Шпильман  ехал  по  Фельберштрассе.  Ранняя  венская  весна  больше
походила на  позднюю осень,  и  в  открытой машине было,  прямо  скажем,
нежарко.  Серое  набрякшее небо  и  промозглый сырой  ветер  удивительно
гармонировали с  унылым  окружающим пейзажем.  Слева,  разрезанные через
равные  промежутки узкими переулками,  жались друг  другу  однообразные,
лишенные  всяких  архитектурных  изысков  трех-  и  четырехэтажные дома,
темные и грязные от многолетней железнодорожной копоти;  справа тянулась
почти  черная  сплошная кирпичная стена,  и  за  ней,  одышливо пыхтя  и
извергая в небо ту самую копоть,  полз паровоз,  из последних сил волоча
свой многовагонный груз к перрону Западного вокзала. Казалось, что низко
нависшие над  городом тучи -  это просто продолжение дыма из  его трубы.
Роскошный ярко-желтый "Мерседес Симплекс" 1907  года  смотрелся на  этой
улице,  словно  сверкающая елочная  игрушка  в  свином  хлеву.  Одинокий
прохожий,  кутавшийся в  старое куцее пальто,  проводил автомобиль и его
водителя  неприязненным взглядом.  "Зажравшихся богатеев"  тут  явно  не
жаловали - хотя едва ли они были здесь частыми гостями.
     Вот, наконец, и Байнгассе - дословно "Костяной переулок" - а за ним
дом номер 22,  такой же невзрачный и непримечательный, как и его соседи.
Шпильман заглушил мотор и  некоторое время сидел,  глядя на  обшарпанный
подъезд.  Еще не  поздно передумать.  Не делать того,  из-за чего многие
сочли бы  его безумцем и  преступником.  Преступником едва ли не худшим,
чем тот человек.  Ведь он тоже хочет,  по сути,  уничтожить прежний мир,
чтобы создать на его месте новый, лучший. Лучший в его понимании. Но кто
имеет  право решать,  какое понимание верно sub  specie aeternitatis(*)?
Как там  у Гёте:  ein Teil von jener Kraft,  die stets das Böse will und
stets das Gute schafft (**)... "Я просто хочу спасти миллионы человек, -
напомнил себе  Шпильман.  -  Десятки миллионов."  Да,  но  эти  люди уже
мертвы.  Даже если он  их спасет,  они уже умерли от старости.  Хотя,  с
другой стороны,  многие из них еще не родились.  Человеческая логика,  и
даже человеческая грамматика, плохо совместимы с передовыми достижениями
физической науки.  В  любом случае,  он спасает и всех этих людей,  и их
неродившихся потомков во  всех будущих поколениях...  Да,  но как быть с
теми,  кто  исчезнет?  С  теми,  кто  в  новых обстоятельствах просто не
появится на  свет,  и  со  всеми  их  потомками?  При  столь  глобальном
изменении истории их  будет немало,  очень даже  немало...  Но  все-таки
меньше,  чем спасенных, сердито напомнил он себе в очередной раз. Однако
уместна ли  здесь  простая арифметика?  Может быть,  он  спасет миллионы
ничем не примечательных обывателей,  зато обречет на исчезновение гения,
способного  осчастливить  человечество?   Гения,   которому  еще  только
предстоит появиться в  его мире?  Но  с  тем же  успехом,  а  по законам
вероятности -  даже и с бОльшим,  такой гений может,  напротив,  явиться
благодаря тем, кого он вернет из небытия... Но если выше вероятность для
великого гения, выше она и для великого злодея...
     [* - с точки зрения вечности (лат.)]
     [** -  часть той силы,  что всегда хочет зла и  всегда творит добро
(дойч.)]
     "Эти  наши  еврейские самокопания!"  -  зло  перебил себя Шпильман,
поднимаясь с мягкого кожаного сиденья.  "Вот именно потому, что, пока мы
бесконечно спорим и  взвешиваем pro и  contra,  другие берут и действуют
без всяких колебаний,  мы  и  получили все то,  что получили!"  Он  взял
трость и решительно направился к подъезду.
     Звонок  у   двери  квартиры  не  то  что  не  работал,   а   вообще
отсутствовал.  Шпильман поднял  трость  и  трижды твердо ударил в  дверь
золотым набалдашником в форме львиной головы. Некоторое время было тихо,
и  Шпильман поймал себя  на  малодушно-радостной мысли,  что  никого нет
дома. Затем послышались шаги, и дверь отворилась.
     На  пороге стоял бедно одетый юноша.  Его сорочка была несвежей,  а
брюки явно  давно не  общались с  утюгом,  однако худое лицо можно было,
пожалуй,  назвать даже красивым.  Щеки и  подбородок еще не  округлились
(что было никак невозможно при такой диете),  волосы еще не легли на лоб
прилизанной челкой,  а вольно топорщились в художественном беспорядке, и
даже острый вздернутый нос, который позже станет мишенью карикатуристов,
не портил общего впечатления.  Но главное -  это лицо,  лицо человека, с
юных лет знакомого с  несправедливостью и нуждой,  было отмечено печатью
вдохновения. Вдохновения художника, а не страсти фанатика.
     Впрочем,  на  незнакомого дородного немолодого господина в  дорогой
шубе  и  с  тяжелой тростью в  руке  молодой человек смотрел без  особой
симпатии.
     Удивительно,  мелькнуло в  голове у Шпильмана,  у большинства людей
сама  идея  об  исправлении прошлого  ассоциировалась с  убийством этого
юноши.  Это  было  первое,  что  приходило  им  в  голову.  Правда,  они
рассуждали теоретически,  не зная,  что путешествие во времени возможно.
Но многое отдали бы,  чтобы оказаться на его,  Шпильмана,  месте.  А  он
стоит здесь и не собирается никого убивать.
     Да,  Шпильман не  собирался.  Он  вообще  был  противником смертной
казни.  И уж тем более считал совершенно невозможным убивать человека за
преступления, которых тот еще не совершил.
     - Добрый день, Адольф, - сказал он. Голос не подвел, прозвучал так,
как надо -  вальяжно и уверенно.  - Вы получили мою телеграмму? Я Джозеф
Спилмен из США.
     - Получил,  -  ответил юноша,  все еще глядя на него недоверчиво. -
Сказать по  правде,  я  подумал,  что  это чья-то  дурацкая шутка.  Или,
возможно, вам нужен какой-то мой однофамилец.
     - Нет,  никаких  шуток  и  никаких ошибок,  -  заверил гость.  -  Я
действительно американский предприниматель и коллекционер живописи.  И я
действительно хочу  приобрести  ваши  работы.  Однако,  может  быть,  вы
пригласите меня войти?
     - Э... да. Только там... не совсем прибрано...
     - Ничего  страшного,  -  лучезарно  улыбнулся Шпильман,  решительно
переступая порог.  -  Я все понимаю - художественная натура... Не то что
мы, дельцы, сухие педанты.
     Маленькая комнатенка имела  ожидаемо  убогий  вид.  Отставшие обои,
рассохшийся,  давно не  мытый пол,  пятна протечек на  потолке,  скудная
меблировка...  Юноша  поспешно  набросил покрывало на  узкую  неубранную
кровать,  затем  принялся  собирать по  всей  комнате  папки  со  своими
рисунками и  акварелями.  Некоторые из них валялись прямо на полу.  Одна
работа,  неоконченная,  красовалась  на  мольберте;  это  был  городской
пейзаж.
     - Так  обо  мне  знают в  Америке?  -  в  голосе молодого человека,
раскладывавшего акварели на столе, явственно прозвучало тщеславие.
     - Знают,  -  заверил его Шпильман.  Еще как знают,  добавил он  про
себя.
     - Но... откуда?
     - Скажем так -  у меня есть свои агенты в разных странах. Их задача
- искать молодых,  пока еще  неизвестных художников,  обладающих большим
потенциалом. Я открываю их первым и...
     - И скупаете их работы по дешевке,  пока они еще ничего не стоят? -
желчно усмехнулся Адольф.
     - Не совсем так,  -  добродушно улыбнулся Шпильман. - Я даю хорошую
цену.  Но,  главное,  если  я  вижу  настоящий  талант,  я  помогаю  ему
раскрутиться...  -  он  вспомнил,  что  это  выражение еще  не  вошло  в
употребление,  и поправился:  -  получить известность.  Конечно, когда в
результате растут в цене приобретенные мной картины,  это идет на пользу
и  мне.  Но в  первую очередь выигрывает сам художник -  тем более что я
редко продаю свои приобретения. Деловые интересы я оставляю в конторе; в
искусстве я в первую очередь меценат, а не предприниматель.
     Адольф,  исчерпав уже  все место на  столе,  раскладывал оставшиеся
рисунки на  кровати.  Шпильман делал вид,  что внимательно рассматривает
работы.
     - Ну? - не выдержал юноша. - Сколько вы за это дадите?
     - За все вместе?  Что ж, я вижу, что мой агент не ошибся, и было бы
справедливо предложить вам сотню...
     - Жалкие сто крон? - презрительно кривясь, перебил Адольф; на самом
деле этих денег ему бы хватило на целых три месяца.  - Вот, значит, чего
стоит ваша бескорыстная помощь?
     Уже  в  следующий миг  он  пожалел о  своем тоне:  вот  сейчас этот
богатый тип обидится и уйдет,  или срежет цену вдвое -  а денег осталось
лишь на скудный ужин, но уже никак не на завтрашний обед...
     Но Шпильман не выказал признаков обиды.
     - Вы не дослушали,  - спокойно ответил он. - Я говорю о сотне тысяч
американских долларов.
     Юноша застыл, глядя на своего гостя.
     - С...колько?  - переспросил он, должно быть, и в самом деле думая,
что ослышался.
     - Сто тысяч долларов США,  -  повторил Шпильман. - Это чуть меньше,
чем  полмиллиона крон  по  текущему  курсу.  Или  примерно 420  тысяч  в
германских марках.
     - Вы,  должно  быть,  сам  дьявол,  явившийся купить  мою  душу,  -
пробормотал Адольф.
     Шпильман улыбнулся,  подумав,  как  только что  сам вспоминал слова
Мефистофеля.
     - Возможно,  - сказал он вслух, - но купить ее не для ада. И, как у
всякого уважающего себя  дьявола,  у  меня  есть дополнительные условия.
Нет-нет,  они в ваших же интересах.  Во-первых, вы не получите всю сумму
сразу.  Моя  цель -  раз  и  навсегда избавить вас  от  нужды,  однако я
опасаюсь,  что,  да  будет позволено мне  это  сказать,  столь молодой и
увлекающийся человек  может  поддаться искушениям роскоши и  богатства в
ущерб своему главному предназначению.  То  есть  искусству.  К  тому  же
бесчестные люди  могут  воспользоваться вашей неопытностью в  финансовых
делах,  втянув вас в какую-нибудь аферу. Поэтому часть ваших денег будет
размещена на  долгосрочных депозитах,  открытых на  ваше имя в  наиболее
надежных банках.  Можете мне поверить,  я знаю, какие банки будут самыми
надежными в  ближайшие годы...  Самое же главное условие состоит в  том,
что эти деньги - не только плата за работы, которые я покупаю сейчас, но
и,  в некотором роде,  аванс на будущее.  Вы должны продолжать рисовать.
Именно это -  главное дело вашей жизни,  и вы ни в коем случае не должны
бросать его ради... каких-нибудь глупостей.
     Шпильман   запоздало   сообразил,    что   употребил   дилетантское
"рисовать",  в  то  время  как  настоящий ценитель  искусства сказал  бы
"писать" - но юноша не обратил на это внимания.
     - Хорош  бы  я  был,   если  бы  бросил  дело,  способное  принести
полмиллиона крон...  -  пробормотал он. - Да и, в любом случае, я всегда
знал, что именно в этом мое призвание!
     - Это только начало,  Адольф.  Когда-нибудь одна ваша картина будет
стоить намного больше,  чем та сумма,  которую вы получите сейчас за все
работы...  Нужно лишь правильным образом организовать промоушен... ээ...
продвижение.  К сожалению, люди искусства часто несведущи в практических
делах,  и вот тут необходимы мы,  дельцы. Я проведу в Вене еще некоторое
время, и для начала мы устроим вашу персональную выставку...
     - Я...  должно быть,  я  должен как-то  вас благодарить,  но  я  не
знаю...  кажется,  просто "спасибо" здесь  недостаточно,  -  юноша криво
улыбнулся.
     - Пустое,  Адольф.  Я  делаю это не только ради вас.  Считайте меня
старым сентиментальным дураком, но я делаю это ради всего человечества.
     - Вы очень хорошо говорите по-дойчски,  -  заметил молодой человек,
должно быть,  все же желая сделать гостю комплимент.  - Вы действительно
американец?
     - Мои предки родом из Вены,  - правдиво ответил Шпильман. - В США я
обычно пользуюсь английским произношением моего имени,  но на самом деле
моя  родовая фамилия Шпильман.  Йозеф Шпильман.  К  счастью,  мои предки
успели уехать в Америку, прежде чем... - он осекся. "Может, ты и великий
изобретатель,  но конспиратор из тебя никудышний!"  -  сердито сказал он
себе,  но тут же, впрочем, нашел, как закончить фразу: - ...в Калифорнии
расхватали все золотоносные участки.
     Тут  ему  даже  не  пришлось фантазировать:  богатство,  которым он
теперь так  щедро делился,  действительно имело своим источником не  его
жалование в  Институте Экспериментальной Физики -  пусть и неплохое,  но
все же  не  настолько -  а  калифорнийские золотые прииски.  Свой первый
прыжок в прошлое он совершил в ту эпоху,  когда о золоте в тех краях еще
никто  не  слышал,  и  с  легкостью застолбил самые  богатые драгоценным
металлом участки.  Но,  конечно же,  Шпильман не занимался золотодобычей
сам,  что было бы слишком хлопотно и небезопасно -  он просто прыгнул на
десяток лет  в  будущее и  продал свои  участки в  самый  разгар золотой
лихорадки.  Приумножить полученный капитал  игрой  на  бирже  было,  что
называется,   делом  техники  -   а  именно,  маленького  компьютера  во
внутреннем кармане,  в  памяти  которого хранился архив  котировок акций
соответствующего  периода.   Разместив  деньги  в  банках,  которым  мог
доверять,  Шпильман снова прыгнул вперед,  теперь уже в 1909 год. Он сам
удивился,  как легко далась ему роль преуспевающего бизнесмена - в своей
эпохе он едва отличал NASDAQ от Доу Джонса...
     - Вы еврей?  -  вырвался у юноши вопрос, беспокоивший его с первого
взгляда на гостя.
     - Да,  -  спокойно ответил Шпильман.  -  А  вы имеете что-то против
евреев? Может быть, вам не нравятся мои еврейские деньги?
     Молодой человек смутился.
     - В  детстве я  считал,  что  евреи -  это такие же  дойчи,  только
исповедующие другую религию,  -  сказал он. - И я полагал, и по-прежнему
полагаю, гонения по религиозному признаку недостойными культурной нации.
И  не могу не признать,  что многие аргументы,  излагаемые антисемитами,
слишком  упрощены и  ненаучны,  а  стиль  их  изданий  отталкивает своей
грубостью.  Но в то же время... здесь в Вене... я столкнулся с... далеко
не самыми приятными представителями еврейского народа.
     - Ну, далеко не самые приятные представители есть в любом народе, -
усмехнулся Шпильман.  -  Даже  среди чистокровных германцев тоже не  все
ангелы, - желчно добавил он, глядя в глаза своему визави.
     - Да,  -  легко согласился тот,  не уловив,  разумеется,  намека, -
однако именно еврейство...  я,  конечно,  не имею в виду лично вас, херр
Шпильман...  именно  еврейство  насаждает в  мире  губительную идеологию
марксизма!
     - Не имеете в виду меня,  -  довольно усмехнулся Шпильман.  - Очень
характерная оговорка.  Надеюсь,  она продиктована не  опасением лишиться
моей  помощи,  а  исключительно вашим  нежеланием грешить против истины.
Ибо,  в самом деле, трудно придумать что-то более нелепое, чем обвинение
меня,  американского  бизнесмена,  в  марксизме.  Это  и  в  самом  деле
губительное учение.  Марксизм отрицает в человеке ценность личности,  он
оспаривает значение народности и  расы  и  отнимает,  таким  образом,  у
человечества предпосылки  его  существования и  его  культуры.  Если  бы
марксизм стал  основой  всего  мира,  для  обитателей нашей  планеты это
означало бы конец их существования.
     - Вы прямо выразили мои мысли! - воскликнул молодой человек.
     "Ну еще бы, - подумал Шпильман, - ведь это цитаты из книги, которую
ты  напишешь 15  лет  спустя.  Впрочем,  будем надеяться,  теперь уже не
напишешь."
     - Догадываюсь,  что вы хотите сказать,  - продолжал он вслух. - Что
такие, как я, всего лишь исключение. Но подумайте логически! Каков самый
главный стереотип относительно евреев?  То,  что  евреи  больше всего на
свете любят деньги, коммерцию, собственность - не так ли?
     - Так, - с готовностью кивнул Адольф, не уточняя, соглашается ли он
с самим наличием такого стереотипа или с его сутью.
     - А  в  чем  главная идея  марксизма?  В  отмене денег,  коммерции,
собственности.  Так как же  можно ставить знак равенства между евреями и
марксистами? Это же абсурд!
     - Хм... - смутился юноша.
     - Это не говоря уже обо всех прочих аспектах, - дожимал Шпильман. -
Например,  многие евреи твердо держатся за свою религию даже в условиях,
когда это не дает им ничего,  кроме гонений -  а марксизм всякую религию
безусловно отрицает.  Или: евреи традиционно ценят хорошее образование и
воспитание -  марксисты же делают ставку на самый дикий и невежественный
класс, на пролетариат... Нет, я, конечно, не буду отрицать, - усмехнулся
он,  -  что  среди  марксистов  имеется  определенное количество евреев.
Начиная  с   самого  основателя  этого   учения.   Но   там   хватает  и
представителей других национальностей.  Марксизм -  это не  национальная
идеология,  он  отвергает нации как таковые.  Марксизм -  это,  по сути,
идеология озлобленных неудачников,  мечтающих отобрать силой то, что они
не в  состоянии получить в честной конкуренции.  Такие люди есть в любом
народе.
     - Мне надо над этим подумать, - произнес молодой человек.
     - Думайте,   Адольф,  думайте.  И  меньше  доверяйте  антисемитским
листкам,  которые издают точно такие же неудачники. Эти господа - родные
братья ненавидимых ими  марксистов:  у  тех  во  всем на  свете виноваты
буржуи,  у  этих -  евреи.  Кто  угодно,  лишь бы  оправдать собственную
никчемность.  Я  знаю,  чем  привлекают вас  эти  авторы:  тем,  как они
прославляют все германское. Но цена этим прославлениям невелика. Не надо
много ума, чтобы выкрикивать патриотические лозунги, и ни один бедняк не
станет от этих выкриков богаче, а больной - здоровее. Если бы они делали
хоть что-то полезное для народа,  о котором якобы пекутся... А вы имеете
возможность реально принести пользу и  славу германской нации.  Принести
ее  своим  искусством.  И  не  позволяйте всяким  политическим трескунам
отвлекать вас от этой великой миссии.
     Юноша слушал, не перебивая.

     Карл  Краус,  литературный  и  художественный  критик,  издатель  и
редактор журнала "Die Fackel", с интересом смотрел сквозь круглые очочки
на посетителя.
     - Слух о вас идет по всей Вене, херр Шпильман, - сказал он. - О вас
и о вашем протеже.
     - Как раз об  этом талантливом молодом человеке я  и  хотел с  вами
поговорить,  -  кивнул гость.  - Как вам, без сомнения, известно, ныне в
Сецессионе как раз проходит его персональная выставка...
     - Признаюсь, не удержался и посетил ее в первый же день. Культурное
событие,  вызывающее такой общественный интерес,  не может,  разумеется,
пройти мимо внимания моего журнала.  Но,  по  правде говоря...  выставка
произвела на меня странное впечатление.
     - Странное? В чем именно странность?
     - В  том,  что  она не  произвела на  меня никакого впечатления.  Я
ожидал,  что, возможно, увижу нечто действительно гениальное. Возможно -
нечто,  что меня глубоко возмутит и вызовет полное неприятие. Я стараюсь
быть человеком широких взглядов,  но  некоторые направления современного
искусства...  -  Краус сделал неопределенно-досадливый жест в  воздухе и
продолжил:  - Однако эти работы - не восхитительные и не отвратительные.
Они никакие. Нельзя, конечно, сказать, что этот молодой человек вовсе не
умеет  рисовать.  Но  такие  акварели и  рисунки  может  создавать любой
студент  Академии художеств...  впрочем,  его  ведь,  кажется,  даже  не
приняли туда?
     - Ну,  вам ли  не  знать,  херр Краус,  сколь часто истинный талант
встречает на своем пути неприятие и отторжение, в том числе - со стороны
так  называемых  "признанных авторитетов",  неспособных выйти  за  рамки
собственной косности. В конце концов, существуют люди, чье представление
о  "настоящей живописи" исчерпывается классикой эпохи Ренессанса,  а,  к
примеру, тот же импрессионизм, по их мнению - унылая мазня, где размытые
образы и нечеткие линии призваны скрыть неумение выписывать детали...
     - Да,  да. Новое в искусстве всегда с трудом пробивает себе дорогу.
Но в том-то и дело, что я не вижу в столь высоко оцененных вами работах,
- легкой  улыбкой  Краус  подчеркнул  двойной  смысл  выражения  "высоко
оцененный",  -  никакой особой новизны.  Здесь не  приходится говорить о
рождении нового стиля.
     - Прошу меня простить, херр Краус, но не слишком ли вы самонадеяны,
ставя знак равенства между "я не вижу" и "здесь не приходится говорить"?
Что есть истина в  искусстве?  Вправе ли  кто-либо из  нас выдавать свое
субъективное неприятие, а точнее - неумение разглядеть талант художника,
за  объективное отсутствие этого  таланта?  Возможно,  это  скорее  беда
оценивающего, а не оцениваемого?
     - Ну хорошо,  херр Шпильман.  Я понимаю, что мое мнение не является
истиной в  последней инстанции.  И что у вас,  несомненно,  были причины
приобрести работы этого юноши по  цене,  которой удостаивается не всякий
из признанных мастеров.  Но,  может, вы объясните мне эти причины? Что в
этих работах такого гениального?
     - Херр Краус, - с улыбкой развел руками Шпильман, - ну уж от вас-то
я не ожидал такого,  извините меня,  дилетантского вопроса.  Разве можно
объяснить,  в  чем гениальность того же Моне,  человеку,  которому он не
нравится? На любые ваши слова он лишь будет пожимать плечами и говорить:
"Ничего особенного".  Разве талант доказуем,  как теорема, или измерим в
цифрах?
     - Отчасти,  как видно,  измерим,  -  вновь дал волю своей ироничной
натуре Краус. - Полмиллиона крон - цифра весьма конкретная.
     "Не  считая тех денег,  которые перекочевали в  карманы кое-кого из
членов Венского Сецессиона,  дабы состоялась эта  выставка",  -  подумал
Шпильман.  Форма взятки, впрочем, была тонкой - он покупал по завышенной
цене их  собственные картины.  Не  так  дорого,  как работы Адольфа,  но
ловушка все равно была безупречной - теперь для этих художников отказать
протеже херра  Шпильмана и  тем  самым обвинить последнего в  отсутствии
вкуса означало нанести удар по себе самим.
     - Ну  вот  видите,  вы  сами признаете мою  правоту,  -  рассмеялся
Шпильман вслух.  - И, раз уж мы затронули этот аспект... Вы ведь знаете,
что говорят о нашем с вами народе? Что кто-кто, а мы своего не упустим и
не станем вкладываться в заведомо невыгодное предприятие.
     - Вы  тоже австриец?  -  осведомился Краус несколько более холодным
тоном.
     - И это тоже,  - вновь улыбнулся Шпильман. - Но вы понимаете, что я
имею в виду.
     - Я считаю себя австрийцем! - с нажимом произнес редактор "Факела".
- И, если вы читали мои статьи, то знаете, какого я мнения о сионистских
теориях Херцля. Он противопоставлял евреев остальному человечеству и тем
самым оказывал наихудшую услугу как раз тем, о ком якобы радел...
     - По-моему,  он  просто выступал за то,  чтобы у  евреев,  как и  у
любого другого народа,  было свое отечество, - пожал плечами Шпильман. -
Но  речь не  об  этом.  Речь о  моей еврейской интуиции,  которая твердо
говорит  мне,   что   художественный  талант  этого   юноши   необходимо
поддержать.  До  сих  пор  у  меня  не  было  повода жаловаться на  свою
интуицию. Она принесла мне несколько миллионов долларов.
     - Так,  по-вашему,  ради вашей интуиции я  должен расхвалить вашего
протеже в своем журнале? Может быть, вы еще сошлетесь на гороскоп?
     - Нет,  нет, - Шпильман протестующе загородился ладонями, - никакой
оккультной чепухи.  Я  серьезный деловой человек.  Но  вы  ведь  и  сами
неоднократно покровительствовали молодым  талантам,  и  вы  знаете,  как
важна  для  них  своевременная поддержка.  До  настоящего времени  жизнь
Адольфа была очень тяжелой -  он рано лишился отца,  недавно в  страшных
мучениях скончалась его  мать,  юноша  в  полной  мере  изведал голод  и
нищету... но, несмотря на это, сохранил тягу к искусству...
     - Я  верю,  что он достоин сочувствия и сострадания,  но это еще не
делает его великим художником.  К  тому же,  как я  понимаю,  нищета ему
больше не грозит.
     - Вы  не  представляете себе,  каким ударом стал для  него глупый и
спесивый отказ, полученный им в Венской академии. Не наносите ему нового
удара.  Я -  всего лишь делец,  в моих силах поддержать его деньгами, но
таланту нужно нечто большее...  Если своим неосторожным и,  как  мы  уже
согласились, субъективным суждением вы подорвете в нем желание посвятить
себя живописи, готовы ли вы принять ответственность за последствия?
     - Ну хорошо,  хорошо, херр Шпильман. Вполне возможно, что вы правы,
а  я  нет.  Но  я  не  могу  идти  против своей совести.  "Факел" просто
промолчит об  этой выставке,  хотя это и  не  в  наших принципах.  Но не
просите меня о хвалебной рецензии.
     - Я  ни  за что не посмел бы просить вас идти против совести,  херр
Краус.  Вы  не  считаете Адольфа гением -  окей,  как  говорят у  нас  в
Америке,  не  пишите,  что он гений.  Но если вы напишете,  что выставка
привлекла к себе широкое внимание,  это же будет чистой правдой?  Далее,
если вы  напишете,  что  эти картины заставляют задуматься,  то  тоже не
погрешите против истины.  Ведь вы задумываетесь,  что в  них нахожу я  и
почему этого не видите вы?  Далее,  вы не находите в этих работах особой
новизны,  но  сами признаете,  что отвращения они у  вас не  вызвали,  в
отличие  от  некоторых  новомодных  направлений.  Значит,  "художник  не
порывает  с  классическими традициями  германской  живописи,  в  отличие
от..."  -  и  дальше  сколько угодно  давайте волю  своему  язвительному
остроумию в отношение тех, кто вам действительно неприятен.
     Краус с усмешкой покачал головой:
     - В чем-в чем, а в уме вам не откажешь, херр Шпильман!
     - Ну  так  почему бы,  в  таком  случае,  одному умному человеку не
прислушаться к  совету другого?  И,  опять-таки возвращаясь к затронутой
теме... вы можете не любить Херцля, но ведь антисемитов вы не любите еще
больше?  А  подобная  рецензия  посрамит  их  в  очередной раз,  показав
несостоятельность  утверждений,  будто  бы  либеральные  издания  хвалят
только  евреев или,  на  худой  конец,  французов и  поливают грязью все
истинно германское. Подумайте об этом, херр Краус.

     - Вы просили зайти, херр шеф-редактор.
     - Да,  -  доктор  Бенедикт Мориц,  главный  редактор газеты  "Neuen
Freien  Presse",  поднял  лысо-бритую  голову от  бумаг  и  посмотрел на
обозревателя отдела культуры.  - Это по поводу вашей статьи о выставке в
Сецессионе,   -   он  приподнял  со  столешницы  отложенный  в   сторону
машинописный листок. - К сожалению, ее придется переделать.
     - Сократить?
     - Не сократить,  а полностью переделать,  -  раздраженно поморщился
Мориц, недовольный непонятливостью сотрудника. - Мало того, что мы и так
задержались с этой темой...
     - Но ведь вы сами говорили, что необходимо взвешенно...
     - Да,  конечно.  Говорил.  И  что  в  результате вашего взвешенного
подхода?  -  шеф-редактор  потряс  злосчастной страницей.  -  Вы  хотите
выставить нас  на  посмешище.  Чтобы все говорили,  что "Новая свободная
пресса"  -   косные  ретрограды,  ничего  не  понимающие  в  современном
искусстве.
     - Но   этот  художник,   о   котором  все   кричат,   действительно
бездарность. Пустое место.
     - Да  неужели?   -   саркастически  скривился  Мориц.   -  И  вы  -
единственный человек во всей Вене, узревший свет истины?
     - Позвольте спросить,  херр  шеф-редактор  -  вы  сами  видели  его
работы?
     - У  меня нет  на  это  времени,  -  буркнул Мориц.  -  Я,  как вам
известно,  работаю с утра до вечера.  У меня,  между прочим,  шестьдесят
тысяч ежедневного тиража и  четыре сотни сотрудников в подчинении!  Но я
журналист и  умею сопоставлять факты -  и  отличать их от дутых сенсаций
доморощенных ниспровергателей.  Во-первых,  уже  то,  что  эта  выставка
организована Венским Сецессионом.  Как  вам  известно,  это не  группа с
единым  лидером  и   уставом,   а   свободный  союз   художников  разных
направлений.  И вот эти разные,  подчеркиваю,  художники сходятся в том,
что  этот  юноша  достоин  выставляться на  одной  из  самых  престижных
площадок Вены.  Далее,  отзывы -  отзывы не последних,  замечу,  людей и
изданий.  "Die  Fackel"  дал  положительную рецензию за  подписью самого
Крауса -  а вам известно,  что это за язва. Но если Краус еще достаточно
сдержан в формулировках, то "Neues Wiener Tagblatt" просто захлебывается
от восторга...
     - Я  слышал,  что  Шпильман купил  у  них  чуть  не  половину всего
рекламного места.
     - Хм...  может быть,  но все же отдел рекламы -  это одно,  а отдел
культуры -  это другое.  Мы тоже рекламируем,  ну,  к примеру... - Мориц
схватил со  стола  предпоследний номер  газеты,  раздраженно перелистнул
пару страниц,  -  ...  сапожный крем,  но  я  же  не  прошу вас писать о
художественных достоинствах гуталина!  Наконец,  сам  этот  Шпильман,  с
которого  все  началось.  По-вашему,  американский миллионер может  быть
идиотом,  выкидывающим деньги на ветер? Если вы считаете себя умнее его,
то почему он миллионер, а вы живете на газетные гонорары?
     - Возможно,  Шпильман хорошо разбирается в игре на бирже, но это же
не значит, что он специалист в живописи!
     - Ой,  не смешите меня, я вас умоляю. Если американский миллионер в
чем-то   не   разбирается,   он   просто  нанимает  экспертов,   которые
разбираются.  И  уж в особенности когда речь идет о таких вопросах,  как
трата сотен тысяч долларов!
     - А  вы не думали,  херр шеф-редактор,  что у этого Шпильмана может
быть, ну, какой-то совершенно другой интерес? Не связанный с искусством?
     - Думал,  разумеется.  Я  велел навести справки,  именно поэтому мы
задержались  с  рецензией.  Но  наши  люди  ничего  не  нашли.  Шпильман
действительно специально приехал из  Америки,  чтобы купить работы этого
юноши.  Прежде они  никогда не  встречались.  И  это  не  может быть,  к
примеру,  его внебрачный сын или что-то  такое.  И  ныне их отношения не
выходят за  рамки деловых.  Так  что не  забивайте себе голову чепухой в
духе  бульварных романов  и  напишите нормальную положительную рецензию!
Номер должен уйти в набор через два часа!

     Ярко-желтый  "Мерседес Симплекс",  деловито  протарахтев по  улицам
престижного   района   Виден,    подкатил   к   изящному   особняку   на
Принц-Ойген-Штрассе - именно здесь обитал теперь человек, недавно еще не
знавший,  удастся ли  ему наскрести денег на  завтрашний обед.  Шпильман
застал своего протеже сидящим на  диване в  окружении газет и  журналов.
Глаза юноши сияли восторгом торжества.
     - А, это вы, Шпильман, - по-свойски бросил он.
     - Нравится?  -  гость с усмешкой кивнул на разбросанную прессу.  Не
требовалось  особо  острого  зрения,   чтобы  понять,  на  каких  именно
страницах открыты все эти издания.
     - Меня    называют   новой   надеждой   германской   живописи,    -
проинформировал Адольф.  -  Некоторые даже пишут то  же  самое без слова
"германской".  И вы только вообразите себе,  Шпильман!  -  воскликнул он
вдруг,  и его глаза сверкнули гневом.  - Вообразите, этот жи... - Адольф
прикусил язык  и  на  ходу  сменил формулировку:  -  ...жирный боров  из
Академии  сказал  мне:   "Занимайтесь  всем,   чем  угодно,   только  не
живописью!" Только не живописью!  - повторил он с ненавистью. - Хотел бы
я теперь посмотреть в его свинячьи глазки!
     - Он просто старый осел,  вот и все, - поддержал зоологическую тему
Шпильман.  - Не стоит тратить на него нервы. Теперь-то вы понимаете, что
именно живопись -  ваше настоящее призвание. И, полагаю, ни за что ей не
измените.
     - Скорее я изменю привычке дышать воздухом!
     - Вы не представляете, как истинному меценату приятно слышать такие
слова.  Да,  кстати.  Я  тут  говорил  кое  с  кем  из  "Österreichische
Wochenschrift". Они хотят взять у вас большое интервью.
     - "Австрийский еженедельник"?  Это же еврейская...  -  "газетенка",
хотел сказать Адольф, но вновь поправился: - газета.
     - Ну да, еврейская, - спокойно кивнул Шпильман, - во всяком случае,
именно в  таком  качестве ее  основал доктор Блох.  Но  ныне  ее  читают
десятки тысяч  человек,  отнюдь не  только евреев.  Вы  ведь  не  хотите
пренебречь такой аудиторией?  Я не учу вас писать картины, но в вопросах
рекламы, уж поверьте мне, разбираюсь. Популярности много не бывает.
     - Хорошо, хорошо. Должно быть, вы правы.
     - Они  могут  задавать  разные  вопросы.  Журналисты  вообще  народ
въедливый.  Могут спросить какую-нибудь глупость,  вы уж постарайтесь не
раздражаться. Или могут начать допытываться, не антисемит ли вы...
     - И я, конечно, должен сказать, что нет, - скривил рот Адольф.
     - Полагаю,  вы  можете сказать то,  о  чем мы уже говорили.  Что вы
всегда  осуждали  гонения  по   религиозному  признаку.   Что  аргументы
антисемитов часто примитивны, ненаучны и, как мы уже убедились в вопросе
с марксизмом, противоречат элементарной логике. Хотя, в то же время, вам
случалось встречаться с  далеко не  лучшими евреями.  Однако,  насколько
глупо по  недостаткам отдельного еврея -  или представителя любого иного
народа  -  судить  о  народе  целиком,  настолько же  глупо  и  называть
антисемитом всякого,  кто критикует отдельного конкретного еврея.  Разве
все это не верно?  И потом, как мне кажется, в последнее время вы видите
от евреев только хорошее, не так ли?
     - Ну...  так, - вынужден был признать молодой человек. - Вообще, вы
заставили меня на многое взглянуть по-другому.
     - До сих пор вы не могли пожаловаться, что я даю вам плохие советы,
не правда ли? Тогда примите еще один. Вам стоит брать уроки английского.
У  меня  есть веские основания полагать,  что  лет  через пять в  Европе
будут...   серьезные  политические  осложнения.  Возможно,  вы  захотите
перебраться в Америку. Вас, как знаменитого художника, охотно примут...
     - Я  не  брошу родину в  час  испытаний!  -  патетически воскликнул
юноша.
     - Вы принесете ей больше пользы,  пропагандируя германскую культуру
и  искусство за  границей,  нежели став заложником грязных игр политиков
дома. Впрочем, это не более чем добрый совет. Я ничего вам не навязываю.
Ныне же мое пребывание в Вене подходит к концу,  и я должен возвращаться
домой.
     - Если  я  и  в  самом  деле  решу  посетить вашу  страну,  мы  еще
встретимся?
     - Не думаю, Адольф, - мягко улыбнулся Шпильман. - Боюсь, что к тому
времени меня уже не будет в этом мире.

     Последние два  километра пути  Шпильман  проделал  пешком.  Бросать
автомобиль посреди Венского леса  не  годилось -  полиция еще,  пожалуй,
начнет  расследование,  примется тягать  на  допросы,  кого  не  надо...
Наконец  Шпильман остановился на  небольшой полянке,  поставил на  землю
тяжелый саквояж и  вытер платком пот со  лба.  Тяжесть создавали главным
образом аккумуляторы,  сама машина весила на удивление немного.  В норме
явления  темпоральной обратимости  существуют  лишь  в  микро-,  точнее,
наномире,  для того,  чтобы вывести эффект на  макроуровень,  необходимо
синхронизировать  их  подобно  когерентному  излучению  лазера,   что  и
обеспечивают  нанотехнологически  выращенные  кристаллы   с   внутренней
фрактальной структурой четвертого порядка, подчиняющейся соотношениям...
Шпильман поймал себя на  мысли,  что  читает в  уме  лекцию воображаемым
слушателям.  Лекцию,  которая могла бы принести ему Нобелевскую премию -
или прозвучать при ее вручении. Лекцию, которая на самом деле никогда не
будет прочитана.
     Он  ввел время прибытия и  в  последний раз огляделся по  сторонам.
Листва  еще  только  пробивалась,  и  полуголые  ветки  не  обеспечивали
надежной защиты от любопытных глаз, но в этот поздний и холодный вечер в
лесу на таком расстоянии от города едва ли следовало опасаться случайных
свидетелей,  за  исключением разве что какой-нибудь белки или сороки.  И
все же его живот кололи изнутри холодные иглы страха.  Страха,  особенно
нелепого теперь,  когда что сделано,  то сделано... Он говорил себе, что
возвращается домой,  но  на  самом деле  его ждал   новый мир.  За  свое
личное бытие Шпильман не боялся.  Все парадоксы,  конфузившие фантастов,
основаны на  непонимании того  банального факта,  что  волна  изменений,
порожденных вмешательством,  распространяется в  одном  направлении -  в
будущее,  и  никак не затрагивает то,  что осталось позади фронта волны,
включая  и   ее  источник.   Путешественник  в  прошлое  может  породить
изменения, которые отменят его собственное рождение в будущем, но сам он
будет находиться в  этот момент в прошлом,  и с ним ровным счетом ничего
не случится -  он не только не исчезнет,  но и,  к  примеру,  его память
по-прежнему будет  хранить тот  вариант истории,  который уже  больше не
будет существовать.  И  после того,  как он  вернется в  свое время,  по
которому уже прошла волна,  с ним опять-таки ничего не произойдет - хотя
с  точки  зрения своих  обновленных современников он  появится ниоткуда,
возникнет в мире, где такого человека никогда не было.
     И  все-таки это  будет чужой мир.  Более чужой,  чем Калифорния XIX
века или Вена начала ХХ,  о которых он перед путешествием перечитал гору
информации в интернете.  Мир,  о котором ему ничего не известно.  Вполне
возможно,  кстати,  что в этом мире до сих пор нет Израиля,  а Палестина
остается британской колонией...  Но все равно -  это будет лучший мир. В
этом Шпильман не  сомневался.  Если бы  сомневался -  не  имел бы  права
сделать то, что он сделал.
     Он с усмешкой подумал, что какой-нибудь рафинированный эстет мог бы
обвинить его  в  преступлении против искусства.  В  том,  что он  возвел
пустышку в  ранг гения,  чьи  картины,  наверное,  до  сих  пор уходят с
аукционов за миллионы долларов и  считаются украшением лучших музеев.  А
тех,  кто осмеливается их критиковать, высмеивают как дилетантов, ничего
не  понимающих в  искусстве.  Ну  да,  впрочем,  мало  ли  всякой  мазни
почиталось шедеврами в первоначальном варианте истории? И в любом случае
- когда на другой чаше весов десятки миллионов спасенных жизней...
     Он нажал кнопку.
     Сразу резко потеплело -  градусов,  как минимум, на пятнадцать. И с
листвой теперь все было в  порядке.  В  лесу по-прежнему было темно,  но
сейчас это были предрассветные сумерки.
     Шпильман извлек из  саквояжа свой обычный летний костюм и  поспешно
переоделся.  Старомодные вещи  он  с  трудом упихал в  саквояж,  на  дне
которого уже лежала машина.  Лежал там еще один предмет -  прямоугольный
брусок,  обмотанный проводом.  Шпильман  вытащил  из  кармана  маленький
пульт,  отошел на безопасное расстояние и,  встав за ствол дерева, нажал
кнопку  радиодетонатора.  Грохота не  было  -  лишь  с  громким шипением
взметнулось ввысь тысячеградусное пламя,  фонтанируя ослепительно белыми
искрами.  Несколько секунд спустя на  месте  саквояжа остались лишь  два
оплавленных  до  бесформенности аккумулятора и  кучка  пепла,  поворошив
которую,   можно  было  обнаружить  потеки  некой  спекшейся  массы,  не
сохранившей,   понятно,   никаких   структур   даже   первого   порядка.
Единственный экземпляр машины  времени  был  уничтожен.  Все  формулы  и
расчеты,  все,  без  чего,  даже зная общий принцип,  невозможно создать
машину заново, Шпильман уничтожил еще до того, как отправился в прошлое.
Это  решение он  принял  сразу  и  без  колебаний.  Способность изменять
историю -  слишком страшная сила,  чтобы давать ее людям.  И он сам тоже
отныне не  будет  исключением.  Иначе слишком велико было  бы  искушение
подправить что-то еще... Нет. Больше - никогда.
     Приглядевшись,  он заметил два места,  где тлела трава,  и поспешно
затоптал их. Затем двинулся меж деревьев в направлении Вены. Почти сразу
же он вышел на дорожку,  которая,  однако,  пару минут спустя уперлась в
запертые ворота; влево и вправо уходила чугунная решетка забора. Похоже,
теперь этот участок Венского леса превратился в  городской сквер;  стало
быть,  город разросся сильнее, чем в первоначальной истории. "Правильно,
- подумал Шпильман, - если не было войны и разрухи..."
     Сквер  был  закрыт,  вероятно,  по  причине слишком раннего времени
суток,  и  Шпильман  от  нечего  делать  двинулся вдоль  ограды.  К  его
удивлению,  довольно скоро он наткнулся на дыру в заборе - один прут был
выломан,  а  соседний с ним погнут,  причем,  судя по протоптанной через
дыру тропинке,  сделано это было давно, и городские власти до сих пор не
озаботились устранить нарушение. "Ну что ж, раз оно все равно есть..." -
подумал Шпильман и,  хотя и не без труда,  протиснулся наружу.  Тропинка
нагло пересекла узкий газон и вывела его на тротуар. Шпильман зашагал по
незнакомой  улице  в  сторону  центра  города.   Интересно,  где  теперь
ближайшая станция метро? Впрочем, пока она, наверное, еще не открыта...
     Постепенно светало.  Улица была совершенно пуста - ни одной машины.
Конечно,  было еще очень рано,  и все же в той Вене XXI века, которую он
покинул, автомобильное движение полностью не затухало ни днем, ни ночью.
По  бокам  улицы  через  равные промежутки высились многоэтажные коробки
жилых  домов.  Шпильман с  неудовольствием отметил  про  себя,  что  они
совершенно одинаковы.  Конечно, типовая застройка - беда любого крупного
современного города,  но все же обычно архитекторы стараются хоть как-то
разнообразить пейзаж. Хотя бы разными цветами отделочной плитки, в конце
концов.   Здесь  же   все  здания  выглядели  отштампованными  на  одном
конвейере.  И дизайн их был предельно аскетичным -  голые прямоугольники
стен и окон, без каких-либо украшательств. "Неужели то, что я сделал его
великим художником,  так испортило вкусы? - подумал Шпильман. - Впрочем,
он  как  раз  любил  архитектуру и  не  стал  бы  опускаться  до  такого
примитива..."
     Еще сотня метров -  и улица вывела его на большую площадь.  Станция
метро была справа, о чем извещал указатель. Но Шпильман даже не взглянул
в ту сторону.  С недоумением и ужасом он пялился на зрелище, открывшееся
ему в центре площади.
     Там,  образуя правильный круг,  стояли флагштоки -  а на них висели
недвижные в  безветренном воздухе  знамена.  Знамена,  которые он  видел
только в исторических кинохрониках - и рассчитывал не увидеть больше уже
нигде и  никогда.  Красные полотнища с  черным символом в белом круге  в
середине...  В самом же центре окружности из флагштоков и всей площади в
целом  высился помпезный монумент на  высоком четырехгранном пьедестале.
Лицо памятника оставалось в тени, но не приходилось сомневаться, кому он
воздвигнут.  Художникам таких не ставят - во всяком случае, тем, которые
прославились именно как художники...
     Шпильман внезапно понял, что вся эта прямоугольная площадь с кругом
из  флагштоков сама  сделана в  форме все  того  же  флага.  Вот  только
памятник в центре,  даже если смотреть на него сверху,  никак не походил
на свастику.  Впрочем,  может быть,  отсюда просто не видно каких-нибудь
плит у  основания,  хорошо различимых сверху...  Но  тут пробившийся меж
домами  утренний  ветерок  шевельнул обвисшие  знамена,  на  миг  слегка
расправляя их,  и  Шпильман с  растущим удивлением понял,  что  память и
стереотипность человеческого восприятия сыграли с  ним  злую  шутку.  На
флагах тоже была не  свастика,  а  какой-то  более простой знак.  Что-то
вроде ромба,  каким в  той Австрии,  которую он  помнил,  закрашивали от
избытка  политкорректности изображения свастик  на  моделях  самолетов и
кораблей Третьего Райха...  Не помня себя, Шпильман двинулся прямо через
площадь к памятнику, чтобы скорее рассмотреть все подробнее...
     И  почти тут же за его спиной послышался нарастающей шум мотора,  а
затем коротко визгнули тормоза; по асфальту заметались блики полицейской
мигалки.
     - Стоять на месте!  -  пролаял усиленный мегафоном голос. - Руки за
голову!
     Ну да,  конечно -  он нарушает правила,  пересекая проезжую часть в
неположенном месте.  Машин,  правда,  все  равно  нет,  но  его  это  не
оправдывает...  Но  -  "руки за голову"?  Не слишком ли сурово для всего
лишь неосторожного пешехода?
     Тем не менее,  он рефлекторно подчинился - но продолжал смотреть не
на  полицию,  а  на  статую.  Он  все еще не мог различить лица.  Взгляд
Шпильмана скользнул вниз, на пьедестал. В глаза сразу же бросилось слово
Führer. Ну конечно же...
     За спиной хлопнула дверь - очевидно, полицейские вышли из машины.
     - Почему нарушаете режим комендантского часа?!
     Прищурившись,  Шпильман все-таки  смог прочитать надпись до  конца.
Она гласила: "Вождь трудового народа Казимир Малевич".

2009