В старом особняке с колоннами вдоль фасада,
С трещиной сквозь фронтон и тусклым стеклом окон,
С зарослями плюща и дикого винограда,
Щупальцами плетей опутавшими балкон,
Было два этажа и комната в мезонине,
Запертая на ключ невесть сколько лет назад,
С тех же, должно быть, пор огонь не горел в камине,
Чей исполинский зев подобен был входу в ад;
Львы стерегли крыльцо - а может быть, и грифоны:
Грязной побелки слой скрывал экстерьер зверей,
В окна бросали тень нестриженных вязов кроны,
Жук-древоточец грыз иссохшую плоть дверей;
В холле висел портрет - огромный, с тяжелой рамой,
Мрачно глядел с холста какой-то покойный пэр...
Там я и проживал со строгой худою дамой,
Вечно носившей креп и звавшей меня "Робэр".
Кем она мне была? Могу допустить, что теткой.
Я ее звал "мадам". Мы жили всегда одни.
В девять по вечервм, стучащей своей походкой
Дом обходя, она гасила везде огни.
Мне не хотелось спать, что мало ее смущало -
Каменный лев-грифон скорее бы внял мольбе,
И приходилось мне, забравшись под одеяло,
Долго лежать во тьме, своей покорясь судьбе.
Спальня моя была с чудовищною кроватью -
Восемь таких, как я, вместила бы простыня,
А на стене был холст, что изображал распятье -
Желтый прибитый труп изрядно пугал меня.
Так вот я и лежал под жуткою той картиной,
Час, или два, иль три, то навзничь, то на боку,
Слыша, как бой часов доносится из гостиной,
Глядя, как лунный луч крадется по потолку.
Пятна густых теней гримасничали на шторах,
Мой обострялся слух, и явственны были мне
Каждый мельчайший скрип и каждый легчайший шорох,
Что наполняли дом в полуночной тишине.
Чудилось мне, что пэр ночами, сойдя с портрета,
Бродит по этажам, и вздохи его грустны,
Тяжки его шаги, и жалобен скрип паркета...
Громко стучал мой пульс - какие тут, право, сны!
Все же я засыпал, чтоб снова проснуться рано -
Нужен ли долгий сон восьми-девяти годам?
Брызгал в лицо водой, что вяло текла из крана
И торопился вниз, чтоб выпить свой чай с мадам.
В школу я не ходил. Служили заменой школы
Утренние часы - мучительный мой оброк:
Греческий и латынь, неправильные глаголы...
Помню их до сих пор, хоть малый мне в этом прок.
После обеда я был волен, однако четок
Был преграждавший мне дорогу вовне закон:
Каменный строй столбов и грузная вязь решеток
Вписывали мой мир в неправильный тетрагон.
Я и не рвался прочь. Смущала меня громада
Высившихся в конце аллеи глухих ворот.
В первые годы мир - пространство внутри ограды -
Мне не казался мал - скорее, наоборот.
Я изучал его, я знанье копил по крохам -
Призрачный странный мир, где не было ни души...
Там был обширный сад, заросший чертополохом,
Часто я пропадал в зеленой его глуши.
Если туда залезть - ну, в самую середину -
То и забор, и дом казались за сотни миль.
В этом саду был пруд, затянутый жирной тиной,
И над водой - мостки, которые съела гниль.
Было ль там глубоко? Мадам мне не говорила
Не подходить к воде - и, значит, скорее нет,
Но я уверен был: под тиной и слоем ила
Мертвый ребенок там лежит уже много лет.
Рядом я отыскал заброшенную беседку -
Всю ее оплетал разросшийся дикий хмель,
Свет проникал с трудом сквозь эту густую сетку,
Так что во мраке я не сразу заметил щель,
Что позади скамьи - и что-то в щели блестело...
Пальцы скользнули внутрь, нащупывая овал,
Мокрую ткань... и прядь волос! Да ведь это тело!
В страхе рванулся я - и голову оторвал.
Нет, не младенца труп - а кукла. В истлевшем платье.
Бог весть в каком году оставленная в саду...
Чьею она была, не мог я иметь понятья,
Но убедил себя, что девочки в том пруду.
Старую куклу я, очистив от паутины,
Голову кое-как к плечам примотав тесьмой,
Бросил хозяйке в пруд, проделав окно средь тины;
Всплыли там пузыри в ответ на подарок мой.
Странно, но я мадам не стал зачислять в злодеи,
Не представлял, как в сад крадется она, грозя,
Но и не посвящал в такие свои идеи,
Словно бы понимал - об этом при ней нельзя.
Равно как и о том, где мама моя и папа -
Смутно ведь помнил я, что были они... давно...
Только и лица, и событья того этапа
Стерлись, ушли во мрак - как в тину и ил, на дно...
Где я еще бывал? В сарае с дырою в крыше.
Там экипаж стоял - он шинами в землю врос,
Оси покрыла ржа, сиденья изгрызли мыши...
Мне его было жаль, скажу не тая, до слез.
Если ж холодный дождь терзал пузырями лужи,
Ветер срывал листву с каштанов и тополей -
Мне оставался дом. Изучен он был не хуже,
От мезонина до заброшенных флигелей.
Впрочем, про мезонин уже говорил я выше:
Дверь заперта была, во всем лишь дому - одна.
Ухом прижавшись к ней, но только свой пульс и слыша,
Как-то я простоял с обеда и дотемна.
Словом, гнела меня несдавшаяся загадка,
Комнаты флигелей с их пылью минувших дней
Были милее мне. Мне нравился дух упадка -
Или привычен был, что, может быть, и верней.
Днем не боялся я бродить в закоулках дома,
Зная, что на свету для призраков ходу нет,
Но дотлевал закат, и делалось по-иному,
Паче всего - когда повсюду тушили свет.
Помню я ночь, когда особенно было страшно:
Ветер стонал в трубе, и дождь за окном рыдал,
Кажется, был ноябрь, а может, октябрь - неважно...
Я, как всегда, не спал, а тихо лежал и ждал.
Впрочем, не как всегда. Сильнее был гнет несчастья,
Сон все не шел ко мне (часы уж пробили два),
И все казалось мне, что слышу сквозь шум ненастья
Стон я и плач иной - а может быть, и слова...
Кто там бродил во тьме, рыдая в посмертной муке?
Знать не хотелось мне, и под одеяло я
Спрятался с головой, чтоб только не слышать звуки,
Но лишь сильнее страх обвил меня, как змея.
Чудилось мне: уже приблизившись к изголовью,
Взглядом пустых белков уставившись в никуда,
Мертвый стоит Христос. Ладони сочатся кровью -
Иль то текла вода по девочке из пруда?
Трудно сказать, когда закончилась эта пытка
И милосердный сон увлек меня за порог -
Только с постели я вскочил даже слишком прытко,
Чувствуя, что проспал и завтрак, и свой урок.
И по ступенькам я вприпрыжку помчался лихо,
Думая лишь о том, что здорово мне влетит.
"Доброе утро, мад..." Но пусто, светло и тихо
Было в столовой, что отбило мне аппетит.
Стол... никакой еды. И в чайнике чай - вчерашний.
Библиотека, холл, гостиная, кабинет -
Пусто. Впервые днем мне стало настолько страшно!
Спальня мадам. Стучу. Три раза. Ответа нет.
Робко проник я внутрь. Хозяйки как не бывало,
Здесь она не спала, я мог бы держать пари.
Я обошел весь дом, и флигели, и подвалы -
Нет. А входные двери заперты изнутри.
Только тогда лишь я подумал о мезонине
И побежал наверх, касаясь едва перил,
Чтоб убедиться: дверь, незыблемая доныне,
Больше не заперта. И я ее отворил.
Там я нашел мадам, лежащею на кровати
(Что для нее была довольно-таки мала),
В туфлях на каблуках, в обыденном черном платье.
Пальцы сжимали крест. И кожа была бела.
Я уже понимал, что звать ее бесполезно,
Но, несмотря на страх (стучало в висках: "А вдруг?"),
Сделав к кровати шаг - так, верно, шагают в бездну -
Тронул одну из двух холодных и твердых рук -
И отскочил назад, почувствовав отвращенье.
И осмотрелся, но пугающих тайн иных
Не содержало то заветное помещенье -
Столик, изящный стул и шкаф в завитках резных...
Кукла. Еще одна. И плюшевый пыльный мишка.
Зеркало, кисеей закрытое, как окно.
Тумбочка, и на ней - с цветною обложкой книжка.
В вазе сухой - букет, завядший давным-давно.
Жженой бумаги дух, смешавшийся с духом пыли,
Комнату наполнял. Причина была ясна:
Три лишь предмета там свободны от пыли были,
И находились все на столике у окна.
Первый из них - поднос; он полон был весь золою
(В центре его - следы расплавившейся свечи).
Рядом - пустой стакан; в нем чудилось нечто злое -
Запах, скорей всего. И возле него - ключи.
Я осторожно взял тяжелую эту связку
И зашагал назад, по лестнице, в холл, к крыльцу...
Так было странно мне, как будто попал я в сказку,
Или наоборот - она подошла к концу.
Десять минут спустя приблизился я к ограде.
Ключ от больших ворот я вычислил без труда,
Но все стоял, на сад, на дом, на аллею глядя,
Все я не мог понять - как можно уйти? Куда?
Ветер подул в ветвях, как будто бы отговорку
Сам старый дом пресек, командуя: "Уходи."
Вставил я ключ в замок, налег на тугую створку
И, ощущая стук неведомого в груди,
Вышел во внешний мир...