Lib.ru/Фантастика:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь]
Андрей Лях
ЖЕЛЕЗНЫЙ ХРОМЕЦ
Виктору было двадцать пять лет. В армию его не взяли из-за врожденного вывиха бедра - он и теперь едва заметно прихрамывал и слегка косолапил на ходу. Он делил с теткой квартиру в старинном московском доме, а работал в одном подмосковном, вернее сказать, уже въехавшем в черту Москвы учебно-тренировочном хозяйстве зоотехником и занимался лошадьми.
К работе своей он относился без особого пыла, но дело знал досконально. Любил ли он лошадей? Трудно сказать. Виктор привык к ним, как к постоянной части своей жизни, как открытую книгу читал причины хворей и неполадок, а лошади безоговорочно признавали в нем хозяина. Любой конь затихал в стойле, услышав лишь один его голос, и самому Виктору нигде не думалось так хорошо, как в седле.
Думал Виктор о переселении душ. Сведения о таких чудесах он черпал из бог весть кем изданных брошюр, листков, размноженных на ротапринте и просто отпечатанных на прозрачной кальке в семи экземплярах; подобной литературой была полна его комната - вторую занимала тетка - кроме того, тут находились два динамика, усилитель, проигрыватель и магнитофон. На эту электронику Виктор тратил львиную часть своих доходов и часто, вернувшись с работы, включал музыку и ложился на диван с наушниками на голове. Девушки интересовали его мало. Его волновало переселение душ.
"Умер человек, - думал он, лежа на диване и глядя в стену. - Так. Его душа перешла в астральное состояние и спустя некоторое время вселяется в другое тело. Быть может, она жила десятки раз. Она может быть гениальной. Человек этого не помнит. Понятно. Люди забывают порой самые потрясающие вещи. Но в любом... во мне живет опыт прошлой жизни. Вероятно, его можно разбудить" .
До работы он ехал на метро и потом на автобусе - всего час с четвертью. В дороге размышлял о том же.
"Возможна случайность. Человек упал с лошади и заговорил на хинди. Или на китайском. Попал в сходные условия - и начал вспоминать. Чья душа скрыта во мне? Возможно, это был композитор".
Ему страшно хотелось, чтобы это был именно композитор.
"Музыка меня волнует. Всякая. Это плохо. Но раз я ее чувствую, значит, как-то можно это развить".
Виктор был невысокого роста, суховатый, тетка стригла ему волосы машинкой, отчего форма его черепа - впрочем, довольно складного - была видна всем и каждому. Бороду он брил, зато носил жидкие висячие усы. Взяв гитару - пианино не было, да он и не умел на нем играть - Виктор иногда мычал приходящие в голову сочетания и записывал их на пленку. Потом прослушивал. Ему не нравилось.
"Бетховен, - думал он, - в комнате висел портрет Бетховена. - Хотя почему? Мы же не знаем всех композиторов. Пускай не гений. Но что-то. Берлиоз. Нет. Зачем? Франк".
Виктор водил что-то вроде дружбы со своим прежним начальником - стариком, давно разменявшим восьмой десяток и носившим древнее имя Пантелей Палыч. Виктор приезжал к нему на чай. Брат Пантелея Палыча был героем гражданской войны, и его именной маузер лежал под стеклом в музее на радость школьникам, а шашка висела у старика дома на двух гвоздях, вбитых в стену сквозь ковер. Пантелей теперь вставал редко, больше лежал в постели как раз под знаменитой шашкой и, бывало, постукивая по ножнам тупо срезанным ногтем, говорил Виктору:
- У ней, Витька, ртуть в сток залита. Редкий человек подымет. Так-то.
Что за такой сток, Виктор не спрашивал, ему было неинтересно. Самым грозным орудием, которое ему доводилось держать в руках, был нож с ручкой из шланга - на овощной базе.
Кроме сабли, от брата остались трое внучатых племянников Пантелея, состоящие в каком-то запутанном родстве - один в годах, другие помоложе; они наездами жили у старика и допекали его как могли, рассчитывая в недалеком будущем разжиться его сберегательной книжкой. На Виктора они смотрели косо.
Во вторник утром работы оказалось мало. Начальство лежало в гриппе, завхоз догуливал отпуск. Виктор достал из стола самоучитель игры на гитаре. Непроходимые ноты.
"Конечно, возможна ошибка. Я в детстве неплохо рисовал. А меня никто не учил. Но прыгать нельзя. Надо разобраться с музыкой. Как это бывает? Приходит мелодия... Мелодия. Нот я не знаю. Но это можно выучить. Может быть, в этом дело?"
Он подписал несколько накладных, две путевки, выяснил, что поилки сегодня не привезут, и спустился в конюшню.
Несмотря на его молодость, конюхи и весь разношерстный персонал Виктора уважали, а были такие, что и побаивались - он умел так молчать и смотреть сквозь человека, что делалось нехорошо на душе.
Его интересовали две лошади - жеребцы Карнавал и Басмач; первому в денник Виктор зашел к Карнавалу, без церемоний приподнял ему заднюю правую и прощупал бабку. Виктор никогда не говорил лошадям ласковых слов, редко угощал, но они всегда охотно покорялись ему, и не было случая, чтобы под его руками заупрямился даже самый капризный и породистый конь. Карнавал был в порядке, и Виктор пошел дальше.
"Возможно, все дело в школе. Например, венгерские композиторы, Ференц Лист... Но вот Вагнер... Вагнер".
Басмач - рослый, страшно злой жеребец чалой масти. Его боялся даже Митрич, самый старый и опытный из конюхов - из-за коварства и переменчивого нрава. Виктора настроения Басмача не волновали никогда.
- Стой, идол, - сказал Виктор, прикрыв за собой дверь. Он всегда обращался к лошадям либо "дьявол", либо "идол", взял Басмача за храп и поднял верхнюю губу. Жеребец переступил задними ногами, прижал уши и попятился, кося сумасшедшим глазом. Десны выглядели красными и воспаленными. Виктор пощупал. Басмач сильно задышал, но стерпел. Виктор отпустил его и сказал:
- Не трусь, дьявол. Вылечу. Понял? - потом позвал, - Митрич!
Появился Митрич - седой, плешивый, в кожаном фартуке и сапогах - и встал в дверях. Басмач за спиной Виктора глядя будто бы в сторону, начал медленно подходить к Митричу задом. Виктор, не оглядываясь, хлопнул жеребца ладонью по крупу. Басмач прянул в сторону.
- Видел десну?
- Видел, - кивнул Митрич.
- Возьмешь борную, - заговорил Виктор без всяких предисловий. - Травы. Масло витаминное у меня в сером шкафу, знаешь?
Он объяснял главному конюху, что делать, пока не убедился, что тот все запомнил, тогда оставил его и пошел прочь, не думая больше ни о Митриче, ни о Басмаче.
"Например, французская музыка восемнадцатого века. Или еще раньше. Есть же старинная лютневая музыка и такая, которую сейчас не исполняют. Ее даже иначе записывали. Надо постараться как-то вникнуть" .
Он полез в стол за сигаретами - изредка накатывало желание закурить - и тут зазвонил телефон. Виктор узнал голос Пантелея - кажется, старику было плохо.
- Витька, - прохрипел он, - приезжай, - и отключился.
Виктор посмотрел на телефон, достал сигарету, надел куртку и поехал к Пантелею.
"Орган, - думал он, подходя к дому. - Ведь было множество композиторов и виртуозов до Баха. Как же в этом всем разобраться? Хоть был бы какой-нибудь намек, подсказка - кто я? Где себя искать?"
Звонок не работал, но у Виктора был ключ, врученный самим Пантелеем. Первым, кто встретился, был Борис, старший из третьего поколения пантелеевской семьи - здоровенный русоволосый мужик лет сорока с лишним. Он был в майке и брюках, волосы прилипли ко лбу; несколько мгновений он смотрел на Виктора с откровенным ужасом, точно увидел привидение, потом несколько опомнился и спросил:
- Чего пришел?
Из кухни в прихожую выглянули оба брата - Аркадий и Константин. Борис махнул им рукой - мол, уйдите, разберемся без вас. Виктор обежал их всех своим равнодушным взглядом и прошел в комнату.
Пантелей Палыч лежал на кровати с закрытыми и глубоко ввалившимися глазами. Голова его запрокинулась, щеки и остро задранный подбородок покрывала желто-серая щетина, из-под губы виднелись два выступающих зуба. Он был явно и безнадежно мертв.
- Ну? - сказал Борис за спиной Виктора.
Виктор не спеша повернулся и стал смотреть на внучатого племянника. Бориса мелко трясло, взгляд его был почти безумен и полон ненависти. Вся история дедовой смерти была написана на этом лице.
- Значит, загубили, - сказал Виктор.
- Умер старик, - невпопад и с отвращением ответил Борис. - Ну что смотришь?
Он давно не выносил Виктора - за то, что тот смотрел на него как на стену, за презрительное молчание, за то, что никогда не мог понять, что Виктор за человек. Бориса мутило от одного его безразличного взгляда, и была бы непременно между ними драка, если бы Борис не был на полголовы выше - прослыть обидчиком убогих ему не хотелось.
Но сейчас дело обстояло иначе. Менее часа назад Борис переступил все человеческие рубежи, внутри у него что-то развинтилось и пошло вразнос. Мысль о том, что вот этот хромой нахальный идиот судит его в собственном же Бориса доме, была нестерпима, и его сорвало на крик:
- Уходи отсюда, слышишь? Посмотрел и проваливай, пока цел!
Виктор сознательно морщил Борису душу своим взвешивающим взглядом. Любил ли он старика Пантелея, неизвестно, зато внуков и племянников его беззлобно полагал откровенными скотами, и вот что-то странное произошло с ним. Виктор на время забыл о музыке и композиторах. Ледяное бешенство хлынуло вверх, от солнечного сплетения и затопило мозг, нимало не согрев его и не убавив ясности.
"Сток, - подумал Виктор. - Сток - это желоб для крови. Русское слово".
Он сказал:
- Погань. Ты убил старика из-за его пятидесяти тысяч. Но ты этих денег не увидишь.
Виктор обернулся, на миг зависнув над мертвым Пантелеем - у того рубашка на груди была скомкана чьей-то хваткой - и вырвал из ножен ртутную шашку.
Борис дошел уже до той степени осатанелости, когда можно лезть к черту в зубы, но от фигуры Виктора исходила такая зловещая уверенность, что великан-племянник шарахнулся назад, схватил с полки высокий металлический кубок, неизвестно кем и за что полученный, и только тогда бросился на Виктора.
Тот спокойно ожидал его, опустив правую руку и уперев острие в носок своего осеннего сапога. Сапоги он заказывал вместе с седлом; за седло отдал триста рублей, за сапоги - семьдесят. За маневрами Бориса Виктор наблюдал с презрением - столько бессмысленности он видел в бестолковой силе этого огромного мужика. А вот шашка была прекрасная и действительно дьявольски тяжелая. Мизинец складно лежал на рукояти, подхваченный медным клювом головки.
Подойдя на два шага, Борис швырнул кубок Виктору в голову. Но за секунду до этого, в самый момент замаха, Виктор, слегка присев, испустил дикий, переворачивающий душу и сжигающий связки не то визг, не то вопль. Даже стекла, кажется, звякнули - квартира сразу же показалась тесной каменной коробкой - крик этот предназначался для бескрайнего простора, где от горизонта до горизонта нет других ориентиров, кроме ветра, солнца и звезд. Рука у Бориса дрогнула, и Виктору пришлось лишь чуть отклонить голову - кубок ударился в ковер и скатился на постель между стеной и трупом; затем Виктор описал шашкой стремительный обманный полукруг и воткнул ее в горло Борису немного ниже кадыка. Потом на шагу с поворотом, как в фигуре танца - он знал, что сейчас нужно будет увернуться от хлынувшей крови - Виктор качнулся вперед и отмахнул лезвием. Кровь и впрямь ударила фонтаном, залила шкаф, обрызгала старика и стекла по стене росплеском в форме задранного лошадиного хвоста; голова Бориса, держась на узкой полоске кожи, упала на пол отдельно от туловища.
Переступив через широко раскинутые ноги племянника, Виктор глянул назад и мягко отшагнул вглубь - в комнату вбежали братья. Константин, приоткрыв рот, оцепенело замер у двери, а Аркадий, подняв стул, пошел на Виктора.
Стул был старинный, венский, с гнутой спинкой и подбивкой из травленого конского волоса. Сетку этого волоса Виктор отлично видел, и его охватила не то скука, не то сожаление. Бездарная свалка в духотище, на окраине пыльного города. Такие вещи надо творить верхом, на галопе, в степи, где весной дивно и пьяно пахнут травы и есть перед кем похвастать собственной удалью. А тут, с этими увальнями - горе горькое.
Стул как четырехрогий бык врезался в стену, в то место, где только что стоял Виктор, Аркадий только начал распрямляться и тотчас в него вошла тяжкая сталь. У Виктора словно нерв пророс сквозь шашку - так ясно он чувствовал ее всю, ее послушную мощь - от хвостовика до кончика, который утекая и втягиваясь в живую плоть, бежал сейчас наискосок через спину Аркадия.
Ключицу Виктор проскочил как бумажную, на краю грудины, в хрящах ход чуть затормозился, но дальше - как по маслу, и о гребень подвздошной кости стукнуло сильно, с хорошей инерцией. Виктор хмыкнул и выдернул клинок. Разрубленное надвое тело рухнуло широко открытыми глазами в паркет.
Константин столбом стоял в дверях, не сводя глаз с руки брата, отдельно лежащей в большой черной луже. Виктор оглядел себя - левый рукав все-таки забрызгало - и подошел к Константину.
- Пойдем.
В ванной он ополоснулся, велел принести какой-нибудь пакет и протереть тряпкой все места, за которые Виктор брался руками; потом спросил:
- Как убили?
Константин смотрел собачьими глазами - он дико, безумно хотел жить.
- Борис... Был приступ... Сердце... Говорит - сам подохнешь... Ну, и дал ему... Старик деньги в фонд... В фонд хотел отдать... Это Борис...
Виктор кивнул, отбросил полотенце, приказал снять сапоги; как коня, без слов, повернул Константина к себе спиной и похлопал одной рукой по спине, другой по заду - Константин покорно опустился на пол. Виктор наступил ему коленом на поясницу и обеими руками загнул голову затылком к лопаткам - пока не хрустнули позвонки. Константин не сопротивлялся, только в последний момент заскреб ногтями по полу.
Бросив его, Виктор вернулся в комнату, постоял перед Пантелеем и уже надев перчатки, поднял шашку и вложил ее старику в правую руку. Потом положил константиновы сапоги в пакет и ушел. Выйдя на ближайшей станции метро, он переобулся и свои семидесятирублевые утопил в карьере с рыжей глиной и темной водой. Виктор был уверен в том, что его не найдут, и его не нашли. Еще он был уверен в том, что довольно скоро станет директором своего комплекса.
Прошла зима и наступила весна. Басмач выздоровел, и ранним апрельским утром, открыв ворота, Виктор выехал его размять. Пахло свежестью, талой водой, деревья стояли черные, но в почках, Басмач нес размашистой иноходью, потряхивая головой и желая сказать, что его тоже веселят эти пришедшие весенние ароматы. Светило солнце, их путь пролегал по окраине парка, за деревьями и чугунными копьями решетки на работу шли люди и смотрели на ровный бег жеребца и цепкую посадку всадника. Виктор видел их с седла, и взгляд его оставался равнодушен и пуст. Он думал о своем.
"Видимо, с музыкой получилось совпадение. Все же бросать не следует. Но, возможно, живопись. Мне часто представляются узоры и орнаменты - завитушки, золотые на черном... Что же... что же. Начинают обычно с акварели, но я ее не понимаю. Ван Гог начал сразу с масла. Я когда-то пробовал. Что-то говорит, что я могу обойтись без акварели. Но. Если буду летом в Кельне с лошадьми, обязательно надо послушать орган в соборе. Кто знает".
Вечером, на пути домой, он зашел в салон и купил пачку грунтованного картона.
Февраль 1984
Связаться с программистом сайта.
