Базар - сердце портового города. Все желания, все помыслы, всё золото стремится к базару, как кровь стремится к сосуду в груди, дабы наполнить его жизнью. Юнец приходит сюда спустить выданное щедрым родителем содержание, старец ищет здесь поддержку своей немощи, влюблённый придирчиво выбирает дар для возлюбленной, отец с умильной улыбкой присматривает игрушку любимому чаду. Всякий - богатый и бедный, одинокий и окружённый льстецами, - найдёт здесь то, что будет и по средствам ему, и по сердцу. Поэтому если не льют весенние дожди и не штормит зимнее море, во всякий час от утренней до вечерней зари криклив, цветаст, многолюден и взбудоражен базар Ильбиана - самый большой и прославленный рынок рабов в Фарии.
Он тянется вдоль пристани города, с юга на север, и чем выше, тем лучше пришвартованные к берегу корабли торговцев, опрятнее помосты, чище и здоровее рабы и красивее рабыни, степеннее покупатели и туже кошельки, передаваемые в руки торговца из рук новоиспечённого хозяина. Наибольшая сутолока и толчея стоит ровно в центре базара - там выбирают товар богатые купцы и мелкая знать. Они оставляют здесь немалые состояния и уводят за собою прекрасных женщин, сильных мужчин, сладкоголосых певцов и златоруких умельцев - то, чем каждый хотел бы владеть, но что далеко не каждому по карману, потому в этой части рынка всегда толпятся зеваки, охочие поглазеть на чужое добро и удачу. Однако куда как с большей охотой они бы проследовали ещё севернее, в самый дальний конец базара, выходящий за пределы пристани, где высится каменный дом с мраморной лестницей. Но увы - её охраняют молчаливые стражи, лица которых всегда закрыты, а обнажённые ятаганы сверкают в лучах полуденного солнца, слепя глаза и отваживая легкомысленных. Не каждому позволено подняться по этой лестнице, ступить за резную дверь, пройти прохладной галереей и оказаться в круглом зале, где на шелковых подушках, потягивая лучшее в Фарии вино, обмахиваемые опахалами из павлиньих перьев, лежат богатые из богатых, знатные из знатных. И хотя они переговариваются между собой с небрежной ленцою людей, не знающих слова "спешка", взгляды их то и дело обращаются к помосту из красного дерева, освещённому дюжиной масляных ламп. Там, в мареве благовоний, их пресыщенным взорам является то, что никогда не окажется в южной части рынка - то, за чем они прибыли сюда изо всех уголков Фарии, из разрозненных княжеств, а кое-кто - и из более дальних краёв.
Они глядят и ищут то, что оправдает долгое и опасное путешествие.
- Сиятельнейшие беи, перед вами - воин, готовый стать гордостью вашей охраны и грозою ваших недругов! Это воин племени барра, варварского народа с далёкого Востока. У себя на родине он был вождём, а согласно законам барра, лишь свирепейший из воинов достоин править. Начнём с пяти сотен дайраров.
- Сиятельнейшие беи! Пред вами - мастер-ваятель с берегов Даланая. Из-под рук его вышло множество дивных статуй, среди которых образ кмелтской богини Радо-Матери, который многие из уважаемых могли видеть в Лайнийском храме. Человек этот, как вы видите, здоров и молод, и лучшие творения его, волею богини Аваррат, - впереди. Начнём с шести сотен!
- Сиятельнейшие, пред вами - женщина, о белой коже и золотых волосах которой сложили немало песен в её родной земле, в далёком Бертане... Пять сотен!
Если рынок рабов - сердце Ильбиана, то Большой Торг - сердце рынка. Беи качают головами, поглаживают окладистые бороды, разглядывают предлагаемое чуть расширившимися глазами.
- Серкан-бей даёт шестьсот монет за вождя барра.
- Семьсот дайраров за скульптора даёт Ордан-бей из Баш-Алара.
- Тысяча! Тысяча дайраров за женщину от Гияза иб-Анира из Лашкаралы!
За тысячу дайраров можно год кормить десять бедняцких семей Ильбиана. Золотоволосая женщина из Бертана не знает о том, что стоит так дорого. Её голова опущена, руки свободно свисают вдоль тела, открывая обнажённые груди, глаза закатились, так, что виден один белок, пьяная улыбка блуждает на сочных губах. Её здесь нет.
- А сейчас, уважаемые, прошу вас с особым вниманием обратить сиятельные взоры... Ибо то, что узрите вы, происходит в сих стенах впервые с той поры, как они возведены. Пред вами, сиятельнейшие - человек, до недавнего времени называвшийся Белым Ястребом!
Тишина повисает над собранием. Даже шелест опахал стихает, потому что слуги - и те поражены.
Мужчина на помосте приковывает всеобщие взоры. Он одурманен наркотиком, как и все рабы, выставляемые на Большом Торгу, но его руки и ноги всё равно отягчены цепями. На нём нет ничего, кроме набедренной повязки, так что каждый может видеть его мускулистое, загорелое тело, блестящее от драгоценных масел. Голова его непокрыта, тёмные волосы аккуратно расчёсаны руками рабов, безбородое лицо неподвижно и безмятежно. Он не столь высок и плечист, как барра, недавно проданный Недир-бею, а рядом с чернокожим верзилой-островитянином кажется почти хрупким, но ни один из сидящих в зале не обманется внешностью, под которой спрятано невиданное, чудовищное умение. Белый Ястреб! Никогда ещё на помост Ильбиана не всходил человек, связанный с самой прославленной и самой опасной гильдией наёмных убийц по обе стороны моря.
Когда проходит первый шок, по рядам пробегает шепот и бормотанье, в котором тревоги не меньше, чем изумленного восхищения.
- Неужто правда?
- Белый Ястреб? Как такое возможно?
- Нас пытаются обмануть...
- Если благородные беи сомневаются, - возвысив голос, провозглашает распорядитель, беря мужчину за безвольно опущенную руку и поднимая её ладонью вверх, - они могут взглянуть и удостовериться.
Беи глядят - и видят наколку в форме птичьей головы, которой отмечена ладонь мужчины. Наколка словно горит, переливаясь всеми цветами радуги. Лишь Белые Ястребы умеют делать такую - и украшают ею своих собратьев.
Благородные беи удостоверились. Благородные беи оправились от изумленного недоверия, и глаза их разгораются алчным огнём. Заполучить в свою охрану убийцу, который один стоит сотни хорошо обученных воинов - что может лучше потешить их тщеславие и успокоить страхи, в которых каждый из них живёт от зари до зари?..
И даже начальная цена в тысячу дайраров их не смущает.
- Тысяча сто монет от Хиррам-бея!
- Тысяча двести пятьдесят от Муджун-бея!
- Ирдаз-бей даёт полторы тысячи!
- Две! Две тысячи монет!
- Рустам иб-Керим для Ибрагима-паши, - произносит спокойный, холодный голос из самого дальнего и тёмного угла залы. Гул немедля смолкает, головы беев как по команде обращаются к заговорившему, который подал голос впервые за всё время торгов.
Молчание длится недолго.
- От Ибрагима-паши. Он сказал - Ибрагим-паша? - шелестит по залу встревоженный шепоток. Беи переглядываются, Муджун-бей, давший пока что наивысшую цену, скрежещет зубами, глядя на молодого мужчину в чёрном бурнусе, выступившего из тени. Он отличается от собравшихся беев так же, как мужчина на помосте отличается от всех предшествовавших ему рабов. Оба они не на своём месте здесь, оба чужаки. Человек, назвавшийся Рустамом иб-Керимом, смотрит на закованного в цепи раба, и взгляды их встречаются: пристальные, очень тёмные глаза Рустама глядят в затуманенные, подёрнутые наркотической дымкой глаза убийцы.
- Для Ибрагима-паши, - раздельно и чётко повторяет мужчина в наступившей тишине. - Десять тысяч дайраров.
Вздох отчаянного разочарования пролетает над собравшимися. И дело не в сумме, немыслимой даже для Большого Торга. Назови Рустам иб-Керим хоть втрое меньшую цену, с ним всё равно мало кто осмелился бы поспорить. Ибрагим-паша, великий владыка княжества Аркадашан, прислал сюда своего слугу за этим рабом. Перечить ему - значит нажить себе слишком могущественного врага. Даже охранник-Ястреб не спасёт от такого.
- Десять тысяч дайраров, - поклонившись, повторяет распорядитель. - Полагаю, о благороднейший Рустам-бей, эта сумма у тебя с собой?
Вместо ответа мужчина в чёрном бурнусе молча делает знак. К нему подходит высокий воин, неся в руках увесистую суму. Он бросает суму на пол к ногам распорядителя. Все слышат тусклый звон золота - ни один из сидящих здесь никогда ни с чем его не спутает.
- В таком случае этот человек, называвшийся ранее Белым Ястребом, переходит во владение Ибрагима-паши за десять тысяч дайраров, - провозглашает распорядитель и складывает ладони в знак высочайшего почтения. - Мои наилучшие пожелания твоему господину, о досточтимый Рустам-бей. Желаешь ли ты забрать раба немедленно?
- Да. Только пусть с него сперва снимут цепи.
- Но... господин мой, этот человек...
- Я знаю, что этот человек ассасин, - говорит Рустам, и впервые звучит слово, вертевшееся на языке у всех и всё же остававшееся невымолвленным. - Я не стану повторять своё желание.
- Сумасшедший, - шепчутся беи, а распорядитель прячет смятение за елейной улыбкой:
- Как будет угодно сиятельнейшему бею.
Раба сводят с помоста и освобождают от оков. Он идёт шатко и движется, как во сне - он не знает, где он и что с ним только что произошло. Он видит прекрасные сны, и белки его глаз беспокойно движутся, стремясь ухватить как можно больше слепящих образов, застилающих его взор. Рустам иб-Керим, старший шимран Ибрагима-паши, вынимает из сумы короткий бронзовый наруч и защёлкивает его на правом предплечье ассасина.
В тот же миг глазные яблоки раба замирают, а зрачок сужается до размеров игольного острия, открывая лилово-синюю радужку. Сиплый стон, похожий на предсмертный хрип, вырывается из горла раба.
- Да. Непременно, - сухо отвечает Рустам иб-Керим. - Ты, - говорит он человеку с наручем повиновения на предплечье. - Иди с ними. Затем возвращайся к выходу.
И человек с наручем повиновения на той самой руке, ладонь которой отмечена знаком Белого Ястреба, покорно поворачивается и следует за стражами в заднюю комнату. Через какое-то время оттуда раздаётся приглушённый крик. А ещё через несколько минут человек возвращается со свежим, ещё дымящимся алым клеймом на левой щеке. Отныне и до самой смерти он будет носить на себе трёх переплетённых змей в огненном кольце - знак своего хозяина, владыки Аркадашана.
Спокойной, ровной поступью он проходит мимо беев, оборачивающихся на него в изумлённом восхищении, и исчезает за дымчатыми занавесями входа.
- И впрямь не врут про магию Даланая! - завистливо проговорил Недир-бей, когда раб скрылся из виду. - Надо будет попробовать раздобыть этот наруч повиновения...
- О достойный, при всём уважении - вы можете продать всё своё имущество, всех своих жён и самого себя, и всё равно не наскребёте денег, - усмехнулся в ответ Хиррам-бей. - Такие игрушки не для нас с вами.
- Так же, как и такие рабы, - добавил Серкан-бей, и все повернулись к помосту, где их вновь собирались потешить и удивить.
Рустам раздражённо вздохнул и потёр ноющий висок. Если бы кто-нибудь спросил его, он бы сказал, что зал Большого Торга слишком мал и тесен, благовония слишком приторны, а беи слишком потливы, и дуновение опахал лишь разносит по помещению смрад. Но, у счастью, его никто не спрашивал, так что оставалось лишь мучиться головной болью, как в прямом, так и в переносном смысле. Слава богине Аваррат, он выполнил свою миссию в Ильбиане и может возвращаться назад, в Аркадашан - вот только никогда не подводившее чутьё подсказывало Рустаму, что путь этот не будет ни лёгким, ни безмятежным.
И если бы дело было только в этом рабе...
- Это ещё что такое? - со свойственной ему резкостью спросил Рустам, когда, вернувшись на постоялый двор, увидел у ворот процессию, состоящую из богатого паланкина, четырёх всадников и плюгавенького человечка весьма гнусной наружности.
Нияз - шимридан, выполнявший в этой поездке обязанности рустамова заместителя и первого помощника - открыл было рот для объяснений. Но тут плюгавенький человечек прытко выскочил между ними и согнулся в поклоне столь неистовом, что Рустам отчётливо услышал хруст его поясницы.
- О досточтимый шимран-бей, да продлит богиня Аваррат твои лета и благоденствие! Я - Иргун иб-Киян, ничтожнейший из слуг Урдана-паши, послан к тебе с нижайшею просьбой принять в дар от моего господина твоему господину дикий цветок, произросший на плодородных землях Ильбиана...
- Ближе к делу, - нахмурившись, поторопил Рустам. Это было не вполне учтиво, но он находился в крайне дурном расположении духа, а кроме того, все демоны мира его побери, никто никогда не учил и не уполномачивал его принимать лесть и подарки. Проклятье, даже покупка рабов - совершенно не его дело! Он умеет сражаться и только, а здесь, в этом треклятом городишке, всё время вынужден заниматься тем, чего делать не привык и не умеет. Это не то чтобы извиняло его - но объясняло грубость, с которой он себя вёл и с которой, даже сознавая её неуместность, ничего не мог поделать. В тысячный раз за день мысленно послав небесам все возможные проклятия, Рустам постарался сделать лицо чуть менее свирепым.
- Прошу простить мою неучтивость, Иргун-бей, - проговорил он. - Мой господин не уведомил меня ни о каких дарах, которые я должен принять для него. Потому простите моё удивление и настойчивость, но что это за дар и где он?
- Да, в эту пору года у нас действительно жарко - для вас, северян, это должны быть особо досадно, - сочувственно покивал посланник Урдана-паши. - Дар моего господина, как я уже сказал - дикий цветок с местных полей, прекрасный в своей первозданности. Он в паланкине.
- Он? - чувствуя себя непроходимо тупым, переспросил Рустам.
- Она, - тонко и мерзко улыбнулся плюгавый.
"О богиня Аваррат, - мысленно застонал Рустам. - Только не это. Наложница! Как будто мне было мало ассасина".
Он сложил ладони и поклонился.
- Прошу простить мою непонятливость столь же милостиво, как ты простил мою неучтивость. Я принимаю этот... этот дикий цветок с бесконечной признательностью, которую прошу передать от моего господина твоему господину.
"Надеюсь, я всё делаю правильно", - мрачно подумал он, выслушивая цветастые ответные любезности, в которых тут же рассыпался плюгавый. Тысяча проклятий! Рустам знал, какой из него дипломат. Примерно такой же, какой поэт, художник и повар. То есть совершенно отвратительный.
- Урдан-паша дарит также Ибрагиму-паше этих четверых воинов, которые сопроводят дикий цветок в неблизком путешествии в Аркадашан...
- Боюсь, что этот дар Ибрагим-паша принять никак не может, - живо откликнулся Рустам тоном, не допускающим ни малейших пререканий. - Боюсь... м-м... увеличение отряда задержит нас в пути, а это никоим образом недопустимо.
"И беса с два я подпущу к каравану четвёрку чужих головорезов", - добавил он про себя, мельком кидая взгляд на каменные морды стражей, стоявших вокруг паланкина. На сам паланкин он пока что толком не смотрел. Голубые шёлковые занавеси не шевелились, но за ними смутно угадывался неподвижный силуэт. О Аваррат, ну за что ему это всё?
- Раз вы отказываетесь от стражи, примите хотя бы эти фрукты, и этот марципан, и этот шербет, чтобы кормить дикий цветок в пути.
"Если она не ест ничего, кроме шербета, у нас скоро начнутся неприятности", - подумал Рустам, а вслух сказал:
- Хоть имя-то у этого цветка есть?
- О... разумеется. Но Ибрагим-паша, конечно же, назовёт её так, как сочтёт нужным. Раньше её звали Лейла.
"Лейла. В любом случае лучше, чем "дикий цветок", - подумал Рустам и искоса посмотрел на паланкин. Ему почудилось, что при звуке имени, произнесённом иб-Кияном, занавеска чуть шевельнулась.
Ладно... в конце концов, что трудного может быть в том, чтобы доставить в Аркадашан не одного раба, а двух? Для старшего шимрана паши - всё равно что перевезти двух овец.
- Нияз, - сказал Рустам, когда посланник Урдана-паши со своим эскортом наконец откланялся и убрался восвояси, - бегом на восточный базар, купи двух мулов. И паланкин присмотри... попрактичнее. В этом она задохнётся после первой же пылевой бури.
- Да, шимран-бей, - склонился Нияз. - Но не думаете ли вы, что паланкин тоже является частью подарка, и отказываться...
- Тогда потащишь его на собственном горбу. Лошадей нагружать всяким хламом я не намерен. Ты ещё здесь?
Нияз кинул на него хмурый взгляд, поклонился и ушёл. Рустам вновь вздохнул и потёр висок. Голубые занавеси паланкина оставались неподвижны.
Мужчина с алым клеймом на щеке стоял в стороне, скрестив на груди руки, одна из которых была перехвачена бронзовым наручем. Глаза его, подёрнутые дымкой дурмана, всё ещё видели сны.
- Твоё имя Альтаир?
Принимая нелюбезную его сердцу миссию, Рустам дал зарок: что бы ни случилось, держать себя в руках и не разговаривать с рабом сверх необходимости. Он знал свой нрав и относился к нему критически; также он знал свойства наруча повиновения, потому имел все основания быть настороже. Он должен довезти этого раба до Аркадашана в полной целости и сохранности. И хотя десяток надёжных, хорошо знакомых Рустаму воинов, больше года прослуживших под его началом, были неплохим подспорьем, всё равно его терзала смутная тревога, лишь усилившаяся, когда ему навязали этот "дикий цветок", эту наложницу... К слову сказать, вместе с ней и рабом их было теперь тринадцать. Несчастливое число...
Однако пока что всё шло весьма неплохо. Когда Нияз вернулся с мулами и женщина вышла из-за голубых занавесей, Рустам с огромным облегчением обнаружил, что она с головы до пят закутана в многочисленные покрывала, а лицо её скрывает плотная паранджа. Она не произнесла ни слова, но была очень послушна и без посторонней помощи забралась в паланкин, который купил для неё Нияз - куда менее просторный и удобный, чем прежний, зато более крепкий и с плотными холщовыми занавесками, полностью скрывшими силуэт женщины от посторонних глаз. Ассасину Рустам распорядился дать выносливую, но не слишком быструю лошадь. Тот оседлал её с той же покорностью, с которой женщина забралась в паланкин - и с поразившим Рустама лёгким, небрежным изяществом. Даже будучи верхом на кляче, недостойной его искусства, раб держался в седле с удивительной уверенностью и грацией, словно сидя на чистокровнейшем боевом скакуне, и лошадь, казалось, преобразилась и приосанилась, почуяв на себе такого седока. Рустам увидел, что его солдаты тоже смотрят на раба с удивлением. Нияз же глядел с неприязнью, к которой примешивалась опаска. Рустам отметил это про себя, но ничего не сказал.
С вечерней зарёй они покинули Ильбиан и углубились в степь. Паланкин с наложницей и ассасин ехали в центре четырёхугольника, образованного солдатами Рустама. Нияз занял место в голове отряда, Рустам замыкал. Из-за женщины передвигались медленно, и к середине ночи едва одолели третий фарсах пути, но в целом это было единственной неприятностью. Рустам начинал думать, что его глухая, непонятная тревога была не столь оправдана, как ему казалось, когда Ибрагим-паша возложил на него эту миссию.
Поняв это, он почти окончательно успокоился. И потому, когда они встали на привал и разбили шатры, впервые обратился к рабу со словами, которые не были сухим и чётким приказом.
Он спросил, действительно ли его зовут Альтаир.
- У меня нет больше имени, - после краткого молчания ответил тот. Рустам впервые слышал его голос - не считая короткого крика, который исторгло из ассасина калёное железо палача, ставившего на лицо ему метку Ибрагима-паши. Всем приказаниям Рустама он подчинялся в полном молчании - как и положено рабу, носящему наруч повиновения. Считалось, что он даже заговорить не может без прямого приказа, но как раз это-то было одной из множества сказок, которых вдоволь уже наплодилось вокруг магии Даланая. Да, эта магия сильна, но не всесильна. С её помощью можно заставить человека делать то, что противно его воле, однако не помешает ему делать то, что он желает сам, до тех пор, пока это не запретит его хозяин.
А это значит, что сейчас раб ответил Рустаму лишь потому, что сам пожелал ответить.
Он сидел на корточках в стороне от костра - там, где ему велели сесть. Ночь была холодной, Рустам кутался в бурнус и старался не отходить от огня. На рабе не было бурнуса, лишь туника и холщовые штаны, и всё же он сидел спокойно и неподвижно, ничуть не дрожа и даже не глядя в сторону огня.
Вероятно, подумал Рустам, их учат терпеть жару, холод и боль.
- Я уже отдал тебе несколько запретов, - проговорил он. - Я запретил тебе пытаться покончить с собой, бежать или напасть на кого-либо из нашего отряда. Теперь я запрещаю тебе лгать.
Слабая улыбка тронула губы ассасина. Миг назад Рустам впервые услышал его голос; теперь он впервые видел, как его лицо меняет выражение. Медленно наклонив голову, раб поднёс руку ко лбу и коснулся его тыльной стороной запястья. Птичья голова на его ладони сверкнула в отблеске костра - так, словно была вышита на коже золотой нитью.
Рустам ответил на этот жест покорности слегка прищуренным взглядом.
- Так что теперь отвечай снова, и правду. Твоё имя Альтаир?
- Да, шимран-бей. Моё имя Альтаир.
Рустам кивнул.
- Так я и думал. Ты хитёр, как все ассасины. Меня не обманула твоя покорность. Увы, я не знаю пока, что именно ты замышляешь. Знаю лишь, что сейчас ты ищешь способ обмануть наруч повиновения. Уверяю тебя: это бессмысленная затея. Ещё никому не удавалось снять его или избавиться от его чар.
- Я знаю это, - серьёзно кивнул Альтаир. Слишком серьёзно - так кивает взрослый, слушая горделивые речи важничающего ребёнка. Рустам ощутил, как у лицу приливает краска гнева, пальцы сами собой оплели рукоять ятагана... Спокойно, шимран. Ты знал, с кем тебе придётся иметь дело. Ты видел их раньше - этих скользких, вёртких гадов, взявших себе имя гордой и сильной птицы. Да, они, подобно хищному ястребу, являются невесть откуда средь бела дня, камнем падают вниз, налетают на жертву и рвут ей горло прежде, чем она успевает ощутить предсмертный ужас - но стоит заглянуть ассасину в глаза, и из них на тебя глянет не ястреб, но змея. Узнав, что должен будет купить в Ильбиане и доставить в Аркадашан одного из них, Рустам ощутил смятение. Конечно, поначалу раб будет одурманен наркотиком, а когда его действие кончится, обнаружит себя во власти даланайской магии, но... ассасин есть ассасин.
Имеющий разум остерегается даже произносить вслух это слово.
- Ты знаешь, для чего понадобился Ибрагиму-паше? - спросил вдруг Рустам - и удивил самого себя. Они говорили тихо - солдаты расположились ко сну и дремали, Нияз сидел у другого костра, рядом с паланкином Лейлы, а часовые стояли достаточно далеко, и однако же Рустам всё равно понизил голос. Он не знал, зачем задал этот вопрос... возможно, затем, чтобы вновь увидеть, как изменится лицо, на котором алеет рабское клеймо - и однако же Альтаира это клеймо словно бы вовсе не тяготило. Лицо его было точно таким же, каким Рустам увидел его впервые - в тот день, когда ассасин ринулся с верхней галереи дворца в Аркадашане, словно коршун с неба, и белый бурнус за его спиной был подобен крыльям...
- Видимо, для того, чтобы скормить меня живьём крокодилам, - невозмутимо предположил Альтаир, и ни один мускул его лица не шелохнулся - а глаза смотрели всё так же нарочито серьёзно, оскорбительно серьёзно...
"Он презирает меня. Я надел на него наруч повиновения, и всё равно он меня презирает", - подумал Рустам и сцепил челюсти с такой силой, что они заныли.
- Ты ошибаешься. Ибрагим-паша не станет тебя убивать, во всяком случае поначалу. Если хочешь, я скажу тебе, что он намерен сделать с тобой. Он сказал мне, объясняя, почему так важно доставить тебя к нему живым и невредимым.
Говоря это, он всё больше раздражался с каждым словом. Холодное, почти вежливое и при том дерзкое в самой сути своей выражение, с которым этот раб внимал его речам, выводило Рустама из себя. В то же время он понимал, что глупо пререкаться с человеком, чья воля подчинена ему; человеком, носящим клеймо его господина... и всё же... всё же...
- Ну, так ты хочешь знать? - с нажимом спросил Рустам - чуть громче, чем следовало: Нияз услышал и повернул к ним голову.
- Если ты повелеваешь - то да, хочу, - покорно отозвался Альтаир. Ни тени улыбки не было на его лице, и ответил он лишь то, что и мог ответить, нося наруч повиновения, однако Рустам рассвирепел. И сказал, цедя слова сквозь зубы:
- Паша сделает тебя евнухом в своём гареме. Возрадуйся, Альтаир: ты проникнешь туда, куда столь решительно рвался.
Он сам не знал, чего ждал в ответ. Быть может, вспышки ярости - бессильной, беспомощной, жалкой, ибо она не могла найти выхода - и, поняв это, Рустам внезапно устыдился своей мелочной злобы, тем больше устыдился, что этот человек не сделал лично ему никакого зла. Однако ещё прежде, чем стыд стал ощутимым, Рустам осознал его бессмысленность: Альтаир остался спокоен. Он не сразу ответил на слова Рустама - а когда заговорил, то сказал вовсе не то, чего шимран ждал от него.
- Иные вещи случаются слишком поздно.
Рустам закусил губу. Не следовало заводить этот разговор. Не следует его и продолжать. Он резко встал, запахнув полы бурнуса. Рассвет был близко, поднялся ветер, небо на горизонте подёрнулось розовой дымкой.
- Ложись спать, - сухо сказал Рустам и пошёл прочь, отвернувшись и не заметив покорности, с которой склонил голову этот странный человек, бывший в полной его власти и всё равно безотчётно его тревоживший.
Когда Рустам проходил мимо костра, у которого сидел Нияз, тот поднялся на ноги и незаметным знаком попросил внимания.
- Всё же ты зря велел снять с него цепи, шимран-бей, - тихо сказал шимридан. Они стояли друг против друга перед костром, разведённым у паланкина, служившего "дикому цветку" заодно и палаткой; к облегчению Рустама, Лейла не пыталась выйти оттуда. - Вся эта магия - ненадёжное дело. Что если он найдёт способ избавиться от наруча? Он ведь перережет нас, как свиней!
- Я не думал, что твоя трусость равняется твоей глупости, - холодно ответил Рустам. - Грустно сознавать, что и то, и другое я недооценил.
- Но...
- Наруч повиновения с раба может снять лишь тот, кто надел его. Также можно избавиться от него, отрубив руку, но здесь это сделать некому, а самому Альтаиру я уже запретил предпринимать такие попытки.
- Альтаир? Ты зовёшь раба его старым именем? - Нияза изобразил презрительную гримасу, но Рустам стёр её, сказав:
- Я ведь должен как-то его называть. Так же, как ты. Разбуди Феррира и поставь его на страже у паланкина, а сам выспись. Мы тронемся в путь через три часа.
Второй день пути начался без волнений и не сулил хлопот больше, чем день предыдущий, однако не убавил тревог шимрана. Слегка подавленный ночным разговором с Альтаиром, Рустам порешил держаться зарока, который дал себе раньше, и впредь обращать на раба внимания не более, чем тот заслуживает. Вопреки опасениям Нияза, всё ещё поглядывавшего на ассасина косо, тот был само спокойствие и покорность, и даже если впрямь замышлял нечто, как казалось Рустаму, то пока не спешил осуществлять задуманное. "Вполне довольно будет, если я не спущу с него глаз", - решил Рустам и обратился к предмету, занимавшему его сейчас ещё больше - а именно, к женщине, которую так некстати навязали ему в Ильбиане. С ней было в точности как с ассасином: оставаясь тихой и послушной, она всё равно служила непреходящим источником треволнений, хоть и иного рода. За полтора дня Рустам успел тысячу раз проклясть ильбианского пашу за то, что вместе с наложницей тот не подарил Ибрагиму евнуха. Лишь евнух имеет право прикасаться к женщинам паши и видеть их лица без риска лишиться рук и глаз. Альтаир, хоть и предназначенный Ибрагимом для этой роли, покамест её не принял, поэтому толку от него было не больше, чем от самого Рустама. Это создавало определённые затруднения: никто не смел подсадить женщину в паланкин или помочь ей выйти из него. По счастью, из-за смущения и страха, неизбежного в окружении посторонних мужчин, Лейла почти не покидала своего лежбища. Её одежда была неприспособлена для тягот пути; Рустам, не привыкший думать о таких вещах, понял это слишком поздно, когда они уже оказались в степи и ей негде и не во что было переодеться. Когда приходила пора трапезы, Рустам или кто-то из солдат отодвигал занавесь паланкина и ставил миску с едой на подушки, а Лейла поджимала ноги, чтобы, не приведи Аваррат, не соприкоснуться краем покрывала с рукавом туники мужчины. За всё время пути она не произнесла ни единого слова, а обращённые к ней речи встречала лишь наклоном головы, едва заметным под тяжестью её покрывал. Рустам решил, что она либо немая, либо запугана до такой степени, что предпочтёт терпеть неудобства, чем заговорить с мужчиной. Последнее было, впрочем, скорее отрадным, нежели досадным обстоятельством - оно избавляло Рустама от женского нытья и капризов, неизбежных в путешествии через степь, но, с другой стороны, изрядно раздражало. Проклятье, он не был создан для присмотра за наложницами. Нияз и остальные воины явно замечали его настроение, а порой и его неловкость, когда он подъезжал на своём коне к паланкину Лейлы и спрашивал, не нуждается ли она в чём-либо, и отъезжал, не получив никакого ответа, что предпочитал почесть за отрицательный ответ. Разумеется, солдаты почтительно помалкивали, но их взгляды не укрывались от Рустама, так же как и любопытство, с которым они поглядывали на ассасина и ещё чаще - на задёрнутые занавеси паланкина, хотя и знали, что в лучшем случае увидят за ними лишь груду покрывал.
И вот так, без особых хлопот, но с множеством досадных неурядиц протекал второй день пути до тех пор, пока не пришла пора свернуть с большой и широкой дороги на путь куда менее хоженшый и удобный. В двадцати фарсахах от Ильбиана дорога разветвлялась: большая часть развилок уводила на восток, к торговым городам побережья, и лишь одна вела вглубь Фарии, на северо-запад, где за бескрайней бурой степью и полупустыней лежал родной Аркадашан. Сейчас там дожди и облака, подумал Рустам, промакая взмокший лоб краем бурнуса. Путь туда был бы короче вдвое, если бы они поехали напрямик, через степь, огибая дороги. Если бы всё шло, как задумывалось, Рустам выбрал бы именно этот путь - он и быстрее, и безопаснее, ибо разбойники любят хоженные дороги больше нехоженных, а северо-западный путь почти не охраняется. Однако присутствие женщины и её паланкина сделали такой путь невозможным: мулы не пройдут степью, не стоит и пытаться.
- На северо-запад, - сказал Рустам.
Нияз бросил неприязненный вгляд на Альтаира, так, словно в этом выборе был повинен именно он, а затем криком и хлыстом заставил мулов повернуть. Отряд перестроился - новая дорога была не только неровной, но и узкой. Рустам оказался по левую руку от Альтаира, правившего свою лошадь с прежней уверенной грацией, так что она слушалась его, казалось, лучше, чем конь Рустама слушался своего седока.
- Дурную дорогу ты выбрал, шимран-бей, - вдруг сказал Альтаир спокойно, и Рустам слегка вздрогнул от неожиданности - впервые раб заговорил с ним первым. И оттого, что слова его подтвердили смутные предчувствия Рустама, тот озлился ещё сильнее.
- Молчи, - жёстко ответил он и поехал вперёд, к Ниязу, у которого что-то не заладилось с мулами - один из них упрямо тянул в противоположную сторону, будто хотел вернуться на главную дорогу. Нелепо, но Рустам отчасти разделял чувства скотины.
Управившись наконец с мулами (возня и толкотня, которую они подняли и которая наверняка изрядно досадила Лейле, всё так же не исторгла из горла женщины ни единого звука), двинулись вперёд. Небо было низким и душным, солнце словно растеклось по небосклону и превратило его в огромную дымящуюся жаровню. Копыта лошадей и мулов больше не цокали по камням - теперь они глухо топотали в жухлой траве, ломая сухие стебли и поднимая столбики бурой пыли. Здесь давно не проходило дождя, и пыль была всюду, со всех сторон и до самого края земли, колышась в зарослях высокой блеклой травы. Изредка над головой проносились птицы, издающие резкий пронзительный свист; раз или два Рустам видел коршуна, рассекающего белёсое небо с зажатой в когтях добычей.
Дорога становилась всё более узкой и тряской - казалось, с прошлой зимы никто ею не ходил. Погода располагала к сонливости, и кое-кто из воинов клевал носом прямо в седле, благо из-за мулов ехать приходилось по большей части шагом. Нияз не отходил от паланкина и казался бодрым. Рустам чувствовал, что его и самого клонит в дрёму, но не позволял векам сомкнуться. Лошадь ассасина мерно перебирала ногами в двух локтях от его коня.
- Что это птицы так расплелись, - сказал один из воинов Рустама, Алдир; Рустам отличал его среди прочих, поэтому повернулся на голос. А ведь в самом деле - пронзительный свист над их головами стал как будто резче и чаще.
Альтаир вскинул голову и слегка повёл ею из стороны в сторону, словно высматривал что-то - только взгляд его не был напряжён, как должно выискивающему взгляду. Он не смотрит, внезапно понял Рустам. Он слушает.
- Это не птицы, - проговорил Альтаир, и в следующий миг Рустам встретил его взгляд: прямой, жёсткий и - он глазам своим не поверил - почти властный.
- Готовься к битве, шимран, - сказал ассасин, и рука Рустама замерла, не пройдя и трети пути.
Птичий свист смолк - и немедля сменился иным, в котором ухо Рустама, слышавшее шум не одной битвы, безошибочно распознало песню стрелы.
- Всем лежать! - закричал он, падая грудью на холку своего коня, и почти одновременно с ним это движение повторил каждый - кроме Альтаира, который, вместо того, чтобы выполнить приказ, резко поднял свою лошадь на дыбы. "Дурак, что ты делаешь?!" - хотел было крикнуть Рустам - и осёкся, ибо в тот самый миг, когда над его собственной головой просвистела стрела, точно такая же стрела пронеслась под вскинутым брюхом лошади Альтаира. Рустаму довольно было мгновенья, чтобы понять, что это значит. Тот, кто стрелял в шимрана, метил ему в грудь. Стрелявший же в Альтаира метил в горло его лошади. И каким-то образом ассасин предвидел это.
Размышлять о том, что это означает, не было времени.
- Защищать паланкин! - крикнул Рустам, бросая стремена и соскальзывая наземь. Он успел вовремя - следующая стрела прошила воздух над седлом. Рустам оказался на земле, отпрыгнул в сторону, одновременно выхватывая из ножен ятаган - и услышал сдавленный вопль прямо за своей спиной: это Алдир падал навзничь, сбитый топориком, торчащим у него из груди. Рустам обернулся к паланкину, почти уверенный, что тот утыкан стрелами, словно дикобраз иглами - и увидел Нияза и выживших после первого залпа солдат. Они уже опомнились и, подобравшись, заключили в кольцо ревущих мулов, которые тянули в разные стороны целый и невредимый паланкин. "Слава Аваррат", - подумал Рустам - и увидел людей, поднимающихся из травы подобно призракам, вышедшим из могил. В несколько мгновений их окружили - нападающих было двое против одного.
Времени на колебания не оставалось. Подхватив с земли оброненный Алдиром меч, Рустам развернулся и швырнул его Альтаиру, который тоже спешился и стоял, камнем застыв в странной стойке, которую Рустам уже видел однажды. Лезвие ятагана блеснуло в солнечном свете, и через миг рукоять его оказалась зажата в руке раба - той самой, которую обхватывал наруч повиновения.
- Дерись за нас! Я приказываю! - яростно выкрикнул Рустам и обернулся, чтобы отразить атаку первого врага.
Далее было месиво стали и плоти, звона и хруста - то, что Рустам знал много лучше и принимал много охотнее, чем всё, что выпало ему за последние дни. Смахивая рукавом с лица кровь поверженного противника, он чувствовал скорее радость, чем гнев. Разбойников было много и дрались они странно, чересчур слаженно, но, отбив первую волну атаки, люди Ибрагима-паши приободрились. И если сказать правду, дух их отчасти питался тем, что ассасин дрался на их стороне. Рустам был слишком занят, обороняя паланкин, чтобы следить за тем, как бьётся Альтаир, но всё равно то и дело выхватывал его взглядом - не мог не выхватывать, столь сильно отличались его лёгкие, летящие, неизбежно точные движения от всех прочих движений, составлявших кровавую пляску битвы. Лезвие ятагана в руке ассасина было как росчерк пера на красном листе бумаги. Ох, шимран иб-Керим, не становишься ли ты поэтом?.. А впрочем, красота сражения - единственное, что заслуживает стиха, так почему бы и нет?
Насадив на клинок очередного противника, Рустам развернулся, готовясь встретить нового врага - и понял, что поверженный разбойник стал последним. Солдаты Рустама тяжело дышали, судорожно озирались, кто-то отирал кровь с меча, кто-то придерживал рассечённую руку или зажимал надрубленное ухо, но почти все были живы. Среди груды мёртвых тел в грубых кожаных доспехах, громоздившихся вокруг паланкина, лежало лишь два тела людей, которые были знакомы Рустаму: один из них был Алдир, другой - Неррун. Рустам склонил голову, отдавая дань уважения павшим. И ещё прежде, чем поднял её, осознал, что потерял бы много больше людей, если бы не догадался вовремя отдать Альтаиру меч - и приказ.
Глаза Рустама встретили лиловый взгляд ассасина. Какого же странного, дурного цвета у него глаза. Лицо Альтаира ничего не выражало. Не отводя взгляда, ассасин молча стряхнул с ятагана кровь.
- Нияз!
- Да, шимран-бей, - запыхавшийся шимридан уже был рядом. - Простите, шимран-бей. Они напали так внезапно...
Рустам резко отвернулся и, шагнув к паланкину, отдёрнул занавеску.
Дикий цветок из Ильбиана сидела, вжавшись в стенку своего ненадёжного убежища, подобрав ноги, съёжившись, будто змея - вот-вот зашипит. Странно, подумалось Рустаму, откуда столь нелепое сравнение - не змея, скорее, перепуганный котёнок. Ну и страху же она, должно быть, натерпелась. Он вдруг заметил, что занавеска паланкина забрызгана кровью.
- Ты цела? - быстро спросил он.
Лейла не шелохнулась, и Рустам с трудом подавил желание схватить её за плечи и хорошенько встряхнуть - никогда его ещё так не бесило её молчание!
- Отвечай мне, женщина!
- Вовсе ни к чему кричать, шимран-бей, - раздался за его спиной примирительный голос. Альтаир стоял в трёх шагах от него. Ятаган висел у него за поясом. - Прекрасная Лейла и без того довольно напугана. К тому же с ней случилось несчастье, разве ты не видишь?
Солнце палило, тело горело от жара недавней битвы, и всё равно Рустама бросило в холодный пот.
- Что...
- Ах, какое горе, - сказал Альтаир, наклоняясь и вынимая из залитой кровью травы что-то цветистое. - Лейла-ханум потеряла туфельку. Уронила с ноги, когда закапывалась в подушки, стремясь укрыться от стрел. Она ведь не знала, сколь доблестные у неё защитники. Могу я вам помочь, моя госпожа?
Он говорил столь серьёзно, столь торжественно и при этом такую нелепость, что Рустам вместе с остальными воинами лишь в изумлении смотрел, как ассасин подходит к паланкину, как склоняется к женщине и, небрежным жестом перехватив её поджатую щиколотку, вытягивает её из-под покрывал. Нежная, белая, словно молоко, плоть мелькнула из-под покрывала. Рустам, едва не вскрикнув от ужаса, торопливо отвернулся, - и не видел, как пальцы Альтаира быстро и ловко водрузили шитую жемчугом туфельку на трепещущую ступню её владелицы.
- Вот так, - сказал ассасин. - Вот так, моя ханум! - и расхохотался, звонким, заливистым, радостным смехом.
Рустам обернулся к нему в потрясении. Все, даже Нияз, смотрели в потрясении на человека, только что совершившего страшное преступление и теперь с беспечным смехом отходящего от места, где оно свершилось. И вдруг - Рустам готов был поклясться - Лейла что-то сказала. Голос её был так тих, что он не мог бы в этом поручиться наверное, но в то же время почти не сомневался, что услышал нечто похожее скорей на змеиное шипение, чем на человеческую речь. А в следующий миг рука женщины, окутанная нарочно длинным рукавом, прикрывавшим даже кончики пальцев, метнулась вперёд, схватила окровавленную занавеску паланкина и задёрнула её с такой силой, что затрещала ткань. Ого! Вот так норов у дикого цветка...
Альтаир отошёл в сторону и присел на корточки, всё ещё смеясь. Его глаза подозрительно поблескивали - словно неуёмным хохотом он довёл себя до слёз. Рустам увидел, что наруч на его предплечье забрызган кровью.
- Ты понимаешь, что только что сделал?
- Ещё бы. Я спас шкуру тебе и твоей ребятне, - ответил ассасин - и дорого заплатил бы за эти слова, если бы Рустама сейчас не заботило совсем иное.
- Дурак! Я не об этом! - воскликнул он. - Ты прикоснулся к наложнице Ибрагима-паши! Когда мы приедем в Аркадашан, тебе отрубят руки!
- Правда? - глянув на Рустама снизу вверх, удивлённо переспросил Альтаир. - Ну, что ж поделать... Ты сказал, что Ибрагим собирается сделать из меня евнуха. Если мне отрежут член, руки мне тогда будут уже ни к чему.
Рустам глядел на него, не веря своим ушам, как прежде не мог поверить глазам - и вдруг снова услышал смех. Но на сей раз смеялся не Альтаир - сперва опасливо, недоуменно, а потом всё громче и смелее смеялся Нияз. Рустам поглядел на своих воинов, уставших, но довольных - и битвой, и только что свершившимся на их глазах представлением, и - Альтаиром, способным в равной степени на драку, на безумство и на шутку. Вскоре уже все, во главе с Ниязом, заходились хохотом - они хлопали ладонями по бокам и тыкали пальцами в раба, а тот сидел на корточках чуть в стороне, вкрадчиво улыбаясь, будто радуясь от души, что сумел их повеселить.
Богиня Аваррат, да что ж он за человек?!
- Встань, - коротко приказал Рустам.
Альтаир послал ему взгляд, исполненный невинного удивления, затем покорно поднялся. Смех солдат понемногу стих.
- Сейчас мы уберём трупы и похороним своих, - сказал Рустам. - А затем я задам тебе несколько вопросов, на которые ты ответишь.
- И я тоже! - подхватил Нияз. - Эй, ассасин, а с чего это ты так развеселился, когда глянул на ножку дикого цветка? Чего ты там такое увидел?
- Хочешь знать - иди и задери ей подол, - не оборачиваясь, бросил Альтаир.
Нияз залился гневной краской, а солдаты снова расхохотались. Рустам выждал, пока смех утихнет. На сей раз это случилось быстро.
- За работу, - сухо сказал он в наступившей тишине. И, глянув на Альтаира, добавил: - Но прежде верни мне ятаган.
Феррир занялся ранеными, а остальные, во главе с Рустамом, - мёртвыми. Прежде, чем сложить костёр, они тщательно осмотрели тела. Все разбойники были одеты бедно, на некоторых из них даже не было доспехов, и в одеждах их не угадывалось ни малейшего намёка на форму. Оружие было также разным - от луков и ятаганов до метательных топориков, один из которых остался в груди Алдира. Осмотрев окрестность, Рустам понял, что нападавшие лежали в засаде в небольших траншеях, вырытых у дороги - выложенная свежеснятым дёрном насыпь служила хорошим укрытием для лучников на время первого залпа. Укрытие было устроено столь ловко, что с дороги совершенно не привлекало взгляда, и в то же время сделано было недавно и наспех - дёрн на насыпи был ещё свежим. Мастерство, с которым была обустроена засада, вполне соответствовало слаженности и скорости действий, проявленной разбойниками в рукопашной, однако шло вразрез с их внешним видом и вооружением. Всё это было очень странно.
- Странно, - сказал Нияз, вытряхивая содержимое пояса одного из бандитов на землю. - Они как будто нарочно ждали нас в этой засаде. Но ведь этой дорогой в такое время года почти не пользуются...
- Эй, смотрите! - хрипло выкрикнул Ульбек, и голос его звучал так, что все тут же бросились к нему.
Стоя на коленях перед обезглавленным трупом, воин держал его руку поднятой вверх и в немом ужасе показывал остальным ладонь мертвеца. На ней была тончайшей иглой нарисована голова ястреба. Некогда она, должно быть, переливалась всеми цветами радуги, но сейчас выглядела блеклой, словно выцветшая от сырости фреска в гробнице.
- Эй, ты! - сказал Нияз и ткнул пальцем в плечо Альтаира, стоящего рядом. - А ну, покажи руку!
Тот слегка пожал плечами и протянул ему правую ладонь.
На ней был выведен в точности такой же ястреб.
Нияз выбросил руку вперёд и вцепился в запястье раба, перехваченное бронзовым наручем.
- Ассасины! - почти торжествующе провозгласил он. - Эти люди были ассасинами! Тысяча проклятий на их голову, и на твою, ублюдок!
- Но у других нет таких меток, - возразил Феррир.
- Конечно, - спокойно отозвался Альтаир. Он стоял не шевелясь и не пытаясь стряхнуть Нияза. - Такой знак получает лишь тот, кто пробыл в ордене десять лет. Нас мало таких.
- Отчего же? - сощурился Нияз. - Дезертируете?
- Нет. Просто обычно не доживаем.
- Ты, стало быть, дожил, - сказал Рустам. - Как и этот человек. Ты знал его? Ты... - что-то мелькнуло в его памяти - завораживающий танец стали, игра солнечного луча на серебряной арфе клинка... - Это ты отрубил ему голову. Я видел.
Все уставились на ассасина. Нияз слегка вздрогнул и, выпустив его, отступил, но тут же подобрался - как бы там ни было, он не больше других желал выглядеть трусом
- Конечно, - повторил Альтаир, и презрение в его голосе на сей раз прозвучало почти открыто. - Кто же ещё мог сделать это? Только ассасин может убить ассасина. Эти, - он тронул один из трупов носком сапога, - совсем ещё зелень. Возможно, для кого-то из них это задание было инициирующим. Половина прошедших первичный отбор не переживает инициации.
- Ты знал его? - повторил Рустам.
Альтаир молчал мгновение, прежде чем ответить.
- Для тебя это важно, шимран-бей? Нет, я его не знал. Мы не знаем друг друга. Так проще, потому что иногда случаются и такие встречи, как нынешняя.
- Ассасины! - будто всё ещё не веря, громко сказал Нияз. - Так они напали, чтобы отбить его. Отбить своего!
Он вновь ткнул пальцем в раба, спокойно стоящего над телом былого товарища, которого собственноручно обезглавил меньше часа назад. Воины Рустама тревожно переглянулись, брови их нахмурились, лбы заволокло тучами. Альтаир ничего не ответил на обвинение, лишь его бледные тонкие губы сжались чуть плотнее. Рустам понял, что говорить придётся ему.
- Это всё он! - воскликнул в гневе Феррир. - Это из-за него Алдира и Нерруна....
- Нет, - сказал Рустам, и голос его прозвучал столь резко, что все головы повернулись к нему. - Они приходили не за ним. Они сами продали его на торг в Ильбиане.
Долгие мгновения прошли, прежде чем кто-либо заговорил, и в эти мгновенья лишь ветер шелестел окровавленной травой да фыркали взбудораженные кони.
- Как... - начал Нияз.
- Так, - грубо перебил Рустам, сердясь от того, что ему всё же приходится посвящать своих людей в то, о чём он предпочёл бы умолчать. - Три месяца назад этот человек напал на Ибрагима-пашу. В самом дворце, среди белого дня, во время полуденной трапезы. Я был там.
- Ты был там! - воскликнул Нияз. - Был и допустил это?!
- Я был там, - звенящим от гнева голосом продолжал Рустам, - а тебя не было, Нияз иб-Даммар, так что дай мне договорить. Он спрыгнул с галереи с обнажённым клинком, лучники даже не успели выхватить стрелы. Шимран Ольгарим закрыл пашу своим телом - да пример богиня Аваррат его в свои чертоги. Я был слишком далеко, чтобы вовремя вмешаться, и мог лишь поднять тревогу. Я это сделал. Тогда этот человек, - он коротко глянул в лицо Альтаира, слушавшего его так же внимательно, как и все остальные, - понял, что воплотить преступный замысел ему помешали, и сбежал.
- Ассасина наняли, чтобы убить пашу Ибрагима! - вскричал Нияз столь запальчиво, что это могло поставить под сомнение его искренность. - О богиня Аваррат, как ты могла допустить такое?! И после этого...
- Его никто не нанимал. Во всяком случае, орден Белого Ястреба категорически отрицал свою причастность к этому нападению. Как и сам убийца, - закончил Рустам и вновь посмотрел Альтаиру в лицо - внешне невозмутимым, как ему мнилось, но горящим глубинной яростью взглядом.
- Это правда, - подтвердил ассасин столь же спокойно - и Рустам с возрастающим гневом понял, что уж его-то спокойствие не было напускным, хотя он говорил о том, за что вскоре поплатится жизнью. - Я пошёл против ордена. И мне этого, конечно же, не могли простить. Ибрагим-паша всегда был одним из самых верных друзей Белого Ястреба, - слегка улыбнувшись, добавил Альтаир. - Мои братья пришли в неистовство, узнав, что по моей вине едва не лишились столь близкого друга.
Солдаты переглянулись, Феррир глуповато заморгал, а Нияз закусил ус. Рустам продолжал:
- Наш господин потребовал выдать ему убийцу. Ястребы ответили, что не могут этого сделать. Однако, проявив своеволие, Альтаир преступил их внутренний закон и должен был быть казнён - либо, на усмотрение главы ордена, продан в рабство. Ибрагим-паша очень просил о том, чтобы приговор был смягчён...
- За что я буду признателен ему столь долго, сколь мои ноги будут ступать по земле, а мой член останется при мне, - серьёзно сказал Альтаир и, трепетно сложив ладони, склонил голову в поклоне.
Солдаты подавили смешки, а Нияз залился краской гнева.
- Да что себе в конце концов позволяет этот раб?! Рустам-бей, позволь мне взять кнут и проучить его!
- Не позволю, - холодно ответил Рустам. - Ты сам знаешь, какую сумму Ибрагим-паша выложил за него. Он жаждет получить этого раба невредимым, чтобы сполна насладиться местью за его дерзкое и самоуверенное нападение. Неужели ты вправду думал, что оно удастся? - не выдержав, добавил он. Все три месяца он жаждал задать ассасину этот вопрос.
Тот ответил, на удивление, совсем не дерзко:
- Должно быть. И ты прав, шимран-бей, я, вероятно, обезумел тогда. Ты и твои собратья хорошо охраняете Ибрагима-пашу - много лучше, чем я ожидал.
Его слова прозвучали уважительно - и слегка неохотно, будто ему было трудно хвалить врага, и в то же время удержаться от этой похвалы он не мог. Рустам снова вспомнил, как Альтаир плавным, чуть заметным движением снёс голову с плеч человека, лишь немногим менее искусного, чем он сам - и невольно подумал, сколь дорого стоит похвала из этих уст.
Он вновь ощутил уже знакомое чувство - досаду на то, что затеял разговор с участием ассасина, и уже собирался отдать приказ вернуться к работе, когда Нияз всё испортил, сказав:
- Так значит, ты признаёшь, что помешался, когда решил напасть на нашего господина? И что же свело тебя с ума? Или я должен спросить - кто?
"Надо приказать ему замолчать", - подумал Рустам, но ничего не сказал, лишь глядел, как каменеет лицо Альтаира и как вздуваются желваки на его скулах. Грубоватый и недалёкий Нияз, как ни странно, на сей раз угадал. Впрочем, на свете не так уж много расхожих причин, от которых люди теряют разум.
Рустам избавил Альтаира от необходимости отвечать.
- Год назад, когда наш господин затеял великий поход на север, среди покорённых селений оказалась родная деревня Альтаира. Его родители были убиты, а сестру Ибрагим-паша взял в свой гарем.
- Вот как? - лицо Нияза отобразило изумление. - Что ж, ассасин, твои родители были, должно быть, уже стары, а за судьбу сестры ты должен бы в ноги кланяться нашему паше, а не метить в него клинком. Наложница самого владыки, подумать только! Да могла ли она мечтать о таком?
- А ты, Нияз иб-Даммар, - сказал Альтаир, и от его голоса волоски на руках Рустама встали дыбом, - мог ли мечтать о том, чтобы твоя сестра стала рабыней похотливого старика, а сам ты лишился языка, глаз и сердца, ибо всё это я вырежу у тебя, когда придёт срок?
- Нияз! - предупреждающе крикнул Рустам - и, вовремя поняв, что его голоса шимридан уже не услышит, рванул из ножен ятаган. Лезвие отчаянно взвизгнуло, скрестившись с клинком Нияза и остановив его полёт в локте от лица Альтаира. Тот не шелохнулся - лишь ветер слегка шевелил волосы над его лбом.
- Падаль... - прохрипел Нияз. - Да я тебя...
- Довольно, - стеклянным тоном сказал Рустам. - Убери ятаган в ножны, шимридан, пока я не приказал тебя высечь. Если ты сделаешь это прежде, чем я договорю, я попытаюсь забыть о том, что ты пытался убить раба нашего господина.
Нияз опомнился вовремя - и впрямь, Рустам ещё не умолк, а он уже, ворча, оправлял ножны с задремавшим в них клинком. Рустам бросил быстрый взгляд на Альтаира - и, ничего не прочтя на его неподвижном лице, вернулся к своим людям.
- Ну, что встали, солдаты? За дело! Тела негодяев должны быть сожжены до заката. И я не собираюсь вставать на ночлег рядом с этой мусорной кучей.
- Сестра, - буркнул Нияз, отходя в сторону, но достаточно громко, чтоб услышал и Рустам, и Альтаир. - Подумаешь, сестра! Чего так яриться-то из-за сестры? Если только не... Эй, ты, раб! Там, откуда ты родом, не в обычае ли кровосмешение?
Рустам отвернулся. Ему было стыдно за своего помощника, хотя тот не сделал ничего, чтобы в действительно вызвать его гнев. Подумаешь - поднял на смех раба, велико ли дело...
- Постарайся не заводить с ним споров, - сквозь зубы сказал он, проходя мимо Альтаира. - И вот ещё что: держись подальше от паланкина.
- Как будет угодно шимран-бею, - поклонился ассасин - уже привычная оскорбительная серьёзность вернулась к нему, он снова владел собою. Рустам остановился и посмотрел на него, краем уха слыша, как возятся и бранятся солдаты. Потом сказал:
- Как встанем на ночлег, я поговорю с тобой.
- Как будет угодно шимран-бею, - повторил Альтаир, и глаза его сверкнули - чуть уловимым, почти насмешливым блеском.
Ночь после битвы - теплее, короче и тише любой иной. Звёзды ярче в такую ночь, и месяц - как улыбка богини Аваррат, а шепот редкого кустарника на ветру оплакивает павших. Ночь после битвы - лучшая из ночей.
Утомлённые сражением, воины Рустама уснули быстро и крепко. Наложница вела себя тише полевой мышки - даже дыхания её не доносилось из-за холщового полога. Мулы и лошади мирно спали между шатров. Рустам обошёл лагерь трижды, проверяя часовых и удостоверяясь, всё ли спокойно. Затем вернулся к костру, у которого, кутаясь в бурнус, спал - или делал, будто спит - раб Ибрагима-паши. Они ещё больше углубились на север, и ночь была по-настоящему холодна. Рабу, даже столь ценному, было не место в шатре среди свободных, однако после событий вчерашнего вечера Рустам отдал ему бурнус и коня одного из павших воинов. И то, и другое он сполна заслужил.
Сев на корточки у костра, Рустам зажал стиснутые в замок руки между колен и задумчиво уставился в огонь.
- Пять лет назад, - проговорил он, ловя взглядом переменчивую пляску пламени, - будучи ещё только простым солдатом, я сопровождал визиря Шардун-бея в его путешествии к Даланайскому берегу. Шардун-бей славился своей любознательностью в делах магии, больше любого из великих мужей Аркадашана. В Даланае он встречался со знаменитыми чародеями. Говорят, их магия - от богов. У них два признанных божества, мужское и женское, и, соединяя два эти начала, кмелты черпают из них великую силу. Говорят, сейчас это волшебство иссякает... но тогда я видел его воочию, и увиденное поразило меня. Я видел ожившую серебряную статую, которая плясала на площади. Видел цветы, чья красота затмевала красоту прекраснейшей дев и чей запах дарит мужчине наслаждение, которое невозможно изведать с женским телом. Видел я также глиняного человека величиною с дом; он в одиночку вращал ворот, который не сдвинули бы и девять волов, запряжённых кряду... этот человек, я помню, назывался "голем". Я запомнил, потому что потом не раз вспоминал его... вспоминал, когда мне случалось видеть людей в наруче повиновения.
Он слегка наклонился вперёд - и поймал блеснувший в полутьме взгляд. Альтаир не спал и внимательно слушал его, лёжа ничком и упираясь лбом в тыльную сторону ладони. Его обезображенная клеймом щека была на свету, пламя делало её ещё алее и заставляло змей на ней извиваться, а кольцо пламени - гореть ярче самого костра.
- В той поездке с визирем я впервые увидел доспехи повиновения, - продолжал Рустам. - Да, это был целый доспех: наручи, поножи, нагрудник и шлем. Их изготовил тот же человек, который создал глиняного голема, и первоначальной целью его было передать глиняной кукле волю живого человека. Тогда она, эта кукла, сделала бы всё, что прикажет ей хозяин. Эти доспехи были для голема как поводок для глупого пса. Но что-то у чародея пошло не так. Его опыт не удался, и в досаде он распродал доспех по частям... Шардун-бей был столь мудр, что приобрёл одну из них. Тогда никому и в голову не приходило, что магию повиновения можно использовать на живом человеке.
Он наклонился ещё ближе и коснулся пальцем бронзы на предплечье ассасина. Та нагрелась от близкого пламени и, казалось, готова была начать плавиться.
- Я не раз видел этот наруч на рабах. Однажды Ибрагим усмирил им строптивую рабыню из Андразии. Перед тем она плевала ему в лицо, но когда он надел ей наруч, опустилась на колени и ублажила владыку ртом, не стыдясь присутствующих при этом людей. Другой раз паша взял в плен одного из своих давних недругов, пашу княжества Эр-Диш, и тот униженно лизал его сапоги...
- Тебе нравилось наблюдать за всем этим, шимран-бей? - не шевелясь, вполголоса спросил Альтаир.
Рустам помолчал немного, обдумывая ответ.
- Нет. Они делали то, что делали, не из почтения, не из любви и даже не из страха, а лишь потому, что воля Ибрагима не оставляла им иного выбора. И каждый раз... каждый раз мне казалось, что, очутившись во власти этой магии, они переставали быть людьми. Движения их были медленны и неуклюжи, глаза становились пусты и слепы... они как будто превращались в глиняных кукол, в тех самых големов, для которых изначально и был создан доспех повиновения. - Рустам убрал руку с наруча. Его ладонь горела, словно он держал её в костре. - Я заподозрил что-то, когда ты вскочил в седло ещё в Ильбиане, на постоялом дворе. Ты так легко и красиво это сделал... Я позавидовал твоему мастерству, видимой лёгкости, с которой оно тебе давалось. И лишь потом подумал, что никогда не видел, чтобы человек в наруче повиновения двигался так.
Он замолчал. Альтаир молчал тоже, но чуть повернул голову, так, что Рустам теперь видел его лицо целиком, видел внимательные тёмные глаза, глядящие на него с нарастающим любопытством.
- А потом ты солгал мне. И ты... ты не был мне покорен. Ты казался покорным, но при том сохранял полную ясность разума. Тогда я подумал, что ты, вероятно, никогда не видел человека в наруче повиновения...
- Не совсем так, - проговорил Альтаир. - Это был ошейник. Чародей из Даланая сделал его отдельно от доспехов, для глиняного пса, с которым тоже что-то там не заладилось.
Рустам повернул голову и прямо посмотрел на него.
- Она ведь не действует на тебя. Эта магия повиновения... Ты с ней не более послушен, чем голем. И куда менее, чем голем. Твоя воля не подчиняется мне.
- Ты умней, чем я думал поначалу, Рустам-бей, - с удовлетворением сказал Альтаир и, перевернувшись на спину, закинул руки за голову, сцепляя их на затылке.
Какое-то время он разглядывал звёздное небо, а Рустам - его лицо.
- Не умней, - сказал он наконец. - Я понял всё уже после того, как дал тебе ятаган и приказал биться за нас. То, как ты бился, окончательно подтвердило мою догадку. Ты убивал этих людей не потому, что я приказал тебе, а потому что сам так хотел.
- А если б ты догадался раньше, то не дал бы мне меча?
И вновь Рустаму пришлось молчать дольше, чем следовало, обдумывая ответ.
- Нет, - сказал он в конце концов. - Всё равно бы дал.
- Вот как? - Альтаир сел, глядя на него с уже нескрываемым интересом. - И почему же?
