Гросс Павел, Екатерина Счастливцева
Сказка об Оболоньдысе, солдате и пиве или отчего пиво нередко биром величают

Lib.ru/Фантастика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Гросс Павел, Екатерина Счастливцева (voodooru@comset.net)
  • Размещен: 11/05/2004, изменен: 11/05/2004. 22k. Статистика.
  • Статья: Сказка
  • Фантастические_рассказы
    • Оценка: 3.73*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:


    Тады-балды. Скоро сказка сказыватса, да не скоро дело делатса. Слухайте сюды, кому не нудно, а кому нудно пехайте к богу в рай. Сказка -- не край, но краюшкой мо быть. Сталось енто много годков назад, кто не верит, пущай проверит. В Киеве...
    •   
      
      Павел Гросс
      Екатерина Счастливцева
      
      
      Сказка об Оболоньдысе1, солдате и пиве или отчего пиво нередко биром величают
      
      
      
      Тады-балды. Скоро сказка сказыватса, да не скоро дело делатса. Слухайте сюды, кому не нудно, а кому нудно пехайте к богу в рай. Сказка -- не край, но краюшкой мо быть. Сталось енто много годков назад, кто не верит, пущай проверит. В Киеве...
      
      
      
      Солдат поправил портупею, засмолил трубку -- в рот ее, да чиркнув огнивом, затянул:
      
      Скакал казак через долину,
      Через кавказские края.
      Скакал он садиком зеленым,
      Кольцо блестело на руке...
      
      Ноги сами собой вышагивали по дороге, выбивая из-под кочек латаными перелатаными сапогами клубы пыли. Да кабы эту пыль можно было узреть -- полдела, но кругом ни зги, ни перышка лунного не углядеть. Ни проблеска пути млечного. Тьма кромешная, что в прорве у скотины какой. Будто тазом кто землю накрыл...
      -- Эх-х-хма, -- во рту пересохло, як в зачуханном колодце, -- занесла ж нелегкая. Ма-т-ть! Ни-чер-та не узреть. Эе-е, ночь -- матка: выспишься -- все гладко. А коль не выспишься, кот Евстафий покается, постригется, посхимится -- а все мышей во сне даст поглядеть. Тьфу, на тебя ноченька ворона!
      Тута над головой зашуршали крылышки, резво пронеслись в холодную тьму серые, невероятно пронырливые тени.
      -- Пшли вы, -- солдат побранилса, хоть, был не из пужливых, но пронырливость невесть откель взявшихся нетопырей все ж пробрала до костей.
      
      Дорога тем временем худо-бедно свернула к отрогу, за которым сквозь пелену синего тумана можно было разглядеть все еще не загасшие в избах огни.
      -- Вот и довели ноженьки-то. А кель им деваться-то, смоходовским! А шо, Киев ли?..
      Солдат крякнул, пустил дымные кольца и снова затянул:
      
      Кольцо казачка подарила,
      Когда казак ушел в поход.
      Она дарила, говорила,
      Что через год буду твоя...
      
      -- Бог в помощь!
      Солдат застыл, будто каменный. Ницего застремного -- голосом сим мог запросто роптать демон якой, аль того хуже -- мертвяк... Чур его нелепого!
      -- Без бога -- шире дорога, мил человек.
      -- Кхе-х, -- послышалась возня (так обычно пороси ночью во хлеву плешивыми боками о жерди трутся), -- ты б, бравый, не злословил во тьме-то. Бог -- не Тимошка, видит немножко.
      -- А слышит ли?
      -- Слышит, ей-ей как слышит! Не зубоскаль на господа, а то и до Аминя недалече, служивый.
      Солдат повернулся и токмо таперя разглядел того, кто утробным гонором басы нудил. Дед -- не дед, но с козлиною, длиннющчей бородой. Впору такой бородою дворы хозяйски подметать.
      -- Аминем, дидо, квашни не замесишь...
      Из туманной тоги на дорогу тихо-тихо выплыл токмо что глаголивший незнакомец. В руках кнут, на голове шапка-ушанка. А на дворе лето, нагим в пору ходить. Незнакомец почти вплотную подошел к солдату, снова крякнул и пробормотал (на сей раз тише давешнего):
      -- Как величать-то, служивый?
      -- Мене?
      -- А кель еще! Тута акромя меня с тобою, да кобылы моей хромой никого боле нету. Тишь да гладь, да божья благодать.
      -- Пахомом, дидо. Пахомом кличут с самого моейного нарождения, дидо.
      -- А мене, бравый, Никифором Савеличем. Откель и куды шаркаешь?
      -- С царской службы, знамо дело, дидо.
      Старик покачал головой и томно, выставив вверх указательный палец, произнес:
      -- Двадцать пять лет -- солдатский век...
      Пахом улыбнулсы и постучал трубкой по ладони.
      -- Э-э, Никифор Савелич, прослужил двадцать пять лет -- выслужил двадцать пять реп, однакось. А где же ж твоя, дидо, кобылака-то?
      Старик показал на чернеющий справа от дороги лесок.
      -- У лутошки2 стоить. Слышь, как фыркаеть, да ногами землю свербит? Обод подсобишь поправить, так и до Киева доброшу. Не заметишь, как в городе окажешься.
      -- Так до Киева рукой подать?
      -- Знамо дело. Токмо мы с тобой уж как за полночь доберемся, -- старик развел руки в стороны и поглядел на небо, -- а у тя в Киеве родня, аль как?
      -- Ни-и... Я дале пойду. До дому еще цельну неделю сапоги мучить! Заночевать бы где, а?
      -- Заночевать? Э-э-э... -- Никифор Савелич почесал концом кнута затылок, -- не просто енто. На ночлег сподручней засветло жалиться. Хотя...
      Старик посмотрел на лесок, потом на солдата.
      -- Хотя, могет быть, и спомогну тебе, служивый. Я, ежели ты подсобишь мне с ободом, -- Никифор Савелич похлопал Пахома рукой по плечу, -- свезу тя в Оболонь.
      -- Это че за Оболонь-то, дидо?
      -- Ахе-е, -- старик шумно вздохнул, -- пивоварня, браток, с небольшим подворьем. Там и заночуешь, братец! Как те расклад?
      Солдат убрал трубку, вытер нос рукавом и, нахмурившись, буркнул:
      -- Да мне-то сночевать бы. А что до расклада... Нормальный расклад. По рукам!
      Солдат и старик пожав, друг другу руки в почти кромешной тишине услышали ржание. Улыбку на лице Никифора Савелича тут же будто ветром сдуло.
      -- Ну, че стоять толбцами-то? Идем к кобылке. До полуночи совсем недалече осталось. Негоже ночи зачатье на большой дороге встречать. Неровен час...
      Старик, прижав кнут к груди, шагнул в полосу тумана. Пахом, осмотревшись, немедля последовал за стариком.
      -- Че, дидо, боитесь кого? Жулье, бандиты тиранят?
      -- Служивый, -- Никифор Савелич во тьме шел довольно уверенно, будто знал здесь кажный ухаб, кажну кочку, -- жулье да бандиты -- шелупонь подзаборная. Их бояться, что маво писклека Полкашу, токмо что из-под сучьей титьки вытянутого. Хе-хе, кабы жулье... кабы бандюги...
      Солдат резко остановилсы и схватил старика за плечо.
      -- Ди-до-о, -- Пахом громко кашлянул, -- вы не темните, будьте любезны. Я не такой человек, шоб хохмы да блудство слушать. Не малой поди!
      Старик обернулся. На егоном лице выступили крупные капельки пота. Будто токмо что из бани выбралсы, бес ему под ребро, седина в бороду.
      -- Сдаюсь, служивый. Тельке не бранись на ложь: правда послушает, да тебя и скушает. И бормочи потом, шо не предупреждал.
      -- Ни, дидо, рать стоит до мира, а ложь -- до правды. Говори, покель до кобылки твоейной не допехали.
      Старик сдернул со своего плеча руку Пахома и направился вглубь тумана, бормоча на ходу:
      -- В Оболони-то, братец, тя примут. Свадьба там робица до завтрешней полуденницы. Токмо говорять, шо колдун должен пожаловать. Слухай...
      Старик остановился и проложил ладонь к уху.
      -- Слухай, не балабонь!
      Пахом прислушался, да так ничего и не услыхал.
      -- Ни черта не чую, дидо.
      -- Не вспоминай, служивый, лихо пока оно тихо.
      -- Тьфу!
      -- И я ницего не слышу. Стало быть, все ждут колдуна.
      -- Страшатся егойной ворожбы?
      -- А то!
      -- Дидо, идемте. Боязливому и своя тень страшна...
      
      
      
      
      Телега, скрипнув давненько немасляным ободом, остановиласы як раз супротив ворот, на верхотурине которых была прилатана большого размера конская голова.
      -- Тпру-у!
      Старик спешился, стряхнул с одежонки придорожную пыль, да гаркнул:
      -- Пахом, слазь. Приехали.
      -- Все?
      Никифор Савелич кивнул и солдатику, и спешащим к телеге хозяевам.
      -- Здравствовать желаю, -- старик поклонился, -- хозяева любезны! Как свадебка движется, как робитсы?
      -- Да како?
      Пришлые угрюмо посмотрели в сторону леса, плотная стена которого от ворот Оболони казалась выделанной из черного мрамора. Солдат потер руками щеки и, обойдя телегу, коснулся ладонью бархатистого кобыльего носа. Хромая протяжно фыркнула, прижала уши.
      -- Идемте, -- послышался скрип ржавых петель на воротах, -- можа, хоть при вас веселье пойдет в гору.
      -- Ни-и, -- старик кивнул в сторону Пахома, -- вы, сватья-братья, служивого с собою берите. Ему заночевать трэба. А я позже. Негоже хромую у ворот оставлять в амуниции. Спеклась она совсем. Копыта горят, не зрите что ль?
      На том и порешили...
      
      
      
      
      Зашел солдат в избу. От яств столы ломятся. Того и гляди, на досочки развалятся. Все наряжено, будто здесь и не свадьба вовсе -- коронование амператора. Кушаний есть -- не переесть. Вина пить -- не перепить. А от пива и вовсе пузо лопнет. Пахом было, обрадовался, что путешествие так хорошо обернулось, но глядит: сватья-братья, томящиеся досель у порога, достают скатерти, да укладывают в них пироги, да бутыли с вином-пивом, блюда агромадны со свиными тушами, да огурцов малосольненьких пару бочоночков. Опешил видавший виды солдатик, да как скажет:
      -- Куды же это вы все направляете?..
      -- А вот, -- говорят сватья-братья, -- недалече отсель колдун живет, версты за три. Не боле. У самой кромки леса, сам оттель пехом пехал.
      Пахома тотчас, будто обухом по голове тумкнуло.
      -- Как это пехал? Ни-и, сватья-братья, вы с перепою шой-то плутать стали.
      -- Да не плутаем мы, служивый. Это ты токмо что очухался от полуденной полбочечки пива нашенского. Сам смотри, -- и показывают Пахому на опрокинутую вверх дном бочку из-под пива здешнего, супротив которой вся егойная воинска амуниция грудой свалена, -- ну-у! Узрел, братец?
      Не по себе стало солдату. Неужто все ему причудилось? И дорога ночная, и туман синий, и старик с бородищей козлиной, и хромая кобылка с бархатистым носом. "Ни-и, -- смышляет он, -- шой-то в ентой Оболони не то творитыся. Не по-людски. Неужто нечистый вкроилсы?".
      -- Узрел, служивый, -- гогочут сватья-братья, -- токмо-токмо тя откачали. Перепил больно ты Оболоньего нашенского пива.
      -- Не могет ентого быть, -- явственно растерявшись, пробормотал теряющий рассудок Пахом, -- не могет и точка!
      Но страха в его голосе не чуйствовалось, скорее, раздражение с удивлением -- не из пужливых Пахом был (как давеча ропталось), и не такое видывал на царевой службе-кручине опостылевшей за четверть веку. И, разуметыся, никто из присутствующих страха и не заметил, ибо страх о храбрость спотыкается. Так и прадеды говорили, и деды, и все те мудрые, кто мудр не токмо в гневе, но и в нужде. А нужда тем временем уже била своими кулачишками в бока сватьев-братьев, собирающих подать колдуну страшному, живущему у кромки темного леса, что подле Киева стеной черно-мраморной раскинулся. Пришлые об ентом лесе ни черта не сведут, токмо местные.
      -- Так куды же вы все енто направляете, сватья-братья?..
      -- Не с лунки ль ты, братец, свалился? Кол-ду-ну...
      Почесал Пахом рукой в затылке -- покумекал. Просунул руки в карманы, а там ветер гуляет. Последние гроши в прошлом городишке оставил. За плошку пива отвалил. А не стоило бы ентого робить -- дерьмовое там пиво делают, не то, что в Оболони Киевской. "Знатное Оболонье пиво, -- солдат рыгнул с устатку, да и не заметил, как сватья-братья с ворохом подати потихоньку-поманеньку начали выползать из хатынки, -- Куда, окаянные!"
      -- Не возите ентому колдунище черному ни вершка, ни корешка! Ницево! А уж пива вашего дивного и подавно.
      Загоготали сватья-братья пуще прежнего. За животы схватились, от смеху едва не дохнут, что мухи блудливые.
      -- Шо ржоте-то, как мерины некупированны?
      -- Нет, батюшка, -- голосят сватья-братья, душа в себе дикий гогот, -- ентот колдун, ежели подать не получит, всю свадьбу попортит. Знатный он в Киевских краях лешак окаянный. Сердцеглот смердящий!
      -- А я вам говорю, -- стоит на своем Пахом, -- не возите, и токмо покличьте ево сюды! Полетят тады клоки по закоулкам. А много ль в Киеве закоулков?
      Сватья-братья бросили на пол скарб, собранный в подать колдуну, да призадумались. И откель у солдатишки стокмо смелости-храбрости взялось? Говорят:
      -- Закоулков явственно стало больше, как токмо колдун ентот нашего защитника дьяка Оболоньдыся уморил. Год назад енто сробилось, да с тех пор вера-то нас и покинула. Ой-ей-ей! Ходит таперя его душенька, сгублена окаянным под околицами, да сделать ничего не могет.
      -- Ходит? Душенька?
      -- Точно-точно, -- заголосил тот из сватьев-братьев, что повыше всех остальных на голову был, -- ходит. С бородищей, да в шапке ушанке.
      Солдат достал своейную трубочку, огниво дрожащей рукой, да засмолил. И прежде чем сподобилсы он слово молвить, почуйствовал, како неведома сила, подхватила его, а ухи тот час едва не лопнули от гортанного голоса: "Стращать храбреца смертью -- стращать утку рекою... Смелее, Пахом! Изведи колдунищу и придет к тебе почет и слава!". "Эхма-а, -- у солдата сжалось сердце в груди и затрепетало, словно кто его, на угли горящие бросил, -- голос твой мне знаком. Не Никифором ли Савеличем будешь, дух, чей глас я токмо что услыхал?". "Точно-точно, -- басисто звенит в ушах солдатика, -- Никифором Савеличем меня в миру кликали, в дьячках Оболоньдысем величали. Не страми казенну службу, умори колдуна. Да денег не страмись за енто запросить у пивняков-то, аль еще чего. Оболоньские дадут. Ведь ентот колдун пиво стал портить. А они за пиво кровь свою отдать готовы". "Кровь, говоришь, -- приходя в чуйство, размышляет солдат, -- а колдуна страшатся!". "Прав ты, Пахом, -- голос Оболоньдыся начал постепенно таять, как лед от пламени, -- веры в них не осталось. Веры, Па-хо-м, ве-ры-ы..."
      Вскоре было-таки, решено ехать за колдуном. Поехали и привезли его...
      
      
      
      
      Посадили жениха за стол -- к невесте пора бы ехать. Пахом напялил одежу своейную с портупеей, взял бочонок пива, поставил его супротив колдуна-черны очи, да налил ему цельну кружку (в полтора литра с пеной). Пива тянучего, что та смола. А, наливая, вспомнил о том, что колдуны не доброхоты до пива, особливо, если в него сольцы мелкозерной тайно подкинуть. На том солдат и подсыпал секретно в кружку колдуновскую щепоть соли. Но прежде промолвил колдун улыбчиво:
      -- Возьмите меня в дружки, ницево со свадебкой вашей и не приключится.
      Хмыкнул солдат и подал кружку колдуну.
      -- Иди-к сюды, колдун! Вы, говорят, свадьбы портите? Ась!
      Колдун скривил губы от наглежа такого. Взял, да подошел к солдату. Бульк, и пуста егойная кружка. Пахом не успел забрать кружку, как колдун хвать -- а зубья-то на кружкином донышке лежат-покоются. Пуст, стал рот ворожилы, слова таперя молвить нельзя, не то шоб заклинанье какое. "Да, -- смекает, -- на Удалова, нешто попал. Эко каки штуки-кренделя колдовски выделывает!"
      -- Ну-к выпей, колдун, еще кружку!
      Моргнул колдун, а солдат расторопно сыпнул соли щепоть в егойное пиво.
      -- Пей-пей, колдун. Кишка, поди, не тонка! Ворожбить могешь, так и пива хлебнуть не робей.
      Колдун встал из-за стола, весь почернел. Стал, как печные уголья переженны. "Теперя, -- разумеет, -- шо будет?"
      Взял кружку и выпил... Тут же загрохотало на улице, будто к ветрюге-урагану. Дождь стал зачинаться. Того и гляди, молнии в землю втыкаться начнут. Сделал колдун, еще шаг навстречу Пахому... Тута колдуна и качнуло. Справа налево, потом в обороток, да и через миг подбросило к потолку. Прилип к бревнам, как гриб. Не оторвать, и не дергайсы.
      Опустил руки Пахом и с облегченьем кинул сватьям-братьям:
      -- Берите ж прутья и стегайте ентово колдуна! Да поскорее, покель петухи не пропели!
      Принялись сватья-братья прутьями, да с усердием стегать колдуна. Токмо пыль столбом стоит да стоны стонутсы, будто червей-гадов всех разом душить начали.
      -- Колдун, будешь еще свадьбы портить? Будешь еще на пиво ворожить?
      Колдун взмок, как кутенок, кричит:
      -- Нет, батюшки-святы, больше не буду портить! Не буду ворожбить. Простите меня окаянного. Милость дарствуйте, сватья-братья!
      -- Бросьте стегать ентого изверга, -- Пахом взял кружку пива, да прыснул колдуну в лицо, не забыв прежде сыпнуть в него соли щепоть. На том колдун сел на лавку и всверлился глазищами в пол.
      -- А таперя, -- солдатик не унимался, -- выпей-ка еще пивца.
      Задрожал колдун со страху. Едва жизни не лишился. Коленки трясутся, глаза на выкате, волосы дыбом.
      -- Пей-пей, -- говорит Пахом нарочито, -- пошто остановился...
      Делать нечего, высушил колдун третью кружку.
      -- Ну, шо, таперя будешь свадьбы да пиво портить?
      Колдун икнул, открыл рот, оголив кривы рядцы зубищ острых (шо те колья точены), да на выдохе перегарно и брякнул:
      -- Ни-ни-и, Удалой, дык, ницево не сделаю боле! Ни-це-во!
      За сим поднял колдун зад с лавки и попехал до своейного дому. Качат его, будто жердь на ветру, ой, как качат -- перепил, знам дело. Жутко перепил, крепка пивца-то...
      
      
      
      
      Заправили, как колдун с глаз счез, коней под жениха к бричке. Благословили младого образом, да вывели на двор и посадили на скамью крашену, посередке от сваребьянов, сватьев да братьев. Дружка хвоснул лошадку... А она уперлась копытами в сыру землю -- не идет, хоть ты тресни. Фыркаеть, ушами крутит, глазки угольями тлеющими стали -- страшиться видать кого, несомненно. Сругался Пахом матерно, спрыгнул с брички. Плюнул трижды через лево плечо, троекратно знамение, не забыв на ся наложить.
      -- Ух-ма, колдунище поганый! С волком ягненка сожрет, а с хозяином его оплакивать будет... Подайте-ка два ножика, которы штоб нигде досель не были. Хлеба не резали, масла по се не волокли, ницево не делали!
      Знам дело, всполошились пивнюки Оболоньские. Хозяин бегать принялсы, ором орать -- материть все на свете.
      -- Дайте служаке ножиков! Да вострых, шо сабля атаманова. Ворсинки шоб на плеши ентого ворожбилы не оставила!
      Принесли Пахому, как наказывал, два ножика. Здо-о-ровущи-и -- в цельный полуаршин кажный бут. Засмолил солдатик своейную трубочку, мысиком сковырнул земельку -- поплелся к подворотне. Взял первый ножик в леву руку, второй в праву.
      -- Кривых да слепых нету в святых -- все батюшки зрячи.
      Тута и втыкнул один ножик в подворотню. Развернулсы резво на каблучке -- тык второй ножик, тож в подворотню, -- первый по праву, второй по леву сторону. Не успел солдат руки опустить, как откель ни возьмись -- колдун. Ревет благим матом:
      -- Ой, батюшки святы, шо вы мне наделали окаянные!
      Пахом, спользуясы случаем прыг к колдуну.
      -- Шо, старой церт?.. Клянулсы-божилсы, шо ницево делать не бушь, а тут нате вам -- делашь...
      Взмолился, вспотевши, колдун:
      -- Прости за ентот раз, кормилец-поилец. Боле никогда и ни единому целовеку худова делать не буду! А пиво возлюблю, як мертвяки кровушку свежу. Тепло, шо гарно молоко.
      Сватья-братья ни ногой, ни рукой пошевелить не могут -- все на ножи целковы уставилисы. А они (ножики-то) эти у ворожилы -- один в левом боку, другой в правом воткнуты. Вражеце не пожелашь такейной боли -- жутища!
      Солдат покрепче сватьев-братьев был -- подходит, ножики вынат у колдуна из боков-то, садитсы ни проронив, ни словеса в бричку, да -- брысь на погост с дырявым колдуном на пару.
      
      
      
      
      Обвенчали свадьбу... Тут уж приехал и Пахом до Оболоньской пивоварни, погостил мальца, а потом направлятсы домой порешил.
      -- Таперя мне домой пора, -- глаголить.
      Дает пивной Оболоньский хозяин Пахому сто рублев денег. Берет солдатик деньжата, прощеваетысы -- уходит. Токмо-токмо вышел из избы, токмо крянулсы, видит -- бежит медведица. Прямо на него. Мычит, крыла грифоновски за спиною болтаются:
      -- Би-ир! Би-ир! Би-р-р! -- кричит, не милосердствуеть.
      Шо солдату делать, мешкать немоэ. Забьет медведица-оборотница напрочь -- в могилу скинет. Схватил Пахом тележну ось, да бросил, косолапой прям в харю. Тут же енту медведицу и разорвало в клочья. А крылья грифоновские синим пламенем воспылали. Были токмо шо и нетути их...
      -- Таперя не бойтесы колдунов, -- говорит солдат сватьям-братьям, -- и пиво гарно варите. А лучше -- биром нарекайте, хоть бы, всуе.
      -- А биром-то почему?
      -- Токмо шо колдуна ентого в последний раз, убив я. Было у него семь жизней, так таперя ни одной не осталось. Так шо, еже ли кто нечистый нагрянет, голосите, да погромче: би-ир, би-ир, би-р-р! Да пиво свое варите век, два-три, аль и того больше. И не смущайте казенн народец, проверящый. Бывайте, мил люди!
      
      
      Санкт-Петербург
      07.01.2004 3:40:35
      
      
      СНОСКИ:
      
      
      1 Производная от лондася, лондысь -- когда-то, некогда, давно (авт) 2 Ободранная липа (авт)
  • Оставить комментарий
  • © Copyright Гросс Павел, Екатерина Счастливцева (voodooru@comset.net)
  • Обновлено: 11/05/2004. 22k. Статистика.
  • Статья: Сказка
    • Оценка: 3.73*6  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.