Конец августа - прекрасная пора. Что может сравниться с той легкой, вдумчивой тоской и необъяснимой сладкой грустью, которые она приносит с собой? Что заставляет мечтать и надеяться сильнее, чем прозрачные, дурманящие ночи позднего августа, напоенные спо-койствием и самой жизнью? Это не просто ночи - это кладезь мудрости и романтики, это повод задуматься о вечном, это - как морозный воздух после жаркой парилки, когда вспоминаешь, что у тебя есть легкие. В Восточной Сибири - суровом таежном крае, эти ночи особенно хороши. Вызвездившее небо, от чарующей, непередаваемой глубины кото-рого захватывает дух, метеоры, то и дело вспыхивающие и, пообещав кому-то желание, исчезающие где-то в тайге, запах реки и сена, приносимый еще теплым ночным ветром и робкое, бегающее туда-сюда вдоль позвоночника ощущение счастья - неотъемлемые ат-рибуты этих ночей. Вполне допускаю, что у каждого - свои воспоминания и свои ночи, но прекрасней этих для меня ничего нет, потому что я, как и все перечисленное, тоже явля-юсь их частью.
Вот такой теплой, ясной ночью, мгновенно вернувшей меня в мое пятнистое детство, я и прибыл в тихую, погруженную в сон Николопетровку. Деревня разместилась в уютной ложбинке меж темной кромкой тайги и чуть слышно журчащей Урицей, которая в этом самом месте делала изгиб и, бесстрашно пускаясь в чащу гигантских кедров, бежала дальше, в сторону мертвого Улюка.
Тогда я, разумеется, не знал еще ни Урицы, ни Николопетровки с ее угрюмыми жителями, как не слышал я и истории о погибшей деревне, чьи обугленные останки, заросшие бурья-ном и колючками, все еще проглядывали из земли, напоминая о случившейся здесь два-дцать лет назад трагедии. За прошедшее время сменилось поколение, но ни старики, ни молодежь, вскормленная жутким преданием, не забывают, что по соседству с ними нахо-дится нечто, с чем лучше не искать встречи. До сих пор никто не объяснил сельчанам ни колдовских всполохов огня, виденных когда-то на пожарище редкими очевидцами, ни та-инственного исчезновения Ильи Гудика, которого ребятишки неких Суконниковых виде-ли в тот день шествующим в направлении Улюка. Высказанная некоторыми версия, что Гудик-де сбежал, раскаявшись в обмане односельчан, не выдерживала никакой критики, а уж у рассудительных людей, раскусивших алчную душу самозваного проповедника, ниче-го, кроме ухмылки, не вызывала. Никоим образом не мог Илья Гудик оставить богатства, которыми полнились тайники и закрома его напоминающего терем дома, да и жена-служанка его - вечно насупленная нелюдимая Зинаида, выглядела не на шутку обеспоко-енной и, как говорили в деревне, "вышибленной из катанок", а позже и вовсе сбрендила, запила и, во хмелю пребываючи, излагала каждому встречному-поперечному какую-то чушь про кару, мщение да огонь, пожравший грешного ее супруга. Поначалу односельча-не жалели ее, затем начали подтрунивать, а в конце концов и вовсе насмехаться, отринув любовь к ближнему в пользу реванша за годы страха и унижений. Так и жила старуха од-на, пропивая добро и бросая проклятия в спину проходящим, а ночами со свечой в руках шатаясь по заброшенному огороду в поисках "спасения", якобы зарытого где-то Гудиком.
Разумеется, въехав тогда поздним вечером в деревню, я, мучаясь головной болью в недрах запряженной гнедой парой повозки, ничего этого не знал. Из-за досадной поломки колеса на полпути мы значительно задержались, и похмельный возница, кнутом и проклятиями подгонявший измученных животных, призывал всех чертей на головы жителей Николо-петровки, района, края и, на всякий случай, мою голову тоже. И действительно, в то время как ему приходится из шкуры вон лезть и бороться с "проклятой задышкой", всякие от-кормленные боровы возлежат тут в свое удовольствие на перинах в дилижансе и балуются сытой отрыжкой. Дилижансом он при этом именовал свою убогую, покрытую брезентом повозку, а периной - клок вонючей соломы, брошенный на дно "дилижанса". На мой счет он тоже ошибся - за последние дни я прилично схудал и даже осунулся от нескончаемых мытарств, так что замечание по поводу моей откормленности было ложным, как и то, что касалось сытой отрыжки. Одним словом, глупый врун-кучер порядком осточертел мне за дорогу, и я не знал, от чего у меня больше болит голова - от тряски или его бесконечных выкриков.
- Эй, парень! Хорош дрыхнуть! Сейчас еще раз с горки, потом поворот, и ты на месте! На-конец-то избавлюсь от лодыря. Послал Господь пассажира!
Я, насколько это было возможно, распрямил спину и даже позволил себе немного порадо-ваться. То, что мы наконец-то достигли Николопетровки, было, безусловно, хорошей но-востью, но вот как мне теперь, в ночи, найти нужную избу? Да и с какой рожей я возникну на пороге незнакомых мне людей, после того как разбужу их бесцеремонным стуком в ок-но?
Несколькими часами раньше я, к моему стыду, не сдержал данное мною деду Архипу обещание и все же попытался прочесть записку, которую должен был, не читая, отдать некому Якову Угрюмову, после того как отыщу его в деревне. Однако, едва я развернул лист грубой желтой бумаги и прочел первые строки послания, жгучий стыд жидким свин-цом потянул к земле мою бессовестную голову, заставив пылать щеки, нос и уши. Листок оказался двойным, склеенным, и на верхнем, доступном для меня, значилось: "Если бу-дешь и впредь подводить людей, которые доверились тебе, Галактион, и изменять соб-ственному слову, то не жди ничего хорошего в жизни, ибо она поставит тебя на колени. Теперь можешь разъединить листы и прочесть мое письмо к Якову, - в нем ничего сек-ретного нет".
Злясь на пройдоху-Архипа и еще больше на себя самого, я так и поступил. Ничего инте-ресного или познавательного я на внутреннем листе бумаги, однако же, не нашел - он весь был испещрен какими-то витиеватыми узорами, напоминающими шумерскую клино-пись и расположенными, на первый взгляд, безо всякого порядка. Повертев "письмо" в руках, я понял, что старый прохиндей вновь одурачил меня, но не стал обижаться и бе-режно сложил лист, представляя себе выражение лица таежника, которому придется это читать. Мне мало верилось, что кто-нибудь знает толк в закорючках, кружочках и черточ-ках, нанесенных на бумагу лукавым писакой.
Мне повезло - возница, собирающийся заночевать у кого-то из своих знакомых в деревне, спросил меня, к кому именно я еду и, получив ответ, заявил, что отлично знает и самого Якова, и его дом, который он мне с удовольствием укажет, если я поделюсь с ним остат-ками спирта, бутылку с которым он разглядел у меня под фуфайкой. Я сказал, что отдам ему все, что осталось, только бы побыстрее закончить измотавшее меня путешествие. Об-радованный мужик снова встал во весь рост и, гаркнув, принудил лошадей бежать быст-рее - у него, должно быть, и в самом деле "горели колосники", а я лишний раз убедился, что водка - валюта куда более надежная, чем советские "деньги".
- А кто ты ему, Якову-то?- крикнул он через плечо, стараясь переорать стук копыт и гро-мыхание телеги, - сродственник али свойственник?
- Ни то, ни другое!- заорал я в ответ, - дело у меня к нему, вот и...
- Первый раз здесь? Дома-то не знаешь!
- Первый раз! Но, наверно, надолго...
- Надолго? К Якову? Не болтай ерунды! Гришка Суконников говорил, у него и десяти ми-нут никто не задерживается, - не любитель гостей хозяин-то! Как глянет из-под бровей да насупится, так и смотреть-то на него неохота. Или не веришь Гришке?
Судя по всему, этот Гришка Суконников являлся для возницы первейшим авторитетом, и усомниться в его слове значило проявить вопиющее неуважение.
- Гришка говорит, потому и дочки-то разлетелись из дома угрюмовского кто куда - чтобы папашу лишний раз не видеть да кровь себе не портить. И глаз не кажут, о как! А млад-шая-то у него, Гришка сказал, очень даже! Гришка даже думал, что...
Я так и не узнал, что же там думал всезнающий Гришка, потому что повозка угодила в яму, левое переднее колесо, недавно отремонтированное, внезапно провалилось вниз, и Гришкин друг-возница кувырнулся с телеги во тьму, словно и не было ни его самого, ни его речей. Лошади заржали и остановились, а несколькими секундами позже откуда-то из-под повозки донеслась выразительная хмельная ругань, свидетельствующая о том, что с кучером особой беды не случилось.
Человек, вышедший на мой стук на крыльцо, отрывисто поинтересовался:
- Чего тебе? Кто таков?
Не скажу, что я рассчитывал на радушный прием с цветами и шампанским, но от звука его голоса мне и вовсе стало не по себе, и первым моим побуждением было тихонько отойти от ворот и исчезнуть в темноте ночи, избежав тем самым необходимости отвечать. Однако уже через секунду я взял себя в руки и, устыдившись своей слабости, крикнул:
- Из города я! С письмом к вам.
"С каким письмом, прости Господи?- тут же осадил я себя, - когда этот парень увидит та-кое "письмо", то не только вышвырнет меня из деревни, но и будет гнать до самого горо-да!"
- Чего ты мне голову морочишь? Какое еще письмо?
- Обыкновенно письмо, на бумаге. Непонятное, правда, но Вы, наверно, разберетесь, что к чему.
Человек на высоком крыльце ничего не ответил, повисло молчание. Выждав несколько секунд, я добавил:
- Дед Архип послал меня к Вам. Я, конечно, не должен был читать это письмо, но ведь все равно ничего не понял и...
"Что за чушь я несу, Бог мой? Причем тут это? Сейчас он точно швырнет в меня чем-нибудь"
- Архип?
Дверь наверху захлопнулась, но, не успел я удивиться, открылась снова и мужик неспеш-но спустился по деревянным ступеням крыльца, стуча сапогами, которые, должно быть, и натягивал во время этой паузы.
- Где твое письмо? Давай его сюда!
Голос звучал прямо передо мной и я вздрогнул, не сразу различив в темноте бородатое лицо и крупную фигуру его обладателя, протянувшего руку через невысокий заплот пали-садника. Захлопав себя по карманам, я быстро нашел сложенный вчетверо лист бумаги и протянул его адресату. В том, что немногословный грубоватый крестьянин и был Яковом Угрюмовым, я почему-то не сомневался.
- Жди,- приказал тот и, отойдя вглубь двора, чиркнул спичкой и приблизил озаренное ее светом лицо к бумаге. Минуты две он читал, зажигая все новые спички, тогда как я, не бу-дучи теперь уже уверенным не только в долговременном убежище, но и приюте на одну ночь, переминался с ноги на ногу у ворот, ожидая результата. Лишь в одном не было со-мнения: этот человек явно понимал в каракулях, начертанных в послании, а это все же да-вало мне некоторую надежду на благоприятный исход. Может быть, я и не получу здесь крова, но, по крайней мере, уйду живым, а это уже немало.
Спичка погасла. Человек зашуршал бумагой, сворачивая письмо, трубно высморкался и вновь направился в мою сторону. На этот раз он открыл одну створку ворот, подбивая но-гой скребущую землю нижнюю планку, и бросил в образовавшийся зазор:
- Заходи. Смотри только, без шума - не люблю возни. Свои, Дым!
Последние его слова относились, как я понял, к собаке, заворчавшей было за спиной хо-зяина, внезапно вспомнив про свои охранные обязанности. Войдя во двор, я увидел ее - огромную, величиной едва ли не с телка, псину, создававшую ветер энергичными взмаха-ми своего лохматого хвоста и разгуливающую здесь безо всякой привязи. Похоже, в де-ревне не нашлось цепи, способной удержать этого зверя.
- Нравится?- спросил хозяин, кивнув в сторону пса, - доброе животное, послушное. Прав-да, старый он уже, двенадцатый год пошел, как я его принес.
- Принес?- переспросил я, из вежливости делая вид, что мне интересна история глупого кобеля.
- Из лесу. Дым - волк. Ну, да черт с ним, с Дымом, поднимайся на крыльцо, да смотри, шею себе не сверни в потемках! Живем мы тут просто, по старинке, и дома строим без расчета на городских визитеров, так что...
Камень, брошенный в мой адрес, нисколько не задел моего самолюбия, и вообще, я был так измотан дорогой, что почти не слушал сварливого таежника. Пусть бурчит себе на здоровье, мне-то что?
Войдя, хозяин немного покряхтел в дальнем углу избы, и комната озарилась тусклым желтым светом маленькой, висящей на согнутом из проволоки крюке, лампочки. Где-то отчетливо тикали ходики, прогоняя липучее время, а из-за перегородки раздавался чей-то жалобный храп. Я заметил, как большая полосатая кошка скользнула через выпиленную для нее дырку в подполье и уловил едва живой запах жареного лука, который, должно быть, был составной частью состоявшегося пару часов назад ужина.
Положив мне на плечо свою тяжеленную, словно налитую свинцом, руку, хозяин под-толкнул меня к большому деревянному столу с выскобленной до блеска столешницей и сказал:
- Садись-ка пока на лавку, покури малость, а я поесть тебе чего-нибудь сварганю. В доро-ге-то, поди, не особо подкреплялся?
Я вежливым кивком подтвердил его догадку, не зная, чего хочу больше - есть или спать. Моментами мне казалось, что, стоит мне принять горизонтальное положение, и я тут же провалюсь в сладкую яму сна, но ту вдруг желудок начинал урчать с такой силой, что мне становилось ясно - ни отдых, ни здоровый сон невозможны без утоления этого сосущего чувства голода.
Пошарив у печи, хозяин дома вернулся и поставил передо мною большую сковороду с еще теплой жареной картошкой с луком, от запаха которой у меня в буквальном смысле потекли слюни, да так, что мне с трудом удавалось их глотать, не позволяя капать на пол, как у собаки. Огромная кружка молока, наполненная для меня начинавшим мне нравиться таежным жителем, увенчала мою трапезу, сделав мечту реальностью. Я принялся жевать с таким воодушевлением, что у меня заломило в скулах и, мне кажется, я даже обломил ку-сок зуба о вилку, в которую по неосторожности впился. Однако эта коллизия не умалила моего аппетита.
По мере насыщения я стал с любопытством оглядывать комнату, не переставая удивляться своей странной судьбе. Подумать только: еще несколько дней назад я, самоуверенный и убежденный в благополучии своего будущего, внимал скупым философским изречениям профессора Райхеля, полагая, что участвую в приключении, и вдруг очутился в совершен-но чужой для меня обстановке, где все так странно и незнакомо! А ведь я искренне думал, что хорошо знаю историю и представляю себе быт тех, вернее, этих лет! В одном я был уверен: как бы теперь ни повернулась моя жизнь, куда бы ни забросила меня моя хаотич-ная судьба - участь моя гораздо лучше, чем у многих, и, если даже тонкой струнке моего разума суждено оборваться, превратив меня в спятившее, затравленное животное - мне нет резона сожалеть об этом. То, что я уже увидел и пережил, как и то, что мне, возможно, еще предстоит испытать - не в пример важнее, красочнее и... реальнее, нежели наполнен-ные рутиной и спесью судьбы тех, кто там, в моем прошлом-будущем, почитает себя все-знающими умниками, могущими влиять на мир.
Итак, на противоположной стене, густо побеленной с добавлением синьки, я увидел две прикрепленные сапожными гвоздочками желтоватые фотографии с едва различимыми изображениями каких-то людей, а также несколько поздравительных открыток, которыми так дорожат престарелые тетушки, хвастаясь друг перед другом безграничной любовью к ним их чад. К сожалению, эти цветные клочки бумаги, разносимые почтальонами по го-родам и весям, порой оказываются единственными свидетельствами той самой "любви", а скупые, полные банальных любезностей строчки на их обороте - единственной коммуни-кацией между поколениями.
С того места, где я сидел, лиц на фотокарточках было не разобрать, но мне этого, при-знаться, не очень-то и хотелось: в альбомах моих матушки и бабки этого добра было более чем достаточно, и я не помню, чтобы когда-то являлся фанатом размытых, плохо закреп-ленных изображений не то чьих-то племянниц, не то троюродных сестер с надписями ти-па "тете Люде от Татьяны и Галочки", или же толстощекого карапуза на руках у неизвестной особы - "Алешеньке семь месяцев. Вот мы какие большие!" У каждого, в конце концов, полно собственных галочек и алешенек, чтобы интересоваться еще и чужи-ми...
Пол покрывали циновки темных тонов, лежащие одна на другой, и лишь у самой духовой печи меж ними проглядывал кусок голого дощатого пола, оставленный для ведра под зо-лу, кочерги и ухвата, которым на циновках, видимо, было не место. Небольшое окошко с двойными рамами было задернуто ситцевыми занавесками в горошек, которые днем, по-хоже, аккуратно подвязывались по сторонам окна красными ленточками, свисающими сейчас с гвоздей в распущенном виде. В общем и целом изба представляла собой образцо-вое для крестьянского быта явление, словно хозяйка, наличие которой угадывалось по до-носящемуся до меня храпу, специально готовила ее к приему важного иностранного гостя. Все здесь дышало чистотой и уютом, и я, по причине дальней поездки двое суток не ви-девший перед собой таза с водой, чувствовал себя нестерпимо грязным, буквально покры-тым коркой спрессованной, пропитанной потом дорожной пыли, о чем и сказал хозяину, после того как поблагодарил его за ужин. Тот, понимающе кивнув, отвел меня в при-ютившуюся в закутке между пригоном и огородом баню, где нашлось достаточное коли-чество прохладной воды для удовлетворения моих гигиенических нужд. Мне даже достало сил кое-как постирать свою одежду и примостить ее для просушки на забор, где уже висели во множестве какие-то горшки и ведра. К счастью, Архип снабдил меня кое-какой одежонкой на смену, так что мне было во что переодеться. Доставая из мешка све-жую рубаху из льняной ткани, я сделал неприятное открытие - одна из бутылок с бурдой, отданная мною позже охочему до спиртного вознице, должно быть, просочилась, напитав содержимое мешка резким запахом сивухи, так что от меня теперь за версту разило вин-ным духом, словно от заправского выпивохи. Так, благоухая, я и вернулся в избу, где сва-лился на указанную хозяином широкую лавку у окна и заснул, погрузившись в мир нелепых, сумбурных, навеваемых этиловыми испарениями сновидений.
Глава 19
Встреча
Так началась моя жизнь под кровом Якова Угрюмова. Проснувшись на следующее утро ни свет ни заря, я был скупо представлен Кире Прокловне - хозяйке дома, вставшей еще раньше, и получил от нее доскональные, хотя и ненавязчивые инструкции и разъяснения на тему порядка, расписания и правил вежливости, принятых в семье, частью которой мне, к ее бесталанно замаскированному неудовольствию, временно предстояло стать. Се-мья эта, правда, теперь состояла лишь из двух человек - Якова и самой Киры Прокловны, так как все три дочери хозяев, достигнув биологического и душевного расцвета, покинули родные пенаты, устремившись за лучшей жизнью в "беспутный хаос этих диких городов", как выразилась Кира, сетуя на своих непутевых отпочковавшихся девочек. Именно от них-то и происходили те немногочисленные поздравительные открытки, которыми хозяй-ка украсила стену в избе, и, конечно же, с ними связывала она отраду в старости, на кото-рую надеялась. Мне, правда, показалось, что в словах Киры Прокловны было больше самоутешения, нежели уверенности, но мать - на то и мать, чтобы принимать за предска-зание самые несбыточные свои сны и "проглядывать все глаза", сидя у окошка.
Старшая из дочерей - Глафира - много лет назад отбыла со своим мужем-ученым на "се-вера", где, по ее словам, ведет сказочную, полную впечатлений и новых открытий жизнь, настолько захватывающую, что на подробное письмо матери находит время не чаще раза в год, а о том, чтобы приехать повидаться да отца проведать и речи не ведет. Машка же - вторая дочь, будучи на четыре года моложе Глафиры, оказалась проворнее и отхватила себе не кого-нибудь, а инженера, да еще горного, из обрусевших немцев. Тот подвизался начальником одной из шахт предпринимателя Ашанина где-то на Урале, под Челябин-ском, и именно там повстречал юную сибирячку, занесенную туда неведомым вольным ветром и воспылавшую любовью к сумрачному трудолюбивому горняку. Через два меся-ца после женитьбы, в 1914-ом, немец, почуяв в горном воздухе холодок политической не-погоды, поспешил убраться с семьею на историческую родину, где его знания очень пригодились. Кире же Прокловне пришлось смириться с тем, что ее свидание с дочерью откладывается до лучших времен, ежели таковые наступят. Царская власть не додумалась преследовать людей за положительный ответ на вопрос "Есть ли родственники за грани-цей?", да и до самого вопроса этого не додумалась, поэтому Яков с Кирой продолжали жить в своей деревенской избе, а не последовали в кандалах за "сказочной, полной впе-чатлений" северной жизнью. Да что там говорить! Сама местность, где они жили, Сибирь да суровая тайга и без того всегда были излюбленным ссыльным местом, так какого же еще Севера вам надобно?
Была и еще одна дочка у хозяев, последыш, так сказать.
"Эта и вовсе отличилась,- махнула рукой Кира Прокловна, - выскочила за номенклатур-ного деятеля, который тут, в Николопетровке, целый год руками махал да про светлое бу-дущее рассказывал. Злил, в общем, сельчан дальше некуда. Сам невысокий, плюгавенький, совсем сосунок с виду, но усищи уже отрастил да папаху не снимал даже летом, чтобы выше казаться. По деревне расхаживал, заложив большие пальцы рук за по-яс, и ноги, облаченные в блестящие яловые сапоги со складками, чванливо вперед выки-дывал, словно управляющий какой. Власть собою представлял. Это позже, в двадцать восьмом, всяких коллективизаторов понаехало, людей в колхоз сгонять. Резвились все... Ну, а зять наш будущий людей еще не трогал, просто ходил туда-сюда да байки рассказы-вал, на собраниях глотку драл. А народ-то у нас больше набожный, а после разорителя-Гудика и вовсе пришлым не доверяет, вот и пришлось нам тяжело с новой властью..."
К тому времени я уже был наслышан о самозваном проповеднике Илье Гудике, смущав-шем здесь народ лет двадцать назад. Слышал и о смертельном пожаре в соседнем Улюке, и о том, как сгинул Илья, подавшись зачем-то на пожарище в двенадцатом году. Да и вдо-ву его, сумасшедшую бабку Зинаиду, показывала мне Кира Прокловна издалека, когда та дом свой обходила да клюкой по стенам лупила почем зря. Довольно жалкое создание эта Зинаида, скажу я вам. Россказням о ночных шабашах на пожарище я не очень-то верил, хотя предпочитал не высовываться со своим мнением. Всякое бывает. В конце концов, кто бы поверил мне, вздумай я повествовать в деревне о своих приключениях? Тогда бы я, пожалуй, довольно скоро оказался в незабываемом учреждении почитательницы мочи Полины Владимировны, при одном воспоминании о которой у меня мороз идет по коже.
- Так как же замужество, Кира Прокловна? Неужто любовь у вашей дочери возникла к этому усачу?
- Да какое там... Мы с отцом, видно, ее не устраивали, вот и подалась она в бега из дому, а тут уж, как говорится, все средства хороши! Подвернулся ей этот малахольный, сопли со слезами перемешал да порог обивать начал. Пойдем, говорит, да пойдем замуж... В город, грит, тебя увезу. Такая красавица, дескать, для умных речей да восхищения создана, а не коров доить. Чтоб его, окаянного! Какие коровы-то у нас, Галактион? Всех красноармей-цы прибрали... Одна осталась, да и то полудохлая.
Кира Прокловна всхлипнула и промокнула глаза подолом, показывая, как ей тяжко.
- Он, стервец, даже с отцом-то не поговорил по-человечески! Сватовство, не с тем делом, суть пережитки темного прошлого. Коммунистам-де свататься не положено, когда подруг себе боевых выбирают.
- А Яков?
- А что Яков? Ты же знаешь его уже, наверное? Смолчал. Насупился, пожевал ус и смол-чал. А что тут сделаешь? У них шашки да наганы, а у него, кроме вил да гордости, ничего и нету... Да Яков всегда такой - пока не бьют, молчит, бить станут - голову открутит молча, и вся недолга. Сам Гудик в свое время его стороной обходил, побаивался. Все, помню, нас в общину свою тянул, уговаривал, да как глянул на него Яков-то сподлобья, так и отстал, только морщился да воротился при встрече. Ну, да мир с ним, с Гудиком,- подвела черту Кира Прокловна и перекрестилась.
- И что, как теперь живется вашей дочери?
- Которой? Аглайке-то? А чего ей сделается? Поженились с этим шутом и живут себе в городе. На курсы какие-то партийные ходит, голову себе забивает...
- Пишет?
- Да пишет, но... Мне бы радостнее было, Галаня, от Глафиры иль Машутки весточку по-лучить, вот как.
- Что так? Вижу, крепко насолила вам Аглая этим своим замужеством?
Хозяйка помолчала, раздумывая, может ли она быть со мной откровенна. Но желание вы-говориться одержало верх, и Кира Прокловна поведала мне, понизив голос:
- Сердце-то материнское не обманешь, Галаня. Не дочка мне Аглайка-то... Не дочка. Да-да, не смотри так на меня! Семь годов ей уж было, когда вышла она к нам в деревню из тайги. Яков пожалел сиротку, в дом привел. С той поры и живет у нас.
- Как так - вышла из тайги?- не понял я, - она ж, поди, не медведь?
Мало того, что хозяйка вывернула мне все нутро, назвав "Галаней", так еще и говорит то-ном древнерусской рассказчицы!
- Да уж не медведь,- вздохнула Кира. - Да не знаю я толком-то. Слабенькая она была со-всем, как после затяжной болезни. Что-то рассказывала сбивчиво, да мы особого-то зна-чения ее словам не придавали - мало ли что говорит больное чадо! И во сне потом разговаривала, все какую-то "черную тетеньку" требовала... Потом уж, позже, Яков про-знал, что в Стояново, верст за тридцать отсюда, семья одна ночевала с больным ребенком, вроде как купец-прохиндей какой-то от долгов бежал... Утром, якобы, в нашу сторону выдвинулись, про Илью Гудика речь вели. Знакомцы, видать. Но тайга наша, Галактион, страшная и непредсказуемая, ежели ее не знаешь. Да еще зимой. Вот и сгинул тот купец вместе со всем добром и душами, что с ним были. А девчушка, поди ж ты, выбралась как-то! Сам Господь Бог, знать, на деревню ее вывел. Вот так-то.
- Н-да... И что ж, так и не привыкли Вы к чужому дитю, Кира Прокловна?
- Да как же не привыкла? Как к родному всегда... Но свое-то, как ни крути, роднее, Гала-ня. Роднее! Вот и думаешь: как так? Аглайка, какая ни есть, а заезжает время от времени да пишет, хоть не так уж и интересна-то мне ее писанина, а Глашка с Машуткой совсем, почитай, забыли о матери! Разве ж правильно так, разве ж справедливо?
В голосе крестьянки послышалась горечь обиды, и она снова приложила к глазам подол своего деревенского платья, оголив отекшие, испещренные варикозными венами, икры.
- Но, как бы там ни было, переживаю и за Аглайку... Столько лет, почай, под одной кры-шей прожили! Что-то там у них не ладно, сдается мне.
- Так она, выходит, не счастлива в браке? Это Вы имеете в виду?
- Кто его знает, счастлива-несчастлива... Я так разумею, Галактион: коли здоровая баба за шесть лет замужества дите не родила, а цыцки носит лишь для украшения да для мужни-ных забав, то и нету там ладу! Не семья это, а недоразумение одно! Муж ее этот важным человеком теперь, говорят, стал, в автомобиле разъезжает да на больших сборищах вы-ступает, так чем помешала бы деточка? А, Галактион? Чем помешала бы?
Я был абсолютно согласен с Кирой Прокловной. Так согласен, что даже простил ей этих бесконечных "Галактионов" и "Галаней". Но что я мог для нее сделать? Приказать незна-комой мне Аглае засыпать бабку внуками и проконтролировать целевое использование ее "цыцек"? Смешно. Да и так ли уж нужны Кире эти неродные внуки?
За всеми этими разговорами и непритязательными развлечениями я не забывал, однако же, о цели моего появления в Николопетровке. В последствии оказалось, что провидение ставило передо мною и другие задачи, приведя меня в эту деревню, но в то время моей единственной потребностью, помимо физиологических, было вернуться домой, разумеет-ся, разыскав перед тем если не самого Альберта, то хотя бы его следы. Архип намекнул мне, что, возможно, сумеет помочь мне в этом, но время шло, а от него не было никакой весточки. Может ли быть, что добрый старик забыл обо мне?
Из разговоров с Архипом и истории с написанным клинописью посланием мне было ясно, что Яков Угрюмов, чьим квартирантом в силу обстоятельств я сейчас являлся, не совсем тот, за кого выдает себя. Возможно даже, что его жена, прожившая с ним многие годы, не догадывается об истинном положении вещей, то есть о том, что супруг ее - на самом деле член команды исследователей, прибывшей из чужого, параллельного нашему, мира, ле-леющий надежду дождаться того часа, когда вся группа снова будет в сборе и загадочный Штурман, затаившийся где-то, уведет ее назад. В задумчивом, часто отстраненном взгляде Якова я ловил порой тоску и ностальгию; он мог подолгу сидеть, устремив взор в одну точку и словно отключившись от внешнего мира. Чего он ждал? Сигнала? Знака от своих товарищей по несчастью? Он, вынужденный многие годы таиться в чуждом ему окруже-нии и делать вид, что все в порядке, на самом деле никогда не мог назвать ни Николопет-ровку, ни густую, первозданную тайгу, окружающую деревню, ни сам этот мир своим домом. Окружающие люди приписывали его суровую молчаливость и нелюдимость не-удачным особенностям его характера и объясняли его недружелюбие нелюбовью к людям вообще, что было прискорбно, так как я, зная предысторию и беду этого человека, мог бы поручиться, что это не так. Но самого Якова все это, похоже, мало интересовало. Он жил своей странной жизнью, приспосабливался к претившим ему качествам окружающих лю-дей и, казалось, смирился со своей участью затерянного на чужбине отшельника, посколь-ку, несмотря на наличие жены и дочерей, был одиноким.
Как-то, с любопытством изучая настоящую крестьянскую избу, я заметил в восточной ее стене небольшую дырку, плотно заткнутую затвердевшим пучком ветоши. Судя по всему, затычку давно не вынимали из отверстия, так что она почти вросла в него, не очень-то и бросаясь в глаза. Я слышал о существовавшей когда-то секте дырников, использующих в зимнее время для молитв не иконы, которые после церковной реформы патриарха Никона считались нечистыми, а такое вот отверстие в стене, поскольку молиться на улице, учиты-вая сибирские морозы, было бы довольно проблематично, а обращаться к Господу через стену - греховно. Заинтригованный, я спросил хозяина, та ли это знаменитая дырка, о ко-торой я думаю. Помолчав, Яков с неохотой ответил, что я не ошибся.
"Но вы-то, как я вижу, отошли от этого верования, - дырка-то не используется..."- про-должал упорствовать я в своем любопытстве.
Еще раз стерпев мою навязчивость, Угрюмов дал мне исчерпывающее разъяснение:
"Мы, Галактион, не религиозны. У нас, как ты, наверное, догадываешься, иное видение божественной сущности... А дырку пробил я лишь для того, чтобы отвязаться от некоего разбойника - Гудика, желающего все тут огнем пожечь да на темноте людской нагреться. Насел он на нас тогда да в безбожии обвинять взялся. А время стояло такое, что опаснее того ничего не было, как безбожником прослыть. Крестьяне - темное стадо, но вилы в ру-ках держать да огнем пользоваться умеют. Тут-то и пришлось нам с Кирой дырниками стать. Вот и весь мой сказ тебе".
"Как? Разве Кира Прокловна из... вашей группы? Я думал, там только мужчины были!" - не удержался я от очередного проявления любопытства. Однако на сей раз это не прошло, ибо Яков был сыт моей бесцеремонностью:
"Хватит рассуждать! На твои вопли вся тайга сбежаться может. Скромность и терпение - великое богатство, Галактион, не забывай об этом!"
Помня о наказе деда Архипа, да и сам будучи человеком совестливым, я предложил при-ютившим меня людям свою помощь в хозяйстве и, не дожидаясь особых указаний, взял вилы и направился в стайки, где всегда имелась работа. Таким образом, я не дал повода ворчливой Кире Прокловне окрестить меня лодырем, да и сам чувствовал себя лучше, зная, что отрабатываю свой кусок хлеба. В августе работы в деревне много и я радовался, что могу быть полезным. В свободное время я развлекался беседами с хозяйкой или шас-тал по тайге с ружьецом, которым меня снабдил Яков, не забредая, однако же, далеко, так как, несмотря на приобретенные мною здесь навыки, до истинного таежника мне было еще далеко.
Как-то раз, в начале сентября, когда мы с Угрюмовым разделывали первого убитого мной марала - чем я был чрезвычайно горд - я осторожно поинтересовался у него, нет ли вес-тей от деда Архипа. Посмотрев на меня задумчивым взглядом, он поведал мне страшную новость - через неделю после моего отъезда из города Архип погиб от руки бандита, за-щищая вверенный ему склад, на который был совершен налет бандой голодранцев - по-рождений Советской Власти. На что именно покушались преступники в этом полупустом складе барахла - неизвестно, но Архип, всегда верный своему долгу, не остановился перед толпой человеческих отбросов и был застрелен из обреза берданки.
"Не выдержал Архип,- сказал тогда Яков. - Устал ждать, вот и смерти искал"
Я понял, что имел в виду Угрюмов и мне стало грустно. Архипа жалко, но неужели даже смерть, к тому же столь нелепая, лучше, чем жизнь на чужбине? А что, если все мои на-дежды на возвращение - миф, и мне тоже придется когда-то броситься на амбразуру, что-бы только прекратить муки ностальгии?
Передо мною встало лицо Архипа - умное, сосредоточенное, с ясными, проницательными глазами и той же неизбывной грустинкой в них, что и у Якова... Вот он что-то говорит мне, но я не слышу - я, как и всегда, занят лишь собою и собственными проблемами, ря-дом с которыми весь мир кажется мне ничтожным и лишенным смысла. Архип... Он сто-ит и смотрит мне в след, провожая. У него чуть сутулые плечи и грустное лицо, словно он знает, что мы больше не увидимся. Он выходил меня в болезни и дал мне письмо к своему другу, в котором просил того помочь мне. Смог ли бы и я сделать для кого-то то же са-мое? Употребил бы все свои связи и средства, чтобы помочь малознакомому человеку? Не знаю... Но дед Архип сделал это - видно, и в нашем потухшем мире можно еще найти ис-корку доброты и бескорыстного человеческого участия.
Яков присел на край трухлявого бревна, лежащего здесь с незапамятных времен и, скру-тив себе массивную "козью ногу", с видимым удовольствием затянулся крепким махо-рочным дымом, сизое облако которого окутало едва ли не всю его фигуру. Несмотря на старый шрам во всю щеку, свободный от клочковатой, неухоженной бороды, и сетки морщин вокруг усталых глаз, Угрюмов выглядел для своих лет довольно молодо. Ему должно было быть около шестидесяти, но он держался молодцом и, лишенный каких бы то ни было признаков биологической изношенности, мог дать фору любому деревенскому парню по части работы и резвости бега по тайге. Его выносливость удивляла меня, а точ-ные, выверенные движение рук при разделке маральей туши не допускали и намека на подкрадывающуюся старость. Яков почти не снимал свою серую, безразмерную и бес-форменную тужурку, в карманах которой носил все необходимое, но я догадывался, что ни отвислой требухи, ни старческой трясущейся дряблости под ней и в помине не было. Пробежав десяток километров по таежному бурелому, этот деревенский медведь, в отли-чие от меня, не задыхался и не норовил вытянуться для отдыха под первым попавшимся деревом. Я выбивался из сил, стараясь не отстать от него, он же, казалось, не замечал мо-их потуг, как не замечал и меня самого, за исключением тех редких минут, когда снисхо-дил до беседы со мною. В одной из них он заверил меня, что знает о моей проблеме и думает над ее решением. Однако это я слышал и от Архипа, а посему особенного вооду-шевления не почувствовал. Заметив мелькнувшее на моем лице разочарование, Яков по-жал плечами и сказал, что я, разумеется, волен поступать, как мне вздумается и, если я полагаю, что смогу решить вопрос иным способом, он охотно даст мне хлеба и воды на дорогу. Струхнув, я горячо заверил его, что такого у меня и в мыслях не было, и разговор был окончен.
Сложившаяся ситуация попахивала безнадегой, и однообразная, лишенная малейшего ду-новения ветра перемен, сельская жизнь, состоящая, по сути, из ряда следующих друг за другом в определенной последовательности физиологических актов, не давала мне воз-можности отвлечься от моих невеселых дум. И, хотя моя надежда отыскать когда-нибудь моего друга Альберта, а вместе с ним и объяснение всем чудесам, происходящим со мною, не угасла, я все чаще ругал себя за принятое когда-то решение довериться хитрому Райхелю и сунуться в неизвестность. Я говорил себе, что поставленной цели все равно не добился, но, к тому же, погубил и собственную жизнь, решившись на безрассудство. Но разве, струсь я тогда, не ругал бы я себя точно также за малодушие и упущенные возмож-ности? Разве не казался бы я сам себе слизняком и бесхребетным существом, отказавшим-ся от выпавшего мне великого шанса в пользу сытой жизни без движения? Помнится, кто-то проницательный сказал о женитьбе: "Независимо от того, какое решение ты примешь, потом ты будешь очень жалеть об этом". Так и в моем случае - как бы я тогда не решил, я обрекал себя на последующее раскаяние.
Однако просвет в моем однообразном деревенском существовании все же наметился, хоть свежий ветерок и подул совсем не с той стороны, откуда я его ждал.
Однажды, в конце сентября, когда урожай овощей, картошки и зерновых был давно убран, зароды душистого сена высились в колхозных пригонах, а охотники готовились бить дра-гоценного соболя, почтальон завез на двор Угрюмовых телеграмму, велев засуетившейся Кире Прокловне расписаться в получении, для чего ей пришлось наспех обтирать заля-панные тестом пальцы о чистый, только что надетый передник.
- Чтоб тебя, Гришка!- радостно ругала она возницу-почтальона. - Ни раньше, ни позже! Едва вздумала за лапшу приняться, и ты тут! Ну, давай, давай...
- Не ворчи, тетка! Мы тоже при своих обязанностях!- привычно бурчал Гришка, глядя, как образованная Кира Прокловна выводит на сером замызганном листке свою фамилию, в отличие от большинства своих односельчан, ограничивающихся при росписи крестиком.
Сев на завалинку, женщина тут же вслух прочла мне состоящую из трех слов информа-цию: "Приеду второго Аглая", и тут же прокомментировала прочитанное:
- О! Приедет она! Ишь, Галактион, как официально! Можно подумать, мы тут бароны ка-кие, что нас заранее ставить в известность требуется! Небось, муженек ее велит дипло-матничать. Ну, приедет так приедет, нам что с того? Тортов все равно не печь!
Сибирский климат суров и в воздухе уже запахло снегом. Откуда ни возьмись налетал по-рывистый ветер, срывая с зародов куски брезента и заставляя сельчан плотнее кутаться в фуфайки. Кое-кто уже потянулся за тулупчишками да катанками, а печи топились почти постоянно, так как каждый знал - поддерживать жилое тепло намного легче, нежели зано-во оживлять выстывшую избу.
До того ночевавший в душистом сене, где чувствовал себя свободней, я несколько дней назад окончательно перебрался в избу. На длинных широких лавках в кухне было доста-точно места, хозяйка выдала мне добротное шерстяное одеяло, а излучаемое печью тепло и вовсе обещало сделать мое проживание здесь приятным. От предложенной мне в одной из комнат задней части дома кровати я по соображениям такта отказался, уверив, что жить по старинке гораздо приятнее. Теперь же, узнав о намерении младшей дочери хозяев приехать погостить, я заволновался.
- Удобно ли, Кира Прокловна, что я здесь, на кухне, обитаю? Ни пройти, как говориться, ни проехать! Аглая ваша, насколько я понял, барышня непростая, с запросами... Не будет ли она недовольна?
Кира Прокловна в ответ только фыркнула:
- Если кому что неугодно, так мы никого не держим. Как приедет, так и уедет! А ты что же, в подштанниках тут по кухне бегать собираешься?
- Нет, но...
- Тогда и разговоров нет. А Аглайкино место никто не занимал, кровать застелена, белье свежее. Ну, а если недостаточно белое да нежное для "госпожи", так уж ничего не попи-шешь - не привыкшие мы жен партийных работников привечать.
В словах и голосе Киры Прокловны сквозил яд, но было видно, что она довольна пред-стоящим приездом приемной дочери и ждет ее с нетерпением - вон даже порозовела вся, суетится да прибирается, а ворчит, скорее, по привычке.
Яков никак не отреагировал на известие, лишь пожал плечами и ушел по хозяйству.
Второго октября я еще затемно отправился на охоту. Впрочем, охотой это назвать было трудно - мне просто нравилось бродить по тайге, слушать птичье перекликание, бросать в рот пригоршни кислой брусники и наслаждаться запахами осенних трав, пока еще снег не похоронил их под собой. Сосны шумели над головой, где-то стучал дятел, а неподалеку захлопал крыльями глухарь, перемещая свое жирное тело из одной кучи валежника в дру-гую. Я мог, конечно, пойти на этот звук и, быть может, подстрелил бы птицу из моей бер-данки, да поленился. Страстным охотником я не был, а живая природа привлекала меня больше, чем убитая.
За этим занятием я совсем забыл о гостье и вспомнил о ней, лишь переступив порог избы по возвращении. Уже в клети я почувствовал запах парфюма, а нарядный передник Киры Прокловны, который она надела поверх добытого по случаю со дна сундука цветастого платья, окончательно вернул меня в реальность.
- Садись, садись,- хлопотала хозяйка, освобождая мне место на заваленной всяким добром лавке. - Сейчас Аглайка переоденется в домашнее, и буду вас знакомить. Я ей уже о тебе рассказала, и она сгорает от любопытства.
Ну надо же, подумал я, что ж во мне такого любопытного? Этим бабам только дай волю - из ничего сенсацию вылепят!
Я тщательно вымыл руки и лицо над рукомойником у печки (грязные после таежной про-гулки штаны я сменил еще в клети) и из вежливости поинтересовался у Киры Прокловны, не помочь ли ей чего. Она так же вежливо отказалась, велев мне "прижаться и не путаться под ногами". Я послушался.
Занавесь, отделяющая кухню от горницы, зашелестела и выпустила к нам Аглаю, прием-ную дочь хозяев, которая успела переодеться и привести себя в порядок с дороги. Увидев ее, я заерзал на лавке, как будто на меня набросился целый рой пчел, и приложил все уси-лия, чтобы глотнуть воздуха, так как моя дыхательная мускулатура совершенно отказа-лась работать. Неясный стон вырвался из моей груди и голова противно закружилась.
Товарищ Алеянц же лучше владела собой и, если не считать мгновенно преобразившейся осанки и широко открытых глаз, ничем себя не выдала. Она замерла на пороге кухни и смотрела на меня так, как будто впервые увидела привидение, про которое ей много рас-сказывали. Ее полная грудь вздымалась, словно после пробежки, а по розовой коже лица пошли белые пятна, выказывая волнение. Через несколько секунд молчания она закусила губу и сложила руки на груди, постепенно приходя в себя. Должно быть, она ожидала встретить меня здесь еще меньше, чем я - ее.
От Киры Прокловны не укрылись наши с Аглаей эмоции, но она, должно быть, объяснила их себе по-своему, потому что широко заулыбалась и, непристойно хихикнув, вновь от-вернулась к печи, давая нам возможность рассмотреть друг друга повнимательней.
Что до меня, то я, часто вспоминая эту женщину, давно выработал иммунитет к ее красо-те, и был занят сейчас поиском гораздо больше интересовавшей меня детали, без которой не представлял себе товарища Алеянц, а именно - браунинга. Несомненно, она сейчас вы-хватит его из-под мышки и все начнется сначала...
Вместо этого Аглая, проявляя чудеса снисходительности, села на скамейку по другую сторону стола и, чуть ухмыльнувшись, изрекла:
- Ну, что ж, будем знакомы. Я - Аглая, как Вам, должно быть, уже известно. Не соизволи-те ли вы сообщить мне Ваше имя?
Я решил не обижаться на язвительный тон, которым она начала разговор, приписав его тому, что дамочка просто не оправилась еще от потрясения, увидев меня здесь.
- Как! Разве ж Ваша матушка не соблаговолила поставить Вас в известность?- поддержал я игру. - Очень странно, зная... скрупулезность Киры Прокловны!
- Дотошность, Вы хотите сказать?
- Но-но, поосторожнее!- донеслось из печного кута. - Я еще не померла и не оглохла!
- Ах, мамочка, не обращай внимания!- тут же отреагировала Алеянц. - Все дети подтру-нивают над родителями, разве не так?
Кира Прокловна запустила в наглую дочь полотенцем, которым вытирала какую-то миску, Аглая притворно охнула и, вскочив, порывисто обняла старушку. Рядом с высокой стат-ной дочерью та казалась тряпичной куклой с ярмарки - в отличие от мужа, хозяйка вы-глядела, пожалуй, даже несколько старше своих лет.
- Пусти, пусти, баловница!- приговаривала она, не спеша, тем не менее, освободиться из дочерниных объятий. - Ну, что тебе за веселье, придумала!
- Ой, мамка, соскучилась-то я как! Век бы от тебя не отходила!
- Поди прочь!
Кира Прокловна, шлепнув подхолюзницу по облаченному в широкую деревенскую юбку заду, вышла за чем-то в клеть.
После того, как дверь за ней закрылась, Аглая вернулась на свое место за столом и по-смотрела на меня без прежней игривости, скорее задумчиво. Ее большие серые глаза с длинными ресницами изучали меня так, как изучают засохшую тушку какого-нибудь пре-смыкающегося в музее или заспиртованного уродца в кунсткамере - с интересом, но без участия. Я решил не нарушать молчания, ибо мне нечего было сказать. Мало того, я все еще чувствовал себя жертвой, а в этой холодной, успешной, по здешним понятиям, жен-щине видел охотницу, от которой ничего, кроме злых нападок и неприятностей, ждать не приходилось. Не она ли держала меня под дулом пистолета и без всякого сочувствия от-дала на растерзание советской милиции, в застенках которой, как она знала, у меня не бы-ло шансов? Не она ли, напрочь забыв о моем существовании, приехала развлекаться к своим родителям а, увидев меня, позволяет себе язвить и издеваться надо мной?
- Конечно, я знаю, как Вас звать. Не уверена, что Вас утешит то, что я сейчас скажу, но, поверьте, все это время я сожалела, что не спросила Вашего имени еще там, в городе, ко-гда... Ну, в общем, Вы понимаете.
- Натурально, я понимаю!- не оставил я насмешливого тона. - Поверьте уж и Вы мне, что за прошедшее время я неоднократно возвращался к Вам мыслями! Боюсь только, что с любопытством мои эмоции не имели ничего общего. Мною руководило другое чувство.
- Ненависть? Презрение?
- Мягко сказано, товарищ Алеянц! К сожалению, мое христианское воспитание довольно слабо, и по части прощения врагам своим я, боюсь, не на высоте.
- Товарка.
- Что?- не понял я.
- Товарка, я говорю. Это форма женского рода от слова "товарищ", которым Вы изволили сейчас меня именовать. И, даже если малограмотные милиционеры называли меня так в Вашем присутствии, это не повод, чтобы повторять глупости. Кстати, товарищ Алеянц - мой супруг, поэтому давайте не будем вносить путаницу в терминологию!
Я зло рассмеялся. Эта расфуфыренная номенклатурная подстилка будет учить меня грам-матике! Что-то не больно она вдавалась в филологические дискуссии, когда я едва не об-гадился под стволом ее вонючего браунинга, подаренного, очевидно, ее преступнику-мужу за "подвиги" в коллективизации!
К счастью, мне удалось быстро взять себя в руки и не дать вырваться наружу словам, в которых мне потом пришлось бы раскаиваться. В конце концов, я - гость в доме ее роди-телей, предоставивших мне кров и харчи, и должен проявлять уважение ко всей их семье, из каких бы ползучих гадин она не состояла. Поэтому я выдавил из себя подобие улыбки и пожал пальцы ее протянутой мне руки, оказавшиеся на удивление теплыми и приятны-ми на ощупь, чего не встречается у пресмыкающихся.
- Пусть будет так, товарка Алеянц! А согласитесь, довольно забавно - я скрываюсь в доме Ваших родителей от Вашего преследования и произвола Вашей оголтелой власти! Это второе чудесное совпадение в моей жизни за последнее время. Кстати, что Вы думаете де-лать? Далеко тут до ближайшего отделения уездной милиции?
Вздохнув, Аглая встала и отошла в печной угол, где загремела чем-то. Вероятно, посудой, потому что через несколько секунд она вернулась и поставила на стол передо мной боль-шую суповую миску и стакан, которые предварительно протерла полотенцем.
- Ты из тайги вернулся. Голодный, стало быть, а потому и злой. Сейчас я налью тебе щей, а стакан материнского самогона приведет тебя в чувства. Мать очень хорошо делает само-гон, да вот зря первач туда же выливает, из жадности, наверно. Первач - это яд первей-ший, скажу я тебе.
Воркуя таким образом, Аглая незаметно наполнила стол незамысловатой деревенской снедью и вытащила откуда-то большую бутыль с мутной белесой жидкостью, от одного вида которой меня затошнило. Заметив, как я поморщился, она засмеялась и наполнила стакан, продолжая убеждать меня в отменном качестве пойла, несмотря на наличие в нем первача и сивушных масел. Чтобы не казаться капризным салагой, я несколькими боль-шими глотками влил содержимое стакана себе в глотку и, когда вновь смог дышать, заел его жирными щами. Удивительно, откуда у людей мясо в разгар коллективизации? Не иначе, городской зятек пособляет...
- Послушайте, а где же все?- спохватился я, перепугавшись, не будет ли моя одинокая трапеза расценена как невежливость.
- Отец уже поел - по делам торопился, а мы с матерью успеем, не волнуйся. Да, и говори мне "ты", будь любезен!
- Да как могу я, товарка Алеянц? С такой персоной как Вы, и вдруг фамильярничать! Не-гоже.
- Ну-ну, не будь колючим. Или мы теперь не одна семья?
Она захохотала и выскочила в клеть вслед за так и не вернувшейся матерью.
Позже, ближе к вечеру, я снова увидел Аглаю, хотя совсем не стремился к этому. Эта женщина вызывала у меня противоречивые чувства, и я ругал себя за мягкотелость, про-являющуюся во внезапном ослаблении моей антипатии к ней. Но, как бы там ни было, любезничать и, тем более, панибратствовать с ней я вовсе не собирался.
Желая как-то отметить приезд дочери, Кира Прокловна собрала нечто наподобие празд-ничного ужина, который, однако, постаралась обставить как можно проще: она призна-лась мне как-то, что муж ее не выносит торжеств и их проявлений, вроде тостов, речей и затяжных посиделок. Поэтому, как ни хотелось ей сегодня выплеснуть толику радости на праздничный стол, она была вынуждена обуздать свою широкую душу.
Тем не менее, даже простецкий пирог с повидлом из сибирских яблок да чуть больше, чем обычно, разносолов на свежевыскобленном столе вызвали, похоже, неудовольствие Яко-ва, и он, наскоро выхлебав миску супа и отказавшись от выпивки, ушел спать, велев всем "быть потише".
- Ну как, поладили?- спросила негромко Кира Прокловна, чуть испуганно поглядывая то на меня, то на дочь, словно наши с той взаимоотношения были для нее непомерно важны.
- А чего нам ладить?- удивилась товарка Алеянц, сидевшая по правую руку от меня и в течение всего ужина подчеркивающая свое ко мне безразличие. - Не свататься, чай, пожа-ловал к нам молодец! Кстати,- повернулась она вдруг ко мне, - ты на отца батрачить соби-раешься, или как? Если батрачить, то тебе, пожалуй, в бане спать положено, а харчеваться - на скотном дворе!
- Аглайка!- вскричала перепуганная Кира Прокловна и тут же прикрыла рот рукой, огля-дываясь на ширму, за которой давеча скрылся грозный хозяин дома. - Чего болтаешь-то, неразумная? Ты уж, Галактион, не серчай на нее, она это не со зла, а от нрава буйного... Даже за мужиком не угомонилась!
Я выпрямил спину и ободряюще улыбнулся старухе - чего уж там, дескать, я все пони-маю, - но чувство неловкости уже сковало мои плечи, а соленая струйка из прокушенной губы испортила вкус только что разжеванной перловки. Нет, как же я, все же, ненавижу эту подлую тварь! Она прекрасно знает, что виновата предо мной, но продолжает изво-дить меня всеми доступными способами. Если бы я только знал, как ответить!
- Ах, наш гость оскорбился? Ну, перестаньте же, Вам, право, не к лицу! Давайте-ка, вы-плюньте уксус, что так скривил Ваше одухотворенное лицо, и улыбнитесь нам, ну же!
Говоря это, товарка Алеянц повернулась ко мне вполкорпуса и подперла щеку холеной рукою, с которой успела посдергивать все кольца. Ее массивные груди легли при этом на стол, сверкая ухоженной белизной в лифе простого серого платья, и мне невольно вспом-нилась пара отвратительных сцен из пошлых фильмов моего времени. Я тут же проклял свой неподвластный контролю взгляд, потому что Аглая, перехватив его, вновь засмея-лась, на сей раз с ноткой торжества.
- Ой, мамка, да ваш гость опасен!
Кира Прокловна осторожно хлопнула ладонью по столу и зашипела:
- Прекрати уже, черти бы тебя побрали, Аглайка! Не знай я тебя, то, честное слово, поду-мала бы, что ты - уличная девка!
Но это замечание лишь еще больше развеселило жену партийного работника.
- Много ли ты видывала уличных девок, мама, что так в них разбираешься?
Терпение хозяйки, наконец, лопнуло и она завершила ужин, приказав дочери помочь ей убрать со стола, а мне не болтаться при этом под ногами, что я тут же и исполнил, демон-стративно уйдя спать в баню.
Уже через пару часов я пожалел о своем поспешном решении. Первый морозец, заску-чавший за лето по своим проделкам, набросился на выстывшую баню и, с легкостью про-никнув сквозь преграду в виде обитой войлоком двери, принялся за меня. Несмотря на большой овчинный тулуп, который я обнаружил в предбаннике и набросил на себя, куса-чий холод заставил меня соскочить с полка и, постучав еще пару минут зубами, искать спасения в доме. Демонстрируя обиду и уходя спать в баню, я, признаться, рассчитывал на то, что сердобольная Кира Прокловна бросится отговаривать меня от этой затеи, а заодно и покарает злоязычную свою дочь, записавшую меня в батраки и вынудившую совершать глупости. Я мечтал, что Аглая начнет подступать ко мне с извинениями, и я, покочевря-жившись некоторое время, приму их и вернусь героем в теплую избу. Но то ли мои пред-ставления о тактике психологического давления были в корне своем неверны, то ли здесь у них люди были гораздо черствее, чем в моем времени, но расчеты мои не оправдались и мне, словно побитой собаке, пришлось самому проявить инициативу и приползти к хозяй-ским сапогам. Я надеялся, что все, по крайней мере, уже уснули, и мой позор не бросится в глаза, но и этой моей надежде не суждено было сбыться. Едва примостившись на лавке в жарко натопленной кухне, я услышал шелест занавески и издевательский смешок отвра-тительной девицы, давшей мне тем самым понять, что мое унижение не осталось незаме-ченным. Я тихо ругнулся и уснул в прескверном расположении духа.
Глава 20
Аглая
В это время года, когда осень уже перевалила за свой экватор и первые, еще робкие замо-розки тронули почву и дикие яблочки в палисадниках, в таежной деревне наступает зати-шье. Все полевые и огородные работы давно завершены, подполья наполнены свежезакрытыми соленьями да вареньями, а хозяйственные да колхозные хлопоты сводят-ся к кормежке животины да чистке хлева и стаек. Снег, в лучшем случае, лишь пробрасы-вает, сразу тая и не образуя стабильного покрова, на котором видны следы промыслового зверя, и сельчанам не остается другого заделья, кроме мелких домашних работ по починке мебели и одежды да плетения новых бредней, предназначенных для вылавливания кара-сей да сорожняка в мутных заводях Урицы. Другой рыбы тут, можно сказать, и не водит-ся, хотя Пашка с Колькой Суконниковы в прошлом году удивили всю деревню, выловив бреднем тайменя килограммов на шесть, то-то было разговоров! Откуда, спрашивается, в хлипкой Урице, почти пересыхающей в разгар летнего зноя, таймени? Чудеса, да и толь-ко.
Раньше, в прошлом веке, мучимые начавшимся зимним бездельем мужики вырезали в это время ложки из мягких сосновых баклуш да гнули санные полозья и охотничьи лыжи. Ныне же, в тридцатых годах двадцатого столетья, эти занятия были заменены столь же регулярными, сколь и бессмысленными лекциями в абы как сооруженном бараке, приспо-собленном под клуб. Все это я видел когда-то в старых советских фильмах, но не пред-ставлял, что когда-нибудь увижу воочию.
В последующие дни товарка Алеянц вела себя на удивление скромно, не лезла ни в глаза, ни в уши и о неприятном для меня происшествии в день ее приезда не напоминала. Много времени она проводила с матерью, развлекая ее рассказами о своей городской жизни, а несколько раз, одевшись, уходила куда-то. Я подумал, что она навещает старых подруг, которых у нее не могло не остаться, но как-то увидел ее возвращающейся со стороны горы Киржатки, западный склон которой был утыкан небольшими зубастыми скалами, а вос-точный покрыт лесом, через который когда-то проходила заросшая ныне дорога, ведущая в Улюк.
В том, что женщина совершает прогулки и дышит свежим лесным воздухом, ничего не-обычного не было, я и сам любитель побродить в одиночестве, любуясь природой и разго-варивая сам с собой на злободневные или же философские темы, однако маршрут, выбранный Аглаей Яковлевной, был более чем странным. Во-первых, упомянутая дорога давным-давно заросла, а шастанье по бурелому, кустарнику да мшистым, осклизлым кам-ням трудно было назвать приятной прогулкой, а во-вторых, мертвый Улюк - не самое по-пулярное здесь место для экскурсий, и товарка Алеянц, выросшая в Николопетровке и с самого детства предостерегаемая людской молвой от визитов в несуществующую больше деревню, не могла не знать об этом. И сейчас еще, как и двадцать лет назад, сельчане ста-рались избегать появляться в окрестностях Улюка, один лишь Яков Угрюмов, пожалуй, не испытывал уж больше суеверного страха перед этой местностью, никогда не ища обход-ных путей и не осеняя себя крестом, если приходилось находиться неподалеку оттуда.
Однако, несмотря на столь нехорошую репутацию этого места, факт оставался фактом - жена номенклатурщика находила некую прелесть в этих прогулках, которые ей, разумеет-ся, никто запретить не мог. Я как-то столкнулся с ней у ворот во время ее возвращения и даже, как человек вежливый, пробурчал какое-то приветствие, но она, казалось, не заме-тила меня и молча скрылась в доме. Меня удивило выражение ее лица в этот момент - от-решенное, безучастное ко всему окружающему и словно покрытое эмалью глубочайшей тоски, читающейся в застывшем взгляде и опущенных уголках побледневших губ. Такую маску одухотворенности можно увидеть на лицах людей, стоящих у гроба с молодым по-койником, а иногда и у самого покойника.
Внутри меня шевельнулось беспокойство, которое я тут же нещадно прогнал. С какой ста-ти мне переживать о человеке, поступившем со мною так гнусно? Мало ли что могло най-ти на смешливую, взбалмошную девку? Быть может, вспомнилась ей старая деревенская любовь, не нашедшая логического продолжения, а может и просто ностальгия по безвоз-вратно ушедшей юности нахлынула и терзает ее неугомонное естество. В любом случае это не мое дело. Не случись этой проклятой дамочки тогда в квартире и я, скорее всего, не испытал бы столько лишений и невзгод!
Когда через пару дней я вновь увидел Аглаю выходящей из дома, я вдруг решил, поддав-шись сиюминутному порыву, последовать за ней и подсмотреть, куда именно она ходит и что же, собственно, является причиной происходящих в ней перемен. Мой замысел не ка-зался мне недостойным, как не могла быть недостойной, скажем, установка капкана на промышляющую в амбаре крысу. Думая так, я еще не осознавал, что внешне непостоян-ная, язвительная товарка Алеянц уже прогрызла огромную дыру в амбаре моего сердца и, с комфортом разместившись внутри, вовсю ворошила отборное зерно моих чувств.
Запахнувшись поплотнее в фуфайку, с которой в последнее время почти сросся, я отпра-вился вслед за удаляющейся в направлении горы Киржатки женщиной, стараясь не от-стать, но и, вместе с тем, не быть замеченным ею. Если бы это случилось, ко всем моим проблемам добавилось бы еще подозрение в шпионаже или, чего доброго, в склонности к извращениям.
Товарка Алеянц шла не торопясь, время от времени останавливаясь и оглядываясь по сто-ронам, но не как человек, опасающийся преследования, а словно старожил, хозяйским глазом окидывающий родные места. Ее высокая, стройная фигура куталась в драповое по-лупальто, по здешним меркам могущее считаться роскошным, и выглядела сейчас в выс-шей степени незащищенной. Мне почему-то захотелось обнять ее сзади за талию и даже, может быть, накинуть мою видавшую виды фуфайку на ее озябшие плечи. Я устыдился этих мыслей.
Свернув с разбитой деревенской дороги в сторону горы-Киржатки, Аглая еще убавила шаг, виной чему было рыхлое, богатое кочками и невидимыми впадинами бездорожье. Осторожно ступая, чтобы не споткнуться и, чего доброго, не повредить себе ногу, женщи-на вошла в густой ельник и стала огибать гору с восточной стороны, временами прикаса-ясь к рельефной, смолистой коре деревьев или наклоняясь, чтобы сорвать сухую травинку. Было видно, что она знает и любит этот лес, в котором чувствует себя привольно и уве-ренно. Этой дорогой она, несомненно, хаживала еще в детстве, и теперь наслаждается ка-ждой секундой, проведенной в сказочной ловушке детских воспоминаний.
Наверное, у каждого из нас есть такие места, где остался кусочек мечты, юной и ничем не омраченной, где мы бываем с грустной радостью, и где особенно остро чувствуются крив-ляющиеся за спиной годы. В моих воспоминаниях это, без сомнения - чердак альбертова дома, где мы с моим другом провели столько интересных, полных приключений и жутких открытий часов, давших заряд любознательности всей моей последующей жизни. Быть может именно она, эта чрезмерная любознательность, и погнала меня навстречу испыта-ниям, конца которым не видно.
Я продвигался вперед короткими перебежками, как разведчик из дешевых фильмов про войну, которой здесь еще не было. Несколько раз под моими ногами хрустели сухие су-чья, а однажды я даже поскользнулся и завалился в куст дикой малины, ободравший мне левую щеку и часть шеи. Шум при этом возник неимоверный, и я был искренне удивлен, что Аглая не обернулась и не высмеяла меня за неуклюжесть. Видимо, она была занята своими мыслями и не очень-то интересовалась происходящим вокруг, что было мне на руку.
Вот, наконец, показались мрачные останки Улюка. Было еще светло, и, если верить пре-даниям, нам с Аглаей не угрожало стать свидетелями огненных плясок мертвых самосо-жженцев, которыми они некогда развлекались. В деревне, правда, говорили, что после исчезновения Гудика оргии прекратились, но кто их знает, этих мертвецов? Каждому ре-бенку известно, что злое, нечистое место навсегда таковым остается, хоть даже уставь его горшками с геранью.
Куски обугленных стен еще виднелись из земли, являясь последними свидетелями про-изошедшей здесь трагедии. На месте же некоторых дворов и вовсе ничего не осталось, лишь неясные, заросшие землей очертания бывших фундаментов. Я представил, как ко-гда-то здесь, меж избами и заплотами, бегали голопузые ребятишки, смеясь и бросая друг в друга колючками репейника, а на завалинках, переговариваясь да поплевывая шелухой от семечек, отдыхали после привычной работы их дородные мамаши, большей частью снова беременные. До их слуха доносился стук мужичьих топоров, рубящих новую избу, и на все это со своего небесного трона поглядывал Господь, радуясь своим творениям. Но деревенской идиллии пришел конец, когда жадный трусоватый Гудик, заманив этих лю-дей с помощью своей ложной учености и - в чем я не сомневался - какого-то наркотиче-ского снадобья в липкие паучьи сети дикого обмана, повелел им сжечь себя в избах, якобы во славу Божью, а на самом деле - с целью разжиться тем скудным добром, которое они сдали ему на сохранение после проведенной здесь им же церемонии пожертвования во имя "истинной веры". Одна лишь Дарья Ракшина, норовистая крестьянка со светлой го-ловой, в коей не было места елейным россказням лже-проповедника, попыталась было воспротивиться воле священника-самозванца, да родной муж опоил ее проклятым зельем, подсунутым ему Гудиком, и бесчувственную предал пламени. Слишком поздно пришла в себя Дарья, чтобы спастись самой и вырвать детей своих из лап смерти, и могла лишь во-плями своими да проклятиями выразить подлецу-Гудику свой последний протест. Огонь сожрал ее, как и всех ее односельчан.
Напрасно я ликовал, полагая, что объект моей слежки не заметил меня. Лишь только я ук-рылся за пригорком, ближайшим к пожарищу, и вознамерился оттуда наблюдать за даль-нейшими действиями товарки Алеянц, как она, не оборачиваясь, изрекла:
- Если хочешь, то можешь, конечно, продолжать падать, царапаться, рвать о сучья одежду и кожу и ползать в грязи, мне все равно. Но почему бы тебе просто не встать с земли и не быть, наконец, мужчиной? Я от самого дома слежу за твоими ухищрениями, и мне ис-кренне жаль тебя, если ты думаешь, что в них есть хоть сколько-нибудь смысла. Ну, так что?
Голос ее прозвенел в прозрачном осеннем воздухе и запутался в соснах у подножия Кир-жатки. Мне же ничего другого не оставалась, как выйти из-за холма и "быть мужчиной", чувствуя себя сопливым юнцом. Разоблачение моей слежки было позорным, и нужно бы-ло хотя бы постараться сделать хорошую мину при плохой игре. К тому же, разоблачения, как такового, и не было - слежка провалилась в самом начале.
Я, сконфуженно, вобрав голову в плечи, подошел и стал рядом с Аглаей, замершей у са-мого входа в покрытый сажей "крематорий", некогда бывший Улюком. Я ожидал упреков или, что еще хуже - насмешек, но Аглая, лицо которой приобрело уже виденное мною ко-гда-то у ворот дома выражение, неожиданно повела разговор совсем иначе:
- Там, в городе... Я ведь и вправду не знала, кто ты, а уж тем более представить себе не могла, что у тебя есть что-то общее с отцом. Я думала, ты - один из тех, что преследуют моего мужа, и испугалась. Ты ведь видел мой испуг?
- Да уж трудно было не заметить,- ответил я и тут же укорил себя за мелькнувшую в моем тоне нотку сарказма. - Но ты, насколько я помню, сориентировалась довольно быстро!
- Алеянц учил меня. Он... постоянно чего-то боится. Вечно настороже и как будто в ожи-дании нападения. Вот и мне... Стреляй да стреляй, говорит, по мишеням, чтобы, если придется, в лоб человеческий не промахнуться. Но я очень рада, что ты оказался поклади-стым и стрелять не пришлось.
- А что, смогла бы?- заинтересовался я судьбой, которой избежал.
- Почему нет? Ты ведь грабитель, а я - жена высокого партийца. Представь только, как забавно смотрелась бы маленькая круглая дырка у тебя меж бровей!
- Да уж, куда забавней...
Произнося все эти глупости, женщина сохраняла убийственно серьезное выражение лица, так что начало даже казаться, что она не шутит.
- Отец рассказал мне, в чем дело, хотя и не должен был. Так что я знаю эту часть твоей истории и не удивляюсь больше тем странным штукам, что нашла в твоей смешной сумке.
Я вздрогнул. Что значит - рассказал? Зачем?
- Так значит, фотоаппарат у тебя?- спросил я напряженно, хотя художественная съемка, признаться, интересовала меня теперь менее всего.
Аглая кивнула.
- Отец, думаю, поможет тебе, хотя...
- Что?
- Он должен убедиться, что ты тот, за кого себя выдаешь, а не из тех...
- Каких - тех?
- У него тоже есть враги, Галактион, и гораздо более могущественные, чем ты можешь се-бе представить. Если, конечно, ты не один из них.
- Я не один из них,- заверил я женщину, к которой по непонятным причинам вдруг пере-стал чувствовать ненависть.
- Посмотрим.
Мы помолчали, глядя поверх черных останков деревни на колышущиеся вдалеке верхуш-ки сосен.
- Ты сказала, что кто-то преследует твоего мужа. Это правда?
- Не знаю. Он так говорит. Якобы кто-то принуждает его делать то, чего он не хочет. Но, думаю, это может быть и психическим заболеванием, что и немудрено в их змеином клуб-ке, который они называют номенклатурой. Им на каждом шагу мерещатся враги.
Я огляделся по сторонам и, тронув Аглаю за плечо, указал на полусгнивший ствол упав-шего дерева.
- Может, присядем?
- Не могу. Мое пальто слишком тонкое, а бревно холодное. Когда-нибудь мне, наверное, придется рожать детей, так что не стоит.
Я согласился. Не стоит.
- Зачем ты ходишь сюда, милая барышня?
"Милая барышня" не улыбнулась, словно не поняла призыва.
- Здесь моя вторая родина.
- Где - здесь?- не понял я. - В Улюке?!
- Нет, не в Улюке. В этих вот сожженных развалинах.
В воздухе повис немой вопрос. Аглая вздохнула.
- Тебе ведь известно, что Яков с Кирой мне не родители. То есть они, конечно, воспитали меня, помогли встать на ноги и все такое, но не их стараниями я появилась на свет... Отец мой был не то купцом, не то каким-то финансовым мошенником и жили мы в уездном го-роде, где у нас был дом со множеством комнат, лошади и прочее добро, без которого, по-жалуй, жизнь превращается в каторгу во благо неизвестно кого. Была у меня, само собой, и мать, но ее я помню не очень хорошо - худая, неласковая и молчаливая с нами, детьми. Как ни мала я была в то время, а заметила, что у матери с отцом не все ладится: какое-то напряжение всегда висело в воздухе, отчего и мне, помню, редко бывало радостно. Тебе интересно?
Я заверил Аглаю, что очень, и она продолжила все так же монотонно:
- Потому, надо думать, и Соня - моя старшая сестрица - выросла такой злой и неуживчи-вой. Может быть, конечно, мне это только казалось в том возрасте, но я старалась по воз-можности избегать ее, а обиды сносить терпеливо.
Но однажды дела отца вдруг резко пошли под гору, да так, что он решился на переезд, то есть, скорее, на побег, иначе зачем же срываться так внезапно с насиженного места? Пом-ню, как нас подняли среди ночи и приказали полезать в сани - дело было поздней осенью и уже лежал снег, после чего мы помчались в неизвестном направлении. Матери с близне-цами на руках пришлось, пожалуй, труднее всего: младенцы беспрерывно уросили, ныли и требовали грудь, но она терпела и молчала.
Ехали долго. Так долго, что у меня начала болеть и кружиться голова, ломило кости, по-сле чего меня вырвало. Где-то ночевали, и я помню восхитительную горячую похлебку из гороха с гусятиной, которой меня накормили те люди. Ни до, ни после мне не доводилось есть ничего подобного! К сожалению, это не помогло. Болезнь моя не отступала и я стала бредить: мне мерещились безобразные цветастые узоры, со всех сторон наступающие на меня, отчего я закричала и забилась в конвульсиях. Я не отличала дня от ночи, а голоса родных - от хриплого воя тварей из моих кошмаров. Краешком сознания я уловила слова "больна... лихорадка...", произнесенные неизвестно кем, да еще визгливые нотки голоса Сони, накричавшей на меня за что-то. Потом я вновь очутилась в санях - должно быть, батюшка мой не возжелал терять драгоценное время из-за такой мелочи, как здоровье дочки, - и помню немного. Духота, пекло, сменяющееся ознобом и черная пропасть, в ко-торую я проваливалась все глубже и глубже. Полагаю, что была тогда на шаг от смерти.
Головокружение и неясные видения продолжались, и я вдруг увидела себя на руках у женщины, прижимающей меня к своей груди и медленно, тяжело бредущей через засне-женный лес. Ее голова и лицо были укутаны в платок так плотно, что я совсем не могла рассмотреть ее черты и чувствовала скорее инстинктивно, что это - женщина. Что-то странное было в ее походке, неестественное, словно она была не человеком, а старинными часами, стонущими при каждом покачивании маятника, но ни разу не сбившимися со сво-его размеренного ритма.
Что произошло потом - до сих пор для меня загадка. Я словно жила в каком-то неведомом мире, наполненном красками и диковинными узорами, подобными тем, что являет глазу детский калейдоскоп или дикая, разнузданная народная пляска. Причиной тому, несо-мненно, была моя разгулявшаяся хворь, но боли я не помню - сплошное лишь удивление. В те короткие мгновения, когда я приходила в себя, окружающее представлялось мне еще более странным, чем мои видения: свинцовое, чаще ночное небо с редкими блестящими глазками звезд или громадами туч, и неясные, расплывчатые силуэты, вращающиеся во-круг меня на фоне черных, обугленных останков каких-то строений. Тех самых, что ты видишь сейчас перед собой, Галактион. То были погибшие избы мертвой деревни Улюк. Тогда я еще не знала этого и воспринимала сию мрачную картину как еще одно "чудо" лихорадочного бреда, не желающего оставить меня в покое, но после, когда суть произо-шедшего стала мне более или менее понятна, я начала называть это место моей второй ро-диной. Я и сейчас не знаю точно, что это было, но одно мне ясно - не будь той женщины и этой деревни, не было бы уже на свете и меня. Я исчезла бы, испарилась так же, как про-пали мои мать и отец, моя зловредная сестра Соня и те двое глупых малышей, что дрались и воевали друг с другом за право первому ухватить материнскую грудь.
Ну и, наконец, однажды ночью я вдруг осознала, что иду по лесу, а за руку меня держит та самая женщина, что когда-то несла меня, умирающую, через тайгу. Но теперь все было иначе: она больше не была мне чужой, я хорошо-хорошо знала ее, хоть и не смогла бы объяснить, откуда. Едва слышный звук ее мерных, похожих, как я уже говорила, на стук часов, шагов действовал на меня благотворно, а ее рука, жесткую силу которой я чувство-вала через ткань моих рукавиц, вселяла в меня уверенность. Я отчего-то боялась поднять глаза и посмотреть на нее, словно кто-то невидимый, но очень влиятельный и могучий на-ложил табу на это, но мне было хорошо и так.
Мы вышли на дорогу и женщина, легонько подтолкнув меня в спину, шепнула: "Иди пря-мо. Не бойся. Как-то будет...". А через какое-то время я обнаружила себя стоящей на де-ревенской улице, где меня и увидел Яков Угрюмов, а затем привел в свой дом. Он ничего не спрашивал и не пытался разыскать моих родителей, не уговаривал домочадцев "быть со мной помягче" и не искал мне пристанища по соседям, - он просто взял меня к себе жить. Вот и все. Я ответила на твой вопрос?
- Более чем,- откликнулся я, хотя, вроде бы, ничего конкретного и не спрашивал. Ну, что ж... Иногда человеку просто хочется выговориться, и такой вот, как я - малознакомый и неинтересный персонаж, подходит для этой цели как нельзя лучше.
Внезапно что-то насторожило меня. Нет-нет, с товаркой Алеянц все было в порядке, - она стояла, кутаясь в свое не по сезону тонкое драповое полупальто, рядом и, кажется, думала о чем-то. А вот между улюкских развалин определенно что-то мелькнуло. Что-то быстрое, похожее на тень, выскользнуло из-за одной из обгорелых бревенчатых стен и тут же скрылось за бесформенной грудой полусгнивших досок забора, на мгновение заслонив собой блестевший меж руин скупой луч заходящего солнца. Что это могло быть? Живот-ное? Человек? Галлюцинация?
Раздумывал я недолго. Сорвавшись с места, чем перепугал тихо вскрикнувшую Аглаю, я совершил огромный прыжок в том направлении, где мне почудилось присутствие неведо-мого шпиона. Я намеревался в несколько секунд достичь этого места и разоблачить мер-завца, но обидно просчитался: моя нога, не привыкшая к прыжкам по осклизлым, покрытым мхом таежным кочкам, предательски заскользила, и я, долю секунды безус-пешно побалансировав на ней, рухнул на сырую землю, ударившись коленом о какой-то чертов выступ и мгновенно промочив насквозь брюки.
Когда смех Аглаи смолк, она весело поинтересовалась, что случилось. Подойти и забот-ливо помочь мне подняться она даже и не подумала, чем нанесла мне очередную смер-тельную обиду. Я что-то невнятно пробурчал, поднимаясь с земли - колено мое болело, и я не был расположен подыгрывать противной девке в насмешке надо мною. Хватит с нее и того, что я терплю ее издевательства и не пытаюсь мстить за выходку в городе.
Пошевелив руками и ногами и удостоверившись, что ничего не сломано, я заковылял прочь, чертыхаясь про себя и понимая, что выгляжу по-детски глупо. Разве обиделся бы на такую мелочь, скажем, Яков Угрюмов или профессор Райхель? Хотя этот бы, возмож-но, и обиделся... Как бы там ни было, я не желал сегодня более разговаривать с товаркой Алеянц, и мечтал об одном - поскорее добраться до дома и приложить что-нибудь холод-ное к начавшему опухать колену. К счастью, во дворе Якова имелся ледник, и кусок льда оттуда очень помог бы мне.
Я шел медленно, превозмогая боль, однако Аглая не обогнала меня, бесшумно двигаясь шагах в двадцати позади и наблюдая за моими мучениями. Наверное, она хотела проде-монстрировать озабоченность моим состоянием и готовность прийти мне на помощь, но я в этом не нуждался. Она не пыталась со мной заговорить, и меня это вполне устраивало. Гораздо больше меня занимало другое: на самом ли деле я кого-то видел на развалинах Улюка или мне это лишь привиделось? Ни слух, ни зрение никогда еще не подводили ме-ня, так с чего бы это мне начать видеть несуществующую чушь? Разве ж привиделся мне мой преследователь тогда, после побега из психбольницы? А может, вся та история в аль-бертовой квартире, пережитая мною в детстве, мне померещилась? Тогда уж и вся моя жизнь - мираж! С другой стороны, судя по снисходительному смеху Аглаи, она ничего не видела, хотя и смотрела в ту же сторону, что и я, и ничто не насторожило ее и не привлек-ло ее внимания.
Глава 21
Сосед и Карты
К сожалению, льда в леднике не оказалось, и проснувшись на следующее утро, я обнару-жил, что почти не могу ходить: колено мое распухло настолько, что просто не проходило в штанину, и я был обречен провести весь день в подштанниках. Поход в туалет, находя-щийся как назло в дальнем конце огорода, отнял у меня целую вечность, так как после каждого шага я вынужден был подолгу отдыхать, морщась от боли и с шипением гоняя воздух между стиснутых зубов.