепкие руки?
       - Мы только этим и занимаемся, - сказал старик и хлопнул очередной манекен. - Что мы имеем на данный момент?
       - Убийства - раз, похищения - два, кражу личной собственности - три. Полный боекомплект преступлений против человечности.
       - Боекомплект! Отлично сказано, коллега. А кто главный подозреваемый?
       - Мы.
       Старик споткнулся, неловко развернулся и упал в кстати поставленное кресло. Пальцы его сплелись, прижались к гулкой груди, а лицо оплыло в просительном выражении:
       - Не стоит так шутить, не стоит.
       Маленький паршивец слез со шкафа, заложил руки за спину и принялся расхаживать по сложному маршруту.
       - А что? Это было бы замечательно. Ведется расследование против самого себя. Отличный сюжет. Популярный. Модный. Нет, если бы я был писателем, то я только бы и придумывал подобные сюжеты. Да что там! Придумывать! Зачем? Все давно придумано, надо только творчески переработать тему.
       - Ну-ну, - добродушно ухмыльнулся старик, - выкладывай, а я послушаю.
       - Главное не сюжет, а лесть.
       - Какая еще лесть?
       - Лесть читателю. Читателю надо льстить. Он не прощает зауми, а откровенной порнухи еще как-то стесняется. Поэтому надо побольше глубокомысленных банальностей, желательно на злобу дня. Что-нибудь против власти - господина мэра или, не дай бог, против господина президента. Сразу же педалируем эдипов комплекс интеллигенции. Затем нечто патологичное - кровосмешение, педофилия, ксенофилия. Герой, ясное дело, - сумасшедший. По ночам крошит всех налево и направо, а днем преподает в колледже и трахает директириссу и учениц.
       - Какая богатая фантазия у мальчика, - вздохнул старик. - Днем он просто примерный гражданин.
       - Ну да. Добавлю что-то теологического, тайных культов, инопланетное вторжение... Мать моя, а это - идея! Идет тайное вторжение злобных инопланетян. Власти подкуплены и молчат, и только главный герой стоит на пути жукоглазых монстров.
       - А где секс? Где расчлененка? Где патология? - ревниво спросил старик.
       Мальчишка почесал вспотевший нос и принялся разглядывать таращащийся скелет. Мука плагиата испоганила невинное детское личико. Старик усмехнулся и расслабился. Зря.
       - Эврика! - прошептал маленький паршивец. - Эврика! Дай мне бумагу - я запишу это и запатентую... Нет, я продам это Спилбергу... Камерону... Нет. К черту, буду сочинять сам. А затем продам права на экранизацию. Или лучше сценарий тоже самому? А?
       - Так в чем идея?
       - Девственницы!
       - Какие девственницы?
       - Обычные. Физиологические. Объект и субъект влияния инопланетных захватчиков - половозрелые девственницы. Только они могут вмещать их духовную и злобную сущность. А спасти их может только дефлорация. Главный герой узнал эту страшную тайну и теперь спасает человечество!
       У старика отвалилась челюсть. Паршивец утер пот и победно взглянул на коневода.
       - А как он их отличает? - старик после первого шока решил проверить сюжет на устойчивость.
       - По запаху, - уверенно ответствовал испорченный мальчишка. - Или по походке. Да, по походке будет достовернее. У девственниц другая походка.
       - Хм. Но я сомневаюсь, что в стране наберется столько половозрелых девственниц, чтобы захватить планету. Распущенность, контрацептивы, то, се...
       - Коррумпированные власти вводят уголовную ответственность за потерю невинности до замужества. Проводятся массовые и обязательные медосмотры в школах и колледжах, облавы на улицах. В срочном порядке в армию призываются гинекологи. Нравственность становится уголовно наказуемой нормой жизни, - отбарабанил паршивец. Сюжет определенно зажил собственной, независимой от потуг фантазии жизнью.
       Старик нервно закурил очередную сигарету и глубоко задумался. Потом заулыбался и потер ладони.
       - Значит герой у тебя один?
       - Герой ДОЛЖЕН быть один, - отчеканил паршивец. - Иначе какой же он герой?
       - Тогда скажу тебе по секрету, что освобождение невинных девушек от инопланетного влияния в твоем сюжете представляет собой... э-э-э... не только эстетически малоприятное деяние, но и требующее, хм, значительных энергетических затрат.
       - Имеешь в виду проблемы с эрекцией?
       Старик развел руками. Паршивец сломался в приступе бурного смеха.
       - Ты думал он их... ты думал... думал их... ха-ха-ха...
       Голоса гулко переплетались в пустоте и тишине студии, хватались липкими руками за стены и раскачивали охапки картин, стыдливо прячущие свои лица под упаковкой. Тени зажили собственной жизнью, расхаживая, ползая по обнаженным кирпичам мрачными амебами, раздутыми микроскопами жизни, выбрасывая аккуратные ложноножки в прорези яркого света. Сквозь собранные кости и куски сероватого мяса пробивался смысл незаданных вопросов, под которые стоило подставить ладони, пригоршнями черпая ненужные ответы.
       - Ты мне можешь объяснить?
       - Что?
       - Все. Все. Зачем мы здесь? Что это все должно обозначать?
       Гладкие вопросы, на которые не стоит давать гладкие ответы, ибо они будут слишком близки к нормальности, к логике, к интуиции, в конце концов. Близки к чему-то, что составляет чью-то жизнь. О чем можно спрашивать часы, как не о времени?
       - Я - это часы, лишенные предназначенья, - стараюсь объяснить Сандре и она поджимает губы, слегка прикусывает и белая эмаль погружается в темно-красную припухлость, прочерчивая еле заметные бороздки. - Обычно часы просто ломаются, они спешат или отстают, бренчат мелодии и тикают слишком громко, угасая, угасая. Кто-то грубо покопался в них, просто разобрал ради интереса, взглянуть как же все это устроено. Наверное, это - первая стадия эксперимента, или параллельная. А может быть и вообще конкурирующая фирма... Здесь же другое. Модификация. Радикальная и полная. Детали все те же, даже тиканье похожее, но вот только отсчет идет совсем не по времени. Иной прибор, иные задачи и никто не скажет о его предназначенье. Космологический паноптикум. Психоделия, из которой нет выхода...
       - Это сложно понять, - говорит Сандра. - Я знаю, что все в мире должно подчиняться разуму. Хотя бы человек должен действовать по-человечески. Но с тобой приходится скатываться в канавы болезни. Вернее, не болезни, а чуждой экзистенции, той свободы, которая опасна. Вот еще вопрос - что теперь? В чем наше присутствие?
       Пришлось наклониться и поднять изодранные листочки, исписанные неаккуратным почерком - буквы скакали, внезапно вырастали и уменьшались, строчки то упрямо рвались вверх, то угрюмо съезжали вниз. Кошмар графолога. Хаос мыслей. "У меня сейчас только одна мысль: для чего я могу быть пригоден? Могу ли я вообще кому-нибудь помочь, каким-то образом быть полезен! Я сказал себе: я снова берусь за грифель, я снова начинаю рисовать, и с тех пор для меня все переменилось... Это болезнь, которая не пройдет никогда, и значит, по-настоящему здоровым уже никогда не бывать... Мои кости изношены. Мой мозг совсем спятил и уже не годится для жизни, так что мне впору бежать в дурдом... И я чувствую, что могу исчерпать себя, и время творчества минует, и что так вот вместе с жизнью уходят и силы... Довольно часто я просто сижу и тупо смотрю в одну точку..." Протянул листок Сандре и взялся за другой: "...наполняет внутренняя смутная печаль, которую не объяснишь. Временами на меня со все большей силой находит хандра, и как раз тем больше, чем нормальнее становится здоровье. Когда я оглядываюсь назад, мне становится страшно, я сразу это прекращаю и перехожу к каким-нибудь другим вещам. Лучше не ворошить снова все то, что теснилось у меня в голове в последнее время. Я не хочу ни думать об этом, ни говорить про это".
       - О чем это он?
       - О творческих муках, - предположила Сандра. - Об алкоголизме и наркотиках. О любовницах. Обо всем. Какое это имеет значение?
       - А почему его картины не развешаны? Так принято - держать их в охапках?
       Сандра зачитала:
       - "Взгляд меняется, смотришь какими-то японскими глазами, совсем по-другому чувствуешь цвета, к тому же я убежден, что длительное пребывание здесь проявит мою личность. Я все больше и больше замечаю, как уходит то, что я выучил. Потому что вместо того, чтобы точно воспроизводить то, что я вижу передо мной, я пользуюсь цветом как хочу, чтобы сильнее выразить себя. Я прихожу к оранжевым тонам, к хрому, к светло-лимонному, я пишу бесконечность вместо обычной стены. Я делаю фон густо синим, самым сильным, как только могу. И тогда золотистая, светящаяся голова на густом синем фоне производит мистический эффект, как звезда в глубокой лазури..."
       - Это о чем угодно, но только не о поясном портрете мэра...
       - Да уж. Смотри: "Этим красным и этим зеленым я пытался выразить ужасные человеческие страсти. В моем изображении я пытался выразить, что это место - место, где можно сойти с ума и совершить преступление; я пытался добиться этого противопоставлением нежно-розового, кроваво-красного и темно-красного винного, сладко-зеленого и зеленого веронеза, контрастирующего с желто-зеленым и резким сине-зеленым. Все это выражает атмосферу пылающего подспудного мира, какие-то блеклое страдание. Все это выражает тьму, овладевшую забывшимися".
       Она отпустила листок и тот упал ей под ноги. В руке возникла стальная рукоятка, немедленно выплюнувшая хищную, заостренную головку лезвия.
       - Я хочу посмотреть на его картины, - объявила Сандра и держа бритву перед собой шагнула к ближайшей пачке. - Помоги мне.
       Холсты оказались чудовищно тяжелыми, словно пропитанными свинцом. Они вырывались и напоследок ухитрялись толкнуть, ударить неожиданно острыми углами в наиболее чувствительные места. Хотелось отпустить их мертвые тела и это было наиболее подходящим словом, описывающее ощущение от касания холодных и склизких поверхностей, как будто поросших ужасным мхом-трупоедом. В связке хранилось пять полотен и мы расставили их вдоль стен. Затем взялись за другую вязанку, пока большинство картин не освободилось от своего плена.
       - Тут действительно впору сходить с ума, - сказала Сандра, зябко обхватывая себя руками. Бритва все еще была на готове.
       Там был свет. Не отражение, а собственное свечение красок. Во всех работах - напряжение поиска. Вас влечет от одной картины к другой и затягивает в водоворот этого беспрерывного преодоления. Это не то чтобы рабочие наброски или что-то цельное, но незаконченное, - это, скорее, отдельные акты анализа и синтеза. Хорошо еще, что у этого художника, при всей его склонности к размышлениям, почти все чувственно ясно и ощутимо, причем в каждой работе, которая в одно и то же время - и фрагмент искомого совершенства, и его воплощение, а такое воплощение может заставить зрителя, глядящего на эту вершину, на какой-то миг забыть о восхождении. Глядя на некоторые его картины, трудно отделаться от впечатления незаконченности, полуудачи, наброска, на котором художник не задержался и быстро перешел к другой работе. Каждая его работа является в то же время и частью пути.
       Тут не только штрихи и полукружья, но свою роль играют и извивы, спирали, формы, напоминающие по виду арабские шестерки или тройки, углы, изломы; причем одновременно сосуществуют и повторение одних и тех же форм на больших поверхностях, и труднообозримая их смена. Воздействие мазков многообразно из-за того, что они располагаются не только параллельно, но и расходящимися лучами, и криволинейно. Уже это формообразующее кистеведение вносит в картины какое-то зловещее волнение. Земля ландшафта кажется живой, всюду чудятся вздымающиеся и опадающие волны, деревья - как языки пламени, все - в муках и извивах, небо колышется.
       Я огляделся еще раз.
       - Уверен, что его уже нет. Но остались следы. Теплые пути, которые оставляет жизнь.
       - Он работал не только с мэром, - сказала Сандра. - В последнее время он часто выезжал в Форт Джексон. Это нужно?
       - Необычный выбор. Это ведь военная база?
       - Законсервированная военная база, - поправила Сандра. - Он вполне мог рисовать там пейзажи для Министерства обороны.
       - Почему говорят, что дом - это слепок души? Так и представляется пустая раковина, где сдохший моллюск отпечатал фракталы собственной мякоти... Здесь все иначе. Если у него оставалась душа, то весь этот хлам - лишь маскировка. Или мусор. Он что-то хотел. Очень хотел.
       Сандра вдруг приподняла руку, прерывая слова, преграждая поток дыхания и впуская в полумрак край лязганья, словно внизу заворочались, просыпались от черных снов забытые станки, стучали неповоротливые стальные сердца, разогревая сердечники и рассыпая снопы искр на проржавевшую обмотку. Кто-то настойчиво вгонял в них жизнь, втискивал движение, готовя себе плотную вуаль механической какофонии, которая казалась лучше подлинного звука его движения. Нечто расползалось под нашими ногами, ниже голого бетонного пола, стыдливо прикрытого обрывками бумаги, что-то липкое и вязкое, как дрожь и мурашки в покрытых тьмой движущихся руках. Хотелось нагнуться, протянуть растопыренную ладонь и царапнуть ледяную мертвечину ушедшей цивилизации. Но кожа ощущала упругое сопротивление, модифицированные часы теперь отсчитывали пространство оставшегося покоя, истекавшего последними каплями сухого песка.
       - Нет, - сказала Сандра. - Нет.
       Ее ладонь перехватила мою, впилась отточенными ногтями в холодную кожу. Задавать бессмысленные вопросы не стоило. Она бесстыдно зажала руку между голыми бедрами и ощущалось таинственное тепло, сочащееся, двигающееся вечно вниз, перистальтика экстаза, который был страхом неизвестности и неизбежности. Здесь? Сейчас? - должны были всплыть дурные вопросы человеческого одиночества, в физиологии взыскующего тоски единения, но пространство сдвинулось, сглотнуло и раскрылось чудовищным цветком под дождливым ночным небом. Ощущение пустоты не обманывало, хотя глаза привычно опирались на исчерченные прямыми линиями стены. Нечто анатомировало угрюмую скорлупу сгнившего моллюска в поисках загадки эха штормов, в жестоком упрямстве все рассортировать по ящичкам и конвертам, на все задания подготовить подразумеваемые ответы. Страшные точки втиснулись в спины, подрагивая от удивления и оставляя полоски засвеченной пленки в работающих камерах.
       Я вырвал ладонь из оглупляющего тепла, из тоски и страха, от которых осталось лишь мгновение на легкое движение и безнадежный рывок вниз, ближе к полу, к жуткому лязгу неведомых ритуалов восставших машин. Воздух густел и в желеобразной толще рождались бесчисленные волны, насажанные на пустоту выжигающей мощи, скрещивающейся на фантоме наших тел, на остатках, на эхе плоти, вдребезги разнося замершие фигуры и скелеты, проникая в вязанки холстов и разрывая их истеричными пальцами сумасшедшего демиурга. В исчезнувшей пустоте они виделись даже с закрытыми глазами - красные волчьи зрачки нелинейной оптики и неуклюжие железяки, расцвеченные огнями святого Эльма, упруго отплевывающие новые порции огня. Они были слишком профессиональны в этом новом мире невозможных технологий, где стены оказывались лишь пустотой в рваном пространстве, где цель и расстояние не имели значения, но инстинкты смертельной натасканности предавали раз за разом и с каждым нажатием кнопки цели лишь отдалялись, бледнели, искаженными лицами вжимались в стекла ужасающей галлюцинацией и безумием.
       Мертвая плоть топорщилась в пламени и плененные лица рвались прочь из сгорающих холстов. Голые кости огребали огненные одежды и разевали безголосые челюсти, как тонущие котята - от бессмысленности так и непознанной судьбы, управляемой лишь жестокостью и рационализмом. Я видел лицо Сандры - ужасную маску с выкаченными слепыми глазами, оскаленный рот, где желтая пена сочилась между зубов или пробивалась бурным потоком вместе с криком. Звук исчез. Умер. Сгинул вместе с измерениями, спрятался на дне слуховой улитки вкупе с ошалевшими коневодами:
       - Что? Зачем? - бормотал растерянный старик, наблюдая как напалм раз за разом обжигает папиросную бумагу и тлеющие крошки табака разлетаются живыми огоньками по сложным траекториям раскаленных потоков.
       - Ура! Ура! - пытался орать сумасшедший паршивец. - Я и не думал, что будет так здорово! Пусть сильнее грянет буря!
       - Нас сожгут, - внезапно успокоился старик. - Еще пара пристрелок и они нащупают вещь.
       Маленький паршивец задумался.
       - Разве ничего нельзя сделать?
       Оставалось только пожать плечами и достать очередную сигарету, выплюнув горячий фильтр.
       - Такова политика фирмы. Мы лишь крючколовы, а не служба спасения. И не полиция.
       - Но мы тогда тоже исчезнем... Лишимся хорошей работы, - малыш растерянно закрутился, рассматривая медленно распухающие огненные цветки, перехваченные траурными ленточками.
       - Туда, - показал старик.
       - Туда! - заорал я, стаскивая Сандру с пола в ледяную спираль разматывающегося пространства, где разгорались последние точки обложившей нас волчьей стаи. Подмокшие волосы хлестнули меня по лицу, а в нос ударил кислый запах рвоты, но я держал ее, тащил, толкал в замыкающийся проход и чувствовал как над нами разгорается новое солнце, как нечто миллиардами крохотных крючков ухватывается, впивается в кожу, отчего в порах расплываются микроскопические кровоизлияния неправильными, тонкими галактиками грядущей боли, и умелый рыболов начинает подсекать добычу, вытягивая нас вверх, поближе к микроволновой печке, в которой сгорает даже эхо. Мне легче. Боль лишь в теле, так как самые жуткие наживки бессмысленно висят в пустой голове, извиваются щупальцами, тщетно нащупывая хоть шестеренку привычных часов, и я понимаю, что творится в черепной коробке Сандры - жадные присоски прирастают к страху и панике, к ужасу и отчаянию - таким обычным источникам трепыхания диких мустангов, эта новая версия древних палок моих крючколовов, цель которой не в объезжании и укрощении, не в медленном пожирании, а в полной дезинтеграции лишнего тела.
       Пол исчезает и мы летим в бездну, корчась и трепыхаясь от лопанья каждой ниточки, на которых нас пытаются удержать, и звук возвращается в пустоту, отзываясь визгом раскаленного металла, выбивающего фонтаны штукатурки из невидимых стен. Дом отплевывает, извергает нас на еле заметной плаценте лазерного прицела, но каменные экскременты умершей цивилизации принимают плод, укрывают его хребтами железных чудовищ и в глазах волков тени разбухают, занимают весь мир, чтобы на последок швырнуть вспышку аварийного света...
       ...Если и есть нечто на белом свете, что еще может сдвинуть нас с места, столкнуть из невыносимых поз на острых и ржавых штырях, то это тот самый легендарный перводвигатель, который предлагал Дэнни. Агония усталости, изнеможения и разрушения всего того привычного мира, который отвратен лишь с точки зрения обратной стороны Луны, ершистым комком пробирается из желудка к горлу, еще одной болью прочищая забитые, зашлакованные, спаянные пути слез. Сандра пытается приподняться, подбирает под себя колени и локти, упрямо выталкивает тело под низкий свод холодных арматур и приходит понимание, что нечто может не выдержать, сорвется с последней резьбы, отлетит со свистом, выпуская страшный фонтан размозженного рацио, обращая тело в воющую и невменяемую куклу. По ней прошлись слишком жестоко. Крючки усеивали голову, ворочаясь усыхающими пиявками, но все еще впрыскивая в спасительную тьму бессмысленные призраки.
       - Сандра, - тронул ее за плечо. - Сандра, держись...
       Девушка замычала. Почему-то это обнадежило. Она продолжала возиться в грязи как исхудавшая, обгоревшая личинка, поднимаясь и соскальзывая вниз, раз за разом повторяя жуткий ритуал сумасшедшего танца. Я перехватил ее за лодыжки и подтянул к себе, отчего ритм сбился и она лишь пыталась дотянуться черными пальцами за спасительную железку, поросшую бурой коростой, словно дерево давно ушедшей эпохи. Руки дрожали, но не от нетерпения или вожделения, конечно, а от страха не успеть, упустить момент шока, после которого она будет только безвольной и ненужной куклой. Юбка задралась, открывая парализующе жалостливое зрелище изодранных колготок, исцарапанной кожи, на которой выделялся особенно длинный порез, уходящий под ткань сбившихся трусов. Долой, прочь... Она не сопротивлялась, но пальцы слишком медленно и неуклюже делали свое дело, иногда больно впиваясь в кожу, отчего Сандра слегка дергалась, ровно на одно мгновение вины, за которым сразу наступала беспредельность долга.
       Было чудовищно неудобно. Она упиралась руками и коленями, но все равно моя левая ладонь подпирала ее голый живот, придерживая и помогая, словно толчки могли столкнуть хрупкое равновесие, разбить слабый контакт, разомкнуть гальванизирующее соединение шокотерапии, и приходилось сосредотачиваться на каждом кончике пальцев, чувствуя как мизинец сползает вниз по гладкой коже, и как правая рука сжимает бедро, где расплываются зародыши синяков, потому что мы балансируем над бездной, в которую должны и не можем упасть. Страх, асфиксия, стыд распускают драный зонтик условной страсти, заставляя кусать губы, чтобы ни один стон не прорвался сквозь металлические кусты, чья ржавая пыльца сыпется на соединенные по-звериному тела. Что угодно, но только не любовь и, даже, не физиология. Тоска по жизни, которая оказалась вовсе не бескрайней, а вполне обозримой и конечной, неправильной и враждебной, оправданной не положением, не деньгами, а таким вот стремительным и невозможным соитием в жаркой оболочке пролетевшей мимо смерти...
       - Да... Да... На нас напали... Не знаю, - говорит Сандра в телефон. Позднее утро готово застать нас на заброшенной дороге, среди узких хлопковых полей, за которыми темнеет лес. Клочья тумана цепляются за кусты и кажется, что белоснежные коробочки все еще дожидаются часа сбора урожая. Двери машины распахнуты и теплый ветер по-щенячьи облизывает разгоряченную кожу. - Черт вас возьми, Жан, в нас стреляли! Да... Как только вы ушли.
       Девушка сидит на заднем сиденье, выставив голые ноги наружу, оглаживает колени и вслушивается в далекое бормотанье. Безнадежно. Там должно быть все безнадежно.
       - Безнадежно, - соглашается она и захлопывает сотовый. - Безнадежно...
       - Бывает, - соглашаюсь. Открывать глаза не хочется, но и так прекрасно чувствуется малейшее движение и букет эмоций - удивление, испуг, разочарование, интерес. Сандра разглядывает собственные ноги, изучает топографию покушения и бегства, за каждым движением которых стоит большая или маленькая отметина. Приподнимает край юбки и снова кусает губы. Стыд?
       - А трусы-то куда делись? - спрашивает себя. - Впрочем, ладно...
       Откидывается и закладывает руки за голову, бесстыдно подставив ноги не стихающему ветру. Глухая пора рассвета располагает к необязательной беседе.
       - Интересно, а как это начинается? Что-то болит? Или в одно прекрасное мгновение мир просто необратимо меняется?
       - Меняешься ты сам. Нечто сдвигается со своего места, нечто важное, но незаметное, и старый мир в тебе умирает. Сначала страшно и тебя охватывает подозрительность. Все приобретает новый смысл. Окружающее каким-то образом - хотя и незначительно - меняется; восприятие само по себе остается прежним, но возникает какое-то изменение, из-за которого все окутывается слабым, но всепроницающим, неопределенным, внушающим ужас свечением. Жилье, которое прежде ощущалось как нейтральное или дружественное пространство, теперь пропитывается некой неуловимой атмосферой, "настроением". В воздухе чувствуется присутствие чего-то такого, в чем не можешь дать себе отчета - подозрительное, неприятное, жуткое напряжение...
       - Я это прекрасно сейчас понимаю.
       - Не понимаешь. Это совсем другое. Невыносимость, мучение и стремление дойти до какой-либо определенной идеи, потому что она может освободить от невыносимого груза. Сейчас - просто ощущение близости понятной смерти, объективной, объяснимой и разложимой в обыденных координатах жажды власти, денег, страсти... А там ты утрачиваешь власть над вещами, теряешь малейшие опоры и лишь обретение их даже в самом сумасшествии приносит с собой уверенность... Внезапное ясное - пусть даже ложное - сознание реальности немедленно оказывает успокаивающее воздействие. И тут уже не важно, в чем черпается твоя уверенность - в преследовании, в преступлении, в обвинении, наступлении золотого века, в преображении, в собственной святости. Это непосредственное знание о значениях, непреодолимо навязывающее себя. Непреодолимо.
       - Изменение... Забывчивость... Какая разница? Мы так много забываем, что умираем каждую секунду, а боимся какой-то невозможной смерти. Что же это, как не сумасшествие? - она приподнялась и прижала губы к моему уху. - Я не помню первую любовь, не помню первую страсть. Нет, я знаю, что они были, я знаю обстоятельства, погоду, но что из этого? Это был кто-то чужой, какая-то далекая и неприятная кукла.
       Я отстранился от щекотки и Сандра снова легла, лишь ее рука продолжала сжимать кожу сидения рядом со мной и тонкие морщинки разбегались из под грязных пальцев. Требуется немного времени, чтобы лоск цивильности слез такими вот царапинами, заусенцами, изломанными ногтями и лохмотьями маникюра.
       - Интересно, - вклинился маленький паршивец, - а она бреет лобок?
       Старик отпустил дежурную затрещину. Может быть, ему тоже было интересно? Паршивец не протестовал.
       - Да ладно тебе, - примиряюще пробормотал он. - Какие теперь могут быть секреты?
       Старик натянул поглубже кепку и поплотнее обхватил себя руками. Все-таки ему было холодно.
       - Я не о секретах, а о приличии...
       - Что же ты раньше молчал? - усмехнулся гадкий мальчишка. - Не сказал своего приличного слова, когда они трахались в развалинах? И заметь - именно это слово и никакое другое я не могу подобрать для описания данного физиологического отправления!
       - Они же действовали по твоему сценарию, сынок, - усмехнулся старик. - Ты так все красочно описал.
       - Я не рассказал главного, - хмуро ответствовал паршивец. - Он пользуется для этого дрелью.
       Старик закашлялся, засипел:
       - Чем, чем?
       - Дрелью... Ну не совсем, конечно, дрелью, а с соответствующими насадками...
       - Коллега, - вытер слезы и рот старик, - в вас определенно умер большой талант. Только не советую воспроизводить ваши фантазии на практике, когда срок стажировки закончится и вы получите какую-нибудь вещь в полное владение. За такие вещи, простите за каламбур, быстро наказывают мозговым рассолом. Чем меньше явных патологий, чем смирнее и незаметнее лошадка, тем больше шансов дотянуть до моего возраста.
       Паршивец вздохнул.
       - Да знаю я, знаю... Жизнь скучна, коллега, и хочется расцветить ее чем-то непотребным. Каким-то бредом, за которым мир изменяется в той мере, в какой изменившееся знание о действительности управляет этим миром и пронизывает его... Бредом, коррекция которого угрожает катастрофой бытия как такового... Хочется чего-то грандиозного, космического или космологического... Мы слишком паразитичны.
       - Старая песня, - заметил старик. - Каждый рано или поздно ее исполняет. Болезнь она и есть болезнь.
       - Что же в том, что это болезнь? Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией и красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим синтезом жизни?
       - Когда ты уже не принадлежишь этому миру, в нем больше ничего нет. Точка, - отрезал старик. - Все остальное - художественные бредни. Мозговое воспаление.
       Рассвет надвигался с неукротимостью шторма. Все замерло, застекленело в предвкушении исчезновения всевластных ночных призраков, проросло мириадами тайных связей обыденной дневной жизни, слишком откровенной, чтобы вольно творить жестокие чудеса, но не такой уж и реальной, чтобы просчитать каждое движение на счетах причины и следствия. Дорога простирала одиночество и пустоту на многие мили от нас - крошечной точки на поверхности геоида, безразличной двойной звездочки, затерявшейся во вселенной равнодушных. Даже ветер неожиданно стих, опал, опустил свое прозрачной тело на проявляющийся пейзаж, побелел, заиндевел, острые пики разгорающегося рассвета проткнули нежную шкуру и из под нее хлынули многочисленные потоки нежданного тумана.
       Деревья и кустарники еще как-то сдерживали плотную белизну - она густела, громоздилась над ними все новыми и новыми слоями, набухала упрямым дрожжевым тестом, протискивая массивное тело сквозь листву и обвисая подрагивающими складками нездоровой, разжиревшей плоти. Расплывающаяся акварель прозрачного неба неотвратимо скрывалась за стеной тумана, но от этого не становилось темнее, наоборот - в глубине подступавшей слепоты разгоралось жемчужное свечение, лес терял свои очертания и лишь рекламные шпильки еще как-то доносили яркие послания сквозь плотную вату.
       - Застряли надолго, - сказала Сандра. Она поднялась, вылезла из машины и закурила. Тонкий дымок отвесно поднимался в узкую полоску неба, зажатую между двумя могучими стенами.
       - Боишься?
       - Не люблю туман. Тем более в это время года. Какие сейчас могут быть туманы?
       - Мы можем еще немного проехать. Дорога пока чистая.
       Она посмотрела вдоль асфальта, на который пока ложились самые робкие мазки белизны.
       - Они нас должны подобрать здесь.
       - Они не найдут нас. А до форта осталось совсем немного. Доехать, возможно, и не успеем, но потом немного пройдемся.
       - Пройдемся, - с сомнением повторила Сандра. - Ну хорошо. Лучше двигаться, чем стоять. Она кинула окурок в туман, захлопнула все двери и села за руль. - Расследование продолжается. Мужественные агенты на свой страх и риск решили проникнуть в самое логово преступников. Это так выглядит?
       "Кобра" медленно тронулась, вывернула с обочины и поехала мимо неподвижных стен. Тишина наконец-то разбилась фырчанием двигателя, шум робко расползся по узкому промежутку, пробуя на прочность угрюмое молчание тумана. В жемчужной белизне продолжалось величественной движение - скрытые потоки и течения, образование густот и разряженных ячеек, вся таинственная жизнь созерцаемой природы, освобожденной от пристального взгляда человека, от неловкого скальпеля анализа, предоставленной лишь самой себе в бессмысленности свободы.
       - Странный день, - сказала Сандра. - День, когда меня расколдовали...
       - Ты просто спала, - возразил я. - Просто спала. Так всегда бывает. На смену одному сну пришел совсем другой.
       - Надеюсь он будет лучше.
       - Вряд ли. Но в любом случае это будет лучше, чем пробуждение.
       Сандра покачала головой.
       - Не понимаю. Все равно не понимаю. Не могу уместить в себе. Такой тихий городишко, все про всех знают, самое страшное дело - взлом банкомата и тут... Поневоле станешь суеверной.
       - Тебя не удивляли и более странные вещи. Все дело в привычке, в устоявшемся взгляде. Нас всегда губит стереотип. Вещь в себе.
       Девушка протянула руку и включила радио. Вопреки предчувствию сквозь кристальную прозрачность прорвалась музыка - медитативное спокойствие прибрежной полосы и ностальгия по далеким берегам.
       - Не возражаешь?
       - Нет.
       Это прекрасно виделось со стороны - с очень далекой стороны по ту грань небес, где нет воздуха и тепла, но нет и отлаженной механики социального взаимодействия - зомбирующей вязкости правил человеческого общежития. Красная точка ползла по белому листу бумаги, следуя медленным поворотам обожравшегося питона пустынной дороги, придерживаясь правой стороны, как будто что-то или кто-то мог уличить в нарушении, но туман напирал, вспучивался многочисленными складками с темноватыми перетяжками то ли дыма, то ли невидимых конструкций, упрятанных под толщей погодного феномена, и приходилось постепенно отступать, отдавать сантиметр за сантиметром полотно дороги, приближаясь к кричащей желтизне свежей разметки.
       - Нас скоро совсем укроет.
       - Проскочим. Почему-то я уверен, что проскочим. Успеем.
       - Предчувствие?
       - Я вижу это.
       - С луны?
       - Да.
       Сандра улыбнулась.
       - А как насчет нас? Что-нибудь видно? Я, наверное, слишком старомодна, но после того, что произошло... после того, что произошло, я предпочитаю говорить о нас. Мы. Я и ты.
       - Один раз - это случайность. Два раза - страсть.
       - А три?
       - Любовь.
       - Остановить машину?
       Мы продолжали ехать мимо двух бесконечных стен, но туман напирал, завихрялся, вот уже плотные волокна холодной паутиной перекинулись через дорогу, срослись, натянулись, подготавливая основу для затопления. "Кобра" прокатывалась по нитям, взметала их за собой светящейся пылью, но это только помогало сомкнуться, соединиться, срастись. Словно нарушалось древнее табу и позади оставалась все та же белизна, и впереди она подтапливала ядовитую черноту шоссе, лишь слегка проглядывающую сквозь молочные потоки сладковатой кисельной пленкой. То же самое происходило и наверху - расцветающая синева сдавилась в узенький шнурок, раздробилась на отрывистые полоски и точки, и утонула, наконец.
       "Кобра" остановилась, задумчиво уткнула красную морду в редкие перистые облака, проплывающие над дорогой, и те мягко касались ее металлических боков, оставляя быстро высыхающие мазки влаги.
       - И как теперь ехать? - спросила скорее саму себя Сандра.
       - Переждем?
       Она задумчиво постучала указательными пальчиками по кожаной обмотке руля. Что-то подсказывало в непроницаемом свете, что какими-то таинственными флуктуациями точно по шоссе протянулась полость, свободная от влаги, и если придерживаться асфальта, ориентируясь на его еле заметный отсвет, намек, подсказку, то, наверное, еще можно тихо двигаться вперед.
       - Лучше поедем, - решила девушка.
       Теперь иллюзия движения создавалась лишь привычкой тихо работающего мотора и слабым покачиванием машины. В окно было скучно смотреть, а радио медленно утихло до невнятного шепота и казалось, что эфирные пространства тоже затоплены туманом - тихой мощью, не желающей никого и ничего выпускать из своего плена.
       Иногда странной иронией в белизне проступали отдельные деревья, как на подбор древние, потерявшие большую часть листвы, и теперь одиноко возвышаясь в пустоте, чернея влажной корой. Вырванные из контекста они производили устрашающее впечатление потусторонней природы, истинной оси иных отражений, преломляющихся в реальности излишней зеленью и ухоженностью. Мир утонул, оставив лишь таких стражей, но это не облегчало потери, а пугало предчувствием нового шуба - острых событий, устойчивых изменений и бурно протекающих явлений, только не внутри, не в бездне разума и чувств, а в тех клочках действительности, которые окутывали нас, чей холод и влажность гарантировали сохранение чего-то внешнего, достоверного.
       Феномены притягивали взгляды, обещая отдохновение от белесой слепоты, но за ними крылась неуютная обнаженность, пронизывающая до затылка и выпирающая из-под век надоедливой ломотой, так что хотелось прижать ее пальцами, погрузившись в созерцание искрящейся темноты. Сандра, одной рукой придерживая руль, другой покопалась в емкости для перчаток и выудила какие-то старомодные очки с непроницаемыми круглыми стеклами.
       - Так лучше, - объяснила она.
       И, словно нечто дожидалось в спокойной безнадежности подобной персональной ночи, из тумана медленно возникли и приблизились решетчатые ворота с лохмотьями колючей проволоки наверху и ржавыми турелями по бокам с уныло уставившимися вниз рылами чего-то смертоносного. Узкие пятна копоти помечали привычные направления стрельбы, спускаясь почти до самых табличек, ядовитой желтизной предупреждавшие о государственной собственности и необходимости предъявить пропуска. Тем не менее, замки отсутствовали и между створками намечался неряшливый зазор, вполне достаточный, чтобы пройти человеку. Преграда была одинокой и несерьезной. От нее даже не веяло опасливой заброшенностью. Так, удобная примета, отмечающая дальнейший путь.
       - Странно, - сказала Сандра. - Так тихо...
       Мы вышли из заглушенной машины. Попутчица слегка ошибалась - за тишиной все же слышались крохотные отголоски ползущей туши тумана - шорох, шелест, вздохи. Приметы упрямой улитки, преодолевающей завалы скошенной травы. Хуже была промозглость - подлинная физиономия вечной осени, уже не прикрытой стыдливым макияжем южной зелени и тепла. Хотелось поплотнее закутаться в плащ и наполнить легкие чем-то горячим. Чернота очков Сандры покрылась мелкими капельками, затеняя отражение ворот, ведущих в никуда.
       - Доехали, - надо же хоть что-то сказать, разбить угрюмое умирание мира.
       - Доехали, - рассеяно подтвердила девушка. - Так и хочется достать пистолет.
       - Опасное место, - подтвердил старик. - Можно и пулю в голову получить. Хотя порой и пуля не самое страшное.
       - А что? - поинтересовался паршивец.
       - Ремиссия. Внезапная и необъяснимая. Усмиренная лошадка вырывается из рук и машет на прощание хвостом.
       Паршивец смахивает капельки с капота, отчего там расплывается тонкая лужица, но это его не останавливает и он забирается на свое привычное место, лишь подсунув для безопасности под зад ладони.
       - Подцепишь простатит, - замечает старик. Он мерзнет и тоже не прочь прислониться к чему-нибудь теплому. Но все слишком мокро и даже спички не хотят поджигать отсыревший табак. - Не нравится мне все это.
       - А что такое простатит? - спрашивает мальчишка.
       - Пакостная вещь, - и не понятно к чему это относится - к очередной погасшей спичке или к болезни. - Вот дьявол.
       Почему-то казалось, что вороты должны отозваться тягучим и пронизывающим скрипом, но Сандре было достаточно слегка толкнуть створку, что бы она бесшумно отъехала в сторону. Металл уже тронула легкая ржавчина и на ее коричневых наростах собирались особо крупные капли влаги, отливающие скисшим молоком. Туман вокруг уплотнялся и протянутая рука тонула в белесой дали. Я взял Сандру за ладонь, чья холодная и гладкая кожа походила на лакированную перчатку, крепко сжал, добиваясь ответного пожатия, и мы шагнули на территорию форта.
      
      

    22 октября

    Убийство

      
       Издалека сны выглядят странно. Словно кто-то убрал мутную прокладку между Я и настоящим, выправил астигматизмы мелочных забот и волнений ради четких, но очень далеких изображений. Шагнув через шизофрению засыпания, оказываешься в подлинном абсурде жизни. Обратная сторона луны дарит если не свободу, то осведомленность, прозорливость, зато сны, разглядываемые оттуда в самый мощный телескоп, готовы отлиться малоотличимым эрзацем обычных человеческих чувств - ностальгией по нормальности. Снится дом, из которого изгнан холод и одиночество, который еще тих, но в нем присутствует сверкающая нить жизни - протяни руку и ты дотронешься до теплоты, мягкости, прислушаешься к легкому дыханию, разгоняющему потустороннюю грозность исчезнувшего ангела-хранителя. Справедлив ли обмен на эту россыпь женских волос по подушке? Вряд ли кто готов узнать ответ...
       Словно ничего не изменилось за исключением легкого сдвига в калькулирующей машине - расчетливом манипуляторе, вновь вступившим в неслышимую работу, в ткачество обыденных узоров. Редкие минуты сна, отнимающие память, как будто не живет на задворках понятливый червячок уверенности в подделке и необратимости уже сделанного выбора.
       - Почему ты не спишь?
       - Мне снишься ты...
       - Ты думаешь, что это сон?
       - Сон...
       - Как же ты глуп. Все сны я смела в коробку и выкинула ее. Теперь только тебе решать, что видеть с закрытыми глазами.
       - Я вижу слишком ужасные вещи, чтобы вот так сдаться, лежа в постели с самой...
       - Красивой?
       - Красота скучна. Ум холоден. Доброта глупа. Верность мучительна.
       - Значит я лишь сплошной недостаток. Бракованная игрушка...
       - Я не знаю, кто ты. Но мне не хочется просыпаться. Первый раз в жизни мне не хочется просыпаться. Кто-то все таки хорошо нарисовал картинку.
       - Помнишь Винсента?
       - Кого?
       - Много-много лет назад, в далекой прошлой и ненастоящей жизни мы смотрели его картины. Он нарисовал все... Они были глупцами, те, которые думали, что это - вещь, что это можно разобрать, расчленить, изучить. Хотя и они не были лишены гениальности - кому придет в голову заказать портрет Нечто? Знаешь, как в сказке - то, чего не может быть... Его и не было. Или ее?
       Свет забирался под веки теплыми, щекочущими лапками, но ладонь продолжала ощущать волны мягкого одеяла и живое счастье под ним, хотя на грани восприятия уже подул знакомый ветер, приносящий память. Уже возникал, восставал из праха забытый мир и окуляр врезался в кожу вокруг уставшего глаза, держащего последние клочья сна.
       - Там был туман и тысячи тел, как будто жуткий ковер пришествия, повиновения, преклонения размытому и неясному богу... Что-то изменилось в мире, вплелась чуждая нота и ее уже не изгнать, не заглушить. Все страннее и страннее...
       - Зачем ты вспоминаешь об этом? У меня нет ностальгии по тем временам. Тебе надо выдумать что-то прекрасное и обыденное, мелкие домашние заботы, спящих детей, работу и соседей...
       - Раз это твой сон, то и выдумывай.
       - Он слишком далек от меня и не подвластен мне. Как кракен, дремлющий в бездне и, лежа на сокровищах затонувших кораблей, мечтающий о всем золоте мира.
       - Значит ты никогда и ничего не терял. Тебе лишь привиделись воображаемые потери, раз ты имел возможность сбежать на эту проклятую луну! Ты - эгоист. Абсолют, растворенный в бредовом мире, пускающий сопли по мелочам. Тебя следует накормить самой черной и ядовитой депрессией, чтобы... чтобы...
       Почему-то это казалось библиотекой. Рука продолжала сжимать колено, сминая ткань брюк, тело одеревенело от неудобной позы, а глаза вяло вырывали из простора светлых коридоров и комнат за большими стеклами с поднятыми жалюзи невразумительные мазки, пытаясь составить невразумительную мозаику из остатков сна и реальности. Она отказывалась собираться, мешали лишние детали и сожаление о забытом видении на обратной стороне век. Кино и мечтания иссякли. Лишь протягивались коридорные полки, уставленные толстыми книгами с неразличимыми названиями, в проемах висели невзрачные акварельки и это как-то не увязывалось с образом столь серьезного заведения.
       Сандра сидела в соседнем кресле с толстой кожаной папкой на коленях. Пальцы обхватывали край тисненной кожи и поэтому не удавалось рассмотреть сегодняшний цвет ее ногтей. Впрочем, она была спокойна. Загадочно спокойна. Льдисто. От нее веяло прохладой, как от хорошего кондиционера. Возможно предстоят долгие и нудные объяснения и уже виделось раскаленная физиономия какого-нибудь клерка или, даже, самого Парвулеско, требующего правды, только правды и ничего, кроме правды. И лишь агент по имени надежда будет мрачно молчать.
       Уроды, напротив, растерянными себя не чувствовали. Даже близость к зарешеченным окнам не особо их расстраивала или пугала.
       - А мне здесь нравится, - заявил паршивец с самой верхней полки. - Полицейский участок представал мне в ином свете.
       - Прогресс, - выдохнул старик порцию дыма. - Права человека. Феминизм. Каждому оператору по собственной вещи. То ли еще будет. Куда катится эта страна?
       - Больше офисов - светлых и крупных! - хлопнул паршивец в ладоши. - Интересно было бы навестить какого-нибудь коллегу для обмена передовым опытом, так сказать.
       Старик мрачно кивнул:
       - Навести, навести. Только учти, что нет хуже объезженной лошадки с пистолетом. Ее укрощаешь, укрощаешь, а затем приходится мозги с пиджака вытирать... И ладно, если это еще ее собственные мозги, а не серое вещество ее коллег, которых она перестреляла в светлом офисе... Иди, иди! Туда, прямо по коридору. Может быть и найдешь кого-нибудь с хорошим крючком.
       Жуткий кашель прервал излияние желчи. Старик переломился, испуская из просмоленных легких страшный лай и клекот. Сигаретка выпала из судорожно разжатых пальцев, а к полу потянулась тонкая струйка мутной слизи. Маленький паршивец с любопытством наблюдал за стариковскими мучениями. Дрожащей рукой в кармане утепленного плаща был нащупан платок, извлечен и прижат к распущенному, обвисшему рту. Кашель затихал - некто невидимый микшировал звук, оставляя только неясное изображение. Наконец паршивец обеспокоился, поддержал старика за локоть и помог получше устроиться.
       - Слишком долго работаю с вещами, - с внезапной ненавистью, насколько это позволяли сделать больные легкие, просипел старик. - Слишком долго и слишком много... Почетный оператор безумного фронта. Ветеран...
       - Это какая-то ошибка, - со страхом пробормотал паршивец. - Все пройдет. Ты, наверное, пепел вдохнул. Сколько раз тебе говорил - не кури такой гадости!
       Старик отстранил беспокойно ощупывающие его руки паршивца, вытащил очередную гадость и запалил. На этот раз затяжка произвела на него более благотворное влияние.
       - Чем дольше работаешь с людьми, тем больше очеловечиваешься, - сказал он. - Это тебе любая собака, кошка и плюшевый мишка подтвердит. Что-то есть в них такое... Заразное.
       - Но ведь инструкции...
       - Инструкции, - передразнил старик писклявый, расстроенный голосок. - Инструкции. К черту инструкции! Какие здесь могут быть инструкции, если постоянно нужно находиться на расстоянии руки даже от самой смирной кобылки? Дышать с ней одним воздухом, опекать ее, следить, оберегать от мозгового рассола, долбить решетки и судиться с конкурентами! Поживи с мое, поработай с сотнями вещей и тогда начнешь чувствовать то же самое. Как будто это не ты, а тебе самому выдолбили решетку, а заодно - легкие и почки.
       Жалобы старика паршивцу очень не понравились. Он предпочитал язвительность, стариковский напор и неуклюжие попытки обойти коллегу по каким-нибудь мелочам (строго в рамках законодательства!), а не подобное желеобразное состояние, взывающее скорее к обычным человеческим чувствам, о которых паршивец имел весьма отдаленное и нелестное представление.
       - Все будет хорошо, - пролепетал он подцепленную из какого-то фильма фразу. - Все будет просто отлично...
       Старик раздраженно отмахнулся.
       - Ну вот, - сказал Парвулеско, - все те же и все там же.
       Кабинет шерифа вовсе не был новомодным демократическим образованием в форме большого аквариума и единственной роскошью в виде относительной тишины. А представлял он из себя отдельное помещение с видом на университет, упакованное в медовые деревянные панели, устланное невозможно мягким ковром с индейским орнаментом, подпирающим массивный стол самого шерифа и длинный отросток с рядами кресел - для посетителей. На пластиковой поверхности стола виднелись неряшливые царапины, небрежно заставленные канцелярскими наборами, еще не освобожденными от маток фабричных упаковок. Поясного портрета губернатора нигде не было видно и его место пока занимали разноцветные строгие плашки невразумительных дипломов. Из распахнутого сейфа торчало три приклада массивных винтовок, а кондиционер уже втягивал в ноздри остатки порохового дыма.
       Сам Парвулеско раскачивался в кресле и перекидывал из руки в руку искореженные кусочки металла.
       - Хороший кабинет. Но мы здесь еще не были.
       - Я имею в виду - не в тюрьме, - миролюбиво пояснил шериф.
       Сандра молчала.
       - Я ознакомился с вашим... э-э-э... отчетом, - Парвулеско кивнул в сторону своего идеально чистого стола, - и он меня не удовлетворил. Слишком много неясностей. Недоговоренностей. Бессмыслицы. На лавры Фокса и Малдера вы, конечно, пока не претендуете, но клиническая картина вырисовывается бесперспективная.
       Сандра продолжала молчать. Хотя ее пальцы слегка постукивали по папке и зеленоватые пятна микроскопического солнца скакали по ногтям.
       - Это сказано не в порядке... укора или критики, - продолжил шериф, не дождавшись протестов, возражений и угроз пожаловаться в окружной суд. - Я очень ценю наши доверительные отношения и настаиваю на их продолжении.
       Пальчик Сандры соскользнул с тиснения папки и провел по ближайшей царапине - язычок змеи, ощупывающий незнакомую территорию. Розовая подушечка слегка примялась под пластинкой отлакированного ногтя, вобрала белизну, оттеснив повыше красную кайму.
       - Вот, - бурчал Парвулеско, опять не дождавшись вразумительной реакции от собеседников, - вот читаю... Где? А... "Туман рассеялся и мы увидели, что все поле покрыто человеческими телами". Мертвыми?
       - Спящими, - вынужден пояснить я. Мизинчик все также неторопливо исследует выщерблены стола.
       Шериф пристально смотрит на меня, но с обратной стороны луны такой взгляд не означает ничего - ни раздражения, ни удивления, ни беспокойства. Так, телодвижение без последствий.
       - Вы в своем уме? - пожалуй он даже не рассердился. Вопрос относится к разряду дежурных. Презумпция нормальности, требующая формального согласия собеседуемого.
       - Это имеет какое-то значение? - продолжаю вяло отбиваться.
       - Огромное. Либо я сажаю вас в психиатрическую клинику, либо в тюрьму за дачу заведомо ложных показаний, - Парвулеско выбрасывает стальные комочки на стол как игральные кости и грустно добавляет:
       - Я не пугаю и не угрожаю. Я лишь констатирую факты. Этот город всех сводит с ума... Может быть, с помидорами что-то? Все чего-то видят, все что-то чувствуют... Количество жутких преступлений множится, но потом оказывается, к счастью или нет, что они существовали только в воображении законопослушных граждан. Все развеивается как дым, обращается в прах. Или вот случай из разряда забавных. Способный и уважаемый коммерсант оставляет работу в возрасте тридцати трех лет. Через несколько дней после этого он крадет у своего соседа бумажник, часы и плащ. На следующий день он покупает мотоцикл за 860 монет и платит за него банкнотой в тысячу монет. У него оказывается несколько таких банкнот. Тут обнаруживается, что он не умеет водить мотоцикл и ему приходится толкать его перед собой. Еще через день он отдает свой мотоцикл в починку в каком-то захолустье. Все это время он говорит окружающим, что убил свою жену и теперь направляется в город, где практикует врач. Между тем его неумение водить мотоцикл становится очевидным, и фирма, занимающаяся ремонтом, убеждает его вернуться в город поездом; мотоцикл обещают выслать вслед за ним. Спустя несколько дней мотоцикл возвращается обратно: "адресат неизвестен". Между тем, остановившись в гостинице, наш бывший коммерсант совершает несколько краж. Какую-то краденую обувь он продает сапожнику за три монеты. Он представляется редактором окружной земельной газеты и рассказывает о своем желании уехать заграницу. Он покупает три пары носков и фотоаппарат, но вечером его задерживают. И знаете, что самое забавное?
       Сандра вновь не отреагировала, но довольный Парвулеско уже не нуждался в жалком подобии диалога.
       - Самое забавное, что состава преступления нет. Человека препровождают в психиатрическую лечебницу. Он выглядит жалким, оборванным, опустившимся, а по поводу краж замечает, что каждый хоть раз в жизни оступается. Прогрессирующий паралич и последующее слабоумие. Все. Истории конец. Против спирохет в мозгу закон бессилен.
       - Но жену он все же убил? - интересуюсь, ощущая странную близость к этому неведомому коммерсанту, который не выдержал, сломался под напором чужого существования. Что тут странного и необычного? Имя им - легион.
       Парвулеско собрал пули и сжал их в кулаке. Придвинул руку к уху, словно надеясь услышать жужжание металлических мух. Мухи молчали. Зато где-то на пределе слышимости возник и повис раздражающий и беспокоящий звук, шум, предупреждающий о поломке, сбое в отлаженном механизме действительности, и чем слабее он звучал, тем непреодолимее должна быть проблема, без причин, но из разряда тех перводвигателей, к которым впоследствии протягиваются ослабевшие приводы мировой фабрики, чтобы урвать хоть слабый импульс, намек нового движения.
       Руки вспотели, а во рту поселился сухой привкус яда. Хотелось пошевелиться, разгоняя тяжелое облако собирающейся грозы, но пристальный взгляд шерифа высасывал, вытягивал жизнь, электронные щупальца работающей видеокамеры проникали в черепную коробку и изумленно скребли пустоту и темноту давнего побега. Вот повод для торжествующего смеха, удовлетворенности от невинного обмана, но облегчения не приходило, а подступала к ногам та самая черная меланхолия, от которой только и спасала мертвая лунная поверхность. Надо было прыгнуть, оторвать подошвы от пустоты, из которой смотрела бездна, но бессильный мизинец прижимал самую крепкую нить.
       - Беги, беги, беги! - вопили уроды, растворяясь в свете и шуме случайными, замысловатыми тенями.
       - Вот так только ЭТО и происходит, - бубнил Парвулеско. - Вот так только ЭТО и случается. Без причин. Без симптомов. Без смысла. Без вознаграждения и отмщения.
       - Не стоит жалеть, - соглашалась Сандра. - Мы постоянно что-то забываем. Мы постоянного кого-то забываем и они умирают для нас... Какая разница - в реальности или нет. Испаряются целые миры, так зачем же цепляться за пар?
       Черный металлический зрачок поглощал взгляд и становилось понятно, что не спираль кружилась вокруг набухшей смерти, а - царапины, округлые, длинные, аккуратно ввинчивающие раскаленную пулю в тело. Дверь открывалась медленно, как в кошмаре, отъезжая, разворачиваясь немыслимой плотной плоскостью, запутанной и прихотливой, словно обвисшая насорожья кожа, выворачивая, выплевывая, выталкивая нечто огромно синее или громоздко черное, приращенное к устало извивающейся железке. Что-то каркнул шериф, вбрасывая кости судьбы и дотягиваясь до невероятно далеких прикладов, отдыхающих в другой вселенной, смотря почему-то не на дверь, а в окно, в слепящую голубизну покоя, порождаемую человеком. Слишком много движений. И никакой связи с миром, с судьбой. Потому что я вижу на переделе зрения, как Сандра резко подается вперед, утыкается лицом в свою папку, пальца неловко ломаются в запоздалом стремлении удержать жизнь, и в стеклянном воздухе повисают, расплываются громадные кровяные амебы с желтыми прожилками. Прочерчиваются прозрачные водяные пути вращающихся осколков, впивающихся в стол, в стену, расшвыривая неловко подставленные руки и дипломы, взрывающиеся плотными облачками битого стекла.
       Дверь с усилием выплевывает оскаленное, уродливое, обозленное существо, шериф дотягивается до ружья и в кабинете начинается пальба. Столешница прижимается к горячей щеке и я смотрю на Сандру в надежде поймать ее последний взгляд, но никакого взгляда нет - только пустота, потухшая лампочка, полное обесточивание жизни и лишь в страшной дыре на затылке еще продолжается непонятное шевеление и тягучая патока крови прокладывает себе пути сквозь растрепавшиеся волосы к нарумяненным щекам и скатывается по ним безобразными мазками.
       - Сандра, - шепчу я отлетающей душе, - ты все равно прекрасна...
       Почему-то это должно быть важно. Немилосердно важно. И никто не может сказать ей этого, прокричать в колодец нового путешествия, кроме меня. Словно присутствует здесь аура озабоченности вечной и подлинной женственности, желающей жить и умирать только красиво, молящей о последнем одолжении в окончательном расставании.
       Потом приходит пустота. Не раскаленная пустыня, не горы, громоздящиеся на теле, не удушливая лунная поверхность, а страшная, подступающая пустота без ландшафтов, лишь надутый пузырь или лоно, внутри которого тяжело плещется черная желчь, отрава или лекарство, которое самое время попробовать, зачерпнуть, окунуться, но что-то на пределе, пресловутая экзистенция - бесконечный источник бесконечных мучений, отталкивает, леденит, пронзает несгибаемым штырем обвисшую марионетку, не давая жалеть себя и скорбеть о других.
       И тут я с ужасом вижу, что мертвое тело оживает, неряшливо и неповоротливо шевелится, как фантош с оборванными тягами головы, рук и ног, но с еще работающим моторчиком, который упрямо втискивает в раздавленную куклу уже ненужную энергию. Вскрытая голова упрямо не хочет отрываться от стола, но вялые руки сползают по гладкой поверхности и обрываются вниз безвольными придатками безнадежно испорченной марионетки.
       Возникает, вплывает в наше пространство интимного прощания бесцеремонная, расплывчатая башка, громадный глаз виновато всматривается в меня, а тело перестает трепыхаться и замирает. Лишь красные полосы из громадных луж напоминают о неудачной попытке.
       - Мертва, - констатирует голос. И в ответ на это возвещение с потолка начинает хлестать дождь - противная по запаху, но холодная вода. - Какой идиот...
       - Вызывай людей... Соедини с мэром... И врачей. Хотя какие здесь теперь врачи...
       Дождь набирает силу, крупные капли соскальзывают по плотным прядям и размывают остатки красных ручьев на щеке и виске, высвобождая бледную кожу из под жуткого макияжа смерти. Вот так. Вот так это бывает. Теперь уже безвозвратно. Необратимо. Слишком близко к подлинному завершению всех путей. Не дотянуться, не вытащить... Лежать надоедает и приходится упереться ладонями в край стола, оттолкнуться, сесть более или менее прямо, стереть с лица надоедливый ливень, позволив себе лишь короткое мгновение блаженства закрытых глаз.
       - С вами все в порядке? Вы не ранены? - трясет меня Нонка, а я послушно киваю в такт толчкам, но это его не удовлетворяет или он не понимает такого молчаливого бормотания: "Да, да, со мной все в порядке", и он продолжает раздраженно теребить плечо.
       - Я не ранен, - и это единственная правда, потому что со мной вовсе не порядок.
       В распахнутую дверь врываются люди и тут шериф наконец-то орет:
       - Кто-нибудь выключит это проклятую воду?!!
      
       Громадный холодильник похож на автоматическую камеру хранения - унылые ряды тусклых дверц с выгравированными номерами и пазами для вставки карточек с наименованием содержимого. Режущий синий свет просачивается сквозь прямоугольные панели и заливает вместилище тоскливым холодом, от которого не спасет никакая одежда. Мрачный синюшный человечек, смахивающий на помощника палача, повинуется кивку Парвулеско, отмыкает пятую во втором ряду дверцу и оттуда с противным скрипом и лязгом выезжает, выдвигается длинный металлический язык с покрытым белым налетом вздутием. Края платформы загнуты и виден растекающийся из-под простыни черный нимб крови.
       - Вы готовы? - интересуется шериф и вновь прикладывается к громадной кружке, заботливо запечатанной крышкой с соской. Сипит, глотает, но ни один запах не прорывается наружу и невозможно угадать, что же он такое пьет. Да здесь и не может быть запахов. Они вымораживаются, уничтожаются синевой, обволакивающей мертвящим антисептиком любой предмет. - Открывайте, Менгеле.
       Человечек, теперь уже Менгеле, отработанным движением отставного фокусника сдергивает простыню, оставляя на железном поддоне замерзшее женское тело.
       - Ох, дьявол, - равнодушно говорит старик, склоняясь к такому же равнодушному лицу. - Никогда не понимал и не пойму этих причитаний над трупом, этих слез и речей. А потом они еще ходят к помеченному бугорку земли.
       - Зачем? - спрашивает маленький паршивец. Он оглядывается в поисках чего-нибудь высокого, куда можно забраться с ногами, но кроме выдвинутого "языка" и подставки для паталогоанатомических инструментов ничего подходящего в морге не имеется.
       - Ритуал. Древний ритуал, который не позволяет искренней скорби долго мучить человека. Отплакали, закопали, навестили. А ведь там ничего нет. Прах. Тлен... Ты не поверишь, но я несколько раз пытался постоять на могилах особо запомнившихся мне вещей. Не то чтобы они мне были близки, но нас многое связывало. Казалось романтичным стоять в тени деревьев, смотреть на плиту и предаваться мыслям о вечном. Тьфу...
       Паршивец протягивает пальчик и трогает осторожно белый локон, теперь уже приобретший какой-то грязный, нечистый оттенок.
       - А кажется, что она спит.
       Старик жует сигарету и вздыхает.
       - Так вот, нет там ничего. То есть, совсем ничего нет. Ни скорби, ни вещи. Пустота, как на луне.
       Нечто прозрачное, стеклистое уже начинает обволакивать тело, бесстыдно скользит по коленям и животу, отнимая последние искорки тепла, миллионами крохотных пастей вгрызаясь в кожу, сплющивая, высасывая мышцы, в которых нет и не может быть эротизма, а есть только корм предвестникам тлена. Шевелятся лапки, чавкают рты, выполняя свою работу. Жуткое обращение чего-то близкого в нечто холодное и отвлеченное, в инфернальное бытие, не принадлежащее никакому разуму и никакому безумию, лежащее рядом и, в тоже время, пересекшее грань мира.
       Парвулеско отхлебывает из кружки и спрашивает:
       - Причина смерти?
       - Разрушение затылочной кости и мозга, - отвечает Менгеле неожиданно приятным и теплым голосом. Кажется, что ему в живот вставили хороший проигрыватель, заменяющий скрипучее и отвратительное шипение голосовых связок, которое только и должно быть у некромантов.
       - Пулю нашли?
       - Пули нет.
       - Как нет?
       - Нет, Жан, нет. Я выскреб всю голову, но ничего, похожего на пулю там не обнаружил.
       - Плохо искал, - бурчит Парвулеско. - Лучше надо искать.
       - Может быть поможешь? - теплый голос позволяет легкий оттенок яда. - Все, что осталось от начинки, лежит там. Покопайся.
       - Так, значит входное отверстие имеем. Выходное отверстие отсутствует. Может быть рикошет? Изменила от удара направление полета и теперь покоится где-то в желудке?
       Человечек чешет глаз.
       - Я видел, конечно, и не такое, Жан. Волшебная пуля. Но... сам понимаешь, мне придется разобрать тело на части. Выскрести не только голову, но и все остальное. Ты берешься получить на это санкцию?
       Жан вздыхает отставляет кружку на вытянутой руке и склоняется к трупу. Его нос почти касается носа тела.
       - Да, красивая была...
       - Ты уже сообщил?
       Парвулеско разгибается и прикладывается к питью. Молчит.
       - Ты не сообщил, - констатирует паталогоанатом. - Ты дал себе фору.
       - Я тебе дал фору, - огрызается шериф. - Тебе и только тебе. И ты ее бездарно... исчерпал.
       - О, господи, - поджимает губы Менгеле. - Ты думаешь, что все дело там?
       Он стучит по виску.
       - Там, Жан, точно ничего нет. Кроме серой и большинству людей ненужной массы.
       - А если есть? Чипы? Плесень? Провода? Я готов согласиться на все, Анри, сделать все, если только ты мне скажешь, что да, Жан, ты был прав в своих подозрениях. Ты, черт побери, тысячу раз был прав! И в знак правоты прими вот этот болт, который я извлек из башки очередного клиента!
       Менгеле не говоря ни слова вышел из морга и через несколько секунд вернулся с телефоном.
       - Звони сейчас же. Звони при мне.
       - А как же...
       - Его допросишь потом. Но сейчас мне нужен твой звонок и твои гарантии, что все удары посыпятся на твою, а не на мою задницу. Ты готов?
       - Готов, готов. Подержи кружку.
       Телефон запищал в такт нажимаемым кнопкам. Шериф с отвращением прижал трубку к уху.
       - Да, сэр, это я. Да. Да. Нет. Э-э-э... Да, приступили... Хорошо, сэр. Конечно, все под контролем. Я обещаю... Без лишних слов? Хорошо... если вы так считаете... Да. До свидания.
       - Ну, что сказал господин мэр?
       - Он сказал, что возлагает всю ответственность на меня и я могу поступать так, как следует поступать в интересах следствия.
       - И...?
       - Она твоя.
       - Интересно, а что же мы здесь делаем? - вопросил старик в пространство. - И при чем здесь мы?
       - Нас не посадят? - вдруг обеспокоился паршивец, все таки расчистивший себе местечко среди патологоанатомических пил и ножниц. - Скажут, что мы - главные подозреваемые, и - цап, за решетку. А я не хочу за решетку. Я лучше в больницу согласен.
       - Заткнись, коллега, - махнул рукой старик.
       Паршивец заткнулся, но по его лицу с выпученными глазами и шевелящимися губами было понятно, что внутренний монолог о том, где лучше, а где хуже, продолжается. Он даже ногами стал размахивать по дурацкой своей привычке, отчего неустойчивый столик раскачивался, обнажая занавешенные внутренности с чем-то скользким и кровавым в белых ванночках.
       Старик с видом опытного детектива достал из внутреннего кармана крохотную трубку-носогрейку, прикусил мундштук и вновь склонился к телу.
       - Хм, хм... странно, странно... м-м-м... Какие же они все одинаковые... неразличимые... лошади... э-э-э, они и есть лошади... Но при данных обстоятельствах... Посмотреть бы ее шею..., - старик разогнулся и с некоторым сомнением посмотрел на маленького паршивца, но потом все-таки решился и поманил его пальцем. - Можно, коллега, вас на минуту.
       Коллега слегка раздулся от гордости, сполз со столика и подошел к старику.
       - Меня грызет странное сомнение, - объявил старик. - Вещи слишком одинаковы, чтобы различать их в таком вот препарированном виде, но мне кажется...
       - Что кажется?
       - Мне кажется, что это не тот труп. Не то тело.
       Мальчишка с сомнением посмотрел на поддон.
       - Тело как тело. Женское. Голова разворочена. Какие могут быть сомнения?
       - А цвет волос? Какой у нее был цвет волос?
       - Темный. Кажется темный... Нет, точно, она была брюнеткой.
       - А у трупа? Балда, у трупа какие волосы?
       "Балда" паршивцу не понравился, он выпятил нижнюю губу и демонстративно отвернулся в сторону. Слегка обиделся. На несколько мгновений. Старик потряс его за плечо:
       - Ну так какого цвета волосы у неопознанного пока тела, коллега?
       Паршивец мельком глянул на "язык":
       - Светлого. Ну и что?
       - И ты не видишь разницы? - обомлел старик. - Для тебя нет разницы между черным и белым? Между женщиной с черными волосами и женщиной с белыми волосами?
       Неожиданно паршивец разъярился. Не обиделся привычно, не надул губки, не отвернулся, не заплакал, а заорал - надсадно, с хрипом, писком, клекотанием запыленной и исцарапанной виниловой пластинки, размахивая руками, словно порываясь схватить старика за грудки, хорошенько его потрясти, но в последний момент останавливаемый страхом за возможные последствия:
       - Ну и что, что белые?! Ну и что, что черные?! Это труп?! Труп!!! Затылок у него разбит?! Разбит!!! Или здесь так принято?!! Стрелять по затылкам?!! Здесь что?!! Где-то написано "Хранилище женщин с развороченными головами"?!! Нет? Не написано? А знаешь почему здесь ТАК не написано?!! Потому что это, черт возьми, НЕ хранилище женщин с развороченными головами!!! И если рядом с нами кому-то прострелили затылок, то значит труп с простреленным затылком и есть та самая... то самое..., - паршивец сбился, подыскивая нужное слово, и его ярость пошла на убыль, - та самая и есть, короче говоря. А волосы можно было и покрасить.
       - Покрасить? - переспросил изумленный старик. - Трупу?
       - Да, покрасить. Или ты предпочитаешь сказать, что подлинное тело решили скрыть и вместо этого пристрелили кого-то еще, перепутав цвет волос?
       - Выходит так, - несколько виновато признался старик. Очевидно, что его гипотеза, пока она еще зрела в голове, обладала рядом достоинств, но высказанная теперь устами маленького паршивца утратила флер таинственности и превратилась в нечто сумасшедшее и беспомощное. Был у мальчишки такой дар - обычные слова и предложения как-то обтирались у него в горле, лохматились, засаливались и неряшливо закручивались, обесценивая заключенный в них смысл.
       - Я должен с ней согласиться? - поинтересовался паршивец. Очевидно, что поле боя осталось опять за ним и требовалось совсем немного усилий, дабы закрепиться на господствующих высотах.
       - Нет, - вздохнул старик.
       - Так это она? - терпеливо переспросил Парвулеско. - Странный вопрос, но формальности требуют. Для протокола.
       Я замерз. Внезапно и полностью. Подлый холод все таки просочился, проник сквозь одежду, накопился там плотным ледяным одеялом и в одно мгновение обхватил, присосался, прилип скользкими и гадко мягкими щупальцами к коже, слегка напрягся и поволок вниз, в адские норы вечного льда. Не хотелось ни двигаться, ни просто шевелиться, так как невинные разряды мышечного тепла вызывали яростное сопротивление торжествующего создания. Твердые крючья проникали под кожу и расползались мириадами крохотных мурашек.
       Шериф и патологоанатом замерли в нелепых позах финальной сцены какого-то спектакля - распятыми, обвислыми куклами со скошенными глазами и скорченными ртами, пережевывающими дурную бесконечность вымученного и, наконец-то, прерванного диалога. Но это мало что меняло. Тело оставалось телом, еще одной бутафорией, чрезмерным смыслом изменившегося мира, отвратительной обнаженностью женского ландшафта, холодеющей притягательностью, за которой зрела, наполнялась и готова была прорваться в потусторонний мир самая безжалостная стерва - Ее Величество Меланхолия.
       Словно что-то поняв, шериф похлопал меня по плечу.
       - Это пройдет, - сообщил он. - Такое всегда должно проходить. Поверьте моему опыту. Даже Анри это подтвердит, а уж он знает начинку каждого из нас...
       Я упрямо покачал головой.
       - Мы всегда склонны переоценивать любовь и недооценивать долг, - мягко продолжил Парвулеско. - Ведь долг так холоден и безразличен. Его так легко препарировать, разбирать на понятные куски, принимая их за причину, не так ли?
       - Не так.
       - Вот уже лучше. Важно сказать первое, пусть самое глупое и бессмысленное слово... Тот, кто молчит в этом месте, тот обречен. Статистика, мать ее...
       - Так что вы говорили...
       - О долге? - охотно подхватил Парвулеско. - О, это мой самый любимый конек. Я люблю говорить о долге. Можно сказать, что кроме него у человека больше ничего и нет... Глупые мечтания иногда заставляют задавать себе вопрос... Хотя нет, не вопрос. Без такой излишней драматичности. Просто начинаешь понимать, что большую часть своей жизни ты живешь именно по долгу, а не по любви. Ужасно, да? И долг неприятен именно своей понятностью, аналитичностью. Что можно извлечь из любви? Кто осмелится сказать, что он знает причину любви? Я не имею в виду любви с большой буквы, но и самое обычное, самое убогое желание... Как съесть мороженое, например. Вот, Анри, ты любишь мороженое?
       Анри покачал головой и скривился.
       - Я вообще не люблю мороженые продукты. И, кстати, я точно знаю - почему, Жан.
       - Не знаешь, - объявил Парвулеско. - Точно не знаешь. Тебе кажется, что только из-за твоей работы. Ведь здесь столько холодных тел?
       - Ну... ну допустим.
       - Но ведь работу ты свою делаешь? Не по обязанности, а потому что она тебе нравится. Если продолжать причинно-следственную связь, то и полуфабрикаты окажутся ни при чем. Здесь нет логики, Анри. У любви нет логики. У нее нет приводных механизмов. Она - одноразовый прибор. Стоит ей сломаться и уже не восстановишь. И зачем тогда жить? Вот только когда мы и начинаем жить. Только тогда, когда жить и действовать уже нет никакой возможности, когда за этим нет больше любви, желания, радости, лишь мрачная необходимость выполнить свой долг до конца.
       - А ты философ, - усмехнулся Анри. - Тебе начинаешь верить.
       Парвулеско пожал плечами и отхлебнул из кружки. Поморщился:
       - Все остыло... Я не философ, я - мистик. Я верю во всякую чушь, я вижу в любой мелочи знаки судьбы, но это мало помогает раскрывать преступления. Если бы за каждым преступлением скрывалась метафизика, если бы каждый преступник был Раскольниковым, то... Но преступления банальны, скучны, примитивны. Может поэтому меня и выбрали шерифом? Мол, хватит критиковать разум и практику, пора приложить разум к практике... Ты ведь знаешь, Анри, как мэр умеет убеждать... Наивный человек.
       - И мой вам совет, - обратился шериф ко мне, - научитесь жить по долгу, потому что любви у вас точно не будет.
       - Это должна быть Сандра, - признался я. - Это должна была быть она. Она сидела рядом... Я не понимаю, почему так случилось. Но теперь это госпожа Р. Я видел ее один раз, но точно уверен, что это она. Госпожа Р.
       Шериф убрал светлые волосы с мертвого лба.
       - Конечно. Госпожа Р.
       - Но... Но почему вы звонили мэру?
       Парвулеску вздохнул.
       - Госпожа Р. - жена господина мэра. То есть, теперь уже бывшая жена.
      
      

    23 октября

    Шуб

      
       Меня осенило: я знаю все; в эти возвышенные часы мне открылись все тайны мира.
       Я лежал в постели, во влажной темноте, но это не имело никакого значения, как не имело значение ничто во вселенной. Чернота ползла по лицу бесконечной мантией чудовищной улитки, потолок и стены складывались странными углами и сквозь них просвечивала обветшалая земля - убогая, изодранная, древняя и окаменевшая, несущая забытый крик плезиозавра. Это особенное чувство, не предполагающее и не желающее моего существования, беспричинное и волшебное, слишком чистое для вспотевших ладоней, приближающееся из бездны, бесконечно великое, заставляющее трепетать на обломке забытого шеста изодранный флаг разума.
       Так оно и было. Вершина, кульминация жизни, чудесное совпадение восприятия вещей с какой-то новой, неописуемой грани, откуда они открываются изумительными фонтанами метафизического переживания. Достаточно дотянуться до них внутренним взглядом, который и не взгляд, не подозрительный, презрительный инструмент грубого существования, а - тончайшее слияние с множеством голосов. Море продолжало шуметь, хватая старый дом за пожелтевшие сваи, перекатывая мелкие камни и выбрасывая на берег траву с заплутавшими в ней медузами. Их фиолетовые тела дрожали, опадали, бледнели, обращаясь в белесую слизь сомнения, той черной меланхолии сомнения, все еще остающейся где-то внутри реальности, ее привкусом, послевкусием.
       Гвозди последнего сомнения не давали приподняться с измятых простыней. Бог проходил рядом и достаточно одного касания, чтобы почувствовать его, слиться с ним, с бесконечной громадой Его тела, но непреодолимый порог между сном и явью не давал выбраться из пограничной расколотости, как будто некто разбил тончайший фарфор фигуры, обнажил, выпустил пустоту, но бесполезные руки и ноги лишь скребли атлас одеяла. Бог смеялся, трясся в собственном презрении к гордыне игрушки и все тек мимо сероватой вечностью рассвета надоедливым настоящим, холодным и дождливым.
       Милосердная рука протянулась сквозь бред и вытащила умирающую рыбешку на желанный берег, но все оказалось правдой, но все оказалось явью. Кто первый увидел сквозь открытые глаза вечное начало вечного дня? Кто был тот жестокий прародитель человечества, испугавшийся холодной волны постоянного присутствия между двумя бездонными стенами прошлого и будущего? Что было нужно, какой ужас достаточно было изобрести, чтобы погнать время - эту фикцию, глупую идею всеобщего созерцания?
       Не верьте их всеобщности! Чувства, которые пленены внутри них, - еще большая ложь! Подделка для слепых, жалкая стимуляция желания у истощавших от наслаждения крыс. Я понял это, я помыслил это, я увидел это... Только за гранью привычного и скрывается неподдельное изумление перед видением пространства и времени, перед чудовищной ловушкой, в которую нас так старательно заманивают.
       Во вселенной есть отзвук, вслушивание, настрой на ту волну, которая объемлет все, но которая не определена. Она лишь стремится выйти за ограниченность своих амплитуд, срезонировать, породить из звука свет, безнадежно и бесполезно. Но вечный холод невозможен без примеси тепла, без таинственных крупинок, принадлежащих только тебе, дарующих всемогущество и спасение от всемогущества.
       "Радио "DEMENCIA PRAECOX" приветствуют всех проснувшихся в такую рань и настроившихся на нашу безумную волну!!! Только для вас и только один раз в вечности - СИГНАЛЫ ТОЧНОГО ВРЕМЕНИ!!!"
       Я посмотрел на часы... Мне показалось, что меня отбросило назад, что нечто надвинулось из прошлого, протянуло водянистые руки из прозрачной стены, ухватило за горло и удержало на месте... Обезумевшие глаза сколь угодно долго могли смотреть на смену зеленых цифр на экранчике работающего приемника, на эти 01, 02, 03, 04, 05, 06, весь уходящий поезд стремящегося в никуда мира, забывшего единственного пассажира на станции "8 часов". Это было ужасно. Это было еще более ужасно, чем безумие, потому что безумие - спасительная ниточка убеждения в глупой шутке. Кто-то подшутил... Кто-то очень неудачно подшутил... Перевел часы, сломал микросхему, заменил батарейки...
       Но время пошло не просто вспять. Меня затащили в прошлое и можно было сколь угодно убеждать себя в иллюзорности ощущений, но теперь ни одно из них не могло убедить в ошибке. Чувства оплыли стеариновой свечкой в затхлой скуке возрожденного прошлого. Игра с часами оказывалась жутким приключением. Чудилось, что забрезжило какое-то чуждое время. Все смешалось во всем, но сколько бы не говорил себе: "Я должен все это остановить! Я должен это остановить!", это оказывалось лишь детским заклинанием, жалким одеялом против овеществленных монстров.
       Настоящего не существовало, а будущее уменьшается с каждым тактом сердца, сморщивается исчезает, уступая напору траурной бабочки прошедшего, все плотнее пеленающую меня в объятия мертвых крыльев.
       - Теперь мы на равных! - вещает поясной портрет господина мэра. - Теперь вы готовы признать собственную слепоту!
       - Мне страшно, - качаю головой. - Мне страшно и мне страшно в этом признаваться. Время слишком обманывает... Я всегда подозревал в нем шулера и обманщика. Оно лишь подкидывает подделки сохранившихся следов прошлого, того, что оно уже давно проглотило и переварило. Вы разве не чувствуете в нас мертвецов? Я слышу голоса... Я всегда слышу их голоса...
       - Всю свою жизнь человек слышит голоса, - возражает портрет господина мэра. - В связи с этим слишком легко прийти к ложному представлению. Поверьте мне как юристу, но выражение "слышать голоса" - это на самом деле юридическая формула. Здесь нужен суд присяжных. Адвокат. Прокурор. Представляете собственные показания? "Поначалу я что-то слышал, но проведя в этой больнице полгода, я пришел к убеждению, что о слышании голосов в обычном смысле слова не может быть и речи"! И как вы потом будете смотреть в глаза присяжным, ерзающим на своих стульях от зуда вас обвинить?
       - Но это существенность! Существенность! Существенность! - стучу в прозрачное стекло зеркала и тотчас отдергиваю руки. Чувства осязания крайне неприятны, словно все в ванной покрыто отравленной слизью, от единственного прикосновения к которой огонь проникает в поры, впрыскивается туда под давлением узкими, гибкими кинжалами, пронизывающими руки до самых плеч. Стальной кран корчится в усмешке, а раковина раскрывает шире решетчатую пасть, выдыхая гнилостный запах улученных и разлагающихся там душ. Зеркало больше не вещает, оно напухает резиновой мембраной, дымится, сквозь каверны вырываются желтые струи кислотного дыма, оставляющие на стенах черные потеки. Я пытаюсь закрыться от торжествующего наступления вещей, но ладони внезапно прилипают к фарфору и наваждение уходит, проясняется ровно настолько, чтобы услышать:
       - Реальность? Это вы-то толкуете о реальности?! Разве вы еще не догадались, что мы, все мы нуждаемся в чем-то большем, нежели это логическое представление, молчаливое согласие о реальности?! Мы нуждаемся в переживании ее, в живом присутствии чего-то, что ведет свое происхождение от вашей реальности! Разве эти серые будни сравнить с созданием новых миров? Уж лучше воображаемые монеты, чем реальная жизнь в нищете...
       Что-то исчезло во мне. Сдвинулось, оттолкнулось. Вот, одно дыхание и мир запотевает - влага осаждается на отторгнутой, залакированной и мумифицированной действительности. Чувства теперь просто лгут, но переживаний, о которых толковал портрет, нет. Исчезли, утонули в нарастающем беспокойстве, в неодолимой и какой-то мелочной потребности двигаться, словно тысячи корявых рук протянулись к тебе из тьмы, шуршат, удлиняются, приближаются, и что самое страшное в нарастающей щекотке - то, что их нет.
       Вода стекает из противно обвисшего рта, глаза съехали вниз и все лицо вызывает гадостливое отвращение. Как можно так опуститься? Как можно опуститься туда, откуда вырвался, убежал, победил?! Где она - моя привычная обратная стороны луны?
       - Это вопрос, - подтверждает мои сомнения фон Гебзаттель. - Я бы осмелился сказать - это вопрос вопросов, еще не получивший своего ответа. А именно: почему на начальных стадиях процесса деменция принимает форму космического, религиозного или метафизического откровения?
       - У меня нет откровений, - бессильно бурчу я голосом Парвулеско. Он мастер бурчать, но у меня выходит слишком жалко. Неубедительно.
       Наверное поэтому фон Гебзаттель продолжает со слегка недовольным выражением лица (он не любит, когда его прерывают, пытаясь отвечать на вопросы риторические):
       - Данный факт в высшей степени удивителен: это тончайшее и глубочайшее понимание, эта словно выходящая за пределы возможного, потрясающая игра на фортепиано, эта исключительная творческая продуктивность в сочетании с блистательным мастерством...
       - Я не играю на фортепиано, - упрямо повторял я, - я не имею творческой продуктивности. У меня вообще нет продуктивности. Это навет. А они все - уроды. Уроды!
       - ...это своеобычное переживание конца мира и сотворения новых миров, эти духовные откровения и эта суровая повседневная борьба в переходные периоды между здоровьем и коллапсом. Только в создании новых миров они видят хоть и опасный, но единственный путь собственного спасения. Вот послушайте:
       Но Бог, щадя и меру точно зная,
       На миг один жилья людского прикасаясь,
       Хранит нас...
       Но слишком трудно этот дар вместить,
       Ведь если бы Дарящий не скупился,
       Давно благословенный Им очаг
       Наш кров и стены в пепел обратил.
       - Все это хорошо, дорогой мой фон, - как можно проникновенно говорю я, стараясь не обращать внимание на бунтующее тело, на расплывающееся лицо, как будто фитилек на темени наконец-то дождался поджога, весело и чадливо вспыхнул, оплавляя стеарин разума, - Это просто замечательно, мой фон, но все это ваша выдумка... Ваша дерьмовая интуиция, мерило истинности болезненного воображения. Еще поспорим, кто более нормален! Еще померимся интеллектом!
       Впадинка вокруг фитиля переполняется и горячие стеариновые реки стекают по лбу и щекам, сдвигают глаза и нос, и если без них еще как-то можно кричать, то рот слишком важен для меня. Я просовываю пальцы сквозь наплывы тягучей кожи и остатков волос, мычу, вою, неумело и наспех выправляя губы и язык, впопыхах сбивая со своих мест зубы, которые больно впиваются в горло.
       Строго придерживаюсь ритуала. Где еще искать укрытие от грядущей катастрофы? Только так. И только там, где все контролируемо, выхолощено, вылущено из смысла, из боли, из свободы. Церемония умывания, церемония застилания постели, кофейная церемония. Отовсюду угрожает зараза, разложение, смерть и кто первый кинет камень в канатоходца за то, что он убог в своих движениях, ограничен веревкой под ступнями и еще вынужден тащить на себе тяжелую длинную палку? И дело тут не в вере или неверии, не в бредовой осуществленности псевдомагического "антимира", а в том, что от него нельзя убежать, нельзя спрятаться в глубокую нору, потому что ты уже сидишь в норе, отгородившись от света.
       У тебя в боку прорастает ключик - хитрая пружинка наматывает крепкие нити, стягивает фантош в кричащий комок, а затем медленно выпускает из своих стальных зубов. Впрочем, выпускает ли? Пережевывает, обсасывает, словно пережаренный орех.
       Ванна занавешана несколькими слоями зановесок, которые нужно расположить так, чтобы семь складок приходилось на каждую сторону, причем не заглаживать их, а пускать с обманчивой простотой, удостоверившись, что глупые рыбки попадают во впадины, а не торчат на выпуклостях выпотрошенными камбалами. Труднее считать движения зубной щеткой и отслеживать время по хронометру. Сто движений на каждую сторону под убийственное щелканье проклятой стрелки. Иногда не получается. Сегодня не получилось, сбой, малая катастрофа, от которой в животе разливается холодное болото противной жижи, руки начинает трясти и еле успеваешь сделать шаг к хищно ухмыляющемуся унитазу. Или это глаз? Потусторонний фарфоровый глаз с громадной голубой сетчаткой и уходящим в бездну зрачком? Грозящее наказание отбрасывает к раковине и там все устанавливается. Что-то милосердно удерживает канат, не давая ему сильно раскачиваться... Раз, два, три, ... девяносто восемь, девяносто девять, сто. Мир спасен!
       Кровать смиренна. Лишь скользкая простыня сопротивляется движениям рук, норовит собраться в комок, нахмуриться... Бедная, одинокая простыня. От нее нужно избавиться. Она слишком задириста, ей не достает тепла одного тела и она грезит о раскаленных ночных безумиях, кошмарах. Я предал, обманул ее ожидания и она мелко мстит. Но чем точнее движения, чем правильнее вещи подгоняются друг под друга, собираются, защелкиваются, тем больше мир перестает быть миром. Вещи обретают тайный смысл, текут и паразитируют, они не существуют больше сами по себе, нельзя допускать такой роскоши. Если канат сам по себе, объективность, холодный моток жестких и колючих волокон, то никому не перебраться через пропасть, заполненную круглыми, моргающими головами с раззявленными ртами. Если мир сам по себе, то все в нем лишь случайность, необязательное присутствие миллиона лишних вещей. И уж точно безумцы те, кто готов в нем существовать.
       Каждая мелочь - страстный хищник, живое и коварное существо. Оно не прощает внимательного взгляда, напрягается и готово вцепиться в глаза. Здесь мудрость, имеющий смелость сочтет ее - вещи сами по себе не существуют, у них есть только смысл и смысл всецело враждебный, злопыхательский. Стоит вовлечься в сложную пляску заклятья и ты обречен на вечное ее повторение, на бесконечное падение в бездну любой безделушки, которая с голодной радостью впитает твои пальцы, сжимающие кружку, растворит, пропустит через крохотные фарфоровые поры на шабаш магических смыслов.
       - Оказывайте сопротивление, - советует некстати фон Гебзаттель и приходится ему подать кружку, - оказывайте сопротивление, докажите свою реальность.
       - Он не может быть реальным, - возражает марсианская ящерицы, удивительно крупного размера и редкой кирпичной окраски с возрастными проплешинами зелени. - Мы заключили договор. У нас контракт. Мы долбим решетки, а он выживает. Ха-ха-ха! Такого и в бейсболе нет.
       - Реально то, что оказывает сопротивление, - вещает фон Гебзаттель.
       - Спорное утверждение, - замечает ящерица и запускает длинный раздвоенный язык в кофейник. - У-у-у, а-а-а... Замечательно, придется повисеть на потолке, но вы продолжайте.
       - Сопротивление это то, что мешает нашим движениям, препятствует осуществлению наших целей и желаний..., - начинает и спотыкается фон Гебзаттель, потому что свисающая с потолка ящерица начинает сдуваться и надуваться, как будто кто-то накачивает и выкачивает из нее воздух с глухим рокотом - бу-бу-бу.
       - Это я так смеюсь, - поясняет марсианин. - Ну что за солипсизм! Ну что за наивность! Я вот, например, никому не мешаю. Я даже не знаю, что такое "цель" и "желания"! Значит я не существую? Какая глупость, какая глупость! Чему вы учите подопытного? Так и до психушки недалеко...
       - Достижение цели, - фон Гебзаттель строго смотрит на марсианина и повышает голос, - достижение цели путем преодоления сопротивления... хм, да, именно путем преодоления сопротивления или... или неспособность его преодолеть и означают опыт переживания действительности; соответственно, любое переживание действительности укоренено в жизненной практике...
       - Ну вы горазды, коллега, - ящерица изумленно крутит головой. - Такое повторять с умным видом? Практика, переживание... Да из-за чего здесь переживать? Из-за моей реальности? Извините, но Марсианское Сообщество Разумных Ящериц громко протестует! Объект нашего эксперимента полностью нас устраивал и устраивает, и не нужно сюда влезать с вашей практикой. Вы еще психоанализ вспомните! Эдипов комплекс. Только учтите, что мы - яйцекладущие.
       Фон Гебзаттель выведен из себя. Он холодно допивает кофе и швыряет пустую кружку в ящерицу.
       - Но сама реальность на практике есть для нас всегда истолкование значения вещей, событий и ситуаций. Понять реальность - это понять значение.
       - Прекрасно! - кричит марсианин, перехватывая кружку и вылизывая ее языком. - Я хочу понять свое значение! Я хочу понять свою реальность! Продегустируйте меня! Что если я съедобен? Я реальность без всякого значения. Я дан вам в ощущениях, так ощущайте меня, ощущайте!
       Становится шумно и неуютно, я прохожу мимо большой клетки, где сидит лохматый пес перед пустой миской, толкаю дверь и выхожу на задний двор, где не слышно шума моря, где вокруг за обвисшим забором стоят такие же дома, а небо скрывается за густым переплетением проводов и веток. Оно засвечено до черноты - плохо отмокшая поверхность древней фотобумаги сочиться чем-то кисло-желтым, едким и пахучим, и я благоразумно остаюсь на веранде. В массивной треугольной ванне с кипящей водой покоится Тони (как есть в рубашке, которую пузырьки то поднимают вверх, то прилипают к коже), предусмотрительно при этом выставив крылья наружу, так что по оперению правого стекает небесная бурда, оставляя неряшливые потоки.
       Тони читает. Громадная книга слегка кренится, угрожая упасть в воду, но дева продолжает удерживать ее двумя пальчиками. Другая рука в воде поглаживает ногу.
       Я ежусь. Что-то не так. Что-то всегда не так. Можно сколько угодно убеждать себя, что небо все-таки синее, что вода, в которой лежит Тони, - не кипяток, что марсианских ящериц делают в Голливуде, и что какие-то прощелыги установили в комнате аппарат, просвечивающий голову и мысли нейтринными пучками, но за всем этим нагромождением в общем-то второстепенных деталей таится, скрывается, зреет нечто настолько постоянное, основное, неизменное, что уговариваешь себя смириться, принимать все как есть...
       - Это и называется трусость, - вскользь замечает Тони, не отрываясь от книги.
       Присаживаюсь на край ванны и рассматриваю ее застывшее лицо, натянувшее маску презрительности. Смотрю в воду и наблюдаю как тяжелая белая ткань все плотнее облегает тело, прорисовывая невидимой кистью груди, живот, темный островок и бедра. Тони морщится от моих мыслей. Она терпеть не может слюнявой сентиментальности, всех этих грудей и островков. С покойной госпожой Р. у нее много сходства.
       - И не вздумай спрашивать, - предупреждает дева. - Тебе же хуже.
       - Куда уж хуже, - жалуюсь. - Куда уж хуже.
       - Ты утверждаешь, что тебе одиноко? - левая бровь вздымается. - Из тебя все-таки сделали аппарат по перегону мировых скорбей в черную желчь?
       - При чем тут это?
       - А ты не догадался?
       - О чем?
       Тони все-таки роняет книгу, она падает в воду и как-то странно вся сразу же идет под воду, словно сделана не из бумаги, а из металла.
       - Бедный, мой бедный, - говорит дева, но по выражению ее лица понятно, что никакой я не бедный, а очередная отпадшая душа, обитатель Лимба, или еще чего похуже. - Иди ко мне скорее...
       Она стягивает меня в воду и впивается в рот даже не поцелуем. Это какое-то жадно-ищущее движение, неприятное скольжение между зубов чего-то крепкого, обвивающего мой язык и втягивающего его между чужих зубов. Впиваются острые иглы и я начинаю инстинктивно отталкиваться, но меня крепко держат, обволакивают, зажимают глаза... Я откашливаюсь и отплевываюсь кровавой слюной. Все лицо ледяной Тони усеяно мелкими красными точками. Она зачерпывает воду и смывает их.
       - Твой мир изменился, - говорит дева. - Изменился необратимо, изменился в той мере, в какой изменившиеся знания о действительности управляют этим миром, пронизывают его. И они так просто не отдадут его, при любом стремлении что-то изменить они будут угрожать катастрофой. Катастрофой бытия как такового, ведь оно и есть ты, то, с чем ты себя все еще отождествляешь. Попытки к бегству будут пресекаться самым жестоким образом и осуществлять казни будешь именно ты и только ты. Это мое маленькое откровение... А теперь уходи. Ты противен...
       - А как же ты? Что с тобой?
       - Силенок не хватит, - презрительно бросает Тони.
       Ванна пустеет и вода медленным, тягучим потоком заливает оставшуюся форму - хрусталь ангельского тела.
       Я устраиваюсь на верхней ступеньке лестницы. Беспокойный моторчик продолжает гудеть, но во рту все болит, ангельский яд проникает внутрь и я чувствую истечения нежного тепла, окутанного, ощетинившегося болью. Нужно переждать, не обращать внимание на черную бахрому готовящихся распуститься цветом. Тони жестка, но не жестока. Иногда мне кажется, что кроме нее ничего и нет во мне самом. Какое дело до окружающего города, всех этих улиц и домов, придавливающих так называемую правильную жизнь к самой земле, которой и порождается эманация: "Питайтесь и размножайтесь! Размножайтесь и питайтесь!".
       Как она сказала? Производство черной желчи?
       - Ага, - подтверждает сосед. - Может быть так она и сказала, но я вам не гарантирую. Гарантирую только то, что жить настоящим - препаршивое дело.
       - Вы способны об этом судить? - мне плевать на настоящее и прочие паршивые дела, но успокоение как-то смягчает душу.
       - А вот вы знаете каково это? Жить здесь и сейчас? О! Окаменевшая восковая табличка с удовольствием расскажет об этом! Уж я то знаю всю подлость подлога. Иногда стоит отравиться газом... Нет, вовсе не то, что подумали. Случайно. Пустая случайность, за которой уже ничего нет. Тебя даже не несет течением, потому что никакого течения нет. Нет изменений, нет... Проще сказать - нет. Какая подлость! Или счастье? Жена говорит, я стал глубже чувствовать... Это на бумажке у меня написано, - Окаменевшая восковая табличка потрясла потертым листом. - Я не могу ничего утверждать... Начало фразы меркнет к концу. Как скоростной поезд. Оказывается здесь ничего нет. Понимаете? Нет настоящего, все - прошлое. Можно жить в настоящем, но не во времени. Знаете, что еще мне тут написали? Вот...
       Я взял его памятку, но ничего не мог разобрать в каракулях - что-то летящее, стремящееся успеть ценой сглаживания любых изгибов. Кардиограмма клинической смерти. Или просто смерти. Слепок новой души собеседника? Ускользающая тайна присутствия на гребне несущейся волны... Оказывается и там нет выхода к покою, к забытью, а есть такое вот нарастающее напряжение, не в голове, не в мыслях, а на уровне нервных клеток, которое порождает легкое беспокойство от неосознаваемой забывчивости, беспомощность и растерянность. У него даже повадка куриная - в повороте головы, во взгляде.
       - Не переживайте, - ободрил он меня. - Когда забываешь - становишься счастливее. Я смутно себе представляю. Может здесь вообще единственный вопрос? Хотя, почему я так решил? Если и решил бы, то уже забыл... Я понимаю ощущение. Проживание, мне говорят, а я забываю. Только мгновение общего времени, а потом - бездна. Но что-то все равно хранится. Откладывается в кончиках пальцев. Вдруг я говорю вечность? Не стесняйтесь, уходите... У меня - вечность, я буду сидеть и болтать.
       - Мне интересно, - признаюсь я. - Вы лучше марсианских ящериц. А вы их видите?
       - Что вижу?
       - Особенное, непривычное, страшное...
       Окаменевшая восковая табличка смотрит на меня, отбирает памятку и прячет в карман.
       - Ничего такого нет, - отрезает он. - Горит огонь, близится зима. Что здесь необычного? Все по-новому. Даже лица знакомых всегда по-новому... Но они должны привыкнуть! Ха-ха-ха... Наверное им смешно каждый раз знакомиться со мной.
       Человек внезапно хмурится.
       - А если кругом обман? Вы видите обман? Если нет мозгов, то так легко обмануть... Я ни в чем не уверен. Я даже не помню - женат ли... А ведь до того случая у меня была красивая подружка. Что с ней? Сейчас я этого не знаю... А еще я могу исчезать! Верите? Должна быть справедливость в мире. Равновесие. Если все исчезает для меня, то и я...
       - Поговори со мной, - предложил я Сандре, сидящей в плетеном кресле под оранжевым деревом. Листья медленно облетали и усеивали черноту ее платья. - Давай поговорим...
       - Меня больше нет, - не поворачиваясь ответила она и смахнула листья. - Какой смысл беседовать с пустотой?
       - У меня больше ничего и нет, - жалуюсь. Хочется встать, подойти, потрогать темную фигуру, в которой нет ничего от Сандры, кроме собственной уверенности в том, что это все-таки она. Безумие сна... - Сложная ситуация.
       Сандра смеется, затем кивает головой.
       - Обычный аргумент, мой друг, банальный аргумент. Согласись. У тебя вообще нет ситуации. Все, к чему ты стремишься, тут же обращается в прах.
       - И в чем должно быть правильное решение? Отправиться вслед за тобой?
       - Ты что-то путаешь, милый. Ты всегда был большим путаником... Нет никакой меня. Нет нас. Нет тебя и меня. Есть только ты. Запомни - только ты. Все остальное - морок. Вы бегаете как белки в колесе в чреде частностей, бессмысленности. Но вот колесо остановили и что тогда?
       - Смерть?
       - Граница. Для кого-то за ней есть только смерть, для кого-то - только там и начинается подлинная жизнь. Нужно все разрушить, чтобы узнать... Печально, но иначе нельзя.
       - Мне нужно правильное решение...
       Сандра вновь смеется и слегка поворачивает голову в мою сторону.
       - Там нет правильных решений, милый! Там начинается трагедия и все остальное. Неужели ты не понимаешь таких простых вещей? Ты не можешь всю жизнь сидеть в странном месте. Нужно двигаться. И тебе придется двигаться. Но мы тебе не помощники и не советчики. Ведь это далеко. Дальше, чем твоя обратная сторона луны... Намного дальше.
       Подул ветер, взметнул пыль, уперся в узкое пространство сада и со скрипом, усилием, воем принялся раздвигать окостеневший морок, уносить вдаль дома и деревья вместе с одинокой фигуркой. Голос исчез, оставив лишь озноб. Небо просело мрачной, старой крышей, вот-вот готовой обрушиться на головы трухлявыми обломками с мириадами светляков. Ветер продолжал выдувать бесконечность, освобождая место от любых деталей, от мельчайших зацепок, от всего, на что может опереться взгляд. Кто здесь говорил о сопротивлении?! Чуждые силы господствовали, раскручивались дикой спиралью от скрюченного тела, перемешивали измерения и выпячивали бездну. Где-то была земля, руки ощущали холод досок, но почему-то была пустота. Воздух все еще там, но самих вещей нет.
       - Не верьте ей, - усмехается госпожа Р. - Не верьте мертвым, а еще больше не верьте живым... Сигаретки не найдется?
       Сигаретки не находится и она извлекает ее из мрачного неба. Жду молнии, но это простая зажигалка.
       - Там многого лишаешься, - доверительно говорит она. Светлые волосы убраны под платок, на глазах - непроницаемые очки и лишь бледная кожа светиться в темноте. - Но такова жизнь. И смерть, конечно же.
       Я забираюсь в кресло с ногами, она же вытягивает ноги, скидывает туфли под дождь и шевелит пальцами. Лакированные тушки с длинными и узкими клювами лежат в коричневой луже и в покатых боках отражается фиолетовая мешанина тайфуна - изорванные многослойные облака, подсвеченные заплутавшими в плотных лабиринтах солнечными лучами. Жуткое великолепие хаоса и невозможной математики дробных производных. И еще более жуткое ожидание вспышки молнии, которая может рассеять сумрак, осветить иллюзию жизни - курящую и посмеивающуюся нежить во всем ее откровении смерти.
       - Хотите меня спросить? - она стряхивает пепел. - Хорошая обстановка для интимных вопросов... Я даже догадываюсь, какой будет первый вопрос.
       - Что вы такое? - и госпожа Р. смеется над непонятной шуткой и хлопает в ладоши. Огонек сигареты прочерчивает медленно гаснущие круги.
       - Угадала, угадала! Но если это нечестно? Впрочем... Я ведь все равно выиграла? Я выиграла? - спрашивала она пустоту. Ветер, продувающий частую решетку дождя, набирался влаги и холода, обволакивал тело ознобом и хотелось еще плотнее сжаться, втиснуться в оставшиеся островки тепла, отогнать липкие, прозрачные, водянистые лапы.
       - У нас союз, - сочла нужным пояснить она. - Дружеский союз, хотя иногда приходится... слегка спорит, - госпожа Р. зажала сигарету в зубах, подтянула юбку, обнажая край чулок, и стянула их по очереди. Ноги засветились нереальной белизной.
       Она аккуратно расправила скомканные тряпочки и повесила их на перила.
       - Но... можно ли это называть таким словом - союз? Есть в нем что-то от шизофрении, вы не находите?
       Качаю головой и еще больше сжимаюсь, скукоживаюсь. Снятые чулки обвивают почерневшее дерево перил и поначалу развеваются траурными флагами, но капли дождя быстро расплываются по ним крупными пятнами, нейлон намокает и угрюмо обвисает.
       - Здесь не жарко. Я люблю дождь, особенно осенний дождь... В нем столько смыслов и настроений, вы не находите? Бессмысленная с точки зрения так называемой мудрости природы трата воды и ветра... Как будто это рассчитано не на гниение, а на созерцание... Грусть и воспоминания. Воспоминания и грусть.
       Госпожа Р. бросает окурок, как-то неловко двигается, слегка упираясь голыми пятками в пол, наклоняется и рядом с мокрыми чулками повисают очередная тряпочка - черные трусики.
       - Но, наверное, это только мои ассоциации? Смешное слово - ассоциации. Что-то рыхлое, неупорядоченное, искрящее. А еще говорят, что люди сходят с ума от их разрыва... Ложные представления, суждения, внутренние противоречия, галлюцинации... Мы с вами слишком мало общались и я жалею об этом. Было бы интересно поболтать в другой обстановке, при другой погоде... Дождь интимен и ностальгичен, быть страстным ему не пристало, но ведь у нас не страсть? Ты не находишь?
       Она замолкает, но она права. Тысячу раз права. Странное и никогда не испытанное ощущение синхронного, совместного движения души, чувств, пугающее озарение единства, найденной, а точнее - обретенной истины, потому что во тьме нельзя искать, там можно только терять. В обычной жизни, если она существует, такое сразу же забывается, прячется в паутине подвалов и чердаков одиночества, потому что это слабость, самая отвратительная слабость, предательство личности - личины, отказ от масок и игры. Замыкание двух душ с привкусом раскаяния.
       Такого не выдерживает никто. Нельзя жить в плотной сети тайных значений, символов, смыслов, знамений. Невозможно всегда быть в мысли, а если точнее и вернее - в безумии, в безоглядной идиотии невинного соития с миром. Здесь нельзя, невозможно допускать ни капли теплых чувств, обычных человеческих желаний и теплоты.
       - Ты начинаешь все понимать, - прерывает госпожа Р. тишину дождя и ветра. - Ты думаешь - это сон? Наваждение? Бред? Я же говорю - все дело в ассоциациях... Кто-то когда-то выстроил дороги в наших головах, снабдил их указателями, бензоколонками, гостиницами, магазинами и мы теперь обречены плутать в дельте асфальта, не понимая, что лучше бросить машину и пойти к морю... или в горы... или вообще не двигаться, сидя на обочине. Или представь, что там произошло землетрясение... обвал, или просто ремонт дороги, в конце концов. А на руках у тебя карта спрятанных сокровищ. И что тогда? Ехать в противоположную сторону только потому, что туда ведет самое лучшее шоссе?
       Она смеется, встает с кресла, возится с застежкой на боку, сдергивает короткую юбку и оставляет ее валяться на полу. Теперь она разделена - белое и черное, черное и белое. Встает в проеме ветра, дождя и облаков, внезапно подсвеченная разряженным светом, словно притянутым, выпитым из промокшего мира и теперь изливающимся сквозь обнаженную кожу спокойным сиянием. Хочется сказать: "Тебе холодно", или: "Так неприлично", но я лишь сижу на своей обочине и жду.
       Госпожа Р. обхватывает себя руками, гладит плечи во внезапном ознобе, ладони сползают вниз к резкой границе между прикрытым и обнаженным телом. Она слегка поворачивается ко мне:
       - Как ты думаешь, если бы Бог обратился лично к тебе... Нет, не так. Представь, что Он выбрал тебя, прямо сейчас, здесь. Вошел в твое убогое и унылое существование не чем-то, а ВСЕМ... Понимаешь? ВСЕМ, чем только возможно. Не выбирал бы жалкие околотки, окольные тропы, вообще бы не выбирал бы дорог, а стал бы травой... небом... ветром... Всем, что ты только можешь и не можешь помыслить. Был бы Он услышан? И, главное, как бы ты Его услышал?
       Я зажмуриваюсь, заслоняюсь руками и вжимаюсь в колени, но это видение из разряда прозрачных. От него не убежать, не укрыться, как от обычного кошмара. Его видишь даже так - сквозь веки, сквозь пальцы, сквозь колени... Видишь одновременно со всех сторон, чувствуешь, как будто холод женского тела не отталкивает, не устрашает, а притягивает неловкие касания к голой коже, покрытой крохотными капельками дождя. Госпожа Р. улыбается и в ее улыбке нет ничего хищного, высокомерного, презрительного. Просто ледяная усмешка Снежной Королевы.
       Она снимает черный свитер, стаскивает его через голову вместе с платком и очками, комкает в неряшливый узел и отбрасывает. Лишь темные полоски бюстгальтера пересекают спину и лопатки. Осторожно спускается по ступенькам и выходит под дождь, под низкие тучи в объятия ветра. Осторожно крутится, раскинув руки и подняв голову к небу, медленно поворачивается, красуясь почти голым телом. Светлые волосы намокают, как-то жалко облепляя голову потемневшими прядями.
       - Я красивая? Скажи мне, что я красивая, как требует ритуал!
       - Ты прекрасна, - соглашаюсь. Обнаженная женщина под дождем вызывает жуткий озноб и лишь одно желание - чтобы она быстрее вышла из коричневой лужицы, вырвала ноги из податливой грязи, в которую они погрузились по щиколотку.
       Госпожа Р. послушно поднимается по лестнице, оставляя маслянистые отпечатки небольших ступней. Останавливается, замирает. Бюстгальтер странно смотрится, но она его не снимает.
       - Ты еще не решил задачу? - недовольно спрашивает меня. - Ты еще раздумываешь? Хотя... ты, наверное, прав. Нужно многое обдумать. Мало кто думает. Они предпочитают указатели и дешевые карты для дураков. Кто-нибудь придумал бы каких-нибудь космических пришельцев...
       Она подходит и проводит холодными ладонями по моим плечам, по груди... Влажное ощущение спускается вниз и замирает на животе странной печатью. Моя одежда для нее не преграда. На мне нет одежды. Нет вообще ничего в мрачной пугающей пустоте, по сравнению с которой ее тело - долгожданное спасение.
       - Знаешь как меня иногда называют?
       - Нет... Госпожа Р...
       - Ну что за глупые шутки, - тихо шепчет она. - Парвулеско глупо шутит...
       - Тогда у тебя нет имени...
       - Единорог. Порой меня называют Единорог. Ты еще не разучился расстегивать застежки? Тогда почему ты медлишь?
      
      
      

    24 октября

    Попытка бегства

      
       В объятиях не было наслаждения. Только борьба и взаимное выталкивание на острую бритву абсолюта, чье приближение леденило кожу и заставляло поджимать пальцы. Два космических божества исполняли грандиозный танец соития в молчании, в боли, в ненависти. Тьма расступалась в их зажмуренных глазах и лишь раскаленные жала метались от одной бездны к другой, выискивая случайных жертв. Казалось, что тела прорастали друг внутрь друга, дыхание и стук сердец сливались в хаос, и лишь где-то внизу рождалась гармония единого андрогина, зачинавшего жуткое потомство.
       Здесь нельзя упасть в горячее и коварное болото расслабляющего безволия инстинктивного движения. Все должно быть рассчитано и осмыслено, каждый такт обязан распасться на миллионы отражений одной и единственной идеи, оплодотворить великую пустыню бытия... С каждой нотой пароксизма восторга, исторжения в податливое тело, в таинственные лабиринты вагины, яркий пульсирующий шар обретал подлинную жизнь, сквозь протуберанцы света прорисовывались застывшие статуи, и трубы выпускали в несуществующее небо протяжный и унылый свист.
       Иногда тьма застывала и подлинное зрение, которому не нужен свет и глаз, различало узкое и длинное женское тело, по которому шли загадочные узоры, указующие движение губ, языка, пальцев и ладоней... Все было предусмотрено в тайном ритуале инициации, пробуждения Белой Дамы, длинный заговор теней мог торжествовать непонятную победу в непонятной битве, но что-то мешало этому - тончайший сдвиг, оттенок, нота, которые не уловить, не исправить, но от которых все становится не так. Запретная человеческая нежность, хищное вожделение исполнившегося желания, лживая значимость личины, соблазнившей, овладевшей...
       - Ты моя...
       - Нет...
       - Ты моя!
       - Нет!!! Взгляни на это!!!
       Приказ, которому нельзя подчиниться, потому что уже нет только своей воли, только своего желания, потому что нет никакого женского и мужского, а есть только мир и то, что мешает ему назойливостью, иронией, человечностью, темным пятном растекающейся по шелковой простыне. Забытое создание, может быть даже бог, имя и существование которого испепелило дрожание зрачка, словно горячая волна прокатилась по белому морю, выжигая вечные торосы до основания черных вод.
       И в воцарившей влажной мгле пробудились псы.
       Было невозможно понять, выделить собственное тело, проследить его среди бессмысленных комков одеяла и раздражающей гладкости ткани. Мир родился, но он был еще слишком плотным, тесным, обтягивал кожу легким касанием преодоленной ночи, но в него уже проникали далекие лай и вой. От их присутствия на кожу осаждались острые крошки хрустальной пыли и теперь любое слабое движение порождало взрыв пробуждающих уколов.
       Женщина исчезла, растворилась, осталась в теургическом сне по ту сторону города, по ту сторону смерти и, возможно, луны. Привычный пепел одиночества покрывал чувства, отторгал и гасил аляпистую яркость грез, а нелепый аппарат чтения и изменения мыслей, установленный где-то наверху, включился, почуяв добычу. Пока он разогревался, я прикинул - сколько нужно таких штук, чтобы покрыть всю территорию. Стационарными модификациями здесь не обойтись. Нужно нечто помощнее или, наоборот, не так примитивно сконструированное. Например, геостационарный спутник с излучателем... или использование уже готовых сетей передачи данных - оптоволоконные, телефонные... Хорошо использовать электрические провода и сотовую связь, модулируя сигналы сверхдлинными волнами. Возникнут небольшие скачки напряжения и легкие помехи, но кто на это обратит внимание? А ведь есть еще трубы, пустоты подземных коммуникаций, игрушки на батарейках, в конце концов... Что стоит промодулировать обычную батарейку? Или сделать накладку на водопроводную трубу, в результате чего обычный кран превращается в шпиона и гипнотизера?
       - Идея сумасшедшая, но не лишена убедительности, - согласился старик. - Спецслужбы так бы и поступили.
       - И ты веришь в такую чушь? - удивился маленький паршивец. - Во все эти заговоры? Страшные тайны?
       Старик раскурил трубку и наставительно произнес:
       - В начале был заговор... А уж потом все остальное.
       - От этого становится как-то... как-то неспокойно, - паршивец поежился. - Конспирация...
       - Я знаю, что тебе не нравится.
       - Мне все не нравится, - огрызнулся паршивец. - Особенно то, что ты меня пугаешь. Ты зачем меня пугаешь?
       - Как на голых женщин смотреть, так это тебе не запрещено. А как показать правду жизни... - старик затянулся и выпустил в потолок густую струю дыма, как перекипевший чайник. Он был необычайно доволен.
       Паршивец сидел на камине, болтал ногами и разглядывал статуэтки. Отвечать не собирался, догадываясь, что эту перепалку он проиграл.
       Я смотрел в темноту. Что-то происходило... Тайное и страшное движение, рождение чего-то жуткого, черного, предназначенного лишь мне, потому что я оказался единственным бодрствующим в пропотевшем от кошмаров городе.
       - В лунном свете на морском берегу среди заброшенных одиноких лугов, - внезапно продолжил старик, - когда вас угнетают горькие раздумья, вы можете заметить, что все вещи принимают желтые, причудливые, фантастические формы. Тени от деревьев движутся то быстро, то медленно, туда-сюда, складываясь в различные фигуры, распластываясь, стелясь по земле. В давно прошедшие годы, когда я парил на крыльях юности, все это заставляло меня мечтать, казалось странным: теперь привык. Ветер выстанывает сквозь листву свои тоскующие ноты; филин же гулко кричит, так что у слушающих его волосы принимают вертикальное положение...
       Наступила тишина и в ее гулкой, резонирующей пустоте окончательно родился, порвал пуповину, задергался в отравленном воздухе отчаянный, обезумевший вой, вой с захлебыванием, с удушливым клокотанием и слепой злобой ко всему, что только посмело в страшный час покинуть свои тайные убежища. Вой на грани и за гранью слышимости, промораживающий и околдовывающий невероятным сочетанием замершей природы и рождением нового, галлюцинативного пейзажа, который прорывается сквозь плаценту внутрь, в содрогающееся и агонизирующее тело, размалывая и пожирая остатки разума и отблевывая куски паранойи.
       - Что это... - паршивец даже не смог выдавить из усиливающегося страха интонацию вопроса.
       - Псы, - все равно отвечает старик, - обезумевшие псы, которые наконец-то разорвали свои цепи и убежали из далеких хижин, которые бегут по полям, то там, то здесь, внезапно впав в бешенство.
       - Они не могут сойти с ума, - жалобно уговаривает, заклинает уже свершившееся маленький паршивец. - Они лишь звери...
       - Не звери, а псы... То, что всегда и постоянно существует рядом, то, что рождается диким, но постепенно очеловечивается, впитывает гнилостные эманации своих хозяев, злобой или преданностью скрывая свое пробуждение, выпрыгивание из природной гармонии, где нет добра и зла, в треснувший мир вседозволенности... И ты еще утверждаешь, что они не могут сойти с ума?! Да только это им и предстоит... Только здесь - выход...
       Паршивец сжимается на своем насесте, скрючивается, прячет лицо в ладонях и всхлипывает. Старик продолжает хладнокровно курить. В нем что-то изменилось, отразилось от яви, где все встало не так, где метастазы сомнения расплывались по самым обычным и скучным вещам, и темные щупальца теперь трогали его кожу, подправляя воображаемую маску.
       - Я не хочу, не хочу... - бормочет паршивец и раскачивается, как будто ему ведомо горе, по-настоящему человеческий вкус утраты.
       - Такое когда-то должно было случиться, - говорит старик. Не утешает, не отвлекает, а просто равнодушно объясняет. - Такое могло случиться и вот оно произошло. Мы слишком неосторожно играли роль провожатых... Ха, мы думали, что все нужные карты у нас на руках, но ошиблись.
       - Я не хочу исчезать! - кричит паршивец и выбрасывает вперед руку с напряженным указательным пальцем. - Это все он! Он виноват! Мы слишком много ему позволяли! Мы никогда не долбили ему решетку!
       - Только без истерики, - поморщился старик. Он подошел к окну и посмотрел сквозь жалюзи в темноту. - Внезапно они останавливаются, смотрят по сторонам в диком беспокойстве слезящимися глазами...
       - Прекрати... Давай вызовем полицию?
       Старик оборачивается и пристально разглядывает бледного с просинью, потрепанного, исхудавшего паршивца.
       - И что ты ей скажешь? У меня спонтанное пробуждение? Я наконец-то проснулся? Избавился от клиппот? И теперь хочу обратно?
       - Да...
       - Они тебе устроят тур обратно - на мозголомах или рассоле... Ты знаешь, что раньше сумасшедших пытались лечить ударами палки по голове? Говорят, помогало.
       Мальчишка обвисает нелепой куклой, страшной в своей просвечивающей сделанности, искусственности, сочетающей совсем человеческое отчаяние в дрожащих губах и слишком живых глазах. Зрачки вытеснили всю радужку и уже никак не реагировали на приближающийся лай и вой, в которых не было звериной ипостаси, лишь тонкая пленка от лязга зубов и цоканья страшных когтей, и сквозь эту мембрану пробивался крик голодного ребенка, не тот требующий рев, который подразумевает близкое присутствие матери, который настойчив и нетерпелив, а скорее - отчаяние оставленного в лесу младенца, несправедливо и жутко осознавшего собственное одиночество в холодном и пустом мире.
       Их отделяет бездна, но почему-то кажется, что стоит неосторожно протянуть руку, ощупать пальцами мрак и на них тотчас сомкнется скользкая челюсть, вцепится желтыми, кривыми зубами, упрется кровавыми точками зрачков, притягивая человеческий взгляд, впитывая его ужас, материализуясь только для того, чтобы утянуть случайную жертву в собственный мир звериного безумия...
       Они заполняют пространство, топчутся и толкутся, ожидая единственного знака, намека, тайного знамения, которое может оказаться самым невинным жестом, простой мыслью или желанием, запахом страха или человеческим воем в ответ на хищную тоску, пожирающую сердце. Добро, зло, демоны и духи нашептывают оцепенение, услужливо придерживая за руки и отбирая дыхание сладкими поцелуями. Выбора нет. В свободе умереть никогда нет выбора. Личная агония или безнадежный бег по пустынным улицам, где любое перемещение может открыть дверь в сопредельное сумасшествие, выпуская кое-что более жуткое и отвратное, чем какие-то псы.
       - Дыши! Дыши, черт тебя подери!!! Все равно уже поздно! - размыкает паралич надрывный крик, бьется стекло и уши закладывает от выстрелов.
       Первый... второй... третий... Вспышки вычерчивают медитативные полоски порохового дыма в неподвижном воздухе, которые ловят движения, преграждают напор событий, но их эфемерности хватает только на то, чтобы нарыв разбух и прорвался горячими потоками гноя и крови.
       - Что это? - бормочет паршивец сквозь свою ладонь, зажимающую рот. - Что это?
       Старик прячет пистолет - черную, нелепую штуковину с нелепыми выступами, которыми оружие упорно цепляется за края кармана плаща, не желая погружаться внутрь.
       - Материализация, - отвечает он, как будто это что-то объясняет, проясняет в залитой кровью комнате, где в растекающейся луже теперь уже чего-то желтого затихает вздрагивая темный зверь.
       Тупая морда с рудиментарными глазами, стальные клыки, со страшным клацаньем вдвигающиеся и выдвигающиеся из распухших, гноящих десен, длинные передние лапы и искривленные, рахитичные - задние, продолжающие свой неостановимый бег и вычерчивающие по тугой пленке лужи хаотичные царапины.
       - Оно - одно? - спрашивает паршивец. Он медленно приходит в себя, зелень тошноты переходит в синеву страха, но мальчишка пока держится. Он даже слезает с камина, маленькими шажками подступает к зверю, приседает и протягивает к липкой морде руку, словно пытаясь погладить умирающее существо.
       - Пальцы откусит, - предупреждает старик. Впрочем он спокоен. Стоит у разбитого окна, ощетинившегося остатками стекол и жалюзи, поглядывает на улицу и вертит зажигалку.
       Что происходит? - вертится наведенный вопрос и никак не может ухватиться за стальной крючок действительности. Меня отключили, заблокировали управление, уроды... Бунт уродов. Коневоды проклятые. Черти, кругом одни черти, они подступают все ближе и ближе... В таких случаях готовят рассол. Мозговой рассол. Господи, как далеко все зашло... Агрегат работает на полную мощность, хорошо себе это представляю, вижу воочию медленное и тяжелое вращение массивных колец, штырей, шестеренок, тяжелое дыхание шлангов, закачивающих в раскаленные внутренности смазку, которая потом брызжет крохотными гейзерами между плохо подогнанными деталями... Что ты там говоришь, Нонка? Идея движения? Ты разве никогда не видел как работают твои мозги? Ты не подозревал, что все настолько безнадежно механистично, что и демоны тонкой семерки кажутся достойными представителями животного мира... Твоя беда. Твой грех. Тот самый, первородный... Ничего там не сдвинуть, не изменить, не улучшить. Агрегат слишком прост, чтобы его можно было понять. Стоит в нем сдвинуть крошечное колесико и - перегрев, по сравнению с которым шуб - лишь невинное фантазирование. Собаки-то откуда? Из какой ментальной дыры вылезли твари?
       - Придется запереться здесь, - говорит старик.
       Паршивец обходит труп и выглядывает в окно. Черное на черном. У цвета ночи слишком много оттенков, которых хватает не только на тишину и пустоту, меланхолию и одиночество, страх и похоть, но и на таких чудовищ, чьи тела запруживают улицу, растекаются грязной трясиной, немедленно порождающей тлен болотных огней, и в бледной синеве с трудом можно признать свечение полуслепых глаз.
       - Скажи слово и тут же будет оно, - прошептал старик. - Отвратительные гады...
       - Нам не помогут, - говорит паршивец спокойно. - Нам теперь никто не поможет. Не в лучшем из миров мы оказались.
       - Ты думаешь? - старик перестает мять сигарету и бросает ее в окно. Острое жало незамеченного осколка пропарывает кожу. - А, дьявол...
       - Помочь?
       Старик не успевает ответить - снаружи на окно падает плотная тень, закрывая тошнотворное шевеление псов - аспидных личинок на куске сгнившего мяса, стальное жало втискивается внутрь, упираясь в равнодушное лицо, как будто старый коневод что-то вроде этого ожидал, и когда это самое сбылось, прервало изнуряющую цепь странных и пугающих знамений, он лишь холодно усмехается и неуловимым движением втыкает сигарету куда-то в неразличимую тьму. Воздух вокруг старика вспыхивает и отбрасывает изломанное тело в стену. Тень просачивается в комнату, окутывает взвизгнувшего паршивца, распухает грозовой тучей, в которой с воем ворочаются еще нерожденные молнии грядущей непогоды, а потом начинает лить ледяной дождь...
       ...остается только тупо смотреть на окровавленные руки, на окровавленную простынь, на окровавленную комнату. Разве кровь не горячая? Разве ее так много, что хватает на целый ливень? Рука сжимается и чувствует мертвенную липкость. Нежить. Пальцы тянутся к волосам и натыкаются на неопрятные космы, пропитанные... гадостью. Что угодно, но только не кровь, не свинцовый запах растерзанной жизни...
       - Я не стал бы так переживать, - замечает черный человек, присевший на краю кровати. - Потом они снова несутся по полям, перепрыгивая на окровавленных лапах через канавы, тропинки, через пашню, кучи травы и торчащие булыжники. Создается впечатление, что они впали в бешенство и ищут гигантский водоем, чтобы утолить свою жажду. Несчастный запоздалый путник! Друзья кладбищ набрасываются на него, раздирают на куски и тут же пожирают, брызгая кровавой слюной...
       Черный человек трет подбородок и смотрит вопросительно.
       - Неплохо, - соглашаюсь я.
       - Безумно, безумно... Зовите меня Исмаил. Исмаил - повелитель псов.
       Он наклоняется, шарит у себя под ногами и вытаскивает за шкирку маленького паршивца. Выглядит тот неважно - мешочек с ручками и ножками, дрыгается и смотрит белыми глазами.
       - Ты кто? - спрашивает Исмаил.
       Паршивец хрипит нечто, но черный человек кажется разбирает невнятицу:
       - Оператор? Коневод? Специалист по скоблению решеток? - последнее его особенно позабавило. - И как же ты их скоблишь?
       - Отпустите... я покажу...
       - Но без фокусов, - предупреждает Исмаил и ставит паршивца перед собой. - Никогда не встречал таких демонов.
       Паршивец вытаскивает из кармана мятый листок бумаги и карандаш, ловко рисует голову и внутри кружок:
       - Вот это и есть решетка. Иногда она бывает и пошире, если... э-э-э... вещь сложная попадается. Она много умеет и решетка становится большой. Если есть решетка, то вещь справляется с делами и нам не нужно ее постоянно контролировать... Больше свободы, меньше забот, - паршивец с опаской смотрит на Исмаила и продолжает. - Вещи мало думают, они только создают видимость, а подчиняются нам... операторам, я говорю. Если решетку выскоблить, то вещи кажется - думать стало труднее, а на самом деле программы перестали работать. Вещи больше верят программам, чем самим себе. Поэтому тогда ими легче управлять...
       Исмаил мрачнеет, наливается темнотой:
       - Теперь так это называется... Жалкие демоны седлают големов и никто ничего не замечает. Гайбат-уль кабир... Может быть я пришел вовремя. Вещь... надо же, - черный человек качает головой.
       - А мой напарник..., - пытается задать вопрос слегка оживший паршивец.
       - Лопнул, - усмехается Исмаил. Его губы разъезжаются, обнажая множество кривых клыков. - В нем было слишком много грязи, малыш.
       - А... А... со мной...
       Черный человек не любит развеивать сомнения и страхи. Он сидит на краю кровати совсем недалеко от меня - достаточно нагнуться вперед и дотронешься до его плеча. Клубящийся мрак вокруг Исмаила уплотняется, очерчивается складками громадного плаща, широко ниспадающего, скрадывая тело существа. Я замечаю, что тьма просачивается сквозь траурный шелк и по испятнанной простыне расползается черная лужа.
       - Сомнение и страх, - повторяет Исмаил. - Сомнение уронило Человека вниз, сквозь скорлупы миров он падал и ломал свои крылья, сгорал в плотных слоях нижних миров и выпал лишь прахом на проклятый край... Прахом, который здесь подобен золоту, сверканию звезд, но который - лишь жалкие и отвратительные остатки великой истины. И что же делать?
       - Он все может! - закричал паршивец. - Он все может!
       Исмаил поднялся, вырос до потолка, согнулся, сломался, приближаясь жутким лицом к паршивцу:
       - Кто все может, мой крошечный друг? - вкрадчиво произносит он и сквозь слова веет такой стужей, что паршивец начинает трястись в невозможном ознобе, он просто разъезжается, расплескивается в разные стороны. - Может быть, это ты все можешь? Ведь я хорошо вижу палку с крючком... Так кто из вас скакун, а кто - наездник?
       Шкура на операторе пучится жуткими узлами гнойников, лицо мнется расплавленным целлулоидом:
       - У нас договор, - сипит слипающийся рот, губы паршивца еще каким-то чудом раздвигаются и между ними провисает тягучие нити. - У... на... пере... луна...
       - Остановись. Не надо.
       Исмаил усаживается в кресло и брезгливо подбирает полы плаща.
       - Я слушаю, - предупреждает он.
       - Всех можно спасти.
       Зубы клацают.
       - Всех? - Исмаил разбрасывает руки, раздвигает бездонную ширму. - Видишь этот город? Город, набитый големами и самодвижущимися гробами?! Сгущение порока и сомнения?! Сборище прямоходящих зверей, мнящих себя людьми! И ты хочешь их спасти? Всех этих малых существ с плоской злобной завистью-ненавистью?! Эту нечисть - недоразвитую, самовлюбленную, несостоятельную, уродливую, которая не терпит и ненавидит все глубокое, истинное и величественное?!
       Мне тоже становится холодно. Теперь моя очередь. Чувствовать разгорающийся внутри огонь, как он растекается по жилам, с каждым ударом сердца достигая скрытых глубин. Как будто глотает громадный, отвратно пахнущий цветок с тонкими, поросшими миллионами крохотных зубов лепестками... Краповая лихорадка застилает глаза и проникает, обрушивается в пустоту выскобленной головы могучими водопадами. Тело теряет очертания, все перепутано, переплавлено в тигле злобного удивления.
       - Спасти, или, еще хуже, оставить в покое? - шепчет мне на ухо. - Мыслящий тростник созрел, хозяин, и пора собирать урожай...
       Исмаил сдергивает измятое покрывало душной комнаты, впускает предутреннюю морось. Солнца еще нет, но в воздухе уже попахивает движением утомленных тел, беспокойными снами и навязчивыми кошмарами, в которых звенят надоедливые будильники, возникают немыслимые препятствия, из-за которых приходится быстрее шевелить ногами и по много раз за ночь опаздывать на работу. Кое-где в домах включается свет и выцветшие желтые потоки вырисовывают на мокром асфальте пантомиму теневого театра. В отдалении хлопает дверь и в тишине гулко раздается твердая поступь раннего бегуна. Его размытая фигура приближается, раздается вширь и ввысь, упорное движение рождает свежую волну, пронизанную запахами дождя и влажными, тонкими искрами, которые касаются разгоряченной кожи щек. И где-то на пределе свободы, пустоты, отчуждения старый жук заводит старую песню, шевелит хитиновой броней, выпуская подкрылки, взмывает в вязкость провисшего неба, нелепым снарядом направляясь навстречу человеку. Тот, не сбиваясь с ритма, удивленно крутит головой, пока черные серпы не сходятся на белизне его шеи. Щелчок и обезглавленное тело еще почему-то делает пару шагов, руки плавно, словно в танце, расходятся в стороны, безнадежно сохраняя равновесие, посреди опустевших плеч бьет фонтан и бегун утыкается в асфальт, сливается с тьмой и влагой.
       - И создал Бог человека, - сказал Исмаил, склоняясь над жертвой и втискивая патроны в узкую глотку ружья. - Что бы это значило? Какого человека? Зачем - человека? Голема? Свет? Или только путь к нему?
       Он трогает пальцем темноту и прикасается кончиком языка.
       - Кровь... Обычная кровь...
       - Ты убил его!
       - Нет, - Исмаил усмехается. - Я лишь направил его.
       - Куда же он пойдет без головы?
       Исмаил шарит и поднимает округлый предмет. Мертвое лицо сохранило гримасу удивления от того, что привычный мир вдруг закувыркался. Паршивец с ужасом смотрит и зажимает ладонью рот. Его тошнит.
       - Мы никогда такого не делали... - сипит мальчишка и в слабом голосе угадывается тоска по привычным склокам со стариком, по всем этим милым семейным выкрутасам.
       Черный человек проводит языком по холодным губам головы и ловко забрасывает ее в мусорный ящик. Там уже лежит много пакетов, поэтому отсеченная часть тела мягко падает на них.
       - Вы совсем растлились в своем покое. Творите страшный разврат и не замечаете плодов деяний своих. Огненный змей свил себе логово вокруг сердца, а вы не видите, что их головы сгнили, усохли, что не глаза теперь смотрят на вас, а прелые зеркала смрадных трясин!
       Напряженная фигура изгибается, что-то смещается под широким плащом, лицо вытягивается в жуткое, чешуйчатое рыло и трехпалая лапа подцепляет острым когтем паршивца и подтягивает к багровому пламени, вытекающему сквозь клыки.
       - Ты думаешь? - урчит бездна и штаны маленького паршивца намокают. Сквозь вонь серы пробивается запах мочи. - Ты думаешь?!
       Паршивец не понимает и дергается на когте как умирающая бабочка, проколотая булавкой.
       - Так ты думаешь?!
       - Да... - хрипит мальчишка, - Я думаю... думаю... Что я должен думать?!
       Отчаянный крик пожалуй веселит зверя. Раздвоенный, раскаленный язык его трогает зеленую кожу лица и на ней вспухают багровые рубцы. Мальчишка дергается назад, слетает с когтя и падает на землю. Он плачет.
       Это грань, за которой должно начаться бессмысленное и бесконечное падение. Нет, не так... Схлопывание. Кто-то громадный и посторонний взял кувалду и теперь безостановочно плющит стальной шар присутствия, обманку бытия вокруг. Вмятины, трещины, заусенцы... Подделка самого себя! Ложь и подделка, словно под веселой лужайкой на опушке леса обнаружилась зловонная топь, ждущая и зовущая. Вот что плохо. Ждать и звать. Ведь ужас никак не укоренен в улице, в деревьях, в обезглавленном теле... Он просто есть. Свободное и необходимое волеизъявление существования. Сюда не заманивают в ловушку, сюда добираются своими ногами, открыто и добровольно, ориентируясь на свет твердой, угольной звезды. Еще один уровень рвется, расползается, обнажая лишь звук, плотный, шершавый, он вгрызается в перепонки беззубым ртом младенца... Как! И это покой?! Разве может даже отблеск идеи покоя скрываться за такими словами:
       - Мы на войне! Мы на войне и здесь не посидишь в сторонке. Мыслю - значит воюю... Так?
       - Так... - шепчет маленький паршивец, оператор, коневод, наконец-то столкнувшийся среди простоты и, даже, примитивности такелажа страстей с чем-то подлинно и неотъемлемо человеческим, до жути человеческим - разверстой бездной, ведущей в ад.
       - Он понимает! - захохотал Исмаил, защелкал пальцами и пустился в пляс, сильными ударами разбрызгивая тяжелые лужи. - О, малыш - укротитель големов, у меня для тебя будет особое поручение.
       Демон нежно обнимает мальчишку за плечи.
       - Ты думаешь я зол? Что во мне больше нет ничего, кроме черного шарика в стеклянной трубочке? Что у меня только одна сторона? Это не так, укротитель, не так! Посмотри на луну и ты поймешь, что и у нее имеется скрытая сторона! Только големы носят постоянные маски. Вот уж о ком можно точно сказать какой шарик поместили в него при оживлении - желтый или красный.
       Мальчишка слушал с застывшими глазами. Он смотрел мимо черной бездны и не видел ничего. Вгрызался в кулак, кусал, оставляя глубокие следы зубов.
       - Но мы с тобой не такие... Это наш общий секрет. Мы не профаны, но посвященные, посвященные каждому из своих культов, но в нас больше сходства. Так? В нас много сущностей и никто не поймает их за руку. Мы как змеи умеем менять свою шкуру... Только быстро, очень быстро...
       Паршивец холодно сказал:
       - Оживает.
       Исмаил оглянулся:
       - Свершается то, что и должно свершиться. Или ты думал, что мне больше делать здесь нечего? Отрывать головы первым встречным?
       Тело бегуна шевелилось и дергалось. Обратная агония. В какую сторону не переступать границу, но смерть остается смертью. Он с трудом встал на четвереньки, зашатался, как марионетка в неумелых руках, рука подвернулась и тело завалилось на бок. Вторая попытка оказалась успешнее. Новорожденный уже умел сохранять равновесие. Заскорузлая майка прилипла к животу, из под нее свисали наушники от плеера. Бегун неуклюже повернулся и медленно потопал прочь, расставив для устойчивости руки. Правая подламывалась и приходилось левой придавать ей относительно горизонтальное положение.
       - Имаго, - сказал Исмаил.
       Он взял паршивца за руку, поманил меня и мы пошли по улице в тени деревьев, скрывающих нас от света ночных фонарей. Пространство корчилось и стонало, дома срывались с насиженных мест и с морщинистыми фасадами отпрыгивали в размытую даль перспективы, вытягивая за собой пуповины дорожек, выложенных плиткой. Сквозь тучи сыпался звездный дождь и при желании можно было услышать их шипение на каплях дождя. Окружающий мир разбухал, словно упрятанный в недоступной для зверей расщелине труп.
       - Цимцум, - прошептал демон, - цимцум. Благодать стремится к себе, сжимается в точку, покидая весь мир. Все не так и не там... Нужно спешить, нужно очень спешить.
       Темнота все больше разбавлялась световыми потоками, которые сочились из смятой мякоти декорации еще сонного города. Некто твердой рукой выжимал остатки подлинности.
       - Погибель... Проклятие... Черное делание... - Исмаил беспокойно оглядывался. - Слишком близко от всего. Слишком далеко от ничто.
       Провожатый неловко вышагивал впереди и по его телу ползали жуки. Иногда он их стряхивал рукой и под нашими подошвами они лопались как елочные игрушки - хрупкие и полые. Исмаил трогал тело и начинающие было подгибаться ноги выпрямлялись, деревенели, и голем продолжал путь.
       В скрытом под майкой плеере что-то наладилось и наушники впускают в тишину неразборчивое бормотание. Спрессованные голоса рвутся сквозь подсевшие батарейки и плотную мембрану фильтров, кричат, взывают, захлебываются помехами. Что-то важное есть в них. Важное и недоступное. Угроза? Предупреждение? Мольба? А что еще ждать от мыслящего тростника под ударами тайфуна?
       И на зов таинственной трубы, на сладкий запах разложения стекались все подонки мира, выползали из вонючих щелей и зловонных колодцев, просачивались сквозь ночь и обезумело моргали громадными, мутными глазами лемуров, переживших вивисекцию. Тени ссыпались в многоголовое и многоногое создание, перемешивались и перемалывались в узком горле спящей улицы и тонкая мука требовала новой крови для доброго замеса.
       Тучи раскалялись. Их влажные туши гудели и освещались короткими молниями. Нечто замыкало в погоде и дыхание жара сменялось стужей, морось застывала в льдинки и вскипала на горячем асфальте фонтанчиками пара.
       - Мне страшно, - сказал паршивец. Он сидел на корточках, прижавшись спиной к стоящей у бордюра длинной машине. - Мне очень страшно...
       Наверное, его следовало пожалеть.
       - Что ты знаешь о страхе? - усмехнулся я, опускаясь рядом. - О необъяснимой бездне, в которой нет оправдания, нет причин. В один момент она раскрывается под ногами и ты безнадежно летишь туда.
       - Я все знаю о страхе, - возразил паршивец. - Вегетация и метаболизм. Выброс химических веществ в кровь. Все так хорошо, понятно.
       - Этот бред тебя напугал. Неужели ты еще не свыкся? Ты ведь только этим и живешь.
       Маленький паршивец постучал палкой по дороге. Крючок на конце был ржавым и не выбивал из асфальта привычно бодрого цоканья. Звук был глух и уныл.
       - Я не хочу играть по таким правилам. Ты меня обманул. Ты всех нас обманул.
       Остается только усмехаться:
       - Ты еще сказку о человеке и дьяволе вспомни. Только там мы сильнее. А на самом деле...
       - Думаешь, что это не навсегда? - оживился паршивец. - А вдруг? Сюда бы старого коневода...
       Воспоминание о старике. Как трогательно. Мальчишка поднялся, осмотрел палку и крюк и привычным, отработанным движением попытался поддеть меня, нацепить неконтролируемое буйство на ржавый покой. Приходится отнять у него игрушку.
       - Она больше не работает, - объясняю. Снисхожу до объяснения. - Тебе пора догадаться, что же произошло. Или старик об этом не предупреждал? Он не рассказывал историю куклы? Дурацкой, грубой, нелепой куклы с пустой головой и пустым животом?
       - Нет... - шепчет паршивец.
       - Кукла, которой вставили в живот магнитофон и научили плакать, если кто-то сильно ударял ее палкой. Это очень старая история.
       - И что же с ней случилось?
       Я повертел так хорошо знакомый мне предмет - отполированный кусок дерева, торчащий крюк - апофеоз аскетизма. Что может быть проще, чтобы подцепить вещь? А вы говорите "сложные интриги", "воля к победе", "инициативность"! Захват, щелчок и нет спокойнее лошадки, чем наша Бетти О'Брайен...
       - Ты задаешь не тот вопрос. Правильнее спросить: А что же случилось с теми людьми? Со всеми их палками и магнитофонами? С их страстью к избиению грубой куклы, так по-человечески кричащей от боли? Есть ли разница - бить куклу или бить человека? Ведь они кричат так похоже.
       Небо все-таки светлело. Наступало редкое и неуловимое мгновение, когда вся грязь ночи опускалась вниз и тонкой, липкой пленкой покрывала город, залепляла глаза, скрадывала тени кошмаров, которые выбирались из спален и разбегались неловкими, неуклюжими игрушками. На холодном боку машины проступала роса и тут же подмерзала замысловатым узором неожиданного инея. Холод схватывал теплоту дыхания и было видно, что мы еще живы.
       - Я понял про куклу, - сказал мальчишка. - Кукла - это я. Меня долго били, чтобы я хотя бы криком стал похожим на человека... В животе у меня магнитофон, а в голове... в голове - пустота. Пустыня. Лунная пустыня.
       - Такова наша природа. Мы быстро дичаем. И быстро очеловечиваем. Собак, кошек, кошмары.
       - Я не хочу, - замотал головой. - Не хочу, не хочу, не хочу! Мы пойдем в суд. Точно! Мы обратимся к судье. Пусть меня накажут, назначат опекуна. Вообще лишат лицензии. Зачем мне теперь лицензия? У самого петля отрастет.
       Он схватил меня за рукав и дернул с такой силой, что пришлось встать. Подобрал палку и махнул в сторону:
       - Туда. Быстро. Нужно быстро идти.
       - Но почему?
       - Ты сейчас не поймешь. Ты вообще не соображаешь. Как я не понял! Этот дурак вообще снес тебе решетку! - паршивец бормотал и тянул, тянул и бормотал что-то про решетки, что-то про очистку, что-то про конкурентов, пока черная ладонь не остановила его.
       - Куда? - прорычал Исмаил. - В какую пустыню ты теперь захотел сбежать?
       - Я тебя не боюсь! - соврал паршивец. Выглядел он жалко, так тени уже не боятся жизни, а засохшие деревья - пожара. Истерзанная, обвисшая одежда, грязные потеки на штанах, разорванные сандали, у которых подошвы при каждом шаге доставали нечистыми языками земли и мальчишке приходилось выше задирать ноги. - Не боюсь!
       - Думаешь, что я зачирикаю? - спросил Исмаил.
       - Отойди! Так нечестно! Это моя вещь. У меня лицензия! Ты убил старика!
       - Я не один из вас, - черный человек усмехнулся. - Ты паразитируешь на страстях и слабостях своих мустангов, копаешься в черепах своих овечек, ты - падальщик, и если тебе удается отхватить хороший кусок, то не думай, что так будет всегда. Я могу проглотить твою вещь и лучше тебе не знать, во что она превратит тебя.
       - Так нечестно, - упрямо твердил паршивец. - Так не честно. У меня есть право.
       Исмаилу надоело. Навязчивость паршивца поначалу забавляла, но теперь она превратилась в скуку, а скука - в раздражение. Он вцепился когтями в лицо мальчишки, сгреб, содрал податливую кожу вниз, обнажая бледную подложку, которая медленно набухала, сочилась красным, а затем из нее брызнули многочисленные фонтаны, оставляя на черном плаще демона блестящие пятна. Паршивец взвизгнул, дернулся назад, споткнулся и упал на спину, корчась и безнадежно зажимая ладонями обвисшую маску, еще удерживаемую на голове какими-то жилами и пленками. Руки дергались, ободранная кожа кривилась сквозь пальцы дикими усмешками.
       - А-а-а-а-а!!! - выл раззявленный рот, выскакивая из скальпированных, непослушных губ. Кровь вытекала из-под лица уже сплошным потоком - широким, медленным, тягучим, заливала шею, капала с подбородка.
       Исмаил брезгливо потряс рукой, стряхивая с когтей остатки кожи.
       - Клиппот, - выругался он.
       Маленький паршивец, не переставая выть, нащупал палку, поднялся, опираясь на нее и продолжая придерживать лицо, задирая голову к небу, как будто это могло удержать кожу на месте, шагнул к Исмаилу, замахнулся и ударил его поперек груди. Несерьезно ударил, слабо. Палка должна была просто завязнуть в плотной материи и черный человек это знал. Он даже не сделал попытки увернуться, отступить назад. Но крючок неожиданно легко пропорол темноту, погрузился внутрь, отчего по всему телу Исмаила пошли волны, словно он был из воды, что-то там щелкнуло и паршивец дернул палку к себе, падая и увлекая крючком неряшливые пучки разноцветных нитей.
       Черный человек осел, оплыл, раскинул полы плаща, но паршивец продолжал упрямо тянуть, забыв про раны, отталкиваясь пятками от дороги, скользя по собственным лужам крови. Наверное он кричал, но лицо совсем смялось, превратилось в жуткую, искромсанную тряпку, застряло между зубов плотным, удушающим кляпом...
       Тони брезгливо переступила через лохмотья, подбирая полы светлого платья, отчего стали видны ее туфли с тупым носом, подошла к скрючившемуся паршивцу и присела на корточки. Потрогала рукой за плечо:
       - Эй... эй...
       Паршивец не отзывался. Может быть он грезил. Смотрел вдаль и видел привычную мертвую пустыню обратной стороны луны. Возвращаться не хотелось в плотную, злую боль. Хотелось не шевелиться, вытекать ручейком из тела и уходить вглубь. Отступить, бросить разоренную землю, дожечь разрушенные дома, оставить тоске ее тоску.
      
      

    25 октября

    Фуга

      
       Гончая рычала и покачивалась. Где-то далеко в темноте псы продолжали бежать вдогонку, внезапно останавливаться, нападать, шевелить ушами, но это было не страшно, словно смотришь сквозь нечистое стекло на помойку. Противный, изнуряющий сон. После него не остается сил даже выйти из дремы, подставиться под удар миллиона звенящих и требующих внимания вещей, связей и прочей погоды. Веки зашиты тягучими нитками, обсыпанными острыми осколками хрусталя и нет никого, чтобы сдуть их с глаз.
       - Разве никого? - спрашивает знакомы голос и холодный воздух приходит в движение. - Просыпайся. Давно пора проснуться.
       - Не хочу. Я устал. Мне снился ужасный сон.
       - Ну и что? Когда проснешься, тебе будет сниться другой сон.
       Я нащупываю руку Тони и сжимаю, как будто это поможет перепрыгнуть, перешагнуть тот барьер, за которым возможно все, в мир, где уже ничего нельзя.
       Рассвело. Гончая катит по дороге и из скисшего тумана прорастает близкий лес. Что-то случилось. Багровое солнце растворилось в небе и листве, превратив их в неопрятные потеки на подмокшей картине. Осень. Все-таки осень нагнала меня, зацепила. Куда там паршивцу и старику с их палками и долбежкой решетки! Случайность и необходимость. Можно сбежать, можно прожить на луне, но куда соскочить с проклятой планеты? Куда сгинуть?
       - Все бесполезно.
       - Ты сам выбрал. Я не могу советовать.
       - Ты меня ревнуешь...
       Тони грозно смотрит на меня. Некрасивая Тони. Тони ужасная. Толстая Тони. Я сказал глупость. Непристойность. Обвинил ангела в эротических намерениях по отношению к клиенту.
       - Ты ничего не понял.
       Обычное обвинение Тони. Тони-обвинение. Короткое и непонятное.
       - А что у тебя с волосами?
       - Покрасила.
       - В фиолетовый цвет? Но зачем?
       Тони смотрит мимо меня. Оборачиваюсь. Пейзаж как пейзаж. Ни домов, ни рекламы на столбах-булавках. Может быть поэтому гончую начинает трясти? Ах, да, осень...
       - Мы ведь убегаем. У нас острый приступ паранойи. Нас преследуют, а мы скрываемся. Нас что-то тревожит, меланхолия сидит на хвосте (так говорят?) и мы пускаемся в путь.
       Я откидываюсь на спинку кресла, закрываю глаза, но назад пути нет - спасительная бездна заперта. Только темнота с расцветающими светлыми пятнами. Я лечу на этот свет, на мельтешение пятен и линий, прижимаю пальцы к глазам, освещая безнадежное падение, но за длинным коридором проходит вереница ясных мыслей. Как будто их вымуштровали и отмыли, до того они четки и ясны. Не мысли, а гравировка. Парадность скучна. Пусть себе скользят дальше, может быть придет и их время отразиться словом. Здесь не луна, даже не Море Спокойствия. Здесь проходят тонкие нити приличия, обязанности, вежливости, запутаться в которых слишком легко. Вот они - провисают, натягиваются, звенят и рвутся. Но какой в них смысл? Что они значат?
       - Не обращай внимания, - советует Тони и прикладывает ладошку к моим глазам. - Для этого я рядом. В том числе и для этого.
       - Я ничего не умею. Я разучился, - пытаюсь жаловаться, выпустить впереди себя что-то маленькое, слабенькое, вызывающее непреодолимое желание погладить. Но слова остаются просто словами. Описанием. Даже не мнением.
       - Я слышу, - смеется Тони. - Ты еще не разучился говорить правду. Придется учить тебя говорить ложь.
       Проклятые коневоды. Так вот почему темнота! Тьма. Тьма и пустота. Долбежка решетки в завершающей стадии. Идиллия невинности. Стал ли я плохо соображать? А как об этом узнать? Что такое - соображать? Рассудок лжи? Посыпанные мелом дорожки и заботливые указатели? Тогда его точно нет. Где указатели? Только лес продолжает разгораться в своем багрянце, пастельная аура утреннего холода растворяется, поглощается крупными, блистающими пятнами, слишком яркими и морозными, чтобы почувствовать, нащупать самого себя, а вернее - слабую волну в общем океане. Нет ничего. Нет никаких волн, как нет волн в Море Ясности. Фронтальная личность испарилась по пути к точке, и пора задать себе вопрос - прибавляется ли счастье со временем? Не эта ли безнадежная мысль устраивает вечное скольжение на доске по слишком вычурным завитушкам бездонного океана?
       Что думают рыбы-мысли, глядя на сосредоточенных катальщиков? Катальщиков, которые стремятся к невидимой земле, не замечая сколь ненадежен их проводник, где малейшая мель, теплое течение, стая тунцов неотвратимо разрушают равновесие и сталкивают в воду. Личность распадается, исчезает случайная складка океана, но ведь мы продолжаем существовать? Мы выпадаем из гонки и уже неважно - держаться на воде или тонуть...
       - Иногда личность исчезает, - подтверждает Тони, - и объективная реальность занимает ее место; но происходящее настолько аномально, что вид предметов внешнего мира заставляет тебя забыть о собственном существовании, и очень скоро ты словно вплываешь в них. Ты смотришь на дерево, склоняющееся под дуновением ветра. Ты совершенно естественно видишь в нем собственный символ - но не проходит и нескольких секунд, как оно становится тобой. Его вздохи, его колебания становятся твоими, и вот ты уже дерево. То же с птицей, парящей высоко в небесной синеве; поначалу она, возможно, всего лишь символизирует вечное стремление подняться над людскими заботами, но потом ты внезапно превращаешься в самое птицу. Представь себе, что ты сидишь и куришь трубку; твое внимание чуть-чуть задерживается на голубом дымке трубки... и вот возникает какое-то особенное уравнение, заставляющее ощутить, что это именно ты там клубишься, ты превращаешься в трубку и чувствуешь, что ее набили именно тобой, как табаком, и тем самым наделяешься удивительной способностью курить самого себя.
       Выдыхаю теплый воздух на стекло и отгораживаюсь от светящихся деревьев быстро исчезающей завесой.
       - И что тогда? - спрашиваю Тони.
       Она молчит и ждет продолжения.
       - Что делать, когда тебя скурили? Когда не осталось ничего, кроме пепла?
       Тони морщится.
       - Как высокопарно... Иногда мне кажется, что ты - симулянт.
       - Ничего не знаю. Отвечай.
       - Считаешь, что это такое уж полезное чувство? Это тяжелое, капризное, во все сующее свой нос, по всему имеющее свое банальное мнение, трусливое, жадное... Какое еще? Ленивое... Грязное... Все что угодно, но только не реальное, не подлинное, не совершенное. Мне пришлось долго молчать, но ты должен был понять ненужность собственного "Я". Ты шел верной дорожкой, но боялся его сокращения, исчезновения, вот и придумывал других, чтобы заполнить мнимую пустоту.
       - Это твоя версия.
       Тони пожала плечами.
       - Твоя, твоя. Представляешь меня веретеном? Или водоворотом? Лаем или болью? Ты работаешь за прялкой, выбиваешь ковер, а мне приходится говорить: "Зачем ты прядешь меня?", "Почему ты бьешь меня?".
       - Я люблю тебя... И я точно знаю, что такое лучше и что такое хуже.
       - Иногда мне хочется излечиться.
       - И не надейся.
       Где ты, упавший катальщик? Как тебе живется в ледяной пелене среди громадных волн, несущих более удачливых дальше? Ты им завидуешь? Тебе страшно? Ты все еще провожаешь их по привычке взглядом? Несчастный. Твой путь лежит не туда! Лучше нырни глубоко. Если хочешь, набери немного воздуха, чтобы обмануть самого себя, ведь ты всю жизнь только этим и занимался - самообманом... Почему бы не сделать это в последний, решающий раз? Тогда за мной!
       - Может быть, нам завести ребенка?
       - А что мы с ним будем делать?
       - Ну... любить.
       Слишком много людей, слишком запутаны клубки разноцветных нитей, по которым идет ток общественного взаимодействия: встреча глаз, приветствие рук, фальшивый макияж улыбок и угрюмая тоска сразу и полностью данного мира. Слишком много выходов: стеклянных дверей, ощупывающих невидимым теплом души, сквозь которые под ритмичные вздохи и выдохи вдувается и выдувается холодный газ слепых судеб. Неужели они не видят этой спутанности, взаимосвязи, бессмысленной сцепки хаотических траекторий? Ступают и спотыкаются, ступают и спотыкаются, рвут и завязывают неразрешимые стяжки жизни, от которых сдает слабое сердце, подрагивают ноги, деревянные тиски неумолимо стягивают легкие, щедрым дождем проливая существование на слишком чистый пол.
       Здесь есть все, все для рассудка - бурной гавани неповоротливых кораблей и гидропланов; примитивного счетчика, не замечающего в глазах искренности. Мы движемся по внезапному городу, среди изгоев каменной раковины, паломников, совращенных тельцом, среди ревущей и мешающей пустоты ходульных конструкций. Тут и слон отрастит паучьи лапы, вознесется к небу, чувствуя спиной твердое дыхание льда Коцит. Где ты, счастливый талисман мэра?
       Их разговоры не похожи ни на что. Они просачиваются... нет, даже не так: они врываются неукротимым штормом, тайфуном, белым ветром, сбивающим воздух в легкую пену пустоты, ужасной пустоты единственного мира. Ноль и единица. Есть сигнал, нет сигнала. Только констатация. Диетическое питание человека-слона, который идет впереди нас, упрятав голову в неряшливый холщовый мешок, сунув изуродованные руки в рукавицы и приволакивая негнущуюся ногу.
       - Я безобразен, - сопит он. - Я отвратителен, но господин мэр приютил меня, дал работу и корм... Работу и корм! Он всех приютил. У него слишком большие карманы, там живет весь этот мир. Я ведь не сбежал? Зачем мне бежать? Я рыл норы и наткнулся на лифт. Там всегда есть лифт. Вверх - только лестница, но вниз - удобнее. Вы не поверите, но я был часовщиком. До того как родился. Это я сейчас - слон.
       - Я знаю, - подтверждает Тони и крепче сжимает мою ладонь. Шаг, еще один шаг, следующий шаг. Не так трудно, как кажется. Но не так просто, как в пустыне. В пустыне ищешь место, куда пойти, здесь - как не столкнуться, не пересечься в соседних клеточках рассчитанной матрицы, не превратиться в да-нет, чет-нечет.
       - Всегда ищите лифт, - продолжает слон. Сквозь вырезанную дырку я вижу его влажный глаз без радужки. - Во чреве планеты они роют жуткий план. Но я разрушил его, своей силой я растоптал жукоглазых мышей. Не представляете, какие они крохотные! Приходилось держать хобот вверх и постоянно трубить. Я надорвал легкие. Я трубил подмогу, но никто не пришел, ведь это была моя битва. Мою мать топтали слоны. Для уродливых слонов тоже есть своя битва. Не пропустите своей! Не спите! Сейчас уже нельзя спать!
       - Проще всего закрыть глаза, - говорит Тони. Она любит чувствовать вопросы. Точнее, не сами вопросы, а тот толчок, то глубоко личное ощущение отстраненности, отчуждения от липкой патоки обыденности. Подозреваю, что ей это не дано. Она не умеет спрашивать. Она знает все. - Проще убедиться, что больные живут как бы в двух мирах: реальном, который доступен их постижению и о котором они могут адекватно судить, и психотическом. Больной приобретает своего рода двойную ориентировку... Ты слушаешь?
       Если честно, то слушаю. Живу раскрытой книгой, из которой Тони вычитывает тайны существования. Мы сидим и смотрим сквозь приглушенный простор, сквозь завесу города, притаившегося на нашем пути. Он не желает отпускать. Он готов смириться с нашими креслами, с ревом неповоротливых стрекоз и неуклюжих птиц, но он продолжает всматриваться небесными глазами, помаргивать, слезой вымывая из-под века случайную ресничку. Почему никто не спросит: а где регулярность неба? Почему шахматный порядок белых и черных башен, парящих в лощеной синеве, обрывается над бетонированными полосами, по которым птицы и стрекозы берут разбег? Сколько вообще их? Зачем?
       - Так вот... Больной приобретает двойную ориентировку и, невзирая на все космические переживания, умеет более или менее корректно передвигаться среди реалий окружающей жизни; но реальным миром является для него психотическая действительность.
       - Чепуха, - бормочу под нос. - Чушь. Никакие это не переживания. Не о чем переживать. Но мне нравится. Отсюда открывается чудесный вид. Ты не знаешь, что это за башни парят в небе?
       Тони утыкается в книгу. Та тяжела и огромна, разлеглась угрюмым котом на коленях ангела. Тони обхватила себя за предплечья. Ее любимая поза. Поза замерзающего херувима. Зато крылья как-то очень ловко опахивают разморенные страницы, перелистывая их в такт пересохших губ:
       - Действительный внешний мир становится иллюзией, которой он может пренебречь и относительно которой ему известен разве что некий минимум... В состоянии острого психоза больной может, так сказать, до краев заполниться психотическими переживаниями и забыть о том, кто он, где находиться; он, однако, может быть вырван из этого иллюзорного мира благодаря внезапным происшествиям или некоторым глубоким впечатлениям.
       Я подумал об огромном множестве вещей из многих сфер одновременно.
       - Нет, нет, не отвлекайся... Разве ты их не видишь, Тони? Тогда, может быть, вы их видите? - обращаюсь к соседу. - В небе. Разве там нет ничего странного?
       Сосед отрывается от чтения ярко раскрашенной газеты. От него пахнет свежим кофе. Даже тут нет случайностей. Великий мистический план.
       - Простите, а что я должен увидеть? - интересуется сосед.
       - Вы разве против множественности обитаемых миров?
       Сосед смотрит на меня, в газету, на небо за помутневшем стеклом.
       - Это какая-то шутка? Вы из представления "Скрытая камера"?
       Щелкаю от восторга пальцами:
       - Вы меня понимаете! Скрытые миры! Конечно! Взгляните на их регулярность. Что может выстроить столь грандиозное сооружение? Наши жалкие возможности?
       Сосед мрачнеет. Кто-то незаметно подошел и стер мягкой губкой нечто важное с его лица... Доброжелательность. Рефлексивную доброжелательность, от которой губы растягиваются в доброй ухмылке перед витриной магазина плюшевых медведей. Я стараюсь заглянуть ему за спину, увидеть тайного недоброжелателя, но там лишь люди, спешащие на птиц и стрекоз.
       - Это просто облака. И не надо так шутить. Не смешно! - он порывается уйти, но мне ясно видна наигранность. Никуда он не уйдет. Он заинтригован. Крюк на его шеи редко используется дежурными операторами и можно надеяться на его здравомыслие.
       Хватаю его за руку и усаживаю обратно.
       - Не стоит извиняться... - говорит сосед. Газета все еще покоится на коленях и над фотографией парящих в небе шахматных фигур башен готический заголовок вопрошает: "Шутка?".
       - Вот видите, - киваю я. - Объективное свидетельство. Свидетельство, подделанное с помощью объектива... А вот интересно - какой у него фокус?
       Тони склоняется к моему уху и предупреждает:
       - Не увлекайся.
       Опять ревность? Мне надоела ее ревность. Меня лихорадит от открывающихся возможностей. Руки готовы пуститься в пляс и я зажимаю их между колен. Ну, мой дорогой любитель морских досок, ты уже гребешь вниз? В соленую бездну, раздвигая податливую мантию вселенского моллюска? Ты правильно делаешь... Теперь самое главное - забыть о всем том, что осталось на поверхности. Сильнее, сильнее втыкаемся в тьму.
       - Так что вы говорили о пришельцах?
       - О пришельцах? Вы думаете, что это пришельцы?
       - А вы хотите сказать, что это все же фотомонтаж? Или фотоувеличение?
       - Но почему обязательно пришельцы? - упрямо вопрошаю. - Есть более интересные возможности. Бог, например.
       Собеседник смеется. Ломается пополам и чуть ли не достает кончиками пальцев ботинок. Газета соскальзывает и разлетается по отдельным листкам как сухопутная камбала в брачном наряде.
       - Смешно... смешно... - задыхается он и я готов бежать за ингалятором. Мне кажется, что у соседа приступ астмы. - Отличная шутка, мой друг, отличная шутка.
       Он выпрямляется, снимает запотевшие очки и вытирает стекла тряпочкой:
       - Я куплю у вас этот каламбур. "Например" и "Бог"... В этом определенно весь сколок нашего времени! Понимаете, я состою членом своего рода философского кружка... "Licorne Mordore". Слышали? Наши дискуссии иногда печатают в колонке университетской хроники. Ваша фраза, я убежден, станет жемчужиной в нашей коллекции языка современности.
       - Десять монет, - шепчет Тони. Хочу возразить насчет обычной шутки, но в пустыне нет ни деревца аргумента и я послушно повторяю.
       - Отлично, - говорит собеседник. - Вы не упрямы и откровенны.
       Бумажка перекочевывает в мой карман.
       - Мы всегда за откровенность. Это девиз нашего клуба. Не желаете как-нибудь навестить? Я дам приглашение.
       - На двоих?
       - Если вы будете с дамой, то обязательно. Только на двоих! Женщина-философ - драгоценная жемчужина в океане жизни, поверьте. "Licorne Mordore" - общество в высшей степени мужское, консервативное, но поиск вечной женственности - важная задача ордена.
       - Ордена? Вы говорили о кружке.
       - А вы сразу представили нечто в меру банальное? Вечерние сборища на подземных этажах библиотеки, перед камином, с чашечкой кофе, в широких брюках и круглых очках? Неплохо, неплохо... Пожалуй, стоит попробовать и нечто традиционное. Нет, вы определенно находка для меня! Наша встреча не могла быть случайной. Столько разных идей! Пришельцы! Бог! Профессор!
       - Его рейс, - сообщает мне Тони.
       Профессор вскакивает, сует мне в руку визитную карточку, раскланивается с Тони и шагает в поток людей, на прощание подняв руку.
       - А теперь, - говорит Тони, - все нужно делать очень быстро. Где твои документы?
       Я послушно выкладываю мусор - запаянные в пластик бумажки, карточки, пересыпанные мелочью и мятыми банкнотами.
       - Рви, - говорит Тони.
       - Что?
       - Рви немедленно и сунь в ту мусорную корзину.
       Сделать это совсем непросто. Пластик гнется в трясущихся руках, пот со лба дождем падает на искаженную фотографию, которой тесно в вязком болоте знаков. Каждый излом отдается в голове мучительным хрустом - там тоже что-то ломается и не может порваться. Пленка отстает и расходятся неряшливыми волдырями, пальцы соскальзывают, а чужое лицо жутко ухмыляется. Тони берет меня за руки и смотрит в глаза:
       - Еще есть время... есть время... но надо поторопиться, очень надо...
       От меня не требуют понимания, лишь исполнения, вот единственное, что напоминает мир, приобретающий желтоватый, жухлый оттенок. Зрачки выцветают, покрываются патиной древней усталости, разводами облупленной золотой краски, которая еще просвечивает с подложки настоящего. Это все равно, что разорвать сам мир, схлопнуть бесконечный гипершар даже не в точку, в плоскость, так, чтобы голова торчала наружу, обдуваемая ветрами иных миров.
       - Нет, нет, - шепчет Тони, - не уходи, я здесь, я держу, не уходи...
       Есть в придыхании намек на страсть, запретное удовольствие, ледяное падение света, расплывающегося пепельной точкой во мраке дня. Птицы несут свои металлические тела, увешанные лапами и крыльями, кто-то двигает скульптуры в застывшей вечности бессмысленной жизни. Так вот в чем секрет! Движение есть неподвижность... Скорость планеты, скорость солнца, скорость души, оседлавшей тайное стремление вознесения к иным сферам. Глупая, глупая Тони. Мне открывается свет, я вижу множество душ, уносящихся прочь только потому, что и они узнали астрономическую тайну.
       Руки колет и приходится стряхивать с колен и сиденья обломки условных знаков, гладкость расчетов и выпуклость нумерации. Стоит ли получить из них 666? Нелегкая головоломка. Хорошее слово. Еще одно верное слово. Верных слов совсем немного. Но они обнимают вселенную, гладят и успокаивают ее, покусывают морщинистые бока и прогрызают черные дыры бессмысленных областей.
       - Вам плохо? Вам плохо? Вам плохо? - заботливые слова горячим пеплом сыпятся на веки и приходится осторожно стряхивать его указательными пальцами.
       - Чем помочь? Он горячий, он бредит...
       О, да! Очень горячий, просто раскаленная лава, вырвавшаяся из жадно раскрытых пор. Землетрясение и извержение. Оргазм планеты. Отойдите, отойдите, несчастные... А может и ваша суть - вступить двуногими сперматозоидами в горящие трубы планеты? Только... Откуда холод? Кто загоняет холод мне в голову?
       - Положите его на стулья... Нет, пусть он так остается... Разве вы не видите как он трясется... У него припадок... Лихорадка... Болезнь...
       Мое тело становится объектом поклонения. Культовое тело. Они все хотят занять глаза надо мной. Они прилипают странными бабочками к стеклянным очам, вдевают души в чужие маски и шепчут свои утешения. Сотни рук прорастают сквозь небо и бесцеремонно хватают мой лоб, дергают за щеки и губы.
       - Пропустите, пожалуйста, пропустите... Это мой друг... Я врач... Пропустите...
       Время замедляется, приобретает торжественную тягучесть в такт неохотно двигающейся стражи, расступающейся перед стальным коммодором. Они любопытны, они ненасытны в своем желании помочь, они как дети - больше мешают, но в их суете нет ничего угрожающего тем мирам, которые я храню в себе. Они мои верные помощники до тех пор, пока у меня нет имени. Мудрая, мудрая Тони! Но спасительные руки отдергиваются и лишь теплые колени моего ангела еще согревают вскрытый затылок. Мне плохо, мне очень плохо, но я обязан смотреть, потому что больше нет никого, кто должен пережить эту сценку бытия. Каждый делает свое дело и никто не виноват.
       Он не солгал. Он вообще не лжет. А если и лжет, то услужливый мир прогибается под его словами, изгибается замысловатой змеей, послушно обращая ничто во что-то. Он один из тех, кто видит суть вещей. И только теперь приходит понимание. Словно память воплотилась в ярком сне, вобрала в себя всю прожитую жизнь, исказила пропорции, обманула, но в самом главном осталась верной единственной драгоценности, не имеющей никакого значения.
       - Что с вами? - ритуально спрашивает профессор Эй. - Вы меня слышите?
       Он не ждет ответа. Более того - ответ ему не нужен. Ему нужно только мое тело, вместилище расколотой души. Он большой выдумщик по части осколков, недаром судьба вскрикнула на его зазубренной полоске. Профессор Эй, ну что за прелесть...
       - Я сделаю ему инъекцию... Ради бога, расступитесь, дайте воздуха.
       Тони склоняется ко мне:
       - Не позволяй ему этого. Ни в коем случае. Ты можешь...
       Конечно, я не могу. Я уже ничего не могу. Тело раскалилось. Мне нужна не инъекция, мне нужна целая ванна ледяных кубиков, ведь я теперь огромная бутылка. Огромная и противная бутылка степлившейся бурды. Кровь густеет и закипает, в голове шипит и брызгает гейзер, а в горле поселились зубастые существа, выгрызающие голосовые связки. Некто громадным молотом колотит в грудь и прислушивается к глухому звону, исторгаемому из разорванных легких. О, он большой ценитель и любитель мертвых инструментов. Он никогда не ошибается в своих прогнозах.
       - Не позволяй... не позволяй... - говорит грустная Тони. Даже она уже не верит мне. Она плачет и гладит меня по щекам. Она не умеет плакать. Она не умеет плакать красиво. Как в кино. Ее лицо расплывается, расползается жалостливой глиной, краснеет нос, а на скулах проступают пятна. Волосы редеют и слипаются в противные сосульки.
       - У меня аллергия, - тихо бормочу. Слишком тихо и слишком безнадежно, чтобы быть услышанным. - У меня аллергия.
       - Он что-то говорит. Подождите, он что-то говорит, - обидчивые ноты Женщины, Всегда Желающей Быть в Курсе. - Я не слышу... Ну, позвольте...
       Она моя спасительница. Они сейчас все мои спасительницы. Тайный союз неизвестных матерей против шприца профессора Эя. Коплю силы и наблюдаю, как небесное тело кудлатой головы срывается с дозволенной орбиты, приближается, медленно разворачиваясь надушенным ухом к моим губам:
       - Говорите, говорите, ну, говорите же.
       У нее хороший крючок. Крупный, блестящий, удобный. Он так и просится быть подцепленным. Где вы, уроды? Почему нет сил? Мы идем вглубь, задыхаемся, погружаемся в вечную тьму и холод, к бездонному дну, до которого невозможно доплыть, но доплыть, дотронуться необходимо в любом случае. Ты мне еще веришь, друг с поверхности? Жалкая складка на шкуре мира, возомнившая себя сущностью?
       Горячие пальцы трогают еще более горячий лоб.
       - Говорите, - шепчет женщина. Интересно, что она готова отдать, лишь бы первой услышать слова? Что это? Интимное сочувствие или тайная страсть к умирающим? Что если ее мир не настолько холоден, в нем еще присутствуют редкие зерна радикальной воли, этой добровольной жертвы света во имя тьмы?
       - Спасите меня, - рука еле движется, но все таки удается подцепить пальцем крючок. - Спасите меня... У меня алл... аллергия... Мне нельзя лекарств...
       В чем нет ни капли интима, так это в удерживании вещи. Уродливое зрелище и все мы уроды. Даже соитие может выглядеть эстетичнее. Но приходится держать и держаться, хотя стальная петля все плотнее обхватывает палец, сжимает в крохотных тисочках глупости.
       - Я слышу! Я слышу! - вопит Женщина, Лучшая Подруга Всех Заболевших. - Он сказал...
       - У него бред, - опускается на колени профессор Эй. - Он в очень плохом состоянии.
       Он делает непростительную ошибку - он недооценивает мою защитницу. Шприц подергивается в его пальцах от вожделения, тяжелая ртуть проступает на кончике иглы.
       - Он сказал, - гордо повторила Лучшая Подруга Всех Заболевших, - он сказал, что у него аллергия на лекарства!
       Банальность в ее устах превращается в откровение. Группа поддержки начинает шуметь, но профессор Эй не привык к сопротивлению. У него всегда все удавалось, и он не намерен отпускать добычу.
       - Я врач, - говорит профессор, - я лучше знаю. Если ему сейчас не помочь, то он сгорит. Его белки коагулируют.
       - Я не знаю ваших терминов, - гордо провозглашает Лучшая Подруга Всех Заболевших и отталкивает руку со шприцом, - но я точно знаю к чему приводят ваши штучки. У меня самой дядя умер от лекарства! Он всегда твердил, что ему нельзя антибиотики, но ЭТА СТЕРВА из добровольных сиделок все же вколола ему дозу. И это была большая ошибка, ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ОШИБКА!
       - Послушайте, - пытается договориться профессор Эй, - будем разумными людьми...
       - И не трогайте меня! - взвизгивает Лучшая Подруга Всех Заболевших. - Я не допущу домогательств. Я спасу этого несчастного!
       - Можешь уплывать, - шепчет мне Тони и я проваливаюсь еще глубже, где так холодно, что тело просто замирает, застывает в бесконечном треморе, где переохлажденная жидкость, балансирующая на грани замерзания, наконец-то получает долгожданный центр кристаллизации и начинает наслаиваться, упаковывая скукоженное существо в белое покрывало имаго.
       Порой жизнь преподносит подарки, избавляя от необходимости проживать скучную последовательность от секунды к секунде. Подозреваю, что есть в обманчивой поверхности времени гнилые дыры, проточенные загадочными червями, которым удалось избежать страшной магии распада, разложения того, что было и осталось вчера. Они воплотили интуицию вечного возвращения в застывшее прошлое, оживили безвременье во имя себя самих, оставив лазейки для таких, как я.
       Лаз изгибался, петлял, закручивался. От него вели боковые ходы, но волна тянула, тащила тряпичное тело, ударяла неловко о противно податливые стенки, заливала глаза мешаниной видений, паноптикумом дежурно озабоченных лиц, венчающих белые халаты. Руки не позволяли лишнего, лишь легкие тычки в спину, да касание лба указательными пальцами. Многорукое и многоголовое чудовище, слишком тупое, чтобы действовать, но удобное для вытягивание из темноты безвременья, для нового возвращения в лихорадочный мир.
       - Вам лучше? - грохочет ослепляющий свет, чреватый мрачными тенями жутких созданий.
       - Да, мне лучше.
       - Мне сказали, что у вас аллергия на лекарства. Вы не могли бы уточнить имя вашего врача, чтобы мы с ним связались?
       - Я... сейчас... не могу вспомнить... Я потерял сознание...
       Это ад. Теперь точно видно, что это ад. Преддверие рая. Вместо потолка - крупная металлическая решетка с подвешенными панелями ртутного света, за которыми видны ужасные лица так и не родившихся детей. Длинный коридор, переломленный так, что даже из-под жгутов видны кровати со стонущими людьми, суетящийся персонал, трехногие капельницы, стальные утки для испражнений, запутанные витки трубок, через которые закачивается что-то дурно пахнущее в раззявленные рты приговоренных.
       Вот куда попадают любители покататься на волнах жизни! Их выбрасывает на берег, ломает, втискивает в жадно растопыренные лежаки и из них цедят стоны, моргание глаз, слюну и дрожь. Их держат на лезвии неточного стремления, заставляя ползти в темноту, в сторону притаившихся пожирателей тел.
       - Мы выберемся, - говорит Тони, - мы обязательно выберемся. Терпи и не давай себя лечить.
       Она идет между уставленными по бокам коридора кроватями и шелест ее черного платья кто-то готов принять за шелест ангела смерти. Всплеск агонии медленно расширяется, накатывается хрустальной искаженность на страшный проход и твердой, ребристой поверхностью припечатывает измученных людей. Не людей, а скорлупки. Пустые, вылущенные скорлупки с прозрачными глазами. Поют сигналы искусственных сердец и легких, служительница вздрагивает:
       - Хорошо, очень хорошо. Я пришлю кого-нибудь, он поговорит с вами. Все-таки следует проконсультироваться у вашего врача. Нужно определиться с терапией...
       - Доктор, - перебиваю автоматическую речь лечебного автомата, - мне не нужна терапия. Ведь я уже сказал...
       Повторяю, что сказал. Вернее, отстраняюсь от необходимости что-то говорить. Просто изливаюсь потоком слов, которые были припасены в голове заботливой Тони. Очень разумные, очень убедительные, очень здравомыслящие слова. Доктор согласно кивает. По большому счету ей наплевать на мои проблемы. Она - ангел жизни, ищейка смерти, она взяла след и теперь ни за что не отпустит добычу. У нее просто нет ничего больше в беспросветной жизни бесконечного коридора. Еще одна скорлупка, оставленная божественным сжатием на замусоренном берегу высохшего океана. Безвыходное круговращение среди коек, секс украдкой за ширмой, неряшливая еда из пакетика и остальной мир, как один, громадный больной, больной в своем совершенстве, объект пользования и оправдание жуткой пустоты.
       - Что у меня с головой? - наконец спрашиваю я.
       - С головой? - удивляется она. - У вас воспаление легких.
       Воспаление легких? Так это называется? Ощущение набитого снегом дыхания, сжимающегося пресса, из-за которого хочется повернуться на бок и приходится урывками вдыхать плотный, маслянистый воздух. У меня не может быть легких... Тело тяжелеет и увлекает в очередную нору червя времени, только путешествие оказывается коротким, можно пройтись пешком, выглядывая сквозь трещины гофрированной вечности, разглядывая знакомые лица больных. Они все здесь. Лежат в ряд, кто под одеялом, а кто уже под простыней, но чудо вставших секунд лишает преграды любого смысла и мертвый взгляд прикрытых глаз потухшими огоньками устилает путь. Все здесь, все здесь. Даже самые мелкие, эпизодические актеры моего представления собрались почтить режиссера. Куда он запропастился? Куда исчезла говорящая тень? Мы соскучились по вашему глухому голосу! Мы не видим целостного замысла, у каждого из нас лишь партитура собственной роли, крохотной ниточки, из которых и сложится загадочное полотно. Мы собрались здесь, на самом дне, мы сгинули, захлебнулись в мантии беспредельного океана и спустились на самый низ. Мы держимся за руки и готовы к подъему. Почему-то мы верим в себя, в то, что в нас хранится затерянный огонь убежденности в неслучайности. Прочь, сомнения!
       - Господа, господа! Прошу вашего внимания! Господин мэр сегодня посещает нашу больницу. Для нас всех это огромная честь, это признание заслуг, это... это... - дегенеративное создание ползет по решетки громадным, потным тараканом, опираясь на культи рук и ног, которые иногда проваливаются в особо крупные ячейки, выпячиваясь в наш рай отвратной гладкой кожей новорожденного, отчего существо прерывает вой, прижимается к железу лицом и плюет вниз чем-то тягуче зеленым. - Господа, господа! Прошу вашего внимания!
       И вот разгорается огонь, прокаливая удушливый полумрак человеческих испарений жестким излучением стерильности. Синие лучи падают из гудящих ламп, иссушая губы и проникая в рот плотной свинцовой тряпкой. Шершавые ладони сдирают с кожи грязную пленку, отчего она превращается в подобие хитиновой брони. Люди-жуки, безмолвные и неподвижные.
       Мэр великолепен. Он подобен комете, медленно двигающейся по небосклону, прощупывая путь ледяными глыбами телохранителей вперемежку с суетливыми санитарками, отбрасывая назад плотный хвост суровой свиты.
       - Да, господин мэр. Нет, господин мэр. Здесь у нас тесновато, господин мэр. Нет, никакой эпидемии нет, господин мэр. Разные случаи, господин мэр. Ничего опасного, господин мэр. Лекарств хватает, господин мэр...
       - Вам что-нибудь нужно? - склоняется надо мной санитарка. - Тогда лежите спокойно. Сейчас мимо вас пройдет господин мэр. Вам еще не наступила пора встретиться.
       Только теперь узнаю Тони. Форма ей идет. Строгие цвета, строгое, некрасивое лицо больничной стервы. Она успокаивающе кладет руку мне на грудь и ледник в легких слегка оттаивает, порыв теплого ветра орошает горло и исторгает цветочный выдох, в котором нет и следа гнилостного привкуса. Хочется пить, ужасно хочется пить, чтобы закрепить успех, прокатиться бурной рекой вглубь, зачерпнуть уже не страшного снега и втереть его в сухие щеки.
       Мэр улыбается и раскланивается. Мэр останавливается над страждущими и лечит наложением рук. Мэр указует перстом и секретарши в крошечных юбочках и круглых очках записывают поручения и умные мысли. Мэр пробует больничную баланду, подготовленную специально к его приезду и добродушно морщится, показывая большой палец под вспышки камер. Служители культа стеклянной сиськи волочат толстые кабели, подрагивающие от напряжения как можно точнее передать мельчайшее движение в вертепе, слизать, проглотить самые сочные краски, превратить нехитрым волшебством "чета-нечета" узкую кишку в светлый простор отдельных палат. По мановению руки камеры засыпают и тогда к мэру подскакивают, делают макияж и дезинфекцию, опрыскивают одеколоном и резкий запах забытого прошлого затопляет вонь расстающихся с жизнью тел.
       - Вы не хотите сказать что-нибудь господину мэру? - подскакивает к кровати секретарша и сует листик с вопросами и ответами:
       "Мэр: Как поживаете, дружище?
       Больной: Вашими стараниями, господин Мэр, и божьей помощью!
       Мэр: Вы голосовали за меня?
       Больной: Конечно, господин Мэр. Это наша семейная традиция - мы не меняем коней на переправе!
       Мэр: О! Вы разводите лошадей?"
       - У моего больного воспаление легких. Ему трудно говорить, - поджимает Тони губы и как-то сонно смотрит на секретаршу. Не разглядывает с ног до головы, а глотает одним отчетливым презрением.
       Секретарша поджимает губки и смотрит на меня взглядом обиженной куклы:
       - Вас могут показать по телевизору, - лепечет программа в ее плоском животе. - Вы можете потом передать привет своим родным и близким...
       - Спасибо, - улыбаюсь, щерю нечистые зубы и отплевываю гнилостный запах разлагающихся легких, - но ближе господина мэра у меня нет родни.
       - Вы... вы... вы родственник господина мэра? - кукла в шоке. Она слишком уверена в собственном существовании, так что спектакль кажется ей настоящей жизнью. А какая жизнь без слащавых сюжетов? Без внезапно найденных детей, обретенных отцов, соединения гордых, но одиноких сердец под развесистыми ясенями? Если бы пришло в голову назваться ее тайным воздыхателем, сгубившим здоровье на почве безнадежной любви, то это так и не родившееся создание, наверное, отдалось бы безумному пылу на моем продавленном матрасе, закрывая глаза в стыдливой гримаске.
       - Он может быть даже вашим родственником, мадемуазель, - отплевывается ядом разъяренная Тони. Она расправляет крылья и те мрачным капюшоном готовы сойтись на приторной дурехе. - Потому что он такой же вонючий бродяга, перекати-поле, без денег, без судьбы, без жизни!
       Мадемуазель с сожалением отступает, выцветает и за бледнеющей аурой можно разглядеть потасканную обертку, пустые глазки, боевую раскраску косметической штукатурки, бугрящейся на серой и нечистой коже лица, неряшливо спущенные чулки с зацепками и обгрызенные ногти, впивающиеся в фальшивую кожу катехизиса.
       - Спасибо... Извините... Простите... Вы очень любезны... - программа в животе тщится выбрать ответ. Она неосторожно отступает назад, спотыкается о жадно качающие изображение провода, размахивает руками, рассыпая листы, задевает стояки с капельницами и лампами, к ней на визг бросаются одурманенные клерки, громилы с подсказками в ушах выхватывает автоматы и пистолеты, бесцеремонно прижимают господина мэра к первой попавшейся кровати с декорированным трупом, что-то окончательно разлаживается в механическом балаганчике, скрипят пружины, бьются чашки, отлетают детали, красные лучи бессмысленно мечутся среди столпотворения големов и блудниц, кто-то открывает стрельбу и раскаленные жала укорачивают извилистую дорогу в ад.
       - Как мне выбраться? - шепчу я.
       - Соберись. Сложи все мелкие осколки своей души, но не ищи того, что исчезло. Это - смерть, - шепчет Тони.
       - Неужели здесь? Не хочу...
       - Над ней мы не властны, но она - первоисточник любой возможности. Мы можем помочь духу и жизни, подготовить ему путь, способствовать ему, угрожать, тормозить, но нам не дано преодолеть ее ухищрениями, уговорами, благими намерениями...
       - Прощай, - шепчу я в пустоту.
      
      

    26 октября

    Помутнение

      
       Сверху стол походил на огромную подкову. Или клещи. Огромные, тяжелые клещи, изготовившиеся сомкнуться на очередном клиенте, сжать его твердыми, ребристыми губами и расколоть подсохшую скорлупку прожаренного орешка. Высокий ареопаг в белоснежных одеждах восседал по внешнему периметру - более десятка людей, которые перелистывали тощие папки, тихо переговаривались друг с другом, а иногда, даже, выходили из зала. Оказывается, достаточно было свистнуть в маленький патрон, подвешенный у каждого на шее, чтобы мутное стекло отошло в сторону, решетка отодвинулась и член совета получал свою долю свободы.
       Тысячи мелочей, миллионы мелочей, которые глаза выхватывали в сияющей белизне ловкой подсечкой голодного пеликана. Дурных и бессмысленных, одиноких и никому не нужных. Например, лысины. У всех были ласины. Кто-то зачесывал туда волосы, жалкие, слипшиеся пряди, простирающиеся по пятнистой от старческих веснушек коже неопрятными, тощими червями. Кто-то пользовался дозволенной шапочкой и она аккуратным островком чернела среди пены нечистых кудрей. Кто-то умудрился превратиться в женщину, и тогда синтетический парик дополнял просвечивающую сквозь похотливую шкуру растерянность плененного и кастрированного мужчины. Сверху было очевидно, как они неправы.
       Или то, что лежало перед членами ареопага. Каждое приближение, каждый уровень не давал успокоения и не приближал к пределу. Коробки рассыпались на многоцветные ручки, ручки расщеплялись на карандаши, которые тут же слоились, словно туман, на скрепки, резинки, точилки. Хотелось зажмуриться, освободиться от дара волшебника, взглядом порождающего чреду необратимых метаморфоз, но стальные крючки поддерживали промороженную анастетиками кожу и мир упрямо лез в зрачки, входил нескончаемым потоком, заполнял промежутки между мыслями, а когда иссякли и они, обрушился в бездну торжествующим наводнением. Мол, посмотрим кто кого. Вернее, даже не посмотрим, а еще раз убедимся - кто кого.
       И теперь жалкие обломки личного кораблекрушения вертелись в колоссальном водовороте, цеплялись друг за друга, высекая не менее причудливые конструкции, суть которых не удавалось ухватить, так как они тут же разрушались и продолжали свое путешествие к бездне. "Туда им и дорога!", - вещала веселая радиостанция, прорываясь сквозь виски холодным любопытством ученого, препарирующего очередного жучка. Стальное жало наводчика мыслеформ слегка вибрировало, и хотелось отодвинуться, избавиться от щекотки, но стальная полоса крепко обхватывала череп. Попался.
       - Он понимает, где находится? - спросил негромко левый травести, но звук набрал мощь, высосал плотную тишину, сбил в один комок все стоны и страдания и выдал их как аккомпанемент трубных гласов, задумчивые виньетки сомнения загадочного божества.
       Фон Гебзаттель поморщился, поманил стоящего на страже крупного санитара и очень тихо что-то сказал в оттопыренное волосатое ухо. Стылые ноты привычно взвились, принюхались как разгоряченные гончие, но тихая рябь смысла расплылась по поверхности зала бесследно. Председательствующий выждал, откашлялся и ответил:
       - Несомненно. Дело в том, что он сам попросил меня об этом.
       - Вы были с ним знакомы? - продолжал допытываться травести, одновременно тыкая жирным пальцем в систему металлических зеркал, тщетно пытаясь настроить отражение. Мое отражение.
       - Я не был его наблюдающим врачом, коллега, если вас это интересует. Так, случайная встреча в одной компании, - фон Гебзаттель даже удосужился поднять голову. - Потом мы потеряли друг друга из виду, а вчера произошло то, о чем я уже вам докладывал.
       - Интересный случай, - подтвердил профессор Эй. - Позвольте мне...
       - У каждого будет время высказать собственное мнение, - осторожно прихлопнул лежащую папку Председательствующий. - Вы можете говорить?
       Игла мыслеформ задрожала, еще плотнее вошла в кожу ледяным жалом, выбрасывая в пустоту кораблекрушения липкие нити спасения, путеводные канаты, светящиеся во влажной тьме рассеянной зеленью разложения. Хоть какой-то порядок в мире хаоса.
       - Да, могу.
       - Расскажите мне и моим коллегам почему вы решили прийти к нам.
       - Я чувствовал, будто постоянно нахожусь среди преступников или чертей. Стоило моему напряженному вниманию слегка отвлечься от окружающего, как я начинал видеть и слушать их; но мне не всегда хватало воли перевести свое внимание от них на другие осязаемые предметы...
       - Кого - их? - дернулся профессор Эй, а травести закивал головой, молча присоединяясь к вопросу.
       Зеркала медленно перенастраивались, поворачивали свои стальные лепестки на шум и скрип перегретых мозгов, влажными пятнами света, в котором чудилось отражение наручных часов, скользили по щекам, трогали уши, жарко шепча свои имена: Вернике, Бейль, Кювье, Лафотер, Геккель, Кречмер... Много имен, очень много священных имен Высокого Ареопага, из тех весомых и достаточных печатей, суровыми клеймами украшавшие местные кладбища.
       - Их... их... И любое усилие было равноценно для меня вкатыванию каменной глыбы на высокую гору. Например, попытка выслушать, что говорит мне мой знакомый, после нескольких коротких фраз привела к такому росту беспокойства (так как над ним нависли эти угрожающие фигуры), что я вынужден был бежать ("Это он обо мне, наверное", - пояснил профессор Эй)... Я с трудом сосредотачивал внимание на каком-либо предмете. Мой дух тут же уходил куда-то далеко, где меня сразу атаковали демоны, словно я специально провоцировал их на это.
       - И что дальше? - фон Гебзаттель теперь единственный не пользовался зеркалами. Он сидел на вершине подковы и оттуда просто смотрел на поднятый к потолку станок и опутанною железными ухватами фигуру.
       - Я протестую! - выкрикнул Кречмер. - Вы провоцируете клиента, уважаемый коллега. Взгляните на его биометрические данные, они свидетельствуют о легкой внушаемости особи...
       - Коллега, коллега, - укоризненно постучал молоточком Бейль. - Здесь не время и не место... В конце концов нас интересует не физиогномия, а нозология данного прецедента.
       - Неужели? - недовольно пробурчал Кречмер.
       - Продолжайте, - кивнул фон Гебзаттель.
       - Поначалу эти сдвиги мысли, эти уступки осуществлялись по моей воле, по моему желанию... но затем они стали происходить сами по себе. Это была своего рода слабость: я чувствовал, что меня к этому кто-то толкает... Вечером, пытаясь уснуть, я закрывал глаза и волей-неволей попадал в водоворот. Но днем мне удавалось удержаться в стороне. У меня бывало ощущение, будто я вращаюсь как белка в колесе, после чего появлялись фигуры. Я должен был лежать в постели без сна, в напряжении, и лишь через много часов враг чуть-чуть отступал...
       - Вы как-то пытались с этим бороться? - спросил Бейль.
       - Вы верите во всю эту чушь? - усмехнулся травести. - Верите в то, что кто-то может держать под контролем процесс распада? Физиологию?
       - Тем не менее, такие факты отмечены, - поморщился профессор Эй. - К тому же, я надеюсь, вы слышали, как пациент упомянул, что днем ему удавалось пересиливать приступы.
       - Хорошо, - сказал травести, - хорошо, если вы желаете стать объектами манипуляции, то это личное дело каждого. Но профессиональная этика требует от нас рассмотрения и тщательного изучения всех обстоятельств.
       - Мы отметим ваше особое мнение, коллега, - кивнул Председательствующий. - Продолжайте, мы слушаем.
       - Все что я мог сделать - это не поощрять происходящего и не уступать ему, - травести внезапно подался вперед и даже ладонь приставил к уху, - Много позже уже по своему желанию я мог увидеть эти фигуры и сделать выводы о своем состоянии... Чтобы не терять контроля, я должен был произносить защитные слова; благодаря этому я лучше осознавал то новое "Я", которое, казалось, пыталось спрятаться за завесой.
       - Какие это были слова?
       - "Я есмь", когда пытался почувствовать новое "Я", а не прежнее, "Я есмь абсолют", я имею в виду свое соотношение с физическим миром, я не хотел быть Богом, "Я есмь дух, а не плоть", "Я един во всем", "Я есмь длящееся", или пользовался единичными словами - "сила", "жизнь". Эти защитные слова всегда должны были находиться под рукой. Постепенно они стерлись, превратились в чувства... Пробуждаемые ими ощущения "аккумулировались" таким образом, что уже не нужно было их повторять, или, даже, думать о них. Тогда я мог видеть фигуры в любой момент по своему желанию, мог исследовать их, ведь они мне не навязывались...
       - То есть, вы хотите сказать, что пытались бороться со своей болезнью? - уточнил Геккель, почесывая небритые щеки. - Интересно, интересно...
       - Ничего интересного... то есть, ничего нового, коллега, - веско произнес профессор Эй. - В моей монографии такие случаи подробно расписаны и если бы вы удосужились хотя бы просмотреть ее...
       - Я не только удосужился, но и весьма внимательно ее прочитал, уважаемый профессор. Возможно, вы даже видели мою рецензию в "Вестнике"... Или в "Письмах"?
       - Так это была ваша пошлая анонимка? - делано удивился профессор Эй. - Не ожидал, коллега, не ожидал, что научная добросовестность изменит вам и на ЭТОТ раз.
       - Вы обвиняете меня в диффамации? В научной некомпетентности?! - вскочил Геккель, продолжая шарить по столу в поисках молоточка.
       - Коллеги, коллеги, - захлопал в ладоши Председательствующий, - прошу вас успокоиться. В конце концов мы не на диссертационном совете. Это - клиника!
       - Я читал, - обиженно сказал Геккель и уселся.
       - Если бы вы или еще кто-нибудь среди присутствующих взял на себя труд ознакомиться с моей работой, то он бы наверняка на странице шестьсот пятьдесят девять...
       - У, да это же самая середина, - вздохнул травести.
       - Да, коллеги, да. На странице шестьсот пятьдесят девять вы бы встретили маленькое примечание, приглашающего каждого из дочитавшего до этого места посетить мой дом и получить из моих рук чек на шестьсот пятьдесят девять монет! И пусть мои уважаемые коллеги простят мне такую вольность в издании научных трудов, но прошу рассматривать данный случай как некоторый чистый эксперимент с вполне, надо сказать, ожидаемым результатом.
       Профессор Эй торжествовал. Коллеги безмолвствовали. Затем раздался смешок, потом еще один, еще, смех путешествовал от одной белой фигуры к другой, дергал за неряшливо торчащие нити, отчего Высокий Ареопаг вдруг превратился в сборище обыкновенных зрителей на представлении комедиантов.
       - Нет... нет... я не могу, - рыдал Геккель и слезы застревали в жесткой щетине.
       - А у меня... а у меня... на странице... пятьсот... - тоненько пищал и повизгивал травести.
       - Ха-ха-ха!
       Оттирая слезы Председательствующий заколотил по столу молоточком:
       - Коллеги, коллеги, хватит, обсудим наши взаимные долги на кафедре... - чем вызвал новый взрыв смеха.
       - А кто сколько обещал? - поинтересовался травести.
       Кречмер наклонился и шепнул ему что-то на ухо, отчего выщипанные в узкие дуги брови поползли вверх.
       - Однако, - покачал головой травести, - неплохой приработок даже к профессорской стипендии. Пожалуй, я сегодня же возьмусь за перелистывание того, что наслали мне друзья... А если толкового студента засадить? Или - сканером, а затем - программой?
       Тут травести обнаружил, что все остальные уже молчат и с интересом прислушиваются к его размышлениям вслух. Наступила полная тишина. И вдруг глубоко в недрах здания родился, набрал силу и прокатился по гулким коридорам, невзирая на запертые двери, отчаянный вопль, искаженный попутными эхами, вобравший в себя весь покой расслабляющих инъекций, чтобы выплеснуть их жуткой и трагичной модуляцией. Наверное, где-то сработала сигнализация, куда-то ворвались закованные в пластиковую броню санитары, кто-то стал отплевываться и кидаться собственным дерьмом, накрикивая пророчества на постоянно работающий магнитофон. Люди без судьбы, проступки без последствий.
       Фон Гебззатель поднялся, прижал руку к сердцу, слегка поклонился и вышел из зала.
       - Это...?
       - Надо же, в такое время...
       - Не повезло.
       Тихий анонимный шепот и переглядывание. Тонкая нить в прочный канат общего дела, взаимных интриг и профессиональной дружбы.
       - Да, - вдруг опомнился травести, - вы меня совсем сбили с мысли, уважаемый коллега! О чем я хотел сказать? Черт, что-то такое промелькнуло в голове...
       - Очень редкая мысль, - прошептал профессор Эй, но травести не расслышал или просто устал от перепалок.
       Председательствующий выждал несколько секунд:
       - У вас, коллега, есть что добавить?
       - Н-н-нет... пожалуй, что нет. Но я вспомню и скажу, - кивнул травести и посмотрел в зеркало.
       - Тогда кто продолжит?
       - Позвольте мне, - поднял молоточек Кювье. - Если коллеги не будут возражать, то меня интересует субъективный, так сказать, аспект болезни. Есть ли она кажимость для самого заболевшего, или мы имеем дело с тем, что и личностью в полном смысле назвать нельзя? Аполлонийский, так сказать, аспект и аспект дионисийский.
       - Это спорная проблема, - вступил в разговор Лафотер, - и вряд ли она может быть разрешена таким способом.
       - И чем вас не удовлетворяет разбираемый случай? - спросил Кювье.
       - У меня странное впечатление, - пожал плечами Лафотер. - И я пока не могу его выразить в словах. Хотя... скажем так, у меня есть некоторое ощущение, весьма слабое, но тем не менее достаточно раздражающее и предостерегающее против того, чтобы мы слишком углублялись в изучение данного случая. Я вполне готов принять весь восторг профессора Эя, в результате которых нами было потрачено столько сил и... э-э-э... ресурсов, я понимаю его убежденность, хотя являюсь самым строгим критиком, да что там, противником его теории, но. Но. Это трудный путь. Это кропотливая работа. Наскоком ее не решить, тем более сборищем таких старых обезьян, как мы. Здесь нужен фанатик, фанатик в самом хорошем смысле слова.
       - И кого вы видите в роли такого фанатика? - поинтересовался Председательствующий.
       - Ну, мои желания здесь мало что означают. Есть Попечительский совет, в конце концов.
       - А причем тут Попечительский совет? - удивился Вернике. - Вот передо мной, как и перед всеми, лежит Устав совета, кстати рекомендую каждому его внимательно перечитать, там кроются достаточно любопытные возможности. Так вот, в Уставе в компетенцию Попечительского совета не входит подтверждение диагнозов или проверка назначаемого лечения. Нам доверяют, коллеги!
       - Вам ли это не знать, - пробурчал Геккель, - вы сами и писали эту галиматью...
       Председательствующий предостерегающе постучал молоточком.
       - Продолжайте, коллега.
       - Тем не менее, я требую созыва заседания Попечительского совета клиники, - сказал Лафотер. - Кажется, один из наших коллег уже имеет особое мнение по данному вопросу. Теперь такое мнение имею и я.
       - И где мы будем заседать? В мэрии? - язвительно поинтересовался Вернике.
       - А почему в мэрии? - вскинулся засыпающий было Кювье. - Зачем нам мэрия?
       - Вы как всегда отстали от жизни, коллега, - вздохнул Кречмер. - Господин мэр большинством наших голосов избран Отцом-основателем Общества и Почетным и Действительным Председателем Попечительского совета.
       - Он же был связан со слонами? Кормил их, что ли? - спросил Кювье.
       - Он их па-тро-ни-ро-вал, - выговорил Кречмер. - Теперь он патронирует нас.
       - Всегда завидовал людям со столь разнообразными интересами, - покачал головой Лафотер. - Сегодня он со слонами на шоссе, завтра - с сумасшедшими в клинике...
       Председательствующий предостерегающе постучал по столу:
       - Коллеги, коллеги, еще раз напоминаю вам о необходимости корректно изъясняться! Суд чести не дремлет!
       - Какой суд? - вновь встрепенулся Кювье.
       - Чести, мой дорогой, чести, - промурлыкал травести. - Береги, так сказать, честь с молоду.
       - А не пора ли нам вернуться в наши траншеи? - высказался профессор Эй. - Несмотря на высказанные предложения относительно вынесения рассматриваемого случая на рассмотрения Попечительского совета ("Zehrfahrenheit", пробормотал Геккель)... Что коллега? А... Так вот, несмотря на столь разумную мысль, я все таки предлагаю вам выслушать мои собственные соображения по данному случаю.
       - Возражений нет? - вопросил Председательствующий тишину. - Тогда слово предоставляется профессору Эю.
       Голоса и люди сливались в единую неразличимость. Белые фигуры постепенно тонули в заливающей их зеленоватой воде и лишь сияющие лучи, отбрасываемые душой в пустоту черных логосов, пробивали тяжелую толщу, вырывались из цепких объятий. Пятнистый пол распухал в астигматизмах неряшливой линзы, набирал недостающей регулярности и вот уже собирались, выстраивались воинственные порядки пешек и тяжелых фигур, среди которых выделялся бестолковый слон. Его серая туша никак не желала помещаться на отведенной клетке и морщинистые бока бесцеремонно расталкивали засидевшихся королей.
       Голова мерзла. Пальцы синели и скрючивались параличными крючками, нелепо изгибались, как будто хотели укорениться в железной вазе стальных полос. Громадное, распухшее тело то взрывалось ужасающей жарой, истекало, исходило потом, то съеживалось, как подтухший карлик, падало внутрь к недостижимой точке внутреннего отражения, черного зеркала пустоты, одно касание которого сжимало, стискивало сердце в безжалостной руке, болью и страхом запуская новый, тяжелый источник реакции, взрыва, отчего плоть содрогалась и вновь устремлялись вовне.
       - Таким образом, - булькал из бездны профессор Эй, - мы можем предположить положительный опыт деперсонализации в рассматриваемом нами случае. Больной, как показали беседы с ним, испытывал на протяжении весьма длительного периода достаточно разнообразные чувства изменения своего... хм, существа. Позволю себе процитировать некоторые из них. Я думаю, это будет интересно как демонстрация в высшей степени чистой клинической картины предполагаемой demencia praecox.
       - Предполагаемой? Я не ослышался, уважаемый коллега? - приподнялся со своего места Вернике, приставляя ладонь к уху.
       - Вы не ослышались, - включился в разговор заскучавший травести. - До меня тоже донеслось это эхо.
       - Я позже, если мне будет позволено, проясню свой тезис, - проледенил профессор Эй. - А сейчас привожу слова самого испытуемого. "Я странно себя чувствую...", "Мое тело вот-вот распадется...", "Мне кажется, что у меня слишком легкие кости...", "Мое сердце перемещается...", "У меня в мозгу дует ветер...". В этих и многих других фразах пациент во все более метафорическом опыте обнаруживал основной характер пережитого, его фантастическую странность, вслед за которыми происходили потрясения уже телесного пространства, порождавшими, в свою очередь, бред о телесной метаморфозе, которая стремится, так и не достигая желанной цели, сделать понятным невыразимый опыт бредового состояния. Здесь, уважаемые коллеги, я отсылаю вас к соответствующим трудам Блонделя, а также советую ознакомиться с диссертацией Блавета, которые в высшей степени замечательно вскрывают подоснову опыта деперсонализации. Страдания больного, его стремление как-то вербализировать свои ощущения в столь причудливых измерениях... вот, например: "Моя рука раздваивается...", "Нога проходит над головой...", "Мои ноги завоевывают грудь..." и так далее, все это есть всего лишь первая ступень в иррадиации чувств деперсонализации на предметный мир. Мне уже при первой беседе показалось, что именно здесь, во взбаламученном хаосе фронтальной, искаженной личности и следует искать первопричину, первотолчок болезни.
       - Это могло быть сном, - пожал плечами травести. - Позвольте мне, коллеги, отойти от подробностей, но я уверен, что каждый из вас переживал нечто подобное в той переходной и сумеречной зоне между бодрствованием и небытием.
       - Спорное утверждение, коллега, - сказал профессор Эй. - Но в любом случае к нему трудно подобрать достаточно репрезентативные эмпирические доказательства.
       - Чем хороша наша наука, так это полным отсутствием каких-либо доказательств, - провозгласил Кречмер и вереница пузырьков поднялась к поверхности колыхающегося студнем моря.
       - И методов лечения, - пробормотал Геккель.
       - Опыт деперсонализации больного, - возвысил голос профессор Эй, - обогатился, по его же собственному признанию, умножением столкновений и слияний пространственно-временных схем, перцепций внешнего мира, из которых порой было затруднительно вычленить явно вербализованные конструкции...
       - Что-что? - переспросил Бейль.
       - Для этого трудно подобрать слова, - пояснил травести, отмахиваясь от назойливых рыбок, норовящих заплыть в ухо.
       Профессор Эй выдержал мрачную паузу и продолжил:
       - Можно привести как пример такие красноречивые признания испытуемого: "Мир потерял массу...", "Больше нет места, это вездесущность...", "У тела уже нет формы, у него нет ни наружности, ни внутренности...". Впрочем, я на этом пока остановлюсь, хочу лишь отметить, что другие ощущения тела связаны, как мне представляется, с тремя, довольно хорошо изученными темами типичной формы Spatlung, а именно трансформация живого в неодушевленный предмет, потеря субстанции тела, распад и расчленение тела. Опять же, заинтересованных отсылаю к своей работе, посвященной клиническому описанию типичной формы.
       Кречмер поднял молоточек:
       - Вы позволите предварительный вопрос, коллега? - профессор Эй кивнул. - Меня, в силу моих профессиональных интересов, интересует некоторые конституциональные аспекты выявляемого синдрома. Проделывали вы рекомендуемые тесты по определению типа испытуемого? Имеем ли мы дело с лептосоматическим типом или типом пикническим? И как, по вашему мнению, в свете моей теории, можно диагностировать имеющийся случай?
       - Началось, - пробурчал Вернике, - Открываем парад теорий...
       - К сожалению, уважаемый профессор Кречмер, в моем распоряжении было совсем немного времени, чтобы провести хотя бы простейшие тесты. Многое осталось пока за боротом. Открою вам по секрету свой просчет - я забыл в суматохе воспользоваться тестом Роршаха! Но я думаю... я надеюсь, что работа у нас предстоит длительная и плодотворная. Поэтому я попросил бы пока воздержаться от вопросов - почему я использовал то, а не использовал это. Поверьте, здесь дело не в моих личных предпочтениях, ведь, в конце концов, мы служим лишь Науке и наши амбиции тут не при чем.
       - А зря, зря, коллега, - обиженно сказал Кречмер, - Уверяю вас, что именно в конституции кроется разгадка большинства наших проблем. Именно в телосложении! В генетике! И без осознания этого простого и очевидного факта мы так и будем скитаться в дебрях красивых слов.
       - Это спорное заявление! - выкрикнул с места Лафотер. - Наверное каждый из нас понимает, что поиски субстанции demencia praecox - иллюзия, ничем не обоснованная иллюзия. Случаи настолько разнообразные, что мы, я имею в виду вся наука, спорим о том, что считать действительно симптомами, а что - просто случайностями.
       - Успокойтесь, коллега, успокойтесь, - махнул рукой Кречмер. - Я знаю разрешение этого спора. Пока мы будем стараться отщипнуть то самое общее от массы разнородных случаев, идти от конкретной болезни к чему-то абстрактному и никогда в реальной жизни не встречающемуся, до тех пор мы и будем обречены копить истории болезней, описывать мельчайшие подробности бреда, рисовать рисунки, превращая саму науку просто в кладбище мертвых фактов! Давайте наоборот - восходить от абстрактного к конкретному. Ведь мы все материалисты.
       - Ах, вы спорите о методе?! Хотите протащить в нашу обитель опасные идейки генетической предрасположенности? Так вот, знайте - я, - Лафотер ткнул в себя пальцем, - я - НЕ материалист! Для меня душа - это душа, а не похоронная процессия физиологических актов.
       Председательствующий задумчиво постучал молоточком:
       - Коллеги, коллеги, успокойтесь. Давайте не будем выходить за рамки научной дискуссии, тем более что поднимаемые вами вопросы очень важны и интересны.
       Петушиный бой идей, угрюмая схватка подводных жителей... Кто знает, что прозрачная линза океана заканчивается на глубине двухсот метров? И что дальше начинается неизведанная тьма? Весь мир просто плавает на этой тьме, на холодном айсберге пережатой и переохлажденной воды, лишь ждущей неотвратимого момента, чтобы заполучить в свои тиски очередную блудную душу. Мир это и есть черная вода, и что тут толковать о субстанции? Можно только сочувствовать отважным водолазам, рискующим спуститься поближе ко дну. О, здесь можно многое узреть, уловить краешком воспаленного глаза величественные фестоны колоссальных снежинок Первозимы, которая и породила хромые души, изранила их острыми гранями космического льда во имя... Во имя чего?
       Веселые жители прибрежных морей никогда не откроют самой главной тайны. Они обуреваемы лишь примитивными страстями и мнят себя больными, потому что подозревают, что весь мир - это боль и ничего, кроме боли. Опасная, звериная тяга приобщиться к избранным, которые на свой страх и риск взялись за поиск грааля боли. И что сказать в ответ попавшим в случайную ловушку? Что солгать акванавтам муки дергающемуся стаду дурно пахнущих макак?
       - Мне кажется, - продолжил профессор Эй, дождавшись пока оппоненты усядутся на свои места, - мне кажется, что я могу предложить в некоторой степени... э-э-э... компромиссный вариант разрешения имеющего место спора.
       - А надо ли это? - зевнул Кювье. - Со спорами как-то интереснее жить. Что есть наука? Нескончаемый спор и мордобитие оппонентов, прошу прощения за моветон.
       - Я сам помню, как здорово дрался со своим оппонентом, - мечтательно сказал Геккель. - Мне чуть не закатили "черные шары" на защите из-за этого осла... Пришлось проучить его.
       - И каким же образом? - спросил Вернике.
       - Материалистическим, коллега, материалистическим!
       - Кулаками? - уточнил внезапно заинтересовавшийся травести.
       - Именно! И, как оказалось, стал основателем очень полезной в нашем университете традиции - каждый спорный, ложный или придуманный аргумент у нас вознаграждался хорошей взбучкой! Поверьте, ничто так не способствует отысканию научной истины, как хороший удар в глаз!
       - Хм, любопытно, любопытно, - сказал Кречмер и покосился на профессора Эя.
       - И вы знаете, коллега, - успокаивающе сказал Геккель, - дело даже не в том, сумеете ли вы, как выражаются мои студенты, "настучать по репе" оппоненту. Не вы, так кто-нибудь другой сделает это. Дело в принципе, в самой необходимости отвечать за свои слова - напечатанные или сказанные. Людям вообще стало безразлично, что говорить и что слышать...
       - Я могу продолжать? - вопросил профессор Эй.
       Председательствующий призвал всех к вниманию стуком молоточка:
       - Коллега, коллеги, прошу высказываться по существу дела!
       Лафотер поднял молоток:
       - У меня есть вопрос к уважаемому профессору Эю.
       - Да, коллега, я слушаю.
       - Все, что вы сказали о, если можно так выразиться, бредовой составляющей личности пациента, конечно, очень интересно, хотя я, именно я, может быть другие коллеги будут иного мнения, не услышал пока ничего нового, выходящего за рамки банальной клинической картины. Еще раз прошу прощения, если я чего-то недопонял или недослышал, так как дискуссии на местах звучали подчас более живо и интереснее... Да, так вот, я предлагаю, прежде всего, внести ясность. Опыт деперсонализации исключительно интересен и нетривиален сам по себе, но здесь порой совершают очень серьезную ошибку, когда относят его именно к патологии шизофренической личности. Причем эта ошибка настолько распространена, что я бы осмелился попозже, в наше следующее собрание, сделать особый доклад, если не будет возражений со стороны уважаемых коллег, именно о печальных практических последствиях отнесения бредовых переживаний к интересующему нас нозологическому комплексу.
       Председательствующий посмотрел на профессора Эя и тот кивнул:
       - Я думаю, что это будет полезно, хотя пока не понимаю...
       - Я сформулирую это жестче, - успокоил Лафотер. - Деперсонализация не образует особого симптома demencia praecox, так как встречается еще гораздо чаще при острых бредовых психозах. Уверен, что для уважаемых коллег это общеизвестная и тривиальная истина. Если же мы утверждаем и настаиваем на нашем диагнозе, то вернее и точнее вести речь о дезорганизации психического существа, о Блелеровском Spaltung, если позволите. Поэтому мой вопрос направлен, так сказать, в корень интересующего нас случая, а именно - остался ли испытуемый самим собой?
       - Остался ли испытуемый самим собой? - переспросил профессор Эй, забыв отогнать особо любопытную рыбку и она незаметно проскользнула ему в рот.
       - Ну конечно, - усмехнулся Лафотер. - Быть действительно собой как раз и означает уже не быть больным, страдающим шизофренией. Ведь в противном случае существование человека уже не является существованием личности. Я опять же сползаю в область тривиальности, но не вредно и напомнить, что при этом больной располагает собой лишь в отдельных гранях и каждая из них соответствует образу, "маске", некоторой части личности. То он чувствует, живет и разговаривает, будто ребенок; то ведет себя как узник или старик; пишет как математик; одевается как... ну, я не знаю, как индус, например. Последовательно и одновременно бродяга и вельможа, употребляющий без разбора личные местоимения - "мы" вместо "я", "он" вместо "я", "ты" вместо "я"... Что еще? Наверное, еще удивление от того, что у него есть имя, ведь его идентичность растворяется в разнообразии не связанных между собой образов, воспоминаний, мыслей, фантазий, чувств. Для него любая книга, любой образ лишь повод к проекции интрапсихического разрыва на концепцию мира, на отношения между людьми, на себя самого.
       - Я прекрасно понял, что вы имеете в виду, уважаемый коллега, - сухо сказал профессор Эй.
       - Я извиняюсь еще раз за нудную лекцию, - развел руками Лафотер.
       - Это было полезно, уважаемый коллега, - веско сказал Председательствующий и профессор Эй поежился. - Мы всегда должны зреть в корень проблемы, что сбережет нам и время, и репутацию.
       - Так как насчет Spaltung, - рассеяно поинтересовался Кречмер, пытаясь поймать в металлической зеркальце медленно поджариваемого профессора Эя. - Или об этом говорить пока еще рано?
       - Как рано? - вскинулся травести. - Как рано?! Об этом только и надо говорить! Подумаешь - бред! Послушали бы вы тот бред, который несут на экзаменах нерадивые студенты! Так что, теперь в общежитиях филиалы клиник открывать?
       - Не горячитесь, - добродушно пробурчал Кювье. - Я уверен, что сейчас все объяснится. Тем более в бумагах я что-то такое видел... А, вот же... Читаю: "Личность больного полностью раскладывается в воображаемых фантазмах, которые выступают архетипами человечества, это мир мифологический, где собраны все мифы всех эпох. Для наполнения этого вымышленного мира привлекаются космические события..." Вы слышите? Космические! А вот еще... Да, "объективный мир перестает там существовать и при этом невозможном "Dasein" подменяется странной сетью искусственных значений, мистических связей, загадочных сил, космических, теллурических или астральных событий... Все подвержено капризу и непредсказуемо". Это ведь ваши слова, уважаемый коллега?
       - Мои, - вздохнул профессор Эй. - Но сказанные по другому поводу.
       - Почему по другому? А... Моя ошибка... А я-то удивляюсь, почему отчет такой толстый! Ха! Простите, коллега, простите.
       - Кстати, о диагнозах, - постучал молоточком Бейль, распугивая яркую морскую фауну, притаившуюся в механизме зеркала и разбросанных бумагах. - Был у меня совершенно фантастический случай... Хотя я, может быть, не совсем в тему?
       Председательствующий расслаблено мазнул рукой:
       - Ваши примеры, уважаемый коллега, как мы знаем, всегда бывают в тему. И поучительны. Думаю, что пока уважаемый профессор Эй соберется с мыслями, мы можем себе позволить выслушать вас. Ведь так?
       Профессор Эй кивнул.
       - Вот видите, уважаемые коллеги, докладчик не будет возражать.
       - Так вот, уважаемые коллеги, пару недель попадает ко мне в лабораторию некий клиент с достаточно очевидной симптоматикой... Хотя надо сказать, что в это время меня не было и на беседу он попал к моему аспиранту. Парень тот толковый, выясняет в чем дело, хотя из комментариев нашей доблестной полиции и так все понятно - утверждается, что соседи этого гражданина пытаются его выжить из дома, для чего пробили в потолке его квартиры дырку и травят несчастного таинственными излучениями. Случай классический, но моего аспиранта настораживает несколько смазанная клиническая симптоматика. Хотя, наверное, другой специалист, не слишком сомневаясь, отправил бы пациента дальше по нашим инстанциям. Мой аспирант идет к палатному врачу. Диагноз тот же, клинической картины нет! Пациент выдает прямым текстом, что у него в потолке дыра, что его травят излучениями, а в остальном - вполне нормальный, хотя и перевозбужденный, тип. Никто ничего понять не может, надо выпускать человека, но случай уж слишком странный. Если подтвердится его валидность, то тут не одной диссертацией попахивает. Прошу прощения у коллег, но вероятно такие мысли пришли бы и каждому из нас. Не в диссертациях и ни в славе дело, а в Ее Величестве Науке. Что только не встретишь на ее пажитях!
       - Так в чем дело оказалось? - не выдержал травести умело взятой паузы.
       - Дело? Ах, дело, - очнулся от размышлений Бейль. - Возвращаюсь я с конгресса, мне докладывают обстоятельства дела, я беседую с потенциальным пациентом и тоже убеждаюсь в его полной адекватности. Хорошо, говорю, раз такой случай, то звоните в полицию, берите машину и поедемте к клиенту домой разбираться. Вот. Приезжаем. Входим. И знаете, что мы видим?
       - Дыру в потолке, - предположил Вернике.
       - В точку, уважаемый коллега, в самую точку! В потолке дыра, в дыре установлены две микроволновые печи с оторванными дверцами. Все как и описывал человек. Полиция в шоке, мои студиозусы в экстазе, а меня смех разбирает. Оказывается, его соседи таким образом боролись с инопланетным монстром, который, по их мнению, и поселился этажом ниже. Проглотил, понимаешь ли, их милого соседа, принял его облик, по ночам воет, воняет, вещи в доме пропадать стали, кто-то собак не досчитался. Короче говоря, вместо одного пациента, мы наткнулись на классический случай группового помешательства. Любопытная, я вам доложу, коллеги, семейка!
       - А микроволновки были включены? - спросил Кречмер.
       - Микроволновки? - прервал свой смех Бейль. - Какие микроволновки?
       - В потолке, - пояснил Кречмер.
       Бейль достал платок и вытер слезы:
       - Да, кажется были... Они их ненадолго включали. Представляете какие счета за электричество они получали? А почему вас это интересует, уважаемый коллега?
       - История уж больно занятная, - сказал Кречмер. - Хотелось выяснить подробности и сравнить...
       - С чем сравнить?
       - Дело в том, уважаемый коллега, что у меня уже есть данные по трем подтвержденным случаям. Еще два - в процессе проверки...
       - А нельзя ли поподробнее, уважаемый коллега? - всплеснул ладонями травести. - Я чувствую здесь жуткую тайну!
       - Никакой тайны нет, - развел руками Кречмер. - Я пока собираю материал и до официальной публикации еще не близко, но в качестве некоторого предварительного мнения... Может быть. Описанный нашим уважаемым коллегой профессором Бейлем случай не является единичным. Скорее это целая цепочка аналогичных случаев, охватывающая совершенно различные семьи в разных районах города. Описания слегка варьируются, но в целом сводятся к тому, что этажом ниже милый сосед превращается в нечто совершенно нетерпимое и начинает выживать их с помощью излучения, передаваемого по телефонному проводу...
       - Точно! - воскликнул Бейль. - По телефонному проводу! Я забыл об этом сказать.
       - Однако, - вздохнул Геккель.
       - Вы в это верите? - тихо спросил травести.
       - Разве в нашей профессии можно кому-нибудь верить? - переспросил Геккель. - Я всегда держу про запас хороший холодильник, набитый скептицизмом.
       - Но выводу можно сделать любопытные, - сказал травести.
       - Это - к мэру, - махнул рукой Геккель. - Он у нас специалист по нетривиальным выводам.
       - Я склоняюсь к мысли, что мы имеем дело с некоторой формой эпидемии... Весьма специфической эпидемии, конечно, - сказал Кречмер. - Не спрашивайте меня, что или кто является ее переносчиком. Я не знаю. Пока не знаю.
       Волшебники продолжали творить свои угрюмые чудеса, а вода поднималась все выше и выше. На самом деле это казалось падением. Утомительным, долгим падением сквозь нескончаемую белизну вырожденной звезды, сквозь снежную бурю спорящих фигур в обществе торопливых рыб. Гравитация цепко сжимала прикованное, распятое на высоте тело, задевала острыми когтями ветхую кожу, электролизуя реальность. О, это чудо образов! Голод чутко отзывался на любое движение, порождая запах, фактуру и видения. Целый сонм перепутанных видений. И среди них - самый вычурный и жуткий солипсизм, где нет ничего, кроме нелепой фигуры, трясущейся от холода и подтягивающей под себя крупные ступни с двумя громадными пальцами, уставившейся сквозь розовые очки на очередное собрание торжествующих букв. Главное - правильно расшифровать заговор бытия и небытия, выдернуть нить комплота из кошмарной ночи, рассыпать кубики и сделать еще одну безнадежную попытку.
       Вода не может быть такой зеленой. Слишком много дурной зелени.
       - Я боролся с болезнью. Я думал о возможной защите от нее. Мне было очевидно, что она укоренилась не во мне, не в жалкой пустыне черепа, где недостаточно влаги и на жалкий саксаул... Она - во вне. Она и есть экзистенция. Вы видите лишь жалкие попытки, обсиженную верхушку айсберга, банальность отвлекающих маневров, выдающих неопытность ныряльщиков психической реальности. Мы обречены на такой шаг, вы же приговорены к непониманию. Как это казалось забавным! Дразнить голоса! Менять ритм своих шагов! Творить все новые и новые заклятья, сбивающие с толку тех, кто преследовал тебя. Затем приходит очередь самоконтроля - касание ледяной, льдистой воды, погружение в настоящий шторм сознания... Еще одна бессмысленность! Потому что мы - это вы. Нас разбили на тысячи осколков, но каждый осколок готов воспроизводить все ту же выцветшую голограмму реальности... Нельзя склеить вазу и выдавать ее за целую. И вот с каждым днем я понимал свое положение все хуже и хуже, с каждым днем я совершал все больше и больше ошибок, потому что я пытался жить, я пытался действовать, я думал "Я", хотя никакого "Я" уже не существовало и никогда не существовало. Да, мы разбились, но мы и получили подлинную свободу. Все это торжество наведенных големов, лживых чар прошло, проскочило сквозь исчезнувшее окно и лишь наши страхи, попытки остановить океан порождали то трепыхание, которое вы и называете болезнью. Агония. Агония - ее имя.
       Они молчали и слушали. Их рты отвисали и целые косячки рыбешек устраивались в дебрях кораллов вставных челюстей. Они были профанами, жалкими любителями, которые плещутся у берега и боятся акул. Они видят камни и думают, что весь океан - это только свет, купающийся в воде. Нужно рассказать, где искать подлинный свет... Запястья распухли, размокли, наплыли багровыми складками на проклятый металл, как будто пытаясь его поглотить, растворить, взметнуться к свободе, которой нет.
       - В начале вы чувствуете жуткое изменение, произошедшее с миром. Что-то случилось. Сдвинулось. Исчезло. Крохотная, но такая важная деталь, дарующая вам безопасность. Вы сами с собой, ничто не сдерживает взрыва, лишь проклятый адреналин впрыскивается тупым телом в превращенную кровь. Страх - только мнение. В нем нет ни грана переживания, ни грана подлинности, только наведенная тоска приклеенной маски, которая не хочет отдираться от лица... Маска. Их много. Нас обвиняют в расщеплении, но еще большей расщепленностью обладаете вы. Вы как опилки разлетаетесь в стороны под визг безжалостной пилы правил и необходимости, добропорядочности и моральности, ума и страха. Бесформенные, мягкие, одинаковые опилки, которые уже ни за что не поджечь подлинной страсти жизни. Вы думали, что все безнаказано? Что даже болезнь неразборчива в средствах?
       Голос гремит и бурлит, разгоняет волны, освобождая мокрое дно шагающим колоннам. Они двигаются ко мне, мое спасение, но я могу не успеть. Я хочу успеть. Сказать, влить в уши настоящих безумцев всю философию и всю мистику Spaltung. Сладкое чувство мщения. Слабость. Легкая слабость перед наплывом силы.
       - Для нас все там ново. Там нет привычных людей и связей, там нет работы и нет развлечений. Там только безвоздушное пространство ледяной пустыни обратной стороны луны. Там нужен характер и стойкость, потому что они и определяют, что сделает из вас болезнь! Раздавит, расплющит по полу психбольницы во тьме беспробудного сна, или позволит осознать нечто, осознать и постичь болезнь... Я постиг болезнь. Вы думаете, что самое трудное догадаться, что ты болен? Что в тебе произошло такое превращение, волей которых ты уже не добропорядочный член общества? Глупцы! Напыщенные глупцы! Вы говорите в своей слепоте, что слон - это веревка, вы верите, что познание боли находится в ваших руках, и что вы единственные проводники в паноптикуме видений! Вот ты, именно ты, что скажешь Высокому ареопагу? Выходи смелей, раз они требуют суда!
       Шевелится блестящая чешуя лат и благородный Жерар де Нерваль выступает вперед, держась руками за эфесы своих мечей:
       - Я хочу попытаться донести до вас, благородные судьи, мои впечатления от длительной болезни, протекавшей в таинственных глубинах моего духа. Я не знаю, почему я использую выражение "болезнь", ведь я никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Иногда мне казалось, что мои силы и способности удвоились. Я ощущал, что знаю и понимаю все на свете, и бесконечно наслаждался собственным воображением. Нужно ли сожалеть об утрате всего этого, когда заново обретаешь свой так называемый разум?
       Но, может быть, благородство и запутанность стиля не в чести у Высокого ареопага? Они подозрительно скосили глаза, их распухшие тела шевелятся в причудливом узоре морских течений, они желают истин из глубин жизни. Что ж, тогда твоя очередь, человек, скажи: болен ли ты?
       - Мне нечего об этом сказать, - трет ладонями поросшие металлической стружкой щеки простая личность (хотя в личности ли тут дело!). - Я натыкаюсь на железный занавес - неверие. С точки зрения мира это бред. Мир хочет реальности. Я ничего не могу доказать. Я держу это в себе - иначе меня сгноили бы в больнице.
       - Я имею на это право! - не выдерживает кто-то в толпе. - Ведь я безумен!
       Его толкают локтями и зажимают рот. Выскочка. Здесь все безумны, потому что все нормальны.
       Председательствующий колотит молотком по камбале и брызги чернил разлетаются из корчащейся рыбьей тушки:
       - Я призываю вас к порядку, уважаемые коллеги, я еще раз призываю вас к порядку! Здесь не место для профанации!
       - Не верьте ему! - вторит взволнованный профессор Эй. - Не верьте! Он только выглядит человеком, но в нем уже нет ничего от человека! Его вывернули наизнанку, его глаза и рот смотрят внутрь и все, что он говорит, касается только его! Прошу Высокий ареопаг не принимать во внимание эти аутистические бредни! Он изменен с ног до головы, он готов вытащить на поверхность самые глубины своего естества. Это потрясение, только так и нужно понимать - ПОТРЯСЕНИЕ. Реальность оказалась лишь сборищем фантазмов, а сознательное - бессознательным.
       - Ну, я бы не стал кидаться такими обвинениями, - доверительно говорит травести. - Ни один суд присяжных в жизни не видел бессознательного, даже на приеме у психоаналитика.
       - Вы правы, коллега, - потирает руки Вернике. - Ой, как вы правы. Пора прекращать балаган и браться за дело! Все в народ, на койки и под инъекции! Ведь в этом есть разумное зерно.
       Бейль откашливается от рыбок:
       - Лично я всегда подозревал, что те категории, которые мы используем для классификации и постижения нашего материала, не затрагивают глубинных основ человеческого. Мы барахтаемся на поверхности, вытаскиваем и изучаем всякий хлам, отбросы, отторгнутые этими глубинами и не понимаем, что существует первичный источник, чистый и неиссякаемый, не подверженный никакой порче, благодаря которому человек и сохраняет известную долю свободы от всего того, что с ним происходит. В этом пункте я склонен покритиковать нашего уважаемого коллегу (Кречмер добродушно машет рукой), но... Пол, раса, возраст, болезнь, все что угодно есть в каком-то смысле сам человек, но ведь этим он не исчерпывается?
       - Надеюсь, - усмехнулся Кювье, - Мы уже сотню лет черпаем из этого источника, а дна действительно не видно. Иначе пришлось бы переквалифицироваться в паталогоанатомов. Модус человеческого лежит в иной плоскости, чем любое наше знание. Мы пытаемся делать операции над зеркальными изображениями и еще удивляемся, почему скальпель не берет стеклянную поверхность! А ведь это может быть чем угодно, некая целостность, таинственно вырастающая из того, что было дано, понято, сотворено, и нам не под силу наблюдать за ней. Это может быть отказ или самоограничение, любовь к собственным основам или ненависть к ним, методическая, формирующая самодисциплина, или такой модус внутреннего поведения, при котором человек приходит, возвращается к самому себе через свои поступки.
       Председательствующий хмурится, обтирает молоток салфеткой, но прервать дискуссию не решается. Профессор Эй возвращается на свое место, неуверенно бредет среди зарослей кораллов, пинает крупные актинии и щурится, пытаясь разглядеть недоступное ему дно. Мы смотрим свысока на его ступни, нам хочется пощекотать испачканные пятки, но профессора жалко.
       - Каково будет решение Высокого ареопага? - Председательствующий обводит взглядом белые фигуры. - Кто-нибудь готов сформулировать общее мнение?
       Лафотер и Геккель обмениваются записочками. Травести заглядывает в бумажку и кивает. Кречмер отмалчивается и демонстративно запихивает бумаги в портфель с надписью "Второй Олимпийский съезд психопатологов".
       Наконец поднимается Кювье, отхаркивается, отплевывается, прочищает нос в громадный платок:
       - Думаю, что выражу наше общее мнение... или, по крайней мере, мнение квалифицированного большинства, что сегодняшняя дискуссия прошла в духе принципиальных научных положений, установок и аксиом. Все наши споры, разногласия отражают не столько собственные пристрастия, сколько чудовищную сложность того предмета, которому мы посвятили так много сил, энергии, лет, черт возьми! Может быть кому-то и кажется, что мы идем и тащим воз науки в разные стороны, но мы просто раздвигаем круг знаний сразу во все стороны, чтобы ни одна точка, ни один аспект не ускользнули от нашего внимания. Но при этом не следует забывать, - Кювье поднял указательный палец, - да, не следует забывать, что движемся все мы из одной, вечной и неподвижной точки - самого человека. Таков парадокс - чтобы познать себя, нам нужно идти совсем в другую сторону. Человек остается позади, за нашими спинами, вне поля нашего зрения и мы должны признать возможность, позвольте цитату, мы должны признать возможность - пусть редкую - в высшей степени осмысленного поведения, обусловленного превратностями биографии человека и выраженного в том, что поначалу могло бы восприниматься как проявление болезни, расколотости личности; это все, что можно высказать на языке нашей науки, и здесь наша способность к познанию достигает своего предела. Я сказал.
       Начинался шторм.
      
      
      
      

    27 октября

    Клиника

      
       После полуночи голоса стихли. Их сменили тихие шаги, осторожные, с замиранием, на цыпочках, что, впрочем, не мешало им отдаваться в наполненной ртутью голове тяжелыми плесками и могучими волнами. Затем шаги отдалились, ушли за горизонт, но мир продолжал сминаться под тяжестью свинцового черепа, который только и мог противостоять давлению металлической жидкости, в конце концов нашедшей незаметное отверстие и просачивающейся по капле за каплей в горло, желудок и легкие. Опавшая кожа наполнялась медитативными, похмельными испарениями, раздувалась как воздушный шар, который рвался не в стратосферу, подгоняемый веселым, огненным духом водорода, а опускался в плотные пространства преисподней больного разума, где изрезанные в клочья демонами мозгового рассола тени взывали к ясности.
       Теперь в коридоре бегали. Сначала быстро, выбивая из протертого линолеума резвое стокатто ритма, переголосицу босой и обутой ноги с добавлением непонятного шуршания и вздохов. Забег начинался около левого уха, врывался в ртутное море стремительным ветерком, проносился на зеркальным пеплом, прокатывался по упругой поверхности, вбирал яд и боль, отчего на переносице бегун выдыхался, резко сбрасывал темп и дальше плелся, сопровождая тяжелое дыхание всхлипами, шарканьем и, даже, странными падениями. К финишу за правым ухом подходило нечто иное - громыхающее, скрипящее, сипящее, бурчащее нечто неразборчивое. Пауза. Тишина, за время которой неведомая и таинственно беззвучная сила переносила бегуна на исходную позицию, и все начиналось опять.
       Но и это не было окончательной подложкой ночи. За явным шелестом занавесок, шумом воды в трубах, звоном посуды и ревом стиральных машин, в складках и промежутках власти вещей прятались бесцветные тли кошмаров, плача, смеха, бессмысленных разговоров со стенами, напевы и камлания, призывающие духов иных миров разделить пересохшее одиночество. К ним не стоило прислушиваться. Они лопались от малейшего шевеления и пропитывали простыню противными липкими пятнами. Можно было лишь надеяться, что забравшись на лицо, протиснувшись в слуховые отверстия, они найдут свою смерть в ядовитом металле страшной медитации.
       Но наполнителем и истинным перводвигателем вселенной безумия был ОН. ОН. Его Величество МОЗГОВОЙ РАССОЛ. Только так и никак иначе. Бессмысленный суррогат для суррогата смысла. Он был везде. Он пропитывал все тонкой пылью, тонким телом, тонкой аурой. Он имел много обличий, имел множество имен и никто не мог гарантировать, что настоящее его имя не принадлежит казалось бы безобидным вещам. Воздуху, например. Он был всемогущ и кипел миражами самых неожиданных возможностей. О нем никто не рассказывал и никто не говорил. Этот архетип приходил такой вот ночью и сам нашептывал самые отвратительные свои предания. Никто и ничто не могло избегнуть его корявых лап и даже сами служители непонятного культа находились под его очарованием. Ты еще услышишь, как на самое безобидное твое движение они провозгласят: "ВИНОВЕН!!!" и принесут в мою честь очередную пользу... Что это будет? Ломка? Кататония? Слюноистечение? Возбуждение? Все что угодно, все что я захочу сделать с твоей решеткой. Ты уже боишься? Не бойся! Никакой страх не сравнится с тем подлинным ужасом, когда мы сольемся с тобой в экстазе...
       - Проснись! Проснись! Больше нельзя уже спать! Голгофа не дремлет! Нельзя спать! - надоедливый и умоляющий шепот отгонял тень, преграждал открывшуюся дыру, в которую соблазнительно было шагнуть. - Вставай, вставай, вставай...
       Тут действительно не было лиц. Кто-то взял огромный ластик и стер их. То, что оставалось, было лишь физическим признаком, необязательной морщиной на поверхности черепа, бессмысленной тектонической активностью миллиардов лет эволюции. Глаза, помутневшие от катаракты иных миров, щетина упадка, как стерня на давно бесплодном поле.
       - Не смотри, - сказал человек. - Сейчас лучше не смотреть. Ты только сел на кривую, но до асимптоты еще далеко. Я - математик, я знаю. Нужны вычисления, но мне не дают бумагу. Я хотел писать собственным дерьмом, но они следят за мной. Даже горшка не дают. Почему мне не дают горшка?! У тебя нет бумаги? Ты - новенький. У новеньких всегда есть бумага...
       - У меня ничего нет.
       - А... - математик горестно покачал головой. - Они знают, кого поселять на это место. Это нехорошее место. Худшее. Здесь никто не задерживается. Разрыв. Экстремум. Предел. Но я все равно их обманул. Они приходят по ночам и усаживаются на твоем месте. Они просто смотрят, но... Лучше бы они не смотрели. У нас нет лиц, а у них нет глаз! Вот, они иногда исполняют мои просьбы... хи-хи... жуткие, противные, гадкие просьбы...
       На груди поселилась черепаха. Не Ахиллес. Еще одна пленница чужого безумия. Похожая на механическую игрушку - тяжелая, нелепая, с глазами-бусинами, исцарапанными любопытными детьми. Существо шевелило лапами, но человек крепко держал ее, давил на панцирь, как будто прессом вбивая в легкие.
       - Мне трудно дышать.
       - Здесь всем трудно дышать. Дышать - значит жить, - но черепаху убрал. Положил на колени и погладил. - Я преувеличиваю. Я всегда был капризен. Гении капризны и невыносимы. Наверное в этом вся суть? Мы настолько невыносимы и капризны, что Создатель кидает нам разгадки своих тайн, как мы кидаем конфеты ревущим девчонкам? Конфеты... Для меня они были лучше конфет. Лучше женщин. Лучше власти.
       Я поднимаюсь и спускаю ноги на пол. В комнате темно и лишь сквозь разрезы в плотных занавесках проникает иногда свет - узкие, разряженные, пыльные полотнища вспыхивают, поворачиваются на невидимой оси, опахивая крохотную каморку, и гаснут, оставляя после себя лишь тусклые огоньки вобравшей время близкого рассвета пыли. С каждой вспышкой палата наполняется утром, холодным и неприветливым, облупленным и скучным, отчужденным и коварным, словно бешенная собака, вылизывающая холодным языком твои ладони. Пациент сидит рядом, разглядывает черепаху и подсовывает ей под клюв палец. Если чуть-чуть подвинуть колено, то можно ощутить влажное тепло, вытекающее сквозь рыхлую ткань его пижамы. Шлюзы в горле открываются и невыносимо тяжелая масса ртути обрушивается в желудок. Голова приобретает долгожданную легкость и пустоту. Она впитала лишь тонкую пленку жидкого зеркала и любая мысль ходит эхом между причудливыми изгибами внутренней поверхности черепа, дышит остатками ядовитых испарений, теряет летучесть и эфемерность, обрушивается на кончик языка мокрыми кляксами, которые хочется выплюнуть.
       Четыре кровати стоят вдоль стен. Та, на которой сижу и которую ни за что не назову своей, прижалась почти к самой двери, на сквозняке. Только здесь и услышишь откровения дремлющего здания. Его кошмары и надежды.
       - Тесновато, - подтверждает сосед. - Здесь нет даже туалета. Приходится ходить по коридору. Но я не хожу. Я терплю.
       - Зачем черепаха?
       - Это не черепаха, - сосед обидчиво косится, но в его глазах пустота, стертая пустота. - Это мое великое доказательство. Единственное и неопровержимое...
       - Доказательство чего? - еще одна мысль шлепнулась умирать на язык.
       - Всего, - пожимает плечами собеседник. - Ведь это я создал мир и я же доказал его невозможность. Не сегодня завтра все кончится. Исчезнет. Могу и я сам исчезнуть. Выпасть из круговерти доказательств и формул.
       Мир вовсе не жаль. Лишь расслабленная вера и тяжелое, невозможно тяжелое тело. Хочется опять упасть на подушку, но математик не отстанет. Будет орать, трясти за плечо. Лучше перетерпеть умиротворяющую сонливость, апатию, неловко следуя прихоти ночной беседы.
       - Кто здесь еще?
       - Не знаю. Никого. Они только тени. Такие же выцветшие тени былого величия. Мы все здесь - бывшие. Мир хочет убежать от меня, вырваться из моих рук, оставляя позади вот таких, - математик пренебрежительно кивает, - но меня не обмануть.
       Словно им разрешили присутствовать, укутанные в одеяла тела зашевелились, застонали, захрапели, заговорили. От них веяло опасностью, душком поддельности, не спали они, а лишь прислушивались, тайком подсмеиваясь над собственной хитростью. Они выплясывали за ширмой ночи, тыкали в легкое покрывало утра мосластыми кулаками, улюлюкая про себя. Тяжелый гул доносился из их упакованных тел. Упрямый гул работающих охладителей, безнадежно притормаживающих тлен умерших душ.
       - Они не спят, - сказал математик. - Они никогда не спят. Они только часть вертепа моего безумия. Да, я безумен, ведь я единственный могу в этом признаться. Только свободная воля может утвердиться в собственной ненормальности.
       - Заткнись, - доносится из-под одеяла. - Заткнись и не мешай думать.
       - Они мнят себя мыслителями, - прыснул математик. - Скромность можно отнести на их счет! Вы не играете на бирже? Я помог бы вашей скромности сколотить несколько миллионов монет!
       - Ты в сортир научись вовремя ходить, - посоветовал сосед. - Мы же все-таки не на Земле.
       Математик толкнул меня локтем:
       - Он - космонавт. Тогда для тебя новенький, космонавт! Скажи-ка мне, откуда они здесь берутся?
       Космонавт откинул одеяло и сел. Всклокоченные волосы торчали неопрятными антеннами.
       - Чувствуешь, что твое тело наполнили какой-то тяжелой дрянью? - спросил космонавт.
       - Я - не чувствую, - сказал математик.
       - Не тебя спрашиваю.
       Я кивнул:
       - Чувствую.
       - А сначала эта дрянь плескалась в голове?
       - Да.
       - Черт, ты слишком быстро говоришь, - щелкнул пальцами космонавт. - Говори либо медленнее, либо побольше слов запихивая в каждую фразу. Неожиданный релятивистский эффект - чудовищные семиотические потери и наведенные шумы.
       - У меня было описанное ощущение.
       - Понятно. Все как я и предполагал.
       - Позвольте поинтересоваться, что же вы предполагали? - язвительно произнес математик.
       - Я предполагал гибернацию. Кто-то из экипажа постоянно выбывает - лучевая болезнь, или психика не выдерживает, вот поэтому приходит пополнение. Свежие члены экипажа из холодильников. Меня самого два раза будили и большего по отвратительности ощущения я еще не испытывал. Но ничего страшного, все это скоро пройдет. Только не советую пить таблетки.
       Здесь нечто произошло.
       Все притихло, как будто в океан привычного шума кто-то вылили бочку масла. Вязкая пленка растеклась, облепила волны, скрепила мягкими объятиями неустойчивость волнения и на какой-то легкий миг взорвалась тишина - разметала в мощной вспышке шепот и стоны, вой труб и шелест занавесок, невесомое хождение разбуженных и гул гибернаторов. Черная клякса расплывалась в мире и ничто не могло стянуть лохматые края. Повеяло холодом, окатило жидким хрусталем до рези, до боли от соприкосновения стеклянной пыли и пупырчатой кожи, сжало, втиснуло в тесную и стылую утробу безмолвия и пустоты, оглаживая когтистыми лапами и стальными крюками и, наконец, выплюнуло в тепло дезинфекции...
       - Не говори так, - сказал математик и погладил беспокойно шевелящую лапами черепаху.
       - Что это было?
       - Разрыв. Разрыв непрерывности, - объяснил математик.
       - Слушай его, - сказал космонавт. - Рутинная работа. Переключение двигателей. Так всегда бывает, когда переключают двигатели. Как будто космос настигает тебя... и только тебя.
       - Нет никакого космоса, - покачал головой математик. - Это опасная иллюзия. Обман. Не бывает бесконечной непрерывности. Топология Крейнца-Хеммела запрещает такие противоречия.
       Космонавт слез со своей кровати и прошлепал к нам, уселся по другую сторону и прошептал на ухо:
       - Не слушай его. Он - не человек.
       - А кто?
       - Оболочка. Скорлупа. Тут много таких, но я еще не выяснил их природу. В прошлом цикле их было меньше... Ходят, мутят экипаж. Кто-то уже вообще не верит в полет. Хотя... Вдруг это и к лучшему?
       В дверь постучали. Жидкий сумрак прорезался светом из коридора и половинка черной фигуры протянула руку и пошевелила пальцами. Космонавт вскочил с места, засеменил к двери, о чем-то зашептался на невразумительном языке, затем вернулся к кровати и стал скатывать матрас вместе с простыней, одеялом и подушкой. Получилась огромная, нелепая и неряшливая скатка - подтаявший рулет с висящими концами белья.
       - Оказывается, тебя прислали мне на замену! - радостно сказал космонавт. - В холодильнике освободилось место и меня направляют на отдых. Удачно поработать! И никаких метеоритных атак! Спокойной плазмы!
       Дверь тихо закрылась. Последний спящий зашевелился.
       - Куда его забрали в такое время? - спросил я. Без космонавта палата сразу опустела и его кровать хищно щерилась переплетениями зубов панцирной сетки.
       - Не знаю, - сказал математик. - В карцер. На процедуры. На дежурство. Люди меняются.
       - Он действительно космонавт?
       - Наверное. Ведь я действительно математик. Почему бы ему не быть космонавтом? К тому же он порой высказывал нетривиальные идеи о нашей здешней вселенной. Его тренировали наблюдать... Хотя... В такой халтуре трудно не отметить нелогичностей. Вся надежда на аксиоматику. В сутках двадцать четыре часа и ни часом меньше. Многие... Да что там, все на это ловятся.
       - Здесь сутки устроены как-то иначе?
       Математик огляделся и прошептал мне на ухо:
       - Один час исчез.
       - И какой же?
       - Тот, что идет после трех по полуночи. Его нет. После трех часов наступает сразу пять часов.
       - Понятно...
       - Ничего непонятно, - возразил математик. - Даже мне это непонятно. Почему четыре? Чем не угодил час? Перезагрузка иллюзий? Час богов, когда они спокойно могут справить свои ритуалы? Я - бог. Они отняли у меня час жизни!
       Под далеким потолком раздалось гудение, проскочила искра и затлела, неуверенно мигая, ртутная лампа, выливая в палату тусклую желчь подступившего дня. Лениво закрутился вентилятор, чьи лопасти оказались упрятаны в решетчатый футляр. Спящий натянул одеяло и заворочался. Коридор заполнялся тихой струйкой шаркающих шлепанец, шуршанием халатов и позвякиванием ложек. Пустота вспучилась суетой, бессмысленной и надоедливой, духом давно почивших правил, раскрытыми глазами так и не пробуждаемых душ, дрожанием рук, зачерпывающих холодную воду и не догадывающихся сжить пальцы. Надсмотрщики щедро отпускали тычки зазевавшимся под одобрительный шепот ждущих своей очереди, нелепое создание отваливалось от обколотого умывальника и другие руки с синяками от внутривенного начинали бесполезные прятки.
       Засор постепенно рассасывался, извергал нечистые фонтаны по затхлым палатам, где халаты заменялись на робы, зубные щетки опускались в стаканчики, выпивались горькие лекарства, впрыскивающие тягостное молчание в раскалывающуюся от ссор черепную коробку, раздавался клич и те же надсмотрщики сгоняли стадо к столовой, к металлическим палитрам с углублениями для ярких кадмиевых красок ядовитой кукурузы, ядовитого гороха и ядовитого пюре. Раздражающая желтизна, успокаивающая зелень и обычная белизна, три обертона, выводящие из ступора кататонию жизни, волшебное соцветие, нашептывающее: "съешь меня".
       - Прекрасно, прекрасно, - бормотал старик напротив, зачерпывая кукурузу и смешивая ее с горохом и пюре. - Прекрасно, прекрасно...
       Математик тщательно отбирал по одной горошине и отправлял в рот. Спящий так и не проснулся и сидел в своем одеяле, закутавшись с головой. Старик оторвался от палитры и посмотрел через стол:
       - Я уже говорил, что в связи с моими представлениями о конце света у меня было бесчисленное множество видений, - математик отдвинулся, согнулся, пытаясь заслониться плечом от едкого взгляда старика. - Среди них были ужасающие, но были и неописуемо величественные.
       - А он уже случился? - спросил я. Это было поинтереснее, чем кукуруза и горох.
       - Ха, - старик откинулся на спинку стула, - вот уж не ожидал от вас столь адекватной реакции. Но, позвольте заметить, что некоторые изыскания относительно корней столь известного слова как "апостулос" позволяют сделать весьма интересные выводы о соотношении хроноса и кайроса в новейшей эсхатологии человечества.
       - Было бы интересно услышать.
       Тяжелая дубинка опустилась на стол и металлические подносы подпрыгнули. Тучи разошлись и колоссальное лицо титана-надзирателя приблизилось к земле. Повеяло промозглым холодом глубоких подвалов.
       - В одном видении я опускался на лифте в глубины земли; на этом пути я словно прошел в обратном направлении всю историю человечества и Земли, - продолжил старик. - В верхних слоях все еще были зеленые леса; но чем ниже я опускался, тем темнее и чернее становилось окружающее. Покинув лифт, я оказался на огромном кладбище; там я нашел место, где покоятся жители метрополии и среди них моя жена. Сев обратно в лифт, я возвратился к пункту три. Мне страшно было войти в пункт один, которым было отмечено абсолютное начало человечества.
       Лицо потухло и исчезло.
       - Нет никакого человечества, - пробормотал математик. - Все мы давно покоимся на том кладбище, не только твоя жена. Я все видел сам. Я не испугался сосчитать могилы. Шесть миллиардов двести пять миллионов сорок три тысячи пятьсот двадцать один. Все. Все там. Только мы еще бредим в предсмертных агониях. Они паразитируют над нашими душами, они не знают, что такое звезды, а хотят заполучить нас!
       Последние слова он почти кричал. Старик съехал немного по стулу и пнул математика в голень. Тот скрючился, свалился со стула и заплакал, как раненый заяц.
       - Есть некоторые вещи, их немного и не составляет труда запомнить, которые не стоит говорить даже в нашем приюте, - объяснил старик. - Он еще слишком молод, ему тем более непростительно. А вам я советую все съесть.
       - Это отвратительно...
       - Не стройте из себя истеричку. Вы здесь новенький и я с удовольствием посвящу вас в некоторые принципиально важные вещи, - старик зачерпнул свою смесь и проглотил. - В нашем положении имеется очень много недостатков, которые, тем не менее, компенсируются рядом весьма привлекательных достоинств. В этом заведении у нас отняли свободу выбора, ту самую идиотскую, извращенную свободу, которая никакой свободой и не является. Это была свобода Буриданова осла, умирающего между двумя одинаковыми охапками сена. Так вот, только здесь вы можете понять, что значит думать свободно. Думать то, что хотите вы сами, а не то, что ожидают от вас окружающие. Поверьте, на первых порах это даже сложно. Вы знаете, что такое сумасшествие?
       - Догадываюсь.
       Старик усмехнулся и покачал головой:
       - Не догадываетесь. Сумасшествие - это получить настоящую свободу и все еще мнить себя заключенным. Посмотрите на наш зверинец. Сопли, слюни, пляска святого Витта, отечности и энурезы. Отвратительное зрелище с точки зрения какого-нибудь высоколобого умника, всего этого цирка в лице Кречмера, Гебззателя, Эя и прочей компании бездарей...
       - Вы их знаете?
       - В каком-то смысле я мог бы назвать их своими учениками, если бы не опасался унизить этим самого себя. Вецель. Клаус Вецель. В других условиях можно было бы пожать друг другу руки, но теперь...
       Математик перестал корчиться, встал на четвереньки и пополз вслед за черепахой между столиками. Завтракающие поджимали ноги и гладили его по голове. Кто-то протянул ему яблоко и тот зажал его в зубах.
       - Во всем есть глубокий смысл. Даже там, где его точно нет. Например, здесь. Их безумие вычурно, бессмысленно как барочная виньетка, они любуются собой в разбитом зеркале, но в одном они сильнее любого из так называемых нормальных. Они не играют. Человеку свойственно не столько быть, сколько придерживаться определенной установки. Он ведь не может просто вступать в общение, он не может просто заговорить, не заняв, не сыграв какого-то представления. Он как Петрушка, который вне театра - грубая и мертвая кукла. Человек играет роль, много ролей, миллионы сцен, актов, пьес в зависимости от ситуации. При этом он даже не автор слов! Теоретически я понимаю, что любая, почти любая роль может быть отделена от самой личности. Личность должна занимать положение, внешнее по отношению к своим ролям, она не должна быть идентична им. Чушь! Оптимистическая чушь!
       Вецель хлопнул по столу ладонью, нагнулся, схватил меня за шиворот и притянул к себе. Он говорил и зубы его щелкали около моего носа:
       - Мы все тайком верили в эту чушь! Мы успокаивали друг друга словами и выдуманными цитатами! Это нечто непостижимое! Это глубинная природа, которая никак не выявляет себя! Это внутренняя стихия, которая никогда не обращается вовне! По отношению к стихии любое осознание личности носит поверхностный характер! Бред! Чудовищный бред!
       Он отпустил меня и закрыл лицо ладонями. Кукуруза и горох были безвкусными, а пюре - почему-то сладким. На нас никто не обратил внимания.
       - Если сковырнуть болезненную коросту аффекта, то там не будет ничего. Никаких глубин, никаких стихий. Стена. Обшарпанная стена.
       Все было очень далеко. Обратная перспектива отдаляла, выносила за скобки приют бесприютных, последнюю надежду безнадежных отыскать утерянные маски. Невыразимые лица, каприччос. Внезапно узревшие чуждые миры и испугавшиеся дотронуться до их поверхности. Теперь они задыхаются, разевают рты, глотая отраву, хотя им нужен просто воздух.
       - Не хочу играть никакой роли, - сказал я. - Никакой. Ни нормального, ни сумасшедшего. Хочу просто быть. Без личин, без карнавала, без суровой честности и интимной откровенности. И я не виноват, что ради этого пришлось поселиться на обратной стороне луны.
       Игровая комната располагалась в круглом пристрое с очень высоким потолком. Если посмотреть вверх, то казалось, что в мутной белизне стены постепенно сходятся, окружность сужается, превращается в дымоход. Еще одна труба для сжигания душ. Стальные распорки начинались гораздо выше вытянутой руки и закручивались редкой спиралью до самого верха. Ртутные лампы скорее скрадывали, чем освещали, возбуждали в коже, ткани и краске таинственные реакции легкого свечения, раздражающего глаза. Хотелось щуриться, чтобы избавиться от наведенного астигматизма, но так было еще хуже - в свечении обнаруживались плотные волокна и казалось, что все превращается в древнее незаконченное полотно с плесенью патины и глубокими трещинами бытия. Лица становились грубыми набросками деревянных истуканов, в шевелящейся плоти стен двигались неведомые тени странных паразитов, готовых ударить жалом любого, кто решит к ним приблизится, а на балках обвисали розовые облака и туши забитых коров.
       Лишь пол давал ориентир. Черная и белая клетка. Шаг - белая, шаг - черная. И шепот. Здесь разрешалось шептать. Хруст суставов, стук и скрип колясок, шелест больничных роб, глухие удары столкнувшихся тел. Целый пучок звуков, сплетаемых в прихотливый узор, в плотную вязь, которая протягивалась внутрь головы, пронизывала мысли хоть какой-то целостностью, хоть каким-то эклектичным единством, держала спасательным канатом и не давала утонуть в водовороте черной желчи. Тут все были своими. От них не спасала никакая луна. Сообщество одиночек оказывалось возможным. Более того - оно было крепче, чем любые узы долга, дружбы, любви. Стоило почуять сладковатый запах разложения личности, упасть руками в крошево разбитых зеркал и ты оказывался в крепких тисках бесконечной шахматной партии. Вне ее все были пациентами. В ней - никем. Чужие силы и руки переставляли невидимые фигуры, но блеск дебютов и гамбитов не требовал понимания, лишь свободного полета интуиции, чистого воззрения, не отягощенного собственной личностью. Казалось, что это было тайной. Единственной тайной, разделявшей служителей Мозгового Рассола и его жертв.
       Окно было огромным, но плотная решетка задерживала скудный свет дня. Лишь тонкие пальчики могли ухватиться за жесткий панцирь, став ближе к холодному стеклу.
       - Мне просто нравится смотреть, - сказала она, хотя никто и ничто не спрашивал. - Мне грустно, но я смотрю.
       - Хороший вид, - пришлось согласиться. - Летом там приятно гулять.
       Она прижалась лбом к решетке и покрутила головой. Волосы ее были неряшливо обстрижены и сквозь черные мазки просвечивала бледная кожа.
       - Нет лета и никогда не было. Вообще ничего нет. Это только мои мечтания... Ты трогал вон то дерево? Ощущал пальцами твердость его коры? Ее холод и влажность?
       - Нет. Не ощущал.
       - Так как ты можешь говорить? Я - фея, а не ты. Мне снится только осень. Дождь и гниль. А иногда ничего не снится. Здесь моя тайна. Хочешь скажу?
       - Свою тайну? - коричневый мир тоскливо плакал. Его повелители скрылись, спрятались, попали в плен к мертвым манекенам и теперь он выцветал, как программа, готовая к выключению. Терял краски, намокал.
       Фея посмотрела на меня. Ничего похожего. Круглое лицо, тени вокруг глаз и пухлые губы.
       - У меня волшебные руки. Пальцы, ладони. Мира не было, до тех пор пока я не родилась. Была только пустота. В ней не было даже темноты и света. Лишь кто-то любил меня... Непонятная любовь пустоты... Я лежала в кроватке и трогала игрушки. То есть потом они стали игрушками. Мишками и обезьянками. Пушистыми игрушками. Они куда-то ушли... Ты не встречал их? Хотя нет, тебя же нет. Нет - мое любимое слово. Ты заметил?
       - Нет.
       Она улыбнулась, трещинка на нижней губе слегка разошлась и выступила капля крови.
       - Второй стала моя кормилица. Она называла себя мамой, но у меня не могло быть мамы. Я тыкала ручками в ее грудь и она появилась, вырвалась из ничего, стала большой и красивой. Я ее тоже очень любила. Потом и она исчезла. Возможно, я не знаю настоящего волшебства? Я ухожу и все то, что я создала обращается в пыль?
       - Возможно...
       - Ты не врешь. Хорошо. Многие лгут. Хотят и лгут. Ненавижу ложь. Потому что она - чужая выдумка. Кто-то крадет мои мысли и пытается превратить в свою выдумку. Из-за этого все получается таким... таким... поддельным. Они хотели надеть на меня перчатки, как будто в коже все дело! Но больше всего я люблю лес. Ты гулял по лесу? Нет? Несчастный! Я обошла все леса, я притронулась к каждому дереву, превратила их в настоящие... А они из них стали делать бумагу, - глаза феи заблестели, потекли слезы. - Кто-то придумал печаль. Наверное есть еще кто-то, злой волшебник, что идет за мной и сдвигает все со своих мест.
       - Дочь громовержца, обида, которая всех ослепляет, страшная; нежные стопы у нее: не касается ими праха земного, она по головам человеческим ходит, смертных язвя.
       - В нем есть свое очарование, - кивнула на сад за окном Ата. - Хотела бы я дождаться весны и превратить его в зеленое облако, безумно легкое и свежее... Хотела бы я оказаться вновь той, кем была, забыть, заснуть, проснуться... У тебя сильные руки? Они не дрожат?
       - Нет, не дрожат.
       - Конечно, ты здесь, ты еще не существуешь. Тогда пойдем, - она схватила меня и потащила в центр зала. - Прочь! Прочь, уроды! И не надейтесь на мою милость! Вы - не мои, не мои, не мои! Ой, что я наделала!
       Ата останавливается и с жалостью смотрит на меня.
       - Ты... ты... прости... я сделала тебя настоящим...
       - Ну и что, - отвечаю я.
       - Поверь, я не хотела... Я люблю всех... Но я устала. Все дело во мне.
       - Конечно, - киваю головой, - все дело только в тебе. Ты счастливый человек - от тебя что-то здесь зависит.
       Девчонка захлопала в ладоши и запрыгала:
       - Все! Все! Здесь все мое! Видишь стол? Пойдем!
       За столиком сидели два неопрятно разбухших существа и рисовали, то есть макали в баночки с водой пальцы, осторожно возили по краскам и вычерчивали на больших листах бумаги линии и круги. Ата пнула по крышке, столик накренился и все полетело на пол. Существа отшатнулись, подняли разноцветные руки, но фея не обратила внимания и вскочила на столешницу:
       - Давай, давай быстрее! Ну что ты возишься?! Вот так хорошо, - столик угрожающе затрещал. - Сцепи руки. Вот так. Видишь? Как у меня. Делай так же. А теперь держись!
       Она легко, невозможно легко, неуловимым и быстрым дуновением прошлась босыми ступнями по моим ладоням, плечам, вытянулась, ухватилась за ближайшую балку, подтянулась, встала на ней, балансируя, ухватилась за вторую, снова рывок еще выше, в сходящуюся бездну...
       Меня сдернули на пол и задвинули за плечи надсмотрщиков.
       - Слезай! - крикнул один из них. - Слезай или будет хуже!
       - Чертова девчонка, - выругался второй. - Снова не уследили... Все уже ученые, но стоит появиться новичку и она устраивает представление.
       - Вызвать дежурного?
       - А ты еще не вызвал?
       Ата перебиралась с балки на балку, взбиралась все выше и выше по пыльной спирали и вниз сыпались пыль и облупленная краска. Она не обращала внимания на крики и когда смотрела вниз, то смотрела только на меня. Почему-то наши глаза сразу встречались, дружно выискивали единственно верное соединение, одинокую прямую в бесконечных лучах иных взглядов. В ней не чувствовалась игра. Ей было тяжело, словно кто-то невидимо-злобный затеял собственную забаву. Потные руки и ступни оскальзывались, пыль забивалась в глаза и в рот, предательский голос шептал, что уже достаточно, что уже все, надо прекращать глупости и спускаться.
       - Ты тоже так думаешь? - почему-то отчетливо слышался ее вопрос. - Ты тоже хочешь, чтобы я вернулась? А я не хочу. Не хочу возвращаться. Пусть все умрет. Пусть все умрут.
       - Возвращайся, паршивая девчонка! - орал надсмотрщик. Второй морщился и говорил в телефон.
       - Карцер тебе обеспечен! Тебе и твоему дружку! А ему еще и рассолу добавим! Ты слышишь?! Где он?! - меня вытолкнули в круг.
       Десятки глаз смотрели на очередную жертву. Лица-ластики и глаза-ластики. Вечное отсутствие, пустота, утягивающая любого, кто осмелится шагнуть навстречу. За их имитацией тупоумия, соплями и слюнями, мокрыми штанами скрывался выход из лабиринта, последний и решающий, где уже не было шансов выиграть, где можно было только попасть под смертельный удар минотавра и лишь самый удачливый выползал в свет, в подлинный свет, чтобы поплавать в луже собственной крови.
       - Он не виноват! - крикнула Ата. - Это только я! Хотите меня поймать?! Эге-ге! Попробуйте! Привет рассолу!
       - Сучка, - надсмотрщик сплюнул. - Ну что там?
       - Сейчас принесут ружье и одеяла.
       - Не надо одеяла. Я хочу, чтобы она себе все переломала. Чтобы была смирной и тупой аутичкой. Мы тебя все равно снимем!
       Звякнула дверь. Голос профессора Эя:
       - В чем дело? Почему не уследили? Сколько раз я говорил, что здесь нужна сетка, но эти ослы...
       Еще рывок вверх и пол все дальше, а свобода все выше.
       - Здесь много интересного! - сообщила Ата. - Нужно было взять тебя с собой! Прощай, страна чудес!
       - Где ружье? А, вот. Кто лучше всех стреляет? Вы?
       - Сложно будет попасть, шеф. Баллистика не та. Духовое ружье, ампула...
       - Что же теперь? Застрелить ее из настоящего ружья?
       - У вас нет ружья! - засмеялась сверху девчонка. - Я не люблю ружья! Я их не придумала еще!
       - Хорошо, шеф. Я попробую. Только не мешайте. И уберите этого придурка.
       Меня затолкали в толпу. Четверо надсмотрщиков растянули одеяло, пятый отошел к самому окну, поудобнее пристроил длинное ружье.
       - И что вы обо всем этом думаете? - поинтересовался старик. - Может лучше пройти к тому столику? Не участвуй, так сказать, в собраниях нечестивцев.
       - А какая ваша роль во всем этом представлении?
       Вецель уселся на стул, покосился на раскоряченную фигуру у стены, показал пальцем на свободное место:
       - Мы уже говорили о ролях. Или вы думаете, что я здесь вроде проводника? Экскурсовода по кругам безумия? Интересное предположение. Мне оно пока в голову не приходило. Ну хорошо, пусть так. Тогда что можно извлечь из нашего очередного друга?
       Я сел и посмотрел. Человек, оказывается, не был неподвижен. Он двигался, медленно, вжимаясь, втискиваясь в шершавую стену, как брюхоногий моллюск тщательно ощупывая, пробуя на вкус каждый выступ, каждую ложбинку. Полы халата обвисали, волочились по полу, а на стене оставался розоватый след.
       - Он не доверяет реальности. Или пытается сбежать.
       - Почему - или? Мы все здесь не доверяем этой затасканной шлюхе по имени Тривиальность. Если не упрятать мозги в самый грубый презерватив сумасшествия, то черт знает что можно от нее подцепить. Но вы правы. Сорок процентов поля зрения обычного человека занимает так называемое "слепое пятно". На мире стоит громадная и безобразная клякса, но мы сами достраиваем все остальное - весь этот цвет, всю фактуру... Да что там цвет! Представляете, если большинство тех, с кем мы знакомы, умещаются в этом пятне? Тонут в нем? Прячутся в темноте? А мы толкуем о взаимопонимании! Это с телевизором у нас взаимопонимание.
       Раздался тихий свист, щелчок и голос сказал:
       - Промахнулся. Я же говорил, что промахнусь.
       - Еще раз. Нужно попробовать еще раз.
       - Она никогда так высоко не забиралась. Теперь и с лестницей ее не выковырнуть оттуда.
       - Забудьте о лестнице. Стреляйте!
       Я посмотрел вверх и голова закружилась, как будто бездонный колодец разверзся надо мной, разошелся, растянулся жадной глоткой с перетяжками густой слюны. Глотка, переваривающая жертву, снимающая едкой жидкостью самые сладкие и нежные покровы трепещущей божьей коровки. Ата висела на перекладине и смотрела на меня. Она опять смотрела на меня. Тайное соединение, тонкая нить между тем, что еще осталось, и тем, что готовилось исчезнуть.
       - Ее убьют, - подтвердил Вецель. - Теперь ее обязательно убьют. Жаль. Очень жаль.
       - Вы серьезно?
       - Кто-то бегает на перегонки с черепахой и постоянно обгоняет ее, кто-то летит к звездам, кто-то держит, преображает мир, кто-то не доверяет ему. Вы не задумывались, а в чем ваша гипотеза? Что вы должны доказать для них?
       - Для них?
       Венцель засмеялся. С закрытым ртом, потирая небритые щеки. Просто дрожал. Мелкой и неприятной дрожью, которую и смехом нельзя было бы назвать, если бы не глаза, глаза, заполненные слезами. Его просто распирало, как маленького ребенка во время скучного урока, отмочившего про себя отличную шутку.
       - Так вы еще... вы еще... - он зажал себе рот и навалился на стол.
       Еще один свист и щелчок.
       - Мимо.
       - Стреляйте лучше, черт вас возьми. Там человек, а не плюшевый медведь!
       - Вот именно...
       Я отвернулся от сумасшедшего старика и посмотрел на толпу. Большая часть пациентов потеряла интерес и разбрелась по своим безумным делам. Стрелок сменился. Новый надсмотрщик осматривал ружье и что-то подправлял в прицеле. Профессор Эй доставал из коробки очередную оперенную инъекцию.
       - Эго-го! Какие вы все бледные! Вы все исчезаете! Ура! - опять закричала Ата. - Я все поняла! Я обо всем догадалась! Так и передайте господину мэру!
       - Слезай! - не выдержал и заорал в ответ профессор Эй. - Слезай, чертова кукла! Тебе ничего не будет! Я обещаю!
       - Мне и так ничего не будет! Я теперь птица! Птица!
       - Как бы она не прыгнула, шеф, - сказал надсмотрщик.
       - Лучше бы она прыгнула, - проворчал профессор Эй.
       Венцель отсмеялся и приглашающе похлопал по столу:
       - Ради бога, извините. Я действительно был совершенно уверен, что вы о всем уже осведомлены. Лишены, так сказать, наивности... Что ж, тем хуже для вас. Девчонку жалко, но вы им нужны больше.
       - Не понимаю. О чем вы?
       - О заговоре. Господи, ну конечно о заговоре. С большой буквы.
       Я посмотрел на старика, но тот больше не смеялся. Он тоже пытался разглядеть наверху Ату. Ворот пижамы разошелся, открывая беззащитное горло с торчащим кадыком. Словно почувствовав мое желание, Венцель прикрылся ладонью. Человек-моллюск продолжал свое розовое путешествие.
       - Вы говорили о заговоре, - напомнил я. - И кто против кого?
       - Как всегда, мой печальный друг, как всегда. Силы бытия против сил небытия. Заговор хаоса против заговора порядка. Вечное круговращение света и тьмы, отлитое в заготовки человеческих судеб.
       - А, философия...
       - Можно назвать и так. Хотя я предпочитаю - диагноз. Хорошее слово. Неизлечимое. Пустая оболочка, готовая принять какой угодно смысл. Разве не так? Оглянитесь! Это единственное, о чем еще можно просить. Оглянитесь! Отнеситесь непредвзято хотя бы к одному факту, крохотной случайности и вы увидите все. Не сложно. Мы участники заговора, плетем интриги, перекупаем агентов, но самое интересное - никто не видит картину целиком. Каждый обладает лишь частью мозаики, кусочком колоссального панно. Но здесь вы не видите панно. Здесь только ткань, иголки и нитки! Здесь сами руки, которые вышивают наши судьбы. Космос. Математика. Любовь. Случайность.
       - Что же тогда вы сами?
       - Для вас это не имеет никакого значения. Я - часть совершенно другой истории. У нас с вами - просто свободный обмен информацией. Единение вселенных, так сказать.
       Слишком сложно. Убаюкивающе сложно. Какая-то бессмыслица в хрустальном кругляшке с искусственным снегом. Стоит встряхнуть и город погружается во вьюгу и стужу. Ручная погода. Вот кто-то так встряхивает жизнь, чтобы метель в ограниченном пространстве личного покоя. Неразборчивое пузырение. Не хочу. Ничего не хочу. Хочу лишь растворения, очередного растворения в жестком концентрате боли и потерь. Размножиться, разбиться на молекулы, спрятаться в прозрачных клетках универсального растворителя, чтобы никто не мешал пустоте, блаженной пустоте взгляда.
       - Не уходите! - кричит противный старикашка и держит меня за руку. - Не уходите!
       Он любит кричать. Любит корчить из себя всезнайку. Надо же - заговор! Волшебные слова против порчи. Везде видеть что-то - искусство достойное удивления. Мне лично... Мне? Мы же договорились, что нет меня. Кто ищет то, чего нет? Кто опять выволакивает ненужную пустую оболочку на свет, на мучительный свет еще более жестокого представления?
       - Вот видишь, - говорит Ата, - совсем не сложно. Достаточно протянуть руку! Хватаешься, тянешься, переступаешь. Главное - не глотать пыль. А то можно чихнуть!
       Она смеется. Она рада присутствию. Здесь все не так, как видится снизу. Тонкая и ажурная конструкция продолжается в бесконечность - тайный лаз из безумия противоборствующих сил. Чем выше, тем легче. Как будто вытягиваешься из болота, ускользаешь из неприятных объятий, уклоняешься от тяжести мира, разглаживаешь неопрятную гармошку души, которую по ошибке величаешь собственной личностью.
       - Я тебя звала, звала, а ты застрял с этим противным старикашкой. Он противен, противен, противен! От него пахнет молоком! От меня пахнет пылью, но я не виновата. Здесь никто не ходил! Только мы с тобой. Две обезьяны в диком лесу. Устала. Посидим? Тут можно приспособиться и отдохнуть. Покачать ногами. Они нас не достанут. Они злобные карлы! Я не хочу их создавать! Они прячутся везде. Под кроватью, в ванной, за углом. Лезут под руки и ластятся как коты, но они не коты. Они гораздо хуже котов.
       Ата грозит кулаком, но я уже ничего не могу поделать. Весь мир пришел к соединению, к единственной позиции, где красный глазок наконец-то нащупывает выемку под горлом, а медленно проступающие капельки пота подтачивают, растворяют шершавую пленку пыли между ступней и металлической балкой. Я рвусь ввысь, но гравитация крепко держит за пальцы, старикашка визжит, отрывая пуговицы, все приходит в неуловимое движение, немая сцена разбивается и тот, кто прозрел, заводят свой непонятный слепым плач. "Уймите их! Уймите!", "Ты будешь стрелять?!", "Срочно группу подмоги!", "Всем - успокаивающего! Абсолютно всем! Двести! Нет, триста! Я хочу чтобы больница сегодня была похожа на лесопилку!". Воют люди, воет сирена, а Ата воссоединяется со своей судьбой, потому что она увидела ее - прозрачную, взвихренную линию полета острого снаряда, слишком медленного, чтобы не успеть оступиться, поскользнуться на собственной усталости и еще раз совершить чудо превращения, чуда наложения рук... Левый глаз прокалывает ужасная боль и тупой механизм впрыскивает в кровавую темноту вечный усыпитель, который разливается по крохотным сосудам, наполняет жаждущее тело обманчивой тишиной и смертельной негой, сжимает сердце цепкой хваткой покоя, а кровь проступает лаковым ободком, заполняет глазницу, притапливая блестящее жало, и хочется откинуться назад, лечь в мягкость пустоты, в невесомость последнего падения, медленного и величественного, потому что приходит уверенность, что так будет лучше, что злобные обезьяны все-таки открыли клетку и выпустили ее в пустоту и темноту лимба, в удручающее одиночество опустевшей клиники, ставшей последним пристанищем божественной души...
       Я пробираюсь сквозь лабиринт тел, сквозь вой и плач, наступаю на чьи-то руки и щеки, меня толкают, пинают, кто-то кусает за ладонь, но передо мной качается импровизированный батут, принявший легкое и мертвое тело, подбрасывающий его в воздух, словно еще не веря в конец, в смерть вольной птицы и запуская изломанный, остановившийся механизм в отторгающие объятия ледяного ветра. Двери распахиваются и белые робы големов разбавляют ад просвещенных, вклиниваются в пустоту волн распятых личностей, затягивая нелепые автоматы в тугие перепонки смирительных рубашек, загоняя крик в глотки ударами дубинок, и мне приходится упасть на пол, задохнуться от острой вони вскипающего пластика, пробираться среди валящихся кеглей сбитых тел, хвататься за малейшие трещинки, отталкиваться от податливой мякоти тупых личинок, все еще не осмеливающихся пробудиться от имаго.
       - Где он?! - истерически кричит Венцель. - Вы за это ответите, идиоты!!! Где он?!
       Но хаос поглощает осмысленность, обгладывает ее голодной собакой и вбрасывает в сражение тяжелых тел. Вот уже виден край одеяла, подмокшие ворсинки вокруг казенной печати, безвольные пальцы руки, я рвусь вперед сквозь боль ударов, сквозь страх, только туда - в промежуток, в зазор, еще мгновение и я буду знать точно, но мир останавливается, замирает, заполняется стеклистой массой, тягучей и холодной, дарующей тишину и безразличие. Больше нет суеты, больше нет позорного избиения, каким-то образом ползущая неторопливо реальность превращает, а точнее - срывает примитивный покров, обнажает величественное зрелище титаномахии, уродливую и отвратительную истину, рвущуюся к вечному осуществлению сквозь красоту античных тел олимпийцев, отбрасывающих шторм от вечно зеленых берегов, от уютных домов и тупой сытости. "Ату их, ату!".
       - Вот он, кажется, - тянут за ноги и обращают к свету. - Он?
       Венцель склоняется и говорит:
       - Он. Вам повезло, но господину мэру будет все доложено...
       - Это как вам угодно.
       - Угодно, угодно. У кого есть телефон? Дайте сюда. И утихомирьте вы это стадо в конце концов...
      
      
      

    28 октября

    Тюрьма

      
       - Этот человек обвиняется в двойном убийстве с отягчающими обстоятельствами, - сказал Парвулеско.
       - Но... мы должны...
       - Мне плевать, что и кому вы должны, - веско сплюнул Парвулеско.
       Было понятно, что данный раунд оставался за ним, но Венцель и профессор Эй еще не хотели этого признавать. Разговор происходил у порога клиники - прямо на искрошившейся лестнице с двумя невменяемыми львами по бокам, покрытых остатками плетей дикого винограда. Было приятно стоять и наблюдать как в густой желтизне рассвета постепенно сгущаются и медленно проявляются могучие деревья неопределенной породы. Высокий ветер колыхал их макушки и они оставляли в разливах акварели длинные, заплывающие царапины.
       - Шериф, мы ведь говорим о пациенте психиатрической клиники, - пытался увещевать Венцель. Он уже снял свою актерскую робу и облачился в строгий костюм.
       - Вы, господин Венцель, если мои источники не ошибаются, также состоите в числе пациентов Мемориального госпиталя, - бросил Парвулеско, разглядывая ногти.
       Профессор Эй беспомощно оглянулся на своих надсмотрщиков, но они были бесполезны против вооруженных людей. Нонка держал карабин и усмехался.
       - Ваши информаторы неточны... э-э-э... в деталях, - проблеял профессор. - Вся суть в деталях, господин Парвулеско, уверяю вас.
       - Я проводил полевые исследования, шериф, - сказал Венцель. - Работал под прикрытием, если пользоваться вашей терминологии. А это требует тщательной подготовки, кондиционирования и... скажем так, соответствующей информационной поддержки.
       - В работе с психами? - уточнил Парвулеско и Нонка хохотнул.
       - Они не психи, шериф, - подался вперед профессор Эй. - Запомните и зарубите у себя на носу - ОНИ не психи!
       Парвулеско достал из кармана пачку, вытащил зубами сигарету и прикурил. Он был абсолютно спокоен. Пока. Но эти два клоуна могли расплескать океан спокойствия и море ясности. Помогать ему я не собирался. Мое дело было стоять между двумя големами, шевелить руками, закрученными назад, и таращить глаза в разъедаемую утром тьму.
       - Если они, как вы утверждаете, не психи, то значит и этот человек вполне вменяем. Кстати, я так и не получил копию постановления суда о принудительном помещении клиента в Мемориальный госпиталь.
       Венцель и профессор Эй переглянулись:
       - Парвулеско, у меня нет постановления суда, - устало вздохнул Венцель. - Может быть перестанем комедничать? Вы прекрасно знаете - кто принимал такое решение. И без кого такое решение принято быть не могло. И сейчас вам это решение не изменить. Никакими силами.
       Светлая волна наползала все выше и выше, размывала рыхлую тьму с еле заметными звездочками, уносила прочь, закручивала в крохотные водовороты и разноцветные блески обращались в тонкие спирали. Из-за деревьев наползала плотная стена тумана, затапливала мокрые стволы и растекалась медленными ручьями перед порогом клиники.
       - Хорошо сделано, - прервал возникшую тишину шериф. - Хоть что-то научились делать похожим... Или я сам уже многое забываю?
       - Жан, Жан, - предостерег Венцель, - твоя непосредственность иногда меня пугает. Мы ведь все в одной лодке...
       Парвулеско загасил окурок о нос гипсового льва:
       - Ошибаешься, Клаус. У нас разные лодки и вы никак не хотите этого понять. Что ж, тем хуже для вас.
       - Я предлагаю поехать всем к мэру и спокойно разобраться в возникшей проблеме, - сказал профессор Эй. - Получены хорошие результаты... Не блестящие, конечно, но хоть что-то...
       Шериф кивнул Нонке и тот шагнул на лестницу, поднял карабин к плечу и предупредил:
       - Стреляю сразу. Я - нервный. Отпустите его, уроды.
       Ботинок Парвулеско угодил в живот, я потерял дыхание, согнулся, пытаясь успеть вслед за ним, поймать ртом прозрачное облачко воздуха, обвис на стальных крюках големов, отчего мои руки задрались в поднебесье, в плечах что-то нехорошо заскрипело, но было уже не до того, так как нервный Нонка открыл пальбу. Стальные осы надсадно жужжали над головой, с хлюпаньем врезались во что-то податливо мягкое и водянистое, в воздухе повисли крупные капли, а мне все не удавалось восстановить дыхание. Черная ртуть заливала живот, легкие, втискивалась в горло, наполняла голову и проливалась тягучим маслом на выщербленные ступени. Они, почему-то, были видно хорошо. Дрыгались ноги в дорогих ботинках, кто-то небрежно выплеснул нечто желеобразное с отвратительно шевелящимися кровавыми прожилками, в крохотных трещинах забился белоснежный песок и осколки голубых бусинок, раскатились дымящиеся гильзы с черными клеймами на картонных боках, а земля продолжала приближаться и ничто не могло остановить падение человека на землю.
       Меня держали за плечи и ледяное жало медленно, ужасающе медленно входило в спину между лопаток, погружалось в ртутную бездну, в самое основание, в разрыв каких-то иных пространств к замершей мышце уставшего сердца. Яд кристаллизовался и опадал безвредными хлопьями, освобождая путь току крови. Долгожданный укол, вспышка страха, ярости, боли, бросающие на колени на каменный порог.
       Мир грубо сдвинули как ненужную занавеску, обнажили металлическое нутро бесконечности - тусклой мешанины макаронин коридоров, висячих клеток, труб, дергающихся от напряжения абстрактной симфонии космических сфер, и все это засасывало, втягивало остатки сада, расчленяло видимые краешком глаза крылья клиники с бельмами стекол, перемешивало в ажур цветастой паутины.
       - Быстрее! - закричал Парвулеско. - Бросай их! Быстрее! Вы можете сами идти?!
       Он проорал в ухо и я догадался, что это может иметь отношение ко мне, но все было неважно и смешно. Какие-то муравьи суетились по поверхности сложного механизма, сломанных часов без идеи завода, но нужно было стоять, просто стоять с дурацки выпученными глазами, кстати, почему у нас такие глаза?, подумалась случайная мысль с привкусом ветра, но вот руки отпустили, сняли с насадки иглы и жук неторопливо побрел по своим, как ему казалось, делам, продвигаясь под охлесты травинки в направлении голодной ловушки. Железные зубья вцепились в запястья, голову пригнули к коленям, отчего стало совсем смешно, потому что с неубранного пола улыбался окурок, потешался над растянутым в глупой ухмылке пустым ртом.
       - А ведь мы о многом говорили, - тешился скорченный, смятый трупик - пожиратель легких. - Тебе нравилось со мной говорить. Нет, конечно, не в этом уродливом обличье. Скажу тебе по секрету, а из глубины нашего рая хорошо видны ваши секреты, что вид у тебя потасканный и зачумленный! Раньше ты был глаже. И разнообразнее. У каждого своя философия. Даже у меня. Чтобы познать самые сокровенные глубины надо превратиться в дым, в ничто, тогда ОНО втянет тебя, вдохнет твою отраву, а это важно - быть ядовитым! - и отпустит к небесам. Всего лишь вдох и выдох! Туда и обратно! Страшное путешествие во влажную темноту, где пахнет кровью и сырым мясом. Но только там хранится ваша истина. Ты, наверное, размышляешь - а с какой стати со мной болтает какой-то задрипанный бычок? Тоже мне - полезная вещь! Как использованный презерватив. Но самое смешное в том, что это не сумасшествие. И не надейся! Добро пожаловать в нашу реальность!
       - Заткни его, - попросил Парвулеско и тяжелый ботинок придавил окурок, растер его в тысячу тихих, таинственных голосов. - Так лучше. С тобой все в порядке?
       - Не совсем, - сказал Нонка. - Задели, гады. У големов были стилеты. Черт, надо было сразу сносить им башки, а не возиться с клопами.
       - Ты правильно сделал, - утешил Парвулеско. - Обычно ты делаешь много глупостей, но сейчас ты бил в точку. Големы - ерунда. Стилеты ерунда.
       - А что не ерунда? Шеф, дай аптечку...
       - На такой скорости? Подожди, доберемся до места. Вам лучше? Подними его.
       Я увидел свет. Он разделялся на несколько полос, выпускал мягкие языки и облизывал изнутри узкий тоннель, по которому и ехала машина. Угрюмы стены изгибались и сходились над головой неряшливым швом многочисленных кабелей. Встречались светофоры, упрямо горящие желтым светом, предупреждая о неясной угрозе. Парвулеско был за рулем, а Нонка сидел рядом со мной, зажав между коленями карабин, а двумя руками придерживая комок подмокшей от крови тряпки у левого бока. На рубашке его светились узкие прорези.
       - Помочь?
       - Сиди спокойно, - сказал Нонка. - Одно движение и лишишься башки.
       - У меня наручники, - попытался объяснить я. - А у тебя кровь. Ты истечешь кровью.
       Нонка ловко перехватил одной рукой карабин и ткнул его еще горячим рылом мне в висок:
       - Проблемы?
       - Нет, никаких проблем.
       Парвулеско одобрительно хрюкнул. Впереди зажегся почему-то красный, разгорелся в мареве искусственного света набухающим чирьем, окрасил, затопил тоннель металлическим привкусом, предупреждая движущиеся машины. Парвулеско чертыхнулся, но послушно притормозил.
       - Надо было ехать, - сказал Нонка. - Что они там, совсем ничего не понимают?
       - Помолчи.
       Вслед за красным по обе стороны тоннеля загромыхало, залязгало, нечто сдвинулось со своего проржавелого места, завизжали механизмы, откупоривая герметические емкости тайных проходов. Слева и справа прорисовались громадные круглые люки, выползли вперед на дорогу, чуть не задев машину шипами втягивающихся запоров, откатились, открывая поперечный сквозной путь, откуда сначала сочились темнота и тишина, оглушающая после разгерметизации, потом они всколыхнулись проблесковыми маячками, воем сирен, а уже вслед за предупреждающими сигналами вырвался и вновь скрылся эскорт приземистых, сверкающих туш, которые и автомобилями трудно было назвать, настолько в них ощущалась совершенная чуждость, отстраненность, невнятность, отлитая в жуткие очертания инфернальной эстетики. Она била по глазам, хлестала и прижималась холодным телом.
       - Ненавижу, - процедил Нонка. - Ненавижу гадов.
       Парвулеско закурил.
       - Будешь? - протянул он назад пачку. - Они такое точно не любят.
       - Мало ли что они не любят, - сказал Нонка. - Они и кровь не любят, так что, мне теперь в серийные убийцы идти?
       - Как рана?
       - Подсыхает. Лишь бы яда не было. Или чего похуже...
       - Что? - оглянулся Парвулеско.
       - Разное говорят. Суеверия всякие. Хотя, кто его знает...
       Вой сирен стих, Парвулеско приоткрыл дверь, выбросил недокуренную сигарету:
       - Срежем путь. Надо же хоть когда-то воспользоваться такой трассой. Держись! - машина дернулась вперед, заложила вираж до противного скрипа колес и запаха паленой резины, въехала в левый проход, протиснулась между вновь прорастающей толстыми шипами запоров крышкой и блестящей лентой среза с многочисленными перфорациями, чудом успев увернуться от включающихся механизмов гереметизации, которые свисали с потолка, шевелили щупальцами и впаивались в разъемы с угрюмой методичностью. Водопады искр обрушились на переднее стекло, слились в единый поток тусклого огня, протягивающего внутрь красные ладони, что-то мелькало и ударялось в дверцы, окатывало черным паром, било в днище с ритмичностью громадного сердца, хотелось вжаться в колени, зажмурить глаза, если бы это были только пространство и свет...
       - Добро пожаловать на наши задворки! - проорал Парвулеско.
       Было ощущение остановки, провисания на паучьих нитях - липких, режущих, отвратительно пахнущих, вздрагивающих даже от движения глаз, истекающих жаждой и обволакивающих каждую клеточку тела в отдельный непроницаемый кокон. Тело теряло единство, распадалось, закукливалось и лишь жидкий клей уверенности в чем-то молчаливом, неуловимом, уверенности в бесконечной точке собственного присутствия как-то удерживал невозможный покой. Сухой покой. Покой неважности происходящего. Космос сдулся, доверчиво прижался безразличной пленкой к покрытой мурашками коже, выискивая повод к новой флуктуации, к новому взрыву - впечатляющей манифестации еще одного распада, нового полета к обратной стороне луны, но теперь это было скучно.
       Потом настал свет. Мемориальный камень, утопающий в груде старой листвы, сообщал, что Департамент полиции метрополии призван служить и защищать. Одноэтажное приземистое здание брало свое вширь, так что края фасада скрывались в огненных зарослях барбариса, из распахнутой двери выбегали полицейские, Парвулеско что-то устало говорил, махал рукой с телефоном, небо вновь поголубело и лишь высоко-высоко проблескивали мазки серебристых облаков. Тяжелые ботинки медленно и как-то величественно выстукивали по деревянному полу, из дверей выглядывали любопытствующие и, встретив мрачный взгляд Парвулеско, вновь скрывались в своих аквариумах, крепкие руки стискивали мои локти, впивались в кожу и мышцы, вынуждая подстраиваться под торжественный ритм шествия.
       - Куда его, шеф?
       - В приемник. Вы разобрались с Нонкой? Как у него дела?
       - С ним будет все нормально. Но приемник занят. Индейца привезли. Опять привезли индейца.
       - С собакой?
       - Нет, шеф, на этот раз без собаки. Собаку он оставил у старухи. Так говорит, - маленькая секретарша семенила подле громадного Парвулеско кудлатой болонкой и тараторила с невозможной скоростью. - А вас не ранило, шеф? Что делается, что делается! И вовсе я не секретарша! Скажите ему, шеф, скажите, а то он опять так подумает. Не надо так думать! Я ведь участвую в допросах.
       - Если бы еще твои заявления принимали в суде, - вздохнул Парвулеско.
       Мы миновали один коридор, свернули в другой, прошли мимо стены, усеянной разноцветными дипломами, фотографиями, мимо застекленных стеллажей с кубками и другой спортивной посудой, мимо пышных пальм и манстер, вдоль окон, выходящих на задний двор Департамента с рядами машин в одинаковой бело-голубой раскраске, вновь свернули и остановились перед стеклянным прозрачным экраном, отгораживающим то, что называлось приемником. Две длинные лавки, серые стены и неподвижная фигура с оперенной головой. Меня втолкнули в узкую прорезь, дверь замкнулась.
       Я уселся на лавку. Парвулеско разглядывал меня и что-то неслышно говорил секретарше. Дежурные полицейские уселись в креслах напротив приемника. Наручники остались на запястьях.
       Индеец оторвался от созерцания стены, оглядел меня и спросил:
       - Бледнолицый - враг моего врага?
       - Может быть, - пожал я плечами.
       - Это так трудно решить? Тогда ты уже мертвец.
       Индеец подтянул на коленях кожаные штаны и уселся на корточки. Косички качнулись и уныло висящие перья уткнулись в плечо.
       - Красивые перья.
       - Томагавк еще красивее. А у тебя нет головы. Странно. Туловище есть, уши есть, глаза есть, а ее нет.
       - Как же мне теперь думать?
       - Бабушка всегда говорила мне, что бледнолицые сумасшедшие. Вы и выглядите как сумасшедшие. Дергаете руками, торопитесь, ваши глаза вот-вот выпадут от хотения всего, что вам не принадлежит. Но опаснее всего - ваша голова.
       - Мы много думаем, - объяснил я. - Мы очень много думаем головой.
       - Вот поэтому вы и сумасшедшие. Вы думаете тем, чем нельзя думать. Собака думает хвостом. Но если ей отрезать хвост, она начинает думать носом. Тогда это хорошая собака. Хорошая лошадь думает копытами. Меткий стрелок думает кончиком стрелы. А человек думает здесь, - индеец показал на сердце.
       - Там сердце, - объяснил я. - Мускулистый и в здоровом состоянии малочувствительный орган. У некоторых оно даже искусственное или досталось от других людей. Это насос. Нельзя думать насосом.
       Индеец задумался.
       - У меня есть бабушка. Никто не помнит сколько ей зим. Она нянчила еще моего отца, моего деда, отца моего деда, деда моего деда. Она выходила каждого ребенка в племени. Она помнит имена всех предков. Она стара как мир. Обычно она сидит в своем вигваме, плетет подстилку из игл дикобраза и варит суп в большом котле. У ее ног лежит большая собака. Подстилка не очень большая и ее можно сплести быстро, но то и дело бабушке приходится вставать, чтобы помешать суп в котле. И тогда собака треплет почти готовую подстилку и рассыпает ее.
       - И что?
       - Говорят, когда она все-таки закончит плести подстилку мир закончится. Мне надо было взять с собой собаку.
       - Как же ты оказался здесь?
       Индеец обхватил колени и затянул что-то монотонное, пыльное, далекое, от чего пахло раскаленным песком, громадным солнцем, похлебкой и кожей. Унылый, печальный напев, как сама жизнь. Мир был пуст и отражение его в душе тоже оказывалось лишь резонирующей оболочкой, туго натянутой кожей бубнов и барабанов, бьющими в землю пятками, вздымающимися облачками коннотаций - того, чего пока быть не должно, что еще прячется за горизонтом, зреет, словно ангел в своей скорлупе, уготовляя простор для горячих рек, текущих между заснеженных и обледенелых берегов, где облака сверкают во тьме, освещая ночь.
       Мотив был сложен, чудовищно сложен в непроглядном сплетении тысяч рук, тянущихся из ушедших времен, хотя, конечно, никуда они не ушли, а стали волей, могучей, неодолимой, рождающей себя в той музыке, которую и музыкой было нельзя назвать. О, кое-кто хорошо знал эту загадку! Сумел разглядеть жестокую нелепость прямых углов и правил в отражении трагических мифов, старых более чем само человечество, унаследованных от пламенеющего взрыва, отпадающего от совершенства бытия. Убил в себе расчленителя, патологоанатома буквенных законов во имя освобождения, пробуждения от всего и вся в той пустоте, куда никто не может добраться не пожертвовав всем, что у него только есть. Либо это сжигает тебя, селится под черепной крышкой, медленно и мучительно выгрызая иллюзию мысли, заставляя страдать, и в страдании своем открывая иные измерения, непередаваемые моральными ограничениями, этикой, благонравием, цивилизованностью, а только такой вот дикой отстраненностью и безумием.
       - Когда я взглянул на стену, она стала прозрачной как вода, - сказал индеец. - Казалось, я, подобно солнцу, нахожусь где-то высоко над миром, который похож на каплю. Потом стало темно, как ночью, потом все покраснело... Я увидел страшное, невероятно огромное пламя, приближавшееся откуда-то издалека. Казалось, горит весь мир, вся земля. Я хотел побить заснувшую собаку, которая не растрепала подстилку из игл дикобраза, но тут я увидел много-много людей на голых и сухих полях. Их было слишком много. Они были как черви на куске сгнившего мяса. Никаких домов, никаких деревьев, вообще ничего, кроме страшно искаженных лиц; большинство их в страхе молилось, они глядели ввысь и вздымали руки, надеясь на спасение. Большой огонь отбрасывал красноватые лучи, и в них я увидел охотника за душами человеческими... Он держал окровавленный томагавк и размахивал скальпами других богов и духов. Затем снова стало темно, но ненадолго; затем посветлело и сделалось красиво, намного красивее, чем весной. Потом небо открылось и я увидел могучий мир предков. Я увидел души такими, какими они должны быть. Но внезапно все исчезло, стало темно, словно мне выкололи глаза. Я понял, что нахожусь в тюрьме.
       Впрочем, говорил ли он? Или напев просверлил дырку в глазах и вливал видения прямо в сердце, в кипяток быстрого потока, в давление невозможной жизни, где кристаллизуется настоящий алмаз души? Что он там толковал о голове? Голова поросла сорняками, громадными и волшебными, которые тянулись к небу и заслоняли звезды. Мы блуждали между ними, кричали друг другу пустые слова только для того, чтобы быть услышанными, чтобы уверить себя в своем существовании, не понимая, что жестокий садовник лишь дал нам шанс взобраться гораздо выше, вползти по колючим побегам в бездну неба и там увидеть настоящих себя. Кто-то зарывался в землю, превращался в червей, подыхал и удобрял почву под триффидами, не понимая смысла жестокости, учиненной над человечеством, кто-то призывал лучше вспахивать разум, проборонить его стальными зубцами машин, протравить логикой и рациональностью, застроить регулярными кварталами выгодной морали, но никто, почти никто не полз вверх, не превращал себя в тупую и бесчувственную гусеницу, забывшую обо всем, принесшую временную жертву вечно голодному телу во имя получения подлинного дара летать.
       Но что-то еще удерживало от безоглядности не только понимания, но и действия, последнего шага за точку невозвращения, окончательного расставания. Это похоже на умирание. Добровольное умирание, самопожертвование самому себе, хотя никакого себя там уже быть не могло, там, где обитало самое само, без условий, без правил, без принципов.
       - Я тебя обманул, - сказал индеец. - Вы любите обман. Вы лживы и для вас ложь - самая сладкая правда. Вы думаете, что мы глупы, что мы готовы все променять на вашу ложь - огненную ложь, блестящую ложь, смертельную ложь. Я тебе скажу правду. Она страшна, как духи смерти, и смертельна, как страх, пожирающий сердце труса. Она выглядывает сквозь пески и желтые глаза ее столь ужасны, что только самые отчаянные готовы броситься в колодцы зрачков. У нас был Тот, Кто Делает Все Не Так. Что-то случилось с ним и духи приказали ему ездить на лошади задом наперед, умываться песком, говорить странные слова. Он спал днем и бодрствовал ночью. Он охотился в пустыне и разговаривал с предками в лесу. Много странных вещей он делал, но однажды даже он вернулся не таким, каким был. Его не узнавали собаки и кусали за пятки, мать плевала ему в лицо, а братья поклялись убить, если ЭТО еще раз вернется. Я видел среди вас много таких. Глаза пустыни высмотрели его до самого дна, высосали из него все соки, оставили лишь пустой бурдюк...
       Индеец замолчал. Он сидел неподвижно, закрыв глаза, словно статуя, вылепленная из воска, которая в своем мертвом совершенстве кажется более реальной, чем сам человек. Я не отрывал его от размышлений. Хотя, может быть, это был поток красок? Не бешенная скачка лишних и бессмысленных слов, а череда множества образов, где тонкая оптика сердца выделяла слой за слоем, взывала к эфемерной жизни всю ложь мира, о которой толковал индеец.
       - У нас не осталась ничего, - сказал он, услышав мои мысли. - Только пустыня и плохая вода. Когда-то земля принадлежала нам, но глупые бледнолицые согнали нас с нее. Многие погибли. Многие ушли к бледнолицым. Но самые мудрые остались. Когда глупый щенок тявкал и рыл слабыми лапами камень, пытаясь достать ржавый томагавк войны, ему говорили правду. Страшную правду. Правду о том, что мы были проклятым народом. Правду о том, что мы жили на земле сумерек, где один неосторожный шаг вел в зубы к койоту, где кровососы хозяевами заходили в любой вигвам и выбирали жертву по вкусу. Никто не знал, как снять проклятие. Нас становилось больше и больше, мы были бизонами для ночных тварей и они охотились на нас. И тогда один из мудрейших решил попросить совета у предков... Это было долгое и мучительное путешествие. Он висел на столбе, прибитый стрелами и копьями, каждый из племени должен был срезать с него кусок кожи, выгоняя ленивую, ожиревшую душу на поиски земли предков...
       - Страшные вещи ту говоришь, индеец.
       Он посмотрел на меня и я не увидел радужки в глазах - только черный провал:
       - Это только слова. Они не имеют смысла, если они не страшны.
       - Слова вообще не имеют смысла. Они дешевы, как сама жизнь.
       Индеец засмеялся.
       - Ты начинаешь понимать. Ты перестаешь думать головой, но еще не научился думать сердцем.
       - Почему ты мне рассказываешь ваши тайные сказания?
       - Я не рассказываю, - покачал он головой. - Я вообще не умею говорить. У меня есть язык. Его нужно вырезать, чтобы научиться говорить. У меня есть глаза. Их нужно выколоть, чтобы я научился видеть. У меня есть жена и дети. Их нужно убить, чтобы я научился любить. У тебя есть только то, чего ты лишен. Это тот ответ, который услышал мудрец, умирая на столбе. Он умирал долго, очень долго, но ему не хватило времени, чтобы прошептать ответ на ухо вождю. Тогда вслед уходящей душе был послан самый могучий воин. Ему вырезали сердце и пока оно билось в руках вождя герой успел догнать мудреца и вернуться с ответом...
       - Жестокая сказка. Слишком жестокая, чтобы быть правдой, - сказал я. Что-то нужно было сказать. Пустое и необязательное.
       Индеец не ответил. Он как будто усох. Выпустил из себя жизнь своих сказок и обратился в мумию. Они витали в воздухе, протягивали туманные руки, шарили в темноте, выискивая новое пристанище.
       - Я вижу вы подружились, - сказал Парвулеско. Он стоял, прижавшись лбом к стеклу. Огромная, распухшая фигура. Герой, вернувшийся после ответа умершего мудреца. - Хорошая история. Мне она всегда нравилась. Свежий взгляд на геноцид.
       - За что я арестован? - показал наручники.
       - Убийство. Двойное убийство.
       - Я никого не убивал.
       Парвулеску усмехнулся, по-волчьи ощерил редкие зубы.
       - Конечно, вы не убивали. Хотите знать тайну? Убийств вообще нет! Как нет убийц. Почему-то людям легко поверить, что мать могла задушить собственных детей, что муж мог зарезать жену, что совершенно незнакомые люди просто так могли выстрелить друг друга... Обычные факты. Банальности криминальной хроники. Но ведь от этого они не становятся понятными?
       - Обычное дело, - сказал я. Наручники здорово давили. Запястья распухли и посинели.
       Парвулеско кивнул охранникам. Дверь отомкнулась, меня вывели и мы пошли дальше. Мимо очередных дверей, по запутанным коридорам под мигающими лампами.
       - Обычное дело? - переспросил Парвулеско у лифта. - Самое сложное - распутывать обычные дела. Заходите.
       Лифт пошел вниз. Утомительно долго, неторопливо, подвывая и подмигивая. Охранники молчали. Боль в руках становилась невыносимой.
       Лифт спускался все ниже и ниже, сквозь решетчатую задвижку были видны проплывающие вверх этажи - этажи со снующими людьми в спецовках, этажи, набитые гудящей машинерией, испускающей густой синий пар, этажи с пустыми коридорами и мигающими лампами, опрокинутыми столами и обрывками бумаги, этажи совершенно темные и этажи, забитые от пола до потолка плотно свернутыми полотнищами золотистого света. Иногда около решеток стояли одинокие личности с охапками бумаг, взбалмошные секретарши с сумасшедшими глазами, серые мышки - уборщицы, робко сжимающие красные пластиковые ведра с прозрачной водой, а также клоны моих охранников, держащие за цепи какого-нибудь очередного бедолагу. Парвулеску угрюмо кивал на приветствия и все чаще доставал платок, чтобы вытирать проступающий на лысине пот.
       Постепенно безжизненных уровней становилось все больше, глаза привыкали к темноте, и очередной жилой этаж врезался в сетчатку сухим ударом, выковыривая из под век слезы. В искаженном преломлении радужных лучей почти ничего не удавалось рассмотреть - пока промаргивался вновь наступала темнота, выносимая лишь под аккомпанемент гудение спускающегося лифта и дыхание сопровождающих.
       - Долго, - выразил и мое мнение правый охранник.
       - Долго, - поддержал нас левый. - Пора менять неторопливость на скорость.
       - А что будем делать с надежностью? - осведомился правый. - Хочешь попробовать где-нибудь здесь застрять? В скорлупе?
       - Кое-кто застревал, - ответил левый. - И доставали. Но вот кое-кто до места не доезжал, это точно.
       - Индейские байки.
       - ТИ-ШЕ... - сказал голос. Это не был Парвулеско. В обволакивающей патоке звуков пряталось несметное количество ядовитых жал. Чудилось, что стоит пошевелиться, сдвинуться в стоячей волне генерируемого повеления и в ухо, в щеку, в мозг вонзятся миллионы игл, ощеряться болезненными крючками, безжалостно разрывая крохотные капилляры неловкой жизни.
       - Приготовились, - возразил Парвулеску, непонятным заклинанием отгоняя на миг наваждение хищной тишины, выцарапывая паузу в шевелящихся зарослях ядовитых звуков, короткую, но вполне достаточную, чтобы меня задвинули к стенке лифта и загородили спинами вид на решетку. Сбоку отодвинулась панель, обнажая три карабина в стойке.
       - Что делать, шеф? - поинтересовался левый, пристраивая карабин у плеча и тыча локтем мне в лицо.
       - Что обычно, - сказал Парвулеско и выстрелил сквозь решетку в нарастающий багрянец. Звук срезонировал, настраивая камертон лифта, обнял голову неожиданно облегчающими страх щипцами, вгрызся в разлитый яд тяжелой прямотой антидота, содрогнулся от добавочных порций, раздулся, отяжелел, уплотнился до редких черных капель, оседающих на пластиковых панелях продолжающего двигаться спускового механизма.
       Нас заряжают, неожиданно понял я. Нет никакого лифта, нет никакого я, нет никаких людей. Вообще ничего нет в мешанине мертвых оболочек. Скорлуп. Есть четыре разумных патрона. Два пристрелочных и два основных. Две попытки и еще два шанса, которые долго опускаются в приемный механизм вселенского ружья. Настолько долго, что одиночество породило иллюзии, главная цель и смысл всей жизни оказались забытыми, порох смерти отсырел и прокис, распространяя вонь, которую ржавые патроны почему-то приняли за душу. Мы не оправдали надежд, догадался я. Нет ничего более важного для нас, но мы развращены ожиданием. Мы утеряли искру, божественную искру, смысл которой - не жить, но умереть в яркой вспышке, выталкивая свинцовую смерть из ствола в то, что нам знать не дано. Чей висок? Чей рот? Чье сердце? Все это - за гранью, за решеткой лифта.
       Мы прокляты. Почему мы всегда оказываемся прокляты? Почему в нас оказывается темное пятно сомнения, которым мы поначалу гордимся? Оно для нас зыбкое основание оправдания украденной жизни. Мы не вспыхиваем, а медленно, ужасно медленно и, как кажется нам, рачительно сжигаем щепотку за щепоткой, получая вместо огня неровный отблеск искр сквозь зеленоватый дым обыденной жизни.
       - Заткните его, - попросил Парвулеску. - Заткните его дьявольскую глотку.
       И только тогда я, кажется, понял, что говорю вслух. Впервые заговорил вслух. Перестал транслировать мысли, разлепил губы и зашевелил неловким языком. Скрючившись на полу, вздрагивая от выстрелов, говорил, бормотал, плевался и снова говорил.
       - Хватит, - пнул раздраженный голос. - Хватит. Надо идти. Надо дальше идти.
       Меня подхватили и поволокли, ноги болтались где-то позади, голова свисала вниз, а скованные руки упирались в живот. Хорошо ощущать себя сломанной куклой в руках непонятных сил. Двигаться сквозь неведомое в наручниках, чувствуя как немеют мышцы. Погружаться в сновидческое, пророческое, страшное прозрение, словно оказываться в тайном фокусе странного откровения, "посещения", пробивающегося откуда-то из высших сфер, сквозь непреодолимую толщу оболочек лабиринтов, сгустки темных энергий, выбрасывающих свои щупальца из гниющего осадка коллективной психики. Что это за место? - вопрошало удивление и беззвучный ответ утверждал - То, где все заканчивается. Темнота разряжалась мозаикой картин - слишком запутанных и неуловимых, чтобы разобраться в смысле; фантомы подлинной реальности тонкими эманациями просачивались сквозь преграды здравого смысла, сквозь устаревшие подпорки привычных рецептов, перебирая струны интуиции, заставляя звучать ее сквозь догматику норм.
       - Так гораздо лучше, - сказал Парвулеско.
       Он пододвинул к себе пепельницу и кинул туда обгоревшую до самого кончика спичку, ставшую похожей на скрюченную, черную поганку. Сверху свисал большой шар света, а в зеркальных стенах отражались бесконечные ряды сидящих друг напротив друга людей. Я положил руки на прохладный металл поверхности стола и раскаленным запястьям стало немного легче.
       - Где мы? - спросил я.
       Парвулеско рассмеялся, растянул толстые губы так, что стали видны зубы. Глаза за преградой толстых линз сузились, отбросили снопы морщинок к вискам.
       - Для вас это бессмысленный вопрос, - заметил он. - Важно не где, а - кто?
       - Я ни в чем не виноват.
       - Слишком разумное замечание, - вздохнул Парвулеско, глубоко затянулся и выдохнул синеватый дым на стол. Густой туман медленно растекся плотной лепешкой, растянулся, достал до углов и закрутился там странными водоворотами, стремительно втягивая последние обрывки дыма, вовлекая их в ротацию. - Видите? Ничто не указывает на присутствие сил, пока не заплатишь за визионерство собственными легкими, собственным дыханием. И это лишь простейший уровень. Стоит изменить форму и происходят удивительные превращения.
       - Что вы имеете в виду?
       Отражение возмущалось. Ему было страшно. Если прищурить глаза, приглушить расплывчатое освещение, сконцентрироваться на том, что происходит за пятнистой от времени поверхностью, то можно уловить удивление напяленной оболочки, ее страх, разочарование. Весь пучок обыденных реакций, предсказуемый химизм рациональности, превращающей тело в неподвластного душе голема.
       Парвулеско внимательно наблюдал за мной глазами древней черепахи, поднимающей морщинистые веки лишь затем, чтобы уловить редчайшее мгновение изменения в окружающем ее пейзаже.
       - Не лгите ни мне, ни себе. Не лгите, прежде всего, себе самому. Моя профессия - ложь, и я распознаю ее даже в шуме ветра, когда перехожу из одной иллюзии в другую.
       - Чего же вы желаете? Правды?
       Парвулеско усмехнулся.
       - Невидимая Вселенная кипит. Она насыщена энергиями, токами высокого напряжения, озарениями, тенями, грозовыми разрядами и молниеносными материализациями. В ней каждый постоянно меняет свои имена и маски, растворяется и концентрируется в потоке световых догматов, погруженных в конкретность психики. И все мы - жители этой оккультной страны, чья столица находится в бездне метафизики, мистических доктрин, религиозных формул, и чья периферия лишь граничит с обычным миром. Когда переступаешь границу обыденности в погоне за пониманием или в побеге от реальности, то оказываешься в страшном центре запутанных нитей заговора, откуда уже нет никакого выхода. Какую бы благостную картинку вы себе не придумывали, теперь нет гарантии, что это - не контрзаговор, что за личиной обычности не скрывается двойной агент, готовый в любую секунду размозжить вам голову.
       В голове включился трансформатор. Загудел, заискрил, перерабатывая рваную ткань вспыхивающих и угасающих мыслей в глухой и ровный фон шершавых слов.
       - И тогда на чьей же я стороне? Какие цели преследую?
       - Вы думаете все так просто и банально? Как в шпионских фильмах? Смысл заговора как раз и состоит в том, что его смысл невозможно выразить, уловить, четко расставить все вовлеченные в него фигуры по определенным местам и раскрасить их в черный и белый цвет. Он неуловим и двойственен. Он подвижен и не поддается рациональному анализу. Мы присутствуем во всех ключевых сферах управления, направляем все процессы. Без нас нет движения, ничто не делается, ничто не пишется без нашего тайного кураторства. Они склонны называть это деньгами, я склонен называть это заговором. И как разгадать, кто скрывается за привычной маской? Генералы и террористы, шпионы и поэты, президенты и оккультисты, отцы церкви и ересиархи, мафиози и аскеты, масоны и натуралисты, проститутки и блаженные, святые, салонные художники и рабочие, археологи и фальшивомонетчики - все они могут оказаться силами конспирологической драмы, ее авторами и исполнителями. Можно находиться в центре и не догадываться об этом. Выпасть из урагана борьбы в тишину и следовать за ней, уверяя себя в мире и покое.
       - Это бред. Паранойя. Это не тянет даже на оригинальность. Все это тысячу раз обсасывали и обгладывали. Банальность. Пожалуй, лучше я уж буду серийным убийцей, чем участником какого-то там заговора.
       - Вы действительно этого хотите? - удивился Парвулеско. - После всего того, что с вами сделали?
       - Со мной ничего не сделали. Я в полном порядке.
       - Нет, ошибаетесь. Вы не в полном порядке. Вы совсем не в порядке. Вы вовлекли нас во все это дерьмо и теперь утверждаете, что ничего этого нет?!
       Он замолчал, вглядываясь куда-то за мою спину. Огромный, ужасный, теперь смахивающий на громадную, обрюзгшую жабу. Внутри зеркального кристалла было слишком пусто, чтобы зацепиться за что-то еще. Давило на плечи сознание, что над тобой простирается еще сколько там уровней и ни одной лестницы не вело вверх. Был только один путь - дальше, вглубь, теперь уже в глубь собственной опустевшей памяти, беспредикативного сознания, сверкающего и чистого, готового рождать любых чудовищ в ответ на неосторожное движение.
       - Криминалистика - наука причин, - сказал Парвулеско, - психология - наука следствий. И здесь случаются свои странные случаи. Недавно судмедэксперт обследовал тело некоего Рональда Опуса и пришел к выводу, что покойный погиб от выстрела картечью в голову. Покойный выбросился с 10-го этажа чтобы покончить жизнь самоубийством. Он оставил об этом предсмертную записку. Когда он пролетал мимо 9-го этажа его жизнь была прервана выстрелом картечью из окна. Он умер мгновенно. Ни стреляющий, ни покойный не знали о натянутой ремонтниками страховочной сети на уровне 8-го этажа. Рональд Опус не мог погибнуть от попытки самоубийства. Мистер Опус погиб от выстрела на пути к страховочной сети. Судмедэксперт квалифицировал это как убийство. В квартире на 9-ом этаже проживала пожилая пара. Они ссорились, муж угрожал жене ружьем, спустил курок, промахнулся и попал через окно в мистера Опуса. И муж, и жена заявили, что они были уверены, что ружье не было заряжено. Нашлись свидетели, показавшие, что муж часто угрожал жене незаряженным ружьем. Было решено, что ружье оказалось заряженным по ошибке, и убийство квалифицировано как непредумышленное. Но следствие нашло свидетеля, который показал, что взрослый сын пожилой пары зарядил ружье за 6 недель до выстрела. Выяснилось, что родители отказали сыну в материальной поддержке, и, по-видимому, он решил им отомстить. Теперь сын был обвинен в убийстве Рональда Опуса. Следствие выяснило, что означенным сыном являлся сам Рональд Опус. Он был в отчаянии от потери материальной поддержки и от неудачи с попыткой мести. Он выбросился с 10-го этажа - и получил им же приготовленную картечь в голову. Судмедэксперт вновь квалифицировал это как самоубийство. Дело закрыли.
       - Я читал об этом.
       - Вот видите. Что есть мотив, что есть причина, и что есть следствие?
       - Я просто гость. Кот, гуляющий сам по себе. Мои тараканы в голове не имеют никакого отношения к вашим вселенским заговорам.
       Рот у Парвулеску обвис. Неприятно распустился, как будто из старой оборки на ночнушке вытащили шнурок. Толстые стекла очков приблизили глаза, превращая их в грустные подобия взгляда напуганной черепахи. Он смахнул стелящийся дым со стола, обнажая металлическую поверхность, усеянную небольшими отверстиями, дотянулся до меня и рванул к себе:
       - А теперь объясни, почему ты это сказал?!
       - Я ничего не говорил!
       - А кошка?! А гость?! - Парвулеску втискивал меня в стол, вмазывал щекой в отверстия, чьи заостренные края мучительной теркой вгрызались в щеку и висок. Внезапно он отпустил меня, откинулся на стуле и закрыл глаза.
       Кожу саднило и чувствовалось, как из крохотных ранок выступает нечто густое и горячее, собирается в крупные капли и стекает за ворот рубашки.
       - Жаль, что мой адвокат убит, - сказал я.
       - Думаете, что здесь это помогло бы? - спросил устало Парвулеско. - Дело не в адвокате... Когда я услышал о вас, то ничего особенного не заподозрил. Даже, можно сказать, не предпринял. Мало ли проходимцев в нашей обители. Все мы - взрослые девочки и мальчики, должны сами отвечать за свои поступки. Кто-то что-то толковал, кто-то что-то прошептал о вас и Сандре, о вас и госпоже Р. Мало ли кто как развлекается в сумасшедшем доме. Я был уверен, что это случайность. Вы чужак, гость... Но ведь каждый гость может оказаться тем, чем он даже не кажется. Я забыл. В этом моя вина, что я забыл... Забыл, что надо быть готовым всегда. Готовность увидеть во всяком пришедшем иную сущность. Тем, что вы являетесь лишь потенциально. Я ждал врага, ждал друга... Но явилось и то, и другое, и третье. Все в одном лице.
       - Я один, - пришлось возразить, - мне это хорошо объяснили. Один человек - посол, два человека - уже вторжение.
       - Нисудх, - сказал Парвулеско. - Все - нисудх. Почему это не сделали так, как когда-то говорил я? Давайте отложим лет на пятьдесят, или, еще лучше, лет на сто. Выберем в высшей степени нейтральную территорию. Например - Плутон. Чем вам не нравится Плутон? И назначим встречу там. Холодное, темное местечко. Нет. Нет! Нет!!!
       Парвулеско содрал с себя очки и запустил в зеркальную стену.
       - Все были возбуждены. Взбудоражены, распалены, возбуждены, испуганы, как девственница в брачную ночь. Хотелось чего-то этакого! И немедленно. Вот вам, - сунул он мне под нос дулю, - вот вам, получите. Слонов. Каждому по слону.
       Это было ужасно. Он что-то говорил, бормотал, кричал. Что-то весьма очевидное и прозрачное, понятное в той точке, на которую я никак не мог встать. Она ускользала от меня, сдвигалась, пряталась в куче неважных вещей, в переменном токе неважных ощущений. Тело и разум разъяли и повесили на двух близких, но совсем разных крючках. Можно было смотреть во все стороны, но везде я встречался только с собой.
       Оставалось лишь молчать и наблюдать, как бессмысленное истязание пожирает самого себя и приходит к своему логическому завершению - тишине и опустошению.
       Он тяжело поднялся и, прихрамывая, подошел к заднему зеркалу, что-то там сделал неуловимое, поставил на стол два стакана с водой, невыносимо ледяной водой, тяжелой, плотной, маслянистой, готовой замерзнуть от любого неосторожного движения. Ломило зубы, но это искупалось блаженством льдистой звонкости, пробивающей тело морозным электричеством от затылка до пяток.
       - Моя профессия учит, что при приближении к истине человек раздваивается, - объяснил Парвулеско. - Однажды человек в своих поисках заходит слишком далеко и встречает самого себя... Черный силуэт своего настоящего. Мало кто выдерживает такого свидания. И тогда добропорядочный гражданин бежит от истины, и ему почему-то кажется, что казематы правосудия лучшее для этого место. Жена втыкает мужу в глаз вилку, подросток расстреливает свою школу, лучший и перспективный сотрудник перерезает горло шефу. Банальные последствия метафизических событий... Но чтобы человек множился как в калейдоскопе, отбрасывал изображения, неотличимые от нормальных людей...
       Я выплеснул остатки воды на распухшие запястья.
       - Со своим уставом в чужой монастырь не ходят.
       Парвулеско разомкнул наручники и сунул их в карман.
       - Да. Наверное. Именно те самые слова и были мне сказаны. Но что если у нас больше ничего и нет, кроме этого устава? Если только он и делает нас теми, кем мы являемся? Тогда что? Что мне делать?
       Я встал и сказал:
       - У вас сложная задача, шериф. Я не знаю как ее решить.
       - Идите, - махнул Парвулеско.
       Перед зеркалом я остановился и оглянулся. Парвулеско растирал щеки ладонями. Кажется, он здорово хотел спать.
      

    29 октября

    День Всех Святых

      
       В норме жизнь очищает самое себя через подчинение силам будущего, через готовность ответить тем задачам, которые будущее предъявляет ей. Стоит человеку остановить свое движение к самоосуществлению и тем самым выказать отсутствие этой готовности, как в нем возникает неопределенное ощущение вины...
       Умные слова связаны в умные фразы. Нагромождение звуков и смыслов, вполне понятных с высоты птичьего полета, но распадающихся вблизи на несвязанный хаос крошечных точек, разделенных громадными промежутками пустоты. Что такое будущее и как его "исключить"? Где оно? Сквозь что просвечивает, в каком тексте можно увидеть его физиономию? Говорят, что давным-давно некий царь был проклят на превращение в золото всего того, чего он коснется... может быть так и с этим будущем? Оно проклято на превращение в прошлое всего того, что касается его мантии?
       Отравление. Вот как лучше это назвать. Отравление черной желчью. Страшной субстанцией, которая заключает в скобки важное и мелкое, красивое и безобразное, светлое и темное... Как будто весь мир припорошило пеплом вселенского пожара, исчезли краски и чувства, слезла блестящая позолота с забавных финтифлюшек, осыпалась листва и мир стал самим по себе. Только мир. Только я. И оказалось, что нам нечего делить. Ушли обиды, выцвела горечь потерь. Любое слово здесь вычищается до блеклости самости, избавляется от очаровательной лжи и жестокой иллюзии только для того, чтобы затеряться в мириадах других таких же вещей.
       Хочется закрыть глаза, накрыться одеялом и ускользнуть еще раз в ту безумную страну, безнадежную, бессмысленную, запутанную, но притягательную своей выдуманностью. Какая-то складка образовалась вокруг, обволокла, закрыла, ампутировала все желания, потому что желания - это лишь спор других "Я", равнодействующая миллионов чужих воль, наведенная иллюзия собственного существования. А потому сна тоже нет. Есть темнота, есть духота, есть одиночество, но не то одиночество, выбивающее скупую слезу у сердечных домохозяек. Ни одна война не сравнится с таким одиночеством, со звенящей пустотой самопогасших возможностей, с резонирующим нулем, где даже богине смерти не найдется скромного местечка. Уже ничего не встанет между нами - тем, чего нет, и тем, чего нет... Кто лжет о горизонте? Об интенциях? О времени? О самоем самом? Это лишь причудливая волна на поверхности бездонных вод.
       Кто готов назвать самоубийство выходом из пустыни? Тайна заключается в том, что там не выход, а - выздоровление. Отсюда, из-за барханов пепла все подобное выглядит лишь отвратительным и дешевым спектаклем, глупой мелодрамой тела и пули, что не стоит и движения мизинца в вечном походе к сердцу ада. Только ренегаты бросаются к миражам чудесных оазисов, натыкаясь на расслабленное движение курка или петли, срываясь с высот в глубокие и медленные водоемы ни в чем не повинных улиц. Они не нашли ответа на вечную загадку, сдались, сломались, выдохлись в великом походе глиняных ратей сквозь дезинфекцию черного солнца. Жалкие клиенты психиатрических клиник! Проклятые самоубийцы! Депрессирующие потаскухи, подсевшие на дозы синтетической радости! Вы, все вы даже пальцем не касались истинного сердца МЕЛАНХОЛИИ!
       Вот первый шаг к манящим безднам, в которых вьется туман и просвечивают загадочные звезды гниющей вселенной. Мрачный порог, где действительность как будто уходит, испаряется из внутреннего и внешнего мира, вытекает по капле, обнажая черную подложку засвеченной фотобумаги. То, что обычно наполняло яркими, разнообразными красками жизнь, выцветает под жестким ультрафиолетом безвоздушного пространства, чернеет, обостряется, изгоняет слащавый туман и недоговоренность, приобретает остроту лезвия бритвы, вскрывая уверенным движением живую глубину настоящего существования. Лопается гнойник иллюзий, расходится синюшная кожа фальшивой куклы, открывая всю бессмысленность и мелочность так называемой жизни. Прекрасная поверхность скрывает пустоту.
       Еще шаг, безудержный рывок, освобождение в апатию, безмерность. Оболочка раздувается, милое лицо растягивается в жуткую и неразборчивую маску, заполняя открывшийся объем еще сохранившейся шелухой самосознания. Надоедливые уколы пытаются реанимировать отживший манекен, разбудить и оживить, вытащить в поддельный поток времени, подменив бездну скукой. Сколь же часто иная жизнь признается патологией, отклонением от нормы! Сколь же часто ежесекундное старение и суета считаются нашим воспаленным мозгом чем-то действительно стоящим вниманием, нежели сосредоточенная мрачность внутреннего созерцания! Только вчитайтесь в слова обвинительного акта, где утверждается нечеткость и безразмерность времени, его безначальность и бесконечность. Пустота воспринимается как мгла, в которой человек тонет, теряет ориентацию и перестает различать себя и окружение! Вот прозрение, которое становится упреком. Так можно упрекать дельфина в предательстве суши, в отказе от рук и ног во имя плавников и гладкой кожи.
       Мгновение тянется вечно и ничего не может измениться. Будущего больше нет, и это великая победа над становлением, над историей, над всеми наростами, которые обтянули днище легкой лодки неподъемной массой ненужных чувств и знаний. Долой их! Долой лодку, потому что здесь нужно плыть самому, не подчиняясь прихоти управляемых ветров и течений. Здесь открывается мир настолько необычный и непохожий на все остальное, что возвращение становится не только нежеланным, но и невозможным. Мир действительности померк окончательно.
       В кропотливом спуске в несостояние есть особая точка, которую очень важно не пропустить. Она - надгробный камень личности. Внезапно среди пепельных песков проявляются, прорастают кости земли, черные лезвия отточенных ветрами миражей, вопящих в низкое небо о боли на древнем и забытом языке. Теперь даже сумрак кажется нестерпимым светом. Он жжет глаза, покрывает лицо лихорадочными поцелуями смерти, приглашая быстрее ступить из остатков блеска дня на теневую сторону жизни. Отсюда еще есть путь назад, достаточно повернуться спиной к нагромождению скал, набрать побольше воздуха и попытаться на этом вздохе выплыть из пучин безнадежности. Кому-то дыхания не хватает, но здесь нет вины обезлюдевшего мира. Кто-то восстает к новой жизни, чувствуя легкий привкус сожаления неразгаданной загадки. Кто-то вздрагивает по ночам, разглядывая марширующие по стенам тени. Все не то. Там, только там начинается путь к мрачной тайне мироздания, имя которой - меланхолия.
       Ты слышишь его стоны. Ты ощущаешь пятками его вой. Он пережил их всех - оскопленный Хронос, закованный в цепи в самых мрачных пещерах Тартара. Могучий бог, еще помнящий и ненавидящий золотой век олимпийских богов. Здесь начинается его царство, царство всего смертного, всего преходящего, царство печали и размышлений о минувшем счастье. Граница пройдена и какой-то намек, отзвук облегчения возникает в душе, чувствующей приближение источника горькой мудрости. Где-то здесь начинается великое воссоединение. Словно две волны набирают силу, мощь и схлестываются в освободившейся пустоте личности. В раскинувшемся внутреннем море внезапно познается страшная загадка собственного "Я", которое столь же реально, как волна на поверхности вод. Только воссоединение ветра и океана порождают шторм, и разве может волна мечтать о штиле? А разве не смешны ее претензии на наследование двух великих сил?!
       Можно сколько угодно долго бродить по бьющемуся сердцу зловещего Сатурна, ежась от ласк черного солнца, и с каждым шагом переживать очищение жестокой шершавой рукой до полного истончения и исчезновения. Свинцовый свет слишком медленно наносит загар на странника, но постепенно бремя старости и немощи пригибает плечи смелого путника, а он еще не нашел, не откопал из песка то, ради чего и затеяно роковое путешествие. Именно здесь и прячется мифический философский камень, способный щедро наделять высшим знанием, приносить вечную молодость. Имя ему - Черный Камень, или Меланхолия.
       Да полноте! Существует ли он?! Может ли он быть на этом кладбище, где каждый шаг выворачивает из-под песка чьи-то черепа и кости? Сколько полегло здесь таких смелых и отчаянных? И удастся ли еще вернуться? Вырваться из ловушки на крыльях удачи? Но это лишь крик ничто, потерянная душа вопит о том, чего никогда не существовало под Луной. Иллюзии ампутированной личности...
       Нельзя найти того, что не спрятано. Кашель пожирает легкие, выковыривает их из груди кровавыми кусочками, превращая слабое тело в ироничную клепсидру - ну-ка, посмотрим, на сколько хватит упорства волны ловить ветер и бежать по смятой основе океана. Искать - это настолько лично, это значит выделиться, вывернуться из единения всех вещей и звуков, это значит искать и не находить только одно - самого себя, а все остальное - лишь повод. Волна вновь раздувается от собственной значимости только затем, чтобы ей был преподнесен последний урок, чтобы она разбилась на миллион частей о мертвые скалы, распалась, рассыпалась в тупом изумлении от внезапного конца.
       И лишь когда полностью исчезаешь, когда твои кости ссыпаются в общую могилу просветленных, лишь тогда и ни мгновением раньше приходит понимание... Его можно увидеть, к нему можно притронуться, шепча человеческие банальности, к нему можно взывать, обезумев от страха, но Черный Камень так и будет молчаливо простирать отточенные лезвия в свинцовое небо, неисповедимыми путями управляя течениями воздушных рек, порождая бури и ураганы, усмиряя волны до легкой ряби космического покоя. Круг замкнулся. Волна получила свое оправдание, разбившись о берег. Теперь уже все неважно. Прозрение дает свободу, которой нельзя воспользоваться, она не вмещается в жесткий канон выбора, она не соответствует идеалу порхающей бабочки, она - худшее бремя преображения. Любые миры приветливо открывают свои двери, любые дороги расходятся из под ног одиночества...
       Великая ирония заключается в мудром понимании - человеку есть что терять в мире. Его присутствие всегда оправдано, но не всегда дано. Оно скрыто в нем самом, в недоступной тайне души, как неловкая крупинка, которую еще только предстоит превратить в жемчужину. Чтобы добраться до тайного источника света, притронуться к средоточию света необходимо вскрыть раковину, выпотрошить ее, очистить во имя... во имя... Чего?
       Тысячи привязанностей, тысячи лиц, миллионы слов и картин - вот что такое эта раковина. Вот чем всегда приходится жертвовать ради стремления достичь чего-то большего, понимая, ощущая кончиками пальцев, что ничего большего дано уже не будет...
       - Вам что-нибудь принести? - вежливый стюард склоняется ко мне. На нем белоснежная униформа, но он не ежится от жестких объятий холода. Привычка. Вот у меня нет такой привычки. У меня есть лишь одиночество, во имя которого я и сижу на палубе. Хотя что-то горячительное сейчас бы не помешало. Но день только начинается.
       - Кофе. Черный кофе без сахара.
       - Коньяк?
       - Не сейчас, - и стюард меня понимает. Он тоже не сторонник спиртного в такое прекрасное утро.
       - Хороший день предстоит, - говорит стюард.
       - Да, - соглашаюсь я, - день предстоит действительно хороший.
       Мы почтительно умолкаем и смотрим на медленно проплывающий мимо берег. Лес слегка расступается, открывает заснеженную равнину с утопающими в снегу домами, соединенными с синевой тонкой пуповиной дымков из труб. Снег округлыми холмами спускается по пологому берегу, нависает над черной водой подтаявшим козырьком. Река парит, набрасывая еле заметную вуаль на покой и безмолвие зимы. Кое-где сквозь снежный покров пробиваются невысокие деревца с печально опущенными ветвями. Крохотные льдинки, обточенные горячей водой до округлой прозрачности, ударяются о борт корабля. Природный метроном, подчиняющийся собственному неторопливому ритму.
       - Зимнее путешествие почему-то не пользуется популярностью, - прерывает молчание стюард. - Хотя, по мне нет ничего прекраснее, чем плыть вот так... Вы понимаете?
       Я киваю. Я прекрасно понимаю. Я сам готов выдумать незамерзающую реку, зиму, покой. Из отверстий в палубе растекается тепло, оно заполняет тело до кончиков пальцев, и уже не верится в тот первый удар морозного ветра, когда выходишь из расслабляющей духоты каюты и внутренних коридоров.
       Стюард исчезает, а через несколько мгновений каким-то волшебством рядом со мной оказывается большая металлическая кружка с винтовой крышкой и выступом соски. Опасливо касаюсь покатого зеркального бока, но он не обжигает. Греет. Покалывает подушечки пальцев деликатным теплом. Отхлебываю, смотрю и слушаю. На первой палубе прямо подо мной раздается мерный стук. Обкалывают лед с перил - длинные, прозрачные бороды сосулек, проступающие на всех металлических частях корабля. Трудная и нудная работа - вынужденная плата за зимнюю навигацию. Некоторое беспокойство для десятка пассажиров, предпочитающих столь странное времяпрепровождение, хотя, наверное, внизу никого и нет. Все мы здесь - на второй и на третьей палубах. Одинокие скитальцы зимы.
       А так - тишина и пустота. Любые звуки промерзают насквозь и разбиваются на тысячи льдинок, вплетаясь в глухой шум текущей реки. Не хочется двигаться, хочется вот так замереть, утихнуть навечно среди серпантина ночного празднества, после пьянящей любви в неразборчивой темноте - необязательной и страстной. Впрочем, и есть в этом привкус какой-то неправильности, натужной идиллии, беспокойного холодка в ладонях. Что-то, возможно, и желаешь вспомнить, пробить тонкую коросту льда, но расслабленность, теплота и податливость тела уверяет - все хорошо, все и так хорошо, и не стоит отягощаться прошлым.
       Корабль оживает. Внутри начинают хлопать двери, раздаются сонные голоса, шумит вода. Обычное начало обычного дня на Горячей реке. Стучат босые ноги и мимо со сосредоточенным видом пробегает господин в трусах. Мы привычно киваем друг другу, я демонстративно поправляю свою куртку, ежусь, спортсмен улыбается и следует дальше на корму, чтобы начать новый круг. На заиндевелой подкладке палубы расплываются влажные круги. Я прихлебываю кофе и рассматриваю приближающийся лес. Пологий откос с далеким поселением прорастает черными стволами с вкраплениями пушистых елок. Снег вокруг стволов имеет углубление и кажется что деревья только сейчас вырвались из подземного плена, прорвали мембрану мерзлой земли, протянули холодные руки к низкому багровому солнцу.
       Река вновь сужается, берега обрастают ледяной бахромой, которая протягивается над водой и пытается дотронуться до бортов корабля. На ее концах прозрачные пальчики совсем истончаются и легко ломаются медленно плывущей тушей судна. Раздается не скрежет, а перезвон, такой же прозрачный перезвон странных колокольчиков, теперь уже еле слышный за суматохой проснувшихся пассажиров. Я встаю с насиженного кресла и подхожу к перилам, счищаю снег и опираюсь локтями, удерживая теплую чашку над водой. Даже здесь чувствуется почти нереальная смесь тепла и холода, безумного соседства зимы и незамерзающей реки.
       Лес густеет, становится ближе, появляются беспорядочно поваленные стволы, некоторые из которых угрожают преградить нам путь низкими заснеженными арками. Но все проверено и рассчитано. Корабль идет дальше. Черная вода слегка попахивает, но тут уж ничего не поделаешь - изобилие горячих источников, уносящих к поверхности малую толику тепла крови земли вместе с привкусом соли и железа. Кому-то не нравится, кто-то морщит нос и говорит "фи!", но ко всему быстро привыкаешь, тем более что сам корабль пропитан искусственными ароматами цветущей клумбы. Но их власть начинается за стеклянными дверями, и они даже не решаются особо проникать за них, оставляя мороз и запах реки в нашем распоряжении.
       - Ты встаешь очень рано, - говорит она и кладет руку мне на плечо. Почему-то это не раздражает - естественное касание двух тяготеющих тел. И нет упрека, только легкое удивление. Или гордость? Но... Гордость? Не многое ли приходится мнить о себе?
       Я не оборачиваюсь, лишь прижимаюсь холодной щекой к теплым пальцам:
       - Ты сошла с ума. Замерзнешь.
       Она обхватывает меня за пояс и крепко прижимается. Льнет и мурлычет:
       - Точно. Я даже трусики не надела... - многозначительная пауза соблазна.
       - Простудишься, - говорю я. Проклятая девчонка. Кошка. Маленькая, пушистая кошечка. Впрочем, что я от нее хочу? - Марш в постельку греться.
       - Там хо-о-о-о-лодно, - блеет она одиноким барашком, - там го-о-о-о-лодно, там во-о-о-о-лки живут...
       Я завожу руку назад и хлопаю ее по попке. Надо же, действительно, один халатик. Чокнутая. Но мне ничего не хочется. Даже этого тела. Игры начинаются позже. Гораздо позже. Сейчас просто покой. Суровый покой прозрения, где все эти кошечки и барашки - лишь приятная бутафория, вероятностный феномен горизонта. Дьявольски милый и, можно сказать, красивый. Юный. Но не более того.
       Она это чувствует. У нее способность к эмпатии. Ей ничего не стоит уловить мою холодную волну, пропустить ее через себя, отмодулировать до высокого градуса возбуждения... Ей многое удается. Однажды мы это сделали прямо здесь - на перилах. Модулировали общую чувственную волну. Но это слишком. Слишком сладкое и замысловатое. Поэтому она ничего не делает. Накрывает своей ладонью мою ладонь, прижимая к упругой попе, отталкивается и исчезает. Аромат чистого тела остается. Намек и обещание. Ведь мы здесь вместе? Ведь мы здесь вдвоем? А если это значит нечто больше? Мы храбримся, мы не выдвигаем условий и не составляем контракт, мы ждем и надеемся.
       - Ваша подруга не только красива, но и умна, - говорит спокойный голос. Рядом остановился пожилой мсье. Он мне тоже, конечно же, знаком. Визуально, но иметь честь быть представленными нам не сподобилось. Но ведь был традиционный вечер знакомств? Нет, не помню. Имена - совсем не то, что здесь может вспомниться. - Редкое сочетание.
       - Вы думаете? - с интересом спрашиваю я. Всегда полезно взглянуть на нечто привычное с чужой точки зрения.
       - В один из вечеров мы с ней беседовали о Ницше... К моему удивлению она прекрасно разбирается в нем. Даже процитировала... Позвольте... От этой болезненной уединенности, из пустыни таких годов испытания еще далек путь до той огромной, бьющей через край уверенности, до того здоровья, которое не может обойтись даже без болезни как средства и уловляющего крючка для познания, - до той зрелой свободы духа, которая в одинаковой мере есть и самообладание, и дисциплина сердца и открывает пути ко многим и разнородным мировоззрениям, - до той внутренней просторности и избалованности чрезмерным богатством, которая включает опасность, что душа может потерять самое себя на своих собственных путях или влюбиться в них и в опьянении останется сидеть в каком-нибудь уголку, - до того избытка пластических, исцеляющих, восстанавливающих и воспроизводящих сил, который именно и есть показатель великого здоровья, - до того избытка, который дает свободному уму опасную привилегию жить риском и иметь возможность отдаваться авантюрам - привилегию истинного мастерства, признак свободного ума!
       - Надо же, - говорю я. - Как интересно.
       - Умная девочка. И необычная, - тут мсье спохватывается, отчаянно прикладывает руки к сердцу и склоняет голову. - Извините меня, ради бога, извините. Старческая привычка болтать... Поверьте, это искреннее восхищение и... и... только восхищение... Наш круиз располагает к некоторой... э-э-э... легкости нравов и упрощенности церемоний...
       Возможно он ждет, что я скажу нечто вроде "Бросьте, какие проблемы", но я молчу. Не потому что меня задело это откровенное внимание к моей умной девочке, а просто мне кажется, что поток извинений нужен гораздо больше самому пожилому мсье. Невинная жертва изящного воспитания. Я отхлебываю из кружки и говорю:
       - Здесь прекрасно готовят кофе.
       Мсье достает из кармана куртки пустую трубочку-носогрейку и прихватывает черный мундштук зубами:
       - Здесь все прекрасно. Словно мы последние люди на этой странной земле.
       Я улыбаюсь:
       - Не вы первый об этом говорите. Наш круиз...
       - Да, конечно. Это название нашего круиза. Небольшой плагиат из моего цитатника, платой за который и являются эти дни покоя и безмятежности.
       - Вы писатель?
       Мсье качает головой:
       - Нет. Конечно нет. Легкое недоразумение. Скажу вам по секрету, писателей вообще не существует.
       - А люди существуют?
       Берег стремится к кораблю по плавной белоснежной дуге, очерченной полоской песка и гальки, смешанными со снегом. Кажется, что еще немного и где-то под днищем поднимется, напряжется мель, ухватится присосками за гладкую обшивку, сталкивая утреннюю негу в тревожную суету и раздачу спасательных жилетов. Такого не хочется. И не верится. Верится во многое - в возможность подобного путешествия, в возможность необычного круиза, в покой зимы, в собственный покой - тяжелый, основательный, зеркальный, как чаша ртути, а в банальное приключение с кораблекрушением не верится. Чувствуется, что все будет нормально.
       На нижней палубе появляются головы матросов, которые тоже рассматривают проглядывающий сквозь черноту воды язык близкого дерева. Корабль еще замедляет ход и теперь только течение готово нести нас дальше к неизвестной цели.
       - Узкое место, - говорит мсье.
       - Мы пройдем, - уверенно отвечаю я. - Должны пройти.
       - Я знаю.
       Корабль и его команда живут собственной, таинственной жизнью. Работает двигатель, где-то вращается рулевое колесо, раздаются сигналы и команды, что-то делается - незаметно, умело, скрытно, и нам остается только доверяться программке круиза и редким комментариям экскурсовода. Здесь другая культура. Здесь нет раздражающего запанибратства капитана и пассажиров, торжественных обедов и балов, как в морских путешествиях. Здесь все камерно и аскетично. Вода и лед, зима и пламя. Воплощение одиночества странствующих пилигримов.
       - Необычные места, - вторит эхом мсье. - Пейзаж для медитации, катарсиса и подведения итогов.
       - Вам, наверное, хорошо здесь пишется?
       Мсье усмехается.
       - В таком путешествии вообще нельзя писать. Здесь нельзя думать. Здесь можно позволить себе невероятную роскошь - не думать. Остановить безумный бег внутреннего монолога, чтобы действительно мыслить.
       - Понимаю.
       - Все остальное - только форма, в которую кто-то залил нас, чтобы сделать... чтобы что-то сделать.
       Деревья склонили черные ветви к кораблю, так что можно дотянуться до них. Я протянул руку и почувствовал твердый и шершавый холод, под которым все равно таилась непонятная и непонятая жизнь. Даже Горячая река не могла отодвинуть вечного цикла природы. Лес купал свои корни в тепле, но стужа сбивала зелень и грызла стволы. Иногда жар и холод сшибались, замыкались, схватывались в мертвом клинче, корежа и разрывая пробудившееся дерево. Нужно было спать. Спать, не смотря ни на что, не поддаваясь теплу, лишь воспаряя от корней в древесные сны о близкой весне.
       Поцелуй не удался. Берег вновь стал отдаляться, зашумели машины и корабль набрал свой обычный ход. Я приложил ладонь к щеке. На кончиках пальцев еще сохранилось случайное касание, тайный знак нашей общей тайны - мир еще есть, он еще присутствует в неосуществленном, он может обратиться в ноль, но и тогда это будет не пустота отчаяния, не тошнота от раскрывшейся под ногами бездны, а плотность и упругость любых возможностей, любых вещей, любых встреч. Со-знание. Со-знание тебя и всего остального. Ведь сознание - это сумма всех вещей... и еще что-то... Что? Может быть, Бог?
       Приближается день. Утро наступило и неловким, обычным движением столкнуло одиночество, рассыпало его на привычное конфетти беззаботных забот питания по расписанию, ленивых прогулок по палубам с церемонным раскланиванием и улыбками, импровизированных и скоротечных огневых контактов губ и тел в жаркой утробе каюты, расслабляющей дремы и вновь сгущающейся темноты наплывающей ночи.
       - Как будто тебе это не нравится, - сказала она, размазывая манную кашу по краям тарелки.
       Столик стоит у переднего панорамного окна и отсюда прекрасно видно, что река делает плавный изгиб, разливается, расширяется, отчего вода остывает, прихватывается морозом, и от пологих берегов тянуться тонкие, неуверенные полоски льда с частыми черными проплешинами. Для корабля сделан фарватер - узкая пестрая змея, протянулась вдаль между красными буйками.
       - Что-то меня беспокоит, - признаюсь я. - Что-то.
       Она протягивает руку и накрывает мою. Обычное движение успокоения и сочувствия. В ресторане тихо разговаривают. Большинство столиков пусты и все расселись достаточно свободно, чтобы не мешать друг другу переживать одиночество. На столике - традиционный утренний набор из каши, разноцветных соков, кувшина с кофе и укутанных в вышитую салфетку коврижек. Я пододвигаю плетеную корзинку к себе и достаю причитающуюся коврижку. Слишком сладко.
       - Ты меня не ревнуешь? - внезапно спрашивает она. Мастер на непонятные вопросы. Я давлюсь и начинаю кашлять. Запиваю першение в горле апельсиновым соком, который светится оранжевым светом.
       Она смотрит в окно.
       - Иногда я просыпаюсь от того, что чувствую твой кошмар. Что-то чужое... нет, не противное, не отвратительное, а просто - чужое, и от этого еще больше пугающее, нашептывает тебе твои грезы и ты куда-то готов исчезнуть. Я знаю это точно. Ощущаю натяжение нити, которая готова порваться. Я хочу тебя разбудить, но... но у меня никогда не получалось. Вдруг я теряю тебя? И тогда одиночество слишком заразная и ядовитая штука... - кончики ее губ опускаются. Она достает свои длиннющие сигареты, вытягивает серебристую палочку и закуривает.
       - Я не ревную, - говорю я. - Я не ревную. И вообще, это все глупость. Ты ищешь то, чего нет. Нам слишком хорошо. Так бывает. Бывает часто - когда все слишком хорошо и начинаешь бояться, что затем все будет слишком плохо. Словно ешь приторный пончик.
       - Я не пончик.
       Приходится замолкать и ждать когда уже знакомый стюард уберет тарелки. Мы киваем друг другу - мужская солидарность в понимании непостижимости женщин.
       - Это просто слова. Сравнение... неудачное сравнение.
       Она прощающе махает рукой с сигаретой и пепел просыпается на скатерть. Она теперь сидит боком ко мне, смотрит на реку и курит. Что-то чужое... Надо же.
       - Я не стерва, - говорит она, продолжая смотреть вдаль, - я уверена в этом. Я не закатываю тебе скандалов, не даю поводов к ревности... Хотя... Может, в этом и дело? Наша жизнь слишком размерена, мы создали между собой пустоту и надеемся, что внешнее давление прижмет нас друг к другу... вот так...
       Она хлопает в ладоши. Я отпиваю еще сока. Глотаю прохладу с вкраплениями апельсиновой мякоти. Запах со значением. Какой-то ностальгический запах, будоражащий, касающийся легкими пальчиками тайных клавиш памяти, чтобы извлечь не образы, не звуки, а ощущения - неуловимые, тонкие, но гораздо более убедительные, чем сама явь.
       - Нужно как-то иначе? Думаю и не знаю ответа. Может быть, пустоты еще слишком мало, чтобы быть рядом? Может быть, нужна еще и любовь? Красивое слово - любовь. Еще одно красивое слово.
       Мне не хочется прерывать ее медитаций. За ней водится мелкий грешок - размышлять вслух. Особенно когда настроение не очень. Непонятная прихоть философствующего ума. Люди постепенно перемещаются на палубу и перед нами уже маячит несколько фигур в ярких куртках и шапках, загораживая чистоту пейзажа.
       - Или все дело в том, что у нас нет детей? Черепаха - не в счет... Не знаю, ничего не знаю. Не знаю - зачем они вообще нужны, - локоть теперь на столе, ладонь подпирает щеку, дым вьется среди пальцев и волос.
       - Это бессмысленно, - наконец говорю я. Куда еще можно зайти с такими вопросами? - Есть ты, есть я. Есть корабль, река, зима. Больше ничего и не должно быть. Вообще.
       - И ты в это веришь?
       - Не самая плохая вера в нашем мире.
       - Да, наверное.
       - Давай пройдемся.
       Она поднимается, бросает недокуренную сигарету в пепельницу, подхватывает сумочку и мы выходим в коридор. Лампы отражаются в глубине деревянных панелей - тепло и мягко, обволакивают нас успокаивающей аурой, отвлекая от пробужденных страстей, которые нельзя победить, но можно забыть. Я держу ее за талию, прижимаю к себе. Она не дуется. Она никогда не дуется. Почти никогда. Я не мышь, чтобы дуться, любит она повторять, и у меня никак не получается спросить - что за мышь, и почему она должна дуться? А сейчас вообще не место и не время. Потому что сейчас время покоя и слияния, слияния и покоя.
       Секунды напряжены и сквозь них следует двигаться очень осторожно. Можно сказать - танцевать, войти в ритм биения сердца и дыхания, уловить ее собственную жизнь, присоединиться к ней. Без спешки, без торопливости. Все прогорело без остатка, война завершена, тянутся годы перемирия, соединения. Почему-то всегда хочется закрыть глаза, сосредоточиться только на ладонях, чувствовать ее кожу, электрическую бархатистость той пустоты, которую мы все же пытаемся переступить, протянуть друг к другу силовые линии обоюдного желания, входить друг в друга, возвращаться друг в друга, ускользать из наших миров в недостижимость единения.
       Я освобожден раньше, на мгновение быстрее получаю свою иллюзорную свободу и поэтому чувствую как она вжимается в меня, дрожит, падает в свою бездну расслабленного равнодушия.
       - Ты обманщик...
       - Почему?
       - Ты обещал любить меня вечно...
       - Я и сейчас тебе это обещаю.
       - Это невозможно. Никто не волен над своими чувствами.
       - Что же тогда я должен тебе обещать? Вести себя так, как будто любовь все еще живет во мне? Властвовать над поступками, если не над самими чувствами?
       - Да... Да... Хотя бы так.
       - Но ведь это будет ложью?
       Она смеется. Она добилась своего и теперь смеется. Хихикает как большая, теплая кошка, стащившая кусок рыбы. Если кошки умеют хихикать.
       - Конечно. Будет еще одна ложь. И не последняя. Их тебе придется нагромоздить много, чтобы я верила твоей выдумке о вечной любви.
       - Это нетрудно, - говорю я. - Весь мир - обман. Достаточно говорить правду, чтобы вычурно лгать.
       - Значит, нас нет? Нет ничего? Мы блуждаем внутри чьих-то иллюзий? А как же раздвоение?
       - Какое раздвоение? - удивляюсь я.
       Она опирается на локоть, приподнимается и оттягивает кончиком пальца уголок левого глаза:
       - Вот, все двоится. Даже ты. У тебя два носа и четыре глаза. Следовательно я не галлюцинирую.
       - Ну что за чепуха... - бормочу я. - А если галлюцинирую я и только я? Сижу на пороге сгоревшего дома в кататоническом припадке и воображаю нечто несусветное?
       Она оттягивает пальчиками мои веки:
       - Сколько у меня глаз? Отвечай!
       - Вид твоих голых грудей меня отвлекает...
       - Нахал... Ну хорошо, сколько моих голых грудей отвлекает тебя?
       - Хм... Две... Но четыре - тоже неплохо. Все ясно - ты моя иллюзия.
       - Ага, я, следовательно, солипсический бред твоей трансцедентальной способности?!
       - Точно. И нагромождение умных слов только это доказывает. Такая красивая девушка не может знать столь ужасных ругательств.
       - Разве ты забыл, милый, что я еще и доктор философии? Хочешь, прочту тебе что-нибудь из неоплатоников в оригинале?
       - Это бред... Какой чудовищный бред... Я и доктор философии! В одной постели!
       - Хорошо. Поступим другим путем. Выдвинем тезис - практика критерий истины... Вот так... И так...
       - Мне нравится такая практика. И пусть она будет истиной!
       Смеркается рано. В каютах зажигаются огни, но даже их слабый отсвет заставляет вспыхивать холодным фейерверком откосы берегов с застывшими волнами наметенного снега. Затем в сугробах разгорается собственный свет, растекается до близкого леса, высвечивает неряшливые царапины голых, промерзших деревьев и замирает четкой кромкой на пороге неразличимой тьмы. Плещется вода, стукаются о борт небольшие льдинки, тихо работает двигатель.
       На палубе гораздо больше народа, чем утром. Люди сидят в креслах, прогуливаются, смотрят на берег и воду, опершись на перила. Стюарды в длинных куртках разносят подносы с питьем и закуской. Мне тоже вручено нечто пряное и согревающее. Подмерзают пальцы ног, но я нахожу отверстия, сквозь которые подается теплый воздух, зажимаю их носками ботинок и чувствую приятное покалывание. Отхлебываю из стакана и спрашиваю:
       - Вы - модный писатель?
       Давешний мсье улыбается:
       - Нет, не модный. Я, скорее, - пища критиков, нежели читателей. Представитель славной когорты независимых издательств, незначительных тиражей и престижных, но малоизвестных премий.
       - И вас это устраивает?
       Мсье чокается со мной и отвечает:
       - Я привык. И нахожу некоторое удовольствие. Но гоню снобизм. Это не хуже и не лучше... Просто другое.
       - Бессюжетная проза, белые стихи, авангардный стиль. Слишком острая еда для наших желудков.
       - Ах, не надо, - морщится мсье, - не надо этой глупости. "Вкусная" книга, "невкусная" книга... Вы заметили, что сейчас расхожим выражением, высшей формой одобрения прочитанного стали: "вкусный текст", "вкусная проза"? Обратите внимание - не умный или умная, а вкусный или вкусная! Книга превратилась в объект сугубо желудочного потребления, и любая излишняя авторская мысль немедленно нарушает процесс успешного пищеварения, вызывая изжогу, отрыжку и метеоризм у читателей, критиков и издателей. Читать умную книгу желудком равносильно зарабатываю язвы... А взгляните на эти обложки! Яркие, цветастые, как тортики и конфетки, одним своим видом стимулирующие обильные отделение слюны и желудочного сока! Как жаль, что я не кондитер...
       Он замолкает и мне кажется, что я его сильно обидел. Оскорбил. Теперь остается глазеть на снег и допивать свою пряность, потому что уход в каюту будет похож на постыдное бегство. Слои коктейля имеют различный вкус. Мята, имбирь, тмин, корица, шафран. Каждый глоток - неожиданность, невозможность, еще один градус тепла и неги.
       - У меня другое видение жизни, - прерывает молчание мсье и я понимаю, что он не обиделся, а просто думал, если только это так просто. - Оно не лучше, но оно и не хуже. Жизнь предстает не единым сюжетом, не последовательностью, где каждый эпизод неумолимо тянет за собой следующий, где интрига и тайна показывают свой хвост и остается только править в сторону ближайшей волны среди мертвого штиля. Я бы предпочел говорить о метасюжетах, о событиях в терминах самой жизни, где мы никогда не знаем начало, а порой не дожидаемся конца промелькнувшего перед глазами эпизода...
       Между нами возникает какое-то единство, та самая ниточка, начало и конец которой не сможет проследить никто в этой жизни. Внезапное осознание, что здесь, в начале новой, надвигающейся ночи возможна подобная болтовня как предлог оттянуть, а то и забыть на несколько блаженных минут о необходимости пробуждения.
       Мы одни на реке, мы попали в складку - соскользнули незаметно в изгиб мироздания, в тень, в тишину и пустоту. А что, если мы и есть края этой складки? Наши далекие и холодные миры решили пересечься в неведомой нам тоске одиночества, схлестнуться в обычной симпатии двух абсолютно чужих людей? Мне даже кажется, что холодный мир Горячей реки принадлежит только мне, а за спиной собеседника, если прищурить глаза, можно заметить все еще багровое солнце осеннего заката, можно почувствовать, что оттуда проникают и касаются щек и лба теплые октябрьские ветерки.
       Мсье сказал:
       - Роман жизни, любой, даже самый простой и незамысловатый, не-форматен и не-каноничен. Идею никогда не удается подогнать под жесткие рамки очередной серии, идея всегда требует серьезного отступления от традиций любого жанра и, если угодно, их разрушения. В реальности никогда нет ни линейного сюжета, ни стилистической гладкости языка. Можно даже сказать, что наша собственная книга жизни начинается с полуслова и обрывается на полуслове. Каждая глава - лишь кусочек, осколок старого доброго романа, частичка, оборванная нить судьбы не только героев, но и вселенной. Мы вплетены в ткань мира, наш текст пронизан раскавыченными цитатами, отсылками, заимствованиями, отчего лишь усиливается ощущение некоторой смутной знакомости, узнаваемости и, в тоже время, "мозаичности" нереального и беспощадного мира. И когда мы, читатели, ищущие поначалу лишь отдохновения в предсказуемых баталиях определенного жанра жизни, вдруг натыкается, спотыкается, попадает в запутанный лабиринт не самых легких и понятных слов, когда мы останавливается и говорит себе: "Так, а это что такое?" или "Хм, где-то это я читал и что-то такое видел...", то здесь, наверное, и должен возникать тот пресловутый катарсис - не ответ, не утешение, не потакание, а уважительное отношение к собственному существованию, откровенная игра, коан, загадка, тот самый сюжет, который не разрушен, а есть набор ярких камешков, и каждый волен повернуть калейдоскоп интуиций так, чтобы насладиться собственным же воображением... Мы слишком ослеплены знаками и отвыкли от смысла. Я так это вижу. Вижу текст жизни... Или я слишком требователен к читателю? И слишком облегчаю жизнь автору, то есть себе?
       - Вы говорите не о литературе, - заметил я.
       - Конечно, нет, - улыбнулся мсье. - Иногда я представляю себе, что на Землю спустился, прибыл из каких-то далеких миров абсолютно чуждый и холодный разум. Он пришел из таких бездн, что наше воображение никогда не сможет представить их, он опустился как туман, как аура, как знак, как собственный смысл, проник в ткань нашей жизни и смотрит на нее нашими же собственными глазами... Что он поймет в ней? Даже не так... Что МЫ поймем в ней, когда взглянем на самих себя из тайного измерения иной жизни? Чем представится НАМ самим наша собственная жизнь, если в глаз попадет осколок вечного, космического льда? Будет ли она тогда судьбой, гладкой черной нитью, плотной и нерушимой сцепкой причин и следствий? Или же мы все-таки увидим наш абсурд, нашу безусловность и нашу свободу?
       Я покачал стакан, смешивая слои коктейля, и одним глотком выпил получившуюся смесь.
       - А как же тогда надежда?
       Мсье вздохнул. Он поднялся с кресла и подошел к перилам, оперся на них. Я встал рядом. Пронизывающий холод поцеловал разгоряченные щеки.
       - Когда умирает последняя надежда, только тогда у нас и остается свобода. Разве вы этого не знали?
      
      

    30 октября

    Разговор с мэром

      
       Пожар угас лишь к рассвету. Было удивительно - как ему удалось продержаться всю ночь, вырывая из дома все новые и новые лакомые кусочки, обсасывая до дыр уже и так истлевшие от жаркого дыхания стены, пожирая книги, бумаги, фотографии, отрыгивая их ослепительными бабочками в плотную тучу дыма и жадно разевая тысячеязыкую пасть, чтобы принять вновь в свое ненасытное чрево. С оглушающим криком лопались трубы, перекрывая рев пламени, и из черно-багрового хаоса вздымались фонтаны гейзеров центрального водоснабжения. Была надежда, что они как-то утихомирят стихию, но вода лишь нагревалась, кипела, как будто действительно вырвалась из обжигающего нутра земли; струи пара переплетали крупные капли, закручивали, выносили их на поверхность тугой тучи, оседлавшей дом, и стряхивали едкой кислотой пота на кричащих людей.
       Бившие из брандспойтов потоки густой белоснежной пены отвоевывали то, что уже не годилось огню, что осталось после нашествия чудовищного моллюска, под чистую сожравшего одинокий коралл и неторопливо двинувшегося дальше в поисках новой пищи. Дымящиеся остатки пиршества украшались глазурью и становились похожими на подгоревший праздничный торт. Пожарные делали свое безнадежное дело, удерживая голову "питона", направляя пену в самое сердце огня, а мрачный брандмейстер жестами давал указания своим медленно и неуверенно наступающим армиям. Пожар сгущался, стягивался в ослепительно сияющий шар, выбрасывая и втягивая щупальца, подгребая под себя все то, что еще могло гореть. Люди длинными баграми вырывали из сытых объятий пламени жалкие кусочки пищи, как будто и сами желали полакомиться рассыпающейся в прах неразличимыми и неузнаваемыми обломками того, что когда-то было домом.
       Наконец кости перекрытий подломились, убежище огня зашаталось, угрожающе заскрипело, завизжало, острыми бритвами вспарывая покрывало ревущего пламени и впиваясь в слуховые перепонки до рези, до боли, отчего хотелось скорчиться, сжаться, но только не слышать прощальную песню отлетающей души дома.
       - Всем отойти! - закричал брандмейстер, и черные с желтым фигуры пожарников отхлынули, отступили, оскальзываясь на размокшей земле.
       Вовремя. Огонь неожиданно приутих, съежился, побледнел, закутался плотнее в дымную тогу и на фоне светлеющего неба вдруг отчетливо проявилась, прорезалась загадочная пентаграмма, сложенная из раскаленных балок агонизирующего дома. Затем она сломалась, рассыпалась на миллионы точек багровеющих чернил и медленно осела на бьющееся сердце пожара.
       Глаза постепенно привыкали к темноте, а кожа лица все еще чувствовала жар, исходящий от пепелища. Пожарные гасили лампы и прожектора, снимали шлемы и подставляли головы под тонкие струйки воды, вытекающие из заплечных резервуаров. Внутренний двор был покрыт множеством следов ног, которые хорошо отпечатались в размокшей красной глине. Как отстрелянные гильзы валялись огнетушители - толстые, неуклюжие "залькоттены" и узкие "эврики". Скатывались рукава, собирались брошенные багры и топоры, отрезались веревки; машины, наконец-то, отключили проблесковые маячки и теперь стояли усталыми, черными тушами вокруг того, что недавно было жилищем. Скорбное прощание, подумалось мне.
       Я все еще сидел в кресле, держал в одной руке кружку, а в другой - сигареты. Брандмайор, заложив руки за спину, стоял рядом и смотрел на сборы. От брандмайора ощутимо несло керосином.
       - Хотите закурить, Лоран? - протянул я ему так и нераспечатанную пачку.
       - Нет, я уже и так надышался... Литхен, Литхен! - закричал Лоран, подзывая брандмейстера. Тот ходил по краю развалин, светил фонариком в дымящиеся останки и топором ударял по застывшей пене расплавленного пластика.
       Я отхлебнул из кружки и поморщился. Кофе был холодный, с привкусом чего-то химического и отчетливо несъедобного. Наверное в него попала пена из огнетушителя. Я поставил емкость на землю, втиснул ее, ввернул в податливую глину и попробовал открыть сигареты, но у меня опять ничего не получилось. Руки дрожали. Тряслись. Придется предложить закурить еще и брандмейстеру Литхену.
       - Сработало, - сказал брандмейстер. Он посмотрел на свои перепачканные в саже перчатки, попытался их снять вялым движением, но затем просто вытер лоб и щеки, оставляя на коже щедрые черные мазки. - Правильно, что не выключили воду. Я всегда верил в кипяток. Помню как мы тушили нефтяной склад, вот где была работенка. А "залькоттены" - полное дерьмо. Дерьмо эти ваши "залькоттены".
       - Вижу, - сказал Лоран, - вижу. Так в отчете и напишем.
       Брандмейстер стряхнул наконец-то перчатки, принял от меня пачку и разодрал зубами упаковку. Пара сигарет упала на землю.
       - Извините...
       - Ничего, брандмейстер, ничего страшного.
       - Вы гарантируете, что в доме действительно никого не было? - спросил Лоран.
       Я вдохнул дым и слегка успокоился. Родное пепелище теперь казалось уснувшим змеем, неловко свернувшимся среди белоснежных домиков и громадных ярко-красных машин. Змей-детеныш, видящий сны об огне. Дым сгустился в отдельные струи и идеально ровно поднимался в небо.
       - В доме никого не было. Только я. Но я успел выбежать. Схватил кресло и выбежал. Потом вспомнил о своем кофе и сигаретах и вернулся. Потом опять выбежал.
       - Бывает и не такое, - сказал Литхен. - Некоторые умудряются вытащить на себе холодильник. Огонь... В огне люди непредсказуемы.
       - Ваш дом был застрахован?
       - Кажется, да, брандмайор.
       - Тогда вам не о чем беспокоиться.
       - У меня дом сгорел, брандмайор.
       Лоран похлопал меня по плечу и молча пошел к своей машине, уткнувшейся носом в большие черные баки на колесиках. Один из баков от столкновения треснул и из зигзага щели выглядывали сморщенные мусорные мешки.
       - Было трудно? - спросил я.
       - Нет. Такие дома горят хорошо и без сюрпризов. Главное - не дать огню перекинуться дальше... Извините.
       - Ничего.
       - Я пойду.
       - Да, конечно... Спасибо вам.
       - Не играйте с огнем, - сказал брандмейстер, подобрал свои перчатки и побрел к развернувшейся машине.
       Утро подкатывало все ближе, наступало, выдавливало тяжелую ночь прочь, подсвечивало новыми источниками синевы небо, в котором, тем не менее, продолжали расплываться безобразные пятна дыма, словно поганки на тощих ножках. Где-то высоко летел самолет, оставляя багровый инверсионный след - вспухающей рубец на теле нового дня. После долгого молчания подул ветерок и бросил мне на колени жухлый кленовый лист. Я закрыл глаза, но от запаха гари, от отвратительного тепла разложения не убежать. Некуда бежать. Оставалось лишь продолжать сидеть, вглядываясь в долгожданную пустоту внутри себя. Пришел некто и ложкой выковырял из тебя беспокойство, страх, сомнение, тоску, оставив одиночество.
       Бессмысленно. Невозможно избавиться от самого себя. Что бы не происходило, что бы не терялось, что бы не отбиралось, но человек так и оставался человеком. Мы как яма мироздания - чем больше от нас отнимаешь, тем больше мы становимся. В какие бездны заведет нескончаемое путешествие к корням?
       На самом деле я уже знал ответ. Он пришел из огня, вспыхнул страшной кометой, изгоняя последние клочья тумана иллюзий, а вместе с ним - силы и желания. Вот то, что и требовалось, что описывалось в эзотерических текстах и алхимических трактатах - сотворение черного камня, melaina lithos под преобразующим огнем Черного Солнца, в котором выпаривается morbus niger, черная болезнь. Свинец превратился в золото, только это было тяжелое, неподъемное золото, проклятая драгоценность.
       Окончательное и решающее значение, выявление, Offenbarwerden, раскрытие самого себя благодаря собственной жизни, нещадной терапии души, благодаря рассмотрению себя в зеркале событий, которым не подберешь ни смысла, ни наименования, ибо какой может быть смысл во внутреннем творении эго, кроме подтверждения и наполнения содержанием сущности под ударами экзистенциальной коммуникации... Хотя последнее еще не случилось, не произошло, оно лишь зреет как нарыв и вот-вот лопнет, потому что даже жестокость может лечить. Экзистенциальная коммуникация - новое слово древнейших времен, разрыв и отрицание любой режиссуры, планируемой и методичной, во имя единства двух личностей, двух невыносимо чуждых, но безусловно разумных существ, каждое из которых и есть возможность существования. Здесь нет места уловкам и недоговоренностям, здесь нет правил тому, что говорить, и говорить ли вообще; выбор между умолчанием и откровенностью уже не осуществляется произвольно, потому что нельзя сначала сказать правду человеку, а потом предоставить его самому себе. Ибо это живая правда, она нуждается в пище, она ловкий хищник и не терпит клеток. Она может выесть изнутри, оставив уже ненужную оболочку лживых слов и истлевшего духа.
       Мы ставим вопросы, ищем ответы, и никто из нас не берет на себя ответственность за другого и не предъявляет другому абстрактных требований. Умолчание - если им управляют чисто интеллектуальные соображения, а не общность судеб - становится достойным порицания в той же мере, что и откровение. Окончательных решений больше не существует. Таково условие, сказал мне огонь, и если ты его принимаешь, то следует отдать последнее, что еще может привязывать к старой жизни. Нельзя мыслить отступления, нельзя чувствовать поддержку, пора шагнуть в абсолют, в чистое поле, где все возможно, но где невозможно ничего, пора сдуть пыль обманчивого бытия, ведь никакого бытия нет и не могло быть, а было нескончаемое безумие и шоковая терапия.
       Пожарище остывало. Горячие волны накатывали все реже и реже, среди останков дома поселился маленький ветерок и пока еще робко, по-детски взметал в небо черную пыль, закручивался в легкие вихри, но спотыкался о сгоревший хлам и выпускал пепел из невидимых ладошек.
       Я встал, затер окурок в глину и подошел к остаткам крыльца. Ступени были покрыты страшными язвами, но вес мой держали. Пока держали. Шаг, еще шаг, еще. Гарь. Пахло чем-то химическим, расплавившимся пластиком, и только под громадными напластованиями ядовитой дряни продолжал жить казалось забытый, но столь живой и близкий запах ночного огня, укрощенного тепла и света, противостоящего набирающей силу тьме. Как, оказывается, просто. Нужно лишь сжечь собственный дом, чтобы получить все...
       - Ахиллес! Ахиллес! - прокричал я и сел на ступеньку. - Ахиллес!
       Нет ответа. Где ты, черепаха? Изжарена в погребальном костре ушедшей жизни или затоптана пожарными, раздавлена как крохотный орешек, случайно подкатившийся под ноги? В такое не хочется верить. Не может быть. Я швырнул ее в окно и вряд ли обидчивое создание могло так быстро вернуться. Скорее уж забилось в какую-нибудь нору своих друзей-кротов.
       - Ахиллес!
       Нужно подождать. Нужно сидеть и ждать, вдыхать дым, рассматривать испачканные руки и ждать. Не так это и трудно. Хотя... Кому все это нужно? Посмотреть бы краем глаза на таинственное существо, которое из хлама неоформившихся мыслей, желаний, фантазий выбирает именно это "нужно", набивает его вновь и вновь на заедающей машинке потока сознания. Простая вещь. Слишком простая вещь для того, чтобы она поместилась в голове. Тогда зачем все усложнять? Зачем превращать жизнь в конструктор со стандартными деталями и соединениями? Как бы не было извращено воображение, не так сложно предсказать результат сборки. Почему же все столь странно, абсурдно? Почему я не могу вспомнить - кто жив, а кто уже мертв? И были ли вообще живые среди марионеток последних дней? Разве я не замечал лески, привязанные к их рукам, уходящие к невидимым пальцам анонимного кукольника? Нет, не так. Теперь во многом можно себя убедить. Разобрать, рассыпать воспоминания на миллион простых фигур, на типовой набор стандартного сюжета и собрать то, что захочу.
       - Ахиллес!
       Последняя деталь головоломки. Ползи скорее ко мне и мы вместе подумаем над нашей общей судьбой. Что тебе нравится больше? Крупная клубника по утрам? Нет ничего проще! За что бы мы не брались, у нас всегда выходил абсурд. Только сумасшествие дарит покой в том мире, в том раю, из которого нас изгнали. И все остальное будет лишь сном, прекрасным и реальным, но все же сном. Куда бы мы не направились прочь от пепелища, тропинка всегда будет возвращаться к нему - перекрестку наших миров.
       - Ахиллес! Ахиллес!
       - Так кричали под стенами Трои, - заметил господин мэр, усаживаясь рядом со мной.
       Я огляделся, но вокруг больше никого не было. Пустая улица, тихие дома, молчаливый город. Ни машины, ни свиты, ни слона.
       - Поговорим, - предложил мэр.
       - О чем?
       - У вас разве нет вопросов, на которые хочется получить ответы?
       - Вы отобрали у меня все... даже вопросы.
       Мэр усмехнулся. На мгновение показалось, что сейчас он покровительственно похлопает своей холеной ладошкой по плечу, но он лишь достал из кармана зажигалку и протянул мне. Увесистый прямоугольник золотистого цвета с гравировкой задумчивой крылатой дамы.
       - Подчас приходится делать и более жестокие вещи. Во имя. Кажется так звучит у вас эвфемизм бессмысленных потерь? И сможете ли вы различить, где были действительно потери, а где - расставание с иллюзиями?
       Я закурил и зашвырнул зажигалку себе за спину. Вкус был отвратителен, но я насильно вгонял теплую горечь в легкие.
       - Я ничего не помню. Не темнота беспамятства, а какой-то серый, расплывающийся фон. Сон. Мираж. Разве я человек?
       - Память, - кивнул мэр, - воспоминания... Как будто от этого зависит мера истинной самореализации. Словно нет другой дороги к высшей точке жизни, нежели из глубин воспоминаний.
       - Боль. Безумие. Страх. Ностальгия, - предложил я.
       - И это тоже. Даже трудно себе представить насколько мелко может быть человеческое существо. Оно боится тех, кто рядом. Оно интригует, карабкается вверх, строит пакости. Оно предсказуемо, как баллистическая кривая. Бах! И полет, с траектории которого уже не свернуть.
       - Вы - мэр, вам виднее.
       Существо не обиделось.
       - Порой приходится выбирать и столь нетривиальные посты. Слишком много сцепилось, запуталось. Комиссия хочет одного, полиция настаивает на другом, клиника проводит свою линию. Необходим баланс сил. Я его стараюсь обеспечивать, хотя, конечно, главным моим проектом являетесь вы.
       - Но почему я?
       - Мы, - поправил мэр.
       - Ну, хорошо, почему - мы? Неужели там, среди звезд, больше никого нет? Более совершенных? Более достойных?
       Мэр посмотрел в небо, но там была только синева. Ветер разбавил остатки дыма до еле заметных розовых мазков и медленно заполнял пустоту кучевыми облаками.
       - Никогда не понимал - что такое звезды, - признался мэр. - Мне объясняли, что это какие-то огненные шары в каком-то космосе... Возили даже в обсерваторию, показывали фотографии, но... Нет, не понимаю. Это какое-то ваше собственное изобретение. Или иллюзия? Еще одна иллюзия. Я не вижу никаких звезд. Наверное, другое сознание. Сознание вообще, почему-то разделяющее мир и вас самих. Вы словно то объемлющее, в котором только и может быть помыслено, познано, узнано, прочувствовано, услышано бытие в своей предметности. Ужасно нерационально и слишком непросто для моего разумения.
       Солнце пробило завесу деревьев и домов, высветило угрюмый двор, облило его безумием слишком ярких красок, словно извиняясь за бесконечную ночь, отданную во власть пожара. Яркая белизна распадалась на многочисленные радужные потоки, обволакивающие обломки мебели, дымящееся тряпье, опаленные деревья, превращая глинистую площадку в многоцветную палитру с грубыми, застывшими мазками.
       - Ваша беда в том, - сказал мэр, - что вам всегда приходится делать решающий выбор. Вы никогда не сможете примирить в самих себе все, что вас существует и живет. Всегда приходится чем-то жертвовать. И по сравнению с таким выбором все остальное превращается в нечто чисто внешнее, в полную многообразных движений игру живого. Без выбора вы превращаетесь в те самые звезды - невидимые и непонятные для нас. Вы изначально больны, расколоты, фрагментарны. Внутри вас - страшная бездна, ужасные провалы, все, что угодно...
       - Да вы - певец человеческого, - усмехнулся я. - Только как это примирить с тем, что было сделано?
       - Что было сделано? - переспросил мэр. - Ну что же. Хотя я и не понимаю, почему вас это так задевает. То был ваш собственный выбор. Вы испугались, спрятались внутри себя, выставив стражу, но контракт был заключен, и мы не могли оставить вас в покое. Слишком многим было пожертвовано. Когда-то Парвулеско предложил неплохую картинку для нас. Представьте, что мы ловим рыбу в мутной реке. Мы забрасываем удочку с наживкой и сидим на берегу. Чем дольше мы сидим, тем больше наши сомнения - хороша ли наживка? есть ли вообще рыба в воде? может быть погода сегодня не та? Много вопросов, слишком много вопросов. Приходится пользоваться сетью. Волочить ее против течения, еще больше взбаламучивать воду, пугать мелкую рыбешку...
       - Надо было иначе. Совсем иначе.
       - Вы спрятались. Вы нашли себе уютный уголок на обратной стороне луны и решили, что все уже позади, как будто безумие что-то может оправдать. Жестокость? Конечно, жестокость. Но мы никого и не обманывали. Вы привыкли к знанию. Вы слишком привыкли к знанию. Даже ваших воображаемых пришельцев вы готовы воспринимать лишь как носителей знания, некоторой высшей правды, с помощью которой можно сделать себе новые игрушки. Я не сомневаюсь, что нечто подобное вы и имели в виду, когда заключали договор... Но мы начали с незнания... с истинного незнания. Вы строили свои гипотезы и уютные мирки, но мы растаптывали их. Вы прятались в пустыне, но мы выгоняли вас оттуда скукой и безразличием. Вы цеплялись за привязанность, но она оборачивалась потерями. И это справедливо.
       - Надо было действовать иначе, - упрямо повторил я. - Нанять фантастов, они бы лучше отработали ваше задание, подготовили мнение.
       Мэр с укоризной посмотрел на меня. Усталый, раздраженный человек, обязанный объяснять самые простые вещи.
       - Это путь в никуда... Самозаточение в изолированном мирке утраченного детства, дальних стран, метафизической или духовной родины, лишь бы уйти от конфликтов и обязательств, налагаемых настоящим. Человек лишает себя соучастия во всеобщем бытии взамен на растрату сил в фантазиях.
       - Но человеку не дано глубоко проникнуть в истину и реальность... Это слишком опасно для него. Фантазии - безопаснее.
       - Вам выбирать, - сказал мэр. - Хотите ли вы Божественного Откровения или Большого откровения.
       - Я ничего не хочу, - пришлось мне признаться. - Ни-че-го. Фальшивая жизнь, фальшивые чувства. Неужели глиняные болваны еще могут что-то хотеть?
       - Глиняные болваны? - удивился мэр. - А, преувеличение, вызванное чувством горечью...
       Мне неожиданно захотелось его ударить. Встать и пнуть, или отвесить затрещину по самодовольной лысой голове. Ахиллес, где ты?
       - Вы слишком много думаете о том, что реально, а что - нет, - продолжил мэр. - Как будто это имеет вообще какое-то значение для вас самих. Можно все подделать, но нельзя заставить проживать. Нельзя заставить чувствовать. И неважно, что было, а чего не было. Главное - вы прошли этой дорогой, что-то в вас сдвинулось и изменилось. Ведь это так очевидно!
       Хотя он говорил не повышая голоса и даже почти не жестикулируя, словно заводная игрушка на последнем повороте ключика в спине, но мне чудилось, что мэр в отчаянии, что он обращается к чему-то очень далекому во мне, к чужой стороне высохшего и равнодушного я, пресыщенного играми, обманами, потерями, слишком мудрого, чтобы ожидать от мира неожиданностей. Ахиллес, во мне жил Ахиллес, не мифический герой, сгинувший под стенами Трои, а крохотная черепаха, испуганная огнем.
       И вот зашевелилось брошенное под деревом какое-то тряпье, задвигалось, поползло медленно вперед, за что-то зацепилось, натянулось, выпуская в тишину утра черного, крупного жука с пепельницей на каменной спине. Я шагнул вперед, высвободил Ахиллеса, погладил пальцем по морщинистой голове. Черные бусины глаз отражали облака.
       Существо сидело на остатках крыльца и смотрело на нас. Позади поднимался почти прозрачный дымок и теперь уже ничто не загораживало перекресток Зеленой и Черепаховой улиц. Черный прямоугольник пожара с безобразными протуберанцами копоти в общем портил вид, но все можно было исправить. Мусоровоз и команда уборщиков с легкостью вычистят гарь, застелят пепелище рулонами газончиков. Возможно, что так действительно легче... Возможно, но думать об этом не хотелось.
       Я вернулся на свое место и мэр сказал:
       - Вы ждали корабли, спускающиеся с небес, готовились встретиться с нами на Плутоне. Увы. Мы назначили вам встречу в вашей собственной душе.
       - Душа - не лучшее место для встреч, - возразил я.
       Мэр взял Ахиллеса, погладил пальчиком и оторвал пепельницу. Глупая черепаха пыталась укусить его за руку.
       - Наверное, - ответил мэр. - Но по другому мы не умеем.
      
      
       Казань, 23 мая - 9 декабря 2003 года.
      
      
  • Комментарии: 16, последний от 10/07/2019.
  • © Copyright Савеличев Михаил Валерьевич
  • Обновлено: 17/02/2009. 650k. Статистика.
  • Роман: Фантастика
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.