- Моя королева... - губы скользят над ладонью, можно почувствовать их жар, но кожи не касаются.
Тихий шелест темно-серого, почти черного плаща - разгибается, чуть встряхивает головой, смотрит в упор.
В детстве, в Агайрэ, нянька рассказывала сказки о сумеречниках, которые крадут души. Встретишь такого в вечерних или утренних сумерках - покажется обычным прохожим с котомкой за спиной. Улыбнется, предложит потанцевать; удивишься - ведь нет же музыки, да и кто танцует с незнакомцем в саду или прямо на дороге, - и тут зазвенит лютня, запоют невидимые виолы!
Подашь сумеречнику руку, и поведет он тебя в танце, а когда утихнет музыка, останется лишь тело, лишенное разума, потерявшее бессмертную душу. Душа же будет томиться в котомке, пока сумеречник не набьет ее полным-полну, а потом отдаст пленные души Противостоящему, чтоб служили ему вечно, чтоб томились в рабстве среди царства бездушного железа...
Серое они носят, сумеречники, только серое - по тому и узнать можно, убежать, ограждая себя молитвой.
Он тоже серое носит - родовые цвета; и пусть давно уж ясно, зачем нянька пугала той байкой: чтоб боялась с чужими заговорить, - и неприлично это, да и мало ли, что выйти может, но - нет-нет, да вспомнится старая сказка, от которой ледяная жуть ползла по спине, а из дома хотелось выходить только светлым полднем. Когда он рядом, всегда и вспоминается, и спину приходится держать так ровно, словно в первой паре открываешь ежегодный бал.
Ждет, не спрашивает, для чего позвала его ночью. Просто стоит в шаге, смотрит в упор и молчит. Лицо - словно из полированного камня, тяжелое и гладкое, в жизни не догадаешься, что там прячется, за жестко очерченными губами, какие слова. Он их и выцедил-то ей за десять лет не больше десятка, если не считать "Моя королева!", произносимого с поклоном.
Ждет, как и подобает преданному слуге короля. Ждет, пока его королева наберется смелости... Пока королева соизволит заговорить с верным вассалом, с первым советником его величества. Даже скуку он прячет, не то что любопытство - зачем королева позвала его к себе в глухой ночи, тайно...
От напряжения, от боли в неистово сведенных лопатках почему-то хочется пошутить - глупо, непозволительно. Распустить пояс, распахнуть верхнее платье, улыбнуться, шагнуть навстречу. Чтобы вздрогнул, чтобы темно-серые глаза сумеречника, в которых отражаются блики свечи, расширились от удивления. Чтобы хоть раз в жизни треснула мраморная маска непоколебимого равнодушия.
- Руи... - вот он и вздрогнул, едва заметно, но дрогнула щека, вскинулись ресницы. Никогда еще королева его по имени не называла.
А у королевы язык присох к небу, губы застыли, как на морозе, и только одна мысль - стоять прямо, прямо, прямо, как на виду у толпы, как перед троном... Выговорить "господин герцог Гоэллон" никак не получается. Слишком длинно. Вдруг сорвется голос, вдруг слезы, что пока еще держатся под веками, тяжелые, словно градины - скатятся по щекам...
Он все смотрит в упор.
Ничего же он не сделал, ничего - не шевельнулся, не сказал ни слова, - только почему-то внутри потеплело, и показалось: где-то неподалеку, за рядом жимолости, заиграли лютни с клавирами. Медленно, церемонно, строго: павана. Та самая павана, для которой и спину держать в радость, и каждый жест проникнут величавой грацией - несешь себя, словно чашу с освященной водой, и от этого хорошо.
Все-таки он сумеречник, герцог Гоэллон.
Достать из рукава футляр, полученный вчера, протянуть ему.
Как же он читает, без света-то?.. Руку за свечой не протянул, не повернул лист проклятой ткани к огню.
- Это правда, моя королева? - ни капли удивления, будто речь идет о сущей безделице.
- Да. Я прошу вас, верните мне оригинал этого документа и позаботьтесь об остальном.
- Прошу вас объясниться. - До чего же он дерзок, нестерпимо, невозможно дерзок, и всегда же смотрел на королеву свысока, как на пустое место. "Объясниться" - какова наглость!
- Я прошу вас выступить гарантом прав моего сына. - Королевы не просят, королевы приказывают, но приказывать этому не получится, никогда не получалось, и сейчас уже поздно. Пожалуй, так даже лучше.
- О чем же вы раньше думали?
Дрянь...
Слезы все-таки прорвали осаду гордости, полились по щекам - глупые горячие слезы, соленые и стыдные.
Астрид прикрыла лицо рукавом, и ожидая, что ночной гость шагнет навстречу с утешением. Прикоснется, обнимет, скажет что-нибудь по-мужски глупое, только ради тона, как кормилица поет младенцу бессвязные колыбельные - лишь бы слушал, а не ревел... Тогда уж все будет решено.
Герцог Гоэллон не сдвинулся с места - так и стоял со свитком в руке, в упор глядя на королеву, и ей пришлось самой справиться со слезами. Следом за ними пришли жаркий стыд и злость.
Королева оправила ворот платья, запахнула его поплотнее, хоть и знала, что, стоит его отпустить, как вновь распахнется, обнажая тонкое кружево нижнего. Пусть, пожалуй. Нежная кремовая пена, обхватывавшая шею и плечи, делала ее моложе.
Вдох, еще вдох, выдох. Чуть наклонить голову.
- Господин герцог! Я прошу вас как королева. Как женщина. Как мать!..
- Оставьте эти слова для Золотой приемной, - кривая усмешка. - Здесь нас некому слушать, ваше величество, а потому вы можете не трудиться. О чем вы думали, когда позволяли этому... этому!.. - все-таки он живой, а не мраморный! Грамота в крупной ладони дрожала. - Совершиться этому безумию! Вы обрекли на смерть невинного младенца. Ради чего?
- Я боялась гнева моего супруга, - с достоинством ответила Астрид, опуская глаза.
- Что же, вы думали, что годы спустя его гнев будет меньше?
- Мне было семнадцать лет... - Как будто этим можно что-то объяснить, как будто это хоть что-то меняет; но, когда он вот так хлещет тебя вопросами, словно нашкодившую собаку кнутом, хочется оправдываться, - пусть даже глупо, пошло, неразумно, - лишь бы не молчать...
- Вы знаете, как умирают короли-самозванцы?
Как тихо в саду... кажется, этот вопрос слышен на мили вокруг. Живая изгородь из жимолости не годится, чтоб на нее падать, но коли подкашиваются ноги, уже не до выбора...
И свеча упала...
- Простите, моя королева. - Руки у него тоже горячие, пальцы впиваются в виски, возвращая разум, разгоняя теплую липкую тьму, что залила глаза. - Я был слишком потрясен открывшимся мне.
Лежать бы так вечность, не размыкая век... На упругой траве в весеннем саду, и пусть эта ночь длится бесконечно, пусть никогда не приходит утро. Утро злое, утро подлое - плещет в окно ярким светом, подсовывает зеркала, чужие глаза, сотни обязанностей, тысячи вопросов, необходимость держать спину и как-то жить с тем, что получилось из страха семнадцатилетней королевы, из глупости и надежды ускользнуть от нестерпимого гнева нелюбимого супруга-короля...
И еще из страха оказаться ненужной вещью, поношенным платьем, которое скидывают с плеч и забывают навсегда.
- Моя королева, почему вы обратились ко мне? Не к брату, не к остальным? - У него голос как утро. Голос как утро, а руки как ночь...
- Астрид! Проклятье... Поднимайтесь! Вот так-то лучше. Обопритесь на мою руку, давайте пройдемся. Вам нравится жасмин?
Жасмин? При чем тут жасмин? О чем он спрашивает?..
Ветка с крупными белыми цветами - перед самым лицом, благоуханная, бессмысленная, но лучше уж вертеть ее в пальцах и щекотать себе нос лепестками, чем впиваться ногтями в ладонь. Другая рука поймана в ловушку, зажата между локтем и его кафтаном. Ноги ступают, словно сами собой. Шаг, еще шаг...
"Рыцарь держит даму за левую руку. Четыре шага. Рыцарь берет даму за правую руку и пара совершает поворот за еще четыре шага."
- Мне больше не к кому обратиться. Ни брат, ни барон Литто - никто... - спину, спину! - Никто не выполнит мою волю.
- Волю... - герцог Гоэллон покачал головой. - Моя королева, это называется иначе: расхлебать то, что вы заварили. Не удивляюсь, что вы не предлагаете это варево никому, кроме меня.
- Вы слишком дерзки, герцог!
- Я всего лишь честен. Дерзок я был бы, отказавшись выполнить просьбу королевы. Но вы хотите, чтобы я защитил права вашего сына. Как? Мне убить другого вашего сына? - ломается в гримасе отвращения строгая линия рта.
"Ты вдруг стал щепетилен? Ты, убивший родных брата и сестру? Разумеется, никто не захочет марать руки без всякой выгоды. Но что же тебе посулить взамен? Сколько ты стоишь, разборчивый убийца?"
- У меня только один сын.
- Изумительно, моя королева! Мальчик зовет вас матерью. Разве он виноват в том, что вы обошлись с ним, как капризная девочка с котенком? Сначала завели, а потом забыли?
- Я хотела... я...
- Хотели сравняться с Амели Алларэ?
- Герцог, вы забываетесь! Ваша дерзость переходит все границы!
- Еще раз напоминаю вам, что мы не на балу. Да и считать меня наемным убийцей на службе королевской династии - не меньшая дерзость.
"Рыцарь и дама замирают лицом друг к другу".
Верхнее платье - тяжелое, отделанное мехом, - показалось тонким, легче самой прозрачной кисеи. Вдруг пришло на ум, что северный ветер в столице называют эллонским. Взгляд эллонского герцога был холоднее, чем ветер с его земель. Он срывал одежду, оставлял ее нагой, униженной и бессильной, словно на Суде Сотворивших.
Но герцог не отказался. Все же не отказался.
- Кто мог прислать вам этот список с исповеди?
- Не знаю...
- В самом деле? - смотрит сверху вниз, пристально - и взгляд забирается под платье, под ребра; кажется, что читает в сердце. Не кажется даже, так и есть. Колдун, ведьмак. Сумеречник.
И что ему ответить? Правду он увидит сам: нет, не знает, знать не может; нашла футляр на своем столике для вышивания, распечатала при фрейлинах, думая, что очередная глупость: напыщенное, по письмовнику написанное послание от какого-нибудь юного пажа или придворного дурня, решившего лестью и славословием взыскать милость королевы.
Распечатала, срывая печати без родовых знаков - и обомлела от прочитанного.
- Я выполню вашу просьбу, моя королева. С одним лишь условием...
- Вы смеете ставить мне условия?
- Посмели же вы просить меня о смерти десятилетнего ребенка! Моя королева, будем говорить начистоту. Вы отдали в мои руки собственный смертный приговор...
Дура, какая же дура - довериться ему! Ему, прозванному Пауком, убийце, интригану, отравителю...
...но ведь именно такой тебе был нужен?
- Я высоко ценю ваше доверие, - ну что за пакостная у него усмешка, нужно же было расшевеливать ядовитую тварь, лучше бы уж оставался мраморным, холодным, неживым... - Поэтому я никогда не позволю себе использовать эту грамоту против вас. Клянусь в том своей честью. Однако ж, вы выполните мое условие. Ни одна живая душа не должна знать об этой исповеди, а вы не предпримете ни единого шага. Все, что потребуется, я сделаю сам.
- Даю вам слово.
- Этого мало.
- Вам мало слова королевы?! - стой он на полшага ближе, пощечины ему не миновать - но предусмотрителен, знает, что Астрид не унизится тем, чтобы приподниматься на цыпочки, тянуться к ненавистному лицу: уже не пощечина выйдет, а вульгарная рыночная драка.
Молча протягивает скрученный трубочкой список со смертельно опасной, ядовитой грамоты. Все ясно без слов: или истинная клятва, или уйдет. Бросит под ноги проклятый лист, оставит королеву без помощи. Что ему ненависть Астрид, когда он смахивает с плеч ненависть более сильных - легко, словно тополиный пух...
- Сотворившими клянусь выполнить ваше условие.
Повернулся, словно она отпустила его - и даже не поклонившись. Протянутая по привычке для поцелуя рука нелепо и бессильно повисла в воздухе; потом королева, опомнившись, опустила ее на живую изгородь.
- Возвращайтесь в свои покои, моя королева, - через плечо бросил герцог Гоэллон.
Легкая скользящая походка, быстрая - не угонишься... а зачем догонять? Да потому что осталось недосказанным что-то важное, очень важное, забыла спросить - или приказать забыла? Что упустила? Теперь не вспомнишь, остается только держаться за тонкие ветки колючего кустарника и смотреть вслед, на тающего в ночной тьме сумеречника.
Как одуряюще пахнет застывшая в пальцах ветка жасмина...
...Жарко, до чего же жарко! Жар гложет внутренности изнутри, словно внутрь насыпали углей! Всю седмицу у королевы лихорадка, и с каждым днем все хуже и хуже, не помогает ни одно средство. Придворные медики дважды в день осматривают ее, мучают, теребят, не дают забыться.
Ничего не помогает, только сонное питье с молоком и медом, но и его каждый день нужно все больше и больше. Оно горькое, противное, но осушив бокал, можно уткнуться лицом в подушки и ждать, пока по телу разольется густое одуряющее тепло. Когда оно доберется до головы, придет облегчение. Темные сны больше походят на обмороки, но в них нет боли. Охлаждаются на время угли, терзающие чрево...
Голоса вдалеке, приближаются. Скорей бы пришел тот лысый аптекарь, что смешивает питье...
-...простуда повлекла... мозговая лихорадка... жизненная сила организма... - какой противный голос, монотонный, нудный.
Отчего сонное питье так жжется? Отчего на языке те же угли, тот же расплавленный свинец, что выжигает внутренности?!
- Это яд!.. - Как трудно поднять руку, чтобы оттолкнуть кубок; но дышать еще труднее. Говорят, это из-за большого количества маковой настойки в питье... нет! Питье отравлено, и аптекарь раз за разом вместо лекарства дает ей яд!
- Ваше величество, помилуйте!
- Астрид, сестра, вы узнаете меня?
Чье это длинное лицо? Прямые черные волосы, резкие черты. Кто такой? Откуда его узнать... больно, слишком больно, и мысли путаются, и памяти нет...
- Начинается бред. Дурной признак...
- Судороги... мозговая лихорадка... отделение окрашенной кровью мочи... - бубнит голос в изголовье.
- Позовите герцога Гоэллона!
- Это невозможно, ваше величество. Он три седмицы назад покинул столицу и еще не вернулся.
Сумеречник обманул. Не пришел забрать ее душу. Неужели и не придет? Не спасет? Он понял бы, догадался - он знает о ядах все...
- Прошу вас, выпейте настой!
Кто здесь, в спальне королевы, кто вокруг постели? Фрейлины, медики, аптекарь... не разобрать лиц, не разобрать, чьи голоса... почему белая жидкость в кубке пахнет чесноком, почему все пахнет чесноком, откуда же эта мерзкая вонь? Кажется, рот набит острой тошнотворной гадостью, набит так, что не прожевать, не проглотить... кто из фрейлин наелся этой крестьянской пакости?
- Я не буду это пить! Воды! - Как трудно дышать, как трудно говорить в полный голос... Кажется, на грудь положили подушку с песком, как тогда, после родов, клали на живот. Только эта - в десять раз тяжелее. Давит, мешает приказать.
- Ваше величество, прошу вас! - Придворный медик все маячит перед глазами, застилая того, черноволосого, которому так нужно сказать важное, очень важное...
- Я хочу видеть сына!
- Кого из принцев хочет видеть ваше величество?
- Я хочу видеть сына! Сына... моего сына... - Да неужели так трудно понять?!
- Ее величество желает видеть принца Араона!
часть первая. лето. потомок. сопляки.
1. Собра - Брулен - Сеория
Бернар Кадоль, капитан личной гвардии герцога Гоэллона, обладал потрясающим умением доносить свои мысли до собеседника при помощи одного взгляда. Талант этот особо ярко проявлялся, если Бернар не думал о собеседнике ничего хорошего. Тяжелое грубоватое лицо эллонца не слишком подходило для утонченной мимики и многозначительных гримас; на нем навсегда застыло одно-единственное вежливо-пренебрежительное выражение, словно капитан смотрел на весь окружающий мир свысока, хотя и был среднего роста. Для господина это выражение чуть-чуть менялось, оставаясь только вежливым, не более того, и делалось ясно, что у Бернара на все есть свое непоколебимое мнение, хотя он и не стремится сообщать его каждому встречному.
Глаза же на этом лице, которое могло принадлежать и крестьянину, и главе Старшего Рода, жили своей отдельной жизнью. Обычно они, узкие и длинные, словно с чьего-то чужого портрета, может быть, кого-то из алларских герцогов, прятались под тяжелыми выступающими надглазьями, отделенные от них лишь изгородью жестких белесых ресниц. Порой же Бернар смотрел на распекаемого гвардейца или слугу в упор, и тому не нужно было уже ничего слышать, чтобы понять, кем именно считает его капитан.
Сейчас пришла очередь Саннио; глаза, цвет которых был изменчивым, словно зимнее небо - то почти белым, то хмурым темно-серым, - смерили наследника, взвесили и оценили: дурак. Таков был ответ на вполне невинный вопрос о том, может ли господин Гоэллон принимать в доме гостей.
Несколько мгновений спустя последовал и ответ словесный.
- Молодой господин, вы еще спросите, спать вам на кровати или на полу в кухне.
- Я имел в виду, - вздохнул в очередной раз неверно понятый Саннио, - уместно ли это будет ввиду отсутствия дяди...
- Ввиду войны, - хмыкнул Бернар. - Мы траур еще не объявили, кажется.
- Зато писем не получаем...
- Ну да, отправьте их с королевским гонцом, - у Кадоля определенно было язвительное настроение. - Потом гадайте, к кому приедут.
- У королевских гонцов получается доставлять доклады за десять-двенадцать дней, а у наших - нет?
- Я отправляю письма каждый первый день седмицы.
- И мы не получили ни одного ответа. А новости узнаем от герольдов на площадях! А хоть один гонец вернулся?
- Нет, - покачал головой Кадоль.
- Вы считаете, что это вполне естественно?
- Считаю, молодой господин. Потому как лучше вас знаю любовь господина герцога к переписке. Гонцов же он приставил к делу, уверен.
- Ну, надеюсь, что дело в этом... - Саннио помнил, конечно, как осенью в Сауре ждал обещанного письма, а вместо этого приехал собственнолично дядя; должно быть, у него не нашлось и десятка минут на записку.
- Так кого вы хотели пригласить в гости? - Капитан не любил разговоров в духе "если да кабы".
- Господина Кесслера.
Бернар еще раз смерил Саннио острым взглядом, но на этот раз наследник не догадался, о чем тот думает. Впрочем, ни малейшего неодобрения в этом взгляде точно не читалось. Капитан вполне благосклонно относился к бруленцу, который был вхож в дом герцога Алларэ.
- Вы будете принимать его в своем кабинете или в гостиной второго этажа?
- В кабинете. - Уж если дядя так поступает со своими гостями, то почему бы и Саннио не последовать его примеру? Тем более что приятель недолюбливает церемонии, о чем много раз говорил.
Из распахнутого настежь окна в комнату лился теплый желтоватый свет. Лето окончательно вошло в свои права: вызолотило столицу с ее белыми стенами и светлыми мостовыми, коснулось и обстановки в комнате. На темные панели, которыми были обшиты стены, словно брызнули расплавленным золотом. Летний свет заново расшил гобелены золотой же нитью. Белые подушки на диване будто испачкались в пыльце одуванчиков, которые слуги с тихой бранью выдирали из цветника перед домом, но упрямые сорняки все росли и росли, впитывая небесную желтизну.
- У тебя уютно, - оглядываясь, сказал Сорен. На "ты" они, почти ровесники, перешли еще в первый час знакомства. - Очень так... традиционно и удобно.
- А еще у нас отличное вино, - подмигнул Саннио.
Общаться с молодыми людьми из высшего общества Собры оказалось ничуть не сложнее, чем со сверстниками из школы секретарей. Среди них были умные и глупые, заносчивые и вежливые, но они не отличались ничем особенным от своих ровесников намного ниже по положению. Незримая стена, отделявшая Саннио от благородных людей, существовала только в его воображении. Может быть, те, кто хотел бы поддразнить бывшего секретаря, попросту опасались связываться с его дядей, а может, это и впрямь никого не волновало.
По крайней мере, Сорена Кесслера не волновало точно. Саннио однажды проговорился, что из-за обстоятельств своего возвышения чувствует себя неловко, на что бруленец расхохотался и ответил, что после короля Адалиона это попросту глупо. Правивший лет двести назад король был сыном какой-то пастушки, но из троих своих отпрысков отец выбрал наследником именно его.
- Ты - четвертый в очереди на престол, и какая разница, где ты провел начало жизни? - добавил он. - Да хоть в тамерском рабстве. Золотая кровь есть золотая кровь.
- Мать и Воин, какой престол?! - услышав сие, Саннио едва не подавился яблоком.
- Королевский, - приятель похлопал юношу по спине. - Считай сам: два принца, твой дядя и ты.
- Я каждый день буду молиться за здравие короля, принцев и дяди, - вполне серьезно пообещал Саннио.
После первой бутылки вина Сорен вдруг вспомнил ту шуточную беседу во время прогулки. Прошла почти девятина, но разговор почему-то запомнился обоим, хоть с того весеннего дня и случилось очень многое. В усмирении беспорядков Кесслер не участвовал, о чем невероятно жалел и сознавался в том, что завидует приятелю. Его же очень не вовремя пригласили в гости в поместье Леруа, вассалов Алларэ. Вернулся бруленец, когда все уже кончилось, а герцог Реми был арестован.
- Ты все еще не хочешь занять престол? - спросил Сорен, щуря зеленущие глаза, почти как у его кумира, если того хорошенько разозлить.
- С ума сошел?
- А что? Ты бы мог сделать много полезного. Например...
- Например, мой дядя оторвал бы нам обоим головы за такие беседы, - взмахнул рукой Саннио. - По крайней мере, мне.
- Это тебе. А мне подсыплет чего-нибудь от болтливости.
- Мускатника я тебе и сам подсыплю, - усмехнулся юноша, прошедший полный курс обучения у королевского предсказателя. - Десяток орехов - и будешь молчать, как рыба.
- Страшный ты человек, Алессандр... - вздохнул бруленец. - А вот скажи-ка мне, что такого можно подлить человеку в ужин, чтобы он заснул? Чтоб надолго?
- Млечный сок, - не задумываясь, ответил Саннио.
- А не заметно будет?
- Да нет, если в вино - точно не бу... - наследник опустил на стол свой бокал и пристально уставился на приятеля. - Ты что затеваешь?!
- Я просто интересуюсь... - Сорен смотрел в потолок и беспечно раскачивался на стуле, но все эти ужимки хозяина не обманули. Бруленец что-то задумал. - Да просто так...
Саннио внимательно посмотрел на Кесслера. Черные с медным отливом волосы до лопаток, черно-лиловый костюм, изящно облегающий фигуру. Тонкие губы сложены в невиннейшую из улыбок. Только из глаз смотрит целая куча демонов - от младших, типа злоязычия и непокорности, до старших: гордыни и гнева. Столичные знакомые утверждали, что Кесслер и младший Гоэллон похожи, как родные братья. Беспардонно врали. Если издалека их еще можно было перепутать - среднего роста, стройные, темноволосые, белокожие - то достаточно было посмотреть в глаза одному и другому, чтобы навсегда усвоить разницу. В приятеле полыхало то пламя, которым на фресках окружали фигуру Противостоящего, Саннио же этого был начисто лишен; по крайней мере, ему так казалось.
- Ну и как ты собираешься подлить что-то в ужин всем в Шенноре?
Приятель вздрогнул. Он перестал раскачиваться на стуле, потом встал и оперся на его спинку, чуть склонил голову. Темные пряди скрывали половину лица, но и по второй можно было разобрать, что у бруленца на уме. Удивлен, даже испуган. Саннио впервые подумал, что ему повезло: подобное отношение подстерегало каждого предсказателя. Почтенное занятие, одно из немногих, которые мог позволить себе и благородный человек, приносило не только уважение, но и страх. Мало кому понравится чувствовать себя открытой книгой, в которой посторонний беспардонно читает. Хорошо, что судьба сложилась иначе.
- Ты похож на своего дядю, - сказал Сорен; на сей раз комплиментом это не прозвучало.
- Дядя считает, что я похож на свою мать. А ты думаешь, что похож на герцога Реми? Что ты его ужасно обрадуешь, если будешь сидеть в соседней камере? - Саннио тоже рассердился: единственный друг во всей столице - и собирается вытворить чудовищную глупость.
- А ты, конечно, можешь теперь говорить за герцога Алларэ! Ты его теперь лучше знаешь, да?
- Я его совсем плохо знаю, - Саннио не стал вступать в пререкания с разбушевавшимся приятелем. - Знаешь, нам некогда было разговаривать. Совсем. Но он же к тебе хорошо относится, так что, ему будет приятно узнать, что ты натворил? А что подумает король? На герцога Алларэ и так возвели напраслину, а тут еще ты попадешься, с маковой настойкой! Никто не поверит уже, что ты сам все придумал, а не был сообщником.
- Я не попадусь.
- Попадешься.
- Не попадусь!
Саннио вздохнул, опять посмотрел на приятеля, так и стоявшего у спинки стула. У Кесслера отчетливо дрожали руки, и как он ни стискивал спинку, скрыть это не мог. Дрожь от пальцев уходила в запястья, прикрытые манжетами рубашки. Плотное кремовое кружево трепетало, словно от сквозняка, вот только из распахнутого окна не доносилось ни дуновения ветерка. Вечерний воздух казался плотным, как стекло. Вдалеке, за Фонтанной площадью, тревожно брехала собака, уже не первую минуту.
- Сядь, пожалуйста, - попросил Саннио, потом плеснул в бокал Кесслера еще вина. В жару горячего вина не хотелось; пили белое алларское - легкое и кисловатое. - Сорен, сядь. И выпей.
- Хорошо тебе сидеть и пить, - черноволосый, тем не менее, уселся и взялся за бокал.
- Герцог Алларэ, между прочим, мой родственник. И друг моего дяди. Так что вот не надо этого, пожалуйста! - рассердился наследник; потом вспомнил, как шарахался от "друга и родственника" вплоть до хлебного бунта - и сам себе удивился. - Просто если не можешь сделать лучше, так не надо делать хуже!
Сорен облокотился на стол и запустил руки в волосы. В густой смоле плескались огненные блики. Приятель походил на пылающий факел, и залить сжигающий его огонь было не легче, чем потушить пожар. Раньше Саннио это нравилось, теперь он понял, что с Кесслером может быть не только весело, но и трудно.
- У меня получится.
- Ничего у тебя не получится. Ну, давай, рассказывай. Ты знаешь внутренний распорядок Шенноры? Когда сменяются караулы, где они обедают? Как пробраться на кухню и как сделать, чтобы млечный сок оказался в питье стражников, а не заключенных? Ты хоть с одним из стражников договорился, чтобы он тебе набросал план крепости?
- Я договорюсь.
- И стражник тебя не выдаст, да?
- Я ему заплачу...
Что-то во всей этой ситуации показалось младшему Гоэллону удивительно знакомым; он поймал беглую мысль за хвост, подтащил и рассмотрел во всей красе. Да, Бернара Кадоля оставалось только пожалеть. Сам Саннио, узнав об аресте герцога Алларэ, конечно, не собрался похищать того из Шенноры, но зато всерьез вознамерился просить аудиенции у короля и убеждать его величество в невиновности герцога. Та же глупость, только портрет анфас.
Тогда капитан охраны пригрозил посадить Саннио под замок, и он не шутил; но что делать с Сореном? Его-то под замок не посадишь: есть границы, которые двум равным по положению благородным людям не позволено переступать в отношении друг друга. А сын бруленского владетеля - такой же несовершеннолетний, как и "молодой господин" Гоэллон.
- Сорен, но ведь все это - полная нелепость!
- А что мне делать? Сидеть и пить? - Бокал со звоном ударился о стол, вино плеснуло на пальцы, на манжету. Бруленец склонил голову так, словно собрался забодать Саннио.
- Хватит, - хозяин стукнул ладонью по столу. - Ты не влюбленная девица!
- Да как ты сме...
- Вот так и смею! - Саннио поднялся навстречу вскочившему Кесслеру. - Что вижу - то и смею! Представь, что герцог Алларэ мог бы увидеть, как ты тут... как ты тут говоришь глупости!
- Ты...
- Шпаги могу выдать только учебные, - сказал Кадоль от двери. - Простите, господа, но уж очень вы шумели. Вот я и зашел вас проведать. Заговорщики...
- Я не заговорщик! - возмутился Саннио. - Я наоборот.
- Отговорщик, то есть, - покивал Бернар, проходя к столу. - Господин Кесслер, сядьте, пожалуйста. И вы сядьте, молодой господин.
Сорен обернулся к капитану охраны, пылая негодованием. Должно быть, принял Кадоля, который в своей серой куртке походил на солдата, а не благородного человека, за слугу, и возмутился, что тот позволяет себе вмешиваться в разговор. Да еще и указывает ему, что делать.
- Бернар владетель Кадоль, капитан личной гвардии герцога Гоэллона, - представил его Саннио, чтобы избежать недоразумений. - Доверенное лицо герцога и мой наставник.
- Рад знакомству, - Сорен с кислым видом протянул руку. Конечно, он был не рад ни знакомству, ни вторжению Бернара, но признал за ним право так поступать.
- Садитесь, садитесь, господа, - еще раз пригласил капитан, придвигая к столу кресло из угла комнаты и усаживаясь в него.
Черноволосый бруленец уселся на свой стул верхом, обхватил спинку и мрачно уставился на Кадоля. Саннио сел за стол, тоже принялся рассматривать капитана охраны. Тот был не в духе, или его рассердило услышанное. Это радовало: с Кесслером нужно было что-то делать, но у хозяина сил не хватало; может быть, Бернар справится?
- Слышно вас было и на втором этаже, - сказал капитан. - К счастью, в этом доме шпионов нет. Только вот за вами, господин Кесслер, следят. Хорошо, что за оградой вас не слыхать. Вы бы ведь не только сами попались, вы еще и господина Гоэллона вовлекли бы в крайне сомнительное положение. Столь ценимый вами герцог Алларэ был бы очень недоволен. Потому что господин Гоэллон - несовершеннолетний, как вы. За все ваши подвиги отвечали бы герцог Гоэллон и ваш отец, господин Кесслер. И что мне теперь с вами делать?
- В Шеннору отправьте, - вспыхнул Кесслер.
- Да, вы там будете с герцогом Алларэ перестукиваться, - Кадоль усмехнулся. - В стихах или в прозе? Перестаньте валять дурака, господин Кесслер. Вам уже объяснили, чего стоят ваши планы. Я объяснил, что из них выйдет. Если вы еще хотите продолжать, то вы куда глупее, чем о вас говорят.
- Я не... - начал Сорен, потом осекся, опустил ресницы. - Кто за мной следит?
- Судя по тому, что приметить этого болвана совсем несложно - человек новой тайной службы его величества. За ним проследят, но едва ли я ошибся. Заметил его не я, а Дюво, наш конюх.
- Вы невысоко цените тайную службу его величества, - улыбнулся Сорен.
- Новую? Ни в ломаный серн не ценю. Шаркунов, которых могут заметить конюхи, нужно заменять на конюхов. Только это не значит, что они еще и глухонемые. Донести смогут, не беспокойтесь. Вам стоило бы уехать, господин Кесслер.
- Куда? В Брулен?! - черный зеленоглазый кот вновь выгнул спину и едва не зашипел.
- В Алларэ. К Рене, наследнику герцога.
- Мы не представлены и меня туда не приглашали.
- Господин Кесслер, в Шеннору вас тоже не приглашали, но вы собирались туда вломиться. Рене Алларэ вы будете полезны, если постараетесь. Вас там примут, не беспокойтесь. Примут и позаботятся.
Сорен покраснел, прищурился. Саннио отлично понимал, что эти двое сейчас говорят о своем, о том, что понятно им, но непонятно третьему. Было немного обидно: Кесслер - его друг, но вот, пожалуйста, - появился всезнающий Кадоль, и оказалось, что у них есть секреты. А даже если и не секреты - все равно, нечто, касающееся только их и, может быть, Реми.
- Я не девица, чтобы обо мне заботились!
- Так перестаньте лелеять свои страдания и начните делать то, что принесет пользу. Вам и герцогу Алларэ.
Дважды за полчаса павший жертвой нестерпимого оскорбления Сорен Кесслер глубоко вдохнул, словно собираясь высказать и Саннио, и Кадолю все, что о них думает, сжал кулаки, потом осекся. Лицо его заледенело. Теперь он больше походил на Альдинга, чем на Реми. На побледневшем носу проступили мелкие веснушки. Наследник герцога и любовался приятелем, и сердился на него. Саннио уже надоело терять друзей, а бруленский непоседа был опасно близок к этому.
- У меня не хватит средств на дорогу до замка Алларэ, - признался Кесслер.
- Сколько же вы собирались заплатить стражнику? - Кадоль слегка усмехнулся. - Вы получите и средства, и лошадь, и письмо к господину Алларэ. Но не просто так. Взамен вы поклянетесь, что отправитесь именно к Рене и будете подчиняться ему, как своему сюзерену.
- Спасибо, - ответил изумленный Сорен.
- Спасибо - не клятва, - покачал головой Кадоль. - Я не шучу, господин Кесслер.
- Клянусь Сотворившими, что я найду господина Рене Алларэ и буду выполнять все его распоряжения, - четко выговорил черноволосый.
- Отлично. Вставайте, я помогу вам собраться в дорогу.
- Мне сейчас уезжать?..
- Да, именно сейчас. Письма слугам и домой напишете, пока вам будут подбирать все необходимое. После обеда вы уедете. Вас проводят и собьют со следа шаркуна.
Саннио посмотрел на одного, на другого, потом зачем-то развернулся к окну, где золото летнего дня уже обернулось медью ранних сумерек. Той же медью, что отливали на свету волосы Сорена. Ну вот - у него был единственный настоящий друг, и он теперь отправляется на северо-восток! Разумеется, Бернар решил верно, разумеется, Кесслеру не стоит оставаться в столице; не с его характером и дурным желанием вершить подвиги, даже не удосужившись обдумать последствия. Тем более, за ним еще и следят. Все же отпускать Сорена не хотелось. Саннио только тем и занимался всю весну, что прощался - с Альдингом и остальными воспитанниками, с Реми, с дядей, с его вассалами; последуют ли за прощаниями встречи, он не знал. Теперь и бруленец уедет...
Господин Гоэллон обернулся к Кадолю и напоролся на очередной острый взгляд. В этот раз капитан охраны особенно старательно сформулировал то, что думал. "Сопляки, - почти услышал его голос Саннио. - Какие ж вы сопляки...".
Летнее море казалось спокойным и ласковым. Весенние шторма давно уже прошли, впрочем, в Четверном море, больше походившем на огромный залив, они никогда и не были такими страшными, как на востоке, на побережье Северного и Фаирского морей. Там весной и осенью ветер срывал ставни с петель, грозился лишить дома нерадивых хозяев крыш, сносил сараи и опрокидывал телеги. Гневные волны бились в скалистые берега, словно норовя размолоть в песок непокорную твердь. В Брулене о подобных штормах, случавшихся раз или два в столетие, слагали легенды.
Эмиль остановил коня на холме. Внизу раскинулся портовый город, как всегда, бурливший жизнью. Там разгружали корабли - сновали грузчики с тяжелой поклажей, ехали набитые товарами телеги, суетились купцы и приказчики. Мальчишки тащили отцам обеды и останавливались поглазеть на силачей, для которых жонглирование неподъемными тюками и ящиками было не трюком, а повседневной будничной работой. Приставы кого-то ловили в толпе на пристани, - должно быть, невезучего карманника. Жизнь в порте Бру текла своим чередом, не слишком-то замирая и в первый, праздничный день девятины.
По левую руку лежал замок Бру. Когда-то это была могучая неприступная крепость, век за веком отражавшая все посягательства соседей. Сейчас о тех временах напоминали лишь очертания замка. Массивные крепостные стены с солидными башнями в углах, которые, прищурившись узкими окошками, бдительно следили за всем, что творится внизу; донжон, возвышавшийся над стенами, и приросший к нему приземистый, угрюмый дом с щелевидными окнами; ворота с надвратной башней. Все это было сложено из грубого серого камня. Но ров вокруг замка давно уже был засыпан, земля поросла травой, и теперь контуры рва едва открывались пристальному взгляду. Тяжелые ворота никогда не закрывались изнутри, и дежурил над ними не сторожевой отряд, а отпрыски слуг, сообщавшие страже, кто едет, с каким грузом и откуда.
Эмиль недолго раздумывал, куда ему повернуть - направо, в порт, или налево - в замок. Корабли в Оганду выходили из порта Бру почти каждый день, а он не слишком торопился. Первые дни он ехал так быстро, как мог, опасаясь погони, но вскоре понял, что никто не спешит отправлять ему вслед солдат с приказом об аресте, и дальше уже не мучил ни себя, ни коня. Если начинался дождь, он, не слишком досадуя, проводил на постоялом дворе не только ночь, но и день. Дожди моросили часто, так что дорога до Брулена заняла три седмицы. Немного подумав, Эмиль спустился по холму налево. В прошлом году он въехал в Собрану почти в это же время, и нанес визит баронессе Брулен, которую знал с детства. За этот год линия его жизни сделала лихую петлю и привела туда же, откуда он начал...
- Не велено пущать, - преградил всаднику путь бородатый дядька с бердышом, отиравшийся у ворот; Далорн его не знал даже в лицо. - Возвертайтесь, ваша милость.
- Меня пускать не велено? - изумился Эмиль, спешиваясь.
- Не вас, а никого. Господин барон не велели.
- Да я и не к нему, а к госпоже баронессе.
Дядька хлопнул широким ртом, булькнул, вылупил глаза и стал похож на здоровенную жабу с жесткой рыжей бородой и шкуркой, покрытой коричневыми пятнами.
- Померли госпожа баронесса, - выбулькал наконец стражник. - Сегодня. Вот барон, как есть, и не велели пущать. Вы езжайте назад, ваша милость...
Услышав подобное известие, Эмиль опешил. Он сделал пару шагов по направлению к бородатой жабе, неумело опиравшейся на свой бердыш, поманил стражника рукой с зажатым меж пальцами золотым. Приманка подействовала. Рыжий тоже подался вперед, привлеченный блеском монеты.
- Отчего же умерла госпожа баронесса? Заболела?
- Нет, ваша милость, убили их. Как есть с башни столкнули.
- Хм. Как у вас тут интересно... - протянул Эмиль, с большим трудом веря в то, что слышит; он кинул дядьке монету и полез в кошель за следующей. - А ты не врешь ли?
- Никак не вру, ваша милость, как можно, грешно же! - забулькала жаба. - Как есть так все было.
- И кто же этот неизвестный злоумышленник?
- Отчего ж неизвестный, как есть, известный, - дядька попытался перейти на шепот и даже доверительно наклонился в сторону Эмиля. - Девица къельская, которую госпожа баронесса приютить изволили. То есть, вестимо, не оне сами, а служанка ейная. Но по ейному приказу.
Эмиль посмотрел на небо, потом на рыжую полулысую голову стражника. День стоял прохладный. Непохоже было, чтоб дядьке светом небесным голову напекло так, что он начал сочинять безумные истории. Къельская девица - это, надо понимать, та самая голубоглазая воспитанница герцога Гоэллона, по которой чах Кертор. Девчонка Къела приказала своей служанке столкнуть Марту Брулен с башни? Что за бред...
- И как ее зовут? - вряд ли по Брулену бродили десятки къельских девиц, но нужно же удостовериться...
- Да не служанку! - Особенности поведения неведомой служанки Эмиля заботили мало.
- А-а. Госпожа Керо, стал быть. Из столицы оне приехали. Судить теперь будут, господин барон сказали.
- Что-то ты мне, дядя, какую-то чушь плетешь! - Далорн демонстративно сунул очередную монету обратно в кошель.
- Да не, ваша милость! Как господин барон объявили, так все и говорю, - жаба огорченно косилась на пояс Эмиля. - Они к обеду сказать изволили. И не пущать никого велели.
- Ясно. - Третий сеорин перекочевал в широкую ладонь стражника.
Эмиль запрыгнул в седло, развернул коня. Все услышанное нужно было обдумать. От туповатого стражника большего добиться было нельзя, это Далорн понял сразу. Ворота были прикрыты, и хотя обезоружить дядьку с бердышом не составило бы особого труда, ломиться туда среди бела дня не стоило. Господина барона, то есть, Элибо, который если и был поумнее бородатой жабы, то лишь на чуть, Эмиль знал с детства. То ли от рождения слабоумный, то ли в раннем детстве ударившийся головой, Элибо, невзирая на свою тупость, мог быть опасен: не как человек, но как говорящее животное, - бешеный кабан, например. Ничего дельного не придумает никогда, но наворотит столько всего, что потом пять умников не расхлебают...
С пяти лет у владетеля Далорна было три места, которые он, пусть и с некоторой натяжкой, мог назвать домом: родная Лорна, королевское поместье Энор и замок Бру. Сначала мать, которая была близка с Амели Алларэ, согласилась отправить сына в Сеорию, чтобы тот составлял компанию королевскому бастарду. Потом отец решил, что Эмилю не помешает пожить в Брулене, в компании моряков и контрабандистов. В результате восемь девятин в год юный Далорн проводил где угодно, но только не дома в герцогстве Алларэ.
Элибо, который был на восемь лет младше Эмиля, нисколько его не интересовал. Двадцатилетнему Далорну, уважаемому члену Лиги свободных моряков, не было дела до толстого неуклюжего мальчишки; пять лет спустя выяснилось, что и Лига не стремится видеть в своих рядах бестолкового, тупого и стремящегося всеми командовать барона Брулена. К этому времени Эмиль уже и сам не слишком интересовался делами Лиги: семь лет он служил герцогу Алларэ, отправляясь то в Оганду, то в Тамер, то на острова Хокны. Но в замке Бру его принимали всегда - и уставшим, и раненым, потерпевшим неудачу или вернувшимся с победой, одной из маленьких и почти никому не видимых побед, которые порой оказывались песчинкой в шестернях больших государственных дел.
Баронесса Брулен наверняка догадывалась о том, что Эмиль не просто для собственного развлечения то тайно, то вполне официально разъезжает по соседним странам, что ранения заработаны не на дуэлях и даже не в абордажных схватках, но никогда не расспрашивала Далорна о том, что и зачем он делает. Просто принимала, выхаживала и отмахивалась от благодарности.
Марта умерла. Убита. Разумеется, Керо Къела здесь не при чем. Надо понимать, Элибо Брулену надоело подчиняться разумным приказам матери, и он решил стать самостоятельным. Да, безмозглый кабан способен и на такое. Свалить все на Керо? Дурная идея, учитывая, чья она воспитанница, но герцог Гоэллон сейчас слишком далеко, за горами Неверна, и Элибо может думать, что все останется безнаказанным. Он, разумеется, ошибается, рано или поздно ему предстоит узнать, почему с Пауком осмеливаются ссориться лишь дураки и сумасшедшие, но сейчас речь идет о девушке.
Где ее держат? Дядька с бердышом, конечно, этого не знает, но имеет смысл спешиться на единственной дороге, ведущей от ворот, под замечательными раскидистыми дубами, так, чтобы не видно было со стороны замка, и подождать, не выедет ли кто посообразительнее, повыше положением. Потолковать по душам, тогда многое прояснится.
Или все-таки вернуться в замок, потребовать встречи с Элибо? А смысл? Девушку ополоумевший барон, конечно, не отдаст - ему же надо на кого-то свалить убийство баронессы, но зато будет настороже. Прикинуться его лучшим другом не удастся, Элибо глуп, но злопамятен, и наверняка затаил обиду за полное пренебрежение, которое все годы знакомства выказывал ему Далорн. К тому же вряд ли он сам смог все это придумать, значит, у него есть помощники, которые гораздо сообразительнее и поймут, что явление гостя и его интерес к трагической истории не случаен.
В данном случае проще было действовать силой. Внезапность и сила - лучшее средство для разрешения подобной ситуации. Что именно он будет делать, Далорн пока что не знал, но еще и не стемнело. К трем пополуночи у него и возникнет план действий, и найдутся помощники: в порту Бру не так и сложно разыскать десяток-другой братьев по Лиге, которым можно объяснить, кто на самом деле во всем виноват. Лигисты едва ли возрадуются, узнав, что сделал Элибо, а они должны узнать, и чем раньше, тем лучше - это в любом случае, но нужно еще вытащить девчонку, и они помогут. А девица Къела наверняка сможет рассказать прорву интереснейших подробностей; если Гоэллон выучил ее хоть чему-то, то она не могла не заметить важных улик.
Жаль, что замок достаточно велик и нельзя самостоятельно угадать, где прячут девушку, да и за ту половину часа, которую можно себе позволить, простым обыском ее не отыщешь; поднимать же переполох, допрашивая слуг - не лучшее дело. Нужно пробраться тайно, забрать девушку и вернуться в город.
Долговязый юнец, прижимавший к груди бело-лиловый футляр, был одет как наследник кого-то из владетелей. Судя по тому, как он резво чесал по дороге, лошадь ему была не нужна. На спине льняного серо-сиреневого котарди гербовая вышивка: маяк и волна, - стало быть, это парень из Цвегерсов. Мальчишка бодро перебирал длинными журавлиными ногами, не замечая ничего и никого вокруг себя. Эмиль подождал, пока тот поравняется с деревом.