Шум я услыхала, ещё не дойдя до горницы: крик, потом отчётливый звук пощёчины, снова крик и приглушённое всхлипывание. Я приостановилась на миг - немного неловко было, в конце концов, кто я ему такая?.. Он снова что-то сказал, уже потише, а женщина опять всхлипнула. Служанку лупит? Не похоже. Жену или дочь, наверное.
Я подошла к низкой двери вплотную, стукнула, деликатно кашлянула.
Шум стих.
- Кто там?
В голосе было столько раздражения, что я снова засмущалась. Захотелось развернуться и уйти - впрочем, мне всегда этого хочется, ничего нового. Такая вот я трусиха.
- Я.
- Кто - я?!
Вопрос, конечно, хороший, только ответа на него у меня нет. Для него, во всяком случае.
Поэтому отвечаю просто:
- Я... пришла.
Он выругался, довольно грязно, я даже поморщилась - не выношу брани. Подошёл к двери, громыхая шпорами, с силой распахнул.
- Кто такая? Что за чёрт! Стража где?!
Я быстро окинула его взглядом, слегка подбоченясь. Невысокий, крепко сбитый, немного за сорок, а может, и моложе - опрятная борода придавала ему солидности. Одет вульгарно - шёлк и золото. Не люблю мужиков, что выряжаются, словно девки на засватанье.
- Там где-то стража, - говорю, а сама смотрю на него, смотрю, как краска медленно сползает с румяного широкоскулого лица.
Женщина слабо всхлипнула за его спиной. Он вздрогнул, будто плетью его хлестнули, слабо шевельнул посиневшими губами.
Вечно я смущаюсь в такие минуты. Откашлявшись, говорю:
- Йед Аленски?
Он кивнул - так странно, словно голова у него на верёвочке. Я улыбнулась ободряюще: ну, ничего же страшного, что ты так... Только он ещё сильнее побелел от моей улыбки - ну, когда я уже научусь с людьми общаться? Непутёвая я...
- Пустишь меня?
Он помотал головой (нет, нет, не пущу!), продолжая пятиться. Я пожала плечами и вошла, наклонив голову, чтоб не удариться о низкую притолоку.
Заплаканная женщина в простом домотканом платье стояла посреди горницы, поминутно всхлипывая и не поднимая глаз от пола. Жаль, жаль - мне любопытно было, как бы на меня она-то смотрела.
- Ашка, вон, - прохрипел Йед Аленски, и женщина трусцой выбежала во внешние палаты, путаясь в подоле платья. Дверь прикрылась беззвучно - вышколена девка.
Я прошла мимо трясущегося Йеда, плюхнулась на широкую скамью, спиной к забранному витражами окошку, закинула ноги на стол.
- Ну что, князь, нальёшь мне, или как?
Он засуетился, забегал, хватая кубки неуклюжими пальцами, белея с каждой минутой всё больше. Я смотрела на него с интересом: понять пыталась, что же это. Чего он так боится.
Он поставил передо мной дубовую чашу, до краёв полную густого чёрного вина, поклонился до земли. Я хохотнула от волнения, схватила чашу, перевернула над раскрытым ртом. Сладкое, как первый поцелуй, вино полилось в моё пересохшее горло. Я выпила залпом до дна и, со стуком поставив чашу на место, посмотрела на осоловело моргавшего Йеда Аленски.
- А что, князь, - сказала весело, - исповедаться станешь?
Он задрожал, как мышка, едва не рухнул на колени, ухватился за край стола, потянул парчовую скатерть.
Йед сел, схватился за голову волосатыми руками. Я потянулась к кувшину, подлила вина ему и себе, легонько чокнулась с его бокалом.
- Пей, пей, полегчает. Ну, пей, говорю.
Он схватил кубок, словно только и ждал приказа, судорожно отпил. Потом, несмело глянув на меня и увидев мою улыбку, прохрипел:
- Так ты... пришла...
- Пришла, - ну да, не видно, что ли?
- Уже... Так... скоро.
Я хмыкнула, поднесла кубок к губам, пряча замешательство.
- Когда велели, тогда и пришла. Я не выбираю, князь, не в воле моей. А ты не ждал?
Он подскочил, распрямил на миг могучие плечи, взглянул на меня почти с негодованием.
- Да как же такое ждать можно!
- И то верно, - пробормотала я, уже, кажется, понимая, что к чему. Он как будто заметил что-то, развернулся ко мне, в глазах полыхнуло надеждой.
- А может... отсрочить... хоть на годик, хоть на полгодика...
- Побойся бога, князь! Куда уж отсрочивать? Пора.
Он снова сник, снова уронил голову на руки. Я потягивала вино, молча разглядывая Йеда. Только сейчас увидела плеть у пояса и невольно поёжилась.
- Расскажи-ка мне, князь.
Я всегда так говорю - мне интересно. Я их собираю. Судьбы эти, сказки-рассказки. Такого, бывает, нагородят. Потом хохочем с подружками. Особенно здорово, когда они пугаются. Тогда сказки самые интересные.
Йед Аленски вздохнул тяжко, проговорил:
- Да что, сама знаешь... Убил...
Ай ну, скукотища. Спрашиваю уже из чистой вежливости:
- Кого убил?
- Братьев... старших... Я ж меньшой был в семье, и пятеро братьев. Им войско, власть и хоромы, а мне - бык да корова... Ну и...
- Зарезал? - уже опять интересно.
- Зарезал младших... Старшего, Витта, отравил... Он крепкий был, его сталью не убьёшь...
- Чем отравил? Ярью-медянкой?
- Полынью...
- Напрасно, ярь-медянка лучше берёт.
Снова его затрясло, часто-часто. Крупные, как горох, слёзы покатились по круглым небритым щекам.
- Ну, а ещё что?
- Сестрица...
- Сестра? А она что?
Уже ревёт в голос, как дитя малое, слёзки размазывает, захлёбывается.
- В жёны... взял...
- Лупцуешь?
- А то...
- Это та, что ли, зарёванная?
Кивает, а плечи трясутся, меня аж саму трясти начало. Не люблю мужских соплей.
- Это ты, брат, зря! Баба - она ведь тоже человек! Какой-никакой, а человек!
- Я... я исправлюсь... я правда... я так не... буду... больше-е... Милая, милая моя госпожа, ну позволь мне ещё... разочек...
Поигрываю кубком, задумчиво поджимаю губы...
Йед Аленски вздрогнул, выпрямился, перестал реветь. Утёр вспотевшее лицо рукавом кафтана, снова посмотрел с надеждой.
Вздохнув, ставлю бокал.
- Прости, князь. Никак.
Толкаю ногами стол, кубки летят, тарелки, вино чёрным фонтаном брызжет на стены и скатерть...
Йед Аленски поник плечами, покачнулся, попробовал встать, но не вышло. Посмотрел на меня пустыми глазами, охнул, схватился за сердце. Плётка у его пояса слабо шевельнулась, словно сама по себе.
Я встала, перевернула обмякшее тело, пощупала пульс на шее. Ну, хорошо хоть быстро. Не так уж плох человек. Братоубийца и тиран, но не так чтоб совсем душегуб. Я и хуже видала. Немного, но видала.
Я подняла с пола куриную ножку, задумчиво впилась в неё зубами. Всегда мне после этого есть хочется, просто до ужаса. Особенно когда мне приходиться стать смертью. Часто что-то в последнее время. Когда я любовью становлюсь, очень хочется пить, особенно, если любовь последняя. Вообще у каждого пришествия свои чудачества. Когда я свобода, смешинка почему-то нападает. Хохочу и хохочу, и остановиться никаких сил.
А больше всего я люблю быть надеждой. В плохие места, правда, прихожу тогда - всё тюрьмы, и больницы, и виселицы - но только скажу: "Я пришла", и на душе так легко становится, ярко. И не надо мне ничего больше, лишь эту яркую лёгкость. Только в последнее время всё реже и реже я становлюсь надеждой. Люди циничные пошли, напуганные, злые. Всё смерти своей ждут, погибели, предательства. Как вот этот бедолага. А добра ждать - не решаются. Невдомёк ведь им, что, ступая за порог и говоря "Я - пришла", не знаю я сама ещё, чем пришла. Чем вы видеть меня решите, тем я для вас и стану. И не в моей это воле - в вашей. Всё, что я могу - прийти.
Я догрызла ножку, швырнула кость в угол, лихо гикнула. Скрипнула дверь, потом половица. Я вскинула голову. Увидела огромные красные глаза и опухшее от слёз треугольное личико.
