Окрестности Кёльна, 13 апреля 1934. 07 часов 30 минут
- По-моему, ты от бабы, - принюхался Фриц. - Признавайся, ходок!
Штурмфогель молча выгружал на стол банки консервов, колбасу, кусок копченой грудинки, головки лука и чеснока, лимон, несколько сморщенных зимних яблок... В бумажном свертке, подозрительно напоминавшем формой бутылку, что-то булькнуло; его Штурмфогель тут же спрятал под матрац. Потом аккуратно скатал пустой мешок и сунул его в карман шинели.
- Жрать, - скомандовал он наконец.
Стая невесело заржала.
- Вылет? - догадался Штурмфогель. Внутри радостно затрепетала какая-то жилка.
- Групповой, - кивнул Фриц. - С Гюртнером во главе.
- Ого! А по какому случаю?
- Через неделю нас будет инспектировать фюрер, - с кислой улыбкой сказал Малыш Бюлер, сомнамбулически приближаясь к столу и раскрывая маленький складной нож, где, кроме лезвия, были еще щипчики для волос в носу и увеличительное стекло. - И мы должны показать класс. А сегодня по этому поводу нам ставят какого-то болвана. Как бы экзамен...
Он отрезал маленький кусочек колбасы, положил его в рот, закрыл нож и все той же походкой сомнамбулы направился к своей койке.
- Что за болван? - быстро спросил Штурмфогель.
- Неизвестно, - сказал Фриц. - Какой-то сапог из Берлина.
- Не сапог, - обернулся Малыш. - Неужели не чувствуете? Искры сыплются...
- Кто-нибудь его видел?
- Наверх запрещено, - сказал Фриц с досадой. - Условия, приближенные к боевым. А здесь... Здоровый кабан. Вот такие окорока. Что еще можно сказать?
- Ладно, - махнул рукой Штурмфогель. - Прячьте это пока, а я в сортир...
В дверях он столкнулся с гауптманом Гюртнером, маленьким, сухим, похожим на хромую обезьянку. В общем-то, добрейший человек, для курсантов отец родной, он страдал повышенной раздражительностью и тогда мог изощренно наорать, загнать на гауптвахту или приложить руку. Но на него не обижались даже за это...
- Ку-уда? - уперся он тонким кривоватым пальцем в грудь Штурмфогеля.
- В сортир, господин гауптман!
- Недосрал?
- Так точно!
- Давай быстрее...
В сортире он долго пил тепловатую воду из крана, а потом наклонился над толчком и сунул три пальца в рот, извергая плотный сегодняшний завтрак...
Бедная Трудель, она так старалась...
И зря стая скабрезно усмехалась, все было совсем иначе. Он просто показал этой замученной сорокалетней тетке, какая она есть на самом деле. Вот и все. Одна ночь наверху. В саду Гипноса. Он сразу сказал, что это будет, как сон...
Штурмфогель еще раз промыл желудок - до каких-то серых соплей. Потом еще, до чистой воды.
Когда-то он и сам не мог отличать верхнюю явь от сна...
Впрочем, это было в раннем бестолковом детстве. Уже семилетним - он все прекрасно понимал. Почему, например, мать иногда запирает его на ночь в шкаф...
По улицам ходили солдаты с красными флагами. Потом другие солдаты и полицейские стреляли в них, пинками отгоняя мальчишек, подбирающих горячие гильзы. Сгорело несколько домов. Это называлось Баварской республикой.
Он стряхнул с себя воспоминания и посмотрел в мутное зеркало. Рожа, конечно, измятая...
Через полчаса стая получила вводную: на территории лагеря находится человек, держащий в уме двадцатизначное число. Найти, проникнуть, запомнить число, вернуться, доложить. Действовать в плотном строю. Ведущий - гауптман Гюртнер.
Состав для перехода в измененное состояние был у каждого свой. Штурмфогель пользовался чистым порошком из сушеных мексиканских грибов: щепоть на полстакана кипятка. Другие прибегали к каким-то сложным смесям, дающим всяческие дополнительные эффекты: длительность, яркость, что-то еще. Он полагал это лишним.
Для взлета каждому полагалась отдельное помещение; на всякий случай присутствовала медсестра.
Штурмфогель поболтал ложечкой в стакане и мелкими глотками выпил бульон. Желудок, вопреки опасениям, среагировал нормально. Бульон и бульон. Грибной. Даже вкусный. Правда, без соли.
Потом он перевернул песочные часы и стал смотреть на медный диск, висящий на противоположной стене.
- Вы сегодня бледны, - сказала медсестра. - Наверное, влюблены?
- Пока нет, - сказал Штурмфогель. - Но могу попытаться. Хоть сейчас.
Медсестра захихикала.
- Не успеете. Я превращусь в тыкву. А партия не одобряет вегетофилию.
- А мы представим это как научное исследование.
- Вам надо сидеть спокойно. Доктор отругает меня, если я буду смеяться вместе с вами.
- Героям, уходящим на опасное задание, положен страстный поцелуй.
- Один.
- Да. Но страстный.
- Разумеется... - медсестра быстро чмокнула его в уголок рта и отстранилась. Салфеткой стерла след помады. - Не надо... - лицо ее вдруг стало грустным. - Это...
Глаза ее словно застилала пленка текущей воды. И что-то еще возникло где-то на границе поля зрения. Штурмфогель быстро взглянул в ту сторону - легкая тень метнулась по стене, распласталась на полу. Он перевел взгляд на песочные часы. Песок уже почти весь был внизу, выстраивался столбиком. Прорешки во времени - значит, начало прихватывать. Сейчас закружится голова...
Закружилась. Спереди назад, от лба к затылку. Стены и потолок оставались неподвижными, но понятно было, что они стремительно кружатся - просто зрение не успевает уловить это вращение. Руки медсестры легли на его плечи, это он почувствовал и увидел странно разбежавшимся зрением: он видел сейчас почти все вокруг себя, только то, что совсем-совсем за спиной, оставалось темным. Пора, подумал Штурмфогель.
Он сделал то же усилие, какое обычно делал при уходе наверх, но, оттолкнувшись, не вытянулся, а склонился вперед - и понесся к медному диску в стене, который оказался гораздо дальше, чем это мерещилось поначалу, и был уже не диском, а широким отверстием, за которым открывались какие-то непонятные, но очень большие сооружения...
В первый миг его бросило вниз, но он раскинул крылья и лег на воздух.
Справа была неровная, в выступах и впадинах, стена, и слева была такая же стена - не зеркальное отражение, не форма для отливки, - скорее, ответ на вопрос. Впереди, вверху и внизу - Штурмфогель охватывал все это единым взглядом - клубился красноватый туман. Если долго вглядываться, то можно было увидеть, как далеко впереди пряди тумана свиваются в медленную воронку, со дна которой изредка проглядывает открытое звездное пламя. Сзади туман был не таким красным, и на его фоне глаза не сразу замечали молочно-белый круг прохода.
Штурмфогель сегодня был первым. Он описал плавный медленный круг. Крыло оглаживало воздух, подобно тому, как костяной шпатель мороженщика оглаживает ком мороженого. На воздухе оставались бороздки от перьев. Воздух вздрагивал и пел.
Ему самому хотелось петь.
Полет уже не изумлял его так, как прежде. Но радовал - больше, чем прежде.
Белые длинные крылья с черными кончиками. Изгиб плавный и напряженный...
Когда-нибудь ему просто не захочется менять облик на человеческий.
Из белого туманного диска вылетели еще двое: ворон и сокол. Почему-то совершенно не хотелось вспоминать, кто из них какое имя носит на земле. Гауптман будет аистом - и этого достаточно.
Вот он, аист...
Наконец стая собралась почти вся: аист, ворон, сокол, дикий гусь, орлан, буревестник. Одного не хватало - лебедя-трубача, - но такое иногда случалось: не смог оторваться или наоборот - проскочил наверх. Вшестером они описали несколько кругов, и наконец аист подал знак: негромкий горловой звук. Потом он скользнул на левое крыло, на секунду опустил лапы и растопырил пальцы - стая тут же сравнялась с ним, сплотилась. Штурмфогель занял свое место: справа сзади. Гауптман повел строй к левой стене, к знакомым зигзагообразным выступам.
Наступил черед иллюзий: они летели к стене - а казалось, удалялись от нее. Или же стена убегала, расступалась. Рельеф становился все сложнее и вычурнее. В сущности, стена была изнанкой нижнего мира, но следовала ему не так, скажем, как план следует местности или фотография - лицу, а скорее как описание пейзажа, набранное текстом Брайля, следует самому пейзажу. То есть нужно знать шрифт, нужно знать язык, нужно обладать воображением и фантазией, чтобы из слов составить картинку...
Штурмфогель уже и сам ориентировался в изнанке достаточно уверенно. А сейчас их вел гауптман, для которого такие полеты были примерно то же, что прогулки в собственном садике.
Вот произошла еще одна перемена. Стена, только что стоявшая вертикально, мягко наклонилась и оказалась под крылом. Дымка закрывала страшно далекий горизонт; туман, розоватый и зеленоватый, заполнял особенно глубокие ямы и ложбины.
Почти неуловимая медленная пульсация где-то там, в толще скал. Даже непонятно, что изменяется: свет, цвет, объем, формы...
Вниз. Вниз. И вот оно - чудо. Цветные пятна, оспины, выступы, впадины, царапины, тени - все это вдруг сливается, становится как бы призрачным рисунком на стекле, а сквозь стекло и сквозь рисунок возникает... что же это такое? Полузнакомое... Башня? Ха, да это же такой резной стакан для карандашей, а стоит он на столе у начальника школы! Вот теперь виден и весь стол, и чей-то локоть, дальше часы на массивном браслете, кисть с толстыми пальцами...
Пульсация ослабевает.
Вираж. Нам в другую сторону.
Штурмфогель ожидал увидеть погон, но нет - исполинское плечо гладкое: пиджак. Вверх, мимо мясистого уха и дальше, над ровной порослью волос. Голова похожа на малую планету. Высокий устойчивый смерч стоит над ее полюсом...
А сквозь кору планеты неясно проступают цифры! Их много. Их не рассмотреть снаружи - но это и не требуется.
Стая описывает несколько кругов вокруг макушки и восходящего от нее темного жгута. Слишком уж он черен и расчерчен молниями...
Гауптман дает знак. Стая выстраивается в цепочку и по спирали начинает снижение туда, к основанию смерча.
Не трепещи, Штурмфогель! Можно ли бояться бурь птице с такой фамилией?
Строй рвется, собирается вновь - и вновь рвется. Штурмфогель старается держаться за гауптманом. Тому тяжелее - аист хрупок. Мимо проносится сокол, сложив крылья. Близкая молния ослепляет. Штурмфогель уже один и скользит, подчиняясь урагану. Все силы уходят на то, чтобы держать крылья. Держать крылья. Держать!.. Но круче и круче витки спирали - и вот его самого словно скручивают в тугой жгут...
Боль в мышцах нестерпимая.
А потом все кончается. Штиль. Тишина - после рева бури особенно оглушительная. Звенящая. Полумрак. Свет идет откуда-то снизу.
Свет серовато-розовый.
Гауптман собирает стаю. Все целы - как ни странно. У кого-то не хватает маховых перьев, но это мелочь. Ворон крутит головой, разевает клюв. Глаза у него обалдевшие.
Вон они, искомые цифры. Светятся зеленовато, как будто написанные фосфорической краской. Триста сорок один... двести шесть... девятьсот девяносто один... триста восемьдесят семь... семьсот двенадцать... сто тридцать... двадцать два. Всё. Запомнил.
Аист взмахивает крыльями и начинает набирать высоту. Выход наружу через лобную чакру, это проще всего. Правда, там тоже вихрь, поток рвется наружу... ну да нам не привыкать. На то мы и птицы, сильные птицы!
Вихрь обрушился раньше, чем ждали. Протянувшийся поперек пути, горизонтальный, подминающий под себя, как паровой каток. Что решит гауптман? Вверх или вниз? Вверху - до немыслимой высоты - светящиеся ледяные перья и веер молний. Ворон не сможет подняться, да и сокол...
Вниз, к земле! То есть не к земле, конечно, но все равно вниз. Сквозь облака, сквозь туман, мимо каких-то летающих островов; корни свисают, как щупальца медуз.
Вот и поверхность. Ниже уже нельзя. Свет проникает откуда-то сбоку и стелется над самой "землей". Все поросло чем-то волнующимся и искристо-белым. Ковыль, плесень, мех?..
Извилистый каньон. Туда! Темный, узкий, почти бездонный. Здесь вихрь слаб, здесь можно лететь; главное, вовремя поворачивать. Как лыжники на крутом извилистом спуске... Изредка Штурмфогель взмывал чуть выше, чтобы схватить картинку пейзажа, и торопливо нырял обратно. Ветер бил сзади и казался горящим.
В очередной подъем-разведку Штурмфогель увидел вдали две округлые горы, пока еще далекие. Это были глаза. Там, между ними и выше, должен будет открыться выход, такой же бурный и трудный, как вход, ну и что? Прокрутит и выбросит...
Если бы Штурмфогель задержался наверху еще секунду-две, его, может быть, и миновала бы общая участь. Но он спикировал в темноту, пристраиваясь вслед за орланом...
Все произошло очень быстро. Примерно так разбиваются птицы о стекло маяка. Только что был гордый силуэт с раскинутыми крыльями - и вот уже ком перьев и обломков легких косточек, и брызги. Первым разбился гауптман, разлетающиеся белые перья похожи на вспышку взрыва. Следом - другие... Штурмфогель видел всё, но сделать ничего не мог: хоть время и текло медленно, но тело оцепенело и лишь ждало удара. Изломанные птицы висели на невидимой преграде, и вот он сам поравнялся с нею...
Удар был страшный. Не по голове - по крыльям. Это была сеть. От резкого торможения кровь бросилась в глаза. Боль сковала. Сознание билось и металось.
Потом он сильно нагнул голову и вцепился клювом в веревку, из которой была сплетена сеть. Клюв тут же завяз в липких волокнах.
Аист висел неподвижно. Кажется, у него была сломана шея. Ворон бился, пытаясь освободиться; кажется, он запутался меньше всех, во всяком случае, крылья его были свободны. Орлан клювом пытался прорвать сеть. Остальные шевелились слабо и нерасчетливо...
А потом сеть задергалась и закачалась. И Штурмфогель внезапно понял, что это за сеть.
Пауки приближались снизу, из мрака. Даже не пауки, а что-то вроде огромных мохнатых крабов. Их было трое. Клешни-ножницы покачивались перед влажными провалами ртов, обрамленных тонкими короткими щупальцами. Один из них неуловимо быстрым движением отрезал аисту клюв и принялся опутывать тело паутиной. Потом откуда-то из-под брюшка высунулось, подрагивая, жало. Паук пристроился над жертвой и всадил в нее жало, сладострастно двигая толстым брюшком...
Двое других занялись диким гусем. В отличие от аиста, который был мертв или оглушен, гусь пытался отбиваться. Ему тоже отхватили клюв (вместе с половиной головы), выстригли из сети, опутали паутиной и подвесили, как в мешке. Потом тем же непристойным манером один из пауков стал накачивать в него яд. Штурмфогель видел, как чудовищно напряглось спеленатое тело гуся, как вылезли из орбит глаза... Потом вытянутая шея надломилась и упала. Наверное, гусь наконец умер.
Фриц, вдруг вспомнил Штурмфогель. Это Фриц Мейссель...
Пауки, освободившись, направились к нему. Он ударил крыльями, пытаясь вырваться. Правое освободилось, но левое - висело бессильно. Уже привычным движением один из пауков сломал Штурмфогелю клюв, а второй, ухватив его за ногу, выстриг запутавшееся тело из паутины. Штурмфогель замороженно ждал, что его сейчас спеленают и убьют, но пауки почему-то медлили. Сеть вновь закачалась, и появился еще один паук, гораздо больший по размеру. Грубая шерсть на его теле была спутанная и седая. Ухватив Штурмфогеля клешнями за крылья, он поднял его перед собой - над собой. Капли крови с искалеченного клюва часто-часто падали на страшную и странную, поросшую редким белым волосом, морду паука. Рот и щупальца алчно шевелились, а шесть красных глазок смотрели пристально и почти печально. В них не было насекомой тусклости и тупости. Потом Штурмфогель услышал хруст справа и тут же слева. Страшные клешни перекусили его крылья.
Он упал на паука, оттолкнулся лапами, скользнул по мохнатой спине и рухнул куда-то вниз, на камни, в колючие кусты, в холодный поток...
Его вынес ворон. Бруно Барт. Лишь через несколько дней Штурмфогель пришел в сознание и узнал, что из всей стаи уцелели только они двое и что фюрер не приедет, разочарованный таким жалким результатом предварительных испытаний.
Бруно как-то зашел к нему в изолятор. Губы его были белее, чем обычно. Он сказал: только что СД забрало гауптмана Гюртнера и троих ребят - прямо с коек - и куда-то увезло, а сам он завтра... в общем, он полетит снова. Штурмфогель пожелал ему удачи.
Потом он лежал и ждал, когда придут за ним. Но никто не пришел. Ни в тот день, ни после.
Бруно вновь стал летать. Вскоре он уже водил стаю. Штурмфогель же, когда вроде бы восстановился и физически, и психологически, взлететь не сумел. Он легко и непринужденно прыгал вверх и вниз, но медный диск больше не становился для него туннелем...
Осенью его исключили из школы. Неделю он провел дома, с родителями, потом устроился почтальоном. В ноябре сам себе принес конверт с красивым бланком, где посредством не очень ровного ремингтонного текста его приглашали на собеседование в Берлин, на Вейлхенштрассе, семь. Письмо было подписано неким Рудольфом фон Зеботтендорфом...
Москва, 21 апреля 1941. Около 4 час. утра.
Громко позвонили, а потом стали стучать кулаками: "Откройте! Тут управдом! От вас течет вниз!"
Жилец лениво заглянул в ванную комнату. Да, вода действительно перелилась через край ванны и стояла толстым дымящимся подрагивающим слоем на полу. Два красных колена высовывались из кипятка - и плавала, гоняемая подводными течениями, полузатопленная бутылка из-под коньяка. Отлично, подумал жилец. Через десять минут они расхрабрятся и взломают дверь.
Он еще раз прошелся взглядом по квартире. Добросовестный разгром после оч-чень добросовестной пьянки. Мертво спящий под столом летчик. На разметанной постели - полуголая толстая девка, то ли чья-то секретарша, то ли буфетчица. Тоже до полудня не проснется, а когда проснется, не сможет ничего вспомнить. Анализы кое-что покажут, но...
В случае чего, сделает аборт. Впервой ли?
Как говорится, погуляли. Ночь перед арестом.
Он встал у окна и посмотрел в щель между занавесками. Под окнами глупо таращились трое.
Заливает, значит? Соседей снизу? Это которые сверлили дырочки в своем потолке и просовывали в них трубочки стетоскопов?
Хорошие соседи. Тихие и невредные.
Он отошел от окна, подхватил чемоданчик-балетку и стал ждать. Дверь уже ломали всерьез.
- Гражданин Волков! Александр Михайлович!
Ворвались сразу трое: два офицера с малиновыми петлицами и околышами - и штатский, в шляпе и даже в пенсне.
- Волков! Сопротивление бесполезно!
Это он знал и без них. Только дурак сопротивляется подавляющей силе. Умный - уступает, а когда нападающий проваливается, бьет его в затылок.
И даже не слишком сильно. Зачем? Все равно ведь - насмерть...
- Не трогать здесь ничего!
Разумно. Поскольку главное - в расположении предметов. Что ж, это они еще кое-как понимают...
Вот побежали в ванную. Ну-ка, ты, в пенсне! Повернись, я хочу видеть твое изумленное личико. Или разъяренное. Ну-ка...
Отлично. Злость. Чистая неприкрытая злость. Конечно, ты умный, ты кричал: брать, брать немедля! А твой недотепа-начальник цедил: слежка, контакты, разработка...
Теперь у тебя на него есть хороший материал.
Можно сказать, что я пристрелил кого-то из вас. Может, тебя, может, его. Вы мне оба одинаково противны.
Главным образом, своим посконным идиотизмом. Вам не представить себе, что есть кто-то настолько умнее вас, что вы рядом с ним - не более чем вши. Гниды.
Вы так и не поняли, кто я такой. И не поймете никогда. И - плевать.
Тот, кого знали как Волкова - впрочем, он и был когда-то настоящим Сашей Волковым (круг замкнулся...) - последние полгода был занят только и исключительно тем, что готовил свою смерть. Поскольку в государстве тотального контроля истинно свободным может быть лишь мертвец. Который лежит под надписанным камнем и которого не нужно искать.
Обеспечить себе замену в мире живых оказалось не так уж сложно.
Уже полтора месяца в его квартире беспробудно жил командированный из дальневосточного леспромхоза снабженец Фрязин, пьяница и беспутный тип, ростом, комплекцией и цветом волос похожий на Волкова. Они познакомились в пивной на Сивцевом Вражке, почти подружились; Волков, пользуясь своими знакомствами в верхах, помог Фрязину решить какие-то не совсем решаемые проблемы. Фрязин закатил для него долгую роскошную пьянку.
Две недели назад Фрязин как бы уехал обратно на свою станцию Ерофей Павлович... На самом же деле, "вспомнив" что-то по дороге, он вернулся в Москву и ночью постучал в дверь квартиры Волкова. Глаза его были страшные. Волков его впустил и больше не выпускал.
А буквально на следующий день Волкова обложили по-настоящему. И он понял, что успел чудом. Впрочем, к чудесам он привык. На чудесах он и держался все это время - с самого начала своей безумной службы.
Собрав двадцатого на свой день рождения побольше друзей, приятелей и случайных собутыльников, он позаботился о женщинах, выпивке, большом шуме и даже драке, спровоцировав спор, пристойно ли коммунисту так напиваться в Пасху, при этом закусывая водку крутыми яйцами. Он прекрасно знал, что все его гости пройдут через руки НКВД или НКГБ, и там сделают все, чтобы получить от них подробные показания. И показания будут свидетельствовать, что хозяин квартиры остался с женщиной и одним - а может, двумя; или тремя?.. да нет, одним - упившимся гостем... Хозяин был хмелен, весел и хлебосолен.
Он действительно был весел и хлебосолен, но хмель не брал его абсолютно.
Проводив гостей, он разжег в титане огонь, для пущего правдоподобия роняя щепу и чурбачки и просыпая уголь. Потом, поимев пьяную до соплей буфетчицу, он тычками поднял на ноги Фрязина, раздел его догола, заставил забраться в ванну, дал в руку бутылку коньяка и пустил теплую воду. Потом - подержал некоторое время его голову под водой, пока снабженец не перестал дергаться. И тогда - закрыл холодную воду.
Пламя весело гудело в титане...
Струйка кипятка текла из крана прямо на лицо утопленника. Ванна наполнялась и наполнялась. Отклеившаяся от бутылки этикетка залепила сливное отверстие, и вскоре вода полилась через край.
Через полчаса за ним пришли...
Очень отстраненно и незаинтересованно Волков смотрел, как его квартира наполняется разными людьми, в форме и в штатском, как санитары достают из кипятка разварившееся тело и укладывают на носилки, как пощечинами и нашатырем поднимают несчастную буфетчицу (или все же секретаршу?) - и, не позволяя ей надеть ни трусы, ни юбку, тут же начинают допрашивать, а она не понимает ничего...
Осторожно, стараясь никого не задеть, он пробрался к выходу, спустился по лестнице вниз, на парадной пропустил торопящихся навстречу ему двоих - шпалы властно взмерцнули в петлицах - и вышел на холод и склизь ненадежной предутренней весны. Четыре машины стояли в ряд у парадной, и еще по одной - в концах переулка...
Чтут тебя, Волков, подумал он и, подняв воротник, неторопливо пошел в сторону Пречистенки. Двери у машины были пригласительно открыты, и всего лишь два опера с наганами охраняли ее. Даже - опер и оперша.
Это была слишком грубая приманка - на дурака или на паникера.
Неторопливо он прошел мимо, ловя запах - будто бы свежелопнувших березовых почек. Девочка-опер была симпатичная, пусть и жестковатая; в другое время и в другом месте он бы ее не упустил. Знаешь ли ты, бедняга, как пахнут настоящие французские духи?..
По Пречистенке он дошел до Зубовского, хотел остановить таксомотор, но передумал - пошел пешком. Почему-то хотелось пройтись. Он не любил Москву, больше того, он ее терпеть не мог, но вот - не хотелось расставаться навсегда...
На вокзале он еще посидел в буфете, жуя пережаренную котлету с горошком и потягивая средней паршивости пиво. Потом сел в киевский поезд, забрался на верхнюю полку и спокойно уснул.
ПОСТАНОВКА ЗАДАЧИ
Берлин, 9 февраля 1945. 23 часа
Дежурство подходило к концу. Полгода - после того как английская бомба разорвалась в подвале старого корпуса - все оставшиеся в живых сотрудники 2WX вынуждены были работать по двенадцать часов без выходных, чтобы хоть как-то обеспечивать связь; более или менее подготовленное пополнение ожидалось разве что в марте. Руководство не слишком напрягалось на этом участке: 2WX считалась едва ли не синекурой. Единственное, что сделали, - усилили паек; теперь все "почтовики" получали шоколад "Кола", сливочное масло, красную рыбу и салями. Кроме того, кофе разрешено было пить без меры - чем некоторые, в том числе Мартин Клепке по прозвищу Слон (прозванный так не за размеры, вполне обычные, а за раздумчивость и основательность), пользовались без зазрения совести. В его графике было получасовое окно, и поэтому он сидел, вытянув ноги, в низком продавленном кресле, втягивая носом удивительный запах. Когда кофе варила Гитта, всегда получался прежде всего запах. А когда варил он сам, запаха почему-то не было. Вкус и крепость, и всё.
Кроме того, от Гитты размягчались мозги. Она не была красивой и даже, возможно, не была симпатичной. Крепкая квадратная бабенка с чуть кривенькими - коленями внутрь - ногами. Маленькие глазки и маленькая грудь. Но эти глазки смотрели так дерзко...
Увы. Она постоянно была занята кем-то другим. Слон, дразнила она его, глупый Слон, ты так долго раскачиваешь своим хоботом...
Но Слон знал, что рано или поздно это случится. Рано или поздно он - успеет.
В два глотка он допил то, что не успел вынюхать, и откинулся в кресле, полуприкрыв веки и возведя взор к потолку. Под правой рукой был планшет, пальцы сжимали удобный серебряный карандашик. Размеренное тиканье часов. Все более и более громкое. Дыхание выстроилось автоматически - все-таки Слон был "почтовиком" с семилетним стажем.
Семь, подумал он - и стал считать вдохи.
Через семьдесят семь вдохов он увидел пылающие письмена и услышал чудесную музыку - и стал стремительно записывать на планшете летящие ноты - один знак за другим...
Прием послания длился минут пять, но казалось - долгие часы. Потом Слон передал знак подтверждения приема и открыл глаза.
- Ты весь мокрый, - Гитта стояла перед ним с большой бумажной салфеткой в одной руке и чашечкой кофе в другой. - Опять слишком напряженно?
- Да...
Тот, кто передавал сообщение, испытывал сильнейший страх, и это пронимало по-настоящему.
Гитта обтерла ему лицо, дала в руки чашечку, забрала планшет и удалилась. Толстенькие ягодицы прихотливо двигались под черной юбкой.
Кажется, она меня погладила, неуверенно подумал Слон.
В отделе дешифровки нотную запись, начертанную "почтовиком", перевели в колонки цифр - по шесть в ряд. В таком виде послание легло на стол шефа "Факела" Зигфрида Ноймана. Он сверился с мысленным графиком и достал из сейфа толстенный том "Золотой горы". Быстро листая страницы и почти не сверяясь с шифровкой - память у него была изумительная - Нойман выписывал из книги нужные слова, и вскоре перед ним лежал доклад одного из "охлажденных" агентов. Нойман перечитал написанное, поправил очки и задумался.
"Ортвин - Хагену.
На авиабазе Вамос (о. Крит) в обстановке строжайшей секретности создается новая группа командос "Ультра", подчиненная непосредственно Доновану. Командир группы - Эйб Коэн, 34 года, еврей, уроженец Дрездена, вывезен родителями в Америку в 1927 году. В формировании группы принимает участие некий русский по кличке "Дрозд", бывший оперативный сотрудник Спецотдела НКВД, про которого говорят, что он имеет надежного осведомителя в "Факеле". Декларированной целью группы является покушение на Гиммлера и Бормана, как наиболее вероятных преемников фюрера. Однако есть серьезные основания полагать, что это ложная цель. Выяснением подлинной цели занимаюсь сейчас. Следующие сеансы связи по техническим причинам могут проходить вне обычного расписания".
Что ж. Не было ничего необычного в создании очередной группы "Ультра". Которой по счету? Никто уже не скажет. И личная опека Донована...
Все это важно, но не очень.
"Дрозд". Уцелевший сотрудник Спецотдела... Это уже серьезнее.
Про Спецотдел и его шефа Глеба Бокия Нойман знал почти все. Знал - и восхищался. Если бы возможно было, то именно его портрет висел бы сейчас на стене. Рейхсфюрер - замечательный человек, подчиненные его обожают, но в некоторых вопросах он... как бы это сказать... неглубок. Отсюда - упрощенные трактовки, отсюда - излишняя страстность в исполнении. И в результате - постоянные недолеты и перелеты.
Черт... Нойман поймал себя на том, что разминает бугры на щеках.
Да, Спецотдел... Так до конца и не понятно, действительно ли Бокий был в полушаге от захвата власти - или же это выдумка конкурентов, тех, кто почувствовал в нем и в его методах нечто страшное, запредельное - а главное, полностью отметающее необходимость во всех прежних тайнополицейских ухищрениях.
И чем был панический разгром НКВД: простым заметанием следов преступлений - или же просто добивали опрокинутое внезапным тычком чудовище, которое оказалось и сильнее, и страшнее всех охотников, вместе взятых - включая Сталина?..
Канарис считал, что - второе.
Да. И еще несколько лет потом длились варварские карантинные мероприятия... примерно так японцы боролись с чумой в Китае: оцепление и огнеметы. Санпосты на дорогах: при малейших признаках лимфаденита - пуля в затылок и известковая яма.
Что характерно: эпидемию удалось остановить.
По каким признакам в России искали бывших спецотдельцев, Нойман не знал. И сейчас с некоторым трудом заставил себя не думать об этом. Главное, что система поиска оказалась неэффективной. Поскольку - кто-то ускользнул...
Дрозд.
Маленькая певчая птичка. Вредитель садов.
Типичный диверсант. И, судя по тому, что уцелел, - высочайшего класса. Однако и это не главное.
Главное - это, конечно, известие о предательстве внутри "Факела". О том, чего в принципе быть не может.
И что же тогда? Дрозд блефует? Или кому-то удалось обмануть систему контроля?
В любом случае... так... Он еще раз внимательно прочел текст, будто пытаясь отыскать в нем пропущенные слова. В любом случае придется начинать внутреннее расследование, а значит - ставить в известность Гуго Захтлебена, шефа безопасности...
Проклятая паранойя. Осведомителем мог быть и Гуго!
Да, теперь, пока не выяснится все и до конца, под подозрением окажутся все. Нойман побарабанил пальцами по листку. Это тоже могло быть частью дьявольского расчета Донована. Те, кому надо, знают: Нойман сверх меры подозрителен. При этом осведомлен о своей слабости и умеет держать себя в руках. Но эффективность работы, разумеется, падает...
Значит - ждать вскоре чего-то неожиданного, требующего быстрой реакции и нетривиального мышления. Так?
Может быть...
Он нажал кнопку и велел секретарю вызвать Захтлебена.
Пока тот шел - по коридору до лестницы или лифта, два этажа вверх, снова по коридору... - Нойман достал из картотеки рабочую карточку агента "Ортвин" и бегло просмотрел.
В рабочих карточках, разумеется, не указывалось ни настоящего имени, ни должности агента. Просто: "Офицер ВВС США, наземный состав. Приоритет - 5. Достоверность - 5. Дата вербовки: январь 1942. (Ого, подумал Нойман.) Направление работы - Юго-запад. Профиль: калиф, башмак, дождь, Сатурн, вензель, тесто. (Для посвященного такое перечисление символов означало довольно многое: в частности, что агент работает исключительно за деньги, достаточно компетентен в технологии сбора и передачи информации, крайне осторожен, при аресте вряд ли будет оказывать сопротивление либо пытаться покончить с собой...) Вербовщик, куратор: Эрвин Штурмфогель".
Интересно, подумал Нойман. Штурмфогель не был специалистом-вербовщиком; впрочем, как всякий оперативник, он имел собственную агентуру. И, насколько Нойман знал, еще ни один агент Штурмфогеля не "сгорел".
Это вызывало сдержанную зависть коллег.
- Что случилось, Зигги? - в кабинет вошел шеф безопасности.
Гуго, "рыцарь Гуго", на рыцаря походил меньше всего: скорее, на доброго деревенского коновала. Плешь, нос уточкой, огромные мешки под глазами. Из-за короткой шеи, вздернутых плеч и несколько искривленного позвоночника все его пропорции как-то исказились: руки и ноги казались чрезмерно длинными. Было время - удивительно давно, пять лет назад! - когда Нойман ходил у него в подчиненных. Гуго тогда сам отказался от повышения и продвинул своего ученика...
- Человек Штурмфогеля. Американец. Работает за компот.
- Он знает, на кого работает?
- Надо спросить самого Штурмфогеля.
- Где он?
- А об этом надо спросить Юргена.
- Но он хотя бы в пределах досягаемости?
- Да.
- Вызови его. Срочно.
- Хорошо... Гуго, ты ведь понимаешь, в каком мы дерьме?
- В многослойном. И что?
- Черт, я даже боюсь произнести это... - Нойман набрал побольше воздуха и как будто нырнул в упомянутое дерьмо. - Ведь теперь, пока мы не узнаем, кто из нас... крыса... мы не сможем ни черта. Я прав?
- Абсолютно.
- То есть нам нужно свернуть или приостановить все операции и сконцентрироваться на поисках ублюдка. Потому что иначе...
- Иначе мы рискуем потерять всё, - кивнул Гуго. - И все же одну операцию мы провести должны - причем максимально быстро.
- Какую же?
- Ты еще не понял? Мы должны уничтожить группу... - он заглянул в листок, - Эйба Коэна. И тогда, действуя уже оттуда, мы пришпилим крысу. Или я не прав?
- Атаковать, когда враг видит нас насквозь и каждого?
- Иногда приходится. Не забывай, что мы на войне.
- Ты знаешь, мне иногда действительно хотелось бы забыть об этом...
- И еще. Два момента. Первый: сведения о том, что у нас завелась крыса, не должны выйти за стены "Факела". Ни Мюллер, ни даже Шелленберг не должны узнать ни-че-го!
- Вообще-то я как раз хотел просить Мюллера заняться чисто оперативной разработкой...
- Ты понимаешь, что нас сожрут? Не успеешь сказать "ой". Нет-нет, ни в коем случае. Кто у нас люди Мюллера?.. - Гуго полез в карман за блокнотом. - Ага... ну, это легко. Он, конечно, заподозрит неладное, но я ему подкину что-нибудь вкусное...
- А второй?
- Что "второй"?
- Ты сказал: два момента. Какой второй?
- Второй... Кто уже знает псевдоним агента?
- Ты и я. Теоретически мог бы узнать шифровальщик, но для этого ему нужно выпытать у меня график смены книг. Всё.
- Надо постараться, чтобы никто больше не узнал.
- Я не собираюсь...
- Ты не понял. Есть оригинал письма, есть его первая расшифровка, вторая...
- Ты хочешь толкнуть меня на служебный подлог?
Гуго потеребил шершавый подбородок.
- Иногда это единственный выход, - сказал он.
Берлин, 10 февраля 1945. 1 час 30 минут ночи
- Приехали, - сказал водитель.
Штурмфогель вздрогнул. Прижался щекой к стеклу. Пейзаж вокруг был незнаком и угрожающ.
- Где мы?
- Винтерфельд-плац, как было заказано...
- Ах, да. Простите, задремал... Сколько с меня?
Водитель назвал сумму, Эрвин автоматически расплатился и выбрался из такси. Ночной воздух мгновенно привел его в нормальное состояние. Он постоял, глядя вслед удаляющейся машине; силуэт ее был странно перекошен. Потом - повернулся и пошел обратно по Винтерфельд-штрассе...
"Факел" занимал старинный особняк, прежде принадлежавший каким-то второстепенным службам расформированного "Абвера". В наследство, помимо неработающего фонтана во дворе, кабинетов, чуланов, коридоров и лестниц, организации Ноймана досталась колоссальная картотека на все питейные заведения Европы и Северной Африки - со схемами расположения столиков, картами вин, прозвищами завсегдатаев и так далее.
Входя в здание, Эрвин мысленно оглядел себя. Это была вбитая на тренировках привычка, от которой уже хотелось избавиться.
Невысокий хрен в мешковатом штатском костюме, круглоголовый, недавно и аккуратно подстрижен, но волосы какого-то непонятного цвета все равно торчат как попало. Выпуклые быстрые глаза, темно-синие, можно сказать, черные. Необычные двухцветные брови: темные у переносья и белесые к вискам. Тонкие бескровные губы, вялый, с непробриваемой ямочкой, подбородок. Короткая, но при этом подвижная шея, широкие покатые плечи; руки чуть длиннее, чем следовало бы, и кисти крупнее - так кажется потому, что ноги слишком короткие и ступни слишком маленькие, почти дамские.
Не бегун.
И не собираюсь...
В кабинете шефа было накурено. За подковообразным столом сидели все начальники отделов, причем без заместителей. По правую руку от Ноймана (мучительно протирающего очки) разместился непосредственный шеф Штурмфогеля - Юрген Кляйнштиммель, главный оперативник, держащий в своих руках концы запальных шнуров всех операций "Факела". Рядом с ним сосредоточено разглядывал ухоженные ногти Карл Эдель, начальник разведки; эти люди не переносили друг друга, но обязаны были всегда находиться рядом - ревнивые короли, прикованные к одному трону. Будучи всегда под пристальным надзором другого и не имея возможности отвечать грубостью, каждый неизбежно тянулся к недосягаемому совершенству...
Слева от Ноймана пребывал в раздумьях Гуго Захтлебен, шеф внутренней безопасности; его подпирала Эрика Гютлер, контрразведчица и редкая стерва. Рядом с нею сидел аналитик Ганс-Петер Круг, человек с внешностью кинозлодея: прилизанные волосы, убегающий взгляд, тонкие усики; скорее, ему подошла бы внешность чудака-профессора, гениального на работе и полного простофили в быту. В кинозлодея его превратила Эрика, которая открыто спала с ним и открыто же над ним издевалась.
Замыкали фланги шеф-техник Вернер фон Белов, обязанности которого были разнообразны: от питания и транспорта до шифрования и охраны, - и психолог и химик Людвиг Ён, давно не стриженый, бородатый, с красным губчатым носом. И, наконец, как-то отдельно от всех сидел (единственный здесь в военной форме) Хете, командир специального отряда "Гейер" - небольшого подразделения десантников, подчиненного лично Нойману. Деятельность "Гейера" была строго засекречена даже внутри "Факела" - несмотря на то, что в "Факеле" самое понятие секретности было чем-то зыбким и не вполне уловимым.
- Проходи, Эрвин, - Нойман поманил его рукой. - Я хочу, чтобы ты прочитал вот это...
Пока Штурмфогель читал донесение, все смотрели на него. Он чувствовал себя как ночной пилот в скрещении прожекторных лучей.