Веселый лес безмолвствовал. Выбив трубку о каблук, я сунул ее за ремень и взялся за массивный дверной молоток, что имел вид грифона с длинной, противоестественно выгнутой шеей, хищным клювом и расправленными крылами. Венчислав отворил скоро, будто ожидал кого-то. Увидев меня, приоткрыл дверь шире, впуская в свои владения на пятом этаже Старой башни.
- Присоединитесь? - осведомился он, указав на распахнутые двери зала трапез, где под высоким мозаичным окном на растрескавшемся паркете стояли бутыль зеленого стекла и глиняная чаша.
- Вы притворяетесь, будто не ведаете, что я давно избавился от этого пристрастия?
На плечи старого моего приятеля был накинут дряхлый полосатый плед грубой вязки, с прорехами и свисающими нитями. Длинный, он до колен прикрывал худые, поросшие редким светлым волосом ноги. Венчислав пересек зал, помещение в прошлом красивое, даже, пожалуй, роскошное, но ныне наполненное лишь паутиной, пылью да рухлядью, в которую обратилась мебель. Кряхтя, он присел, взял бутыль и до краев наполнил чашу мутно-белой жидкостью. Приятель казался мужчиной в возрасте - а ведь был не старше меня. Только сейчас я заметил, что в правой руке его зажата небольшая фляга. Он капнул из нее в чашу, и жидкость, цветом напоминавшая изрядно разбавленное водою молоко, покрылась сероватой пенкой.
На полу под окном стояло железное блюдо с красными ядрами лесных орехов. Венчислав поднял чашу, кинул туда орех, конфузливо глянул на меня и вылил в рот адскую смесь.
Я отвел взор, но вовсе не из ложной стыдливости.
В прежние времена мы с Венчиславом частенько предавались этому пороку вместе. Перебродивший сок млечного дерева, за миг до употребления разбавленный жучиным маслом, влиял на людей подобно доброму вину. Разница, однако, заключалась в том, что его действие было во много, много раз сильнее, и после нескольких лет подобной жизни я осознал, что рассудок мой слабеет. Особенно мучительными стали ночи, ведь дело дошло уже до безумных голосов, звучащих посреди пустой темной опочивальни, и отплясывающих тарантеллу диких брауни.
Страдания мои длились долго. К невозможному никого не обязывают, и я понимал, что, не обладая сильной волей, вряд ли смогу избавиться от порока сам. В конце концов я сказал себе: sapere aude, и, решив быть мудрым, пошел к ведунье, хотя подобные поступки и порицаются Святой Церковью нашей. Выслушав мою историю, старуха долго качала лысой от магических испарений башкой. Казалось, соучастие ее непритворно. Я отдал ведунье несколько монет, и она проделала со мной вот что...
Сначала в мои ушные раковины были погружены тонкие древесные колючки, затем меня усадили на лавку. Ведунья вдавила твердые, как железо, скрюченные пальцы в мое чело над бровными выступами и забормотала нечто малопонятное тяжелым, угрожающим голосом. Было ли это заклятие или некая алхимическая формула, не ведаю до сих пор. Чуть позже старуха рассказала, что я и не должен об этом ничего знать - потому что ненужные сведения могут причинить вред, лишить заговор силы. Еще я услышал, что отныне не должен ни видеть, ни даже обонять перебродивший млечный сок, ведь, по словам лысой ведуньи, сие может вновь вызвать к жизни пагубную страсть.
С тех пор минуло уже несколько лет, и единственным последствием пережитого стало стремление почаще раскуривать мою верную трубку. Все свидетельствовало за то, что пойло потеряло надо мною свою мрачную власть, и со временем я находил этому все больше и больше подтверждений. Скажем, целуя в заведении Раздобревшей Матушки непотребную девицу, я чувствовал легкий аромат, привкус млека на ее губах. Но когда спустя непродолжительное время, сняв с девицы одежды, я укладывал ее на широкую постель, одну из тех, что стоят в каждой уединенной комнатке большого матушкиного дома, ложился сверху и начинал то, к чему лобызания обыкновенно служат лишь прелюдией, привкус этот уже совершенно изглаживался из памяти, не оставляя по себе желания вновь отведать млека.
Что же, я смог избавиться от тлетворной зависимости, а Венчиславом она владела безраздельно. Он вконец обеднел, отдал за долги дом и перебрался в давно заброшенную Старую башню, что возвышалась на самом краю Урбоса. Бывший мой приятель тяжело занедужил, и городские лекари признали свое бессилие. Хворь была связана с мозговым веществом. У Вечислава постоянно горел лоб, а конечности его стали подвержены внезапным судорогам. Он пытался излечиться, употреблял вовнутрь какие-то порошки, но, насколько я мог судить, снадобья помогали мало. Ничего и не поможет, коль ты изо дня в день продолжаешь ублаготворять гибельную страсть к смеси млечного сока и жучиного масла. Mens sana in corpore sano - дух здоровый в теле здоровом. Я теперь окреп, былая гибкость и ловкость вернулась в члены, Венчислав же, раньше стройный, будто молодое дерево, распух, лицо его стало напоминать перезрелую, пожелтевшую на солнце тыкву. Ко всему прочему он сильно поседел, несмотря на молодой еще возраст.
- Так что, вы достали? - задал я вопрос.
Оконный витраж был местами разбит, в нижней части стекла и вовсе отсутствовали; в зал проникали приглушенные голоса и скрип колес. Из складок пледа Венчислав извлек две деревянные коробочки, задумчиво хмуря брови, рассмотрел их, и одну протянул мне, а другую убрал.
- Пять золотых.
- Сколько вы сказали? - удивился я. - Изрядно, однако...
- Да вы поймите, это какая-то новая истина, произведенная алхимиками совсем недавно.
Обдумывая, готов ли расстаться сейчас с такими деньгами, я промолвил:
- Но это именно то, что мне требуется? Я говорил вам, что не стремлюсь начинать с ядреной смеси, однако все ж таки желательно, чтобы она определенным образом воздействовала на рассудок. Знающие люди предупреждали: ежели при первом употреблении насыщенность окажется чрезмерна, человек теряет себя и способен на самый дикий поступок, даже на членовредительство. К примеру, может взобраться на чердак своего дома и выброситься оттуда, желая познать все очарование вольного полета. Но, с другой стороны, я все же, понятное дело, стремлюсь испытать хотя бы толику того влияния, которое истина, как говорят, оказывает на людей.
- Вы получите то, что желаете, - заверил он. - Если бы это вещество было более сильным, то обошлось бы вам еще дороже.
- Ну что ж, хорошо...
Я передал Венчиславу монеты, извлек трубку и закурил. Он вновь налил в чашу древесного млека, капнул жучиного масла, покосился на меня, выпил и потянулся к своей трубке. Вежливость не позволяла мне уйти сразу, и пока хозяин дрожащими пальцами набивал чашечку дрянным табаком, я молча наблюдал за ним.
Общих тем для разговора у нас с Венчиславом теперь не осталось. Избавившись от млечного рабства, я почти полностью порвал с бывшим своим приятелем и сумел начать новую жизнь - ведь в стоящем возле Веселого леса большом городе под названием Урбос, где мы оба родились и выросли, еще молодой, полный сил и к тому же получивший приличное образование человек может найти себе достойное занятие. Я стал переписчиком в большой городской библиотеке, а с недавних пор перешел на освободившееся место младшего архивариуса. Библиотека Урбоса имела славу заведения, где хранятся редчайшие рукописи, так что к нам частенько наведывались важные персоны и ученые мужи из далеких монастырей и даже из самой столицы. Глава библиотеки благоволил ко мне, и я надеялся, что вскорости, когда пожилой уже главный архивариус уйдет на заслуженный покой, обойдя других претендентов, займу его место.
Венчислав же, отдав за долги жилище, когда-то доставшееся ему в наследство от покойной матушки, не смог позволить себе даже дешевый чердачный закуток постоялого двора и перебрался сюда, в давно покинутую хозяевами Старую башню. Кроме него, здесь обитала еще пара-тройка таких же городских отщепенцев, лишенных верного заработка и влачивших жалкое существование. Венчислав долгое время тоже жил впроголодь, а с недавних пор, как я знал, сошелся с алхимиками.
Их квартал был уничтожен общим решением городского совета, когда стало известно, что молодые люди (да и не одни лишь они, но и мужи постарше, главы почтенных семейств и даже, как поговаривали, некоторые их супруги) частенько наведываются к алхимикам не столько чтобы брать уроки, сколько для покупки неких веществ, употребление коих у нас не приветствуется, но скорее порицается. Еще - и это я услыхал лично от главы библиотеки - до совета дошли секретные сведения о том, что Святая Церковь наша готовится выпустить буллу, в коей проклянет всех алхимиков государства, обвинив их в сотворении некоего богомерзкого культа.
Дома мракобесов и так называемая Alma mater (большое строение, в чьем подвале они проделывали свои опыты, а в аудиториях верхних этажей давали платные уроки пропедевтики алхимических знаний всем желающим) были сожжены дотла. Спешно собранный городским советом отряд из лучших advocatus Dei перевешал алхимиков, и долго еще прожорливое воронье кружилось над деревьями, с чьих ветвей на коротких веревках свисали, подобно гигантским уродливым плодам, предварительно подвергнутые карнаушанию и ослеплению смердящие разлагающиеся тела.
Конечно, адвокаты Бога не смогли перевешать, пожечь или заколоть своими копьями всех. Многим удалось скрыться, и поговаривали, что в этом помог кое-кто из городского совета, заранее предупредивший о готовящемся нападении - некоторые просвещенные мужи Урбоса втайне полагали, что алхимики не вредны, но полезны, ибо несут свет науки, да к тому же умеют лечить. Из Alma mater до пожара успели вынести и спрятать в лесу часть приборов и множество редких гримуаров. С тех пор в Урбосе текла обычная жизнь, хотя до меня доходили слухи о том, будто алхимики никуда не делись, но обосновались в чаще Веселого леса. Поначалу я не склонен был верить этому, всякий раз задавая себе такой вопрос: если слухи правдивы, то почему же совет вновь не соберет городских advocatus Dei, не вооружит их хорошенько и не пошлет карательный отряд? Впрочем, после кое-что прояснилось...
Я уже несколько лет жил жизнью добропорядочного, хорошо обеспеченного обывателя, но, увы, не нашел в ней счастья. Теперь мне не приходилось волноваться из-за отсутствия еды, надежного крова над головой или нескольких мелких монет, чтобы сходить к покладистым девицам, обитающим в заведении Раздобревшей Матушки. Однако, как мне вскоре суждено было понять, любимое творение Господа - человек -- есть создание не рациональное, но иррациональное; более я не был бедняком, зато в полной мере испытал иную беду - скуку, и, понимая, что совершаю скорее богомерзкое, нежели богоугодное деяние, решил испробовать то, что не успел отведать во времена, когда алхимиков еще не изгнали из Урбоса. Невольно повторяя осужденную Церковью нашей доктрину Баньеса (также известного своим богохульным утверждением, будто твердь, на коей мы все живем, вращается вокруг Солнца, а не наоборот) я размышлял: ведь влияние Бога на человека даже Святая Церковь наша считает, во-первых, непреодолимым, а во-вторых, безошибочным. Но с другой стороны, каждым своим живым творением Бог руководит в соответствии с его, творения, природной натурой. Стало быть, несвободные создания Бога действуют по необходимости, а свободные - вольны в своих деяниях, да к тому же получается, что вольность любых их поступков словно бы изначально оправдана, даже одобрена Богом. Я искренне полагал себя существом свободным, а раз так, нет ничего преступного в моем желании испробовать истину. Ну и наконец, размышлял я, una hirundo ver non facit. Одна ласточка не сделает весны, а я не ввергну себя в пучину новой болезненной страсти, если всего лишь раз отведаю истину.
Поскольку, хоть мы и перестали дружить с Венчиславом, но все же с ним и не поссорились, самым удобным и практичным мне казалось обратиться к нему. Пусть завтра я полюблю того, кого никогда не любил, а того, кого любил, - возненавижу. Мне теперь стало тягостно общаться с бывшим другом, ведь он так явно напоминал о моем собственном печальном прошлом. Зная, как невообразимо тяжело избавиться от порока, сам прошедший через подобное, я силился - и не мог ощутить к Венчиславу симпатию. Какое-то подобие жалости было, но совсем некрепкое, больше напоминающее гадливость. Вернее будет сказать, что я испытывал нечто вроде пренебрежения и злорадства, о плачевном же положении Венчислава размышлял приблизительно следующим образом: взгляните, у меня получилось, а у вас, мой старый приятель, нет, я - сильный, а вы - слабый, потому что теперь древесным млеком отравлена вся ваша плоть, и уже скоро вы отправитесь к праотцам, и вся ваша жизнь пошла прахом, - все тщетно, старый товарищ Венчислав, ведь это вы ходите с пылающим челом, мозговое вещество ваше гниет, как трупик упавшего в пустой молочный кувшин и не сумевшего выбраться котенка, вы - раб древесного млека, я же - умница и молодец.
- Позвольте задать вопрос, - молвил Венчислав. - Эта истина, как еще о ней говорят...
- Amicus Venhislavus, sed magis amica veritas, - перебил я и не сумел скрыть насмешку в голосе. - Вы мне друг, Венчислав, но истина дороже.
Он ничего не понял и пробормотал:
- Ну да, так что же... Она и стоит дороже потому, что это уже не та испытанная истина, а нечто другое.
После этих слов меня охватило беспокойство. Все же Венчислав являл собою очень легкомысленную, бездумную натуру...
- Как вы сказали - нечто другое? Друг мой, а не отравлюсь ли я этим?
- Не, что вы! - воскликнул он. - Те, у кого я ее приобрел, сказали, что уже испытывали на себе, и все обошлось.
- А в продолжение какого времени будет длиться ее действие?
Венчислав пожал плечами и обратил ко мне помутневшие глаза - древесное млеко вкупе с жучиным соком, да еще и употребленные с самого утра, уже оказали свое пагубное воздействие.
- Вот этого я, к сожалению, н-не знаю. В-вы теперь домой?
- Это вы свободны от службы, мне же надо спешить.
- Да-да, конечно. Но я о другом то-о... толкую. В-вы же вот прямо се-е... сейчас истину употреблять не будете, пе-е... перед службой? В-вечером только... Ну и хо-о... хорошо, за ночь ее действие про-о... пройдет. - После зелья язык Венчислава всегда начинал заплетаться. - Я хо-о... хотел спросить еще об одном. Ведь я помню, в-вы раньше рассказывали, что даже обычного кровопускании бо-о... боитесь, что в-вам ста-а... становится дурно от одного вида кро-о... крови. И вся-я... всякие лекарства, порошки, мази, всякие дурманящие су-у... субстанции вас страшат.
- Но ведь это употребляется совсем иным способом? - возразил я. - Какая же тут связь с порошками и мазями, а тем паче с кровопусканием?
- Но все равно ду-у... дурман. Если привыкнуть к нему, то-о...
- Сведущие люди говорили, что истина не вызывает привычки, - перебил я, позабыв вежливость и начиная сердиться по причине того, что слова Венчислава вызвали к памяти мои собственные размышления о правильности этого намерения. - Я лишь желаю один-единственный раз отведать ее. К тому же, вы ведь сами сказали, что эта истина довольно слаба и не будет иметь каких-то особых последствий.
Я положил деревянную коробочку в карман, выбил трубку о каблук и направился к дверям.
- Ну что ж, хорошо... - пробормотал Вечислав, следуя за мной. - По-о... слушайте, вы еще заглядываете в лавку к старику Уолполу? Я н-недавно приобрел у него "Веселые и срамные п-приключения Блэтсуорси на острове Отранто", про-о... прочитал и очень смеялся. Мо-о... молодой монах из advocatus Dei попадает на остров, где обитают то-о... только юные крылатые девы, которые насильно п-пришивают ему крылья и принуждают летать. Описание сва-а... свального соития в небесах - уморительнее сцены я еще не встречал. В-вчера я ненароком видел из окна, как в-вы проходили мимо башни с кни-и... книгой в руках. Наверное, в-вы купили у Уолпола что-то н-новенькое? Не да-а.. дадите прочесть после того, как сами...
- Эта книга из моей библиотеки, а не из лавки. "Святая Кровь" преподобного Алехандро. Зачем она вам, Венчислав? Лучше развлекайтесь соитием в небесах.
Он, похоже, обиделся на меня и после кратких раздумий предостерег:
- А вы не погрузитесь слишком глубоко в истину...
- И кто же остерегает от этого?
Когда я уже покидал обиталище Венчислав, хозяин понял, что подразумевалось под этими словами, и запротестовал:
- Почему вы так говорите? Я никогда не имел п-привычки к ду-у... дурману.
- Неужели? - Я обернулся и указал на зеленую бутыль возле окна зала трапез. - Мои глаза обманывают меня? Что же это там стоит, Венчислав?
Он перевел удивленный взгляд с бутыли на меня.
- Млеко. Да, я его порой пью вместе с жу-у... жучиным соком, но в-ведь это...
- Это тот же дурман, только разрешенный городским советом и продающийся в каждой таверне. Вы говорите - порой? Неужели не понимаете? Венчислав, вы такой же дурманщик, как... - но тут я умолк. Нет, он все равно не способен был понять. Aquila non captat muscas. Орел не ловит мух. Тот, кто познал истину, не пьет млеко.
Венчислав отвернулся, ссутулившись, вернулся в зал, и, стоя спиной ко мне, выглянул в окно.
- Вы, главное, не взлетите в небеса, ведь там вас не ждут крылатые девы, - произнес я с насмешкой в голосе и вышел.
***
В подъезде стояла тишина. Выбросив сигарету, я вдавил кнопку звонка, имевшего совершенно идиотский вид - голова щекастого Порки Пига, на чей пятачок и надо нажимать. Вовик открыл сразу, будто кого-то ждал, и я вошел в квартиру.
- Будешь? - Он махнул рукой в сторону кухни, где на подоконнике стояла литровая бутылка без этикетки.
- Ты ж знаешь, что нет.
- Ну, я из вежливости...
Вовик в полосатом халате с симметричными заплатами на локтях, из-под халата торчат худые ноги. Лицо пылает нездоровым румянцем. Похож на алкоголика средних лет.
Он достал из холодильника пластиковую бутылочку, в которой плавали льдинки, откупорил. В стограммовый стаканчик из большой бутылки налил спирту, из маленькой - ледяной воды, сунул в стаканчик мизинец и взболтал. Смесь слегка побелела и - я это точно знал - стала чуть теплее.
Еще на подоконнике стояли пепельница и блюдце с соленым огурцом. Вовик - цап огурец, хвать стакан, потом стеснительно покосился на меня и выпил.
Я отвел взгляд, но не из нежелания смущать его.
Мы с ним знакомы уже давненько и раньше часто пили вместе. Похмелья мои год за годом становились все тяжелее, дело дошло уже до невнятно бормочущих голосов, пляшущих посреди темной комнаты световых пятен и дрожащих по утрам рук. Кошмарные ощущения, которые продолжались несколько лет. Моей не слишком развитой силы воли хватило на то, чтобы не пить пять дней и пойти в мед-центр. Докторша, слушая душещипательную историю моей жизни, качала головой с неподдельным сочувствием. Потом, когда я заплатил, уколола иголочками мочки моих ушей, вдавила большие пальцы в лоб над бровями и что-то невнятно забормотала низким голосом. Современный вариант заклятия, научный заговор - вот, что это такое. Когда все закончилось, мне сказали, что через год неплохо было бы пройти еще один сеанс и отпустили с миром.
Минуло несколько лет, я не пью и не иду на повторную процедуру заклятия потому, что теперь меня не тянет к алкоголю. Последствий немного: машинально отвожу взгляд, когда по телевизору кто-то выпивает, окончательно разлюбил застолья и стараюсь не нюхать спиртного. Еще я стал больше курить и примерно раз в месяц мне снится, как я пью - почему-то всегда водку - и я просыпаюсь не то чтобы с ужасом, но с некоторой оторопью, с уверенностью, что вот сейчас выпил, и теперь все мучения начнутся заново. Однажды я посетил для консультации ту медицинскую контору, где меня закодировали, и доктора особенно напирали на то, что теперь я не могу позволить себе ни капли спиртного. Ощущение на языке может включить память о "формуле спирта" - прежняя страсть охватит с новой силой. Однако, ничего такого страшного не происходило. Вот я, допустим, целуюсь, а девица как раз выпила бутылочку какого-то ромового коктейля и слегка пьяна, молекулы совершенно точно остались на ее языке и слизистой рта, я явственно ощущаю сладковатый ромовый привкус... и ничего, спиртное все равно оставляет равнодушным. Когда спустя пару минут после поцелуя мы переходим к тому, для чего поцелуй обычно является прологом, привкус уже забывается.
А Вовик пить не бросил - и что он теперь имеет? Не знаю, как называется эта болячка. Что-то, связанное с мозгом... У него постоянная температура в тридцать семь градусов, он лечится, глотает какие-то колеса - и продолжает пить. Я, когда бросил, похудел телом и лицом, а Вовик, раньше стройный, наоборот растолстел, даже скорее распух, щеки как у барсука.
- Ну, есть? - спросил я.
Он сел на подоконник спиной к открытому окну, достал из кармана спичечный коробок и протянул мне.
- Ровно полтинник.
- Скока-скока?
- Понимаешь, это что-то новое, такого раньше не было.
Я помолчал, соображая, готов ли выложить сейчас пятьдесят баксов.
- А оно точно какое надо? Чтоб не сильное, а то меня предупреждали, что когда в первый раз пробуешь сильное, то надо, чтоб кто-то находился рядом. В окно можно сигануть... Но и чтоб торкнуло все-таки.
- Как надо, - заверил он. - Было бы сильное, стоило б еще дороже.
- Ну, ладно...
Я отдал ему мятую зеленую банкноту, придвинул ближе пепельницу и закурил. Он налил, взболтал мизинцем, выпил и тоже закурил.
Говорить нам не о чем. Я-то живу нормально, а Вовик не у дел. Хотя это раньше, а теперь вот с полгода как подвязался наркотой приторговывать. Жизнь его, я уверен в этом, окончательно похерилась, прекратить пить он не сможет никогда и, скорее всего, скоропостижно покинет нас в ближайшие пять-семь лет. Что интересно, я, зная, как тяжело избавиться от алкогольной зависимости, сам прошедший через подобное, пытался, но не мог ощутить к Вовику симпатию. Какая-то жалость все-таки была, но совсем слабая, больше похожая на раздраженную брезгливость. Скорее я испытывал что-то вроде снисходительного презрения и злорадства: вот, я смог, а ты нет, я - сильный, ты - слабак, потому что не бросишь уже никогда, и сдохнешь скоро, и жил ты зря, и то, что в школе ты нравился девочкам куда больше моего, и фигуру имел спортивную, и невинность потерял раньше - все зря, Вовик, потому что ты ходишь с постоянной температурой, мозги твои греются и быстро протухают, это ты спившийся конченный алкаш, а я - умница и молодец.
- Слушай, не пойму, чего тебя вдруг потянуло? - спросил Вовик.
- Да просто хочу попробовать. Но почему так дорого?
- Ну так это же что-то новое, потому и дороже.
Я вдруг начал беспокоиться. Слишком он безответственный пацан.
- Вовик, а ты меня не потравишь? Ты смотри...
- Не, что ты. Оно слабое. Это какие-то химики сделали, что ли. Мой продавец говорит, они сами пробовали, все нормально.
- А сколько времени оно действует?
Он пожал плечами. Глаза у него уже помутнели - спирт с самого утра, а как же...
- Вот не знаю. Т-ты сейчас домой?
- Это ты тут сидишь. А мне на работу надо.
- Ну да. Я имею в виду, т-ты его не сейчас про-о... пробовать будешь, перед работай, в-вечером только... Ну и но-о... нормально, за ночь пройдет. - Он всегда по пьяни начинал заикаться. - Слушай, ты ж раньше бо-о... боялся этого. Я помню, т-ты рассказывал, что даже уколов в зад боишься и анализа крови из па-а... пальца. А если из вены - так только лежа и с нашатыркой под носом и чтоб не в-видеть крови...
- Это ведь колоть не надо, - перебил я. - Причем тут уколы и кровь?
- Но все равно на-а... наркота. Это дело, если привыкнуть, то...
- Именно это не вызывает привыкания, я читал. Хочу попробовать. Тем более, если она слабая.
Я поднялся, пряча коробок в карман.
- А, ладно... - пробормотал он и тоже встал. - Я тут "Человека-Паука" четвертого по-о... посмотрел, так там круто. Чувак из окон прыгает и летает между крышами. Я тебя вчера из маршрутки в-видел, ты с дисками шел. Новые фильмы? Дашь глянуть?
- Это "Священная Гора", Вовик, и Арраки. Оно тебе надо? Гляди себе ток-шоу в телевизоре.
Он вроде как обиделся и, подумав, предостерег:
- Смотри, не стань то-о... торчком...
- Кто б говорил.
Когда я уже был в прихожей, до Вовика дошло.
- Чего ты? Я не наркоман, никогда это фигню не пробовал.
- Нет? - Я обернулся и показал на подоконник. - Это что там, по-твоему, стоит, Вовчик?
Он перевел удивленный взгляд с бутылки на меня.
- Спиртяка. Ну, бухаю иногда, да, но это в-ведь...
- Та же наркота, только разрешенная. Иногда, говоришь? Ты не понимаешь, что ли? Ты такой же наркоша, как... - я умолк. Нет, не понимает. Кто сидит на стакане, тот не сидит на игле.
Вовик хмуро прошел на кухню и оперся о подоконник, повернувшись спиной ко мне.
- Смотри, не начни летать между крыш, - произнес я насмешливо и захлопнул за собой дверь.
Теперь вот стою, жму кнопку вызова лифта. Жду, переминаясь с ноги на ногу - не едет лифт. Делать нечего, начинаю спускаться пешком, хоть и седьмой этаж. Снизу эхо доносит приглушенные голоса, а потом кабина оживает, слышно, как разъезжаются и съезжаются двери, тарахтенье мотора... Лифт проползает мимо, удаляется, стихает. Сверху шаги, хлопает дверь... теперь и я могу его вызвать, но уже и незачем вроде. Последний пролет, первый этаж.
Снаружи мокро и серо. У меня на лбу выступает испарина, я вытираю ее ладонью и трясу рукой. Закуриваю, прищурившись гляжу в небо. Оно блеклое, жиденькое какое-то. Рядом детский садик, воспитательница вывела детей на утреннюю прогулку, слышен деловитый лепет, плач, мальчики скатываются с горки, девочки копаются в грязном песке. Дети и дома, деревья и крыши, влажный серый асфальт и такое же небо придвигаются ко мне, проникают в меня и становятся мной - накатывает ощущения себя здесь и сейчас, пронзительная ясность, обнаженность каждого мгновения, нестерпимая эфирность существования. Чувствую свое сознание, укрытое в водолазном костюме тела. Где я? Мой скафандр идет по асфальту - дну напитанного влагой пространства, верхняя граница которого - стянутое силой поверхностного натяжения пленка неба; но это только тело, а где я сам? Пальцем упираюсь в кожу между глаз, чуть выше переносицы. Вот он я, здесь, внутри шлема-головы, вот здесь. Мое тело с сигаретой во рту идет к остановке, но не успевает сделать и трех шагов, как сверху доносится звон.
Оборачиваюсь - и чуть не проглатываю сигарету. Он падает, расставив конечности, в своем халате, полы которого развернулись, как крылья. Искаженное лицо, согнутые в коленях тощие ноги, волосатая грудь и белое пятно трусов. Влипает в асфальт.
Со стороны сада доносится визг. Мое тело поворачивается туда. Воспитательница стоит посреди площадки с разинутым ртом, к сетке ограждения прижались детские лица.
Смотрю вдоль дома: рядом пустые "жигули", дальше женщина с коляской, алкаш с сумкой, занятый утренним сбором бутылок, еще какие-то люди, мент стоит на углу...
А у меня коробок в кармане.
А я только что из подъезда вышел, это мог кто-то видеть.
А в кармане полосатого халата, что накрывает мертвого Вовика, наверное, до сих пор лежат пятьдесят баксов с отпечатками моих пальцев...
Слышен шум лифта, и потом дверь подъезда начинает открываться.
Тело разворачивается и бежит. То место, где я нахожусь, - нейронное облачко примерно в сантиметре за лбом между глаз, - подскакивает над асфальтом вверх-вниз, вверх-вниз, перемещается вперед вместе с телом, но чуть-чуть отстает, и это пугает - вдруг оторвется, взлетит воздушным шариком и пробьет пленку небо, выйдет куда-то наружу? Но не отрываюсь Я, стремлюсь за телом, нагоняю, вливаюсь в него. А оно минует дом, пункт приема стеклотары, у которого толпятся болезненные тела с дрожащими по утру конечностями, скамейку и пару пожилых тел на ней, перекресток - и оказывается возле остановки. Как раз автобус подошел. Оглядываюсь - никто меня не преследует - и сажусь в него.
II
Не считая библиотеки, Старая башня, пожалуй, самое высокое строение города. Она смахивает на торчащий из земли палец, широкий у основания и мало-помалу сужающийся к крыше. Окно трапезного зала, где обосновался Венчислав, расположено достаточно высоко, над ним и под ним имеются другие помещения, а вниз ведет не одна, но две лестницы, отделенные друг от друга каменной кладкой.
Я стал спускать и тут же услышал приглушенный шум шагов, эхо голосов, донесшееся со второй лестницы. В городе нашем изредка пропадали люди, в основном бездомные оборванцы, дети-попрошайки или пришедшие издалека одинокие путники, которых в Урбосе никто не знал. Рука невольно потянулась к левому бедру. На мне была стеганая клетчатая куртка, короткие, чуть ниже колен, облегающие штаны из крепкого сукна, мягкая обувь, а на голове - широкий берет. Спереди на поясе висела круглая сумка из козьей шкуры, а на левом боку - короткий острый нож с деревянной рукоятью, единственное оружие, разрешенное к повсеместному ношению простым обывателям.
Голоса вверху уже стихли. Вряд ли на лестницах Старой башни меня поджидала какая-то опасность и, отогнав тревогу, я продолжил свой путь по ступеням. Осознание того, что деревянная коробочка с истиной спрятана в круглой сумке на поясе, заставило меня углубиться в воспоминания.
Через непродолжительное время после изгнания алхимиков я узнал от главы приютившей меня библиотеки, что из соседних городов прибыли посланцы и предложили устроить совместный военный поход в Веселый лес. Совет уже склонялся к принятию предложения, но тут случилось нечто такое, чего никто не ожидал. Появилась новая булла Святой Церкви нашей, в коей сообщалось, что отныне алхимики признаются верными слугами Церкви, что исследования их - в послании так и было сказано, "исследования" - крепят веру в нее, ибо каким-то заковыристым путем (о сути оного пути из буллы никак невозможно было догадаться), способствуют воцарению Славы Божьей. Всем наделенным властью особам предписывалось не препятствовать алхимикам в их начинаниях, а за причинения противодействий "исследованиям" Церковь обещала карать.
- O tempora! O mores! - восклицал глава библиотеки, когда однажды мы с ним задержались поздно вечером, после того, как остальные работники ушли. - И знаете, мальчик мой, в чем заключена причина сего? Я слышал от солидных мужей, что Магистр фармации, получившей большинство голосов на последнем церковном съезде, и сам не прочь побаловаться истиной, а откуда он ее берет, как вы думаете? В столице алхимиков давно не трогают, а теперь вот Магистру пригрозили, что если их и дальше будут притеснять в наших пограничных областях, то он больше не сможет раздобыть ни унции столь любимого им дурмана. А ведь это не что либо ― истина! С ней бы опыты проводить, изучать во славу Божию! Но нет, в карлике не бывает души великана, лишь мелочная карличья душонка. Если даже что-то великое попадает к людям жалким ― то и используют они его жалко. В том, что именно алхимикам досталась истина, видится мне схождение несходящегося. И еще, полагаю я, виноваты не только алхимики с их низменной страстью к наживе там, где они могли бы возноситься к горним высям! Дева Марта, эта базарная потаскуха, вот, кто совратил нашего доброго Магистра с пути истинного!
Дева Марта, признанная святой, жила теперь в столице государства и пользовалась как любовью простого народа, так и уважением Великого Магистра. А раз так, то подобных речей было вполне достаточно, чтобы нашего доброго архивариуса, подвергнув предварительно вырыванию зубов и ампутации ступней, подвесили на самом высоком дереве Урбоса, то есть на Черном Дубе, могучем великане с узловатыми ветвями, что рос на главной площади и применялся для публичных казней через повешенье. Я, однако же, не стал ничего доносить посланцу Церкви в нашем городе, поскольку уже тогда уяснил для себя, что глава библиотеки благоволит ко мне и собирается продвигать дальше по сложной иерархии библиотечных должностей, - а ведь неизвестно, что за человек занял бы его место после казни.
Пришлось городскому совету сменить гнев на милость и отправить в Веселый лес пятерых уважаемых обывателей с приказом уговорить алхимиков вернуться. Из пяти возвратилось лишь трое. На вопросы, что стало с остальными двумя, они, отводя взор, говорили, что те по своей воле решили остаться в новой Alma mater, которая, как выяснилось, была отстроена посреди Веселого леса. А еще сообщили, что алхимики никак не согласны воротиться в Урбос, что им понравилось в лесу, и они лишь сохраняют за собой право отныне приходить в город, когда им вздумается, а также зовут всех желающих наведываться к ним.
Однако, как и раньше, мракобесы не склонны были открыто торговать veritas - то есть истиной, своей дурманящей субстанцией, которую продолжали выдавать за обычное лекарское снадобье. То ли они не имели возможности производить истину в изрядных количествах, то ли сама суть их натуры, их занятий и их убеждений не позволяла широко распространять veritas - не ведаю.
Наконец, преодолев последние ступени, я вышел под хмурое небо. Дверь с печальным скрипом сама собой медленно затворилась. Позади башни всего в трех дюжинах шагов начиналось редколесье, а вокруг обветшалой постройки тянулся поросший чахлой растительностью пустырь, по другую сторону его стояли дома бедноты. В большой луже грязи похрюкивали свиньи. Женщина, облаченная в длинное платье, с наброшенной на голову пелериной, следила за тремя детьми, что бегали и озорничали вокруг нее. Поодаль, прямо на земле, восседал, покачиваясь из стороны в сторону, бродяга, а на краю пустыря стоял вооруженный коротким копьем advocatus Dei и мрачно пялился на бездомного - верно, размышлял, прогнать того, или пусть себе сидит.
Дождь не шел, но сырость наполняла стылый воздух. Лоб мой внезапно стал влажным, я провел по нему ладонью и потряс рукой. Захотелось табаку, я даже извлек трубку, сунул ее в зубы, но раскуривать не стал. На меня снизошло странное, неведомое доселе чувство: будто дома и люди, пустырь и лес, мокрое угрюмое небо - все это расплылось, раздалось по сторонам, увеличилось, охватило меня, проникло в меня и стало мной. В нестерпимо прозрачном, хладном воздухе хорошо виден был каждый пустяк, каждый крошечный элемент напитанного влагой светло-серого мира. Мельчайшие капли ― не то росы, не то какой-то иной, неземной субстанции ― мурашки, крапинки бытия, одновременно и зримые, явственные, и несуществующие - дрожали, радужно переливаясь, повсюду вокруг меня, делая мироздание местом влажным и чрезвычайно ясным, отчетливым. Все вокруг было так прозрачно, так трепетно-явно, что почудилось (и ощущение это охватило меня всего, от кончиков волос до пяток, пронзило мучительно-сладостной дрожью) - почудилось, будто череп мой исчез, и набухший от влаги рассудок раздался вширь, потеряв вещественную плотность, расплылся сизым облаком, занял все пространство вокруг, смешался с ним, включив в себя и башню, и пустырь, и фигуры горожан, и лес. Ясная осенняя тишь объяла меня, растворив в себе. Я потерялся, меня не стало, а вернее, я стал миром, а мир обратился мной, мы смешались круговертью образов, картин, звуков, пониманий и смыслов. Мироворот закрутился вокруг, слив предметы, людей, деревья и тусклый осенний пейзаж в размытый поток, искристое кольцо хрустальной влаги, подрагивающее каплями - остановившимися мгновениями жизни. Подняв руку, я уперся пальцем в кожу меж своих глаз, немного выше переносицы, туда, где, как казалось мне на протяжение всей жизни, я всегда находился, в ту замкнутую на самою себя область моей головы, где всегда пребывало сознание, теперь вот по какой-то причине выплеснувшееся из своих неизменных границ; сделал это - и тогда кружение прекратилось, и мир вновь замер вокруг в знакомой, привычной конфигурации, в отдаленности, отдельности всех от всего, самости любого предмета и события. Не опуская руку, вдавливая палец в кожу на лбу все сильнее, я медленно пошел прочь от башни. А сверху донесся сдавленный вопль, более похожий на вой.
Обернувшись, я так сжал зубы, что чуть не перекусил мундштук трубки. Венчислав падал вдоль стены, и плед его развевался, будто полосатые крылья огромного несуразного нетопыря. Лицо было искажено, тощие ноги согнуты в коленях так, что пятки обратились к небесам. С едва слышным звуком он ударился оземь, и по тому, как содрогнулось и сразу же застыло тело, стало ясно, что в тот же миг душа Венчислава навсегда распрощалась с его пропитанной млечным соком плотью.
Заслышав визг, я обернулся. Женщина в пелерине широко раскрыла рот, дети прекратили бегать вокруг нее; бродяга на земле уже не покачивался и тоже глазел в нашу сторону, адвокат же Бога, судя по всему, не видавший падения, но услыхавший крик женщины, пока еще только поворачивался к нам.
Но ведь я только что вышел из Старой башни, женщина с детьми и бродяга видели это!
И в круглой сумке на моем поясе лежала деревянная коробочка... адвокатам же Бога, буде они возьмутся за расследование, не составит труда узнать, каким именно способом Венчислав в последнее время изыскивал средства к существованию...
Из башни донеслись приглушенные шаги, и тяжелая дверь начала медленно, с тягостным скрипом, открываться. Развернувшись, я скорым шагом пошел прочь, обеими руками нахлобучивая берет по самые брови.
Двигаясь со всей возможной поспешностью, я миновал пустырь, прошел узкой кривой улочкой и лишь после того остановился. Здесь тянулась дорога, как бы отделяющая Урбос от Веселого леса - по одну сторону высились дома, по другую деревья. Сердце билось тише, хотя легкая дрожь иногда охватывала веко левого глаза, да и колени мои немного тряслись. Уж очень внезапно и жутко все это произошло, ничего подобного не случалось в моей жизни прежде. Человек, коего я знал долгие годы, пусть и болезненный, с подточенным здоровьем, но все же вполне еще бодрый, тот, с кем я только что беседовал, спустя какую-то минуту после беседы нашей расшибся о землю и из живого превратился в мертвеца - мертвее некуда! Осознавать это было скорее странно, чем страшно, случай казался диким, полностью выходящим за границы моего житейского опыта. И какой же исступленный, неестественный вопль издал он! Никогда бы не подумал, что обычная глотка может произвести этакое дикое сочетание звуков, скорее подходящее габриэловскому вепрю или какому-нибудь таинственному существу из тех, что, как поговаривали, обитают в самых глухих чащобах Веселого леса.
Между тем вокруг шла обыкновенная городская жизнь. Мимо спешили обыватели, каждый был занят своими заботами и тревогами. Здание библиотеки, где я служил, располагалось на другой стороне Урбоса, идти туда была далековато, а ведь я знал, что уже опаздываю - и поднял руку, останавливая большую крытую повозку, между задними колесами коей к земле спускалась лесенка. Это был так называемый обывательский тарабан - недавно появившийся в нашем городе, но успевший снискать симпатии жителей (конечно, той их части, что могла позволить себе заплатить мелкую монету). Возница был наемным, тарабан принадлежал городскому совету и доходы с него поступали прямиком в казну Урбоса. Каждый божий день, дважды утром и дважды вечером, повозка проезжала весь город одним и тем же путем, что начинался от главной площади, почти у подножия Черного Дуба, и заканчивался там же.
Запряженный каурой лошадкой тарабан остановился, я протянул вознице заранее выуженную из сумки монету, тот принял ее, внимательно осмотрел, попробовал даже на зуб, а после махнул рукой, предлагая садиться побыстрее. В другое время я, пожалуй, возмутился бы учиненному им дознанию и принялся бы выговаривать вознице, ведь моя одежде и манера держаться ясно свидетельствовали, что я не какой-нибудь там забулдыга, а значит проверку монеты на зуб можно было истолковать как оскорбление. Но не сейчас.
Сейчас мне более всего хотелось оказаться подальше от Старой башни и неживого тела Венчислава, как мышке в щель, забиться в комнату, где я работал, затаиться там в тишине, нарушаемой лишь приглушенным скрипом перьев, коими младшие писцы марают дешевый тонкий пергамент - тем скрипом, что целый день проникает из общей залы сквозь плотно прикрытые двери. А еще меня одолевала мысль, что необходимо сменить платье, посетить городского цирюльника, отрастить - в мгновение ока - усы и бороду, переменить внешность так, чтоб не узнал никто...
Внутри тарабана стояли две длинные лавки, и на одной, лицами против движения, сидело трое мужей почтенного возраста. Облаченные в долгополые куртки, гетры и такие же, как у меня, но несколько другой расцветки береты, они приветствовали нового спутника с достоинством и, не вставая, кивнули. Я поклонился, сел против них, возница щелкнул бичом - мы поехали. В передней и задней части тарабана имелась пара деревянных дуг, на коих было натянуто скроенное из кусков плотной ткани полотнище. Оно накрывало повозку так, что по бокам решительно ничего невозможно было разглядеть, лишь спереди и сзади оставались проемы. Я таким образом имел возможность через головы своих спутников наблюдать сгорбившуюся спину возницы, а если бы оглянулся, то увидел убегающую назад дорогу. Опустив все еще дрожащие руки и крепко сжав их коленями, я посмотрел на мужчин и поспешно отвел взгляд. Мне казалось, что незнакомые господа наблюдают за мной, но не прямо, а искоса, будто стараясь, не слишком ловко, скрыть свой интерес. Словно они догадывались, свидетелем какой сцены я стал только что, знали, что именно лежит в круглой сумке на моем ремне.
Возница еще раз щелкнул бичом, тарабан затрясся на ухабах - мы поехали быстрее.
Все еще волнуясь, я сидел с выпрямленной напряженной спиной и, не мигая, глядел в одну точку на затылке возницы. Я говорил себе: нет, они ничего не могут знать, ни о чем не могут догадываться, это все лишь муть, дымка, марево, туман, напускаемый моим рассудком, взволнованным недавним происшествием. Необходимо успокоиться и взять, наконец, себя в руки. Несколько раз повторив про себя это, я рискнул вновь перевести взгляд на спутников. И точно: они не проявляли ко мне никакого любопытства, вернувшись к разговору, прерванному моим появлением.
- Я располагаю некоторыми догадками о том, что означают те блуждающие огни. Да я и сам их видел, - говорил один из этих троих.
Седобородый господин в летах, между его ног стояла тщательно отесанная и просмоленная палка с резным набалдашником, на который он возложил ладони.
- И не только огни - а даже их последствия. Позавчера, на закате, что-то блестело и переливалось низко над землей у самой границы Веселого леса. Вы скажете: многие уверяют, что видели огни, но никто пока не смог объяснить причину их появления. Ну так я смогу. Я гулял перед сном, как вдруг увидел их - они подобрались совсем близко к окраинным домам, мне даже почудилось, что и сами стены домов немного светятся. Я замер от изумления, и долгое время смотрел, не зная, что предпринять. Уже почти стемнело, и так случилось, что на улице вокруг совсем никого не было, мне не к кому было обратиться за помощью и советом. В конце концов, поборов смущение, да что там... признаюсь, не столько смущение, сколько страх, я двинулся в том направлении. И вскоре с удивлением обнаружил, что, по мере того, как приближаюсь к городской окраине, огни отступают, причем мне мерещилось, что они пятились к лесу с той же прытью, с какой я двигался к ним. Я пересек чей-то огород, перебрался через канаву и вскоре уже был возле домов, где раньше горели огни. Теперь, однако, они исчезли и стало совсем темно. Где-то в отдалении тявкал дворовой пес, позади меня слышались приглушенные шумы города, но здесь было совсем тихо. Опершись о свою палку, я стоял под стеною ветхого, покосившегося от времени дома, недоуменно оглядываясь. Блуждающие огни убрались, теперь ничто не свидетельствовало о совсем недавнем их присутствии в этом месте. Ничто? Я насторожился, услыхав, что из окна дома доносится сдавленный, очень жалобный и тоскливый плач. Вы знаете, я никогда не отличался робостью, но тут, признаться, меня взяла легкая оторопь. Передо мной открывалось два пути - немедленно убраться восвояси и позабыть о происшедшем, предоставив разбираться с блуждающими огнями тем, кому это положено по долгу службы, то есть нашим мужественным advocatus Dei, или же выяснить подоплеку всего этого самому. Тем временем неестественный плач, более смахивающий на исступленный скулеж, продолжался. Он звучал очень... нет-нет, к великому сожалению, у меня не получится описать его. Слишком не по человеческому... но и не по звериному. Неестественный звук! Взяв палку наперевес, будто копье, я шагнул к низко расположенному окну дома, нагнулся и заглянул в него. Там, прямо посреди темной коморки, стояла какая-то баба, совсем без одежды, держащая на руках... - седобородый господин со значением огляделся, проверяя, насколько завладел вниманием слушателей. Двое спутников, да и я тоже, сосредоточенно глядели на него, ожидая продолжения. Седобородый открыл рот, чтобы говорить дальше, и тогда, пролетев мимо моего левого глаза, в рот его вонзилась горящая стрела.
***
В автобусе народу немного, рядом трое мужчин, один сидит, двое стоят над ним. Взявшись за поручень обеими руками, я делаю несколько глубоких вдохов-выдохов. Вроде бы отпускает помаленьку, сердце бьется уже не так часто и тяжело. Вижу, как дрожат обхватившие поручень пальцы, и смотрю в открытое окно. Как раз начинается дождь.
- Летающих тарелок не бывает, - говорит один из тех двоих, что стоят. Гляжу на него, вслушиваюсь в слова, чтобы как-то отвлечься от произошедшего. Коротышка в куцем костюмчике, лысенький. Двое других внимают ему с недоумением.
- То есть, допустим, у вас жена - стерва. И вот она с утра не в духе, все у нее валится из рук. Дети ее раздражают, вы нервируете, да еще лучшей подруге муж купил новое пальто, которое жене светит не скоро. - Он говорит с абсолютно непроницаемым, серьезным выражением лица. - И вот на кухне она вдруг начинает швыряться в вас посудой. Вам в голову летят ложки, ножи, блюдца и... Вот тогда-то... - коротышка многозначительно поднимает указательный палец, а приятели растерянно на него глядят. - И вот тогда, говорю, и появляется то, что мы можем с полным на то основанием назвать "летающими тарелками". Но "летающих тарелок" в таком виде... - он тычет пальцем в серое небо за окном... - Не-бы-ва-ет!
Появляется контролерша, тощая и вредная. Почти каждое утро я ее вижу. Смотрит на меня и заводит свое обычное:
Мужчины покупают билетики, а я сую ей под нос проездной. Контролерша эта - религиозная маньячка, по лицу видно. То есть внушаемая очень и без царя в голове. Глазки сусличьи, туманные и сладкие-сладкие, будто наполнены засахаренным медом. Она что-то невнятно лепечет, идет дальше, успев сунуть мне в руку листок.
Киваю как можно равнодушнее, чтобы не пробудить в ней надежду и не выслушивать потом пятиминутную проповедь. Когда она отходит в конец автобуса, украдкой развернув листок, читаю:
так уж устроены наши чувства, что страдания бесконечны
а радость всегда конечна и ограничена - почему?
ОТВЕТЫ НА ЭТИ И ДРУГИЕ ВОПРОСЫ
ЦЕРКОВЬ
КОСМИЧЕСКОГО НЕСОЗНАНИЯ
(ДК "Хлебокомбинат", ул. Луначарского, 1/2
пятница, суббота с 9.00 до 12.00)
Ага, знаю я эту церковь, она давно здесь. Дом Культуры неподалеку от работы, каждый день, кроме выходных, по два раза мимо него курсирую.
Доносится звук удара. Скрежет, автобус наклоняется, мужчины рядом орут, сзади визжит контролерша. Я вцепляюсь в поручень, а машина кренится все сильнее. Пассажиры катятся по полу, я же повисаю на поручне. За окном проворачиваются, исчезая внизу, крыши домов, и потом остается только небо. Содрогается мироздание, небо подпрыгивает, дрожит, покачивается... нет, это я качаюсь на поручне. Подо мной пассажиры шевелятся в куче осколков и стонут.
Автобус перевернулся, лег на бок. Над головой открытое окно. Я подтягиваюсь, сначала одной, затем второй рукой хватаюсь за прорезиненные края. Болтаю ногами, морщусь от напряжения - и вылезаю наружу.
Внизу улица, прохожие глазеют со всех сторон. Виден багажник здоровенного джипа. Наверное, на мокром асфальте водитель не справился с управлением и звезданулся в автобус. По тротуару в нашу сторону бежит милиционер.
На заднице отползаю подальше от окна. Автобус выехал на газон, смял кусты, окружающие высокую ограду ДК "Хлебокомбинат". Помедлив, я спрыгиваю в эти кусты, и тут только замечаю, что в суматохе потерял одну туфля. Только этого не хватало! Встаю и хромая иду прочь, не обращая внимания на крики и гудки.
III
Произошло следующее: чтобы сквозь стук копыт лучше расслышать седобородого господина с палкой, я слегка повернул голову; рассказчик, ненадолго прервавшись, оглядел слушателей, желая удостовериться, что вполне завладел их вниманием, и раскрыл рот для продолжения своей истории; стрела с горящим наконечником пронеслась чуть выше моей щеки, то есть в непосредственной близости от глаза, и глубоко погрузилась в глотку седобородого.
Седобородый вскрикнул, а вернее сказать, издал нечто похожее на тот самый неестественный, иступленный скулеж, который перед этим тщился описать. Широко разинутый рот озарился огнем, он вскочил, выпустив палку, с такой силой подался назад, что лавка накренилась. Я очень плохо видел окружающее, так как в мой левый глаз будто ткнули тлеющей головней. Замычав от боли, я выпрямился, прижал к глазу ладонь. Двое других господ, чуть не полетевшие с лавки на дно тарабана, еще только приподнимались, не в силах поспеть за быстро сменяющими друг друга событиями, а седобородый, переступив через покосившуюся лавку и продолжая пятиться, сжал зубы. Его лицо исказилось, налилось кровью, глаза вылезли из орбит, щеки, сквозь кожу коих просвечивались темно-красные сполохи, взбороздились морщинами крайнего напряжения - и в следующий миг он перекусил стрелу! Обломок с оперением упал, а седобородый отшатнулся к вознице, которому, надо полагать, стук копыт до сих пор мешал расслышать, что происходит позади него, и который, соответственно, все еще не знал, какая беда постигла седобородого. А тот налетел на возницу с такой силой, что просто-напросто сшиб его. От неожиданности взмахнув бичом и что есть мочи обрушив его на спину каурой лошадки, возница полетел вперед и тут же скрылся под тарабаном. Стремительности его исчезновения способствовало и то, что лошадка, получив столь сильный и нежданный удар, внезапно для всех и, вероятно, для самой себя, заржав, ринулась вперед с проворством, которое, на первый взгляд, отнюдь не соответствовало этому с виду покладистому и робкому животному.
Мы все полетели на дно повозки и столкнулись между лавками. Двое мужей, размахивая руками, нечленораздельно вопили, я же плохо видел и понимал, что происходит вокруг - левый глаз мой нестерпимо жгло. Однако, я нашел в себе силы приподняться, упираясь правой рукой в лавку (левая моя ладонь была все еще прижата к глазу).
Взору предстал седобородый, навзничь лежащий там, где раньше сидел возница. Дородное тело покачивалось, а голова с широко разинутым ртом - из него торчал кончик перекушенного древка - подскакивала всякий раз, когда колеса тарабана попадали на очередной ухаб. Каурая лошадка неслась вперед, не разбирая дороги, которая здесь поворачивала к центру города - именно по этой причине мы мчались уже не по утоптанной земле, но по кочкам и неглубоким канавкам, из каковых, по большей части, состояло поросшее травой и редкими зарослями узкое пространство, отделявшее город Урбос от Веселого леса.
Вскоре вокруг замелькали деревья. Тарабан подскочил так, что я рухнул на своих спутников. Они как раз медленно, охая и кряхтя, поднимались, и я сбил их обратно на дно повозки. Я сумел подняться вновь, а господа продолжали барахтаться между лавками, и вот тут-то один из них, отвлекшись ненадолго от своих собственных увечий и связанных с ними переживаний, со страхом глядя на меня, воскликнул:
- Да у него глаз вытек!
Я смог более или менее надежно утвердиться на ногах и снова прижал ладонь к левому глазу, который продолжало жечь огнем. Под рукой было что-то липкое и теплое. Спутники, держась за лавки и друг за друга, пытались встать. Тарабан подскочил особенно сильно, накренился в одну сторону, затем в другую - и перевернулся на бок. Матерчатый полог его прижало к земле, деревянные дуги с треском переломились.
Спутники мои лежали, издавая стоны и невнятные проклятия. Ощутив запах дыма, я встал - и увидел, что в лавку вонзилась еще одна стрела, дерево вокруг того места, куда погрузился наконечник, почернело. Я переступил через сломанную крепежную дугу, кряхтя, выбрался наружу. Тела седобородого нигде не было видно, вернее всего, оно слетело на землю во время бешеной скачки. А вот каурая лошадка лежала на земле, подергивая ногами, и дышала шумно, с присвистом. Ноздри ее раздувались. Склонившись над ней, я увидев, что из гривы торчит оперенье вонзившейся в шею стрелы. Лошадка покосилась на меня красным безумным глазом, моргнула и, сильно дернув задними ногами, испустила дух. Я выпрямился, распутывая шнур, что стягивал ворот моей куртки, скинув ее с левого плеча, потянул за рукав белой льняной рубахи.
Пожилой господин мог ошибиться, а мог и оказаться правым; быть может, я уже лишился левого глаза, но, возможно, он все еще оставался при мне. Так или иначе, вокруг не наблюдалось ни одного зеркала, чтобы проверить. В голове моей царил страшный кавардак, и лишь две связные мысли посетили меня в ту минуту; первая - ежели дела обстоят именно так, и я стал одноглазым, то это может печальным образом сказаться на моей будущности в библиотеке, помешает занять должность старшего архивариуса; вторая - надо перевязать чем-то глаз, пока все не вытекло. Эта последняя мысль, несмотря на всю ее нелепость, показалась мне вдруг крайне важной: оторвав часть рукава, я намотал его на голову в виде широкой повязки, покрывавшей левый глаз. Спутники мои еще только пытались выбраться из фургона, а я как раз, закончив с повязкой, затягивал шнур куртки на своей груди, когда позади нас на поляне показались люди.
К тому времени я успел осознать, что мы далеко отъехали от города - лишь случай помешал повозке напороться на дерево или какую-нибудь корягу; мы хоть и не достигли чащи Веселого леса, но значительно углубились в него.
Когда я завидел двоих, что появились из леса приблизительно с той стороны, где по моим представлениям остался Урбос, первым моим порывом было устремиться навстречу, но, разглядев незнакомцев внимательнее, я наоборот попятился.
Одетые одинаково, эти двое тем не менее являли собою полную противоположность друг другу. Один был толст, низок ростом, с круглым красным лицом и глазами навыкате, с редкой русой растительностью на голове и лице, короткими конечностями, пухленькими маленькими ладошками. Второй - высок, широк в кости, с крупными руками и ступнями, вытянутым смуглым лицом и длинными, до плеч, черными волосами. На темной, грубой лепки физиономии его выделялся кривой, свороченный набок чьим-то ловким ударом большой хрящеватый нос, а узкие глаза прятались в тени кустистых бровей. Облачены оба были в гетры и длинные, до колен, сшитые из кусков кожи черные куртки с меховыми воротами, обуты в большие деревянные башмаки.
Жирный и Тощий, вот как бы я назвал этих двоих. Все детали их внешности, запечатлевшись в моем сознании, сразу же отошли на задний план потому, что внимание мое более привлекло оружие в руках незнакомцев. Тощий сжимал короткий лук, через левое плечо его был перекинут ремень прячущегося за спиной колчана; у Жирного был деревянный круглый щит с заклепками и большим умбоном в центре, обеими руками он сжимал молот - насажанный на толстое короткое древко, обмотанный кожаными полосками камень округлой формы.
Они быстро шли вперед, а я пятился. Незнакомцы остановились возле перевернутого тарабана, из которого доносились стоны и проклятия, издаваемые бывшими моими спутниками. Жирный сунулся внутрь. Я услышал такой звук, будто нерадивая хозяйка выронила из окна второго этажа большую тыкву, и та разбилась о мостовую. Прозвучал короткий вопль ужаса. Прервался он после того, как тот же звук повторился вновь. Жирный вылез, озабоченно хмурясь, обменялся короткой фразой с Тощим. Тот, кивнув, махнул рукой в мою сторону. Оба они подняли головы, взглянув на меня, быстрым шагом стали приближаться, я же наконец вышел из оцепенения, в которое меня ввергли два этих страшных звука, - а скорее, не сами звуки, но осознание того, что именно эти звуки, по всей видимости, сопровождали - развернулся и побежал.
Низкорослые тисы мелькали вокруг, иглы сыпались на голову и за воротник, ветви хлестали по лицу. Слыша за спиной топот ног и бряцанье, то звучащие громче, когда преследователи нагоняли меня, то тише, когда они немного приотставали, я несся, не разбирая дороги. Мысли мои смешались, разум был охвачен даже не ужасом, скорее - растерянностью, оторопью, произрастающей из полного непонимания сути происходящего со мной, не способности постигнуть его смысл. Последовательность и взаимосвязь событий смешались, перепутались; я бежал, целиком охваченный одной лишь мыслью: не дать страшной паре нагнать меня, не позволить жуткому звуку, донесшемуся из фургона, прозвучать в третий раз.
Не знаю, сколько времени минуло с тех пор, когда Жирный и Тощий впервые предстали перед моим взором, но наконец шум их продвижения следом за мной стихнул, и я, пробежав из последних сил еще немного, остановился. С трудом отдышавшись, вновь потопал вперед, однако теперь гораздо медленнее - силы мои были еще не на исходе, но значительно поубавились.
Из-за того, что один глаз скрывала повязка, видеть я стал хуже. Окружающий мир целиком не потерял объема, но стал как бы менее глубоким, уплощился, так что ориентироваться в расположении предметов было теперь тяжелее. Я иногда цеплялся плечом за ствол дерева, иногда не вовремя наклонял голову и получал веткой в лоб, то есть двигался куда менее уверенно и ловко, чем когда глядел на мир обоими глазами. Веселый лес был охвачен тишиной, не слышалось даже пение птиц. Ветви смыкались над головой, пряча небо от взора. В такую лесную даль мне не приходилось пока забираться ни разу в жизни.
Пугающая мысль о том, что глаза я лишился, возможно, навсегда, конечно же посетила меня, но тут же отошла куда-то на задворки сознания и не причиняла особых мучений, довольно быстро сменившись почти бессмысленными размышлениями вроде "Бог дал - Бог взял" и "Как пришло, так и ушло". Нечто иное занимало мое внимание. Я страшился, что в таком одноглазом состоянии меня выгонят прочь из библиотеки, не позволят вернуться даже на должность младшего переписчика. Впрочем, мысли о библиотеке так же вскоре отошли на второй план и потеряли важность, потому что более насущные тревоги овладели рассудком. Кто эти двое, Жирный и Тощий, почему они напали на тарабан, а после преследовали меня? Неужели погоня связана с...
Я не успел хорошенько поразмыслить над этим, услыхав шум, источник, а вернее источники коего были трудноопределимы. Какое-то чудное подобие музыки с несколько сбитым, неровным ритмом зазвучало позади. Я почти явственно различил грохот барабанов, да вот только гремели они так, как если бы сделаны были из железа. Барабанам вторили волынки и еще какие-то неведомые мне инструменты, музыка их сливалась со звуками леса, так что трудно было отличить одно от другого. Лесной сумрак сгустился, и мне почудилось, что в один миг наступил вечер, хотя, конечно же, этого не могло быть. Не прекращая бежать, я огляделся и внезапно понял, что не способен уразуметь, утро сейчас, день, вечер или ночь, равно как и не могу припомнить, сколько времени уже провел в лесу. Меня охватило тоскливое чувство безвременья, будто свет и тьма перемешались, нарушив непрерывный ход времени.
Музыка звучала все громче. Из странной она становилась страшной, грохот барабанов и вой волынок смешивались с шелестом и треском веток позади меня. Теперь звуки издавало уже куда больше ног, рук и тел, чем мне почудилось вначале. Я бежал, охваченный мертвенным ужасом, главной причиной коего было даже не сама погоня, но приглушенное фырканье, похрюкивание, что сопровождали ее. Случается такое, что человек, объятый неким чрезвычайно сильным чувством, исторгнет из своей глотки звук, выходящий за рамки тех возможностей, что Господь даровал людскому племени. В таком случае мы используем выражение "закричал нечеловеческим голосом" - но здесь, однако, было нечто иное. Хрюканье, которое нам привычно слышать от свиней либо лесных кабанов, звучало не так, как звучит то, что издают эти животные. Речь зачастую не способна выразить тонкости наших мыслей и чувств, и особенность этих звуков - а они доносились все громче - я бы мог определить лишь таким не совсем внятным образом: они издавались "не кабаньими голосами", "не по-свински". В них присутствовал трудноуловимый элемент противоестественности, как если бы ворон вдруг взмемекнул козой или дворовой пес каркнул. Этот пугающий отголосок противной природе ненатуральности подгонял меня, будто ударами бича меж лопаток: я бежал и бежал, широко разевая рот, со всхлипом впуская в себя воздух и с хрипом выдыхая его.
Медленно, но неуклонно погоня приближалась. Лес изменился: стволы деревьев стали толще, да и росли они теперь чаще. Я уже не бежал, но продирался меж ветвей - бежать стало невозможно. Несмотря на осеннюю прохладу, я взмок от пота. Приходилось перескакивать и перебираться через уродливые корни, что выпячивались из земли будто заросшие травой горбы и словно толстые коричневые змеи стелились по ней. Совсем рядом прозвучало хрюканье, до того безумное и как бы дурное, дикое, что волосы на моей голове поднялись стоймя. Рассеянный дневной свет с трудом проникал сквозь переплетшиеся сучья. Мелькнула приземистая тень, затрещали, застонали ветви - тварь ломилась сквозь них прямиком ко мне, а позади виднелись фигуры других преследователей. Издав пронзительное хрюканье, она прыгнула, сокрушая тонкие стволы молодых деревцев, и я смутно различил в густо-зеленом лесном сумраке ее страшные очертания. Дикая охота настигла меня. В продирающихся сквозь заросли тушах мне мерещились предвестники смерти - злобные лесные вепри, красные кончики их ушей, изогнутые клыки в разинутых пастях. Они были здесь, вокруг, они готовились разорвать меня и забрать мою душу!
Ноги заплелись, я кубарем полетел по склону холма, заросшего кустарником и деревьями; их кроны на миг расступились, открыв взгляду обширную поляну, скорее даже луг посреди чащи. От дальней стороны отходила лесная дорога, а на середине возвышалось каменное строение: вроде сложенного из крупных глыб конуса, очень широко у основания, где темнел проем, а вверху увенчанного тонким шпилем. Вокруг тянулась невысокая ограда, слева бежал ручей, между ним и оградой кто-то стоял. Все это предстало передо мной и тут же, скрытое ветвями, исчезло, будто помещение за дверью, которую кто-то распахнул - и сразу захлопнул с громким стуком.
Этот стук сопровождал удар моего лба о лежащий на земле валун. Все вокруг вспыхнуло, будто молния впилась в крышу дома, занялось неровным огнем, обуглилось и почернело. Темнота продлилась мгновение, растянувшееся на вечность, и закончилась пониманием того, что я стою на четвереньках в узкой глубокой низине между холмами. Дно ее заросло кустарником столь густо, и был он столь высок, что я ощутил себя маленьким испуганным фейри, попавшим в чужой диковинный лес. Я пополз, стараясь двигаться быстро и бесшумно - и полз очень, очень долго. Не стало ни фырканья, ни хрюканья, ни треска ветвей. Через время, продолжительность коего невозможно было определить, я встал и побрел дальше, медленно, волоча заплетающиеся ноги. В голове моей до сих пор перекатывались, вспухали и лопались пузыри звуков, что сопровождали охоту, но раздавались они все тише и тише. Охватившее разум помутнение стало причиной того, что я плелся, не смысля, куда, сквозь застывший лесной сумрак, погружаясь все глубже и глубже в стылую тишь Веселого леса, и шел так, пока не понял, что со всех сторон меня окружает болото.
***
Мокро, свежо, сизая пелена облаков. Редкие капли дождя падают на голову, стекают по лбу и щекам. Вытираю лицо, запахнув куртку, ускоряю шаг. Проверяю - коробок лежит в кармане. Может, выбросить его к чертовой матери? Отпечатки дождь смоет... а пятьдесят баксов-то жалко!
Я почти бегу по тропинке, что тянется между кустами и двухметровой кованной оградой бывшего Дома Культуры - его приземистое, уродливое здание виднеется слева.
А справа, сквозь ветви деревьев и гнезда грачей, проглядывает стена панельной девятиэтажки, где я живу последние несколько лет. Вот ведь блядство - до моей квартиры совсем недалеко, но мне туда сейчас никак нельзя! Вдруг там стерегут эти, которые Вовика из окна выбросили? А в квартире шмотки, магнитофон, телевизор и куча книг...
Быстро двигаясь вдоль ограды, проверяю задние карманы джинсов. Сколько у меня денег сейчас? В левом лежат свернутые в трубочку банкноты. Достаю, пересчитаю. Сто тридцать зеленых и почти пятьсот наших, желтых. Ладно, нормально. Хотя маловато.
Нет, но как оно все внезапно получилось... Вовчик-то кому не угодил? Несчастный алкаш, за что его из окна выпихивать? Или он сам? Да нет, уверен: выбросили. Интуиция, мать ее... Что-то не могу логики происходящего постичь. Это ведь тоже они?.. Джип случайно врезался или нет? Почему-то не оставляет уверенность: они меня ищут. Расправились с Вовиком, а теперь и со мной хотят... И потом еще этот автобус перевернувшийся... Вообще, такое странное ощущение - порвалась дней связующая нить, в этом роде. Все как-то все чудно, нелепо. Может, я уже попробовал эту вовчикову гадость? Я помню, как перед лифтом достал коробок, открыл и заглянул внутрь. Но не помню, что бы доставал наркотик! Не было этого, я его тогда сунул обратно в карман и стал спускаться, потому что лифт не ехал. Или все-таки попробовал в тот момент, да и забыл? Так, сейчас надо заныкаться, отсидеться где-нибудь. И это... замаскироваться. Внешность вроде как сменить. Что тут у нас рядом... ага, рядом у нас вокзал.
На самом деле это даже не вокзал, а просто большая станция "Город-Пассажирский", со всем, что положено в таких местах: кассами, киосками, гражданами встречающими-провожающими, какими-то цистернами на запасных путях, отцепленными вагонами и семафорами....
Спешу вдоль высокой сетчатой ограды, туда, где виднеется несколько просторных палаток. Вскоре выясняется, что я не ошибся - это небольшой базарчик секонд-хэнда. По дороге скидываю вторую туфлю и решаю, что надо было это сделать еще раньше: теперь передвигаться стало легче, хотя и неприятнее. Хорошо чувствуя сквозь мокрые носки каждый камешек и ямку в земле, подхожу к крайней палатке. Вдоль вешалок с ношенными куртками и рубашками ходят малоимущие подростки, а возле большого деревянного короба со свитерами и кофточками толпятся озабоченные тетеньки. Дальше высится стеллаж с обувью, стойка с костюмами, рядом маячат две продавщицы и мужчина знойной восточной наружности. Несколько пацанов у стойки с куртками начинают удивленно оглядываться, и я быстро вхожу в палатку.
Ее хозяин показывает на меня, гортанным голосом что-то негромко говорит одной из продавщиц, молодой неопрятной толстухе. Когда она подходит, я уже стою возле обувного стеллажа, приглядываясь к кроссовкам.
- Вас что интересует? - неприветливо спрашивает продавщица.
Пожав плечами, беру кроссовку, которая по сравнению с другими выглядит более-менее прилично, спрашиваю:
- Сорок второй размер вроде?
- Ага, - бурчит толстуха. - Будете брать?
- Да, тащи вторую.
Услышав обращение "ты", она становится еще более неприветливой и отходит к большому серому мешку, лежащему в углу палатки. Я обуваю кроссовку, топаю ногой. Нормально, разношенная, нигде не жмет, но и не болтается на ступне. Толстуха все еще ищет пару. Чтоб не терять время, подхожу к стойке с куртками. В основном здесь висит всякая ерунда, но на глаза сразу же попадается с виду вполне нормальная ветровка. Одеваю - почти впору, только рукава длинноваты.
- Вы и куртку будете покупать? - это толстуха вернулась.
- Буду, буду. Давай. - Беру у нее кроссовку и обуваю. - А где у вас кепки?
- Это вместе будет сто пять, - говорит она.
Выуживаю из кармана деньги, показываю ей.
- Хорошо. Шапки где?
- Вона... - Тычет пальцем в другой конец палатки. Там стоит зеркало и второй деревянный короб, наполненный чем-то разноцветным. Рядом с ним маячит смуглолицый хозяин, подозрительно рассматривает меня темными глазами.
Подхожу туда, запускаю руку в кучу кепок, тюбетеек, косынок каких-то диких расцветок и ворошу всю эту гадость.
IV
Вероятно, когда-то это была цепь мелких лесных озер, которые постепенно заросли. Сплавина, толстый слой переплетшихся корневищ и гибких стволов, уже давно тянулась под моими ногами, но в душевном помутнении я не замечал этого и продолжал брести, сам не ведая, куда. Однако, изменения в окружающем проявлялись все более зримо, так что вскоре я начал смутно осознавать их, а тут еще и сплавина качнулась под ногами; в углублениях, продавленных моими ступнями, показалась вода, после они прорвались, и я погрузился до пояса. Кое-как выбрался, плашмя лег на зыбкой поверхности и огляделся.
Болото тянулось во все стороны, деревья исчезли из виду. Перебирая руками и ногами, я поворотился влево, вправо, затем еще раз, и наконец окончательно уяснил, что потерял всякое понятие о направлении. Туман, густой как добрая похлебка, насыщал воздух. Казалось, что он просачивается из темных вод под сплавиной, поднимается от прорех в ней тонкими парными струйками, что после соединяются в одно большое теплое облако, висящее низко над топью. Слышались приглушенные звуки, издаваемые болотными тварями неведомой мне породы: тихое цыканье, будто кто-то резкими толчками извергает слюну сквозь прореху между зубов; уханье, напоминающее совиное; почти неслышный, легкий плеск, как от весел лодки, что плывет где-то в отдалении.
Туман окружал меня снаружи, но в голове моей он медленно рассеивался. Причины и следствия происходящего казались уже более явными, чем когда я бежал по Веселому лесу. Поскольку разглядеть ничего определенного было решительно невозможно, я пополз, сам не зная куда. Болото не могло длиться бесконечно, и я пришел к выводу, что если буду двигаться достаточно долго в одном направлении, то рано или поздно неминуемо достигну его границы.
В голове уже возникла мысль о том, что за люди были моими преследователями. Ну конечно алхимики, кто же еще? Они выбросили из окна Венчислава, а после вознамерились убить и меня, ведь я был последним, кто беседовал с покойным. Возможно ли, чтобы причиною являлась деревянная коробочка с истиной, переданная мне Венчиславом перед смертью? Довольно долго я обдумывал это и все никак не мог прийти к определенному мнению. Что такого необычного в той коробочке? Ну, veritas, ну так что же? Субстанция, конечно, дорогая, но не такая уж и редкостная. Многие люди приобретали ее у алхимиков, и с чего вдруг покупка истины именно сейчас и именно мною привела к столь пугающим событиям?
А то, что со мной происходит нечто невероятное - в этом я был совершенно убежден. Подумать только, еще вчера вечером я лег спать в своем доме, в своей постели, еще сегодня утром проснулся там же - и ничто не предвещало необычного! Если не считать визита к Венчиславу, я должен был провести этот день так же, как провел уже множество дней, то есть в библиотеке, изучая гримуары, нумеруя свитки, беседуя со старшим архивариусом... И вот, минуло не так уж и много времени - кстати, сколько его минуло, определить теперь было невозможно - и я ползу по болоту в чаще Веселого леса. Меня сначала желали проткнуть горящей стрелой, затем размозжить голову каменным молотом, а после охотились с дикими кабанами.
Я полз и полз сквозь туман, весь в грязи и болотной слизи, вминая пальцами мох, подтягивая тело вперед и каждое мгновение страшась, что ненадежная сплавина разойдется подо мной. Иногда дорогу преграждали невысокие заросли брусники, которые я преодолевал с большим трудом, не имея возможности просто встать и перешагнуть через них. Затем началась область синеватой осклизлой травы, от которой шел столь густой кисло-пряный дух, что голова моя закружилась, а из глаз полились слезы. Обычные человеческие тревоги - удивление, страх - оставили меня, взамен них вновь навалилось тоскливое, мертвенное чувство безвременья, навечно застывшие сумерки, где нет никого живого, кроме меня и тех существ, что охотятся за мной. Все потемнело, небо отступило куда-то ввысь и пропало навсегда, туман закутал собою округу. Возможно ли, что весь мир вокруг Урбоса состоит из леса и этого болота? Что, в сущности, знал я в своей жизни, кроме улиц и домов родного города? Я лишь слышал будто он - часть большого государства, которое в свой черед лишь часть огромного мира, но я не видел и не ведал ничего, неопровержимо свидетельствовавшего о том, что за границей города есть другие поселения. Да, в Урбосе иногда появлялись путники из дальних мест, да, один посланник Святой Церкви нашей сменял другого, но теперь мне казалось, что всех их порождал Веселый лес и болото, что они вырастали из трясины и приходили в город, где только притворялись, будто являются обычными людьми со всеми свойственными нам страстями и пороками, а на самом деле изнутри их наполняла лишь болотная тина да грязь, у них не было чувств; отбыв в городе положенный срок, сыграв свою роль ради целей, постичь которые я, простой обыватель, не в силах, они возвращались, - но не в иные города, ведь их не было, а сюда же, безмолвно растворялись в лесном сумраке, исчезали в болотной дымке. И Святая Церковь наша! С чего я взял, что она существует, что борьба формаций, Великий Магистр, дева Марта, монастыри и храмы - все это не вымысел? Но тогда и Господь Бог - лишь вымысел, странное марево, фата-моргана, порожденная моим рассудком? Возможно, не Он выдумал меня, но Я - Его; Его тоже нет, нет и не было никогда, нет вообще ничего, даже Урбоса и библиотеки, даже Веселого леса - лишь замкнутое в круг бесконечное болото, зыбко покачивающаяся топь моего рассудка, по которой я ползу уже века и буду ползти еще бесчисленные эпохи.