Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н.
Дом Для Демиурга. Том первый

Lib.ru/Фантастика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Комментарии: 11, последний от 04/02/2015.
  • © Copyright Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н. (blackfighter@gmail.com)
  • Размещен: 25/04/2010, изменен: 01/01/2011. 1439k. Статистика.
  • Роман: Фэнтези
  • Триада
  • Скачать FB2
    • Оценка: 6.68*20  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Доподлинно неизвестно, является ли сравнительно небольшой и наглухо ограниченный с севера и юга непроходимыми Пределами мир - лучшим из миров, но его обитатели, а особенно жители Собраны, самого большого королевства этого мира, не склонны роптать на судьбу. Жизнь достаточно щедра, порядки разумны, власти знают свое дело, а там, где злая воля или недосмотр создадут слишком большую прореху, непременно вмешаются по молитве добрые и мудрые боги-создатели. Ересь и зло могут лишь таиться по углам и бессильно шипеть. На каких ногах стоит колосс, замечают немногие. В один прекрасный день король Собраны объявит войну своим собственным северным провинциям. В один прекрасный день герцог Гоэллон, королевский кузен, предсказатель и отравитель, расстанется с любовницей и возьмет себе нового секретаря. В один прекрасный день первый министр захочет увидеть свою дочь королевой. В один прекрасный день на лесной поляне принесут жертву истинному творцу мира. И мир перевернется вверх тормашками.

    •    ДОМ ДЛЯ ДЕМИУРГА
      
       Том первый
       Поднимается ветер...
      

    От ученых, поэтов, бойцов, до копченых под пиво рыбцов.

    От героев-отцов до детей-подлецов - Божий промысел,

    ты налицо!

    Олег Ладыженский

      
       Пролог: две мечты Рудо Шроста
      
       Третью ночь Рудо шел на юг один, третий день отсыпался, как змеи и ящерицы, под жидкой тенью камней и кустарника. Низкое, раскаленное добела небо светило все злее и злее. В предночный час горячий воздух поднимался вверх, и кромка остывающего небесного свода казалась громадным костром. Плясали языки пламенного зарева, выжигая и без того душный раскаленный воздух.
       На четвертую ночь сухая степь обернулась пустыней.
       Спускаясь с бархана, Рудо причуялся. До сих пор ему удавалось находить источники воды. Зов инстинкта безошибочно вел его от одного жалкого ручейка до другого, пусть и приходилось идти не строго на юг, а то и дело меняя направление. Возле каждого оазиса он благодарил святых Окберта и Теодора, силой молитвы которых людям было даровано знание путей и источников. Без этих чудес Рудо не выжил бы в пустыне.
       Рудо манила Предельная пустыня - даже не сама она, а тот мифический предел, за которым якобы ничего нет. Говорили, что там - стена тумана, говорили, что стена огня, говорили, что бездонная пропасть, что горы высотой до неба. Говорили, говорили, говорили... а Рудо хотел - увидеть.
       Еще в детстве они с братом свернули карту обитаемых земель в трубочку, так, чтобы Пределы юга и севера - песчаная и снежная пустыни, - сошлись край к краю. Те края, на которых были Предельные океаны, нелепо торчали, и тогда Рудо взял нож и нарезал твердую упрямую бумагу так, чтобы ее можно было скрепить. За испорченную карту - дорогую, бумажную - отец приказал их выпороть. Следующую карту они сделали из тыквы, выцарапав на ней контуры материка и островов.
       Картой из тыквы, над которой братья-погодки мудрили не один день, заинтересовался священник. Объяснениям Рудо он покивал, потом улыбнулся и сказал, что мир устроен вовсе не так, а придумка их годится разве что для забавы. Мальчишкам мир-тыква скоро наскучил, тыква сморщилась и загнила, ее выбросили слуги.
       Вспомнилась давняя забава спустя десяток лет.
       Сколько еще идти по пустыне, и что там за ней, Рудо не знал. Может быть, вечно накаленные светом небесным каменные поля, может быть, спекшийся до стекла песок. Пока что пустыня, казавшаяся мертвой и бесплодной, кормила и поила его. Надолго ли это - Рудо не знал тоже. Ничего он не знал, кроме того, что будет идти, пока чутье не подскажет, что воды впереди больше нет, и потом еще столько, чтобы опустошить два бурдюка из трех. Тогда придется повернуть назад.
       При взгляде на иссиня-белое злое небо перед глазами начинали плясать цветные пятна. Рудо прикрывал лицо краем плаща и заставлял себя спать до вечерних сумерек, потом поднимался, растирая затекшие руки и ноги. Вылезал на край спальной ямы - песок осыпался под каблуками сапог - и вновь шел, шел, шел...
       Спутники отказались идти дальше на исходе второй седмицы. "Мертвецам золото не нужно", - ответил старший из проводников. Спорить с ними Рудо не стал: они были правы во всем. Жадное упрямство, гнавшее господина на юг, они разделить не могли. Оруженосца Рудо отослал с ними: не хотел для мальчишки испытаний, которые выбрал для себя.
       На исходе шестой ночи Рудо понял, что воды больше не найдет.
       Он вырыл очередную неглубокую, по колено, яму, улегся в нее, накрылся плащом и попытался заснуть. Сегодня у него впервые не болели ноги после ходьбы по песку. Привык. Но теперь это никому не было нужно. Воды осталось еще на один переход, набранных накануне жестких бурых кореньев - на столько же. Впереди был все тот же песок, до самого горизонта. Если и существовал Предел юга, то Рудо до него не добрался. Точно так, как ему и говорили - отец, брат, проводники...
       Наступало утро, сверху уже веяло жарой. Пустыня замолкала, затаивалась в ожидании ночи. После шести дней пути в абсолютной тишине Рудо научился различать шелестливое скольжение змеи, испуганный писк крохотной песчанки, сердитый стрекот потревоженных насекомых. Свист крыльев - незнакомая ему желто-бурая хищная птица пикирует вниз, поднимается, унося в когтях змею, так и не успевшую закусить.
       Жизнь здесь была, а вот вода кончилась. Весь запас влаги был сосредоточен в бурдюке под головой Рудо.
       Снов он не видел с того самого дня, как остался один. Просто погружался в темное, свежее, влажное забытье. Сон словно переносил его далеко на север, туда, где от лесного ручья до озера - не больше тысячи шагов, где сочные травы к началу осени поднимаются в рост человека, где идут затяжные дожди, а о ценности прозрачных капель не думает даже последний нищий.
       Должно быть, он все же ухитрился задремать, потому что услышал голос. Открыл глаза, откинул полу плаща и ахнул, понимая - сон, сон, ничем, кроме сна, это быть не может...
       В паре шагов от него, скрестив ноги, сидел мужчина в побуревшей от времени одежде, такой же, как у Рудо - мешковатые штаны из плотной холстины, эскофль с длинными широкими рукавами и шаперон с обтрепанным хвостом. Рядом лежал аккуратно сложенный плащ, буро-коричневый, тоже не новый.
       - Экий ты упрямец, Рудо, - сказал человек, заметив изумленный взгляд путника. - Ну вот дошел бы ты - и что?
       - Уйди, Противостоящий! - Рудо приложил ладонь к сердцу, как учил священник, и неожиданно для себя прибавил: - Без тебя тошно.
       Видение не исчезло и даже не вздрогнуло, только улыбнулось нахально, показав белые на смуглом лице зубы. Должно быть, в этих необитаемых чужих землях мало было одного слова и ритуального жеста. "Теперь не отвяжется... - тоскливо подумал Рудо. - Ну что б ему не пристать к монахам, я-то ему зачем сдался?".
       - Я не тот, за кого ты меня принимаешь.
       - Ну да, разумеется. Ты просто мимо шел.
       - И еще раз тебе говорю: ты ошибаешься, Рудо, - колючкой в мягко-насмешливом голосе - властная надменность.
       Сотворивших всегда изображали иначе. Супруг и спутник Матери всего сущего, Воин - грозный рыцарь в ослепительно-белом доспехе, статный и величественный. Таким он являлся святым и многим другим, обращавшим молитвы к Сотворившим. Смуглолицый насмешник в выжженном жарой плаще - неужели это может быть он? И чем Рудо заслужил такую честь?..
       Карие глаза с золотистыми прожилками ехидно сверкнули задумавшемуся Рудо, гость едва заметно кивнул, и юноша вновь усомнился. Не может такого быть, просто не может. Воину не место в этой забытой всеми окраинной земле, а младший сын владетеля Шроста - не святой, не великий герой, чтобы удостоиться такой чести. Гость склонил набок голову, прищурил левый глаз, разглядывая парня, как котенка, играющего с мотком ниток, потом вновь заговорил:
       - Так зачем тебе нужно дойти до конца мира? Разве мало обитаемых земель? Ты все уже успел повидать? Был и на крайнем севере, и на дальнем западе?
       - Нет, - пожал затекшими плечами Рудо. - Не успел. Мир велик...
       - Именно что, - кивнул смуглый. - Мир велик, и в нем хватает более уютных уголков, так что ж ты делаешь в этих забытых всеми землях? Ищешь край света, я знаю. А зачем?
       Рудо уставился на край ямы, в которой так и сидел, прикрыв колени плащом. Этот вопрос ему уже задавали сотню раз, и путник накрепко выучил нехитрую истину: бессмысленно объяснять кому-то свои чувства, желания, мысли. Не поймут, и хорошо, если не поймут молча, не высмеивая.
       - Не твое дело, - буркнул он наконец. - Хочу и иду.
       - А как же твой долг, Рудо? Перед отцом, перед братом? Перед невестой?
       - Мой долг - мое дело, а не твое.
       Упоминание о невесте все же досадило. Долг преданного сына - жениться по выбору отца. Все так поступают, и Рудо - не исключение, но упрямство отца, который хотел непременно устроить жизнь и для младшего, казалось непонятным. Зачем младшему жениться, если владение Шрост перейдет к брату? Но Рудо с отцом не спорил. Он был согласен жениться. Потом. Когда вернется из путешествия на юг. Невеста подождет.
       - Упрямец ты, Рудо, - еще раз повторил незнакомец. - Ну, допустим, дойдешь ты до края - и что?
       - Увижу, - Рудо пожал плечами.
       Собственная мечта вдруг показалась глупостью, юношеской забавой. Нужно было дождаться сумерек, встать и идти на северо-восток, к ближайшему источнику, а потом - назад, той же дорогой, что пришел сюда. Отец стар, и хоть не утратил и толики упрямства, сильно ослабел здоровьем. Брату нужен надежный помощник. Домой. Пора возвращаться домой...
       - Ну что ж, пойдем, - смуглый поднялся, не опираясь на руки, и протянул Рудо ладонь.
       Ладонь оказалась широкой и гладкой, словно отполированной песком.
       Идти пришлось недолго. Вскоре из-за горизонта поднялась огромная стена серо-серебристого тумана. Верхняя кромка туманной стены истончалась, белела и смыкалась с белым, жарко пышущим небом. Сначала Рудо показалось, что до нее дни и дни пути, но уже шагов через сто - смуглый спутник так и вел парня за руку, - оказалось, что она совсем близко. Рудо принюхался. От серебристого колышущегося тумана веяло не сыростью, не речной свежестью, а все тем же раскаленным жаром. Парень попытался шагнуть еще ближе, но смуглый удержал его, крепко сжав ладонь.
       - Сгоришь, - коротко сказал он.
       Рудо посмотрел вверх, потом - по сторонам. Протянул свободную руку к совсем близкому туману. Показалось, что собрался прикоснуться к каминной решетке: то же сухое, упругое тепло. Точно и не крохотные серебристые песчинки парили перед ним в воздухе.
       - Значит, все правда, - сказал Рудо, устав смотреть на суматошный танец песчинок. - Все, как в Книге Сотворивших. "И положен миру предел, и не пройти за него ни человеку, ни порождению рук его, ни твари дикой...".
       - Правда, - сказал спутник. - И истина. Вот тебе твой предел мира, смотри.
       На душе было пусто и скучно. Рудо еще раз протянул пальцы к стене серебристого тумана, потом поднес их ко рту, послюнил и опять приблизил к пределу. Слюна мгновенно высохла, удерживать руку стало больно.
       - Ну что, доволен? - усмехнулся спутник. - Ты мечтал о том, что выйдешь на севере, среди льдов? Или найдешь новую землю?
       - Да нет, - Рудо пожал плечами. - Я просто хотел все увидеть сам.
       - И что же ты будешь делать теперь?
       Рудо оглянулся на него - смуглого, насмешливо сверкающего зубами. Спутник был намного старше, и перед ним парень чувствовал себя так же неловко, как перед отцом. Пусть даже это и был сон - неважно. Сон? А сон ли?..
       - Ты не спишь, Рудо, - откликнулся смуглый на немой вопрос. - Знай это. Если решишь вернуться, то услышишь о мираже, которые нередки в пустыне, о чудном сне. Тебя и лжецом назовут не раз - ты же не верил другим...
       - Если?.. - удивленно переспросил Рудо. - Не буду ж я жить тут...
       - Тут жить нельзя, - согласно отозвался спутник. - Возвращаемся?
       Рудо уже собирался было сказать: "Да", но тут на него накатило. Все вдруг показалось дурным и тошным, словно жара напекла голову, словно он забыл хлебнуть воды перед дорогой - а ведь и вправду забыл, но не в этом было дело. Просто никакого больше смысла не было. Ни в чем. Возвращаться, оставаться, умереть здесь, добраться до дома и жениться... да не все ли равно теперь, когда сбылась мечта? Зачем дальше жить? Проще шагнуть в эту убийственную жаркую стену.
       К горлу подкатил рвотный спазм. Рудо не отравился корнями или несвежей водой = он просто достиг своей цели. Оказалось, что в ней не было никакого смысла. Мир был ограничен со всех четырех сторон; его можно было познать, исходить от одного Предела до другого. На карте нет белых пятен, и ее ни к чему наклеивать на тыкву, чтобы замкнуть в кольцо. Это знают все, даже дети, и только одному глупцу понадобилось проверять известное на собственной шкуре! За раскаленной пустыней была лишь стена - никаких неведомых земель, никаких сказочных стран.
       - Так уж устроен наш мир, и другого у тебя нет, - сказал смуглый. - Теперь ты понимаешь, почему Пределы отделены непроходимыми пустошами?
       - Но мы же дошли... - простонал парень, отирая с губ горькую желчь.
       - Это было первое чудо для упрямца Рудо. Хочешь еще чего-нибудь?
       - Ничего я больше не хочу...- и тут же понял, что лжет, что не вынесет позорного возвращения домой, сочувственной улыбки брата, снисходительного молчания отца.
       Брат выслушает и скажет - "от жары и не такое мерещится"; невеста будет восхищаться вслух, посмеиваться с подружками, и плакать в подушку: у всех женихи как женихи, а у нее - ударенный по голове, чудак. Не расскажешь, не докажешь - все так, как сказал нежданный пришелец. Действительно, чудак. Или попросту дурак.
       Нужно было просить Того, Кто пришел к Рудо, кто показал ему недосягаемый предел, совершил чудо, о даровании если не доказательства, то хотя бы новой надежды, новой цели в пути - но просить было невозможно. Горькая, как желчь, гордость запечатала губы.
       - Ничего не хочешь? - передразнил гость. - Ну, поглядим, какой из тебя аскет...
       Твердая рука Воина подняла Рудо с колен - легко, как мешок с шерстью, - развернула лицом к раскаленной стене тумана и толкнула вперед.
      
       Рудо пролетел пару шагов, давясь собственным криком... и упал носом в сугроб. Снег, холодный, колючий, немедленно набился в рот и за шиворот, в рукава и под воротник шаперона. Парень поднялся. Глазам верилось с трудом. Они слезились от тающих на ресницах снежинок, слепли от бесконечной, простиравшейся во все стороны белизны.
       В лицо ударил ледяной ветер, глаза вновь заслезились.
       Рудо вычуял направление и побрел на юг, к лесу, маячившему на горизонте.
       Он очень надеялся, что встретит охотников прежде, чем замерзнет. Мечтал о домике в лесу, о запасе дров и котелке, в котором можно растопить воду, о ночлеге под крышей.
       Эта скромная сиюминутная мечта вдруг показалась гораздо важнее, чем огромная предыдущая.
      
       "В году же три тысячи двенадцатом от сотворения случилось так, что Рудо, младший сын владетеля Шроста, ушел в Предел юга, чему было восемь свидетелей, коих Рудо оставил на границе пустыни, вышел же из Предела севера, чему было шестеро свидетелей. Тех же, кто пробовал повторить его деяние, более не встречали...".
      
      
       Часть первая. Осень. Секретарь. Дорога.
       1. Собра - баронство Брулен
       Небесное сияние достигло своего пика, и свет сумел пробиться сквозь пыльное потолочное окошко библиотеки. Саннио поморщился и отодвинул свиток от яркого пятна. На старые рукописи свет действовал разрушительно, и библиотекарь оторвал бы ему голову, заметь он, что Саннио позволяет небесному свету коснуться и без того выцветших чернил.
       Юноша всей душой ненавидел работу переписчика, но Сотворившие в непостижимой мудрости своей благословили его четким ровным почерком и внимательностью. Он никогда не пропускал слов, не сажал помарок, и, даже уставая, не начинал мельчить или, напротив, писать слишком крупно. К несчастью, мэтр Тейн, владелец школы секретарей, заметил это еще в первый год обучения Саннио и немедленно приставил его помогать библиотекарю. За это даже платили, половину сеорина в седмицу - лишь вдвое меньше, чем получали столичные переписчики, но приходилось вставать с первым небесным светом. Работать при свечах мэтр Тейн запрещал: многие ткани были пропитаны предохраняющими составами, которые вспыхивали от малейшей искры, и, пока товарищи сладко сопели в дортуарах, Саннио корпел за столом в обнимку с чернильницей и склянкой мелкого песка.
       Он уже окончил полный курс обучения и теперь ожидал решения своей участи. Судя по некоторым намекам, мэтр решил оставить его при школе, и Саннио это пугало. За четыре года он досыта наелся школой мэтра Тейна: переписыванием старых пыльных свитков, подъемами затемно и обязанностью отправляться в постель, едва небесный свет начнет угасать. Строгая дисциплина, обильные, но пресные обеды, обязательные упражнения на воздухе - в любую погоду, хоть в самую жару, хоть в проливной дождь, один-единственный свободный день в три седмицы... Саннио был готов служить у кого угодно, - лишь бы не в школе, - но он принадлежал мэтру Тейну. Все, что было на нем надето, все, чем было набито его брюхо, тоже принадлежало мэтру Тейну, и мнения ученика никто не спрашивал.
       Узкая рука с длинными желтоватыми ногтями легла на стол рядом с чернильницей. Саннио кивнул, показывая, что заметил пришедшего, все с той же размеренной аккуратностью вывел последние слова во фразе, поставил точку и только после этого отложил перо. Поступи он иначе - выволочки не миновать.
       - Встань, Васта.
       Саннио отодвинул стул и поднялся. Мэтр Тейн был ему по плечо, но Саннио все равно казалось, что тот смотрит на ученика сверху вниз. В тщедушном на вид человечке с редкими пепельными волосами и сероватым оттенком кожи было столько тихой уверенности в себе, что рядом с ним затыкались и рослые буяны. Скептически оглядев Саннио, мэтр достал из кошелька на поясе несколько спичек и протянул их юноше.
       - Сведи пятна с губ и подбородка.
       Ученик не удивился осведомленности мэтра о том, что в кармане, подшитом изнутри к поле ученической куртки, Саннио таскает осколок зеркала. В школе говорили, что мэтр Тейн знает сны любого из учеников, и эта шутка была подозрительно похожа на правду. Саннио послюнил головку спички, натер размоченной серой чернильные пятна вокруг губ, на щеке и подбородке. Они заметно поблекли, но не исчезли.
       - Пойдем, - бесстрастно кивнул мэтр.
       Задавать вопросы, пока не дано на то разрешение, правилами школы запрещалось, и Саннио молча, с равнодушным лицом шел по коридорам школы вслед за мэтром. Не выдавать своих чувств ни выражением лица, ни движениями тела его научили еще в первый год - и отнюдь не ласковыми увещеваниями. К концу первого года тринадцатилетние мальчишки, не меняясь в лице, принимали самые несправедливые наказания и выслушивали поношения, от которых и священник бросился бы в драку.
       - В молчании достоинство, в смирении невинность, - по десять раз на дню повторял учитель, заставляя ребят то ковшом вычерпывать выгребные ямы, то отдавать свой обед свиньям на заднем дворе.
       Все это полагалось делать не только молча, быстро и без единого возражения, но и с изяществом. Те, кто позволял себе возражать, кривить лицо или просто был слишком неловок, покидали школу. Для сирот, которых набирал по приютам мэтр Тейн, это было равнозначно отлучению от Церкви, и мальчишки старались, как могли.
       Саннио слегка замечтался о будущем, и, вернувшись, обнаружил, что поднимается следом за мэтром по лестнице на третий этаж. Сюда, где располагались личные покои и кабинет мэтра директора, он еще ни разу не попадал. Прихожая была обставлена с той же аскетичной простотой, что и прочие помещения школы. Свежая побелка стен, вешалка из темного мореного дерева, низкая скамья под вешалкой. На вешалке висели серый плащ-капа с серебристым шитьем по подолу, не слишком новый, и серая же шляпа. Герба Саннио не разглядел: он терялся в складках тяжелой ткани. От вещей тянуло чуть горьковатым запахом духов.
       - Ваша милость, это Саннио Васта.
       Юноша поклонился от порога, сделал три шага и замер, разглядывая сапоги незнакомца. Поднять глаза он пока не смел; оставалось удовольствоваться наблюдениями за обувью гостя. Судя по увиденному, посетитель много ездил верхом и не меньше ходил пешком, был весьма состоятелен и обладал отменным вкусом, но слегка пренебрегал новейшими выдумками галантерейщиков.
       - Осмелюсь заметить, что Васта - лучший выпускник моей школы за последние три года. Он отменно усерден, обладает великолепной памятью, в совершенстве освоил все курсы. Достойный помощник для вашей милости. У него великолепный почерк, он пишет быстро и, разумеется, без единой ошибки, обладает необходимой почтительностью, сообразителен.
       Саннио пришлось сильно постараться, чтобы и далее сохранять бесстрастность, подобающую воспитаннику школы секретарей. До сих пор он слышал о себе совсем другие вещи - что он дармоед, каких еще не видела школа мэтра Тейна, криворукий лодырь с дырой промеж ушей, тупица и наглец.
       - Так-так-так, - произнес ленивый бархатный голос. - А что у него с верховой ездой?
       - Лошади его любят, - уклончиво ответил мэтр и, в общем, не солгал - лошади Саннио действительно любили (особенно, если он начинал знакомство со взятки сухарем), но юноша их все равно опасался. Верхом он ездил не хуже прочих, но никакого удовольствия это ему не доставляло.
       - Со здоровьем?
       - Необыкновенно вынослив, ваша милость, хотя и не кажется крепким, - пауза, а после нее мэтр добавил: - И, как видите, весьма хорош собой.
       - Так-так-так...
       Гость встал и подошел вплотную к Саннио. Пахло от него все той же горечью, что юноша почуял еще в прихожей. Облачен он был в короткий, до середины бедра, темно-серый кафтан и камизолу тоном светлее, из тонкой шерсти с серебристым шитьем по краю рукава. Он был выше юноши на голову, и перед глазами Саннио маячила верхняя пуговица кафтана. Серебряный паук цепко держал в тонких лапках кабошон гагата.
       Теплые твердые пальцы взяли Саннио за подбородок и заставили приподнять голову. Он не слишком сопротивлялся, хотя внутри все заледенело. Последняя фраза мэтра уже настораживала, а теперь еще и это...
       Незнакомец заставил юношу посмотреть на себя в упор. Узкое твердо очерченное лицо, длинные светлые волосы небрежно отброшены за плечи. Глаза - тоже серые, словно дым осенних костров. Лицо мужественное, но почему-то неприятное. Потом рука развернула голову Саннио так, что теперь он смотрел в окно. Юноша прищурился - он не любил яркого света.
       - Да, действительно, хорош. С этими его глазами... Пожалуй, серое будет ему к лицу. Благодарю, Леум.
       - Не стоит благодарности вашей милости, - прошелестел мэтр Тейн. - Когда вы за ним пришлете?
       - Зачем же тянуть? Идите, мой юный друг, соберите вещи...
       Саннио бездумно развернулся и вышел за дверь. Очнулся он, только спустившись на первый этаж и подходя к дортуару. Кровать стояла возле самой двери. Доски были застелены тонким, в палец толщиной, матрасом - мэтр Тейн заботился об осанке учеников. Одеялом служил потрепанный, но теплый плед из саурской шерсти. Впрочем, Саннио все равно мерз. Сколько он себя помнил, руки и ступни у него были ледяными в любую жару.
       Вещей у него было всего ничего: набор перьев, подаренный в прошлом году библиотекарем за усердие, шесть сеоринов, зашитых в нарядный пояс, да молитвенник, который он привез с собой из приюта. Все остальное принадлежало мэтру Тейну. Саннио не стал запирать сундучок, который, как и остальные ученики, держал под кроватью. Юноша сдержал желание нацарапать на крышке что-нибудь на память, как это сделали прежние владельцы. На душе было скверно.
       Назад он шел нарочито медленно, про себя считая шаги. Вдруг захотелось споткнуться на лестнице и сломать ногу. Тогда бы мэтр оставил его у себя, и, может быть, нашелся бы другой наниматель. Светловолосый обладатель паучьих пуговиц ему не понравился слишком сильно. Было в нем что-то тревожное, опасное. Саннио огляделся и, обнаружив, что никто за ним не наблюдает, четырежды постучал по золотистому, с яркими прожилками, дереву перил и сплюнул себе под ноги - на счастье.
       Вернувшись, Саннио замер в прихожей возле вешалки и осторожно потянул край капы, надеясь увидеть герб. Тяжелая темная дверь кабинета мэтра Тейна была прикрыта, но голос незнакомца послышался немедленно:
       - Заходите, драгоценнейший, подслушивать под дверью неприлично.
       - Простите, ваша милость, я не... - начал Саннио, не забыв поклониться при входе.
       - Я знаю, я пошутил, - кивнул светловолосый и перевел взгляд неприятно цепких глаз на завязанный узлом носовой платок в руках секретаря. - Это все ваше имущество?
       - Да, ваша милость.
       - Можете называть меня герцогом. Что ж, пойдемте.
       Светловолосый не стал дожидаться, пока Саннио, как положено, подаст ему одежду. Шляпу он небрежно нахлобучил на голову, плащ швырнул юноше. По лестнице новый господин и повелитель Саннио спускался стремительно - так, что парень, приученный к сдержанной медлительности, едва за ним поспевал. Секретарь был уверен, что волосы у него растреплются, а воротник покривится, и герцог окажется недоволен, но, должно быть, ему повезло, или просто господину было наплевать на подобные мелочи.
       Остановившись посреди переднего двора школы, усыпанного крупным светлым песком, герцог взял у стоявшего, как подобает, за левым плечом Саннио плащ, вытащил из-за пояса перчатки. Господин громко и резко щелкнул пальцами. Саннио вздрогнул.
       Слуга вывел из конюшни мышастого жеребца-керторца, который тряхнул темной челкой и презрительно глянул на Саннио, с трудом подавившего вздох, а следом за жеребцом - более смирную с виду кобылку той же масти. Когда юноша забирался в седло, кобылка дернула маленькими остроконечными ушами, но повела себя безупречно, и секретарь проникся к ней симпатией.
       Королевская дорога, вымощенная розовато-красным камнем, в эту пору была почти пуста. Всадники встретили нескольких торговцев с телегами и обогнали экипаж, окошки которого были затянуты плотной кисеей, но больше им никто не попался. Дорога вела к Алларским - восточным - воротам, а в них въезд телегам был запрещен. Торговцы, должно быть, везли товар со складов в предместьях.
       Саннио украдкой глазел по сторонам. В столице он был только однажды, почти год назад - сопровождал мэтра библиотекаря. Раз в три седмицы его отпускали погулять в ближайшее к школе большое село, пыжившееся стать маленьким городом, а там из всех развлечений имелись скудная и скучная ярмарка да проповедь в соборе, причем священник был слегка косноязычен. Но как юноша ни старался разглядеть хоть что-нибудь, деревья, тесно высаженные вдоль дороги, лишали его этой возможности. Высокие кроны, казалось, подпирали ясное, ровно светящееся небо. Стояла тишина, нарушаемая лишь дробным топотом копыт двух лошадей.
       - Откуда вы родом? - спросил герцог, когда впереди показались белые стены Собры.
       Говорил он негромко, глядя прямо перед собой. Так часто делали наставники, заставляя учеников школы мэтра Тейна постоянно быть настороже и ловить каждое слово.
       - Не знаю точно, герцог. Откуда-то из Эллоны. Я подкидыш.
       - Ба, мой юный друг... да мы с вами земляки, - поднял брови герцог, повернув голову. - Это судьба.
       Будь Саннио не так взволнован и взбудоражен грядущими переменами, он еще в покоях мэтра догадался бы, кому теперь служит. Фамильные цвета Старших Родов Собраны он знал наизусть. Он и догадался, увидев пуговицу с пауком, просто мысли были заняты другим. К тому же еще оставалась надежда, что он попал в руки к кому-то из вассалов.
       Руи Гоэллон, королевский предсказатель и советник, и, как говорят - отравитель. Саннио редко прислушивался к сплетням - только если этого требовали наставники, - но все, что он знал о своем нанимателе, заставило его впасть в тихую панику. Слухов о Гоэллоне ходила прорва, но приятных среди них почти не было. Герцога Руи прозвали Пауком вовсе не за то, что на гербе Гоэллонов красовался серебряный паук; покойного герцога, отца Руи называли Роланом Победоносным, и никакой паук не вспоминался. Но герцог Ролан давно умер; Саннио должен был служить герцогу Руи.
       Пара всадников въехала в столицу, когда небесный свет уже начал меркнуть. В школе мэтра Тейна в это время полагалось ужинать, молиться и расходиться по дортуарам. Сейчас же Саннио ехал в первых сумерках по людным улицам Собры, вдыхая сотню запахов сразу. Надо признаться, часть из них была омерзительна, - но все равно это были неповторимые запахи столичной, бурной и интересной жизни. Пара девиц улыбнулась ему, а одна даже помахала рукой с балкончика. За это Саннио был благодарен герцогу, но все остальное заставляло бояться и думать о худшем.
       У трехэтажного дома с черной остроконечной крышей, украшенной серебристым флюгером, герцог остановился и развернул коня на месте. У Саннио этот маневр не получился бы, но кобыла была хорошо выезжена и покорно повторила движения жеребца. Через площадь катил открытый экипаж, в нем сидела пара благородных девиц в сопровождении старой карги в траурном синем платье; прогуливались ватаги школяров, торговка с корзиной продавала цветы.
       - Мой дальний предок построил себе дом в тихом предместье - и вот что получил в наследство я, - герцог поднял руку в темно-серой перчатке, обводя площадь. - Но вам-то нравится вся эта суматоха, верно, Саннио?
       Юноша молча кивнул, надеясь, что вопрос задан не потому, что он, как деревенский дурачок, глазел по сторонам и выглядел полным неучем.
       - Очень вам сочувствую, - улыбнулся Гоэллон, и Саннио внутренне передернулся. Улыбаться герцог то ли не умел, то ли нарочно пугал секретаря, но, в любом случае, вышло жутковато - словно череп оскалился в саркастической ухмылке. - Завтра мы отправляемся в далекое и долгое путешествие. На север.
      
       Первый министр Собраны был мрачен, а потому разговаривал с домашними и прислугой с подчеркнутой вежливостью. Даже дура Анна, единственная и любимая, покуда молчала, дочь не смогла вывести его из равновесия. К несчастью, в государственных делах в общем и целом царил порядок, налоги исправно поступали в казну, неурожаев, засух и потопов не предвиделось, на границах было спокойно, и, как доносили разведчики, тамерские голодранцы пока не собрались в очередной раз потоптать земли Скорингов.
       Тем печальнее представлялось положение на севере. Услышав королевский указ, который уже был подписан, - и поздно было мчаться во дворец, чтобы на коленях умолять Его Величество не принимать столь крутых мер, - Флектор Агайрон сначала схватился за сердце, потом за тяжелую золотую цепь на груди. Цепь он сорвал с шеи; слишком резко - застежка лопнула, и прижал к столу, прекрасно понимая, что немедленно позовет ювелира, сам, чтобы слуги не увидели и не донесли, как первый министр обращается со знаком своей власти, принятым из рук короля.
       На миг показалось: золотые звенья слились в змеиное тело, которое обвивает горло...
       С того проклятого утра прошло уже три десятка дней. Паук, вечный соперник у королевского кресла, куда-то подевался, как всегда неожиданно, и министру бы радоваться - но радости никакой не было. В том, что Гоэллон, не выезжая из столицы, не показывался во дворце, было нечто мрачное, предвещавшее беду. Гонцы, которых каждый день присылал во дворец виконт Меррес, племянник маршала, как один говорили, что на севере все хорошо. Изменники казнены, сопротивлявшиеся замки захвачены, мирное население приветствует армию, искореняющую остатки мятежа.
       Донесениям дурака Мерреса Агайрон не доверял и на ломаный серн. Нет, он не считал, что виконт врет. Для этого Рикард Меррес был слишком глуп и труслив. Скорее всего, он искренне верил каждому слову, каждой букве своих посланий. В том, что племянник Алессандра, как и дядюшка, способен заметить бунт, только когда к нему в спальню ворвутся вооруженные мятежники, первый министр не сомневался.
       Его собственные прознатчики доносили совсем иное. Саур и Лита разорены на корню, люди бегут с насиженных мест. Солдаты Мерреса ведут себя так, словно вторглись на чужие земли. В Къеле, где командует один из вассалов Мерресов, положение получше: там, по крайней мере, жгут только то, что стоит жечь, а вешают тех, кто действительно этого заслужил. Чего не скажешь ни о Сауре, ни о Лите. Любое сопротивление Меррес топит в крови, действует силой там, где стоило бы подойти с задушевной беседой. Если так продолжится и дальше, скоро весь север будет потерян. Новая граница Собраны пройдет по южному берегу Эллау.
       Своими руками, своим указом король сделал ровно то, чего так опасался: лишил Собрану всех северных земель. Пока еще можно ликовать и говорить о разгроме мятежников, которые, на самом-то деле, и мятежниками не были... Агайрон не представлял, откуда протекла ядовитая водичка, и это беспокоило его сильнее всего. Алессандр Меррес был слишком глуп, чтобы убедить короля даже в том, что у его величества две руки и две ноги. Паук Гоэллон, напротив, слишком умен и предусмотрителен, чтобы подталкивать короля к подобному решению. Скоринг, казначей? Тоже не слишком правдоподобно: старика никогда не интересовало ничего, кроме состояния казны, а война на собственных землях могла принести лишь убытки.
       Прошло два десятка дней, а Агайрон так и не выяснил, какой ветер нашептал королю о заговоре и измене. Пока что Меррес-младший держался, но и времени прошло - всего ничего. Не позднее весны восстания не миновать. Урожай отчасти убран, но виконт уж постарается, чтобы к холодам закрома и амбары опустели, скот был отнят на прокорм армии, а голодные крестьяне получили в уплату одни пинки. Да и приди в голову Рикарда мысль платить - что толку зимой от монет? Из них не сваришь ни каши, ни похлебки, не бросишь в печку. Тем, кто доживет до весны, будет уже все равно. Голод делает с людьми страшные вещи...
       Не в первый раз Агайрон с тоской подумал о том, что Ивеллион II унаследовал от отца, прозванного Мышиным Королем, слишком много недостатков. Лаэрт I Сеорн, которого первый министр не застал, был истинным властителем Собраны - мудрым, щедрым, удачливым. Он был скор на гнев, но легок на прощение. Королева Алиана родила ему двух сыновей-близнецов, и старший оказался Мышиным Королем, а младший - Роланом Победоносным. Жаль, что герцог не перенес трагедии в своей семье, и на смену ему явился Паук. От третьего сына ничего особенного не ждали, а мальчик оказался не промах. Настолько не промах, что Агайрон каждый день мечтал его отравить, да только опасался сам быть отравленным.
       Однако прошлые дела - они и есть прошлые, а нужно было возвращаться к нынешним и будущим. Беды на севере не миновать, и нужно что-то делать, чтобы предотвратить самые ужасные последствия королевского решения. Досада лишь в том, что Ивеллион - не Эниал: чем сильнее он напуган, тем более жесткие и непредсказуемые решения принимает. Министр даже не исключал, что северную кампанию король измыслил самостоятельно. Вот только какая змея насвистела ему о несуществующем заговоре?!..
       Мерреса-младшего король с севера не уберет до тех пор, пока не убедится в том, что племянник маршала - беда пострашнее черного поветрия, а когда он в этом убедится, будет уже поздно. Какую из сторон поддержит тогда Паук? С северянами его связывают давние узы родства, хотя его мать - из Алларэ. А этот франт, Реми Алларэ, двоюродный брат и лучший друг Паука, - от него чего ждать? Если оба примкнут к северянам, то Сеория, с одной стороны граничащая с церковными землями, а с другой - с графством Мера, не устоит. Если Скоринги или Брулены поддержат восстание, то Меру вместе с фанфароном Алессандром Мерресом сотрут в порошок, а дальше только Кертора, не способная выставить достойную армию, и... Агайрэ.
       Волна покатится с севера на юг, как зимние холода, и в лучшем случае на троне окажется Паук, а в худшем - Собрана превратится в лоскуты, раздираемые внутренними войнами. И все это было сделано одним росчерком пера на указе! Все, что предки нынешнего короля собирали столетиями, грозило разлезться под пальцами, как ветошь.
       Агайрон сплюнул на ковер перед камином и выплеснул остатки вина в огонь. Угли откликнулись обиженным шипением. Что толку пугать себя страшными, хоть и вполне правдоподобными картинами? Нужно бороться, пока беда еще не наступила, но как, как?
       Может быть, предоставить событиям течь своим чередом? Пусть Ивеллион пожинает плоды своей победоносной кампании, пусть все восстают, а Паук, двоюродный брат короля, садится на трон... С ним, видят Сотворившие, проще найти общий язык, чем с королем. Он, по крайней мере, не походит на безумца, упивающегося известиями о казнях и бойнях, учиненных Мерресом. Непонятно, куда герцог запропастился сейчас, когда именно он мог бы спасти положение. Король верит своему предсказателю больше, чем прочим членам совета, вместе взятым. "Брат наш Руи - мой лучший советчик", - вспомнил Агайрон любимое присловье короля. Ну и где он, этот лучший советчик, именно в тот момент, когда он действительно нужен? Решил затаиться, пересидеть смутное и опасное время в стороне от событий? Не слишком-то похоже на него, но кто знает - Паук непредсказуем, от него можно ждать чего угодно.
       За окном висела противная кисельная хмарь. Третий день никак не мог пролиться дождь, а восточный ветер все гнал и гнал с моря серые, набухшие влагой тучи. Туман над рекой стоял такой, что со второго этажа, из окна кабинета, Агайрон видел только блекло-серый кисель, из которого торчали флюгера и шпили. Вместе с хмарью в город пришло противное, тревожное ощущение ожидания. Собра не затихала. Столица никогда не переставала бурлить - здесь по-прежнему торговали и воровали, наряжались и хоронили, рожали и выдавали замуж, - но теперь во всем этом чувствовался легкий привкус уныния и безнадежности.
       Первый министр отошел от окна, покосился на потухший камин и вновь уселся в кресло. Перед ним лежала гора личных писем, но все это ждало до вечера, а секретарей он отпустил, опасаясь, что сорвется на ком-нибудь из них, - особенно, на новеньком. Парень был умницей и искренне старался, но еще не обвыкся и не уловил распорядок дня и привычки Агайрона во всех подробностях.
       Темно-синяя обивка стен вдруг показалась слишком мрачной. Граф Агайрон никогда не позволил бы себе сменить родовые цвета на более яркие, но сейчас и цвет, и тяжелая темная мебель, на которую он натыкался столько лет, сколько владел этим кабинетом, где обстановка осталась от отца, раздражали, как раздражало все - от тумана за окном до тихих шагов нового секретаря. Министр ненавидел эту манеру ходить крадучись и неожиданно возникать за спиной с вопросом! Так ходил Паук, и граф клялся себе, что когда-нибудь прирежет неслышно подкравшегося Гоэллона, а потом скажет, что принял его за наемного убийцу. Видит Омн, это удовольствие стоило и казни...
       В кабинет вошла Анна. Агайрон уныло посмотрел на порождение своих чресл. Спору нет, порождение, унаследовавшее от отца черные волосы и тонкие резкие черты, а от матери - голубые глаза, было не таким уж и страшным. Конечно, с красоткой Алларэ ее было не сравнить, да и керторские девицы, смуглые и полногрудые, были куда привлекательнее, но и при виде Анны благородные господа не отворачивались. Жаль только, что дочка уродилась пресной, как сухарь, и такой же тупой. Обаяния в ней не было и на серн.
       - Сколько раз я просил стучать?! - с трудом сдерживая желание закричать, спросил Флектор.
       - Простите, батюшка, - дура немедленно присела в реверансе.
       - Ладно, раз уж вы здесь, Анна, то садитесь, поговорим.
       Дочь уселась на краешек кресла, почтительно сложив руки на коленях. Граф поморщился. Мио Алларэ устроилась бы в том же кресле совершенно иначе - разложив юбку и облокотившись на поручень. Анна же сидела так, словно была монашкой. При всей набожности граф полагал, что каждому - свое. Монахини пусть молятся, а девица из благородной семьи должна не только умело вести хозяйство и быть опорой мужу, но и уметь подать себя так, чтобы этот самый муж мог гордиться ее красотой и обаянием.
       Синяя лоба с туго зашнурованными от локтя рукавами и серо-серебристый циклас Анне были не к лицу. Так одевалась ее мать, так одевались все благородные девицы в Агайрэ - скромно и благопристойно, - но графу вдруг захотелось увидеть дочь совсем другой. Она же не наследник, чтобы носить только родовые цвета. Так почему не добавить в наряд хотя бы белого, а лучше - белого и золотого? Король оценил бы эту любезность со стороны девицы Агайрон.
       Анне уже года три полагалось быть замужем, но выдавать ее за керторского наследника, которого не интересовало ничего, кроме вина и лошадей, не хотелось. С дражайших соседей сталось бы, не роди Анна двух сыновей, наложить лапу и на Агайрэ. Граф помнил, что он смертен, помнил и о том, что люди иногда умирают гораздо раньше, чем ожидают. Ему шел сорок шестой год, и он хотел уйти, зная, что, по крайней мере, дочь пристроена, а графство в надежных руках. Раньше он радовался, что младший брат умер, и теперь никто не всадит ему нож в спину, а теперь жалел. Брат унаследовал бы земли и титул, и тогда все не упиралось бы в то, сколько сыновей родит Анна, и сколько из них доживет до совершеннолетия. В свое время Агайрон взял в жены дочь своего вассала из семьи, все женщины которой славились своей плодовитостью, но супруга едва не умерла родами и больше уже рожать не могла.
       "Белое с золотом, белое с золотом...", - еще раз подумал граф, молча глядя на дочь. Можно ли рассчитывать на то, что после смерти Астрид король вновь женится на девице из той же семьи - племяннице покойной королевы? Церковь не запрещала Старшим Родам подобные браки, но согласится ли сам Ивеллион? На него нужно повлиять, несомненно, но если невеста будет и дальше напоминать черствый сухарь, то король едва ли польстится на столь пресное блюдо...
       - Вы целыми днями сидите дома?
       - Да, батюшка.
       - Анна, почему вы ведете себя, как будто приняли обеты? У вас нет подруг, вы умеете ездить верхом, но не выезжаете, ни змеиного хвоста не понимаете в нарядах...
       - Батюшка, у меня есть подруги. Катрин и Герда, - не поднимая глаз, проблеяла дочурка.
       - Я говорю не об этих приживалках, - да уж, отличная компания для молодой девицы: две старых девы хорошо за тридцать! - а о девушках вашего возраста и положения. Вас недавно приглашали к герцогине Алларэ. Почему вы отказались?
       - Я не отказалась...
       - И то слава Сотворившим! Закажите себе новое платье, - сегодня же! - возьмите кого-то из своих общипанных куриц и завтра отправляйтесь к герцогине на обед! Может, у нее вы хоть чему-то научитесь...
       - Слушаюсь, батюшка.
       Анна удалилась, а Агайрон так и остался смотреть на опустевшее кресло. Герцогиня, конечно, та еще гулящая кошка, но зато умна и красива, прекрасно одевается и умеет себя подать. Вокруг нее всегда увивается столичная молодежь, а ее с братом дом - самый изысканный и веселый во всей Собре. Едва ли Мио будет возиться с унылой Анной, но, может быть, хотя бы наблюдая за хозяйкой, дочурка чему-нибудь научится.
       И, конечно, нужно поговорить с королем. Невзначай, исподволь навести его на мысль...
      
       Марта Брулен всю жизнь вставала затемно, и даже распухавшие с началом дождей суставы не заставляли ее провести в постели лишнее время. Спала она по старой привычке все в том же шерстяном платье, в каком и ходила днем, потому на одевание лишнего времени не требовалось, а жесткие рыжие волосы не путались и ночью. Баронесса накинула плащ, заправила волосы под капюшон, подтянула грубые вязаные чулки, пообещав себе заказать новые подвязки - как-нибудь, как руки дойдут, и вышла на стену. Она давно одевалась сама, а чужих рук, возивших по волосам гребнем, не терпела и в детстве.
       Жизнь ее давно была расписана по часам. Клепсидра роняла капли, отмеряя мгновение за мгновением, и на каждую отметку приходилось свое действие. Утренний час принадлежал только Марте и больше никому.
       Береговой ветер сдул с головы капюшон. Марта ухватилась за ворот плаща и оперлась на влажный холодный камень, глядя на море. Далеко на горизонте небо уже начинало разгораться первым огнем. Та же светящаяся кромка была повсюду, занимался рассвет. Сперва светлая полоса по краю горизонта казалась призрачной, почти неразличимой обманкой, смутно лиловеющей сквозь туман, а над головой небо оставалось чернильно-черным, ночным. Потом кольцо света стало набирать силу.
       Баронесса Брулен повернула голову вправо, туда, где воды залива на самом горизонте сходились с огандским берегом. На самом деле на рассвете различить, где кончается вода, а где начинается земля, было невозможно, но Марта знала береговую линию лучше линий на своих ладонях. Между Бруленом и Огандой лежат церковные земли, но их с западной стены не увидишь, нужно перейти на южную, хотя на что там смотреть? Об эту пору не видно даже серебряных шпилей, на фоне рассвета теряются все силуэты.
       Рассветное кольцо ширилось, делалось ярче. Стена света росла в высоту, набирала силу, подкрадывалась к темному еще пятну в зените, окружала его со всех сторон. Внизу замычала корова, закукарекал петух. Небо все светлело, пока над головой не остался последний островок темноты размером с шапочку-таблетку. Наконец, сдался и он, поглощенный розовато-лиловым сиянием. Теперь небо от горизонта до зенита полыхало всеми оттенками сирени и пурпура. Подсвеченные сверху полупрозрачные облака отливали алым, словно кто-то расплескал по небу дорогое вино.
       Именно этот миг Марта любила больше всего. Буйство красок продлилось недолго, не более четверти часа, а потом небо начало быстро светлеть и выцветать. Вскоре оно должно было достичь обычного оттенка - если не набежит с залива туча, притащив полуденный дождь.
       В молодости Марта бывала в Собре и всегда удивлялась тому, насколько бедный и скучный там рассвет. Не успеешь оглянуться, как небо потеплело, посветлело и принялось сиять, словно брусок железа в кузне. А приморском Брулене было на что посмотреть - вот баронесса и смотрела, оставляя утренний час для себя и только для себя.
       Со стены видно было, как рыбаки вытаскивают на берег лодки. Осень в Брулене - время лучших уловов: косяки уходят от островов Хокны, стремясь в более теплые воды Четверного моря, прозванного так за то, что оно омывает берега четырех земель. Одна из них - Брулен, западные морские врата Собраны.
       - Брулен - это море, - шепотом сказала Марта. - Это море, море...
       С Бруленом могли бы поспорить Лита, Эллона и Алларэ, тоже славные своими моряками, но все торговые пути проходили через Брулен. Жители востока и севера могли сколь угодно гордиться своими корабелами и капитанами, но каботажные суда востока, ходившие от северной до южной Предельной пустыни, не приносили стране и четверти того дохода, что Брулен. Именно через баронство в столицу, на восток, на юг и на север шли товары из Тамера, Оганды и с островов Хокны. Именно в Брулене грузилось на корабли все то, чем торговала с соседями Собрана...
       Ежедневным, ежеминутным разочарованием для вдовой баронессы Брулен было сознавать, что Элибо, единственный сын и наследник, не хотел и не мог понимать, что такое Брулен. Марта, дочь Никласа Фолдора, баронского вассала, выросла на побережье Четверного моря, и все, что следует знать бруленской хозяйке, впитала с молоком матери, на коленях у отца. Брулен - это море, это торговля, рыбная ловля и, что греха таить, контрабанда. Это суровые и гордые мужчины, уважение которых еще нужно заслужить, и женщины, которые, возникни в том нужда, смогут подменить мужей и в лодке, и в торговом зале.
       Сын рос так же, как и остальные дети в замке. Выходил с рыбаками в море, таскал в ухе серьгу лиги свободных моряков, несколько раз ходил на торговых кораблях в Тамер и Хокну... но по-прежнему не смыслил в делах баронства ни селедочного хвоста. Лучше всего у него получалось гулять в кабаках с братьями по лиге, обмывая очередную удачную вылазку, но когда Марта спрашивала, хорош ли ее сын в других делах, контрабандисты отвечали уклончиво, хоть и вежливо, а капитан каперского корабля сказал с суровой прямотой:
       - Воля ваша, баронесса, а Элибо я на борт не возьму. Мне лишний балласт не нужен.
       Любимый сын отличался удивительной тупостью в торговых делах. В ценах он путался, налоги и пошлины сосчитать не мог, зато мог часами рассуждать о несправедливости того, что Брулены - бароны, а какие-то сухопутные крысы Скоринги - герцоги. Чем Элибо так впился титул, когда и ежу морскому ясно, что Старший Род Собраны - это Старший Род, зовись ты хоть бароном, хоть графом, хоть герцогом, Марта не понимала. Самой ей было все равно, и до чужих титулов ей дела не было. В Собране три баронства, четыре графства и три герцогства, так повелось искони, и зачем разевать рот на чужой улов?
       Сыночек перерос мать на голову, пойдя в деда по линии Фолдоров; был таким же рыжим увальнем, как все в их роду, но ни дедовской рассудительности, ни материнской рачительности не унаследовал. Марта не могла взять в толк, где ошиблась. Никогда она Элибо не баловала, не холила единственного сына, не выделяла его среди ровесников. Так же, как остальным, ему доставалось за шалости, вместе со всеми его учили и драться, и считать, но приятели детства один за другим сколачивали ватаги и, пока отцы вели хозяйство, грабили тамерские корабли, ходили до самого Хоагера, чтобы в компании северян пощипать зазнавшихся имперцев, возвращались с богатой добычей, женились и становились гордостью семей... Элибо же больше интересовало вино и юбки.
       Может, все дело было в том, что еще пяти лет от роду Элибо остался без отца? Так не он один: шторма губили многих, а удача в бою иногда поворачивалась тем местом, по которому сыну вкладывали розог не меньше, чем прочим. Пили в Брулене все, от мала до велика: зимой без глотка горькой, настоянной на перце, не согреешься, да и как не пить вина, если день за днем через твои руки проходят целые бочки? Но оттого и пить умели, и пьянства не было, что привыкали к этому со младых ногтей и не тянулись за лишней кружкой из жадности.
       По девкам тоже бегали все, зазорным это не считалось, редкая рыбачка выходила замуж без пуза, лезущего на глаза. "Надо ить же проверить, как оно, того или не того?" - говорили парни. Чужих детей от своих мало кто отличал, брали в жены и с целым выводком; была бы девка сильной да работящей. Попы вслух осуждали разврат и винопитие, но не слишком свирепствовали, и девкам, нагулявшим на стороне детей, исправно отпускали грехи, а детей так же исправно принимали в лоно церкви, через раз забывая записать, что чадо рождено вне брака, освященного Сотворившими.
       Но как-то ж другим удавалось и девчонок без внимания не оставить, и бочонок вина с приятелями опустошить, и дело сделать, исконное дело Бруленов?..
       Марта сплюнула со стены и принялась спускаться. К утру ноги отекали так, что башмаки пришлось разрезать - так баронесса и ходила в старых башмаках с прорезями, откуда выпирали грубой вязки чулки, прихваченные под коленом замызганными подвязками. Платье из домотканой шерсти хорошо скрывало неуклюжее, корявое, но сильное тело. Марта Брулен могла приподнять телегу, если чья-то нога попадала под колесо, одним ударом кулака объяснить буйному коню, кто в доме хозяин, вытащить лодку. Такой она была в молодости, такой осталась и сейчас.
       В спальне ее не имелось даже завалящего зеркала. Причесываться можно было на ощупь, а собственное широкое обветренное лицо, плоское, как у камбалы, разглядывать было незачем. Она ж не Алларэ какая-нибудь, чтоб мазать притираниями ручки да ножки. Руки у нее всю жизнь были красными и потрескавшимися, да и пусть бы с ними. В мороз Марта натирала их гусиным жиром, чтоб не кровили заусенцы и цыпки, и считала это достаточным.
       Марта спустилась в замковую церковь, где об эту пору никого не было, - по будням служили только полуденную службу, - и тяжело опустилась на колени перед статуей Оамны, Матери мира. Полногрудая широкобедрая Матерь в богатом уборе смотрела сочувственно и понимающе. "Надо бы новое платье для статуи заказать, что уж год все в одном, нехорошо это..." - мельком подумала баронесса, потом отогнала праздную мысль. Слова молитвы на ум не шли; в детстве и юности она молилась, как учили, старательно выговаривая фразу за фразой, а уже после того, как овдовела, начала с Оамной разговаривать, как одна баба с другой.
       - Хоть бы ты его вразумила, Сотворившая... не хватает у меня то ли ума, то ли ремня, - со вздохом призналась Марта. - Такая вот, понимаешь, беда. Двадцатый год разменял, а все ведь дите дитем. И за что такое наказание?
       Статуя укоризненно смотрела на коленопреклоненную баронессу, словно хотела что-то сказать, но каменные губы не шевелились. В Брулене часто рассказывали о том, как статуи оживали, и святые, а то и сами Сотворившие снисходили к искренне молящимся, исполняя их желания. Такое случалось и на памяти Марты, ее двоюродная племянница родила слепую дочку и вымолила у Оамны для дочери зрение. Этому мало кто удивлялся, на то они и Сотворившие весь мир, чтоб беречь его и охранять, но Марте никто не отвечал, сколько она ни молилась.
       - Небось думаешь, что я и сама справлюсь, - еще раз вздохнула Марта. И то верно, негоже ведь просить Сотворивших о том, с чем и сама справиться в силах. Беспутный сын, чай, не врожденная слепота: дело людское и поправимое. - Справлюсь, как не справиться...
       После разговора со статуей на душе полегчало. В самом деле - разнылась старая кляча, нашла, чем допекать Матерь. Молиться надо о том, чтоб шторм был не сильнее прежнего, чтоб тамерцам не слишком везло, а все мальчишки вернулись домой. Что же до Элибо... с Элибо она как-нибудь разберется.
      
       Оба наследника терпеть не могли уроки Закона Сотворивших. Араону не нравился учитель - молодой, педантичный, исключительно вежливый, но сухой и неулыбчивый. Младшему брату казалось скучным заучивать на память жития Святых Защитников и описания их духовных подвигов. Однако ж приходилось дважды в седмицу зубрить и рассказывать наизусть очень древние, совсем не увлекательные истории. Учитель цеплялся к словам, заставлял излагать в точности по свитку, а сам читал так, что оба ученика немедленно начинали зевать.
       - Ваше высочество, - светлые холодные глаза строго уставились на Араона. - Прошу вас рассказать о чуде Святого Галадеона Сеорийского.
       Принц поднялся, зацепившись полой камзола за откидную крышку парты, возвел глаза к потолку, словно в надежде на то, что Святой Галадеон смилостивится и напишет на потолке свою историю.
       - В год три тысячи сто двадцатый от сотворения всего сущего, - начал примерно с середины юноша, понадеявшись, что без предыстории обойдется, - многие нечестивые начали использовать оружие со стрельным составом... э... в коем смешаны были уголь древесный, селитра и сера, и убивал он...
       - Оно, ваше высочество. Оружие.
       - ..оно на расстоянии, поражая, как молнией, малым слитком металла, и пронзал он невинных, поражая... повергая их наземь. И говорили им, что от Нечестивого тот состав, и будут они прокляты перед ликом Сотворивших и... исторгнуты из лона Святой Церкви. Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся". И... и продолжали... в общем, - вздохнул Араон. Ему очень хотелось пересказать все своими словами, но нужно было шпарить по-писаному.
       - Достаточно, - вздохнул в ответ священник. - Принц Элграс, продолжайте.
       Братец не слушал, а таращился в окно, и теперь подпрыгнул за своей партой, пойманный врасплох.
       - А с какого места?
       - С того, на котором закончил его высочество Араон.
       - А где он закончил? - нахально улыбаясь, спросил Элграс.
       - Вы не слушали?
       - Ну вы же не меня спрашивали, ваше преподобие.
       Араон с трудом сдержал улыбку. Младшему брату все было нипочем - и гнев учителя, и наказание, и даже выговоры отца. Старший завидовал такому бесстрашию; сам он терялся, когда его начинали отчитывать и стыдить. Наказывали Элграса вдвое чаще и вдвое строже, но это все равно не помогало. У братца каждый час на уме была новая проделка, уроки он запоминал хорошо, даже слишком хорошо - тринадцатилетний Элграс и пятнадцатилетний Араон уже давно занимались вместе, и с младшего всегда требовали меньше. Не ему же наследовать отцу.
       - Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся", - терпеливо повторил учитель. - Продолжайте.
       - А! - улыбнулся Элграс и затараторил: - И многих невинных убивали, и открыто, и тайно; и едва не сделалась смута. Был же среди жителей Сеории человек именем Галадеон, торговец, благочестивый и кроткий душою, за что многие годы состоял главою торговой гильдии. Говорил он о том, что негоже добрым омнианцам осквернять себя прикосновением к стрельному составу, грешно его и изготовлять, и продавать. Слушали его, ибо знали, что слово его крепко и праведно. Подступились к нему тогда нечестивцы, говоря: "Согласись; а не то убьем сына твоего единственного", - и окружили дом праведника, и вооружены были...
       - Хорошо, - кивнул учитель и перевел взгляд на Араона. - Теперь ваше высочество... своими словами.
       От удивления Араон едва не свалился под парту. Чудо, произошедшее в этой комнате, достойно было занесения в жития святых. Первый раз за два года наставник разрешил рассказывать не в точности по написанному.
       - У Галадеона был один сын, его звали Гоин. Когда дом осадили, он сказал, что негоже отступать от веры, а жизнь дешевле спасения, и сам вышел к людям, и его... в общем, его убили. Из этого оружия. Но ничего не изменилось, теперь хотели убить самого Галадеона, потому что он не передумал. И грозились дом поджечь, а потом и подожгли. Тогда Галадеон вышел к людям и упал на колени с молитвой. Воззвал к Сотворившим, и... и это оружие перестало действовать. Потому что стрельный состав больше не воспламенялся. Везде, во всем обитаемом мире.
       - Что же случилось со Святым Галадеоном?
       - Его все равно убили, - грустно сказал Араон. История, рассказанная своими словами, вдруг стала близкой и понятной. - От злости. Толпа его растерзала. Но потом случилось еще одно чудо.
       - Принц Элграс, расскажите об этом.
       На этот раз братец не считал ворон за окном, а внимательно слушал. Его тоже удивило, что учитель разрешил рассказывать по-своему, и теперь он только и ждал момента, когда ему тоже дадут заговорить.
       - Тут померк небесный свет посреди дня, начисто, как ночью, и стала кромешная тьма, но во тьме было видно, что останки отца и сына сияют ярко, как свет тысячи факелов! И они, то есть, Святой Галадеон и его сын, ожили! А с неба спустилась светящаяся лестница, и они взошли по ней к Сотворившим! А видели это не только те, кто на них нападал, но и весь город! И теперь Святой Галадеон является покровителем второй летней девятины, а Святой Гоин - всех, кто жертвует жизнью за родителей, - прозаически закончил рассказ Элграс. - А стрельный состав не взрывается.
       - Не воспламеняется, - уточнил наставник. - Весьма хорошо, да и вы, ваше высочество Араон, тоже продемонстрировали знания и отличное понимание.
       Араон уже сидел, а то бы упал, наверное. Первый раз за два года они с братом удостоились похвалы. Это в придачу к разрешению рассказывать не наизусть. Может быть, у учителя сегодня день рождения, или еще что-нибудь хорошее случилось?
       - Теперь назовите девять великих чудес, совершенных Святыми Защитниками.
       Принц почувствовал, что брови не просто ползут - ловчим кречетом взлетают по лбу: это они учили больше года назад и оба знали наизусть. Сегодня определенно что-то случилось - возможно, самое настоящее чудо. Учитель, отец Бильо, никогда не возвращался к пройденному и уж тем более не заставлял отвечать то, что принцы хорошо знали. А на эти вопросы могли ответить и дети.
       - Чудо дарования знания путей, совершенное Святым Окбертом. Чудо неподвластности трем смертным хворям, совершенное Святой Иоландой...
       - Расскажите о нем.
       - Святая Иоланда жила в двенадцатом веке от сотворения. Тогда люди много страдали от трех смертельных болезней - желтой лихорадки, удушливого поветрия и чахотки. Святая Иоланда была монахиней из ордена Милосердных сестер и видела, как умирают невинные дети и добрые верующие. В отчаянии она воззвала к Оамне, Матери всего сущего, и была услышана. С тех пор те, кто принят в лоно Святой Церкви, от этих болезней не страдают. Только отлученные и хокнийские еретики. Больной может быть исцелен, если примет истинную веру или пройдет очищение.
       - Очень хорошо, ваше высочество, - кивнул отец Бильо, и принц в третий раз задался вопросом, что же происходит.
       Разгадка оказалась простой и не самой приятной. За спиной, у двери, раздалось знакомое покашливание. Араон вздрогнул. Отец. Наследнику очень не хотелось, чтобы король начал задавать вопросы. Они у отца всегда были с подковыркой, зачастую он спрашивал даже о том, чего сыновья еще не изучали, но спорить с королем бесполезно: он требует отвечать, а потом долго выговаривает за нерадивость и учителям, и принцам.
       Оставалось надеяться на то, что Законы королю не особенно интересны - до сих пор он ни разу не заглядывал на эти уроки. Если он задаст не слишком сложные вопросы, то, может быть, удастся вывернуться, хоть что-нибудь ответить. И все равно хотелось сбежать - например, в окно, любезно приоткрытое отцом Бильо. Учитель всегда любил свежий воздух и даже зимой урок начинал с того, что открывал одну из створ окна. Как он не мерз в своей тонкой рясе, Араон с братом не понимали; Элграс вообще строил предположения, что отец Бильо - не человек, а ожившая каменная статуя, потому и мерзнуть не может. Невыразительное лицо учителя и предельная скупость в выражении чувств заставляли соглашаться с этой теорией.
       - Разве не требуется знать жития наизусть? - спросил, проходя к кафедре, отец.
       Отец Бильо поднялся навстречу. Служители Церкви даже королей приветствовали только коротким наклоном головы. Маленького Араона это всегда удивляло. Когда Его Величество входил в Зал Ассамблеи, все, и благородные люди, и простолюдины, опускались на одно колено, а священники оставались стоять, торча над остальными, как деревья среди кустов.
       - Ваше Величество, мы искренне полагаем, что наилучшее понимание достигается чередованием заучивания и пересказа, - принц вновь ощутил невыразимой силы притяжение земли, - а на память их высочества знают тексты отменно. Принц Элграс, расскажите о чуде Святого Галадеона.
       До Араона наконец-то дошло, что за игру затеял отец Бильо. Кто его знает, почему, но ему нужно показать королю, что оба принца очень усердны и хорошо знают законы. Поэтому он готов и отступить от обычной манеры ведения урока, и спрашивать у братца ровно то, что тот уже рассказал наизусть незадолго до прихода отца.
       - Не надо, - махнул рукой отец. - Избавьте, я верю вам на слово.
       - Польщен доверием Вашего Величества, - еще раз склонил голову отец Бильо.
       - Кто из принцев лучше успевает?
       - Его высочество Араон.
       Это было полной и законченной неправдой. Элграсу, хоть он плевался и ругался, удавалось заучивать наизусть длинные главы из житий, толкования Законов и все прочее, что нужно было знать. Араон же каждый раз запинался, путал имена и даты, события и места сотворения очередных чудес. Священникам врать было не положено, но как иначе понимать слова отца Бильо?
       Отец польщенно улыбнулся, так, словно похвалили его. Он махнул рукой, подзывая сына к себе. Араон подошел, прикоснулся губами к перстню на протянутой руке, встал, разглядывая свои туфли. Наследник был королю по плечо и больше вырасти уже не надеялся, младший брат в свои тринадцать - и тот обогнал Араона; да еще и был на одно лицо с отцом, о чем твердили всякие клуши: гувернантки, портнихи, служанки... Брат быстрее соображал, реже болел, лучше ездил верхом, был метким стрелком, а про старшего принца шутили, что при виде него любая мишень начинает уворачиваться от страха. Брату доставалось больше наказаний, но и больше похвал.
       Несправедливая похвала отца Бильо была обиднее, чем отсутствие таковой или правда. В самом деле: он давно не маленький мальчик, про которого сочиняют лестные небылицы, чтобы потом дитятя стремилась оправдать ожидания учителей. Но и спорить со священником было нельзя: отец не понял бы, и вышло б только хуже. Достанется и ему, и брату, и учителю - всем...
       - Его преподобие ко мне излишне благосклонен. Мне кажется, Элграс успевает лучше меня.
       Отец Бильо в ответ на вопросительный взгляд короля только слегка улыбнулся:
       - Его высочество - не только усердный, но и скромный юноша.
       Король его не слушал. Он положил руку сыну на плечо, но ничего приятного в прикосновении не было. Тяжелая длань давила на плечо, словно пригибая к земле. Араон вздохнул про себя и поднял голову, стараясь не смотреть отцу в глаза. Прямого взгляда он никогда не выдерживал - хотелось, словно в детстве, убежать, спрятаться за занавеской или под кроватью.
       - Вы хотели меня порадовать, сообщая, что младший брат вас превосходит?
       - Нет, Ваше Величество.
       - То есть, хотели огорчить?
       Именно за подобные парадоксы Араон и ненавидел разговоры с отцом. Он моментально терялся с ответом, а каждая фраза затягивала все глубже в омут ошибок, вызывая новые и новые гневные вопросы отца. Потом король и вовсе начинал кричать, уже ничего не слушая. Хорошо еще братец молчал и не собирался встревать. Отец Бильо, отвернувшись, смотрел в окно. Тучи разошлись, небо сияло, словно в середине лета. На раскачивающейся ветке устроилась толстая нахохленная ворона. Она мрачно поглядывала в небо, опасаясь охранявших окрестности дворца соколов, потом насмешливо каркнула и сунула клюв под крыло.
       С избытком ворон в Собре боролись давно и безуспешно. Сшибали гнезда, выпускали соколов, кошек, запрещали горожанам устраивать на задних дворах мусорные кучи, но воронье было непобедимым. Карканье нарушало тишину в дворцовом саду, в беседках, оранжереях...
       "Когда Нечестивый смеется, вороны подпевают", - говорили омнианцы. Ворона - птица нечистая, ибо питается падалью и мертвецами. Нечистая, но умная, хитрая и насмешливая. Араон чувствовал на себе птичий взгляд и не знал, что ответить на отцовский вопрос. Лучше всего было молчать. Глядеть на ворону, как отец Бильо.
       Не дождавшись ответа, отец проворчал: "Недотепа...", - и вышел из комнаты вон; Араон облегченно вздохнул.
       - На сегодня урок окончен, - священник принялся собирать со стола свитки. - В следующую седмицу мы будем читать житие Святой Эро Алларской. Выучите наизусть две первые главы. Вы же, Араон, выучите еще и притчу о скромном подмастерье.
       - Мы ее уже учили, - встрял братец. - Весной!
       Араон молча кивнул. Притчу о подмастерье, который был так скромен, что все время говорил, что не готов стать мастером, и в конце концов его место занял нерадивый ученик, который погубил всю мастерскую, он помнил. Не наизусть, но достаточно хорошо.
       - Ваш брат ее плохо выучил, - бесстрастно сказал отец Бильо. - Или не понял смысла. Доброго вам дня, господа. Да благословят вас Сотворившие!
      
       2. Собра - Веркем - графство Саур
       Как рассказал Саннио слуга, площадь, на которой стоял особняк герцога, называлась Фонтанной, но фонтанов на ней не было уже лет пятьдесят, последний снесли в царствование Лаэрта I. Дом был отделен от площади высокой стеной. Край, утыканный острыми зубцами, доходил до окон второго этажа. На первом этаже располагались комнаты прислуги и кухня, на втором - библиотека, оружейная, гостиная и несколько гостевых спален. Покои герцога находились на третьем этаже. Такое расположение ничем не отличалось от обычного для Собраны устройства домов благородных господ, о котором до этого дня Саннио знал лишь по книгам и рассказам наставников.
       Саннио получил в свое полное распоряжение две смежных комнаты в конце коридора третьего этажа. Большая была обставлена как кабинет: шкафы вдоль стен, огромный стол перед широким окном с чистыми стеклами, камин в стене. Проход, задрапированный тяжелой портьерой, вел в спальню. Там секретарь обнаружил широкую кровать без полога, но с солидной периной, кучей подушек, одеял и пледов, и - что его безмерно обрадовало, - еще один камин. За высокой ширмой прятались умывальник и ночной горшок. Окна не было.
       Обстановка герцогского дома оказалась несколько неожиданной. Саннио представлял себе либо крайнюю роскошь - блеск серебра и золота, богатые драпировки, портреты в тяжелых рамах и лепнину, - либо крайнюю аскезу, которую некоторые почитали приметой истинного благородства. Здесь же все выглядело одновременно элегантным и надежным, притом еще и уютным. Тяжелая, но удобная мебель, неяркие краски, радующие, но не утомляющие глаз - белое, серое, синее, коричневое. Вместо драпировок стены были прикрыты панелями темного дерева, приятными на вид и на ощупь. Несколько гобеленов со сценами охоты придавали кабинету уют. В спальне на полу лежал саурский ковер, а стены были обиты незнакомой Саннио тканью, светло-серой с темной набивкой.
       Здесь было бы приятно жить, и Саннио горячо пожалел, что ему суждено провести в этом доме одну лишь ночь, а когда доведется вернуться - неведомо. Едва он успел осмотреться и умыть лицо и руки, как явился слуга. Прислуга в доме герцога носила серо-черные куртки с гербами и черные штаны, а потому больше походила на личную гвардию. Впечатление усугубляла военная выправка. Вместе со слугой явился портной с подмастерьем, и Саннио заставили раздеться, чтобы снять мерку, а потом второй подмастерье притащил целый ворох полуготовой одежды и пришлось перемерить кучу рубах, камизол, кафтанов и панталон. После этого явились перчаточник и шляпник, потом сапожник, галантерейщик...
       Герцог Гоэллон пожаловал уже в глухой ночи, когда ошалелый Саннио сидел в кабинете у камина, наблюдая за тем, как другой слуга, помоложе, упаковывает его новые вещи в два кофра, побольше и поменьше. Юноша не вмешивался, ибо имел лишь отдаленное представление о том, что из новых вещей понадобится ему в дальней дороге. Он надеялся, что сумеет разобраться в том, что и когда надевают, но не был в этом уверен: слишком много одежды, слишком дорогой, к такому секретаря не готовили. Дорожный костюм и плащ, темно-серые, как и у самого герцога, но без серебристого шитья, ждали его в спальне.
       Гоэллон вошел в комнату размашистой походкой, и резко остановился, словно натолкнувшись на невидимую преграду. Саннио вздрогнул, предположив, что чем-то разозлил господина, но тот одобрительно кивнул слуге и швырнул перчатки на полку над камином.
       - Так-так-так, я вижу, все идет хорошо. Пойдемте, секретарь Васта, напишете пару писем... если вы, конечно, в состоянии.
       - Разумеется, ваша милость... - поднялся из кресла Саннио.
       - Я же просил, - поморщился Гоэллон.
       - Простите, герцог.
       Кабинет Гоэллона мало чем отличался от кабинета Саннио, разве что был вдвое больше, да окно было завешено тяжелыми ставнями. В камине тлели угли. По вечерам в Собре бывало холодно, но в школе мэтра Тейна в спальнях не топили, здесь же в каждой комнате было тепло и приятно попахивало дымом. Герцог кивнул юноше на столик в углу, где стояли несколько чернильниц и лежали уже очиненные умелой рукой перья. Саннио прикрепил к доске кусок тонкой писчей ткани с вытесненным гербом и приготовился слушать. Гоэллон уселся в кресло, перекинув ноги через поручень. Саннио покосился на него, стараясь ничему не удивляться.
       Первое письмо оказалось длинным и нудным набором распоряжений для управляющего в Эллоне. Секретарь, как его учили, не вдумывался в текст, а записывал, почти не осознавая, что именно диктует герцог. Записывать за Гоэллоном было удобно - он не торопился и не менял формулировки. Четкие лаконичные фразы одна за другой ложились на ткань. Наконец долгое послание завершилось, Саннио посыпал его песком и отодвинул в сторону.
       - Теперь постарайтесь обойтись без помарок, я пишу королю. Точнее, вы пишете.
       - О, разумеется, герцог, я... - встрепенулся Саннио.
       - И не волнуйтесь так, а то точно посадите кляксу.
       Все письмо - его-то Саннио не пропустил мимо ушей сразу на бумагу - состояло из нескольких столь же коротких фраз, хотя и разбавленных вежливыми оборотами. Герцог уведомлял его королевское величество о том, что государственные дела требуют его временного отъезда из столицы, и обещал вернуться к ежегодному чествованию Сотворивших. Секретарь прикинул в уме, сколько осталось до праздника, - шесть десятков дней, - и вздохнул.
       - Дайте, я подпишу, и запечатайте. Печатка на столике.
       Гоэллон не глядя подмахнул оба письма, чудом не капнув чернилами на второе. Саннио опешил, стоя с двумя досками в руках.
       - Что такое?
       - Вы не будете перечитывать?
       - А что, мой милый, вы вместо "королевское величество" вписали "шлюхин сын" или что-то в этом роде? - усмехнулся Гоэллон.
       - Как можно, герцог?..
       - Ну, а зачем тогда мне перечитывать? Ваш почерк я оценил, он вполне достойный. Чего же еще вы от меня хотите?
       - Простите, герцог.
       - Да прекратите вы постоянно извиняться, Саннио, - махнул рукой Гоэллон. - Это утомляет.
       - Про... - Секретарь прикусил губу и зажмурился. Герцог застонал.
       - Положите письма на стол. Открепите их и запечатайте. Воск слева на полочке. Отлично. - Саннио механически исполнял распоряжения, думая только об одном: как бы ему провалиться в подвал или куда поглубже. - Теперь подойдите к камину. Возьмите кувшин... он там один. Кружки на другом краю. Налейте обе доверху, одну дайте мне.
       Юноша замер перед герцогом с тяжелой глиняной кружкой в руках. Что он наливал, он не заметил. Что-то темное из кувшина, нагретого каминным жаром. Ему удалось не пролить ни капли, подать полную до краев кружку герцогу и устоять на ногах, хотя он не понимал, что происходит, и действовал, как заводной болванчик.
       - Теперь сядьте, - Гоэллон кивнул на кованую козетку рядом с камином. - И выпейте половину залпом.
       Саннио подчинился. В кружке оказалось теплое вино с пряностями. Непривычный резкий запах ударил в нос, и юноша едва не чихнул. В желудке потеплело, но на душе легче не стало. Он был уверен, что вывел герцога из себя, и теперь тот выгонит его вон. Вылететь в первый же день - какой печальный конец карьеры. Мэтр Тейн удавит опозорившего его ученика...
       - Вам нравится? В столице считают, что грех - портить вино, нагревая его и сдабривая пряностями, но моряки Эллоны - другого мнения. На чью же сторону в споре встанете вы?
       Саннио хорошо помнил заповедь наставника: не знаешь, что сказать - говори правду или молчи. Молчать ему казалось неуместным. Оставалось сказать правду:
       - Герцог, я не имею возможности вынести суждение по этому вопросу.
       - Отчего же?
       - Я пью вино третий раз в жизни.
       - Что за вино вы пили раньше?
       - Сожалею, но не могу ответить. Меня поили им Милосердные сестры, когда я болел.
       - Так-так-так... похвальное благоразумие. Многие в этом городе могли бы поучиться у вас, Саннио.
       Юноша поднял глаза на герцога, надеясь понять, о чем тот говорит, но спрашивать "чему?" не стал: правилами поведения это строжайше запрещалось. Любопытство и нетерпение - два порока плохих секретарей. Если герцог пожелает, он продолжит; если нет - что ж, Саннио так никогда и не узнает, что он имел в виду. Вино определенно помогало прийти в себя.
       - Вы хорошо прячете свой интерес, дорогой Саннио. Не буду дальше испытывать ваше терпение. Лишь немногие, будь они хоть и втрое старше вас, понимают, что неумно выносить суждение там, где ничего не знаешь.
       - В этом целиком и полностью заслуга мэтра Тейна и прочих моих наставников.
       - Хорошо, что и это вы понимаете, Саннио. Теперь допейте вино, иначе оно совсем остынет.
       Секретарь сделал несколько мелких глотков, стремясь распробовать напиток. Он довольно много знал и о винах, и о пряностях, но все это были теоретические сведения, почерпнутые на уроках землеописания и в библиотеке. Сейчас он мог предположить, что именно добавлено в вино, но подозревал, что ошибется, и не раз. Марку вина или хотя бы сорт винограда он и вовсе определить не мог. Эллонское? Но те описываются, как кислые, это же было сладковатым. Керторское? Ну, может быть, если вот это приятное пощипывание на языке - терпкость. Саннио на память знал описания большинства сортов и марок, что полагается сервировать к какому блюду, в какое время суток, в каком обществе... но отличить одно от другого на вкус не мог. Воспитание в школе мэтра Тейна страдало, пожалуй, от некоторой нехватки практики.
       Все это было не так уж важно. То, что он пил, ему нравилось. Это было вкусно и приятно. Еще он удостоился двух похвал от герцога, а, значит, дела его были не так уж и плохи. Кованая спинка козетки не слишком-то годилась, чтобы на нее опираться, да и нужно было сохранять осанку, но от камина тянуло теплом, и стояла уже глухая ночь, а он еще не спал. Саннио по-прежнему боялся герцога; тот не стал понятнее, но оказался хоть и загадочным, но все же снисходительным к ошибкам секретаря.
       - Кажется, вы приходите в себя, молодой человек, - проронил Гоэллон. - Это меня радует, поскольку было бы не слишком удобно, если при каждом моем вздохе или резком движении вы падали бы в обморок, как девица на сносях. Согласитесь, в дороге это может создать неудобства?
       - Да, герцог.
       - Опять же, в столице и за ее пределами многие считают меня чудовищем, при одном виде которого помянутые девицы рожают прежде времени. Это меня не беспокоит, но если нечто подобное будет происходить в моем доме, выйдет утомительно и шумно. Вы со мной согласны?
       - Да, герцог.
       - Мы приходим ко взаимопониманию, это радует. Вы можете меня бояться, это ваше личное дело. Можете верить всем слухам и сплетням обо мне. Но будьте любезны в моем присутствии не давать волю воображению. Я не убью вас, если вы прольете вино или чернила, сделаете помарку или зададите неуместный вопрос. Если вы чем-то меня рассердите, я объясню, чем именно. Вы должны запомнить это и постараться избегать ошибок впредь, но даже если вы еще раз ошибетесь, я все равно не стану вас убивать или отсылать обратно. Это не значит, что у вас выйдет сесть мне на шею, но мне нужен помощник, а не перепуганная мышь. Вам все понятно?
       - Да, герцог, - еще раз сказал Саннио. - Я могу идти?
       - Можете. Со мной в оружейную, - Гоэллон резко поднялся с кресла.
       Секретарь начал привыкать к его порывистым движениям и ироничному тону. Он понял, какого поведения ожидает герцог: об этом в школе тоже говорили. Одни господа требовали полного подчинения и неукоснительного соблюдения приличий, другие - инициативы и самостоятельности, даже если она попахивала дерзостью, третьим нужна была неприметная тень, четвертым - красноречивый льстец. Хороший секретарь мог вести себя так, как ждал от него господин - на любой лад. Какие ошибки подстерегают на каждом пути, Саннио тоже знал. Иллюзию близости к господину и панибратских отношений не стоило путать с реальностью. Секретарь - это только секретарь, отлично обученный инструмент, который в любой момент можно сменить на новый.
       - Вы фехтуете?
       - Посредственно, - признался Саннио.
       - Кинжал? Метательные ножи? Кастет?
       Юноша отрицательно покачал головой. С оружием все обстояло еще хуже, чем с верховой ездой. В школе его учили, как и всех прочих, но хорошим бойцом Саннио не считался никогда. С огромным трудом он выучился преодолевать страх перед блеском острой стали и видом крови, но так и не стал достойным фехтовальщиком.
       - Но хоть что-то вы умеете? - удивленно спросил герцог.
       - Боюсь, что мои умения недостаточны, - говоря это, Саннио понадеялся, что его не возьмут в поездку на север, а оставят в этом уютном доме с огромной библиотекой и мягкой постелью. Если герцогу нужны фехтовальщики, то почему он не взял кого-то из школы наемных бойцов?
       Полутемную оружейную освещала лишь свеча, которую держал в руке слуга. Комната на втором этаже была полным-полна самого разнообразного оружия. Здесь нашлись и совсем старые мечи, которыми уже не пользовались многие сотни лет, но и они были в хорошем состоянии. Древние латы, которые Саннио узнавал только по картинкам, были тщательно начищены. Оружия в комнате хватило бы для полной экипировки небольшого отряда. Секретарь покосился на парадный меч, наполовину извлеченный из ножен. В полумраке ограненные камни казались почти черными.
       - Лукавите, мой юный друг, - сказал Гоэллон. - После обучения у Тейна вы не можете быть таким олухом, каким хотите показаться. Не надо этого, не терплю.
       Он прошел к дальней стене и вернулся со шпагой в руках, протянул ее Саннио. Прямой двулезвийный клинок плавно сужался к острию. Рукоять была обвита металлической проволокой, на фигурном навершии притаился тускло поблескивающий паук. На дужках гарды кое-где были царапины и потертости.
       - Это хорошая шпага, мэтр секретарь, - сказал слуга и хмыкнул, словно сомневался, что Саннио способен его понять или оценить щедрость герцога.
       Юноша удивился: он еще не привык, чтобы к нему обращались "мэтр", и, тем более, не ожидал, что слуга будет высказывать свои соображения по выбору оружия. Он поднес клинок к глазам. В первый миг шпага показалась слишком тяжелой, но теперь это ощущение сменилось удовольствием и гордостью. Овальная в сечении рукоять удобно лежала в ладони. Саннио резко опустил руку. Резкий свист, промелькнувший в воздухе блик... Герцог хмыкнул и попятился.
       - Кадоль, подберите мэтру ножны и пояс, а я пойду, пожалуй, пока он меня ненароком не зарезал. А вы, мэтр, идите спать - успеете еще наиграться.
       Пристыженный Саннио отправился в свою спальню. Только сейчас он заметил в спальне механические песочные часы и немедленно принялся разглядывать огандскую диковинку. Когда песок пересыпался в нижнюю колбу полностью, пружинный механизм заставлял колбу подняться, и часы никогда не останавливались. Юноша с интересом рассмотрел бронзовые рычажки и клепки, постучал ногтем по тяжелому основанию, украшенному эмалевым узором. Во сколько придется вставать, он не знал, но до первого света оставалось совсем немного.
       Даже эта мысль не помогла заснуть. Саннио знал, что завтра предстоит провести много времени в седле и неплохо бы выспаться, чтобы не клевать носом и не проворонить ненароком какое-то распоряжение герцога, но сон не шел. Он ворочался с боку на бок, пытался устроиться поудобнее, накрывался с головой, потом вовсе сбрасывал одеяло, но это не помогало. С непривычки заснуть в одиночестве не получалось. Он привык прислушиваться к дыханию товарищей, к скрипу кроватей и свисту ветра за окном, к шагам слуг за стеной. Здесь же царила давящая тишина.
       Перед глазами крутились картины сегодняшнего суматошного дня - разговор в покоях мэтра Тейна, дорога, оружейная, примерка нового платья. Приятные моменты сменялись позорными, и Саннио то улыбался, то краснел, вертясь в постели. В ушах звучал голос герцога Гоэллона - мягкий, ироничный, с бархатистой ленцой. "Так-так-так, мой юный друг, не спите?" - словно наяву, услышал Саннио, попытался оправдаться и обнаружил, что проснулся.
      
       Алви Къела хватило двух десятков дней, чтобы начать ненавидеть все тамерское и самих тамерцев. Он еще не успел устроиться в Веркеме, как его уже мутило от всего на свете. Даже в столице улицы были грязными. По обочинам громоздились кучи отбросов и объедков, разнообразной ветоши и тухлятины. Мутные воды Веры несли в залив дохлых собак, а порой и человеческие тела. Все это нестерпимо воняло, кишело наглыми разжиревшими крысами, потными немытыми телами, прогорклым маслом и духами, которыми поливались тамерские господа. Алви не знал, от чего его скорее тянет блевать - от смрада тухлятины или смрада одеколонов, духов, притираний и масел для волос.
       Город Веркем, столица Тамера, был уродлив, как полуразложившийся труп. Дворянские дома теснились вдоль реки, земля была дорога, и строили в четыре, в пять этажей, достраивали и перестраивали, но красивее дома не делались. Безумное, гротескное нагромождение стилей и плодов фантазий строителей пугало и заставляло шарахаться от каждого нависшего над узкой улочкой балкона, украшенного тяжелыми коваными решетками. Все это великолепие выглядело обшарпанным, засаленным и потасканным, словно тряпье старьевщика.
       Уродливыми казались и люди. Все они делились на дворян и рабов; последних можно было узнать по накоротко остриженным волосам и лохмотьям, которые в Собране постыдился бы надеть на себя даже последний нищий. В прорехах зияли грязные тела, то слишком тощие, то нездорово одутловатые. Немногочисленные отпущенники, - в основном, ремесленники, - тоже не щеголяли ни сытостью, ни чистотой.
       Узкие улицы, на которых конь брезгливо выбирал, куда бы ему ступить, лужи мочи в придорожных канавах, - Алви отродясь не видел таких дурных дорог! - смрад, суета и тоска на лицах...
       Расфуфыренные дворяне Тамера казались заводными куклами, живущими по немыслимо сложным для благородного человека Собраны правилам. Дома было проще. Дома слуги знали страх и уважение к господину, вассалы были почтительны, но никому не приходило в голову выказывать уважение и почтение длинными оборотами речи, постоянными поклонами, обращениями, которые невозможно было запомнить, бесконечными просьбами "помиловать недостойного"...
       Дома Алви, второй сын графа Къела, обращался к оруженосцу своего вассала "эй, любезный!" и слышал в ответ простое "да, милорд?", сопровождавшееся кивком или коротким поклоном. Дома учитель, приставленный к нему отцом, мог огреть нерадивого ученика тростью по плечам. Дома к нему обращались запросто - "молодой господин" или "Алви", если говорили старшие, а граф Саура, отцовский друг, легко мог заорать на весь замок "эй, Котово отродье!", и не обижался ни папаша, прозванный Серым Котом, ни сам Алви. Здесь же все были церемонными до тошноты.
       Даже близкие друзья, если тамерцам вообще было знакомо это слово, разговаривали так, словно виделись впервые в жизни. Компанию каждый выбирал согласно положению: наследники - отдельно, младшие сыновья - отдельно, вассалы - согласно размеру земель и степени родства с сеньорами, и все это расфуфыренное племя постоянно лебезило, кланялось, ломало язык и признавалось друг другу в бесконечном почтении или обливало презрением тех, кто стоял на ступеньку ниже в путаной и сложной иерархии Тамера.
       И это дворяне! - что уж там о рабах. У тех была диковатая для Алви манера говорить о себе в третьем лице, а чуть что - падать на пол и пытаться поцеловать сапог господина. Да самый бедный собранский крестьянин, батрачивший на чужой земле, никогда бы не позволил себе подобного! Алви Къела было паршиво на душе, и с каждым днем - все паршивее. Он хотел слышать простое честное "я", простые искренние выражения если не дружбы, то хоть симпатии, не хотел запоминать, как обращаться к одному, к другому и к его троюродному брату, дед которого запятнал себя женитьбой не на равной, а на дочери своего вассала, и потому к нему нельзя обращаться так же, как к первому, чтобы не оскорбить всех присутствующих.
       Алви Къела хотел домой, но дома у него больше не было.
       Там, где был дом, родные леса и отроги гор, поля и шахты, прозрачные северные озера и шумные ярмарки, приземистые замки из серого камня и зажиточные деревни, где в преддверии зимы рябины склонялись под тяжелыми алыми гроздьями горьковато-сладких ягод, теперь гуляла королевская армия.
       Охотники выезжают задолго до первого света. Вчера переменился ветер, и стало тепло, но снега намело вдоволь. Лиловый предутренний туман кажется непроглядным, но это только иллюзия. Поднявшись, не зажигают ни свечей, ни факелов, чтоб легче было привыкнуть к темноте. Ни одного лишнего звука - молчат лошади, молчат выученные борзые. Сыплется мелкий легкий снежок. Самое милое дело - идти на лисицу по глубокой пороше. Края неба начинают теплиться первым светом, борзятники уже спустили собак со своры.
       С еловой лапы падает за шиворот снег. Хочется рассмеяться в голос, но нельзя, ни лишнего слова, ни смеха пока нельзя себе позволить. Глаза ищут на рыхлом глубоком снегу накопы или кресты, которые лиса оставляет перед лежкой. Зверь где-то близко, доезжачий вчера говорил, что без добычи молодые господа не останутся. Не соврал...
       Брат наехал на лисий след и срывает с головы шапку, поднимает ее правой рукой, продолжает ехать шагом - значит, лисица продолжает мышковать. Потом брат вновь машет шапкой и направляет коня вслед за побежавшим зверем. Ближайший борзятник показывает ее собакам, тихо, без лишних криков. Остальные борзятники устремляются навстречу, отсекая лисицу от лощины.
       Меткий выстрел - и охотники съезжаются в круг.
       Пахнет кровью, жарким собачьим дыханием, вином из фляги, которую передают по кругу. У брата такое счастливое лицо, словно это первая его добыча.
       Падает, падает мелкий пушистый снежок...
       Алви прикусил губу. Нет больше ни брата, ни отца, ни сестер. Может, младшая сестренка и уцелела, но надеяться на это не стоит. Сам он спасся лишь чудом: не хотел уходить, но отец заставил, силой выгнал его и велел убираться через горы - в Тамер или Дикие земли, как получится. Получилось - в Тамер. Зачем, для чего? Чтобы сидеть в чужом грязном доме, который, наверное, никогда не удастся убрать дочиста, и вспоминать?..
       Три дня бешеной скачки на запад, к горам. Погоня. Короткая схватка с разъездом королевских солдат, из которой он вышел без единой царапины. Переход через низкий наезженный перевал вместе с удирающими подальше от королевского гнева тамерскими купцами. Попутчик, тамерский дворянин - скорее всего, шпион и прознатчик, спешивший в столицу с вестями. Вино, много горячего вина, вкрадчивые речи тамерца, посулы помощи, рассказы о том, что многие благородные люди Собраны не считают для себя зазорным укрываться от королевской несправедливости в империи. Тоска и безвестность за спиной, а потом известие - да такое, что лучше бы сломать себе шею, упав с коня, замерзнуть в снегу, утопиться в Вере...
       Мать, отец, братья - казнены все.
       "Этого не может быть!" - кричала душа. Не может быть, чтобы в одночасье, без причины, без малейшей причины, без справедливого суда в Собре...
       Этого не могло быть, но это было, случилось, и теперь кричи не кричи, а приходится с этим жить. Долго ли проживет ветка на срубленном под корень дереве? Долго ли проживет рука, отсеченная от тела?
       По ночам он пил и выл, как затравленный зверь, но не на кого было броситься, и он бросался на стены, стучал по ним кулаками, и вновь пил, а потом, похмельный и с расцарапанными в кровь руками, вновь садился в седло, слушал медоточивые обещания попутчика, кивал, соглашался и ждал ночи.
       Только плакать он не мог - не получалось.
       И не мог называть мертвых по именам.
       Алви Къела хотел вернуться домой, а для этого нужно было кланяться тамерским вельможам, принимать ответные поклоны, таскаться из одного особняка в другой, пить, сплетничать, есть непривычно острую, жирную пищу, носить тяжелые камзолы, в которых сами собой заводились блохи, истекать потом в парике и запоминать обещания, на которые тамерцы были щедры.
       Нужно было дожидаться аудиенции у императора, который появлялся в столице только после дня Святой Этель, знакомиться с министрами и родственниками министров, ждать, ждать и, стиснув зубы, улыбаться всем этим грязным сановникам в париках, с которых катышками сваливалась пудра, всем этим рабовладельцам, за горами золотой парчи прятавшим нищету страны, где с поля убирают лишь полторы меры на посеянную, где раб живет на руднике не более года, где лучшие мастера, художники, поэты - рабы, и все дворяне - рабы императора, потому что только рабы будут подползать на коленях к трону, чтобы приложиться к туфле жирного старикашки в длинной мантии...
       То, что сделал король Собраны, то, что не укладывалось у Алви в голове и чему не было прецедентов во всей истории страны, здесь считалось в порядке вещей. Император мог казнить налево и направо, отбирать земли и передавать их другим, расторгать браки и назначать епископов - он мог все, что приходило ему в голову. Мог он и оказать милость Алви, помочь ему вернуть то, что по праву принадлежало его предкам, а теперь Алви, графу Къела.
       - Не облагодетельствует ли ваше сиятельство презренных, вкусив то, что недостойные осмеливаются ему предложить?
       - Облагодетельствует, - брезгливо бросил Алви, отходя на шаг от раба, пришедшего спросить, подавать ли обед.
       Он до сих пор с трудом понимал, о чем его спрашивают слуги... не слуги, а рабы, прилагавшиеся к дому, который любезно предоставил ему гостеприимный тамерский друг, двоюродный и любимый племянник императорского постельничего. Назвать обед обедом рабам было слишком сложно, а отучить их валиться на колени - и вовсе невозможно. Алви с трудом заставлял себя не шарахаться. Ему все время казалось, что посуда плохо отмыта, а на кухню он предпочитал не заглядывать с того момента, когда узнал, что дядька в балахоне, сплошь покрытом пятнами и потеками - не мусорщик, а повар.
       Алви обедал бы в многочисленных веркемских харчевнях, но там было ничуть не лучше. Видя, как рабыня протирает тарелки, оставшиеся после прежних едоков, краем фартука, а потом ничтоже сумняшеся накладывает на эту тарелку еду для нового гостя, он понимал, что лучше есть дома: там, по крайней мере, он знает, что ему подадут его же собственную тарелку, пусть и с остатками соуса от прежнего обеда. Тарелки при этом были серебряные, с вензелями хозяина дома. Алви предпочел бы деревянную миску, но начисто отчищенную песком в воде.
       Купален здесь не строили, ванн не знали, вместо мытья натирались духами, белье меняли раз в два-три десятка дней, а на Алви, пытавшегося объяснить, что ему нужна бочка с горячей водой, рабы смотрели как на безумца и в конце концов налили ему воды в здоровенную кадку, в которой, наверное, раньше солили рыбу. При этом тамерцы искренне почитали его северным варваром, а свою страну - оплотом истинной изысканности, поскольку блюдо, для которого было достаточно ножа и вилки, употребляли при помощи целой горы столовых приборов.
       Алви искренне жалел, что погоня загнала его к перевалу, помешав пробиться к Диким землям. Там, между отрогами гор и Предельной пустыней, жило несколько племен, обычаями больше схожих с хокнийцами: таких же язычников и дикарей, но они, по крайней мере, не строили из себя то, чем не являлись. Да, в Диких землях никто не мог дать ему ни войска, ни золота, но и тамерцы пока что обещали, да не стремились исполнять обещания. Разумеется, было слишком рано - но сколько продлится ожидание? Год? Два? За это время от Къелы останутся лишь руины, разоренные королевской армией под управлением младшего Мерреса, по части дурости переплюнувшего старшего...
       Граф Къела посмотрел на двузубую вилку, лежавшую рядом с тарелкой, перевернул ее, обнаружил с обратной стороны присохшие волокна мяса и с наслаждением согнул ее об стол.
      
      
       Утро обещало дождливый мрачный день, но к полудню, когда Флэль все-таки собрался выйти из дома, распогодилось. Тучи ушли на запад, добавлять воды в и без того непролазную осеннюю грязь Междуречья. Брезгливо обходя лужи, Флэль вышагивал по улицам, придумывая, как скоротать время до вечера. Сидеть дома ему надоело, но к герцогине он был зван на ужин - значит, до сумерек нужно было занимать себя самостоятельно. Навестить Лорину? Пожалуй, рановато: малышка ложится только под утро, а наблюдать за тем, как она будет вымучивать из себя гостеприимство, неприятно.
       Флэль недовольно оглядел Косую площадь. Вопреки обыкновению, сегодня здесь не нашлось ни одного знакомого лица. Прогуливалась пара компаний школяров, незнакомые чиновники коллегий выходили из трактира после обеда, сновали разносчики и посыльные - в общем, приличных людей или хотя бы симпатичных девиц на площади не оказалось. Полуденная столица оказалась не готова развлекать молодого человека из хорошей семьи.
       Молодой человек всего три седмицы назад вернулся в столицу после донельзя скучного лета, проведенного у дядюшки в Керторе, но уже начал скучать и в Собре. Пыльный юг не удовлетворял его привычке к хорошему обществу, веселым шуткам и элегантности; дневная столица тоже не радовала. Можно было бы навестить галантерейщика или парфюмера, но идти до нужного квартала было слишком далеко.
       Отправиться во дворец? Там, конечно, найдется компания, но едва ли она окажется достаточно веселой. Все те же рожи из коллегий, снующие с толстыми свитками отчетов, докладов и счетов, да три десятка таких же скучающих бездельников, как и сам Флэль, обсуждающих сплетни, протухшие уже десяток дней назад.
       С другой стороны, там хоть будет с кем перекинуться словечком, а среди новостей может найтись и занятная...
       В Белой приемной, по обыкновению, было людно. Просторная зала, отделанная белым мрамором, из-за чего и получила свое название, являлась излюбленным местом встречи благородных людей столицы. Единственное место во дворце, куда мог прийти любой - по делу или просто так, чтобы провести время. По делу сюда пришли от силы три-четыре человека, и их было видно сразу: деловые лица, занятые свитками руки и скромная темная одежда. Зато все остальные заглянули в ординарную приемную вовсе не потому, что были вызваны к королю или кому-то из глав коллегий; их тоже было видно сразу. Флэля Кертора интересовала именно эта часть общества.
       - О, да вы вернулись, милорд!
       - Еще три седмицы назад, - обернулся Флэль. - Разве я могу надолго покинуть нашу прекрасную столицу?
       Подошедшего сзади юношу в цветах Алларэ он толком не помнил; должно быть, кто-то из вассалов или младших родственников герцогини. Спрашивать напрямую считалось невежливым, а Флэль старательно избегал подобных мелких бестактностей. Светлые волосы и чуть курносый нос в сочетании с очень серьезными серыми глазами ему были смутно знакомы. Возможно, встречались в каком-то салоне, - но не у Мио, это точно. Он бы запомнил.
       - О вас осведомлялся его высочество... Несколько раз, - улыбнулся светловолосый. - Кажется, вы завладели вниманием принца.
       Флэль изящно улыбнулся, на ходу соображая, чем бы он мог заинтересовать Араона. Весной он участвовал в королевской охоте и потратил пару часов, развлекая принцев, но оба мальчишки плохо годились для приятного времяпрепровождения. Разговоры крутились вокруг охоты, в которой Флэль Кертор участвовал лишь потому, что был приглашен, как отпрыск Старшего Рода, а королевскими приглашениями не разбрасываются. Подростков же ничто другое не интересовало. Флэль восхищался трофеями принцев, поддакивал рассуждениям о лошадях и собаках; видимо, в том и было дело.
       - О, благодарю. Думаю, стоит нанести его высочеству визит: нехорошо заставлять особ королевской крови себя дожидаться, - кивнул Флэль. - Не желаете ли составить мне компанию?
       Уж если опять терпеть занудные беседы об охоте - так не в одиночестве...
       - С удовольствием, - явно обрадовался тоже скучающий алларец.
       Флэль все пытался припомнить, как его зовут. Кажется, Далорн, Эмиль Далорн. Но хорош же он будет, если промахнется...
       - Господа, как я рад вас видеть! - его малолетнее высочество поспешно слезло со стола. - Я скучал...
       "И тут не веселее", - вздохнул про себя Флэль, и подумал, что на месте принца Араона он не просто скучал бы, а уже умер со скуки. Половину дня постигай всевозможные науки, которые полагается превзойти наследнику престола, другую половину - сиди во дворце под присмотром камердинера, воспитателей, гувернеров, гвардейцев, и так - вплоть до семнадцатилетия.
       - Осень, ваше высочество. Осенью в столице и полагается скучать, - улыбнулся он. - В этом есть своеобразная утонченность. Весной нужно влюбляться, летом - лечить раны сердца, а осенью - наслаждаться скукой.
       - О, нет... - закатил глаза к потолку принц. - Не хочу! Давайте лучше пофехтуем?
       Флэль мысленно застонал. Он час одевался, потом еще столько же терпел куафера, ухитрившегося придать его тяжелым волосам нужную пышность, - а теперь забыть об этом и отправляться скакать со шпагой, вспотеть и лишиться прически?! Да еще был бы соперник достойный... Приглашением Реми Алларэ Флэль бы не преминул воспользоваться: они уже третий год делили титул лучшего бойца столицы, но пятнадцатилетний мальчишка - вовсе не тот партнер, о котором стоило мечтать. Впрочем, принцы рано или поздно становятся королями...
       - Я даже не знаю, ваше высочество. Ночью шел дождь, во дворе, наверное, лужи...
       Эмиль (или не Эмиль) правильно истолковал легкое замешательство Флэля и поспешил ему на выручку.
       - Я буду признателен, если ваше высочество сначала удостоит своим вниманием меня... - слегка поклонился алларец.
       Флэль подумал, что нужно поближе сойтись с таким приятным молодым человеком. Спасение костюма от брызг грязи, а самого Флэля - от необходимости переодеваться стоило нешуточной благодарности. Где же они все-таки виделись?..
       Алларец оказался не только спасителем Кертора, но и неплохим дипломатом. Видимо, он тоже помнил, что принцы имеют обыкновение становиться королями, и щадил самолюбие юнца. Фехтовал принц Араон из рук вон плохо, но светловолосый не слишком подчеркивал этот печальный факт. Он давал принцу победить там, где победа казалась не слишком невероятной, не пользовался самыми нелепыми ошибками и хвалил каждый удачный удар.
       Стоя у стены внутреннего двора, Флэль лениво наблюдал за поединком, подмечая ошибки обоих. Светловолосый был хорошим бойцом, хотя в его технике Кертору и чудилось нечто странное: казалось, что алларец привык не состязаться, а учить. Или убивать; а может быть даже - учить убивать. Где можно было научиться так драться, если дуэли запрещены уже добрых шестьдесят лет? Любопытный человек этот алларец, прямо скажем...
       У принца, видимо, возникли подобные же вопросы. Он убрал шпагу и принялся беседовать с соперником. Флэль подошел поближе.
       - ...воспитывался в Брулене и много ходил с моряками. Шпаги там не в чести, но кто может драться на палубе, того трудно испугать любым оружием.
       - Я бы хотел учиться у вас, милорд, - слегка капризно заявил принц, потом перевел светло-карие глаза на Флэля. - У вас обоих.
       - Желание вашего высочества лестно для нас, но что скажут ваши учителя и отец?
       По узкому длинному лицу принца пробежала смутная тень, он упрямо сжал губы, словно что-то сказав про себя, потом улыбнулся.
       - Учителя меня учат плохо, иначе я победил бы господина...
       - Далорна, - подсказал алларец. Флэль все-таки верно вспомнил, как того зовут. - Несомненно, ваше высочество может добиться больших успехов, если будет регулярно заниматься.
       Кертор слегка улыбнулся. Эмиль ответил весьма достойно - и обнадежил мальчишку, и не стал его разочаровывать, объясняя, что в пятнадцать лет еще рано побеждать настоящих мастеров, да и нужно иметь талант, которого в принце ни на ломаный серн. Впрочем, принц и сам соображал неплохо.
       - Ну, или брата, - прибавил он, слегка покраснев.
       - Принц Элграс фехтует лучше вашего высочества? - изумился алларец.
       - Увы, - пожал плечами Араон, вдруг став похожим на отца. Те же узкие плечи, дурная осанка; но невысокого принца сутулость портила куда сильнее, чем короля.
       - Если Его Величество разрешит, я буду счастлив учить вас, - сказал Эмиль.
       - Я тоже буду крайне рад, - поддакнул Флэль и зачем-то добавил: - Способные младшие братья - истинный бич Собраны, не правда ли, ваше высочество?
       Мгновением позже он уже проклинал про себя собственное остроумие и привычку над всеми подшучивать. В королевском дворце подобные остроты могли стать весьма опасными для жизни. Король Ивеллион был младшим из двух братьев-наследников. Но принц не уловил оттенка крамолы в шутке или воспринял ее на свой счет, как Флэль и задумывал изначально. Оставалось надеяться на то, что Эмиль или не уловил намека (что вряд ли), или пощадит знакомого.
       Распрощавшись с принцем, оба новоиспеченных приятеля отправились назад в Белую приемную. День уже не казался Флэлю скучным и проходящим напрасно. Приглашение принца хоть и сулило скучные и заведомо бесполезные обязанности наставника юного Араона, зато открывало большие перспективы. Мальчишке - пятнадцать; самый подходящий возраст для того чтобы бредить оружием, победами, восхищением двора и трофеями. Тот, кто не будет его слишком разочаровывать, станет к нему достаточно близок. А натаскать даже такого бесталанного ученика так, чтобы он смог победить брата, которому едва исполнилось тринадцать, надо полагать, не самая сложная задача.
       - Я предпочел бы учить младшего, - сказал вдруг Эмиль.
       - Если из младшего вырастет новый Ролан Победоносный, приятно будет чувствовать себя наставником гениального полководца, - усмехнулся Флэль.
       - Если, - кивнул алларец, тоже улыбаясь. - Но иногда интересы государства выше наших первых желаний.
       - Однако на смену первым приходят вторые.
       - И кажутся нам более взвешенными.
       Флэль рассмеялся и шлепнул спутника по плечу:
       - Не выпить ли нам за наши желания? За мной долг - вы спасли мою прическу, - и я собираюсь вернуть его немедленно.
       - Почту за честь, - кивнул Эмиль.
       Новое знакомство оказалось весьма, весьма приятным.
      
      
       За распахнутыми ставнями мелькнуло что-то зеленое.
       Генерал Рикард Меррес вскочил из-за стола, хватаясь за шпагу, но это оказалась только ветка, которую раскачивал ветер. Шпага полетела в угол и там ударилась об пол, оскорбленно зазвенела боковая дужка гарды, задевшая за валявшийся там же нож. На мгновение Рикард устыдился, но потом ударил кулаком по столу и сплюнул.
       Что толку таскать прекрасной работы шпагу, наследие деда, если ныне это может позволить себе любой? Что вообще толку в шпаге, если отличительный знак благородных людей превращен в обычное оружие? Король Лаэрт запретил дуэли под страхом смертной казни, а его сын разрешил носить шпаги всем, кто пожелает, "дабы наши подданные могли оборонить себя". Как будто простолюдинам недостаточно было дубинок! Теперь со шпагой на боку щеголяет любой, кто может позволить себе уроки фехтования...
       Еще пара подобных указов, и Собрана превратится во вторую Оганду, королевство лавочников, где король пляшет под рожки парламента. Впрочем, ныне там королева... еще не лучше. Баба на троне - это, пожалуй, слишком. Хорошо, что вековой обычай Собраны запрещает наследование престола дочерям.
       Меррес схватил кувшин и плеснул в кубок еще вина. Столешница уже была изляпана кроваво-красными пятнами, и генералу это зрелище нравилось. Жаль, что это только вино, а не настоящая кровь! Кровь всех этих Фустов и Сауроринов, Саумов и Кетаров - вассалов ныне, к счастью, покойного графа Саура, которые все не могут успокоиться и понять, чья нынче власть. Власть - Его Величества короля Ивеллиона II, так было и так будет! Генерал вновь треснул кулаком по столу. Кубок упал, и вино полилось на пол.
       Увидев воочию герб Саура, - "кубок, проливающий вино", - генерал рассмеялся. Вот так и король стукнул по столу, его, Рикарда, кулаком, и вино жизни мятежного графа вылилось, все, до капли. Жаль, что граф не может этого увидеть. Только ради этого стоило бы отсрочить казнь.
       В стране может быть только один господин, и это король Ивеллион. Если всякая северная шушера, только по ошибке причисленная к Старшим Родам Собраны, будет иметь собственное мнение, строить собственные планы, что же это будет за страна? Мятежи положено топить в крови, чтобы другим неповадно было.
       В комнату сунулся порученец.
       - Епископ Саурский просит аудиенции.
       - Пусть подождет, - буркнул Рикард. Епископ, разумеется, не просил, а требовал, и не аудиенции, а возможности немедленно наставить заблудшее чадо. - Проводи его в Малый зал.
       Старик был нагл. Будь у генерала возможность, он казнил бы епископа вместе с Саура и его семейством, но епископа защищала Церковь, и Меррес был вынужден терпеть нотации и назидания. Церковь не вмешивается в светские дела, и слуги ее неподвластны мирским властям. Ну да, как же! На словах не вмешивается, а на деле здешний епископ являлся одним из заговорщиков, тут и до гадалки ходить не надо. Не иначе, именно с его помощью улизнул один из многочисленных выблядков графа...
       Рикард сидел, уставившись в окно. Нужно было позвать порученца и потребовать еще вина, но керторское вчера кончилось, а от здешней кислятины только пучило живот и начиналась икота. Дожил - шарахается от зеленой ветки в окне. Вчера доложили о том, что на востоке пропали два отряда, сегодня - о том, что поблизости от замка видели всадников в зеленом, цвете Литто. Да на дне винной бочки их видели, не иначе! Откуда в центре Сауры взяться литским солдатам, если Лита уже почти полностью усмирена?
       Почти. Вечное "почти"; никто не может довести до конца ни одно дело. И все врут, все постоянно брешут! Офицеры врут, называя больными перепивших или загулявших по окрестным деревням солдат, разведчики врут, сообщая, что не нашли убежища Саумов, виночерпий врет, что последнее керторское Рикард допил самолично...
       Епископ тоже врет, рассказывая генералу о необходимости быть милосердным. С врагами нельзя быть милосердным, их нужно безжалостно давить, и тогда они будут бояться поднять голову. Побеги измены рубят на корню, а святоши пусть молча молятся за души изменников.
       Епископ... пожалуй, пора идти.
       Старик в темно-коричневом саккосе с белой отделкой рукавов и подола, в затканном золотом омофоре смотрелся так, словно решил лишний раз напомнить генералу о Къеле, в которой все было почти хорошо... почти, да не совсем.
       - Мне стало известно, - не давая епископу открыть рот, загремел генерал, - что вы, Ваше Преосвященство, позволяете себе и своим подчиненным укрывать в храмах заведомых бунтовщиков!
       Говорить так, что дрожали листья на ветках и посуда в шкафах, генерала научил дядя. Это производило впечатление даже на самых наглых и нерадивых офицеров. Главное было - не сорваться на крик, хотя при виде епископа, неподвижно стоявшего посреди Малого зала графского замка, не заорал бы только самый терпеливый. Длинные седые космы падали на плечи епископа, словно у святого на церковной фреске, и позу он принял соответствующую: застыл, опираясь на посох. Желтые глаза под морщинистыми веками смотрели со скорбным терпением, и генералу в который раз захотелось вырвать у старика посох и хорошенько огреть его по плечам.
       - Право укрывать тех, кто просит убежища в храме, дано нам матерью нашей Церковью, оно священно и нерушимо от века, - вроде бы епископ говорил негромко, но получалось так, что зала полнилась отзвуками его голоса.
       - Вы укрываете тех, кому место на виселице!
       - Неужто на виселицах, которыми уставлен Саур, еще есть свободные места?
       - Найдутся, - пообещал Меррес. - Ну, зачем пожаловали, Ваше Преосвященство?
       - Вчера солдаты разграбили собор Сауры, - концом посоха епископ указал за окно. - Святотатство было совершено посреди белого дня. До того ваши люди сожгли три деревенских церкви и убили настоятеля, вступившегося за крестьянку, которой угрожало поругание.
       - Это не мои люди, а армия Собраны, пришедшая сюда по приказу Его Величества короля Собраны!
       - Эта армия вверена вашей власти, и вы - пастух, а они - псы, что должны повиноваться пастуху.
       Рикард убрал руки за спину и вцепился в ремень. Епископ с первого дня ходил генералу по больным мозолям, издевался и выводил из себя, видимо, полагая, что золотая тряпка на шее его спасет...
       - Я прикажу не трогать священников. Если они не будут противиться распоряжениям власти.
       - Для служителя Церкви есть лишь одна власть - Сотворивших, и их заповедям мы подчиняемся. Долг велит нам защищать слабых и несправедливо обиженных.
       - Несправедливо? Хотите сказать, что король несправедлив? - сделал пару шагов к епископу Рикард.
       - Служители Церкви не судят мирских владык, и не о короле я говорю, - тоже подался навстречу епископ. - Я говорю о разоренных крестьянских домах, об ограбленных мужьях, о поруганных женах! Обо всем, что делает ваша армия в Сауре! Это должно немедленно прекратиться!
       - Крестьяне не желают сдавать зерно по доброй воле, и приходится отнимать его силой. Вы хотите, чтобы армия голодала? Не сомневаюсь, что вы - хотите, но этого не будет. А если фуражиры и задрали пару юбок... тоже мне, беда!
       - Насилие - грех, оно запрещено Сотворившими.
       - Ну так отпустите им грехи, да и дело с концом, - усмехнулся Меррес.
       Генерал отвернулся к стене. Портреты графов Саура, гербы и оружие в Малом зале уже сняли, и теперь стены казались голыми. По дурацкому северному обычаю узкие окна были прикрыты неподъемными ставнями. Меррес приказал их убрать - потемок он не любил, - но теперь зал смотрелся так, словно по нему прогулялась стая оголодалой саранчи, которая не тронула только тяжелое кресло на возвышении. В него-то генерал и уселся, закинув ногу на ногу.
       Епископ по-прежнему стоял на своем месте, прямой, как палка, и такой же упрямый. Рикард в очередной раз не мог понять, чего он хочет. Золотые побрякушки из собора? Да пусть заберет: говорят, укравшего церковную утварь настигает пятнистая хворь, так что нечего таскать их в обозе.
       - Все, похищенное из собора, должно быть возвращено, а святотатцы - пройти очищение.
       - Вы думаете, я позволю ставить моим людям клеймо на лоб? - хохотнул генерал. - Я пастух, да? Вот я сам и накажу нашкодившую собаку. Украденное вернут, а на большее не надейтесь.
       - Я напишу митрополиту Сеории и всей Собраны о том, какое решение вы приняли.
       - Да хоть прямиком Сотворившим напишите, - еще раз засмеялся Меррес, но справа под ребрами неприятно укололо.
       Митрополит, конечно, нажалуется королю. И дернул же Противостоящий этих паразитов влезть именно в Саурский собор, который под боком и у генерала, и у епископа... Но не отдавать же своих солдат святошам? Ишь, чего выдумал - очищение! Нет уж, среди его солдат есть безмозглые воришки, но не колдуны, которыми занимаются Блюдущие Чистоту, а кража - просто кража, а не святотатство. Кто-то не устоял при виде золота, которого полным-полно в соборе, - ну, и не удивительно, и даже вполне понятно. Глупость - она и есть глупость; забрать украденное, мерзавцев высечь, чтоб впредь неповадно было досаждать генералу, и довольно.
       - Украденное вернут, - еще раз пообещал Меррес. - Что касается баб, я тоже скажу, чтоб не усердствовали. Чего еще желает от меня мать наша Церковь?
       - Милосердия, - немедленно откликнулся епископ. - Эрон Кетир ранен и нашел приют в одном из наших храмов. Я прошу помиловать его.
       - И где ж это он был ранен, бедняжка? - издевательски спросил генерал, спешно припоминая, кто такие Кетиры и где их земли. Кажется, маленький замок на границе с Къелой. Соседи Кетаров. Да что ж у них фамилии такие похожие! Но Кетары будут посильнее: это одни из главных бунтовщиков, а Кетиры - их родичи, и рыльце у них тоже в пушку, о чем тут гадать. - Наверное, упал с лестницы? Или на него невзначай напали собственные крестьяне?
       - Он был ранен в бою.
       - И с кем же это он дрался? Неужели с королевскими солдатами? Давайте, давайте его помилуем! - захохотал Меррес. - Давайте помилуем всех, и что нам до воли короля, а, епископ Саурский?
       - Что ж, тогда Церковь сама позаботится о его судьбе, - поднимая голову, сказал епископ.
       - Что-о-о? - заорал, вскакивая из кресла, генерал. - Окончательно страх потеряли? Прячете мятежников, просите за них, а потом еще и... еще и грозите прятать их от... от короля?!
       - Вы услышали мое слово, виконт Меррес, - улыбнулся старик.
       - Значит, так? Ну что ж, посмотрим, как вы запоете попозже...
       Генерал вышел, развернулся у тяжелых дверей и закрыл их пинком. Гвардеец, стоявший у двери, вопросительно уставился на него.
       - Епископа - в подвал, - коротко распорядился Рикард.
      
       3. Сеория - окрестности Собры - Беспечальность - Собра
       - Мы поедем через Алларэ, далее переправимся через пролив... как, кстати, он называется?
       - Если герцог желает посетить замок Гоэллон, то сначала мы переправимся через Гривский пролив, потом - через Литтский, а высадимся в порту Лита, - представив в уме карту северных земель, ответил Саннио.
       - Что вы знаете о баронстве Лита?
       - Оно расположено на северо-востоке Собраны. На западе граничит с графством Саура, на юге отделено от Эллоны Литтским проливом, восточное побережье омывают воды Северного моря. На севере граничит с Предельной пустыней.
       - Похвально, а что еще вы можете рассказать?
       - Наиболее развиты скотоводство, изготовление керамики и стекла. Еще виноградники, но вино низкого качества... и рыбная ловля. Правит барон Литто...
       - Вот тут вы ошибаетесь, молодой человек. Отныне баронство Лита находится под патронатом короны, - сказал герцог. - Равно как графства Саур и Къела.
       Саннио едва не вывалился из седла. В школе мэтра Тейна новостями их не баловали, а в ближайшем городке он не был четыре седмицы. Что-то о заговоре на севере он слышал, но те обрывки разговоров слуг, которые попали ему в уши, были слишком невнятными. Секретарь напряженно ждал, что герцог объяснит хоть что-то, но тот молчал, глядя на дорогу перед собой, а спросить юноша не осмелился. Выражение лица и тон голоса Гоэллона ему сильно не понравились: надо понимать, ничего хорошего на севере не произошло. Земли передавались под патронат короны в единственном случае - если Старший Род пресекался, и некому было передать титул. Но как знал Саннио, и у барона Литто, и у графов Саура и Къела были наследники, все эти семьи были многодетными. Что же могло случиться?..
       Последний раз под патронатом короны добрых сто лет назад оказалось западное герцогство Скоринг, граничившее с Тамером. Тогда герцог Скоринг погиб во время очередного нападения тамерской армии, а жена его еще раньше умерла родами. Остался беспомощный новорожденный младенец, бастард герцога решил захватить власть, и, чтобы этого не случилось, до совершеннолетия наследника земли были взяты под патронат. Но не могло же подобное несчастье случиться разом с тремя землями?
       Любопытство свербело в груди; секретарь долго поглядывал на равнодушного Гоэллона, стараясь не поворачиваться, и в конце концов у него заболела голова. Он ехал рядом с герцогом на все той же мышастой кобыле керторской породы. От конюха в доме Саннио узнал, что порода эта происходит от одичавших лошадей южных земель и славится выносливостью, верностью и легкостью в управлении, хотя и уступает в резвости многим другим. Юношу терпеливая лошадка вполне устраивала, хотя он и удивлялся, что герцог предпочел именно эту породу, не слишком-то популярную в центральных землях. Ему керторцы казались некрасивыми - низкорослые, толстоногие, с короткой шеей. Подобный выбор не вязался с изысканной элегантностью одежды и обстановки дома герцога.
       Герцог не поднял Саннио спозаранку, а милосердно дал поспать почти до середины дня. Перед выездом юноша плотно пообедал, и до этого, первого за поездку, разговора его клонило в сон, но теперь сонливость как рукой сняло. Он даже принялся разглядывать дорогу, но она ничем не отличалась от той, по которой юноша ехал вчера. Тот же розоватый камень, те же высоченные деревья с широкой блестящей листвой...
       - Драгоценный мой, вы уверены, что косоглазие вас украсит? - спросил вдруг Гоэллон. - Что вы на меня все время коситесь, вы боитесь, что я провалюсь сквозь землю прямо на этой дороге?
       Саннио хотел попросить прощения, но вспомнил, чем это закончилось в прошлый раз, и решил не рисковать. С герцогом было трудно. Казалось, что он нарочно ставит секретаря в тупик и забавляется, когда юноша не знает, как ответить и что сделать. Простые насмешки или ругань секретарь бы вытерпел без возражений: он был приучен и не к такому, - но герцог задавал вопросы, и на них требовалось отвечать.
       - Я жду, не соизволит ли ваша милость продолжить, - еще не договорив, юноша отметил очередную ошибку. Отвыкнуть от вколоченных намертво вежливых оборотов было пока еще трудно.
       - А спросить вам выучка не велит, - кивнул герцог. - Но не кажется ли вам, мой юный друг, что во всем нужна последовательность? Или вы мужественно смотрите на дорогу и по сторонам, подавив разбирающее вас любопытство... или уж позволяете ему взять над собой верх. Или вы любитель помучиться?
       Саннио вновь не нашелся с ответом.
       - Что ж, давайте разберем эту ситуацию с философской точки зрения. Есть ряд определенных правил, которые вы в вашем положении обязаны соблюдать. Правила эти временами трудно выполнимы, и многие из них идут вразрез с потребностями организма и порывами души. Нарушение же их чревато последствиями, которые вам пока что не известны, но вы справедливо предполагаете, что ничего хорошего не выйдет. Так, Саннио?
       - Да, герцог.
       - Однако ж и в постоянном пресечении этих порывов ничего хорошего нет. От этого портится пищеварение, сон и цвет лица. Любознательность - естественное свойство развитого ума, а ее постоянное пресечение грозит тупостью. Как видите, и так жарко, и этак невмочь. Что же делать, мой юный друг?
       - Соблюдать умеренность, - бездумно ответил Саннио. Подобный вопрос задавал наставник, правда, там не требовалось отвечать: вместе с вопросом ученикам был дан и ответ.
       - То есть, вы предпочтете раздражать меня, но умеренно? - склонил голову к плечу герцог. - Оригинальное решение, молодой человек...
       - Я неверно выразился...
       - Да нет, вы вполне точно выразили то, чему вас научили. Другое дело, что вам поведали определенные правила, не удосужившись объяснить их подоплеку. Правила эти сами по себе верны и гарантируют безопасность тем, кто их соблюдает, но слепое исполнение даже самых мудрых заповедей сгубило немало людей. Вы еще следите за моими рассуждениями?
       - Да, герцог.
       - Отлично. Попробуйте рассмотреть эту ситуацию так: у любого нарушения есть своя цена. Тот, кто не знает правил, но действует, обещает то, о чем не знает сам - знаете эту сказку? - за кота в мешке. Кот этот может расцарапать ему лицо, а то, о чем не знаешь, может оказаться наследством от богатого дядюшки. Тот, кто знает правило, знает, и чем рискует, а, значит, может решать, нужен ли ему этот кот по этой цене. Как вам эта мысль?
       - Она кажется мне мудрой.
       - Да неужели? Ну, так какого кота вы желаете купить, косясь на меня, и по какой цене?
       Саннио прикусил губу. Он знал, что хочет сделать: попросить Гоэллона рассказать о событиях на севере, - но понятия не имел о том, каковы будут последствия данного действия. В принципе, ничего страшного произойти было не должно. Задавать вопросы без разрешения секретарю не следовало, но подобное прегрешение недопустимым не назовешь. Однако ж, герцог казался человеком непредсказуемым. Будь он более понятен, Саннио знал бы, чем рискует, и какое наказание последует, если вопрос будет сочтен неуместным. Но они были знакомы всего лишь сутки, и юноша не мог взять в толк, чего же от него хочет Гоэллон и как выкрутиться из очередной неловкой ситуации.
       - Так что же? С чем заминка, с котом или с ценой?
       - С ценой, - на этот вопрос ответить было куда проще, чем на остальные. - Я не имею возможности ее определить.
       - Практика - королева опыта, драгоценнейший мой Саннио, - подмигнул ему Гоэллон.
       - Что случилось на севере?
       - Его величество король Ивеллион II, да продлятся дни его, в бесконечной своей предусмотрительности повелел казнить графов Саура и Къела, барона Литто, а также членов их семей, ибо ему были представлены доказательства их участия в заговоре, который имел своей целью свержение Его величества и переход северных земель под руку кесаря Тамера.
       Секретарь сглотнул и уставился на дорогу перед собой. Услышанное не укладывалось у него в голове. Подобного в Собране не случалось никогда, по крайней мере, в изученной им истории об этом не говорилось ни слова. Случалось, что кто-то из Старших Родов поднимал мятеж, и его казнили - но лишить страну сразу трех родов из одиннадцати? Невероятно! Теперь уж точно не миновать восстания. Вассалы северных правителей подобного не простят. Неужели король этого не понимает?
       Казнены и члены семей? Жены, младшие братья и сестры, дети? Не похоже, чтоб герцог пошутил, но как еще понимать услышанное? Такого не было никогда! Сухой ком застрял у Саннио в горле. Он пожалел, что задал свой вопрос. Ответ оказался слишком устрашающим. Юноша опустил глаза вниз и принялся читать про себя заупокойную молитву. Ему хотелось пришпорить кобылу и ускакать прочь от своего господина.
       - Вы прекрасно владеете собой, мой юный друг, - перебил его безмолвную молитву герцог. - Мне не удалось принять это известие с подобной стойкостью.
       - Вы же - советник короля... Вы не знали?
       - Советы, Саннио, тем и отличаются от приказов, что им можно не следовать, или вовсе не спрашивать, - пожал плечами Гоэллон.
       "То есть, вы не виноваты?" - едва не ляпнул юноша, но вовремя прикусил язык. Подобный вопрос был бы уже запредельной наглостью, и он понял, что за эту черту заступать не стоит. Теперь появилась еще сотня вопросов, особенно насчет того, что им предстоит делать на севере, но задавать их не хотелось. Обжегшись с первым, Саннио предпочел помолчать, тем более, что герцог, кажется, закончил беседу и вновь углубился в свои размышления.
       До поздних сумерек они так и ехали молча. Саннио еще никогда не проводил в седле столько времени и очень устал. У него болело, как ему казалось, все - и ноги, и спина, и плечи. Он вспомнил байку о мальчике со сломанным пальцем и улыбнулся сквозь цветные пятна перед глазами. Мэтр Тейн назвал его выносливым и ошибся. Скорее уж, юноша был терпеливым. Жаловаться его отучили еще в приюте, но умение держать язык за зубами и жаловаться только когда уже совсем невмоготу здоровья не прибавляло.
       Саннио мечтал о ночлеге, о постели, а герцог, кажется, собирался ехать всю ночь. Он проигнорировал уже третий трактир, хотя дорога опустела, и за последнее время им навстречу попался лишь один всадник в запыленном белом мундире королевского курьера. Крестьян с их телегами и повозками, владетелей в экипажах и верхом на дороге не было уже давно.
       Наконец Гоэллон словно очнулся от забытья. Резкий поворот головы к секретарю, заметный даже в полутьме острый блеск в прищуренных глазах. Саннио уселся в седле поровнее и ослабил напряжение в доселе плотно стиснутых челюстях. Ни говоря ни слова, герцог повернул коня на первом же перекрестке. Вскоре они подъехали к большому постоялому двору.
       Во всех окнах горел свет, изнутри тянуло запахом жареного мяса, и юноша почувствовал, что его сейчас вывернет наизнанку. Уставая, он не мог есть и даже воду пил с трудом - на горло словно накидывали невидимую удавку. Он хотел только одного - умыть лицо, снять шляпу и перчатки, расстегнуть тугой ворот камизолы и лечь. Взрывы грубого хохота, доносившиеся изнутри, заставляли вздрагивать от вспышек головной боли.
       Герцог сам договорился о комнате и ужине, о стойлах для лошадей, хотя это и входило в обязанности секретаря. Саннио честно попытался открыть рот, но вместо слов "эй, почтенный!" из горла вырвался жалкий хрип, и хозяин постоялого двора его попросту не расслышал. Неудивительно.
       Все столы были заняты, на них стояли кружки с пивом и бутылки с вином. Две служанки разносили еду, а в углу пиликал на виоле музыкант.
       Половину чистенькой, но тесной комнаты на втором этаже занимала постель. Саннио не слишком удивился: на многих постоялых дворах севера вместо отдельных кроватей для каждого постояльца делали одну, но широкую; на них спали и втроем, и вчетвером. Теперь эта манера докатилась и до Сеории.
       Симпатичная рыжая деваха в низко вырезанном платье принесла таз, кувшин с теплой водой и полотенца. Саннио немедленно схватился за него, ополоснул лицо и руки, долго и старательно растирал мокрыми руками глаза - это помогало чуть облегчить головную боль, - и, только подняв голову и натолкнувшись на насмешливый взгляд герцога, сообразил, что сперва должен был подать умывальные принадлежности господину. В который раз ему захотелось провалиться сквозь землю. Это его, растяпу и дурака, мэтр Тейн назвал лучшим учеником?..
       - Только не извиняйтесь, - в притворном испуге вскинул руки Гоэллон. - Воды в этом доме хватит на нас двоих, а вот ваш испуганный лепет - не лучшее украшение вечера.
       Саннио сам кликнул служанку и потребовал еще воды. Та забрала таз, вернулась с новым кувшином и пустым тазом, потом долго топталась на пороге, пока герцог не закончил умываться и не кинул ей мелкую монетку. Потом он бросил Саннио расшитый, туго набитый кошелек.
       - Будете расплачиваться с прислугой и трактирщиками.
       Все та же рыжая девчонка принесла ужин. Свежие лепешки и вареное мясо выглядели аппетитно, но пахли слишком сильно. Юноша постарался дышать через рот, чтобы не чувствовать нестерпимых сейчас ароматов, но, должно быть, как-то выдал себя. Гоэллон оторвался от трапезы и без лишних вопросов открыл свой кофр. Покопавшись в нем, он достал небольшую деревянную баночку, поставил ее на край стола.
       - Намажьте виски и переносицу.
       Темно-желтая мазь благоухала почище целой комнаты с лекарствами в школе мэтра Тейна, но спорить Саннио не посмел. От резкого запаха у него мгновенно выступили на глазах слезы, а кожа под мазью загорелась огнем. Он изумленно хлопал глазами, удивляясь, почему его еще не стошнило, но в невозможной вони было что-то освежающее.
       - Разве вы не изучали полезные притирания и мази? - спросил герцог. - И неужто вас не пользовали этой мазью, с вашими-то головными болями?
       - Нет, - покачал головой Саннио. - То есть, я изучал, но меня не...
       - Почему?
       - Я не жаловался.
       - Какая героическая глупость, - усмехнулся Гоэллон. - Допустим, голова будет болеть у меня, и я прикажу вам облегчить... мои страдания. Что вы будете делать?
       - Растирание уксусом...
       - Чушь, оставьте уксус для придворных дам. Еще?
       - Нюхательная соль?
       - Туда же.
       - Масла мускатника и лаванды?
       - Интересно, кто из нас двоих тут прирожденный отравитель?
       - Простите, я не знаю... - растерялся Саннио.
       - Ладно, этим мы займемся позже. Вам лучше?
       - Да, - сказал удивленный секретарь, понимая, что за время разговора его перестало тошнить, а проклятый обруч, сжимавший голову, ослабел.
       - Тогда садитесь и ешьте. И отдайте мазь.
       Саннио вернул герцогу коробочку, и тот намазал себе виски и мочки ушей. Секретарь уселся за стол и осторожно надкусил ломоть мяса. Аппетита по-прежнему не было, но пища не вставала поперек горла, и это уже радовало. Дожевывая последний кусок лепешки, Саннио потянулся к кувшину и с удивлением обнаружил в нем не вино, как ожидал, а холодное молоко. Он с недоверием взглянул на герцога, но кувшин на столе был только один, и едва ли в кружке Гоэллона молоко превращалось во что-то еще.
       Снизу послышался очередной раскат хохота, звуки виолы и стук, словно что-то ударилось о стену. Герцог, не обращая внимания на шум, скинул кафтан и камизолу. Саннио вовремя подхватил одежду и аккуратно сложил ее на стуле, потом и сам разделся до рубашки.
       - Ложитесь, - приказал Гоэллон.
       Саннио шмыгнул к стенке и накрылся видавшим виды, но чистым одеялом, которое припахивало зверобоем. Некоторое время спустя он высунул нос и вгляделся в темноту комнаты, освещенной лишь одной тоненькой свечой. Герцог неподвижно стоял у окна, глядя в черноту узкого окна. Левая рука, украшенная тяжелым серебряным кольцом, стискивала ворот рубахи так, словно тот был слишком тесен. Тяжелый профиль с выдающимся подбородком и высоким лбом казался вырезанным из мореного дерева, как статуи Сотворивших в часовне школы. Юноша задумался, боится ли человека, с которым его связала судьба, но так и не смог решить.
       Гоэллон казался мягким, он прощал секретарю все ошибки и заботился о нем, с ним было интересно беседовать, но мягкость эта напоминала кошачью лапу. Пока кошку не рассердишь, она не выпускает когти, но коли разозлил - берегись. Однако ж, каким бы ни был герцог, с ним было интересно. Неуютно - да, боязно - несомненно, но первый же день службы оказался невероятно богат на события, и Саннио уже не жалел о том, что судьба и воля мэтра Тейна свели их между собой.
       - Саннио, я вам не девица в церкви, чтобы меня разглядывать, - не оборачиваясь, сказал герцог. - Что, не спится?
       - Да, герцог.
       - Вас так взволновала судьба северных земель?
       - Нет, - признался Саннио, со стыдом осознав, что не вспоминает об этом уже давно. По правде говоря, еще не начало смеркаться, а он уже думал только о том, как паршиво себя чувствует, и еще - о ночлеге.
       - Вы оставили в окрестностях школы какую-нибудь прелестную пастушку?
       - Нет, герцог.
       - Так что ж вам неймется?
       Саннио не решился признаться, что думает вовсе не о северных землях и не о пастушках, а о самом герцоге, точнее, о том, повезло ли секретарю, или не слишком. Вместо этого он промолчал, надеясь, что герцог не будет настаивать на ответе, и это маленькое нарушение ему простится. Так и вышло. Юноша отвернулся к стенке, накрылся с головой и постарался заснуть. Ложился ли герцог в эту ночь, или простоял у окна до первого света, Саннио так и не узнал.
      
       Герцогиня Алларэ сидела перед зеркалом. Две служанки убирали ее длинные и густые волосы, готовя госпожу к утреннему выходу. В гостиной ее уже дожидались трое визитеров, но Мио не торопилась, наслаждаясь утренней болтовней с фрейлинами. Те сидели на козетках и изощрялись в сплетнях насчет придворных и посетителей дома Алларэ. Герцогиня поощряла улыбкой то одну, то другую. Фрейлинам разрешалось острить насчет любого гостя, и за самые удачные шутки Мио раздавала им мелкие, но приятные подарки - шпильки, браслеты, шелковые огандские чулки.
       По части знания сплетен и государственных новостей фрейлины могли дать много очков вперед прознатчикам первого министра и казначея. Пожалуй, только герцог Гоэллон всегда узнавал обо всем, что творится в Собре и за ее пределами, раньше, чем златовласая герцогиня, но случалось и так, что Мио сообщала ему новости первой.
       - ...а герцог Гоэллон вчера утром покинул город в сопровождении нового секретаря.
       - Об отъезде герцога я знаю, мы простились накануне, - Мио еще в детстве выучилась улыбаться и встречать неприятные известия так, словно давно к ним готова. Врать было легко, главное - помнить, что и кому рассказываешь, и никогда не говорить разным людям противоречащие друг другу вещи. - А что за секретарь?
       - Его видел мой галантерейщик, которого накануне приглашали в дом герцога, - сообщила Мари, которая даром что была чуть кособока, знала в городе всех модных портных, парфюмеров и прочих поставщиков товаров для женской прелести. - Говорит, мальчик - настоящая фиалка. Чуть выше среднего, тоненький, черноволосый, глаза, как море.
       - Какое именно море? Северное? Южное? - немедленно подколола соперницу Кати, рябому лицу которой не помогали ни одни белила; но соображала она быстро и безупречно.
       - Как Фаирское, наше родное, сестрица, - сладко проворковала Мари. - То зеленые, то голубые, и ресницы такие длинные...
       - Ах, неужели герцога потянуло на мальчиков? Герцогиня, должно быть, вы были с ним слишком жестоки!
       - Я, право, и не знаю, кажется, я не давала ему повода для столь серьезных огорчений...
       Руи уехал, не попрощавшись и не предупредив? Ну что ж, в отместку он получит сплетню, глупую, но достаточно безобидную, а если кто-то решит донести ее до ушей герцога, едва ли он догадается, с какой стороны подул ветер. Сколько бы герцога ни носило, а он, надо понимать, уехал не на день и не на два, а то не стал бы брать с собой секретаря... непонятно, зачем ему вообще секретарь, он несколько лет обходился без него, - герцогиня Алларэ скучать не будет.
       - Герцогиня, а надолго ли уехал Гоэллон? - ох уж эта Мари, столь же умна, сколь и ядовита, и никогда не упустит возможности прощупать ступеньку под ковром.
       - Я не спрашивала, - пожала плечами Мио. - Не сочла это интересным.
       Вот так-то, теперь через несколько дней вся Собра будет уверена, что Мио Алларэ охладела к любовнику, и он отправился утешаться в компании душки-секретаря. Герцогиня прекрасно знала, что легче всего люди верят в самые глупые и невозможные вещи. Руи - не Реми, братец, который иногда баловался с мальчишками, хотя и предпочитал женщин. Реми некуда себя деть, даже столица для него слишком тесна и скучна. Дуэли в Собране запрещены еще со времен короля Лаэрта, а все военные посты накрепко заняла семейка Мерресов, так что братцу не сыскать славы ни на поле боя, ни в поединке, остается утешаться славой первого кавалера страны.
       А Руи... что ж, с Руи пора прощаться. Спору нет, сероглазый красавец герцог - отменный любовник, да и положение у него завидное, к тому же, их связывает старая дружба. Когда-то молодой Гоэллон подолгу гостил у двоюродных брата с сестрой; Мио тогда, конечно, еле-еле ходила без помощи няньки, но, как она часто говорила, она выросла на коленях у герцога Гоэллона. Уже в Собре они провернули немало веселых шалостей. И все же - пора прекращать затянувшийся роман. Руи слишком часто стал ею пренебрегать - ну так попутного ветра его парусам...
       Было немного досадно: оставалась между ними какая-то недосказанность, незавершенность, но весь последний год связь тянулась, словно нить у ленивой пряхи - то почти обрываясь, то обзаводясь узлом пустячной ссоры. Пора искать Руи замену, а он пусть будет счастлив. Хоть со своим секретарем, хоть со всей Соброй.
       Герцогиня с порога заметила Анну Агайрон и мелкой изящной походкой направилась к ней. Дома, в Алларэ, можно было ходить размашистым мужским шагом и по многу дней не вылезать из удобного сюрко, по-мужски разрезанного спереди и сзади, от первого до последнего света разъезжать верхом, ходить с моряками на поиски сокровищ Предельного океана; в столице следовало соблюдать все тонкости этикета и требования к благородной даме, чтобы ни один из здешних красавцев не усомнился в том, что Мио Алларэ - идеал женственности.
       - Моя дорогая Анна, как я рада вас видеть! Наконец-то вы соизволили посетить мою скромную обитель! - Она чмокнула дочку первого министра в обе щеки.
       Сегодня с костлявой неуклюжей Анной случилось чудо: она вылезла из синих агайронских тряпок и надела красивое голубое платье под цвет глаз. В прическе красовалась одна-единственная белая лилия. Пожалуй, Анна слишком сильно нарумянилась, да и карминная помада ей не шла; Мио подумала, что нужно увести ее в свой будуар, чтобы стереть излишек румян и заменить помаду на бледно-розовый перламутр. С молочно-белой кожей и черными волосами нельзя пользоваться кармином, сразу делаешься похожа на шлюху; кармин - для смуглых керторок. Но нельзя же так, с порога, огорчать девочку...
       - Вы прелестно выглядите, Анна, я вами искренне восхищена. Как вам идет этот цвет, а эта лилия... я завидую вашему вкусу и изяществу! - довольно громко щебетала Мио. Пусть девочка взбодрится, а после такого приема все эти однообразные завитые дурачки будут увиваться вокруг нее до самого вечера, желая сделать герцогине приятное.
       Анну герцогиня жалела, как жалела всех женщин, обделенных умом и обаянием. Быть красивой совсем нетрудно, считала золотоволосая герцогиня: нужно просто понять, что сделает тебя такой. Одной идет буйство красок огандского расписного шелка, другой - торжественность тамерской парчи, третьей лучше носить белое и пренебрегать драгоценностями, украшая себя цветами. Сама Мио носила зеленое и золотое, под цвет глаз и волос; и ей, и брату родовые цвета шли необыкновенно... чего не скажешь об Анне, которую синее с серебряным превращало в прежде времени подурневшую молодую вдову.
       - Ах, давайте пройдем в мой будуар, милая моя, у меня есть для вас чудесный подарок... - подхватив Анну под руку, Мио утащила ее за занавесь, переступать через которую могли только те, кого приглашала герцогиня.
       За подарок сошли серебряные шпильки, украшенные жемчугом. Мио не носила ни того, ни другого, а вот Анне шпильки могли бы пригодиться. Под болтовню герцогиня ненавязчиво посоветовала гостье использовать другие краски для лица, а заодно и объяснила, какие именно.
       - Вот эта помада... берите, берите, не обижайте меня отказом!.. я потом пришлю вам своего парфюмера... и эти румяна. Для меня они слишком холодного оттенка, но вам будут в самый раз. И, я думаю, пудру нужно выбрать на тон темнее, нынче в моде все огандское, а тамошние женщины похожи на наших керторок, но подобная смуглость будет уже чересчур, а вот придать такой легкий намек...
       Закончив, Мио отступила на шаг и ахнула.
       - Да вы же настоящая красавица, Анна! Хорошо, что у нас слишком разные масти, а не то я сгрызла бы себе от ревности все локти, - вполне искренне сказала она, впрочем, зная, что стоящие здесь Кати и Мари уже к завтрашнему утру донесут эту фразу до ушей всей Собры, и заранее с этим соглашаясь. Бедная девочка заслужила подарок. - Посмотрите на себя в зеркало!
       - О... благодарю, батюшка будет очень доволен! - ответила агайронская дочка, и Мио вздохнула про себя. Кому что, а Анне - батюшка. Впрочем, интересно, с чего это он велел дочке принарядиться? Не иначе, вспомнил, что девицу Агайрон давно пора выдать замуж.
       - Передайте вашему почтенному отцу мой самый низкий поклон, - улыбнулась Мио. - Жаль, что он так занят государственными делами и все время отказывается от визитов.
       - Может быть, вы приедете к нам в гости? - робко рассматривая отражение в зеркале, спросила Анна. - Отец был бы очень рад... и я тоже.
       - С удовольствием, моя милая Анна! Вы ведь ходите в церковь Святого Окберта Агайрского?
       - Да, батюшка покровительствует этой церкви, - вот же дуреха, один батюшка и церкви на уме...
       - Там чудесный хор, - заметила Мио. - Я очень ее люблю. Жаль, что от меня далековато, но, если в праздничный день вы будете на литургии, то мы можем встретиться там, а после того - я в вашем полном распоряжении.
       - Я очень вам благодарна, герцогиня.
       - Зовите меня Мио. Для чего двум молодым девицам все эти титулования?
       Мари и Кати только хлопали глазами, запоминая все милости, оказанные девице Агайрон герцогиней Алларэ. Хорошо все же, что Мио не вышла замуж до совершеннолетия и теперь по праву и обычаю Алларэ делила с братом и дом, и титул, и состояние. Анна на год старше, но что у нее есть своего? На все нужно просить разрешения у батюшки - слово-то какое, словно он у них в семье еще и за священника...
       В семнадцать лет Мио была искренне уверена, что выйдет замуж только за герцога Гоэллона, а потому отказывалась от любой партии, клятвенно обещая, что, если даже ее будут принуждать, скажет перед алтарем такое громкое "нет!", что семья вовек не отмоется от позора.
       - Да хоть кинжал мне к горлу приставьте - ничего, кроме "нет", от меня не услышите, это уж я вам обещаю! - топала ногой девица Алларэ. Разговоры о том, что она останется в старых девах, ее не пугали. - Уж в девах-то я не останусь, не надейтесь, а насчет старой - все такими будем, тетушка, и вы тому лучший пример.
       Что ж, Мио заполучила вожделенного герцога, но девичья мечта быстро поблекла. Руи был нежным и галантным, на пару с ним интересно было проказничать, в спальне он был безупречен... но очень скоро Мио поняла, что бурной страсти, обожания и подчинения не дождется никогда. Поначалу это интриговало, и герцогиня надеялась, что сумеет объездить непокорного жеребца; однако ж, не вышло. Впрочем, и он не сумел подчинить ее себе... да и не пытался.
       Мысли опять и опять возвращались к теперь уже бывшему любовнику, и Мио настрого приказала себе: забыть. Что прошло, то прошло, нет смысла возвращаться к былому.
       - Пойдемте, Анна, я знаю, что вы чудесно поете, а я так давно не пела дуэтом, не было подходящего голоса... - потянула она за руку дурочку, так и стоявшую перед зеркалом.
       Фрейлины не отвесили челюсти только потому, что высокие воротники-стойки подпирали их подбородки. Они знали, что герцогиня, хоть и умеет - ненавидит петь, а тем более - дуэтом.
      
       Сумерки - лиловые, с серыми проблесками слез дождя. Не настоящего дождя, выдуманного, как и все, что за окнами Беспечальности - дымчатого, бестелесно прозрачного и призрачного, выплаканного слезами гор замка на обратной стороне сущего. Сумерки, сумерки, вечные сумерки, и нечему светить - небо застыло в вечном угасании, да и не небо это вовсе, а все тот же мираж, что и стены, и скалы за окном, и тучи, растрепывающие в дождь края о вершины гор.
       Беспечальностью - словно в насмешку, злую насмешку - назван этот замок, но печаль гостит в нем ежедневно и ежеминутно, или один и тот же затянувшийся бесконечный день, перетянутую струну секунды, готовую лопнуть, хлестнув по лицу.
       Печаль, и боль, и ярость, и глухая темная тоска, словно стон горы, словно тревожный рев, рвущийся из сомкнутых губ вулкана, запечатанных лавовой пробкой. Еще немного - и губы разойдутся в усмешке, и хлынет из-за них багрово-алый, золотой и пурпурный поток раскаленной лавы, обращающей все в пар и дым.
       Ожиданием этого выдоха, усмешки бога, лавы карающего гнева пронизано здесь все - и игра занавеси под призрачным ветром, и трепет пламени на свече, и едва заметный скрип стула.
       А за мгновение до того - кажется, было: торжество и сила, и замок вовсе не призрак, а средоточие силы мира, бьющееся сердце, живое и трепетное, и по невидимым артериям растекается до самых краев мощь, животворная субстанция, лишенная и вкуса, и запаха, но такая, что вдохни - и рвется душа из груди прочь, льется с песней, со слезами, с неистовой жаждой бытия и творения; кто хотел создавать - почувствует, что может, есть в ладонях сила воплощать, и станет вязкая аморфная глина живым, дышащим, податливым материалом. Кому - горшком, кому - расписным блюдом, а кому и статуей, да такой, что, увидев, и прикоснуться побоишься: сон не потревожить бы, задремала ведь, а вот-вот проснется...
       Было, было, и пульсировала сила, живая кровь, едва удерживаемая артериями, и текла по миру, даря каждому бытие, и возвращалась назад, почти иссякнув, чтобы вновь в самом сердце набраться чуда, и - обратно, к тем, кто ждет глотка этой влаги, имя которой - вдохновение и творение.
       Не иссяк колодец, но запечатан был - прочно, не вскрыть, не взломать крышку, и вода под каменной плитой, устав биться в стены, не имея выхода, застоялась, позеленела от гнева и боли, стала горьким ядом.
       Прервалась связь между Беспечальностью, сердцем мира, и самим миром, что создателем назван был - Триадой, ибо из трех сомкнутых воедино, связанных неразрывно граней состоял; ибо пришли - чужие. Пришли и завладели миром, что на единый миг - короче взгляда, короче вздоха, кажется - оставлен был создателем; а на самом деле долгие годы, бессчетные поколения прошли, пока странствовал он.
       И пришли - другие хозяева.
       Был цветок о трех лепестках с пламенеющей сердцевиной, и завелась в нем гусеница; змея обвилась вокруг стебля, и не дотронуться больше, ибо - ужалит, нанесет удар; тихое шипение двухголовой змеи слышно и в Беспечальности: нашшше... не прикасссайссся...
       Осталось только - мерить шагами Беспечальность, замок-сердце, исторгнутый из мира, из триединства миров, и смотреть, как истекает слезами призрачный вечер, и чувствовать, как захлебывается сердце, спотыкаясь на каждом втором ударе, ибо сердце, не могущее отдавать кровь, умирает.
       И - ненавидеть... истово, как только и умеет странник, вернувшийся, чтобы обнаружить - нет больше дома, нет: занят чужаками, доверчиво лег под чужие ноги, покорился чужим рукам, забыл о том, кто построил его, отдался другим, как беспутная жена, что в отсутствие мужа ложится в постель с первым, кто приласкает.
       Мало того, что созданное тобой забыло тебя, не дождалось - так еще и отвергло, повелось на сладкие лживые речи новых господ; и назвали тебя - Противостоящим, врагом всего сущего, обольстителем... хотя обольстителям-то и поверил мир, обманщикам, захватчикам. Подменили правду - сказкой, реальность - миражом; назвали создателя - чужаком, отца - врагом. Так беспутная жена, чтобы забыть о своем позоре, называет законного мужа - убийцей, клятвопреступником, насильником, лишь бы не помнить, лишь бы не знать, как оно на самом деле.
       - Брат мой Фреорн, ты нынче печален. Отчего?
       Братом зовет тебя - разве он брат... случайный попутчик, встреченный в том исполненном тоски и ужаса странствии, когда, возвращаясь домой, натолкнулся на запертую дверь, и увидел свет в окнах, и почувствовал - чужие в доме, да и дом не твой. Бежал, не разбирая дороги, не чувствуя ног, и выкипала в сердце кровь от невозможной боли предательства; почти не помнил себя. Через иные чужие миры, и, глаза прикрывая, лишь об одном мечтал: не встретиться взглядом с такими же, как ты, ибо не снести позора изгнанника, а уж если в чужом лице отразится, как в глади ручья: потерявший, - то и вовсе незачем жить.
       Попался где-то на дороге то ли тоже изгнанник, отвергнутый собственным миром, потерявший его в войне или по глупости, как ты сам, то ли просто странник, бездомный бродяга, никогда не творивший себе дома. Попался и стал попутчиком, и, может быть, он и подсказал, что сдаваться - нельзя; есть, всегда есть, хоть и крошечный, шанс вернуть себе - свое. Ибо должна же быть справедливость, но кому, как не создателям, быть ее руками?
       И - не слушал, когда ты говорил, что иной справедливости хочешь: покарать, наказать, уничтожить. Голову на плаху, нож под сердце распутной жене, шлюхе, отдавшейся чужим. Ведь - а как с ней теперь жить, как простить измену, как не видеть отпечатков иных ладоней на грудях? Как не замечать, что было ей с чужими хорошо, наверное, куда лучше, чем с тобой? Нельзя это простить, нельзя вернуться и принять ее - такую, прошедшую через чужие руки, довольную и счастливую, накрепко закрывшую перед тобою дверь...
       А он - не слушал.
       Отчего печален - да разве объяснить? Вот - дождь за окном, тягучие струи, слезы миража, и сам же этот дождь пожелал, а теперь вот печаль от него, от дождя, и надо бы его прекратить, остановить плач воды, но - не хочется, ибо если сам не можешь плакать, пусть за тебя рыдает дождь.
       - Дождь, - отвечаешь, и нет других слов; а для него, упрямого и нечуткого, всегда нужны другие слова.
       - Хочешь, я сделаю свет и чистое небо? - улыбается, словно ребенку, который нарисовал буку и сам же ее испугался; тянет руку к окну, чтобы смять лист со страшной закалякой, умный, сильный, все понимающий; ничего не понимающий.
       В этом весь он, Ингальд, случайный спутник, нежданный помощник.
       - Нет.
       - Тогда, если хочешь, поговорим о деле? - предлагает так вежливо, а ведь не уйдет, пока не заставит говорить, и чем больше будешь упрямиться, гнать его, просить отложить на потом, тем ласковей будет улыбка взрослого перед капризным ребенком, тем мягче - увещевания, и добьется своего, будет говорить, и заставит слушать, и назовет это - разговором.
       - Слушаю.
       - Силы для задуманного нами еще не хватит, но - радуйся, брат, час близок. Годы по счету смертных, а, значит, для нас - сущий миг. Время пролетит быстро.
       - Вот как? - и отвернуться к окну, в дождь, и не верить, но и верить, потому что он не лжет, никогда не лгал, и тогда еще, когда говорил, что трудно будет, и ждать придется, и отчаяться не раз, и желать отступиться, ибо задумали они невиданное; не лгал. Но и правды не говорил.
       Говоришь ему, как прекрасен будет миг, когда обрушится все, сотворенное тобой, в ничто, в небытие, в сизый морок - а он улыбается, и едва кивает, ласково; глаза у него - тот же морок оттенка голубиного крыла, что и вечное Ничто, окружающее сущее. Глядеть в эти глаза - тонуть в океане, и не разберешь: то ли ложь, то ли правда, то ли ласка, то ли жалость. Странник Ингальд; не поймешь, как ни бейся - кто такой, чего хочет. Говорит - помочь. Называет братом.
       А сердце не верит.
       Потому что улыбаются губы, но непроницаемой пленкой подергиваются глаза, когда говоришь - о разрушении, о наказании. Кивает головой, соглашается, поддакивает, но глаза молчат, не вспыхивают даже в ответ на твой огонь, не отражают его. Стена там, сизая стена, о которую разбивается все; кажется мягкой, податливой, как озерная гладь, но - лучше не заглядывать. Ничто там не отражается, ничто и не выходит из воды на берег. Пустота, растворяющая все.
       - Избранные нами делают свое дело, а враги не замечают того. Радуйся, брат!
       - Радуюсь.
      
      
       - Фьоре, ты не меняешься. Тебе по-прежнему не хочется бросить все это?
       Фиор Ларэ терпеливо улыбнулся, поглядел сквозь желтоватый старый хрусталь на угли в камине. Вино, цветом напоминавшее солому, пропустило через себя багровый отблеск и окрасилось в редкий золотисто-оранжевый оттенок, который можно увидеть лишь на рассвете в середине зимы, и то - далеко на севере, там, где вырос этот виноград. Там, где ветер гонит из Предельной северной пустыни стада тяжелых туч. Сквозь редкие просветы между мохнатыми тушами порой видно золото луга...
       - И ты по-прежнему пьешь свою кислятину, - кивнул Эмиль. - Как всегда. А нынче пить вино из Къелы несколько непатриотично, не находишь?
       - Къела - наша земля, - Фиор пожал плечами.
       - Да-да, а граф Къела вовсе не изменник...
       - Я не отвечаю за решения отца, - Фиор уставился на свой бокал, потом вскинул голову и поставил его на широкий поручень кресла. - И я не желаю слышать все, что ты мне сейчас скажешь. Эмиль, за последние две седмицы я выслушал четверых, говоривших одно и то же. И я не хочу слушать пятого...
       - И не хочешь писать о нем Агайрону.
       - Обычно я пишу не ему...
       - О да, как я помню, ты предпочитаешь другую партию. Да, Фьоре?
       - Эмиль... Партии, интриги, заговоры... ты за этим ко мне приехал? - Фиор поднялся, едва не смахнув рукавом бокал, дошел до камина и принялся ворошить угли.
       Потом он повернул голову к развалившемуся в своем кресле приятелю. Тот пренебрег предложенным бокалом, предпочитая пить вино так, как это делало три четверти жителей Собраны, от крестьян до королей: подогретым и из глиняных кружек. С момента их последней встречи с Эмилем прошло три года. В тот раз они виделись только мельком, у Далорна нашлось лишь несколько часов, чтобы заехать в королевское поместье по дороге в Брулен. За эти три года друг вовсе не изменился. По-прежнему выглядел мальчишкой лет девятнадцати, хотя ему было почти на десять лет больше. И, как и раньше, сеял беспокойство вокруг себя, хотя сам оставался спокойным.
       - Эмиль, ты еще помнишь, кто я? Я - не королевский советник, не казначей и не первый министр. Я - управляющий Энора.
       - И сын короля. Старший сын.
       - И бастард.
       - Признанный бастард, - кивнул Эмиль. - Правда, в четырнадцать лет...
       - Именно поэтому, - Фиор встал, - именно поэтому я не собираюсь выслушивать ничего из того, что ты можешь рассказать, предложить и предположить. Эмиль, довольно. Я никогда не пойду против отца.
       - Но тебе хочется. Иначе ты бы не начал бить копытом...
       - Эмиль!!!
       - Я задел твою честь? Хочешь нарушить королевский эдикт? - расхохотался Далорн. - В самом деле, давай выйдем во двор!
       - Уже темно. И ты пьян.
       - Неужто у тебя не найдется пары факелов? И - помилуй, мне приходилось драться всерьез, выпив впятеро больше, чем этот несчастный кувшин...
       - Нет, Эмиль. Завтра.
       - Я тебя не понимаю, Фьоре. Тебе не душно?
       - Нет, - пожал плечами Фиор.
       - Странно. А мне душно. Мне душно с того дня, как я вернулся в Собрану. Мне уже третью девятину душно, Фьоре. Мне душно в этом городе, мне душно в этой стране. Она сходит с ума, Фьоре. Король сходит с ума, и страна сходит с ума. Здесь нечем дышать, здесь весь воздух пропитался безумием... - Эмиль рванул шнуровку камизолы. - Я здесь задыхаюсь...
       - Мне открыть окно? - спросил Фиор, неловко улыбаясь, потом отцовским жестом потер переносицу. - Ты уже три девятины здесь?
       - Две и четыре седмицы.
       - Видимо, ты был очень занят все это время.
       - О, да. Протирал диваны у Мио и подпирал стены в Белой приемной.
       - Ну что ж...
       - Фьоре, я тебя умоляю! Хоть ты меня не мучай! Ты же знаешь, что, будь моя воля...
       - Знаю, - кивнул Ларэ. - Теперь ты понимаешь, как я чувствую себя, когда ты начинаешь...
       - Спасибо за урок, дружок, - недобро улыбнулся Эмиль. - Только этого мне сейчас и не хватало!
       - Могу ответить тебе тем же.
       - Дурные нынче времена, Фьоре, не находишь?
       - Если ты, - Фиор с улыбкой прищурился, - cейчас скажешь что-нибудь про черное небо, чужих тварей и сдвинувшуюся с места гору, я, я... Я просто не знаю, что с тобой сделаю!
       - Нет, не скажу. Кстати, ты забыл четвертое условие пророчества. Все тайное, которое должно стать явным. А мне, на самом деле, весьма интересно, кто раскопал эту пыльную ветошь, и почему о ней шепчутся в каждом закоулке. И еще интереснее мне, кто же такой - истинный владыка. Твои версии, Фьоре?
       - В Собране есть истинный владыка. А у него есть наследники. По-моему, все эти пророчества - именно ветошь, именно пыльная.
       - Фьоре, - Эмиль вскинул голову и уставился на собеседника. - А ты никогда не думал о том, что речь идет не о Собране?
       - А о чем? - растерялся Фиор.
       - Мир не ограничивается нашей родиной, дружок. Есть и другие страны. Могу тебя в этом заверить, я там бывал. Может быть, речь идет о всем живом мире?
       - Тогда все это и вовсе глупость. Сотворившие есть и будут, какой еще истинный владыка?
       - Вот уж не знаю. Вели подать еще вина, коли не хочешь фехтовать...
       Поздней ночью, когда оба были уже здорово пьяны, Эмиль все же распахнул окно и высунулся до пояса под мелкую морось. Фиор смотрел на него, не слишком хорошо понимая, что творится с приятелем. Тот был взбудоражен, словно пил не лучшее керторское вино, а настойку хвойника. Мокрые волосы облепили покрасневшее лицо, глаза лихорадочно блестели, и дышал он тяжело, словно и впрямь задыхался в духоте, несмотря на настежь раскрытое окно, откуда тянуло холодом. Так напился? Да нет, глупости, Далорн мог выпить и втрое больше, не теряя контроля над собой; были времена, когда Фиор мог это увидеть воочию.
       - Эмиль, у тебя жар, наверное. Иди в постель, я пришлю лекаря.
       - Да здоров я... - отмахнулся приятель. - Просто тошно мне.
       - Эмиль... Я никогда не спрашивал, кому ты служишь, что делаешь. Но мне кажется, у тебя какая-то беда.
       - У меня? - развернулся Далорн. - У меня?! Фьоре, мир не ограничивается Энором, ты еще помнишь об этом? Ты еще помнишь, из скольких земель состоит Собрана? Ты еще помнишь их имена?
       - Эмиль!
       - Прости. Я хотел выговориться хоть где-то, вот дурак... Ты не спрашивал, кому я служу - и не спрашивай, Фьоре. В этом нет для тебя тайны - ты же ревностный слуга короля. Вот и я его слуга, дружок. Ты да я, да мы с тобой, верные его величеству королю Ивеллиону. Фьоре, я завидую твоей слепоте!
       - Я близорук, но вроде еще не слеп... - удивленно похлопал глазами Фиор.
       - Да ну? Знаешь, я несколько дней назад имел честь... о, великую честь! - оказаться учителем принца Араона.
       - И что? - два кувшина вина, хоть къельское и считалось легким, не слишком-то способствовали пониманию намеков.
       - Фьоре, у тебя есть нож?
       - Кинжал есть, - Ларэ обшарил комнату взглядом. - Где-то тут есть...
       - Возьми его и разрежь себе кожу на предплечье.
       - Зачем, о Сотворившие?!
       - Ну, можешь и не резать. Как скоро у тебя свернется кровь?
       - Сразу, - в который уже раз за вечер Фиор пожал плечами. - Так нужно резать, или так поверишь?
       - Поверю. В твоем происхождении я не сомневаюсь.
       - А в чьем сомневаешься? - окончательно замороченный Фиор потряс головой.
       Эмиль спрыгнул с подоконника, прошелся по комнате, недобрым взглядом покосился на дверь, потом сорвал со спинки кресла камизолу, которую скинул, когда полез в окно, набросил прямо на мокрую рубаху. Темно-зеленая ткань, намного темнее обычного для вассалов Алларэ лиственно-зеленого цвета, мгновенно промокла, пошла пятнами на плечах. Далорн взял кувшин, задумчиво встряхнул его, потом опрокинул над кружкой и огорченно посмотрел на жалкие капли, стекавшие с носика.
       - Еще вина? - спросил Фиор.
       - К морскому змею в задницу вино... Скажи, Фьоре, нас может кто-то услышать?
       - Нет, если ты не будешь кричать во всю глотку. Слуги слишком далеко. Можешь поверить, я хорошо слышу.
       - Верю, - кивнул Эмиль. - Так вот... я уже говорил, что недавно имел великую честь оказаться учителем принца Араона. До того мы фехтовали. Я оцарапал ему руку, вот здесь, - приятель похлопал себя на ладонь выше запястья. Это было в самом начале. И, знаешь, кровь не свернулась до конца поединка, а я гонял его долго... И еще - он здорово запыхался под конец.
       Фиор очень, очень долго соображал, что именно сказал ему Далорн.
       - Принц еще молод... - развел он наконец руками. - Молод и не слишком здоров.
       - Фьоре, - очень терпеливо сказал Эмиль. - Ты коленки в детстве разбивал?
       - Ну да.
       - И долго они у тебя кровоточили?
       - Да нет...
       - Фьоре, ты не хочешь меня понимать?
       - Хочу. Но у меня не получается. Да что ты хочешь сказать-то?!
       Эмиль еще раз прошелся по комнате, сорвал промокшую камизолу и швырнул ее к камину, потом потеребил на груди рубаху, но снимать не стал. Он отбил кончиками пальцев по краю стола какой-то модный мотивчик, посвистел, пощелкал по пузатому боку кувшина. Ларэ сквозь полусон следил за всей этой суетой, недоумевая, что случилось с Эмилем. Приятель всегда был спокоен, как мороженая рыба, или уж, по крайней мере, умел притворяться таковой. Сейчас же ему словно занозу в пятку загнали, если не уподобляться мещанам, вспоминающим в таких случаях шило и седалище. Неужто приучился в своей Оганде к какому-нибудь ядовитому снадобью?
       - Фьоре, я сильно сомневаюсь, что Араон - сын своего отца.
      
       4. Убли - Собра - Брулен - Эллона
       Путь, на который, по прикидкам Саннио, должно было уйти не меньше полутора десятков дней, путешественники одолели за девять. На исходе девятого дня они достигли Убли, крупного портового города в герцогстве Алларэ. Отсюда уже рукой подать было до острова Грив, на котором располагался замок Гоэллон, летняя резиденция герцогов.
       Город стоял на обрывистом скалистом берегу. Береговая линия была причудливо изрезана, и среди многих заливов нашлось место и для рыбацкого порта, и для торгового, а чуть дальше на восток стояли на рейде военные корабли Алларэ, скорее дань памяти прошлого, чем необходимости. Весь восточный берег Предельного океана, от северной до южной пустыни, давно и безраздельно принадлежал Собране.
       Убли показался Саннио сборищем разномастных городков. Одни карабкались на скалы, другие прижимались к их подножью. Паутина дорог, и широких, и плохоньких, соединяла все эти части города. Кое-куда можно было добраться только пешком, и повсюду сновали дюжие носильщики. Некоторые дома нависали над обрывом так, что родившийся и выросший на равнинах южной части Эллоны и Сеории Саннио поминутно ежился. В вечерних сумерках казалось, что постройки ублийцев вот-вот обрушатся именно ему на голову.
       В одно из таких птичьих гнезд над пропастью и притащил Саннио герцог. Юноша заподозрил, что сам напросился на подобную участь: рассматривая окрестности, он то и дело с подозрением и опаской поглядывал наверх. Двухэтажный дом из светлого зернистого камня не походил на обычный трактир. Здесь было слишком тихо, а в просторной зале внизу не было постояльцев, хотя поздние сумерки - самое подходящее время для ужина.
       Снаружи дом был увит незнакомым секретарю растением, похожим на дикий виноград, но листья у него были мелкими, темно-зелеными с багровым отливом и очень жесткими. Предприимчивые побеги обвивали ставни и проникали внутрь через решетки на окнах. Стеклом или слюдой здесь оконные проемы не прикрывали, Саннио не знал, почему и спросил об этом у герцога. За время поездки он понял, что Гоэллон любит отвечать на подобные вопросы. Ему нравилось пичкать секретаря знаниями о быте разных земель Собраны, о травах и целебных настоях, о породах лошадей и сортах пряностей и еще о многих других мелочах. Юношу это искренне восхищало. Читать в дороге никакой возможности не было, но скучать ему не приходилось.
       Чаще спрашивал сам Саннио, и герцог подробно отвечал, а порой и у господина возникало желание просветить секретаря насчет чего-то, встретившегося в пути. Это всегда случалось неожиданно. Герцог вдруг заговаривал с юношей, объяснял все, что тому следовало знать и вновь надолго замолкал. Предсказать, когда и о чем он заговорит в следующий раз, Саннио не мог.
       - Дважды в год здесь бушуют такие шторма, что с петель срывает не только ставни, но и двери. Оконные рамы вылетали бы с первым ветерком. Ни здесь, ни на Гриве, ни на побережье Северного моря вы не увидите стекол в окнах. Лита торгует стеклом со всей Собраной, но почти не использует его. Впрочем, глупцы находятся везде. Несколько лет назад здесь, в Нижнем городе, случилось неприятное происшествие. Хозяин дома уселся ужинать с семейством в первый день времени штормов. Окна ставнями прикрыть он, разумеется, забыл. Порыв ветра ударил в окно, оно разбилось, а сила ветра была столь велика, что осколками были убиты три человека. Досадно, не правда ли?
       Юноше показалось, что герцог пошутил, и он только пожал плечами, не желая выглядеть дураком, если окажется, что это очередная байка. Гоэллон периодически рассказывал ему что-то, очень похожее на правду, и говорил все тем же мягким назидательным голосом, без улыбки и никак не давая понять, что шутит. Так Саннио выслушал и запомнил лекцию о целительных свойствах яиц камышовника, излечивающих боли в суставах, облысение и любовную меланхолию, а также применяемых при гадании на удачу в торговых делах, после чего герцог указал на заросли камышовника у речной протоки.
       - Не желаете ли поискать там сии безусловно полезные яйца? - предложил герцог.
       - Растения не могут откладывать яйца, - ляпнул Саннио.
       - Несомненно, мой юный друг, - усмехнулся герцог.
       Далеко внизу под окнами дома билось о камни море. На гребнях волн играли последние отсветы гаснущего неба, и вода казалась почти черной с лиловыми бликами. Сначала Саннио решил, что в доме никого нет, но герцог кого-то ждал, стоя в пустой зале и не проходил наверх. Тихий дом чем-то напомнил юноше секретарскую школу. Здесь стены тоже были белеными, а мебель сделана из темного дерева. По стенам висели плошки с жиром или маслом, удивительно было, что они почти не чадили, да и противного запаха не чувствовалось. Непривычный узор на плошках - красные, черные и белые полосы, полосатые половики тех же цветов. Только сейчас Саннио почувствовал, что он уже на севере, что Убли - совсем не то же, что Собра. На южных землях герцогства Алларэ было гораздо теплее, зелень гуще, а краски ярче.
       По узкой лестнице в залу спустилась пожилая женщина в сопровождении мальчишки лет двенадцати. Сразу видно было, что парень приходится женщине внуком - у них были совершенно одинаковые ярко-голубые глаза и крючковатые носы. Мальчик коротко поклонился и остался у лестницы, а старуха прошла к герцогу. Она отчетливо хромала, но шла прямо. Темно-синее вдовье платье подчеркивало стройность и гордую осанку хозяйки дома. Должно быть, ей было уже хорошо за шестьдесят, но в каждом движении чувствовалась уверенная сила.
       - Руи, дорогой мой. Я ждала вас не раньше чем через три дня...
       - Мой спутник оказался более выносливым, чем я рассчитывал, - сказал герцог, целуя протянутую руку. - Саннио, поприветствуйте сударыню Алларэ.
       Юноша поклонился и тоже поцеловал пожилой даме руку, одновременно прикидывая, кем бы она могла быть. Алларэ - родственники герцога по матери, но к этой женщине Гоэллон не обратился по титулу. Дом, хоть и не самый бедный, тоже не походил на жилище дамы из Старшего Рода Собраны - скорее уж, на пристанище зажиточной мещанки, которой и приличествовало обращение "сударыня". Тем не менее, герцог обращался с дамой удивительно почтительно, а та называла его по имени.
       - Суа проводит вас наверх и принесет вещи, о лошадях позаботится его отец. Жду вас к столу.
       Хмурый мальчик явно вознамерился тащить все четыре кофра в одиночестве, но упрямство, которое Саннио оценил по достоинству, превышало его силы, и секретарь молча отобрал у него половину груза. Подросток фыркнул, но не сказал ни слова. Саннио следом за ним взобрался по лестнице, крутой, как все дороги в Убли. Там они с герцогом умылись и переоделись к обеду. Секретарь с удовольствием вылез из удобного, но надоевшего дорожного костюма. Серо-голубая камизола с разрезами на рукавах и черные панталоны показались ему вполне приличествующими для обеда с госпожой Алларэ, кем бы она ни была. Герцог одобрительно кивнул и бросил юноше серебряную цепь.
       - Наденьте это и уберите с лица волосы, иначе кажется, что вы боитесь, когда на вас смотрят. Вы - красивый юноша, подобные ужимки вам не идут.
       Услышав вторую за короткое время похвалу, Саннио удивился. Герцог обычно не был щедр ни на доброе, ни на бранное слово. С секретарем он держался ровно, а к вечной иронии юноша давно привык, она его не задевала. Он послушно надел тяжелую цепь и заново причесался, глядя в большое зеркало в потемневшей оправе. По краям амальгама кое-где пошла пятнами и пузырями, но такие зеркала, почти в рост Саннио, были редкостью. Старая дорогая вещь, еще одна загадка этого дома.
       Юноша приблизил лицо к зеленоватому стеклу и принялся разглядывать себя. Герцог дважды назвал его красивым - у мэтра Тейна и сегодня, - но зеркало отражало вполне привычную физиономию с большими глазами, длинным носом и округлым девчоночьим подбородком. После девяти дней в дороге черты заострились, нос торчал посреди лица, как одинокий стог на убранном поле, и Саннио не понимал, за что Гоэллон ему так польстил.
       Он так увлекся созерцанием собственной внешности, что не заметил, как в комнату вернулся мальчик Суа.
       - Вас ждут внизу, - буркнул он, прислоняясь к косяку.
       Саннио вздрогнул и поспешно оторвался от зеркала. Сбегая вниз по лестнице следом за мальчиком, он надеялся, что герцог не обратит внимания на его оплошность, но здорово просчитался.
       Все уже сидели за столом в небольшой полуподвальной комнате. С порога Саннио напоролся на острый взгляд герцога. Прямые светлые брови были сдвинуты в единую твердую черту, и этого было достаточно, чтоб лицо обрело гневную выразительность. Он взглядом указал секретарю на место рядом с собой. Саннио осторожно опустился на край стула.
       - Вы задержались, - тихо сказал герцог. - Поговорим об этом позже.
       Одной этой реплики оказалось достаточно, чтоб Саннио не смог по достоинству оценить кухню в доме госпожи Алларэ. Он что-то ел, медленно и чинно пережевывая - кажется, сперва это была жареная и вареная рыба, а потом пирог с рыбой, - но вкуса не различал, при этом все равно мечтая, чтобы ужин не кончился никогда. Он старался не совершить ни одной ошибки, и все получалось великолепно. Пожилая дама задала Саннио несколько вопросов: откуда он родом, что изучал в школе, где успел побывать. Секретарь отвечал, как положено - вежливо, в меру коротко, в меру подробно, но все это происходило как-то само собой, как движение пружин и шестерней в хронометре, который он видел в кабинете герцога.
       Час расплаты настал, когда Гоэллон поднялся в свою комнату. В конце обеда герцог кивком отпустил секретаря из-за стола. Саннио тихонько вышел и взбежал по лестнице, надеясь, что успеет лечь и притвориться спящим. Он накрылся одеялом с головой и даже высунул из-под него ногу, изображая, что раскинулся во сне, однако, господина этот фокус не провел.
       - Вам не десять лет, а я не монашка в приюте, чтобы поверить этому зрелищу, - сообщил Гоэллон, сдергивая с Саннио одеяло. - Сядьте, мой юный друг.
       Постель скрипнула - герцог присел на край. Юноша вздохнул про себя, но чуть успокоился. Манеру герцога вставать перед тем, как отчитать слугу или секретаря, он уже знал. Выговаривать кому-то сидя герцог не умел, да и неудобно это было. Саннио сел. Дальше притворяться спящим было бессмысленно.
       - Скажите, Саннио, разве я так уж обременяю вас необходимостью соблюдать правила этикета? Но иногда-то можно и постараться. Не кажется ли вам, что не подобает заставлять двух людей старше вас, в том числе - даму, ждать себя? Вы не король, драгоценнейший мой.
       - Я виноват, герцог, - юноша склонил голову в непритворном раскаянии.
       - Нет уж, смотрите на меня, когда отвечаете.
       Секретарь поднял взгляд на герцога, и удивился. Тон был резким, но на лице не обнаруживалось никаких признаков гнева или негодования. Саннио даже испугался. Подобная бесстрастность заставляла предположить худшее. Мэтр Тейн тоже никогда не повышал голос, сообщая кому-то из учеников, что выгоняет его прочь. Если решение принято - зачем лишние чувства? Но... не мог же герцог выгнать его прямо в Убли?..
       - Вы меня прогоняете? - спросил Саннио.
       Гоэллон явно очень удивился. Он приподнял брови, потом запустил ладони в волосы, провел от висков к затылку, и так, с руками, сложенными за головой, уставился на юношу. За его спиной у стены стояло злополучное зеркало, и в своем элегантном наряде, замерший неподвижно, Гоэллон казался собственным портретом в темной раме. Правда, изобразить на портрете подобное выражение лица не взялся бы и самый смелый художник.
       - Саннио, вы уютно чувствуете себя в должности секретаря? Может быть, вам, пока не поздно, податься в жоглары? У вас определенно талант...
       - Я прошу прощения, герцог.
       - Нет, это определенно любопытно. А почему, собственно, вы решили, что я вас прогоняю? Мы, помнится мне, договаривались о том, что я буду объяснять, чем вы вызвали мое неудовольствие. За этим я, собственно, и пришел. Однако ж, я не рассчитывал на то, что ваше буйное воображение возьмет верх над рассудком. Должно быть, вы устали в дороге, мой юный друг. Что ж, завтра можете отдыхать до ночи. Погуляйте по городу, но постарайтесь вернуться трезвым, или хотя бы умеренно пьяным. В общем, на своих ногах. Надеюсь, вам хватит десяти сеоринов...
       Еще один кошелек, поменьше давешнего, набитый мелочью, полетел в руки Саннио. К этой забавной манере - не передавать, а бросать любые предметы, даже стоя рядом в двух шагах, - секретарь тоже привык. Он научился не глядя брать из воздуха монеты, коробочку со спичками и все прочее, что герцог считал нужным кинуть.
       От подобной щедрости и снисходительности юноша растерялся. Правила требовали поцеловать герцогу руку, но, сидя на кровати, это никак не получилось бы. Да и руки Гоэллон по-прежнему держал на затылке. Саннио спрыгнул с постели и склонился в поклоне.
       - Считается, что прилив крови к голове облегчает умственные упражнения, - прокомментировал это герцог. - Так что в следующий раз кланяйтесь, прежде чем решите совершить какую-нибудь глупость. Вдруг да поможет?
       Саннио ушел из дома с первым небесным светом. С десятью золотыми в кошельке ему не пришлось думать о завтраке. Лошадь он брать не стал, решив, что уже вдоволь наездился верхом. Ему хотелось посмотреть город поближе. К морю он спускаться не захотел - неумолчный шум волн успел надоесть ему за ночь.
       Убли располагался на холмах, под холмами и промеж холмов. Кривые улицы вели то вверх, то вниз, следуя естественным изгибам местности, и не привыкший к подобным прогулкам юноша быстро устал. Когда икры окончательно разнылись, он зашел в первый попавшийся кабачок и потребовал завтрак. Ему принесли большую миску жареной рыбы, от которой еще шел дымок. Судя по всему, рыбу в Убли ели трижды в день и ею же закусывали в промежутках. Мелкая рыбешка оказалась очень вкусной, но слишком уж жирной и сытной, и Саннио осилил едва половину миски, зато от души развлекся, угощая местных кошек, толстых и нахальных. Роскошный рыжий котяра даже взобрался на стол, чтобы разделить с юношей трапезу, и, пока служанка не прогнала его, огрев по спине полотенцем, смолотил почти столько же, сколько сам Саннио.
       В порту было людно и суетливо. Носильщики тащили тяжелые ящики, тюки и сундуки, приказчики, а то и сами купцы покрикивали на них. Пахло солью, потом и, отчего-то, горелым жиром. Возвращаясь из порта, Саннио оказался на широкой площади. По левую сторону располагались торговые ряды, справа стояло длинное серое двухэтажное здание неприятного вида. Перед ним почему-то никто не толпился, даже разносчики обходили его стороной.
       - А что там? - спросил Саннио у прохожего.
       - Да я и сам тут в первый раз, - буркнул тот.
       - Блюдущии чистату там сидять, милай... - сообщила старуха с огромной корзиной мелких желтых цветов.
       Из благодарности юноша купил у нее букетик и сунул его за воротник. Цветы оказались не только резко пахнущими, но и колючими, а выбрасывать их почему-то было жалко. Саннио зашел в торговые ряды. Довольно скоро он понял свою ошибку. Его ежеминутно толкали, тянули за руки и предлагали что-нибудь купить, обещая отдать задешево, но он смутно подозревал, что торговцы чуют в нем молодого олуха, и за ту цену, за которую бородатый тамерский торгаш клялся отдать охотничий нож "только молодому господину, никому больше, год берег!", можно купить таких целый ящик.
       Спасаясь от щедрых предложений и цепких рук, Саннио шмыгнул в ближайшую лавку и оказался во владениях перчаточника. Говорливый приказчик немедленно оценил наряд покупателя и повел задушевную беседу о столичных модах, новых веяниях, приходящих из Оганды, и прочей ерунде. Секретарь, обученный в школе мэтра Тейна, мог поддерживать любой разговор. Многого тут не требовалось - знай, кивай помаленьку, показывая, что слушаешь очень внимательно, охай там, где собеседник явно ждет изъявления твоих чувств, и соглашайся со всем, что он говорит. С герцогом этот фокус не удавался: в беседах с ним всегда требовалось вдаваться в их суть и отвечать по делу, - а с приказчиком сошло. Саннио обзавелся тремя парами совершенно не нужных ему перчаток, которые велел отправить в дом госпожи Алларэ, и отдышался.
       После лавки он еще долго гулял по Нижнему городу и смотрел на выступления жогларов, с улыбкой вспоминая вопрос герцога. Едва ли его приняли бы даже в самую захудалую труппу, которая валяла дурака, изображая то бродячего кота, норовящего слямзить обед у нищего, то монаха, подглядывающего за прачкой. Другие жоглары, те, что владели многими музыкальными инструментами и пели о подвигах героев, на площадях не выступали.
       Потом он пошел наобум, сворачивая, куда глаза глядят, разглядывая людей и прислушиваясь к обрывкам разговоров.
       -... мой-то каждый вечер приползает на рогах!
       - Да точно говорю вам, хлеб подорожает!
       -...всех, всех, до единого, и детей...
       -...как солдаты прошли, ровно перед днем Святого...
       - Пауку-то что?
       Саннио оглянулся, но тот, кто произнес последнюю фразу, уже свернул в проулок.
       В дом госпожи Алларэ он вернулся, как и велел герцог, трезвым и уже в ночи. Он сразу понял, что в доме недавно были другие люди, не меньше пяти человек. Двое из благородных господ, они пользовались духами, за остальных Саннио поручиться не мог, но все они приехали верхом. Твердая утоптанная земля во дворе была изрыта копытами, и ее еще не успели выровнять. На выскобленном полу залы остались песок и грязь.
       Герцога в доме не было. Суа передал, что утром Гоэллон будет ждать в торговом порту. Саннио пожал плечами и отправился спать. Вещи его уже были сложены, после целого дня на ногах гадать, куда подевался господин и кто собирался в доме госпожи Алларэ уже не хотелось, и секретарь уснул сладким сном. Всю ночь под окнами шумело море, но Саннио начинал привыкать к монотонному плеску и шелесту.
      
       Мио еще не доводилось бывать в особняке Агайронов, и оказалось, что она немногое потеряла. Здесь все выглядело так, как она и ожидала. Три цвета в отделке - синее, серебро и белое, цвета графа и его супруги, старомодная тяжелая мебель. Дом чем-то неуловимо напоминал дом Руи, но если у Гоэллона все было подчинено удобству, здесь - обычаю. Неудобные стулья с прямыми высокими спинками, которые никто не догадался прикрыть подушками или хотя бы накидками, громоздкие пузатые шкафы и комоды, сквозняки, совершенно неприличные для столичного особняка. Мио могла поклясться, что и на лепнине вокруг уродливых карнизов не сыщется ни пылинки; дом был вылизан начисто, но уютным не становился. Скорее уж, чистота навевала тоску и уныние. Все лежало на местах, - на тех самых местах, наверное, что и при деде нынешнего графа; все казалось незыблемым и лишенным элегантности.
       Таким же непоколебимо твердым, как мореное дерево, казался и сам граф. Высокий, прямой как палка, в старомодном длиннополом кафтане - разумеется, темно-синем. На груди две цепи: золотая, министерская, и серебряная, родовая. Мио полагала отвратительным смешивать два этих металла в одном туалете, но первый министр граф Агайрон, даже обедая дома, не мог отойти от обычая, который понуждал его носить две цепи. Впрочем, о понуждении речи не шло: Агайрону просто и в голову не приходило, что так поступать не стоит.
       Граф был еще не стар, выглядел моложе своих сорока пяти, но казался старообразным. Сухие манеры и ворчливый скрипучий голос более подошли бы человеку на два десятка лет старше. При этом, на вкус Мио, он был красив, - густые черные волосы, правильные черты лица, пронзительный взгляд умных серых глаз, - но настолько не изящен, не гибок и уныл, что заставлял думать о сушеной рыбе, вяленом мясе и сухарях. Понятно было, в кого уродилась дочь.
       Помимо герцогини, графа и его дочери за столом сидели две невозможные клуши неопределенного возраста. Какая из них страшнее другой, Мио гадала до самого конца обеда, - та, что с бородавками на носу, или та, у которой нос стремится навстречу подбородку? Одеты страхолюдины тоже были во что-то невообразимое. Герцогине не нравились агайрские наряды: цикласы она почитала лучшей одеждой для женщин в положении - они надежно лишали фигуру привлекательности. Но даже этот уродливый балахон можно было хотя бы подобрать по размеру или перехватить под грудью поясом...
       К счастью, на Анне было платье, похожее на то, в котором она приходила в гости, но не голубое, а белое, и девица Агайрон в нем казалась девочкой лет пятнадцати, а не девушкой, которую вот-вот можно будет записывать в перезрелые старые девы. Белые цветы в черных волосах, изящно наложенные румяна - явно те, что подарила Мио, - бледный розовый перламутр на губах. Анна сейчас выглядела не хуже, чем в тот день, когда явилась в гости к герцогине, и Мио искренне радовалась успехам графской дочки. Ее искренне оскорбляло все некрасивое, несовершенное и лишенное элегантности, так что она больше любовалась Анной, чем графом и его приживалками.
       Тем не менее, правила хорошего тона требовали поддерживать беседу не только с дочерью хозяина (кстати, ни румяна, ни помада не сделали Анну остроумной собеседницей), а также с главой дома, и в первую очередь с ним. Мио старалась, как могла; самый ярый ее ненавистник не смог бы обвинить герцогиню Алларэ в нехватке расположения, обаяния и такта - но это обед не спасало. При виде "деревянного графа", мучительно пытавшегося подобрать тему для беседы или последовать той, что предлагала Мио, герцогине хотелось не то заплакать, не то запустить в него тарелкой.
       Граф Агайрон вовсе не был глуп и нелюбезен. Недаром его считали одним из лучших умов королевства, а Руи почитал опасным соперником и уважал, хоть и недолюбливал, первого министра. Однако ж, казалось, что он добрых два десятка лет не разговаривал с женщинами, кроме дочери и прислуги, а потому забыл, как это делается. Мио могла поддержать любую "мужскую" беседу, но заговорить с гостьей о лошадях или торговых делах графу в голову не приходило; и напрасно - в то время, как братец развлекался, именно герцогиня решала большинство дел, связанных с Алларэ, и решала успешно.
       - Как здоровье Его Величества? - забросила очередную сеть в воду Мио. - Я слышала, что недавно он перенес простуду.
       - В данный момент король чувствует себя отменно. Небольшое недомогание прошло без вреда.
       - Здоровье короля! - Мио пригубила вино. Вот с вином в этом доме все было в порядке, виноградники Агайрэ были хороши.
       - Здоровье короля! - откликнулись все хором.
       - А как поживают наследники? Ваши племянники показались мне многообещающими молодыми людьми, особенно... старший. - Мио хотела сказать прямо противоположное, но тут же вспомнила, что министр недолюбливает младшего из братьев. - Говорят, он пишет прекрасные эпиграммы? Вы уже пали жертвой его остроумия?
       - Не довелось, - ответил граф.
       - Ах, как жаль: вы могли бы прочесть нам сочинение его высочества... Флэль Кертор так хвалил поэтическое дарование принца! Я заинтригована. Еще юноша очень хорош собой. Да, воистину говорят, что королевская кровь - золотая кровь. В младшем она тоже проявляется? - Мио подбавила в голос малую толику скепсиса.
       - Я не сказал бы, - пожал плечами Агайрон. - Нельзя не отметить, что принц Элграс больше похож на отца, но внешнее сходство еще не делает короля. Будущего короля, конечно, да продлятся дни Его Величества Ивеллиона так долго, как возможно!
       - Жаль, что принц еще слишком молод, чтобы нас посещать. Мы с братом были бы безмерно польщены такой честью... - мечтательно произнесла Мио и стрельнула глазами в сторону графа. - И было бы очень печально, если бы принц унаследовал от дядюшки нежелание пребывать в нашем доме...
       - Что вы, герцогиня! - На откровенный упрек Агайрон наконец-то отреагировал. - О каком нежелании идет речь? Я... государственные дела... но я непременно и с удовольствием нанесу вам визит.
       - Обещаете, граф?
       - О да, разумеется!
       Граф поцеловал ей руку, неожиданно показав, что не так уж он и неловок. Мио с удивлением посмотрела на его затылок. Первый министр короля не мог быть столь робок и косноязычен, как за обедом, а прикосновение губ продлилось чуть дольше, чем это было принято, - на одно, но важное мгновение, отделяющее вежливость от более интимного чувства. И этот тоже решил вступить в ряды ее поклонников? Это было бы... интересно. Благо, граф не юноша, который будет петь под балконом, вызывая желание швырнуть в него ночным горшком, или ломиться в окно и обещать покончить жизнь самоубийством при помощи тупого ножа для бумаг.
       К тому же первый министр короля может рассказать много интересного. Если в своей гостиной, в присутствии дочери и страхолюдин он и держится чопорно, то кто знает, не сбросит ли он наедине - скажем, в будуаре Мио, - свою маску? Если нет - так всегда можно сделать шаг назад, свести дело к заверениям в вечной дружбе и глубокой симпатии.
       - А что ныне слышно с севера? - спросила герцогиня. - Генерал Меррес одерживает победу за победой? Война - такое нелегкое дело...
       - Донесения, которые отправляет королю генерал, обнадеживают, - сказал граф, лицом показывая все, что думает и о генерале, и о тоне донесений. Только лицом - но, оказывается, мраморная маска порой могла быть очень выразительна. Вот, значит, что занимает сейчас все мысли Агайрона. Отлично... - Думаю, к весне все будет улажено.
       "Ни репья паршивого ты так не думаешь, голубчик, но делаешь хорошую мину при плохой игре. Неужели не ты заварил всю эту бойню? Удивительное дело, не сам же король до этого додумался. И не Агайрон, и не Руи - вот как интересно!".
       - Очень на это надеюсь, граф. Алларэ уже наводнено беженцами, что же будет к зиме и зимой - я боюсь себе представить. В Убли каждый день прибывают корабли с новыми и новыми беженцами, бедняжки, у них нет ни имущества, ни крова. Я велела кормить их бесплатно, но, граф, это так обременительно! Нам с Реми очень жаль всех этих бедных несчастных простолюдинов, но жалость порой разорительна...
       - Добрые дела нам зачтутся на пути в царство вечного блаженства и покоя, - голосом проповедника сообщил Агайрон.
       - Несомненно, граф, несомненно, - сделала постное лицо Мио. - Но, знаете ли, помимо посмертного воздаяния хотелось бы рассчитывать на что-то при жизни.
       - Я мог бы поговорить с королем о возмещении расходов, - подавая герцогине собственноручно наполненный бокал, сказал Агайрон. - Если, любезная герцогиня, положение действительно опасное для процветания Алларэ.
       - Полное разорение нам, конечно, не грозит, но запасы зерна и муки у нас действительно не столь велики, чтобы прокормить всех беженцев, - пожаловалась герцогиня.
       Граф оживился. Чем дальше разговор заходил в хозяйственные темы, тем живее и бодрее он делался, а былая деревянность манер его оставила. Видимо, на этой прочной почве он чувствовал себя куда увереннее, чем в разговоре о королевском театре, новой моде и выходках придворной молодежи. Мио на мгновение представила себя женой графа, в унылом синем платье и бесформенном цикласе, длинными вечерами обсуждающей с супругом хозяйственные дела... зрелище так ее напугало, что она поперхнулась вином.
       - Боюсь, что весной на север придется ввозить зерно из Сеории и даже из Меры, а цены по всей Собране вырастут втрое, а то и больше, - начал граф, и вдруг осекся. - Герцогиня, мне не хотелось бы, чтобы эти сведения вышли за пределы моего дома. Если кто-то узнает о том, что я сказал, и южане, и Скоринги, и Брулены начнут приберегать зерно, чтобы весной продать его подороже, а Его Величество едва ли станет назначать королевскую цену...
       - Несомненно, мой дорогой граф, и речи быть не может! Я хорошо помню притчу о предавшем своего благодетеля, - улыбнулась Мио. Ну что, старый шест? Услуга за услугу, так что ты похлопочи перед королем, а я не стану распространять то, чего ты не должен был мне говорить. - Можете рассчитывать на полную конфиденциальность.
       - Благодарю вас, герцогиня!
       "А может быть, ты это нарочно? Не похож ты на человека, который способен потерять голову перед женскими прелестями, даже перед моими, не будем обольщаться и льстить себе. На уме у тебя северная кампания, новые расходы и поиск того угря, который присоветовал королю войну на собственной земле, а вовсе не мои прекрасные глаза. Но чего ж тебе тогда нужно-то? Да уж, хороший вопрос. По части загадочности ты сравнишься с Руи...".
       - Знаете ли, граф, что мне пришло в голову? Я планирую провести последние теплые дни в загородном поместье. Не согласитесь ли вы отпустить со мной милую Анну?
       Глупышка, до того тихо сидевшая в кресле, вскинула голову и уставилась на отца такими умоляющими глазами, что Мио с трудом подавила смешок. Нельзя же быть такой гусыней! Герцогиня Алларэ не была злой, но широко распахнутые глаза вызывали неприязнь и желание отказать, а не согласиться. На месте графа Мио так и поступила бы, просто для того, чтобы отучить девицу Агайрон выдавать свои чувства.
       - Мы могли бы прекрасно провести время в уединении, тишине, отдохнуть от городской суеты... К тому же на обратном пути я хотела на несколько дней заехать в монастырь Милосердных сестер, чтобы духовно подготовиться к праздникам Сотворивших.
       - Вы оказываете честь нашей семье, но не обременит ли вас общество Анны?
       - Да что вы! - в притворном изумлении Мио подалась вперед к Агайрону, и, разумеется, он не смог не заглянуть в вырез ее платья, благопристойно прикрытый косынкой, но настолько прозрачной, что нехватку зрелища граф мог бы восполнить фантазией. - Мы с Анной так подружились! А вы сможете нанести нам визит, отдохнуть от государственных забот...
       - Я буду рад, - граф встал и церемонно поклонился.
       Мио тоже встала и, протягивая руку для поцелуя, чуть сморщила нос. Нельзя же так откровенно демонстрировать гостье, что визит подошел к концу. Да уж, агайрское бревно остается агайрским бревном, как с ним ни любезничай...
      
      
       Больше, чем лошадей, баронесса Брулен боялась только куаферов и галантерейщиков. Даже на самом смирном коне она чувствовала себя жогларской медведицей, которую смеха ради пытаются взгромоздить в седло. Везде, где можно, она предпочитала ездить в открытой повозке, но нынче стояла слишком уж дурная погода. Готовясь к сезону штормов, погода пробовала силы в первом затяжном дожде, еще теплом, но обильном и с порывистым ветром. Пришлось велеть подать закрытый экипаж, громоздкий и неудобный.
       Лучше всего в такую погоду сидеть дома и пить чай, как это принято в Брулене осенью и зимой: с молоком, солью и топленым салом, но седьмой день - праздничный, и именно в праздник баронесса должна присутствовать на таможне. Если называть вещи своими именами, то не просто на таможне, а на "черной", или "покаянной", ее половине, как говорили моряки.
       Марта хотела взять с собой сына, но уже пора было выезжать, а служанка прибежала, сказав, что наследник спит, и разбудить его без помощи никак не выходит. Не слишком удивительное дело: вчера Элибо опять гульнул и домой явился поздно, да и не вчера, если подумать, а уже сегодня, всего за пару часов до рассвета. Разумеется, его теперь и барабанным боем не поднимешь. Баронесса привычно вздохнула, пожала плечами и махнула рукой:
       - Пусть уж дрыхнет, без-здельник. Вина ему не давай, и всем скажи, чтоб не наливали. А будет просить опохмелиться, пусть рассол пьет. Скажи, я велела. Пошли, Хенрик, нечего рассусоливать...
       Хенрик, управляющий замка, в отличие от любимого сыночка, когда надо - пил, а когда не надо, так и не пил, и в шестой день пил до обеда, а после обеда капли в рот не брал, зная, что подниматься спозаранку с больной головой - радости мало. А подниматься придется, как ни крути: в седьмой день можно к литургии не ходить, простится, а вот на таможню не ездить никак нельзя.
       Король Лаэрт I, трудами которого Брулены из года в год каждую седмицу половину дня проводили на таможне, был изрядный шутник. До него контрабанда была вольным промыслом, приносившим доход кому угодно, но не короне. Короля с молодости до последнего вздоха интересовало решительно все, что творится в Собране, и до контрабандистов он тоже дотянулся, но сделал это так, что в тавернах и кабаках Брулена и по сей день первый тост пили "за королевскую милость!".
       Товары, законным образом приобретенные купцами в Тамере и Оганде, могли попасть в страну, только если на каждый имелась купчая грамота, подписанная продавцом и покупателем, а после заверенная чиновником. Впридачу к купчей требовалась вторая грамота, которую выписывали на таможне, и снабжена она была неподделываемой печатью, которую налагал служитель Церкви. Как ни старайся - не обманешь; селедку лишнюю в грамоту не впишешь. Кто торговал честно, тот отправлялся со всем грузом прямиком на "белую" таможню, предъявлял грамоты, платил пошлину (для иноземных купцов побольше, для своих - поменьше) и отправлялся со всем товаром дальше, вольный, как ветер: торгуй, где хочешь и как хочешь. Перед короной чист.
       Если же товар покупался не средь бела дня с ведома тамерского или огандского чиновника, а во мраке ночи или прочим тайным образом, и, разумеется, никаких грамот к нему не прилагалось, то официально хода в страну ему не было. Все короли Сеорны, начиная с Лаэрта, на гневные вопросы соседей-правителей пожимали плечами и отвечали, что никакой такой контрабанды в стране толком и нет, ни один товар без грамоты с гербом короны и печатью Церкви не попадает дальше портов Брулена, а преступники - ну что ж, боремся, всеми силами боремся...
       И действительно - боролись, но боролись так, что соседям, особенно тамерцам, оставалось только грызть локти с досады и грозиться страшными карами. На то и существовала Покаянная Таможня, на которую любой мог привезти свой товар, сознаться, что да, закон нарушал, контрабанду возил, а теперь все осознал, желает искупить свою вину и начать новую честную жизнь, а товар - вот он, товар, готов отдать государству. За проявленное уважение к закону преступнику полагалось некое денежное вспомоществование (полностью окупавшее его расходы и дававшее прибыль). Товар же проходил через таможню и, с некоторой приятной наценкой в пользу короны, впрочем, не слишком большой, продавался купцам уже со всеми грамотами.
       В одной и той же семье обычно были и контрабандисты, и торговцы. Одни каждую седмицу или две искренне каялись и сдавали товар с переднего входа, их братья и дядья преспокойно закупали его у короны с заднего входа, и, со всеми надлежащими грамотами, везли по всей Собране.
       Тамерские чиновники рыдали, подсчитывали сумму убытков, которые терпела казна кесаря каждую девятину, писали длинные доклады - и ничего поделать не могли. Каждый тамерский владелец поместья на побережье три четверти товаров продавал именно будущим кающимся, и только четверть, для вида, сбывал законным путем, уплачивая непомерные пошлины и едва-едва оставаясь в прибытке.
       Тамерские корабли патрулировали побережье, и каждый рейд контрабандистов был маленькой военной кампанией, где побеждал хитрейший. Иногда этот вопрос решался еще проще: тамерцы тоже были не дураки, да еще и изрядные жадины, а потому капитаны патрульных кораблей через раз предпочитали получить мзду и "не заметить" очередное судно, идущее с грузом или за ним.
       Довольны были и хокнийцы, сроду не входившие ни в какой торговый договор, ибо исповедовали еретическую Зеленую Веру. Никакая ересь не мешала им то и дело пощипывать тамерцев и огандцев, а излишки товара нужно было куда-то девать, к тому же платить старейшинам дань тоже хотели не все. С Хокной торговали много и успешно.
       Третью выгоду получали огандские ремесленники. Уже лет двадцать, как в Оганде установили квоты на производство таких сложных и редких вещей, как заводные часы, хитроумные замки, механических ткацких станков, полированных линз, барометры, и многого другого, что пока умели делать только огандцы. Причина была дурацкой: дабы не сбивать цены; разумеется, цеховых мастеров, которые видели, сколько еще можно продать в Тамер и Собрану, это не устраивало, и они изготовляли свои диковинки подпольно, а потом продавали через собранскую Лигу свободных моряков.
       В общем, довольны были все, кроме тамерского кесаря, но его негодование мало кого интересовало.
       Родовой привилегией баронов Брулена было пожалованное королем Лаэртом право ставить свою подпись на свитках с описью "добровольно возвращенного в казну", назначать вознаграждение за сдачу "незаконно ввезенного" и устанавливать размер разницы между вознаграждением и ценой, по которой товар от имени короны продавался купцам. Двадцатый год на ткань с вытесненным гербом Собраны ложилась размашистая кривоватая подпись Марты, баронессы Брулен.
       Марта сотню раз начертала пером, которое под конец затупилось и принялось цепляться за ткань два слова, снабженные широким росчерком. Сначала она еще с интересом проглядывала списки, потом уже принялась просто подмахивать один свиток за другим, не слишком вчитываясь. Сначала опись составлял писец, потом проверял Хенрик, на обоих можно было положиться. Каждый год возили одно и то же: из Тамера ткани, пряности, украшения, драгоценные камни, из Оганды - сложные штучки, зеркала, какие-то едва понятные Марте вещества для ремесленников; хокнийцы продавали и то, и другое, и вообще все, что ухитрялись оттяпать у соседей.
       Последний свиток она все-таки проглядела, хоть и через строку - для очистки совести. Взгляд натолкнулся на загадочное: "Фейерверки огандские, 5 ящиков по 1000 штук, запалы для фейерверков, 1000 штук".
       - Фей-ер-верки? - спросила удивленная Марта у Хенрика. - Это что еще за чешуя?
       - А чтоб я знал, - откликнулся тот. - Посмотреть бы...
       - Вот пойдем и посмотрим, - баронесса с удовольствием расправила затекшие ноги, поднялась и одернула платье, потом посмотрела, что наделала: по ткани расползлись два чернильных потека. - Опять изляпалась, вот же забери Противостоящий все эти грамоты...
       Очередное дивное огандское изобретение выглядело невыразительно. Грязно-коричневые цилиндры размером с предплечье Марты, переложенные отчего-то сырой мешковиной. Рядом обретался и владелец товара, а может, и его слуга. Дюжий мужик с ведром заботливо поливал мешковину водой. Все пять тяжелых сундуков были открыты, и в трех уже хлюпала вода, а над четвертым как раз и возился поливальщик. Увидев баронессу, он коротко поклонился и продолжил свое дело.
       Марта задумчиво поковыряла один цилиндр, больше всего походивший на спрессованную в форме футляра для свитка коровью лепешку, понюхала пальцы. Пахло резко и противно.
       - Это, что ль, и есть фейерверки? - со второй попытки диковинное слово легко слетело с языка. - Что это хоть будет-то?
       - Для праздника, - пояснил мужик с ведром. - Должно, значит, в небо взлетать и там воспламеняться.
       - На чем оно взлетать-то будет? - изумилась Марта. - Крылья-то в них где? Или к вороньим хвостам сперва привязать надо?
       - Да чтоб я знал... Велели вот - поливать раз в день, а то, говорят, и сам взлетишь, и все, что вокруг.
       - Это что, стрельный состав, что ли? - нахмурилась баронесса. - Вот же еретики!
       - Да нет, какой там состав... Так, дурь какая-то. И для дурака сделано. По шесть тысяч за ящик плачено, за вот эту-то пакость, - мужик полил последний ящик и выпрямился, вытирая руки о штаны.
       - По скольку?!
       - По шесть тыщ сеорнов, баронесса, как есть. И еще четыре за вон те финтифлюшки. - Слуга показал на открытый, как и полагалось на складе "черной таможни", бочонок, в котором среди песка лежали медные цилиндры длиной и толщиной с большой палец. - И с этой-то ерундой, с бочонком с этим, Виллем всю дорогу обнимался, как с женкой. Чтоб не то что не покатился - чтоб не встряхнуло даже. А то тоже, говорили, увидим праздник, да и с Хоагера увидят, какой праздник выйдет. И спал, и срал с ним в обнимку... А теперь еще до самой Собры так маяться - то поливать, то обнимать!
       - Кому ж оно надо? - удивилась Марта.
       - Мы, баронесса, имен не спрашиваем. Просили привезти - мы привезли, и отвезем, куда прошено, - насупился мужик. - Не наше дело знать, кому да зачем.
       - И делать же им нечего, в Собре-столице, - вздохнула Марта. - Небось опять Алларэ чудят...
       Весь род Алларэ Марта терпеть не могла с тех пор, как в молодости, едва став женой барона Брулена, побывала в столице, и там при дворе столкнулась с мамашей нынешних герцогов. Расфуфыренная холеная ровесница, фасона "соплей перешибить", не успела Марта и рта раскрыть, наговорила ей столько любезностей и по поводку платья, и по поводу прически с украшениями, что баронесса и до сих пор порой поминала "кошку алларскую" недобрым словом, потом вспоминала, что кошка уже несколько лет как отошла на суд Сотворивших, и не вполне искренне прижимала руку к сердцу: "Ну, дай Мать Оамна ей там счастья...".
       - Ладно, посмотрели на чужую глупость, и пора домой, - развернулась баронесса к Хенрику. - Фейерверки, понимаешь...
      
      
       Люди стояли плечом к плечу, образуя несколько кругов. Тем, кто стоял в самом широком, ничего уже не было видно, но видеть было и не нужно. Хватало звуков голоса, который набатом разносился над поляной. Проповедника было слышно и за пределами последнего круга, и, наверное, во всем лесу на сотню шагов окрест. Тот еще был голос - хорошо, что шишки с елок не падали. А может, и падали, да этого за страстной речью разобрать было нельзя. Никто сейчас о шишках не думал. Пусть себе падают, до них ли, когда такие дела делаются - прямо тут, в паре шагов.
       Наставали сумерки. Трещала пакля на факелах, северный ветер раздувал пламя. Как всегда по осени, пахло в лесу сладко и пряно - еще не отцвели поздние травы, но уже подгнивали, роняя капли сока, дикие яблоки. На поляне запахов не чувствовалось, и не потому, что их заглушал запах нечистых тел. Мылись в Эллоне каждую седмицу, как раз перед праздничным днем. Надо всем витал иной запах: страха.
       - Горе тебе, Эллона беспечальная! Горе тебе, земля, в сытости забывшая, кому обязана своим плодородием! Горе тебе, дщерь беспутная, оставившая отца своего! Ибо отвернулась ты от того, кто дарил тебя милостью, от того, под чьей рукой ходить должна. Забыла ты закон, и ходишь вольно, как девка публичная, стыда не ведающая! Тучны твои стада, обильны поля, но близок час, когда и на тебя найдется суд скорый, суд праведный! Будет, будет срок, близок он, уже прогибается земля под поступью Владыки, тяжел его шаг, грозен его гнев! Преподаст он закон забывшим, рукой суровой покарает беспамятных, и обрушит на землю небо, и покарает пламенем! Преисполнились вы делами гибели и беззакония, по земле бродили - и не видели, глас Его слушали - и не слышали! Будет, будет на вас кара скорая, кара праведная! Что тогда толку будет от богатств ваших, что толку в стадах и урожаях - ни пылинки сухой не останется вам, чтобы напитать детей ваших, ни капли не прольется с неба, дабы утолить их жажду! Ибо таков Его суд, и нет его выше!
       Проповедник пришел в деревню вчера под вечер. Невысокий тощий человечек с потрескавшимися обветренными губами, в пыльной мешковатой одежде, неприметный, покуда смотрел в землю. Когда же поднял глаза, люди в трактире ахнули, а Марка, молоденькая служанка, прикрыла лицо передником. "Святой человек..." - прошептал кто-то и приложил ладонь к сердцу. И - тут же получил свою порцию, малую толику от гнева, которым полыхал взгляд. Плеснула кипящая смола из бадьи, обожгла и застыла - не отмоешься.
       Староста отставил кружку с наполовину допитым пивом, поднялся из-за стола, едва не свернув его пузом - торопился староста, суетился. Подошел к страннику, и тот что-то едва слышно сказал ему; не сказал даже, так, чуть губами шевельнул. Но староста, хоть и притворялся тугим на ухо, когда речь шла о задержке с уплатой податей, все расслышал, поклонился, заплясал вокруг чужака.
       - Опустошит землю беззаконие владык ваших, ниспровергнет злодеяние престолы слабых, и кто тогда устоит на земле? Кто тогда сможет устоять, если надежда нечестивого - пепел, бурей гонимый, и дым костра, ветром уносимый, и лед весенний? Толку ли с вашего богатства, проку ли в нем, если все, нажитое вами - лист на дереве, опадет в свой черед на землю и землей станет, а уж если буря поднимется, и рухнет дерево, удержится ли лист? Сила ваша - след корабля, что стирают волны во мгновение ока, путь птицы в небе, что глазу невидим, и неощутим, тень в полдень! Надежда ваша - тень тщеты, свеча в бурю, лучина дотлевающая, ветром колеблемая, костер угасающий! Скоро, скоро угаснет он, и негде будет взять огня, чтоб развести его, и не на чем будет пищи сварить, и не от чего согреться! Ибо исчерпано терпение Его, и настает суд скорый, суд праведный, и кто на нем сможет сказать: пощади меня, Создатель, ибо я праведен? Нет среди вас праведных, нет ни единого, ибо забыли вы законы и заветы, и не почитаете то, что почитаемо должно быть!
       От еды и питья человек отказался, выпил кувшин воды, да с тем и уснул в общей зале у очага. Трактирщик предлагал ему комнату - и лучшую, и какую похуже, предлагал даром, из уважения, но тот не принял, а спорить или настаивать не решился и староста, который тоже был тут - обнимался с таким же пузатым, как он сам, бочонком пива. Проповедник лег у очага, даже не на лавку, а под нее, словно бродяга, которого пустили погреться из жалости; кто ж берет деньги за тепло, не в эллонском это обычае. Лег, накрылся с головой затрепанной полой плаща, и то ли заснул, то ли презрел шум и гам деревенского трактира. Впрочем, и шум как-то быстро угас, разошлись еще дотемна, хоть день и был накануне праздничного.
       Казалось всем - нелепо и грешно хлебать пиво да плясать под наигрыш виолы, хоть вечер шестого дня от века для того и существует: выпить, поплясать, а потом уж, наутро, идти к литургии. Семь дней Сотворившие создавали все сущее и к вечеру шестого так устали, что отложили хлопоты и принялись веселиться, а только после того, наутро, взялись за работу вновь, закончили и благословили, а потому и детям их положено в шестой день веселиться, а утром седьмого - благодарить.
       - Скоро, скоро свершится пиршество гнева Его, и падет на землю небо, и кто тогда устоит, кто удержит его на плечах, если нет среди вас праведных? Скоро рухнет с неба пламень, что и камни обратит в пепел, и кто устоит в огне, если нет среди вас достойных? Скоро воды морские выйдут из берегов, и поглотят сушу, и кто тогда удержится на плаву, если у каждого на ногах - пудовые гири грехов и неразумия? И нарушится годовой круг, и не будет летом тепла, а зимой холода, и опустеют поля, и измельчают озера, ибо переполнилась чаша гнева Его, до краев заполненная беззаконием вашим, и близок миг, когда опрокинется чаша и затопит землю! Кто тогда спасется, кто будет защищен броней праведности, чей голос прозвучит, моля о пощаде, кто услышан будет тогда? Нет среди вас достойных войти в царствие Его! Кто из вас еще помнит законы Его и заповеди, кто блюдет их, кто памятует о том, о чем должно?
       Слушали, молча, невольно прижимаясь друг к другу, потому что было тревожно и мутно. Стон надтреснутого колокола разносился над поляной, слова-осколки впивались в душу, рвали ее когтями, и страшно было слушать, но еще страшнее - не слушать. Крестьяне слушали, сжимая в кулаках бороды, бабы с трудом давили всхлипы ужаса, а молодые парни приплясывали от нетерпения: да не тяни уж, скажи нам, что делать-то. Пойдем и сделаем, только прикажи.
       Что прикажет - то и сделают, щитом встанут, как встарь, когда не было на землях Собраны мира, да и Собраны-то еще не было, а на земли Эллоны кто только рот не разевал - и скорийцы, и саурцы; тогда каждый умел поладить не только с плугом, но и с дубиной, да и цеп с вилами - тоже оружие в умелых руках. Вот и теперь, видать, пришла пора браться за вилы и дубины...
       - И я - человек смертный, плоть от плоти, кровь от крови, от отца и матери рожденный, молоком вскормленный, ибо таковы все люди: и властители, и неимущие, и нет для человека другого входа в жизнь. Един для всех вход, но исход жизни у каждого свой, и каждый будет награжден или наказан по трудам его. Встав же на ноги, я молился и искал для себя спасения, и был мне дан разум, и был мне дан голос, и сказано мне было: иди и учи, ибо погрязли дети Мои в невежестве, и камня придорожного от руды не отличают, а медную монету, лжецами отполированную, почитают за полновесное золото. И взглянул я на мир, и заплакал, ибо правда все это. Ибо мудрость, что от людей - прах, и искушение, и обман, а у истинной мудрости лишь один исток неиссякающий, и только одна вода утоляет жажду ищущего: откровение, что от Него. Вот, пришел к вам, и говорю, и учу, как было заповедано - но слышите ли вы? Или уши ваши воском запечатаны, или глаза ваши пылью забиты? Есть ли среди вас ищущие?
       Проповедь закончилась, но слушатели этого еще не поняли - так и стояли, боясь пошевелиться, вздохнуть или шмыгнуть носом. Тем, кто стоял во втором и третьем ряду, проповедника так и не было видно: чтобы не шуметь, не заглядывали стоявшим впереди через плечо и не поднимались на цыпочки. Но ясно было, что смотрит, тем же требовательным и беспощадным взглядом. На всех сразу, на всю толпу вокруг себя. На каждого.
       - Если есть достойные - идите за мной...
       Человечек пошел вглубь леса так уверенно, словно родился и вырос здесь, в этой деревне. Темнота стояла - не видно ни зги, давно кончились сумерки, соваться без факела, значит, наверняка кости переломать, а он пошел. Прямой и стройный, словно из благородных людей, но ноги, обутые в опорки, ступали с той цепкой уверенностью, которая только рожденным на земле, от земли, и доступна.
       За ним пошли все, кто слишком уж испугался, а таких оказалось много.
      
      
       5. Графство Саур - Собра
       Небольшое рыбацкое судно не стало заходить на остров Грив, да и причалило вовсе не в порту Литта, как был уверен Саннио. Сходя на берег по пирсу в поселке рыбаков, юноша узнал от герцога, что они в Сауре, но на порт Элест поселок никак не походил. Переночевав в поселке, герцог со спутником отправились на северо-запад. Уже к середине дня Саннио ощутил в воздухе тревожный запах беды.
       Многие деревни, через которые они проезжали, были разорены, - какие частично, а какие и целиком. Судя по нестерпимой вони отхожих мест, которая сопровождала их почти всю дорогу, здесь не так давно прошла целая армия. Несколько полей по обочине дороги были начисто вытоптаны, виднелись кострища и валялись кучи отбросов. Хмурые крестьяне починяли уцелевшие дома.
       - Смотрите внимательно, Саннио, - посоветовал герцог. - О чем вам говорит вся эта картина?
       - Не знай я того, что вы сообщили мне - решил бы, что сюда вторглась армия Тамера.
       - О, мой юный наивный друг, - хохотнул герцог. - Тамерцы ведут себя гораздо осторожнее. Они раз в несколько лет занимают земли Скорингов вплоть до западного берега Митгро, потом получают умеренную контрибуцию и отходят. Каждый сожженный дом уменьшает размер выплат, так что они не злоупотребляют терпением короля.
       - Почему же их просто не завоевать? - удивился Саннио.
       - Что вы знаете о Тамере?
       - Государство, на востоке граничащее с Собраной, а на западе с Хокной. Религия та же, что и у нас, однако, с отдельной патриархией. Правит кесарь, или, как они говорят, император. Это рабовладельческое государство. Более трех четвертей обитателей Тамера являются рабами...
       - А в Собране, как вам прекрасно известно, рабства нет. Завоевать Тамер несложно, мы могли бы сделать это еще при Лаэрте I. Страна бедная, а в армии ее слишком много рабов, чтобы она могла нам противостоять. Но никто в здравом уме не захочет соваться туда.
       - Почему?
       - Ну, представьте сами. Мы вводим в Тамер войска, выигрываем несколько сражений, победоносным маршем проходим по стране. Освобождаем рабов, разумеется. И получаем огромную гниющую язву на теле Собраны, яд которой может отравить всех. Полчища голодающих рабов хлынут на восток, а их уцелевшие хозяева будут поднимать один бунт за другим. Северные леса Тамера для этого годятся как нельзя лучше.
       - Но мы же платим им?..
       - Так больному пятнистой хворью бросают подачку, чтобы он ушел прочь. Настанет время, когда Тамер рухнет, и тогда уже придется лезть в это змеиное кубло, чтоб выжить самим. Надеюсь, Саннио, это случится не при нашей жизни.
       Секретарь пожал плечами. Все это было ему не слишком понятно, да и вообще разговор начался не с того - и кто ж его тянул за язык и заставлял упоминать Тамер. Теперь же герцог, как обычно после неприятных бесед, уставился на дорогу перед собой и наполовину прикрыл глаза. Тяжелые веки с бахромой светлых ресниц были неподвижны, словно Гоэллон ухитрился заснуть за одно короткое мгновение.
       Картина разоренных земель графства навевала уныние. Встречные крестьяне провожали двух всадников мрачными взглядами, кое-кто делал вслед знаки, отвращающие зло. Секретарь кинул сеорин паре особо оборванных земледельцев, впрягшихся в телегу вместо вола и тащивших в ней уцелевший скарб. Баба в прожженном платке бросилась подбирать монету, а ее муж потряс Саннио вслед кулаком и громко выбранился. Юноша опешил: подобной благодарности он не ожидал. На золотой эта семья могла бы прожить до середины зимы.
       - Надеюсь, вы разбрасываетесь собственными деньгами, - проронил Гоэллон, не оборачиваясь. - Я не хотел бы за свои покупать еще парочку проклятий.
       - Разумеется, герцог. - Саннио не скрывал обиды: сначала этот мужик, а потом еще и господин... - Я не потратил все, что вы изволили мне подарить в Убли.
       - Лучше бы вы потратили монету на себя. По крайней мере, вы получили бы удовольствие, а не огорчение и разочарование.
       - Эти люди нуждаются в деньгах куда больше, чем я. Разумеется, благодаря вашей милости.
       - Благодаря мне они нуждаются в деньгах? - герцог открыл глаза и приподнял бровь. - Ну что ж, в некотором роде вы правы, драгоценнейший мой Саннио...
       - Я не то хотел сказать, простите, герцог!
       - Неважно, что вы хотели сказать, важно, что было сказано. Слова подобны змеям: они не кусаются, лишь пока крепко держишь их в кулаке. Стоит отпустить змею, и она ужалит кого-нибудь: вас или того, кто рядом.
       - Простите, что позволил себе эту оплошность, - сжал губы секретарь и, все же не удержавшись, прибавил: - Впредь я буду держать в кулаке все свои слова.
       - Надеюсь, вы хорошо владеете языком жестов, Саннио, - расхохотался герцог. - Так-так-так, посмотрим, на сколько вас хватит...
       Юноша насупился и отвернулся к дороге. Разумеется, не стоило состязаться с Гоэллоном в красноречии, наивно рассчитывать, что можно переспорить советника короля. Да и вообще не секретарское это дело - пререкаться с господином. Он связан с Гоэллоном на пять лет, по условиям договора, и, пусть это долгий срок, но его можно вытерпеть. Крепко держа змею в кулаке и не позволяя себе ни лишнего слова, ни лишнего вопроса. Саннио искренне надеялся, что у него хватит выдержки на последнее решение.
       На раскидистом дереве у развилки дорог висели три полуразложившихся трупа в красных мундирах Саура. У каждого на груди висела табличка. Саннио хотел бы проехать мимо, но герцог остановил коня и молча указал на корявую надпись "бунтовщик".
       С почерневших раздутых пальцев капала мутная жижа. Воняло так, что юноша с трудом сдерживал рвоту. Он еще не видел мертвых так близко, и не представлял, что зрелище будет настолько омерзительным, но все же не мог отвернуться. Тесные штаны на трупах лопнули по швам, и из прорех выпирала позеленевшая плоть, больше похожая на заплесневелый хлеб. Глаза и языки уже выклевали птицы. Сапоги с повешенных кто-то снял.
       - Вот достойные плоды королевской предусмотрительности! - усмехнулся герцог, толкая один из трупов. - Внушает ли вам это зрелище радость, Саннио?
       - Нет, - сдавленным голосом ответил секретарь.
       - Почему же? Разве вы не верный подданный его величества? Неужели я укрыл под своим плащом бунтовщика и мятежника?
       - Их надо похоронить...
       - Ума лишились, драгоценный мой? Не знаете, что бывает с теми, кто хоронит казненных по королевскому указу?
       - Нас никто не увидит! - Саннио оглянулся, дорога была пуста.
       - И чем вы выкопаете три могилы? Шпагой? Руками?
       - Ну... можно заплатить крестьянам?
       - Чтобы повесили их. Очень умно, Саннио, я в восторге от вашей доброты. Пусть пара-тройка людей заплатит жизнью за соблюдение похоронных ритуалов. Ну что ж, поедемте искать добровольцев?
       - Но что же делать?
       - Оставить этих несчастных там, где они есть. Им уже, поверьте, все равно. Через несколько дней их снимут приставы и похоронят за счет казны.
       - Тогда зачем вы мне все это показали?!
       - Чтобы вам было о чем поразмыслить на досуге.
       - Безмерно вам благодарен, герцог!
       Юноша затравленно оглянулся. Больше всего ему хотелось пришпорить кобылу, хоть герцог и объяснил ему, что без крайней нужды так поступают только никудышные всадники, и умчаться прочь, куда глаза глядят, а там уж будь что будет. Он не сомневался, что герцог догонит его и устроит такую выволочку, что лучше бы и на свет не рождаться, а то и вовсе прибьет за дерзость.
       Саннио было все равно, убьет ли его Гоэллон на месте, выгонит вон прямо на дороге или по возвращении в Собру. Он устал. Устал от дороги, от смрада, от картин запустения и разорения, от ненависти, которой полнились взгляды крестьян; от бесконечных подначек герцога и его невозможного, нестерпимого цинизма. Он с омерзением смотрел на вонючие трупы, на господина, который, казалось, наслаждался и запахом, и отчаянием на лице секретаря.
       Кажется, в курсе обучения в школе мэтра Тейна были пробелы. Существенные пробелы. Созерцание трупов казненных в процесс обучения, увы, не входило...
       За спиной сыто каркали вороны, сидевшие на соседнем дереве. Юноша не стал оглядываться: он знал, что и там увидит ровно то же самое. Птицы то садились на деревья, то взмывали в воздух, когда их кто-то тревожил. Светлое дневное небо было испещрено черными точками. Дневной свет достиг пика, тепло разогнало туман, и далеко впереди были видны все те же стаи воронья.
       - Не глупите, Саннио, - тихо сказал герцог, перехватывая поводья кобылы секретаря и отъезжая от злополучного дерева. - Вы сделаете то, о чем будете жалеть уже к вечеру.
       Первый порыв прошел, и юноша уже сам понимал, что валяет дурака. Ему некуда было деваться: ни денег, ни подорожной; к тому же он не сомневался, что дорога пуста и спокойна только днем, а по ночам недавние мирные землепашцы выходят, чтобы поживиться за счет проезжающих, и одинокому юнцу в богатом платье делать на ней было нечего. Да и не герцог был виноват в том, что какие-то люди повесили на придорожном дереве других людей, и все это так омерзительно выглядит и еще хуже воняет.
       В молчании они проехали вдоль всей дороги. Всего Саннио насчитал два десятка повешенных. Среди солдат попадались и крестьяне, судя по добротному платью - деревенские старосты. После очередного дерева юноша понял, что его отпустило. Трупы были все так же ужасны, над деревьями все так же кружилось разжиревшее за несколько дней воронье, с довольным карканьем взмывавшее вверх при стуке копыт, и по-прежнему нечем было дышать, но обоняние притупилось, а глаза устали разглядывать однообразное зрелище.
       Теперь ему было предельно стыдно за свое поведение, за глупость и дерзость. Нужно было просить прощения, но как - он не знал. Начни Саннио извиняться так, как его выучили в школе, Гоэллон бы мгновенно вскинул руки и приказал секретарю молчать, а других слов и интонаций юноша не знал. Постоянные танцы вокруг черты, отделявшей его от господина, свели бы с ума кого угодно, недостаточно тупого для того, чтобы следовать одной манере поведения: подчиняться и извиняться, выполнять распоряжения и носить на лице маску нерассуждающей покорности. Герцог то приближал его к себе, то отталкивал назад, на положенное секретарю место, и от всего этого хотелось забиться в угол, как в приюте, и хорошенько выплакаться.
       - Мое поведение было неподобающим, - сказал он наконец. - Я прошу меня простить и обещаю, что впредь...
       - Ох, да бросьте! - герцог отпустил поводья и махнул рукой. - Ваше поведение было вполне естественным для вашего возраста, опыта и ситуации. Поймите одно: в жизни существует множество отвратительных вещей, с которыми мы не в состоянии ничего поделать. Однако ж, это не дает нам повода жить так, словно этого вообще нет. О подобном нужно хотя бы знать, а еще лучше - увидеть воочию.
       - Зачем?
       - Чтобы не быть ребенком, который накрывается одеялом и верит, что весь мир подобен уютному теплу его кровати. Чтобы, принимая решения, представлять себе их последствия не по книгам и фантазиям... - Гоэллон отвернулся, не договорив, и Саннио заподозрил, что герцог хотел бы показать трупы и воронье вовсе не ему, а кому-то другому.
       Под вечер они приехали в большой поселок у главной дороги. В отличие от придорожных деревень, он не был разорен. Видимо, армия прошла мимо, не причинив ущерба. Здесь было целых три постоялых двора, - поселок кормился за счет проезжающих, - но каждый был переполнен. Как Саннио ни старался договориться о двух комнатах, владельцы постоялых дворов только разводили руками и говорили, что даже благородные господа ночуют внизу, в общих залах, потому что все комнаты заняты. Только за тройную плату секретарь ухитрился добыть отдельную комнатушку.
       Саур кишел, как разоренный муравейник. Благородные господа, неумело переодетые купцами, и настоящие купцы, мелкие торговцы, уносившие ноги куда подальше от беды, лишенные домов крестьяне, направлявшиеся к родне, солдаты графа Саура, оставшиеся без командиров - все эти людские полчища куда-то ехали, торопились, обгоняя друг друга. Северяне ехали на юг, южане - на север, кто-то стремился в Къелу, кто-то в Литу, некоторые говорили об Эллоне.
       Саннио покосился на герцога, но тот только поджал губы и покачал головой.
       - Земли Эллоны заселены весьма плотно. Те, у кого есть там родня, а также умелые ремесленники, конечно, найдут приют, но остальным придется вернуться назад уже к первым холодам. Да, кстати, Саннио, прошу вас - обращайтесь ко мне по имени.
       Юноша вспомнил, что серый плащ с гербом на спине герцог велел убрать в кофр еще в доме госпожи Алларэ, сменив его на простой черный, а на костюме секретаря герба не было с самого начала. Теперь по одежде обоих всадников трудно было догадаться, кто они и кому служат.
       - Это будет не вполне ладно, - тихо ответил Саннио. - Мы еще можем сойти за дядю и племянника, но не за двух друзей.
       - Вы правы. Главное, не называйте меня по титулу или родовому имени, ни на людях, ни наедине - так быстрее привыкнете.
       - Хорошо, дядюшка, - кивнул секретарь.
       Они ехали еще три дня, и везде творилось то же самое - слишком много людей на дорогах, слишком высокие цены на постоялых дворах. Саур, многие сотни лет не знавший ни войны, ни других напастей, кроме редких вспышек черной болезни, бурлил. В беспорядочном перемещении людей не чувствовалось ни смысла, ни цели. Говорили о сожженных деревнях, о казненном по ложному обвинению в мятеже графе и его семействе, о многих убитых, повешенных и ограбленных. Серая пелена паники, словно дымка, висела в воздухе.
       Саннио очень хотел знать, что нужно герцогу Гоэллону, первому советнику короля, в разоренном графстве. Он сломал себе всю голову, предполагая всякое и разное, но напрямую спросить так и не решился. С каждым днем герцог становился все мрачнее и молчаливее. Он давно уже не рассказывал секретарю занимательных и поучительных историй, не комментировал происшествия и сценки, которые в изобилии встречались по дороге. День за днем проходил в мрачном молчании.
       Наконец они свернули с главной дороги и еще день ехали на запад. Здесь, в стороне от пути следования армии, суеты и паники было поменьше. Герцог выбрал довольно неприглядного вида трактир с покосившимся забором и даже на вид худой крышей. Зато внутри оказалось достаточно чисто, и, главное, немноголюдно. Помимо "дядюшки и племянника" здесь остановились лишь трое: купец с приказчиком и мрачный господин, похожий на переодетого монаха.
       - Теперь мы будем ждать, Саннио, - сказал герцог. - Можете отдыхать и отсыпаться.
       Чего или кого ждать, Гоэллон не уточнил. Скучая в своей комнате, окна которой выходили на лес, Саннио не знал, чем себя занять. После скоропалительной скачки через половину Собраны, после дней, от первого до последнего света, проведенных в седле, он недоумевал и злился: зачем нужно было так торопиться, до головной боли, до тупого отчаяния - и теперь валяться на постели в захолустье? Герцог же словно впал в оцепенение. Когда он не спал и не ел, то лежал на постели или сидел на стуле у окна, не шевелясь по многу часов кряду. Взгляд, направленный вдаль, ничего не выражал, а секретаря Гоэллон не замечал, лишь изредка прося его распорядиться об ужине или подать что-нибудь из вещей.
       - Вы больны, дядюшка? - не выдержал как-то Саннио, после того, как герцог весь день просидел на стуле и отказался и от обеда, и от ужина. - Я могу чем-то помочь?
       - Не волнуйтесь, Саннио, я совершенно здоров, - после недолгой паузы ответил Гоэллон. - Я просто жду.
       - Но может, вы хотя бы спуститесь вниз, прогуляетесь?
       - Зачем?
       - Нельзя же вот так... целыми днями... - растерялся секретарь. - Простите, что я вмешиваюсь, но...
       - Саннио, не мерьте всех по себе. Если бы вам вдруг пришел стих проваляться три дня в постели, я бы справедливо решил, что вы либо больны, либо нуждаетесь в хорошей встряске. Мне же слишком редко доводится побыть в тишине и бездействии, и еще долго не доведется. Так что возьмите денег и отправляйтесь куда-нибудь, а меня оставьте в покое. Соблазните служанку... найдите лесника и сходите на охоту... о, завтра же праздник, пойдите в церковь!
       - А вы, дядюшка?
       - А мне в церкви делается дурно, - улыбнулся герцог. - Идите, идите, Саннио. Спасибо за заботу, но пока что ваши опасения беспочвенны.
      
      
       - Ваше высочество! Или вы будете делать то, что я говорю, или вам придется заниматься с другим учителем, - Эмиль вложил шпагу в ножны и в упор посмотрел на наследника.
       Флэль присвистнул, правда, только в уме. У него не хватило бы наглости заявить в лицо принцу Араону нечто подобное; хотя желания было в избытке. Наследник оказался совершенно невыносим. Еще в прошлый раз Флэль подметил у него нестерпимую манеру делать все не вовремя и невпопад. Принц начинал говорить одновременно с кем-то из учителей, и приходилось затыкаться, чтобы соблюсти этикет. Он не мог сделать три удара подряд даже под ритм, который отбивал в ладоши Эмиль. Он отворачивался ровно в тот момент, когда нужно было смотреть, садился, когда нужно было идти, и сообщал, что устал именно тогда, когда нужно было продолжать.
       Кертор подозревал, что в голове у принца умещается только одна мысль, но зато пляшет она, как крестьянки на родине: только успевай следить, а успеешь - так голова закружится. Увидел ворону - разинул рот, смотрит на ворону. Флэль чихнул - все, его высочество обрывает движение и оборачивается, чтобы пожелать учителю доброго здоровья; похвальная вежливость, но то, что шпага Эмиля пляшет в ладони от его горла, ученик начисто забыл. Появился слуга с графином воды - принц срывается с места, хотя никто не разрешал ему прекращать поединок.
       На третьем занятии терпение алларца лопнуло, и он принялся дрессировать мальчишку, как жоглары своих учеников. Не хватало только бича, но голос Далорна мог хлестать ничуть не хуже. Примерно половину занятия бесконечные одергивания и резкие щелчки пальцами, привлекающие внимание помогали... но Араон был не из тех, кто легко сдается. Ближе к концу и это действовать перестало, к тому же задерганный наследник раскапризничался, как малолетка и начал спорить с Эмилем о том, какое упражнение ему выполнять.
       Прямая угроза подействовала. Парень окончательно скуксился, но спорить перестал.
       - Сто повторений, - бесстрастно сказал Эмиль, и отошел к скучавшему в углу двора Флэлю. Там он сдернул с головы пропитавшуюся потом косынку, под которую прятал волосы и тяжело вздохнул. - Он просто невыносим...
       - Весь род Сеорнов в детстве выдержкой не отличался, - сказал Флэль. - Лет через пять выправится...
       Эмиль скептически хмыкнул, покосился на принца, который то упражнялся, то глазел во все стороны, а порой даже таращился на небо. На небе ровным счетом ничего интересного не происходило, даже ни одной птичьей стаи. Ровная серая пелена туч от горизонта до горизонта, такая же унылая, как присыпанная песком площадка во дворе. Квадрат, ограниченный высоченными туями, тоже не содержал в себе ни единого предмета, за который цеплялся бы глаз, однако ж Араон находил, на что поглазеть. Даже на туи он смотрел так, словно видел их впервые в жизни.
       Спору нет, туи были изрядные. Флэль ни разу не видел таких - высотой в три его роста, густых, словно плотно вывязанное кружево, с ветками, будто поседевшими на концах. Должно быть, королевские садовники знали некий особый секрет ухода за капризными садовыми деревьями. И все-таки принц занимался в этом дворе уже не первый год, пора бы привыкнуть...
       Жирная ворона, взгромоздившаяся на самую вершину туи ехидно каркнула, словно соглашаясь с мыслями Флэля.
       - Ты знаком с Фиором Ларэ? - почему-то спросил Эмиль.
       Кертор удивился и обрадовался. Они с алларцем уже насчитали десяток общих знакомых, но что Далорн знает и управляющего королевским поместьем, жившего затворником и показывавшегося в столице лишь по приказу отца, оказалось приятным сюрпризом. Впрочем, стоило предположить нечто подобное - юноша из вассалов Алларэ, кажется, был знаком со всей Собраной.
       - Да, разумеется.
       - Я знаю его с детства. И какая прелесть золотая кровь, пока они не вырастут, видел. Фиора лет до двадцати дразнили "королевской дочкой". Но это, - Эмиль коротко кивнул в сторону принца, опять начавшего глазеть по сторонам, - нечто невообразимое. Если бы он рыдал от злости, пропустив удар, я бы не удивлялся. Здесь же что-то иного рода.
       - По-моему, его здорово задергали... учителя, - предположил Флэль. Он имел в виду нечто другое, но даже здесь не стоило говорить обо всем вслух.
       Далорн понял намек, кивнул, взял себя двумя пальцами за короткий слегка курносый нос. Этот жест - тяжкие раздумья вперемешку с глубоким сомнением, - Флэль уже знал.
       - Может быть.
       Иногда лицо Эмиля было каменно-непрозрачным, как у статуи, и Флэль поддразнивал нового приятеля, называя его святым или портретом подвижника, а иногда алларец словно позволял читать свои мысли по лицу. Сейчас был как раз тот случай, и Кертор отлично понимал, о чем думает Далорн. Наследник слишком рассеян и невнимателен, ему нужна забота лекаря и хороший отдых на свежем воздухе, но мнение двух учителей фехтования едва ли заинтересует короля.
       Если придворный лекарь и Гоэллон считают, что с мальчишкой все в порядке, то спорить с ними - лучший способ нажить серьезные неприятности. Герцог, конечно, не так нетерпим, как король, но влезть в то, что он полагает своим делом означает быстро оказаться либо в ссылке, либо вовсе без головы, а то и без приговора отправиться на суд Сотворивших.
       - Руи - известный знаток трав и кореньев... - задумчиво сказал Эмиль и еще раз покосился на наследника.
       Тучи проронили на землю несколько тяжелых крупных капель. Несли, видать, свой груз от самого моря, да и не удержались, слегка расплескали, как неловкая служанка роняет с подноса кружку или плошку. Одна из капель упала Флэлю прямо на лоб, и он с отвращением посмотрел в небо. Нет, дождя не ожидалось, тучи резво неслись на запад, чтобы там разразиться грозой. Столицу они решили пощадить.
       Пары капель, доставшихся на долю принца, хватило, чтобы его высочество немедленно убрал шпагу в ножны и резвой походкой, едва только не сбиваясь на бег, помчался к учителям.
       - Дождь! - сообщил он. - Занятие окончено!
       Эмиль удивленно приподнял бровь, потом его лицо застыло, словно с неба пролилась не вода, а гипс, мгновенно схватившийся толстой коркой маски.
       - Это приказ вашего высочества? - спросил алларец.
       Араон осекся, потеребил манжету, потом убрал руку, стыдясь суетливого жеста.
       - На время урока приказываете мне вы, господа, - сказал, подумав, принц.
       - Благодарю, что вы это помните, ваше высочество, - кивнул Эмиль. - К сожалению, не припоминаю, чтоб разрешил вам прекратить упражнение.
       - Но дождь же! - карие глаза удивленно округлились.
       Флэль вздохнул про себя и подумал: "Это даже не король Ивеллион; это второй Мышиный Король...". В принцевы пятнадцать лет ему было все равно, дождь на улице или пылевая буря, град или жара. Он готов был фехтовать с утра до ночи. Учителя прогоняли его в шею, требуя отдыхать, и тогда Флэль отправлялся на верховую прогулку с приятелями. Капризничать насчет погоды и думать о прическе больше, чем о поединке он начал только в столице, когда оказалось, что бесспорно входит в первую пятерку фехтовальщиков Собраны; да и то сам прекрасно знал, что все это - очередная личина, которую сможет сбросить, если будет нужда. Для принца же хватало нескольких капель, чтобы прекратить занятия, на которых настоял сам.
       - Ваше высочество, - терпеливо сказал Эмиль. - Вы хотите хоть чему-нибудь научиться?
       - Конечно!
       - Тогда я не понимаю, почему вас волнует дождь. Вы хотите заниматься только в ясную погоду? Давайте отложим уроки до весны. Впрочем, весной тоже бывает дождь, и летом он случается два-три раза в седмицу.
       - Ну, давайте все-таки сегодня не будем... - сделало тоскливые глаза несчастное дитя пятнадцати лет от роду. - Я устал.
       - Вы и должны уставать. На каждом занятии. Если вы не устали к его концу, то мы потратили время даром.
       - Я не хочу! - в голосе Араона прорезалось нечто королевское, вот только Флэлю эти нотки очень сильно не понравились.
       - Как прикажете, ваше высочество. - Эмиль поклонился глубже, чем обычно, и, резко развернувшись, отправился прочь.
       Флэль пошел следом за ним, также не забыв отвесить ученику весьма церемонный поклон. Нагнал приятеля он только у входа в Белую приемную. Эмиль шел быстро, слегка наклонившись вперед, словно в лицо ему дул неощутимый для остальных ветер. Поравнявшись с ним, Кертор хлопнул алларца по плечу. Тот обернулся, и Флэль отшатнулся: на короткое мгновение на лице Далорна промелькнуло выражение угрозы и ярости.
       Промелькнуло и исчезло, как тень от крыла птицы. Быстро, слишком быстро для учителя фехтования, просто-напросто разозлившегося на упрямого и капризного ученика. Флэль еще не встречал людей, которые могли за краткий миг столь явно выказать сильное чувство, а потом спрятать его под любезной улыбкой, каких в Белой приемной можно было за раз насчитать дюжину.
       В следующее мгновение Эмиль уже понял, о чем думает Флэль, и резко остановился.
       - Если это возможно, не делай так больше, - мягко и вежливо сказал Эмиль. - Там, где я прожил гораздо больше, чем здесь, такой хлопок означает, что срочно требуется моя помощь...
       "И вовсе не в том, чтобы допить очередной бочонок вина, - понял недосказанное Флэль. - И помогать требуется отнюдь не голыми руками...".
       - Хорошо. Прости мою неловкость, - улыбнулся Кертор. - День начался отвратительно, не находишь? Может быть, продолжим его в более приятном месте?
       - Например? - заинтересовался Эмиль.
       - У тетушки Свары не только премилые девчонки, но и отличный стол, да и вино не хуже. Тебе понравится.
       - Имя у тетушки какое-то... не слишком располагающее, - расхохотался алларец.
       - С гостями она не ссорится, - тоже засмеялся Флэль. - Я проверял.
       - Ну, раз так, то пойдем!
       Пока приятели добрались до дома тетушки, прозвище которой вполне отвечало ее излюбленному образу жизни - она ссорилась с соседями, колотила веселых девиц и не давала спуску даже брандмейстерам, "имевшим наглость" требовать от нее порядка на чердаке и заднем дворе, - дождь трижды начинался и тут же утихал, словно шарахаясь от сердитого взгляда Флэля.
       Убранство дома тетушки Свары отличалось той аляповатой роскошью, которой страдали все веселые дома Собры. Хозяйка не жалела ни цветастых шелков, ни позолоты, и результат отчаянно резал непривычный глаз. В широкой зале на первом этаже чередовались лиловые и изумрудные стенные панели, обитые шелком, диваны были и алыми, и желтыми, и фиалковыми. Освещалось все великолепие огромным числом позолоченных канделябров, отполированных так, что они едва только не светились сами по себе. Неудивительно, что алларец вздрогнул и на миг зажмурился.
       - Привыкнешь, - усмехнулся Флэль.
       - Надеюсь, кормят здесь не так... разнообразно.
       - Кухня тамерская, - сообщил Кертор. - Правда, пряностей поменьше.
       Эмиля явственно передернуло. Он тоскливо оглянулся назад, на дверь, но отступать было поздно: на них надвигалась разряженная еще почище, чем гостиная, кубышка. Тетка Свара широко раскинула руки, а потом всплеснула ими перед грудью. Толстые пальцы, похожие на колбаски, унизанные кольцами, соприкоснулись со звоном.
       - Какой сегодня отличный день! - возопила она. Тоненький голосок больше подходил юной девочке, и Флэль опять покосился на Эмиля: он по опыту знал, какое впечатление производит на гостей контраст между объемами тела и голосом тетушки Свары. - Мой скромный дом посетили самые лучшие люди Собраны! Господа, будьте моими гостями!
       Флэль посмотрел через необъятное плечо, обтянутое золотистой тканью с пурпурными лентами, и обнаружил, что его излюбленный широкий диван занят. Опираясь локтем на подушку, там возлежал мужчина в светло-зеленой рубахе. Длинные ухоженные волосы могли цветом поспорить с истинным золотом, которого в этом доме было не так уж и много.
       - Мой обожаемый соперник! - не поворачивая головы, сказал золотоволосый. - И мой верный вассал. Присоединяйтесь, господа!
       Кертор вздохнул. Реми не так уж и часто посещал подобные заведения, но если уж соизволял одарить веселый дом своим вниманием, то это означало добрых три дня веселья, да такого, что дым стоял коромыслом, а слухи ходили потом до следующего загула второго королевского советника герцога Алларэ. Отказывать же Реми, который, судя по медовой медлительности в голосе, уже был весьма нетрезв, означало ссору; этого Кертор не хотел. С кем из двух королевских советников ссориться безопаснее, он не знал. Оба зла - одно другого кусачее...
       - Герцог, вы заняли мой любимый диван! - подходя, сказал Флэль.
       - А вы мне проиграли прошлый поединок. Считаю диван трофеем, - вальяжно откликнулся Реми. - Да вы располагайтесь, тут на троих места хватит.
       Флэль оглянулся на Эмиля, но того общество сеньора, похоже, нисколько не смущало, равно как и полураздетые двойняшки определенно разного пола, сидевшие на полу рядом с Реми. Изящная рука, на которой тяжелыми виноградными гроздьями блестели изумруды, играла локонами мальчишки. Керторца слегка передернуло: некоторые из развлечений Алларэ выходили за рамки его понимания. Далорн же спокойно уселся в кресло напротив и принялся изучать содержимое судков и супниц, которыми был уставлен стол.
       - Вина, - потребовал герцог, хотя на столе и так стояли три пузатых кувшина.
      
       - Я одинок, - вздохнул король, и глядя на тучи, набегающие на минуту назад еще ясное небо, повторил. - Я одинок.
       Первый министр на всякий случай опустил глаза на дорожку, усыпанную мелким желтым, почти золотым, песком. Песок этот везли издалека, с южного побережья Огасского моря. Граф Агайрон лишь дважды бывал в Оганде, и то - в столице, но он мог представить себе, как волны серо-голубого, уже холодного, не то что возле Ноэллана, моря накатываются на берег, золотой от горизонта до горизонта.
       Когда на песок падали капли дождя, первому министру всегда казалось, что он чувствует запах моря. Не далекого и невиданного Огасского - родного. Навье море, омывавшее берега Агайрэ, было совсем иным: туманным, холодным, неверным. Лишь две девятины в год оно унималось, вместо бурного негодования являя рыбакам настороженное молчание. Море напоминало о характере короля; а может быть - характер короля заставлял вспомнить о море.
       - День за днем я несу на своих плечах все тяготы правления, и мне не с кем их разделить, - еще более определенно высказался Ивеллион.
       - Любая девица Собраны сочла бы за счастье прекратить одиночество Вашего Величества, - ответил Агайрон.
       - Девицы, - махнул рукой король. - Девицы бестолковы и шумны, но при этом себе на уме. Они думают только о себе...
       - Ваше Величество, позвольте возразить, - поклонился первый министр. - Под вашим мудрым правлением в стране выросло немало и совсем других юных особ. Набожных, скромных и готовых полностью посвятить себя служению Вашему Величеству.
       С языка привычно слетали все подобающие обороты, обходиться без которых мог себе позволить только Гоэллон (да и тот в последнее время избегал тревожить мнительность короля излишней прямотой). Впрочем, герцог всегда был велеречив. Его манера выражаться округлыми оборотами, в которых смысл терялся за формой, всегда раздражала Агайрона, но к должности королевского предсказателя и советника подходила как нельзя лучше. Гадалки и шарлатаны-провидцы всегда изъяснялись туманно и расплывчато, опасаясь быть пойманными на очевидной ошибке.
       - Что же, и вы знаете таких? - заглотнул наживку король.
       - Да, Ваше Величество, - еще раз поклонился Агайрон. Лишний поклон спины не ломит, как говорили... впрочем, в последние годы спину ломило довольно часто, но и король, кажется, начал судить о надежности своего окружения по числу поклонов. - Из девиц, известных своим послушанием и скромностью, а также красотой и отменным здоровьем, я могу назвать Мелинду и Монику Кертор, - после чего шансы керторок стать королевами, разумеется, сойдут на нет: первых названных Ивеллион отвергнет без раздумий.
       - Керторские женщины шумны и необузданны, - не преподнес сюрприза король.
       - Также много говорят о добром нраве и изяществе Виктории Меррес, племянницы маршала.
       - С меня довольно и двух Мерресов, - фыркнул король. - Кабы третья не превратила дворец в плац...
       Агайрон вежливо улыбнулся королевской шутке, всемерно продемонстрировав восхищение изяществом юмора, и порадовался про себя, что Ивеллион не спешит с восторгом отзываться на упоминание фамилии маршала. Может быть, рано или поздно до него дойдет, что Алессандр - не тот, на кого следует полагаться, а его сын - и того хуже.
       - Рафаэла Алларэ, племянница господина советника Вашего Величества. Весной она была представлена ко двору, и, помнится, Ваше Величество одобрительно отзывались о ней.
       - Для алларских девиц я староват, не находите, Агайрон? - усмехнулся король.
       - Ваше Величество находится в самом расцвете мужской силы и красоты, - бурно запротестовал граф. - Любая девушка будет счастлива оказаться рядом с Вашим Величеством.
       Король остановился и поковырял песок янтарным набалдашником трости, потом покосился на первого министра. Агайрон учтиво склонил голову под тяжелым взглядом выцветших голубых глаз. В последний год у короля почти всегда дрожали веки, и казалось, что он то ли собирается зарыдать, то ли разразиться гневным криком. Обычно случалось второе. Ивеллион кричал по поводу и без, кричал так, что ему мог бы позавидовать маршал Меррес, о луженой глотке которого ходили анекдоты. Впрочем, у маршала получалось солиднее. Орущий солдафон все-таки более естественное зрелище, нежели вопящий и размахивающий тростью король.
       С тростью Ивеллион не расставался несколько лет. Трости сменялись, добрая половина из них была сломана в гневе о садовые скамейки, столы и стены; Агайрон надеялся, что не о головы слуг. Последнее уместно в Тамере, но не в Собране. Впрочем, с лета Собрана начинала все больше и больше напоминать соседей-рабовладельцев, а король - тамошнего кесаря, злобного гнусного старикашку, считающего себя пупом мира.
       Нынешняя трость короля была из белого полированного дерева, с янтарной инкрустацией и рукоятью, выточенной из медово-прозрачного светлого янтаря. В рукояти темнели две не то травинки, не то веточки, одна короче другой. Перекрещиваясь, они образовывали меч, знак рода Сеорнов. Девиз королевской династии - "Верен себе!" - был выгравирован на золотом ободке, соединявшем рукоять и палку. Трость прислала в подарок к годовщине коронации Ивеллиона огандская королева Стефания.
       Агайрон предпочитал разглядывать трость и думать о трости. Ему и самому давно хотелось завести нечто, на что можно опираться, особенно осенью, когда ветра с востока приносят сырость и хмарь, а суставы ноют не только ночью, но и днем. Останавливало его только нежелание выглядеть старым перед некоторыми дамами. Если точнее, то перед герцогиней Алларэ. В последнее время он слишком много думал о Мио, и даже заказал три кафтана из новомодного глазета. На сгибах благородная темно-синяя ткань отливала серебром. Во всей Собре только двое успели облачиться в подобные: министр и Реми Алларэ. Граф не сомневался, что советник расскажет сестре о неожиданной встрече у портного и о приятной беседе на тему новых мод и тканей.
       Думать о тростях и кафтанах было куда приятнее, чем о том, какой еще сюрприз преподнесет король, с таким тщанием несущий в одиночестве тяготы правления. Первый министр не сомневался, что Собрана еще не оскудела государственными мужами, с которыми эти тяготы можно разделить к вящей пользе для страны. Если вычеркнуть из списка приближенных маршала Мерреса, то остаются два советника - и пусть один из них проклятый Паук, даже он не станет ни своими руками, ни через дурные советы вредить державе, - казначей Скоринг, который, несмотря на возраст, еще вовсе не выжил из ума, и первый министр.
       Однако ж, король предпочитал действовать по своему разумению даже там, где разумения откровенно не хватало - в мыслях Агайрон мог себе позволить откровенность, угадывать крамолу по выражению лица первого министра Ивеллион еще не научился, - а потом жаловался на трудную участь и неблагодарность помощников.
       Неблагодарные кланялись и просили прощения, а потом невольно пытались отступить хотя бы на шаг. Реми третий день в загуле, и, кажется, собирается продолжать пьянствовать до конца седмицы; Фадрус Скоринг ни во что не вмешивается, ограничиваясь лишь теми делами, что напрямую касаются казначейства, Гоэллон и вовсе пропал. Только маршал Меррес то и дело оглашает дворец пафосными речами о недопустимости измены и мудрости короля.
       В столице довольно и других, начиная с толковых юнцов и заканчивая зрелыми мужами, как из Старших Родов, так и из их вассалов. Генерал Эннинг из Скоры стал бы достойной заменой маршалу, но, покуда Противостоящий не приберет Алессандра, так и будет оставаться одним из генералов, хотя вдвое старше маршальского сынка. Керна и Эйкера, двух весьма смыслящих в министерских делах керторцев, граф с удовольствием увидел бы в министрах, а не в помощниках - но король не одобрял замен в министерствах. Были еще многие - десятки имен, - которые навскидку мог бы назвать Агайрон; но доверие Его Величества вызывали совсем другие люди.
       Король наконец закончил скрести тростью песок и вновь принялся разглядывать Агайрона.
       - Что же, дорогой Флектор, вы исчерпали перечень достойных девиц? - скрипучим неприятным голосом спросил он.
       Первый министр был готов к этому вопросу. Разумеется, перечень не был исчерпан, но ему следовало называть ровно тех юных красоток, которые не привлекли бы внимания короля.
       - Нет, Ваше Величество. Я просто не посмел прерывать ваши раздумья.
       - Прервите, я позволяю, - изрек Ивеллион.
       - Фелида Скоринг, внучатая племянница казначея. Девица не только хороша собой, но и прекрасно поет, а благонравие скорийских девиц общеизвестно.
       - У нее дурацкое имя, - поморщился король. - Мне оно не нравится. Королева Фелида - звучит омерзительно. И вообще, министр... племянницы, внучатые племянницы... неужели в Старших Родах не осталось дочерей?
       Агайрон едва не высказался на тему трех Старших Родов и дочерей, некоторые из которых казнены, а некоторые пропали без вести. Но шанс, данный ему королем, упускать было нельзя, а подобный порыв мог завести и на плаху. Граф поклонился особенно низко; перья шляпы вычертили на песке причудливый вензель.
       - Быть может, Вашему Величеству понравится, как звучит "королева Анна"? Девица - дочь Старшего Рода и единственная наследница. Потомок мог бы принять на себя управление землями...
       Король прищурился и посмотрел Агайрону в глаза. Тот бестрепетно выдержал прямой взгляд, стараясь не обращать внимания на то, как у Ивеллиона дергается нижнее веко.
       - Что это еще за Анна? Расскажите о ней.
       - Девица высока ростом, стройна и изящна. У нее черные волосы и голубые глаза...
       - Приятное сочетание, - одобрительно кивнул король.
       - При этом она очень набожна, послушна родителям, скромна и воспитанна. Девица Анна редко покидает дом, в основном ради посещения церкви. Воля отца для нее закон, а это означает и готовность повиноваться супругу, - недостатки дурехи Анны при взгляде с определенной стороны превращались в сплошные достоинства, и Агайрон почти поверил в то, что говорит.
       - Какие полезные для молодой наследницы качества... - задумчиво сказал Ивеллион, и вдруг расхохотался. - Флектор, плут, да вы же описываете свою дочь! Я прекрасно помню малышку Анну!
       - Проницательность Его Величества сравнима лишь с его памятью, в которой есть место для всех подданных, - в очередной раз поклонился министр.
       - Она похожа на Астрид?
       - Если мне будет позволено невольно задеть память покойной королевы, - осторожно проговорил Агайрон, - то я бы мог сказать, что в моей дочери вы найдете все достоинства сестры, но не найдете некоторых недостатков. Анна будет интересоваться лишь одним из государственных дел: благополучием своего царственного супруга.
       Острый взгляд, резкий поворот головы, движение трости. Агайрон рискнул, и теперь оставалось либо с честью снести проигрыш, либо насладиться выигрышем. Покойная сестрица была не из тех, кто сидит за вышиванием или часами музицирует на лютне. Некоторый недостаток ума мешал ей уяснить, чем ее положение отличается от положения королевы Стефании Огандской, взошедшей на престол в один год с Астрид.
       - Я хотел бы ближе познакомиться с девицей, о достоинствах которой столько услышал, - кивнул король. - Надеюсь увидеть ее на празднествах Сотворивших.
      
       Принц Араон с отвращением посмотрел на выходившую из-под его кисти мазню и вздохнул. И кто только сказал, что будущий король должен уметь музицировать, танцевать, а теперь вот еще и рисовать?! Зубрить историю искусств принц еще был готов - ее отлично знали многие придворные, а рассказы герцога Алларэ превращали скучную описательную науку в настоящее приключение со множеством загадок и сюрпризов. В том, чтобы перещеголять отцовского советника знанием, в каком году была написана та или иная ода, один стиль сменил другой, а манера живописи вытеснила предыдущую, принц находил изрядное удовольствие. Если признаться себе, то именно тогда равнодушный и насмешливый герцог начинал принимать Араона всерьез, а иногда и сердился, когда юноша доказывал свое утверждение цитатой из неизвестной Алларэ книги.
       Но - рисовать? Своими руками? Принц еще раз вздохнул и посмотрел на руки, выпачканные в краске. Вместо натюрморта из глиняного кувшина и двух краснощеких осенних яблок на холсте отобразилось некое буро-коричневое недоразумение. Кто только выдумал все эти изящные искусства? Король должен знать толк в войне и деньгах, а танцами с живописью пусть занимаются те, у кого нет других забот. Например, братец... у этого-то все получается. Еще бы забыть о том, что Элграс лучше фехтует, лучше считает и его разборами старых сражений восхищается даже старик Тиссо, генерал в отставке, их учитель. На долю Араона не приходилось и девятой доли тех лестных слов, которые доставались младшему.
       Довольно! Принц набрал на кисть побольше черной краски и твердым росчерком написал поперек холста "Араон Сеорн". Вышло, конечно, похуже, чем у преподавателя каллиграфии, но результат юношу обрадовал. Вот им королевское искусство, и пусть удовлетворятся им, а коли не удовлетворятся, то это не его хлопоты!
       Араон выглянул в коридор, где стояли большие водные часы и уныло подумал, что до урока фехтования осталось еще три часа. Потом он вспомнил, что господа Далорн и Кертор умудрились очень некстати подхватить осеннюю лихорадку, и сегодня придется заниматься с капитаном Дензо. С учителем принц не ладил, тот был строг и требователен. С новыми наставниками заниматься было куда приятнее.
       При этом еще и придется учиться вместе с братцем. Мало ему сегодня огорчений из-за урока фортификации, на котором Тиссо расхвалил Элграса, а слова Араона назвал юношескими фантазиями! День не удался с самого начала: умываясь, принц нечаянно толкнул локтем камердинера, тот оступился и столкнул со стола кувшин. Подобная досадная мелочь предвещала целую цепочку неприятностей. Юноша уже успел проверить примету, что как проведешь первый час - так проживешь весь день.
       Нужно было как-то проскучать три часа, да еще и избавиться от нотаций преподавателя живописи. Слава Сотворившим, с этим - каким-то ремесленником, за особые заслуги удостоенным чести учить принцев, можно было не церемониться. Простолюдин дорожил своим местом и никогда не жаловался ни епископу, который руководил обучением наследников, ни тем более королю. Мэтр Францин понимал, с какой стороны тарелки лежит его кусок лепешки.
       С подоконника открывался не слишком примечательный вид на задний двор. Дворец был отгорожен от служб парком. Среди густо посаженных деревьев и плотного кустарника маячили скамьи и фонари. Парк этот не пользовался популярностью: король предпочитал сад, что раскинулся вокруг левого крыла дворца, большинство благородных людей - куда более крупный парк, в который выходила одна из дверей Белой приемной. Этот парк весьма неизобретательно назывался Большим, а братья Сеорны прозвали его "левадой": чинно прогуливающиеся благородные господа напоминали хорошо объезженных лошадей.
       За добрых полчаса Араон заметил только двух слуг, граблями разравнивавших песок на дорожках. Наблюдать за ними было не слишком интересно, и принц едва не задремал. Широкий подоконник и тишина здорово этому способствовали. Потом в комнату вошел мэтр Францин, и Араон, расслышавший его шаги задолго до того, принялся наблюдать за учителем из-под век.
       Мэтру Францину было, должно быть, под семьдесят. Высокий худой старик с совершенно лысой головой был одет, как большинство состоятельных простолюдинов, в длинную подпоясанную котту с расшитым воротом и рукавами. Темная багровая ткань отменно гармонировала с прожилками на длинном крючковатом носу. Несмотря на внешнюю строгость, учитель вовсе не был зол. Говорил он всегда мягко и тихо, словно извиняясь.
       Увидев творение Араона, Францин всплеснул руками и тихо охнул, а потом слегка улыбнулся; морщинистые губы дрогнули и тут же спрятали улыбку. Он оглядел комнату, не сразу заметив "задремавшего" на подоконнике принца, потом покашлял. Араон открыл глаза, нарочито встряхнул головой, словно прогоняя остатки сна и спустил ноги.
       - Вашему высочеству не хватает терпения, - спокойно, без досады сказал учитель. - Лучше бы вам учиться на натюрмортах и пейзажах, ведь терпение вам понадобится.
       - Зачем? - спросил принц, хотя и сам прекрасно знал ответ на вопрос. Нужно было чем-то занять время, а мэтр Францин казался не самым неприятным из собеседников.
       - Двадцать лет я возглавлял цех художников. Терпение нужно было мне каждый день и каждый час, а ведь это только цех Собры, а не целое государство, ваше высочество.
       - Все мне говорят о терпении, - Араон капризно надул губы. - О терпении, о послушании... мне это надоело! Мне пятнадцать лет! В мои годы герцог Алларэ сражался с тамерцами.
       - Герцог Алларэ был пажом у генерала Фабье, - кивнул старик. - Я писал его портрет после победы. Но генералу было восемьдесят девять лет, и он был лишь номинальным главой штаба, а пятнадцатилетнего герцога Алларэ никто не пускал в бой, ваше высочество. Помнится, он очень досадовал по этому поводу...
       - Да лучше носить шпагу за стариком, чем рисовать эти ваши... яблоки! - Араон почему-то обиделся, хотя Францин, наверное, хотел сделать ему приятное.
       Учитель опять слегка улыбнулся и кивнул, потом поклонился.
       - На сегодня урок закончен, ваше высочество. Надеюсь, в следующую седмицу вы будете более терпеливы. На улице прекрасная погода, прояснилось. Прогулка вам не повредит.
       С ума сойти! Рисовальщик отпустил его на два часа раньше, чем следовало, и даже сам отправил на прогулку!
       Выбираться наружу не хотелось: нужно было или найти слугу, который бы принес принцу плащ, или дойти до своих покоев. Коридор же, как нарочно, был пуст, и шнуров для вызова слуг здесь не было. Часть этажа, отведенная под учебные комнаты принцев, вообще роскошью не блистала: простая мебель, просторные комнаты с редкой обстановкой, никакой прислуги. Так было заведено давным-давно, но этот обычай Араону не нравился.
       Он заглянул в соседнюю студию, где трудился братец, перерисовывая на лист мраморный бюст. Работа - женская головка, увенчанная тяжелыми косами, - была почти закончена. Принц посмотрел на оригинал, потом на рисунок. Сходства не было никакого, но не потому, что брат плохо владел угольным карандашом. Сделано все было очень хорошо, просто Элграсу захотелось не переносить на бумагу черты щекастой пожилой дамы, а нарисовать что-то другое. Портрет был куда моложе и изящнее модели.
       Принц подобрал упавший на пол огрызок карандаша, подрисовал девушке на картинке густые усы и могучие оленьи рога. Он уже собирался выйти вон из студии, как вернулся Элграс. Сначала младший приветливо кивнул Араону, но потом прямо от двери заметил некоторые дополнения в своей работе и моментально вспыхнул. По щекам пошли красные пятна.
       - Ты! - закричал возмущенный брат. - Дурак! Ты зачем это сделал?
       К великому сожалению Араона, рост брата, который был на два года младше, позволял недвусмысленно нависать над старшим. Еще более убедительны были два кулака, которые принц увидел прямо перед носом.
       - Ой, какая беда, - удивился Араон. - Да ладно тебе, смешно же.
       - Кому смешно?!
       - Помнишь, как мы портрету маршала рога нарисовали. Смешно же!
       - Плевать мне на маршала! - выкрикнул брат. - Это я нарисовал, и мне не смешно. А ты дурак!
       - Ты не смеешь со мной так разговаривать! - Араон отступил на шаг. - Я твой старший брат и наследник.
       - Я тебе сейчас всю морду разобью, наследник, - непочтительно пообещал Элграс и шагнул следом.
       Араон еще раз отступил, оглядываясь по сторонам. Последний раз они с братцем дрались два года назад, тогда еще не было разницы в росте, а старший из принцев был потяжелее, но победа все равно осталась за Элграсом. Тот был неимоверно упрям, когда дрался, мог расплакаться со злости, но никогда не отступал. Удары его не пугали, а только еще больше злили.
       Сейчас брат аж побелел от ярости, и это не сулило Араону ничего хорошего. На всякий случай принц отступил за стол, примериваясь к тяжелому деревянному табурету, но, как только он дернулся, пытаясь схватить оружие, то сразу же напоролся лицом на кулак. Элграс не бил - он просто вытянул вперед руку, - но и этого хватило. В носу что-то хрустнуло, от боли потемнело в глазах.
       Араон все-таки дотянулся до своей табуретки, но схватить ее не сумел: брат ударил еще раз, на этот раз нарочно, и прежний удар показался нежным поцелуем. Старший пнул табурет, тот ударил младшего по ноге, но Элграс словно и не заметил. Он схватил за волосы брата, который прикрывал ладонями лицо, и ткнул его лбом в испорченный рисунок.
       - Вот тебе, вот тебе, гадина! Будешь знать!
       Тыкаться головой в лист дорогущей бумаги было не столько обидно, сколько унизительно. Араон попытался пнуть братца, но тот ловко увернулся и продолжил.
       - Ваши высочества! Прекратите немедленно!!!
       Оказывается, мэтр Францин мог не только тихо увещевать, но и весьма грозно кричать. Должно быть, Элграс тоже удивился, потому что выпустил челку брата и отошел на шаг.
       - Что случилось? - уже тише, но все еще строго сказал учитель. - Ваши высочества, что заставило вас так уронить достоинство? Унизиться до драки подобно мужланам...
       - Он испортил мой рисунок, - зло сказал мерзкий ябеда. - Вот.
       - Я пошутил...
       - Ваше высочество принц Элграс, - старик потряс головой. - Даже подобная шутка не является поводом для драки двух принцев королевской крови. Ваше высочество принц Араон, подобные шутки не украшают наследника престола.
       - Это не ваше дело! - огрызнулся Араон, размазывая по лицу кровь. - Вы не смеете мне указывать!
       - Это право вверено мне Его Величеством и Его Преосвященством, - отрезал старик. - Я немедленно доложу им о вашем поведении. Ваше высочество принц Араон, вы можете идти.
       Араон вышел, не преминув на прощание хлопнуть дверью. Братец остался внутри. Наверняка теперь этот обнаглевший ремесленник будет его утешать и жалеть - как же, маленькому испортили картинку. Младший брат, который должен быть вассалом короля, поднимает руку на старшего! Отец, услышав об этом, накажет Элграса, а заодно накажет и забывшего свое место и свой долг простолюдина.
       Но он опять будет недоволен, что младший запросто поколотил старшего...
       Араон вздохнул и отправился в свою комнату - звать лекаря и требовать примочки на лицо. Нос распухал с угрожающей скоростью.
      
       6. Графство Саур - Собра - окрестности Собры - Веркем
       Секретарь послушался совета и сходил в церковь, а на следующий день отправился на охоту. Служанок, достойных соблазнения, на постоялом дворе не нашлось - хозяину помогали две незамужние сестры одна страшнее другой; к тому же, юноша не слишком хорошо представлял, как это делается. До сих пор все случалось наоборот: ушлые девицы сами находили способ затащить в укромное местечко приглянувшегося паренька.
       Деревенская церковь оказалась бедной, священник - неразговорчивым, при виде юноши в праздничном наряде он и вовсе оробел, а за пожертвование благодарил так, что Саннио едва не пожалел о своей щедрости. Он стыдился того, что на нем, таком же безродном, как и все в этой церкви, да еще и сироте, подкидыше, брошенном родной матерью, надето платье, которое стоит дороже, чем все скудное церковное убранство, что на поясе - кошелек, и за эти монеты можно скупить две такие деревни. Всего этого он не заслужил.
       Как назло, проповедь была о смирении и почитании высших, угодном Сотворившим, так что из церкви Саннио вышел пристыженным и клятвенно пообещал себе взяться за ум, не досаждать герцогу глупостями и должным образом выполнять его распоряжения. Именно поэтому он заставил мальчишку, пойманного у церкви, отвести его к леснику, и договорился об охоте. Подходящей лошади у Саннио не было - мышастая кобылка для охоты не годилась; из лука он стрелять не умел, пользоваться копьем - тем более. Из всех умений, необходимых охотнику, он владел только одним: навыком бесшумной ходьбы. В результате охота свелась к следованию за хмурым бородатым дядькой, равнодушно отнесшимся к "барской причуде". Об эту пору из мелкой дичи били только перепелов и горлиц. Дядька подстрелил пару перепелок и предложил добычу Саннио, но тот отказался. Прогулка и без того удалась.
       К обеду он вернулся, переоделся и зашел к герцогу, чтобы узнать, нет ли каких распоряжений и обнаружил в его комнате неожиданного гостя - рыжего конопатого мальчишку лет тринадцати-четырнадцати на вид. На рыжем был донельзя грязный и оборванный охотничий костюм с оторванным рукавом и замызганные, но дорогие сапоги, из чего Саннио заключил, что это отпрыск благородной семьи. Паренек посмотрел на Саннио злыми желто-карими глазами и выпятил полную нижнюю губу. Самого Гоэллона в комнате не было.
       Саннио не стал спрашивать у сердитого мальчишки, кто он такой и что делает в комнате герцога. Едва ли это был воришка: парень просто сидел на краю кровати, ничего не трогая. На всякий случай Саннио уселся на стул и принялся дожидаться Гоэллона. Тот появился довольно быстро. Секретарь взглянул на него и удивился: о недавней апатии речи больше не шло. Герцог был деятелен и даже слегка на взводе.
       - Так-так-так, - кивнул он. - Вы уже познакомились?
       - Нет, - сказал рыжий мальчишка. - А что это за чучело?
       Саннио, который, в отличие от нахала, был одет в чистое платье, умыт и причесан, не стал реагировать на оскорбление. Вместо этого он поднялся, уступая единственный стул герцогу, и вопросительно на него посмотрел. Тот сочувственно улыбнулся и подмигнул секретарю.
       - Этот доброязычный благородный отрок - Бориан Саура. Он многое перенес, а потому мы будем снисходительны к его словам, не правда ли, Саннио?
       Секретарь кивнул, лихорадочно обдумывая услышанное. Саура, один из семьи казненного графа. Должно быть, ухитрился убежать и потому уцелел. Неудивительно, что мальчишка похож на оборванца. Но зачем он понадобился Гоэллону? Неужели герцог приехал на север, чтобы поймать и доставить в столицу тех, кто чудом избежал королевского правосудия?
       - Приведите отрока в надлежащий вид. Ваша одежда ему не подойдет, возьмите что-нибудь у мэтра Гоба.
       - Пойдем, доброязычный отрок, - усмехнулся Саннио.
       На заднем дворе располагалась маленькая купальня. Там стояли три бочки с водой, лохани и ведра. Саннио распорядился нагреть воды, заставил владельца постоялого двора перерыть сундуки и найти подходящего размера чулки, рубаху, котту и панталоны. Вещи были ношеными, но чистыми. Грязный костюм графского сынка Саннио распорядился выбросить, а сапоги отдал мэтру Гобу, чтобы тот привел их в порядок. Отмытый дочиста сначала песком, а потом настоем мыльного корня, рыжий юнец оказался еще противнее, чем до того. Одежду он обозвал крестьянскими обносками и наотрез отказывался ее надевать, пока Саннио не пригрозил, что выгонит его из купальни вон, как есть без одежды. После мытья жесткие рыжие волосы торчали дыбом, и секретарю пришлось немало потрудиться, чтобы подстричь их кружком. При этом мальчишка обещал, что будет кусаться, и, действительно едва не тяпнул Саннио за палец.
       Пришлось взять его двумя пальцами за нос и свободной рукой навешать оплеух. Юноше не впервой было справляться с подобными скандалистами, младшие ребятишки в приюте, которых подбирали на городских улицах порой вели себя и похлеще, но он всегда славился умением совладать с самыми вредными.
       - Если будешь брыкаться, могу тебе глаз выколоть. Ненароком. А дядюшка меня простит, я тебе точно говорю.
       Страшным обещаниям Бориан явно не поверил, но притих, и секретарю удалось сделать из него подобие приличного мальчишки. По крайней мере, он был чист и аккуратно подстрижен. С такой рыжей щетиной, как у юного Саура, отращивать волосы ниже плеч, по столичной моде, явно не стоило. В коричневой котте и серых панталонах он смотрелся не так уж и плохо.
       - Благодарю, Саннио, - оценил результат трудов герцог. - Так определенно лучше. Теперь осталось его накормить, и все будет в порядке.
       После сытного обеда мальчишка заснул. Гоэллон указал Саннио на дверь и сам вышел за ним следом. Дверь он предусмотрительно закрыл на засов. В комнате секретаря он развалился на кровати и похлопал юноше по свободному месту.
       - Не знаю, как вас, а меня этот отрок успел хорошенько утомить. Я уж думал, что надо бы его связать, да и о кляпе начал мечтать...
       - Обычный мальчишка, балованный немного, а так ничего страшного, - улыбнулся Саннио. - Я и не с такими справлялся.
       - Надеюсь, справитесь и с тремя. Да ложитесь вы...
       - С тремя... дядюшка? - удивился Саннио, укладываясь затылком на откинутую руку Гоэллона. - Что ж, справлюсь и с тремя.
       - Вы молодец, Саннио, я вами доволен. - Герцог притянул его к себе и похлопал по плечу.
       Юноша вспомнил, как испугался, когда в кабинете мэтра Тейна герцог взял его за подбородок и заставил повернуть голову. Старшие ученики любили пугать друг друга рассказами о господах-извращенцах, и Саннио был уверен, что попал именно к такому. Но герцог не притронулся к нему и пальцем: он вообще избегал чужих прикосновений, брезгливо передергиваясь, когда кто-то ненароком задевал его локтем или плечом. Сейчас мимолетная ласка удивила, но не напугала. Саннио улыбнулся, а потом вспомнил про рыжего мальчишку, помрачнел и с трудом сдержал вздох.
       - Спрашивайте, мой юный друг; я же вижу, что вас опять одолели и воображение, и любопытство. - Герцог смотрел в низкий потолок и улыбался. Тепло руки, по прежнему лежавшей на плече, чувствовалось даже через рукав камизолы.
       - Те двое... они тоже будут из семей мятежников?
       - Вы угадали, Саннио.
       - Что с ними будет?
       - Вы имеете в виду, что я собираюсь с ними сделать, и не планирую ли отдать королю детей, которые уже один раз чудом избежали смерти? Нет, не планирую. Я возьму их под свою защиту, а потом устрою их судьбу наиболее безопасным для них образом. Вы удовлетворены, Саннио?
       - А... откуда вы узнали, что они живы?
       - Я все-таки королевский прорицатель. Хотите, предскажу и вашу судьбу? - усмехнулся герцог.
       - Если вас не затруднит, дядюшка...
       - Дайте мне обе руки.
       Саннио извернулся и сел, протянув герцогу ладони. Гоэллон поочередно рассматривал то одну, то другую ладонь, заставлял юношу сгибать пальцы, водил ногтями по линиям. Серьезная бесстрастность лица заставляла предполагать, что секретаря ожидает очередная шутка.
       - Наука хиромантия, иначе же гадание по руке, позволяет нам прочесть и то, с чем человек родился, и то, как он использовал свои задатки. Желая узнать, каков человек сам по себе, мы смотрим на его левую руку, желая узнать, что он сделал - на правую. Также большое значение имеет форма руки. Вот у вас, скажем, рука мала и изящна, ладонь узкая и стройная, пальцы без узлов, длинные и тонкие. Это указывает на то, что ваша духовная жизнь во всех отношениях побеждает телесную, и хотя телесно вы не особенно сильны, но энергия духа в вас такова, что из вас выйдет либо святой мученик, либо выдающийся учитель, если идеализм и оторванность от всего мирского не погубят вас раньше, чем ваши дарования раскроются во всей полноте.
       Саннио покраснел и с недоверием посмотрел на герцога, однако, тот равнодушно, словно читая по книге, продолжал:
       - Развитость холмов и выраженность некоторых линий позволяет мне с уверенностью заключить, что судьба вас ждет незаурядная, более того, вы разумным образом не ожидаете от нее подарков и прилагаете все усилия к совершенствованию своих дарований. Однако же, фаланга воли, - Гоэллон ухватил большой палец Саннио и больно стиснул, - заметно преобладает над фалангой логики, что говорит о том, что вами всю жизнь будут править чувства и сиюминутные порывы. На линии разума у вас небольшой разрыв, что указывает на возможность потери рассудка, однако ж, на правой его уже нет, а, значит, вы успешно избежали беды...
       - Я болел горячкой. Говорили, что я мог остаться слабоумным, - кивнул юноша.
       - Вот видите, хиромантия - не худшая из наук. Что же касается вашей ближайшей судьбы - вам определенно уготована дорога, многочисленные хлопоты и некоторые потрясения. Впрочем, - герцог усмехнулся, - об этом я могу сказать, не глядя на ваши руки. Так что ложитесь и давайте переваривать обед, как велят нам светила науки - в покое и неспешных приятных размышлениях. Пока не проснулся юный Саура, тут-то и начнутся хлопоты с потрясениями.
       Секретарь понял, что его опять разыграли, и улыбнулся. Он улегся и прикрыл глаза, думая, как будет справляться с рыжим хулиганом. Если все трое окажутся такими, как Бориан, то герцог прав - хлопот не миновать, причем таких, которым секретарь предпочел бы и работу переписчика, и очистку конюшен.
       Хлопоты начались, едва он успел задремать. Из-за соседней стены послышался такой стук и грохот, что Саннио едва не свалился с постели.
       - Идите, проведайте парня, пока он не пробил дыру в полу, - посоветовал герцог, поворачиваясь на бок лицом к стене.
       Едва Саннио отодвинул засов и приоткрыл дверь, в него полетел поднос, а затем и тарелка. Тарелку юноша поймал на лету, ему уже было не привыкать. Прикрыв за собой дверь, он вошел в комнату и остановился в шаге от хулигана. У того в руках была тяжелая глиняная чашка, и он явно намеревался засветить ей секретарю в голову. Выспавшееся дитя стало вдвое злее и нахальнее. Саннио зевнул напоказ и скорчил сердитую рожу.
       - Ты что буянишь? Дай честным людям поспать после обеда. Проснулся - так и сиди тихо, чего тебе не хватает? Горшок в углу.
       - Сам ты горшок, - ответствовал рыжий. - И то, что в горшке.
       - Ты просто гордость своего рода. Это тебя отец с матерью так отвечать научили?
       - Не трогай моих родителей, ты... - набычилось рыжее наказание.
       - А ты их не позорь, - пожал плечами Саннио. - Если хочешь, чтоб твоих родителей считали неблагодарными грубиянами - продолжай в том же духе. Если не хочешь - думай, что говоришь и делаешь.
       - Они умерли, им все равно! - завопил Бориан, мгновенно краснея.
       - Если все равно, то, конечно, можно и вести себя, как последняя шваль, - кивнул секретарь. - Ну, давай, кидай свою кружку. Потом возьмись за стул. Тебе все можно, ты ведь маленький невоспитанный дурак, а вовсе не графский сын.
       - Сам дурак, - ответил мальчишка, но пыла у него поубавилось.
       - Конечно, дурак, - еще раз кивнул Саннио. - Умный вообще не стал бы с тобой разговаривать, пока ты брызжешь слюной и бранишься, как обокраденный попрошайка.
       - Ну ладно, я понял. - Парень поставил кружку на стол и уселся на кровать. - Вы кто такие?
       - Меня зовут Саннио, моего дядю - Руи. Мы увезем тебя отсюда в более безопасное место.
       - И что я там буду делать?
       - Об этом тебе расскажет дядя. И не мешай ему, пожалуйста, спать. Он устал. Посиди тихо, ты ведь не маленький.
       - Я не хочу сидеть один, - признался Бориан.
       - Я посижу с тобой, - вздохнул Саннио, - если ты будешь вести себя прилично. Не ругаться, не шуметь, не швыряться...
       - Да понял я, понял! - яростно болтая ногами, сказал мальчишка, потом вскочил и принялся ходить по комнате, отчаянно топая.
       - Сядь, - приказал Саннио, и сам сел на постель. - Сядь и расскажи мне, что с тобой случилось.
       Рыжий сел. Видно было, что ему трудно сидеть спокойно, он то размахивал руками, то принимался грызть и без того объеденные под корень ногти, то кивал головой. Успокоился он не сразу. Тогда Саннио начал задавать ему вопросы, и постепенно смог представить, что случилось с мальчиком и его семьей.
       Сам Бориан, Бори, как его называли дома, был четвертым сыном. Отец отправил его к одному из своих вассалов, чтобы там мальчик рос в окружении ровесников. Полгода он прожил там, ни о чем не подозревая, пока в замок не примчался гонец, сообщивший о том, что замок графа захвачен королевской армией, а все родичи арестованы по обвинению в мятеже. Бориана решили спрятать в лесу, в охотничьем доме, но дотуда мальчишка не добрался - маленький отряд нарвался на разъезд королевской армии. Двух спутников Бориана убили в бою, его самого ударили по голове - мальчишка гордо показал почти выцветший кровоподтек на затылке, - и связали, но ночью он ухитрился перегрызть веревки.
       В последнем Саннио не сомневался. Рассказывая об этом эпизоде, Бори показал такие белые и крупные зубы, что ими впору было колоть орехи. Удивился он только беспечности солдат, не связавших рыжему хулигану руки за спиной; на их месте секретарь еще и связал бы мальчишке ноги, а потом привязал его к дереву. Бориан удрал в лес, прошатался там три-четыре дня, точно он не помнил, потому что от голода ослабел и плохо запоминал происходящее. Он решил пробираться в родной замок.
       Сначала он прикинулся оруженосцем, сбежавшим из осажденного замка, и прибился к торговцам зерном, которые ехали на юг, чтобы продать фураж королевской армии; потом шел пешком - один и с бродячими монахами. На шестой день он сбил себе ноги и отравился речной водой, а потому его оставили в придорожном трактире. Добросердечная хозяйка вылечила мальчишку от поноса и приставила помогать по хозяйству, но, когда в трактир приехали солдаты, пришлось удирать в лес - они искали рыжих мальчишек возраста Бориана, и баба, смекнув, что к чему, дала ему еды и через дворы вывела к околице.
       За следующий десяток дней Бориан побывал у крестьян, которые после разорения их домов решили попробовать себя на разбойничьей стезе, у пастухов, угонявших скот на дальние пастбища подальше от рыщущих повсюду фуражиров, и, наконец, попался на дороге всаднику, который пообещал довезти его до замка, а вместо этого связал (гораздо надежнее, чем солдаты) и привез к Гоэллону.
       - Мне не нужно в безопасное место, - закончил рассказ Бориан. - Мне нужно в замок.
       - Там нет ничего, кроме воронья и трупов, - жестко сказал Саннио. - Тебе туда уже не нужно.
       - Нужно!
       - И что же ты там будешь делать? - спросил секретарь, чувствуя, как невольно сбивается на холодную иронию Гоэллона. - Мстить всем?
       - Да!
       - Голыми руками? Без оружия? Один?
       - Я возьму людей у вассалов.
       - Значит, вас всех казнят. И тебя, и людей, которых ты поведешь. Пойми, мальчик, с королевской армией тебе не тягаться.
       - А что мне делать? - вытаращил удивленные глаза Бориан.
       - Ты поедешь с моим дядюшкой, куда он скажет.
       - А он даст мне солдат?
       "По шее он тебе даст", - хотел сказать Саннио, но подобный ответ явно вызвал бы новый бунт. Мальчишка и так корчил такую рожу, словно прямо сейчас был готов бежать и драться со всей королевской армией сразу, должно быть, при помощи глиняной кружки и подноса.
       - Там видно будет... - уклончиво ответил Саннио. - А теперь будь добр, посиди один.
       За окном уже темнело. Саннио подумал, что нужно разбудить герцога, но, как оказалось, тот и не спал, а валялся на постели, закинув ногу на ногу, и что-то читал. Юноша вспомнил, что пока он слушал печальную историю странствий Бориана, по коридору кто-то проходил туда и обратно, да и внизу ржала лошадь и что-то ворчал мэтр Гоб.
       - Потрясен вашим талантом воспитателя, мой юный друг, - помахал рукой Гоэллон. - Без шуток, это было весьма достойно.
       - Вы все слышали? - удивился Саннио. Он говорил нарочито тихо, копируя манеру мэтра Тейна.
       - Сотворившие подшутили надо мной, наделив слухом намного более острым, чем у других людей. Так что ваши разговоры не остались для меня тайной.
       Саннио передернулся. Сам он тоже отличался хорошим слухом, и это доставляло ему массу неприятностей. Он слишком легко просыпался, уставал, находясь в толпе; то, что другим казалось незначительным шумом, заставляло его подскакивать. Так было с самого детства, и юноша постепенно отучился дергаться на каждый звук и обращать внимание на чужие разговоры и перешептывания, которые волей-неволей слышал, но тише и приятнее они от этого не стали. Если у герцога слух такой же или еще лучше, его остается только пожалеть.
       - Завтра у нас будет пополнение, а потом мы уедем на северо-запад, - сообщил Гоэллон. - Крепитесь, Саннио...
       Секретарь вздохнул про себя и коротко, но горячо помолился Сотворившим о том, чтобы остальные двое оказались потише. Особо жаркую молитву он вознес Оамне, Матери всего сущего - она, как мать, должна была понимать, что такое трое шаловливых детишек, и не могла оставить Саннио в его беде.
      
      
       Мио оглядела накрытый к завтраку стол в беседке и украдкой вздохнула. После ночного бреда кусок не лез в горло, но перед прогулкой нужно было перекусить. Верховая езда натощак - не лучшее развлечение, так можно и превратиться в сушеную каракатицу. Герцогиня плеснула в чашку сливок и принялась пить мелкими глотками, надеясь на то, что аппетит придет вслед за едой, однако ж нахал игнорировал приглашение.
       Его явно не привлекали ни изящно накрытый стол, ни уютная беседка с коваными решетками, по которым вился виноград, почти неотличимый от живого, ни две очаровательные дамы в утренних туалетах нежнейших оттенков.
       - Анна... - Герцогиня подняла глаза на приятельницу. - Тебе снятся сны?
       Долговязая графиня не страдала недостатком аппетита; впрочем, на фигуре это никак не отражалось. Мио так и не удалось откормить ее до подобающей девице округлости.
       - Снятся, конечно, - кивнула та, отправляя в рот очередную булочку. - Разве кому-нибудь не снятся?
       - Не знаю, - пожала плечами Мио и поежилась. - Я, наверное, их забываю. Но сегодня...
       - Это был какой-нибудь особенный сон? - Анна наконец-то подняла глаза и перестала жевать.
       - Да уж, лучше и не скажешь, - неожиданно сварливо откликнулась герцогиня. - Исключительно особенный...
       - Что же тебе приснилось?
       - Кошмар, - призналась Мио. - Отвратительный. Город, построенный из железа. Люди... нет, не люди, а какие-то чудовища. Огромные движущиеся дома. Этот скрежет... - герцогиня поморщилась и встряхнула головой. Если настолько сильно морщить нос и зажмуривать глаза, то появятся морщины, но сейчас ей было все равно. - Скрежет, как от ржавых лебедок. Только оглохнуть можно. Дым, гарь, ужасные запахи...
       Анна смотрела на подругу так, словно увидела ее впервые в жизни, а может быть так, словно у Мио выросли кошачьи уши. Она отставила чашку, подперла щеку дурацким бабьим жестом, от которого герцогине Алларэ так и не удалось ее отучить, и продолжила созерцать нечто, уму герцогини непостижимое.
       - У меня пятно на платье? - не выдержала Мио.
       - Нет, нет... - всполошилась глупая курица. - Просто... Мио, но такие сны снятся всем! Неужели тебе никогда...
       - Всем? - удивилась герцогиня и потеребила кружево на рукаве. - Ты уверена?
       - Это же Мир Воздаяния, - словно говоря с маленьким ребенком, продолжила Анна. - Сны о нем посылают нам Сотворившие, дабы напомнить о том, какая участь уготована грешникам. Разве священник не учил тебя этому?!
       - Про Миры Воздаяния и Вознаграждения учил, конечно, - Мио пожала плечами. Кто же про это не слышал, когда в каждой молитве об этом поминается. - Но чтоб вот так...
       - Понимаю, - сочувственно вздохнула Анна. - Приближаются праздники, и нам напоминают о том, что нужно очистить душу... Перед праздниками мне всегда это снится. Ужасно. Но иногда снится и... - графиня закатила глаза и сделала наиглупейшее лицо восторженной святоши, - Мир Вознаграждения! О, Мио, как он прекрасен!
       - Я читала, - Алларэ попыталась улыбнуться надлежащим образом - с тем же восторгом, что и Анна, но без дурацкой гримасы. - Сады плодоносящие и источники неоскудевающие...
       - Слова не могут передать всего восторга! - в графине Агайрон определенно пропадала проповедница. Может, ей стоило не замуж выходить, а податься в орден Милосердных Сестер? Такой пыл там пришелся бы по душе всем монашкам. - О, Мио, как он прекрасен! Тебе нужно чаще молиться и ты тоже увидишь его!
       - Непременно последую твоему совету, милая Анна, - прощебетала герцогиня.
       Молиться? Нет уж, лучше найти пылкого любовника - тогда, глядишь, и не будет ничего сниться. Как раньше. Пусть графиня Агайрон молится и созерцает свои цветущие сады, а Мио знает и более приятные способы провести время и заодно избавиться от кошмаров. Но кто бы мог подумать, что описанное в Книге Сотворивших выглядит настолько омерзительно?! Может, и впрямь пора задуматься о душе? Вспомнить заповеди, слушать проповеди, соблюдать посты и ходить в церковь не ради приятного общества?
       "Успеется, - немного поразмыслив, решила герцогиня. - Молиться и поститься будем в старости, Сотворившие милосердны и простят...".
       Высокой и стройной Анне костюм для езды верхом шел невероятно, и Мио даже решила, что по возвращении в Собру не станет выезжать вместе с графиней. Вовсе ни к чему давать столичным кавалерам возможность сравнивать дам между собой. В платьях Анна казалась немного неловкой и слишком уж тощей, но садясь на лошадь преображалась. Мио обнаружила это после первой же совместной поездки и принялась украшать подругу на свой вкус. Не просчиталась: облегающий кафтан и широкая юбка сделали из Анны почти что святую Этель Эллонскую, которая прославилась не только чудом дарования общего языка, но и тем, что была неутомимой охотницей. Ее-то и изображали всегда верхом на лошади и в окружении своры охотничьих собак. Впрочем, стоило вспомнить, что святая Этель была еще и старой девой, занудной праведницей, а ее глава в Книге Святых, увы, не содержала советов по охоте, сплошь высокопарные поучения. Определенно граф Агайрон, выбирая дочери имя, слегка промахнулся.
       - Ты отличная наездница, дорогая! - про святую Этель Мио решила не упоминать; благонравная девица Агайрон от такого могла бы и в обморок упасть, обмахивай ее потом платочком с уксусом...
       Анна, разумеется, покраснела и начала лепетать что-то про батюшку, который позаботился о том, что...
       - Милая моя Анна, - вздохнула герцогиня. - Было бы куда лучше, если бы твоя матушка тоже позаботилась насчет кой-чего. Если тебе говорят комплимент, то ты не должна вянуть, как цветочек под снегом. Улыбнись, поблагодари, кивни... примерно вот так.
       - Благодарю, герцогиня. - Ученица старательно изобразила кивок и улыбку.
       - Уже лучше. Потом попробуй перед зеркалом...
       Васильковый костюм отменно подходил к цвету глаз подопечной, и Мио еще раз похвалила себя за удачный выбор. Подбирай ткань к глазам, и не ошибешься. Если цвет еще и является родовым, как у Алларэ, - повезло. Если нет - так лучше пожертвовать обычаем, чем носить на себе то, что тебе не подходит. К счастью, от дам не требуют являться ко двору только в родовых цветах. "Нужно позаботиться о том, чтобы к празднествам во дворце у Анны был подходящий гардероб, - напомнила себе Мио. - А то они с батюшкой выберут... стыдно будет рядом сидеть!".
       И еще нужно что-то делать с постоянным смущением, испуганным трепетом и прочими атрибутами скромности. Что украшает пятнадцатилетнюю девочку, то в двадцать три уже смешно...
       Мио оправила оплечья шаперона, заправила под капюшон выбившуюся прядь. Два грума вывели лошадей, подставили наездницам сложенные ладони, помогая забраться в седло. В Алларэ герцогиня ездила в мужском платье, а дамское седло звала не иначе как "дурацкая подушка", но приучать к подобному Анну... все хорошо в меру, а излишних вольностей ее отец не поймет. К тому же поместье в окрестностях столицы - вовсе не дом, здесь слишком много любопытных глаз и длинных ушей. Не нужно давать сплетникам лишних поводов, пусть пока пережуют разрыв с Руи и дружбу с Анной. Уже хватит до самых праздников...
       До первого снега было еще далеко, но и к полудню в воздухе чувствовался свежий холод. Всю седмицу стояла отменная погода: сухая, прохладная и ясная. Ветер проносил дождевые тучи через столицу на восток, но Трена, поместье Алларэ, лежало чуть южнее, и сюда добирались только самые упрямые и вредные тучи. Пока еще было рано для них, а к началу затяжных дождей Мио планировала уже вернуться в Собру. Там и дождь - только повод обновить только что пошитый плащ.
       - Этой осенью мы будем носить только яркие ткани, - сказала Мио. - Представь: хмарь, туман, все такое мокрое и серое, а мы - в красном, зеленом, голубом... Все будут в восторге! И никаких темных зимних тонов, надоело...
       - Это не слишком вызывающе? - Анна, кажется, испугалась. - Меня учили...
       - Ах, глупости, Анна, ну что ты в самом деле? Разве не прелестно будет обрадовать столицу?
       - Пожалуй, - кивнула подружка, и Мио удивилась: то ли ей понравился собственный яркий костюм, то ли воспитание начало приносить первые плоды. По крайней мере, Анна больше не спорила о том, что прилично и подобает.
       Дорога тянулась между холмов, петляя, как нитка у плохой швеи. На дороге им никто не повстречался, только вереница повозок, битком набитых поклажей, прикрытой мешковиной. Сопровождали их солдаты в мундирах королевской армии, и герцогиня догадалась, что груз везут в Энор. Должно быть, там готовились к осеннему визиту короля. После праздников Сотворивших его величество обычно на девятину удалялся в поместье для отдыха. Как раз начинались дожди. Должно быть, королю нравилось мокнуть - ну что ж, дело вкуса...
       Подумав об Эноре, Мио вдруг вспомнила, что с полгода не виделась с Фиором Ларэ. Все-таки родственник, да еще и весьма близкий, двоюродный брат. Двоюродных и троюродных братьев у герцогини Алларэ было в изобилии, род славился многоплодием, и все потомки младших сыновей держались вместе, так что шуточки на эту тему не иссякали, но Фиора Мио любила больше многих прочих. К тому же, он был живой загадкой: при виде короля Ивеллиона герцогиня никогда не предположила бы, что тот способен кого-то любить, но от матери и тетушки Мирей доподлинно знала, что Фиор - плод любви, причем взаимной. Связь длилась десять лет, а когда король женился на Астрид Агайрон, Амели назло ему вышла замуж за мелкого землевладельца из Къелы, но через год умерла. Не то от разочарования, не то от простуды. Второе казалось Мио куда более вероятным: в снегах Къелы простуду подцепить проще, чем репей на юбку.
       - Мы поедем в гости, - сказала Мио. - В королевское поместье.
       - Нас пригласили? - вытаращила глаза дурочка.
       - Родственникам приглашение не нужно, а управляющий поместьем - мой двоюродный брат. Королевский бастард, разве ты о нем не слышала?
       Услышав слово "бастард", Анна покраснела до ушей, и Мио хихикнула. Ну надо же, до чего мы невинны. А интересно будет познакомить их с Фиором. Двое благонравных тихонь быстро найдут общий язык. Главное - проследить, чтоб приятные беседы и прогулки не переросли в нечто большее. Этого граф Агайрон уж точно не поймет, да и Фиор ей не пара. В свое время король категорически отказался от того, чтобы Алларэ признали бастарда как члена своего рода. О чем думал его величество - остается только догадываться, но вместо того, чтобы пополнить собой ряды большого семейства, Фиор так и остался королевским отпрыском с урезанной согласно обычаю материнской фамилией. Впрочем, казалось, что он полностью доволен своим положением... а родственник в королевском поместье - это ценность.
       - Завтра, - решила герцогиня. - Дня на три... ну или как получится. Фиор тебе понравится.
       Окаянная девица в очередной раз покраснела.
      
      
       Пить с Реми Алларэ было весело, а вот разговаривать - совсем другое дело. Герцог Алларский пьянел весьма странным образом: ему раньше отказывали ноги, чем ум, а вот последние остатки здравого смысла сбегали еще до первого бокала вина. Результат получался устрашающий. Перевернув с ног на голову дом тетушки Свары веселое трио отправилось вниз по еще более веселой Кандальной улице, переходя из заведения в заведение, впрочем, к тетушке Реми пообещал вернуться - и сдержал обещание, правда, уже после рассвета, когда Флэль падал с ног и пересчитал все выемки в брусчатке: каждая ямка так и цеплялась за носок или каблук туфли.
       - Эту улицу нужно переименовать!.. - возопил Кертор, в очередной раз спотыкаясь на коварной мощеной дороге. - Во что-нибудь понятное! Чтоб сразу было ясно...
       - Например? - заинтересовался Реми. У него ноги почему-то не заплетались: должно быть, сапоги герцога не казались брусчатке достойной добычей. Эмилю тоже пока везло. Проклятые колдобины ополчились именно на Флэля. - Ваши варианты?
       - Ноголомная? - предложил Флэль.
       - Банально, друг мой, - отверг эту идею Реми.
       - Большие Колдобины? - это уже Эмиль.
       - Неплохо... но колдобины - это недостаточно изящно.
       - А такая мостовая - изящно?!.. - возопил Флэль.
       - Тогда Большие Выбоины, - пожал плечами Далорн.
       - Великолепно, Эмиль, просто великолепно! - расхохотался герцог Алларэ. - Именно то, что нужно. Осталось только завершить начатое.
       Флэль недоуменно уставился на герцога, а тот огляделся, поймал за ухо пробегавшего мимо мальчишку-посыльного с большим свертком в руках. С края свертка свисал рукав женского платья с меховой опушкой. Мальчишка похлопал круглыми глазами навыкате, сначала попытался вырваться, но Реми тихо сказал ему пару слов, и посыльный радостно закивал. Герцог продолжил что-то говорить, парнишка кивал, запоминая, дважды что-то переспросил, а потом нахально протянул чумазую лапку с обгрызенными ногтями.
       Реми высыпал в подставленную ладонь пяток монет и уже громко сказал:
       - Чтоб к полудню все было готово. Будут спрашивать - скажи, по приказу герцога Алларэ. Закончишь - придешь в мой особняк за остальной платой.
       Посыльный присвистнул, кулаком с монетами потер прищемленное ухо, улыбнулся до ушей и умчался.
       - Что это было, герцог? - спросил заинтересованный Эмиль. - Городу предстоят перемены?
       - Непременно, - Реми вновь засмеялся. - Всякую хорошую идею нужно воплощать в жизнь. После обеда полюбуемся, а теперь пора подумать о завтраке.
       Заведения на Кандальной улице к рассвету закрывались, и посетители потихоньку расползались по домам. Большинство накидывало на лица капюшоны темных плащей без гербов и шитья, так что благородного человека было трудно отличить от зажиточного ремесленника или купца, решившего погулять с веселыми девицами. Ряд похожих друг на друга трехэтажных особняков с черепичными крышами, отгороженных живыми изгородями в утренних сумерках казался очень усталым. Занавеси на окнах задергивались: девицы и хозяйки ложились спать до вечера.
       Реми распорядок жизни Кандальной улицы ничуть не волновал. Шел четвертый день веселого гулянья. Флэль еще два дня назад обнаружил, что такое "пить по-алларски": не делать перерыва ни на час, и тогда не стоит беспокоиться о похмелье. Оно просто не успеет подобраться к пьющим. Вино, выпитое троицей столичных щеголей, можно было считать уже бочками, но герцог Алларэ явно полагал, что веселье только начинается. Флэль с ним не спорил, а Эмиль, кажется, был заранее согласен участвовать в любой авантюре и любом безобразии, которое приходило в голову Реми.
       У пьяного Алларэ между появлением идеи и ее воплощением в жизнь проходило совсем немного времени: Флэль не успел и чихнуть, как Реми уже барабанил в дверь ближайшего дома с жирным окороком на вывеске.
       - Закрыто у нас, закрыто! - откликнулся из-за двери мрачный густой бас. - Вечером приходите!
       Звучно шваркнул засов; Флэль был уверен, что таверна откроется, но, судя по всему, хозяин или сторож, напротив, закрыл дверь.
       - Реми, пойдемте, на этой улице найдется, где позавтракать... пойдемте к тетушке, - позвал Кертор, но герцог не собирался прислушиваться к голосу разума.
       Алларэ скинул кафтан, швырнул его за спину и, подтянувшись по-кошачьи, не то залез, не то запрыгнул на подоконник. Несколько мгновений - и решетка на окне была распахнута. Герцог скрылся в темном проеме окна и спустя минуту показался на пороге.
       - Открыто, господа! Прошу! - Реми открыл дверь и тут же ушел куда-то вглубь таверны.
       - Стража!!! - немедленно завопил кто-то в доме. - Убивают!
       Эмиль и Флэль мгновенно ринулись внутрь: интересно было, кто кого убивает, зачем и почему.
       Кто кого убивал - Реми трактирщика или трактирщик герцога Алларэ, - установить им не удалось. Мужик в фартуке, с трудом обтягивавшем живот размером с хорошую бочку, держал в руках здоровенный мясницкий топор, но в кадык ему почти упиралась шпага Реми.
       - Положите топор и займитесь делом, хозяин, - посоветовал Алларэ. - Завтрак на троих.
       Флэль огляделся и увидел испуганно вцепившуюся в косяк бабу лет сорока - должно быть, жену или сестру трактирщика; разобрать было трудно - дородностью тетка не уступала хозяину. За ней стоял еще более здоровенный, чем отец, сынок - детина упирался головой в притолоку. В руках сын держал кочергу, а мать пыталась отпихнуть его внутрь, на кухню.
       Ни Алларэ, ни хозяин сдаваться не собирались. Трактирщик изображал мужественного защитника родного заведения от чужеземных захватчиков и, кажется, готов был отправиться в мир иной, но не к плите, а Реми... Реми, которому ударило в голову получить что-то именно здесь и сейчас, остановить было не легче, чем шторм или смерч.
       Флэль покосился по сторонам. Выскобленные дочиста деревянные столы, свежие льняные салфетки. Судя по острому запаху смолы, пол был посыпан стружкой от силы час назад. Приятное, уютное место. Кормили здесь, наверное, тоже неплохо: Кертор верил в примету, что лучший повар - самый толстый повар. Но вот упрямства этому повару было не занимать, и уж тем более не у герцога Алларэ.
       Когда на сосновую стружку брызнет алая кровь, мешаясь с капельками смолы, это не будет красиво... по крайней мере, на вкус Флэля. Керторец глянул на Далорна, но светловолосый стоял молча, спокойно и не шевелясь. Рука лежала на эфесе шпаги: одно движение - и клинок взлетит в воздух, но предсказать, куда он двинется - к руке герцога или к плечу трактирщика, - было невозможно.
       Простолюдины Собраны никогда не страдали от нехватки самоуважения, знали назубок права, дарованные им королями, и при необходимости могли схватиться хоть за дубину, хоть за топор, чтобы защитить себя от посягательств. Раньше Флэлю это казалось милым, к тому же приятно контрастировало с рассказами о Тамере и тамошних порядках, но сейчас керторец хотел, чтобы все было несколько не так. Почему бы мордатому трактирщику не опустить топор и не начать делать свое дело?
       Шутка перестала быть смешной ровно в тот момент, когда Алларэ взялся за шпагу. Флэлю мучительно хотелось оказаться где-нибудь подальше от таверны: он не любил ни злых шуток, ни напрасного насилия.
       - Герцог, оставьте его в покое, - спокойно сказал Эмиль. - Я не хочу завтракать в тюрьме, там кормят редкостной дрянью.
       - Я хочу завтракать здесь, - ответил Реми.
       - Папаша, да не упрямьтесь вы, - проблеял сынок, который при слове "герцог" моментально утратил половину пыла, теребя ворот серой сатиновой рубахи. - Сейчас живо на стол соберем.
       - И вправду, Огуст, ну что ж ты на гостя-то с топором... - подпела толстуха.
       Трактирщик скорбно вздохнул, покосился на семейство, которое не собиралось отстаивать принципы вместе с ним, сплюнул себе под ноги. Острие, плясавшее в пальце у кадыка, его, кажется, вовсе не пугало.
       - Ворону тебе под хвост, герцог... - сказал хозяин, и Флэль замер, ожидая, что Реми сейчас убьет хама на месте, но Алларэ удовлетворенно улыбнулся и кивнул, словно чего-то подобного и ждал. - Садитесь, обслужу. Хозяйка, тащи...
       Кертор вдруг понял, что начисто протрезвел.
       Через час от столь несвоевременного приступа трезвости не осталось и следа. В таверне мэтра Дебо нашелся изрядный запас керторского вина, и Флэль принялся рассказывать о каждом сорте винограда и марке, которую делали в его родном баронстве.
       - Вот это - "Рубин Юга" - делают Батторы, и это вино мы у себя считаем лучшим, но в столице почему-то говорят, что оно слишком сладкое и у него слишком явный фруктовый аромат. Предпочитают другие - например, тот же "Гранат Юга". А мы считаем гранат младшим братом рубина, - рассказывал Флэль.
       - Разумно, - кивнул Реми. - Но мне тоже больше нравится гранат. Рубины я не люблю, пусть их носят Мерресы, и пьют тоже. Кстати, "Рубин" - любимая марка Рикарда.
       - Я знаю, - посмеялся керторец. - Они закупают столько, что Батторы не обеднеют, пока генерал жив.
       - Я бы предпочел, чтобы это почтенное семейство обеднело, - проронил Эмиль, и на Флэля повеяло зимним холодом.
       - Воистину, - кивнул Алларэ. - А рубины больше подходят Саура. Рубин в золоте смотрится благороднее...
       Флэль смутился. Герцогу Алларэ, может быть, и было дозволительно шутить подобным образом, но одному из двоюродных братьев наследника Керторов хотелось провалиться сквозь землю. Какая блоха укусила Эмиля, зачем он вообще об этом заговорил? Реми смерил керторца внимательным и обманчиво трезвым взглядом, усмехнулся и сменил тему.
       - Значит, вы ставите "Рубин" выше "Граната". А вы, Эмиль? Рассудите наш спор.
       - Я предпочту воздержаться, - пожал плечами алларец. - Я не в восторге ни от того, ни от другого. Спросите хозяина.
       - Отличная мысль, Далорн. Эй, мэтр! Пожалуйте сюда!
       Дебо хоть и согласился обслужить гостей-буянов, но любезности на роже не прибавилось ни на ломаный серн. Он вразвалку подошел к столу у окна, за которым устроилось трио, мрачно посмотрел на герцога и пробурчал:
       - Чего еще изволите? Еще вина?
       - Скажите-ка, мэтр Дебо, какое из двух вин вы считаете лучшим - "Рубин" или "Гранат"?
       Трактирщик похлопал глазами, словно разбуженная сова. Должно быть, не смог уложить у себя в голове, что герцог обращается к нему, как к одному из своих приятелей. Флэль тоже удивился - и светскому тону, и любезности Алларэ.
       - Мы, ваша милость, керторские вина не пьем. Дороговато для нас, - ответил он наконец. На смену рыку оскорбленного медведя пришла вежливость, но без тени подобострастия.
       - Вот как? - тряхнул головой Реми. - Прошу к нашему столу. Дюжину бутылок, по шесть каждой марки.
       - Я? За стол? Ваша милость... - трактирщик опешил.
       - Мэтр Дебо, вы не побоялись грозить мне топором, а теперь боитесь выпить с нами вина? - герцог улыбнулся, прищурил зеленые кошачьи глаза.
       - Да не боюсь я... просто неладно это будет!
       - Хватит, - Реми хлопнул ладонью по столу. - Пусть ваш сын принесет вина, и продолжим.
       Когда детинушка в серой рубахе принес и открыл бутылки, Реми сам разлил "Рубин Юга" по высоким тонкостенным бокалам, поднял свой, посмотрел сквозь резное стекло за окно. Последние отблески рассветного сияния заставили край бокала вспыхнуть алым кольцом, Реми улыбнулся.
       - Давайте выпьем, господа, за храбрецов Собраны, какие имена они бы ни носили. За хозяина!
       Опешил не только мэтр Дебо, но и Флэль. Только Эмиля, кажется, ничем нельзя было удивить. Он кивнул и пригубил вино, керторец еще медлил, наслаждаясь изумлением на широченной физиономии трактирщика. Тот держал бокал, едва заметный в здоровенной лапе, на весу, и задумчиво пялился на гостей.
       - Пейте, пейте, мэтр, - негромко сказал Далорн. - Вино отменное.
       У Дебо они не только позавтракали, но и продолжили дегустацию вин, потом пообедали и только к ужину вернулись в заведение тетушки Свары. Мэтра напоили до того, что он заснул прямо на столе, положив голову на скрещенные руки, но перед тем Реми добился ответа, и оказалось, что в споре о достоинствах вин победил Кертор. Мэтр Дебо высказался однозначно: одна марка превосходит другую, как рубин - гранаты.
       Выходя, Эмиль оглянулся и расхохотался: вместо старой растрескавшейся по краям деревянной дощечки с накарябанным от руки прежним названием улицы, на двери красовалась новая, где вырезанные буквы были выкрашены в ядовито-зеленый цвет. Резчики не пожалели дорогущей огандской краски. Надпись, разумеется, гласила: "Большие Выбоины"...
       Керторец шел по Большим Выбоинам, наконец-то обретшим гармонию между пейзажем и названием - кандальников по этой улице не водили уже лет двести, - созерцал сквозь приятную пелену перед глазами прямую спину герцога, на которую падали длинные, до лопаток, золотые волосы, и гадал, сколько шагов отделяло его сегодня от тюрьмы. Введенные королем Лаэртом законы не одобряли убийства простолюдинов, даже если убийцами были герцоги.
      
       - Святая Этель... - простонал Алви, слишком быстро и криво накручивая свиток ткани на деревянную палку. Дома на края свитков с записями нашивали свинцовые дробины, здесь предпочитали наматывать на резной деревянный цилиндр диаметром в палец. - Сотвори свое чудо еще раз, святая... хоть в честь праздника, а?
       До праздника оставалась седмица, а граф Къела так и не смог выучить все, что требовалось знать для аудиенции у императора Тамера. Он до сих пор путался в обращениях, не мог понять, чем статский советник отличается от титулярного, и почему тайный советник - не должность, а чин, и таковым может быть тот, кто ничего тайно не советует ни императору, ни кому-то еще. Кто из них старше? Зачем все это выдумано?..
       Князь - "ваше сиятельство", граф - то же самое сиятельство, но если князья из кесарского, тьфу, императорского рода - то "ваша светлость". Это запомнить еще можно, но как разобраться, кому говорить "ваше превосходительство", а кому - "ваше высокопревосходительство"?
       Как же легко и просто было дома... Хочешь уважить простолюдина - называешь его сударем, а если у него есть свое дело - мэтром; благородных людей именуешь "господин", а если хочешь выказать особое почтение - "ваша милость". Король - "ваше величество", принц - "ваше высочество"; вот и вся премудрость. Здесь же просто по титулу к любому вельможе не обратишься - сочтет за оскорбление. Покровитель Алви был графом, - следовательно, "сиятельством", а также надворным советником (ну и словечко - что значит "надворный"? На дворе советует?), стало быть - "высокоблагородием"; ну и как, в конце концов, называть рыжего подлеца?
       Дарир де Фрегбо, де еще что-то там три раза граф Шарче был именно подлецом и именно рыжим. Второе было ясно с первого взгляда на шевелюру, которая могла поспорить цветом с кленовыми листьями по осени, первое тоже выявилось достаточно быстро. Утешение, обещания помощи, убеждение ехать в Тамер и прочее, что "друг Дарир" вывалил на Алви, который слишком плохо соображал после бегства из родного замка, не были искренними и на полвершка. Рыжий моментально сообразил, какие перспективы перед ним откроются, если он привезет в Веркем единственного выжившего из графов Къела, который спит и видит только одно: вернуть себе родительские земли.
       Алви же сообразил это слишком поздно. Теперь отступать бессмысленно: все обговорено. Назначена аудиенция у императора (главное, не назвать его, как принято в Собране, кесарем, а то шума будет... хотя, может, это выход?), придется договариваться со всеми этими высокородиями и благородиями. О чем? Граф Къела знал, о чем. Об условиях, на которых в Къелу войдет армия Тамера и поможет Алви вернуть родовые земли под свою власть, но - что дальше? Разумеется, Къелой тамерцы не ограничатся. Они хотят захватить весь север, вплоть до берега Эллау, отделяющего Саур от Эллоны. Разумеется, не прямо, а "восстанавливая право владетелей северных земель", но власть будет принадлежать тому, кто будет командовать армией, а это будут тамерские генералы.
       Хотеть-то они хотят, но смогут ли? Непохоже на то. Если бы армия Тамера могла спорить с армией Собраны, то рабовладельцы хотя бы раз сумели удержать левый берег Митгро, потом наложили бы лапу на Брулен... но они даже не пытались, реально оценивая свои силы. Рыжий подлец говорит, что север - совсем другое дело, что северяне поддержат армию Тамера, которая выбьет войска короля-предателя, а Алви станет наместником трех земель - Къелы, Саура и Литы.
       - Король Собраны потерпит сокрушительное поражение, целый десяток поражений, его солдаты будут выбиты за Эллау и уже не вернутся, - разъяснял граф Шарче. - За полгода мы сформируем армию из северян, вооружим ее, и северные земли будут свободными навсегда.
       Алви раз за разом не успевал задать один вопрос: для чего Тамеру эта авантюра? Что они получат, кроме платы за помощь и вооружение? Рабовладельцы рискуют, очень рискуют, заранее позволяя северянам собрать свою армию: тамерцев ненавидят во всей Собране, и северные земли - не исключение; если графу Къела захочется избавиться от чужаков, армия его поддержит, и "кесарята" вылетят за перевал, не успев и чихнуть три раза.
       Едва ли они сами не держат в уме эту возможность, значит, уже заранее подготовили какой-то способ защитить себя. Тамерцы искушены в интригах, всегда строят планы на три, пять ходов вперед, недаром они так любят хокнийскую игру в "осаду крепости", где приходится прикидывать и на десять ходов вперед. Алви так и не смог выучить все правила сложной игры, где на доске в сотню квадратов развертывалась настоящая военная кампания. А вот "друг Дарир" слыл отличным игроком.
       После аудиенции Алви напился вдрызг - в одиночку, от графа Шарче и целой своры "равных по положению" он едва избавился, сославшись на то, что глубоко потрясен церемонией и очень хочет побыть один, дабы еще раз пережить все восхищение. Высокопарная лживая болтовня доходила до стаи "высокородий" в напудренных париках гораздо лучше, чем правда.
       Пока он не заснул прямо в кресле у окна, ему мерещилось именно то, что он хотел как можно скорее забыть: огромный дворец, толпы людей у парадной лестницы, кареты, лошади в дорогой сбруе, кучера, безжалостно прогонявшие кнутами с дороги всех простолюдинов, которые мешали каретам подъезжать к парадной лестнице. Уже на лестнице Алви понял, что задыхается. Здесь воняло так же, как и во всем Веркеме, но раз в десять сильнее. Вместо тухлых отбросов пахло немытыми телами, духами, прогорклой пудрой, еще какой-то непонятной дрянью. Липкие запахи - жирные, кислые, горькие - забивали нос, и Алви несколько раз пытался высморкаться в надушенный, но что важнее, чистый, платок. Не помогало. Его собственная одежда была так же обильно полита духами, как и одежда сопровождающих.
       Одежда... в ней граф Къела чувствовал себя не то бродячим жогларом, не то кочаном капусты. Придворный костюм Собраны был таким простым и незатейливым, а от повседневного отличался лишь стоимостью тканей. Здесь же его при помощи четырех рабов облачили в шелковые трико, поверх надели короткие круглые штаны-бочки, и Алви моментально оценил, до какой степени название соответствует крою. В таких штанах едва ли можно было хотя бы сесть на сиденье в карете. Рубашка с тугим пышным воротником, жилет, и в довершение мучений - камзол, грудь которого была невесть чем подбита и простегана, короткий и смешной, с непонятной оборкой понизу, едва прикрывавший пояс штанов.
       - Это доспех какой-то, - попытался пошутить Алви, когда на него напялили камзол. Рабы юмора не оценили. Надеяться, что его оценит граф Шарче, тоже не приходилось: он вырядился точно так же и, кажется, был исключительно доволен собой.
       Бессмысленный плащ, не достававший даже до пояса, тяжелый и жесткий, расшитый по краю мелкими драгоценными камнями и золотой нитью. Парик. Шляпа, которую Алви боялся уронить, но приколоть ее к парику было нельзя: головной убор следовало снять перед тем, как встать на колени, когда император войдет в зал. Право оставаться в шляпе перед лицом императора считалось особой милостью и даровалось лишь немногим; граф Къела жаждал этой милости едва ли не больше, чем военной помощи.
       Жесткая ткань, натирающие рукава кафтана, воротник, стиснувший шею удавкой, флакон духов, вылитый на всю эту роскошь, неудобные сапоги без каблука, но зато с длинным носом, набитым тряпками, - одного этого было достаточно, чтобы взвыть и начать обдумывать план побега прямо из конных носилок, но напротив сидел Дарир, разряженный в такие же жогларские тряпки, и гордо улыбался.
       - Ваше сиятельство, позвольте сделать вам комплимент. Вы выглядите настоящим тамерским дворянином! - соизволил сообщить другу приятное граф Шарче.
       Графу Къела захотелось запихнуть комплимент Дариру в глотку вместе с ненавистным сиятельством, но вместо этого он так же тупо и вежливо улыбнулся.
       - Я целиком и полностью обязан своим преображением щедрости и мудрости вашего сиятельства, - ответил он. - Если бы не ваша забота и тонкое знание моды, я не услышал бы этого комплимента.
       Должно быть, Алви не до конца овладел придворным стрекотанием кузнечиков, потому что рыжий подлец понял, что на самом деле хотел сказать Алви, а может, просто решил, что в ответе содержится какой-то намек. Он покачал головой - и не побоялся же обрушить конструкцию из высоченного парика и громадной шляпы, на которой, кажется, разместился одновременно цветник и курятник, - и ответил:
       - Благородство и изысканность идут рука об руку с успехом, мой дорогой друг...
       Собранский гость - точнее, собранский изгнанник и попрошайка - уловил подтекст и заткнулся. На чужой пир в своем наряде не ходят. Только вот казалось, что на чужом пиру ему достанется лишь похмелье.
       Дальше было только хуже. Битком набитый расфуфыренными дворянами и дворянками зал... оказалось, что тамерские дамы одеваются под стать мужьям, если не хуже. Каждая держалась так, словно проглотила оглоблю, а случайно задев какую-то красотку в юбке необъятной ширины, Алви обнаружил, что юбка натянута на что-то вроде обода бочки. Женщин было жалко, себя тоже, вот задравшего голову под натиском тесного воротника графа Шарче - не очень. Впрочем, мерзавец старался. Он подсказывал Алви, как к кому обращаться, где кланяться, а где кивать, что говорить и на кого вовсе не обращать внимание.
       Гвардеец у входа трижды ударил молотком по золотой пластине, и все присутствующие повалились на колени, сняв шляпы и держа их перед собой. Алви сделал то же самое. Парик слегка покосился и пара буклей закрыла правый глаз.
       - Смотрите на Его Императорское Величество! - прошипел сзади граф Шарче.
       Алви поднял глаза и обнаружил величество - плюгавого старикашку, толщина которого могла поспорить с ростом и победить, в багряно-золотой мантии, которую несли за ним четыре разряженных мальчика, в огромной, наверное, больше головы, короне. На заплывшем жиром лице выделялся только нос, все остальное тонуло в складках и морщинах. Граф Къела привык почитать старших, но то, что шествовало по залу почтения не вызывало. Только отвращение. До королей Золотой Династии кесарю тамерскому было, как до Предельной южной пустыни пешком.
       Алви поднимался и кланялся, потом подходил к трону и вставал на одно колено через каждый шаг, потом на коленях поднимался по пяти ступенькам - было жутко неудобно, настолько неудобно, что даже не стыдно и не противно, скорее смешно. Граф Къела представлял, как свалится с этих ступеней задницей вперед, потеряет парик и выронит шляпу - вот тогда толстяк лопнет от негодования, и окажется, что внутри у него сплошное сало, как у свиньи по осени. Но ступени были предусмотрительно накрыты ковром.
       Над ухом у Алви жужжал уже откланявшийся свое помощник церемониймейстера, и его трудами представление "нашего младшего брата из Собраны", как изволил выразиться император, прошло вполне успешно. После отползания - с поклонами через каждый шаг спиной вперед - от трона, Алви еще пару часов шарахался по зале в окружении графа Шарче и его приятелей, чиновников из военного министерства, а потом настал тот час, ради которого граф Къела и ползал по дворцу на коленях. Его и Дарира позвали к императору, который к тому моменту уже удалился из залы. Алви уже почти ничего не соображал и еле стоял на ногах.
       Небольшая комната с камином была сплошь завешана яркими коврами, ковры были и на полу, и на стенах, на потолок Алви смотреть не решился, побоялся уронить парик.
       Здесь ему разрешили сесть в кресло напротив того, в котором расположился император - "мы знаем, что наши младшие братья из Собраны непривычны к дворцовым церемониям", - налили кубок вина (кислющего и жидкого), милостиво позволили отдохнуть, и начали беседовать. Граф Шарче торчал за креслами. Ему было временно пожаловано право наливать вино императору и гостю. То, что любой благородный человек Собраны счел бы за оскорбление - для чего же тогда слуги? - рыжего подлеца привело в несказанный восторг.
       Император начал беседу не сразу - сначала пожаловался на старческие недомогания, боль в ногах и прочее. Алви витиевато выражал сочувствие и желал тамерскому императору долголетия, ломал язык, подбирая обороты позаковыристее, рассыпался в любезностях, и, кажется, понравился императору.
       - Мы разрешаем вам, младший брат, говорить со мной просто - как со старшим братом.
       Алви покосился на графа Шарче, и по лицу того понял, что именно этого ни в коем случае делать и не следует. Рыжий аж покраснел от натуги, пытаясь и сохранить торжественное выражение на лице, и намекнуть гостю на то, как нужно себя вести.
       - Мы поможем вам, - изрек император. - Весной, в девятину Святого Окберта, вы получите армию и вернете себе родину.
       - Ваше императорское величество, но как я смогу отблагодарить вас за бесконечную щедрость, проявленную в адрес недостойного младшего брата? - спросил Алви.
       - Наш младший брат молод и тороплив, - улыбнулись толстые губы. - Мы предпочитаем не делить шкуру неубитого волка. Сначала нужно завалить зверя, а там уж видно будет.
       Алви стиснул зубы. Ему предлагали купить ворону в мешке, а не делить шкуру неубитого волка. Получить помощь по неизвестной цене - да что может быть хуже? Но возражать было нельзя, граф Къела прекрасно это понимал. Он принялся благодарить, и после второго кубка вина император наконец-то отпустил его.
       Теперь перед глазами раз за разом всплывала улыбка на одутловатом желтом лице. Тамерский кесарь собирался слопать с потрохами и Алви, и север, и походило на то, что он бы не подавился.
       Но, Противостоящий побери Тамер, тамерцев и императора со всеми его улыбками, у графа Къела не было иного выбора!..
      
       7. Графство Саур - Собра - окрестности Собры
       Следующий ребенок прибыл под утро.
       Саннио делил постель с рыжим Борианом. Мальчишка храпел, как молодой кабан. Секретарь провел всю ночь, толкая его то в бок, то в спину. Намыкавшийся горя парень спал, не просыпаясь - и не переставал храпеть. Затих он незадолго до первого света, Саннио только-только заснул, как из соседней комнаты послышался топот, голоса и раскатистый рык Гоэллона.
       Секретарь, позабыв накинуть на нижнюю рубаху кафтан или камизолу, ринулся туда. Поперек постели валялось некое юное тело, лицо лежащего было прикрыто темными спутанными волосами. На истоптанном полу алели пятна крови. Герцог с высоты своего роста нависал над низеньким полным человеком, от которого пахло конским потом и страхом.
       - Почему меня никто не предупредил, что он едва жив? Почему об этом не написали?
       Судя по бессильному отчаянию на лице обоих пререкающихся, вопрос этот задавался уже не в первый раз, и ответ герцога категорически не устраивал, но другого у толстяка не было.
       - Не я писал записку, сударь! Не я...
       Саннио прошел к постели, как бы ненароком задев плечом герцога и надеясь, что эта небольшая неуклюжесть заставит разъяренного Гоэллона отвлечься от бессмысленного разговора, зашедшего в тупик. То, что лежало на постели, оказалось молодым человеком, лет от силы пятнадцати, долговязым и очень худым. Саннио осторожно откинул волосы с лица юноши и охнул. Лицо представляло собой сплошной сине-черный кровоподтек, и невозможно было различить черты лица. Тело это хрипло дышало, жадно хватая воздух пересохшими губами.
       Секретарь бросился на лестницу.
       - Воды, да побольше, и ветоши всякой!..
       В комнате он застал все ту же композицию: герцог пытался добиться ответа от едва живого от страха толстяка. Секретарь разозлился. Что толку было в вопросах, в выволочке? Нужно было делать совсем другое: заниматься избитым мальчишкой, но кто здесь, в конце концов, такой знаток трав и лечебных составов?!
       - Дядюшка! - заорал Саннио, нахально дергая герцога за рукав и показывая на раненого на постели.
       Герцог на мгновение зажмурился, встряхнул головой и открыл глаза, с которых уже сошла белая пелена ярости.
       - Благодарю, - шлепнул он секретаря по плечу, потом достал из кошелька несколько монет и высыпал их в руку толстяку. - Благодарю и вас.
       Изумленный толстяк неловко поклонился, качнув венчиком пушистых волос вокруг большой розовой лысины и спешно ретировался. Гоэллон еще раз встряхнул головой и занялся мальчиком в черном бархатном костюме. Тот был без сознания, должно быть, не первый час. Юноше очень не нравилось, что тот дышит ртом, хрипло и с присвистом, но, когда служанка наконец принесла воды и тряпок, Саннио оттер с его лица кровь и понял, в чем дело - у парня был сломан нос. Они раздели мальчика и обнаружили на груди и ребрах все те же синяки и кровоподтеки. Били черноволосого долго и усердно.
       - Кости целы, - тщательно ощупав мальчишку, сказал Гоэллон, - если не считать нескольких ребер. Еще у него сломан нос. Если в легкие попала кровь, едва ли он выживет. О внутренних повреждениях остается только гадать. До чего ж не вовремя...
       Саннио с легким ужасом смотрел, как, наклонив голову мальчика над тазом, герцог запускает пальцы в его ноздри, извлекая оттуда все новые и новые сгустки крови. Сначала было страшно, потом - скорее, любопытно, и секретарь начал задавать вопросы. Гоэллон, не переставая действовать, начал объяснять, что именно делает.
       - Необходимо освободить дыхательные пути больного от инородных тел, коими в данном случае считаются и кровь, и другие естественные жидкости... полейте мне на руки. Это позволит ему дышать здоровым образом. Воздух, вдыхаемый через нос... дайте тряпку... очищается и увлажняется, согревается или напротив охлаждается... держите голову... что необходимо для... уф-ф, кажется, все. Что необходимо для выздоровления, - закончил герцог, отирая окровавленной рукой пот со лба.
       - Вы испачкались, - сообщил Саннио.
       - На себя посмотрите, - буркнул в ответ герцог. - Знаете, проще отравить десяток, чем поставить на ноги одного...
       Мальчик, по-прежнему без сознания лежавший на постели, теперь почему-то смотрелся еще ужаснее. С двух шагов уже нельзя было различить, где губы, где ссадины вокруг. Теперь каждая царапина была смазана мазью, на ребра наложена тугая повязка, и впервые за это время Саннио начал понимать, что, вполне возможно, все их усилия пойдут прахом. "Не жилец", - сказали бы в приюте.
       - Беда, Саннио, заключается в том, что я не могу не уехать сегодня же вечером. В крайнем случае, я могу задержаться до утра, но не дольше того. Так что с больным останетесь вы. Я пришлю лекаря и охрану. Но это еще не самое худшее. Может случиться так, что вам втроем - или вдвоем, уж как повезет, - придется возвращаться в Убли. Я бы очень этого не хотел, но - будьте готовы, Саннио.
       - Я вас не подведу, - пообещал секретарь.
       - Надеюсь на это, но давайте не будем загадывать. Если вас арестуют, ссылайтесь на меня, я оставлю вам письмо. Если на вас нападут, имейте в виду, что вы, Саннио, для меня ценнее этих двоих, так что если ситуация того потребует, бросайте их и езжайте в Убли, в замок Гоэллон, куда угодно - в безопасное место. Поняли меня?
       - Да, - глядя в сторону, сказал Саннио. - Я вас понял...
       Он точно знал, что не собирается бросать мальчишек и не сделает этого даже по приказу герцога. Или он доставит их в Убли, или пропадет вместе с ними. Но сама мысль о том, что можно их оставить - отдать солдатам, бросить в бою, - казалась неприемлемой, нестерпимой. Да и слова о собственной ценности он пропустил мимо ушей как заведомую лесть. Ничего подобного не было и быть не могло.
       - Ничего вы не поняли, Саннио, - вздохнул герцог. - Впрочем, я не удивлен. В ваши годы я был глупцом и романтиком еще почище вас. Теперь послушайте меня, по возможности, разумом, а не сердцем. Мне ничего не грозит, еще не родилась та собака, что осмелится поднять на меня хвост. Вас же, если вы попадетесь с детьми семей Литто и Саура, могут повесить на ближайшем дереве вместе с ними, и я не уверен, что письмо вас защитит. Потом мне скажут, что были уверены в том, что оно подложное. Один живой и два покойника гораздо лучше, чем три трупа на одной ветке.
       Секретарь промолчал. Слова герцога ни в чем его не убедили. Неприятный разговор прервал стон очень вовремя очнувшегося мальчика. Избитый паренек открыл глаза, оказавшиеся такими же черными, как и волосы, и попытался что-то сказать, но вышло только тихое сипение. Саннио смочил его губы настойкой кадила и поправил волосы, упавшие на глаза. Из них еще предстояло вычесать засохшую кровь и грязь.
       - Ну-ка, Литто, постарайтесь вдохнуть поглубже, - наклонился над мальчиком Гоэллон. - Вам больно?
       - Неудобно... но не больно... - Литто попытался качнуть головой, но тут же зажмурился и прикусил и без того потрескавшуюся губу.
       - Послушайте, юный рыцарь, я не мужество ваше проверяю, а то, насколько сильно вы ранены.
       Саннио косо взглянул на Гоэллона и встал рядом. Среди многих достоинств герцога умение разговаривать с детьми и подростками явно не числилось.
       - Мы хотим тебя побыстрее вылечить, а для этого ты должен честно отвечать на вопросы. Понимаешь меня? Кивать не надо, просто постарайся ответить.
       - Слева... колет... и еще голова...
       - Тебе не хочется кашлять, когда ты дышишь? - спросил Гоэллон.
       - Нет...
       - Ну, будем надеяться, обойдется, - сказал Саннио герцог и вновь повернул голову к мальчику. - Сейчас я дам вам питье, оно горькое, но постарайтесь выпить до конца. Потом вы будете спать.
       Герцог сам накапал в кружку настойку из темно-коричневого флакона, потом тщательно закрыл притертую пробку и отдал флакон Саннио.
       - Будете давать ему трижды в день по десять капель. Я оставлю и другие средства, а также записку для лекаря. Уеду я все-таки вечером, тут, кажется, не все так уж и плохо.
       - Куда вы поедете?
       - В Къелу. Как только я пойму, что там к чему, - пришлю вам письмо. Сейчас я пойду отдыхать, а вы останьтесь тут и разбудите меня, если ему станет хуже. Верите ли, всю ночь не спал из-за этого, - герцог с усмешкой кивнул в сторону соседней комнаты.
       Мальчик, без единого возражения проглотивший горькое питье, уже заснул. Лежал он на краю постели, так что Саннио поправил ему подушки так, чтобы тот полусидел, забрался к стене и закрыл глаза. Он не сомневался, что проснется, если мальчик начнет шевелиться или стонать, но тот спал глубоко и неподвижно, и Саннио мирно проспал до первых сумерек. Разбудил его Гоэллон, неслышно вошедший в комнату и дернувший юношу за ногу. Секретарь испуганно открыл глаза, думая о том, где оставил шпагу и как объясняться с солдатами, или кто там пожаловал, но увидел знакомый высокий силуэт и поблескивающие в полутьме глаза.
       - Не вставайте, разбудите мальчика, - сказал герцог тихим шепотом. - Я поехал. Письма и все необходимое - на столе. Удачи вам, Саннио!
       Секретарь мрачно прислушивался к его шагам, к ржанию жеребца под окном и разговорам слуг, потом тихо слез с постели и еще долго стоял у окна, провожая господина взглядом. Дом смотрел на дорогу, и удалявшийся силуэт одинокого всадника был виден, пока его не накрыла ладонями пурпурная предночная тьма.
       - Я хочу пить, - тихо, но куда более разборчиво, чем раньше, сказал молодой Литто.
       - А я хочу ужинать! - сообщило с порога отоспавшееся рыжее наказание.
       Саннио хотел сказать, чего хочет он лично - удавиться, - но промолчал. Он подал черноволосому воды, буркнул Бориану, чтоб тот пошел и заказал Гобу ужин на двоих и бульон для больного, потом вернулся к окну и прижался лбом к перекрестью рамы. Только сейчас до него начинало доходить, в каком положении он оказался: один с двумя подростками, один из которых сильно избит, без лекаря, с одной только лаконичной запиской - списком назначений, в разоренном войной графстве и с теми, кто объявлен преступниками перед короной. Пока Гоэллон был рядом, все казалось таким простым и исполнимым, теперь же Саннио хотелось зареветь от отчаяния. Но рядом с ним были двое, за которых он отвечал, и секретарь не мог себе позволить распуститься.
       Лекарь приехал только на следующий день к обеду. Саннио он не понравился с первого взгляда: лощеный, напыщенный, но с затаенным страхом в глазах. Первым делом он потребовал обед, и только потом соизволил осмотреть мальчика, при этом движения его по контрасту с жесткими, но осторожными прикосновениями Гоэллона казались неуклюжими и неумелыми. Закончив осмотр, он долго перечитывал оставленную герцогом записку.
       - Я не понима-аю, кто писал эту чушь?!
       - Эту чушь, - вскипая, сказал Саннио, - писал тот, кто смыслит побольше вас. И вы будете делать то, что вам сказано.
       - В та-аком случае я ни за что не отвеча-аю, - капризно надувая губы, заявил лекарь.
       Саннио на мгновение застыл, а потом очень живо представил себе, что ответил бы клистирной трубке герцог, и на душе полегчало. Он развернулся к лекарю и, засунув большие пальцы обеих рук за пояс, покачался на каблуках. Отчего-то его очень обрадовали перхоть на плечах черной лекарской котты и засаленный воротник-стойка. Лекарь был пошире его, но пониже, и Саннио вообразил, как берет дурака за этот самый воротник, предварительно надев перчатки, и прикладывает спиной об стену.
       - Вы отвечаете за пациента головой. Перед мной. Через три дня он должен быть на ногах.
       - Это просто невозмо-ожно, - проблеял лекарь.
       - А меня это не волнует, - отрезал Саннио. - Вылечите его - доплачу, не вылечите - повешу.
       Лекарь, что-то неразборчивое бормоча себе под нос, принялся вновь изучать лоскут с запиской. Саннио и сам не ожидал от себя подобной прыти и резкости, еще недавно назад он кланялся бы лекарю и называл его мэтром, но теперь все изменилось. Где-то в глубине души он понимал, что его заносит, что дерзость и грубость - не лучшие способы добиться своего, но плевать он хотел и на внутренний голос, и на весь опыт, подсказывавший ему, что дерзить тому, от кого зависит жизнь больного, не стоит. Он был секретарем герцога Гоэллона, и если эта перхотистая тля считает, что может нарушать предписания герцога, то Саннио объяснит ему, где его место.
       Семь дней все тянулось более-менее хорошо. Юный Литто, звали его Альдинг, но Саннио быстро сократил его до Дина, пил настойки и бульон, много спал и поправлялся. Синяки, к которым постоянно прикладывали примочки с бадягой и свинцовой водой, рассасывались. Вскоре под сине-черной маской обнаружилось вполне человеческое лицо с тонкими красивыми чертами. Дин стоически переносил перевязки и промывания ссадин, не издавал ни звука, пока лекарь накладывал новые порции жгучих мазей, пил все, что ему давали и не задавал лишних вопросов. В черных ночных глазах порой мешались боль и злость на собственную беспомощность, но ни единого грубого слова, ни одной жалобы Саннио не услышал.
       Лекарь посоветовал ему нанять сиделку, и мэтр Гоб привел из деревни опрятную пожилую женщину. Та не отходила от постели больного, сидя с вязаньем и изредка развлекая мальчика разговорами. Болтливой ее назвать было нельзя, Дину она не досаждала, напротив, юный Литто улыбался, слушая ее рассказы. К тому же она умела читать, правда, на постоялом дворе не нашлось ничего, кроме Книги Сотворивших, но Саннио не имел ничего против, он и сам приходил послушать, как сиделка читает поучительные притчи. Она чуть запиналась, но читала с таким искренним воодушевлением и почтением, что Саннио тихо восхищался.
       Рыжего Бориана он на второй день сплавил леснику. В отличие от секретаря, графский сынок умел и любил охотиться. Хоть подходящей лошади ему в деревне так и не нашли, он с удовольствием бродил по лесам с луком. За каждый день нянченья малолетнего чудовища леснику причитался сеорин, так что довольны были обе стороны, а Саннио сразу убил двух зайцев: избавился от непоседливого парня и убрал его с глаз долой на всякий случай. Лесник понял намеки Саннио и согласился присмотреть не только за рыжим, но и поглядеть по сторонам, и припрятать парня, если что.
       На восьмой день лекарь разрешил Литто вставать с постели, отменил прием половины настоек, велел прогуливаться вокруг дома и побольше есть. Черноволосому явно не нравилось, что на прогулках ему приходится опираться на руку Саннио или плечо сиделки, но и это испытание он перенес с молчаливой гордостью. Секретарь понял, что искренне уважает мальчика, проявившего столько мужества и терпения. Литто не спрашивал ни о родителях, ни о том, к кому и зачем он попал, не спорил и благодарно принимал уход и лечение, хотя видно было, что ему тяжело и стыдно.
       Еще через два дня примчался герцог. Саннио издалека услышал топот копыт и велел сиделке отвести Литто наверх, а мэтру Гобу - закрыть ворота, но тревога оказалась напрасной. В седле Гоэллон вез девочку с длинными косами, одетую в крестьянское платье с передником. Секретарь сам бросился открывать тяжелые ворота. С души упал огроменный камень, и только сейчас Саннио почувствовал, сколько он весил.
       - Рад вас видеть, мой юный друг! - ссаживая девчонку, сообщил Гоэллон.
       - Я тоже, дядюшка! - улыбнулся Саннио. - У нас все хорошо, все живы, а наш больной почти поправился.
       - И передать не могу, как вы меня обрадовали, Саннио, - обнял его герцог. Колючая щетина царапнула щеку. Насквозь пропыленный кафтан герцога пах дымом, лошадиным потом и - юноша усмехнулся, - все теми же горькими духами.
       Девочка с косами стояла молча, глядя на обнимающихся мужчин здоровущими голубыми глазами. Похожа она была на мышку - пепельные волосы, узкое личико с острым носом, вот только эти глазищи все портили, объясняя всем и каждому, что через пару лет "мышка" затмит многих столичных красавиц. По изящным рукам, явно не державшим ничего тяжелее иголки, Саннио догадался, что она не крестьянка; впрочем, этого он и ожидал.
       - Это Керо, - сказал герцог. - Займись ей, пожалуйста.
       Саннио задумчиво потер лоб. С мальчишками все было просто, даже с такими непоседами, как Бориан. Что делать с голубоглазой мышкой, он представлял себе очень плохо. Наверное, ее нужно было вымыть и накормить, но девочка была явно не в том возрасте, когда ее можно было бы запихнуть в бочку с горячей водой и оттереть песком. Секретарь слегка покраснел. Потом до него дошло, что делать, и он кликнул сестру мэтра Гоба - вот ей заниматься девчонками было по чину.
       Сам он поднялся наверх, где уже распоряжался Гоэллон. Противный лекарь получил несколько монет и был отправлен восвояси. Судя по выражению лица лекаря, большего подарка, чем разрешение отправляться на все четыре стороны, герцог ему сделать не мог. Он немедля велел седлать свою лошадь и, даже не пообедав, скоропалительно отбыл. Об этом никто не сожалел. С сиделкой герцог был куда вежливее. Когда благородный господин почтительно поцеловал ей руку, женщина онемела от изумления и застыла, потрясенно глядя на свою ладонь.
       Вскоре все были сыты, вымыты, переодеты в чистое и сидели в одной комнате. Бориан, за которым послали к леснику, чинно сидел на краю кровати, болтал ногами, но вел себя на удивление тихо. Охота и вольная жизнь в лесу не пошли на пользу его костюму, но вернули на бледную физиономию румянец и, кажется, прибавили парню уважения к окружающим. Альдинг, хоть и щеголял до сих пор желто-зелеными синяками и сидел неестественно прямо из-за тугой повязки, тоже не выглядел живым трупом. Мышка Керо робко стояла у стенки. Служанка нашла для нее новое платье и уложила косы вокруг головы. Выбритый Гоэллон держал в руке кувшин с вином и то и дело прихлебывал прямо из него, пренебрегая кружкой; рубаха была распахнута, волосы распущены и герцог походил на довольного кота.
       Саннио удивился, не понимая, как вокруг Гоэллона, будь он даже предельно усталым, что прекрасно было видно по темным кругам под глазами и заострившимся скулам, образуется такой теплый и аккуратный уют. Казалось, что при нем вещи сами укладываются на места, а любой беспорядок, трепеща от страха, прячется по углам и боится высунуть нос.
       - Сегодня все отдыхают, а завтра мы уезжаем. Саннио, нам понадобится повозка и еще две лошади, какие-то вещи для наших спутников, припасы... Разберитесь с этим.
       - Да, дядюшка, - откликнулся секретарь. Он был абсолютно и безусловно счастлив.
      
       Араон уныло созерцал головной убор епископа и старался сидеть смирно. Митра была расшита крупным жемчугом, блики свечей плясали в центре белых шариков, и от этого мигания болела голова и хотелось немедленно заснуть.
       Его Преосвященство говорил, говорил и говорил, речь журчала, как струйка фонтана в саду, и принц был уверен, что еще немного - и глаза закроются сами, и даже епископу не удастся его разбудить. Епископ Лонгин, руководивший обучением наследников, читал принцу Араону нотацию, и конца-края его речи не предвиделось. Сбегавшая с горного хребта Неверна река Сойя, делившая столицу на две части, и то была короче, чем поучение епископа.
       Впрочем, торопиться было некуда. До урока оставался еще час, за окном лило, как из перевернутого таза, только таз этот был бесконечно глубоким и невиданной ширины: как раз со всю Собру. Тяжелые серые струи били в окно, сбегали по стеклу, потом собирались в желоб водостока и громко ворчали, срываясь с края.
       Дородный епископ, фигурой больше похожий на купца, чем на служителя Церкви, плавно двигался по комнате взад и вперед. Левой рукой он рубил воздух, должно быть, хотел, чтобы у слушателя закружилась голова. Рукав омофора был тоже расшит жемчугом, и на нем тоже были блики, мигающие, злые - они кололи глаза и мешали думать.
       - Вы не слушаете, Ваше Высочество! - вдруг прервал монолог епископ.
       - А?! - встрепенулся Араон. Пытка на время закончилась... если только Лонгину не придет в голову прочитать новую речь, на сей раз о внимательности, и все в том же духе. - Я слушаю, Ваше Преосвященство!
       - О чем же я говорил?
       - О послушании.
       - Вы не слушали! - тряханул бородой епископ. - Вот уже не первую минуту я говорю о совсем ином. Вы же опять проявили невнимание...
       "Накаркал, - подумал принц. - Началось...".
       - Простите.
       - Все ваши учителя жалуются на то, что вы не в состоянии сосредоточиться и на десять минут! Вы постоянно отвлекаетесь, занимаетесь вовсе не тем, что должно, не слушаете и занимаетесь ерундой, которая позволительна неразумным детям, но не пятнадцатилетнему юноше!
       - Все? - заинтересовался Араон.
       - Кроме ваших новых учителей фехтования, - поджал губы епископ Лонгин. - Эти господа мне ни о чем не докладывают.
       Наследник вздохнул с облегчением. Господа Кертор и Далорн в отличие от прочих - не жалобщики, а достойные люди. Это главное, а все остальное... протянуть бы еще как-нибудь два года, а там уж можно самому выбирать, что делать, чему учиться, а кого и выставить вон из дворца. Всех, кроме учителей фехтования, принц собирался выгнать в шею, нет, в три шеи. Жаль, что нельзя так выгнать и епископа, но через два года он и сам отстанет, обучение закончится.
       - Так вот, ваше высочество, я говорил о том, что отношения, подобные тем, что у вас сложились с его высочеством принцем Элграсом недопустимы. Ваше высочество, вы с братом не сыновья плотника или пекаря! Вы - наследник его величества короля Ивеллиона II, и именно вам надлежит являть собой пример всем благородным людям Собраны! Вы же позволяете себе непозволительное! Последнее же досадное происшествие и вовсе недопустимо! Принцы не могут драться на кулачках, как мясники, в любой момент, когда им вздумается...
       - Дуэли тоже запрещены, - вздохнул принц.
       - О чем вы говорите, ваше высочество?! - возопил епископ. - Это просто немыслимо! Не знаю, что с вами случилось в последнюю девятину, но предполагаю, что это связано с неподобающим обществом.
       Более определенно епископ Лонгин не выражался на памяти Араона никогда. Хочешь и дальше заниматься с новыми учителями - веди себя так, как требуют наставники, но и в свободное время тоже изволь соблюдать все их заповеди. Принц насупился. Все ставят ему условия, считают, что вправе... и епископ хуже всех. И, главное, почему его преосвященство выговаривает Араону за то, в чем виноват только брат? Кто устроил драку? Кто вел себя, как тот самый мясник?
       - Но почему во всем виноват я... - принц сначала начал говорить, а только потом прикусил язык, понимая, что сейчас услышит.
       - Вы виноваты именно в том, в чем виноваты вы! - вполне ожидаемо откликнулся Лонгин. Блики негодующе вспыхнули. - Вы не соблюдаете должную дистанцию в общении с братом, вы забываете о том, что рано или поздно станете ему не только братом, но и сюзереном, вы должны вести себя с ним, как достойный сеньор с достойным вассалом! Вам пятнадцать лет, ваше высочество, и вы должны, да-да, вы обязаны блюсти свое и его достоинство! Вы - старший брат и господин, и вы должны быть и примером, и образцом поведения. А вы... что делаете вы?
       Хорошо епископу рассуждать, гневно потрясая тиарой и всплескивая рукавами, а вот попробовал бы он сам вести себя с братцем достойно. Негодяй не знает ни правил, ни границ, а когда Араон пытается ему о них напомнить, показывает кулак и считает, что так и полагается. Если младший брат на голову выше, шире в плечах, а в голове у него вороны свили гнездо, то, может быть, епископу стоит обратить праведный гнев на него, а не на старшего?
       - Принц Элграс уже наказан и будет наказан, но вы настолько далеки от безупречности, что я не рекомендовал бы вам жаловаться на брата! - Лонгин уже не в первый раз выказал умение читать мысли. - Это низко и недостойно наследника короля! Ваше положение обязывает вас спрашивать в первую очередь с себя, с себя, а не с младшего по годам и положению. Как вы будете править государством, если не в состоянии справиться даже с младшим братом?!
       Голова болела все сильнее, а от бликов перед глазами плясали цветные искры. Араон отвернулся и уставился на портрет отца, висевший по правую руку. Его величество король Ивеллион на картине был на себя абсолютно не похож... по крайней мере, принц его таким не видел. Таким добрым и мудрым, ласково взирающим на своих подданных. Наверное, Араон был плохим подданным. Да уж, если верить епископу Лонгину, то попросту никудышным.
       Епископ все говорил и говорил, размахивал рукавами и шелестел одеянием, ходил по комнате. Принц на него не смотрел. В комнате еще полчаса назад было свежо и даже слишком прохладно, а теперь казалось, что нечем дышать. Угли в камине яро и недобро багровели, дождь все лил и лил, разговору было конца-края не видать. Его преосвященство собрался потратить на нотацию весь час свободного времени Араона.
       Белая с золотым мантия на портрете отца интересовала принца гораздо больше, чем вся болтовня епископа. Он не хотел слушать Лонгина, не хотел, а еще точнее - не мог, просто не мог слушать целый час о том, что обязан делать; ему никогда не говорили "это делается так", всегда говорили "ты должен". А потом ругали за то, что не сделал или сделал не так. Ведь он справлялся со всем, видят Сотворившие, со всем, кроме брата! Но наставники хотели всего и сразу. Того же хотел и отец: чтобы он учился лучше, умел больше, собирал больше похвал...
       "Как вы будете править государством, если..." - вспомнил Араон. Как-как, да, побери его Противостоящий, братец женится на какой-нибудь девице из Старших Родов, у которой нет братьев, и уедет управлять владениями; можно будет запретить ему возвращаться в столицу, и все будет хорошо. А если не послушается - так сам виноват. Королем быть гораздо проще, чем принцем.
       - Вы свободны, - закончил свою речь епископ.
       Эти слова принц услышал: он их и ждал, терпеливо отстраняясь от поучений на тему обязанностей и долгов. Он не слишком поспешно встал, по крайней мере, постарался, поклонился, ткнулся губами в протянутую руку и вышел из класса.
       Братца он не видел со дня драки. Должно быть, Элграса заперли в его покоях. От такого "наказания" Араон и сам бы не отказался. Сиди себе в комнатах, и учителя сами приходят, не нужно мерзнуть в классах. А господа Далорн и Кертор и так всю седмицу проболели. Занятия с капитаном Дензо принц больше за уроки не считал, так что с удовольствием обошелся бы без них.
       Следующим занятием на сегодня была военная история, после нее - химия, и, наконец, все. Военную историю наследник любил, химию ненавидел, и как обычно не понимал, для чего она ему нужна. Но курс наук составили отец с епископом Лонгином, а спорить с ними было бесполезно. Араон вспомнил, что накануне не слишком внимательно просмотрел свитки, выданные ему преподавателем военной истории, а это было чревато очередным сеансом назидательных бесед, и решил прийти пораньше. Слуга уже принес в кабинет все, что было нужно, и принц раскрутил первый свиток.
       Из рулона тонкой шелковистой ткани что-то выпало и упорхнуло на пол - маленький белый листок, похожий на бабочку-капустницу. Принц нагнулся и поднял клочок ткани... нет, не ткани: бумаги. Очень тонкой, белой, отлично выделанной бумаги - такую он еще не видел. Даже самая дорогая бумага, на которой записывали королевские указы, была иной - желтоватой или серой, грубой, с темными прожилками. То, что держал в руках Араон, больше напоминало накрахмаленный шелк, но все же это была бумага. Невесомая, мягкая. По диагонали на квадрате бумаги были написаны четыре слова: "После полуночи в саду".
       Ни печати, ни подписи, ни даже объяснения о том, в каком именно саду из трех, что были вокруг дворца...
       Араон отлично знал, что надлежит делать наследнику престола, если он получил подобное письмо. Позвать капитана охраны и отдать ему листик бумаги, чтобы тот провел расследование. И уж, разумеется, ни в коем случае не стоило ходить туда, куда его пригласили.
       Принц поднес к носу записку. Горьковатый, смолистый запах казался смутно знакомым. Он с острым сожалением сложил квадратик в четыре раза и засунул за манжет камизолы.
       После полуночи. В саду.
       Что бы там ни было, а это гораздо интереснее, чем готовиться к очередному уроку или скучать в одиночестве в своих покоях...
      
       - Фьоре, не смущай Анну!
       - Я? - братец, разумеется, сам застеснялся, опустил глаза и собрался кланяться. - Госпожа Анна, я ничего дурного в виду не имел, простите...
       Анна и вовсе застыла каменной статуей, заалев, аки маков цвет. Вот уж парочка подобралась, оба ни шуток не понимают, ни поговорить толком не могут. Все "простите" да "извините", не хотел и в виду не имел. Двадцать шесть лет двоюродному братцу, а он все краснеет, если ему улыбаются. Интересно, со служанками он так же себя ведет? Впрочем, тут ни одной молодой и симпатичной не отмечено. Сплошь какие-то старые коровы...
       Нужно его вытащить в Алларэ и научить веселиться, а то скоро плесенью покроется в своем Эноре.
       - Фьоре, братец, когда ты к нам в гости приедешь? Нехорошо пренебрегать родственниками!
       - Я... с удовольствием, непременно, но обязанности управляющего поместьем...
       - Очень легко перекладываются на помощников! - расхохоталась Мио. Нет, ну надо же, какой занудой вырос родственничек, и не скажешь, что наполовину - Алларэ! Его бы в помощники к министру Агайрону, они бы моментально спелись. Говорят, как родные - обязанности, долг; всякий долг хорош, пока его отдаешь, не упуская того, что полагается тебе. - Фьоре, я обижусь. Мы все обидимся, а Реми - особенно. А если он обидится, то приедет сюда и утащит тебя связанным. Поедешь не в седле, а поперек седла.
       - Если его величество будет так любезен, что отпустит меня после празднований...
       - Будет, - кивнула Мио. - Непременно будет. Мы попросим об этом Реми. Советник он или кто?
       Герцогиня Алларэ терпеть не могла Энор. Огромный дворец вечно был на три четверти закрыт. Мрачная громадина с темными окнами навевала тоску. Выстроенный в незапамятные времена и с тех пор только подновлявшийся, дворец напоминал замки тысячелетней давности. Толстые стены с угловыми башнями, узкие окна-бойницы, мощеный камнем внутренний двор... здесь от врагов обороняться, а не отдыхать! Жить можно было только в той четверти, где обитали Фиор и слуги. Здесь хотя бы было хорошо протоплено, и не приходилось кутаться в плащ.
       Дважды по вечерам гости осматривали королевскую резиденцию, по какому-то недоразумению названную летней. В качестве зимней она тоже никуда не годилась: с осени до весны жуткий холод и сырость, с весны до осени - удушливая жара от раскаленных каменных стен. Вот плутать вечерами по переходам и галереям было весьма приятной забавой. Управляющий содержал дворец в идеальном порядке, любая комната была убрана так, словно слуги час назад закончили наводить чистоту, на любой лестнице не было ни пылинки, но при свете свечей и факелов казалось, что в Эноре уже лет двести никто, кроме призраков, не живет.
       Фиор рассказывал гостьям увлекательные истории про призраки покойных королей и королевских гостей, убитых или наложивших на себя руки, отравленных или заколотых в замке. Большая часть сказочек была откровенной выдумкой, но Мио не удивилась бы, выйди ей навстречу из-за поворота скелет, бряцающий доспехом или цепями. Впрочем, и не испугалась бы тоже - скорее уж, поболтала бы с живым свидетелем древних времен. Если бы, конечно, скелет согласился... а что ж ему не согласиться? Скучно, наверное, бродить впотьмах по замку и пугать слуг. То ли дело приятная компания герцогини Алларэ!
       Мио покосилась на Фиора. Странное дело, из сочетания кровей Сеорнов и Алларэ вышло такое вот диво. Не красавец, не урод, а не пойми что. Высок, отлично сложен, роскошные, не хуже, чем у Реми, волосы, но черты лица неправильные, лишенные гармонии. Словно кто-то старательно лепил красивую маску, а в последний момент одним движением смял податливую глину. Слишком широкая переносица, слишком тяжелый подбородок. Глубоко посаженные глаза, словно загнанные в ловушку выступающими скулами, и только цвет их - невозможная темная лазурь, - заставляет вспомнить о древних королях.
       - Уже поздно, - прервал вдруг беседу Фиор; это было невежливо, но вполне в его стиле. Спать ложиться не позже полуночи, вставать - ужас какой! - через час после рассвета, и так далее. Обедать, когда положено, ужинать, когда на стол накроют, и никаких отступлений от порядка. - Дамы, я провожу вас до спален.
       - Проводи, - кивнула Мио.
       Анна тихонько вздохнула, словно не хотела уходить из гостиной хозяина. Неудивительно, в Трене они уже привыкли засыпать ближе к рассвету и подниматься после обеда. Теперь привыкать заново, и все потому, что братец - зануда, невозможный зануда, почище Руи, и откуда ж они такие берутся... Сначала на свет появляются такие милые дети, из которых вырастают такие веселые юноши, способные на любую проделку, а потом еще лет пять-десять, и гляди-ка, если не готовый святой, так уж верховный судья точно.
       У спален Мио дождалась, пока Анна зайдет в свою и закроет дверь изнутри, а потом, после щелчка щеколды, потащила Фиора за рукав в дверь напротив, указала ему на кресло рядом с широкой кроватью под древним складчатым пологом, в котором, слава Сотворившим, ни блох, ни клопов не обнаружилось.
       - Садись, и давай выпьем. Разливай вино, - приказала Мио.
       Братец, разумеется, послушался, и вино по бокалам разлил, жаль, что холодное и эллонское, эту кислятину герцогиня терпеть не могла. Сейчас бы хоть и алларского, но горячего и с пряностями...
       Мио устроилась рядом с ним на широком поручне кресла, расправила юбки так, чтобы они свисали с колена ноги, закинутой на другую ногу, и поймала свободную от бокала ладонь Фиора, переплела пальцы. Несчастный братец, разумеется, покраснел - отвык от такого обращения, хотя раньше герцогиня с ним тоже не церемонилась.
       - Скажи-ка мне, дорогой, - промурлыкала Мио, - а с чего это ты решил жениться?
       - Я? - Ларэ поежился, но руку не убрал. - Жениться?
       - Значит, не решил. Ты просто негодяй! И как же тебе не стыдно увиваться за девицей Старшего Рода без благородных намерений?
       - Что?.. - притворяться Фиор никогда не умел, а потому вопрос прозвучал откровенно фальшиво. Братец прекрасно понимал, о чем идет речь.
       Мио поскребла ноготками слегка потускневшую парчу обивки, готовясь зачитать обвинительный приговор. Странное дело: красный всем членам семейства Алларэ, и даже таким отщепенцам, как королевский бастард, шел так, словно для них и придуман - а вот гляди-ка, его дружно ненавидели. Даже забавно. Убранство спальни Мио не нравилось: багровые, красные, малиновые тона, будто какой-то дурак решил собрать в одной комнате все оттенки крови. Судя по узору на обивке - интерьер времен короля Элеона. Да уж, предки вкусом не блистали, если не считать короля Лаэрта, спасибо ему за показавшиеся из-под покрывал женские волосы и обозначившиеся на платьях талии, подчеркнутые широкими поясами-корсажами...
       - Кто плел девице венки? Кто гулял с ней по саду, случайно отправив слугу по делам? Кто с ней вчера разговаривал, стоя ночью под окном? Кто же это был, любезный мой дружочек? Не ты ли?
       - Мы просто разговаривали! Она не спала, я проходил мимо...
       - Фьоре, тебе не четырнадцать лет. Если все остальное еще простительно, то разговоры по ночам - это уже слишком, ты не находишь? Даже для невинной дружбы.
       Ларэ покраснел так, что куда там Анне; впрочем, услышь агайрская девица, о чем разговаривают герцогиня Алларэ и управляющий королевским поместьем, она просто умерла бы на месте или бросилась в монастырь, замаливать несуществующие грехи. Почти не существующие. Пока.
       - Герцогиня, я никогда не позволю себе ничего, что могло бы ее скомпрометировать! - отчеканил наконец Фиор. - Клянусь.
       - Верю, милый мой, верю. Фьоре, ты и вправду влюбился?
       - Какая разница... - тихо ответил допрашиваемый братец. - Это ведь неважно, правда?
       Руки у него были - глаз не отведешь; длинные точеные пальцы, твердая сухая ладонь с четко прорисованными холмами и линиями, запястья и предплечья - как у древней статуи короля Аллиона, который был ходячим совершенством от макушки до каблуков сапог.
       - Значит, влюбился, - Мио поставила бокал на столик у изголовья кровати и запустила пальцы во вьющееся золото волос господина управляющего. Господин управляющий вздрогнул и едва не пролил вино. - Фьоре, ты совсем тут одичал, если бросаешься на первую же увиденную благородную девицу...
       - Не первую... - уже совсем шепотом сказало горе-злосчастье. - И я не бросаюсь...
       - А выглядит это именно так. И если первый министр узнает об этом, вам обоим несдобровать.
       - Мио...
       - Не бойся, я не расскажу. Иначе достанется и мне. Но Анна... ты же видишь, что это за полевой цветок. Расскажет, думая, что все хорошо потому, что я не запретила. Нашли дуэнью... Ладно, с ней я тоже поговорю. А пока - ну, ты поклялся.
       - Мио... я благодарен...
       - Не сомневаюсь, - рассмеялась герцогиня. Ее пальцы добрались до уха Фиора и теперь скользили по завитку до мочки и обратно. Двоюродный братец замирал, но не протестовал, хотя мог бы встать и откланяться. - А хочешь, мы прогостим здесь до самого монастыря?
       - Да...
       Мио слегка ущипнула Фиора за мочку уха, и господин управляющий расплескал остатки вина себе на рубашку. Герцогиня притворно вскрикнула, потом рассмеялась. Братец попытался стряхнуть красные капли с ткани, но сделал только хуже.
       - Перестань, рубашку уже не спасти. Снимай. Да снимай, я тебе говорю! - прикрикнула Мио. Она соскользнула с поручня в кресло, благо, широченное изделие, явно пережившее Седьмой Собор, позволяло поместиться там вдвоем. - Налей еще, да не в бокал, а в кружку, и чтоб двоим хватило, возьми плед и садись, будем болтать...
       Выпили кружку, и еще раз, и еще дважды, потом допили последнюю бутылку из поставца, что стоял в спальне для гостей; потом Мио дернула за шнур и приказала появившемуся заспанному слуге подать два кувшина вина, подогретого с пряностями. Тот посмотрел на герцогиню недоуменно, на господина управляющего - вдвойне недоуменно, но спорить не стал и резво все принес.
       - Твоя репутация спасена, - рассмеялась Мио, опуская палец в кружку и слизывая капельки вина.
       - Ты хочешь сказать, безнадежно погублена? - Фиор сделал какой-то красивый, но непонятный жест, должно быть, обозначая, что ситуация, в которой он в весьма фривольном виде распивает вино в обществе герцогини Алларэ, кем угодно будет истолкована однозначно.
       - Напротив. Теперь можешь гулять с Анной сколько угодно, и любой решит, что ты просто из вежливости развлекаешь подругу своей любовницы. И ухаживаешь, чтоб эта подруга не слишком ревновала, - словно юноше, впервые представленному ко двору, объяснила Мио. - Вот так-то. Скажи мне спасибо, милый Фьоре.
       - Благодарю.
       - Нет, не так... иди сюда и скажи, - Мио потянулась в кресле, похлопала по багряно-красной подушке рядом с собой, и когда лишившийся репутации пока что лишь на словах Фиор это сделал, сказала ему на ухо: - Никогда не делай вид там, где можно сделать дело...
       Господин управляющий не заставил себя долго упрашивать, а намек понял с первого раза. Руки у него были не только красивыми, но и умелыми: он, в отличие от большинства мужчин, не путался в петлях и шнуровке, - да и нежности хватало. А то, что во всем этом обнаруживался некоторый недостаток страсти... Ну, что взять с бедного влюбленного. Все бедные влюбленные одинаковы: вздыхают по одним, а ночевать остаются у других; может быть, это даже и к лучшему.
       Страсть - как крепленое вино: сначала кружит голову и раскрашивает мир алым и золотым, а наутро наступает слишком тяжелое похмелье.
      
       Капитан Агертор вывалил на стол перед Рикардом целый ворох восковых табличек с подсчетами. Генерал Меррес смерил мрачным взглядом сперва таблички, а потом и самого Агертора. Голова болела уже третий день подряд, и ладно бы с похмелья, а то с горя: из Собры пришел приказ выпустить епископа. Пришлось выполнять. Наверняка за старого поганца походатайствовал кто-то из столичных попов, может даже, сам патриарх. Знал бы патриарх, что разводят в мятежных землях его подчиненные - велел бы повесить епископа на ближайшем дереве... Но, как водится, победил тот, кто первым доложил. Меррес знал эту маленькую хитрость и не экономил на курьерах, каждый день доставлявших в столицу рапорт об успехах генерала.
       А вот про епископа написать забыл. Упрямый пособник бунтовщиков так его разозлил, что Рикард попросту не вспомнил, что нужно отправить жалобу. Забыл - и поплатился. Еще б на старика девятина, проведенная в подвале, произвела хоть какое-то впечатление - а то ведь как с гуся вода. Отощал, начал хромать, но держался победителем. Ну, впрочем, он и вышел из спора победителем. Теперь опять будет прятать по церквям заговорщиков и вооруженных мятежников, а потом читать проповеди.
       Убить бы его втихаря... но нужно выждать хотя бы пару девятин, чтобы никто не проследил связи между двумя событиями. Ничего, найдется и на епископа управа.
       - Ты что, думаешь, я все это разбирать буду? Говори, что там понаписано, - буркнул Рикард.
       - Подробно или по делу? - спросил Агертор, тоже не любивший писать-считать. Наверняка запряг адъютантов, а те уж расписали, не пожалели.
       - По делу, - Меррес ухмыльнулся. Агертор даром что керторец, а все понимает. - И коротко, коротко...
       - Да с радостью. В общем, фуража осталось на девятину. Это если закупать. Они ж не продают...
       - Не продают, - кивнул генерал. - Потому что сволочи все как один. Что господа, что крестьяне. И что делать предлагаешь?
       Капитан хмыкнул, вытащил из-за манжета веточку и засунул в рот. Предлагать он ничего не хотел. Ну что, опять военный совет собирать? Три раза уже собирали, и все сплошь говорильней занимались. Не хотят, не хотят - прячут скот в лесах, закапывают зерно, режут птицу, да что угодно делают, лишь бы не отдавать фуражирам. Как будто королевская армия - как надоедливый гость, не предложи обеда, так сама уйдет. Наглые они здесь, на севере, до невозможности. И указ им не указ, и приказ им вдоль штанины...
       - Давай, давай. Я за тебя думать буду?
       - Лошадь пусть думает... - опрометчиво ляпнул керторец, и генерал захохотал.
       - У тебя на гербе как раз лошадь, так тебе и думать.
       Другой, может, и обиделся бы, но Агертора Рикард знал давным-давно, отличал среди прочих офицеров и, можно сказать, баловал: спускал ошибки, награждал чаще остальных. И командир хороший, и собутыльник - лучше не найдешь, так что б его и не отличать? А что думать не хочет - так кто ж по утрам хочет-то?
       Некоторым, впрочем, приходится.
       - Зови Эллуа, - велел Рикард, и опять хохотнул: - Будет у нас лошадью.
       Полковника Эллуа генералу Мерресу навязали силой. Тот об этом прекрасно знал - нашлось, кому сообщить, - и наглел не хуже местных крестьян. Проблемы из-за него возникали вечно, а толку не было никакого. Ни совета, ни помощи.
       Долговязый эллонец явился быстро, ждать его не пришлось, и это тоже возмущало: теперь не придерешься. Мундир как с иголочки, осанка как на параде, выражение на лице самое что ни на есть мерзкое: будто считает себя самым умным во всей Собране, а вот гляди-ка, вынужден по долгу службы общаться со всяким быдлом.
       Рука на перевязи - ну как же, наш доблестный кавалерист, невесть зачем нужный вместе со всем своим полком в местных лесах, сам ведет солдат в атаку. Чем и безмерно гордится, а повязкой на руке, белоснежной, как парадный мундир, - кажется, он один из всего штаба еще не оставил привычку являться к генералу при полном параде, - щеголяет словно орденом.
       Вот уж кого повесить бы... но невозможно. Эллонец. Ставленник первого советника короля... или второго? Кто там из них с расписным красавчиком Реми первый, а кто второй? Не суть; где Алларэ, там и Эллона, друг за друга стоят горой. А может и не только горой, и вообще друг перед другом...
       - Полковник Эллуа по вашему приказанию прибыл, - отрапортовал, словно сплюнул, окаянный кавалерист. - Слушаю вас, господин генерал.
       - Мы с капитаном решаем вопрос фуража. Хотелось бы услышать ваши соображения, - в присутствии эллонца Рикард сам не понимал, почему выражается строго по Уставу.
       - Это не входит в сферу моей компетенции, - отчеканил Эллуа, и Рикарду захотелось швырнуть в него чем-нибудь тяжелым.
       - Прекрасно, просто прекрасно, - вместо этого улыбнулся генерал. - Значит, ваш полк мы учитывать не будем. Пусть ваши лошади жрут, что найдут. И не только лошади...
       - Жду приказа о снятии моего полка с довольства.
       - К обеду приказ будет.
       - Это все, господин генерал?
       - Отнюдь, - продолжил Меррес. - Вы отстранены от командования полком. Ваше место займет капитан... уже полковник Агертор.
       Старый приятель открыл рот, собрался что-то промычать, но Рикард заткнул его одним коротким взглядом. Потом пусть хоть оборется, а сейчас пусть молчит. К генералу пришла счастливая мысль - и, главное, совершенно верная. Он командует армией, он имеет право снять с должности любого офицера; ну и чего ради он третью девятину терпит подле себя надменную длинную рожу?
       - Жду приказа, господин генерал.
       - Что, моих слов уже недостаточно?
       - Устав армии Собраны требует в подобных случаях письменного приказа в трех экземплярах. Один получает на руки отстраняемый от должности офицер, второй остается в канцелярии армии, а третий отправляется к маршалу армии, - снизошел до объяснений Эллуа.
       - Получите, не волнуйтесь, - улыбнулся Рикард. - На гауптвахте.
       - Я арестован? - клятый эллонец и бровью не повел.
       - Именно! Сдайте оружие и отправляйтесь... вы знаете куда.
       Кавалерист спокойно снял шпагу, отдал печати и жезл, выложил все это на стол перед маршалом прямо поверх табличек и только после этого нанес последний удар.
       - Считаю своим долгом напомнить, что в расположении армии до сих пор не обустроено офицерское отделение гауптвахты. Пребывание же офицеров в одном помещении с солдатами запрещено Уставом армии Собраны.
       - Для вас выделят отдельное помещение, - зарычал Меррес. - Отправляйтесь, или пойдете под конвоем.
       - Конвой из четырех вооруженных солдат является обязательным...
       Генерал вскочил и схватился за шпагу, только что брошенную на стол Эллуа. Агертор вместо того, чтобы помочь, шарахнулся куда-то в сторону, Рикард рванулся вперед, чудом не врезавшись в стол, ударил... и сам не понял, каким чудом оказался с вывернутой рукой прямо перед эллонцем. Лезвие шпаги волшебным образом оказалось возле его виска, а острие - где-то за спиной. Заломленная кисть болела так, что искры из глаз сыпались. Как?! Эллуа сделал только одно движение, быстрое, неуловимое - и вот результат. Колдовство?
       Рикард не столько испугался, сколько удивился. Он мог бы ударить эллонца кулаком в лицо, пнуть, боднуть головой - да что угодно; но ему не хотелось этого делать. Хотелось понять, как безоружный может вот так, легко, за миг обезвредить противника со шпагой.
       - Как вы это сделали, полковник? - Рикард разжал пальцы и бессмысленный парадный клинок со звоном упал на пол.
       - Я все-таки полковник? - Эллуа едва заметно улыбнулся и освободил запястье Рикарда.
       - Жабью кость мне под хвост, разве я могу разбрасываться такими офицерами?! - Генерал рассмеялся.
       - У вас преоригинальнейшие понятия о дисциплине и офицерских обязанностях, - еще раз улыбнулся эллонец. - Продолжим обсуждение, господин генерал? Позволите мне взять оружие и прочее?
       - Берите, - кивнул Меррес, потом оглянулся на прижавшегося к стене ошалелого капитана Агертора. Ну, поганец, а ведь Рикард хотел назначить его полковником! - Простите, я погорячился...
       - Простите и вы, мой генерал, - коротко кивнул Эллуа. - Итак, вы спрашивали о том, что можно сделать, чтобы армия не осталась без провианта.
       Ни о чем подобном он не спрашивал, но если уж эллонец соизволил начать говорить, то Меррес готов был простить его и слушать. Какой боец, какой изумительный боец! Таких, наверное, по пальцам пересчитать. И чего, в самом деле, он на полковника взъелся? Ну, постная длинная рожа - так у всех эллонцев такие, но его кавалерия не доставляет никаких хлопот, на них никто не жалуется, и теперь понятно, почему. С таким командиром не забалуешь...
       - Боюсь, что ничего нового я вам не скажу, господин генерал. Ситуация испорчена еще две девятины назад. Ни в Сауре, ни в Къеле крестьяне не будут ни продавать, ни сдавать фураж. Они предпочтут сгноить его или сжечь. Вы хотите знать причины?
       Меррес вернулся за стол и сел; только после этого Эллуа поднял шпагу и убрал ее в ножны. За прочими причиндалами он пока подходить не спешил, стоял прямо, как всегда, и говорил - спокойно, четко. Рикард попытался понять, почему раньше это его раздражало. А Противостоящий ведает. Бывает такое, что пока с человеком не подерешься, не поймешь друг друга.
       - Хочу, конечно.
       - Причина в стратегии, избранной вами изначально. Здешние жители не ожидали прихода армии, казни... мятежных родов и более всего прочего - тех мер, которыми будет сопровождаться все это. Мародерства, грабежи, убийства и насилие вызывают у простолюдинов страх, но Саур - не Сеория. Здешние жители со страха не прячутся в подпол, а берутся за вилы и цепы. Пока что они этого не сделали, они сопротивляются пассивно. Если армия будет продолжать вести себя как на чужой земле, эта земля и станет чужой. Я все сказал, мой генерал.
       - Ничего путного вы не сказали, - вновь рассердился Рикард. - Все это я уже слышал. Делать-то что?
       - Я могу сказать, что делал бы, если бы оказался в подобной ситуации. Представить это затруднительно, но я постараюсь.
       - Ну, попробуйте, полковник, - Рикард дураком не был и изящный маневр Эллуа оценил: эллонец не хочет советовать генералу впрямую, он просто будет рассуждать, и если Меррес воспользуется чем-то из его размышлений, это будет решение господина генерала, а не совет полковника.
       - Я начал бы с того, что подробно и честно описал сложившуюся ситуацию и направил донесение в столицу. Привел расчеты, убедительно доказал, что вз данных обстоятельствах зимовка армии будет крайне осложнена. Попросил бы оказать содействие. Уже начались дожди, а на побережье - и шторма, но к тому моменту, когда будет принято решение и начнется отправка обозов, ударят заморозки, груженые телеги пройдут. За это время я бы навел порядок здесь и в Къеле. Лита в подобном не нуждается, но там и затруднений нет.
       - Порядок? Как? - Рикард очень любил это слово, но его слишком замусолили, обещая установить, навести, развести и завести; а вот в устах Эллуа оно звучало свежо, словно накрахмаленное. - То есть, как бы вы стали его наводить...
       - Повесил бы мародеров, убийц и грабителей. Не только солдат, но и командовавших ими офицеров. Вновь ввел бы патрулирование, отмененное девятину назад. Поставил патрулям задачу охранять мирное население от непозволительных действий солдат. Нарушивших Устав разрешил бы казнить на месте, прилюдно, на глазах у тех, кого они убили или изнасиловали.
       - Да я что, половину армии перевешать должен? - опешил Рикард, и тут же прикусил язык: ничего себе признание вышло. А ведь правда, придется если не половину, так треть. Ну как, как эти сволочи ухитрились так быстро распуститься?
       - Я бы взял под арест всех, кто уже замечен в преступлениях, незамедлительно судил, а потом амнистировал примерно три четверти, кроме особо злостных нарушителей. После этого начал бы именно казнить и именно на месте всех тех, кто недостаточно умен, чтобы сделать выводы.
       - Хитро придумано, - Меррес вздохнул и еще раз оглядел вытянувшегося - будто кол проглотил, ей-ей, - полковника Эллуа. Вот что б ему раньше не начать рассуждать вслух? Что за люди эти эллонцы: пока не пригрозишь, не покажешь, кто в доме хозяин - не понимают. - И что бы вышло? Любовь народа так бы и началась?
       - Я не рассчитывал бы на любовь и даже понимание со стороны крестьян, - пожал плечами Эллуа. - А потому приказал бы ввести наказание за намеренную порчу и уничтожение фуража, а также за его сокрытие.
       - Вешать?
       - Отнюдь нет. Штраф, причем налагаемый на всю деревню укрывателя. Двойной объем фуража к сдаче. За исключением случая, когда укрывающего выдали сами жители деревни. В этом случае деревня освобождалась бы от штрафа. Таким образом крестьяне быстро выучили бы, что им ничего не грозит, пока они не нарушают установленный порядок. Они не боялись бы грабителей и насильников, знали, сколько именно должны отдать армии, и были заняты своим делом, а не засадами в лесах и на дорогах. И - я бы освобождал от сдачи провианта некоторые семьи. Например, те, что остались без кормильца, и те, мужчины из которых служат в армии. И семьи пострадавших от мародеров и насильников.
       - Да, ловко, ничего не скажешь, - рассмеялся Меррес. - Вы свободны, полковник, благодарю. Я обдумаю, что из сказанного вами может пригодиться.
       Когда Эллуа ушел, Рикард развернулся к так и торчавшему у стены Агертору.
       - Все слышал? Все запомнил? Садись, писать приказы будем. И в столицу писать тоже... писаря зови, всю эту шелупонь тоже зови! - и не сдержавшись, добавил: - У, гад!
       - Кто? - спросил капитан.
       - Да ты гад, ты! Ишь, по стеночке распластался, трус поганый, - Рикард еще раз хохотнул. - Хотя эллонец тоже гад, как есть гад. Но он гад умный, а ты - тупой.
      
      
       8. Графство Саур - баронство Брулен - Веркем - Сеория
       Обратная дорога удалась. Заставы на дорогах были расставлены так бестолково, что объехать их не составляло труда даже с повозкой. Несколько раз им попадались разъезды, но герцогу достаточно было назвать себя - теперь уже не было смысла скрываться, - и офицеры, салютуя, пропускали маленький отряд, а временами даже предоставляли сопровождающих. На дорогах по-прежнему было неспокойно - грабили, мародерствовали, жгли и насиловали. Но извлеченный из кофра парадный серый плащ с гербом на спине служил отличной охранной грамотой.
       - Почему туда мы ехали скрытно, а обратно - не таясь? - спросил как-то Саннио.
       - Узнав, что я еду, этих детей укрыли бы понадежнее. Вы ведь тоже подумали, что я собираюсь отдать их королю - так что ж вы, одиноки в этом мнении?
       - Не слишком-то их укрывали, особенно Литто, да и Сауру...
       - Насчет Литто вы ошибаетесь. Пришлось повозиться, чтобы его отыскать, а нападения отряда мародеров на ту деревушку никто не ожидал. Да и девочку я взял с боем, ее едва не увезли в Тамер.
       - Работорговцы? - удивился Саннио. - В Къеле?
       - Родственники, - улыбнулся герцог.
       Секретарь покосился на тихоню, сидевшую в повозке плечом к плечу с Альдингом. За всю дорогу она проронила едва ли больше двух десятков слов в адрес герцога и Саннио, а вот с последним из Литто они, похоже, подружились. Девочка - или девушка? - Саннио никак не мог определиться, - часами сидела рядом с ним, а иногда подолгу перешептывалась. Парочка северных молчунов быстро нашла друг друга и тихо, но упрямо отказала в своем обществе Бориану, который был все так же несносен.
       Рыжий Саура вел себя, как умел, но, нарвавшись на упрямый отпор, удивился и обиделся. Когда он попытался подергать Керо за косы, Альдинг ударил его в нос так, что кровь шла до вечера, и пришлось останавливаться, чтобы положить рыжему на лицо мокрую тряпку. Саннио отчитал заступника, но в основном за то, что тот, едва встав на ноги, рискует вновь оказаться больным. Кулаки у Бориана были тяжелые, и, если бы Саннио вовремя не вмешался, не обошлось бы без потасовки. В глубине души секретарь ссору одобрял. К четырнадцати годам пора понимать, что девочек не дергают за косички, не отбирают у них башмаки, чтобы забросить их на дерево и хохотать.
       - В столице им будет не до чувств, - пообещал герцог.
       - Чувства? - Саннио выплюнул травинку и изумленно воззрился на герцога. - Я бы назвал это иначе...
       - Полноте, да посмотрите на Бори повнимательнее, это же первая любовь во всей красе. Он пытается обратить на себя внимание, отчаянно ревнует к Литто, пытается показать себя с лучшей стороны...
       Секретарь глубоко задумался над тем, что если под лучшей стороной понимается башмак на дереве, то какова же худшая сторона первой любви? Сам он пока не представлял, что это за чувство, за всю жизнь ему не встретилось ни одной женщины или девицы, к которой можно было его испытать, но он сильно сомневался, что, будучи влюблен, попытается толкнуть объект страсти в лужу. Вообще, рыжий казался ему каким-то умственно недоразвитым; все, что он делал, больше подходило мальчику года на три-четыре младше. Этим соображением он поделился с герцогом.
       - Саннио, если бы вы пережили то же, что этот парень, вы могли бы начать лепетать и писать в штаны, - резко ответил герцог. - Оставьте его в покое, мне он тоже не слишком симпатичен, но после удара остается синяк, и нелепо обвинять в этом того, кого ударили.
       После такой неожиданно суровой отповеди секретарь старался быть с рыжим поласковее, но добился только того, что Бориан окончательно распустился, и вновь пришлось навешать ему оплеух. Гоэллон на это только вздохнул и пожал плечами.
       - Ни снисходительность, ни жалость ему не нужны. Просто не обращайте внимания на все его странности, к середине зимы он будет держаться не хуже Литто.
       По правде говоря, Саннио не понял, для чего нужно было отбирать у родственников девочку, которую и так спасли бы, увезя в соседнюю страну, где нередко скрывались бунтовщики и мятежники. Спросить об этом он не мог, чувствуя, что этот вопрос окажется за той чертой, которую секретарь переступать не смел. Планы герцога Гоэллона, связанные с детьми Старших Родов, секретаря никак не касались; вот "дядюшка Руи" и не говорил об этом ни слова.
       - Вы не боитесь, что кто-то решит отбить наших спутников?
       - В этой части - уже нет, опасаться нам стоит только грабителей и не в меру любопытных офицеров Мерреса, впрочем, до переправы через Эллау осталось всего-то три дня.
       Первую половину путешествия омрачило лишь одно отвратное происшествие. Широкая дорога шла через не слишком-то густой ельник. Трупы вдоль дорог больше не встречались, и Саннио без опаски глядел по сторонам, не опасаясь натолкнуться взглядом на очередную тошнотворную картину. В какой-то момент он обратил внимание на то, что уже не слышит птичьих голосов. Герцог тоже насторожился, повел носом, секретарь тоже принюхался, но не различил никакого запаха.
       - Разбойники? - спросил он.
       - Нет, - качнул головой Гоэллон. - Давайте спешимся... Бориан, покараульте, оставляю вас за старшего.
       Польщенный доверием рыжий кивнул и развернул коня поперек дороги, вытащив из ножен короткий литский меч, купленный по дешевке в придорожной кузнице. В Сауре повсюду торговали оружием, и стоило оно едва ли в четверть цены, даже вполне приличное, как меч Бориана. Не такое уж это было грозное оружие, но Саура чувствовал себя с ним настоящим мужчиной.
       Герцог двинулся напролом через мелкий подлесок, не обращая внимания на колючие ветки. Он склонил голову вперед, по-прежнему принюхиваясь, и стал похож на гончую, с которыми охотились здесь, на севере - поджарую, с хищной узкой мордой и длинными лохматыми ушами. Саннио едва поспевал за ним, считая шаги. Они отошли от дороги на пять сотен шагов и оказались на небольшой поляне, плотно окруженной высокими елями с седыми, словно припорошенными снегом, ветвями. Гоэллон замер, глядя под одну из сосен. Саннио встал рядом с ним, посмотрел туда же и вздрогнул.
       К стволу примерно на уровне пояса секретаря были прибиты две собаки: охотничья и дворовая, покрупнее. Торчал выструганный из дерева кол. Оба животных были нанизаны на него, еще светлое и покрытое каплями смолы дерево пробило обоим горла. В этом было что-то нестерпимо неправильное, недопустимое и несправедливое. У Саннио выступили на глазах слезы, но он не мог поднять руку, чтобы вытереть их.
       - Так-так-так, - отбил пальцами дробь по рукаву кафтана Гоэллон.
       Герцог подошел к мертвым собакам, стащил с руки перчатку и, не касаясь шерсти, повел ладонью над телом охотничьей. На лице его застыло незнакомое Саннио доселе выражение - смесь азарта, крайнего отвращения и ярости. Прищуренные глаза казались почти белыми.
       - Подойдите, Саннио, я хочу, чтобы вы это видели.
       Секретарь покорно подошел.
       - Посмотрите, вам ничего не кажется странным?
       Юноша старательно вгляделся в омерзительное зрелище, но ничего особенного не заметил. Какой-то гадкий человек одним ударом убил двух собак. Удивительно, что это ему удалось, едва ли бедные псины покорно дожидались своей участи, должно быть, их чем-то опоили. Хотя если это сделал хозяин... собака - удивительное животное, случается, что она лижет руки тому, кто ее душит.
       - Что ж вы так ненаблюдательны, мой юный друг, - вздохнул Гоэллон. - Посмотрите, сейчас середина дня, тепло, но шерсть покрыта инеем, и он не тает. Приблизьте ладонь, тыльной стороной. Чувствуете, как от них тянет холодом? Я подумал бы, что кто-то хранил тела на леднике и совсем недавно прикрепил их тут, но нет - вот, видите, кровь на земле. Крови было много, большая часть впиталась, но пятна прекрасно заметны. Из трупов кровь не течет. Эти животные были живы, когда их прибили к дереву, а тело собаки теплее человеческого. Еще насекомые - посмотрите, на них нет ни мух, ни муравьев.
       - Морды, - сказал Саннио. - У них такие спокойные морды - нет оскала, какой бывает перед смертью.
       - И это тоже, - кивнул герцог. - Но выражения на этих мордах... знаете, я многое повидал, но не уверен, что проснусь, если мне такое приснится.
       Секретарь молча кивнул. Герцог, как всегда, подметил и сумел назвать главное. Собачьи морды не были искажены или оскалены, но при взгляде на мертвые слепые глаза пробирала ледяная дрожь. Саннио не мог подобрать нужного слова. Его одолевал страх? Отвращение? Нет, все это не годилось. Сочувствие? Жалость? Тоже не то.
       - Мне стыдно за человеческий род и за то, что я к нему принадлежу. Впервые в жизни, Саннио, - негромко сказал герцог.
       - Да, да, именно!
       - Я убил бы на месте того, кто это сделал, - еще тише продолжил Гоэллон. - Знаете ли, Саннио, я отнюдь не святой и не стремлюсь таким показаться, я много убивал, но есть какой-то предел, который никто не смеет переступать...
       Секретарь присел рядом с герцогом на корточки и положил руку ему на предплечье, надеясь, что подобная фамильярность ему простится. Юноша не мог стоять перед двумя мертвыми животными, не чувствуя живого человеческого тепла. Гоэллон словно и не заметил прикосновения. Он задумчиво глядел на трупы. Тишина в лесу стояла удивительная, невозможная для середины дня. Не кричали вороны, не слышалось короткого хохота горлиц, даже сухие ветки не падали с деревьев.
       - Я всегда говорил, что того, кто способен убить доверившееся ему животное, стоит опасаться сильнее, чем убийцы человека. Но это не простое убийство, которое жестокий человек совершает для забавы. Это что-то большее...
       Саннио молчал, истошно вцепившись в рукав герцога. Он был благодарен Гоэллону за то, что тот не молчит, но почти не различал слов. Уже потом, много позже, в Собре, ему снилась эта поляна, и тогда оказалось, что он расслышал и запомнил каждое слово.
       - Пойдемте отсюда, Саннио, - герцог поднялся и за локоть приподнял спутника. - Все, что могли, мы увидели, а находиться здесь долго я не посоветовал бы и врагу.
       - Мы не закопаем их?
       - Нет. Я не хочу прикасаться к этому, да и вам не позволю. Слишком все странно, чтобы можно было действовать так, как хочется. Будь у меня бочонок горючего масла, я бы попробовал сжечь трупы, но, увы, - этой роскоши мы лишены. И еще - я попрошу вас не оглядываться, когда мы будем уходить. Смотрите только перед собой.
       Соблазн обернуться был очень велик. Саннио казалось, что он не увидел чего-то важного, не заметил какой-то очень существенной мелочи, которая могла бы пролить свет на загадку. Первый шаг ему удался, но потом он застыл, раздираемый противоречивыми желаниями: выполнить приказ, нет, просьбу герцога и увидеть то важное, что осталось за спиной. Он слышал тихий, но настойчивый зов, еле слышный и оттого еще более властный. Невидимая рука легла на затылок и заставляла его повернуть голову.
       Саннио точно знал, что ничего хорошего с ним не случится: скорее уж, он обернется навстречу неминуемой гибели, гибели с глазами, заставлявшими испытывать смертельный стыд, но под сердцем зашевелился шальной холодок. Ему было все равно; нет, он жаждал этой гибели, всю жизнь стремился к ней. Он должен был понести наказание за предательство, совершенное многие годы назад, не им, но всем его родом, и хотел его искупить...
       Тяжелая пощечина вырвала его из сладкого покаянного забытья. Секретарь прижал руку к горящей щеке и изумленно взглянул на Гоэллона. Герцог никогда его не бил, даже в шутку не отвешивал подзатыльники, не толкал. Сейчас же он ударил так, словно хотел одним ударом разбить Саннио лицо.
       - Видели бы вы себя со стороны, драгоценнейший мой, - рявкнул герцог в ответ на немое изумление секретаря. - Я рискнул понаблюдать за вами, но опыт быстро показался мне слишком опасным.
       - А вы не слышали зов?
       - Слышал, и сейчас слышу, но, знаете ли, нужно думать своей головой. Перед кем вы так провинились, что стремились немедля умереть?
       - Н-не знаю...
       - То-то и оно, что не знаете. А я знаю, что перед этим, - рука указала на поляну, - чем бы оно ни было, я чист, как невинный младенец. Идите вперед!
       Саннио не нужно было просить дважды, он ринулся вперед так усердно, что зацепился рукавом камизолы за колючую ветку и потерял несколько пуговиц, но пуговицы были сущей мелочью по сравнению с тем, что оставалось за спиной. Соображать он начал только возле телеги, увидев знакомые и ставшие такими родными лица младших.
       - А если кто-то еще наткнется на это? - шепотом спросил он у герцога.
       - В ближайшем селе я найду священника и расскажу ему об этом месте. Будем надеяться, что мать наша Церковь в состоянии одолеть это зло. Это лучшее, что мы можем сделать, а сейчас нам пора ехать.
       Только в Собре, когда ему в первый раз приснился сон, в точности повторявший события, Саннио понял, что его так тревожило, и проснулся с криком. Герцог велел ему не оглядываться, и не позволил повернуться, но сам стоял лицом к проклятой поляне.
      
      
       - Куда уехал?! По чьему приглашению?!
       Вот чтоб не упасть, где стоишь - а то ведь с лестницы катиться придется...
       Чтоб наследник Скорингов, да пригласил к себе в гости непутевое дитя Марты - это ж какому чуду нужно случиться? Что у них общего-то? Тот старше чуть не вдвое, а держится вечно - на хромой козе не подъедешь, хоть и вежлив, как у короля на паркете. Но когда приезжал три года назад, торговые дела обсуждать, так сразу всем лицом показал, что наследник герцога Скоринга наследнику баронов Бруленов не ровня, хоть Элибо только что не мелким бисером рассыпался.
       Старый герцог - мужчина толковый, обстоятельный, что и немудрено, абы кого в казначеи не назначат, а вот сынок - непонятный. В чашу льет мед, да на дне - куриный помет...
       И ведь не поймешь даже, что с ним не так - видный, обходительный, беседовать на любую тему может, хоть об улове, хоть о столичных делах. Три часа с баронессой, старой каргой, проболтал, так ни разу не поморщился: даму развлекал, будто дама ему любимая невеста, а точнее - невеста выгодная, да капризная, которую еще улестить надо. А все равно Марте он не понравился, вот не понравился, и все.
       Ну, дай святая Этель, ты у нас в эту девятину заступница, чтоб сыночку хоть в Скоре ума вложили, хоть толику...
       Баронесса вытерла ладони о платье и отправилась вниз по той самой лестнице, с которой чуть не упала от удивления. Дел и без соседских загадочек хватало: послезавтра праздник, судиться грех, так ежедевятинный суд назначили на сегодня. А с прошлой девятины целый ворох накопился. И каждый на суд баронессы, мало им королевских приставов, нет, хотят, чтоб все по старинному обычаю.
       - Госпожа Марта, пожалте переодеваться...
       - Охх...
       И пошла бы, как есть, как привыкла - старую лошадь новой сбруей не украсишь, но обычай требует, чтоб все было по правилам. Баронесса при полном параде, четыре помощника - вокруг кресла стоять, для солидности, да еще глашатай, чтоб вердикт зачитывал, это на случай, если кто не расслышит. Ну и прочие бездельники для красоты: писцы, секретари, гвардейцы; а впридачу еще и священник, да не свой, привычный, а из королевского суда. Он же, птичка певчая, как зарядит по каждому делу речь - то в защиту, то в обвинение, - рот хочется заткнуть. Пирогом, со всем почтением, которое святому отцу оказывать надобно.
       Марта тоскливо посмотрела на разложенное на постели лиловое платье с белой оторочкой и широкий плащ с гербом. Плащ еще ладно, знатный плащ и любимый, повезло в кои-то веки с портными. Платье же - вот если кадушку в три оборота парчой обмотать и поверх кружева накрутить, будет как есть баронесса Брулен в парадном наряде. Шелковые чулки, узкие туфли - пакость редкая. Надо их, что ли, разносить, а то уж год такие мучения: раз в девятину надеваешь, так под вечер ног нет.
       - Госпожа Марта, пожалте причесываться...
       Ох, навертят сейчас - потом не распутаешь, а будешь распутывать, так половину волос повыдергаешь. Все как положено. Спору нет, хороший обычай, что вассалы идут на суд не куда-нибудь, а в замок Бру; вот только б не нужно было всех этих чулок-шпилек, и совсем славно было бы.
       В главную залу, в которой все действо и происходило, уже набились все, кому не лень. И сами жалобщики, и их свидетели, и просто любопытные. Казалось, сюда притащилась половина Брулена. Еще не начали, а уже дышать нечем. Не успела Марта войти в двери, как Антон со всей дури стукнул молотком по медной пластине и заорал:
       - Баронесса Брулен!!!
       - Одурел, что ли? - шепотом рявкнула Марта.
       Понятно, что объявлять положено, но зачем же так надрываться? Вопль застрял в ухе, словно капля воды, и захотелось вдруг попрыгать на одной ноге, приговаривая "ухо-ухо, вылей воду на дремучую колоду" - то-то потехи было бы всем вассалам! Марта улыбнулась и прикусила щеку, чтоб не лыбиться во всю пасть. Вот так всегда - с утра не с той ноги встанешь, или что чудное услышишь, так весь день в голове будет дурь всякая.
       Первое дело было - нарочно не придумаешь. Эймарский сынок дочку Дамиров соблазнил. Дочка сидела тут же, рядом с отцом на скамье, и пузо лезло на глаза. Вся суть дела видна была сразу. "Зачем девицу-то притащили, - ворчливо подумала Марта. - Еще родит прямо тут...". Негодующий Хендрик Дамир требовал негодяя наказать по всей строгости, спасибо еще, что охолостить не просил. Соблазнитель - баронесса знала его, как облупленного, держался гоголем, уже не невинной девице через весь зал подмигивал, а та хихикала, хоть мамаша и дергала ее за косы. Чисто жоглары, а не вассалы!
       Хендрик, наконец, закончил, и Марта вызвала обвиняемого.
       - Признаешь ли ты, что соблазнил девицу Марлиз из Дамиров? - Баронесса очень старалась не улыбаться, но при виде разряженного Эймара, который, кажется, не на суд оделся, а на свадьбу, губы так и расползались.
       Хорош был, мерзавец: такого жениха еще во всем Брулене поискать, и чего Дамир выкаблучивается-то? У Марлиз его, если посмотреть, никаких особых статей-то не обнаруживается. Так, девка и девка: рыжая, конопатая; одно достоинство - в бедрах пошире Марты будет, значит, нарожает Хендрику десяток внучков.
       - Признаю, госпожа баронесса, признаю! - радостно завопил Эймар. - Готов немедленно искупить свой грех как положено. Хоть сейчас готов венчаться!
       В зале захохотали. Хендрик побагровел до корней волос, поднялся, руки на пузе сложил - а пузо-то больше, чем у дочки, - рот открыл...
       - Владетель Дамир, вас мы уже выслушали, - окоротила его Марта. - Теперь слушаем виновника.
       Хендрик надулся, рот закрыл, но не сел. Дочка хихикнула - и тут же огребла подзатыльник. Марта сдвинула брови: выдумал, девку на сносях по шее лупить, да еще прилюдно; ведь не крестьяне, а вроде как благородные люди, надо разуметь... Но девица Марлиз как и не заметила непорядка, все хихикала.
       - А что ж сразу не женился? - строго спросила Марта.
       - Три раза сватался, Мать Оамна мне свидетель! - немедленно завопил соблазнитель. - Хотел, чтоб все честь по чести! Но вот батюшка их почтенный не согласны были!
       - Владетель Дамир, почему молодым препятствия чинили? Разве это нам Сотворившими заповедано?
       Хендрик надулся, аж чуть не лопнул, трижды что-то пытался сказать, видимо, брань глотал, а потом все-таки не выдержал и завопил: - Да голодранец он!!! Не надо нам таких женихов!
       - Я голодранец?! - не тише завопил Эймар. - Я? Баронесса, опять меня оскорбляют ни за что!
       - Тихо! - Марта кивнула Антону, и тот опять лупанул молотком по меди. Вот сейчас это было к месту. - Мы хотим выслушать отца обвиняемого. Владетель Эймар, расскажите, какую долю в наследстве имеет ваш сын?
       Поднялся Герко Эймар, тоже баронессе знакомый с давних лет. Пролез между скамей, вышел в центр залы, поклонился, как положено, оправил кафтан и начал перечислять. Что это надолго, Марта знала, потому его и спросила. Пока он все лодки, постройки и огороды, то есть, родовые владения пересчитает, Хендрик от досады лопнет. Нашел, кого голодранцем обзывать. У самого пять девиц, радовался бы, что старшую пристроит - а он выпендривается. Небось, хотел свою рыжую выдать за Элибо? Ну, додумался. Чудные они, Дамиры: вроде и свои, а с дурниной какой-то, все хотят на столичную ногу жить...
       - Достаточно, - кивнула Марта. - Мы выслушали, и решение будет такое: девицу Марлиз, дочь владетелей Дамиров, с Эймаром, сыном владетелей Эймаров, обвенчать немедля, дабы не было разврата. За то, что невинность девицы Марлиз нарушил, выплатить владетелям Дамирам штраф, сто сеоринов, и на церковь пожертвовать еще сто. Приданое, - Марта строго посмотрела на Хендрика, - за девицей дать, как обычно.
       Паршивец Эймар-младший плюхнулся на колени и пополз, картинно норовя облобызать туфлю баронессы. В зале уже не хихикали втихаря - ржали в голос, надрывая животы. Кто-то чуть не свалился с лавки, другие распускали пояса, чтоб не мешали смеяться.
       - Встань, обалдуй: оштрафую за непочтительность, - рассмеялась и Марта.
       - Штрафуйте, госпожа баронесса, как хотите штрафуйте, а все равно мы вам так благодарны, так благодарны! Спасли нас, благодетельница! - Нахал кланялся, едва головой о ступени не бился.
       Марта покосилась на гвардейцев, махнула рукой - уберите, мол, жоглара с глаз долой. Следом вышли и остальные, причем девица Марлиз еще в зале повисла на руке жениха, - видать, прямиком с суда собралась с ним в церковь. Послезавтра, на праздник, пусть и венчаются... выдумали тут, голову морочить!
       Дальше дело пошло не так весело, но баронесса вспоминала Эймара, и улыбка то и дело наползала на губы. Пока ненаглядные вассалы рассказывали, кто кому какую долю в добыче обещал, кто на чужой земле сколько раз овец выпасал, кто кому по пьяной лавочке нестерпимое оскорбление нанес или сарай подпалил, Марта терпела. Слушала, спрашивала, разбиралась, выносила решения.
       О сыночке, спозаранку ускакавшем к Скорингу, баронесса вспомнила только под вечер, когда избавилась от платья, от шпилек в волосах и спустилась на кухню посидеть у печи, послушать, о чем служанки болтают. Девки давно привыкли, что баронесса иногда приходит вот так, как она сама говорила - "старые кости погреть". Печь на кухне была изрядная, еще при отце покойного мужа сложенная. Вроде и не жарко, а тепло и сухо, и на душе делается хорошо.
       Слушая глупости о Жанах и Томасах, которые ленты дарят и на танцы зовут, Марта отдыхала душой. Никаких тебе потравленных посевов и не отданных сундуков, про которые она сегодня наслушалась с избытком. Тут-то и вспомнился сыночек: он вечно пилил Марту, что она сидит на кухне с девками, как будто сама - повариха. Дескать, неприлично это и не подобает баронессе. И откуда только набрался... Кто его мог этому научить? Сроду в замке Бру таких глупостей не было: и при покойном бароне Гильоне, и при его родителях. Старая Кайса, даром, что родом была аж из Литы, так последние годы тут и просидела - все говорила, что в своих покоях ей скучно, а как на молодых посмотрит, так и пожить еще охота. Впрочем, в Лите тоже моряки живут, хоть и суда у них только каботажные.
       Что ж Элибо в Скоре-то понадобилось? У казначея внучатая племянница на выданье - неужто в этом дело? Марта охнула и схватилась за сердце; хорошо, никто из девок не заметил, а то начали бы суетиться вокруг.
       Упаси Мать Оамна от невестки из Скорингов!..
      
      
       Флэль Кертор всегда подозревал, что и дядюшка-барон, и двоюродный братец-наследник, и даже папаша Кертор - законченные негодяи. За два дня до праздника он убедился в этом окончательно. Остаться дома, свалив почетную обязанность присутствовать на всех церемониях на Флэля - да как же им не стыдно?! Флэль так надеялся, что хотя бы Филип, наследник, пожалует в столицу: ему, в конце концов, не то чтобы положено, но желательно. Но - нет, за них пришлось отдуваться Флэлю, о чем он узнал, получив из королевской канцелярии именное приглашение. От удивления Флэль не сразу вспомнил, что это он и есть - Ференц из баронов Керторов; так его и дома не называли уже пяток лет.
       Следом за приглашением явился помощник церемониймейстера и целый день, от рассвета до поздних сумерек, мучил Флэля, заставляя его заучивать обязанности представителя Старшего Рода и весь распорядок действ, начиная с литургии в главном соборе столицы и заканчивая сопровождением Его Величества во время большого приема во дворце. Кертор так надеялся, что сможет повеселиться наравне с остальными, выпить в компании Эмиля и продолжить гуляние уже где-нибудь за пределами дворца, - но расписание требовало, чтобы он находился при короле едва ли не до утра. До того момента, когда Его Величество не соизволит покинуть залу и отпустить верных вассалов, объяснил помощник церемониймейстера.
       До сих пор эти почетные обязанности исполняли дядя, батюшка или Филип, и вот - на тебе, дошла очередь и до Флэля...
       Три часа литургии в битком набитом соборе; хотя сюда и допускали только благородных людей Собраны, но места все равно не хватало. Много было в стране благородных, и почти каждый счел своим долгом посетить именно главный собор. Флэль слушал пение, стоя за креслом короля, - единственного, кому дозволялось сидеть во время службы. Отменное, надо сказать, было пение; хор в соборе оказался изумительным - чудилось, что, прикрой глаза, позволь музыке проникнуть не только в уши, но и в сердце - и улетишь куда-то ввысь. Мешали только уставшие ноги и ноющая от подобающей почтительной позы спина. Три часа отстоишь, не шевелясь, - никакое пение душу уже не затронет, только об одном и будешь думать: скорее бы кончилось.
       Флэль искоса разглядывал то собор - он здесь еще не бывал, - то соседей, выстроившихся полукругом за королевским креслом. Компания подобралась такая, в которой двоюродный брат наследника барона Кертора мог оказаться только по дурацкому совпадению - дядя заболел (якобы), папаша за него разбирался с делами (трудно поверить), а Филип слишком поздно выехал (насмешили!).
       Цветные витражи в высоких стрельчатых окнах, изящные своды, невесомые хрупкие колонны, казавшиеся застывшей пеной... Храм был построен при короле Лаэрте, а тот не жаловал тяжеловесные здания: вот и получился огромный, но все же легкий, как скорлупа яйца, собор, настоящее украшение столицы. Флэль всегда любовался зданием снаружи, внутри же оказалось еще лучше. Белый, розовый, зеленоватый и сливочного оттенка полированный камень, резное дерево, перламутр, жемчуг, серебро, и лишь немного золота - ярким мазком умелой кисти. Вместо привычной тяжелой и душной помпезности старых церквей - сказочное, поющее изящество.
       "Буду только сюда ходить, - решил Флэль. - Хоть и далековато, а того стоит...".
       Возле кресла - два принца в бело-золотом, младший кажется старшим, потому что выше и крепче, больше похож на отца, наверное, потому что глаза светло-голубые, точно как у короля. Непоседливый подросток, уже все губы искусал, пытается стоять смирно. У Араона, как всегда, все на лице написано - каких именно ворон считает, и как скоро начнет спать стоя. Зато не дергается, в отличие от младшего.
       Первый министр граф Агайрон в синем с серебром. Долговязый, негибкий, словно деревянный, лицом похож на хищную птицу со своего герба. Застыл, как статуя, и, кажется, действительно слушает хор. Глаза мечтательно прикрыты, витает в высших эмпиреях - ну, неудивительно, о его набожности вся столица знает.
       Алессандр Меррес, маршал и граф. Агайрону до плеча, зато, кажется, парадный мундир на нем сейчас лопнет, и ордена с цепями посыплются на пол, звоном заглушая пение. Интересно, когда последний раз маршал садился на коня? Ему бы по утрам прогуливаться верхом, глядишь, и похудел бы, а то щеки видны и из-за ушей.
       Реми Алларэ - ну, Реми и есть Реми. В парадном плаще кажется ожившей статуей древнего короля. Застыл тоже статуей, лицо - как мраморное, только иногда стреляет по залу хитрющими кошачьими глазами. Заметил взгляд Флэля, подмигнул и тут же изобразил благоговейный ужас.
       Казначей герцог Фадрус Скоринг, ну, в казначее ровным счетом ничего интересного нет. Полный осанистый старик с короткой снежно-белой бородкой, деловой даже в храме взгляд. Опирается на трость, видно, что стоять ему тяжело, но делает вид, что просто держит в руке тяжелую палку с кованым набалдашником. Так, для украшения костюма.
       От Бруленов - кто-то из вассалов, интересно, почему не наследник? Баронессе хорошо, она, как женщина, от обязанности стоять за креслом освобождена обычаем, но у них же сынок лишь на пару лет младше самого Флэля? Впрочем, Бруленам хорошо, им и не такое простится: скажут, что неотложные дела, и король милостиво кивнет. Дескать, вернейшие вассалы все в трудах и заботах, пекутся о благополучии государства. И то верно, маленькое баронство дает едва ли не четверть всего дохода в казну.
       Сам Флэль стоял по левую руку от герцога Гоэллона, и это соседство его откровенно не радовало и даже нервировало. Уж лучше бы поставили рядом с Реми: с ним и перешептываться можно было бы, и вообще, компания приятная. А неподвижно застывший Паук казался хищной тварью, которая вот-вот бросится на добычу. Было что-то недоброе в подобающим образом склоненной голове, во взгляде, устремленном вперед - и в никуда. Серый бархат, серебряное шитье, серые глаза. Светлые волосы с пепельным отливом - серое, все серое, но неприметным герцога никак не назовешь. Опасен и ядовит, как паук на его гербе, и это чувствуется сразу.
       Лучшее общество Собраны, обгадь его вороны...
       После литургии - поездка во дворец, переодевание в другие костюмы. Флэль надеялся, что сумеет оказаться рядом с Реми и поболтать, но его усадили в одну карету с Гоэллоном, а Реми - со Скорингом. Алларэ закатил глаза и вздохнул, изображая, как он счастлив всю дорогу провести в беседе с казначеем, но делать было нечего, - не устраивать же суету на площади?
       Сидя напротив герцога Гоэллона, Флэль не знал, куда деваться. Сосед молчал, равнодушно глядя в окно, и от этого было еще хуже. Если бы он, как принято, вел ничего не значащую беседу, Кертору не казалось бы, что подушка под задницей набита иголками и осколками. А так - вроде, все хорошо, да только все плохо.
       Во дворе, куда приехали кареты, Флэль нарочно задержался, надеясь избавиться от неприятного соседства, но слуга в парадной ливрее с вежливой настойчивостью проводил его в комнату, где надлежало сменить наряд, и там Кертор увидел все того же Паука.
       Герцог сидел на высоком стуле, закинув ногу на ногу, и с таким скорбным отвращением на лице терпел скачущего вокруг него куафера, что Флэль ему моментально посочувствовал.
       - Вам, Кертор, это тоже предстоит, - исключительно мерзким тоном сказал Гоэллон, и сочувствие немедленно куда-то улетучилось.
       - Благодарю, герцог, но меня уже поставили в известность.
       - Судя по выражению лица, с которым вы меня здесь обнаружили, вас забыли поставить в известность о том, что до конца вечера мы будем находиться рядом. Так решил церемониймейстер, а следовательно, извольте набраться терпения и не выказывать лишних чувств по этому печальному поводу.
       - Герцог, вы позволяете себе...
       - ...вполне естественную заботу о молодом человеке, впервые во время праздника выполняющем обязанности представителя Старшего Рода Собраны. И довольно об этом, - отрезал Паук.
       - Я не нуждаюсь в вашей заботе, о чем и счастлив вам сообщить! - В такие минуты Флэль всегда жалел о том, что дуэли запрещены. Их стоило бы разрешить вновь: хотя бы для того, чтобы можно было раз и навсегда поставить на место зарвавшегося наглеца.
       Паук поднял голову и в упор уставился на Флэля. Тяжелый, бесстрастный взгляд смерил его с головы, уже попавшей в лапы второго куафера, до пят, обсчитал, словно портной на примерке, и вынес какой-то вердикт. Кертор тоже не отводил глаз, вдруг забыв весь свой страх перед этим неприятным и злым человеком, наплевав на возможные последствия ссоры. Его интересовало только одно: не уступить, не дрогнуть.
       Герцог отвел глаза первым, но не потому, что признал поражение: просто дуэль взглядов ему явно наскучила; Флэль вдруг почувствовал себя полным дураком - полез на рожон, как в пятнадцать лет, когда батюшка ему что-то запрещал, считая недостаточно взрослым, а он возмущался. Нужно было поставить точку, но не на детский манер, а элегантно.
       - Простите, герцог, я не вполне верно истолковал ваши слова. Признаю свою неправоту, - вот так, изволь, и понимай, как знаешь.
       Гоэллон вдруг расхохотался, резко встал со стула. Куафер испуганно шарахнулся прочь, держа руку с щипцами на отлете.
       - Ваша милость, но мы еще не закончили... - проблеял перепуганный толстячок.
       - Это и к лучшему, - бросил герцог, подошел к Флэлю и протянул руку. - Неправ был как раз я, предлагаю закончить дело миром.
       Кертор ошалело пожал протянутую ладонь, потом поднял глаза и со всех сил прикусил изнутри щеку. Гоэллону стоило бы убить толстячка за то, что тот натворил у герцога на голове. Тяжелые прямые волосы были накручены в локоны того типа, которыми обычно украшали себя веселые девицы.
       - Смейтесь, Кертор, смейтесь, это действительно смешно, - улыбнулся герцог, потом развернулся к куаферу. - Гребень, воды и кипарисового масла. Немедленно.
       - Ваша милость... - толстячок поклонился и метнулся куда-то прочь.
       Флэль представлял, на что будет похож он сам, если уж герцога привели в настолько непотребный вид, и тоже начал улыбаться. Впрочем, отчего бы и не провести вечер накрученным, как дамская собачка? Есть в этом своеобразный юмор.
       Гоэллон явно придерживался иного мнения. Он старательно свел усилия куафера на нет при помощи воды и гребня, потом смазанными маслом пальцами пробежался по еще вьющимся, но уже не похабными локонами, волосам, встряхнул головой.
       - Так-то лучше будет, - вздохнул он, потом через плечо посмотрел на Флэля, прикусил губу. - Кертор, вы не находите, что нам редкостно не повезло? Простите, но вы похожи на комнатную собачку, не хватает лишь тесемочек на челке...
       - Я вот гадаю, - на "собачку" Флэль ничуть не обиделся. - Что в моем положении уместнее, прибыть в том виде, который определен протоколом, - он осторожно прикоснулся к своей голове, - или последовать вашему примеру, герцог? Не посоветуете молодому человеку, впервые выполняющему обязанности?
       - Вы злопамятны, Кертор. Это хорошо, - кивнул Гоэллон. - Решать вам, но я бы не рискнул... соблюдать этот протокол. Тем более, что это вовсе не протокол, а недосмотр церемониймейстера, нанявшего каких-то неумех.
       - Вы так думаете?
       - Уверен. Я пятнадцатый год присутствую на этих торжествах, так что уже могу делать довольно точные выводы. В позапрошлом году придумали, что все должны быть одеты и причесаны по моде времен короля Ивеллиона I. Бороды, заплетенные в косички, представьте себе, - герцог потер тыльной стороной руки гладко выбритый подбородок. - Казначей был в восторге!
       - Представляю... - восторженно протянул Флэль, воюя с кудрями при помощи воды и того же кипарисового масла. Горький смолистый запах был непривычным, но на редкость приятным.
       - Не представляете, Кертор, - покачал головой герцог. - Поверьте, это было просто невообразимо. Заканчивайте, нам уже пора. Опоздать куда неприличнее, чем явиться без локонов.
       Через час Флэль понял, что все-таки оказался под опекой герцога, но достаточно ненавязчивой, чтобы не возвращаться к ссоре, тем более, что официальная часть празднества требовала то куда-то идти, то где-то стоять, и разобраться во всех этих петляниях по залу, когда в одном случае за королем нужно было идти, в другом - остановиться, в третьем - провожать их высочества до выхода из залы, было просто невозможно. Если бы не герцог Гоэллон, Флэль все время делал бы что-нибудь не то. Бруленского вассала точно так же опекал граф Агайрон.
       Король беседовал то с послами, то со священником, то с придворными, кучка представителей Старших Родов следовала за ним по залу. Владетели и их супруги, отпрыски и секретари, еще какие-то гости в праздничных мундирах чиновников... король должен был сказать пару слов каждому, и все это полагалось делать, не сидя на троне, а разгуливая по залу: в прочие триста семьдесят семь дней в году подданные выражали свое почтение к королю, а в день празднований - король своим верным подданным.
       - Приуныли, Кертор? - в какой-то момент герцог взял Флэля, у которого уже кружилась голова, под руку. Сам герцог был необычно весел.
       - Вы-то чему радуетесь?
       - Тому, что подобное бывает только раз в году, а все оставшееся время мы можем жить простой и размеренной жизнью.
       Наконец официоз закончился, король уселся на свое место во главе стола, и разрешил садиться остальным. Флэля общество герцога уже не нервировало, напротив, он перестал понимать, почему Гоэллона считают злым и неприятным человеком, а когда Кертор очутился между ним и Алларэ, жизнь расцвела всеми красками.
       - Друг мой, обратите внимание на девушку рядом с королем, - сказал Реми. Вообще-то он говорил Гоэллону, но Флэль немедленно развернулся в ту же сторону, что и оба герцога, и обнаружил там не особо примечательную высокую и слишком худую брюнетку в очень милом белом платье с золотистой отделкой.
       - Анна Агайрон, - кивнул Гоэллон. - Опасаюсь, что на смену королеве Астрид придет королева Анна.
       - Опасаетесь? - удивленно спросил Флэль.
       Оба герцога посмотрели на него одинаково снисходительными взглядами. Непрозрачные серые глаза, блестящие виноградно-зеленые, а выражение одно на двоих - "бедный дурачок". Кертор слегка обиделся и опустил глаза на тарелку, потом махнул рукой, подзывая чарочника, чтоб тот налил еще вина. Ну надо же, какой интересный финт - со шпагой в руке Реми на Кертора так никогда не смотрел, когда лез в окно и махал клинком перед трактирщиком - тоже, а теперь вернулся лучший друг, и все изменилось...
       - Реми, не находите, что мы напрасно обидели молодого человека?
       - Нахожу, - кивнул Алларэ. - Тем более, что для меня это чревато последствиями. Обида может улучшить его мастерство фехтовальщика. Значит, думаете, стоит посвятить его в наш секрет?
       - Думаю, да, - Гоэллон насупился и огляделся вокруг. - Пока нас никто не слышит... говорите, Реми.
       - Понимаете ли, Кертор... - Алларэ наклонился к самому уху Флэля. - Мы считаем, что вторая подряд дура на троне - это слишком. Королева Астрид едва не ввела в моду головные накидки и шейные платки для дам. Ей казались неприличными даже разрезы на рукавах...
       Керторец на минуту опешил, а потом понял, что его пошлейшим образом разыграли, причем розыгрыш начался с первой реплики Реми. К счастью, он сообразил это прежде, чем рассмеялся. Флэль допил бокал, сделал серьезное лицо, словно решаясь на что-то, опустил голову к тарелке и тихо сказал:
       - Господа, с этим нужно что-то делать. Нельзя допустить такого удара по нашей государственности. Я готов... готов на все! Герцог Гоэллон, если вы знаете какое-то действенное средство...
       Реми расхохотался в полный голос и одобрительно хлопнул Флэля по плечу, Кертор тоже улыбнулся, а вот Гоэллону шутка отнюдь не понравилась. Он криво усмехнулся, положил вилку на тарелку и тоже взялся за бокал.
       - Кертор, позвольте дать вам совет, - сделав пару глотков сказал он. - Если вы не хотите для себя беды, не шутите подобным образом хотя бы во дворце. Реми, не заставляйте меня думать, что пытаетесь избавиться от удачливого соперника.
       Алларэ мигом посерьезнел, и Флэль подумал, что ему довелось узреть чудо: глаза золотоволосого герцога без привычной насмешки над всем и вся. Впрочем, это продолжалось недолго - два, три вздоха. После этого Реми ослепительно улыбнулся и кивнул.
       - Руи, друг мой, вы как всегда правы. Кертор, простите, что втянули вас в глупый розыгрыш.
       Флэль едва со стула не свалился. Алларэ, который спокойно принимает чьи-то замечания, Алларэ, который извиняется?! Еще одно чудо. А что, собственно, такого было сказано?
       Керторец попытался вспомнить, не говорили ли что-нибудь дома на тему смерти королевы Астрид. Это было пять лет назад, Флэлю тогда исполнилось восемнадцать, и его вовсе не интересовали сплетни и слухи, если только они не касались симпатичных девиц в окрестностях замка. Впрочем, было что-то... отец беседовал с дядей, Флэлю поблизости находиться не полагалось. Кажется, речь шла о том, что королева была совершенно здорова, как все агайрские девицы... Тут старшие, которые уже хорошенько подвыпили, ударились в обсуждение достоинств и недостатков девиц и нескоро уже вернулись к предмету беседы. Вроде бы говорили, что подхватить простуду в середине лета немудрено, вот помереть от нее - это уже слишком.
       - Ну что вы, господа, я сам превратил невинную шутку в глупую и опасную...
       - Закончим на этом, - жестко сказал Гоэллон. - Поговорим о чем-нибудь еще, и хватит шептаться, на нас смотрит король. Господа, что случилось в столице, пока я отсутствовал?
       - Кстати, а где вы присутствовали? - подхватил Флэль.
       - Я решил устроить моему новому секретарю прогулку, чтобы он отдохнул после занятий в школе. Мы были в Убли, потом - в моем замке...
       - Вы необыкновенно заботливы, герцог. А где же объект вашей заботы?
       - Прихворнул в дороге и я оставил его дома.
       - В столице не случилось ровным счетом ничего, - сказал Реми. - Было на редкость скучно...
       - ...и потому герцог Алларэ по мере сил эту скуку развеивал, - улыбнулся Флэль. - Переименовал парочку улиц, споил десяток трактирщиков...
       - Он преувеличивает, - рассмеялся Реми. - Не слушайте его, друг мой...
       - Отчего же? - Гоэллон склонил голову к плечу. - Переименованные улицы - это интересно. Рассказывайте, Кертор!
       Флэль рассказал, изображая в лицах наиболее примечательные моменты из приключений с Эмилем и Реми. Герцог улыбался, к ним начали прислушиваться и соседи по столу - в какой-то момент седобородый казначей неодобрительно качнул головой, но промолчал. Потом все трое дружно обратили внимание на очередную перемену блюд и принялись комментировать соусы, а также приготовленную тем или иным способом дичь. Керторец чувствовал себя немного странно, сидя между двумя самыми влиятельными людьми в Собране, запросто болтая с ними и подшучивая над обоими по очереди. Вне дворца Флэль, как один из лучших фехтовальщиков столицы, был для Реми неплохой компанией - иногда и под настроение, - а так-то ему полагалось держаться где-то наравне с Эмилем Далорном; его же за один стол с королем никто не сажал.
       Дядюшка бы порадовался тому, что хоть кто-то из младшего поколения Керторов сделал при дворе столь высокую карьеру, а папаша, разумеется, начал бы ворчать, что при дворе ничего приличного сделать нельзя, а можно только вляпаться в пяток заговоров и закончить жизнь если не на плахе, так в ссылке. Впрочем, оба по-своему правы: дядя почти всю жизнь провел в родовом замке, а батюшка как раз начудил в молодости так, что ему на десять лет запретили покидать баронство Кертору. И все-таки лучше бы сейчас веселиться у тетушки Свары, вот бы еще и с обоими герцогами...
       - Отличная идея, - кивнул Реми. - После приема - непременно.
       - Я думал вслух?
       - Именно, Кертор, именно, - ответил герцог Гоэллон. - Вредная привычка, избавляйтесь от нее, пока не поздно. Кстати, вынужден отклонить ваше любезное предложение. Думаю, компании Реми вам вполне хватит.
       - Вы не любите веселых девиц?
       - Признаться, не люблю. Страсть, изображаемая за деньги, меня утомляет, а искренности в веселом доме не купишь.
       - Если вы так цените искренность, то вас ожидает вечное одиночество, по крайней мере, жизнь без женщин, - ляпнув это, Флэль понял, что пить уже хватит, и пора оценить очередное блюдо, какую-то рыбу в подливке, но Гоэллон ничуть не обиделся.
       - Вы правы, это именно так, и меня это вполне устраивает. Кертор, поднимайтесь, король уходит, мы должны проводить его.
       Флэль покорно потащился следом за прочими, стараясь не спотыкаться: выпил он, под шутки и остроты, едва ли не втрое больше привычного, но нужно было держаться достойно, и плечи сами развернулись, а мрамор перестал идти волнами и обрел положенную твердость. Очень гордый собой Кертор дошел до нужной двери, поклонился положенное число раз и только после этого обнаружил, что и ровная осанка, и надежный пол под ногами объясняются тем, что герцог Гоэллон аккуратно поддерживал его под локоть. Со стороны все выглядело вполне прилично: два благородных человека идут под руку, беседуя, - но Флэль знал, что происходит на самом деле.
       Интересовало его только одно: с чего это два неразлучных друга-герцога решили разбавить свою компанию третьей персоной, куда младше возрастом и ниже по положению? Вдруг показалось, что неслучайным было все, начиная с разговора с Эмилем в Белой зале. Алларец и сам по себе необычный тип, но Гоэллон и Алларэ - с такими людьми не заведешь приятельство по собственному желанию, особенно, если ты один из многочисленных столичных бездельников. Не заметят в упор, пока не решат, что ты можешь быть чем-то полезен, а до тех пор ты - нечто среднее между предметом интерьера и пустым местом. И вот, извольте видеть - под ручку с Пауком, как лучшие друзья...
       "Во что это я вляпался? - изумленно подумал керторец. - Во что - и как?!".
      
      
       В этой деревне было достаточно Посвященных, чтобы проповедник мог не опасаться за свою свободу. Все прочее его интересовало мало. Еда, питье, отдых - все это неважно, это лишь голос бренного тела, и его легко заглушить. Другое дело - королевские чиновники, армия или приставы, которых в Сеории всегда слишком много. Слишком сложно не попасться на глаза, переходя от одной деревни к другой, но уж если несешь в углублении посоха важные письма, которые нужно передать Посвященным лично в руки, нельзя позволить себя арестовать, нельзя даже, чтоб тебя запомнили.
       Нужно быть неприметным.
       За два года он выучил тропы севера и центра Собраны наизусть. Там, где не рисковали ездить купцы, где никогда не проходили армии, где даже местные жители опасались заплутать в лесу или зайти в болото, незаметный человек в пыльной, застиранной, но не слишком рваной и грязной одежде шел, ничего не боясь. Где нет любопытных глаз, нет и опасности. В Сеории и Эллоне дикие звери почти не попадались, ни волков, ни медведей здесь не было уже столетия, на севере они попадались, стоило отойти от селения на половину дневного перехода, но животных проповедник не опасался.
       Кто сможет повредить несущему Завет Истины?
       Только люди, глупые дотошные люди, сердца которых глухи, а глаза не видят ничего, кроме внешней стороны вещей. Глупые люди, подобные мухам. Когда поднимется ветер, они разлетятся, как стая гнуса, перестанут жужжать, суетиться и жалить своим любопытством. Люди-мухи не могут помешать, но могут привлечь внимание, как тучи мух привлекают внимание охотника к падали, оставленной крупным хищником.
       А хищник затаился в засаде и готов прыгнуть на глупого охотника.
       Давно сошлись все приметы и сроки. Адепты гонимой и искореняемой веры Истинного Завета долго ждали, таились, прятались между глупцов и невежд, отбивающих поклоны перед ложными чужими богами. Их преследовали, сажали в тюрьмы и пытались заставить отказаться от истинной веры. Упрямые умирали в подвалах монастырей Блюдущих Чистоту, слабые отрекались и обрекали себя на вечное проклятие, хитрые отрекались лишь на словах, чтобы вырваться на свободу - и вновь несли заблудшим слово Истины.
       Истину нельзя скрыть в подвале.
       Она прорастает сквозь камень и щебень, сквозь песок и деревянный помост, упрямый репейник, настырный и живучий. Истина не сгорает в огне и не тонет в воде, ее не сплавишь в тигле с ложью, не разбавишь водой обмана - она как золото, как масло, всегда отделяется от фальши, от глупых верований и напрасных надежд. Адепты веры Истинного Завета знают это лучше прочих. Три с половиной тысячи лет Истина прорастает сквозь ложь, которой заполнен центральный мир Триады, три с половиной тысячи лет терпеливой, упорной борьбы, которую вели Посвященные...
       Настал час торжества.
       Сбылись все пророчества и приметы, что тайно передавали из уст в уста, и остались лишь два самых главных пророчества, о которых ведают даже глупцы и бездельники, болтуны и пустомели. Глупые рты несут в себе слова Истины, кричат их, шепчут, произносят со смехом и со слезами - и не чувствуют ее вкуса. Таков удел глупцов: не различить золотой монеты в куче фальшивых медных. Наступит срок - прозреют и они, но будет уже поздно.
       Господь отвернется от тех, кто слушал - но не слышал.
       Когда сбудется и последнее пророчество, толку ли в том уверовавшим в последний момент глупцам? Господу не нужны слепые и глухие слуги, не отличающие дня от ночи, тьмы от света, а правды - ото лжи, покуда не подскажет поводырь. Не нужны ему и трусы, что обрели веру лишь из страха неминуемой гибели; не нужны и маловеры, готовые искать убежища в Истине, лишь когда рушится их собственный дом, доселе стоявший на шатких подпорках заблуждений.
       Господь отделит одних от других, и верные - спасутся.
       Верным будет даровано владычество над всеми мирами Триады - и тем, что не знает железа, и тем, что создан из железа, и тем, землю которого топчут нынче верные, мира, где железо и плоть царят на равных. Проповедник знал, каковы из себя все три мира. Когда Господь даст своим верным слугам право выбирать, он пожелает уйти в тот, что вовсе не знает железа, где нет ни мечей, ни мельниц. Там на деревьях растут плоды, которые утоляют голод и жажду, звери в лесах не дики, а дружелюбны, и нет нужды ни пахать, ни сеять: земля родит по воле своих владык сама.
       Там, где цветы не увядают и хлебы на деревьях не иссякают, там будет его дом.
       Каждому из верных дано будет право выбирать, в том - часть Истинного Завета, но об этом знают лишь верные из верных, те, что несут слово Истины заблудшим. Не убоявшиеся гонений, пошедшие следом за Посвященными, избравшие нелегкую стезю проповеди и аскезы будут награждены, остальные же прокляты, сдуты с лица Триады ветром, который поднимается. Он уже поднимается, этот ветер, но только лишь чуткие способны распознать его в удушливом воздухе мира железа и плоти.
       Скоро, скоро поднимется уже не ветер - буря.
       В сердце бури, окруженный ветрами и молниями, вернется в Триаду истинный ее Господин и Создатель, и изгонит прочь чужаков, укравших у него и имя, и славу. Коронованный тучами, облеченный в мантию шторма, касающийся главой молний, а ногами - морского дна. Так говорится об этом в Книге, но проповеднику было откровение, и он знает теперь, что великан в короне из молний - лишь метафора для посвященных, стоящих на ступень ниже, чем достойные из достойных. Сколько их, тех, кому тоже явилось настоящее откровение? Может быть, он один.
       Это неважно: и один камень может породить лавину, что сходит с гор.
       В откровении проповеднику явился не гневный и грозный великан, но существо, подобное человеку - и не в этом ли высшая степень божественности?! Не грозная сила, но человек с обликом печальным и строгим, с божественной печалью в глазах, ибо он сотворил мир, триединство миров, но грешные и неблагодарные его отвергли, отвернулись и забыли его имя: Фреорн. Проповедник молился, две седмицы пил лишь воду, усмиряя пост и не оскверняя губ пищей, и увидел - мудрый взгляд, серые, с сизым грозовым отливом, глаза смотрят прямо в душу, видят насквозь, и - прощают. Прощают недостойного за то, что и он многие годы заблуждался, отбивал поклоны ложным богам.
       Ибо услышавших зов Истины Господь прощает всегда.
       Он простит и тех крестьян, что внимали слову и принимали его сердцем, что не боялись открыть для Господа источники силы, столь нужные ему, чтобы вернуться в Триаду. Пусть крестьяне глупы и неразумны, путают слова обрядов и подмешивают песок суесловия к Истине, пусть сочиняют сказки и легенды, - Господь простит. Он читает в сердцах, как в раскрытой книге, и видит, кто верен ему душой, пусть и сбивается в словах.
       Но превыше крестьян будут награждены адепты.
       Им быть сюзеренами над теми, чьи сердца чисты, но языки неловки, а умы нерасторопны. Им быть пастырями над невинными овцами, учить их, врачевать и устанавливать закон, ибо открытые души - великое благо, но отточенный ум - другое благо, а Истину нужно постигать дважды: сердцем и разумом, и тот, кто лишь чувствует, ведает лишь половину ее. Но найдутся мудрые пастыри, и рано или поздно воссияет в небе Триады светлый огонь истинного торжества Господня.
       Зажигать тот огонь - и ему в числе прочих.
       Все свершится, как заповедано, как обещал мудрый и всевидящий взгляд Господа Фреорна; но для этого нужно потрудиться. Трудно, больно оставлять мысли о грядущем царстве Истины, но пока еще не завершены суетные дела. До ухода нужно переговорить со всеми Посвященными и обязательно провести обряд. В Сеории, сердце страны - это риск, большой риск; здесь нет глухих лесов, нет потаенных оврагов. В любой час дня и ночи можно натолкнуться на чужаков. Прерванный обряд - смерть для участников; может быть, Господь защитит своего слугу, а может, разгневается и не станет спасать от горькой и страшной участи: самому стать колодезем силы для Творца.
       Если и так - что ж, пусть, он готов.
       Но думать об этом не стоит, это грешные мысли, признак слабости. Обряд должен состояться. Старшие велели ему идти и проповедовать в Эллоне, Сеории и на землях Севера, - здесь он и будет служить. Старшие ведают, куда посылать несущего слово Истины. Пусть сами они уже слабы и немощны, и не могут годами без отдыха блуждать по тропам, то скрываясь от погони, то рискуя погибнуть в бурю или снегопад, но они знают, какие земли еще не охвачены проповедью. Сеория узнает слово Истины, Сеория, сердце надменной державы, которой правят потомки проклятых захватчиков, будет поставлена на колени и откроет источники силы для Господа! А проповедник сделает все, чтобы это случилось.
       Ибо нет высшего испытания и радости, чем служить истинному Владыке!
      
       Пролог: Неверна-Невельяна
      
       1.
       Склонился над пергаментом хронист, перо скрипит, выводя на листе строку за строкой. Спина согнута колесом, морщинистая губа старика прикушена от усердия. На плечо падает конец головной повязки; пишущий невнятно ворчит и откидывает его назад. Последние потоки дневного света падают на стол, на лист пергамента - выбеленный мелом, невинный, как дитя пяти лет от роду. Лучшие чернила - густые, тягучие, блестящие и после того, как высохнут; лучшее перо - из крыла трехлетнего лебедя, - и все же руку быстро сводит судорогой, а слова покидают седую голову, разлетаются прочь, как те самые лебеди, вспугнутые неловким охотником.
       Нелегко написать хронику царствования первого короля Собраны...
       "В году одна тысяча шестьсот сорок третьем от Сотворения в дом правителя Сентины, князя Церского и Тиаринского Свенелорна, который, вместе с добродетельной супругой своей Латесной, дочерью князя Флаонийского и Эллернийского, не имел детей, хоть и состояли они в браке уже два десятка лет, и неустанно возносили молитвы Сотворившим, и премного жертвовали на нужды Матери нашей Церкви, подброшен был младенец. Случилось это в тот день и час, когда добродетельная княгиня Латесна молилась в храме о даровании наследника. Вернувшись же домой, узнала от домочадцев, что на крыльце найден ребенок, и велела принести его к себе.
       Был тот младенец обернут в белое покрывало с золотым шитьем дивно тонкой работы, которое годом раньше князь Церский и Тиаринский пожертвовал на убор для Матери Оамны, - и поняла княгиня, что молитвы ее услышаны. Ребенок же оказался видом дивен и обликом прекрасен, ибо имел кожу, сиянием сравнимую с чистым золотом, золотые же волосы и глаза, подобные чистейшим сапфирам. Наречен Сотворившими данный младенец был Эленеасом, в честь отца князя, но едва научившись говорить, а было то, когда ему минула третья девятина, открыл родителям, что истинное имя ему Аллион, но примет он его не раньше, чем объединит под своей властью земли от гор Неверна до гор Невельяна, ибо рожден Сотворившими, дабы его потомки правили миром.
       Чудесное дитя было необыкновенно одарено, и с первого года жизни восхищало наставников..."
       - Дай-ка взглянуть, почтенный! - крепкая, такая молодая рядом с иссохшей птичьей лапкой хрониста рука берет со стола лист. Вошедший так тихо, что старик не услышал шагов, бегло просматривает четко выведенные слова.
       Потом король смеется, запрокинув голову и сверкая белыми зубами.
       - Летописцы, как же вы любите славословить...
       - Ваше Величество недовольны? - старик поспешно встает, сгибается пополам. Седые космы, схваченные головной повязкой, касаются пола. - Я посмел оскорбить Ваше Величество неточностью?
       - Выпрямись, - опять смеется король. - Ты слишком стар, чтобы гнуть спину даже перед королем. Ты не ошибся, почтенный Эгро - но ты пишешь не обо мне, а о золоченой кукле.
       - Ваше Величество?.. - Старик упал бы на колени, но король велел ему стоять прямо, и он стоит, боясь поднять глаза на короля Аллиона, на короля, который родился в один год с его отцом, но дни придворного летописца уже сочтены, и до суда Сотворивших ему осталось меньше дней, чем букв на листе, а золото волос короля еще даже не разбавлено серебром седины...
      
       2.
       Золота всегда было слишком. Золотой гребень, который был едва заметен в волосах, когда ребенка причесывали. Золотой загар, покрывавший тело мальчишки после купания. Золотое шитье плаща, золотая пряжка, затканный золотом пояс. Золото, золото, золото. Золото, светлое, как липовый мед, и золото красное, разбавленное медью; золото, отполированное до зеркального блеска, и золото, тусклое, как выброшенный морем янтарь...
       Золотые брови и ресницы, и даже ногти отливали тем же металлом, пока княжеский наследник не пачкал руки в саже, золе, песке и грязи - во всем том, в чем обычно ухитряются измазаться мальчишки, если им еще нет и десяти лет. В этом он ничем не отличался от ровесников, но когда те умывались, под темными разводами грязи открывалась обычная белая кожа, его же лицо и руки словно были однажды присыпаны золотой пудрой. Впрочем, синяки у него были вполне обычного цвета, синяки и ссадины, и царапины, и корки на разбитых коленках. Как у всех детей.
       Он был выше и крепче ровесников, слишком рано начал ходить, говорить, впервые взялся за перо в три года, и его начали учить грамоте. Никто не удивлялся, а меньше всех - сам мальчик, но когда родители приводили его в храм, показывали на две статуи - рослого воина в доспехе и статной полногрудой женщины с доброй улыбкой, - и говорили "Вот твои отец и мать, поблагодари их...", ребенок не верил. Он знал, что не был рожден так же, как прочие дети, помнил это - как помнил себя с первого дня: колючее от шитья покрывало, потом тесные пеленки, неловкое, непослушное тело, которое казалось пригодным лишь для ползания, и слова "меня зовут Аллион", срывающиеся с языка, и невозможность объяснить, что значит это имя, - помнил, но не верил. Статуи были статуями. Две фигуры в полумраке, вынувшие его из купели, до которой не было ничего, теплые ладони, а потом холод и одиночество на каменных ступенях остались там, в ином сияющем мире, который он уже не помнил, но иногда, на грани пробуждения, чувствовал. Отцом и матерью были князь и княгиня, хоть они и каждый день напоминали воспитаннику о том, что он рожден Омном и Оамной.
       К княгине он прибегал с жалобой на злого дикого котенка, расцарапавшего ему лицо и грудь, князь впервые вложил в его руки меч - пока что деревянный, и пока мальчишка Эленеас - звонкое и сияющее, как белое золото, имя Аллион пока что оставалось лишь залогом будущих побед, - не отправился к наставникам, ему не нужно было других отца и матери, а потом - и подавно. Храм оставался храмом, статуи - статуями, молитвы не заменяли ни ласковых рук княгини, ни усмешки на губах князя.
       В семь лет он, впервые проведя в летнем лагере три девятины и вернувшись в замок, вопреки воле князя и его супруги начал называть их - отец и мать. Князь Свенелорн долго пытался запретить это мальчику, но упрямый наследник сумел настоять на своем, а княгиня охала, противилась, но однажды с губ сорвалось:
       - Это же грех... сынок, - выдохом, полушепотом: выстраданное, заветное, лишь наедине с собой раньше произносимое слово, запретное - и вдруг прозвучавшее вслух: слово матери, которой не дано было выносить и родить, но все остальное - бессонные ночи, тревоги, замирание сердца, когда мальчик впервые сел на лошадь и, не проехав даже до края двора, вылетел из седла...
       Золота было много, а детства - мало; наследников князей и без того не баловали вольготной жизнью, а Эленеаса учили не по возрасту: по тому, что мог. Мог же он много. Быстро вытянулся, в восемь его принимали за двенадцатилетнего, и наставники не вспоминали, сколько лет княжескому сыну на самом деле. Детства было - пять лет, не больше, да и тогда, как он потом понял, игра чередовалась с учением, и не было у детей воинов в замке простых игр, каждая была лишь предтечей будущих уроков.
       Когда наследнику минуло десять лет, отец впервые взял его с собой в военный поход; годом позже приглашение в гости от родичей обернулось смертельной ловушкой, и Эленеас сражался плечом к плечу с отцом и его воинами, убивал так же, как и взрослые мужчины, а после боя оказалось, что убил пятерых - больше, чем сам князь, больше, чем зрелые бойцы.
       Ему всегда удавалось все, что он делал. Меч и перо, игла и резец были равно подвластны его рукам, а люди верили твердой и не по-юношески разумной речи.
       Жизнь была сказкой, легендой о благословленном Сотворившими юноше, отраде приемных родителей, надежде жителей Сентины и подданных князя.
       Никогда не подводило тело - не уставало, что бы он ни делал, не болело, не тревожило и в те годы, когда молодые люди изнывают от едва понятных им томлений плоти; разум всегда оставался ясным и светлым, словно где-то под крышкой черепа теплилась неугасимая лампада. К пятнадцати годам он понял, что победит в поединке любого воина, и троих победит, а если придется - и пятерых; что ему нет равных на турнире; что ни одна девушка, замужняя женщина или вдова не откажет ему в благосклонности. Любая наука давалась слишком легко, любое мастерство шутя поддавалось, раскрывая секреты.
       Ученые мужи приходили к нему - юноше - за советом, священники внимали его слову, и когда он повел отряд в первый поход, оставив отца в замке, победа тоже поддалась легко, легче капризной дочери рыцаря Гиметора. Вино обычное пьянило, но не побеждало; огненное вино, которое варили монахи, тоже не валило с ног - как и могучие удары копья на турнире.
       Жизнь была мукой, ежедневной, нестерпимой и невозможной мукой, пыткой всемогуществом...
      
       3.
       Когда Эленеасу исполнился двадцать один год, наутро после пира он пришел к отцу и на коленях умолял его отпустить на год в монастырь Бдящих Братьев. Он мечтал об аскезе, об испытании голодом и нищетой, о пути бродячего монаха, босиком топчущего землю повсюду, где верят в Сотворивших. Отец отпустил - не споря, не возражая ни словом, ни взглядом, и это резануло ножом по сердцу. Князь не понял, он уже сгорбился под грузом лет, нуждался в опоре, в наследнике, не знал, чего может искать молодой мужчина в монастыре - не понял, и все же отпустил. С Эленеасом никто никогда не спорил всерьез, все, о чем бы он ни попросил, ему давали, и отец не стал исключением.
       В монастыре он постился две седмицы подряд, в день позволяя себе лишь выпить кружку воды, но обнаружил, что тело не ведало жажды и голода, а занозы не впивались в босые ноги, словно боялись пролить хоть каплю золотой крови. У статуй Сотворивших он, распластавшись, молил об избавлении от бремени всемогущества, от легкой жизни, от слишком, - до слез, до тошноты, - благосклонной удачи.
       И статуя Воина шевельнулась, сходя с постамента...
       Никто не видел, что случилось в ту ночь в храме, о чем говорили бог и сын бога, говорили ли они вообще хоть о чем-то; монастырь заснул мертвым сном, уснули и собаки, и кошки, и летучие мыши под крышами, и даже сова в лесу замолчала, забыв об охоте.
       Наутро Эленеас вышел из-под сводов храма иным. Вернувшись в свою келью, он скинул рясу и оставил у порога сандалии, облачился в тунику и штаны, в которых приехал в монастырь, накинул на плечи плащ из шкуры выдры, опоясался мечом и уехал, ни с кем не попрощавшись. На память монастырю Бдящих Братьев остались лишь вырезанные им на досуге из дерева статуэтки удивительно искусной работы, да быстро высохшая водная дорожка от таза у стены до щита на другой стене; щит, впрочем, Эленеас забрал, оставив пустой крюк. Уехавшего до первого света княжеского сына видел лишь загулявший накануне и заснувший в канаве деревенский пьяница, которого разбудил топот копыт; но что ему было в зачесанных на левую сторону волосах и шальной счастливой улыбке на губах всадника?..
       В родном замке княжеского сына встретил плач и звуки похоронной службы, и он узнал, что отныне - не наследник, но князь Церский и Тиаринский, правитель Центины. Отец умер тихо, во сне; могучий воин не нашел смерти в бою, но старческие хвори не успели его сломить. Умер так, как мечтали бы многие, и даже не успел заметить, что сына рядом с ним нет.
       Многие мечтали породниться с Эленеасом и до того, как он унаследовал титул и владения отца, а после предложениям брака не стало числа: у каждого из соседей имелась дочь на выданье, каждый говорил о том, какие выгоды сулит объединение земель и усиление власти. Молодой князь мог выбирать не только разумом, но и сердцем, и потому не спешил, и девицы проливали слезы, а потом выходили замуж за других, навек теряя надежду взойти на брачное ложе с Золотым Князем.
       Князь же больше интересовался войной, чем миром, и не спешил вступать в храм, надев на голову венок из жасмина и шиповника...
       Скоро, очень скоро и даже легко он объединил все девять земель Сеорской равнины, и выбран был старшим над князьями, и титулован королем, а патриарх возложил на его голову золотой обруч, назвал Объединителем и благословил. Объединение земель было выгодно всем, а прекращение междоусобиц - каждому, и вскоре княжества уже звались Сеорией. Но короля еще никто не называл Аллионом; он запрещал, ибо не выполнил обета, данного во младенчестве.
       От цветущей Сеории до северных гор Неверна и южных гор Невельяна было еще далеко, слишком далеко.
      
       4.
       "Сперва десятки, а потом сотни вольных владений приходили под руку короля Сеории: кто - ради торговых выгод, кто - из страха перед могучим воинством; сумевшие объединить свои земли приносили вассальную клятву. Новая страна рождалась в беседах воинов и крови рыцарей, в союзах и битвах. Не всегда войско Сеории побеждало, но чаша весов удачи раз за разом склонялась на сторону молодого короля. На карте возникли новые земли - Мера и Скора, а следом за ними - и Эллона. Сто лет назад они были таким же шумным и вечно грызущимся между собой сборищем князей, каждый из которых считал себя родовитее и сильнее соседа, но нашлись те, кто взял их под свою руку, а они, в свой черед, пришли под руку короля Эленеаса.
       Долго не покорялись южане, но и на них нашлась управа: не сила, но выгода. Племена агаров получили поддержку против варваров Южных пределов, и выбили их вон в пустыню; гордые керты готовы были бороться за каждую пядь своих степей, но король пришел к ним не с мечом, а с миром, и условия предложенного им договора были столь выгодны, что вождь назвал короля братом, старшим братом, и при всем народе обнял и дважды поцеловал его.
       Король ступил на серый камень гор Невельяна, и понял, что половина клятвы выполнена...".
      
       5.
       Король Аллион отложил лист пергамента, усмехнулся. Этот летописец был не так велеречив, как прежний, но в том, что он писал, тоже не было жизни. Слова, слова, пустые красивые слова на выбеленном пергаменте, и не более того. Вино полилось в кубок, вспенилось - молодое кислое вино, которое так легко и быстро пьянит; но король не пьянел - ему просто нравился привкус лета на губах, послевкусие ночных рос и утренних туманов, пыльной дневной жары. Алое вино, серебряный кубок - король, хоть и взял себе на герб золотой клинок на белом поле, не любил золота и смирялся только с узким обручем на лбу.
       Половина клятвы была выполнена, а половина жизни - прошла; юг покорен, настала пора обратить взор на север...
       И он обратил бы, конечно, но была другая беда - аллары, племена, жившие вдоль всего побережья Фаирского моря, лазурно-синего, теплого и ласкового; увы, не такими были обитатели его берегов. Надменные мореходы не откликнулись ни на один призыв короля Сеории, ни разу не прислали посла, а отправленный в горы отряд был выставлен восвояси без переговоров. Короля Эленеаса тянуло на берег Фаирского моря, тянуло неистово и неумолимо, и он не знал, почему днем и ночью слышит зов. Аллары никогда не ударили бы в спину во время похода на север - северян они не любили так же сильно, как подданных Золотого Короля. Они вообще никого, кроме себя, не любили, но это не мешало им грабить и земли агаров, и земли литидов.
       Королю снилось лазурное море, снились гордые корабли под белопенными парусами, похожие на него светловолосые мужчины и женщины. Он отменил уже запланированный поход на север и вместо этого с небольшим отрядом сам отправился в Алларские горы. Его пропустили.
       Старшим среди алларов считался военный вождь Раймунд, а у него была сестра Раймунда, и Золотой Король, взявший сотню крепостей, победивший сотню армий, ни разу не побывавший в плену, был сражен, разгромлен и пленен в одно мгновение, когда белокосая вдова Раймунда взглянула на него из-под края покрывала и взгляд сапфировый скрестился со взглядом изумрудным. Больше он ничего не разглядел - ни черт лица, ни осанки, ни даже очертания руки; только невозможную, нечеловеческую глубокую зелень взгляда, холодную и гордую, и без слов, даже без движения ресниц сказавшую Эленеасу короткое "нет".
       Король просил руки вдовы Раймунды, и вдова, даже не выслушав гостя, передала со слугой то самое единственное слово "нет", которое он накануне прочел во взгляде, увидев сестру вождя в церкви.
       Король объяснял вождю Раймунду все выгоды, которые сулит этот брак, но брат не продал сестру против ее воли.
       Король сражался на турнире по алларским обычаям - швырял камни, рубил тонкие цепочки, подвешенные на конском волосе, стрелял по вывешенным в ряд кольцам; король победил и выигранный приз преподнес Раймунде, но ни победа, ни подарок не тронули ее сердца.
       Король просил патриарха устроить его женитьбу, но служитель Церкви отказался принуждать достойную женщину к браку без ее желания.
       Король лишился разума; днем и ночью ему мерещилась зеленоглазая Раймунда, ее он видел в каждой женщине, видел, что они - не вдова, и не хотел их; он хотел только ее, упрямую дочь и сестру мореходов.
       Король нарушил законы гостеприимства и забрался через окно в спальню непокорной; для этого ему потребовалось пережить - едва ли не впервые в жизни, - страх смерти, ибо башня, в которой жила строптивая вдова, стояла на самом краю обрыва, а внизу, далеко внизу, плескалось то самое море, которое он так мечтал увидеть, и в последнем свете угасающего неба оно казалось аметистовым.
       Раймунда сидела на постели, расчесывая длинные, - до пят, - снежно-белые косы; увидев незваного гостя, она не вскрикнула, но протянула руку к изголовью постели, взяла кинжал и прижала острие к своей левой груди. Губы шевельнулись, выплюнув, словно кислую виноградину, все то же единственное слово, которое она была готова дать Эленеасу.
       Король пал к ее ногам и плакал без слов, - впервые с тех пор, как ему исполнилось три года, - плакал и не стеснялся слез, ибо это были слезы не трусости, но любви; но и это не тронуло сердца гордой Раймунды. Она поднялась сама и подняла, обняв за плечи, короля, но в этом объятии не было ничего, кроме вежливости, ибо не должно могучему властителю стоять на коленях перед женщиной, если та - не его мать и не Мать Оамна. Подняла - и молча указала ему на дверь.
       Золотой Король ушел, унося в сердце память об изумрудном взгляде и руке на своем плече, белизной и холодом спорившей со снегом; он двинулся на север, и первый поход оказался неудачным. Вкус первого настоящего поражения оказался бы горек, если бы годом раньше Эленеас не вкусил поражения, по сравнению с которым северное казалось лишь мелкой досадной помехой, камешком под ногой.
       Не преуспел он и в следующем году, и через год. Соратники начали поговаривать, что удача отвернулась от короля, отвернулась, как женщина; то была неправда, злая и жестокая. Удача хотя бы объяснила, что он сделал не так, переоценив свои силы, положившись на путаные и неверные рассказы разведчиков, половина из которых оказалась подкупленной. Четвертый поход обещал сложиться иначе, ибо еще до его начала литиды решили заключить союз с южанами, дабы после победы те помогли им отомстить алларам, опустошившим в очередной раз их земли.
       Север не целиком покорился силе, но одно из племен центральных северных земель вошло в союз с литидами, за ним остальные, и остался только упрямый северо-запад. Клятву король выполнил, теперь под его рукой были земли за горами Неверна, от гор до Предельной северной пустыни - выполнил, и не заметил, и не вспомнил бы, если бы не напомнили его рыцари.
       Король Аллион вернулся на земли алларов с войной. Литиды и сеорийцы шли вместе, и вскоре аллары были разбиты и на суше, и на море, остался лишь замок Раймунда, где укрылся вождь... и его сестра.
       Рискуя союзом с литидами, король отправил в замок парламентера, обещая алларам те же права и привилегии, что агарам и кертам, власть для Раймунда, свободу и процветание для всех алларских земель.
       Ночью король молился, а потом пил и смеялся, вспоминая свою юношескую дурь: горячие просьбы Сотворившим, создателям и мира, и его самого, о достойном препятствии, а потом вновь молился о том, чтобы Раймунда не отказала, и, выйдя из палатки, смотрел на башню, зная, как остры скалы над обрывом, и надеялся, что вдова не шагнет вниз из окна, лишь бы не отдавать себя в руки ненавистного, как он думал, захватчика.
       Парламентер вернулся утром и принес одно короткое слово.
       Да.
       Свадьбу сыграли тем же вечером. Князей, а, тем более, королей венчал патриарх: таков был заведенный Аллионом обычай, но жених не хотел ждать ни дня, и их обвенчал в замковой церкви молоденький священник, робевший и перед женихом-завоевателем, и перед невестой, но как бы он ни путал слова обряда, из церкви Раймунда вышла женой Аллиона и королевой Сеории; нет, уже не Сеории - Собраны, ибо на брачном пире кто-то из освобожденных из плена алларцев рассмеялся: "теперь вся земля собрана в один кулак", но потомки мореходов мало общались с соседями и говорили с акцентом, а потому у него вышло - собрАна, и король сказал, что нет лучшего имени для новой земли, что раскинулась от гор Неверна до гор Невельяна. Собрана. Собранная воедино страна.
       Восходя на брачное ложе, король второй раз в жизни изведал настоящий страх, и первый рядом с ним показался пустым и тщетным; более всего на свете он боялся даже не холодности: он помнил, что руки новобрачной могут поспорить со льдом и снегом, но руки короля были медом и расплавленным золотом, и на этот холод он мог ответить своим жаром. Нет, Аллион боялся притворной страсти, что густо замешана на лжи и боязни за свою страну.
       Страсть Раймунды не была притворной, но Аллион так и не осмелился спросить, почему же три года слышал только "нет", и лишь на четвертый, придя с войной и убив ее родичей, услышал - "да".
       Через год королева умерла родами, произведя на свет близнецов, сына и дочь; в них слились две крови - человеческая и божественная. У мальчика были волосы матери и глаза отца, у дочери - волосы отца и глаза матери.
      
       6.
       Кувшин опустел, последний кубок давно уже был допит; король стоял у окна, глядя на разгорающуюся на горизонте светлую полосу. Неплохо было бы подняться на башню, увидеть, как лилово-алое кольцо света набирает силу, подставить лицо ветру, чтобы тот выдул из головы остатки хмеля и воспоминаний.
       Летописец разбередил старую рану, заставив вспоминать прошлое. Прошлое не золоченой статуи, не сына богов, а человека - такого, каким его знали лишь двое: сам Аллион и Раймунда, давно ушедшая из мира живых в Мир Вознаграждения, к садам неувядающим и источникам неиссякающим; так говорил королю епископ Собры, столицы нового государства, что была основана на месте отцовского замка. Королева Раймунда давно бродит меж одновременно цветущих и плодоносящих деревьев, ноги ее ласкают шелковистые травы, кудри развевают теплые ветра, и там она ждет своего супруга - кротко и без печали, ибо в мире, что создан для проживших свою жизнь в благочестии, печали нет - есть лишь радостное ожидание в предвкушении вечного счастья.
       Король улыбался. У Раймунды не было кудрей: волосы зеленоглазой королевы были прямыми и тяжелыми. Аллион помнил, как они укрывали обоих белым, словно поле герба, плащом, и поверх ложилось золото.
       Теперь о королеве Раймунде напоминают лишь глаза Элеанор, волосы Эниала.
       Белое и золотое, изумруд и сапфир.
       Дочь вернулась на земли алларов, и теперь земли у моря навеки принадлежат Собране.
       Сын будет править страной, что раскинулась от гор Неверна до гор Невельяна.
       Ради этого стоило жить, ради этого стоило бороться - пусть летописцы никогда не смогут отыскать нужных слов, потому что не прошли с королем путь от одних гор до других; те, кто прошли - давно мертвы, а его уделом стало долголетие и знание о том, как уйти в избранный час. Пусть летописцы сплавляют ложь и правду, легенду и истину, прозу и вирши, пусть превосходят алхимиков, ухитряясь из пергамента и чернил получить золото.
       И пусть никто никогда не расскажет, что Золотой Король жил лишь год из сотни лет своей жизни - тот год, что на него взирали изумрудные очи Раймунды.
       Некому об этом знать - и незачем: о том, о чем не знаешь - не сумеешь солгать...
      
      
       Часть вторая. Зима. Ученик. Столица.
      
      
      
       1. Собра - окрестности Собры
       Король изволил прогуливаться по саду в сопровождении своих доверенных лиц. Граф Агайрон шел по левую руку Его Величества, Паук - по правую. Сзади на подобающем расстоянии тащились секретари, три гвардейца с капитаном и малолетний паж, в котором даже на расстоянии нескольких шагов угадывались фамильные черты Мерресов. Юнец пока еще не располнел, хотя щеки были слишком пухлыми и уже подпирали глаза. Под ногами то и дело хлюпало, но король с величественным безразличием игнорировал лужи, то есть, шел напролом.
       Пауку в костюме для верховой езды и высоких сапогах до луж дела не было, а Агайрон не имел дурной привычки являться к королю в неподобающем виде и теперь старался не обращать внимания на мокрые чулки и противное чваканье в туфлях. Дожди который день угрожали смениться снегом, но зима в этом году запаздывала. Графу это не нравилось: он предпочитал честный зимний холод и не терпел смутной и неверной поздней осени, которая тасовала ясные и дождливые дни, как шулер - крапленые карты, зная, какую гадость подкинуть горожанам.
       Ухоженный парк пропах ароматами увядания. Еще не побитые первыми заморозками астры, осенние лилии, георгины, громадные гладиолусы всех оттенков тянулись вверх, словно старались напоследок расцвести ярче, пышнее, так, чтоб если уж погибать, то отдав все соки. Граф полюбовался редкими почти черными гладиолусами. Острые листья, похожие на древние мечи, словно говорили "не тронь меня", но были безобидными в сравнении с колючими стеблями роз. Эти уже сдались перед натиском ночных холодов, только несколько кустов все еще цвели. Каждый нес на себе добрых три десятка мелких карминовых бутонов.
       Пышное цветение и лужи под ногами, капли, стекающие с последних оставшихся на деревьях листьев, туманный, насыщенный влагой воздух... Первому министру который день в воздухе мерещился едва уловимый запах тления. Все было так хорошо, какой-нибудь поэт превознес бы красоту осеннего сада до облаков, а Агайрону казалось, что где-то неподалеку, может быть, за той клумбой с георгинами, садовник не заметил дохлую крысу, и теперь вонь вплетается в запах удивительно живучих северных роз.
       Молчание, в котором король прогуливался, усугубляло впечатление. Свите за спиной явно было куда веселее. Секретари и гвардейцы перешептывались так, что их не было слышно, но на губах то и дело мелькали улыбки, а секретарь графа порой взмахивал рукой. Все было в рамках благопристойности, и секретари, и капитан по первому знаку готовы были подбежать за распоряжениями, но и взгляды, которыми молодежь сверлила спину графа, раздражали.
       В конце аллеи король извлек из поясного кошелька застежку для плаща, показал обоим спутникам. Граф полюбовался изящной безделушкой. Побеги плюща оплетали прямой меч Сеорнов, складываясь в вензель. Гоэллон приблизил застежку к глазам, внимательно осмотрел заднюю сторону, одобрительно хмыкнул и вернул королю.
       - Неплохая работа, верно, господа? - спросил король.
       Агайрон догадался, что застежка - дело рук наследника, и почтительно кивнул; впрочем, врать нужды не было: вещица и вправду была хороша.
       - Принц Араон - удивительно одаренный юноша, - сказал граф. - Его успехи поражают, а ведь ему - всего пятнадцать.
       - Это сделал Элграс, - сказал король, и граф раздосадованно умолк; впрочем, короля не интересовала его ошибка. - В какое удивительное время мы живем, господа, не правда ли? Еще лет двести назад благородный человек брал в руки лишь шпагу, вилку и кубок, считая недопустимым для себя уподобляться мастеровым. А ныне все изменилось, вот, скажем, в последнюю кампанию герцог оперировал на поле боя...
       - Заверяю ваше величество, что делал это лишь для того, чтобы уклониться от тягот командования. Разве я могу тягаться с маршалом Мерресом? - склонил голову Паук. В голосе полупрозрачной паутинкой поблескивала насмешка. - Я, в отличие от него, совершенно бездарен на военной стезе, и знаю это.
       - Не преуменьшайте своих талантов, мой дорогой Руи, - пожурил его король. - Вы - образец для подражания среди благородных людей Собраны. Ваши познания в естественных науках, в древней истории, в изящных искусствах поражают, и это еще не все. Я знаю, что это вы преподали Элграсу азы ювелирного мастерства...
       У Паука был такой вид, словно королевская похвала стояла у него поперек горла, и только выучка не позволяла прервать поток славословий. Герцог так и стоял со склоненной головой. И министр не видел его лица: поля шляпы отбрасывали густую тень; но Агайрон готов был поклясться, что ничего доброго и почтительного на лице этом не написано. Сам граф испытывал легкую неловкость и превосходно понимал соперника. Подобные восхваления были бы уместны в устах юной девицы, а не короля Собраны.
       Зато момент для удара был самый что ни на есть подходящий.
       - А ныне герцог решил попробовать себя на стезе наставника. Не сомневаюсь, что и это получится у него отменно, - с улыбкой сообщил граф.
       Его Величество мгновенно помрачнел. Блеклые голубые глаза метнулись от графа к герцогу. И без того не слишком красивое, худое и костистое лицо напряглось, утратив последнюю привлекательность. Король походил на сварливую горгулью средних лет, только горгулья эта была не серой, а голубоглазой и беловолосой, как многие из Сеорнов.
       - Я о чем-то не знаю? - скрипучим голосом спросил король. - Граф, продолжайте. О чем вы говорили?
       Гоэллон поднял голову и тоже уставился на министра. Лицо было совершенно бесстрастным, да и посланный министру взгляд угрозы не содержал. Скорее уж, Пауку было совершенно все равно, что будет говорить граф. Подобная уверенность во вседозволенности раздражала и Агайрон почувствовал смутное торжество. Посмотрим, какое будет лицо у красавчика, когда министр закончит.
       - Я говорил всего лишь о том, что герцог привез с севера троих отпрысков благородных людей и теперь занимается их воспитанием. Не сомневаюсь, что ему удастся сделать из детей мятежников преданных подданных Вашего Величества. Если мне будет позволено высказать мое мнение...
       - Подождите с вашим мнением. Руи, граф не шутит? Вы и впрямь сделали это?
       - Граф никоим образом не шутит, Ваше Величество. Я действительно привез из своей поездки на север троих отпрысков, как выразился граф. Двух юношей и одну девицу. Я действительно занимаюсь их воспитанием, надеясь выучить их на придворных предсказателей.
       - Кто же эти дети?
       - Бориан Саура, Альдинг Литто и Керо Къела, младшие дети мятежных семейств.
       Король наклонил голову вперед и выпятил подбородок. Граф не мог отделаться от ощущения, что на сырую парковую аллею слетела горгулья, которыми украшали соборы Собры. Злобная крылатая уродина с крючковатым носом и злым безумным лицом. Сейчас выпяченные блеклые глаза были уставлены на Паука. Гоэллон же спокойно и вежливо улыбался.
       - Неужто вы, возлюбленный брат мой Руи, - пока еще укоризненно начал король, но Агайрон знал, что от этого мягкого назидания до визга - лишь пара мгновений, - решили своими руками взрастить изменников? И где? В столице, прямо рядом со дворцом! Что же вы, хотите поднять их на щит, дабы северный мятеж перерос в... в...
       - Отнюдь нет, Ваше Величество. Я собираюсь пресечь эту возможность в зародыше. Литто и Саура подпишут отречение от наследственных привилегий и принадлежности к своим родам, в присутствии четырех свидетелей и патриарха, как это принято. Что до девицы Къела, там и вовсе говорить не о чем. Потом трое детей, если Ваше Величество будут к ним благосклонны, получат другие земли, принесут вассальную клятву кому-то из наиболее преданных Вашему Величеству Старших Родов, например - графу Агайрону, - Паук слегка поклонился в сторону министра, - и уедут из столицы, получив должности предсказателей где-нибудь подальше от северных земель. В Скоре, Брулене, Керторе... Вместо Бориана Саура в Кертору уедет Бориан, скажем... - герцог вопросительно посмотрел на Агайрона.
       - Например, Бориан Оген, - немедленно подхватил Агайрон. - Это крошечное владение у самой Предельной пустыни в прошлом году осталось без хозяина.
       - Например, Бориан Оген, - кивнул герцог. - Согласитесь, Ваше Величество, что претензии какого-то Огена, публично отказавшегося от родства с Саура и всех прав, которые предоставляет ему это родство, на замок Саура кто угодно сочтет нелепыми и смехотворными? Да и потом за ними присмотрят, преданность той же баронессы Брулен короне не вызывает сомнений... Другое дело граф Бориан Саура в Сауре, а мальчишка сумел улизнуть от генерала Мерреса, и кто знает, куда бы он попал, не поймай его я?
       - Это просто великолепный план, Руи, но почему вы мне раньше не рассказали? - Король уже остыл - белесая горгулья расплылась в улыбке.
       - Я надеялся преподнести Вашему Величеству сюрприз, но забыл, что в Собре сюрпризом бывает только снегопад, а все остальное становится известным, как только совершается, а порой и до того.
       - Руи, Руи... - король погрозил герцогу пальцем. - Вы хитроумны, как паук на вашем гербе, и постоянно плетете паутину, в которую попадаются враги Собраны... однако ж, не запутайтесь сами!
       Агайрон насторожился. Он впервые слышал, чтоб король впрямую угрожал своему любимчику, и теперь было интересно, как Паук отреагирует на столь недвусмысленный намек. Однако ж, план Гоэллона был хорош, даже если на самом деле предсказатель задумал что угодно другое, а все, сказанное королю было сугубой импровизацией. Но то, что сказано Ивеллиону, должно быть исполнено... и это просто великолепно! Вместо двух сопляков и одной девицы, которую можно выдать замуж и поднять мятеж - двое вассалов Старших Родов, еще и, надо понимать, безмерно признательных своему спасителю.
       И все же интересно, как красавчик выкрутится. Он заигрался - на этот раз окончательно. Его Величество не переносит подобных сюрпризов, он способен счесть себя отравленным, подхватив легкий насморк, а залетевшая в окно птица заставляет его размышлять о скорой неминуемой смерти и искать заговор, измену, мятеж даже среди тех, кому и в голову не придет ничего подобное. При этом своим недоверием, своими крутыми мерами он заставляет возненавидеть себя даже самых преданных. Северяне не были изменниками, а теперь любой вассал Саура, Къела и Литто считает себя врагом короля и обязанным отомстить за подлое убийство своих сеньоров.
       Гоэллон широко, пожалуй, слишком широко улыбнулся. Они с королем были похожи - светлые волосы, светлые глаза, высокий рост и худоба, но герцог пошел в своего отца, в Ролана Победоносного, а король - в Мышиного Короля. Не лицом, внешне братьев до старости было трудно различить. Манерой держаться, осанкой, выражением лица. То, что в Гоэллоне привлекало, в короле отталкивало.
       - Я верный слуга Вашего Величества, - поклонился герцог, полами шляпы смахивая с дорожки палые листья. - И, как верный слуга, готов смиренно принять даже незаслуженное обвинение.
       - Ну что вы, Руи, о каких обвинениях речь? Я целиком и полностью доверяю вам, - пошел на попятную король. - Вам и Флектору, моему второму верному другу и советчику.
       Агайрон поклонился еще ниже, чем герцог, что было не так уж и трудно. Он выиграл этот тур поединка. Раньше король не ставил его и Гоэллона на одну доску, всегда и во всем отдавая предпочтение "возлюбленному брату". Паук не мог этого не понять, но неожиданный удар он выдержал достойно, с привычной всей Собре ироничной улыбкой и нахальной уверенностью в себе.
       Министр опять подумал о том, что, приди герцогу в голову поддержать северную смуту, от страны останутся лишь окровавленные лохмотья. Поднять север, ударить армии в спину, обставить бездаря Мерреса, объединиться с Алларэ, захватить столицу, - а там хоть трава не расти. Провести границу по Сойе, и вот на карте вместо Собраны - два новых государства, даже если оставить королю западную Сеорию. Просто, изящно, не слишком сложно.
       Если Паук почувствует угрозу, - а он ее всегда чувствует загодя, - то не придет ли ему в голову мысль отложиться? Стоило ли сейчас действовать против него? Впервые с начала дня первый министр усомнился в том, что все сделал верно. Пожалуй, нужно переговорить с Гоэллоном, вызвать его на откровенность. Но согласится ли надменный герцог, особенно после сегодняшнего?
       Агайрон сорвал ярко-алую астру и принялся общипывать узкие лепестки.
      
      
       Два письма лежали на столе. Почти одинаковая ткань, но разный почерк; а еще - первое написано собственноручно, второе надиктовано секретарю. Два письма от двух женщин, которые еще недавно гостили здесь. Казалось, что комнаты еще хранят тени обоих. Запахи, шорохи, звуки шагов, отголоски разговоров. Белоцвет, сандал и ваниль - духи Мио; невзначай перевернутая ею статуэтка, недопитый бокал на прикроватном столике в спальне Фиора. Жасмин, хрупкая фарфоровая чашечка, забытая в гостиной шпилька с бирюзой - Анна; вот и все, что осталось от второй гостьи.
       Два письма. В одном - обычный набор вежливых слов, и не угадаешь, сама ли Анна решила написать, или отец велел ей отблагодарить хозяина за гостеприимство. "Пребывание в Вашем доме оставило у меня самые приятные воспоминания, которые не померкнут спустя годы" - словно по письмовнику для молодых барышень... Не догадаешься, сколько ни перечитывай два десятка строк, что стоит за этими фразами. Иногда за вежливым оборотом прячут то, что хотят сказать, да не смеют. Иногда - наоборот, за самыми нежными словами не стоит ровным счетом ничего.
       Письмо Мио куда подробнее, и все же - в строках, что выписаны четкой уверенной рукой секретаря, так мало жизни. Зато детальный рассказ о празднованиях во дворце и о том внимании, которое король уделил девице Анне Агайрон. За искренней радостью Фиор разглядел намек, слишком явный и недвусмысленный: твой отец обратил внимание на девицу Анну, девице Анне пора выходить замуж, а в государстве шестой год нет королевы. Забудь, бастард, девицу Старшего Рода, она предназначена не тебе, а твоему отцу и повелителю. Забудь, и даже не мечтай о запахе жасмина, о голубых глазах, о невесомом прикосновении пальцев к пальцам - через две перчатки, о случайном пересечении рук на гриве коня; о разговоре на промытой дождем аллее. Забудь, обо всем забудь. Не твое.
       Мио, бедная, обиженная Мио, всем желающая добра, всех норовящая утешить и поддержать... У нее не хватило смелости написать прямо - вот она и описывала почти на лист церемонию и комплименты, похвалы уму и манерам Анны. Несчастная, запутавшаяся Мио, которая ночами искала у него утешения или хотя бы забытья, - искала, но, наверное, не нашла. Мио, золотая девочка с золотым сердцем, так старавшаяся бодриться и веселиться, удивительно мужественная девочка - у кого еще хватило бы сил думать о других, помогать и защищать, когда сама ты оставлена, брошена даже без прощального слова?
       После четырех лет романа, о котором было известно абсолютно всем, и большинство думало, что рано или поздно герцог Гоэллон сочетается браком с герцогиней Алларэ, после всего, что между ними было, оставить искренне любящую тебя женщину... Не любовницу-белошвейку, которая через седмицу утешится в объятиях другого богатого кавалера - женщину, о благосклонности которой мечтает половина Собраны. Женщину, которая, как бы не улыбалась она всем и каждому, как бы не смотрела на всех мечтательным взглядом, любила только тебя одного. Сколько предложений руки и сердца она отвергла?
       Странный человек герцог Гоэллон, странный и, пожалуй, недобрый. Отвергнуть любовь Мио Алларэ - ради кого, ради чего? Он не собрался жениться, хотя холостой в тридцать семь лет глава Старшего Рода - это удивительно и весьма необычно, тем более, что наследников у него, в отличие от Реми Алларэ, нет. Алларэ многочисленны, выбрать достойного среди племянников и прочих близких родственников труда не составит, и герцог может себе позволить развлекаться с кем угодно, не думая об узах брака. Гоэллоны - другое дело, от некогда многочисленной семьи остался один герцог Руи. Случись с ним что - кто унаследует перстень, меч и герб?
       Жениться он не собрался и новую любовницу не завел, в оброненный Мио намек на очаровательного секретаря Фиор не поверил - чего не выдумает обиженная женщина, пытаясь понять, за что, почему наказана невниманием, тем более, если не услышала прощальных слов, а попросту была оставлена, как надоевшая вещь, как старые перчатки... Фиор, хоть и воспитывался с трех лет не в доме матери, а в королевском поместье, знал, почему мать отвергла отца: Амели Алларэ была бы для короля Собраны не менее достойной супругой, чем Астрид Агайрон, и она подарила ему сына. Гордая Амели не простила отцу брака с Астрид и предпочла разрыв положению фаворитки при молодой супруге короля.
       В этой истории все было понятно, хоть и обидно для самого Фиора, в одиннадцать лет оставшегося сиротой: мать умерла на далеком севере, куда уехала из Собры, окончательно обрывая все нити связей между собой и королем. Но - так решили оба, а Мио... ей осталось только принять чужой выбор: пренебрежение и равнодушие. Мио мало говорила о Гоэллоне, лишь иногда и невзначай, и именно это подсказывало Фиору, насколько ей больно и обидно. Пару лет назад сестрица гораздо больше рассказывала о всех проделках и веселом совместном времяпровождении. Руи Гоэллон не сходил у нее с языка - что рассказал, что подарил, что сделал, чему научил. Теперь же - она так старалась показать, что герцог ей чужой.
       Анна же... Письмо лежало на столе, Фиор второй день перечитывал его и выучил наизусть. "Моему другу господину Ларэ", начиналось оно. Другу... да и это слово наверняка взято из письмовника или подсказано камеристкой. Три седмицы пребывания в королевском поместье означали, что между хозяином и гостями сложились дружеские отношения. Но кем на самом деле считает его Анна? Она так не хотела уезжать, хоть и не говорила ни слова, но что ее привлекало? Мрачный полупустой Энор? В поместье Алларэ куда веселее и уютнее, и Мио предлагала вернуться к ним, но Фиор не мог оставить королевскую усадьбу, и гостьи не уехали, а остались до самого отъезда в монастырь.
       Мио так плохо выполняла обязанности подруги молодой девицы. Две ее камеристки, обязанные сопровождать обеих на прогулки, постоянно оказывались чем-нибудь заняты по приказу герцогини - то вышивкой, то чтением, то музицированием. Мио зевала от скуки, слушая их чтение, морщила нос, внимая их пению и игре на клавикорде, но раз за разом находила для служанок важные дела. Фиор гулял с Анной по парку, показывал ей дворец, ездил на конные прогулки в сопровождении двух грумов, которым было абсолютно все равно, чем заняты гостья и господин управляющий. Никто не мешал им сидеть вдвоем в гостиной по вечерам, вопреки всем правилам и обычаям. Ларэ поклялся герцогине, что не совершит ничего недостойного, и не совершал - даже не осмеливался брать Анну за руку, но Мио сделала все, что могла, дабы Фиор и дочь первого министра проводили вместе как можно больше времени, не встречая помех для своих бесед.
       За полночь, когда Анна давно уже спала, Фиор приходил к Мио. Они пили вино, болтали обо всем на свете - герцогиня говорила куда больше, ей было что рассказать и о столичных делах, и о родственниках Алларэ, и обо всех забавных сплетнях и слухах, которыми развлекались благородные господа Собры. Управляющий знал, как недорого Мио ценит эту пустопорожнюю болтовню, знал, что она предпочитает охоту и долгие плавания к границам Предельного океана балам и приемам, собак и кошек - напыщенным господинчикам, посещавшим ее салон, толстые тома описаний былых битв и сражений - романам и сонетам, но столица хотела видеть красавицу-герцогиню утонченной дамой, и Мио позволяла столице обманываться.
       Потом их бросало друг к другу. Оба понимали, что в объятиях и поцелуях ищут лишь утешения и забвения, что каждый видит в любовнике лишь замену тому или той, рядом с кем хотел бы оказаться на самом деле, и Фиору не раз казалось, что губы, шепчущие "Фьоре", на самом деле хотели бы выговорить "Руи", но - Мио ни разу не оговорилась вслух, и только больно было видеть на рассвете, когда он уходил из ее спальни, немой вопрос в изумрудно-зеленых глазах. "Почему - ты, почему - не он?" - и нечего было ответить. Он и сам искал в Мио - Анну, но Анна была запретна для него, девица Агайрон мирно спала в своей постели. Набитая травами подушка навевала ей тихие девичьи сны и наверняка не подсказывала, что Фиор мечтал бы не почтительно прогуливаться с ней под руку, но - обнять, коснуться губами пульсирующей голубой жилки на шее, на руках внести в свою спальню. Женой, спутницей на долгие годы, ибо другой ему не нужно было, лучшей во всем мире и найтись не могло...
       ...но сделает это отец, король Ивеллион II.
       Так решено и отцом, и первым министром, и - кто еще мог бы подсказать отцу обратить внимание из всех девиц - на Анну, из многих красавиц - на неяркую, лишь на второй взгляд раскрывающую свою истинную красоту девицу Агайрон.
       Анна, Анна - нужно забыть, перестать думать, перестать вспоминать. Полгода, год - и королева Анна прибудет с супругом в Энор, дабы отдохнуть после пребывания в столице. Она будет рядом - чужая жена, и, хуже того, - жена твоего отца. Женщина, на которую ты не посмеешь поднять глаз, не посмеешь даже оставить себе оброненную перчатку или платок, женщина, которой ты будешь оказывать все положенное королеве почтение, и ни слова больше, ни взгляда, ни вздоха даже в собственной спальне, даже наедине с зеркалом. И куда хуже будет, если Анна вспомнит о "своем друге господине Ларэ" и захочет видеть его среди приближенных.
       Нужно воспользоваться приглашением Мио, уехать хотя бы до весны в Алларэ. Там весело и шумно, там в старом замке всегда многолюдно, два десятка двоюродных и троюродных братьев и сестер не дадут никому заскучать, скорее уж, заставят содрогаться на пятый день "веселья по-алларски", там языкатые морячки и весьма вольные в своем поведении дочери рыбаков, там можно забыться хотя бы на время. Пить вино из всех земель на любой манер, выйти в море с любым кораблем и доплыть до Северного или Навьего моря. Забыть, выполоскать соленым ветром из головы все лишнее, все напрасные надежды и невозможные мечты.
       По дороге через столицу - навестить Анну, пожелать ей счастья, поговорить напоследок ни о чем: о снах и книгах, о столичных модах и королевском приеме, взглянуть последний раз прямо, а не снизу вверх, как на королеву. Навестить Реми и Мио, отблагодарить их за приглашение - и в путь на северо-восток, в Убли, к зимнему морю...
      
      
       Через седмицу после праздника во дворце король пригласил к себе девицу Анну. Придворный этикет требовал, чтобы незамужняя девица беседовала с королем в присутствии любой другой особы женского пола, и первый министр прислал Мио наилюбезнейшее письмо, в которой умолял взять на себя нелегкий труд, и далее, и далее... Да уж, обычные спутницы Анны, агайрские наседки, так и оставшиеся для герцогини Алларэ безымянными квочками, для этого не годились. К счастью, удалось отговорить графа от глупой идеи отправить их с Мио и Анной на отдых. Мио пришлось потратить добрую половину часа, чтобы убедить Агайрона в том, что ее собственные камеристки прекрасно справятся со всеми обязанностями, ибо куда лучше обучены и понимают, что нужно молодой девице. Герцогиня представила себе, во что превратилось бы пребывание в поместье при клушах, и срочно нашла список убедительных доводов: девице Анне нужно многому научиться, камеристки герцогини Алларэ великолепно разбираются в модах и церемониях, у них отличный вкус и богатый опыт, их общество пойдет на пользу девице Анне.
       Подобные аргументы, как быстро сообразила Мио, на графа действовали великолепно: ему вдруг срочно понадобилось превратить дочку в изысканную даму, для чего ее старые компаньонки не годились.
       На празднованиях Сотворивших Мио поняла, откуда взялась такая спешка и какие перспективы увидел Агайрон. Большой затейник этот граф, сперва король был женат на его сестре, а теперь граф норовит подсунуть ему дочку. Еще немного, и бракосочетания Сеорнов и Агайронов станут новой государственной традицией. Впрочем, граф всецело прав. От Реми, а раньше и от Гоэллона герцогиня слышала много такого, что заставило ее понять: с некоторых времен король никого не слушает, никому не доверяет - ни "возлюбленному брату Руи", ни второму советнику, герцогу Алларэ... кажется, вообще никому. Может быть, конечно, появился некто, доселе не известный двору и столице, - но кто? Ни одного нового лица, ни одного нового назначения...
       Может быть, король вспомнил, что он может править Собраной единолично, не слушая ничьих докладов, не опираясь ни на министров, ни на советников, ни на маршала? Король, если вдуматься, еще и не такое может: достаточно вспомнить, что он устроил на севере. И очень, очень хорошо для всех, если дочь первого министра окажется супругой короля. Ночная кукушка, если постарается, перекукует любую дневную, а уж папенька Агайрон постарается, чтобы эта кукушка куковала правильно. Вопрос, конечно, в самой кукушке: Анна больше похожа на благонравную монашку, затворится в своей части дворца, наберет девиц потише, будет читать, вышивать и заботиться только о здравии и благополучии короля, а не о том, что у него на уме. Потом родит парочку наследников для министра, ведь при двух принцах отпрыскам от второго брака трона не видать, как своих ушей без зеркала - и окончательно превратится в украшение приемов и оплот добронравия.
       От такой кукушки пользы Собране не будет, разве что его величество слегка помягчает характером; только это-то никому не поможет. Стране нужна настоящая королева, которая сумеет не только подладиться под его величество, но и исподволь диктовать ему верные решения. Умная и обаятельная женщина смогла бы распорядиться близостью с королем, но Анна... ее можно научить выглядеть привлекательной, а вот ума уже не вложишь, слишком поздно. Первый министр воспитывал доченьку для монастыря, а не для трона и даже не для столицы, а теперь пытается расхлебать свое варево. Остается его только пожалеть: остался последний инструмент, да вот только Агайрон своими руками превратил его в негодный.
       Мио смотрела в зеркало, Мари и Кати хлопотали вокруг с щипцами и шпильками, Эстер и Эмили поочередно притаскивали из гардероба то одно, то другое платье. Герцогиня капризничала. Она еще вчера знала, в каком платье отправится во дворец, но в последнее время ее дамы подраспустились и забыли, что их первый долг - угадывать мысли госпожи за полчаса до того, как они появятся в голове герцогини.
       - Зеленое с корсажем, - высунула из гардеробной комнаты острый носик Эстер.
       - Какое зеленое? - утомленно спросила Мио. - У меня половина платьев зеленые. И почти все с корсажами.
       - Вот это, - через несколько минут Эстер явилась уже с платьем.
       - О да, - герцогиня подняла глаза к потолку. - Как раз по погоде...
       - Синее с лентами?
       - Дура, - не выдержала Мио. - Я что, на похороны иду?
       - Коричневое?
       - Оно с золотой вышивкой, Эстер, - шикнула Мари. - Его величество...
       - Молчу-молчу, - остроносенькая младшая дочь вассала, только третью девятину жившая в доме Мио, покраснела и спряталась. "Замуж выдать к кошкиной матери", подумала герцогиня.
       - Если через четверть часа... - тихо сказала Мио, и все четыре бестолочи всполошились, зная, что испытывать терпение герцогини чревато неприятностями.
       Разумеется, и платье нужное нашли, и плащ, и перчатки, и сапожки к нему подобрали, и прическу догадались сделать правильную - из тех, что не портятся под накинутым на голову капюшоном. Второй день шел мелкий мокрый снег, и о прогулках без капюшона мечтать не приходилось. Мари так зашнуровала корсаж, расшитый листьями винограда, что герцогиня первые минуты не могла вздохнуть; потом, конечно привыкла, зато талия получилась не шире ножки бокала.
       Руи смеялся, обнимая ее за талию - получалось, что в кольцо, образованное ладонями, можно просунуть палец; смеялся и говорил что-то о несказанном вреде здоровью и цвету лица, потом касался пальцами щеки - словно удивлялся, что, невзирая на туго зашнурованные корсажи, Мио не бледна, а выглядит вполне цветущей. Потом распускал шнуровку и говорил - так-то лучше...
       Кати закончила втирать в шею и плечи герцогини оливковое масло, смешанное с сандаловым. "Надо сменить состав, - подумала вдруг Мио. - Надоело...". Белоцвет, сандал и ваниль - смесь, которую шутки ради составил для нее герцог Гоэллон, любивший на досуге возиться с эфирными маслами, экстрактами и водами. До этого даже столичные модницы пользовались обычными, простыми ароматами; сочетание целых трех оказалось смелым и, надо признать, удачным новшеством. Запах безуспешно пытались скопировать и другие дамы, но в их вариантах не хватало изящества безупречно подобранных пропорций. Теперь же привычный аромат раздражал. Смешать, что ли пачули и нероли - выйдет и необычно, и совсем иное; пусть дамочки вновь поломают голову.
       - Кати, вечером я хочу видеть мэтра Николя.
       - Хорошо, герцогиня.
       Ярко-зеленый, новомодной огандской окраски плащ, подбитый рыжим лисьим мехом - и такой же яркий, но голубой плащ Анны, с подпушкой из почти белой северной лисы. Девица Агайрон не подвела, не забыла давний уговор: носить зимой яркое; а папенька ее, надо понимать, был счастлив. Сам он тоже вырядился; происхождение его кафтанов Мио отлично знала, потому что первый министр ухитрился огорчить Реми, на седмицу заняв любимого портного братца и оставив герцога Алларэ в недоумении: с какой это стати чопорный и старомодный Агайрон заинтересовался мастерской мэтра Кальдини, некогда огандского заговорщика, а теперь процветающего портного.
       Плащ и ярко-синее с белыми вставками платье Анны явно были сшиты в мастерской Кальдини, и становилось ясно, за что Реми то грозился повесить Кальдини вместе со всеми его портными, то собирался ссудить ему тысячу сеоринов на расширение дела. Мио вспомнила, что сама рассказала Агайрону о существовании мэтра Кальдини, и хихикнула. Кто же знал, что граф воспользуется советом с присущей ему педантичностью и полностью обновит и свой гардероб, и гардероб дочери!
       Сидевший напротив в карете виновник переживаний Реми поймал взгляд Мио и тоже попытался улыбнуться. Лучше б не пробовал. Графу шло его серьезное выражение лица, мрачный взгляд заставлял думать, что перед герцогиней - государственный муж, озабоченный великими делами, и это внушало невольное уважение, а вот улыбаться он совершенно не умел. Статуи, и те лучше улыбаются.
       - О чем вы думаете, герцогиня?
       "О тебе, - хотела сказать Мио, - о тебе и о том, что как ты ни рядись, все же никогда не станешь похож ни на Реми, ни на Руи, ни даже на Урриана Скоринга...".
       - Я думаю о том, сколько огорчений вы доставили моему брату, господин граф, - кокетливо улыбнулась Мио.
       - Герцогиня?.. - Мать Оамна, ну нельзя же принимать всерьез каждую безобидную шутку?!
       - Ах, граф, вы удивляетесь так, словно не вы оккупировали мастерскую мэтра Кальдини, - рассмеялась Мио. - Реми был вне себя, он остался без нового наряда к приему. Представляете, он послал за Кальдини, а из мастерской ответили, что время мэтра на три седмицы расписано по часам, и герцогу придется ждать своей очереди.
       - Какая дерзость! - покачал головой граф. - Эти огандские портные позволяют себе невесть что!
       - А вы, граф, всемерно способствуете их дерзости, - щебетала Мио. - Я знаю, что вы предложили Кальдини тройную плату, не отнекивайтесь...
       - Неужели герцог Алларэ не смог переубедить портного? - Агайрон расцветал на глазах: видать, и впрямь гордился тем, что увел лучшего мастера из-под носа Реми. Ну и молодец! - Если бы я знал, что так огорчаю господина второго советника...
       - Неужели уступили бы?
       - Отнюдь нет, но позаботился бы о заказах и на весну. Как говорят в Агайрэ, готовь телегу зимой.
       - Браво, граф! - герцогиня опять рассмеялась. - Коли дуэли запрещены, остается фехтовать на кафтанах и плащах. Это не так опасно, но куда более увлекательно!
       "Интересно, какие вороны и селедки подменили графа Агайрона? - подумала Мио. - Прямо-таки не верится, что это все тот же давно знакомый сухарь... Неужели влюбился? Пригласить его в гости, или подождать пока?".
       Анна сидела молча, сложив руки на коленях. Герцогиня Алларэ знала, что дурочка волнуется - как же, приглашена к королю. Король, конечно, может казнить и миловать, он командует армиями и управляет державой, но и король - мужчина, а значит, не так уж трудно с ним совладать. Улыбаться, восхищаться, задавать правильные вопросы, вовремя опустить глаза, вовремя поднять... Совсем не сложно.
       Как Мио и предполагала, выбирая платье, король пожелал прогуляться - и мокрый снег, и лужи под ногами ему не мешали. Герцогиня шла по левую руку от Анны, та шла под руку с его величеством, позади тащились королевские секретари, гвардейцы и прочая придворная публика, среди них остался и граф Агайрон. Вся эта пестрая толпа почтительно держалась на расстоянии шагов тридцати, а Ивеллион вел под руку юную девицу, беседуя о всякой ерунде.
       Мио шла рядом, готовая вмешаться, если Анна допустит какую-то оплошность, но пока что графская дочка была безупречна. Сама почтительность, само обаяние - легкий трепет невинности, море восхищения и бездна внимания ко всему, что изволил изрекать король. Наконец-то король соизволил присесть на скамейку, усадил дам вокруг себя, шуганул пажа, подбежавшего с зонтом.
       Блеклые голубые глаза все чаще останавливались на герцогине Алларэ, и та изображала то смущение, то восторг. Король рассказывал о военной кампании, в которой участвовал в молодости - вот уж нашел тему, но зато охать, ахать и восхищаться его мужеству можно было вдоволь. Прогулка, надо понимать, удалась: прощаясь, его величество пригласил дам посетить его еще через седмицу. Кивнув в ответ на глубокие реверансы, его величество подозвал пажа и отправился вдаль по дорожке. Дамы остались стоять, ожидая министра.
       Мио с облегчением взяла подругу под руку.
       - Милая Анна, ты была великолепна.
       - Мио, - простонала в ответ вдруг побледневшая до снежного цвета, с серой мутью луж под глазами, девица Агайрон. - Я не хочу еще раз... не хочу...
       - Уймись немедленно! К нам идет твой отец! - прошипела Мио, доставая из кармашка плаща флакон с нюхательной солью. - На, бери, быстро!
       - В чем дело? - разумеется, спросил граф, с подозрением глядя на повисшую на плече у герцогини доченьку. - Анна?
       Алларэ едва удержалась от того, чтобы хлестнуть агайрское бревно перчатками по лицу. Нашел время изображать из себя отца-исповедника, карающего грешницу. Анна и так на ногах еле-еле стоит.
       - Граф, ваша дочь потрясена милостью его величества, - промурлыкала она. - Не будьте строги к ее душевному смятению. Разве не естественно для юной девицы благоговеть перед королем?
       - О да, герцогиня, - серые глаза впились в лицо Мио, но после четырех лет романа с Руи алларка умела выдерживать любые взгляды. - Благодарю вас.
       "Жаль, - подумала Мио, - что у тебя слишком много гордыни, чтобы выдать дочь за королевского бастарда. Ты метишь второй раз в зятья короля. На войне как на войне, министр Агайрон? Дочь - только очередной полк, который подтягивают из резерва?".
       Герцогине Алларэ второй раз захотелось ударить графа по лицу, но уже не перчатками, а сжатым кулаком, повернув его в момент касания - как учил Реми...
      
      
       Саннио старался, как мог. Он ревностно выполнял все распоряжения герцога, стараясь не медлить, не переспрашивать, держать лицо так, как учили. К сожалению, всю седмицу он был нужен Гоэллону каждый день и подолгу. Письма, выписки из библиотечных свитков и книг, поиск нужных сведений для учеников... и занятия со всей троицей. Последнее огорчало больше всего. Секретарь просто не мог смотреть им в глаза, а вынужден был сидеть в одной комнате, лицом к лицу, часами. И не только диктовать - рассказывать, отвечать на вопросы, улыбаться и шутить.
       Он пытался держаться так, словно ничего не произошло; но все же не мог заставить себя, как раньше, задавать Гоэллону вопросы, да и, наверное, еще слишком во многом начал вести себя иначе, потому что герцог все чаще и чаще останавливал на Саннио тяжелый цепкий взгляд, но пока не говорил ни слова.
       Будь мэтр Тейн постоянным гостем в доме герцога, присутствуй он на ежеутренних диктовках, на обедах и в поездках, он мог бы гордиться учеником. Пожалуй, только в эту седмицу Саннио не стыдился бы постоянного надзора. Он делал все безупречно, в первый раз за все время службы. Так, как учили.
       Как раньше - не мог; что-то важное сломалось в королевском саду, и Саннио был бы рад не слышать разговоров короля, первого министра и герцога, не должен был слушать, но уши себе не заткнешь и воском не зальешь. Он слышал все, что сказал Гоэллон, и понял, что именно это герцог и планировал сделать с самого начала. А говорил - возьмет под защиту и устроит судьбу. Разумеется, господин не обязан посвящать секретаря во все планы, да и лгать может, сколько ему вздумается... и все же юноша чувствовал себя преданным. И предателем. Лучше бы герцог выгнал его в Убли, лучше бы Саннио сбежал от него в Сауре, тогда, у виселиц...
       Лучше быть бродягой, чем участвовать в подобной подлости. Лучше скитаться и голодать, чем сидеть в теплом уютном доме, есть за одним столом с Гоэллоном и чувствовать, что кусок не лезет в горло, будто полит желчью.
       Секретарь не знал, сколько еще продержится, сколько дней или седмиц сможет терпеть все, что происходило в доме, все это с самого начала продуманное и просчитанное предательство. Руи Гоэллон, Паук Гоэллон оказался ровно тем, что о нем говорили чужие люди: расчетливой тварью, не знающей ни пощады, ни чести. То, что увидел Саннио, было лишь маской, личиной для глупого мальчишки. Герцогу зачем-то понадобилось доверие секретаря, и он его получил, не слишком-то стараясь, надо признаться; а потом обманул.
       От неподъемного груза собственной глупости тряслись руки. Поверил, доверился - кому? Интересно, были ли еще в Собране подобные дураки, или Саннио - единственный и неповторимый? Ну, впрочем, за другими дураками не нужно было идти слишком далеко. Достаточно спуститься на второй этаж и обнаружить их там, всех троих, мирно спящих в своих постелях. И все же Саннио был старше, а значит, первый приз на турнире глупцов принадлежал ему по праву.
       Постоянная дрожь в заледеневших руках привела к ожидаемому результату: переписывая набело очередное послание, Саннио поставил жирную кляксу. Конечно, беды особой в том не было, ткани с тиснеными гербами в шкафу, что стоял в углу кабинета, хватало, нужно было подняться и взять новый лист, но это была первая в жизни клякса, а герцог стоял как раз между юношей и шкафом, и...
       Саннио сидел, тупо уставившись на кляксу, чувствуя на щеке пристальный взгляд. Он все же попытался встать, и оказалось - напрасно. Вместо того, чтобы аккуратно поставить перо в подставку, он ткнул мимо, уронил деревянную штуковину на чернильницу, та, разумеется, опрокинулась, и густые чернила лениво, как сметана из плошки, поползли по столу.
       - Так-так-так... - прокомментировал герцог. - Вполне закономерно. Саннио, а что, собственно, с вами творится в последние дни?
       - Я пролил чернила, - развел руками юноша. - Я сейчас уберу.
       - Для этого в доме есть слуги, - Гоэллон дернул за шнур. - Так что не торопитесь, успеете переписать письмо. Пойдемте-ка, поговорим.
       В небольшой библиотеке, которая располагалась за кабинетом, Саннио еще не был, но сейчас ему было недосуг разглядывать обстановку. Темные стеллажи, заваленные свитками и книгами, маленький столик с письменными принадлежностями, тяжелые серебряные подсвечники - вот и все, что он заметил. Герцог уселся на край столика.
       - Саннио, вы нездоровы?
       - Да, наверное, - секретарь разглядывал свои туфли, такие удобные и изящные. Проще было думать о туфлях.
       - И в чем же причина вашего загадочного недомогания? Уж не в некоем ли разговоре, что вы услышали давеча в королевском саду? Смотрите на меня, когда я с вами разговариваю! - Последняя фраза прозвучала куда громче обычного. Фактически, она прогремела, многократно отразившись от стен комнатушки, и ударила Саннио по ушам.
       Секретарь нехотя поднял голову, но уставился мимо головы герцога - на свиток, который вот-вот должен был упасть с полки.
       - И извольте отвечать, когда я вас спрашиваю, - чуть тише сказал Гоэллон.
       Саннио молчал. Он был просто не в состоянии высказать то, о чем многократно думал про себя, то, что проговаривал перед сном, представляя, как бросит герцогу в лицо все свои обвинения... или хотя бы запишет их в прощальном письме перед тем, как сбежать из этого дома. Но сейчас ему казалось, что их в комнате трое: он сам, герцог и мэтр Тейн, который внимательно следит за каждым словом, каждым жестом своего ученика. Под этим взглядом нельзя было вести себя неподобающим образом, нужно было заученными словами просить о прощении и на ходу сочинять достаточно убедительную ложь о чем угодно - да хоть о несчастной любви... но лучше уж развернуться и сбежать вон из библиотеки, а потому секретарь молчал.
       - Саннио, драгоценнейший мой. Я прекрасно знаю, почему вы изображаете из себя рыбу, выброшенную на берег. Вы вдруг вспомнили, что вы - ученик школы мэтра Тейна, да еще и лучший ее ученик, а потому должны вести себя соответственно. Так вот, Саннио, вы никогда не были лучшим учеником. И просто хорошим - тоже, увы, не были. Вы были ровно тем, что говорил вам мэтр Тейн: сущим наказанием, не пригодным для службы в приличном доме. И то, что вы сейчас покраснели, как маков цвет, только подтверждает эти слова.
       Герцог протянул руку и взял с полки тонкий свиток, повертел его в руках.
       - Так вот, поскольку вы больше не обязаны изображать из себя то, чем не являетесь, то уж будьте столь любезны, откройте рот и изложите все, о чем думали всю седмицу.
       Саннио действительно открыл рот, но только для того, чтобы глотнуть воздуха, которого ему отчаянно не хватало. Он смотрел на руки герцога, в которых плясал свиток, и пытался понять, что же происходит, что делать, и почему, почему... кто ему соврал? Мэтр Тейн тогда в школе, или Гоэллон - сейчас? И зачем все это было?
       - Саннио, я недавно раздумывал о том, что ученикам нужно поближе познакомиться с допросом с пристрастием. Хотите выступить в роли допрашиваемого? Или все-таки начнете говорить?
       Больше всего на свете секретарь боялся взглянуть в лицо герцогу и обнаружить, что тот не шутит. Все-таки ему пришлось поглядеть на господина в упор - юноша не хотел, страх заставил, - и увидеть, что Гоэллон слегка улыбается. Правда, улыбка эта не слишком годилась для шутки, Саннио ее знал: так герцог смотрел на забавную зверушку или незнакомое растение.
       - Вы обещали... - глядя на герцога, как послушник на ворону, начал он. - Вы обещали защитить этих детей. А потом...
       - Ну-ну, я внимательно слушаю, - кивнул герцог. - И что же у нас потом?
       - А потом вы их предали! - выпалил Саннио и зажмурился.
       - Восхитительно! - рассмеялся Гоэллон. - Скажите-ка, мой юный друг: я хоть раз говорил, что собираюсь вернуть этой троице владения родителей? Я понимаю, что вы не сильны в логике, зато сильны в фантазиях, но скажите, где и когда я такое вам говорил? Память-то у вас хорошая...
       - Не говорили.
       - Или, может быть, именно это я должен был сказать королю?
       - Нет...
       - Дражайший, да вы откройте глаза, а потом расскажите мне, что же я, по-вашему, должен был делать. А я послушаю.
       - Я не могу.
       - А я вам приказываю. Выполняйте мое распоряжение. Итак?
       - Вы могли... оставить их где-то подальше от столицы. В замке Гоэллон. Там бы король не узнал...
       - Узнал бы. Может быть, на пару седмиц позже, но узнал бы непременно. Вы уже имели честь видеть нашего короля, хоть и со спины, но слышали-то вы его вполне внятно. А теперь подумайте: остров Грив находится через пролив от Литы и Саура. Рукой подать до их родных земель. И что, по-вашему, подумает король? И как скоро мы все, включая учеников, окажемся на плахе? Впрочем, вы-то на виселице... но не это важно.
       - Вы могли бы... - Саннио осекся и прижал ладонь к губам.
       - Вы вовремя остановились, мой юный друг. Очень вовремя. Ну, так у вас будут еще какие-то соображения, предложения, советы? Давайте, Саннио, я с радостью выслушаю любую дельную идею, которая придет в вашу столь богатую на выдумки голову! Я не шучу, я и вправду буду счастлив, если вы сумеете предложить мне иной выход!
       Саннио наскоро перебрал весь тот ворох выдумок, который накопился у него со времени прогулки по саду, и понял, насколько глупой и бессмысленной была каждая из них. Прятать детей в замке - нелепость: узнают, возьмут штурмом и всех казнят. Вывезти в Оганду - что толку? Кто сказал, что там король до них не доберется? Или доберутся тамерцы, что тоже не лучше. Прятать троицу наследников, пока король не отправится на суд Сотворивших? Это годы, а может быть, и десятилетия. Кто сказал, что новый король вернет несправедливо отобранное? Чушь, глупость.
       - Я не могу, герцог, простите...
       - Как же это получается, Саннио? Вы за седмицу не смогли придумать ничего достойного, но были глубоко оскорблены тем, что я не отыскал лучшего решения за несколько мгновений, притом находясь в приятном обществе короля и Агайрона?
       - Простите!
       - Не прощу, - качнул головой герцог. - Ни того, что я вынужден был перед вами оправдываться, ни того, что вы всерьез собирались сбежать, ни обвинения в предательстве я вам, любезнейший мой Саннио, не прощу.
       - И что же теперь? - пролепетал изумленный секретарь.
       - Теперь вы можете не пытаться вылезти вон из кожи, изображая из себя хорошего секретаря. Теперь вы можете говорить, что думаете, правда, перед этим думая, что говорите. Теперь мне придется заниматься не только с учениками, но и с вами, - развел руками герцог. - В остальном - все как всегда. Хотите - продолжайте дуться, как мышь на крупу, хотите - вернемся к нашему прежнему стилю бесед...
       - Хочу, - сказал юноша.
       - Чего именно вы хотите?
       - Как прежде...
       - Вот и замечательно. А еще чего-нибудь вы хотите? Кроме как сбежать в свою комнату и реветь там в подушку?
       Саннио покраснел еще сильнее, если это вообще было возможно. Уши раскалились, как два слитка металла в горне.
       - Я хочу знать. Зачем мэтр Тейн сказал, что я лучший ученик. Он хотел вас обмануть?
       Гоэллон расхохотался так, что выронил свой свиток. Он утирал выступившие на глазах слезы тыльной стороной руки и тряс головой до тех пор, пока следом за свитком на пол не полетела серебряная заколка, удерживавшая волосы на затылке. Саннио молча следил за этим неожиданным приступом смеха, гадая, стоять ли так дальше, или подать господину нюхательной соли: вдруг с ним случилась истерика? После всего безумного объяснения это было бы вовсе неудивительно.
       - Ох, Саннио, - сквозь смех сказал герцог. - Это лучшая из ваших шуток! Я так и представляю себе, как Леум подсовывает мне вас, вешая на уши вареную капусту, а я ему верю... да у вас же на лице все написано! Леум хотел оставить вас переписчиком, потому что это единственное, на что вы годились, по его мнению. Это я его попросил.
       - Зачем? - если уж герцог сам разрешил ему не соблюдать условности, то эту возможность следовало использовать.
       - Я думал, это вас на время взбодрит. Так, в общем, и вышло.
       - А зачем я вам вообще нужен?
       - Это, мой юный друг, вы узнаете в свой срок, а когда наступит этот срок - я вам не скажу. Мучайтесь, фантазируйте, сочиняйте объяснения, в общем, развлекайтесь, как обычно. Считайте это моей местью за поведение в эту седмицу. Я же говорил, что не собираюсь прощать вам эти выходки. Вы свободны, драгоценнейший. Свободны до завтрашнего утра.
       - А как же письмо? И занятия?
       - Письмо я закончу сам. Занятия проведу сам. А если вы сей момент не возьмете плащ, шляпу, шпагу, кошелек и кобылу, и не отправитесь в город, я вас туда отвезу тоже сам! - вновь расхохотался герцог.
       - Благодарю вас, ваша милость, - Саннио поклонился с элегантностью лучших секретарей школы мэтра Тейна и поспешно выскочил в дверь, чудом увернувшись от подсвечника, пущенного ему вслед.
       Дойдя до своей комнаты - нужно было переодеться перед отъездом, - Саннио понял, что, кажется, поездка откладывается. В виски забили по три раскаленных гвоздя, причем каждый успел проржаветь и покрыться чешуйками. Потом неведомый палач принялся клещами вытаскивать эти гвозди, а они сопротивлялись почище рыболовных крючков. Вся эта вакханалия в собственной голове была и нестерпима, и неудивительна - с Саннио всегда происходило нечто подобное, когда он слишком волновался, а последний разговор... Пожалуй, слово "волнение" подходило к нему так же, как и к осенним штормам в Убли, тем самым, что срывают с петель двери.
       В школе его за подобную чувствительность дразнили, называли девчонкой, прочили карьеру домашнего зверька какого-нибудь извращенца, и Саннио быстро отвык жаловаться не то что наставникам - лекарю, но ничего поделать с собой не мог. Он научился даже отсиживать занятия, хоть голова и напоминала котелок с расплавленным свинцом, готовый вот-вот пролиться, а из глаз непроизвольно текли слезы, и приходилось изворачиваться, чтобы никто их не замечал - промакивать глаза носовым платком и притворно сморкаться, делая вид, что простужен.
       На этот раз все было хуже, чем в школе, едва ли не так же паршиво, как в первый раз, когда Саннио болел горячкой. Тогда монахини клали ему на голову лед, но стояла середина лета, самая жаркая пора в году, и лед быстро таял, а вода согревалась на пылающем лбу, и по щекам сбегали слишком теплые, противные капли. Такие же противные и едкие, как собственные слезы.
       Юноша сполз по стенке, и уже не различал ни звуков, ни цветов. Перед глазами плыла теплая липкая муть, балаганно-яркая и бесформенная, а в ушах сотня кузнецов лупила молотами по наковальням. Он не знал, кто его нашел, уложил в постель и силой заставил выпить какую-то настойку, лишенную вкуса и запаха, - может быть, тошнотворно горькую, может быть, сладкую, - он и этого не различал; кто зажег возле постели кадильницу, дым из которой щипал глаза и заставил заснуть, - может быть, слуги, может быть - лекарь, или Кадоль, начальник личной гвардии...
       В голове билась только одна связная мысль, такая же нестерпимая, как и гвозди в висках: "Я не сделал того, что мне приказали. Я опять не сделал...".
      
       2. Собра - окрестности Веркема - Брулен
       Очередной урок - но на этот раз Кертору пришлось вести его в одиночку. Эмиль куда-то уехал, беспардонно воспользовавшись тем, что у одного принца - два учителя. По правде, Флэль не имел права сердиться: ведь он довольно долго или просто присутствовал на занятиях, или ограничивался советами. Далорн решил, что у приятеля не слишком хорошо получается преподавать основы, а с принцем нужно начинать с азов, постаравшись забыть все, что в него пять лет вкладывали учителя. У Флэля на это, по его собственному ощущению, не было желания, а по мнению Эмиля - достаточного терпения, и тут алларец не ошибался: господину Кертору не раз хотелось взвыть цепным псом, почуявшим покойника.
       Более бестолкового юноши ему встречать не доводилось. Удивляло лишь то, что принц до пятнадцати лет не зарезал сам себя; должно быть, лишь потому, что ему не давали шпаги без защищенного острия, а до фехтования шпагой и кинжалом его учителя так и не добрались. Принц и с одним клинком путался, с двумя же - Эмиль как-то дал ему свой кинжал, - напомнил Флэлю историю про сороконожку, у которой спросили, как она ходит. Сначала Араон вытворил нечто весьма уподобное и даже удивительное для его уровня, потом задумался - надо понимать, над тем, как же это у него вышло, - и впал в ступор.
       Кинжал Эмиль отобрал и больше подобных опытов над учеником не ставил, не хотел рисковать, и керторец его прекрасно понимал: за царапину на теле его высочества с учителей могут снять головы. Порой у Флэля возникал вопрос: ну зачем принцу фехтовать на шпагах, когда это уже полсотни лет - скорее забава, чем необходимость. На кой нужна такая забава, от которой сплошное огорчение? На дуэлях принцу не драться - никто не поднимет руку на королевского сына, полки в бой не водить, это разве что в прошлом тысячелетии короли дрались во главе армий; впрочем, в бою нужна сабля, а не шпага. Нет же, юноше хотелось именно фехтовать, да еще и лучше всех в столице!
       Если у тебя руки словно от природы налиты свинцом, ноги не поспевают за туловищем, а голова не может скоординировать движения тела, так найди ж другой способ стать первым мастером, другое занятие - и пожинай заслуженные лавры, а не позорься...
       Впрочем, вопреки примете, дурное начало дня сегодня не означало дурного продолжения. Незадолго до выхода Флэля из дома посыльный в серо-черном платье принес футляр с письмом, и оказалось, что Кертор приглашен в гости к герцогу Гоэллону. С последней встречи прошло уже две седмицы, и учитель фехтования уже решил, что герцог про него забыл. Оказалось - нет, не забыл, да еще и приглашает к себе вечером; невиданное дело и неслыханная честь для Флэля. В доме герцога бывали немногие: балов и прочих увеселений он не устраивал, ссылаясь на то, что старый особняк не приспособлен для приема гостей. Так, в общем, и было - но ни перестраивать дом, ни покупать другой Гоэллон не собирался, а значит, такое положение вещей ему нравилось.
       Флэль отмучился два положенных часа. Впрочем, сегодня принц был не так уж и страшен, - если честно, даже превзошел сам себя. Час он выполнял упражнения под бдительным надзором керторца, второй час Флэль заставил его применять заученные приемы на практике. Его высочество соизволил импровизировать, и весьма недурно: дважды он не считал ворон и не разглядывал туи, а бодренько загнал учителя в лужу и воспользовался завоеванным преимуществом. Такое случалось нечасто, и учитель долго хвалил ученика за проявленную сообразительность. Ценой принцевой сообразительности явились испачканные до колена штаны, и это радовало еще больше: значит, Араон хоть иногда проявлял наблюдательность, и догадался, что Кертор не любит ни холодной воды, льющейся в туфли, ни пятен на одежде. Постарается избегнуть неприятной участи, потратит на это малую толику внимания, и даст противнику крошечное, но преимущество.
       Так и вышло, и Флэль язык сломал в славословиях, перемежая их двухсотым повторением прописной истины: хорошо все то, что работает.
       - Деревья, кусты, лужи, скользкие места - все, абсолютно все ваше высочество должны использовать к своей выгоде! Привычки противника, проявленные им слабости, самые незначительные заминки и сомнения - все!
       - Значит, я поступил правильно? - похлопало карими глазами несообразительное высочество.
       - Разумеется, принц, разумеется! Ставьте подножки, загоняйте противника в лужи, заставляйте его промочить ноги и поскользнуться. Вы избегаете близкого контакта, а ведь это может дать вам великолепный шанс... Смотрите!
       Флэль отбил шпагу принца в сторону, приблизился вплотную и схватил его за воротник кафтана, эфесом целя в лицо.
       - Ну, что вы теперь будете делать?
       Принц не растерялся, а одновременно пнул учителя в колено и ударил снизу в челюсть. Думал он непозволительно долго, - в реальном бою уже остался бы со сломанным носом и был повержен на землю, - но все-таки по сравнению с прежними занятиями это был прогресс.
       - Великолепно! - Кертор потирал челюсть и надеялся, что не начнет хромать, но нужно было подбодрить ученика несмотря на то, что хотелось оторвать ему руки: Флэль удары только обозначал, а его высочество бил в полную силу. - Да, именно так. Только быстрее. Не нужно думать так долго!
       - Это подло - драться, - изрек Араон. - Мы же фехтуем...
       Керторец воспылал желанием найти прежних учителей принца и подлейшим образом избить их: для начала эфесом, потом шпагой плашмя, а под конец - кулаками, дубинкой и еще чем-нибудь подходящим. Может быть, несчастные и не были виноваты, а Араон набрался дури в каких-нибудь книгах, но если так, то учителя должны были эту дурь вытряхнуть.
       - Ваше высочество, я пришлю вам лучшие книги. Если хоть в одной из них будет написано нечто подобное, то я приму ваш упрек. Когда на Акселя Конда напали пятеро, он использовал не только шпагу, но и табурет, канделябр и прочие предметы, что в изобилии были в той таверне.
       Принц задумался. Аксель Конд, из-за подвигов которого король Лаэрт и запретил дуэли, сказав, что жизнь благородного человека принадлежит не ему, а короне, а потому всякий рискнувший ей будет наказан, совершил много того, что и поныне будоражило умы молодежи. Литский задира прославился тем, что с голыми руками дрался с тремя и выходил победителем, отняв шпагу у первого же неудачливого противника, а с тростью или кинжалом мог разогнать и десяток. Чем больше было нападающих, тем больший набор оружия оказывался в руках Конда, а тот еще и отпускал весьма оскорбительные комментарии в духе "плоховата шпажонка, позвольте-ка вашу".
       - Я пришлю вам его мемуары, ваше высочество, - пообещал Флэль.
       - Я их читал.
       - И сочли его подлецом?
       - Вы шутите? - опешил принц.
       - Вы же только что сказали, что драться - подло, - улыбнулся учитель.
       - Я... поторопился, - сообщил Араон.
       На этой радостной для Кертора ноте урок наконец закончился, и Флэль отправился обедать. Домой, разумеется - для чего же пугать трактирщиков и честных горожан вороньим гнездом на голове и заляпанными песком и глиной штанами? Площадку для фехтования убирали не слишком тщательно, и не по небрежению - по приказу Эмиля, считавшего, что ровная земля или хорошо утоптанный песочек не годятся для нормальных уроков. Мысль, конечно, верная - но вот последствия... в дурном костюме во дворец не явишься, а хороший к концу урока напоминает обноски, в которые обряжают пугало.
       К дому Гоэллона он подъехал уже в сумерках, в девятом часу. Слуга, больше похожий на солдата в увольнительной, принял плащ, шпагу, шляпу и проводил Кертора на третий этаж. Гость отметил явный знак расположения: если хозяин принимает тебя в своем личном кабинете, а не в комнатах на втором этаже, значит, можно надеяться на общение без обычных церемоний.
       На лестнице Флэлю встретилось чудо. Чуду было лет шестнадцать - может, чуть меньше или больше. Одето оно было в очень изящное платье оттенка корицы. Тяжелые косы цвета пепла чудо несло, как корону, и косы того стоили, а огромные голубые глаза нужно было срочно, немедленно воспеть в сонетах, ронделях и прочих формах изящной словесности. Кертор поклонился и понадеялся, что ему протянут руку для поцелуя, но голубоглазая мечта поэта сделала реверанс и проследовала вниз.
       "Если Мио получила отставку ради этой девушки, то Гоэллон определенно прав... - подумал Кертор. - Если же это какая-нибудь родственница, то прибери меня Противостоящий раньше времени, если я...".
       Что именно, Флэль додумать не успел, поскольку слуга распахнул перед ним дверь и возвестил:
       - Ференц Кертор из Керторов!
       Флэль поморщился: имя, данное во время принятия в лоно Церкви, он недолюбливал, считая его тяжеловесным и лишенным изящества, - но не объяснять же это слуге?
       - Входите, рад вас видеть! Никола, подайте нам ужин сюда. Вино... Какое вы предпочитаете, Кертор?
       - Родное.
       - Значит, "Рубин Юга". - Когда слуга вышел, герцог кивнул гостю на кресло: - Садитесь. Как прошел очередной урок?
       - Герцог, вы в курсе всего, что творится в Собре, - Флэль улыбнулся.
       - Вы мне льстите, Кертор. О том, что вы учите принца Араона, в курсе вся Собра, и вам многие завидуют; я же вам сочувствую.
       - Я и сам себе сочувствую, - вздохнул Флэль. - Его высочество никогда не достигнет мастерства герцога Алларэ.
       - Эк вы хватили, - Гоэллон расхохотался. - Если он когда-нибудь достигнет мастерства моего капитана охраны, я поставлю вам памятник в полный рост. Материал можете выбрать сами.
       - Предпочту золото. Если вы позволите распилить памятник и наделать украшений для столичных красавиц. Только уверен, что красотки не дождутся своих подарков.
       - Само собой, - пожал плечами герцог. - Меня, знаете ли, в юности пытались учить стихосложению, так что я отлично представляю себе, что испытывают учителя при виде абсолютно бездарного ученика. Впрочем, я хотел бы попросить вас об услуге.
       - Слушаю вас, герцог, - Флэль сильно удивился, но очень вовремя явился слуга с подносами, и изумление удалось спрятать за разглядыванием содержимого судков и супниц. За это время керторец справился с собой и приготовился внимать.
       - Я был бы весьма рад узнать, что вы с принцем Араоном сблизились достаточно для того, чтобы его высочество начал вам доверять. Уроки фехтования - хорошее начало для дружбы, - накалывая на вилку кусочек соленой рыбы, сказал Гоэллон. - Особенно, если учитель и ученик не слишком далеки друг от друга по возрасту.
       Флэль проглотил и ложку паштета, и откровенное оскорбление - герцог ухитрился поставить на одну доску пятнадцатилетнего принца и двадцатитрехлетнего керторца. Через некоторое время паштет показался отменно вкусным, а последняя фраза Гоэллона слишком горькой, чтобы оставлять ее без внимания.
       - Герцог, у вас необыкновенно тонкое чувство юмора, - улыбнулся Кертор. - Боюсь, я слишком молод, чтобы по достоинству его оценить.
       Гоэллон поднял голову и внимательно посмотрел на гостя. Минутное замешательство герцога не красило - и без того тяжелые черты лица превратились в деревянную маску. Твердое, резковато вылепленное лицо, может быть, красивое, но слишком властное и надменное для того, чтобы нравиться. И - за мгновение, не успел Флэль моргнуть, - маска сменилась на самую обаятельную из когда-либо виданных керторцем улыбок. Оставалось только гадать, что из этого было настоящим лицом герцога.
       - Простите, Кертор, я и не мыслил вас как-то задеть! Я имел в виду совершенно иное: все наставники принца старше его втрое, а то и вчетверо. Вам же легче будет сделать вид, будто вы разделяете интересы его высочества, понимаете его душевные порывы. Вам он поверит.
       - И что же я должен делать с этим доверием? - все-таки в присутствии Гоэллона Флэлю было не по себе. Герцог, со всеми его улыбками и сменами настроения, не из тех людей, которым веришь; а поручение его... было в нем нечто сомнительное.
       - Не волнуйтесь, ничего недостойного, как раз напротив. У вас, если не ошибаюсь, трое младших братьев.
       - Разумеется, герцог, вы не ошибаетесь, - еще бы ты ошибался, наверняка узнал о Флэле все, что можно и даже то, чего тот сам о себе пока не знает.
       - Было бы весьма любезно с вашей стороны подсказать принцу, как ладить с младшими братьями.
       - И... все? - Флэль мысленно отвесил себе оплеуху - слова сами сорвались с языка.
       - Этого будет вполне достаточно, - кивнул Гоэллон. - И, поверьте, это не так уж и просто.
       Больше ни о чем серьезном в тот вечер не говорили, и под конец Кертор окончательно расслабился, болтал, как ни в чем не бывало, и даже почти забыл о том, что разговаривает с самым опасным, если верить слухам, человеком королевства. Ему очень хотелось понять, почему же о герцоге так говорят, что именно он сделал, почему, в конце концов, его прозвали Пауком... Ни одной достоверной истории, ни одного внятного следа - но дыма без огня не бывает; Реми Алларэ, при всей взбалмошности, никто не считает смертельно опасной тварью, от которой нужно держаться подальше.
       Спускаясь по лестнице, Флэль надеялся вновь повстречать голубоглазое чудо, а встретил лишь слугу и симпатичного юнца в роскошном платье, но без украшений, из чего сделал вывод, что черноволосый мальчишка, которого стоило бы слегка откормить, и есть новый секретарь герцога. Ровным счетом ничего примечательного в секретаре не было, и Кертор искренне удивился тому, что вполне заурядный выкормыш школы Тейна мог занимать внимание герцогини Алларэ больше минуты.
       Женщины - истинная загадка природы, верно папаша говорил.
      
      
       Император Тамера слов на ветер не бросал, и это выяснилось довольно быстро: с момента разговора у камина не прошло и трех седмиц, а Алви получил настоятельное приглашение прибыть в зимний лагерь, расположенный в двух днях пути от Веркема. Попутно он обнаружил, что путешествовать в одиночку ему отныне не позволяется, но, к счастью, компанию ему составил не "друг Дарир", а весьма милый молодой офицер, едва ли старше самого графа Къела. Невразумительный для собранца чин флигель-адъютанта оказался умопомрачительно высокой для столь юного дворянина должностью офицера, состоявшего в императорской свите. Причина такого возвышения выяснилась быстро и оказалась вполне характерной для порядков Тамера: офицер оказался двоюродным племянником самого императора.
       Помимо длиннющей фамилии со многими "де", что, как уже запомнил Алви, означало перечень владений, флигель-адъютант обладал вполне удобным, на вкус северянина, именем Олуэн, приятными манерами и исключительной доброжелательностью. Что удивительно, в его манерах не было ни следа липкой приторности, отличавшей графа Шарче. Еще оказалось, что парик, как уже уверился Алви - неизменный атрибут жизни в Тамере, военные носили лишь к парадному мундиру. Путешествовать в парадном мундире флигель-адъютант не считал нужным, и граф Къела с удовольствием расстался с уродливым чудовищем с буклями.
       Однако ж, в добавление к Олуэну графу Къела были выделены "подобающие сопровождающие": рота солдат, десяток рабов и целых пять офицеров, составлявших свиту флигель-адъютанта. Все это великолепие тащилось позади, впереди и вокруг, волокло с собой невесть откуда взявшийся багаж и делало все, чтобы замедлить передвижение. Два дня пути обернулись пятью. Если бы не императорский родственник, Алви умер бы сам или перебил половину эскорта - за медлительность, за непрестанный гомон, за то, как офицер плетью разгонял с дороги попадавшихся навстречу рабов.
       Флигель-адъютанту оказалось двадцать три, он был одногодком Алви, но выглядел заметно младше. Глазастый юноша с темно-каштановыми волосами, округлым правильным лицом и нежным румянцем казался не офицером, а переодетой девочкой, забавной игрушкой. В первом же поместье, в котором процессия остановилась на ночлег, Алви начисто лишился иллюзий насчет "переодетой девочки" - милейший мальчик с длиннющими ресницами, не меняясь в лице и не убирая с губ робкой улыбки, показал графу Къела, где зимуют раки и что они при этом делают. Раки в лице Алви лишь чудом парировали один из десяти ударов шпаги, и то уже через четверть часа северянин запыхался и начисто забыл о том, что замерз, - а Олуэн, несмотря на холод, даже не раскраснелся. Когда тамерец предложил взяться за сабли, Алви всерьез начал его уважать. На игрушку-офицерика можно было бы напустить пяток таких, как граф Къела.
       Еще флигель-адъютант заставлял думать о том, что некоторых тамерцев определенно рожают в седле, или, по крайней мере, сажают на коня прежде, чем те начинают ходить. Алви и сам был отличным наездником, но до Олуэна ему было далеко. Тамерец пил и не пьянел, управлялся с эскортом, не повышая голоса, после дня езды выглядел так, будто едва закончил одеваться, и вообще был со всех сторон безупречен; самое забавное, по мнению Алви, состояло в том, что эта безупречность не раздражала, а только радовала. Граф Къела начал подозревать, что в неприятной чужой стране у него появится хоть один если не друг, то добрый приятель.
       - В ваши обязанности входит только проводить меня до лагеря?
       - Нет, ваше сиятельство, - отучить Олуэна от "сиятельств" не представлялось возможным. - Я уполномочен императором. Состоять при вашем штабе.
       - При чьем штабе? - Алви едва не опрокинул кубок.
       - Неужели я забыл поставить вас в известность?! - всполошился тамерский офицер. - Штабе армии. Которую государь император выделяет вам. Для освобождения ваших родовых владений.
       Смешную манеру флигель-адъютанта дробить длинные фразы на череду коротких Алви отметил еще в первый день. Чуть позже Олуэн подметил удивление графа Къела и объяснил, что в детстве заикался, и его приучили говорить не слишком длинно.
       - Кем же я буду в этом штабе? Главнокомандующим? - Алви усмехнулся.
       - Это будет точно определено позже. Указом императора. Но вы можете быть только в штабе... Все остальное просто невозможно!
       - Ну да: в кавалерийском полку от меня проку будет маловато.
       - Ваше сиятельство, вы не должны. Даже думать о подобном. От вас зависит слишком многое.
       Алви прекрасно представлял, что именно от него зависит. Он должен быть знаменем, под которым армия Тамера войдет в Къелу, а потом в Саур и Литу. Знамя должно быть живо и здорово, улыбаться и произносить речи перед теми из вассалов, кто еще жив и сможет откликнуться на его зов. Без графа Къела армия Тамера - завоеватели, решившие под шумок прибрать к рукам земли соседей. С графом - войско, пришедшее, чтобы восстановить исконный уклад. Если Алви не послужит знаменем, три северных владения полюбят даже генерала Мерреса, потому что он - свой, а тамерцы - враги, давние, заклятые враги. С графом Къела во главе северяне примут любую армию - хоть Противостоящего и всех его демонов.
       Тамер не отличался хорошими дорогами, точнее, отличался дорогами преотвратными, о которых можно было слагать легенды и рассказывать страшные сказки на ночь. Процессия не отъехала еще и на пятьдесят верст от Веркема, а дорога уже превратилась в разбухшее глинистое месиво. Лошади понуро хлюпали по глубоким холодным лужам, а порой Алви казалось, что они уже плывут по стремена в мутной жиже. Настоящим снегом столичные зимы не баловали: редкие снежинки таяли еще в воздухе. Ветер с моря нес влажный воздух, тучи то и дело проливались моросью. Все это не улучшало и без того поганые дороги, подобных которым не было и в самых дальних уголках Собраны: короли династии Сеорнов из года в год заботились о том, чтобы дорожные работы проводились вовремя и со всем тщанием.
       Алви спасался только горячим вином и сытными ужинами. В поместьях, расположенных вдоль дороги, процессию с императорской подорожной принимали, как дорогих гостей. Граф Къела предпочел бы хорошую таверну, но со здешними тавернами все было ясно еще по Веркему, и, пожалуй, избегая их, Олуэн поступал мудро. Лучше уж сидеть сиднем за длинным столом, слушая напыщенные беседы тамерских дворян, чем кормить блох, клопов и вшей в тавернах. Огорчало другое: господа рабовладельцы вместо грелки считали своим долгом подсунуть гостю в постель молоденькую рабыню, а то и двух. Сырые одеяла и простыни у них почитались нормой, и кабы на Тамер не распространялось чудо святой Иоланды, страна уже вымерла бы от чахотки.
       К сожалению, "ходячие грелки" пытались на свой манер угодить гостю, и избавиться от них или хотя бы заставить молчать было трудно. Спать с чумазыми, хоть и разряженными, девицами Алви брезговал, ибо не представлял, кто использовал их подобным образом до него, но пара теплых тел под боком помогала согреться. Если удавалось заснуть, конечно - отболтавшись, что господин устал и ничего, ровным счетом ничего не желает, только спать.
       С Олуэном было приятно болтать, еще приятнее - пить; каждое утро Алви испытывал неловкость за то, что флигель-адъютант при помощи рабов отводил, а то и относил его в постель, ибо граф Къела был слишком пьян, чтобы идти своими ногами. К вечеру он об этом забывал, и пил вновь. Вино помогало забыться, а ему слишком нужно было забыться, хотя бы на пару часов. Забыть о доме, забыть обо всех, кого он потерял. Забыть о том, что собирается сделать.
       Лошади месили глину, моросило, впереди было еще много часов пути. Стоял туман, дорога была видна лишь шагов на тридцать вперед. Ехавший впереди офицер вскинул руку и что-то крикнул. Алви наполовину спал в седле, горестно думая о том, что не стоило вчера столько пить (о том же он думал и накануне, и третьего дня), и не сразу заметил этот жест, но Олуэн перехватил поводья его лошади.
       - Стойте, граф, - приказал он. - Впереди неладно.
       Второй из ехавших впереди офицеров спешился, и, по колено в грязи, отправился назад, к Олуэну.
       - Телеги перевернулись, - сказал он.
       - Мне это не нравится, - нахмурился флигель-адъютант. - Проверьте все.
       Алви вздохнул. Сопровождающий часто казался ему слишком мнительным. Что такого интересного в перевернувшихся телегах? Об эту пору, на этих дорогах - да обычное дело. Граф Къела хмуро уставился в низкое небо, сплошь затянутое тучами. Солдаты отправились вперед. Сейчас излупят глупых рабов до крови, а потом все равно придется идти в объезд, потому что помочь с телегами никто и не подумает.
       Олуэн был недоволен. Он смотрел вперед, сдвинув широкие темные брови, и даже прикусил губу. Взмах руки - трое офицеров придвинулись ближе, окружили Алви и флигель-адъютанта. Граф Къела поправил свалившийся с головы капюшон, с отвращением вытер платком мокрое лицо и собрался убрать кусок ткани в поясной кошель, но лоскут выскользнул из пальцев, занемевших от холода и сырости. Алви наклонился, надеясь, что успеет поймать платок...
       Это его и спасло. Над лопатками - близко, опасно близко, так, что кровь застыла в жилах, - свистнуло, Олуэн коротко вскрикнул. Алви собрался подняться, но рука соседа слева прижала его за воротник плаща к лошадиной шее и не дала выпрямиться. Граф Къела повернул голову вправо и увидел своего спутника, вцепившегося правой рукой в лошадиную гриву. Белое лицо; только темные провалы глаз и две широкие черты бровей.
       - Вслед! Догнать!.. - что случилось, почему у тамерца такой голос?..
       Взмах руки, указующей куда-то над головой Алви. Тамерец не стал подхватывать выпущенные поводья, а прижал руку к левому плечу. Привычный - и такой неуместный сейчас, - жест: флигель-адъютант любил скрещивать руки на груди.
       Кто-то ринулся влево. Вновь свист, крики, ржание лошадей, брань... Алви наконец отпустили. Он сел в седле, подался к Олуэну, чтобы спросить, в чем дело - и лишь тогда заметил торчащий меж пальцев арбалетный болт.
       Рукав мундира набухал кровью.
       Граф Къела собрался подхватить на руки уже падавшего спутника, но его весьма невежливо оттеснили - сперва тот офицер, что прижал собранца к шее лошади, а потом и остальные. При этом Алви понимал, что его по-прежнему прикрывают своими телами, но уже другие - солдаты, угрюмый унтер-офицер, светловолосый корнет - чужак вдруг научился различать их между собой. Олуэна наскоро перебинтовали. Болт пробил плечо левой руки, пришпилив ее к телу, но уперся в ребро, а не прошел дальше. Флигель-адъютанту искренне повезло. Рана была болезненной, но не опасной для жизни... если только убийца не стрелял отравленным снарядом.
       Стрелявшего не поймали, и выяснить это было невозможно.
       Прошло не более часа, а Олуэн уже сидел в седле, по-прежнему по правую руку от Алви и даже улыбался сквозь испарину на лице. Всю оставшуюся дорогу он молчал и то и дело прихлебывал из фляжки, потом забрал фляжку у корнета и продолжил пить вино, но не жаловался и не требовал устроить перерыв, напротив - редкие команды содержали только приказ двигаться быстрее.
       В ближайшем поместье, конечно, нашелся лекарь, и Олуэну переменили повязки, обработали раны и наложили какую-то мазь. Крови он потерял не так уж и много, первая перевязка была сделана вовремя, но лекаря тревожило ровно то же, что и Алви: не был ли болт отравлен. Собранец искренне переживал за спутника и даже устроился ночевать с ним в одной комнате, хотя тот и говорил, что ничего страшного и ему вполне хватит сиделки. Тамерским сиделкам, как и тамерским лекарям, граф Къела не доверял. Его учили, что любые раны нужно первым делом промывать, а лекарь вместо того залил ее подогретой мазью.
       - Олуэн... господин флигель-адъютант, но почему вас хотели убить? - спросил уже в ночи Алви, когда спутник попросил его налить еще вина. Сиделку тамерец выгнал, сказав, что не так уж дурно себя чувствует, чтоб вокруг него хлопотали женщины. - В самом центре страны...
       - Граф Къела. Вы не поняли. - Темные глаза тамерца, обведенные синеватыми кругами, смотрели печально и удивленно. - Убить хотели вас.
      
      
       - Баронесса, просыпайтесь, господин управляющий просит...
       - Умом он рехнулся, что ли? - пробурчала Марта, глядя на полураскрытые ставни. До рассвета еще было далеко. - Где горит-то?
       - Говорит, что дело важное... лица-то на нем нет, на сударе Хенрике, как есть - нет!
       - Платье подай, - приказала Марта, садясь на постели и раздумывая над тем, куда управляющий подевал лицо. В карты проиграл? Пропил? Уронил по дороге?
       Лицо на Хенрике обнаружилось в наличии - широкое, красноватое и слегка оплывшее, то самое, что управляющий замка таскал на голове уже лет пятьдесят. Обнаружился также охотничий костюм со штанами, по колено заляпанными грязью - не различишь, где штаны, где сапоги, - да и плащ понизу тоже был угваздан глиной.
       - Откуда ты такой? - спросила Марта. - И куда меня потащишь?
       - С берега за Роленой. Воля ваша, хоть казните, госпожа баронесса, а взглянуть вам надо.
       - На что взглянуть? На Ролену?
       - Надо вам посмотреть, госпожа баронесса, надо! За приставом послали уж, за священником, а вам тоже надо... - бормотал, тряся толстыми щеками, Хенрик.
       - Ты мне не финти! - разозлилась Марта. - Поднял впотьмах, так говори, зачем?
       - Утопленников там нашли. К берегу лодку прибило.
       - Утопленников?! Ополоумел или перепил вчера? Утопленников я не видала, что ли?
       - Непростые то утопленники... - тоскливо изрек Хенрик и поджал губы.
       - Не простые? А какие? Золотые? Кто ж такой у нас потоп-то?
       - Дождь был. Карета не пройдет, - невпопад ответил Хенрик, и Марта опешила. Дождь идет пятый день - нашел, чем удивить. Что предупредил - так хорошо. Что на лошадь садиться придется - так плохо, конечно. Но все равно, что такого случилось за Роленой?
       Марта открыла шкафчик, достала две рюмки, рукавом смахнула пыль. Потом вытащила пузатую зеленоватую бутылку, в которой на дне плавал длинный огандский перчик, плеснула настойку по рюмкам, одну сунула в руки Хенрику.
       - Закусить, прости, нечем - не держу.
       Хенрик залпом осушил рюмку, крякнул, вздрогнул, когда огненное пойло докатилось до желудка, и выдохнул. На лице постепенно проступал присущий управляющему здравый смысл.
       - Теперь рассказывай заново, - приказала баронесса. - Что за утопленники, с чего тебя так растаращило?
       - Лодку приливом выкинуло в устье Ролены, на тот берег. Как раз там, где пирс. Лодка не наша, утопленники - тоже не наши.
       - Тамерские?
       - Наверняка, - кивнул Хенрик. - Стриженые, в обносках.
       - Ну и что тут такого? - вновь запуталась Марта. Утопленники в лодке? Тут Хенрик маху дал, в лодке не утопишься. Значит, решили сбежать, да, наверное, заблудились и померзли ночью, сколько раз уже такое было. Бестолковые тамерские рабы, наверняка, считали, что море в начале зимы переплыть, как через речку перебраться - сел да поплыл.
       - Нехорошо с ними, - подумав, сказал управляющий. - Странные они. Посмотреть вам надо.
       - Хорошо, посмотрю, - согласилась Марта. Хенрик зря панику поднимать не будет, если говорит, нехорошо и надо, значит, так нехорошо, что действительно надо. - Поехали.
       Пока седлали лошадей, брали факелы, поднимали с отдыха отряд арбалетчиков, уже начало рассветать. Тучи на горизонте заалели, раскалились, словно чугунная сковорода, забытая на плите. Марта повела носом. Дождь кончился в середине ночи и пока что не спешил начинаться, но дороги все же успели раскиснуть. Вдвоем с Хенриком можно было бы переплыть через реку на лодке, но отряд, который захотел взять управляющий, враз не перевезешь, а значит, придется давать круг через мост. Времени уйдет не меньше часа. Приспичило ж ему выезжать как на войну...
       Ехали молча. Баронесса не любила ездить верхом, сидела, вцепившись в поводья, и думала, что если дело окажется пустым, то выволочки Хенрику не миновать. Ездила она по-мужски, не чинясь. Не в ее возрасте и не с ее ногами беспокоиться, какой там покажется чулок или край нижней юбки. А испугается кто - так сам виноват, что решил поглазеть.
       За холмами показалась уже лет сто как разрушенная башня. Когда-то здесь был сторожевой пост, потом его перенесли ближе к реке, а Ролленам старинную каменную постройку подновлять надоело. Башня постепенно обветшала, сперва прогнили перекрытия, потом часть разрушило штормом, а остальное само потихоньку развалилось. Груда замшелых камней, окруженная убранными полями, казалась сиротливой, и Марта подумала, что надо бы велеть хозяевам снести остатки башни. Одна стена еще стояла, хоть и кривилась уже. Дети полезут играть - пришибет.
       Доехали до моста, потом свернули вправо, поехали вдоль реки. Ролена была неширокой и мелкой: не река, а так - речушка, в самом глубоком месте - коню по грудь. Листья с плакучих ив, которыми порос берег, давно облетели, унылые ветви мокли в ледяной темно-серой воде, кое-где из нее торчал подгнивший камыш. Потом река свернула влево, а кортеж отправился прямо. Ролена делала петлю, возвращаясь к пирсу уже у самого моря, дорога же не следовала речной прихоти.
       Ехать было долго. Холмы и дюны, скучный осенний берег, изрисованный птичьими следами. Слежавшийся песок. Глаз порой цеплялся то за темную корягу, торчавшую из светлого песка, то за кривую сосну на вершине холма. Пахло сыростью, - а чем бы еще могло пахнуть в начале зимы, не цветами же. Марта осторожно сняла левую руку с поводьев и надвинула капюшон по самые брови. Зябкая, промозглая сырость пробивалась и под плащ, подбитый мехом, и под шерстяное платье с двумя нижними рубахами.
       Место, где случилось происшествие, было видно издалека. У воды, на пятачке между рекой и морем, толпились десятка два людей, а сверху кружились чайки, изрядные любительницы поживиться падалью. Еще с холма Марта разглядела в темной толпе рыжеватое одеяние протоиерея, лиловые с белым мундиры приставов, красные косынки рыбачек.
       Баронесса пустила коня в галоп, сама удивляясь своей храбрости, но гнедой мерин, которого Марта любила за покладистый нрав, не стал упираться, видать, тоже хотел побыстрее узнать, зачем его разбудили еще до первого света и вытащили в ледяное промозглое утро.
       Три трупа лежали возле перевернутой лодки шагах в трех от берега Ролены. Двое вывалились, третий был наполовину скрыт бортами. Марта слезла с лошади, бросила поводья первому попавшемуся рыбаку и, подобрав юбку, чтоб не возить ее по мокрому песку, пошла смотреть.
       Рваные обноски были явно не собранского шитья, но баронесса насторожилась, еще даже не подойдя вплотную. Штаны с дырами, рубахи с прорехами - ни курток, ни жилетов хотя бы. Босые ноги, даже без опорок. Тамерские рабы - не великие умники, но и они недостаточно дурны, чтобы в зимнюю ночь пускаться в плаванье в таком виде.
       Один из покойников, тот, кого придавило лодкой, лежал лицом в песок, двое других - навзничь, раскинув руки. Марта подошла вплотную, поглядела на синюшные лица и попятилась, приложив ладонь к сердцу. Да уж, выволочка Хенрику не светила: тут было на что посмотреть. Отворотясь и наплевавшись вдоволь.
       Бело-синие лица с распахнутыми ртами ни утопленникам, ни замерзшим насмерть принадлежать никак не могли. У утопленников лица равнодушные, отечные, у замерзших - сонные и тупые, человек ведь сначала засыпает, а потом уж помирает. Здесь же - на обоих отразился предсмертный ужас, словно им явился сам Противостоящий в гневе. Явился и вырвал заблудшие души прямиком из перепуганных тел...
       Глаза вытаращены, рты раззявлены - души, надо понимать, вытаскивали щипцами, как аптекарь - зубы. У одного еще и уши торчали, будто держали его при этом за них.
       - Пристава ко мне, - сказала Марта, и, когда тот подошел, увязая в песке, спросила: - Откуда они будут-то?
       Пристав, хмурый парень, по виду - не бруленец, а присланный из столицы, несолидно шмыгнул покрасневшим от холода носом и потянулся к фляге, потом осекся. Марта милостиво кивнула - пей, дескать, - а после сама протянула руку к видавшему виды сосуду в кожаной оплетке. Как оказалось, напрасно: такой сивухи она не пивала с молодых лет.
       - Странно все тут, госпожа баронесса, - сказал пристав. - Лодку не с моря выкинуло, а по реке принесло.
       - Почему так думаешь?
       - Так ветер же, госпожа баронесса, ночью был от берега.
       - Кто их нашел?
       - Рейнир Соль, рыбак, с подружкой гуляли, - подошел Хенрик. - С танцев возвращались.
       - Не спится ж Рейниру-то, - улыбнулась Марта. - Зови его сюда. Только погоди пока, посмотрим еще. Пристав, поверни-ка третьего.
       Пристав скорчился, словно ему предлагали заглотить сырого слизняка, вытащил из-за ремня рыбацкие рукавицы, натянул их поверх форменных перчаток и только тогда взялся за край лодки. Брезгливый, видать, - подумала Марта, - так зачем в приставы пошел?
       Подошел и протоиерей, посмотрел на старания пристава, махнул рукой кому-то из своих. Высоченный детина помог с лодкой и тут же отошел - аж песок с сапог стряхнул, словно тот жегся. Баронесса наклонилась над трупами, потом охнула - в спину вступило, - и, не слишком думая о приличиях, встала на колени. Мигом промокшая шерсть чулок впилась в кожу.
       Двое лежали голова к голове, а третьего пристав, волоча за плечи, собирался уложить рядом. Мокрые обноски подернулись ледком, тот же лед застыл и в глазницах. Клочковатые рыжие волосы тоже блестели ото льда, и Марта удивилась: лужи не застыли, на всем берегу ни одной льдинки не увидишь, не так холодно. Откуда ж тут-то лед?
       - Не тамерцы, - сказала она, подумав. - Обкорнали их на тамошний манер, это да. Недавно совсем обкорнали. Как бы уже не после смерти...
       - Сытые они слишком для тамерцев, госпожа баронесса, - кивнул пристав. - Сытые и небитые. И ошейников не носили.
       - Отчего померли-то? - спросила Марта. - Как ты думаешь?
       - В город надо отвезти, лекаря посмотрят. Но не потопли они и не замерзли. - Пристав подтвердил мысли Марты, и баронессе стало окончательно гнусно.
       - Лодку, думаешь, по реке пригнало? - прямо спросила она.
       - Думаю, так. Сами поглядите - на берегу лежит, на самом краешке. А до моря - шагов сорок. Если б шторм был, еще б ладно, а так...
       - Дурной смертью умерли покойные, - заявил протоиерей. - Надо бы Бдящих братьев вызвать.
       - Надо бы, - радостно закивал пристав. - Это по их части, а не по нашей!
       - По вашей части все подробнейше описать да измерить, - напомнила Марта. - Чтоб ни одна коряга незамеченной не осталась. И чтоб через три дня у меня был доклад.
       - Будет, госпожа баронесса, - пообещал Хенрик. - Сам проверю.
       Марте стало любопытно, почему же на трупах не тает лед, и она уж собралась было коснуться пальцем глазницы ближнего покойника, но управляющий непочтительно толкнул баронессу под руку.
       - Не надо их трогать, - пробасил он. - Вот и его высокопреподобие говорит, что дурно с ними.
       - Лед, - пожала плечами Марта. - Странно как-то.
       - Да что тут не странно? - схватился за голову Хенрик. - Не троньте, госпожа баронесса, ну Сотворившими вас прошу - не троньте!
       - Он дело говорит, - встрял протоиерей. - Что нечистой смертью умерло, то без нужды трогать не надо. На Бдящих братьях - особая милость и защита, нам же незачем рисковать попусту.
       - Ладно, ладно, - баронесса махнула рукой. - Убедили.
       Для порядка Марта опросила рыбака Рейнира и его подружку, но толку с них было немного. Шли с танцев, решили посмотреть на море (тут всех пробрал смешок - об эту-то пору только на море и смотреть), натолкнулись, испугались, побежали в деревню, оттуда староста послал к Ролленам, да хозяина в замке не оказалось, зато на постоялом дворе отдыхал господин управляющий; разбудили, показали.
       Мрачный староста тоже стоял неподалеку, кутался в куртку, шмыгал носом. Находка его, как и прочих, не радовала, радовало только редкостное везение: Хенрик оказался рядом удивительно вовремя, и теперь все можно было свалить на него. Это управляющий замка Бру распорядился и вызвать приставов, и протоиерея, и за баронессой съездил. Теперь все тихо радовались, что страшноватое и противное происшествие будут разбирать в замке.
       А разбирать придется. Такого в Брулене на памяти Марты еще не бывало. Да и лодку пригнало по Ролене, а не принесло по морю из Тамера. Значит, гнусное дело - свое, местное. Кто-то из здешних жителей вытворил Противостоящий ведает что с тремя людьми, переодел в тряпье, остриг на тамерский лад и усадил в лодку, надеясь, что кривая вывезет, а Ролена в море вынесет, и концов не найдут. Кривая не вывезла, лодку отыскали, хоть до моря и оставалось всего ничего.
       Не так уж и велика та Ролена, чтоб нельзя было найти концов. Всего-то пять владений выходят к ней.
       - Найдем, - сама себе пообещала Марта.
      
       За те три седмицы, что ученики жили в доме, Саннио так и не смог привыкнуть к ним по-настоящему. Он проводил с троицей гораздо больше времени, чем герцог Гоэллон: господин взвалил на него не только обязанности преподавателя, но и куда более неподъемную ношу - назначил воспитателем. Два десятка дней заставили секретаря иначе взглянуть на собственное обучение. До сих пор ему казалось, что наставники в школе мэтра Тейна слишком часто бывали невнимательны, несправедливы и жестоки; очутившись в той же должности сам, он начал вспоминать большинство из них в качестве примера для подражания и эталона долготерпения.
       Ему уже доводилось заботиться о младших учениках в школе, но между опекой подобных себе, таких же сирот из приюта, и воспитанием тех, кто по положению был не сравним с секретарем, было слишком мало общего. Три чужака, еще хоть как-то понятных в дороге, оказались в доме Гоэллона, и понятными быть перестали. У них были какие-то свои беды и заботы, свои радости и горести. Все свое, чужое, непонятное. Два четырнадцатилетних мальчика, пятнадцатилетняя девушка. Не так и велика разница в возрасте, но умножь ее на пропасть в происхождении, и получишь то, что тебе не по плечу.
       Герцог Гоэллон помогать секретарю не собирался, а вот требовать - о, это запросто. В первые дни он еще подсказывал что-то, но потом решил, что сделал достаточно, а дальше Саннио сам обязан справляться со взваленным на него грузом забот. А как только возникала очередная неприятная ситуация, все шишки валились именно на воспитателя, и неважно, что воспитатель был всего лишь на два-три года старше воспитуемых.
       - Саура не успевает записывать за вами.
       - Но, герцог, если я буду диктовать медленнее, остальные начнут скучать!
       - Меня это не интересует, сами определите, что с этим делать. Саннио, вы считаете нормальным, что девица Къела вторую седмицу ходит в одном платье?
       - Но, герцог, разве я решаю...
       - Вы, драгоценнейший мой: именно вы отвечаете за все, что с ними связано. Или вы сложили с себя полномочия, но забыли предупредить меня?
       - Мой юный друг, вы не видите, что вашему ученику душно? Вы забыли о существовании окон, или вас постигла временная слепота?..
       - Почему они совершенно не подготовлены к занятию?..
       - Вы бы еще естественную историю времен короля Аллиона им читать вздумали, в качестве новейшей!..
       - Вы не способны придумать, чем развлечь двоих подростков в целой столице?..
       - Почему я должен разбирать эти каракули, когда вы должны были обучить его каллиграфии?!
       - Да-да, и о сроках женского недомогания у вашей ученицы вы тоже обязаны знать!..
       Саннио вставал за два часа до учеников и ложился через два часа после того, как они засыпали. У него не было ни дня на себя: прогулки с Литто и Саура по Собре за отдых никак сойти не могли. Гуляй он на пару с Альдингом, наверное, все было бы не так плохо, но рыжий графский отпрыск превращал в наказание любой выезд и выход. Саннио был бы рад не выпускать его из кареты, но приходилось - и он чувствовал себя сразу гувернером, капитаном охраны и дамой, выгуливающей собачку. С ними всегда ездила пара слуг, и секретарь начал брать людей из подчиненных Кадоля, от бывших солдат было куда больше проку, чем от остальных, но и они не всегда справлялись, тем более, что Бориан признавал власть только герцога Гоэллона и Саннио, личная гвардия герцога уже не обладала никаким авторитетом.
       Юный воспитатель подозревал, что, разреши он солдатам навешать конопатому чудовищу тумаков, взаимодействие между охраной и подопечным заметно упростилось бы, но с момента возвращения в столицу Гоэллон категорически запретил любое рукоприкладство.
       - Благородный человек позволяет поднять на себя руку лишь отцу и матери, или тем, кому прикажут сделать это отец и мать. Кем из них вы возомнили себя, драгоценнейший?
       Рыжий воспитуемый оправдывал дурную славу всех своих собратьев по масти. Он за считанный миг ухитрялся то попасть в объятия уличных игроков в "три чашки", то поссориться с ровесником из столичных мастеровых и перейти к выяснению правоты посредством кулаков, то оказаться ровно на пути убегающего воришки и быть спутанным с этим самым воришкой. Саннио краснел, бледнел и зеленел, выпутывая подопечного из неприятностей; ему казалось, что вся городская стража уже знает его и Бориана в лицо.
       Меры воспитания, принятые в школе Тейна - оставить без ужина, посадить под замок, лишить свободного времени или назначить лишние занятия - на Саура не действовали. Кормили в доме герцога и вкусно, и сытно, так что даже при изрядном аппетите Бориана на него подействовала бы разве что трехдневная голодовка; запертый в комнате, он немедленно засыпал - на стуле, на столе, на подоконнике, - и только радовался отдыху, а на дополнительные занятия времени не было у самого Саннио.
       Альдинг Литто был совсем другим - вот уж с кем у секретаря не было почти никаких хлопот. Он делал все, что ему говорили. Не спорил, не сопротивлялся, не упрямился. И в доме Гоэллона, и на прогулках вел себя безупречно; порой казалось, что ему не четырнадцать, а все двадцать четыре года. И именно из-за него Саннио получал добрую половину упреков и выговоров. Это Альдинг не мог сказать, что у него кружится голова из-за духоты; это Альдинг молчал о том, что простудился, пока от жара не падал в обморок; это именно окаянный тихоня-северянин занимался ночами до тех пор, пока не начал засыпать на занятиях днем - занимался, ухитрившись договориться со своим лакеем, но не признался, что ему не все и не всегда понятно. Все шишки прилетели на голову воспитателя.
       Именно Литто не раз и не два появлялся за завтраком с красными растертыми глазами или искусанными губами, должно быть, плакал по ночам, но на попытку Саннио расспросить его отбрил так, что секретарь зарекся интересоваться его душевным равновесием; зарекся - и получил очередную выволочку от Гоэллона. Дескать, был обязан найти общий язык. Саннио иногда мечтал о том, как дивно было бы сложить Саура и Литто, перемешать и разделить на две равные половины: на двух нормальных подростков, которые бедокурят в меру и скрытничают тоже в меру.
       Вспоминая ненароком за едой Керо, Саннио икал и давился тем, что ел или пил. Все прекрасно - но, вразуми его Мать Оамна и все святые женского рода - девчонка! Существо абсолютно незнакомой породы. В жизни ему доводилось иметь дело с монахинями, Милосердными сестрами, которым принадлежал приют, и пяток раз с крестьянками, все общение с которыми ограничивалось страстными объятиями на сеновалах. Как устроены юные девицы, что у них на уме и что из этого следует, воспитатель не представлял вообще. С виду чем-то похожа на мальчишек, - по крайней мере, говорит на том же языке, - но все остальное... Ей говоришь "а", а она слышит какое-то... какое-то "ю"!
       Девице Къела нужны платья? Да, разумеется, и Саннио считал, что чем больше у нее будет красивых платьев, тем лучше. Вырвавшись из аскезы, если не сказать - нищеты школы Тейна, он искренне радовался, когда подопечные были сыты, отменно одеты, катались на отличных лошадях и вообще всячески процветали, хоть избалованные отпрыски бывших Старших Родов и не могли этого оценить так, как сам Саннио. Но - почему оба парня могли объяснить лакеям, что им нужно, те обращались к Саннио или сами разбирались, что и где заказать, а девица Къела то же самое потребовать у своей служанки не могла? Ей, видите ли, было неловко просить. Альдингу тоже было многое, наверное, неловко, но о своем гардеробе он мог позаботиться сам. А тут...
       Об особенностях устройства женского организма он все знал еще со школы Тейна, секретари требовались не только господам, но и благородным дамам, но - Мать Оамна, он что, с ножом у горла должен выпытывать у девицы Къела, что у нее такое особое состояние, в котором бледно-зеленый цвет лица естественен, а запах пищи, вызывающий головокружение - тоже обычное дело, и вообще лучше бы позволить Керо полежать в постели до полудня, а не заставлять подниматься с остальными. А может, она простудилась или не выспалась?
       Герцога это все, разумеется, нисколько не волновало; зато на объяснение, что ученица отсутствует в кабинете, поскольку не может присутствовать, поскольку ей затруднительно, потому что вот ну, затруднительно, и завтракать она тоже отказалась по той же причине, Гоэллон уволок Саннио за ухо в библиотеку и прочитал долгую и стыдную лекцию о женском здоровье, а ученицу велел поить какими-то травами. Разумеется, отчитал и назначил во всем виноватым - да что ж, секретарь еще и повивальная бабка или лекарь до кучи?!
       Пять, шесть уроков в день. Герцог велел за две зимние девятины восполнить все те пробелы в образовании троицы, которые Саннио теоретически мог восполнить, потому что все это учил еще недавно. Каллиграфия, землеописание, естественная история, зарубежная история, история Собраны, химия, физика, инженерные науки - тут еще не так все было плохо, довольно многое все трое знали сами, а историю Собраны после второго же урока начал читать Литто, который мог поспорить и с Гоэллоном. Но то, чему учили самого Саннио, а герцог счел нужным обучить этому воспитанников, отпрыскам благородных людей давалось куда хуже. Может быть, не так уж и плохо, но то, чему Саннио учили два, три, а то и все четыре года, требовалось преподать за две девятины.
       Хуже всего было с библиотекой. Все книги в библиотеке герцога, в которую пускали учеников, были переписаны, на каждую составлено краткое описание, потом они были разложены по годам, авторам и темам - но это у привычного Саннио уходило не больше часа для того, чтобы отобрать нужные свитки и печатные книги из всего изобилия. Ученикам это не удавалось. Бориан прибегал к наставнику и требовал помочь, парочка других предпочитала тихо шушукаться и просматривать десятки и сотни томов и свитков. Задание "найти источники и составить краткий конспект сочинений по такой-то теме" повергало двоих в тихий ужас, а третьего - в громкий. Гоэллон же требовал, чтобы у них вообще не было затруднений именно с этим действием.
       В результате Бориан ругался "ссылка ты перекрестная!", Альдинг прокрадывался в библиотеку ночью, что было строжайше запрещено, а Керо минимум раз в день вылетала из класса в слезах.
       Герцог - Саннио отдавал ему должное - не только требовал от секретаря делать что-то, но и возился с воспитанниками сам. Ту половину дня, что с ними не занимался юноша, их учил сам Гоэллон. Все было бы хорошо, если б от секретаря не требовалось ладно присутствовать, мало что учиться наравне с остальными, так еще и понимать быстрее и лучше, чтобы потом помогать младшим! Травы, коренья и плоды, произраставшие по всему миру; яды и противоядия; анатомия - и не по атласам, не по книжным описаниям, а на практике. На вторую же седмицу герцог притащил всех четверых в здание городской стражи и заставил осматривать тела, подобранные за ночь. Умершие от холода и убитые в драках, сгоревшие заживо и сгоревшие после смерти - и упаси Сотворившие перепутать одно с другим...
       Гадания такие и сякие: по руке и по чертам лица, по сроку рождения и по типу телосложения, по полету птиц, по внутренностям животных, на воске. Толкования снов, да не по книгам - по собственной методике Гоэллона, которую приходилось записывать и усваивать со слуха, причем ошибившемуся мало не казалось.
       Герцог рассказывал что-то, перемежая правду вымыслом, и требовал определить, где ложь, а где истинная история - с голоса, по мелочам. Частенько он звал слуг и требовал разбирать их рассказы. Саннио надолго запомнил, как господин заставил всех четверых корпеть над историей Кадоля, приключившейся с ним во время путешествия в Хокну. Понять, где такой серьезный и обстоятельный капитан охраны привирает, где нечаянно ошибается, а где рассказывает удивительную, но правду, казалось невозможным, - только вот для герцога Гоэллона слова "невозможно" не существовало.
       Заниматься было донельзя интересно. Саннио променял бы уроки герцога разве что на пару часов лишнего сна, но он уже начал забывать, что такое голова, которая не болит. Половину дня преподавай, половину дня учись, и еще как-то ухитряйся воспитывать троих подопечных, изволь сделать так, чтобы и обучение, и жизнь в доме были для них легки, а как этого добиться, никого, кроме самого Саннио, не волновало. И меньше всего герцога заботило, как именно юноша должен находить общий язык с детьми Старших Родов. Видимо, Гоэллону казалось, что если Саннио учили служить подобным, то и воспитывать их он тоже сможет.
       В седьмой, праздничный день третьей седмицы, - наступила зима, святая Этель Эллонская передала нимб заступника святому Горину, - Саннио все так же вертелся хомяком в колесе. С утра - завтрак. Завтракали впятером: герцог, трое воспитанников и Саннио. Потом поездка в церковь с воспитанниками - Гоэллон, по обыкновению, этим пренебрег. После поездки - прогулка, то есть, очередной выгул Бориана на коротком поводке; остальных можно было вверить заботам Кадоля, гвардейцев и служанки. Пять посещенных галантерейных лавок, потому что Керо, которой Саннио выговорил за историю с платьями, пожелала накупить каких-то глупых девичьих мелочей - платков, булавок, шпилек и прочего, - уже показались за счастье: их северное высочество сподобились на это деяние, не дожидаясь очередного скандала. Возвращение домой. Обед. Занятия, занятия, занятия... Ужин. Занятия.
       Давно уже стемнело. Саннио, наконец-то уложивший воспитанников спать, отобравший у Литто свитки, у Керо - вышивание, а у Бориана - полудоделанную рогатку, приготовивший на завтра нужные тексты, а на всю будущую седмицу - план занятий, сидел в кресле у камина и тупо таращился на огонь. Нужно было ложиться спать, на сон оставалось шесть часов, но после такого дня заснуть не получалось. Он уже лег, потом встал с постели и потребовал огандского чаю. Горячий травяной настой успокаивал, сочувственный взгляд Ванно, его слуги - тоже.
       - Может, вам вина, мэтр Васта? - спросил Ванно. - С медом, с травами - заснете враз...
       - Неси, - кивнул Саннио. И уже привычно добавил: - Благодарю.
       Его учили, что благодарить слуг - признак низкого происхождения и дурного воспитания, но... пусть мэтр Тейн расскажет это герцогу Гоэллону, главе Старшего Рода Собраны.
       В дверь коротко постучали. Саннио удивился - у Ванно была смешная привычка хлопать ладонью по косяку, и это был не Ванно. Юноша решил, что слуга прислал кого-то другого, и крикнул:
       - Входи... - и добавил неловкое: - ...те...
       Его глазам предстала еще одна дивная картина фасона "этому меня мэтр Тейн не учил": герцог Гоэллон с подносом, на котором стоял кувшин, прикрытый салфеткой, и две кружки.
       - Милейший мой Саннио, когда вы так на меня смотрите, мне мнится, что я забыл надеть штаны. Неужели забыл? Кажется, нет. Тогда в чем дело? Да, я забрал у Ванно поднос. Это вас пугает? Вы боитесь, что я его уроню?
       Саннио улыбнулся. Все-таки герцог Гоэллон был самым загадочным человеком в этом доме, и трое учеников не могли переплюнуть его, даже если бы очень постарались. То он относился к секретарю как к клепсидре и равнодушно требовал безупречной работы, то устраивал такие вот маленькие представления, чтобы развлечь того, о ком, кажется, час назад и вовсе не думал, как о живом, а уж тем более - достойном внимания. Юноша уже научился различать, когда Гоэллон шутит. Примерно через раз; но сейчас, кажется, все понял верно.
       Герцог поставил поднос на каминную доску, сам разлил вино по кружкам, всучил одну Саннио, другую поставил на пол у камина и сам уселся рядом. Секретарь застыл в недоумении: ему не полагалось сидеть выше господина, но что делать? Тоже пересесть на ковер? Едва он попытался подняться, как Гоэллон махнул рукой.
       - Сидите в своем кресле, не суетитесь, умоляю! Мне удобнее здесь, а вам - на вашем месте, так и не будем устраивать представление, благо, что зрители отсутствуют. Я хотел с вами поговорить, и, кажется, вы еще не спите.
       - Нет, герцог.
       - Об этом мы тоже поговорим, но позже. Собственно, я хотел вас поблагодарить. Я бросил вас в омут, безо всякой помощи, без подсказок, но вы, определенно, оказались не кутенком и отнюдь не слепым. Я очень этому рад - я в вас не ошибся.
       Саннио едва не уронил челюсть - настолько неожиданными оказались слова герцога. Ему удалось не поперхнуться вином и не вытаращить глаза, но брови сами поползли вверх по лбу. Он повнимательнее присмотрелся к господину - и впервые заметил, что Гоэллон устал, наверное, ничуть не меньше самого Саннио. Те же темные круги под глазами и выпирающие скулы, что и тогда, в Сауре, когда герцог привез Керо. И хуже того - на кисти чернильное пятно, на рубахе - его прямой потомок: явно Гоэллон вытер руку о рубашку. Еще одно чудо, но не из тех, которым радуешься.
       - Вы делаете успехи, Саннио: по вашему лицу я не могу отгадать, о чем вы думаете.
       - Это не я делаю успехи, - сердито сказал юноша. - Это вы совсем... совсем...
       - Что же это я совсем? - герцог склонил голову к плечу и с интересом уставился на секретаря. - Ну, скажите же это страшное слово! Видите, я без шпаги и даже без кинжала.
       - Замаялись! - Просили - извольте, и не выговаривайте мне теперь за непочтительность. - И испачкали рубашку.
       - Да, действительно, - герцог улыбнулся. - Все-таки вы делаете успехи - раньше вы бы этого не заметили. Так вот, вернемся к основной теме, если вы не возражаете... и даже если вы возражаете. - Саннио, обрадованный успехом, решил развить первую победу и объяснить господину, что ему нужно отдохнуть, но сделать это секретарю не удалось. - Я поставил перед вами очень сложную задачу - и вы ее выполнили. Я удивлен и обрадован. Не ожидал, что вы справитесь настолько хорошо.
       Вредная нижняя челюсть так и норовила рухнуть куда-нибудь на грудь, и приходилось поддерживать ее в подобающем положении волевым усилием, а потому никак не получалось ответить. Щеки и лоб горели - проклятье, да отучится он когда-нибудь краснеть?!
       - Благодарю, герцог... - выдавил Саннио наконец. - Вы излишне добры.
       Гоэллон рассмеялся, качая головой, потом залпом выпил половину кружки и рассмеялся вновь.
       - Мой юный друг, я думаю, что вы единственный человек во всей Собране, кто может сказать нечто подобное. Я добр, да еще и излишне... Сошло бы за анекдот для салона герцогини Алларэ, но и для анекдота это слишком неправдоподобно.
       - Не единственный...
       - Так-так-так... Собирать и подвергать разбору слухи я вас еще не учил, значит, вы решили забежать вперед. Ну же, поделитесь со мной вашими сведениями, - резкий подъем на ноги, кувшин в руках, струя вина, льющаяся в одну и другую кружки - и вот Гоэллон опять сидит у камина, кажется, в той же позе... Воин и Мать, да как же он ухитряется двигаться с такой скоростью? - Слушаю вас, Саннио.
       - Ученики вас уважают, - секретарь уже жалел, что начал разговор на эту тему. Сейчас герцог его высмеет, и все. - А Керо не раз говорила, что вы - добрый.
       - Для девицы Къела добрые все, кто не повышает на нее голос, а я этого не делаю. Учтите, кстати, эту ее черту, а то мигом окажетесь в злых.
       - Я на нее никогда не кричал...
       - Я знаю. Я предупреждаю на будущее. В общем, давайте оставим глупую тему моей мнимой доброты и поговорим о вас. Вы отличились. Вы имеете право на награду. Выбирайте по своему вкусу. Чего вы хотите? Денег, какую-либо вещь, отпуск, еще что-то?
       Саннио уже открыл рот, чтобы сказать - отпуск, и тут ему стало нестерпимо стыдно. Если он возьмет хотя бы три свободных дня, Гоэллон, конечно, согласится. Согласится - и будет заниматься с учениками сам, юноша откуда-то это знал так же точно, как собственное имя. Значит, устанет вдвое больше. Секретарь будет отдыхать, а господин - трудиться; и об этом он хотел просить? Странное незнакомое чувство, должно быть, совершенно недопустимое: желание позаботиться о том, кто вдвое старше тебя по летам и неизмеримо - по положению. Неприлично, глупо, и нельзя думать об этом... но можно просто не просить отпуск. Деньги? Ну и что с ними делать - он еще не потратил даже жалованье за первую девятину. Вещь? Какую? Зачем?
       - По моему вкусу? - Саннио улыбнулся и приготовился получить оплеуху за следующий вопрос. - И то, что я захочу - вы сделаете?
       - Я же сказал... - герцог, конечно, рассердился, но на другое.
       - Тогда я хочу, чтобы завтра и послезавтра вы не вели занятия. Я проведу свои уроки, а вы будете отдыхать. А их... учеников, то есть, я загоню в библиотеку.
       Саннио на всякий случай зажмурился. Сейчас ему все раз и навсегда объяснят - и где его место, и до какой степени он забылся, и все прочее. Хорошо, если словами, а не тем ледяным презрением, которым Гоэллон отлично умел обливать с ног до головы проштрафившихся слуг. Потом юноша приоткрыл левый глаз и осторожно посмотрел на господина. Герцог смотрел на него так, словно у секретаря в одночасье выросли оленьи рога.
       - Наглец малолетний... - выдохнул наконец господин, но ни презрения, ни негодования в этом не прозвучало, только несказанное изумление. Секретарь и сам изумился своей дерзости, но не жалел о ней. - Вы берете на себя смелость управлять моим распорядком жизни?!
       - Вы обещали, герцог.
       - Да уж... - вздохнул Гоэллон. - Имел подобную непредусмотрительность, за что теперь и расплачиваюсь. Следующий раз буду тщательнее формулировать свои обещания. Что ж, я сдержу слово. Но и вам в святые мученики лезть не позволю, по крайней мере, вперед старшего. Это несколько неприлично, не находите, драгоценнейший мой? Вы тоже будете отдыхать.
       - Я согласен, - кивнул Саннио.
       - Так, милейший, пошутили - и хватит, - герцог нахмурился, и Саннио вдруг испытал несказанное облегчение: все шло по правилам, значит, все было не так уж плохо. - Вы не девица, у которой я прошу руку и сердце, чтобы вы отвечали согласием или несогласием, а мой секретарь. Даю вам второй шанс. Что вы должны ответить?
       - Благодарю, герцог.
       - Отлично, а то я уже подумал, что вы слегка одурели от бессонницы. Кстати, это второе, о чем я хотел поговорить с вами...
      
      
       3. Саур - Собра - Алларэ
      
       - То есть? - переспросил Рикард, пытаясь взять в толк обстоятельства дела. Обстоятельства упирались: разбуженный затемно генерал с трудом соображал, что от него хотят, а уж когда услышал новости - и вовсе перестал понимать, что происходит. Только чуял затылком, что на этот раз случилось что-то действительно гнилое. - Кто что нашел? Кто поднялся?
       Спросонья казалось, что в полутемной зале, освещенной только факелами и плошками с маслом, как в старину, нечем дышать, а вместо воздуха перед глазами пестрят мелкие вредные мошки, лезут в глаза, в нос, мешают разглядеть лица. Рикард отвернулся к стене, подернутой инеем. Колючие иголки вспыхивали то красным, то зеленым, то синим. В помещении, где собирались офицеры его штаба, было холодно и зябко. Генерал Меррес поплотнее закутался в подбитый волчьим мехом плащ, втянул голову в плечи и еще раз попытался вникнуть в суть дела.
       Говорил Фарон, командир полка арбалетчиков. Ворот мундира был разорван, под глазом - вчерашний синяк, волосы всклокочены. Обычно тихий агайрец на этот раз превзошел себя в умении орать, но не в умении излагать с военной четкостью. Напротив него сидел полковник Эллуа, тоже только что с дороги, но по-обычному спокойный. Отвратительно, злорадно спокойный для предрассветных сумерек, на вкус Рикарда.
       - От реки Эллау до владений Кетаров! Восстание! Необыкновенно организованное! Возглавляет Эрон Кетир! Не менее трех тысяч человек в отрядах и идет набор ополчения! На дорогах - засады! Мне удалось вывести только часть полка...
       Рикард зло оскалился. Вот только воплей заполошной бабы ему сейчас и не хватало. Он взглянул на карту, разложенную на широком столе, прикинул масштабы. От верховий Эллау, берущей начало в горах Неверна, до границы с Къелой - треугольник со сторонами миль по сто. Пути снабжения пока не перекрыты, но место для начала беспорядков выбрано с умом. Если зараза расползется вдоль берега Эллау, туго придется всем.
       - Кто еще может что добавить? - спросил Меррес, устав слушать страдания и причитания Фарона, провалившего на пару с молодым Тиссо все, что обоим было поручено. Тиссо, впрочем, погиб, ну и Воин ему судья теперь, болвану.
       - Позвольте, мой генерал? - подал голос Эллуа.
       - Слушаю, полковник.
       - Восставшие земледельцы, которых господин полковник Фарон почему-то поименовал ополчением, - короткая улыбка, вежливый кивок в сторону насупившегося Фарона, - в половине случаев используют тамерское оружие.
       - Откуда? - удивился Рикард.
       - Об этом стоит спрашивать не меня, а господина полковника Массо, которому была поручена организация охраны перевалов. Так или иначе, оружие было доставлено. Мои люди захватили образцы стрел и болтов, а также сабель тамерского производства. Снабжение идет через Къелу. Должен отметить, что до начала восстания это не было замечено, следовательно, через графство Къела можно было беспрепятственно доставлять оружие. Точного количества мы определить не можем, однако, я полагаю, что запасы достаточно велики.
       Спрашивать Массо было бесполезно: он в зале отсутствовал, сидел в своей Къеле у перевалов и наверняка до сих пор был уверен, что все просто отлично, и ни одна крыса мимо него не просочится. Рикард только вчера получил его донесение, в котором все так и было: красота, тишина, покой, тамерцы носа не показывают к перевалам, местные владетели с пониманием относятся к действиям королевской армии и не чинят препятствий в восстановлении законной власти...
       Къельские поганцы провели Массо, как маленького - прикинулись невинными котятками, а сами втихаря таскали оружие и развозили по всему северу. Сколько им удалось доставить? Сколько они доставят еще, пока к Массо не доберется курьер с разносом? Полковника надо гнать, он зажрался и перестал соображать. Есть кого поставить на его место, а самого нужно вернуть в Саур и заставить разгребать то, что натворил. Погоняет крестьян по лесам, научится ценить настоящие покой и тишину.
       - С чего все началось на побережье? - спросил кто-то из офицеров. Рикард не разглядел, кто именно такой любопытный.
       - Беспричинное нападение на наш отряд! Мы ожидали подобного после смягчения мер...
       Рикард смотрел не на злого и возбужденного Фарона, а на прибывшего вместе с ним Эллуа. Когда агайрец заговорил, полковник Эллуа кашлянул в кружевной платок - словно украдкой сплевывал кровь, но не сказал ни слова. Кавалерист внимательно слушал все, что говорилось в зале совещаний, но молчал. Генерала Мерреса это молчание раздражало. Оба вернулись с места событий, но Фарон вопит, как ограбленная торговка, а эллонец слишком уж спокоен. А, впрочем, нет - и его можно заставить говорить без спросу. Когда Фарон зашелся в очередном речитативе, посвященном неблагодарности и подлости крестьян, Эллуа дернул щекой и сказал, глядя на Рикарда:
       - Господин полковник Фарон несколько ошибается. Причиной восстания послужило вовсе не смягчение отношения к крестьянам Саура.
       - Вам-то откуда знать? - вспыхнул Фарон.
       - Господин полковник, пока я прикрывал ваш отход, моим людям удалось собрать некоторое количество весьма важных сведений. Невзирая на то положение, в которое вы нас поставили.
       - Что еще за положение? - вскинулся Рикард. - Доложите.
       - Я не счел бы этот момент достаточно важным, чтобы сообщать о нем сейчас, но господин полковник Фарон поставил под сомнение мою осведомленность, - едва улыбнулся Эллуа. - Первые сведения о бунте мы получили одновременно с господином полковником, находясь в одном лагере, но в разных его концах. Оценив доклады, мы приняли достаточно разные решения, при этом господин полковник Фарон, узнав, что на нас двигается отряд, ведомый Кетиром, принял решение срочно эвакуировать лагерь и отступать в холмы за владениями Эйстов. Я же об этом узнал по некоторой... суматохе в лагере.
       Голос Эллуа напоминал звон ледяной воды, льющейся в каменную плошку. Рикард смотрел на Фарона, который при каждой новой фразе все больше бледнел, и злился. Есть в этой армии нормальные офицеры, или сплошь трусы и паникеры?!
       - Я не счел решение полковника Фарона разумным, а позицию в холмах более выгодной для обороны или перегруппировки, о чем ему и сообщил, однако, он, как командующий южной группировкой, настаивал на немедленном отходе, и я не стал ему противоречить. Однако в холмах мы напоролись на засаду и были почти окружены. Мы оказались вынуждены принять бой, а после этого отступить уже к центру графства, чтобы сохранить полки. Мой полк обеспечил отход с минимальными потерями, но мы потеряли более трехсот человек убитыми и ранеными, тогда как потери повстанцев значительно меньше. Если бы господин полковник Фарон согласился с моим планом, мы дали бы отряду Кетира бой у ручья Орсо и разгромили бы его основные силы, а, получив подкрепление, покончили бы с бунтом в течение двух седмиц.
       Рикард задумчиво кивал, поглядывая на карту. Фарона выманили из надежно укрепленного лагеря на заранее выбранную для боя позицию, разделали под орех и с позором погнали взашей. Ошибка из тех, которые не прощают. Эллуа абсолютно прав. Фарону нужно было не отступать, а наступать и принять бой у ручья. Два полка разгромили бы отряд окаянного Кетира и разогнали всех его соратников. Выгнать мерзавца пинками с должности полковника? Мерресу хотелось взять агайрца за и без того драный воротник и потыкать носом в карту, как нашкодившего кутенка.
       Интересно, чего Эллуа не договаривает?
       - Так почему они восстали-то? - спросил Рикард, и тут же прибавил: - По-вашему?
       - Причина в весьма неприятном происшествии и мерах, принятых капитаном Эйком, ныне покойным, - эллонец с лицемерной скорбью приложил ладонь к сердцу. - В лесу неподалеку от владения Орскинов были обнаружены трупы солдат. Капитан Эйк решил, что они были убиты местными жителями и самовольно принял решение о расправе. Две близлежащие деревни были сожжены вместе с их обитателями. Крестьян согнали в амбар и подожгли его...
       Генерал Меррес отвесил челюсть и, не сразу спохватившись, изобразил зевок. "ЧТО сделал?" - очень хотелось спросить ему, но этот вопрос задали другие - сразу несколько голосов. Почти все офицеры прижали ладони к сердцу, двое беззвучно зашептали заупокойную молитву. Рикарду и самому захотелось помолиться: покойный капитан Эйк вытворил что-то вовсе похабное и непотребное.
       "Почему? Почему Эйк такое отчудил? Ну, потерял сколько-то солдат, обидно - но чтоб вот так... - в горле пересохло, Рикард обшарил взглядом стол в поисках кувшина с вином. - Спятил он, что ли?!"
       - Между тем, - нудно продолжал Эллуа, - не было оснований считать, что солдаты убиты. Следы указывали на то, что ранее поляну в лесу посетило до полусотни местных жителей, однако, на телах не было обнаружено никаких повреждений, не было повода и считать, что они были отравлены. Картина более всего напоминала следующее: местные жители собрались в лесу, возможно, и с некой незаконной целью, тут на поляне показался пеший патруль, шедший из одной деревни в другую и заблудившийся, их настигла внезапная смерть по неизвестной причине, а крестьяне в страхе разбежались. Помимо пяти трупов солдат были найдены трупы двух местных жителей - кузнеца и деревенского старосты, также без следов насилия.
       - Что за деревенские сказки, полковник Эллуа? - спросил Агертор.
       - Таковы показания трех солдат и капитана Готье, вместе с капитаном Эйком, обнаружившего трупы. Капитана Готье мы сможем заслушать к вечеру, он остался вместе с моим полком. В любом случае действия капитана Эйка были несоразмерно жестокими, бессмысленными и противоречили Уставу. Ему следовало заняться расследованием досадного происшествия, а не массовыми убийствами, - Эллуа вновь сплюнул в платок, и на этот раз Рикард подметил розовую пену.
       - Вы были ранены? - нехотя спросил Меррес.
       - Перелом ребер, несущественно, мой генерал, - отмахнулся эллонец. - Жестокость Эйка спровоцировала бунт.
       - Это было не причиной, а поводом! - сердито бросил Фарон. - Эйк сжег деревни утром, а нападать на наши разъезды стали уже вечером!
       - Почему я не получил рапорта в тот же день, полковник Фарон? - Рикард встал, но голова закружилась не то от резкого движения, не то от ярости, и ему пришлось опереться кулаками на стол. - Какого козла драного ты молчал, поганец?!
       - Мой генерал! - отшатнулся Фарон. - Я рассчитывал усмирить бунт своими силами!
       - Господин полковник Фарон лжет, - спокойно и негромко произнес Эллуа. - И в день начала восстания, и на следующий он отсутствовал в лагере, не назначив заместителя. Ординарцы не знали, где его искать. В результате подчиненные ему офицеры действовали на свое усмотрение.
       - Арестовать его... - рыкнул Рикард. - Эллуа, что вы можете сказать о его начальнике штаба? Как его там...
       - Достойный офицер. Он поддержал мое предложение о наступлении, но полковник Фарон пригрозил ему арестом. Подполковник Аллу может принять командование.
       - Аллу? - Рикард уже обрадовался было, но при звуках фамилии подполковника его перекосило. Это же къелец! По какому недосмотру он вообще оказался в составе армии? - Не годится. Мне только заведомых пособников не хватает в полковниках! О чем вы думаете, Эллуа?
       - Это вопрос, мой генерал? - Блеклые зеленоватые глаза смотрели мимо плеча Рикарда.
       - Нет, комплимент, елки ломаные! - заорал-таки Меррес, хотя обещал себе сдерживаться.
       - Я думаю о благе армии и о том, что из офицеров этого полка подполковник Аллу наиболее достоин командовать им. Его происхождение не столь уж важно.
       - А я так не думаю! - Эллуа, конечно, хороший офицер, но слишком уж часто приходят ему в голову завиральные идеи.
       Двое караульных, пришедших за Фароном, помешали Рикарду прочитать эллонцу нотацию о том, что ни одному из северян нельзя доверять. Фарон, едва ли не с коня угодивший под арест, насупился и глядел волком, но злился он в основном на Эллуа. Эллонский кавалерист не стал щадить самолюбие труса-полковника и обо всех его деяниях доложил не лично генералу Мерресу, а прилюдно, на совете. Жестокое решение, но верное. Хотя прекрасно видно, что о любой ошибке Рикарда Эллуа так же спокойно доложит хоть лично королю, хоть дядюшке. Нельзя его держать в штабе: слишком умен и опасен; но, с другой стороны, кому еще можно доверять?
       Дальше до самого утра обсуждали, какой полк перебросить на юго-запад и как именно действовать. Эллуа молчал, а потом надолго закашлялся и Рикард не без удовольствия отправил его в лазарет; кавалерист явно не был в восторге от заботы генерала, но спорить не стал. Без него совет почему-то пошел живее, ранее молчавшие начали говорить и предлагать, и к завтраку план был составлен.
       Все офицеры в унисон обещали разобраться с бунтом за три седмицы, говорили, что в сложившейся ситуации есть свои преимущества - теперь можно разгромить все силы восставших в двух-трех сражениях, а это куда удобнее, чем отлавливать их по лесам и схронам. Рикард уже не верил обещаниям, но лучшего плана у него не было.
       Мрачное, темное предчувствие разгрома овладевало им вместе с голодом и головной болью.
      
       Граф Агайрон навещал племянников почти каждую седмицу. Младший обществом дяди откровенно тяготился и скучал, да и сам граф недолюбливал его, хотя и не мог объяснить себе причин. Принц Элграс, на первый взгляд, во всем превосходил брата - был и смышленее, и лучше развит, и гораздо красивее Араона, но характер младшего племянника отталкивал и настораживал. Как ни бились над его воспитанием наставники, гувернеры и все прочие, Элграс казался - да что там казался, был, - необузданным дикарем, которого не связывали ни правила этикета, ни уважение к старшим.
       Слишком высокий для своих тринадцати, широкоплечий, уже больше напоминающий юношу, чем подростка, Элграс явно полагал, что ему должен принадлежать весь мир, и вел себя соответственно. Дядю он перебивал, с отцом спорил, на епископа Лонгина мог прилюдно повысить голос в ответ на замечание, а все испробованные способы наказания не производили на него ни малейшего впечатления.
       Агайрон откровенно предпочитал старшего, а младший относился к этому с обиженным нарочитым равнодушием. Когда дядя навещал племянников, скучал, вежливо, но небрежно отвечая на вопросы, а как только граф разрешал ему удалиться, стрелой вылетал из комнаты, даже не удосужившись изобразить сожаление по поводу расставания. Первый министр понимал умом, что поступает неверно, пренебрегая младшим и, что куда хуже, демонстрируя ему это пренебрежение. Жизнь не всегда идет так, как хочется, и младший принц может оказаться на троне - тогда-то он припомнит дяде все обиды. И все же сердце к младшему племяннику не лежало, может быть, с того самого момента, когда он увидел крупного и отчаянно горланящего младенца на руках у Астрид.
       Вопреки веками освященному обычаю, сестра не отдала ребенка кормилицам и нянькам, а решила выкармливать его сама, хоть это и не подобало королеве. До самой смерти она возилась с младшим, словно Элграс был не ребенком, а куклой или щенком - баловала, наряжала, задаривала подарками. Сколько брат ни говорил ей, что принц королевской крови должен получать совсем иное воспитание, Астрид его не слушала.
       - Если б у тебя был собственный сын, Флектор, ты не был бы таким занудой! - отмахивалась сестра-королева.
       Неудивительно, что Элграс вырос донельзя избалованным и капризным. Если первые восемь лет тебя только холят и лелеют, не говоря слова "нет", а вместо наказания ласково щебечут "ах, какой непослушный мальчик!" - ничего иного ждать не приходится. Покойная сестрица была неумна, слишком неумна. Хорошо, что хотя бы Араона воспитывали, как полагается. После того, как его в три года отлучили от груди, он попал под надзор гувернеров и теперь разница была налицо. Старший вырос достойным трона, по младшему уже плакала ссылка в дальнее поместье под суровый присмотр.
       Если у Анны не будет сыновей, то Агайрэ попадет под управление этого взбалмошного мальчишки, считающего себя не то третьим из Сотворивших, не то центром мира. Страшнее этой перспективы - только Элграс-король. Парень будет играть властью, пренебрегая мудрыми советами, как пренебрегает ими и сейчас. Пожалуй, это будет пострашнее правления Ивеллиона - тот хотя бы обладает удивительно развитой наблюдательностью и недоверчивостью, Элграс же с жадностью хватается за улыбки и лесть, но не готов внимать суровому гласу разума.
       Первый министр выслушал беглый и небрежный рассказ младшего о достижениях в учебе, одобрительно кивнул - смышленый мальчишка быстро все запоминал, и учителя были этим довольны, хотя и сходили с ума от его поведения, - и коротко поклонился.
       - Вы свободны, ваше высочество.
       Голубоглазый нахал подскочил с кресла, тряхнул светлой гривой и протопал к двери. Дробный стук каблуков ударил по ушам. Агайрон неодобрительно покосился на сапоги для верховой езды, в которых расхаживал по классу принц, но промолчал. С кого Элграс копирует половину своих невозможных манер, граф прекрасно знал: с двоюродного дяди Гоэллона, который, хоть и приходился принцам куда более дальним родственникам, активно участвовал в их воспитании. До недавних пор - участвовал, подумал министр. Теперь у герцога трое своих воспитанников, а король к нему несколько охладел, так что у Паука есть уйма времени для того, чтобы учить дурным манерам чужих детей, а не королевских отпрысков. Это и к лучшему.
       Пусть они и учатся сидеть на столах и подоконниках, расхаживать в неподобающей одежде, запрокидывать ноги на поручни кресел, пить из кружек и носить охотничьи костюмы во дворце, а сыновья короля уж как-нибудь обойдутся без этих ценных уроков.
       Граф повернулся к Араону.
       - Не кажется ли вам, ваше высочество, - Агайрон с первого дня обращался к обоим мальчикам именно так, без неприличной фамильярности, - что ваш брат излишне увлечен вашим родственником?
       Араон встрепенулся, словно успел задремать в своем кресле, удивленно приподнял брови.
       - Дядя, я не понимаю, кого вы имеете в виду.
       Министр обвел взглядом гостиную принцев. Просторная и светлая даже зимой, когда небо постоянно затянуто тучами, обставленная просто и удобно. Вдоль стен - стеллажи со свитками и книгами, над камином - поясной портрет его величества, вокруг широкого старинного стола - три кресла. Белый королевский цвет декоратор разбавил кремовым и бледно-голубым, так что комната казалась, пожалуй, слишком холодной, но из камина тянуло теплом. Изысканная скромность: то, что и подобает двум подросткам королевского рода.
       Наследник терпеливо ждал, глядя на Агайрона. Руки были, как подобает, сложены на коленях - не то что у Элграса, который не знал, куда их девать. Граф давно собирался поговорить со старшим на ту неприятную тему, к которой уже подступил вплотную, но каждый раз что-то его останавливало. Первый министр опасался, что принц Араон или поймет его не полностью, или не согласится дослушать до конца, или вовсе решит, что Агайрон клевещет, и тогда отношения с разумным, но чувствительным и доверчивым мальчиком будут безнадежно испорчены.
       - Я имею в виду вашего двоюродного дядю, герцога Гоэллона.
       - А, - небрежно отмахнулся принц. - Ну да, Элграс его любит. И я тоже.
       - Любовь к старшим родственникам заповедана нам Сотворившими, - кивнул министр, - однако ж, в любви не стоит забывать об опасностях.
       Араон склонил голову к плечу - граф узнал и это движение, и тоже отметил его, как чужое, - и внимательно посмотрел на дядю. На этот раз в светло-карих, словно крепко заваренный огандский чай, глазах блеснули любопытство и тревога.
       - Опасностях? А что тут опасного?
       - Ваше высочество, вам никогда не казалось, что герцог больше уделяет внимание вашему брату, а не вам, наследнику короля?
       - Казалось, - вздохнул принц. - Он его больше учит всякому... ну, там, ювелирному делу, разбираться в лекарствах...
       "Лекарствах?!" - Агайрон вздрогнул, и это не укрылось от внимания племянника. Граф поспешно выпрямился и положил руки на поручни, но обмануть наблюдательного парня было не так-то просто.
       - Дядя, что с вами? Вы побледнели. Здесь слишком холодно? Давайте пройдем в зимний сад!
       - Нет-нет, ваше высочество, все в порядке. Меня огорчило услышанное от вас.
       - Что я такого сказал? - длинные светлые ресницы испуганно дрогнули.
       - Ничего недостойного, - успокоил племянника Агайрон. - Но нечто крайне тревожное. Достаточно ли много вы знаете о своем родственнике, герцоге Гоэллоне?
       - Да, конечно, - кивнул принц. - Отец... его величество король ему полностью доверяет и всегда велит мне его слушаться.
       - Разумеется, ваше высочество поступает всецело верно, выполняя пожелания своего отца. Однако я бы на месте вашего высочества насторожился, обратив внимание на то, сколько внимания герцог уделяет принцу Элграсу.
       Агайрон отлично знал, что братья с давних времен приучены состязаться между собой - сначала за внимание матери, потом - отца и преподавателей. Его величество Ивеллион считал, что это пойдет на пользу обоим сыновьям: младший будет тянуться за старшим, а старший не допустит, чтобы младший хоть в чем-то его превзошел. Поначалу Агайрону это казалось разумным, но когда выяснилась разница характеров Араона и Элграса, он уже жалел, что король поступил так, а не иначе. Братьев нужно было воспитывать раздельно. Младшего отправить в Скору или Агайрэ, где на него нашли бы управу или хотя бы избавили Араона от его влияния.
       - Видимо, дядя считает его более достойным своего внимания, - вместо смирения в голосе звучала откровенная обида, и граф понял, что разговор состоится. Именно так, как ему нужно, именно в том направлении, которое он выбрал.
       - Задумывались ли вы, ваше высочество, о причинах подобного внимания?
       - Его все любят больше, - пожал плечами принц. - И герцог Алларэ тоже.
       - Не все, - улыбнулся министр. - Но мы сейчас говорим не о герцоге Алларэ, а о герцоге Гоэллоне. На вашем месте я бы насторожился.
       - Почему? - наконец-то спросил Араон.
       - Некоторые обстоятельства жизни герцога Гоэллона заставляют думать, что он - не лучший наставник для вашего младшего брата.
       - Какие? - юноша нетерпеливо заерзал в кресле.
       - Знаете ли вы, что герцог Гоэллон был младшим в своей семье? У него был брат, старше его на пять лет, и сестра. Оба они погибли при довольно загадочных обстоятельствах, после чего единственный выживший наследник на два года покинул Собрану. Вероятно, отец отправил его в ссылку. О том несчастье известно не так уж много, но мать герцога умерла в тот же год, что и старшие дети, а герцог Ролан -спустя два года, хотя был еще в расцвете сил. Случившееся подкосило их обоих.
       Граф перевел взгляд с изумленно замершего Араона на резную столешницу. Карта мира, тщательно вырезанная в темном дереве. Эллона, Алларэ, Сеория - срединные земли Собраны. Скора - западный рубеж. Брулен - торговые врата. Наследство принца Араона, и только от него зависит, кто сядет на трон - он или его младший брат. Если старший будет достаточно разумен, если не позволит Элграсу вонзить себе нож в спину или подлить отравы в вино, то он станет королем. Хорошим королем, лучше своего отца и деда: принц - добрый, внимательный юноша, пожалуй, излишне мягкосердечный, но не трусливый.
       - Дядя, вы хотите сказать, что это... герцог Гоэллон убил их?
       - Ваше высочество, - качнул головой граф. - Я хотел сказать только то, что сказал. Все выводы вы должны сделать сами. Я ни в коем случае не хочу бросать тень на доброе имя герцога Гоэллона; я просто сообщил вам то, что следует знать.
       Принц опустил голову, завесив лицо длинными прядями волос, и глубоко задумался. Агайрон смотрел на него, пытаясь догадаться, о чем сейчас размышляет Араон. Первый министр сделал все, что собирался, и все, что мог. Может быть, наследник будет осторожнее. В пятнадцать лет уже пора думать о своей судьбе и брать ее в собственные руки.
      
       ...он не мог попасться солдатам случайно! Попросту - не мог. Деревенька в северной оконечности Алайского горного хребта стояла достаточно уединенно, от Ублийского тракта ее отделял десяток миль проселочной дороги, шедшей через холмы. До ближайшего замка тоже было далеко. Два пристава и сопровождавшие их солдаты, все - в цветах Алларэ, попросту не могли заглянуть сюда случайно, да и не стали бы ненароком заехавшие, - скажем, на ночлег, - служивые обыскивать деревню.
       Проповедника искали, а, значит, кто-то его выдал. Среди тех, кто притворялся верными, нашелся предатель, отправивший донос в ближайший замок или в расположенный у тракта городишко Левер. Три дня он провел в деревне, отдыхая после долгого и трудного пути по зимней дороге, а на четвертый явились солдаты. Отсюда до замка - день пути верхом, до Левера - как раз два; это если на крестьянской лошади. У солдат кони намного лучше, так что могли успеть и из Левера. Удивило другое: с приставами не приехал священник. То ли в занюханном городишке не нашлось никого из Блюдущих чистоту или хотя бы Бдящих братьев, то ли монахи понадеялись на силу оружия и не захотели отправляться в путь по гололедице.
       Спасаться бегством было бесполезно. Перекрыта и дорога, и обе тропинки через холмы. Деревенька с коротким и обычным для герцогства Алларэ названием Ле притулилась на горном склоне. Вниз не уйдешь, а вверх, в горы, без снаряжения зимой отправится только безумец.
       Проповедник не стал прятаться. Поняв, что его ищут, он сам вышел навстречу приставам, хоть староста Ле и его хлопотливая жена пытались удержать адепта Истины, умоляли его укрыться в подполе, чтобы ночью уйти из деревни; но он уже понял все: что был предан, что солдаты не уйдут без добычи, а если ему все же удастся ускользнуть, то всех жителей деревни допросят с пристрастием, и староста выдаст тайну. Крестьяне темны разумом и трусливы: при виде Блюдущих чистоту они покаются в чем угодно, расскажут все. Нельзя было этого допустить. Сын старосты еще не успел уехать из Ле с важным посланием владетелю Роне, истинному Верному. Тряпица с шифрованным посланием пока что будет храниться среди полотенец и скатертей в доме старосты, и седмицу или две спустя парень уедет, якобы по делам, а там уж и передаст Роне секретное послание.
       Приставы в зелено-желтых мундирах не удивились его покорности; должно быть, были предупреждены и о том, что глашатай Истины не унизится дракой. Его надежно связали и посадили на лошадь перед сержантом, командовавшим отрядом. Не били, даже не обыскивали - впрочем, приди приставам в голову эта мысль, ничего бы они не нашли. В котомке, которую пристав забрал себе, была лишь деревянная миска с щербатыми краями, ложка, которую он вырезал на привале, огниво и тряпица с солью. Под линялыми лохмотьями и добротным, но явно с чужого плеча, плащом, он тоже ничего не прятал. Единственная важная вещь осталась в сундуке старосты, а приставы осмотрели дом, но не стали перетряхивать лари и комоды.
       Мощный мохнатый жеребец монотонно перебирал ногами. Руки проповедника были связаны перед грудью, достаточно туго, но не так, чтобы пережать сосуды - солдаты знали свое дело. За пояс он был привязан к луке седла. Сбежать пока не было никакой возможности, и человек в некогда черной, а теперь серо-бурой одежде задремал под размеренное движение лошади.
       Иногда ветер слишком резко дул в лицо, бросал пригоршни острых маленьких снежинок, и тогда проповедник открывал глаза. Вокруг тянулся унылый зимний пейзаж, серый и скучный, знакомый наизусть. Обледеневшие камни, наполовину прикрытые снегом холмы, прихотливо разбросанные валуны, покрытые мхом и посеребренные инеем. Низкое, мрачное небо, нависшее над самой головой. Спину грел сержант, а руки мерзли, но не было возможности спрятать их под плащ, и проповедник вновь пытался задремать, чтобы не чувствовать холода и рези в подставленных ветру руках...
       Везли его, как он скоро понял, в замок Лиго. До поздних сумерек процессия ехала по дороге то рысью, то, в скользких и ненадежных местах, шагом, пока наконец не добралась до замка. В темноте было невозможно разглядеть место заключения, но человек и без того знал, на что похож замок Лиго. Высокая стена, служившая защитой уже не от врагов, но от зимнего ветра; мрачная квадратная глыба с высокой башней; во дворе - конюшни и прочие постройки. Все замки в окрестностях Алайских гор походили друг на друга, как две капли воды.
       Проповедника без лишних расспросов, практически не обращая на него внимания, посадили в стоявший на дворе сарай, примыкавший к конюшне. Здесь было чуть теплее, чем снаружи; пол застлан соломой, окна забраны решетками и ставнями, тяжелая дверь закрывалась изнутри на засов. Сбежать, учитывая, что и под окном, за дверью выставлены посты, невозможно. На первый взгляд.
       Немного позже солдат принес здоровенную миску с жареной требухой и кашей, кувшин горячего вина. Проповедник, равнодушно сидевший в углу с тех самых пор, как ему развязали руки и толкнули на солому, не пошевелился. Солдат и не ждал ни благодарности, ни протеста - он просто поставил свою ношу у двери и ушел. Немногим позже человек все же поднялся и взял миску. Зимняя ночь в плохо протопленном сарае, сложенном, как и все здесь, из камня, требовала своего. Еду нужно было употребить, пока она не остыла, а половину вина - оставить до полуночи. Насытившись - на вкус он не обращал внимания по старой привычке пренебрегать всем суетным и пустым, - он выхлебал треть кувшина, отставил его и вернулся в свой угол.
       Проповедник начал молиться. Ладони его, как и полагалось адепту Истины, были сложены так, чтобы правая лежала поверх левой, обхватывая ее в рукопожатии. Он долго взывал к Господу, пока не был услышан. Между ладонями потеплело, а потом начало жечь, и проповедник понял, что Создатель снизошел к его мольбе.
       Теперь в руках его была Сила, истинная Сила, с которой не сравнятся ни жалкие чудеса захватчиков, ни тщетные потуги преследователей!
       За дверью лениво переговаривались, как делают обычно солдаты, чтобы не заснуть на посту. Проповедник прислушался. Говорили об обычной пустой мерзости - о распутных женщинах, о винах, о лошадях. Человек в серо-бурой одежде поднял ладонь и прижал ее к щели между створами двери. Сначала снаружи наступила тишина, а потом медленно, неуверенно лязгнул засов. В звенящем, скорбном молчании замкового двора звук казался нестерпимо громким, разрывающим чувствительный слух в кровавые клочья, но проповедник знал, что это лишь иллюзия. Его чувства обострены до предела - еще один дар Господа, - но снаружи все спят, и лишь один солдат подчинился безмолвному приказу открыть дверь.
       Струя ледяного воздуха скользнула через щель, обожгла лицо. Проповедник толкнул дверь, сделал несколько шагов. Оба солдата застыли у стены, лишенные воли и разума. Человек обшарил их, забрав у одного длинный кинжал с удобной оплетенной кожей рукоятью, у другого - форменный плащ, тяжелый и теплый, подбитый медвежьим мехом. Должно быть, солдат сшил его для себя по образцу формы; в личных армиях Старших Родов такое практиковали часто. Сапоги у него тоже были добротные.
       Проповедник положил горячую, пульсирующую жаром ладонь солдату на лоб, и тот стащил сапоги, спокойно встав ногами в одних портянках на снег. Сапоги пришлись почти впору. В конюшне нашлась лошадь - не из тех, что принадлежали солдатам или приставам, а господская: должно быть, владетеля Лиго или его сыновей. Роскошный серый в яблоках жеребец покорно позволил себя оседлать и вывести, и подчинился седоку.
       Замок Лиго за его спиной спал, покорившись силе Господа единого и единственного, и никто не открыл глаз, никто не насторожил слуха, чтобы услышать конский топот. Беглец беспрепятственно покинул замок и отправился назад, туда, откуда его забрали солдаты.
       Он должен был покарать предателя, чтобы утвердить власть Истины и достойно послужить Творцу, который среди прочих грешников более всего ненавидит предателей и доносчиков.
       Всадник не жалел коня: его мало волновала судьба лошади. Он хотел лишь вернуться в Лэ до утра, и это ему удалось. Жеребец рухнул под ним, роняя на снег клочья кровавой пены, и милю пришлось пройти пешком, но он успел. Еще не занялся рассвет, а разгневанный проповедник уже вошел в предавшее его селение Лэ, печатая шаг по расчищенной дорожке. Заледенелые корни скользили под чужими сапогами, но не мешали ему идти. Посланник Истины шел, облеченный в негодование и гнев.
       Вскинутая к небу ладонь, пышущая жаром - и жители Лэ просыпаются, выбегают, в чем спали, на крошечную площадь. Сюда пришли все - и дети, и старики со старухами. В ало-багряном свете занимающегося рассвета лица их казались кровавыми масками с черными провалами глаз и ртов. Облачка инея, вылетающие из распахнутых пастей, вонь страха. До сих пор они видели его милость, но не гнев.
       - Один из вас предал меня, - бросил проповедник. - И да будет наказан предавший не слугу Творца, но самого Творца.
       Толпа стала полукругом; вся сотня деревенских жителей, темных и неразумных, но почти все были покорны Господу. Растрепанные волосы баб, всклокоченные волосы мужиков, зябко растираемые руки, босые ноги, приплясывающие на снегу. Быдло, глупое быдло, с равной легкостью верящее и предающее!
       Проповедник пошел вдоль замерших людей, глядя каждому в глаза. На площади было темно, но ему не нужен был свет небесный, чтобы различать черты своей паствы.
       Серые, карие, зеленые, голубые, ореховые, фиалковые - как много глаз, как мало разума в них. Только страх, страх перед гневом Создателя. И - ярким алым пятном - среди прочих - другие глаза. В темноте цвета не разберешь. Все лица подсвечены изнутри, а это - словно завешено темной вуалью. Но упрямство и злоба имеют свой вкус, который ни с чем не спутаешь. Непокорность горчит на языке.
       - Назови себя, предатель!
       - Меня зовут Жан Лере, и верую я в Сотворивших, а не в тебя, проклятый! - Парню - лет двадцать, рыжий и кареглазый, конопат, женат, двое детей. Горе чадам, имеющим отца неразумного. Горе неразумному, осмелившемуся спорить с посланником Господа. Слова его тщетны, мольбы пусты, а кара не минует дерзнувшего предать.
       - Ты предал меня, Жан Лере. Предал меня и тех, с кем живешь. Но Господь милосерден, а с ним милосерден и я. Ты умрешь, Жан Лере, но кровь твоя очистит остальных!
       Тупые селяне рухнули на колени, стоять остался лишь староста - тоже рыжий и конопатый, но раза в три толще Жана.
       - Казни его, а не нас, господин учитель! - взвыл он, а потом тоже упал на колени и пополз к проповеднику. - Невиноватые мы! Не знали...
       Проповедник поднял руку с кинжалом, отнятым ночью у солдата. Парнишка Жан не дрогнул, не взмолился о пощаде, а лишь смотрел с неразумной и бессмысленной ненавистью. Глупец, пленник обманщиков, но, что куда хуже, - предатель. Отступник должен быть наказан.
       Человек с кинжалом умело ухватил за волосы лишенного возможности двигаться крестьянского парня, швырнул перед собой на колени и одним движением перерезал ему горло. Края раны разошлись, выпуская кровавые пузыри, потом на мгновение сомкнулись, даря Жану ложную надежду на последний глоток воздуха, и вновь раскрылись зияющим багряным зевом, ухмылкой от уха до уха.
       - Ибо плата за предательство - смерть, - сказал проповедник, вытирая кинжал о тулуп жертвы. - На остальных же нет вины, и очищены вы его кровью!
       - Благодарим, господин учитель! - старосте все же удалось доползти до проповедника и ударить лбом в его сапог.
       Не говоря ни слова, человек в солдатском плаще развернулся и отправился назад по дороге. Тропа, что вела из деревни, уже ждала его. Пусть приставы негодуют, пусть солдаты трепещут, а деревенщина разбивает лбы о заледенелые камни...
       Несущему слово Истины не страшны ни замки, ни оковы, ибо с ним Господь!..
      
      
       - Я не могу-уу! - взвыла Керо придушенным голосом. Голубые глазища, непонятно как умещавшиеся на узком личике, наполнились слезами.
       - Герцог, позвольте мне, - юный рыцарь Литто, разумеется, готов был сделать ради дамы сердца все, что угодно. В том числе прирезать своими руками злосчастную курицу, переступив через отлично известную Саннио крайнюю брезгливость.
       - Я могу! - рыцарь из Бориана был крайне сомнительный, но обижать девицу Къела в его присутствии было весьма опасно. К гаданию по внутренностям птицы он относился без интереса, но кровь и еще теплые потроха его нисколько не пугали. - Ну можно, я... герцог?
       - Нельзя. Не позволю. Керо, любезнейшая моя, что вы скажете... ну, например, баронессе Брулен, которая захочет, чтобы вы погадали именно этим образом? "Я не могу-у"? - Гоэллон весьма похоже передразнил девчонку, и Саннио с трудом сдержал улыбку. - Я думаю, она придет в полный восторг и немедленно пойдет навстречу вашей немочи. Даже сделает все сама. Или нет? Как вы думаете, Керо?
       Секретарь посмотрел на девушку в мясницком фартуке и нарукавниках поверх домашнего платья. Косы убраны под тугой платок, и кажется, что на лице остался один нос, побледневший не то от страха, не то от едва сдерживаемой тошноты. Саннио еще в первый час знакомства предположил, что через год-два девочка станет одной из первых красавиц, но он не подозревал, что это случится за девятину с небольшим. В платке, завязанном на манер монахинь, она походила на портреты древних святых. Наверное, так на самом деле выглядела святая Иоланда, избавившая мир от трех страшных болезней. Вот такие вот у нее были глаза - огромные, прозрачные, скорбные, - и такое же фарфоровое лицо без единой кровинки. Точеное, неотмирное... Саннио тряхнул головой, прогоняя наваждение - показалось, что вокруг белого платка воссиял золотистый нимб.
       Нет, все-таки северянке до святой было еще далеко: на герцога она смотрела без кротости, подобающей святой Иоланде.
       - Керо, так поделитесь же с нами - что вы ответите вашей госпоже или господину? Вот это вот трепетное "не могу"? Прольете слезы скорби над сей обитательницей курятника? Я жду ответа...
       Саннио прекрасно понимал, что герцог прав, и все-таки ему было отчаянно жаль девочку. Сам бы он спокойно прирезал курицу; научился еще в приюте, а в школе доводилось делать и не такое, но - девушка, девушка из графов Къела... Секретарь покосился на Гоэллона. Спокойное лицо, спокойная улыбка - юноша бы уже подумал о том, куда именно будет прятаться, посмотри господин с такой бесстрастной усмешкой на него, но несчастная девица, застывшая с ножом в руках, сейчас не разбирала выражений чужого лица.
       - Я сделаю, если будет нужно, - да у нее и губы побледнели, ох, сейчас свалится же.
       - Ну так сейчас - именно этот случай. Нужно, милая моя, нужно. Просто необходимо, так что же вы медлите? Что вы вчера мне сказали, когда я отправил вас в постель? Что вы не слабее других? Ну и где же ваша сила? Уже покинула вас, Керо?
       - Нет, - прошипела девушка и решительно двинулась к привязанной за ногу к ножке стула курице. - Барон Литто, будьте так любезны, расстелите ткань.
       Альдинг немедленно ринулся выполнять просьбу, Гоэллон молча смотрел на это. Подсказывать он не собирался: все было подробно разъяснено еще до того, как девица Къела решила устроить восстание, а герцог дважды не повторял. Керо очень уверенно схватила курицу за голову, вывернула ее, и, не обращая внимания на заполошное биение крыльев, полоснула ножом по горлу. Пожалуй, слишком сильно и глубоко: короткое лезвие застряло в хребте, но дело было сделано: кровь брызнула на ткань.
       - Граф Саура, не затруднит ли вас расстелить другую ткань? - голос звенит, но не от страха, а от злости, хорошей - Саннио знал это по своему опыту, - злости, той, что помогает держать себя в руках и делать все, что понадобится.
       Рыжий возился долго, слишком долго. Секретарь затаил дыхание. Девочке предстояло еще более неприятное дело, а тут каждый миг дорог. Запала надолго не хватит, а если Керо не закончит, Гоэллон ее съест на закуску к скорому уже обеду.
       Голубоглазая северянка уложила пеструшку ровно так, как объяснял герцог: расправив крылья, на край белой плотной ткани. На губах у Керо играла странная улыбка, словно ей вдруг понравился ритуал иеромантии. Нож вонзился под грудину и вспорол тонкую стенку брюшка. Опять слишком глубоко и резко, но результат был достигнут: часть потрохов вывалилась на ткань.
       - Стоп! - скомандовал Гоэллон. - Теперь осторожно... осторожно, я говорю, опускаете тушку на место. Медленнее, мягче. Меня не волнует, что у вас дрожат руки...
       - У меня не дрожат руки, герцог! - Керо сначала сделала все, что нужно, а потом уже развернулась и принялась дерзить. - Может быть, вы плохо видите?
       - Замолчите, юная дама, - спокойно сказал учитель. - Подойдите все сюда. Что вы можете сказать?
       - Паршивая из нее птичница, - хихикнул Бориан. - Кто так режет...
       - Вы прочитали это по рисунку крови или по рисунку внутренностей? Ну-ка, любезнейший Саура, обоснуйте свой вывод. Как, вы не можете? Тогда зачем же вы открыли рот? Исправьте эту оплошность, пока в него не залетели привлеченные содержимым вашей последней шутки мухи. Альдинг, вы можете что-нибудь сказать?
       Саннио глянул на покрасневшего до ушей Бориана и улыбнулся про себя. Рыжий почти уже отучился плести глупости и говорить гадости, но иногда по старой памяти выдавал что-нибудь подобное. Герцог же взялся за него всерьез. За любую лишенную изящества шутку рыжий граф получал такую отповедь, что потом молчал по часу - огромное достижение для Бориана. Это шло ему на пользу. Шутки делались все реже и все уместнее, да и вообще Саура уже подтянулся до уровня остальных. Необычно вольное для Старших Родов воспитание в родном доме еще давало свои плоды, но безжалостная дрессура Гоэллона перевешивала.
       - Да, герцог. Хотя сечение произведено недостаточно умело, - и этот туда же. Альдинг, конечно, верный рыцарь северянки, но истина ему всегда дороже. Впрочем, вот на него Керо точно не обидится. - Все же можно получить определенные результаты. Если я не ошибаюсь, то мы вопрошали о том, закончится ли успехом начинание заказчика. Ваше, герцог.
       - Не ошибаетесь. И?
       - Вынужден вас огорчить, но - нет. Рисунок крови говорит о том, что задуманное не удастся. Видите, все капли легли на левую сторону? Это означает отказ. Рисунок внутренностей сообщает о том же. И... я бы сказал, что причиной будет упрямство некой влиятельной персоны.
       - Вы прочитали свиток до конца? Похвально. Да, - Гоэллон сам покосился на две тряпки. - Вы правы. К сожалению, правы, Литто. Может быть, вам удастся определить род занятий этой персоны?
       Черноволосый юноша склонил голову, потом прищурился, кончиками пальцев коснулся кровавого желто-красного месива. Саннио всегда потихоньку любовался Альдингом. Любое движение исполнено сдержанной силы и изящества, осторожные, плавные жесты. В этом было нечто, сближавшее его с Гоэллоном. Кровь, наверное. И воспитание - с первого года, с колыбели. Бесстрастное выражение лица - действительно, бесстрастное, и не догадаешься, насколько же ему противно касаться куриных потрохов, - вдумчивый взгляд черных глаз. Черноглазый, черноволосый - и белокожий, как Керо. Удивительная внешность. Строгие черты лица... жаль, что на правой щеке остались два тонких шрама. С другой стороны - легко отделался, если вспомнить полумертвое тело, которое привезли в таверну.
       - Боюсь ошибиться, герцог, а потому не стану говорить. Я вовсе не убежден, что мое суждение верно. - И голос у него тоже какой-то особенный. Ровный, сдержанный, богатый обертонами. Хороший юноша; только вот отучить бы его скрытничать...
       - В общем, вы правы, но вы все же на уроке. В процессе обучения ошибки позволительны и даже интересны, их можно разобрать к общей пользе. Так что говорите.
       - Служитель церкви.
       - Как интересно! - Гоэллон оживился, плечом отодвинул Саннио и подошел к ученику вплотную. - Почему вы так решили? Какой признак заставляет вас так думать?
       - Я не могу этого объяснить, герцог, - чудеса в кадушке, и Альдинг тоже может волноваться. - Этому нет логического объяснения, но... я так чувствую. Нет какой-то приметы...
       - Превосходно! - наставник обрадовался; Саннио редко видел его таким - живые поблескивающие глаза, совсем иная, нежели обычно, улыбка - теплая и довольная. - Вы не ошиблись. Запомните, Литто, и остальные тоже запомните: чутье ошибается гораздо реже, чем разум. Если вы что-то чувствуете, если даже этому нет объяснений, если даже все приметы говорят об обратном - верьте своему чутью. Оно мудрее, чем все трактаты, мудрее меня, мудрее вас, заучивших приметы и признаки. Если вы слышите этот голос, не вздумайте глушить его рассуждением и умопостроением. Интуиция для предсказателя - это главное!
       - Тогда можно и птицу не резать. Просто подумать... - подала голос девушка.
       - Милая моя, чем вы слушаете? Если вы этим же и думаете, то сами можете определить цену своим размышлениям. Я сказал о том, что предчувствие, озарение, чутье ценнее и важнее разума, вы же мне говорите "подумать". Слушайте, Керо, слушайте и постарайтесь понять. То, что я вам сейчас скажу, вы не должны повторять нигде и никогда. Считайте это секретом ремесла, или считайте высшей крамолой, но - молчите, не делитесь ни с кем. Все, что мы делаем, разливая воск или вино, выворачивая потроха или рассыпая соль, мы делаем, чтобы прикоснуться к этому чуду: к голосу интуиции. Не капли крови на ткани дают ответ, а ваше собственное чутье. Ритуалы - только ключ от той двери, где оно спрятано. Они нужны лишь чтобы открыть дверь, заставить разум услышать то, что уже давно известно душе. Если вы скажете об этом другим предсказателям, вас поднимут на смех, объявят недоучками или святотатцами, - но это именно так. Поняли?
       Трое учеников сосредоточенно кивнули. Саннио смотрел на их лица. Керо ничего не понимает, но просто верит герцогу, и это не так уж и плохо. Бориан, кажется, и не собирается понимать, но запомнит сказанное и будет им пользоваться. Альдинг же... секретарь дернул его за рукав и сунул в левую руку стакан с водой. Кажется, черноволосого постигло некое величайшее озарение. Он пил мелкими глотками, но глаза смотрели вдаль, туда, куда мог заглянуть только Литто, и никому больше не было пути в это место.
       - А сны, герцог? Во снах мы лучше слышим этот голос, верно?
       Что с парнем такое? Подменили его за считанные минуты, что ли? Вроде и бледнеть с таким цветом лица некуда, а ухитрился же.
       Тонкая, почти девичья, рука сжала стакан; звон, осколки, капли крови - хоть подставляй полотно и начинай гадать. Саннио вздрогнул, подаваясь вперед, но герцог успел раньше.
       - Керо, Бориан, выйдите вон, - не терпящим возражений тоном приказал он, и парочка шустро смылась из комнаты в подвале, где проходил урок. - Саннио, займитесь. Альдинг, говорите, прошу вас.
       В последней фразе был не приказ, но мягкий нажим - кошачья лапа на груди, легкая и гибкая, но все же цепкая, так просто не оставит в покое, и Альдинг действительно заговорил. Руку он отдал на попечение Саннио, так и стоял - напряженный, тонкий, держа раненую ладонь на отлете.
       - Мне снилось... за девятину до того, как все... как пришла армия. Мне все снилось. Мне снилось и то, чего я не увидел. Я ведь не видел, как их казнили. Не видел, но... мне потом рассказали. Вышло так, как я видел. Отец... - "Ну да, давай еще губу прокусим, губы тебе тоже бинтовать?" - ворчливо подумал про себя Саннио; это помогало избавиться от ледяной дрожи, которой его било при каждом слове Литто. - Он споткнулся, поднимаясь на... споткнулся, а потом поднялся и улыбнулся. Всем. И палач... он наклонил голову. Будто хотел поклониться, но боялся. Мне рассказали. Потом. Клянусь - потом рассказали, приснилось - раньше! Еще никто не знал...
       - Я вам верю, Альдинг, - герцог медленно кивнул. - Продолжайте.
       - Мне это все приснилось девятиной раньше! И снилось еще два раза. Еще снилось, как сестра... - несчастный парень все-таки прикусил губу и умолк, слизывая кровь. - Я не могу... не могу об этом!..
       - Альдинг, вы не можете не говорить, вы не можете говорить, выказывая свои чувства, - очень мягко и неспешно сказал Гоэллон. - Клянусь, все это останется только между нами. И поймите, что нет ничего постыдного в боли и скорби по собственной семье. Слышите меня?
       - Д-да...
       Саннио медленно, очень медленно и аккуратно бинтовал разрезанным на полосы полотном уже промытую водой пораненную ладонь. Литто постарался от души: десяток мелких порезов и два глубоких. Потом нужно будет наложить мазь, а сейчас довольно и плотной повязки. И дернул же Противостоящий Саннио сунуть в руки юноши не глиняную кружку, а стакан из тонкого голубоватого стекла. Литского стекла, в довершение картины.
       Если секретаря даже от чужого рассказа трясло, то что пережил этот юноша? Один, ни с кем не делясь, стыдясь своих чувств - дурак, но дурак, достойный уважения и восхищения...
       - Сестра... ей семнадцать... было... палач отказался, и тогда нашли другого, а он... он не сумел - сразу. Только на третий раз...
       Саннио вцепился в запястье руки, которую бинтовал, и тогда Альдинг прикрыл лицо правой, неловко, спрятав лишь глаза, но слез, текущих по щекам, он скрыть не мог. Герцог махнул ладонью, и секретарь понял: приказ отпустить. Черноволосый попытался поднести и вторую руку к лицу, но герцог сделал шаг вперед, притягивая Литто к себе, позволяя уткнуться лицом в кафтан, спрятаться ото всех, и - от себя.
       Секретарю очень хотелось куда-нибудь провалиться, но Гоэллон его не отпускал, а, значит, оставалось сидеть тихо-тихо, вспоминая все навыки незаметного присутствия. Не мешать. Выровнять дыхание, успокоить биение крови в висках, разжать зубы. Считать про себя. Не мешать, не быть здесь, быть только тенью, столом и стулом, неважным, незаметным - не тем, кого Альдинг потом будет стыдиться. Это уже слишком для мальчишки. Не было здесь никакого Саннио Васты, ничего он не видел и не слышал!
       Стену давно пора побелить заново, а то под потолком идут пятна плесени. Потолок низкий. Сводчатый потолок, забавно - что такому делать в подвале. Всего-то на этаж ниже уровня земли, а кажется, что оказался в древних катакомбах. В лабиринтах, хранящих секреты, старые, кровавые секреты... земля впитывает кровь, и остаются темные пятна. Остаются пятна... некстати вспомнились давешние собаки, но - начни сейчас и Саннио переживать, вышло бы совсем не вовремя и не к месту. Пятна. Пятна плесени на стене. Самое крайнее похоже на профиль Керо, если ей сделать взрослую прическу. Надо думать о пятнах... плесени, помогите все святые!
       Альдинг плакал недолго - наверное, гораздо меньше, чем надо; и - Саннио отлично его понимал - гораздо дольше, чем мог себе позволить. Все же нарыв был вскрыт; теперь он сможет говорить о случившемся. Не сразу и не скоро, но сможет, и будет проще. Герцог найдет, что ему сказать в ответ.
       - И... я видел, и я рассказал. Брату. Потом отцу. Они не поверили! Они мне не поверили, они сказали, что я начитался старых книг! - Юноша уже мог говорить, не запинаясь на каждом слове - хорошо. - Я говорил, что не читал такого... а отец смеялся. Я мог бы их спасти, я не убедил!.. Я должен был!
       - Вы не могли ничего с этим сделать! - Герцог встряхнул Литто за плечи. - Вы. Ничего. Не могли. Сделать. Вы сейчас выдумываете, потому что знаете, что сон сбылся. Тогда вы не знали. Не были достаточно уверены. Ваш отец - я его знал, Альдинг, - он никогда не поверил бы сну. Он верил королю, а не снам. Вам было четырнадцать лет, и вы не Воин, и не святой, чтобы творить чудеса. Ясно вам?
       - Я... мог... нужно было...
       - Альдинг, это гордыня, а она не равна гордости! Вы сделали все, что могли. Все, что могли тогда. Так ведь? Так. Вы не всемогущи, вы не могли убедить вашего отца. Да я сам не смог бы, слышите меня?
       - Да, - кивнул парень.
       - Уже хорошо. Мальчик мой, у вас дар, редкий и страшный. Страшный для обладателя, - герцог криво и горько усмехнулся. - Вы будете видеть во сне будущее, но изменить сможете лишь немногое. Лишь в тот момент, когда наяву поймете, что видели во сне то, что происходит, и знаете, что будет через миг. Миг, мгновение, меньше чем удар сердца - вот все, что у вас будет на осознание и решение. И если вы не успеете - вы должны с этим смириться, принять это, как должное. Если успеете - совершите подвиг, но подвиги на то и подвиги, что совершаются лишь иногда. Понимаете?
       - Да. Я знаю. Так уже было, - спокойно ответил Литто. - Это нельзя изменить?
       - Я не знаю способов. Вам ведь снятся обрывки, ничего не значащие вещи, и вы их быстро забываете, так?
       - Да. Сегодня... я знал, что Бориан за завтраком уронит нож. Но я понял, что уже это видел, когда он... нож уже начал падать. Я просто понял, что знаю, как он за ним потянется и толкнет локтем тарелку. Но даже не знал, упадет тарелка или нет - не видел. Или не помню.
       - Это неважно, Альдинг. Рано или поздно вы к этому привыкнете.
       - Постойте, герцог. Но те сны... я ведь вспомнил после пробуждения! Мог рассказать. Это же другое!
       - И другое, и то же самое, - Гоэллон покачал головой. - Скажите честно, вам ведь снилось и совсем иное? Ваш брат, ставший бароном, свадьба сестры, ваша свадьба...
       - Да! Но - откуда вы знаете?
       - Неважно, откуда - важно, что знаю. Вы не сновидец. Вы всегда будете понимать, что тот или иной сон был вещим, только когда он начнет сбываться. Обвинять себя в том, что не отличили сон вещий от обычного - нелепо и недостойно вас. Вы для этого слишком умны. Смиритесь и примите это свое свойство. Вы будете превосходным предсказателем, но не сновидцем. Это и к лучшему.
       - Почему? - все, юноша окончательно пришел в себя, и Саннио вздохнул с облегчением, услышав такое привычное холодное любопытство.
       - Это вы меня спрашиваете, - улыбнулся герцог. - Вот так-то вы учите уроки, а ведь я еще седмицу назад называл составы для сновидцев. Употребляющие их регулярно живут весьма недолго. Перечитайте вечером. Сейчас идите к Кадолю, он закончит с вашими порезами.
       Литто вышел, аккуратно прикрыв тяжелую дверь. Гоэллон уселся на край стола, стянул с волос серебряную заколку, задумчиво посмотрел на толстого паука, обхватившего лапками скобу. Приподнятая бровь, усмешка, тени от ресниц мешают разобрать выражение глаз. Герцог, должно быть, безмолвно советовался с серебряным пауком, и Саннио не хотел мешать, но долгое молчание показалось ему противоестественным.
       - Может быть, вина, герцог? Я принесу.
       - Не нужно, уже время обеда, пора подниматься. Саннио, что вы поняли из нашего разговора с Литто?
       - Что я бы так жить не хотел, - ляпнул Саннио. Получилось на редкость глупо, он сам это сразу понял. - То есть, я не то...
       - Прекратите. Понимаете ли, судьба не спрашивает нас, хотим ли мы жить так или иначе. Хотим ли мы рождаться богатыми или нищими, красивыми или уродливыми, здоровыми или калеками. Она просто раздает - вслепую, бездумно. То, что пригодится и то, от чего хочется отказаться, даже если придется отрубить себе руку... или голову. И тогда приходится искать иные опоры. Мне или Литто найти их легко: есть долг, есть честь, есть права и обязанности по праву рождения. А вот вы, Саннио, вы что делаете? - пристальный взгляд, искренний интерес, но с каким-то явным подвохом.
       - Просто... живу, - ошалелый секретарь пожал плечами.
       - Счастливое создание! - расхохотался Гоэллон. - Все, довольно: не будем заставлять обед и юную даму ждать нас.
       Саннио сомневался, что после всего ему кусок полезет в горло, но хотелось глотнуть вина - хотя бы кружку. И вообще, у него тоже долг и обязанности. Три урока еще вести, между прочим. А герцог прав: обязанности и долги помогают найти опору. Вот очень хотелось пойти в свою комнату, накрыться с головой и спать, но тогда было бы грустно и больно, и страшно за Литто, а так - впереди проклятое книгоописание, и ученик сделает столько ошибок, что захочется дать ему по шее, там и страх потихоньку уймется!
       4. Собра - Тамер
       "Раз в девятину, не чаще, ваше высочество", - сказал ночной гость в первую встречу. За две седмицы, что прошли между разговором с графом Агайроном и очередной встречей в саду, Араон успел передумать многое. Пожалуй, ему до сих пор не приходилось так много размышлять и так много бояться. За десяток минут разговора с дядей нечто изменилось, непоправимо и безвозвратно, принц чувствовал перемену, но еще не мог понять ее сути. Словно во дворце стали хуже топить, из надежно проклеенных на зиму рам потянуло сквозняками, а дни вдруг утратили привычную медлительную протяжность, стали короткими и тусклыми.
       Впервые в жизни он думал об осторожности; вдруг оказалось, что искусство намека, о котором ему столько твердили - и жизненно необходимо, и весьма доступно. Нужно просто внимательно прислушиваться к тому, что и как говорят вокруг, видеть многие смыслы, а не тот, что лежит на поверхности. И - притворяться, по-прежнему притворяться наивным, глупым и рассеянным, таким, как его привыкли видеть все вокруг; в первую очередь - брат и епископ Лонгин, потом - учителя. Даже господа Кертор и Далорн больше не казались теми, кому можно и нужно доверять.
       Доверять нельзя было никому. Араону лгали все: отец, учителя, епископ, герцоги Алларэ и Гоэллон. Все говорили разное - и говорили одно и то же: нужно быть Элграсу другом и покровителем. Хороший совет: быть другом тому, кто рано или поздно решится тебя убить, быть покровителем тому, кто однажды предаст.
       В рассказ о мрачном и таинственном происшествии в семье Гоэллона принц поверил лишь отчасти. Наверняка что-то было, но, вероятнее всего, несчастный случай, а не преднамеренное убийство. Двоюродный дядя, которого Араон помнил с самого детства, не походил на человека, способного совершить нечто подобное. Но Элграс... хитрый, умный и дерзкий брат, отлично умеющий добиваться своего - ему вовсе не трудно было бы узнать у дяди рецепт яда; недаром же братец так интересовался травами и кореньями, а в начале зимы устроил в дальнем конце учебного крыла химическую лабораторию. Там вечно что-то булькало, шипело и лилось, а временами из-за двери расползалась удушливая вонь. Перепуганные слуги носились по коридору, распахивали окна и пытались тряпками выгнать дым. Смех братца был слышен на весь этаж, иногда смеялись и на два голоса; второй принадлежал герцогу. Араона же Гоэллон удостаивал лишь коротким кивком или небрежным приветствием.
       Ночной гость предупреждал о том, что так и будет, но в прошлые встречи принц не до конца его понял. Высокий широкоплечий мужчина в просторном плаще с капюшоном поверх монашеской рясы; конечно же, он не был монахом, а принадлежал к благородным людям, но гость сразу объяснил принцу, что для обоих будет лучше, если его высочество до поры не сможет видеть лица своего тайного друга. Так мало времени на разговоры - раз в час по саду проходил патруль королевской гвардии, и следовало уложиться в этот промежуток... Когда принц пожалел, что встречи слишком редки, господин в рясе объяснил, что не может чаще посещать столицу без риска быть узнанным.
       Его - человека со скрытым лицом, с незнакомым принцу голосом, - можно было спрашивать о чем угодно, и он говорил с Араоном так, словно наследник уже стал королем, а незнакомец был его советником. Он предостерегал и советовал, почтительно отвечал на вопросы и лишь иногда тихо посмеивался, предлагая принцу поразмыслить самостоятельно.
       На первую встречу Араон пришел настороженным, пряча под плащом кинжал. Он был готов ударить и поднять тревогу, до поста охраны было не больше ста шагов, но все же кромешная тьма и таинственность заставляли волноваться. Человек, вышедший из-за двух мощных сизо-синих днем, а теперь черных, елей, сумел успокоить его несколькими фразами. Принц поверил не словам - голосу. Мягкий низкий голос внушал доверие.
       Через полчаса они уже беседовали как друзья; несколько раз брошенное гостем - с явным сожалением, - "вы мало осведомлены, ваше высочество", больно задело и заставило задавать вопросы. Принц спрашивал о том, что на самом деле происходит на севере, и почему, о том, почему отец день ото дня делается мрачнее и суровее к наследникам, о том, куда подевались некоторые его учителя.
       Во вторую встречу принц задал столь важный для него вопрос:
       - Почему вы помогаете мне?
       - Я ваш друг, ваше высочество. Я хочу увидеть вас королем и служить вам уже открыто.
       - Я и так стану королем... - пробормотал Араон.
       - Станете, - кивнул ночной собеседник. - Если не позволите обмануть вас и лишить положенного.
       Тогда Араон не до конца понял, на что намекал таинственный гость. После рассказа графа Агайрона все стало на свои места. Элграс замышляет его убийство. Но - какую роль играет в этом герцог Гоэллон? Брат использует родича или они сговорились? Как в этом разобраться? Подслушивать разговоры герцога и Элграса не получалось, у двоюродного дяди и братца был отличный слух, не хуже, чем у наследника, и они всегда обнаруживали притаившегося неподалеку Араона. При самом принце эти двое никогда не обсуждали ничего, кроме медицины, химии, истории, ювелирного дела и прочих вполне невинных занятий - и теперь уже это казалось подозрительным.
       Новый разговор Араон начал с пересказа того, что сообщил ему дядя. Вопросов он задавать не стал, а вместо того просто замолчал, как привык за последнее время. Так получалось интереснее.
       Принц стоял между мохнатых еловых лап, прижимался спиной к стволу. Ночной незнакомец стоял в шаге от собеседника, говорил тихо, почти шепотом, но оба отлично слышали друг друга в ночной пронзительной тишине. Далеко, во дворце, переговаривались гвардейцы, шагах в двадцати шныряла какая-то мышь или крыса. Морозный чистый воздух позволял расслышать чужого загодя, но и разносил голоса по округе. Увидеть их не могли - темные плащи и низко надвинутые капюшоны позволяли слиться с тенями, услышать тоже не могли - как уже давно выяснил принц, гвардейцы отца не отличались таким же острым слухом, как Араон.
       - Ваш почтенный родич прав, но он не рассказал главного. Вы слышали о том, что герцог Гоэллон считается известным отравителем?
       - Да, но это лишь слухи...
       - Это не слухи, ваше высочество. Вы никогда не интересовались, почему ваша мать умерла столь скоропостижно?
       - Вы хотите сказать...
       Гость тихо усмехнулся.
       - У вас нет друзей во дворце, ваше высочество. Но есть враги. Они давно сделали ставку на вашего младшего брата и опекают его с самого детства. Королева Астрид мешала им воспитывать Элграса - и умерла.
       - А дядя?.. - изумился Араон. - Он-то...
       - Граф Агайрон не смог защитить свою сестру, почему вы думаете, что он сможет защитить вас? К тому же он болен, тяжело болен. Едва ли он проживет более года. Пока он не знает об этом, но признаки уже видны.
       - ... - принц хотел что-то сказать, но к горлу подкатил тугой ком. Бедный дядя Флектор! Действительно, он так дурно выглядит в последнее время, часто украдкой держится за правый бок и вздыхает. Неужели и его - отравили, или медленно травят?
       - Скоро у вас появится мачеха, ваше высочество. Новая королева. У нее наверняка будут дети, и король выберет наследника не по старшинству, а по своей воле.
       - Разве такое возможно?!
       - Короли Собраны не пользовались этим правом последние три поколения, но закон еще действует.
       Принц вздрогнул, сжал голой рукой еловую ветку. Холодные колючки впились в ладонь, резко запахло смолой.
       - Кто будет моей мачехой?
       - А с кем ваш отец каждую седмицу гуляет по парку или играет в кегли?
       - С герцогиней Алларэ и моей двоюродной сестрой...
       - Делайте выводы, ваше высочество.
       Алларэ... герцогиня Алларэ, сестра Реми Алларэ. До сих пор принца почти не интересовало, почему отец вдруг стал уделять столько внимания веселой красивой женщине. У короля могли быть фаворитки, ничего удивительного в этом не было, но свадьба? Мачеха?
       - Кстати, вы знаете, что герцогиня Алларэ вот уже четыре года является весьма близкой подругой герцога Гоэллона? - нанес последний удар ночной гость.
       - Это правда?..
       - Разве я хоть в чем-то солгал вашему высочеству? Герцогиня Алларэ не только красива - она умна и обаятельна. Если она родит королю сына, он может назначить наследником его. Допустим, ваш отец покинет нас столь же неожиданно, как и ваша покойная мать. Кто станет регентом при малолетнем наследнике?
       - Гоэллон или Алларэ, - ответил принц.
       - Вы мыслите логически верно. Но, допустим, свадьба не состоится, а ваш отец все-таки нас покинет. Кого возведут на трон названные вами господа?
       - Элграса...
       - Если вы не вспомните о том, что у вас есть друзья, ваше высочество. Настоящие друзья.
       - Но я даже не знаю, кто вы! Как я смогу обратиться к вам?
       - Если вы решитесь действовать, я приду вам на помощь.
       - Действовать?
       - Мне пора удалиться, ваше высочество. Надеюсь, наша следующая встреча состоится. Пока подумайте о том, что я сказал. Я слышу голоса, будьте осторожны.
       Араон стеснялся признаться, что вовсе не понял последних слов ночного гостя. Зато он прекрасно понял все остальное. Если отец женится на герцогине Алларэ, то наследником станет ее сын. Если не женится - Элграс. В любом случае, законного места на престоле старшему принцу не видать, как своих ушей без зеркала. На дядю Агайрона рассчитывать нельзя - он скоро умрет. Последний человек, который заботился об Араоне, а не об Элграсе...
       Тайный друг не сказал об этом ни слова, но принц догадался сам: если он не обеспечит свою безопасность, то лишится титула наследника еще при живом отце. Недаром его величество так бдительно следит за успехами обоих сыновей. Пока он злится на Араона, который постоянно проигрывает младшему, а скоро перестанет злиться и попросту сошлет бестолкового сына куда подальше, в Брулен или Агайрэ, к родственникам матери. Воспользуется своим законным правом и назначит наследником Элграса. Отец его не любит и никогда не любил, мать тоже пренебрегала им, нянчилась с младшим. Все, поголовно все любят Элграса, а дядя Флектор скоро умрет...
       Земля уходила из-под ног, промерзшая и твердая, словно камень, земля. Араон сорвал с головы капюшон и подставил лицо порыву ветра. Светлые волосы в темноте могут увидеть, но - наплевать: соврет что-нибудь гвардейцам. Хотелось вздохнуть полной грудью, и - никак не получалось. К губам словно приложили ткань, пропитанную едким горьким составом от кашля, и заставили дышать через нее, как при простуде.
       Араону нужны были союзники во дворце. На кого можно положиться? На учителей фехтования? Господин Далорн - вассал Алларэ, но господин Кертор - южанин из Старшего Рода, может быть, ему можно довериться?
       Нельзя решать опрометчиво: нужно сначала разузнать о керторце побольше. С кем он дружен, у кого бывает... Если он - друг двоюродного дяди, то, открывшись ему, принц попадет в ловушку. Граф Агайрон? Пока он еще в силах, то смог бы, наверное, помочь хоть советом, порекомендовать надежных людей, но... принц боялся, что ненароком проговорится о том, что услышал в саду, а тогда и расспросов не миновать, да и дядя огорчится. Кому приятно узнать, что ты в шаге от суда Сотворивших?
       Еще год назад Араон считал, что у него много друзей.
       Теперь он понял, что совершенно одинок, и никто не придет ему на помощь, если сейчас навстречу выскочит наемный убийца с кинжалом. Отец огорчится лишь для вида, а остальные и вовсе обрадуются: бестолковая помеха наконец-то убралась с пути.
       Темнота казалась злой и колючей, как еловые лапы. Казалось, в спину уставился десяток недобрых глаз, и все они с надеждой ждут, когда Араон споткнется и упадет, сломает ногу, а лучше - шею.
       Потом страх ушел, осталась только упрямая злая решимость. Пусть эти господа плетут свои сети, строят свои планы. Предупрежденный - вооружен, они не догадываются, что жертва уже готова стать охотником. Пусть считают его неумехой, глупцом, несерьезным препятствием на пути; они будут жестоко разочарованы. Если успеют.
       Когда он станет королем, ему понадобится регент. Это будет человек из сада, каковы бы ни были его имя и титул.
      
       "А с чего же я, собственно, решила, что она дура?" - уже не в первый раз подумала герцогиня Алларэ. Ответа на вопрос не было. Анна казалась недалекой, робкой и наивной, но Мио уже казалось, что глаза ее обманывают.
       Первая встреча с королем повергла девицу Агайрон в полуобморочное отчаяние, но больше такого не случалось. Его величество каждую седмицу приглашал обоих девушек к себе и проводил с ними час или два. Обычно гуляли по саду или пили в зимней беседке чай с пирожными, порой король считал необходимым устроить дамам прогулку по портретной галерее или оружейной. Он много говорил, но все это казалось Мио пустой породой, в которой нет и малой толики руды. Рассказы о предках и их свершениях, рассказы о войнах давних времен, когда на полях сшибались рыцари в тяжелых доспехах, о победах над Тамером и некогда воинственной Огандой. Король мог бы считаться приятным собеседником: он говорил понятно и подробно, порой читал стихи старинных поэтов, и хорошие, надо признаться, стихи, был терпелив, отвечая на нарочито наивные вопросы Мио. Однако ж, герцогиня Алларэ отчаянно скучала. В беседах не было ни остроумия, ни легкости, присущих завсегдатаям ее салона, и она чувствовала себя маленькой девочкой, которую не выпускают из-под надзора наставники.
       Тем не менее, тащить на себе беседу приходилось именно ей. Анна слишком медленно реагировала, слишком серьезно задумывалась над услышанным. Иногда ее вопросы становились тем малым камушком, что ложился в основу целой лавины объяснений.
       Так простой вопрос о том, почему ныне нет рыцарей, обернулся едва ли не полутора часами долгой, подробной и отчаянно, на вкус Мио, скучной лекции об истории государства, о развитии конницы и пехоты, о лучниках и создании арбалетов, об изменении стратегии и тактики, о регулярных армиях и централизации власти. Герцогиня Алларэ восторженно кивала, охала и ахала там, где король этого ждал, но все время боялась зевнуть или задремать. Реми ухитрялся объяснять все то же самое так, что было весело и понятно; король же излагал на память сочинения старых авторов, описывал битвы и демонстрировал старые латы, но хотелось при этом уснуть или выйти из клятой оружейной и выпить вина с сушеными фруктами.
       Девице же Агайрон все это, кажется, нравилось... или она умело притворялась. Из личных бесед Мио знала, насколько графской дочке неприятен король, насколько она его опасается и не любит, но в присутствии самого Ивеллиона Анна умела казаться влюбленной и восторженной. Она краснела, мило улыбалась, опускала глаза и делала реверансы, на все лады расхваливала познания его величества и его талант рассказчика, на прощание обязательно говорила, как она благодарна за оказанную милость и как необыкновенно добр король, тратящий на незначительную подданную свое драгоценное время... Мио удивлялась: верь она в демонов, так решила бы, что на время свиданий с королем в агайрскую девицу вселяется какая-нибудь очаровательная бесовка.
       Потом бесовка Анну покидала; простившись с королем, она обычно замирала без движения и прятала лицо в ладони, а после тяжело вздыхала и отправлялась либо к отцу, либо в особняк Алларэ, где за кружкой молока или травяного настоя тихо и монотонно говорила о том, что более всего на свете мечтала бы оказаться хоть и в монастыре, но только не во дворце, не в королевских покоях...
       - Ну что ты плачешься, милая моя? - не выдержала как-то Мио. - Ты будешь королевой, все к тому идет, так что же здесь дурного?
       Анна передернулась.
       - Я лучше в монастырь уйду... - шепотом сказала она. - Король никого не любит и никогда не полюбит.
       - "Любит"? - передразнила ее Мио. Своих дам она выгнала, в будуаре никого не было, и говорить можно было спокойно, не боясь чужих ушей. - Анна, что такое "любит"?
    Зачем это нужно? Ты будешь королевой и сможешь делать почти все, что захочешь. У тебя будут двор и поместья, любые наряды и лучшие лошади - а при чем тут любовь?
       - Ты не понимаешь, - качнула головой девица Агайрон. - Есть просто отсутствие чувства, а есть... - долгая пауза. - Есть неспособность к нему. Король злой человек. Он приказал казнить родственников своей матери. Он не любит своих детей. Он ни о ком не сказал ни одного доброго слова, только о тех, кто давно умер. Он больше любит тех, кто жил тысячу лет назад, чем своих сыновей! Он жестокий и страшный человек...
       Мио вздрогнула. Анна точно и кратко сформулировала все то, что подспудно раздражало ее саму, но не находило выхода в словах. Для девицы Агайрон это, пожалуй, было слишком. Герцогиня Алларэ зажмурилась, потом открыла глаза и уставилась на Анну, державшую в ладонях фарфоровую чашку.
       Длинноватое, но правильное личико с острым носом. Светлые голубые глаза под густыми черными ресницами. Изящная прическа, украшенная диадемой из жемчуга и "рыбьего глаза"; явно огандская работа, и необычная - эти два камня редко объединяют в одном украшении, - но Анне шло. Васильковое нижнее платье, белое с золотой вышивкой верхнее, и васильковый же корсаж - тут уже не Мио постаралась, это сочетание придумала сама Анна, и получилось великолепно. За несколько девятин девица Агайрон выучилась одеваться и причесываться по столичной моде, приучилась носить украшения. Уже удивительно для дурочки, почти всю жизнь проведшей в далеком южном Агайрэ.
       У нее было врожденное чувство вкуса, которому не хватало лишь возможности, чтобы раскрыться. Неожиданная прихоть отца - щедрость и прямой приказ тратить деньги на наряды и украшения, - и уроки Мио позволили этому вкусу проявиться. Анне уже не нужны были советы, она сама знала, что ей к лицу, а что надевать не стоит. Чтобы блистать в столице, этого уже достаточно, но девица Агайрон еще и сумела завоевать себе весьма приятную репутацию.
       Герцогиня Алларэ не сделала ничего особенного: прилюдно назвала Анну своей подругой, отвесила пару комплиментов - а остальное было заслугой самой девушки. Самые распущенные кавалеры в ее присутствии моментально вспоминали о приличиях и вели себя, как благовоспитанные послушники, не позволяли себе ни вольных шуток, ни пошлостей. При ней затихали самые фривольные беседы и сплетни, а разговоры обретали редкую, по мнению Мио, осмысленность и приятность. Молчаливое достоинство, скромность и строгость манер Анны обладали неким магнетическим эффектом: вокруг нее всегда собирались не только юнцы, но и взрослые дамы с господами; девица Агайрон же не делала вовсе ничего, обычно просто молчала, потупив глаза.
       Ах, какую пару они составили бы с Фиором Ларэ!
       На его величество эти чары тоже действовали. Анне не досталось ни одного жадного взгляда, ни одной вольной шутки; только забота господина всей Собраны о юной благочестивой даме. Все, что король не хотел или не мог адресовать девице Агайрон, он вдвойне и втройне воздавал герцогине Алларэ. Мио прекрасно знала, что, останься она с королем наедине, дело зайдет куда дальше взглядов и "отеческих" потрепываний по щеке. Она ничего не имела против: лучше быть королевской фавориткой, чем бывшей любовницей герцога, а после Руи связываться с кем-то ниже его по положению неприлично и почти невозможно. Молодых благородных господ в Собре было - пять трюмов набить, и еще на шестой останется, и среди них хватало умненьких, хорошеньких и влюбленных в герцогиню по самые уши, но кто из них мог составить ей достойную пару? Если смотреть по положению, то граф Агайрон, но этот-то под определение "молодой и красивый" подходил так же, как король, то есть - никоим образом. Если выбирать между этими двумя, то, разумеется, нужно пользоваться королевской благосклонностью, пока все ее признаки налицо.
       - Анна, милая моя, от королевы не требуется постоянно быть рядом с королем. Она должна сопровождать его на всех приемах, это так. Должна родить ребенка... хотя у его величества уже есть наследники, так что это не важно... но двор королевы и двор короля связаны не так уж и тесно. Ты будешь жить со своими дамами, которых выберешь сама. После рождения первенца ты сможешь удалиться в любое из поместий и приезжать в столицу лишь на праздники. Королева Ванхильд так и поступала, это совершенно обычно.
       - Поместье? - Ресницы предательски дрогнули, а на щеках выступил румянец.
       - Я знаю, о чем ты думаешь, милочка. Точнее, о ком, - улыбнулась Мио. - Если ты будешь достаточно благоразумна, то через пару лет сможешь позволить себе и это. Особенно, если не будешь ревнива...
       - Ревнива? - Анна удивилась, но она уже не открывала рот и не хлопала глазами от изумления.
       - Если ты не будешь слишком уж преследовать дам, с которыми твой супруг-король захочет приятно провести время, то сможешь... ну, скажем так, переложить на них обязанность выполнять некоторые желания супруга.
       Девица Агайрон глубоко задумалась. Должно быть, она прекрасно поняла намеки Мио; хотя, с другой стороны, с этой тихоней, то слишком проницательной, то слишком наивной, никогда нельзя было поручиться заранее.
       Тонкие длинные пальцы вновь сомкнулись вокруг полупрозрачной чашечки с изумрудной каемкой. Тот, кто расписывал сервиз, хотел изобразить виноградные листья, а получилось у него нечто диковинное: не то клен, не то вообще еловые лапы. Мио сначала посмеялась, увидев, что сделали мастера из ее заказа, а потом поняла, что чудная растительность покорила ее сердце, и чайный сервиз стал любимым. Герцогиня разрешала подавать в нем чай только себе, Реми и Анне, но брат обозвал ее любимую посуду кукольной и смеялся: дескать, чашки больше походят на яичную скорлупу, а ставить их на блюдца страшно - вдруг да треснут.
       Братец любил золотые кубки и серебряные тарелки.
       - Пожалуй, - сказала вдруг Анна, - я не была бы так уж огорчена, если бы король проявлял благосклонность к другим дамам. Ведь его величество - верный рыцарь и попечитель всех своих подданных, нельзя лишать их его опеки...
       Светская улыбка, словно вокруг - три десятка гостей. Бледно-розовая, почти прозрачная помада делала тонковатые губы достаточно пухлыми и мягкими. Анна подняла голову и в упор взглянула на герцогиню Алларэ.
       - Особенно, если этой дамой будет моя лучшая подруга, которой я могу полностью доверять.
       Герцогиня Алларэ едва не выронила чашку. Голос, наклон головы, изгиб губ - словно девица Агайрон сидела не на стульчике в будуаре Мио, а на троне во дворце. На миг герцогине почудилась в черных волосах не диадема, а корона королевы - изящный венец, усыпанный бриллиантами.
       - Лучшая подруга была бы счастлива оказать ее величеству подобную услугу, - герцогиня Алларэ поднялась со своего стула и сделала глубокий реверанс, потом повалилась в стоявшее чуть позади кресло и захохотала, болтая ногами.
       Через мгновение к ней присоединилась и Анна. Вбежавшие Мари и Кати не поняли, почему герцогиня и ее гостья смеются, как две напроказившие малые девчонки, но веселье было столь заразительно, что и они присоединились к хохоту.
       - Веселитесь? - отдернув занавесь, в будуар вошел Реми. - А я, между прочим, целый час развлекал вашего батюшку, дама Агайрон. И мне вовсе не было так весело. Он вас ждет внизу...
       Анна оборвала смех и поднялась, чтобы выйти, но герцог упер руку в стену, перекрывая проход.
       - Я сказал, что он вас ждет, но не сказал, что вы должны к нему идти, - Реми подмигнул девушке, и она застыла - графская дочка, уже привыкшая общаться с гостями Мио, при виде хозяина дома все еще теряла дар речи. Неудивительно: герцог Алларэ, особенно в дурном настроении, более напоминал океанский шторм, нежели человека из крови и плоти. - Кати, или как вас там, велите подать вина.
       Обиженная Мари, которую спутали с товаркой, удалилась, следом за ней ушла и вторая сплетница. Реми постоянно дразнил двух дам Мио, и дразнил жестоко, а те в отместку собирали о нем все сплетни и доносили их герцогине; потому Мио и не спешила мирить их между собой: так получалось забавнее.
       - Дамы, над чем вы так веселились? Не будьте жестоки: мне после неурочного общения с господином первым министром нужно что-то веселое, а то сам он кисл, как незрелый крыжовник. Анна, - спохватился братец. - Вас не оскорбляет, что я так говорю о вашем почтенном батюшке?
       - Вы судите о нем столь же разумно и метко, сколь и он о вас, - улыбнулась Анна.
       Мио в третий раз за вечер опешила; Реми и вовсе застыл посреди комнаты, вертя на пальце какую-то безделушку, должно быть, подобранную по дороге. Кажется, у Мари был похожий браслет: серебро с гранатами в ее вкусе.
       Заговори с братом браслет, он бы, наверное, меньше удивился. До сих пор Анна не могла выдавить из себя ничего, кроме "да, герцог!" или "нет, герцог!", а тут в острый язык Реми загнали не менее острую шпильку.
       - Н-да, - после паузы сказал Реми. - Узнаю влияние моей ненаглядной сестренки. Продолжайте в том же духе, Анна, а то, когда вы молча хлопаете глазами и ртом, вы похожи на рыбу. Такую, знаете, свежевыловленную изумленную рыбу, не понимающую, что с ней творится. Остроумие вам больше к лицу.
       - Реми... - начала Мио: братец ответил слишком уж грубо; но гостья только смерила неучтивого собеседника взглядом и слегка улыбнулась.
       - Совет старшего подобен щедрому подарку. Спасибо, герцог, - девица Агайрон сделала реверанс. - С вашего позволения, я все же пойду к отцу. Мио, благодарю за гостеприимство.
       - Что ты с ней сделала? - поинтересовался Реми, когда Анна ушла. - Подлила в чай хвойника?
       - Ты не поверишь, братец, - вздохнула Мио. - Это не я... это она сама.
       - Удивительные дела творятся в нашем королевстве...
      
       Порядки в зимнем лагере тамерских войск не слишком отличались от порядков в поместьях. Большинство солдат были рабами, которых их хозяйства отправили на военную службу. Служили в армии пожизненно. Солдат, заслуживший в бою награду, становился отпущенником и мог распоряжаться собой по собственному желанию, но и награждали слишком редко, и большинство таких отпущенников становилось унтер-офицерами, фельдфебелями или даже подпрапорщиками. Иногда унтер-офицерами становились и самые смышленые из рабов, но свободу они не получали.
       Отпущенники и рабы грызлись между собой, особенно, если были в равном чине, чем и пользовались офицеры, обещая нерадивому отпущеннику назначить его под командование солдата-раба, или обещая усердному рабу назначить его фельдфебелем.
       Обращение с солдатами и унтерами поначалу изумляло графа Къела, но, наблюдая за бытом лагерей, он начал понимать, что иначе и быть не может. Рабы, которые не видели в жизни ничего, кроме кнута и сапога господ, и в армии не получали ничего иного. Выбиться, получить свободу или хотя бы повышение, стремились лишь немногие. Большинство считало себя "копейным мясом", которому нет смысла стараться: все равно рано или поздно убьют. Редко кто не воровал: повар тащил последние куски мяса и масла из солдатских котлов, солдаты воровали у повара и друг у друга, а при случае - и у офицеров, хотя за это виновного могли и запороть насмерть.
       Обычный тамерский солдат был тощ, уныл, нечист на руку и больше напоминал Алви слабоумного, чем бравого вояку. Из всех желаний, присущих человеческому существу, у него было лишь два: наесться вволю и выпить чего-нибудь, хоть дешевого кислющего вина, хоть местного мутного пива. Из всех мер воздействия солдат понимал лишь грубый крик и удар плетью. При виде офицеров солдаты замирали по стойке "смирно" и тупо хлопали глазами, хотя за спиной иногда посмеивались и шутили. Добиться чего-нибудь от такого мужика, старательно изображавшего из себя бревно, можно было лишь угрозами, да и то - поручить солдатам самое плевое дело означало его провалить. То ли тамерские рабы и впрямь были столь глупы, то ли умело притворялись.
       Землевладельцы отправляли в армию самых нерадивых и неумелых, а также тех, кого считали бунтарями. Из вторых иногда получалось что-то путное, но чаще они заканчивали свою жизнь у позорного столба. С солдатами никто не церемонился, не жалел и толком не считал: эти кончатся - пригонят новых. Из десяти новобранцев в первый год умирали трое или четверо: от простуд, от побоев, от отравлений и желудочных хворей. Остальные редко доживали до сорока лет, при этом в бою погибали лишь немногие. Прочих настигали все те же беды: гнилая горячка, наказания, быстро развивавшиеся внутренние болезни.
       Впрочем, службу в армии рабы считали меньшей бедой, чем работу в поместьях. Как Алви ни изумлялся при виде вонючей бурды, из которой было украдено все, что годилось в пищу, - а это жидкое хлебово все равно было лучше того, которым кормили рабов-земледельцев. Раз в день солдат получал буханку хлеба местной выпечки, пусть и смешанного с опилками, лебедой и прочей дрянью. Раз в седмицу, по праздничным дням - кусок вываренной тощей курицы и кружку вина. Хилые, многократно штопанные мундиры, были все же теплее того рванья, которое носили крестьяне, а сапоги считались достойной наградой за тяготы армейской службы.
       Граф Къела сменил трех денщиков, пока не нашел достаточно расторопного и не вороватого. Первый казался с виду самой добродетелью, но на четвертый день Алви не досчитался трех рубашек и подзорной трубы; второй не воровал, но так и не смог постичь страшную тайну чистки тарелок песком после каждой еды. Третий счел северянина еще глупее себя и принялся потихоньку таскать мелочь из карманов Алви, тот сначала не обращал внимания: в остальном толстый усатый дядька был вполне хорош, и на две седмицы граф Къела вздохнул спокойно - тут-то денщик и решил, что ему можно все. В один прекрасный день он утащил уже не медные монетки, а два золотых, пропал с самого обеда, а заявился только под утро, пьяный, как свинья, грязный и в драном мундире.
       - Хоть убейте, барин, а не прогоняйте! - верещал он, валяясь у Алви в ногах, и норовя обнять сапоги. - Жизнью клянусь, не буду больше... Противостоящий попутал!
       Цену пьяным клятвам граф Къела прекрасно знал, и третий денщик отправился назад в свой полк, проклиная неблагодарного иностранца, погубившего невинную душу. Спас Алви верный друг Олуэн, оказавшийся товарищем не на словах, а на деле. Именно он добыл где-то мальчишку, прослужившего уже год в денщиках, и вполне толкового, а, главное, честного. Невозможное, по местным меркам, чудо не пило, не воровало, быстро выполняло все распоряжения, и даже не храпело по ночам. Звали молодого солдата Вир.
       Через несколько дней оказалось, что светловолосый мальчишка знает грамоту и даже умеет играть на виоле. От музыкальных услуг граф Къела отказался: пиликанье виолы ему всегда напоминало страдания кошки, которой наступили на хвост, а вот умение тамерского раба читать и писать было удивительным.
       Разгадка оказалась проста: Вир вырос в господском доме. Сын дворянина и дворовой девки, до шестнадцати лет он прислуживал барчукам, и вместе с ними выучился чтению, письму и счету, но потом отец умер, а барыня воспользовалась первым удобным случаем, чтобы сплавить ублюдка с глаз долой. Как он рассказал позже, в армии ему повезло: еще в лагере для рекрутов на него положил глаз проезжавший мимо офицер северной армии и, заплатив начальнику лагеря пару монет, забрал новобранца с собой и определил себе в денщики. Потом его в карты выиграл Олуэн и отправил к графу Къела.
       Мальчик был доволен своей судьбой: нескольких седмиц в лагере рекрутов ему хватило, чтобы понять, что ему улыбнулась редкостная удача. Судьба денщика была несравнимо лучше судьбы рядового солдата, даже если господин отличался дурным нравом и срывал на прислуге злобу. Денщики спали в офицерских палатках, подъедали остатки обедов и допивали вино, донашивали старые вещи и считали, что процветают.
       - Я вновь ваш должник, господин флигель-адъютант. Как вас отблагодарить? - спросил Алви, встретив Олуэна.
       - Пустяки, граф. Сущие пустяки, - улыбнулся тамерец. - Такая услуга не стоит даже слов.
       - Но вы рисковали своими средствами...
       - Я выиграл достаточно, поверьте. Впрочем, не откажусь выпить вина.
       Вечером они встретились в палатке Алви. Вино разыскал все тот же Вир, прекрасно знавший, где что добыть в огромном лагере и в его окрестностях. Парень хорошо ездил верхом и нередко отправлялся в одно из ближайших поместий, чтобы купить свежей дичи, вина или молока для хозяина. Ему почему-то казалось, что северянин мало ест.
       - Ваше высокородие, - ныл он, если Алви съедал только половину обеда. - Ну курица ж, ну жирная была, как масло! Ну что ж вы!..
       - Доешь сам, - кивал Алви.
       Денщик оскорблялся:
       - Да я разве о том? Ваше высокородие! Разве для себя старался?
       К визиту Олуэна Вир расстарался еще пуще, приготовив ужин из трех блюд. Тушеная с овощами рыба, печеная на углях курица и столь обожаемый всеми местными рис с мясом и пряностями. Вир помнил о том, что господин терпеть не может слишком острую пищу, рыба и курица были приготовлены нормально, но вот рис оказался наперчен по-местному, и ладно бы только наперчен: в нем было вдоволь какой-то желтой дряни с резким горьковатым привкусом, за которую Алви же и платил бешеные деньги. Пряности стоили неимоверно дорого, а потреблялись едва ли не горстями. Хорошо еще, что содержание, назначенное императором графу Къела позволяло покупать столь милые сердцу денщика пряности в приличных, по мнению Вира, количествах. Похоже, денщики между собой мерили благородство господ по количеству поглощенного перца и прочей жгучей или едкой пакости.
       Острые блюда запивали вином. Вир ухитрился добыть бочонок отменного красного вина, настоянного на травах и вишневой косточке. Здесь подобные вина называли "черными" и ценили выше прочих марок. Это графу Къела нравилось. Дома вино на травах настаивали только лекаря, чтобы замаскировать горечь и неприятный привкус своих снадобий.
       Алви сам взялся наливать вино по кубкам, а Вира отправил отдыхать. Денщик удалился в свой угол, но спать не стал. Из-за загородки раздавался шелест: позавчера мальчишка выклянчил у графа Къела иллюстрированную историю Тамера. Читал он ее или только рассматривал картинки, северянин не интересовался: тянется юный денщик к знаниям - и славно, тем более, что парень клятвенно пообещал мыть руки перед тем, как брать господскую книгу.
       - И все-таки я не понимаю вашу страну, - после пятого или шестого кубка сказал Алви. - Торговать живыми людьми, играть на них в карты...
       - Граф Къела. Я вас понимаю. Я пять лет учился в Оганде. Там меня часто спрашивали об этом.
       - В Оганде? - удивился Алви.
       - Да. Там прекрасная военная Академия.
       - Оганда не воюет уже лет триста, откуда там быть хорошим военным? - еще больше удивился северянин.
       - Может быть, потому и не воюет, - пожал плечами Олуэн. - На них опасно нападать. Я видел их армию. Все офицеры там учатся своему делу. Младшие - три года, потом, перед повышением - еще два. У вас и у нас все не так. Дворянин поступает в армию. Становится сразу поручиком. Иногда капитаном. В Оганде иначе. Там любой может стать офицером, если сдаст вступительный экзамен. Очень суровый экзамен. Один для всех. Я сдавал. Мне было трудно, - мальчишеская улыбка, нежный пушок над губой.
       - Пять лет, - повторил Алви. - Тогда вы старше меня?
       - Мне - двадцать три. Мы ровесники. В Академию поступают в двадцать один год, но за меня просил император. Огандцы сказали - если я сдам экзамен, они меня примут. Я окончил ее год назад.
       - Это там вас выучили драться?
       - Нет, это мой отец. Он - генерал от кавалерии в Восточной армии.
       - Вот как... - Алви усмехнулся. Именно Восточная армия раз в два-три года нападала на земли Скорингов, а теперь он пьет вино с сыном врага и считает его лучшим другом. - Так что вы отвечали огандцам?
       - Не мы создали этот порядок, а наши дальние предки, - задумчиво выговорил Олуэн, глядя на свечу. В агатовых глазах плясали желтые блики. - Время показало, что это неверный путь. Но если телега попала в колею, вытащить ее сложно.
       - Так вам самому не нравится этот порядок? - подколол приятеля Алви.
       - Граф Къела, - серьезно ответил Олуэн. - Я считаю, что не вправе судить о нем. Я военный. Моя семья богата. Все, чем я владею, создано трудом рабов. Нравится мне это или нет, я... Я не могу плевать в суп своему отцу и деду.
       Алви не нашелся с ответом, и разговор свернул в другую сторону.
       Подготовка к весенней кампании шла полным ходом. К озеру Шадра прибывали все новые и новые полки. В офицерском лагере появлялись новые лица, скоро граф Къела отчаялся запомнить имена и титулы. Каждый день он присутствовал на утренних совещаниях, но от него ничего не требовалось, только сидеть с прочими офицерами за столом. Иногда ему задавали вопросы - насколько верны карты, действительно ли проходим тот или иной участок, - и по ним Къела понимал, что на северных землях активно действуют тамерские лазутчики.
       Часто ему приходилось писать письма своим вассалам. Основное содержание диктовали тамерские генералы, Алви только добавлял несколько строк от себя - приветы, обещания скоро восстановить привычный уклад, ободрения. По плану, составленному в Тамере, армия должна была действовать вместе с жителями Собраны, в первую очередь - с вассалами Къела. Каждый должен был получить от графа письмо и пообещать свою помощь.
       Вскоре начали поступать ответы. Каждый, кто был жив, ответил согласием - в ответном письме или на словах, переданных лазутчику.
       Настораживало лишь молчание владетеля Эйма. Граф Къела помнил, на ком женат владетель, и кому служила его супруга многие годы. Он предупреждал Олуэна, что с владетелем Эйма вступать в переписку не стоит, но тот решил поступить по-своему: неблагонадежный вассал тоже получил письмо с просьбой о помощи и поддержке, однако, его текст разительно отличался от прочих.
       Понял ли Эйма, или, что важнее, его супруга, что их водят за нос, или попросту решил не вмешиваться - неизвестно; он просто промолчал.
       Остальные вассалы оказались верными своему сюзерену.
       Алви считал седмицы до весны и надеялся, что скоро увидит родной замок.
      
       Герцог увез учеников куда-то в предместья Собры, но вместо трех дней отдыха секретарь получил весьма странное задание:
       - Вы должны найти список участников тамерской компании двадцать девятого года. Не всех, разумеется, а тех, кто входил в штаб маршала Мерреса. Проследить биографии их и членов их семей вплоть до сего момента. Основную работу сделайте, пока мы будем отсутствовать. Разумеется, ответы на запросы в другие земли за три дня вы не получите, но отправьте сами запросы. Пользуйтесь моей печатью, вы знаете, где она хранится.
       Для начала Саннио выспался: самым бессовестным образом продрых до полудня, впрочем, королевский архив Собры тоже открывался в полдень. Ванно без распоряжений притащил ему завтрак в постель, что удивило, но и обрадовало. Прислуга в доме герцога была под стать хозяину - и вышколены идеально, и свое мнение иметь не стесняются, а порой и выражают его. Если бы мэтр Васта слугам не понравился, они бы делали все строго по обязанности и ничего лишнего сверх того, а о нем все заботились. Ванно всегда предупреждал, в каком настроении хозяин, Магда, старшая повариха, каждый вечер посылала наверх миску с печеньем или тарелку с пирогом, и Саннио подозревал, что это не "от обеда осталось", а сделано для него лично. А то с чего бы пирогу быть еще горячим...
       Юноше было приятно. Он ничего не делал, просто был вежлив со всеми. Не старался понравиться, не пытался командовать. В ответ на первую попытку отблагодарить Ванно монеткой слуга без стеснения объяснил, что это в доме не принято, и заводить такой обычай не нужно. Приятно было нравиться этим людям, приятно было позволять о себе заботиться. Еще приятнее - делать подарки. Жалованья хватало, тем более, что Саннио был с лихвой обеспечен всем необходимым.
       Магде он привез из очередной прогулки с учениками красивый кошелек. Вероятно, в том, что подарок пришелся ей по душе, была заслуга Керо, которая его и выбирала, но повариха была растрогана, а пирог с ежевикой превратился в ежевечерний ритуал.
       Позавтракав, а может, пообедав, Саннио неспешно оделся, побрился и позволил себе неслыханную роскошь: вдумчиво выбирать, какой из двух плащей надеть. Обычно он хватал тот, что подавал Ванно - размышлять было некогда. На этот раз время было, и юноша взял серо-серебристый, подбитый черно-бурым лисьим мехом - и из-за полюбившегося цвета, и ради глубокого капюшона. Ласточка уже была оседлана. В тихом поединке двух упрямств - секретаря, предпочитавшего свои две ноги, и герцога, велевшего ему пользоваться четырьмя чужими, - обычно побеждал Саннио, но тащиться под мокрым снегом по лужам не хотелось.
       Архив располагался не слишком далеко: с Фонтанной площади свернуть на Фонтанную же улицу, с нее - на Хересную, невесть почему так названную: здесь и таверны-то ни одной не было, только ряды особняков за высоченными заборами и воротами с гербами; потом - мост через Сойю, еще одна улочка - и окажешься на Золотой площади. Тоже загадка столицы - а что, собственно, в площади золотого? Дома как дома, мостовая как мостовая. Только здание архива с королевским гербом, в нем-то золота хватает: золотой меч на белом поле, золотой девиз "Верен себе!". Может быть, в честь герба и площадь назвали, кто его знает...
       Герб и надпись "Его Королевского Величества Ивеллиона II Служба Бумаг и Записей" отражались в глубокой луже перед самым входом. Вместе с тучами. Получалось вполне солидно: белые тучи, золотые буквы - все, как полагается. С лужей тщетно боролись два бугая, пытавшихся разогнать ее полулысыми метлами. Конюшня размещалась неудобно, на заднем дворе, и конюхов там не было, но зато не стояли и чужие лошади. Саннио уже знал, что Ласточка - особа капризная и не любит общества.
       Пылью пахло еще на ступеньках крыльца, внутри же и вовсе о свежем воздухе можно было забыть. Низкие потолки, стены сухие и чистые, но выкрашены в такой мрачный цвет, что нарочно не придумаешь. Выскобленный дочиста, но скрипучий пол. Об уюте в Службе Бумаг и Записей явно не думали, только о порядке.
       Чиновник архива потряс Саннио до глубины души. Потрясение состояло в том, что это был чиновник в юбке, симпатичная барышня лет двадцати. Строгое темно-коричневое платье, убранные под вуаль волосы, вид такой деловой, что сразу понятно: она не посетительница, она тут служит. Чудо чудное, диво дивное - зачем бы барышне служить в архиве?! Саннио озадаченно смотрел на серьезную даму, пытаясь понять, как к ней обращаться, и надо ли вообще. Может, все-таки родственница зашла в гости к кому-то из чиновников?
       - Добрый день, сударыня...
       - Добрый день, сударь. Чем я могу вам помочь?
       "Перестать морочить мне голову и позвать кого-нибудь из работников", - едва не сказал Саннио, но дама повернулась боком, и юноша увидел на рукаве ее платья вышивку с короной и свитком. Оставалось только признать, что серьезная барышня действительно является неотъемлемым атрибутом архива.
       - Меня интересуют некоторые документы... много документов.
       Через час Саннио понял, что девица в коричневом платье уж точно толковее Керо - раз так в девять, и десятый сверху. Она находила все, что просил Саннио, понимала его с первого слова, сама принесла вторую лампу и ворох писчей ткани - правда, за ткань пришлось раскошелиться.
       Вышел он из Службы только после того, как барышня-чиновник настоятельно попросила его удалиться и объяснила, что архив закрывается, точнее, уже час как закрылся, и начальница сих апартаментов больше ждать не желает. Это до секретаря дошло не сразу. Он выполнил примерно половину работы, перерыл кучу документов, сделал сотню записей - и результат его удивил. Конечно, нужно было закончить, но только начинало темнеть, и у Саннио было много времени, чтобы поразмыслить на досуге.
       Есть хотелось со страшной силой. В архиве Саннио провел пять часов; есть и пить там запрещалось, а оторваться от документов он не мог. Юноша свернул от Золотой площади налево, проехал по улице впустую - ни одной таверны не нашлось, как и на Хересной, - поехал дальше и наконец-то нашел искомое. Вид у заведения был сомнительный, внутри оказалось как-то странновато - слишком громкая музыка, слишком разряженные служанки и половые, похожие не то на разбойников, не то на силачей, выступающих на площадях в базарный день, - но здесь кормили. Запах жареной свинины Саннио учуял за квартал.
       Свинина оказалась чересчур щедро наперчена, пришлось запивать ее вином. Отличное было вино, но после путешествия и обитания в доме герцога Саннио обзавелся разборчивостью не по чину и решил, что вино слишком сладкое для мяса. Съев половину, он вытащил из-за пояса свернутые листы заметок, разложил их на столе, - благо, к нему никто не приближался, - и вновь принялся изучать то, что сам же недавно написал.
       То ли пища помогла, то ли вино, но мозаика вдруг начала складываться и образовывать престранное полотно. Не то батальное, не то отображающее сотворение некоего чуда.
       Список состоявших при штабе в том далеком году можно было разделить на две весьма условные половины. В первую половину Саннио занес тех, в чьей жизни не случилось ничего примечательного. Жили, воевали, были награждены, повышены в звании, опять награждены, уволены в отставку, умерли - что и не удивительно, коли речь шла о людях, которым сейчас могло бы быть по восемьдесят-девяносто лет. С членами их семей тоже происходили вполне заурядные события. Родился, был представлен ко двору, был помолвлен, женился, стал отцом таких-то. Родилась, была представлена ко двору, была помолвлена, вышла замуж, стала матерью таких-то. Умерла при родах. Умер от удара. Живет и здравствует. Овдовела. После пожара переехал туда-то. Служит там-то. Ничего интересного - ну что, спрашивается, тут могло бы заинтересовать Гоэллона?
       Со второй половиной происходили события весьма странные. В архиве оказалось куда больше записей, чем Саннио ожидал. Может быть, потому, что речь шла о старших офицерах, и большинство из них жило в Собре. Были, конечно, кое-какие лакуны, но запросы должны были все прояснить.
       Во вторую половину попал и Ролан Гоэллон, Ролан Победоносный, отец герцога. С ним самим ничего, привлекающего внимание, не случилось. Вот с детьми его... Оказывается, у герцога Гоэллона были старшие брат и сестра. Умерли они в один день. В том же году умерла мать, а еще через два года - отец. Ролану Победоносному было всего пятьдесят пять. У маршала Мерреса, деда нынешнего маршала, было два брата и три сына, а выжил из всех сыновей и племянников только один, и умирали они не во младенчестве. Трое в один год. Четверо в другой. Как сговорились. А у генерала Рикарда Мерреса, о котором Саннио столько слышал во время поездки на север, был брат - и вот брат этот тоже погиб. Агайрские офицеры Оген и Шрост пережили своих детей и внуков, умерли, не оставив наследников. Дети и внуки тоже словно сговорились умирать не по одному, а одновременно. Сам генерал Оген умер совсем недавно, в начале года. Владения взял под опеку граф Агайрон. Эллонец Фабье, один из вассалов герцога Гоэллона, был убит сыном, сын был казнен. С двумя дочерьми вышла не менее жуткая история: старшую отравил собственный муж, который был любовником младшей. Отравителя приговорили к смертной казни, но он решил, что его выдала любовница, и как-то ухитрился заказать ее убийство в тюрьме... Старшие сыновья другого эллонца, служившего адъютантом генерала Шроста, подрались на дуэли из-за некой девицы. Первый погиб, второй умер на галерах.
       Ум заходил за разум; чего хотел герцог Руи, отправляя Саннио копаться в старых кровавых ужасах и заурядных биографиях?!
       Таинственно и загадочно; но то ли секретарь устал, то ли объелся, то ли подобные загадки действовали на него слишком удручающе. Он составил свою версию. Завтра предстояло вновь просидеть в архиве от открытия до закрытия, а потом написать десяток писем в самые разные земли. Версия подтвердится - хорошо, не подтвердится - пусть Гоэллон сам решает, что ему делать с найденными сведениями. Он, в конце концов, не просил делать выводы, просил найти записи...
       Надрывно завопила виола. Саннио поднял голову, убрал ткань с заметками, бросил рядом с тарелкой монету и собрался уходить, но - не вышло. Заметив, что молодой господин уже не занят своим делом, к нему подсела одна из служанок. Юноша вздрогнул: волосы женщины были натерты розовым маслом, да так щедро, что походили на масляные сосульки, а уж запах... его Саннио терпеть не мог и в минимальных количествах, находил тошнотворным, а служанка в слишком ярком платье, отделанном слишком большим количеством лент, благоухала, как лавка парфюмера, в которой лопнул котел. Нет, как десять лавок, в которых... которые... ну, например, упали с моста. Все дружно.
       - Господин не желает ли повеселиться?
       - Не желает, - вздохнул Саннио. - Господин повеселится дома.
       - Можно и дома, только пригласи, - улыбнулась розовомасляная тетка, и до секретаря дошло, в какое заведение он ненароком заглянул.
       Да уж, вот только этого ходячего кошмара в доме герцога Гоэллона и не хватало! Саннио хихикнул, представив себе эту картину, а кошмар истолковал его смех весьма неправильно.
       - Не стесняйся, красивый, пригласи Мариетту! Или у тебя матушка дома, накажет, в угол поставит, а? - Баба захихикала и прикрыла рот кулачком. Вышло до того глупо, что Саннио опять улыбнулся.
       - Значит, матушка. Ну, молодой господин, так у нас комнаты есть, уютные. Закажи Мариетте вина, Мариетта тебе все покажет. Все покажет... все, что не видел! - рука легла на руку Саннио. Юноша содрогнулся и отдернул ладонь. Прикосновение потных грязных пальцев разозлило.
       - Да уж, красной сыпи я еще не видел. И не хочу, - он поднялся, потянулся к плащу, но мерзкая баба завопила, будто ее попытались зарезать.
       - Ах ты, гад!!! У меня сыпь? Дрянь ты поганая, ошлепок ты драный... - Поток брани впечатлял, и Саннио ринулся к выходу.
       Дорогу ему преградил здоровенный - на голову выше и вдвое шире - вышибала. Внешность у него была вполне добродушная, правда, свернутый на сторону нос наводил на определенные размышления; грубости особой парень пока не проявил, но и дорогу загораживал категорически.
       - Заплатить бы надо, господин, за оскорбление. Мариетта девушка честная.
       - И сколько же? - поинтересовался Саннио. Платить он не собирался, но узнать расценки за подобное оскорбление - почему бы и нет. Всякий опыт полезен, как говорил герцог Гоэллон.
       - Пять монет, сударь, - улыбнулся громила.
       - Давай, - улыбнулся в ответ Саннио и протянул руку.
       - Чего?
       - Пять монет. За оскорбление.
       Вышибала всерьез задумался, глядя на протянутую ладонь. Если урокам герцога можно было верить, то до серьезных неприятностей пока было далеко. Скорее уж, кривоносый просто развлекался, а не всерьез пытался отнять у посетителя деньги. Даже в самых злачных местах столицы, как знал секретарь, за такое можно было нарваться на серьезные неприятности с городской стражей, а убивать в людной таверне ради кошелька с десятком-другим сеоринов его никто не будет. Нелепо, не стоит каторги. Тем более, что до злачного места заведению было далеко. Так, веселый дом не лучшего разряда...
       - А-а, - сообразил наконец громила. - Господин шутит!
       - Ты шутишь - я шучу. Ты всерьез - я всерьез, - Саннио вдруг вспомнил присказку из приюта.
       - У господина служат парни из приюта Святой Кариссы? - осклабился парень. - Повезло кому-то...
       - Господин сам рос в приюте Святой Кариссы, - зачем-то сказал Саннио. - Но тебя я не помню.
       Парню было года двадцать три, ничего удивительного в том, что Саннио его не видел, не было, но на вышибалу заявление произвело потрясающий эффект. Он открыл рот, слегка присел, расставив руки, словно пытался обнять юношу, потом хлопнул себя обеими ладонями по ушам и заорал на все заведение:
       - Говорила мне сестра Алисия - учись, Грио, в люди выйдешь, а я-то, дурак, не слушал... Господин, окажите честь, выпейте со мной. Угощу, как смогу. Раз в жизни такое бывает, ей-ей!
       - Я угощаю, - ответил Саннио. - И этой, честной девушке, тоже вина возьми... только пусть она за наш стол не садится.
       "Интересно, - подумал секретарь. - Что бы сделал со мной герцог? На месте убил или медленно?". Оставалось надеяться на то, что Гоэллон не всевидящ, а из выпивки с земляком и едва ли не родственником ничего особенно дурного не выйдет, следов не останется и слуги не донесут.
       Ничего дурного и не вышло - ни особенно, ни даже слегка. Саннио просидел за столиком с Грио до полуночи, еще раз поел, решив, что это будет ужин. На двоих выпили всего-навсего четыре бутылки вина, поболтали. Судьба Грио оказалась проста и незатейлива: из приюта его отдали в ученики к кожевеннику, он дорос до подмастерья, но мастером стать не смог: не хватило денег на взнос в цех. Пошатался три года бродячим подмастерьем, понял, что и так не заработает нужную сумму, едва не осел в Мере, но вдова, хозяйка мастерской, нашла другого - покрасивее и посговорчивее. Грио плюнул на все, вернулся в столицу и устроился вышибалой в первое же заведение, куда его взяли. Подраться он всегда был не дурак, а большинству посетителей, чтобы утихнуть, хватало одного вида кулаков бывшего подмастерья. В общем-то, сироте повезло; а выслушав рассказ Саннио о школе Тейна, парень решил, что ему повезло еще и в том, что он не больно-то учил грамоту.
       - Воля ваша, а мне уж тут удобнее. Женюсь вот о следующем году, хозяин Денизу обещал в стряпухи взять. Лучше уж так, чем писать да переписывать.
       - Пожалуй что, - слегка неискренне вздохнул Саннио, чтобы не обижать Грио.
       Он не собирался возвращаться в это заведение, но вечер удался, а если вспомнить найденное в архиве, то Грио нужно было озолотить: юноша уже не думал о том, что раскопал, и не пытался понять непонятное, но жутковатое. Пусть разбирается герцог. Сочтет нужным - объяснит, не сочтет - и не надо. Жизнерадостная простота бывшего подмастерья и нынешнего вышибалы была заразительна.
       Домой секретарь ехал в весьма приподнятом настроении. Ванно встретил его доброй улыбкой, сделал вид, что не замечает ни запаха вина, ни часа, в котором вернулся мэтр Васта.
       - Ужинать будете? - высунулась и Магда. - Горячее еще, вас ждали!
       - Я сыт, - расплылся в улыбке Саннио. - Товарища встретил, поужинал.
       - Товарища? По школе? - спросила Магда.
       - По приюту...
       - Какие они вам товарищи, мэтр Васта! Голодранцы небось!
       - Ну я-то не голодранец... - лениво обиделся за всех соприютников Саннио.
       Всерьез обижаться на Магду мог только дурак, хотя иногда ее высказывания озадачивали и Гоэллона. Так, эллонская повариха всерьез предложила разложить Бориана поперек лавки и всыпать ему мокрым полотенцем за то, что юный шутник засунул ей в кастрюлю невесть где пойманную лягушку. Герцог сказал, что рыжий - не сын плотника, дабы раскладывать его поперек лавки, на что Марта возвестила: "Что плотника, что короля - пороли б чаще, так и жили б лучше!".
       - Так вы - особое дело!
       - Это чем же?
       - Да всем! - Магда возложила на плечо полотенце и прошествовала в свои владения, на кухню.
       Секретарь, удостоенный звания "особого дела", пожал плечами и отправился к себе наверх. В доме было удивительно пусто и тихо, и почему-то это не радовало так, как с утра. Он мог делать все, что хотел - не спать до рассвета и спать до обеда, читать в постели или отправиться гулять, - но, предоставленный самому себе, вдруг огорчился этому до крайности.
      
       5. Брулен - Собра - Саур
       За девятину, проведенную в Скоре, сыночка словно подменили. Марта не знала, бояться ей или радоваться. То ли годы молитв наконец-то дали свой результат, то ли наследник Скорингов был лучшим воспитателем, чем Марта и все ее слуги, но чудо произошло: Элибо теперь почти не пил. Точнее, пил, но не напивался, зато неожиданно резво начал интересоваться хозяйством. Вот уже который раз он таскался с матерью на Покаянную Таможню, там вовсю расспрашивал Хенрика о товарах, ценах и пошлинах, старался во все вникнуть. Всерьез старался, аж краснел с непривычки.
       Глядя на рыжую орясину, пыхтящую над свитками, баронесса поджимала губы и не знала, что делать: то ли хвалить, то ли погодить пока, чтоб не спугнуть удачу. Сын явно решил в несколько седмиц выучить все то, что пропускал мимо ушей двадцать лет. Сразу после Нового Года ему исполнялся двадцать один, полное совершеннолетие. Может быть, будущему барону Брулену наконец-то показалось стыдным путать кошениль с кошениной?
       По крайней мере, Элибо старался вникнуть в родовое дело, чему втихаря радовался весь замок Бру. Хенрик так и вообще сиял от счастья: пузатый управляющий баронессы был ее первым помощником не только и не столько в делах управления замком, сколько в торговых и многих других делах. Он лучше прочих знал, что за седмицу с налету не начнешь во всем этом разбираться, и, случись что с ним или с баронессой, - год, другой, и король назначит своих управляющих. Слишком большой доход в казну шел с берегов Четверного моря, слишком уж зависела вся Собрана от порядка в Брулене.
       Элибо без лишних споров согласился поехать в военную гавань, хотя раньше этим вовсе не интересовался. В море за добычей его иногда еще тянуло, а вот кто охраняет покой торгового флота и препятствует тамерцам перекрыть морские пути, сынок до сих пор не задумывался.
       Кажется, поездка к военным морякам наследнику Бруленов понравилась. Он долго любовался новехонькими двухмачтовыми галерами с бело-лиловыми парусами, долго расспрашивал капитанов, а флагманский корабль военного флота Брулена, галеас "Непобежденный", казавшийся гигантом среди галер, покорил его сердце.
       У Элибо даже хватило обходительности и соображения, чтобы не попусту домогаться до капитана "Непобежденного", а честь по чести пригласить его на ужин в лучшую таверну порта Бру. Военных моряков Марта знала не слишком хорошо, они подчинялись не ей, а королю, но капитан с удовольствием принял приглашение баронессы и наследника.
       Вечер удался. В "Соленом зайце" кормили на славу, а для таких особенных гостей нашлась отдельная небольшая зала, куда почти не доносилась музыка и шум чужого гулянья. Капитана звали Дитрих Краст, оказался он агайрцем, но в Западном флоте служил уже лет двадцать. Годами он был чуть постарше Марты, ростом - на голову выше Элибо, и раза в два пошире. Марта, привыкшая быть вровень по росту с большинством мужчин, впервые в жизни ощутила себя этакой фитюлечкой: из капитана можно было вырезать двух таких, как баронесса.
       Краснолицый и усатый, как все моряки, капитан Краст, флагман и командир флагмана, оказался своим в доску. Агайрцы не прославились своим флотом - плавали они, как и литцы, и алларцы, лишь вдоль своих побережий, - но Краст давно уже забыл, где родился, и считал своим домом Брулен.
       - Тут я служить начал, тут и помирать буду, - сказал он, отодвигая очередную кружку из-под пива. - Привык я к нашим краям, госпожа баронесса.
       - Тут уж, небось, и дети выросли? - спросила Марта.
       - Холостяк я, - усмехнулся капитан. - По молодости недосуг было, а теперь кто за меня пойдет...
       - Да любая вдова пойдет, а то и девица, если ум на месте, - рубанула прямодушная Марта. - А скажете, что нет таких, обижусь. Значит, дурная я хозяйка, если в Брулене толковые девки перевелись. Скажите уж прямо - не хотите вы, капитан, жениться-то...
       - Привык один, что греха таить, - Краст отер рукой роскошные наполовину седые усы. - А то вот был у нас на "Непобежденном" один навигатор. Талант у парня был - раз в сто лет такие родятся. Путь чуял, как борзая - след. Ни разу мы с ним и на пяток миль не промахнулись. И, баронесса, представляете - женился, и что?
       - И что же? - заинтересовалась Марта. По-настоящему хорошие навигаторы рождались не так уж и часто, и ценились дороже изумрудов с алмазами. - Нюх потерял?
       - Хуже, - трагически изрек капитан. - Осел на берегу, завел кабак, детишек наплодил. Как обвенчался, так и в море - ни ногой. Жене он, видите ли, зарок такой дал.
       - Ну и дурак, - открыл рот Элибо, до сих пор больше занятый тарелкой с тушеным мясом.
       - Как есть дурак, - согласилась Марта. - Если такой дар кому дан, грех его не использовать.
       - Мы его три года уговаривали! И про грех говорили, и про совесть - ну мыслимо ли лишаться такого навигатора, ведь на флагмане служил, а не абы где! Попа к нему приводили, сначала нашего, корабельного, а потом и местного - тот ему тоже говорил, что, раз Воин кого чутьем наградил, так он же и накажет, если пренебрегать-то! Нет, говорит, поклялся. Так и не переупрямили... А кабак его прогорел на третий год.
       - И что же? - спросила баронесса.
       - Уехал в Собру! - сплюнул на пол капитан. - Дураков, их не жнут, не ловят, они сами плодятся...
       - Воистину, - согласилась Марта, потом посмотрела на скучающего Элибо. Что-то с сыночком случилось, что он вдруг перебивать отучился, и даже зевал украдкой в кулак, а не во всю пасть. - Расскажите уж про корабль свой, что ли... про дураков не будем уж.
       Капитан как начал - так закончили за полночь. Чего баронесса только не узнала - и почему тамерцам, хоть у них две трети границы и выходят к морю, отродясь не стать морской державой, и почему их били и будут бить даже хокнийцы, и почему огандский флот все же чуть посильнее собранского.
       - У них ведь как: мастер придумал, построил, испытал - а потом корона покупает, а если хорошая задумка оказалась, то дает ему большой заказ. И мастеру выгодно, и флоту хорошо. Тот другие паруса придумал ставить, этот - такелаж из дурь-травы, ну, это еще когда придумали, но тоже огандцы. И штурвальное колесо опять они придумали. А теперь вот, лет с десять назад, там обшивку совсем иначе класть начали: вгладь, чтоб доски прилегали друг к другу боковыми гранями заподлицо. Корабли эти новые куда быстроходнее, нам и не догнать. Мы уж в столицу писали, чтоб нам позволили хоть одно такое судно построить, но куда там... то ли дело при короле Лаэрте!
       - При короле Лаэрте и вода мокрее была, небось, а все едино поминали короля Ивеллиона Первого, а кабы и не самого Аллиона, - рассмеялась Марта. - Мы, старичье, всегда ворчим, что раньше-то лучше было. И то - кости не болели, зубы не выпадали, разве ж не лучше?
       - Зря веселитесь, госпожа баронесса, - обиделся Краст. - При короле Лаэрте нам на обновление флота в год по сто тысяч сеорнов платили из казны. А теперь и шестидесяти не дают.
       - Шестидесяти? - удивилась Марта. - Вот же вороньи подкидыши! У нас тут по осени какой-то столичный хмырь на без малого сорок тысяч золотых неведомой огандской дряни закупил. Фейер...вырки... верки, - с трудом вспомнила она мудреное слово. - Чтоб, дескать, летали и в небе красиво горели.
       - Вот! - поднял солидный указательный палец капитан. У некоторых табуретов ножки тоньше бывают. - И я о чем. На это у них деньги есть, а на корабли новые - не допросишься! А то вот еще что выдумали: летом велели уволить из флота всех, кто родом из Литы, ну и с прочего севера тоже. Тех, правда, всего двое нашлось. А литцы? Да лучшие ж моряки, не считая бруленцев! Только с королевским указом не поспоришь...
       На последних словах Краст понизил голос, но не сдержался и саданул кулаком по столу. Тарелки-чашки так и подпрыгнули с перепугу, а супница едва не опрокинулась, хорошо, Марта успела поймать ее за ручку.
       - Да уж, чудит его величество... - тоже тихо сказала она.
       - Не нужно нам такое величество! - заявил Элибо. Так сдуру громко брякнул, что, наверное, в соседней зале глухой - и тот услышал.
       - Тебя спросить забыли, - показала ему кулак Марта. - Хочешь, как барон Литто - на эшафот с головой, обратно без головы?
       Сынок хмыкнул и стал похож на годовалого бычка, только рогов не хватало. Сила у него тоже бычья, а вот разума-то, у телка, наверное, побольше будет. Тот мычит себе, да траву жует, и ничего не говорит, особенно на людях и на такую тему. Баронесса уже жалела, что вовремя не оборвала капитана, да еще и сама ему поддакнула. Куда родители - туда и дети, вот Элибо и решил, что можно болтать.
       - Так почему тамерцы нас не одолеют? - громко спросила Марта.
       - Во-первых, - капитан тоже обрадовался возможности поговорить о чем-то другом. - Навигаторов хороших у них мало. Раб даже если с чутьем родится, то все едино душу вкладывать в службу не будет. Ему не все ли равно, когда полжизни прикованным к мачте сидеть приходится? Что к месту корабль выйдет, что на три десятка миль промахнется, а то и вовсе на скалы вылетит - сильно пороть не будут, убить побоятся, а так они к порке от рождения привычные. Навигатор свободный должен быть. Чтоб за свое дело ратовал, чтоб победы желал. А свободные - те к контрабандистам идут, там на себя работаешь, а не на барина.
       - Ясное дело, - кивнула Марта. - Кто похитрее - бегут к нам.
       - Еще их хокнийцы гоняют, как щука карасей. Они бы и рады, может, с западного берега корабли убрать, да сюда к нам привести, но тогда "зелененькие" им быстро все побережье распотрошат. Да и огандцы нам скорее союзники, чем враги. Вздумай "кесарята" зайти в залив, им быстро в спину ударят. Невыгодно Оганде, чтоб торговля прерывалась. Так они и вертятся: сильно хочется, еще сильнее колется, остается только междуреченские болота месить. Мы их тоже не задавим, правда. Погнать можем, задавить - слабо пока. Да и корабли они строят... - Краст усмехнулся и поднял кружку пива. - Вот чтоб и дальше так строили!
       - Да и то верно, - кивнула Марта и вновь покосилась на сына. Тот слушал внимательно, очень внимательно - будто решил податься в военный флот.
       Поездка удалась, а вот следующая седмица словно решила расквитаться за предыдущую. Марта давно ждала визита Блюдущих чистоту: давешнее загадочное убийство пока так и оставалось нераскрытым, а без монахов тут не справиться. Лодку опознали: ее в ночь убийства украли у перевозчика, но тот напился и не помнил, на каком берегу ее оставил и где заночевал. Из пяти подозрительных владений осталось три, но не станешь же врываться с обыском в поместья лишь потому, что лодку украли где-то поблизости? Вассалы любимые такого не простят, обидятся до смерти.
       Баронесса втихаря отправила людей посмотреть, что творится в деревнях, стоявших вдоль Ролены, но те ничего не нашли.
       Блюдущие прибыли аж втроем. Все, как и положено, в серых рясах, в слишком тонких для зимы плащах и босиком. На рясах спереди вышивка голубыми нитками: поток воды. Двое - лет за шестьдесят, а с ними юноша, не старше Элибо. Высокий, стройный, хорошенький. Марта удивилась: что такому пареньку делать в монастыре, да еще и у Блюдущих? Сперва она подумала, что младший - послушник, но именно он и оказался главным. Звали его брат Жан, судя по выговору он был алларцем, а, может, эллонцем. По манерам оказался явно из благородного семейства: и говорил иначе, чем остальные двое, и за столом держался, словно у короля на приеме.
       После ужина - монахи хоть и соблюдали аскезу и от кроватей с перинами и подушками отказались, но за столом ломаться не стали, - брат Жан попросил баронессу о разговоре наедине. Марта провела его в свои покои, усадила к камину и вручила кружку с вином. Паренек попытался спорить, но баронесса, глядевшая на его синие от холода босые ноги, стоявшие на тонком коврике, сказала:
       - Вы, брат Жан, у нас явно человек новый, а то бы знали, что здесь зимой себя и уморить можно, если горячего не пить. Этого, что ли, от вас Сотворившие ждут?
       - Благодарю за заботу, госпожа баронесса, - улыбнулся одними губами брат Жан. - Может быть, мои наставники нашлись бы с ответом, но я не буду оскорблять ваше гостеприимство отказом. Увы, я послан к вам с недобрыми известиями... Кратко говоря - мы не сумели понять сути дела. Если же говорить более подробно...
       - Излагайте уж, - махнула рукой Марта. Последняя надежда была, и та пропала.
       - Мы произвели наитщательнейшие исследования, а потом списались с нашими братьями из других монастырей. К сожалению, с севера мы ответа не получили, там идет война. В других землях же ничего подобного не случалось. Мы предполагаем, что погибшие участвовали в неком богохульном обряде, за что их постигла кара Сотворивших. Но суть этого обряда нам постичь не удалось. Если вы позволите прибывшим со мной братьям пройти вверх по Ролене до самых истоков и поговорить с людьми...
       - Да позволю, конечно, - кивнула Марта. - Искали там. Может, вам повезет...
       - Мы приложим все усилия, госпожа баронесса, - поднялся монах со стула. - Я сам прослежу за ходом расследования.
       - Уж проследите, - мрачно ответила баронесса Брулен. - Нам здесь никаких богохульных обрядов - не надо!
      
      
       Ко второму визиту в дом герцога Флэль подготовился заранее. Шансы встретить прекрасную девицу были высоки, а в том, что слуги ни за какую плату не передадут ей записку, он не сомневался, раз поглядев на суровых здоровяков с военной выправкой; но безымянная пока юная дама ранила его в самое сердце. Кертор даже рассорился со старой подружкой Лориной, чего раньше себе не позволял: любовница была и красива, и весьма умна, а потому с ней всегда было легко и весело. Но в один из визитов он невольно вспомнил стройную девочку с пепельными косами, посмотрел на свою пассию и вдруг разругался с ней в пух и прах из-за сущего пустяка: Лорина попросила сводить ее в театр нынче же вечером, услышав отказ - у Флэля были свои планы, - надула губки, и дело кончилось нешуточной перебранкой.
       Чем справедливее были упреки Лорины, тем больше Кертору хотелось покинуть уютный чистый домик, который снимал для подружки уже второй год. Закончился скандал уж вовсе неприлично: Флэль швырнул на стол кошелек с полусотней сеорнов и вышел, хлопнув дверью.
       Влюбиться в лишь раз увиденную девочку, поссориться из-за нее с любовницей, строить планы - ну что, что могло быть глупее? Глядясь в зеркало, Флэль видел там набитого дурака, но ничего с собой поделать не мог. Минутная встреча на лестнице, казалось, перевернула всю его жизнь. Он нашел писца, который вызвался начертать на кружевном платке куртуазную записку для девушки, и надеялся, что сумеет "случайно" обронить платок так, чтобы он остался в руках предмета страсти.
       Несколько раз он совершенно без причины оказывался на Фонтанной площади, а потом снял в трактире напротив комнату, выходившую окнами на площадь. При помощи зрительной трубы можно было разглядеть окна особняка Гоэллона; правда, обычно они были прикрыты плотными занавесями, и увидеть ничего не удавалось. Стена, доходившая до середины второго этажа, мешала наблюдать за двором, но пару раз Флэлю повезло: он разглядел голубоглазую девушку, выезжавшую вместе с секретарем, какими-то двумя юношами и несколькими слугами.
       Взрослому человеку было неприлично развлекаться подобным образом, но Флэль надеялся, что о его страданиях и деяниях никто в столице не узнает - иначе смеху было бы на девятину, а то и на две. Уж герцогиня Алларэ не преминула бы обточить о Кертора язычок, а где она, там и ее гости, так что смело можно было бы уезжать домой и прятаться там до следующей зимы.
       Судьба благоволила к влюбленному: когда он въехал во двор, его драгоценная красавица оказалась там - ждала, пока слуга выведет для нее лошадь. На ней был темно-коричневый плащ с золотым шитьем. Ярко-рыжий лисий мех окружал лицо сияющим ореолом. Герба на плаще не было, но Флэль уже знал, кто эта девушка: одна из семьи Къела; вот только не знал, как ее зовут. У графа Къела было три дочери; кто же эта? Хильда, Линда или Керо?
       Поблизости стояли те два молодых человека, которых Флэль приметил в зрительную трубу: один - рыжий и коренастый, другой - высокий и черноволосый. Оба говорили о чем-то своем, не обращая внимания на девушку. Платок упал к ее ногам.
       - Вы уронили платок, - сказала пепельноволосая.
       - Нет, помилуйте, - улыбнулся Флэль. - Мой платок при мне, вот он, а на этом вышит ваш герб. Вы ошиблись.
       - Неужели? Да, вы правы, - серьезно кивнула девушка.
       Прикосновение к руке, когда Флэль возвращал девице Къела "потерю", заставило его вспыхнуть. Даже через две перчатки и на краткое мгновение, но этого было достаточно. Юная дама прекрасно знала, что не роняла платок, но не стала спорить и упираться, а спрятала его в кошелечек на поясе.
       Флэль коротко поклонился на прощание и отправился в дом. Скорого ответа он не ожидал, но когда визит подошел к концу и он проходил под лестницей на первом этаже, мимо просвистело нечто ярко-красное. Кертор едва не подпрыгнул, но это оказался всего лишь клубок шелка.
       - Ах, - раздался голос сверху. - Я уронила нитки... простите!
       - Вы чудом не убили меня, так что я заберу ваше орудие на память, - с нарочитой небрежностью откликнулся Флэль, поднимая туго смотанный клубок.
       Слуга неодобрительно хмыкнул, но ничего не сказал. Жонглируя клубком и даже дважды уронив его, Кертор удалился. Дома он размотал нитки и обнаружил внутри клочок бумаги, сложенный вчетверо.
       Ничего особенного в записке не содержалось - не больше, чем в письме на платке, где Флэль написал, что с первого взгляда был очарован и хотел бы иметь надежду на встречу, присовокупив к вышесказанному изящное четверостишие Эллерна. Ответили ему примерно тем же:
       "Господин Кертор, ваше послание, в котором вы столь явно желаете добра юной изгнаннице, было весьма любезным. Надеюсь, мы сумеем стать друзьями! Керо Къела". Доберись до этой записки герцог или его слуги, ничего крамольного о девице Къела нельзя было бы сказать, разве что поставить ей в вину тайную переписку, но Флэль надеялся, что герцог - человек разумный, а уж если Керо ему не любовница, а воспитанница - не слишком ревнивый.
       Нужно было что-то делать, дабы развить неожиданный успех. Следующий номер с клубками и платками уже не удался бы, а второй раз увидев секретаря Гоэллона, керторец понял, что этот ему не помощник. Даже если и согласится передать записку, так отдаст ее не Керо, а герцогу.
       Пришлось потрудиться: нанять трех мальчишек, чтобы следили за домом герцога. На следующую седмицу Керо в своем обычном окружении отправилась на прогулку в город и зашла в галантерейную лавку. К сожалению, ее сопровождал секретарь, знавший Флэля в лицо, но помог очередной мальчишка-посыльный, согласившийся за золотой втихаря передать девушке записку. Он не попался, и очередное послание перекочевало в муфту Керо.
       Ответа пришлось ждать еще седмицу, но он был получен тем же образом - на этот раз уличный мальчишка принял очередное письмо и принес его Кертору. Следующий тур переписки Флэль провернул с еще большим изяществом: он зашел в ту же книжную лавку, что и девица с секретарем, небрежно поприветствовал их и сделал вид, что поглощен изучением свитков, сам же постепенно продвигался к копавшейся в картах Керо. В руке он держал сборник Эллерна.
       Двигаясь спиной вперед, он неминуемо должен был налететь на свою пассию, что и случилось.
       - Ах... - пискнула та.
       - О, простите мою неловкость, - развернулся Кертор. - М-мм, кажется, мы знакомы?
       Он очень, очень надеялся, что на его лице не отображается ничего, кроме вежливой скуки и легкого смущения после того, как он толкнул благородную девицу и, кажется, даже отдавил ей ногу.
       - Вероятно, вы бывали в доме герцога Гоэллона, - так же равнодушно ответила северянка и отвернулась к картам, потом глянула через плечо. - Жаль, что вы меня опередили, я давно хотела найти сонеты Эллерна.
       - Я виноват перед вами и уступлю вам книгу, - томик с золотым обрезом, отпечатанный на огандской бумаге, перекочевал в руки Керо.
       - Благодарю, - бросила девушка. - Вы очень любезны.
       Черноволосый секретарь повернулся в их сторону, вежливо кивнул Флэлю и отвернулся, должно быть, не заметив ничего лишнего. Кертор ушел, даже не затруднив себя вежливым прощанием. Напоследок он прикупил совершенно ненужный ему свиток с благочестивыми рассказами для юных девиц. Это тоже могло пригодиться впоследствии.
       Теперь нужно было выждать: слишком многие случайные встречи могли бы насторожить секретаря или высокого светловолосого алларца, который служил капитаном охраны герцога. Если секретарь казался развесистым лопухом, то капитан был человеком серьезным и с ним Флэль связываться не хотел.
       Такая разлука оказалась нестерпима. Кертор обнаружил, что у него пропал аппетит, потом бессонница стала его близкой подругой, а когда он отказался от вина, Эмиль Далорн опешил и принялся выпытывать, в чем беда. Краснея и стыдясь своей глупости, Флэль сознался во всем, но друг смеяться не стал, а сочувственно покивал.
       - Я не вхож в дом герцога, но знаю, кто в силах помочь твоему горю. Герцог Алларэ передаст и письмо, и ответ. Да что там, он и украсть эту девицу для тебя сможет, - усмехнулся Эмиль.
       - Мы не настолько близки, чтобы просить его о подобной услуге, - печально вздохнул Флэль.
       - Передай письмо мне, а я отдам его Алларэ.
       На этот раз Кертор расстарался, написал длинное и проникновенное послание. На треть оно состояло из стихов, на треть из комплиментов и на треть - из рассказа о чувствах Флэля и его терзаниях в разлуке. Он очень надеялся, что послание попадет к Керо, а не к Гоэллону: Реми отличался престранным чувством юмора, но за подобное могло крепко влететь обоим - и Керо, и ему самому. Кертор отлично представлял действия герцога Гоэллона в случае, если тот обнаружит, что гость состоит в любовной переписке с его воспитанницей, но готов был рискнуть.
       Все прошло успешно. Правда, ответ юной дамы был куда менее страстным, чем надеялся Флэль, но зато длинным, не то что короткие записочки, которые он хранил в шкатулке. Каждую строку каждой записки Кертор выучил наизусть, а теперь получил целое настоящее письмо, написанное прекрасным изящным почерком.
       Отправляясь в третий раз в дом Гоэллона, Флэль подготовил очередную записку. К сожалению, опять пришлось воспользоваться услугами писца: сам он не мог вывести чернилами по накрахмаленной ткани ни строчки, а коварный писец отказывался выдавать тайну, вместо этого просил за каждое письмо по десять золотых. Кертор очень надеялся, что возлюбленная простит ему то, что записка написана чужой рукой.
       В этот раз Флэля не стали провожать до кабинета герцога. Слуга забрал у него плащ и шляпу, а потом кивнул на лестницу:
       - Вас ждут.
       Кертор обрадовался: если у Керо хватит догадливости ненароком пройти по лестнице или по третьему этажу - комнаты ее находились там же, где и кабинет, - то очередное послание попадет ей в руки.
       Оно и попало. Этаж был совершенно пуст, зато девушка выходила из кабинета Гоэллона. Она уже притворила за собой дверь, так что Флэль протянул ей платок и удостоился рукопожатия. Мгновение случайной встречи хотелось растянуть надолго. Маленькая прохладная ручка лежала в его ладони, девушка стояла совсем близко, и Флэль уже понадеялся, что сможет прикоснуться губами к ее щеке...
       Тут дверь распахнулась, и на пороге показался хозяин дома.
       Керо вспыхнула до ушей и отдернула руку, но было поздно. К тому же, в левой руке был зажат злополучный платок.
       - Рад вас видеть, Кертор, - улыбнулся Гоэллон. - Керо, дайте мне ваш платок и ступайте в свою комнату.
       Девушка убежала, дробно стуча каблучками. Вдалеке захлопнулась дверь. Флэль застыл, не представляя, что будет дальше. Первым к нему вернулся дар речи.
       - Герцог, вы не смеете... - начал Флэль, но его весьма невежливо взяли за плечо и втолкнули в кабинет.
       Что делать, он не знал. То ли хватать с полки над камином кинжал, то ли прыгать в окно - но третий же этаж! - то ли просто молча покориться своей участи. Гоэллон кивнул ему на кресло, сам уселся на подоконник. Кажется, об убийстве речь не шла. Герцог улыбался, с интересом читая послание.
       - Читать чужие письма... - дрожащим от негодования голосом сказал Флэль. - Это... это...
       - ...ровно то, что должен делать опекун, - спокойно продолжил Гоэллон. - Разве вас не учили тому, что переписываться с девушкой, если вы не являетесь ее женихом, вы можете только через ее отца, брата или опекуна? Досадное упущение, Кертор.
       - Я готов стать женихом! - заявил Флэль, поднимаясь из кресла. - Герцог, я прошу у вас руки вашей подопечной!
       Он сам изумился тому, что сказал. Жениться? Час назад ему и в голову не приходило, что он собирается жениться. Но теперь все стало легко и просто: он женится на Керо. Брак по любви - то, что может позволить себе племянник барона Кертора. Пусть Филип женится на том, кого выберет ему отец, а Флэль от этого несчастья освобожден по своему положению.
       - А я вам отказываю, - равнодушно ответил Гоэллон.
       - Герцог, вы не можете быть столь жестоки! Разлучать влюбленных грешно! Мы любим друг друга и я готов жениться на Керо...
       - Да бросьте, Кертор. В ваши чувства я верю, вы страдаете уже две девятины, но с чего вы взяли, что вам отвечают взаимностью? Юная девица просто упражняется на вас... и, кстати, не только на вас.
       - Я вам не верю! - Как?! Его возлюбленная не может так поступить!
       "Может-может, - ответил ехидный и злой внутренний голос, почему-то говоривший с интонациями герцога Гоэллона. - Ты и получаса не провел с ней наедине, ты ничего о ней не знаешь. Пяток записок, одно письмо, одно рукопожатие... да с чего ты решил, что она в тебя влюблена так же, как ты? Дурак...".
       - Если вы мне не верите, то я позову саму Керо и вы сможете повторить свое предложение.
       - Зовите, - обреченно вздохнул Флэль, уже предчувствуя неладное.
       Герцог дернул за шнур, через несколько минут в кабинет сунулся слуга.
       - Позовите мне девицу Къела, и побыстрее, - приказал герцог. - И еще принесите вина. Ужин подадите через полчаса.
       Гоэллон так и сидел на подоконнике, заложив руки за голову. Вид у него был настолько довольный и ехидный, что Флэль уже понимал, что наступает час позора. Для него, разумеется, а не для Паука. Впрочем, отказываться было поздно, да и надежда еще не покинула керторца.
       Керо вошла и остановилась на середине комнаты, сделав неглубокий реверанс.
       - Слушаю вас, герцог, - негромко сказала она.
       От недавнего румянца уже не осталось следа, а пряди на висках были мокрыми и плотно прилипли к щекам: должно быть, девушка умывалась, чтобы согнать с лица краску. Золотисто-коричневое домашнее платье с высоким воротом превращало ее в совсем юную девочку, и Флэль ошеломленно сообразил, что не представляет, сколько ей лет. Семнадцать? А вдруг - меньше, и она не сможет ответить согласием на его предложение? Законы строго запрещали подобные браки.
       - Ну, Кертор, говорите. Керо, прошу вас внимательно выслушать господина Кертора.
       Девушка перевела взгляд на Флэля, застывшего в двух шагах от нее. Он глубоко поклонился, потом сделал шаг навстречу. Северянка осталась неподвижна, только досадливо закусила губу.
       - Госпожа Къела... в присутствии вашего опекуна я хотел бы... - запинаясь, начал керторец. - Хотел бы просить вашей руки. Если вы будете благосклонны к моим чувствам, я буду счастлив назвать вас своей законной супругой.
       - Супругой? - удивленно повторила Керо, и Флэль вздрогнул - сказано было так, словно девица Къела произнесла название чего-то мерзкого, мокрого и скользкого: например, "лягушка". - Простите, господин Кертор, но я пока что не собираюсь становиться чьей-либо супругой, и, - заледеневший лазурный взгляд уперся в Гоэллона, - надеюсь, что законы Собраны охранят меня от этого!
       - Как же, юная дама? Вы состояли с господином Кертором в отношениях, после которых единственным возможным выходом для обоих является свадьба. Господин Кертор, как благородный человек, готов спасти вашу честь...
       - Вы... вы не можете принуждать меня к браку! - топнула ножкой девица.
       - Вы свободны, Керо, - пожал плечами герцог.
       Флэлю очень, очень хотелось провалиться сквозь землю. Куда-нибудь на первый этаж, поближе к выходу. Но ему пришлось стоять столбом, пока неверная возлюбленная покидала комнату, и пока соизволивший слезть с подоконника Гоэллон не толкнул его за плечо назад в кресло.
       - Это горе нужно запить, Кертор, - усмехнулся он. - Надеюсь, вина в доме хватит.
       - Давно вы знаете? - уныло спросил Флэль.
       - Почти с самого начала.
       - Что ж вы раньше...
       - Этот урок пошел на пользу не столько вам, сколько моей подопечной. Теперь она трижды подумает, прежде чем раздавать авансы малознакомым людям, с которыми не собирается связывать свою жизнь. Что до вас - вы уже взрослый человек и сами все поймете.
       Слуга принес вино. Флэль сцепил руки на кружке и не смог подавить тяжелого вздоха. Запах пряностей щекотал глаза, и на них наворачивались слезы. Неудачливый влюбленный боялся пить, чтобы не подавиться: спазм прочно стиснул горло.
       Увесистую серую кружку с серебряной росписью хотелось швырнуть об пол, но так распускаться в присутствии хозяина дома Кертор не мог. Как глупо все вышло, как наивно и нелепо - влюбиться в девочку-подростка, которая сама не знает, чего хочет! Придумать себе романтический образ и отдать ему сердце... Поступи так кто-то из приятелей, Флэль хохотал бы, как сумасшедший, но теперь ему смешно не было.
       - Пейте, - приказал герцог. - Пейте и не думайте об этом больше.
       - Вы с нами играли... - выговорил керторец.
       - Да вы наглец, господин Кертор! - расхохотался Гоэллон. - Лет сто назад я обязан был бы вызвать вас на дуэль, по нынешним законам должен потащить в суд, а вы ставите мне в вину то, что я позволял вам писать моей подопечной любовные письма!
       - Герцог, вы хоть раз в жизни любили? - Очередная чушь и глупость, но, потеряв голову, по серьгам не плачут.
       - Какой же вы еще мальчик, Кертор, - герцог оборвал смех и вздохнул. - Закончим этот разговор, а не то завтра вы станете стесняться того, что наболтали, и больше носа в мой дом не покажете. Вы мне еще нужны.
       - Нужен? Для чего? - Флэль был ошарашен. Что ни суд, ни дуэль ему не грозят, он уже понял, но был уверен, что герцог откажет ему от дома.
       - Через пару-тройку седмиц я попрошу вас дать несколько уроков фехтования другим моим воспитанникам. Пока с ними занимается Кадоль, капитан охраны, но Реми очень лестно отзывался о вашем мастерстве.
       - Я буду рад оказать вам услугу, - кивнул несчастный влюбленный; уже бывший несчастный - от сердца отлегло. - Кстати, герцог, почему вы никогда не фехтуете?
       - Будучи чуть старше вас, я дал обет браться за оружие лишь для защиты своей или чужой жизни. Глупый обет и глупая причина, но - что сделано, то сделано.
       - Что же, вы и не упражняетесь? - удивился Флэль.
       - Об этом я не говорил, но поединки для забавы - не для меня.
       - Могу я спросить, в чем состояла причина?..
       - Нет, Кертор, не можете. - Гость удивился изяществу отказа. Вроде бы ему сунули под нос кукиш, но он не ощущал обиды. Скорее уж, чувствовал себя так, словно его поймали за миг до падения с лестницы.
       Он поднял голову. Герцог смотрел в окно и чему-то улыбался.
      
      
       Дядюшка Алессандр примчался только в сопровождении полусотни своей личной охраны, и одно это уже не сулило Рикарду ничего хорошего. Если уж маршал Меррес сел на коня и десять дней провел в седле, останавливаясь только для ночлега, то племяннику нужно было спрятаться в самом дальнем из подвалов замка Саура. Однако ж, прятаться можно, если ты нашкодивший племянник, а если генерал армии, то изволь встречать старшего по званию как положено.
       Только верность Агертора спасла генерала Мерреса от неожиданного явления маршала Мерреса в ставку армии. Керторца стоило наградить: он сумел задержать маршала у переправы на полдня, а за это время отправил курьера с известием. Тот не пожалел ни себя, ни лошадей, и пакет с письмом добрался до Рикарда чуть раньше, чем сам дядя Алессандр. За несколько сумасшедших часов в ставке удалось навести видимость порядка.
       Маршала Рикард знал с трех лет; тот его и воспитал, когда родители отправились на суд Сотворивших намного раньше обычного срока. Своих детей у дядюшки не было, а потому он с удовольствием стал заботиться о племянниках. Потом Константин, старший брат Рикарда, погиб, и оказалось, что некогда большая семья состоит всего лишь из двух мужчин и нескольких девиц, дальних родственниц.
       Племянника маршал любил, но от грядущего разноса никакая родственная любовь не спасла бы. Рикард сам не понимал, как все так вышло, но отлично видел, что северную кампанию он провалил. Проклятые бунтовщики возникали то здесь, то там. Атаковали разъезды и полки на марше, нападали и вновь скрывались в лесах. Поначалу потери казались несущественными, но, когда неугомонный полковник Эллуа явился со сводной ведомостью погибших и раненых, генерал Меррес схватился за голову и, забыв о субординации, прямо спросил у эллонца:
       - Что теперь делать-то?
       - Пишите маршалу, - жестко сказал тот. - Пока еще не поздно.
       Рикард начал было спорить, но Эллуа только пожал плечами и собрался уходить; генерал сдался и принялся с помощью все того же полковника составлять рапорт в столицу так, чтобы он звучал не слишком уж позорно, но достаточно убедительно.
       - Партизанскую войну нельзя выиграть, - сказал напоследок Эллуа. - Но можно отвести удар от себя.
       Генерал Меррес, злой и потный после всех попыток не написать слишком мало и не рассказать слишком много, уставился на него, как на явление всех святых в бордель. То ли эллонскому кавалеристу сосулька на голову упала, то ли имелось в нем все же нечто человеческое, а не только храбрость, доскональное знание устава и педантичность рьяного служаки... в общем, как бы то ни было, а высказался он на редкость определенно: коли уж обгадился, то можно подкинуть штаны на стирку соседу.
       Перед дядей было стыдно: он доверил племяннику важнейшую для королевства военную кампанию, и Рикард клялся, что не подведет. Но стыд стыдом, а маршал Меррес - все же родной дядя и единственный старший родич, он уж как-нибудь поможет племяннику выбраться из болота, которым оказался северный поход.
       Маршал Алессандр Меррес начал, как Рикард и ожидал, с гневного рева. Ему не нравилось абсолютно все. Замок он обозвал гадюшником, внутренний двор, только что выметенный и засыпанный свежими опилками - сральней, офицеров - ленивыми тупицами, племянника - бездарным придурком. Наоравшись вволю и доведя всех до белого каления, дядюшка соизволил усесться за обеденный стол и через пару часов слегка отмяк.
       Военный совет он начал тоже в своей обычной манере.
       - Вы все - сборище идиотов и трусов! - заявил маршал, обводя взглядом собравшихся. - Вас поголовно нужно гнать из армии пинками. Ни один из вас не годен даже навоз за коровами вывозить. Что вы тут натворили? Что вы натворили, я спрашиваю?!
       Маршальский жезл гневно ударил по карте. Рикард, сидевший по правую руку от маршала, на всякий случай втянул голову в плечи. Дядюшка мог и по лбу засветить. Офицеры молчали, словно набрали в рот воды. Генерал делал вид, что слушает маршала, а сам то и дело бросал взгляды на свой штаб. По сути, его интересовал только сидевший напротив Эллуа, но полковник делал вид, что с него пишут парадный портрет: не шевелился, не двигал даже бровью. Может быть, слушал, а может быть, думал о чем-то своем.
       - Эти северяне, эти паршивые изменники, годные только по кустам прятаться, показали вам, офицерам королевской армии, чего вы стоите! Вас лупят, как хромых в приюте, а вы только уворачиваетесь! И кто вас бьет, кто? Какие-то северные выродки, которые коня от козла не отличают?!
       Маршал замолчал, чтобы набрать в грудь воздуха, и в тишине вдруг звякнул о дерево металл. Рикард поднял голову. Подполковник Аллу, которого генерал так и не утвердил в должности командира полка арбалетчиков, но на совещаниях он присутствовал вместо выгнанного в тихую пока что Литу Фарона, уже бросил в центр стола шпагу и теперь откреплял от пояса жезл и мешочек с печатями. Через минуту и они полетели к маршалу Мерресу.
       Не сказав ни слова, подполковник вышел за дверь. Оглушительный стук - и вновь тишина. Кажется, остальные затаили дыхание.
       Качнулась от сквозняка кривовато повешенная на окно алая занавесь.
       - Кто это был? - тихо спросил маршал.
       - Подполковник Аллу, временно командующий полком.
       - Аллу? - ухмыльнулся Меррес-старший. - Повесить!
       Эллуа не шевельнулся, но Рикард заметил, что его сжатые в кулак пальцы побелели. Генерал хотел вступиться за Аллу - тот оказался действительно хорошим офицером и толковым стратегом, от него было много пользы... хотел - и не смог открыть рта. Прилюдно спорить с маршалом, да еще и после выходки подполковника? Это уж точно будет не армия, а приют убогих...
       Маршал, конечно, погорячился. Для къельца было обидным все то, что он услышал. Сам Рикард за подобное бросился бы в драку, не раздумывая. В конце концов не все северяне изменники, есть среди них и верные королю, и Аллу как раз из таких. Но - кто ж его заставлял швыряться оружием и печатями?
       - Может быть, здесь затесался еще какой-нибудь паршивый изменник-северянин? - еще тише спросил маршал. - Ну, давайте уж сразу выходите. Зачем два раза виселицу строить...
       Генерал смотрел на полковника Эллуа. У него, кажется, мать из Литы. Если и он решит хлопнуть дверью, то будет обидно. Но эллонец смотрел в стол и не шевелился. По лицу нельзя было догадаться об его чувствах, как и обычно, хотя Рикард был уверен, что кавалерист зол. Аллу был его другом. Все же на рожон он не полез, хвала Воину!..
       Скрипнул чей-то стул. Генерал Меррес с трудом подавил вздох. Нет, больше вставать никто не собирался.
       - С сегодняшнего дня я заставлю вас вспомнить, что вы - офицеры армии Собраны! - продолжил маршал. - Я научу вас воевать, недоумки...
       Дядюшка разорялся еще с полчаса, пока не охрип, но ничего дельного пока не сказал. Рикард знал, что ближе к ночи он соберет еще один совет. Неожиданно. Выждав, пока большинство не уляжется спать. Опоздавшим или явившимся не при полном параде достанется еще одна взбучка, а потом маршал наконец-то перейдет к делу. У него за плечами - десяток кампаний на западе, он сумеет справиться и с бунтом в Сауре. А офицеры штаба за отпущенное им время сумеют и разозлиться, и перебеситься, и будут беспрекословно выполнять все приказы.
       Рикард и сам мог бы устроить то же самое после позорного отступления Фарона. Нужно было посильнее разозлиться и напомнить, наконец, обленившимся трусам, что они - королевская армия, а не прислуга в борделе. Генерал Меррес не смог, а теперь не понимал, что ему помешало. Все же так просто. Дядя Алессандр учил его, и вот, все его приемы прекрасно работали.
       Маршал Меррес любил и поесть, и поспать, но, когда было нужно, мог проводить на ногах два-три дня подряд. В хорошем настроении он хлопал себя по обильному животу и объяснял, что питается про запас, а спит тоже про запас. "Война - дело такое, сегодня спишь, а потом седмицу и под куст сходить не успеваешь...", - говорил он. Теперь Рикарду предстояло не спать и не жрать, а служить под командованием маршала Мерреса, или, как его чаще звали, маршала Алессандра.
       Второй совет маршал созвал почти на рассвете. Рикард и полковник Эллуа явились одновременно и молча уселись на прежние места. Постепенно начали подтягиваться и остальные, почти каждый зевал, у половины были мокрые волосы. Однако, никто не опоздал: генерал еще после ужина отправил ординарцев с предупреждением, что по зову маршала нужно являться незамедлительно, даже если ты лег полчаса назад.
       Дядюшка удивленно приподнял бровь и поглядел на племянника. "Предупредил?" - читалось во взгляде. Генерал слегка пожал плечами, изображая полную невиновность.
       Вдоль стола были расставлены графины с вином и высокие стаканы из темного стекла, но к ним не потянулся ни один. Все чинно рассаживались по местам и сидели с прямыми спинами. Маршал молчал, глядя на карту. Иногда он посматривал на племянника, иногда - на потолок или на уже поправленные по распоряжению Рикарда занавеси, но говорить не спешил.
       - Вы ни обсосанного мосла не понимаете в том, что здесь творится, - с улыбкой сказал маршал, когда половина уже решила, что можно расслабиться и задремать. Рикард знал, что он до ночи опрашивал разведчиков, сверялся с картами и разбирался в общей картине. - Вы думаете, что это война. Нет, это бунт. Бунт против его величества, а бунт надо выжигать на корню. Вы воюете с осами, а надо воевать с осиными гнездами. Кто меня понял?
       - Уничтожать замки? - спросил Агертор.
       - О, да тут есть мозговитые... - дядюшка улыбнулся еще шире. - Имя, звание?
       - Капитан Михай Агертор, офицер для особых поручений при особе генерала, - подскочил с места дружок Рикарда, ожидая похвалы. Вылупленные карие глаза подобострастно смотрели на командующего.
       - Что же раньше молчал? - осведомился маршал. - Ложка дорога к обеду. Садись, капитан, пока голову на шее носишь.
       Перепуганный капитан присел на краешек стула и сжался. Сам виноват, сначала надо присмотреться, а потом уж высовываться. Маршал не любит тех, кто слишком крепок задним умом. "Как опосля разбираться, так моя теща со всех сторон гений", - было его любимой присказкой. Тоже верно. Молчал Михай до сегодняшнего дня? Молчал. Посоветовал бы Рикарду, может, и был бы уже не капитаном, а полковником...
       - Сначала мы поступим по-хорошему, - дядюшка облизнулся, как кот перед миской сметаны. - Прикажем всем сложить и сдать оружие. Потом начнем обыскивать замки и деревни. Найдем хоть сломанную спату на стенке или рогатину в сенях - будем поступать по-плохому. К Новому Году тут будет тихо, как в садах неувядающих.
      
      
       Гости в доме герцога бывали довольно редко. Куда чаще сам Гоэллон вечерами исчезал, и возвращался за полночь, а то и рано утром. Раз пять Саннио получал распоряжение сопровождать господина на различные приемы, но это было пустой формальностью. Для секретарей отводили отдельные комнаты с накрытым столом; через открытую дверь было видно, чем занимаются хозяева и в любой момент можно было подбежать по приказу - но обычно никто не приказывал. Секретари ужинали, пили, играли в карты и болтали, а потом отправлялись по домам вместе с господами. Половина секретарей знала друг друга по школе, старшие или тоже учились у Тейна, или уже давно успели перезнакомиться с коллегами, так что скучать не приходилось - но и веселья особого не было.
       Часть развлекалась сплетнями, жалуясь друг другу на прихоти господ, другая часть развлекалась тем, что выслушивала эти сплетни и запоминала на будущее, то ли чтоб передать хозяевам, то ли делая выводы о том, кому служить можно, а кому не стоит. Остальные просто тихо скучали. Саннио выбрал промежуточную позицию. С виду он скучал и не лез в неподобающие разговоры, а то пришлось бы не только слушать, но и рассказывать, но слух-то у него был получше, чем у остальных, а пить, играть в карты и болтать о погоде, при этом разбирая и запоминая все, что говорят в дальнем углу, он привык уже давно.
       Среди пустопорожних жалоб и юношеских обид иногда попадалось кое-что интересное. Разумеется, никто из секретарей не был настолько глуп, чтоб делиться с коллегами содержимым писем или бесед, при которых они присутствовали, но мелочи, оговорки, выбранные слова... Гоэллон учил его вместе с северной троицей, и часть уроков была посвящена именно этому, а на приемах Саннио практиковался.
       Его считали неразговорчивым и даже скучным, хотя он, как и все, болтал, улыбался шуткам, сам рассказывал забавные истории - но секретарь Васта не хотел выделяться, и у него это отлично получалось. Кое-кто удивлялся, что герцог Гоэллон выбрал себе в помощники такое пустое место, и это Саннио вполне устраивало. Пусть удивляются его незначительности, пусть завидуют тому, как он одет, и сколько может проиграть в кости - и сколько выиграть в новомодную тамерскую "осаду крепости". Большего и не нужно. Лишь бы не нашелся слишком проницательный, не заглянул под тщательно вырисованную Саннио личину...
       Гостей же в доме Гоэллона обычно было двое - герцог Алларэ, двоюродный брат хозяина, и довольно забавный керторец лет двадцати трех, Флэль Кертор. Кертора Саннио в глубине души считал ходячим недоразумением - щеголь, вечно разряженный, накрученный и напомаженный, все пальцы в перстнях, на шее три-четыре цепи; а иногда - къельской игрушкой, разборной фигуркой, где внутри барышни прятался разбойник, а в разбойнике - судья, а в судье - вор. Уж больно умные у керторца были глаза, хоть он и прятал их под пышной завитой челкой.
       Герцога Алларэ Саннио боялся почище желтой лихорадки. От той всех добрых верующих спасла святая Иоланда, а от герцога Алларэ никакой святой спасти бы не смог. Первая встреча запомнилась секретарю надолго, прочие тоже не обрадовали. К великому счастью юноши, ему не нужно было присутствовать при встречах с гостями. Вино и закуски подавали слуги.
       Первую встречу Саннио с алларской напастью обеспечил Никола, лакей Гоэллона. Оказалось, что некоторых гостей герцог еще задолго до появления в доме секретаря велел сразу провожать не в гостиную на втором этаже, а прямиком к себе в кабинет, и двоюродный брат хозяина в этом списке значился давным-давно, что не удивительно.
       Саннио переписывал набело очередной набор распоряжений для эллонского управляющего, герцог сидел в кресле - по обыкновению, боком, перекинув ноги через поручень, - с длинным свитком и кружкой вина... и тут совершенно обычный вечер пошел кувырком. Секретарь еще ничего не услышал, - слишком был поглощен работой, - но ему показалось, что где-то рядом ударила яркая золотая молния.
       В следующее мгновение рука в дорогой надушенной перчатке бесцеремонно взяла его за подбородок, заставив поднять голову. Перо вильнуло по ткани - прощай, работа, - и Саннио захотелось в эту руку вцепиться зубами, но вместо этого он поднял глаза на гостя и замер. Если статуи могли ходить, а так же беспардонно хватать чужих секретарей за подбородки, то над столом, надо понимать, возвышалась статуя короля Аллиона в полный рост, вот только глаза у нее вместо положенного синего цвета были ярко-зелеными, как спелый виноград. Те же длинные золотые волосы, те же совершенные черты лица. Облачена была оная статуя в модного покроя зеленый, под цвет глаз, камзол из глазета, который лишь осенью стали ввозить в Собрану.
       - Какая прелесть, - изрекла статуя. - Руи, в каком саду вырос этот цветок? Откуда ты, о, чудное дитя?
       - Оставьте его в покое, Реми, - лениво откликнулся герцог, убирая свиток в футляр и поднимаясь с кресла. - Этот цветок не украсит ваши букеты, друг мой.
       - Разве только вы запретите, Руи...
       - Значит, запрещу. Саннио, оставьте нас.
       Секретарь с огромным удовольствием вылетел из кабинета прочь, подальше от наглой "статуи" и ее неприятных намеков. Реми - надо понимать, герцог Алларэ, второй советник короля и родственник Гоэллона, - был, конечно, без пяти минут небожителем, но еще немного, и Саннио таки вцепился бы ему зубами в палец. Пусть ищет себе цветы на Кандальной улице!
       В первый день девятины Святого Теодора в дом пожаловал совсем иной гость, хотя Саннио сперва обратил внимание на длинные золотые волосы и содрогнулся - как, опять герцог Алларэ? Тот при каждой случайной встрече отпускал в адрес секретаря какую-нибудь пошлую шутку, а господин только смеялся, словно ему было интересно, когда же юноша разозлится и ответит Алларэ должным образом. Почтение почтением, а терпеть подобное и трубочист не обязан!
       Новый же гость оказался другим. Отчасти он был похож на Реми Алларэ, отчасти - на короля, которого Саннио видел на портретах, а живьем лишь издалека. Сначала юноша сдуру решил, что это принц Араон, потом вспомнил, что принцу пятнадцать, а гостю, если присмотреться - где-то двадцать пять.
       Как назло, Никола уехал вместе с герцогом, и принимать гостя пришлось Саннио. По сундукам и кофрам стало ясно, что визитер явился проездом или собрался гостить не меньше седмицы, и Саннио велел поместить его в лучшей спальне на втором этаже, потом приказал подать в столовую на том же этаже обед, и тут сообразил, что в отсутствие герцога является старшим в доме, а значит, обязан обедать вместе с гостем. Пришлось переодеваться и спускаться, оставив учеников на попечение Кадоля. Капитан гвардии был не особенно счастлив обществу северной троицы, но спорить не стал.
       - Добрый день, я Саннио Васта, секретарь господина герцога Гоэллона. К сожалению, герцог сейчас отсутствует, но я к вашим услугам.
       - Фиор Ларэ, - гость протянул секретарю руку, как равному. - Рад знакомству.
       - Надеюсь, вас устроили надлежащим образом? - руку Саннио пожал, но сочетание знакомой, хоть и усеченной, как у признанных бастардов, фамилии, и внешности Алларэ не радовало.
       - Да, благодарю вас, все в порядке.
       Никаких вольностей гость себе не позволял, беседу за обедом поддерживал, но очень сдержанно, и, кажется, тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Постепенно Саннио начал понимать, что господин Ларэ - из тех, кто очень медленно сходится с новыми знакомыми, вовсе не стремится ни шутить, ни еще как-то смущать низших по положению, очень скромен и вообще мечтал бы остаться в одиночестве: ему вполне хватило бы слуги, подающего блюда. Этим он секретарю почему-то понравился. Благовоспитанный господин, не то что некоторые...
       Отсидев обед и показав гостю второй этаж, Саннио удалился к себе - пора было начинать очередной урок, - и остался в убеждении, что гость этому рад не меньше, чем сам секретарь. К вечеру Саннио рассказали, что господин Ларэ отправился в библиотеку, велел подать туда вина и до сих пор там и сидит. Это не могло не радовать. Реми Алларэ уже перевернул бы дом вверх дном, а этот оказался другой породы.
       Герцог вернулся к ужину, и Саннио был избавлен от второго тура пустопорожних бесед о погоде и тяготах путешествия. Вместо этого он ужинал с учениками и Кадолем, чему был несказанно рад. На третьем этаже всегда было веселее - благо, что изрядно изменившиеся к середине зимы ученики не доставляли особых хлопот. Бориану уже не казалось смешным посадить под перевернутую суповую тарелку в приборе Керо мышь, девица Къела, даже обнаружив оную мышь или змею, не стала бы вопить и подскакивать, а Альдинг перестал отпускать короткие ядовитые замечания по поводу остроумия графа Саура. Всех троих можно было отправлять без надзора хоть на королевский прием.
       Фиор Ларэ провел в доме ночь и день. Саннио очень удивился, увидев его в кресле, которое обычно занимал то герцог, то сам секретарь, и еще больше удивился, обнаружив Гоэллона в числе слушателей: он велел принести в класс еще одно кресло и устроился у стены. Сегодня был последний урок истории Собраны, с которой уже все, кажется, успешно разобрались: знали то, что может понадобиться предсказателю, и еще раз в десять побольше. Гость не сразу начал говорить; кажется, ему хотелось встать и подойти к грифельной доске на стене, но потом Ларэ взял себя в руки и принялся рассказывать. Сперва - тихо и немного сбивчиво, но водяные часы, отмерявшие время урока, еще не успели перелиться и на четверть, как Саннио уже не сводил с Ларэ глаз и слушал во все уши.
       При разборе тех или иных политических коллизий герцог довольно часто касался финансовых аспектов, но не делал на этом упора; у господина Ларэ получилось совсем иное. Понимать, что у многих войн и конфликтов, о которых раньше говорилось, как о том, что вызвано уязвленной гордостью правителей, имеется материальная, ощутимая подоплека, было ново и увлекательно.
       - Король Эналион, как вы наверняка учили, был оскорблен ответом тамерского кесаря на предложение взять в жены его старшую дочь. Напоминаю, это произошло в 3556 году. Помните ли вы, где проходила тогда граница между Тамером и Собраной? Граф Саура?
       - По реке Митгро, господин Ларэ.
       - Именно. И именно земли от гор Неверна до места слияния Смелона и Митгро, ее притока, просил в приданое король Эналион. Кесарь Тамера ответил ему категорическим отказом и предпочел выдать дочь за младшего принца огандского; как вы думаете, почему?
       - Потому что таким образом он не терял часть земель, - ответил Альдинг Литто. - Это же очевидно.
       - Стало быть, король Эналион решил взять силой то, что не смог получить при помощи брака? Так, барон Литто?
       - Да, - ответил Альдинг, но тут же прищурился и добавил: - По крайней мере, так кажется на первый взгляд.
       - Отлично. Теперь посмотрите на карту, - Ларэ махнул рукой в сторону висевшего на стене огромного гобелена. - Как видите, земли эти находятся во владении Собраны. Когда и как это случилось?
       - Через двадцать лет после неудачного сватовства короля Эналиона. Они были отданы в приданое невесте его сына. До того король Эналион трижды пытался завоевать землю между Смелоном и Митгро. - Керо новый учитель явно понравился: она уже трижды поправляла прическу и при первой же возможности решила заслужить похвалу.
       - Отлично, юная дама. Теперь скажите: что же случилось за двадцать лет? Почему король Эналион пытался их завоевать, кесарь тамерский оборонял эти земли, а потом отдал, как его и просили?
       - Счел постоянную войну слишком расточительной и ослабляющей государство, - ответила Керо.
       - Кто может опровергнуть этот видимо логичный тезис? - с улыбкой спросил Ларэ, обводя глазами аудиторию.
       Саннио задумчиво смотрел на карту. Болотистый кусок земли между двумя реками. Малонаселенный, едва способный прокормить своих жителей. Земля родит слишком плохо, и пищи для скота тоже мало. Расположенные севернее земли плодородны и богато заселены, но в месте слияния рек - считаются бросовыми. Во время правления Мышиного Короля тамерцы обнаглели и теперь раз в два-три года переводят войска через Смелон, занимают кусок земель герцога Скоринга, получают весьма умеренную контрибуцию и отходят. Впрочем, ущерб казне невелик, и с лихвой покрывается прибылью от нелегальной торговли через тот же Смелон, а вот по берегам Митгро слишком легко расставить посты.
       Тамерцы только вырывают силой кусок пирога, украденного с их же тарелки.
       Но почему тогда, триста лет назад, когда еще не было "белой" и "черной" таможни, тамерцы на двадцать лет зубами вцепились в бесплодные и бесполезные земли, а потом легко их отдали?
       - Позвольте спросить, господин Ларэ...
       - Да, мэтр Васта, слушаю ваш вопрос.
       - Не считали ли король Собраны и кесарь Тамера, что на этих землях есть нечто ценное? И не убедились ли они позже, что там этого нет?
       - Вы абсолютно правы, мэтр Васта! - лектор радостно махнул рукой. - Может быть, кто-нибудь знает или догадается, что это было? И что еще было такого на этих же землях, от чего кесарь Тамера предпочел избавиться, столь удачно всучив земли соседу? Юная дама имеет больше шансов догадаться.
       - Залежи торфа, верно? - с надеждой спросила Керо.
       - Именно. Залежи оказались настолько бедными и скудными, что не стоили разработки, но это выяснилось далеко не сразу. А второй вопрос?
       Все молчали. Лектор покосился на водяные часы, потом устремил вопрошающий взгляд на герцога. Тот махнул рукой:
       - Это, пожалуй, для них сложновато.
       - Может быть. Начав разрабатывать залежи, тамерцы столкнулись с двумя эпидемиями сразу и испугались. Первая болезнь поражала в основном рабочих, вторая - и солдат, и простых жителей. Земли сочли проклятыми и решили избавиться от них. Армию Собраны эти заболевания тоже поражали, но в значительно меньшей степени, особенно вторая. Кто-нибудь готов назвать болезни и объяснить, почему?
       - Вторая - гнилая горячка, - сказал Бориан. - Потому что наши болотную воду для питья кипятят, а "кесарятам" и порка не впрок.
       - Верно. А первая?
       - Комариная гнусь, - сказал Саннио. - Тамерцы считали ее источником проклятье потревоженных покойников, а на болотах в древние времена хоронили.
       - Великолепно! Как видите, иногда оскорбленная гордость имеет основой мечту обогатить государство, а готовность уступить - суеверное желание перевалить проклятие на соседа. На этом мы закончим, - Ларэ посмотрел на часы. - Герцог, вы сумели меня поразить. Ваши ученики блестяще подготовлены.
       - Я редко позволяю их хвалить, - улыбнулся Гоэллон. - Но вы можете рассказать им о том, какое впечатление они на вас произвели, дать какой-нибудь совет. Если угодно, я прошу вас об этом.
       - Польщен, - кивнул лектор. - Начнем с графа Саура. Вы предпочитаете отвечать лишь там, где уверены в ответе. Это похвально, но иногда лучше ошибиться и узнать об ошибке, тем самым расширив свой кругозор, а не ограничиваться лишь тем, что уже знаете.
       Господин Ларэ попал в точку, но Саннио не смог бы так вежливо и четко высказать ровно то же мнение о рыжем графе. Бориан насупился и стал похож на молодого бычка, которого щелкнули по носу, но в драку не полез, а задумался.
       - Барон Литто. Вы много и глубоко думаете над каждым вопросом прежде, чем ответить, это еще более ценное качество. Но учтите, что пока вы будете думать, может найтись самоуверенный выскочка и ответить вместо вас, а люди нередко доверяются первому услышанному мнению, даже если оно легковесно, как пух.
       Альдинг с застывшим лицом выслушал оценку собственной персоны. Ларэ опять угадал, и секретарь уставился на него с двойным интересом. Надо же, видит собравшихся неполные два часа, но настолько точно судит. Какой необычный человек...
       - Госпожа Къела. Простите, если я огорчу вас, но я не простил бы себе, если б не сказал того, что думаю. Вы очень хотите нравиться, это естественно для юной дамы и вы выбираете достойные способы - верные ответы, но вас куда больше занимает произведенное впечатление, чем суть беседы.
       Саннио мысленно зааплодировал. Точнее и деликатнее высказаться было нельзя. Обжившись и привыкнув к распорядку занятий, Керо начала напоминать Саннио тех соучеников в школе Тейна, что вечно первыми тянули руку, чтобы заслужить похвалу и репутацию отличников.
       Северянка потупила глаза и вспыхнула, потом упрямо задрала подбородок.
       - Господин Ларэ, вы так уверены, что я хочу вам нравиться? - прозвучало весьма резко. Секретарь посмотрел на герцога, но тот только слегка улыбнулся. Надо понимать, Керо ждала достойная отповедь.
       - Помилуйте, госпожа Къела, я не смею претендовать на эту честь, - Ларэ поднялся и слегка поклонился. - Я говорю не о себе, а о любом, кто занимает кресло учителя.
       Девица Къела не нашлась с ответом, а опустила голову и о чем-то задумалась. Герцог одобрительно кивнул, тоже поднялся, и Саннио понял, что своей характеристики не услышит. Стало очень обидно - разве не он отвечал на половину вопросов? Но так решил Гоэллон, и, значит, спорить бессмысленно, да и момент был упущен.
      
       6. Собра - Лита
      
       - Священной Книгой клянусь, что обнажаю оружие, не желая нанести противнику урон в поединке, а желая для него лишь бескровного поражения, что честь, моя или чья-то еще, не задета им, и я ищу не смерти, своей или чужой, но славы. Если же я лгу словом, мыслью или намерением, да покарает меня Воин!
       Пятьдесят с лишним лет звучала под небом Собраны клятва, которой обменивались фехтовальщики. Звучала, а пустым звуком не стала. Король Лаэрт, повелевший каждый учебный или дружеский поединок начинать со взаимной клятвы, был мудр. Поединок без нее считался дуэлью или внезапной стычкой, за которой следовало лишение всех сословных привилегий и десять лет тюремного заключения или ссылки на галеры. Маскировать же дуэли под поединки для удовольствия клятва мешала всерьез: нарушение могло стоить или жизни, или хотя бы здоровья. В первый же год благородные люди Собраны убедились в том, что делать этого не стоит. Два десятка отсохших рук и ног, внезапная слепота или паралич, разбивавший на месте поклявшегося ложно - вполне убедительный аргумент для неверующих, не побоявшихся принести ложную клятву.
       Когда король Лаэрт издал свой эдикт, многие думали, что сословию благородных людей пришел конец. Чем ныне будет отличаться владетель от лавочника, если и тот, и другой за оскорбление обязаны тащить виновного в суд, а не вызывать на дуэль? Оказалось же, что и сословие уцелело, и дуэль; только теперь, обнажая клинок с целью убить или ранить противника, вызывающий понимал, что ставит на карту. Понимал и вызванный. Лет через десять в обычай вошло не бросать вызов, а намекать на саму его возможность - а там уж владетель или член Старшего Рода мог выбирать сам: продолжать делать или говорить то, за что ему уже пригрозили вызовом и заплатить по счету, или вовремя остановиться. Принести извинения или просто прекратить.
       Дуэли по-прежнему случались - одна, две в год, а не два десятка в седмицу, как раньше. Изменились поводы: теперь неуклюжая шутка или слишком вольная острота не становились поводом для убийства, равно как и каприз, прихоть или жажда славы. Смертельное оскорбление, за возможность смыть которое кровью не жалко и просидеть десять лет в крепости - повод, защита чести дамы или невинно оскорбленного, который не может ответить - повод; все остальное - нет, не стоит того.
       "Жизнь благородного человека принадлежит Собране и ее королю", - сказал король Лаэрт, и слова его не были пустым звуком. Королевские приставы не знали жалости, жадность на их решения не влияла: взяточников вешали. Ходатайство за дуэлянта король приравнял к участию в дуэли. Понадобилось не больше десяти лет, чтобы владетели четко выучили урок, преподанный королем. Пострадали, постенали, поругались - и смирились.
       Герцогиня Алларэ видела с десяток сцен, балансировавших на грани дуэли, но поединком закончилась только одна. Один слишком упрямый остроумец лишился жизни, другой отправился в крепость.
       "- Если вы продолжите в том же духе, господин Свенлинг, я буду вынужден пренебречь королевским эдиктом, - Реми задеть трудно, он умеет обратить в шутку что угодно, но черноволосому литцу удалось привести его в ярость.
       Рука лежит на эфесе; сколько лет прошло, а шпага так и не стала церемониальным предметом. Та, что на поясе у герцога Алларэ - наследие дяди, Ролана Победоносного. Почему фамильная реликвия досталась не сыну, а племяннику?.. Ни один, ни другой на этот вопрос не ответят, а герцог Ролан Гоэллон давно уже пьет вино с Воином и Матерью.
       Шпага же... отличная шпага литской работы.
       - Помилуйте, герцог, я предпочту принести вам свои извинения. Не вижу повода пренебрегать волей покойного короля, - северянин наверняка и не желал задеть герцога Алларэ, просто был нетрезв и перешел грань допустимого, но перспектива вызова помогла ему протрезветь и остановиться.
       - Принято, друг мой! - брат быстро вспыхивает, но так же быстро и прощает обиду, особенно, невольную...".
       Мио стояла на балкончике внутреннего двора, облокотившись на перила. Внизу братец терзал очередную жертву. Бруленский юноша приехал в столицу еще осенью, незадолго до празднований Сотворивших, и задержался на всю зиму. Он уже раз пять собирался уехать домой, трогательно прощался со всеми, и все никак не мог расстаться с Соброй. Не последнюю роль в этом играл Реми, при каждом прощании томно вздыхавший: "Ну вот, а я так рассчитывал показать вам..." - и каждый раз находилось что-то, чего просто нельзя не увидеть, оказавшись в столице. Молодой человек по фамилии Кесслер принимал это за чистую монету, а Алларэ просто-напросто поспорил с кем-то из своих вассалов, что сумеет удержать бруленца в Собре до следующей осени. Проигрывать Реми не любил, поэтому готов был на многое.
       - Начинаем, Сорен!
       Пробный выпад Реми Кесслер парировал кинжалом, чуть отступив назад, и ответил уколом в живот. Просчитался: Реми тоже не забывал про кинжал. Клинок шпаги был отбит наружу и герцог Алларэ оказался достаточно близко, чтобы противник получил пинок в бедро. Реми и по дому-то передвигался со скоростью кошки, за которой гонится свора собак, а уж на фехтовальной площадке...
       Кесслер уже не первый раз выходил против Алларэ, и кое-что усвоил. Он отпрыгнул в сторону - плеснули по ветру длинные черные с огненным проблеском волосы, - вскинул над головой и кинжал, и шпагу, чтобы отбить удар Реми. Герцогиня прикусила нижнюю губу. Пропусти юноша тяжелый рубящий удар, не обошлось бы без лекаря. Брат - отличный фехтовальщик, он сумел бы замедлить движение, но не полностью остановить.
       В Собране считали, что все черноволосые азартны. Мио смотрела с балкона на одно ходячее подтверждение: человека азартнее Кесслера она еще не встречала, и другое опровержение: золотоволосый Реми Алларэ ему в этом не уступал ни на малую толику.
       Повторная атака бруленца, на этот раз в грудь. Опять то же действие Реми: отбить шпагу противника и попытаться нанести удар в голову. Кесслер вновь заблокировал его шпагой и кинжалом, а потом, обведя кинжалом шпагу Алларэ, попытался нанести удар в лицо.
       Брат широко улыбнулся; получись все у соперника, он мог бы хвастаться тем, что на щеке герцога Алларэ появился первый шрам, и сделал это владетель Кесслер из Брулена, но сегодня - как и во все прочие разы - удача от гостя отвернулась. Реми был слишком опытен, чтобы попасться в подставленную ловушку.
       Шпагу Кесслера встретил кинжал Алларэ. Бруленец не растерялся, а нанес прямой удар в живот противника. Уроки герцога шли черноволосому юноше Сорену на пользу.
       Реми ушел вправо и ударил противника по левому плечу. Попал: Кесслер не успел принять удар на гарду, а кинжал бы его не спас.
       - Вы не ранены?
       - Нет, - вновь плещет роскошная волна почти прямых, лишь на концах загибающихся вверх волос: гость качнул головой. - Продолжим?
       "Красивый юноша, - в который раз подумала Мио. - Красивый и упрямый...". Верхняя часть лица у него была почти как у Реми: длинные кошачьи глаза, брови вразлет, слегка выступающие над щеками скулы. Нижняя - словно с фрески святого Окберта: точеная, правильная до постности. Прямой тонкий нос, тонкие губы, овальный подбородок. "Контраст разительный и выразительный, - пошутил как-то Реми. - Наполовину святой, наполовину демон...".
       Через пару-тройку лет Сорен Кесслер, если решит окончательно перебраться в столицу, будет одним из первых кавалеров. Пока что ему нужно изжить остатки юношеской угловатости и провинциальной неловкости. Но - у юноши большое будущее...
       - Продолжим с того, на чем кончили, - усмехнулся Алларэ. - Смотрите, что вам следовало сделать. Правую руку - вперед и вверх, сильнее! Теперь кинжал... поняли?
       - Нет, - признался Кесслер.
       - По-вто-ряю, - пропел Реми.
       Мио отвернулась. Наблюдать за поединками - интересно, за уроками, пожалуй, скучновато. В родном замке на досуге Реми и двоюродные братья учили ее фехтовать, искренне забавляясь тому, что девице пришла в голову подобная блажь. Получалось у нее, конечно, весьма посредственно, - тут и молодой Кесслер стал бы непобедимым противником, - но смотреть, как Реми вдалбливает в юношу какие-то приемы, которые он показывал и сестре, - не лучшее развлечение для середины дня.
       В воздухе пахло весной. Стоял из тех дней в конце зимы, когда налетает южный ветер, заставляет снег таять, а тучи - в панике прятаться за горизонт. Обнажается чистое и неожиданно теплое небо, и так и кажется: весна пришла. Но нет, до настоящей весны было еще три-четыре седмицы. До Нового Года в Собре никогда не теплело дольше, чем на пару дней.
       Тем не менее, погода ухитрялась одурачить всех. "Весна пришла!" - лепетали дети, бормотали старухи, радовались школяры и ворчали, предвкушая раскисшие дороги, торговцы. Нет, в легкой поблажке, данной горожанам зимой, не было и ни капли настоящей весны, только обманная надежда, за которой приходили последние суровые холода. И запах тоже был ненастоящий, почти весенний, но пустоватый, почти мертвый.
       Две вороны носились над садом. Одна ухватила лакомый кусок, другая, с визгливым возмущенным карканьем, пыталась отнять у товарки добычу. Герцогиня Алларэ хихикнула: некоторые вороньи пируэты здорово напоминали происходившее внизу, где бруленец в очередной раз пытался победить Реми. Получалось у него не лучше, чем у той вороны.
       Кати с чашкой горячего молока вышла на балкон, подала ее герцогине.
       - О чем говорят сегодня с утра? - осведомилась Мио.
       - О! - Кати сложила губы бантиком и принялась оправлять верхнее платье из камвольной ткани оттенка темного вина, на вкус герцогини Алларэ - слишком простое и скучное. - Потрясающее, просто потрясающее происшествие в доме Мерно! Ужас, просто ужас!
       - И в чем же ужас? - герцогиня попыталась разделить чувства Кати, но у нее не получилось. Что, в самом деле, может случиться в доме Мерно? Ну, пожар, наверное?
       - Племянник господина Мерно, Виктор, приехал погостить к дяде...
       - Да, действительно ужасно, - вздохнула Мио. - Господин Мерно в панике?
       - Герцогиня! - обиделась дама. - Вам неинтересно, а ведь там, там... В общем, этот племянник воспылал мгновенной страстью к дочери экономки господина Мерно и попытался эту страсть навязать силой...
       Мио с трудом подавила улыбку. Кати обладала дурацкой привычкой пересказывать все новости и сплетни языком прошловековых романов. Чтобы ее понимать, нужно было знать этот волшебный язык якобы приличных иносказаний, уже, по большей части, забытый и оставшийся уделом самых чопорных господ наподобие графа Агайрона. Говоря простым общим языком, что Сотворившие даровали всем верующим (наверное, за исключением Кати) по молитве святой Этель, дама имела в виду, что малолетний племянник Мерно решил насильно овладеть дочерью экономки, даже не затруднив себя ухаживаниями или подарками. Дурак...
       - И что же? - покорно спросила герцогиня, ибо драматическая пауза затянулась.
       - Девица воззвала к защите Матери Оамны! - от благоговейного ужаса и без того длинное лицо Кати вытянулось в сардельку, если бывают, конечно, сардельки с выкаченными от жадного восторга глазами. - И племянник господина Мерно был поражен смертью прямо на месте!
       - То есть, теперь у господина Мерно нет племянника, а у экономки - дочери, - холодно кивнула Мио. - Воистину - ужас...
       - Герцогиня! - женщина в притворном возмущении закатила глаза к небу, но на губах все-таки подрагивала улыбка.
       Если бы на ту же тему высказался Реми, Кати и вовсе упала бы в обморок, потом поднялась и помчалась делиться с остальными свежайшей остротой герцога Алларэ, посвященной злободневным событиям.
       Мио ничего не имела против чудес, которые случались то тут, то там, - как правило, в ответ на страстные молитвы, - но от некоторых чудес ее коробило. Взятая силой женщина имела право воззвать к Матери Оамне и отомстить обидчику на свой вкус: проклясть, лишить жизни, сделать калекой; правда, ценой этому была собственная жизнь несчастной. Священники говорили, что душа обиженной немедленно отправляется в Мир Вознаграждения... если, конечно, она не солгала: тогда все происходило иначе. Обидчик оставался жив и здоров, а обманщицу постигала смерть на месте.
       Ну, и что в итоге? Молодая девица, наверняка еще и вполне привлекательная, а то с чего бы покойному стало так невтерпеж, может, и отправилась в Мир Вознаграждения, но этот-то покинула. Реши она воззвать не к Матери, а к городской страже, Виктор Мерно провел бы в тюрьме или на галере лет пятнадцать, а его семейство выплатило бы пострадавшей изрядную компенсацию. Это как-то более разумно, с какой стороны ни глянь. Королевский суд тоже насильников не жалует, но платить жизнью за справедливость не приходится.
       - Реми, - позвала с балкона Мио. - У нас очередная новость из тех, что тебе так нравятся.
       - Его величество король раскрыл новый заговор где-нибудь в замке Мерресов? - откликнулся брат, убирая шпагу в ножны.
       - К сожалению, нет. Это же настоящие враги Собраны, их так просто не разоблачишь, - улыбнулась герцогиня. - Очередная девица решила покарать обидчика, как в старину. Виктора Мерно - ты, кажется, его помнишь?
       Герцог Алларэ смахнул волосы со лба и раскинул руки, потягиваясь. Тонкая, присборенная у ворота, рубаха намокла от пота, локоть испачкался в земле. Видимо, Мио пропустила некий интересный момент поединка. Брат удовлетворенно улыбался: герцогиня знала, как он любит уставать, и как редко это с ним случается.
       - Какая чудовищная несправедливость! - Реми горестно всплеснул руками. - Если я не путаю его с кем-то еще, то покарать стоило его отца, притом еще до зачатия такого сына. Или повивальную бабку, не уронившую новорожденного. В конце концов, лошадь, не скинувшую его в детстве. Но почему исправлять подобные ошибки должны девицы?!
       Первым расхохотался Кесслер, потом, не удержав на лице чопорную скорбь, хихикнула Кати. Мио улыбнулась, но не слишком искренне. Обычно шутки Реми были куда смешнее. По крайней мере, содержали в себе значительно большую долю шутки.
      
       С востока земли баронства Лита были ограничены Северным морем. Сперва море, а за ним - Предельный океан. Если долго плыть прямо на восток, наткнешься на облако тумана, сперва редкого, а после - густого, словно взбитые сливки. Моряки на галере, осмелившиеся плыть вслепую, не различая, что творится на расстоянии вытянутой руки, вскоре обнаружат, что туман редеет. Капитан, решивший, что сумел преодолеть Предел Востока, поймет, что неведомая сила развернула корабль носом к западу.
       К Пределу давно уже не ходили корабли. Пару тысяч лет назад люди ощупью искали границы своего мира, тысячу лет назад пытались найти проходы в границе. Потом перестали. У Предела океан оскудевал: рыбные косяки встречались только западнее, а к краю мира не заплывали и киты.
       Человек в потрепанной одежде стоял на холме. Гряда холмов тянулась по всему побережью Северного моря. В десятке миль отсюда добывали известь, строительный камень, глину, многое другое, а выдававшийся в море участок земли с неизменным холмом и полоской песка у подножия был бесплоден, потому нога человека редко ступала сюда. Козопасы, и те брезговали выпуклостью земной тверди, на которой толком не росла трава.
       Круг замшелых, уже наполовину ушедших в землю камней давно никого не интересовал. Кто-то когда-то втащил серые валуны на вершину холма, расставил их кольцом. Зачем, почему? Жители Литы не хотели об этом знать. Скажи им кто-нибудь, что здесь было одно из мест поклонения Истинному Богу, они отмахнулись бы: языческие суеверия, ересь. Сотворившим молятся в храмах, а камни на холме - только камни, пролежавшие там три с лишним тысячи лет.
       Внизу плескала вода. Серые языки волн облизывали мелкий светлый песок и убирались назад, в жадную пасть моря. Иногда море выбрасывало на берег что-то из ненужных ему игрушек: корягу, тряпку, обрывок веревки, разбитые доски. Чаще море забирало. Людей, лодки, сети, носовые фигуры... Море было алчным, как всякая стихия.
       Холодная серая гладь простиралась до самого горизонта. Весенние шторма еще не начались, вода была спокойной. Не волны - легкая зыбь. Над морем кружились чайки. Горланили, бросались к воде за рыбешкой, приседали на волну, потом вновь взмывали в низкое небо, такое же серое и холодное, как вода. На горизонте серое смыкалось с серым. Всех различий - снизу блеск, сверху туманная муть.
       Человек, стоявший на холме, опустился на колени. На море он смотрел с единственной целью: очистить разум от суетных помыслов. Слишком много было волнений в последние девятины, слишком много погонь и преследований. Глупые заблудшие люди пытались пленить адепта Истины. Он не гневался на них - давно привык, но он устал. Устал бежать, устал постоянно быть настороже, ожидать предательства, измены, очередного проявления дурости и неблагодарности.
       Чтобы переплыть через два пролива, отделявшие Литу от Алларэ, ему пришлось убить хозяина лодки. Глупый алларец не хотел везти его даром, а денег у проповедника не осталось. Зато они нашлись в карманах убитого. Двадцать золотых монет в кошеле на поясе, еще полсотни - зашитых в пояс.
       Теперь можно было не беспокоиться о ночлеге, даже если придется идти через чужие деревни. Разумеется, большую часть денег придется перепрятать понадежнее, а золото разменять на медь: у бродяги не должно быть золота, это может смутить глазастых завсегдатаев кабаков.
       ...очередная суетная мысль, очередной признак усталости.
       Человек прикрыл глаза.
       Кольцо древних камней, хранившее память о прошлом, откликнулось тихим басовитым гудением. Чужие не разобрали бы голоса сейдов, священных камней - скорее, в панике бросились бы прочь от неожиданно зазвучавших валунов.
       Проповедник не боялся. Много лет назад он уже взывал к Истинному Господу именно здесь, в его древнем святилище, и впервые получил ответ. Не касание силы, не видение: настоящий отклик, о котором могли лишь мечтать другие адепты. Тогда Владыка Фреорн лишь взглянул в глаза своего слуги, но и этого было вполне достаточно. Проповедник навсегда запомнил этот миг.
       Взгляд Бога сжигал огнем и утешал лаской теплого бриза, впечатывал в землю жалкое ничтожество, посмевшее потревожить его и возвышал до небес верного слугу... Глаза цвета голубиного крыла, глаза цвета окалины на металле - серо-синие, как вечернее небо над морем.
       Бог смотрел на своего слугу, оглянувшись через плечо. Длинные черные волосы ручьями стекали по плечам, по черному с серебром плащу. На плечах у Создателя сидели две вороны, священные птицы, единственные из всех тварей сохранившие ему верность.
       Ту, первую встречу проповедник запомнил навсегда, хотя потом случились иные, где ему было открыто больше, куда больше. Но, как девушке никогда не забыть своего первого мужчину, так и адепту Истины не забыть первого взгляда, которым удостоил его Истинный Господь.
       Дорога между камнями была создана из ветра и песка. Упругий трепещущий воздух, что мог поднимать в небо, чуть пружинил под ногами, как трава середины лета. Девять шагов, - проповедник знал: ровно девять, не больше и не меньше, - по пустоте, по прозрачному ничто под ногами. Испытание веры. Усомнись в том, что сила Создателя может поднять тебя - и рухнешь на камни скомканной кровавой тряпкой.
       Он не сомневался, он верил, но каждый следующий шаг был тяжелее предыдущего. Сквозь опущенные веки проповедник видел свою дорогу, сияющий свет и ветер. Лилось под ноги расплавленное серебро, вздымался пенный гребень волны. Из птичьего пенья, из рассветного тумана, из молитвы и надежды создавалась эта тропа.
       Плакала виола, захлебывалась флейта, шелестела листва, травинки щекотали босые ступни. Битое стекло и бритвенные лезвия впивались в ноги, рычал медведь-шатун, мчался по следам конный всадник. Боль и ласка переплетались в тугую двойную спираль, возносившую адепта к Создателю. Так сливаются в одну могучую реку притоки, мешая желтую и красную воду в единую прозрачную лазурь. Так возникает из слияния телесных соков новое существо, и выходит на свет через кровь и судорогу.
       Распахнулся черный провал двери, принимая идущего в объятия тьмы и забвения.
       Там, где я - ты.
       Там, где ты - я.
       Создатель стоял в ореоле лазурного света, на его предплечье, наподобие ловчего сокола, сидела ворона. Черный плащ тяжелыми складками ниспадал с плеч. Серебряное шитье по краю - письмена великой и неведомой мудрости, недоступной смертным, - едва заметно колыхалось.
       Проповедник распластался по полу, осмелившись все же совершить дерзость: неловко вывернуть голову, чтобы видеть не только складки черной ткани, доходившей до земли, но и очертания фигуры Создателя. Он жил этим, годами поддерживая в себе огонь веры лишь воспоминаниями о бесконечно прекрасном, совершенном облике Господа Фреорна.
       Не было ему равных ни среди мужчин, ни среди женщин обитаемого мира. Все они были лишь жалким, несовершенным подобием божественного облика. На лучших из них лежала только тень божественной красоты.
       Раз узревший совершенство Создателя уже не мог видеть красоту смертных. Лишь иногда его пленяла смутная тень на лицах людей, даже не знавших, капля чьей именно крови уцелела в их жилах.
       - Вы медлите, - сказал Бог, и голос его был подобен гневному реву тысячи труб.
       Человек на хрустально-прозрачном полу сжался, но не закрыл глаз. Господь Фреорн был недоволен своим жалким рабом. Раб подвел его. Обряды не были совершены в нужный срок и в нужном числе. Господа не интересовало, почему. Его не касались дела смертных, ополчившихся на адепта Истины.
       Презренный раб не открыл своему Создателю должное число источников силы. Справились ли со своей задачей другие, он не знал; да и какое ему было дело до прочих братьев, блуждающих по Триаде... Четыре обряда не были проведены, четыре жертвы так и остались не принесенными.
       Ворона слетела с руки Создателя, приземлилась на пол перед лежащим человеком. Острый клюв ткнул его в макушку, потом в висок, в щеку. Птица хотела добраться до его глаз, ослепить, но проповедник, видевший очертания плеча и профиль Господа Фреорна, не дрогнул и не попытался зажмуриться. Пусть священная птица выклевывает кусочки его плоти, пусть бьет острым клювом в глаза. Каждый миг созерцания божества драгоценен, а тому, кто видел Его, больше нет нужды видеть еще хоть что-то.
       Слепота - не наказание, а благословение. Память вернет на холст тьмы очертания божественного лика, раз и навсегда выжженные на глазу силой любви.
       Удар, еще удар. Птица клюнула в веко. Кровь залила глаз алой пеленой, помешала смотреть.
       - Довольно, Олги, - сказал Господь Фреорн.
       Священная птица вспорхнула, ударив лежащего перьями по лицу, и он возблагодарил Создателя за эту честь. Он был удостоен касания ее крыла. Священная птица клевала его плоть, пила его кровь. Проповедник узнал имя божественной птицы. Олги. Он запомнит.
       - Открой дверь, - изрек Господь.
       Чтобы открыть ее, чтобы проложить дорогу между окраиной мира и его сердцем, нужно было принести много жертв. Капля по капле сила падала в чашу. Силу отдавали смертные, принимавшие Истинную Веру. Ее отдавали устрашившиеся, услышавшие слово Господа. Ею истекали невинные, принесенные в жертву пути Создателя. Тонкие ее паутинки опутывали места ритуалов, становясь артериями, несущими животворную кровь к сердцу мира.
       Капля по капле, зернышко веры к зернышку, слово истины - к ушам достойного...
       - Да, Господь... - ответил проповедник.
       Он откроет. Неважно, как. Нет невозможного, если на то есть воля Истинного Создателя. Откроет, и Господь Фреорн шагнет в мир, дабы вершить суд. Первыми будут покараны чужаки, присвоившие себе имя создателей, захватившие мир, как мятежники - замок. Они будут изгнаны, а, может быть, повешены на крепостной стене.
       - Иди, - сказал Господь Фреорн.
       Хрусталь пола, только что державший распластанное тело, оказался ничем, иллюзией, пустотой - и человек, раскинув руки, низринулся во тьму и холод. Падение было бесконечным. Здесь не было воздуха, ни глотка, не было ни света, ни опоры - ничего, темная пустота, бездна. Времени не было тоже.
       Бессчетные часы или краткий миг падения.
       Удар тела о землю. Удар земли, сущего, ощутимого мира, о тело. Бренный, тленный, презренный мир. Оковы плоти, тягостные и прочные, вновь стиснули проповедника в своих объятиях. Невозможная, нестерпимая тоска по недавнему миру лазурного света захлестнула его, исторгла из легких стон боли и отчаяния. Словно сердце вырывали заживо из груди, словно лишали последней надежды, швыряя в пламя безнадежности.
       Возвращение в мир всегда было таким страшным, и всегда он, молчавший под пытками, смеявшийся в лицо палачам, так, что они верили - он вовсе не чувствует боли, кричал и плакал, и не стыдился ни стона, ни слез. Единственное, что стоило оплакивать - разлука с Господом.
       Человек прижал ладонь к лицу, пытаясь остановить кровь. Пробитое правое веко сочилось алыми струйками. На память о клюве божественной Олги останется шрам.
       Награда для адепта. Наказание для адепта.
       Кто еще может продемонстрировать братьям подобный знак милости Господа и гнева Его?..
      
      
       Как ни пытался принц Араон затаиться и не выдавать того, о чем думал постоянно, ему это не удалось. Если бы перед глазами ежедневно не маячил брат, если бы учителя не сравнивали их успехи, если бы отец постоянно не навещал обоих сыновей...
       Все шло, как заведено: совместные завтраки, обеды и ужины, общие занятия в классах, и лишь несколько часов, которые можно провести без Элграса: уроки фехтования, время между ужином и сном. Араон вдруг начал тяготиться тем, на что раньше никогда не обращал внимания: он постоянно был окружен людьми. За столом - слуги и гувернеры, в прихожей его покоев - дежурный камердинер. Они мешали. Одни задавали вопросы, хотели как-то услужить, постоянно беспокоили предложениями открыть или закрыть окно, зажечь свечи, подать чаю или морсу, принести камзол... другие постоянно чего-то хотели. Принц должен доесть завтрак, принц должен сидеть прямо, принц должен отправиться на прогулку, принц должен выучить уроки... Ни одному не приходило в голову, что принц просто хочет посидеть и подумать над тем, что для него важнее морса, уроков и прогулок.
       Араон искал выход из ловушки, в которую его загнали. Искал - и никак не мог найти. Он хотел жить, хотел наследовать отцу. Ничего более. Только того, что положено ему по праву рождения. Того, что у него собирались отобрать из-за прихоти или силой.
       Нельзя помешать отцу жениться, если он того захочет. Нельзя? Может быть, и так. По крайней мере, нельзя сделать этого открыто. Прийти и сказать: ваше величество, отец, не нужно этого делать - так просто не бывает. Мнения несовершеннолетнего наследника никто не спрашивает, а если его высказать, то мало не покажется.
       Избавиться от брата? Но как?! Тут еще, пожалуй, кто от кого избавится, если дело дойдет до настоящей ссоры. Брат хоть и младше, но сильнее. К тому же, несложно себе представить, что сделает отец со старшим сыном, покусившимся на жизнь младшего. Примеры в истории есть, а историю Араон знал не так уж и плохо.
       У короля Эвалиона было три сына, старший подстроил среднему несчастный случай, это было доказано, и старшего казнили, хотя нашлись свидетели тому, что принц несколько раз пытался убить старшего. Престол унаследовал младший. У короля Ивеллиона два сына, но молодая жена родит ему другого наследника, и все будет хорошо. Для королевства и чести династии Сеорнов. А если и нет... у короля есть незаконнорожденный сын, кто помешает ему признать его и назначить наследником? Есть двоюродный брат, на четверть - королевской крови.
       Открыто действовать нельзя. Действовать тайно и не попасться? Как? Ночной гость ничего не подсказал, не дал ни одного совета, только пообещал свою помощь в случае необходимости. Что ж, надо дождаться следующей встречи и потребовать этой помощи. Хотя бы в виде совета. Будущий регент должен помогать будущему королю. Пока же нужно молчать, ждать и следить в оба. Те, кто подослан к нему соперниками, рано или поздно выдадут себя.
       Так и случилось.
       Во время одного из уроков с Далорном и Кертором принц якобы нечаянно обронил очередную жалобу на Элграса. Дескать, тот слишком жестоко относится к лошадям. Выдумано это было наспех и в расчете на то, что оба учителя знают младшего разве что в лицо: на самом-то деле брат лошадей любил.
       Далорн промолчал, а вот господин Кертор живо, слишком живо заинтересовался словами ученика.
       - Неужели? Ваше высочество, а что именно он сделал?
       - Это неважно, - сказал принц; на ходу ничего не пришло в голову.
       - Может быть, это случилось нечаянно? Мои младшие братья порой вытворяли страшные глупости... Я жутко злился, иногда даже колотил их, а потом мне доставалось от отца. Мариан, он меня на пять лет младше, как-то взял моего коня, без спросу, конечно. Уехал в горы... - Учитель тяжело вздохнул. - Конь его сбросил и убежал, брат отделался синяками, а Топаз сломал ногу... Я думал, что убью Мариана. Я сказал ему - лучше бы вернулся не ты, а Топаз. А вечером отец меня спросил: ты правда хотел бы, чтобы выжил не твой брат, а твой конь?..
       - И что же? - заинтересовался господин Далорн.
       - Если бы отец велел меня выпороть, я ничего бы не понял. А он просто спросил, серьезно, но... Он не требовал определенного ответа, он ждал, что именно я скажу. И я стал думать над его вопросом. Это было сложно, я еще не перестал злиться. Я сидел на кровати... - Учитель и раньше казался Араону шкатулкой с двойным дном: сверху ничего особо интересного, а вот внутри? То ли любовное письмо, то ли отравленный кинжал. Сейчас принц еще раз убедился, что был прав. Господин Кертор погрузился в воспоминания и ненароком приоткрыл то, что прятал внутри. - Рядом со мной на столике лежал хлыст. Его сплел мне в подарок Мариан. Хлыст был, а Топаза больше не было...
       Темные глаза Кертора раньше казались Араону невыразительными. Там порой появлялась насмешка, но чаще не было ничего, кроме вежливости с легким налетом угодливости. Господин Далорн был жестче и строже, запросто мог одернуть или отчитать Араона, назначить наказание, младший же учитель был мягким, как свежая булочка, намазанная маслом. Тут же он действительно глубоко задумался, и лицо вдруг стало твердым и ярким. Стало ясно, что все прежнее было лишь притворством, маской.
       - И мне вдруг сделалось понятно, что я сказал глупость. Мариан поступил очень плохо, но он - мой брат. Мы ссорились и мирились сотню раз. Я сам учил его ездить верхом... Я посадил его на пони, а он почти сразу свалился и так смеялся, что сбежались слуги. И вдруг я хочу, чтобы его не было, только потому, что он сделал мне больно... Так нельзя.
       "Нельзя? - подумал Араон. - Может быть, и нельзя. Если только брат не хочет твоей смерти, если он сделал глупость нечаянно, а не хочет отнять у тебя трон...".
       Неожиданная откровенность учителя сначала задела Араона по сердцу. Он слишком живо представил себе господина Кертора лет на десять младше, чем сейчас, сидящим в комнате вместе с отцом. Наверное, его отец - совсем другой человек, если задал сыну такой вопрос, а не стал наказывать или не облил презрением. Полутемная комната, освещенная единственной свечой, и два человека: темноглазый мальчик на постели и отец рядом с ним. Широкое окно без ставень, а снаружи - пыльная и жаркая южная ночь, степь до самого горизонта. Чтобы увидеть горы, нужно высунуться из окна по пояс и посмотреть налево. Там, невидимые в кромешной тьме, высятся горы Невельяна, низкие и наполовину выветренные, богатые самоцветами. Там холмы, покрытые высохшей от жары седой травой, там пахнет свободой и дымом степного пожара...
       Принц моргнул и видение рассеялось. Какие горы, какая степь? Перед ним стоял человек, которого кто-то попросил рассказать Араону душещипательную и назидательную историю о необходимости любить младших братьев. Рассказанное господином Кертором могло бы занять достойное место в сборнике притч для юношества, которых принц перечитал уже два десятка.
       - Скажите, господин Кертор, вы дружны с моим двоюродным дядей? - глядя в упор на учителя, спросил Араон.
       Учитель фехтования вздрогнул, как вор, застигнутый на месте преступления, чуть побледнел и попытался улыбнуться. В глазах мелькнуло что-то недоброе, и Араону захотелось оказаться подальше от двух вооруженных отнюдь не учебными шпагами мужчин. Во дворе больше никого не было! Ни слуг, ни гвардейцев...
       Сидевший на лавке господин Далорн тоже внимательно смотрел на принца. Лицо его не выражало ровным счетом ничего, и это пугало больше, чем растерянность и плохо скрытая злоба Кертора.
       - С кем именно, ваше высочество? - лживым голосом спросил Кертор. Тянул время.
       - С герцогом Гоэллоном, - уточнил Араон.
       - Не так близко, как хотелось бы, - еще раз улыбнулся учитель.
       - А... спасибо, господин Кертор.
       - Могу я поинтересоваться, чем вызван интерес вашего высочества?
       - Просто стало любопытно, - пожал плечами принц.
       Кертор не стал задавать лишних вопросов, должно быть, понял, что попался. Урок продолжился, как обычно. После Араон долго размышлял, не отказаться ли от услуг учителей. Убить можно и учебной шпагой. Потом господа учителя спишут все на несчастный случай и отделаются ссылкой в родные владения, им поверят - они уж договорятся, как рассказать о происшествии. Да и найдется, кому за них вступиться. Одному покровительствует герцог Гоэллон, другому - герцог Алларэ. Два самых вероятных регента при Элграсе...
       Младшего брата Араон теперь воспитывал ровно так, как советовал по осени епископ Лонгин. Напоминал о долге, о правилах поведения, о необходимости быть почтительным к старшим и следовать заповедям Книги Сотворивших. При этом сам старался быть во всем примером. Это было не так уж и трудно: с наставниками Араон почти никогда не ссорился, а кивать и поддакивать Лонгину - легко и просто. Принц вспомнил все, за что обычно выговаривал ему епископ: невнимательность, леность, отсутствие усердия, - и принялся изображать, что полностью искоренил пороки. Оказалось, довольно простое дело: знай, следи за наставником горящим взглядом, вызывайся ответить, кивай, пока Лонгин рассуждает. Хоть и хочется заснуть, пока он бубнит, тряся бородой - можно прикусить щеку и все-таки заставить себя следить за сутью беседы.
       Епископ радовался, а Элграс злился и хулиганил еще чаще, чем обычно - разумеется, ему и попадало теперь каждый день по три раза. Араон же ему очень сочувствовал, жалел и пытался подсказать, как себя вести. Разумеется, при свидетелях: гувернерах, наставниках, Лонгине... встреч наедине он старался избегать. Братец, увы, не глуп - может и понять, что за игру ведет Араон.
       Однако, как ни старайся, а неприятности имеют свойство случаться. Еще за завтраком принц услышал, что младшего брата желает видеть его величество. Тон, которым сообщил об этом епископ, лично принесший известие, не предвещал для Элграса ничего хорошего. Араон обрадовался, но вслух принялся утешать младшего, который тоже понял, что отец наконец-то разозлился и теперь невоспитанного принца ждет настоящее наказание. Не то, что могли бы выдумать епископ с гувернерами. Отец редко сам придумывал для сыновей наказания, но уж если делал это, то был безжалостен и строг.
       Элграс, возмущенный и растрепанный - шнурок на вороте камизолы развязан, волосы дыбом, на щеках красные пятна - без спроса влетел в кабинет Араона. Следом за ним сунулся камердинер и промямлил:
       - К вам его высочество принц Элграс...
       Надо понимать, братец в своей обычной манере снес камердинера с пути и прорвался. Этак скоро придется ставить у дверей кабинета пару гвардейцев с алебардами... Араон махнул рукой камердинеру и тот прикрыл дверь. Наверняка будет подслушивать и донесет епископу. Очень хорошо, пусть доносит!
       - Что случилось? - спросил озабоченным голосом Араон. - Отец был на тебя сердит?
       - Да уж, - оскалился, как волчонок, Элграс. - Ты просто умрешь от восторга!
       - Умру? - задумчиво переспросил Араон. Сидеть за столом, словно все в порядке, было тяжело, но юноша очень старался. - От восторга? Ты думаешь, меня радует, что тебя наказывают?
       - Да, - кивнул брат. - Теперь уверен. Я много всякого услышал...
       - О чем?
       - О твоих успехах и о своем неподобающем поведении.
       - А-а, - покачал головой Араон. - Когда все было наоборот, тебе нравилось, да?
       - Нет! - выкрикнул растрепанный мальчишка. - Я тебе всегда помогал! Никогда не ябедничал, подсказывал... а ты!..
       - А что я? - принц больше думал о камердинере, приложившем ухо к замочной скважине и о том, что надо говорить для него, чем об возмущенно вопящем Элграсе. Брат, конечно, говорил правду - ну и что?
       - Ваза. Ваза с тюльпанами...
       Араон прищурился. Значит, епископ все же проговорился. Да, не стоило рассказывать ему, кто подлил в воду какую-то вонючую жидкость из химической лаборатории. Цветы спокойно простояли ночь, а к утру по покоям епископа разлилась нестерпимая вонь. Принц видел, как брат это делал, и когда Лонгин его спросил - честно ответил.
       - При чем тут я? Тебя просто вычислили с твоей лабораторией. Я предупреждал, что так и будет.
       - Ага, - кивнул Элграс. - Очень убедительно. Особенно, учитывая, что отец сказал о твоем благоразумии.
       - И... что он сказал?
       - Что лишь благодаря твоему благоразумию никто не пострадал. Дескать, ты предотвратил отравление епископа и его слуг. Будто это был яд... Наверное, ты и это сказал, да?
       - Про яд я ничего не говорил... - ляпнул Араон.
       - Отец тоже про яд ничего не говорил! - еще раз оскалился брат. - А вот ты попался.
       - Ну ты и дрянь, братец! - не выдержал юноша. Поймал, да как ловко - вот же хитрый мерзавец!
       - Я?! Я на тебя хоть раз жаловался? Особенно епископу?! - Элграс вскинул сжатые кулаки. - Если ты еще раз...
       - Если ты меня хоть пальцем тронешь, то окажешься в тюрьме, - пообещал Араон, на всякий случай оглядываясь по сторонам. Попробует драться - получит подсвечником по голове. Камердинер подтвердит, кто именно начал ссору.
       - Ссылку мне уже пообещали, - кивнул Элграс, делая шаг вперед. - Ничего, переживу. А вот ты, вороний подкидыш, свое получишь...
       - Сейчас я позову стражу и скажу, что ты собирался меня убить, - шепотом сказал Араон. - Угадай, кому поверят?
       - Я не собираюсь, а убью! - еще раз крикнул брат. Отлично, замечательно. Пусть начинает драться. Кулаками не убьет, а наболтал он уже достаточно.
       - Ты давно обещаешь, да все никак, - опять вполголоса сказал Араон. - Болтун ты, братец... Болтун и трус.
       - Я?! Ну, все!..
       - Так-так-так, - прозвучал донельзя знакомый голос. - Просто великолепно!
       Герцог Гоэллон! Принесли же его демоны вот ровно сейчас! Элграс уже стоял перед самым столом и собирался ударить Араона в лицо. Может быть, именно поэтому юноша, поглощенный ссорой, и не заметил, как отворилась дверь. Младший брат вздрогнул и отшатнулся, словно получил подзатыльник.
       В дверном проеме, положив руку на косяк, стоял Гоэллон. Он улыбался, но улыбка эта не предвещала ничего хорошего. Кому? Как давно он вошел и что успел услышать? Если только последние фразы, то все в порядке: пусть забирает своего любимчика и радуется, что тот не успел ничего натворить...
       - Ваше высочество Араон, должен вас поздравить. Вы в совершенстве овладели искусством провокации. Так удачно воспользоваться ситуацией, так тонко построить разговор - мои аплодисменты, - Гоэллон вяло похлопал в ладоши. - Ценное качество для будущего короля. Элграс, вы не поняли, что происходит?
       - Э-ээ...
       - Вы обратили внимание на то, что ваш брат говорит тихо? Наверное, нет, а то не стали бы выкрикивать свои угрозы. Принц Араон рассчитывал на то, что камердинер подслушивает разговор. Так, собственно, и было. Теперь представьте, как это слышалось из-за двери. Вы кричите, обещаете убить брата... а того, что он вас откровенно провоцирует, называя болтуном и трусом, камердинеру не слышно.
       Араон покраснел и уставился в стол. Проклятый заговорщик! Как вовремя он явился! Да еще и разбирает по косточкам всю нехитрую интригу Араона. Не войди герцог в комнату, так все и случилось бы. Недаром Гоэллона прозвали Пауком: столь же хитроумен, коварен и ядовит. С ним не потягаешься. Откуда он знает, что хотел сделать принц? Наверняка сам делал то же самое. Ну да, он же избавился от старшего брата...
       - Ну, Араон... - шумно выдохнул Элграс. - Ну ты и змея...
       Старший молчал, вцепившись обеими руками в столешницу. Интересно, теперь герцог расскажет все отцу или не станет? Если Паук сообразит, что происходит между принцами уже не первую седмицу, то все старания Араона пойдут прахом, а отец... трудно представить, что может прийти ему в голову. Он ненавидит лицемерие и притворство.
       - Не змея, - лениво улыбнулся двоюродный дядя, проходя к столу, за которым сидел юноша. - Так, мелкий змееныш. Правда, ваше высочество? Укусить вам хочется, да только не знаете как...
       Да как он смеет!.. Дрянь, заговорщик, отравитель и братоубийца смеет упрекать Араона?!
       Принц вскочил.
       - Вы забываетесь! Жду ваших извинений, герцог!
       - Из-ви-не-ний? - издевательски выговорил Гоэллон. - Араон, вы, должно быть, больны. Подойдите, я проверю, нет ли у вас жара?
       Красные, синие, зеленые пятна перед глазами... Кровь нестерпимо громко стучит в ушах... Этот человек... этот человек в сером кафтане, вошедший в комнату без спроса... Как он смеет? Стены угрожающе накренились, словно собрались рухнуть.
       - Убили своего брата, а теперь учите Элграса...
       Араон даже не сразу понял, почему летит к окну, сшибая стул. Он больно ударился бедрами о подоконник и только потом ощутил, что левая щека онемела. Гоэллон отвесил ему пощечину.
       - Вы посмели поднять на меня руку?..
       - Вы посмели открыть на меня рот, - рявкнул Гоэллон. - Имейте в виду, что я узнаю, кто рассказывает вам сплетни подобного рода. Попрощайтесь с ним заранее, ваше высочество. Идемте, Элграс, оставьте этого...
       Дверь закрылась. Араон вцепился в подоконник. Проклятье! Все надо было сделать иначе. Помириться с братом, попросить прощения, что-нибудь выдумать... А теперь оба будут настороже.
       Змееныш? Ну, погодите, господа. Змеи растут быстро. Несколько девятин - и будет вам взрослая змея!..
      
      
       Занятия, занятия - но от обязанностей разбирать почту, писать письма и раскладывать по местам книги и свитки в библиотеке Саннио никто не освобождал. Почта приходила почти каждый день - по десятку писем, иногда и по полтора. В основном, то, что герцог называл "птичьи трели": короткие послания и длинные опусы от дальних родственников, приятелей и случайных знакомых. Еще доклады от управляющих поместьями и замками, которые Гоэллон просматривал в свободное время. И не так уж и часто - официальные письма. Из дворцовой канцелярии, из казначейства, из министерств; порой даже от Его Величества.
       Герцог велел Саннио просматривать каждое письмо и пересказывать содержание. За пару седмиц секретарь привык выделять основное в письме любой длины, и на разбор у него уходило не более половины часа. В первый раз Саннио удивился, но Гоэллон только усмехнулся и коротко объяснил: "О важном не пишут открыто. Если же в письме содержится некий шифр, вы его не поймете". Юноша, обнаруживший, что невзначай повышен из секретарей в личные помощники, безмерно удивился. Его учили совершенно иному - что опытный прознатчик сумеет вычислить истинную суть письма, узнав о содержимом нескольких схожих посланий; что единственное спасение - незнание; что он не должен даже краем глаза касаться личной почты господина, потому что даже забытое можно вытянуть из памяти не пыткой, так особыми приемами.
       Но - спорить с Гоэллоном мог только сумасшедший. Этим в доме герцога не занимался никто, даже ученики, которые в последнее время загадочным образом притихли и еще более непонятным манером принялись взрослеть на глазах. Менялось все - манера говорить, выражения лиц, форма и суть разговоров. Может быть, все дело было в вечерних беседах с Гоэллоном, но при них Саннио не присутствовал. Он перестал понимать, кем является и что ждет его в будущем. Господин сказал, что Саннио негодный секретарь и начал учить его на предсказателя - почти как троицу северян, но вот разговоров наедине он был лишен. Что в результате? Не секретарь, не предсказатель - но кто? Что будет весной, когда герцог закончит с обучением веселой троицы?
       Осталось-то всего-ничего, две седмицы, и начнется первая весенняя девятина. В столице это еще, конечно, не весна, а только праздник начала нового года, но какую весну имел в виду герцог? И что вообще для самого Саннио начнется с приходом весны?
       Вопросов было - море, глубокое и шумное, как в Убли, ответов - ни единого. "Нужно набраться смелости и спросить, - думал иногда юноша. - Не убьет же он меня...". Тем не менее, ни разу даже не попытался: слишком уж боялся услышать, что его отправят невесть куда, не ближе, чем учеников. Отличное будущее, вороны из него гнездо свей! Может быть, герцог Эллоны будет так щедр, что пожалует Саннио поместье и звание благородного человека. Какой-нибудь угол, оставшийся без хозяина. Фабье, например. Вместо Саннио Васты, безродного подкидыша, появится Саннио Фабье, на гербе которого будет паук и щит, а девизом - "Храним тишину". Хотя это, конечно, вряд ли - с чего бы такая щедрость? В какое-нибудь Агайрэ или Кертору отправится Саннио Васта, плохой секретарь, плохой предсказатель и вообще законченная бестолочь...
       Свиток в белом с золотом футляре лежал на столе перед Саннио и очень ему не нравился. Таких секретарь еще не видел, хотя думал, что изучил все цвета и формы футляров, которыми пользовались в столице в этом году. Этот же - очередное письмо на имя герцога, - был иным. Дерево, белая эмаль, золотистая роспись. Непонятные печати - не воск, не смола, не сургуч; вместо герба - купол, увенчанный языком пламени. Привез письмо молоденький мальчик в обычной одежде, но постриженный, как церковник - челка до бровей, волосы чуть выше плеч и обрезаны ровно.
       - Это вам, - протянул секретарь письмо герцогу. - Личное.
       - Саннио, я не привык повторять дважды то, что было понято с первого раза. Вы читаете письма и рассказываете мне суть. Чем это письмо отличается ото всех прочих? Оно кусается? Царапается? Пищит, в конце концов?
       - Нет, герцог.
       - Так читайте, - Гоэллон качнул головой, не отрываясь от письма, которое уже почти час выписывал собственноручно.
       Саннио поднял глаза к потолку, но на потолке никаких подсказок или советов не проступило. Впрочем, в девятину святого Горина, даровавшего людям способность обнаруживать воду где угодно, на потолке могла проступить разве что сырость. Если бы крыша вдруг начала протекать. Но крышу чинили и очищали от снега регулярно, так что потолок был чист и невинен. Даже ни единой трещинки.
       Обстановка в кабинете тоже отказалась подсказывать и советовать. Резные панели из темного дерева молчали ехидно, серо-белый саурский ковер и пестрые гобелены - сочувственно, а обивка мебели - синяя, серая, черная - равнодушно. Саннио посмотрел на стол герцога - инкрустированная панель скорчила презрительную гримасу. Посмотрел на кресло у камина - камин, кажется, зевал во всю пасть.
       "Докатился, - подумал секретарь. - С камином беседую. Ну, не с герцогом же, коли он молчит и пишет...".
       Печати слетели, рассыпавшись кучкой бурого пепла, футляр раскрылся повдоль, и выпал лист бумаги, скрученный трубочкой. Бумага была огандская, дорогая - почти белая и с тиснением по центру. Саннио по привычке посмотрел на подпись и позорнейшим образом присвистнул, как беспризорник - впрочем, Гоэллон и на это не обратил внимания, все водил пером по туго натянутому листу ткани, периодически грыз уже растрепавшийся его кончик, смотрел за окно и вновь писал.
       Его Святейшество патриарх Собраны. Собственноручно начертать изволил.
       Саннио бездумно прижал ладонь правой руки к сердцу и, проникшись почтением перед писанием пастыря пастырей, начал читать, что же изволил начертать патриарх. Дочитав до конца, юноша начал сначала, и даже сам не заметил, как начал мурлыкать себе под нос привязчивую модную песенку. Нужно было остановиться, оторваться от свитка и пересказать суть послания герцогу, но глаза так и бегали от начала к концу послания и обратно.
       - С вашим музыкальным слухом, мой дорогой Саннио, петь можно только будучи брандмейстером. Вместо пожарного набата, - вернул его с небес на землю голос герцога. Вообще-то слух у юноши был, да и голос не самый противный, но, надо понимать, не во вкусе Гоэллона. Саннио быстро закрыл рот. - Что вы там такое прочитали, что начали мычать недоенной козой?
       - Простите, герцог. Ничего особенного. Просто его святейшество патриарх Собраны категорически отказывается участвовать в церемонии отречения. И еще пишет, что запрещает любому священнику любой епархии, входящей в Церковь Собраны, освящать этот обряд. Под угрозой отлучения.
       Саннио внимательно смотрел на господина. Светловолосый герцог слегка склонил голову к плечу, как обычно, когда внимательно слушал; грыз кончик пера и улыбался. Юноша так надеялся, что Гоэллон хотя бы удивится - это же полное крушение всех планов, огромная беда и страшная угроза для учеников. Король не отпустит их без отречения! Что же теперь будет? Их арестуют и казнят? Стража придет в дом герцога и заберет Керо, Альдинга и Бориана в тюрьму?!
       Господин даже бровью не повел. Как нарочно.
       - А не соизволил ли патриарх объяснить свое решение?
       - Соизволил, герцог. Он пишет, что отказ от имени родителей есть наигнуснейшее преступление перед Сотворившими и смертный грех, а потому не позволит детям погубить свои души. Как духовный отец всех верующих и так далее.
       - Всегда любил отцов Церкви за последовательность и методичность, - улыбнулся Руи. - Сто пятьдесят лет назад это не считалось преступлением. Сто лет назад не считалось. В триста семьдесят третьем году, едва ли не в эти же дни, состоялось отречение Эдмона Гэллара, отец которого изрядно нагрешил перед короной. А в триста восемьдесят третьем году - извольте, смертный грех.
       - Что же теперь будет?
       Гоэллон указал взглядом на механические часы в углу.
       - Через треть часа состоится урок. Столь ненавидимая вами онейромантия. Потом - фехтование, и, между прочим, не с Кадолем, а с новым учителем - Кертором. Потом - обед. Кстати, у вас на столе лежит расписание на эту седмицу. Что, она уже прошла, а и я не заметил?
       - Герцог!
       - Да, Саннио? - Насмешки на физиономии господина хватило бы на три изображения Противостоящего, который, как известно, "лукав и ехиден", а вот тревоги или волнения там вовсе не присутствовало.
       - Но что же будет с нашими учениками?!
       - Два урока и обед, Саннио. У вас есть иные варианты?
       - Вы шутите, а патриарх... их же теперь... а вы... - секретарь вскочил, захлебываясь от негодования. Нельзя же так! Так... равнодушно!
       - А я шучу, - кивнул Гоэллон. - Если я буду прыгать той самой уже помянутой козой, или козлом, что для меня более естественно, если я буду кричать и волноваться, через уже помянутую треть часа в доме будет стоять рыдание, слышное и на середине площади. Думаю, что вы отстрадаете и за себя, и за меня, и за Магду. Которой, кстати, знать о письме патриарха необязательно. Так что сядьте, возьмите себя в руки. Можете выпить чернил.
       - Зачем?! - Может быть, герцог сошел с ума? Говорят, такое бывает - от слишком уж неприятной неожиданности люди в одночасье лишаются рассудка...
       - Это вас отвлечет от дум о письме.
       Саннио едва не зашипел от возмущения, как плита, на которую пролилось молоко, надулся, желая сказать что-то умное и правильное, и вдруг плюхнулся на свой стул, запустил руки в волосы и принялся хохотать. Наверное, его было слышно и на той самой середине площади, но - какая разница, если отпустило, стало просто весело и совсем не страшно. Юноша просто представил, как пьет чернила - мелкими глотками, как Альдинг воду, а потом пытается избавиться от пятен на губах, но не удается, и он щеголяет рядом темно-синих зубов, пугая Магду. Вот уж зрелище так зрелище!
       - Я вижу, подействовало, ну и отлично. Следующий раз, услышав нечто подобное, вспоминайте про чернила. Теперь давайте думать. Что мы можем сделать?
       "Мы - так мы, - удивляться, волноваться или смеяться Саннио уже не мог. - Хотя толку от меня...".
       - Я думаю, что переубедить его святейшество невозможно. Не может же он отменить собственный указ. Нужно обойтись без Церкви. Его величество король... - секретарь передернулся. - Он их, конечно, не помилует. Простите, герцог, но я не хочу тратить ваше время на свои глупости. То, что я придумываю с трудом, вы знаете заранее.
       - Не помилует? Может быть, нет, а может быть... Саннио, отправляйтесь переодеваться. Парадное платье, все прочее - как в тот раз, когда вы так неудачно развесили уши. Быстро, быстро...
       - Мы едем к королю?
       - Нет, - герцог усмехнулся. - Увидите.
       Саннио очень быстро и очень тщательно оделся, уложил волосы и был перед выходом из комнаты подвергнут досмотру Ванно, который поправил цепь на плаще, стряхнул одному ему заметную соринку с воротника и одобрительно кивнул. Герцог уже ждал во дворе. На сгибах плащ-капа из жесткой темно-серой ткани казался серебряным. Антрацитово-серый кафтан почти без отделки - хватало ряда пуговиц из стеклянно поблескивающего черного камня. Внутри каждого кабошона, кажется, уместилась шестилучевая снежинка, словно скользившая по поверхности при повороте камня. В ответ на любопытный взгляд Саннио, Гоэллон объяснил:
       - Черный снежный сапфир.
       Вместо уже привычной Ласточки для Саннио оседлали незнакомого вороного жеребца, точно такой же ждал и герцога. Юноша вспомнил, что вообще-то на конюшне эти кони были. Он иногда видел, как конюхи их выводили на проминку, и любовался - из окна, но вовсе не мечтал сам оказаться наездником норовистой зверюги. Сейчас коней тоже принарядили, украсив вальтрапами с гербами. Герцог вскочил в седло, у секретаря с первой попытки ничего не вышло, и Анри схватил жеребца за удила.
       - Постарайтесь не свалиться прежде, чем приедем, - не поворачиваясь, сказал герцог. - Впрочем, нам недалеко.
       Жеребец Саннио слушаться не пожелал, но терпеливо пошел шагом за собратом. Ехать было действительно недалеко - несколько улиц, и испытание кончилось. Трехэтажный особняк, неуловимо схожий с домом герцога, пожалуй, выстроенный в то же время, был отгорожен не высоким забором, а аккуратно подстриженной живой изгородью. Дом был совсем недавно заново отштукатурен и выкрашен в два цвета - белый и серо-голубой. Над козырьком крыльца - герб, серебряная птица на синем поле. Особняк графа Агайрона, понял Саннио, с трудом вспоминая лишь однажды виданного первого министра. Тот, из-за которого все и вышло. Зачем теперь сюда приезжать?!
       Графа пришлось ждать довольно долго. Гостиная на втором этаже, куда герцога и секретаря проводил мрачный пожилой слуга в темно-синем с белой отделкой платье, была неуютной. Стены были отделаны изразцами с гербами; юноша удивился - так уже, кажется, давно не делали. Холодно, безжизненно, а осенью, наверное, еще и сырость собирается... Кресло выглядело удобным, но, стоило Саннио в него сесть, как ему показалось, что в спину вбили пару гвоздей, а колени сами собою очутились возле ушей.
       - Встаньте за моим креслом, и не придется мучиться, - негромко сказал герцог.
       Плащ и шляпу он, как и Саннио, оставил внизу, у лакея, и теперь щеголял роскошным строгим кафтаном с пуговицами из удивительного камня и светлой, туманно-серой камизолой из очень тонкого бейжа. Секретарь, конечно, выглядел несколько скромнее. Из всех украшений - только серебряная цепь, по новой моде пропущенная наискось по груди, но костюм шили лучшие портные столицы, и ткани были выбраны самые дорогие. Серый с голубым отливом - любимый цвет Саннио, - кафтан, антрацитового оттенка камизола. Полный парад. Для чего нужно было так наряжаться, секретарь не знал.
       Граф Агайрон оказался примерно таким, каким и запомнился по прогулке в королевском парке. Высокий, сухощавый с неприветливым строгим лицом; но почему-то сейчас он Саннио понравился. Странное дело: этот господин в синем кафтане был во всем виноват, если бы не его желание навредить герцогу Гоэллону, не было бы сейчас и беды - и все же он не казался врагом.
       - Герцог... - тот же самый слегка скрипучий голос. - Прощу прощения, что вам пришлось ждать, но ваш визит оказался для меня сюрпризом. Хотел бы осведомиться, чем обязан такому удивительному событию.
       Агайрон сел в кресло напротив; оба главы Старших Родов ухитрялись сидеть на этих палаческих приспособлениях прямо и даже как бы с удовольствием. Секретарю, стоявшему навытяжку за креслом Гоэллона, достались только два коротких взгляда. Первый пробежался по Саннио в первый момент, вторым граф приказал взять из поставца бутылки с бокалами и разлить вино. Все было понятно: одно движение глаз. Наверное, секретарям графа Агайрона было просто служить. Просто... и скучно.
       - Вот этим, - Гоэллон протянул графу бело-золотистый футляр. - Патриарх преподнес сюрприз мне, я решил поделиться им с вами, господин первый министр.
       Граф вытащил письмо, отодвинул подальше от глаз и внимательно прочел. Саннио не отрывал от него взгляд. Агайрон улыбаться не стал. По мере прочтения длинное лицо все вытягивалось и вытягивалось.
       - Господин первый советник, я категорически отвергаю всякую связь между моими действиями и решением патриарха.
       - Помилуйте, граф, об этом речи не идет. Я пришел к вам за советом, а, возможно, и с просьбой.
       - Вы?
       - Я. - Секретарь еще не слышал, чтобы Гоэллон говорил подобным тоном, таким голосом. Холодным, словно из-под толщи льда, почти неживым. - Господин первый министр, между нами много разногласий, мы оба знаем это. Но сейчас речь идет о нашей общей потере.
       - Герцог?..
       - Сколько в ваших жилах крови Литто, Саура и Къела, господин первый министр?
       - Благодарю, я понял вас.
       - Господин первый министр, позвольте спросить вас, вы понимаете, что держите в руках?
       Долгая, долгая пауза. Агайрон держал у губ бокал с вином, густым и темным, но не пил. В другой руке он держал письмо патриарха, смотрел же вдаль. Жесткое кресло, жесткий кафтан, жесткая складка у губ немолодого человека с черными волосами, по вискам тронутыми сединой. Неуютная комната, дующий в спину сквозняк, застывший ледяной фигурой Гоэллон. Саннио стоял за его креслом, и было страшно. Будто за окном начиналась гроза, и комнату накрыло тьмой - но нет, снаружи было светло, стоял ясный зимний день.
       - Смертный приговор для троих детей. Для последних потомков трех Старших Родов, - очень просто и тихо наконец сказал граф и прибавил, сделав глоток вина: - Но знаете ли вы, господин первый советник, что король желает сделать с их землями?
       - Отдать под управление принца Элграса, когда тот достигнет совершеннолетия, - ответил Гоэллон.
       - Мы равно осведомлены, - Агайрон медленно кивнул, и Саннио подумал, что у графа давным-давно болит голова. Может быть, третий день, а может, и еще дольше. А лечили его какой-то дрянью, может быть, маслом лаванды. Впрочем, наверняка сам лечился. - Герцог, вы хотите, чтобы я пошел против интересов собственного племянника?
       - В интересы вашего племянника входит ранняя смерть? Без опоры на три семьи его ждет именно это.
       - Вы так в этом уверены?
       - Я знаю север. Его нельзя покорить силой. Его можно только опустошить, чем генерал Меррес и занимается - но он не преуспеет. Он упустил Алви Къела, тот в Тамере. Пока еще в Тамере. Довольно скоро граф Къела вернется, причем во главе армии. Две-три седмицы. Войска кесаря переброшены к озеру Шадра.
       - Тамерцы не решатся на кампанию ранней весной!
       - Они уже решились. Вы не знали, граф? Вы не знали... - Гоэллон перестал вертеть между пальцами ножку бокала и сделал короткий глоток. - Генералу Мерресу ударят в лоб и в спину.
       - Вы знали - и вы молчали! - Агайрон сверкнул глазами почище разъяренной Керо.
       - Мой первый доклад вы можете найти в королевской канцелярии. Он был написан в день святой Этель Эллонской, в тот же день отправлен. Более седмицы на доставку уйти не могло.
       - Вас даже не было в столице... - граф осекся.
       - Верно. Я был куда ближе к месту действия. Мой второй доклад королю был вручен ему на празднованиях Сотворивших. Сразу как только я узнал о договоре в Тамере. Господин первый министр, как вы понимаете, я говорю это не для того, чтобы оправдаться перед вами.
       - Я понимаю, герцог, понимаю... но почему?.. - Граф Агайрон явно ничего не слыхал о питье чернил для сохранения бодрости духа. А жаль, ему бы помогло.
       - Почему мои доклады остались без внимания, хотите вы спросить? Должно быть, кто-то счел мои сведения ошибочными или лживыми. - Гоэллон резко поставил пустой бокал на столик между креслами. - Кто-то, граф. Вам не кажется, что в последние полгода Собраной управляет господин Кто-то? Вам случайно не известны его имя и титул?
       - Я знаю, что это не вы и не я, - бледно улыбнулся граф, и Саннио тревожно подумал: нет, это не головная боль - у него же губы блекло-синие; замечает ли Гоэллон?
       - И не герцог Алларэ, тому порукой - мое слово. Впрочем, мы отвлеклись. Если вы заинтересованы в поисках господина Кого-то, я - в вашем полном распоряжении. Но сейчас речь о детях.
       - Что я могу сделать?
       - Можете - многое. Захотите ли... - Гоэллон повернул голову к Саннио, жестом попросил налить еще вина.
       - Кстати, герцог, для чего вы заставили этого юношу присутствовать при нашем разговоре?
       - Считайте его моей ходячей совестью. Как известно, я ее лишен, и потому решил завести такое вот воплощение, - рассмеялся Гоэллон. - Я не шучу, это и впрямь моя совесть. А еще он две с половиной девятины прожил бок о бок с Литто, Къела и Саура. Учил их, воспитывал. Это мой последний аргумент.
       Саннио вздрогнул. От господина, конечно, можно ждать всего, чего угодно - но какой последний аргумент? Что он сможет сказать графу Агайрону? "Пожалейте этих троих, они хорошие, они жить хотят и не думают ни о каких заговорах?". Анекдот выйдет изрядный: да что этому сухому, мыслящему совсем иными категориями человеку до трех подростков? Для него это - члены определенных семей, препятствие на пути, которое уберут по взмаху руки.
       - Герцог, ваш последний аргумент изрядно шокирован, - граф еще раз смерил Саннио взглядом и кивнул каким-то своим мыслям. - А если без шуток? Вы так дешево цените его жизнь?
       - Напротив.
       Саннио ничего не понимал. Что он услышал кучу того, за что и благородный человек, не говоря уж о безродном приютском воспитаннике, может оказаться на плахе, напороться на нож в темном переулке или не проснуться поутру, секретарь сообразил уже давно. Зачем Гоэллон взял его с собой, он не знал - и не задумывался о том, пока первый министр не задал прямой вопрос. Взял - и взял; значит, так нужно. Нужен свидетель разговора, например. Граф Агайрон молча согласился на его присутствие. Значит, все в порядке. Но - что значит вот это "напротив"?!
       - Я отправлюсь к патриарху, и вместе с ним - к королю, - Агайрон поднялся с кресла - тяжело, опираясь на край стола. - Я буду умолять короля о милосердии, и патриарх присоединит свой голос к моей мольбе.
       - Вы так уверены в позиции его святейшества? Разве не он только что отказал этим детям в милосердии? - теперь удивился Гоэллон. Слишком сильно удивился и не смог этого скрыть, а может - и не собирался.
       - Уверен, - граф хотел кивнуть, но вместо этого только опустил веки и нехотя, не сразу открыл глаза. - Патриарх стар. Он думает о вышнем и не думает о мирском. Он спасал души. Нужно спасти и тела. Благодарю за визит, герцог. Буду рад нанести вам ответный.
       - Я буду ждать вашего визита, - Гоэллон протянул руку, и заклятые враги вполне искренне обменялись рукопожатием.
       Герцог долго молчал - и пока слуги выводили коней, и пока Саннио, со второй попытки, забирался в седло, и почти всю дорогу до дома. Только когда до особняка герцога оставалось проехать лишь половину улицы, он резко повернул голову к секретарю и с улыбкой сказал:
       - Я все пытаюсь понять, Саннио - я свалял огромнейшего дурака или совершил единственный мудрый поступок за всю зиму...
       То ли вопрос, то ли шутка, то ли искреннее признание повисло в воздухе. Секретарь не знал, что можно ответить на подобное, и предпочел промолчать.
      
       7. Алларэ - Собра - Брулен
      
       Голоса приближались. Один принадлежал Эмилю Далорну, второй Фиор сразу узнать не смог. Кто-то из Алларэ. Его родня по матери была удивительно многочисленна и на диво схожа между собой. Двоюродные и троюродные братья и сестры, какие-то более дальние родственники... в родовом замке, нависшем над обрывом, жили, конечно, не все, но и тех двух десятков, которые там обитали, вполне хватало, чтобы слегка близорукий Ларэ путался. Женщины семейства Алларэ редко страдали бесплодием - трое-пятеро отпрысков здесь не считались чем-то особенным. Девушки выходили замуж в разные земли Собраны, но часть - за вассалов самих Алларэ, и многие предпочитали, чтобы муж жил с ними в родительском доме.
       Места в замке хватало на всех. Раз в сто лет кто-то из герцогов, ворча и посмеиваясь, приказывал его расширить, и новое крыло принимало новых обитателей. В результате, во дворе всегда резвилась целая куча золотоволосых детишек, в обеденной зале меньше двадцати человек за стол не садилось, а в любой комнате можно было обнаружить очередного родственника. Фиор как-то в шутку пожалел, что на кафтанах не вышито имя и часть родословного древа, а то и запутаться недолго.
       В библиотеку, где Ларэ временно укрылся от шумного гостеприимства - после тихого Энора иногда казалось, что он заживо попал в Мир Воздаяния - вошел Эмиль и тот из двоюродных братьев, которого отличить было легче прочих: он был черноволос. Рене, сын тетушки Клер и кого-то из ее троюродных братьев, а потому тоже носит фамилию Алларэ.
       -...я не понимаю, почему вы не можете с этим покончить! - сердито говорил Эмиль. - Они не колдуны...
       - Может быть, ты покончишь? - Рене тоже явно был не в духе.
       - Добрый день, господа, - Фиор встал из кресла, обозначая свое присутствие. - Я вас покину, у вас важный разговор...
       - Нет, Фьоре, мы как раз искали тебя. Нужно посоветоваться, - сказал Рене. - Если ты, конечно, не против.
       - Если я смогу помочь...
       - Ты у нас - ходячая библиотека, - подмигнул Рене.
       - Это несколько преувеличено...
       - Прекрати, Фьоре, скромность к лицу невестам. У нас такое... довольно странное дело. С осени по Алларэ шныряют "заветники". Двоих нам удалось поймать. Только вот один помер, едва его оставили без присмотра. Сам себя задушил. С другим все еще чуднее... - Рене в задумчивости накрутил прядь волос на палец. - Его арестовали, привезли в замок Лиго. Это возле тракта. Заперли в сарае, поставили охрану, а он сбежал.
       - Подкупил охрану? - предположил Фиор.
       - Если бы! Охранников только что наизнанку не вывернули. Нет. Они заснули на посту. И весь замок заснул. Проснулись только к полудню. Ни проповедника, ни лошади. У одного из солдат пропали сапоги. Он к утру ноги обморозил - ампутировать пришлось. Сапоги меня и убедили. Ну нет таких дураков, чтоб половину суток проспать с босыми ногами в снегу. Так эта тварь, я про "заветника", вернулась в деревню, где его арестовали, там убила крестьянина и удрала. Пока в замке проснулись, пока обнаружили пропажу... Следы замело. Думали, он отправится на лошади на юг, по тракту. А он сделал крюк и уже пешком пошел к Убли. Конечно, его потеряли.
       - За что крестьянина?
       - Это он приставу сообщил, что "заветник" явился. Мы деревенских перетрясли, как ревнивая жена кошелек мужа. Говорят, в прошлом году приходил то ли этот, то ли другой. Прочитал проповедь, всех напугал, заставил участвовать в обряде. Черную курицу они зарезали ночью, - Рене коротко и зло засмеялся. - Теперь вот пришел опять - ну а они и рады стараться, приняли, послушали...
       - Удивительно, - сказал Ларэ. - Они так никогда не действовали. Проповедники долго живут, присматриваются, ищут тех, кого можно обратить в свою ересь. Действуют тайно и не торопятся. Открыться целой деревне?..
       - Обнаглели, - вздохнул Рене. - И оживились. Раньше по десять лет слышно про них не было, а теперь за девятину - двое. Странно это.
       - Странно и то, что случилось в замке Лиго. Даже если подсыпать сонное средство в колодец...
       - Нет. Там заснули и собаки, и младенцы, и вообще все. Вот просто взяли и заснули. - Рене развел руками. - Колдовство?
       - Я не верю в колдовство, - продолжая старый спор, угрюмо сказал Эмиль. - Я никогда не видел колдуна, который не был бы шарлатаном или фокусником.
       - Значит, это были фокусы? А может, это и вовсе бродячие жоглары, а не "заветники"? Да?
       - Не ссорьтесь, господа! - вскинул руки Фиор. - Если бы адепты веры истинного завета не знали нечто особенное, то ими занимался бы королевский суд, а не церковные ордена. О том, что Противостоящий дарует им некую силу, говорят все книги. Это не то колдовство, о котором судачат на базарах. Не приворотные зелья и не заклятье для наведения чирьев на соперницу. Нет.
       - Фьоре, и ты туда же, - вздохнул Эмиль. В темно-синем траурном кафтане он казался бледным и нездоровым. - Ты сам смеялся над пророчествами и предсказаниями...
       - Это сила другого рода, - терпеливо продолжил Фиор. - Они действительно умеют делать некоторые странные вещи. Отводить глаза преследователям, усмирять хищников - это многократно задокументировано. Особенно последнее. В Тамере любили подобные забавы.
       - Получается, придется звать Бдящих? - поморщился Рене.
       - А этого до сих пор не сделали?!
       - Мы их тут... недолюбливаем. В Убли они сидят, по королевскому указу, но не слишком высовываются.
       Ларэ удивился. Бдящих братьев, знающихся со всякой пакостью наподобие "заветников" и умеющих отличать истинное чернокнижие от шарлатанства, конечно, не слишком-то любили во всей стране. Многие из них, по крайней мере, те, которых видел Фиор, выглядели весьма неприятными людьми. Больше похожие на снулых рыб, чем на живых людей, монахи в ярко-красных балахонах не казались теми, кого пожелаешь себе в друзья. Но кому они хоть раз сделали что-то дурное? Накладывали очищение на бабок-ведуний, наживавшихся на чужой глупости, припугивали безграмотных гадальщиков и самозваных пророков - вот и все. Тамерский орден с тем же названием сжигал обвиненных в колдовстве на кострах, но в Собране подобного никогда не случалось.
       - Но ведь... - запоздало сообразил Фиор, - это дело не Бдящих братьев, а Блюдущих чистоту?
       - Еще лучше...
       - Эти-то чем нехороши? - опешил Ларэ. - Господа, вы впали в ересь всем герцогством, а меня забыли предупредить?
       Рене расхохотался, плюхнулся в кресло и продолжил смеяться, утирая с глаз выступившие слезы. Эмиль тоже улыбнулся, но как-то вяло. После смерти отца он ходил словно в воду опущенный. Редко смеялся, гораздо чаще злился и рычал на окружающих. Владетелю Далорну не было еще и пятидесяти, он рано женился и рано обзавелся потомством. Неожиданная, слишком ранняя смерть - большой удар для сына, тем более, что три года назад Эмиль потерял мать при кораблекрушении.
       - Да, мы страшные еретики, - сквозь смех выговорил Рене. - Не любим эти кислые рожи... Наш герцог и господин говорит, что при виде Блюдущего брата у него начинаются боли в животе, а при слове "чистота" - колики. Разве можем мы так оскорблять своего сюзерена?
       - Это, конечно, серьезный повод, - Фиор улыбнулся. - Но я боюсь, что без их участия это дело не решить. Они тоже обладают особенной силой, но она от Сотворивших.
       - Да знаем мы, - махнул рукой Рене. - Просто с ними только свяжись - возьмут дело в свои руки и даже доложить не удосужатся. Сами себе господа. Так что скажешь, Фьоре - не разберемся без монахов?
       - Нет.
       - Ясно. С утра отправлю курьера с письмом. А пока пойдем обедать.
       - Рене, с твоего позволения, я бы отобедал у себя.
       - Я тоже, - кивнул Эмиль.
       - Послала Мать родственников! Один все по библиотекам шарахается, скоро хвост как у крысы отрастет, другой киснет...
       - Я соблюдаю траур, - ощерился Эмиль, - и если тебе это кажется смешным, то я могу уехать сегодня же! Ты сам меня пригласил!
       - Господа! - возмутился Фиор. Он с детства терпеть не мог, когда вокруг ссорились. - Ну что вы в самом деле... Эмиль, Рене не хотел тебя задеть.
       - Действительно, не хотел. Эмиль, прости, - Рене подошел к Далорну и опустил ему руку на плечо. - Я был не прав.
       - Забудем, - мрачно буркнул Далорн. - Может быть, втроем пообедаем? Хоть без прекрасных дам...
       - Эмиль пользуется успехом у наших девушек, - с улыбкой объяснил Рене. - Увы, это не взаимно. Ты еще не надумал жениться? У нас пять невест, выбирай любую!
       - Если постоянно жениться на двоюродных и троюродных сестрах, можно и выродиться...
       - Например, как я? - подбоченился красавец Рене. - Крив, горбат и слабоумен, где второго такого урода найдешь? Жена каждую ночь из постели гонит...
       Рене Алларэ считался официальным наследником герцога и управлял всеми владениями рода. Женат он был на рыжей хохотушке из Къелы, и, когда на Рене с супругой находил стих, ужин или завтрак превращались в настоящее представление. Оба обожали дурачиться и дразнить друг друга, а заодно и всех присутствующих. Черноволосый наследник был ровесником Фиора, но у него уже имелось трое детей. Старший пошел в мать цветом волос, и Рене дразнили, что он портит породу. Двое младших удались в традициях рода: золотоволосыми и зеленоглазыми.
       Мио и Реми предпочитали жить в Собре, а прочие Алларэ любили родной замок и редко приезжали в столицу. Здесь умели жить каждым днем, досыта и допьяна, так, что ночью Фиор валился в постель без ног - ему постоянно что-то показывали, таскали то на ярмарку, то на охоту, то в море, заставляли танцевать, - а утром с удовольствием вспоминал прожитый день. Тем не менее, уже на вторую седмицу он начал уставать от бешеного ритма, - а Алларэ жили так от первого до последнего вздоха.
       За обедом Рене пожаловался на очередную беду: невозможное количество беженцев из-за Эллау.
       - Кажется, все три земли решили переселиться к нам и в Эллону. В полном составе. Те, что не пошли в партизаны. Особенно из Саура.
       - Там лютует маршал Алессандр?
       - Маршала, кажется, укусила бешеная собака, - пожал плечами Рене. - Я говорил с беженцами. Даже если поделить рассказы на десять, получается что-то невероятное. Ему показалось мало того, что натворили король и племянник. Беженцы говорят о том, что он осаждает поочередно все замки и уничтожает их. Жителей отпускают с тем, что они могут унести на себе. Маршал прекратил мародерство и разбой, которые творились при Рикарде, но стало только хуже. Тогда крестьянкам задирали юбки и уводили скот, теперь деревни сжигают, заподозренных в укрывательстве бунтовщиков вешают... и это куда страшнее, чем раньше. Рикард тоже многих перевешал, но к зиме он наигрался. Алессандр же решил опустошить Саур.
       - Весной весь север восстанет. Еще от силы девятина - и владетели объединятся, - Эмиль говорил так, словно мог ясно видеть будущее. - Им не хватает еще одного сожженного замка, еще одного казненного благородного человека. Без графа Саура они всю зиму не могли договориться, кто будет командовать, а кто подчиняться. Но теперь они объединятся.
       - Что об этом думает герцог Алларэ? - осторожно спросил Фиор.
       - Фьоре... - задумчиво протянул Рене. - Понимаешь ли...
       - Понимаю, - грустно улыбнулся Ларэ. - Вы считаете, что я пойду докладывать отцу, если услышу что-то неподобающее.
       - Ты должен будешь это сделать, - спокойно, словно о чем-то, само собой разумеющемся, сказал Рене. - Ты - сын его величества, ты должен быть ему верен. Хотя... знаешь, я буду рад, если ты расскажешь отцу о том, что мы здесь думаем. Реми пока выжидает. Он сделает так, как решит Гоэллон. Но герцог... я говорю о Реми, написал мне весьма подробное письмо. Он вспоминал о прецеденте короля Эреона.
       Фиор вздрогнул. Король Эреон был безумцем, и на пятый год его зверств Старшие Рода Собраны вспомнили, что король Аллион даровал своим вассалам право сместить короля, если будет доказано его безумие. Для этого требовались голоса всех одиннадцати глав родов и патриарха.
       - Это невозможно, - сказал Ларэ. - Не хватит трех голосов...
       Потом он вспомнил двух юношей и молодую девушку, которым прочитал лекцию в доме Гоэллона. Альдинг Литто. Бориан Саура. Керо Къела. Осиротев, эти дети стали законными главами родов. Юноши. Девушка, конечно, не может наследовать отцу...
       - Одного... - сдавленным голосом поправился он.
       - Алви Къела скачет по Тамеру и готовит вторжение, - сказал Эмиль. - Он, конечно, проиграет. И, вероятно, попадет в плен...
       - Это заговор? - прямо спросил Ларэ.
       - Нет, - покачал головой Рене. Прищуренные зеленые глаза смотрели прямо на Фиора. - Никакого заговора, Фьоре. Ты спросил, о чем думает Реми. Я тебе ответил. Доложи об этом отцу, Фьоре. Пусть подумает, стоит ли продолжать творить со своей страной такое.
      
      
       "Пока полководец жив, он может обратить в победу любое поражение", - сказал когда-то король Лаэрт. Принц Араон прочитал все книги, написанные прадедом. Их было не так уж и много: две с рассуждениями о справедливом устройстве государства, две о войнах. В них-то юноша и почерпнул эту мудрость, и решил действовать по завету предка, которого почитали и уважали все подданные, а враги - боялись.
       При короле Лаэрте были окончательно установлены границы с Тамером и Огандой. Король Лаэрт покончил с пиратством на восточном побережье. Король Лаэрт усмирил Дикие Земли и защитил Къелу от набегов кочевников. Он был великим королем, и он знал, что говорил.
       Принц Араон потерпел поражение, но был еще жив. Вскоре представился и случай.
       Уроки с Кертором и Далорном продолжались и после неприятного разговора. Все трое предпочли сделать вид, будто ничего не случилось. Учителя и до того не были слишком откровенны с учеником, так что существенных изменений в обхождении не произошло. Господин Кертор больше не предавался воспоминаниям и не вел душеспасительных бесед, но оставался любезен и внимателен. Господин Далорн стал чуточку прохладнее, но не строже. В остальном все шло, как раньше.
       На очередной урок алларец не явился; второй учитель передал его извинения. Владетелю Далорну пришлось срочно отбыть в Алларэ по делам наследования: его отец неожиданно скончался и старшего сына вызвали в родовое поместье. Араон посочувствовал учителю, но обрадовался. Для задуманного ему нужен был только Кертор.
       Не подвела и погода. Едва принц с учителем вышли наружу, как с неба повалил такой снег, будто где-то опрокинули чан с густыми тяжелыми хлопьями. Уже на расстоянии вытянутой руки ничего не было видно, о занятии речи не шло.
       - Ваше высочество желает продолжить урок в зале или отпустит меня?
       - Господин Кертор... не могли бы вы называть меня по имени? - глядя в глаза учителю, спросил принц. Он долго готовился к разговору, много прочитал и теперь собирался кое-что опробовать на соглядатае Гоэллона.
       - Если такова будет воля вашего высочества, - удивленно кивнул керторец. - Но и вы тогда должны обращаться ко мне по имени, иначе это будет не вполне прилично...
       - Отлично, Флэль! Вы не откажетесь выпить со мной вина? - Принц улыбнулся и подмигнул. - Мне, конечно, не полагается его иметь, но удалось раздобыть бутылку...
       - Никогда не отказывался выпить вина, - учитель улыбнулся в ответ. - Особенно, если с ним связана столь романтическая история. Как же вам это удалось, Араон?
       - Пришлось постараться, - рассказывал по дороге юноша. - Проникнуть в покои его преосвященства Лонгина, пока он со слугами ездил куда-то по делам. Я объяснил лакею, что мне нужно забрать расписание занятий. И утащил бутылку под плащом.
       - Восхитительно! - хохотнул Кертор. - А лакей не поинтересовался, почему вы в плаще?
       - Я прошелся под дождем, а потом сразу пошел к епископу. Будто бы шел с конюшни, и еще не успел зайти к себе...
       - Ловко придумано! Еще полтора года, и вам не придется так хитрить!
       "Полтора года? Нет, гораздо меньше, - подумал Араон. - А будешь ли ты пить тогда со мной вино, или сидеть в своей Керторе - зависит от тебя...".
       Учитель ловко открыл бутылку, хоть штопора в комнате и не нашлось. Принц следил за каждым его движением. Кертор был хорошо сложен - чуть выше среднего, широкоплечий, но с тонкой талией. Таких - элегантных, гибких и грациозных - кавалеров любили изображать на картинах. Не хватало только благородных дам, цветов и фруктов.
       Тщательно одет: плотно пригнанный по фигуре светло-коричневый кафтан с круглым вышитым воротом. Ослепительно-белая камизола. Темно-коричневые облегающие штаны. Родовые цвета, но костюм не кажется скучным. Принц досадливо вздохнул: его портные почему-то шили так, словно Араон собирался подрастать каждую седмицу. Одежда всегда была слегка мешковатой, но на его жалобы никто не обращал внимания.
       "Лучше быть взрослым племянником главы рода, чем несовершеннолетним наследником, - подумал Араон. - Портные, и те не слушаются, считают, что все знают лучше. Что за несправедливость?"
       Кертор услышал вздох, но, конечно, не догадался о его причине.
       - Ва... Араон, вас что-то печалит?
       - Да, - принц ухватился за брошенную ниточку. - И весьма сильно. Я хотел попросить вас об услуге.
       Разливавший вино по хрустальным стаканам, стоявшим на подносе у графина с водой - бокалов, разумеется, не было - учитель фехтования как-то смешно приподнял брови, словно услышал забавную шутку. Потом он поднял голову и подал стакан принцу.
       - Почту за честь ее вам оказать.
       - Не торопитесь, Флэль: может быть, вам и не захочется, - еще раз вздохнул принц. - Садитесь, будьте любезны...
       Сам он сидел в кресле у окна. Белая стена снега за окном давала достаточно света, так что наблюдать за собеседником было удобно. Свет падал на лицо керторца, позволяя разглядеть каждую смену выражений лица. Учитель фехтования сел, закинул ногу на ногу. В руке он держал стакан. Принц пригубил вино. За обедом и ужином им с братом разрешали выпить по бокалу, но то скорее было полезным для здоровья. Удовольствия кисловатое некрепкое вино не доставляло. То, что пил епископ Лонгин, было куда лучше: темное, густое, терпкое и ароматное.
       - Алларское, из виноградников Изале, - тоже отметил качество вина Кертор. - У епископа хороший вкус и ловкие слуги. Вино из Изале так просто не раздобудешь. Интересно, как ему удалось?
       - Думаю, это щедрость его величества... - предположил Араон.
       - Здоровье короля и слава его щедрости! - поднял стакан собеседник.
       - Здоровье короля! - поддержал тост принц.
       После второго стакана Араон решил, что настало время действовать. Прошел уже час из двух, отпущенных на урок. Скоро гувернер придет, чтобы напомнить принцу о следующем занятии. Нужно успеть покончить с бутылкой - это несложно, она невелика, - и переговорить с Кертором. Дежурного камердинера принц отправил на розыски якобы забытого им учебника по землеописанию, так что теперь в прихожей было пусто.
       - Флэль, я хотел попросить вас о довольно неприятном. Я совершил дурной поступок... точнее, несколько дурных поступков.
       Пауза. Керторец смерил принца удивленным и недоверчивым взглядом.
       - Вы, Араон? Не может быть...
       - К сожалению, может. - Юноша надеялся, что скорбь и смущение получаются достаточно убедительными. - Я повел себя непорядочно по отношению к брату. Хуже того - я жестоко оскорбил герцога Гоэллона, который вступился за него.
       - Должно быть, вы на себя наговариваете...
       - Сначала выслушайте, а потом судите. - Араон опустил глаза к полу и принялся рассказывать. Бело-голубой узор на толстом саурском ковре очень хорошо годился для разглядывания. Путаешься в подсчете ромбов и квадратов, а голос словно бы прерывается от раскаяния. - Вот так-то, Флэль.
       - Да... - Учитель фехтования покачал головой. - Вы... скажем так, несколько перегнули. Особенно с герцогом. Как вам вообще пришло в голову нечто подобное?
       Араон замялся. Как же объяснить, откуда взялось обвинение в убийстве брата? Он обо всем подумал, но не предусмотрел этого вопроса. Надо же было так просчитаться!
       - Я очень неправильно истолковал рассказ моего дяди, графа Агайрона, - ответил он после недолгого раздумья. Оставалось надеяться, что эти двое никогда не встретятся, а уж тем более не станут обсуждать принца. - Он ни о чем подобном не говорил, но я так его понял.
       - Араон, двое ваших родственников не очень дружны. Даже если они будут прямо говорить друг о друге что-то нелестное... Простите, ваше высочество, я не вправе вам советовать, - осекся Кертор.
       - Ну что вы! Продолжайте, пожалуйста!
       - Я не стал бы слушать их высказываний друг о друге.
       - Мои старшие родственники всегда говорят мне только правду, - пожал плечами Араон.
       - У правды тысяча одежд - так писал еще Эллерн. Если господин первый министр скажет, что герцог Руи Гоэллон хитер, непредсказуем и расчетлив, это будет правдой, - Кертор улыбнулся чему-то своему. - Если я скажу, что тот же герцог Гоэллон великодушен, щедр и смел, это тоже будет правдой. Но звучит так, словно мы говорим о разных людях, верно?
       - Пожалуй.
       Снегопад кончился так же неожиданно, как и начался. Араон обернулся к окну. Снега намело до середины рам. Тяжелые сырые хлопья облепили дерево и немедленно принялись таять.
       - Скоро весна, - сказал, мечтательно улыбаясь, Кертор. - Так в чем, собственно, состоит та услуга?..
       - Я хотел бы попросить вас передать герцогу мои самые искренние извинения. Я хотел бы принести их лично, но он больше не навещает меня.
       - Может быть, вы напишете письмо? Я готов его передать.
       - Я не люблю писать письма...
       - Хорошо, я передам герцогу ваши извинения, - кивнул учитель. - Если вам интересно мое мнение...
       - Разумеется, интересно!
       - Вы приняли очень верное решение, Араон. Вы проявляете несомненное мужество. Я в ваши годы был гораздо упрямее и трусливее. Нагрубив старшим родственникам, я предпочитал упираться и прятаться.
       "Вот ты и попался, мой дорогой учитель, - удовлетворенно подумал принц. - Давай, льсти, сыпь комплиментами. И убеди герцога, что я очень, очень хороший мальчик...".
       Флэль вышел из покоев принца в немалом потрясении. С ума сошли эти двое, что ли? Когда Араон сказал "попросить вас об услуге", керторец едва не споткнулся о порог. Ровно этими же словами начал разговор о принце Гоэллон. Теперь вот принц - о Гоэллоне. Шутники эти господа родственники, ничего не скажешь...
       Вспоминая смущенного щуплого мальчика в кресле, Кертор еще раз пожал плечами. Навстречу шел какой-то чиновник в темном мундире. Он удивленно глянул в лицо Флэлю, потом сделал шаг в сторону. Молодой человек не обратил на него внимания, но краем глаза отследил зигзаг.
       Казалось, что принц и в самом деле раскаивается. Надо же такое выдумать - братоубийца! Почему именно это, почему еще не сорок три с половиной греха, которые приписывают герцогу? Чего о Гоэллоне только не болтали - что он отравил принца Элора, старшего брата короля Ивеллиона, что он отравил королеву Астрид, что он содержит тайную школу шпионок, и большинство столичных куртизанок служит именно ему... но сплетня, которую министр Агайрон поведал принцу, была то ли новой и оригинальной, то ли такой старой, что ее забыли, когда Араон еще мочил пеленки.
       Странное дело. На сплетника первый министр никак не походил. Зануден, чопорен, строг и набожен - да, надменен, нелюдим и скучен, как проповедь в будний день - да, но сплетни самого дурного пошиба? Да еще рассказанные пятнадцатилетнему мальчишке? Что-то здесь не так; впрочем, пусть с этим разбирается сам Гоэллон, а Флэль в старую ссору между приближенными короля не полезет. Передать извинения - само собой, подробно пересказать разговор - нет проблем, а вот все остальное - увольте, господа, разбирайтесь сами.
       Флэль ехал по направлению к дому, а потом вдруг свернул в Волочный переулок, где располагались самые дорогие ювелирные лавки. Он уже решил, что помирится с Лориной. Подружка оказалась терпеливой - не съехала из снятого для нее домика, не завела других покровителей. Являться к ней с пустыми руками неприлично: такая удивительная для девицы ее положения верность должна получить награду.
       Кертор выбрал для Лорины браслет - почти бесцветные цирконы с бриллиантовой огранкой, изящная золотая оправа в виде бутонов, скрепленных звеньями цепочки. Стоил подарок восемьсот сеоринов, и, может быть, был слишком дорог для незнатной любовницы, но звуки капели требовали совершения безумств. Разорение семье Керторов пока что не грозило, а на что еще тратить деньги, если не на женщин?
       Все было хорошо: в кошеле на поясе лежал футляр с подарком, ополоумевшие воробьи горланили с весенним усердием, прояснившееся небо пригревало. Хорошенькая девчонка-торговка послала Флэлю поцелуй, и он бросил ей золотую монету. Та поймала сеорин на лету и наградила щедрого всадника еще одним воздушным поцелуем. Кертор рассмеялся.
       Хороший день, отличная погода, замечательная покупка. Даже принц - и тот превзошел самого себя...
       Вот только отчего Флэлю казалось, что его одурачили? Кто, когда? Неужели ювелир запросил за браслет вдвое больше, чем надо?
      
       Брат Жан и его помощники прижились в замке Бру. Марта сперва опасалась мрачноватых монахов в серых рясах, а потом привыкла и принялась по вечерам болтать с братом Жаном. Юноша годился ей в сыновья, и, честно сказать, ее собственный сын в наследники Бруленов подходил куда меньше, чем брат Жан.
       Монах оказался родом не из Эллоны или Алларэ, как сначала предположила баронесса, а литцем с южного побережья. Эллонкой была его мать - оттуда и напевный выговор, и мягкость звука "л". У младшего сына литского владетеля в тринадцать лет обнаружился талант к церковной магии, и по просьбе ордена Блюдущих Чистоту отец отпустил его в монастырь. Отпустил, не отправил: сам брат Жан, как и многие прирожденные церковники, был только рад уйти от мира и стать монахом ордена.
       - Что это такое вообще, ваш дар? - спросила как-то Марта.
       Отучить брата Жана от манеры носить тонкую рясу и хилый плащик, который сгодился бы разве что на лето - от жара небесного прятаться, - баронессе так и не удалось, но горячее вино или чай по-бруленски он пил с удовольствием. Привык еще в детстве и говорил, что, хоть винопитие орденом и не одобряется, но, коли вино потребляют не для пьяного разгула, а для поправки здоровья, беды в том особой нет. Заставила его Марта и носить сапоги.
       - Наш дар? - задумчиво переспросил юноша. Был он бледненький, светловолосый и на свету казался полупрозрачным, как привидение. Марта пыталась его откормить, но вредный монах через день вовсе не ел и пил только воду; не связывать же его по рукам и ногам? - Это сложно передать словами...
       - Да уж попробуйте, - хмыкнула баронесса.
       - Вы любите музыку, госпожа баронесса? - почему-то спросил брат Жан.
       Марта развела руками:
       - Да как сказать-то... Люблю, когда пляшут. А так, чтоб виолу там или клавикорды слушать, Мать Оамна упаси...
       - Я слышу мир, как музыку, - сказал, глядя в пламя камина, монах. - Музыку Сотворивших. Это инструменты, которым нет имен. Их сотня, и они играют в унисон. А иногда в ней звучит фальшивая нота. Значит, кто-то попирает законы и заповеди.
       - Иногда? - Марта хмыкнула. - Это разве что у вас в обители иногда, а у нас-то каждый день. Кто ворует, кто обманывает, кто врет...
       - Это другая фальшь, простительная. Она не перебивает великую песню. А есть то, что нестерпимо для слуха таких, как мы. В этом и есть весь дар: слышать.
       - А почему в монастырях живете?
       - Слухом нужно обладать от рождения, но этого мало. Его нужно развивать. А потом сохранять, беречь... Обитель - это место тишины. В миру мне слишком громко.
       - А посты зачем? Ряса эта ваша тонюсенькая, спите на камнях...
       - Тело - это тоже песня. Громкая, настойчивая. Кто не может от нее отрешиться, не станет слышать других. Слышно будет только себя. Хочу - это очень шумно. Хочу набить живот, хочу мягкую перину, хочу горячей воды для умывания. Хочу, хочу... - брат Жан слегка улыбнулся, не отрывая взгляда от пламени.
       - Значит, еретиков вы слышите? Как сторожевая собака вора?
       - Примерно так, - кивнул монах. - Завтра я вновь уеду. Братья нашли странное место в лесу, там явно проводили обряд.
       - Где? - живо заинтересовалась Марта. Разговоры про песни, конечно, интересны, но главное-то - расследование.
       - В верховьях Ролены. Неподалеку от деревни Мариссель.
       - У Мариссель? А где именно? Ближе к владениям Вассингов или к Цвегерсам?
       - Трудно определить... я не хочу делать выводы, пока не увижу все сам.
       - Ну, уже что-то, - обрадовалась Марта. - А поеду-ка я с вами, брат Жан. Вы у нас человек пришлый, а я эти места знаю.
       - Хорошо, госпожа баронесса, - смиренно ответил монах.
       Только наутро, собираясь в дорогу, Марта Брулен сообразила, что двое старших монахов - тоже местные, и она даром навязалась в попутчики к светловолосому юноше. Впрочем, он не отказался, а, значит, не увидел в том вреда. Если речь доходила до дела, то в упрямстве Блюдущим Чистоту не было равных. Они не спорили, не препирались - просто делали по-своему, так, как считали нужным. Власть мирская и власть церковная разделили полномочия еще в прошлом тысячелетии, раз и навсегда договорившись, что каждому свое, и четко определив, где чье. Церковь не может приказывать светским властям, светские власти не могут приказывать отцам Церкви, так что приходится договариваться по-дружески.
       Договариваться с братом Жаном было легко и приятно: мальчишка хоть был тихим и чудноватым, но при том - разумным и покладистым. По крайней мере, пока у них с баронессой Брулен был общий интерес: найти убийц, проводивших загадочный богохульный обряд.
       Снега в эту зиму намело необычно много. Знатные жирные сугробы громоздились по обочине дороги, уже начавшей раскисать. Пришлось ехать верхом, хорошо, что монахам ордена Блюдущих Чистоту устав не запрещал ездить на лошадях и в повозках. Пешком до Мариссель пришлось бы тащиться невесть сколько. Брат Жан был хорошим наездником, не в пример Марте, а двое старых монахов тоже сидели в седле с видом мучеников, хотя баронесса и велела подобрать для них самых смирных меринов во всей конюшне. Оба мрачных дядьки, которых Марта про себя звала Лысым и Красноносым, ехали с таким скорбным видом, что баронессе хотелось сделать что-нибудь глупое, как в семнадцать лет - заорать на весь окрестный лес рыбацкую песню или прокукарекать.
       Плюхали по смеси снега с грязью лошади, падали на плащ Марты последние в этом году снежинки, крупные и пушистые. Вились в небе заполошные галки, предчувствующие весну. В этом году она обещала быть ранней. Навстречу попались две тяжело груженые телеги. Торговцы узнали баронессу и отсалютовали хлыстами, всадница кивнула с улыбкой. Она ехала рядом с братом Жаном, следом - трое солдат из замка, за ними - монахи. Замыкал процессию Хенриков помощник Эгберт, юнец вреднющий, но глазастый, как сам Хенрик.
       Полянка в лесу ничем не отличалась от сотни подобных полянок по обеим берегам Ролены. Неудивительно, что обнаружить ее смогли только Блюдущие Чистоту с их особым нюхом, ну, или слухом, если все прочие братья были таковы, как юный монах Жан. Самая обычная проплешина между деревьями. Высокий орешник, кривоватые березки по краям поляны шириной в четыре десятка шагов. И - тишина. Ни скандальных галок, ни других птиц на пару миль вокруг.
       Посреди поляны, в снегу - кострище. Точнее, это Марта сперва подумала, что кострище - а чем еще могло оказаться черное пятно? Но брат Жан жестом подозвал ее к себе, и баронесса увидела, что это снег почернел. Она стащила жесткую рукавицу и потерла глаза. Нет, черный снег никуда не делся. Баронесса Брулен склонилась, едва не ткнувшись носом в сугроб. Снежинки как снежинки, шесть концов, и блестят, как это свойственно замерзшей воде. Только вода была черной.
       - Ахинея какая, - вздохнула Марта. - Расскажи кто, не поверила бы. Что это такое, брат Жан?
       Монах был бледен, хотя, казалось бы, куда уж больше-то. Капюшон плаща он скинул, и видно было, что на висках набухли синие жилки. Губы побелели и плотно сжаты, в глазах страдание - словно у брата Жана ровно сейчас живот прихватило. Может, съел чего перед выездом? Ветчина несвежая оказалась?
       - Обряд здесь проводили, - ответил подошедший Лысый монах. - Баронесса, могу я вас просить того... брата Жана не беспокоить?
       - Да не буду, - Марта, подобрав юбку, пошла следом за монахом. Сапоги увязали в снегу по верхний край голенища. - Что его так скрутило-то?
       - Понять нужно, куда след ведет, - невнятно объяснил Лысый.
       Марта встала рядом со своей кобылой, со скуки разглядывая присыпанный снегом орешник. Высокие хлысты торчали как-то странновато, словно палки, воткнутые в землю. Приглядевшись, баронесса поняла, что они высохли на корню. Высохли и ветви одинокой ели, торчавшие в сторону полянки. Унылые желтоватые пятна на поредевшей хвое...
       Недоброе дело сотворили в этом лесу.
       Брат Жан наконец пошевелился. Слепым взглядом он обшарил лес и вскинул руку, указывая на восток. Не к Мариссель: туда было бы на юг. Монах, кажется, собирался идти напролом через лес, и Марта шагнула к нему, но на предплечье легла тяжелая лапа Красноносого. Судя по рукам и обветренной широкой физиономии, брат еще недавно был рыбаком.
       - Нет, госпожа, не тревожьте его. Мы следом поедем, а он пусть идет. Верхом ему сбиться недолго...
       - Да уж как скажете, - буркнула Марта. За бледненького монаха сердце болело, как за родного - вон, забрел уже в сугробы по пояс, небось, полны сапоги снега набрал, но не спорить же с Блюдущими: как ни крути, а им виднее.
       Следом за братом Жаном, идущим по следу с целеустремленностью охотничьей собаки, ехали не меньше часа. Вдали уже показались крыши деревни - Марта пока не могла сообразить, какой. Может, Тольбе, может, Ахель. Молодой монах вдруг остановился и замер столбом. Только тогда Лысый подъехал к нему вплотную и попытался втащить в седло. Едва не уронил, бестолочь старая. На помощь пришел Эгберт и забрал полубесчувственного брата Жана к себе в седло.
       Въехали в деревню. Особого переполоха не произвели: большинство жителей видали баронессу несколько раз в год, когда приезжали на торги. Устроено здесь все было вполне обычно: небольшая площадь в середине деревни, на ней маленькая беленая церковь, здание с зеленой крышей - управа, двухэтажный каменный дом старосты с петухом на флюгере... На площади стояла и единственная на всю деревню таверна, она же постоялый двор, она же читальня. К таверне и поехали: брата Жана нужно было уложить в постель.
       Навстречу вышел староста, которому уже донесли, что приехали важные гости. Староста как староста, такой же обычный, как и деревня Тольбе. Рыжий, пузатый, в длинной темно-красной котте: видать, успел принарядиться. Плащ, на редкость добротный, не с кроличьим мехом, как обычно, а с чернобуркой, висел на сгибе руки и полами загребал снег. Видать, богато жили в Тольбе, что чернобурку валяли по земле...
       - Добро пожаловать, госпожа баронесса, - в пояс поклонился староста. - Чем обязаны?
       - А ничем хорошим, - прямо сказала Марта. Что-то ей в старосте не понравилось. Наверное, короткий испуганный взгляд, брошенный на троицу монахов. Эгберт помог баронессе спешиться, и она шагнула по вычищенной от снега брусчатке. - Пойдем, староста, в управу, говорить будем. Братья, вы со мной?
       - Да, - ответил слегка ободрившийся брат Жан. Вот уж кому бы лечь да отдыхать, но если сам хочет...
       - Как тебя зовут, староста?
       - Петер Массе, ваша милость.
       - Вот что, метр Массе... Вели-ка из таверны притащить обед на пятерых, - Эгберт обиженно скривился, - и вина горячего побольше. А остальных пусть устроят, и лошадей поставьте на конюшню.
       - Да, ваша милость, все сделаем лучшим порядком...
       В управе было чистенько. Добротная надежная мебель, основательная, как жители баронства, присыпанные свежими опилками полы, яркие клетчатые занавеси на окнах. Марта прошла в комнату с камином, сама пододвинула себе стул поближе к теплу и вытянула ноги. Молоденького монаха тоже устроили поближе к камину, остальные сели за длинный широкий стол. Баронесса пока молчала. Пусть говорят Блюдущие Чистоту, это их дело, а она послушает.
       - Метр Массе, - начал Лысый. - Не хотите ли вы нам что-нибудь рассказать?
       - Что? - исподлобья посмотрел на монаха староста. Рыжие кустистые брови почти прикрывали узкие глазки. - По вашему ведомству? Ничего не могу сказать.
       - Ложь, метр Массе, плохое начало для беседы, - вздохнул брат Жан. Говорил он негромко, но вполне уверенно. Может, так даже было лучше - иногда чем тише говоришь, тем внимательнее слушают. - Никогда не лгите тем, кто может отличить ложь от правды. Вы же знаете, что некоторые жители Тольбе отступили от веры и закона. Зачем вы их покрываете? Сам вы не из них...
       - Баронесса, ваша милость, что он такое говорит? - подскочил со стула Петер. - Почему?
       Если бы Марта сама не видела синие трупы со льдом в глазницах, черный снег на поляне и брата Жана, ковылявшего через сугробы к дороге на Тольбе, она поверила бы старосте. Теперь - не верила.
       - Скажи-ка мне, метр, у тебя люди в зиму не пропадали?
       - Нет, ваша милость, с чего бы, зима теплая, волков нет...
       - А если по спискам пересчитаю?
       - Ну, некоторые уехали.
       - Сколько? - спросила Марта. - И куда?
       - Так ведь не все ж докладываются! Кто к купцам нанялся, кто в море ушел...
       - Скольких нет дома? - повторила вопрос Марта.
       - Троих, - ответил метр Массе.
       Марта кивнула. Три трупа на берегу, трое отсутствующих. Хорошее совпадение. Может, конечно, все трое и ушли с караванами или подались на корабли, да только почему трое - не двое, не пятеро, не шестеро?
       - Опиши их. Всех троих.
       - Дерк Ниссе. Высокий такой, под притолоку, рыжий. Кузнецу помогал. Собирался в порт Бру, наняться там в подмастерья. Витус Схаутен. Этот пониже, но тоже рыжий... да у нас полдеревни рыжих, ваша милость. На носу бородавки. И Ян Схаутен, двоюродный ему брательник. Лопоухий такой, уши - как ручки у кастрюли.
       Баронесса Брулен еще раз кивнула. Все сошлось. Соврать в описаниях староста не сумел или не решился, зная, что все будет проверено. Двое рыжих, и один лопоухий. Именно те, кого нашли в устье Ролены.
       - Очень хорошо. А теперь рассказывай, кто в лесу богохульные обряды творит! Да не юли! Братья тебя насквозь видят, брехуна...
       Массе икнул, сглотнул, вздохнул - и принялся рассказывать, опасливо косясь на монахов.
      
       В последнюю зимнюю седмицу Саннио работал в личной библиотеке герцога, в которую ему обычно доступа не было. Только трижды его туда пускали, и дважды - для приватной выволочки, на третий же раз Гоэллон велел разложить свитки и книги согласно описи.
       - Обычно я делаю это сам, но сегодня у меня нет времени, а вам уже, кажется, можно доверить подобную работу, - сказал герцог. - Я буду работать в кабинете, если что-то покажется неясным, сначала спросите, а потом уж делайте.
       Секретарь знал, что делает герцог: пишет в Брулен, Скору и Кертору. С обучением было уже почти покончено, оставались лишь мелочи, Гоэллон собирался выставить троицу из дома вон как можно скорее. Сразу по получению ответов, то есть, не позже середины девятины Святого Окберта, тем более, что эта девятина традиционно считалась подходящей для дальних путешествий. Святой Окберт, покровитель путешественников, не позволяющий заблудиться и сбиться с дороги, должен был помочь троице почти готовых предсказателей добраться без трудностей. Святой Окберт и личная гвардия герцога...
       Хотя граф Агайрон и выхлопотал для трех отпрысков мятежников королевское помилование, чем окончательно убедил Саннио в том, что граф - хороший человек, хоть и враждует с Гоэллоном, но нельзя было испытывать терпение его величества, по-прежнему позволяя подросткам жить в столице. Таково было высказанное на словах пожелание короля. Три, четыре седмицы - и с ними придется проститься; наверняка на долгие годы. Когда на трон взойдет король Араон, может быть, троим будет позволено вернуться в родные земли. Троим, но скорее - двоим, едва ли девица Къела не выйдет к тому времени замуж в Брулене, куда ее отправляют. Скорее уж, в графство вернутся ее сыновья.
       Может, будет позволено, а может - и нет, неизвестно, да и король пока что был в добром здравии, а принцу Араону пятнадцать лет. Десяток, два десятка лет изгнания; но все же король позволил детям сохранить жизнь и родовые фамилии. Агайрон хоть и собственноручно привез в дом герцога королевскую грамоту с едва просохшими чернилами, но рассказа о том, как прошел разговор, Саннио не услышал: герцог выгнал секретаря вон.
       Дверь была прикрыта не слишком плотно. Впрочем, слуху секретаря Васта и дубовая дверь не могла служить помехой. Он отлично слышал, как скрипит перо, как герцог шепотом бранится и срывает с доски ткань, берет другую доску, снова пишет, потом дергает за шнур, чтобы вызвать слугу. Дзинькает крышка чайника, льется в чашку струя - значит, Гоэллон пьет огандский чай, по своему обыкновению, с молоком и солью. Саннио один раз попробовал жутковатый напиток, и его едва не стошнило, а герцог объяснил, что в Брулене это пьют еще и с топленым салом, после чего впечатлительный секретарь все-таки расстался с завтраком, а герцог долго смеялся и спрашивал, как же это у юноши получалось осматривать и вскрывать трупы, но не получилось выслушать о невкусном напитке.
       - Я же не ел их, - наконец сердито ответил Саннио.
       - Так вы и чай не пили, а он, кстати, отменно вкусен, утоляет голод и жажду, а зимой избавляет от простуды. Кажется, ваше богатое воображение рисует кошмары, куда более страшные, чем подкидывает реальная жизнь. Наверное, вы из тех людей, которым легче вынести порку, чем ее описание в романе.
       Сейчас Саннио ходил между стеллажами, сверяясь с описью, лежавшей на небольшом столе в углу тесной комнаты без окон. Убрав со столика книги и свитки, секретарь обнаружил лист дорогой бумаги, а на нем - десяток забавных шаржей на самого себя, учеников и графа Агайрона. Оказывается, вот чем занимался герцог параллельно с чтением, - а секретарь-то думал, что он делает заметки! Себя Саннио обнаружил в двух ипостасях - прячущимся под стол от герцога Алларэ и привязанным к стулу, а некая статная дама надвигалась на него с огромной дымящейся кружкой в руках. Вспомнив о разговоре, юноша хихикнул, а потом насторожил уши: в соседнюю комнату кто-то вошел.
       - Вы звали меня, господин герцог? - Керо.
       - Да, юная дама, садитесь в кресло, нас ждет довольно непростой разговор.
       О как, подумал Саннио. Наверное, одна из тех бесед, содержание которых так и оставалось для секретаря тайной. А днем потому, что вечером герцог уедет во дворец на бал, оттуда еще вчера прислали приглашение.
       - Слушаю вас, герцог.
       - Керо, ваше обучение почти закончено. Вы знаете все, что может понадобиться во время пребывания при дворе баронессы Брулен. Остались лишь сущие мелочи: например, я хочу, чтобы вы прослушали углубленный курс хиромантии - в этой области вы делаете особые успехи. Я буду заниматься с вами до отъезда.
       - Благодарю, герцог.
       - Есть то, чего мы с вами пока не касались вовсе. Керо, вы не так уж редко берете в библиотеке романы и сборники стихов, а более всего любите романы в письмах. Вас, как всякую юную девицу, интересует область чувств, верно?
       - Да, герцог.
       - Пока что ваши познания в этой сфере наполовину состоят из моих уроков, наполовину из романов, то есть, страдают изрядным недостатком практики. Прежде чем вы уедете, я считаю необходимым просветить вас на этот счет более подробно.
       Саннио открыл рот и на цыпочках подкрался к двери. Разговор принимал весьма странный оборот. Что герцог имеет в виду?
       - Я не вполне вас понимаю, - ответила Керо, надо понимать, разделяя недоумение секретаря.
       - Хорошо, я буду выражаться несколько проще. Я не считаю возможным отпустить вас в вольное плаванье, не посвятив в некоторые тайны отношений между мужчиной и женщиной. На практике. Сегодня после полуночи я жду вас в своих покоях.
       Секретарь выронил свиток и едва не сполз по косяку двери. Гоэллон либо сошел с ума, либо начисто забыл о чести и своем долге опекуна. Проклятье, девочке пятнадцать лет! В Собране до семнадцати замуж не выдают, а тут... Саннио сжал кулаки и закусил губу. Это уж слишком. Оставалось надеяться, что Керо сумеет ответить достойно, а если герцог рискнет настаивать... если осмелится...
       - Благодарю, герцог. Я выполню ваше пожелание, - вполне буднично ответила Керо.
       Не видя выражения ее лица, Саннио не мог точно определить, что она думает и чувствует, но если судить по голосу, девица Къела не имела ничего против подобных уроков. А ведь казалось, что она влюблена в Альдинга; они так мило беседовали в гостиной перед сном, а один раз, кажется, целовались перед приходом секретаря. Все равно - это нужно остановить. Есть границы, за которые никто не смеет переходить! Девушка или слишком наивна, или слишком доверяет Гоэллону, ее согласие нельзя считать добровольным, а герцог... он не может не понимать, что делает, с него и весь спрос.
       Едва Керо ушла, Саннио вылетел из библиотеки в кабинет. Герцог продолжал писать письмо, как ни в чем не бывало. Услышав шаги юноши, он поднял голову, внимательно взглянул на секретаря и кивнул на то же кресло, в котором недавно сидела северянка. Саннио едва не сел, но потом вспомнил, зачем сюда пришел, и остался стоять, только положил руку на подголовник.
       - Как я понял, сцена повторяется. Вы опять услышали нечто, для вас не предназначенное, и опять собираетесь мне рассказать о том, как низко я пал, - скучным голосом сказал Гоэллон.
       - Собираюсь, - зло сказал Саннио. - В доме графа Агайрона вы назвали меня своей совестью, помните? Вы, разумеется, пошутили. Но я - скажу. Можете меня после этого выгнать вон или убить.
       - Даже интересно, что же такого вы собираетесь сказать, что стоит изгнания или смерти... - вздохнул герцог. - Сядьте и скажите.
       - С вашего разрешения... или без него - я постою.
       - Какой героический пыл... - господин пожал плечами, наверное, Саннио должен был почувствовать себя смешным и нелепым, но - не чувствовал. - Стойте, если так хотите. И говорите, если уж собрались.
       - Вы не можете так поступить с Керо! Это против чести, это попросту... это подло! - вот сейчас герцог схватится за шпагу или кинжал. Обвинение в подлом поступке - то, чего не снесет ни один благородный человек. Но Гоэллон не двинулся с места, только поднял голову от письма. - Ей пятнадцать лет!
       - Шестнадцать через две девятины, - уточнил герцог. - Это все, что вы хотели сказать, Саннио?
       - Нет, - секретарь насупился. - То, что вы хотите сделать, низко и недостойно! Керо не рабыня, а вы не тамерский господин, чтобы... затаскивать в постель пятнадцатилетнюю девочку!..
       - Можно подумать, что когда так делает тамерский господин с рабыней, это хоть чем-то лучше, - вздохнул Гоэллон. - Саннио, перестаньте бросаться эпитетами и перейдите к сути дела.
       - В этом и есть суть дела.
       - В том, что я совершаю недостойный поступок?
       - Да, - сказал Саннио.
       Теперь все вещи названы своими именами. Наверное, можно проститься как минимум с должностью, ну и пусть. В прошлый раз секретарь был неправ, а вот теперь - совсем другое дело.
       - Вы меня не удивили, более того, назвали все вещи своими именами, а потому перестаньте шарить глазами в поисках орудия, которым я буду вас убивать. Я не буду этого делать. Если вы пожелаете взять расчет, я тоже не буду этому препятствовать, более того, я подыщу вам более подходящее место. Но прежде чем вы что-то решите, все же сядьте и выслушайте меня.
       - Я не хочу вас слушать!
       - Потому что опасаетесь услышать то, что изменит вашу точку зрения? - усмехнулся Гоэллон. - Неужели вы трус?
       - Нет, герцог, я не трус, - отчеканил Саннио и уселся на краешек кресла.
       - Если вы сейчас думаете про себя, что вы не трус, потому что у вас хватило дерзости ворваться сюда и наговорить мне кучу оскорбительных слов, то вы себе льстите. Крикнуть тому, с кем не согласен, что-нибудь наподобие "подлец" и получить удар шпагой гораздо проще, чем выслушать врага. Первое вредит лишь телу, второе - убеждениям. Людям свойственно бояться краха убеждений сильнее, чем ран или смерти. Это тоже трусость. И признак неуверенности в собственной правоте. Если вы правы во всем, чего вам бояться? Потерянных минут?
       - Я не трус, герцог, - еще раз повторил Саннио.
       - Тогда слушайте. Я собираюсь отправить почти шестнадцатилетнюю девицу в весьма удаленное баронство. Там она будет считаться взрослой и самостоятельной, и никто не будет ее опекать. Она будет сама принимать решения. Девицы в ее возрасте склонны путать все на свете - любовь со страстью, влечение тела с влечением души, ложь соблазнителя с истинным чувством влюбленного. Делают они и куда большие глупости. Собственно, мне следовало бы отправить девицу Къела в школу мэтра Тейна. Не ту, в которой вы учились, а в ту, где из привлекательных девиц делают прознатчиц, а заодно и учат использовать на дело все свои прелести. Там бы ее лишили многих иллюзий и научили бы тому, что пригодилось бы ей в жизни. И, главное, мои руки были бы чисты, а вы не устраивали бы мне сцен.
       Саннио задумался и невольно уселся в кресло уже целиком. То, что сказал герцог... в этом была определенная доля истины. Вздумай, скажем, герцог Алларэ приударить за хорошенькой северянкой, ему не пришлось бы долго стараться. Может быть, потом Гоэллон, как опекун, и принудил бы того к браку - но что за жизнь в подобном браке? Жена, навязанная силой, которой муж, разумеется, будет изменять или попросту запрет в дальнем поместье... Но если девушка встретит свою настоящую любовь, а не какого-нибудь соблазнителя?
       Юноша пару раз видел женщин из той школы, о которой говорил герцог. О самой школе ходили странные слухи, ее учениц никто толком не видел, знали только, что их мэтр Тейн отбирает среди сирот, так же, как и будущих секретарей. Выбирает хорошеньких девочек, которых учат и приемам слежки, и тому, как добраться до глубин сердца любого мужчины, и отнюдь не через желудок. Ученицы становились спутницами влиятельных господ, и в Собране, и за ее границами, и выведывали разнообразные тайны, даже государственные. Услуги их стоили дорого, очень дорого, а дамы весьма рисковали, но самые удачливые годам к двадцати пяти сколачивали состояния и выходили замуж по собственному выбору, и так высоко, как сиротам не снилось. Некоторые же продолжали выполнять услуги такого рода и после замужества.
       Одну из подобных дам Саннио увидел довольно близко. Роскошно одетая красавица проходила по коридору, направляясь в кабинет мэтра Тейна. За ней едва поспевали двое собственных слуг и помощник мэтра. Женщина обронила перчатку, Саннио окликнул ее и с поклоном подал почти невесомую вещь, еще хранившую контур маленькой изящной ручки. Та улыбнулась и потрепала ученика по щеке. Красивая, немного надменная и очень уверенная в себе дама; сначала Саннио счел ее какой-нибудь герцогиней, явившейся, чтобы нанять секретаря, но потом узнал, что это была одна из легендарных шпионок, уже отошедших от дел. Кларисса Эйма, год назад получившая из рук короля Валерианский орден, - высшую награду для женщины, послужившей государству, - и немедленно после того вышедшая замуж за владетеля Эйма, одного из вассалов графа Къела. Дама Кларисса сорвала какой-то крайне важный для тамерцев военный план. Как именно - не уточнялось, но ходили слухи, что план этот выболтал ей в постели тамерский генерал-адъютант, впоследствии лишившийся головы за измену.
       Может, и не худшая судьба для сироты, но Керо - не подкидыш и не подобранная на улице побирушка, а наследница графов Къела. Она должна выйти замуж за равного, и герцог должен найти ей достойного мужа... а не раскрывать всякие там тайны! Если уж нельзя избежать ее отъезда в Брулен, то почему бы не сделать совершенно обратное - объяснить ей, что она не должна обращать внимания на чьи-то ухаживания, а должна - ждать законного брака, который устроит герцог?
       "Ну да, объяснить-то ей можно, - Саннио сам понял, что хватил лишнего. - А вот слушать она будет? Найдется свой Алларэ, - зеленоглазый герцог воплощал у секретаря все зло и коварство мира, - и прощай, все увещевания!". Что же, Гоэллон, получается, прав? Нет. Не прав, и вот почему: он собирается поступить ровно так же, как и предполагаемый соблазнитель. Ну и толку с того, что вместо красивых слов будет нечто другое? Почему герцог решил, будто девушка поймет некую разницу, научится отличать страсть от любви и прочая?
       - О чем вы думаете, драгоценнейший мой? Вы уже долго сидите без единого слова, а ведь собирались со мной спорить, не так ли?
       - Герцог, но чем ваш поступок лучше поступка соблазнителя? Чему вы сможете ее научить?
       - Управлять своими чувствами и желаниями своего тела. Выбирать по собственной воле, а не под влиянием чужих слов и уловок. Если она захочет выйти замуж или завести любовника, то будет понимать, зачем и для чего это делает.
       - Интересно, почему вы же запретили герцогу Алларэ тоже преподать мне некие уроки? Не думаете, что и это могло бы мне пригодиться? - дерзко спросил Саннио. - Я смог бы выбирать между мужчинами и женщинами...
       - Если вы желаете - так разрешу и даже попрошу, - улыбнулся Гоэллон.
       - Нет, благодарю, герцог, - передернулся секретарь. - Не желаю. Но и Керо, кажется, тоже не желает. Вы ее заставляете.
       - Она могла бы отказаться, если бы мое распоряжение показалось бы ей столь же противоестественным. Как вы слышали, она не сделала ничего подобного.
       - Отказаться? Не больше могла, чем от уловок обольстителя! Вы приказали, и она послушалась, как всегда слушается!
       - Саннио, если я сейчас прикажу вам раздеться и отдаться мне прямо на столе... ну, чернильницу мы уберем, конечно... вы согласитесь?
       - Разумеется, нет! - Саннио вспыхнул от возмущения.
       - А если я буду настаивать?
       - Я постараюсь покинуть ваш кабинет незамедлительно. А потом ваш дом.
       - Обычно вы беспрекословно исполняете мои приказы, тут-то в чем дело?
       - Ваши противоестественные желания я исполнять не обязан и не намерен!
       - Успокойтесь, у меня нет никаких противоестественных желаний, особенно в ваш адрес. Однако ж, видите, моим приказам вполне можно сопротивляться. Если девица Къела не исполнит мой, я соглашусь с этим и не буду настаивать. А вам я разрешаю прочитать ей проповедь обо всем, чем угодно. Время до полуночи в вашем распоряжении, а меня даже не будет дома. Дерзайте, мой юный друг! - герцог принялся выбирать перья, потом вновь взглянул на Саннио. - У вас есть еще вопросы или возражения?
       - Я с ней поговорю, - пообещал Саннио.
       - Отлично, я как раз собирался вас об этом просить, - усмехнулся Гоэллон. - И это - один из основных уроков, которые я хочу ей преподать.
       - Простите, герцог, я вас не понял.
       - Прекрасно поняли. Право выбирать, право отказать кому угодно, хоть опекуну, хоть наставнику, хоть королю в том, на что он не имеет никакого права. Постарайтесь ее отговорить, Саннио, я буду вам весьма признателен, если вы преуспеете.
       - А кто же тогда будет открывать ей тайны отношений на практике, герцог? - Саннио уже мало что понимал, только то, что сегодня его не будут наказывать за дерзость; по всем правилам герцог уже мог повесить его во дворе на каштане, и Саннио бы с этим смирился: заслужил. Ну так еще одна шпилька прическу не испортит.
       - Тогда я сочту, что она в этом уже не нуждается. Вы свободны... - секретарь уже поднялся и собрался уходить, когда герцог остановил его. - Подойдите ко мне.
       Саннио подошел к столу. Гоэллон пару минут медлил, глядя на него в упор, кажется, подбирал слова. Под тяжелым пристальным взглядом из юноши куда-то улетучивались весь пыл и дерзость, ему хотелось поклониться и просить прощения. Чего он тут наговорил, и каким тоном... что за демон в него вселился, как все это вышло?
       - Драгоценнейший мой, запомните - сегодня последний раз, когда вам было позволено высказываться подобным образом и лезть в мои дела подобным манером. Я позволил вам это лишь потому, что вы вместе со мной прошли весь путь, связанный с этими людьми. - Людьми, а не детьми, отметил Саннио. Да, детьми их уже не назовешь. -Вместе и наравне. Вы принимали в них ничуть не меньшее участие, и было бы жестоко с моей стороны не выслушать вас. Но - третьего раза я не допущу. Еще одно дерзкое слово, еще одно оскорбление - и я поступлю с вами так, как положено в подобных случаях. Так, как поступил бы с зарвавшимся секретарем, например, граф Агайрон. Возможно, я даже проконсультируюсь у него, каким именно способом он наказал бы наглеца, забывшего свое место. Ясно вам?
       - Да, герцог, - Саннио поклонился, и, поскольку господин вернулся к письму, тихо вышел из кабинета, удивляясь, что жив, здоров и получил такое странное распоряжение.
       Беседовать с Керо на эту тему? Легче утопиться в старом колодце, который вырыт на заднем дворе. Снять жестяную крышку и сигануть вниз. Герцог - мужчина, и в разговоре с ним многие вещи можно называть своими именами, но как говорить с девицей Къела? Какими словами? Саннио подозревал, что будет заикаться и мямлить; ну да ладно: он должен и обязан, даже не потому, что герцог приказал... Если бы герцог запретил, Саннио все равно поступил бы по-своему.
       К Керо он пришел уже вечером, когда герцог уехал на бал. Постучал в дверь, услышал "войдите!", осторожно приоткрыл дверь. Керо сидела перед зеркалом в своей спальне, расчесывала волосы. Пепельная волна падала почти до пола. Тяжелые густые волосы вились на концах.
       - Да, сударь Васта? Чем обязана? - девушка увидела его отражение в зеркале, но не обернулась. Тонкая рука мерно проводила гребнем по волосам.
       - Я хотел поговорить с вами, - Саннио всегда обращался к ученкам на "вы", а сейчас иначе и не смог бы. Он сел на обитый бархатом круглый табурет. - Герцог хотел, чтобы я сделал это, да я и сам хотел.
       - О чем же? - равнодушно спросила северянка.
       - О том распоряжении, которое вы сегодня получили от герцога... - Саннио покраснел, а вот Керо, как было видно в зеркале, - ничуть. Движение руки не замедлилось ни на миг.
       - Вас-то каким образом это касается? - холодно бросила девица Къела. - Ах, да, приказ герцога. Выполняйте свой приказ.
       - Я хотел сказать, что вам вовсе не обязательно... ну, приходить к герцогу.
       Рука все же дрогнула. Едва заметно - но Саннио отметил эту заминку.
       - Это велел передать мне герцог?
       - Нет... он хотел, чтобы я вам сказал... то, что сам хочу сказать, а я хотел сказать... - Саннио окончательно запутался, а ведь еще и не начал. Да уж, проповедь... Мычание телка, а не проповедь получается.
       - Мэтр Васта, вы явно взволнованы. Налить вам воды? Вина? Приказать подать чаю?
       - Нет, спасибо. Госпожа Къела, послушайте... вы не обязаны. Понимаете? Не обязаны, и я думаю - не должны. Герцог... он не будет настаивать. Он сам так сказал. А если будет, я...
       - Мэтр Васта, - Керо отложила гребень и развернулась на своем табурете. - Я весьма огорчена тем, что вы взяли на себя смелость обсуждать с герцогом мою персону и наши интимные дела. Герцог тоже огорчил меня, но я спрошу о причинах его самого. Впрочем, вам, как нашему воспитателю, наверное, и это позволено?
       Саннио прикусил губу. Вот так вот - "их интимные дела". Северянка, наверное, права - неприлично обсуждать подобные вещи. Это касается только двоих; но юноше казалось, что он защищает Керо, а она вывернула все наизнанку. Будто секретарь вздумал влезть в отношения герцога и его любовницы. Интересный поворот событий. И этот лед в голосе, эта сдержанность оскорбленной благородной дамы - откуда в недавней "мышке" все это? Мэтр Васта начал подозревать, что напрасно вмешался в это дело.
       - Как воспитателю, - соврал Саннио. - Госпожа Къела, вы меня точно поняли? Вы не обязаны. Вы можете отказать. И я считаю, что должны отказать. Герцог не имеет права ждать от вас покорности в подобных вопросах. Это совершенно лишнее. Вы меня понимаете?
       - Я вас прекрасно понимаю, мэтр Васта. - Уже не просто лед, а целые торосы, наверное, как в Северной предельной пустыне, с которой граничит графство Къела. - На всякий случай я повторю то, что вы сказали, и вы сможете проверить меня, как на уроке. Вы считаете, что я имею право отказать герцогу Гоэллону в его желании обучить меня определенным вещам. Вы считаете, что я должна это сделать. Я все говорю правильно? - колющая льдинками насмешка. Этот вопрос Керо задавала в первые седмицы, отвечая урок.
       - Да, да...
       - С первым тезисом я абсолютно согласна. Да, я имею право отказаться. Я прекрасно знаю это. А вот со вторым не соглашусь. Не должна. И не буду, - оказывается, нежные розовые губы могли изрекать чеканные фразы не только на уроках риторики.
       - Но почему, Керо?!..
       - Для вас я не Керо, мэтр Васта, - поправила северянка. Ровно, спокойно, но лучше бы отвесила пощечину. - Тем не менее, я отвечу на ваш вопрос. Потому что таково мое желание. Вы удовлетворены? Теперь вы оставите меня в покое? Я хотела переодеться. Или я обязана делать это в вашем присутствии?
       Саннио вскочил. Сходил, называется. Если герцог узнает о разговоре, будет долго смеяться. И все же на душе изрядно полегчало. Если девица Къела сама этого хочет и все прекрасно понимает, ну так пусть идет хоть в спальню к Гоэллону, хоть на Кандальную улицу! Саннио сделал все, что мог - не запирать же упрямую в комнате? Такая чего доброго в окно вылезет, хотя бы назло секретарю. Влюблена она в герцога, что ли? Или просто упирается только потому, что мэтр Васта попытался ее отговорить? Противостоящий ее побери, пусть сама решает, что ей нужно - она, кажется, в состоянии. Хотя почему бы не проверить?
       - Госпожа Къела, а если вместо герцога я решу вас чему-нибудь научить?
       Оплеуха, полученная Саннио, заставила его вспомнить о том, что он говорит не только с (пока еще) девицей из Старшего рода, но и с девушкой, которую учили защищаться герцог Гоэллон и Кадоль. Перед глазами закружились цветные искры.
       - Вы забываетесь, Васта, - прошипела Керо. - Да и чему вы можете меня научить?
       - А если прикажет герцог? - наверное, Саннио вчера забыл помолиться на ночь, и во сне в него вселилась целая куча зловредных демонов, а может, и сам Противостоящий.
       Керо распахнула пеньюар и показала тонкий поясок, к которому был привешен короткий кинжал в кожаных ножнах.
       - Это достаточно убедительный ответ? - спросила она. - Один из нас этого урока не переживет.
       - Вы влюблены в герцога? - Интересно, а вторую пощечину, для симметрии, отвесит?
       - А вы? Могу ли я считать, что ваша дерзость продиктована ревностью? - мерзавка ядовито улыбнулась - не иначе как у Гоэллона выучилась.
       Саннио остолбенел. Дать бы ей пощечину в ответ, - но женщин не бьют, что бы они ни говорили, даже подобные гадости.
       - Вы спятили? - выдавил он.
       - А вы? Почему вы сочли, что я влюблена? Потому что принимаю его предложение, а вам отказала? Вам назвать поименно тех, кому бы я тоже не стала отказывать? И в них я влюблена?
       Секретарь вновь покраснел, должно быть, до корней волос. Он глянул в зеркало - так и есть, вареный рак в панцире, в серой камизоле. Нужно было прекращать неприличный и оскорбительный для обоих разговор.
       - Благодарю, госпожа Къела, вы полностью избавили меня от беспокойства за вашу судьбу, - слегка поклонился Саннио. При необходимости и он мог выражаться подобным образом, это к тому же было куда легче, чем говорить по душам со взбалмошной нахальной девицей.
       - Рада за вас, - презрительно бросила северянка. - Если встретите Марису, скажите ей, что мне нужно жемчужное ожерелье.
       - Вы спутали меня со своим лакеем, - Саннио еще раз поклонился и вышел.
       За девицу Къела он уже ничуть не волновался, и это радовало. Нет, ну какова ведьма, а?! Что там водится в тихом омуте? Щуки? Щука она къельская после этого. Это ради нее Саннио надерзил герцогу, ради нее рисковал если не головой, то местом? Стоило это того?
       Саннио спустился через кухню в погреб, взял там бутылку вина, вылез наружу за штопором, хлебнул прямо из горла и решил, что - да, стоило. Разбитая скула саднила, юноша коснулся ее пальцами и увидел кровь. И все равно - стоило!..
      
       8. Саур - Собра - Къела
      
       Вестовой был тяжело ранен. Тамерский иззубренный болт, пробивший ребро, нельзя было вытащить на ходу, и древко просто перерубили чуть пониже наконечника. Каким чудом солдат выдержал трое суток в седле? Почему вообще отправился именно он, почему не передал пакет с донесением другим?
       Рикард понимал, что шатающийся, харкающий кровью человек сделал невозможное, но не понимал - зачем. Что такого случилось на западе, что потребовался этот подвиг?
       Оглушительно орали вороны - теперь, как и по осени, везде было много ворон, наглых и разжиревших на человечине, - дул пронзительный северный ветер, по небу бежали быстрые облака, отливавшие лиловым, а разбуженный на рассвете генерал Меррес стоял напротив раненого вестового и не мог понять, что произошло.
       - В лазарет его, - приказал он, и, не сдержавшись, рявкнул на солдат: - Что стоите, ослепли?!
       - Нет, мой генерал, - прохрипел раненый, в очередной раз хватаясь за левый бок. - В пакете... не все...
       - В лазарет, сержант! - еще раз рыкнул Рикард. - Поговорим там. Альберт, поднимай маршала.
       Ординарец скорчил кислую рожу. Маршал Алессандр прибыл со своей свитой, и его ординарцы, повара и прочая мелочь мигом перессорилась с остальными: каждый думал о себе, как два генерала и три полковника в придачу. С ними старались не связываться и держаться подальше, но горластые требовательные нахлебники напоминали о себе каждый день.
       - Быстро, быстро! - едва не пнул Альберта генерал Меррес.
       Вестового под руки увели к лазарету ставки. На шум голосов во дворе спустился полковник Эллуа. При виде него Рикард всегда испытывал смешанные чувства: и радовался, что рядом действительно надежный офицер, чьи доклады всегда были безупречны, предложения - толковы, а дисциплина в полку - идеальна; и злился, не понимая, почему эллонский кавалерист подчиняется любому приказу, выполняет любое распоряжение и ни с кем не спорит. У него на высоком лбу с залысинами просто написано было, что он - сам себе хозяин, и Устав чтит лишь на словах, а кроткой овечкой лишь прикидывается. До поры. Когда пора пройдет, Рикард не знал, но чувствовал, что так и случится.
       Эллонцу, как всегда, хватило каких-то косвенных примет - кровавых плевков на снегу, следов, обрывков услышанного, - чтобы понять большую часть происшедшего. Генерал Меррес уже привык, что общее полковник схватывает сам, а вопросы задает лишь чтобы уяснить для себя частности.
       - Мой генерал, позвольте задать вопрос? - хрипловатый спросонья голос был, как обычно, невыразительным.
       - Да, полковник...
       - Курьер прибыл от полковника Дизье или полковника Карро?
       Рикард едва не сказал "не знаю" - он до полудня вообще плохо соображал. Пакет он еще вскрыть не успел. Вестовой что-то говорил, Рикард услышал это считанные минуты назад, но вот проклятье - выветрилось из головы. А зачем Эллуа вообще это знать? Еще через минуту до генерала Мерреса дошло. Если от Карро, который теперь командует обороной перевалов, то еще ничего страшного. Не считая того, что полковник Карро, любимый дядюшкин вассал, видать, получил по голове сосулькой и отправил тяжело раненого за многие сотни миль. А вот если от Дизье, полк которого расположен на границе Саура и Къелы, то... То дела, видимо, плохи. Если повстанцы отрежут части армии друг от друга, то будет много крови. Еще больше, чем сейчас.
       Все обещания маршала Мерреса, который сказал, что к Новому Году на севере будет тихо и спокойно, пошли прахом. Весна уже началась, а ни о каком покое речи не шло. Напротив, с каждым днем делалось все хуже и хуже. Казалось, что каждый северянин, который не сбежал на юг, взялся за оружие. Даже Рикард - не без коротких замечаний Эллуа, - понимал, что крестьянин, деревню которого сожгли за помощь бунтовщикам, имеет лишь два выхода: или бежать в Эллону, или идти в отряд к своему владетелю, где он, по крайней мере, будет сыт. Понимал ли это маршал Алессандр, генерал спрашивать боялся.
       Рикард согнул пакет пополам, ломая печати, стряхнул сургуч. Обертка порхнула на землю запоздалым осенним листом. Внутри оказался лист ткани, на диво чумазый - понизу бурые пятна, сверху жирный отпечаток пальца, испачканного в саже. Генерал Меррес изумился: совсем в Къеле страх потеряли, отправляют в ставку такую сортирную тряпку?!
       Потом он принялся читать каракули, нацарапанные, должно быть, не на столе, а на спине ближайшего солдата. Ему не понадобилось много времени, чтобы понять смысл написанного. Понадобилось много сил, чтобы замереть с куском мятой ткани в руке, а не выбраниться на весь замок, не швырнуть клятое донесение в снег и не начать топтать его ногами.
       Тамерские войска заняли графство Къела.
       - Позвольте, мой генерал? - Эллуа протянул руку и Рикард с удовольствием вручил ему донесение, которое жгло ладонь.
       - Этого стоило ожидать, - кивнул эллонец через минуту. - Еще в начале зимы в Тамере было достигнуто соглашение между кесарем и графом Къела об оказании военной помощи.
       - А какого ... ты молчал?! - вполголоса проговорил генерал Меррес.
       - Я получил сведения об этом частным порядком. Король отверг их, как ложные, - спокойно ответил Эллуа. - Тем не менее, я счел необходимым сообщить эту информацию маршалу Мерресу.
       - И что?
       - Мой генерал, вас интересует, что именно сказал мне маршал или каков был общий смысл? - полковник весьма неприятно улыбнулся.
       Рикард прекрасно представлял, что мог сказать дядюшка под дурное настроение, да и под хорошее - тоже. Выслушивать это в пересказе эллонца было бы раза в два противнее, чем услышать от самого маршала.
       - Смысл, - буркнул он.
       - Маршал Меррес запретил мне распространять заведомо ложные сведения, способные подорвать боевой дух армии.
       - Ясно, - кивнул Рикард. - Теперь можете радоваться. Вы с вашим агентом всех оставили в дураках.
       - Мой генерал, вы напрасно думаете, что меня хоть сколько-то радует подобное развитие событий, - равнодушно ответил непрошибаемый эллонец. - Мы начали с устранения мятежа, продолжили подавлением восстания, теперь воюем с соседней державой. Вы знаете притчу о том, как глупый подмастерье тушил пожар?
       - Не помню, - нужно было чем-то занять время до того, как поднимут маршала и начнется сущий кошмар, а общество эллонца успокаивало. Так же, как ледяной северный ветер, выдувавший из головы остатки хмеля, и быстро светлевшее небо. - Расскажите.
       - Один подмастерье, оставленный хозяином караулить мастерскую, опрокинул свечу. Загорелась портьера, подмастерье засуетился, начал искать, чем бы залить огонь. Схватился за плошку с маслом. Огонь вспыхнул сильнее. Он опять принялся искать, чем бы потушить пламя, и полил его огненным вином... притча длинная, но итог простой: сгорела и мастерская, и хозяйский дом.
       Рикард сглотнул, потом развернулся к полковнику и схватил его за грудки, хорошенько тряхнул. Эллонец никак не отреагировал. Светлые серо-зеленые, как вода в пруду, глаза смотрели в упор - спокойно, презрительно. Эллуа был старше генерала Мерреса, лет на двадцать, наверное, и это тоже было противно, как и ледяное равнодушие.
       - Сволочь! Ты же мне сам говорил - пиши маршалу!..
       - Генерал Меррес, - одними губами ответил Эллуа. - Если вы не хотите, чтобы вашему мундиру было нанесено тяжкое оскорбление, уберите руки.
       Рикард вспомнил давешний инцидент со шпагой. Полковник показал ему прием, позволявший обезоружить нападавшего, но урок быстро прекратился: Эллуа объяснил, что подобное возможно лишь с фехтовальщиком весьма низкого уровня, и нужно на голову превосходить соперника, чтобы рискнуть проделать подобный фокус. Меррес не показал, что принял оскорбление на свой счет, но утратил к занятиям всякий интерес.
       Проверять, кто сильнее в драке на кулачках, не хотелось: не подобает двум офицерам лупить друг друга, как мужичью. Рикард опустил руки и огляделся. К счастью, во дворе никого не было. Маршал Меррес может себе позволить швырять в полковников грифельными досками с планами и лупить их донесениями по мордам. Генерал Меррес еще не главнокомандующий.
       - Благодарю, мой генерал, - ладонь с длинными узловатыми пальцами пробежалась по мундиру, расправляя несуществующие складки. - Вы хотите продолжить обсуждение?
       - Говорите, - кивнул Рикард.
       Эллонский кавалерист был каким-то непостижимым человеком. Другой бы, наверное, оскорбился. Даже его возлюбленный Устав не допускает рукоприкладства от старших по званию, а генерал Меррес сорвался самым неприличным образом. Рядом с Эллуа Рикард чувствовал себя тем самым сопляком и дураком, которым так часто честил его дядюшка. И еще - волчонком-подростком рядом с вожаком стаи: и хочется зубы показать, и чуешь, что еще не время. Рикард уже понял, что командовать, как это положено, полковником Эллуа не может и никогда не сможет. Их нужно было поменять местами: двадцатипятилетнего генерала и сорокапятилетнего полковника...
       Генерал Меррес удавился бы, но не выказал этого Эллуа.
       Удавился... или приказал бы казнить кавалериста.
       - Армия Тамера будет опираться на местное население. В Къеле они вдвое увеличат численность войск. То же будет и здесь. Два, три сражения - и нас оттеснят к берегу Эллау. Если мы не удержим переправы, можете забыть о двух графствах и баронстве. На карте появятся три губернии, принадлежащие Тамеру.
       Рикард бессильно выбранился. Скоро будет очередной совет, маршал Алессандр будет колотить кулаками по столу, брызгать слюной и грозить всем казнью. Только все это - слова, пустой звук, хоть и громкий. Полковник Эллуа, конечно же, будет молчать и выполнять приказы. Выполнять свой долг. Соблюдать Устав армии Собраны. И генерал Меррес - будет. Выполнять и соблюдать.
       Только их сомнут. Как новорожденных щенят, слепых и беспомощных. Вестового сумел отправить только Дизье, и его донесение обрушилось, как снег на голову. Значит, остальных - и от Карро, и от всех остальных, - попросту перехватывали местные бунтовщики. То же будет и в Сауре, и в Лите. Къела была самой мирной из трех северных земель, а в Лите, и особенно - в Сауре было пролито много крови. Къела сдалась - да что там сдалась, бросилась в объятия армии Тамера, с которой возвращался наследник казненного графа.
       Эллонец, так и стоявший в полушаге от Мерреса - расстояние, на которое Рикард подпускал только друзей и женщин, а этот долговязый ледяной человек ему кто? - внимательно следил за лицом своего генерала.
       - Вы начинаете понимать, мой генерал, - тихо сказал он. - Мы сложили вокруг себя гору хвороста. Алви Къела только поднес факел.
       - Сволочь поганая, тварь, гаденыш... - сплюнул в сторону Рикард. - Дерьмо ходячее!
       - Мой генерал, - Эллуа скривил тонкие губы. - Представьте себе, что в Меру входит армия его величества. Вашего дядю, его жену, вашу тетку, ваших двоюродных сестер и племянниц отправляют на плаху. Вам удается бежать в Оганду. И там вам предлагают армию...
       - Я бы никогда... - Рикард осекся. - Мы не устраивали заговоров против короля!
       - Мой генерал, - эллонец вздохнул. - Вы вошли в Саур в конце лета. Вы помните, что в вину графам Саура был вменен сбор армии, призванной свергнуть законную власть. Вы видели эту армию? Слышали о ней? Или она начала появляться только считанные седмицы назад?
       Меррес зажмурился и скрипнул зубами. Спорить с полковником было невозможно. Он был прав. Он все говорил верно. Но почему он молчал раньше? Почему заговорил, только когда земля под ногами загорелась? Что за дрянь...
       - Хватит, - генерал топнул сапогом о серый щербатый камень, которым был вымощен двор. - Поздно теперь...
       - Да, мой генерал. Нам нужно сохранить войска и удержать переправы. А теперь, мой генерал, подумайте о том, что вы будете делать, если маршал поставит перед нами совсем иные задачи, - эллонец развернулся на каблуках и ушел вверх по лестнице.
       Рикард поднял глаза к окончательно просветлевшему небу. Откуда-то тянуло гарью. Неслась темная стая галок. Развевался над замком бело-золотой королевский флаг. С запада наползала темная туча. Ветер переменился, как часто случалось в начале весны.
       Западный ветер пах горечью и бедой.
      
       Герцогиня Алларэ точно знала, чего хочет, и все же была рада тому, что сложные правила дворцового этикета, установленные еще встарь, не слишком способствуют встречам наедине. Его величество может беседовать с незамужней девицей в присутствии ее спутницы или иного сопровождающего лица. Незамужняя герцогиня Алларэ, хоть и пользовалась, по обычаю своей земли, многими привилегиями, тоже под это определение подпадала. Это позволяло несколько оттянуть неизбежную развязку.
       За последнюю девятину она выдержала два десятка ссор с Реми. Брат прекрасно понимал, почему Мио каждую седмицу сопровождает Анну Агайрон во дворец, почему роль присутствующего третьего лица не может выполнить ни отец Анны, ни любая из ее придворных дам, ни вассалы Агайрона или еще какие-нибудь посторонние. Понимал - и не одобрял, а если уж Реми что-то было не по вкусу, он не умел тихо молчать.
       Может быть, умел, конечно - если только это не касалось семейных дел. Герцогиня Алларэ прекрасно помнила, что всеми свободами пользуется лишь с позволения своего брата и господина. Реми мог разозлиться и отправить ее в родной дом, мог запереть младшую сестру в спальне, мог запретить являться ко двору. Он никогда так не поступал, и женщина надеялась, что не поступит и впредь.
       Ее вспыльчивый, гордый и упрямый брат никогда не мешал своим родственникам развлекаться по вкусу, если забавы не входили в прямое противоречие с интересами рода. Явное внимание, которое выказывал король Собраны к младшей сестре своего второго советника, никак не могло противоречить интересам рода Алларэ. Напротив: чем ближе к королю, тем надежнее, - считала Мио. Разумеется, Анна была права, говоря о том, что его величество никогда никого не полюбит, но, если фаворитка будет достаточно разумна, то сумеет защитить и себя, и своих близких.
       Король всегда питал слабость к девицам из Алларэ. Хорошая традиция, нужно ее укреплять.
       К тому же, тогда на долю Анны придется лишь часть из тех неприятностей, что звались "Его Величество Ивеллион II, король Собраны".
       Реми, герцог Алларэ, злился и, когда посторонних поблизости не было, раз за разом начинал уже надоевший обоим разговор. Мио все чаще казалось, что дело тут даже не в заботе об ее благе, и тем более не в политических соображениях, а в своеобразной ревности. Руи и Реми дружили с детства, пять лет разницы не мешало им и когда оба еще катались на пони, а не на лошадях, теперь это и вовсе не имело значения. Официально они были двоюродными братьями, по сути дела - родными, особенно после той мрачной истории лета 3865 года. Гоэллон называл герцога Алларэ самым близким человеком.
       Четыре года Мио была третьей в этом союзе... да полно, четыре или добрых двадцать лет? Малышка, которую два подростка таскали на руках, а то и макали шутки ради в реку, девочка-подросток, забавлявшая двух мужчин своими глупостями, выросла и заняла свое место. То, единственное, которое было ей предначертано. Сестра Реми, любовница Руи. Пять лет назад она мечтала стать герцогиней Гоэллон. Это казалось само собой разумеющимся, она была уверена, что Руи не женится именно потому, что ждет, пока Мио повзрослеет. На ком ему еще жениться?
       Время разбило иллюзии и мечты, безжалостно расставило все по местам. Мио Алларэ не дождалась ни предложения руки и сердца, ни даже прощального подарка, который подвел бы итог четырехлетней связи.
       Мио предполагала, что Реми рассердится. Она не говорила брату ни слова, но он сам все понял - и женщина надеялась, что ее брат и господин вмешается. Разумеется, принуждать друга к браку - это слишком, но почему Реми вовсе ничего не сделал? Ни разговора, ни слова...
       Словно так все и должно было случиться, словно сестра герцога Алларэ была только игрушкой, которую можно оставить, если она наскучит...
       Оставить - но не позволять ей увлечься кем-то еще!
       Любезный братец, кажется, собирался сыграть в собаку на сене.
       За вполне невинный флирт с первым министром Реми сестру высмеял. Уловив между ней и Фиором Ларэ ту легкую нежность, которая связывает бывших любовников - предложил переспать со всей родней из Алларэ, напоследок оставив Рене, а то, дескать, если с Рене начинать, то можно и глаз лишиться: выцарапает рыжая Кари.
       Лучше бы своему драгоценному другу Руи что-нибудь посоветовал!..
       Герцогиня отставила чашечку, чтобы ненароком не разбить. Осенью ей казалось, что все будет легко и просто: надоел, стал откровенно пренебрегать, так пусть плывет с попутным ветром. В столице хватает умных и красивых мужчин, Мио может выбирать из трех десятков влюбленных поклонников, каждый из которых будет счастлив добиться успеха. Ее будут носить на руках и каждый вздох считать приказом.
       Оказалось же, что все иначе. Рана не хотела заживать. Восторженные поклонники казались скучными и глупыми. Даже вполне симпатичный ей Сорен Кесслер при виде герцогини тупел и сливался с хором безмозглых кавалеров, неразличимых в своей фальшивой преданности и ложной готовности отдать все на свете. Они были готовы отдавать состояния, но Мио не нуждалась и в самых дорогих подарках. Они были готовы отдавать сердца, но сердца эти были дешевле орехов, и так же годились лишь на один щелчок.
       Мио знала, в чем ее беда: она выросла на руках у двух лучших мужчин Собраны. Первый был ее братом, а второй ее отверг - но равных им не было, а заменять золото медной полированной пустышкой глупо и пошло. Если бы еще можно было поверить, убедить себя в том, что видишь золото. Увы, она не была слепой дурочкой, и обманывать себя умела плохо.
       Один раз попыталась: осенью, решив, что Руи ей вовсе не нужен, что он - только один из многих. Самообмана хватило на пару девятин.
       Приехать к герцогу Гоэллону без приглашения? В конце концов просто объясниться с ним? Нет, так унижаться нельзя. Пусть думает, что Мио довольна и счастлива. Увидев ее фавориткой короля, он поймет, что потерял, но тогда уже будет поздно. Руи не станет соперником короля, преданность его величеству не позволит. Так пусть увидит!
       - Герцогиня, я давно хотел показать вам некоторые реликвии вашего рода, хранящиеся во дворце, - сказал король. Вместе с ним в чайную комнату вошли какая-то старая карга с пяльцами и конопатая толстушка в белом платье. Обе сделали реверансы и по кивку короля уселись за стол по бокам от Анны.
       Мио едва заметно вздрогнула и напрягла икры: старый проверенный способ загнать всю дрожь в колени, надежно скрытые платьем. Ну что ж, рано или поздно это должно было случиться. Король - мужчина, и любой мужчина, если ему две девятины раздавать щедрые авансы, потребует ответа. Его величество даже не слишком торопился. Мог бы заявить свои права еще давно, но предпочитал играть в галантного кавалера: сначала беседы и ухаживания, а только потом основное.
       Герцогиня Алларэ поднялась и положила ладонь на любезно предложенное ей предплечье. Ткань под пальцами казалась приятной на ощупь, гладкой и скользкой. Огандский шелк. Его величество умел быть элегантным, хотя совсем иначе, чем Руи или Реми. Тот же жесткий крой, что и в туалетах графа Агайрона, та же нарочито скромная отделка.
       Мио украдкой взглянула на профиль его величества и в очередной раз не смогла понять, чем же король Ивеллион ей так неприятен.
       Высокий худой человек с пышной копной крупно вьющихся почти белых волос. Дерзкие, лишь слегка неправильные черты лица. Резкий изгиб бровей, удлиненные глаза - пронзительные, светло-голубые. Красивая линия губ. Король был привлекателен не только на портретах. У живописцев не было нужды ему льстить: яркое, властное лицо истинного владыки не нуждалось в каком-то приукрашивании.
       Тем не менее, внешность короля Собраны скорее отталкивала. Физиономист описал бы его, как человека жестокого, и, может быть, безумного. Было нечто неприятное и пугающее в резкой складке, что пролегала от крыльев носа к уголкам губ, в слишком глубоко посаженных глазах.
       Все те же фамильные черты у Руи, двоюродного брата короля, были слегка сглажены и производили совсем иное впечатление: силы, надежности, основательности...
       Королю было сорок шесть; выглядел он на десяток лет моложе, куда лучше, чем граф Агайрон. Сильные руки - под пальцами Мио ощущала игру мышц предплечья. Гладкая кожа. Короли династии Сеорнов редко дряхлели. Кровь первого короля, чудесного ребенка, рожденного не от людей, берегла их от медленного распада заживо.
       Какая-то комната, едва ли королевская спальня - та находилась в другом крыле дворца, - но явно и не хранилище реликвий. Может быть, покои для гостей. Чужая, припахивающая лавандой и пылью комната, в которой уже год или два никто не жил, только слуги раз в седмицу наводили порядок. Нелюбезно и негалантно, но зато достаточно безопасно: у королевских покоев всегда дежурит целая толпа слуг и придворных, здесь же, кажется, никого нет вовсе. Его величество не желает афишировать свое новое увлечение? Это не вполне входило в планы Мио...
       Герцогиня Алларэ сделала вид, что любуется гобеленом с охотничьей сценой, висевшим над камином. Гобелен был воистину хорош: работа прошлого века, когда в моду еще не вошли слишком яркие краски и металлические нити. Теплое золотисто-коричневое полотно...
       Ладони короля легли ей на грудь. Он стоял сзади, и Мио затылком ощущала его твердый подбородок. Руки, стиснувшие ее груди, никак нельзя было назвать ласковыми. Ивеллион словно касался не живого человека, а сжимал в горсти мех или снег...
       Задутые свечи в подсвечнике, осталась лишь одна - в другом углу комнаты. Трепещущий полумрак. Жадные жестокие руки, скользящие по ее бедрам. Прикосновение губ к мочке уха - и тут же короткий болезненный укус... Мио не ожидала, что царственный любовник будет с ней нежен, - не тем он был человеком, - но стоять вот так, упираясь грудью в каминную доску, неподвижно, - король и не ждал от нее никакого ответа, - было унизительно.
       Она сама этого хотела. Она знала, зачем ей это нужно.
       Но, проклятье, как же обнимавший ее сзади мужчина отличался ото всех, кто раньше касался герцогини Алларэ!..
       Через сколько-то трепетаний пламени свечи в дальнем углу, через сотню ударов сердца и десяток проглоченных вздохов Мио поняла, что она не хотела, не могла, не была готова...
       Ей казалось, она знает о мужчинах все. Как разбудить страсть в любовнике и как этой страстью управлять, как взнуздать ретивого жеребца и заставить подчиняться себе. Сотня приемов, надежных и проверенных...
       Здесь обо всем этом и речи не шло. Ее просто прижали к камину, заставили прогнуться в пояснице и стоять, не шевелясь, в то время, как его величество удовлетворял свою страсть. На месте герцогини Алларэ могла оказаться любая служанка, крестьянка или нищенка. Была бы дырка в надлежащем месте, вот и все.
       Было тошно, унизительно и больно. Король не страдал недостатком мужской силы, и "просмотр реликвий" затянулся. Мио закусила губу и старалась молчать - сомневалась, что случайно вырвавшийся стон можно будет принять за голос страсти.
       "Поздравляю с невиданным достижением, сестрица! - прозвучал в голове издевательский голос Реми..."
      
       - Граф Къела! Его высокопревосходительство князь Долав просит вас в свою палатку!
       - Благодарю, - кивнул Алви, разворачивая коня.
       Его высокопревосходительству опять что-то нужно. Третий раз за день - тут и взбеситься недолго, но слишком уж хорошее было настроение. Вторую седмицу. Он был дома. Пусть родной замок остался позади - армия промаршировала мимо, и в родовом гнезде удалось провести лишь ночь. Королевские выблядки уже оставили его. Замок пострадал не слишком сильно, но был почти пуст. Осталась лишь кучка слуг, с плачем бросившихся навстречу "молодому господину".
       Алви было начхать на удивленные взгляды тамерских офицеров. Он обнял всех семерых, встретивших его во дворе. Две кухарки, два конюха, кузнец, шорник и старая нянька - вот кто остался от доброй сотни слуг, живших в замке еще летом.
       - Где же остальные? - спросил он дряхлую Фриду. - Где все?
       Старуха поджала губы, потом закрыла лицо рукавом. Алви вновь обнял ее за плечи. Волосы Фриды, выбившиеся из-под плохонького платка, пахли дымом, молоком и родным домом. Она тихо всхлипывала.
       - Ох, молодой господин... кого казнили, кто сам ушел. Одни на юг, другие - к молодому Кетиру в Саур. Воевать тоже пошли... Мы уж и не чаяли, молодой господин...
       - Граф, - тихонько поправил Алви. - Теперь я - граф.
       Над замком взвилось коричневое с золотом знамя, но вышитый в левом углу королевский меч Алви приказал спороть. Довольно и дерева с плодами, и одного короткого слова "Щедрость". Королевский меч над Къелой больше не поднимется. Никогда. Король изменил северу - север больше не признает над собой власть короля.
       В замке Къелбе, на первый взгляд, ничего не изменилось... но все же изменилось слишком многое. Пропали портреты и гербовые щиты в большой зале, половина посуды была перебита, занавеси сорваны... не в занавесях было дело, и даже не в портретах. Раньше у Алви Къела были отец, дядя, брат и сестры. Теперь он остался один. Все прочие - казнены. Их даже похоронить по обычаю, в усыпальнице, не позволили - зарыли на кладбище в ближайшем городке, где казнили. Нужно будет перезахоронить всех. Сотня поколений властителей Къелы ложилась на вечный отдых в семейной усыпальнице, так было, когда о королях династии Сеорнов еще никто не слышал, и так будет.
       Алви прошел по гулким пустым коридорам, поднялся на галерею второго этажа. Грязно - натоптали чужаки, тихо, болезненно и скорбно тихо. До слез. Он плакал бы, да только все слезы выгорели осенью, в бешеной скачке на запад, когда отец вместо прощального объятия отвесил ему тяжелый подзатыльник, сказав - "Уезжай, не то прокляну!".
       Тамерские офицеры, сопровождавшие его в Къелбе, вели себя тихо. Устроились на ночлег в покоях на первом этаже, не тревожили, не просили чего-то особенного. Для услуг им вполне хватило собственных денщиков. Алви распорядился оставить слугам достаточно провизии: отступавшие чужаки вымели все припасы.
       Только Олуэна Алви пригласил пройтись по замку. Графу Къела казалось, что один он - не сможет, а нужно было. Друг молчал, потому что молчал хозяин. Они спокойно прошлись под руку по первому и второму этажам, потом Алви вдруг замер и присел на ступеньку лестницы. На третьем этаже были спальни - его, родителей, сестер. Къела не мог заставить себя туда подняться.
       Олуэн тихо постоял рядом, потом протянул руку и опустил ее Алви на плечо. Граф вздрогнул. Среди тамерцев не были приняты дружеские объятия. Мужчины редко прикасались друг к другу. Сейчас этот простой жест показался драгоценным, словно найденный среди прибрежного песка кусок янтаря. Къела опустил левую ладонь поверх руки Олуэна и так застыл. Если бы друг отнял руку, наверное, что-то важное исчезло бы. Но тамерец понял.
       Молчание длилось долго. Алви не знал, как его нарушить и как вообще пошевелиться. Он словно врос в ступени, по которым тысячи раз взбегал туда и сюда, даже не думая, что скучный желтоватый камень когда-нибудь окажется ему дорог - настолько дорог, что он бы и щекой к плитам прижался, не стой рядом Олуэн.
       - Я здесь вырос... - сказал Алви тихо.
       - Граф... - видимо, флигель-адъютанту тоже не хватало слов.
       - Олуэн, у вас большая семья? - къелец осекся. - Простите мою фамильярность...
       - Прекратите, - с нажимом сказал тамерский офицер. - Я буду рад, если вы будете называть меня по имени. У нас это принято между друзьями. Не знаю, сумел ли стать вам другом. Смею только надеяться.
       - Да, - кивнул Алви. - Да, стали. Если бы не вы...
       - Я единственный сын. С нашей семьей не случалось подобных несчастий. Наверное, я не могу понять вашего горя. Было бы глупо говорить, что могу. И глупо говорить, как принято: все будет хорошо. Но что-то, друг мой, будет. Ваши дети будут жить здесь.
       - Дети? - Граф Къела удивился. Какие дети, о чем говорит тамерец? Разве когда-нибудь будет нарушена эта ледяная мертвая тишина? Это попросту невозможно. Со смертью не поспоришь...
       - Вы должны будете жениться, - твердо сказал Олуэн. - Жениться, завести детей, передать им этот замок. Иначе все бессмысленно, Алви. Понимаете?
       Тот разговор, то отчаяние и страх перед пустотой Къелбе Алви не забыл, но поутру все чувства померкли перед главным: торжеством. Вся зимняя переписка оказалась не напрасной. Каждый день к армии Тамера присоединялись отряды вассалов рода Къела, Старшего Рода. Теперь здесь не говорили - Старшего Рода Собраны. Собрана осталась в прошлом. Государство династии Сеорнов, государство, собранное королем Аллионом из вольных графств и княжеств. Государство, предавшее само себя.
       Только один род вассалов не примкнул к победоносному шествию тамерской армии: Эйма, предатели, которые предпочли хлеб Сеорнов. Авангард армии уже продвигался к границе с Сауром. Замок Эйма лежал чуть в стороне от основного маршрута, но флигель-адъютант взял с собой уланский полк и составил компанию графу Къела. Увы, замок был пуст. Слуги, которых тщательно допросили, рассказали, что владетель Эйма уехал еще в середине зимы. "Жаль, очень жаль, - подумал Алви". Он не отказался бы взглянуть в глаза Эйма, а особенно - его супруге. Кларисса Эйма, бывшая шлюха герцога Гоэллона, весьма и весьма интересовала тамерский штаб. В Тамере ее считали государственной преступницей, в Собране - государственной героиней. Послушав, что причитается подлой бабе по законам Тамера, граф Къела решил, что это чересчур, но на виселицу шпионка и предательница заработала. Головы отрубают благородным дамам, а безродная потаскуха, даже выйдя замуж за владетеля, благородством не обзаводится.
       Глава Старшего Рода имел право казнить неверных вассалов и собирался этим правом воспользоваться.
       Увы, дамы Клариссы и след простыл. Алви не слишком удивился: если бы она не умела держать нос по ветру, то не преуспела бы и в Тамере.
       Граф Къела говорил с каждым из вассалов, с каждым из командующих отрядами, неважно, привел с собой владетель десять человек или тысячу. Этого от него ждали вассалы, ждал тамерский князь Долав, командовавший всей армией. Этого требовал долг главы рода.
       Не все были довольны тем, что граф Къела решил воспользоваться военной помощью Тамера. Каждый понимал, что силы северян были слишком незначительны, что никогда Къела не была бы освобождена путем партизанской войны владетелей - но власть предрассудков была слишком велика. Алви и сам не был дураком, он помнил, что Тамер - исконные враги, что сам их строй чужд порядкам Къелы, а помощь никогда не бывает дармовой. Помнил он и аудиенцию у императора Тамера, где ему всучили кота в мешке по неизвестной цене.
       Графу Къела никто не позволил командовать армией своих вассалов. Отряды объединялись и разбивались на полки, а потом поступали в распоряжение ставки. Обычаям севера была сделана единственная поблажка: никто не заставил вольных къельцев воевать в одном строю с тамерскими рабами. Тем не менее, военная власть Алви была номинальной: у него появился собственный отряд в пятьсот человек. Этой гвардией, отобранной из земляков, он мог распоряжаться по собственному разумению, но это было лишь каплей в озере.
       - Ваши владетели вольнолюбивы. И необучены. Мы не можем рисковать их же жизнями, - объяснил Олуэн, когда порядком взбешенный такими принципами организации Алви высказал ему все, что думал. - Это опасно. Должно быть сильное командование. Общее. Учитывающее все особенности. Ваши вассалы - партизаны, а не солдаты.
       Алви согласился. Тамерец был прав. Владетели с трудом подчинялись тамерским офицерам, а друг между другом ссорились при каждом удобном случае. Ни один не соглашался подчиняться другому. С князем Долавом им пришлось примириться, как с меньшим злом: лучше слушаться тамерского старика, чем позволить, что тебе будет приказывать сосед.
       Раньше граф Къела считал, что армия Тамера неспособна соблюдать дисциплину. Он опасался, что солдаты-рабы будут грабить, мародерствовать и вести себя не лучше, а то и похуже королевской армии. Оказалось, что он был не прав. Унтер-офицеры, больше похожие на надсмотрщиков, и действующие теми же методами, умели держать свое стадо в подчинении. Клятому отродью маршала Мерреса это не удавалось, а тамерцам удалось. В этом парадоксе было что-то горько-смешное.
       Должно быть, Рикарду Мерресу стоило поучиться у нижних чинов тамерской армии.
       Хваленая королевская армия Собраны драпала так, что пятки сверкали. Всего три небольших сражения, где собранцев попросту задавили массой - и остатки армии принялись срочно отходить за границу с графством Саур. Одновременно поднялась и Лита. Туда уже давно послали гонцов.
       Солдат короля вытесняли в Саур, чтобы окружить с четырех сторон. Армия Тамера разделилась на три крыла. Одно двинулось на самый север графства Саур, другое - к реке Эллау. Третье должно было ударить по основному скоплению войск короля.
       - Мы предпочтем дать бой в центре Саура, на равнине, - его высокопревосходительство ткнул пальцем в карту. Как раз на этой равнине стоял замок Саура, выбранный Мерресами в качестве резиденции. - Если же противник сумеет прорваться, то мы отбросим их назад, в Литу, и скинем в море. Между этими двумя реками образуется коридор, по которому армия Собраны будет вынуждена отступать.
       Алви довольно паршиво разбирался и в тактике, и в стратегии. Хорош ли план или плох, реален или слишком самонадеян - он оценить не мог. До осени его не интересовало военное дело, а теперь уж наверстывать было поздно. Сколько ни слушай штабную болтовню, смысла ее не поймешь.
       - Это смелый план, - объяснил ему Олуэн. - Хороший план. Учитывает многое. Характер маршала и генерала Мерресов в том числе.
       - А если из Эллоны подойдет еще одна армия?
       - Какая, Алви, друг мой? Одновременно с нашим выступлением начались еще два. В Междуречье и Четверном море. Их цель - не дать отвести резервные войска на север.
       Алви опешил, потом начал понимать, что тамерцы не собирались нападать на север, чтобы угораздить там в ловушку. Они позаботились о том, чтобы у короля Собраны было много других военных забот. Вести войну на два фронта - удовольствие дорогое и сложное.
       Король Собраны сделал очень, очень большую глупость, поссорившись со своими верными - вплоть до его предательства верными, - вассалами.
      
      
       - Сегодня у нас последнее занятие, - входя в класс, объявил герцог. - Оно будет довольно коротким, но напряженным, а после вы можете отдыхать до вечера. С завтрашнего дня и до отъезда я буду заниматься с каждым по отдельности; вы уже знаете, чем именно. Также для вас будут собирать и шить все необходимое. Приготовьтесь к примеркам и тому подобным испытаниям. Сегодня же мы будем говорить о том, чего не касались ранее. О религии. Точнее, о религиях. Кто может рассказать о прочих верованиях, которые встречаются в нашем мире?
       - Я, - сказал Альдинг. - О веровании Хокны, с вашего позволения.
       - Я хотел бы, чтобы вы начали с ноэллианской ереси, - покачал головой Гоэллон.
       - Хорошо, - пожал плечами Литто. - Раскол произошел на Пятом Вселенском Соборе. Часть служителей Церкви, в большинстве своем родом из Оганды, тогда еще бывшей сборищем разрозненных княжеств, согласилась с высказанными епископом Ноэлем тезисами об устройстве мира, в частности, о мирах Воздаяния и Вознаграждения и посмертии, ожидающем человека. Другая часть сочла их еретическими. Единая Церковь раскололась на Истинную Церковь Сотворивших и ноэллианских еретиков.
       - Барон Литто, следите за формулировками, - герцог улыбнулся. - Не все, прочитанное в книге, нужно повторять наизусть. Неуклюжие обороты стоит исправлять, а не тащить в свою речь.
       - Простите, герцог. Единая Церковь раскололась на Истинную Церковь Сотворивших и Истинную Церковь Сотворивших. Так лучше? Обе церкви именуют себя именно так.
       Гоэллон расхохотался, следом за ним - Саннио и остальные.
       - Браво, Литто. Продолжайте.
       - Так вот, последователи епископа Ноэля считают, что в посмертии всякая душа отправляется на суд Сотворивших, и здесь они полностью совпадают с учением нашей Церкви, однако же, дальше начинаются расхождения. Епископ Ноэль, которого ноэллианцы считают пророком, полагал, что после суда души покидают наш мир и отправляются в иные миры, число которых бесконечно. Миры Воздаяния и Вознаграждения он счел не мирами посмертия, но другими мирами, которые в совокупности образуют Триаду. В явившемся ему откровении он узрел, что в тех мирах обитают люди, схожие с нами, но живущие по иным обычаям. Церкви Собраны и Тамера считают, что это откровение было навеяно Противостоящим.
       - Как наша Церковь относится к ноэллианским еретикам?
       - С кротостью - как к нашим заблуждающимся братьям по вере. Со времен раскола ведутся диспуты, целью которых является вразумление ошибающихся.
       - Отменно, - кивнул Гоэллон. - Теперь о церкви Тамера. Керо, ваша очередь.
       - Раскол произошел на Седьмом Вселенском Соборе, - зачастила северянка, явно подражая Литто. - Ириней, патриарх Истинной Церкви Сотворивших, заявил, что рабство противоречит законам Сотворивших и привел убедительные тому доказательства, но большинство тамерских служителей Церкви выразили свое несогласие. Патриарх Ириней предал анафеме всех, кто защищал рабство. Тамерские священники вышли из юрисдикции патриарха Иринея и назначили своего патриарха. Так что теперь у нас три Истинные Церкви, - улыбнулась Керо. - Они ведут диспуты на церковных землях, что расположены между Бруленом и Огандой, там, где стоит Нерукотворный Храм. Храм не был создан, но возник чудом...
       - Довольно, это общеизвестно, - прервал ее герцог. - Керо, нет необходимости рассказывать все, что вы знаете по той или иной теме. Особенно, если это известно всем. Граф Саура, расскажите о веровании Хокны.
       - Ее называют Зеленой верой или Зеленой ересью. Встречается только на островах Хокны. Там считают, что Сотворивших вообще нет. Верят во всяких духов предков и ложных божков. Поэтому их... ну, не касаются многие чудеса. Желтой лихорадкой они болеют, и этим... удушливым поветрием. Мрут как мухи, - Бориан и после всех уроков был неподражаем. - Только чудо святого Окберта их касается. Моряки не плутают. Не знаю, почему.
       - Этого никто не знает, но вам следовало бы сказать иначе - "милость Сотворивших к отвергающим их бесконечна". Как к ним относятся в прочих странах?
       - В Собране и Оганде запрещают проповедовать и отправлять обряды. В Тамере преследуют и наказывают.
       - Отлично, а какие еще веры и учения встречаются в нашем мире?
       - Никаких, - сказал Бориан.
       - Да неужели? - улыбнулся герцог. - А веру истинного завета вы забыли?
       - Это не вера! - возопили все, включая Саннио, а секретарь добавил: - Это гнусная ересь!
       - Пожалуй, но ее последователи называют ее именно так: вера истинного завета. Саннио, расскажите о гнуснейшей ереси. Кстати, учтите на будущее, что ересью можно называть лишь те учения, которые расходятся с учением Церкви в деталях, но не радикально. Поэтому ноэллианцев и тамерцев можно называть еретиками, а истиннозаветников - нельзя. Это отдельный культ.
       - Да, герцог. Но так говорят о них в проповедях. Заветники поклоняются Противостоящему и считают его истинным создателем материального мира. Омна и Оамну они называют ложными богами, - Саннио приложил руку к сердцу. Повторять слова хулителей, конечно, не значит - самому впасть в ересь, но все равно неприятно. - Они проводят различные богохульные обряды, оскверняют изображения Сотворивших и прочим образом глумятся.
       - Как к этому относятся все три Истинные Церкви? Литто, отвечайте.
       - В Собране это лжеучение запрещено указом первого короля Собраны, Аллиона. Пойманные последователи передаются ордену Блюдущих Чистоту для очищения и покаяния. В Тамере с ними поступают так же.
       - Точно так же? - склонил голову к плечу герцог. - Или есть разница?
       - Есть, - Альдинг дернул плечом. - В Тамере их после очищения и покаяния передают в руки светских властей, а те их казнят.
       - Как именно казнят?
       - Без пролития крови.
       - То есть? - ох, как черноволосому не хотелось говорить, но герцог не собирался оставлять его в покое.
       - Сжигают живьем, варят в кипящем масле, подсылают ядовитую змею, топят...
       - Отлично, разница нам полностью ясна, - улыбнулся Гоэллон. - А теперь вам предстоит выслушать целую еретическую проповедь, и я надеюсь, что никто не бросится выдавать меня Блюдущим Чистоту. Если кто-то хочет выйти, дабы не осквернить свой слух, я даю несколько минут на раздумья.
       Разумеется, никто не пошевелился, а Саура хихикнул. Саннио тоже улыбался - о да, вот сейчас он встанет и побежит либо к Блюдущим, либо просто прятаться в спальне, чтобы не услышать чего-нибудь ужасного. Нет, если герцог начнет проповедовать веру истинного завета, Саннио, пожалуй, не станет его слушать. Но это едва ли, что-то не похож он на тайного адепта "заветников". В церковь, конечно, не ходит, но... Богохульники представлялись юноше чудовищами, едва похожими на людей, ежедневно проводящими страшные обряды и проповедующими свои взгляды в темных подвалах. Кто еще может называть создателем Противостоящего?
       - Итак, я вижу, что никто не ушел. Что ж, это не может не радовать. Господа и дама, должен вам сообщить, что представления епископа Ноэля о мироустройстве действительно куда ближе к истине. Я верю в Сотворивших и суд их, - ладонь небрежно коснулась груди. - Но вот учение Ноэля о двух мирах Триады - истинная правда. Это не миры посмертия - это миры, в чем-то подобные нашему. Лишь в немногом: в них живут люди, похожие на нас. Во всем остальном они разнятся. В том мире, что Церковь зовет Миром Воздаяния, живут какие-то безумцы. Они строят огромные дома из железа и стекла, передвигаются на чудовищных повозках из железа, которые пыхают огнем и источают смрадный дым... Вы читали об этом в Книге Сотворивших и слышали на проповедях, но это не повинующиеся Противостоящему демоны, а живут там вовсе не грешники, обреченные быть рабами Врага. Это люди. Они едят с железа и живут в железе, вдыхают вонь своих повозок, их музыка подобна скрежетанию и звукам, которые умалишенный может извлечь из бубна или колокола, но подобно нам они рожают детей, едят и пьют... кстати, пьют они воду и вино, а не желчь и яды. Их оружие обладает огромной мощью. Там стрельный состав воспламеняется, и на его основе делаются причудливые устройства, которые могут убивать тысячи людей одновременно.
       - Сколько? - спросил Бориан.
       - Столько, сколько я сказал, - герцог дернул щекой. - Этот мир каждый из вас видел во снах, но вы трактовали эти сны так, как вас учила Церковь Собраны, а ваши ноэллианские ровесники понимают их так, как рассказал я.
       - Зачем они так живут? - Керо изумленно хлопала глазами, но, пока герцог говорил, кивала, словно звучавшие слова совпадали с ее собственными мыслями.
       - А зачем мы живем так, как живем? Тем более, что этот мир во многом ужасен, но кое в чем и привлекателен. Например, почти во все дома по трубам подается нагретая в отдельном месте вода. Представьте себе, Керо: чтобы принять ванну, нет нужды нагревать воду ведрами - достаточно протянуть руку, и получишь целую бочку горячей воды в полное распоряжение. Вам не нравится?
       - Нравится, - улыбнулась девушка. - И все-таки это жуткое место. Наверное, там все-таки рождаются грешники.
       - Может быть... - развел руками Гоэллон. - Не буду спорить, ибо не имею об этом ни малейшего представления. Теперь о другом мире - о том, что назван миром Вознаграждения. Он для нас едва постижим. Его обитатели вовсе не знают железа, не создают даже простейших инструментов. Они не добывают огня, не строят домов, тем не менее, они не мерзнут и не голодают. Это воистину достойно удивления, но это так. Климат там значительно теплее, чем в нашем мире, а хищники никогда не нападают на человека. Деревья круглый год приносят плоды, которые пригодны в пищу, и плодов всегда хватает на каждого. Жители этого мира обладают даром влиять на произрастание деревьев и трав, так что те дарят им все необходимое. Там не сеют и не жнут, в точности, как вас учили, но никогда не бывают голодны. Они не воюют меж собой, ибо не владеют ничем, что нужно было бы делить силой. Кому из вас кажется, что это место прекрасно? Кто бы хотел там очутиться?
       - Я, - сказала Керо.
       - Так я и думал, - наставник рассмеялся. - Теперь учтите, что люди этого мира не владеют устной речью, письменности у них нет тоже. Они обладают даром чтения мыслей друг друга, но ваши мысли они прочесть, а тем более понять, не смогли бы. Вам не с кем было бы разговаривать. Вы любите красивые платья, а вам бы пришлось ходить обнаженной. Вы любите читать и вышивать, но ни книг, ни иглы, ни пяльцев у вас не было бы. Вы ели бы руками и расчесывали волосы при помощи ветки особого кустарника, вы никогда не съели бы ничего горячего, вареного или жареного - только плоды. Вам все еще туда хочется?
       Девушка думала довольно долго. Прикасалась пальцами к рукаву платья, к столу, к жемчужным сережкам в ушах - словно проверяла на прочность свой собственный мир. Накрутила выбившийся из прически локон на палец. Голубые глаза были серьезными и задумчивыми.
       Саннио вспомнил, сколько льда могло быть в этом взгляде. Со времени вечернего разговора Керо была с воспитателем весьма холодна, но не позволяла себе ничего лишнего, напротив, окончательно перестала и дерзить, и спорить. Смотрела сквозь юношу, как будто он был оконным стеклом, и при этом слушалась, выполняла указания, отвечала уроки. Между ней и герцогом тоже ничего не изменилось, как ни пытался Саннио разглядеть признаки перемен. Те же ровные манеры, бесспорное уважение, капелька упрямства и желания заслужить одобрение - ничего больше. Может быть, они обошлись без особых уроков? Противостоящий их разберет; секретарь не хотел об этом думать. Не его дело.
       - Нет, - ответила наконец Керо. - Мне было бы там слишком скучно.
       - Именно. И это еще мягко сказано. Говорят, человек, лишенный общения с себе подобными, быстро сходит с ума. Теперь же о том, для чего я решил вам это все рассказать. Я вовсе не призываю вас обратиться в ноэллианство. Думаю, что Сотворившим вовсе не так уж важно, кто и как представляет себе устройство мира, иначе все последователи Церкви Собраны уже были бы лишены милости и вымерли от чахотки, удушливого поветрия и желтой лихорадки. По какому ритуалу вы будете отправлять обряды - ваше личное дело, хотя если перейдете в ноэллианство, вам будут меньше доверять. Дело совсем в другом...
       Теперь задумался сам герцог. Скрещенные пальцы он держал перед грудью. Тускло поблескивал старинный серебряный перстень на левой руке. Саннио смотрел на своего господина и повелителя, смотрели и все остальные, молча ожидая продолжения рассказа. Юноша только что услышал нечто, что должно было перевернуть его представления о мире - но нет, не перевернуло. Может быть, потому, что о ереси епископа Ноэля он узнал давным-давно, сам видел ноэллианцев - люди как люди, от омнианцев отличаются только мягким напевным выговором, характерным для всех жителей Оганды, да и тот легко спутать с произношением алларцев, Саннио не сразу научился их различать. С детства ему говорили, что ноэллианцы не враги, но заблудшие братья в вере, ибо чтят Сотворивших, но ошибаются в некоторых моментах. Теперь выяснилось, что они как раз и не заблуждаются - ну и какая разница, в конце концов? Не "заветники" и не хокнийцы же оказались правыми...
       Куда сильнее Саннио занимал другой вопрос: откуда герцог так хорошо знает устройство двух миров и почему рассказывает о них так, словно видел своими глазами? Ему тоже было откровение, как епископу Ноэлю?
       - Каждый из этих двух миров связан с нашим, - неожиданно заговорил Гоэллон. - В Скоре и Керторе находятся проходы, позволяющие проникнуть туда... или оттуда. Отыскать их весьма сложно, еще сложнее пройти. Это связано с риском для жизни, так что я запрещаю вам даже мечтать о подобном. Разумеется, я возбудил ваше любопытство, но надеюсь, что не даром потратил на ваше обучение две с половиной девятины и вы сумеете обуздать его. Тем не менее, именно в эти земли вы отправитесь. Но, - герцог погрозил пальцем всем троим, - вовсе не для того, чтобы посетить сии удивительные миры. От вас потребуется лишь внимательно наблюдать за всем, что будет твориться в Скоре и Керторе. Прислушиваться к сплетням господ и разговорам простолюдинов, обращать внимание на странные происшествия. Исчезновения, явления и тому подобное. О каждом необычном случае, который не может быть объяснен простыми причинами, вы будете посылать мне подробные отчеты...
       - Господин герцог, могу я спросить, чем вызван ваш интерес? - Литто никогда не позволял себе перебивать Гоэллона; но если бы не рискнул черноволосый, Саннио сам бы сделал это.
       - Спросить вы, разумеется, можете, но я не дам вам четкого ответа. У меня довольно странное предчувствие, а я привык им доверять. - Герцог сделал длинную паузу, и Саннио решил, что господин уже закончил, но когда юноша повернул голову к окну, отвлекшись на воронье карканье, Гоэллон добавил: - Мне кажется, что в ближайшее время мы увидим столько чудес, сколько не описано во всей Книге Сотворивших. Кстати, в стране началась война.
      
      
      
       Пролог: белые цветы Междуречья
      
       девятина Святой Иоланды
       3829 г. от Сотворения
       Тамер, Междуречье
      
       Принц Ролан проснулся до первого света. Разбудили его холод и потребность избавиться от чая, которого накануне было выпито слишком много.
       Разбухшая от постоянно льющейся воды земля, жирный плодородный чернозем, чавкала под ногами. Ролан устал от вечной сырости, которой пропитались палатка, одежда, одеяла. Даже сапоги разбухли и начали натирать ноги. Горячие кирпичи в изножье постели позволяли немного пригреться и заснуть, но просыпался юноша все в той же окаянной промозглой сырости. Туго натянутые стены палатки не промокали, но все было влажным, холодным и противным.
       Привыкнуть к этому не получалось. Изредка тучи расходились, и небесный свет начинал греть, тогда Ролан подставлял ему лицо. Одежда просыхала, и весна Междуречья уже не казалась такой противной. Мелкие белые цветы лезли из-под земли и, едва успев раскрыть бутоны, одуряюще сладко пахли. Венчики с острыми лепестками попадались на глаза, где бы принц ни останавливался.
       А потом вновь начинался дождь, за шиворот стекали струйки воды, и на цветы становилось наплевать...
       Первая военная кампания в жизни Ролана Сеорна получилась слишком уж сырой. Все остальное складывалось очень хорошо. Тамерцев вышибли сперва за Митгро, освободив земли Скоринга, а потом и за Смелон. Теперь полоса земли между реками Смелон и Шамибо была захвачена целиком.
       Обнаглевшим имперцам преподали хороший урок. Маршал Меррес строил планы полного завоевания Междуречья, хотя мечты могли остаться лишь мечтами. Тамерцы легли бы костями, но не отдали восточного побережья Веры, особенно, подходов к столице. Слишком дорогой ценой далось бы завоевание Междуречья целиком. Задача, поставленная маршалу, была проста: освободить ту часть, что принадлежала Собране, преподать урок и со славой отойти, когда Тамер согласится выплатить контрибуцию.
       Только три сражения, в которых двукратный численный перевес тамерцев не дал им ничего, кроме двойного позора - и две трети Междуречья легли под ноги победителям. Забавная игра чисел стала поводом для многих шуток.
       Земли эти славились своим плодородием, но, перейдя Смелон, принц испытал глубокое потрясение. Все те же поля, усадьбы - и какой разительный контраст с тем, что было на другом берегу! Вместо зажиточных домов - жалкие лачуги, словно бы заброшенные после прихода морового поветрия, слишком худые или болезненно полные оборванные крестьяне, кривоногие дети с раздутыми животами...
       Посреди дикой для Ролана нищей разрухи торчали усадьбы тамерских дворян. Здесь можно было увидеть презанимательнейшие картины. Выстланные дорогими коврами дворы, золотые решетки на окнах, бассейны, в которых вместо воды плескалось вино... и все те же полуголые рабы, надсмотрщики с плетьми и копьями, столбы с привязанными после порки людьми, гаремы с девчонками, которым едва минуло тринадцать.
       Ролана тошнило от тамерского Междуречья, от того, что в каждой усадьбе они находили одно и то же; земли эти нужно было либо опустошить, либо присоединить к Собране и навести порядок, но отец был непреклонен. Летом армия вернется назад.
       На обратном пути ему повстречался полковник Фабье. Пожилой, но статный еще мужчина стряхнул с роскошных усов капли воды.
       - Нынче будем ночевать в тепле, ваше высочество, - подмигнул он Ролану. - Нашли местечко. Вот сейчас разведаем, как там.
       Полковника Фабье за полторы девятины кампании Ролан успел хорошенько узнать и полюбить. Суровый на вид громогласный вояка нравился ему куда больше лощеного напыщенного маршала Мерреса, который сто раз на дню изрекал какие-то героические банальности, но мог только надувать щеки, пока все планы за него разрабатывали совсем другие, тот же полковник Фабье или генерал Оген...
       - Это хорошо, - кивнул Ролан. - Брат кашляет вторую ночь.
       Фабье передернул плечами, но промолчал. Принц вздохнул. Он знал, что Эниала офицеры не слишком любят. Брат то ныл, как ему все надоело, то принимался на военных советах спорить с генералами, предлагая планы, над которыми открыто смеялся только Ролан. Остальные стоически сносили очередную гениальную идею, посетившую наследника, отмалчивались и делали по-своему, благо, семнадцатилетние принцы обретались в лейтенантских чинах, и подчиняться их капризам никто не был обязан. Полковник, не отличавшийся избытком терпения, порой напоминал "лейтенанту Сеорну", что полагается ему делать по субординации - молчать, пока не спросят.
       Однажды Ролан услышал, как Оген и Фабье говорят между собой о принцах. Полковник ворчливо пересказывал, какой план нынче изволил выродить наследник, и под конец добавил:
       - Хорошо, что я выйду в отставку, раньше чем этот стратег сядет на трон.
       - Для вас хорошо, Роже, - мрачно ответил Оген, сухой и вечно хмурый агайрец.
       Ролан пытался объяснить близнецу, что нельзя так себя вести. Спорить с опытными офицерами, не имея за плечами и пары лет службы, глупо. Еще глупее во время сражений отсиживаться рядом с маршалом и считать, что это лучшее место. Сам Ролан участвовал в каждом из трех, дрался рядом с пехотинцами, которыми командовал Фабье. Пожилой полковник уважал не королевского сына, а лейтенанта Ролана Сеорна, может, и неопытного, но исполнительного и храброго.
       Смысла в разговорах этих было не больше, чем в ношении воды в решете. И все же Эниал, со всем его упрямством и капризами, со всей его смешной уверенностью, что он лучше всех знает, как выигрывать сражения, был братом. Близнецом. Отражением, одной плотью. И в будущем - сюзереном.
       - Горячее вино - хорошее средство от простуды, - сказал наконец Фабье.
      
       Дожди шли всю седмицу, ласковые весенние дожди, радость влюбленных, но проклятье для солдат и путешественников. Карета увязла безнадежно глубоко, лошадь не могла ее вытащить, сколько толстый тамерский вельможа ни орудовал хлыстом. Парик толстяк давно потерял, редкие мокрые волосы прилипли к черепу. Крупные теплые капли стекали по обрюзгшему лицу с тройным подбородком.
       Делать ему на дороге средь бела дня было нечего. Толстяку стоило бы забиться в подвал дома в своем поместье, подпереть дверь изнутри и молиться, чтоб не нашли, чтоб рабы не донесли, где спрятался хозяин, чтоб солдатам было недосуг выцарапывать склизкую улитку из панциря...
       Маршал Меррес подъехал, когда солдаты уже окружили карету, выломали дверцу и вытащили изнутри двух девчонок с коротко остриженными волосами, в грязном рванье. В первой ничего интересного не было - чумазенькая тощая рабыня, застарелые синяки на руках, тусклый взгляд. Вторая отличалась от нее, как небо от земли.
       Она даже босиком на земле стояла, переминаясь с одной зябнущей ножки на другую - с непривычки. Темные волосы были острижены явно наспех. Белокожая, хорошенькая, слишком чистая для рабыни.
       - Кто это? - спросил маршал, показывая на вторую девчонку.
       - Моя рабыня, милорд, - залепетал толстяк. - Просто моя рабыня, домашняя рабыня...
       Не долдонь щекастый тамерец это слово, маршал, может быть, и поверил ему. Девчонка для развлечений, каких здешние уроды разводят, словно скот, обучают петь и танцевать, да и другие услуги господам оказывать. Но трижды повторенное слово резало слух, словно фальшивая нота.
       - Кто ты такой?
       - Анум де Фагра де Дориф де Баир маркиз де Шарима, милорд.
       Из всего длинного перечня тамерских названий маршал вычленил только одно, важное.
       - Шарима? Это твое поместье там? - маршал показал на северо-запад, где за пролеском стоял мрачный трехэтажный дом.
       - Да, милорд.
       - Отвезите их в лагерь, - распорядился маршал.
       Из поместья с неприятным названием Шарима, которое наметили под ставку, не вернулся посланный на разведку отряд. Маршал не сомневался, что пятеро солдат и лейтенант вовсе не заблудились и не остановились понюхать цветочки. Он уже отправил в Шариму четыре десятка, и теперь надеялся, что, вернувшись в лагерь, уже получит известия. Если с солдатами что-то случилось, толстяк ответит.
       Разговаривать посреди дороги маршал Меррес не хотел. Некоторые беседы требовали более удобной обстановки.
      
       Жирного владельца поместья повесили во дворе вместе с надсмотрщиками, устроившими засаду. После недолгих расспросов рабы указали на тех, кто убивал собранских солдат, и долго возиться ни с тем, кто отдал приказ, ни с исполнителями, смысла не было. Эниал смотрел, как раскачиваются на веревках трупы. В глубине души он надеялся, что к утру их снимут. Ничего приятного в этом зрелище не было, но принц боялся, что если он потребует снять повешенных, его назовут малодушным.
       Потом он услышал, как это приказывает сделать генерал Оген. На мгновение стало стыдно - нужно было самому велеть сержанту снять и закопать тамерских убийц, а не тянуть и думать, что там кто скажет. Агайрец словно прочитал мысли принца - прочитал и не преминул воспользоваться.
       К вечеру дождь прекратился. Небо очистилось до самого горизонта, вдали алела последняя полоса света. В дверь комнаты постучал Эллуа, адъютант Шроста напомнил про ужин. Эниал спустился на первый этаж в столовую. Рабы, привыкшие выполнять любые распоряжения господина, теперь так же покорно подчинялись пришельцам. Сновали мальчишки, разносившие блюда, толстый повар в рваном колпаке то и дело выглядывал из дверей кухни.
       В подвалах нашлось много вина. Зал был хорошо натоплен, а горячее вино с пряностями помогло окончательно отогреться. Эниал радовался, что нынче ночью будет спать в постели, под крышей, забудет о кирпичах, которые нужно подкладывать в ноги и за спину, чтобы не заледенеть от холода, наденет с утра сухой мундир...
       От вина кружилась голова, и хотелось спать, но принц боялся, что если уйдет из-за стола раньше старших офицеров, они подумают, что он не умеет пить. Или еще что-нибудь обидное. Фабье и так косился на него без должного почтения, и, кажется, собирался отобрать кувшин с вином.
       Противно было чувствовать себя младшим среди всех этих бывалых вояк, которые часами могли говорить о былых победах, о давно умерших командирах. Всех их что-то связывало, это был тесный круг, в который принцу входа не было. Только маршал Меррес относился к принцу дружески, разговаривал с ним, объяснял планы сражений и спрашивал мнения Эниала. Больше никому в штабе до принца не было дела, даже родному брату. Ролан сидел между Фабье и Огеном, с которыми сдружился с первого дня, еще на марше из столицы, слушал их разговоры, чему-то смеялся. А маршал ушел, оставив Эниала в компании двух адъютантов и генерала Шроста, с которым беседовать - все равно что с каменной статуей: даже кивка не дождешься...
       Маршал вернулся, когда за столом осталось человек пять. И брат, и его дорогие приятели уже ушли. Эниал клевал носом, но продолжал хлебать остывшее вино. Меррес притащил с собой двух стриженых девчонок-рабынь. Одну он толкнул к Эниалу, и та плюхнулась перед ним на колени. У принца шумело в ушах, и он не разобрал, что сказал ему маршал, но лишние слова тут и не требовались.
       Принц посмотрел на так и стоявшую на коленях девчонку. Кажется, это была одна из тех, которых пытался утащить с собой покойный хозяин поместья. Должно быть, самая любимая игрушка. Черные волосы острижены так, что видна шея, белая чистая кожа. В прорехе платья - острая грудь.
       - Неплоха, а? - подмигнул Эниалу маршал. - Самое то, чтоб согреться...
       Девчонка подняла на принца глаза. Что-то неправильное было в ее взгляде, слишком тревожное, наверное. Губы у черноволосой дрожали, но ее шепота Эниал не разобрал, от вина голова кружилась, и думал он о том, что нужно встать, не споткнувшись. Маршал высмеет его, если он не справится с рабыней.
       - Да, спасибо, подарочек сладкий, - стараясь говорить с той легкой развязностью, что и Меррес, усмехнулся принц. Кажется, получилось. Он поднялся, опираясь на стол, и дернул девку за волосы: - Вставай!
      
       Ролан был уверен, что будет спать, как убитый - впервые за седмицу под крышей, в тепле. Так и вышло, но все же спал он дурно. Всю ночь его мучили кошмары, но принц не мог проснуться, словно завяз по уши в болоте. Разбудили его топот копыт и лязганье оружия во дворе. То ли прибыл гонец, то ли отправляли гонца - спросонок он не разобрал. Проснувшись, принц обнаружил, что из-за ставень пробиваются багровые рассветные лучи. Он рывком сел, закашлявшись и хватаясь за грудь.
       Кровь... пятна света на полу и стенах казались кровью. Кровь была и во сне, слишком много крови, алой, одуряюще пахнувшей. Больше ничего от сна не осталось, только вязкое, топкое ощущение непрекращающегося ужаса, окрашенного во все оттенки красного... и голоса. Крики, стоны, брань.
       Подобная пакость не снилась ему и после боев.
       Сон испарился из памяти, а ощущение тревоги осталось и только усилилось. Ролан вскочил, схватился за кафтан мундира, запутался в рукавах и отбросил его, схватившись за кинжал. Потом замер, пытаясь понять, что и зачем делает. Куда ему хочется бежать, зачем руки сами тянутся к оружию? В доме было тихо, шум под окном уже улегся. Не пахло ни дымом, ни кровью.
       Рассветная тишина, мирно спящий дом, шаги постовых во дворе.
       - Померещилось, - шепотом сказал сам себе Ролан. - Сон...
       Тихий, едва на грани различимого, стон. Юноша резко повернул голову, определяя направление. Соседняя комната, комната брата. Больше он не раздумывал.
       Дверь была полуоткрыта, а комната пуста. Запах крови, ровно тот же, что и во сне, ударил в нос.
       - Стража! - не раздумывая, как учил его Фабье, крикнул Ролан. Лучше поднять ложную тревогу, чем промедлить и упустить врага.
       Вновь тихий стон. Ролан оглянулся, только сейчас понимая, что в комнате могла быть засада. Он влетел в комнату, не глядя по сторонам. Слишком опрометчивый поступок, глупость... но никого здесь не было. В подсвечнике догорали три свечи. Где Эниал? Что здесь произошло?
       Мгновение спустя принц понял, что комната не пуста. Тихое прерывистое дыхание, со всхлипами на вздохе, ощущение чужого присутствия, запах... и вдруг он осознал, что ком тряпок на постели - на самом деле человеческое тело, и именно оно издает жалобные, едва слышные стоны.
       Это оказалась девушка, по пояс прикрытая одеялом. Из уголка рта стекала струйка крови. Лицо было наполовину скрыто волосами, но разбитые губы и свежие кровоподтеки на подбородке Ролан увидел сразу. Он сорвал одеяло, не понимая еще, что видит перед собой, что делает эта не то едва живая, не то и вовсе умирающая девушка в постели брата, где сам Эниал, что происходит.
       Показалось даже - просто продолжается сон, все тот же липкий тошнотворный кошмар.
       Обрывки одежды, хрупкое тоненькое тело - словно ветка, изломанная жестокой рукой...
       - Стража! - еще раз крикнул, ударяя тяжелым навершием кинжала о спинку кровати, потом отбросил его и попытался приподнять девушку. - Ты кто? - задал он нелепый вопрос.
       Тяжелые веки с длинными угольно-черными ресницами дрогнули, приподнялись. Глаза распахнулись - темные, света было недостаточно, чтобы угадать цвет. Нет, не глаза темные, просто зрачки расширились, скрывая цветной ободок. Ролан словно заглянул в два глубоких колодца, со дна которых веяло ледяным седым ужасом.
       "Где же стража?.. - тоскливо подумал он. - Неужели все заснули?! И солдаты на постах?"
       Потом лицо девушки засветилось изнутри, становясь похожим на маску из тонкой ткани, за которую поставили свечу. Из глазниц полыхнули два ярких изумрудно-зеленых луча. Ролан в ужасе опустил руки, попятился. Девушка села. Не так, как живой человек - словно марионетка, которую вздернули на ниточках.
       - Ты... - голос тоже едва ли мог принадлежать юной девушке. Гулкий, звучный... наверное, его слышали все, кто был в доме. - Ты. Преступивший закон. Насильник. Я проклинаю тебя...
       Принц пытался выговорить хоть слово, но губы не слушались его. Он слушал слова проклятия, и в горле теснился тугой ком, мешавший издать хотя бы звук. Ролан еще почти ничего не понимал, только слушал, как, слово за словом, произносится проклятье.
       Насильник?
       Он?
       - ...и всех причастных. И да будет так!
       Свет померк, тело обмякло, рухнув на постель, и только тогда Ролан смог закричать:
       - Я не виновен!.. Это не я! Не я!
       Было безнадежно поздно что-то говорить, объяснять, кричать. Его никто не слышал. Свечи погасли, задутые невидимым ветром. Остались лишь багровые лучи из-за ставен, запах крови, темнота и безнадежное отчаяние.
       Воззвать к Сотворившим - право всякого, но лишь у немногих хватает отчаяния и силы духа, чтобы воспользоваться им. Цена проклятию жизнь, но его не смоет ни кровь, ни покаяние. А насилие - грех, непростительный грех, и Мать Оамна карает тех, кто осмелился преступить ее запрет.
       Или тех, кто слишком похож на истинного виновника.
      
       Маршал никогда не путал принцев, хотя в синих мундирах пехотных лейтенантов они были неразличимы. Одинаковые прически, светло-золотые волосы, лица с чуть вздернутыми, в мать, носами, но младший всегда глядел волчонком, задирал подбородок и вел себя так, словно Меррес был должен ему сотню золотых. Старший был воспитан куда лучше, к тому же и соображал быстрее, на советах не смотрел в рот старшим, а думал своей головой.
       Нынче же утром, спускаясь в столовую, маршал Меррес не понял, с кем встретился на лестнице. Для Эниала мальчишка был слишком бледен, а для обычно наглого Ролана слишком тих и растерян, словно повстречался с парой призраков.
       - Доброе утро, ваше высочество, - поздоровался маршал, но парень не ответил. Должно быть, перепил накануне, что ж, дело понятное...
       Все же это был Ролан, потому что тот, что сидел за столом, с уже подсохшими царапинами на лице, был Эниалом. Этот тоже маялся похмельем, сутулился и то и дело растирал виски. Костяшки пальцев были сбиты. Маршал хмыкнул. Должно быть, вчерашний подарочек оказался слишком прытким для такого юнца. Ничего, пусть парень привыкает...
       - Как прошла ночь? - осведомился через стол Меррес. - Принц дово...
       - Это были вы? - об стол грохнула тяжелая глиняная кружка, волчонок поднялся с места. - Вы?
       Маршал опешил. Что - он? Чего хочет от него наглый мальчишка? Меррес с недоумением посмотрел на одного брата, на другого. Ролан пялился на маршала так, словно увидел очередной призрак. Эниал съежился на стуле, глядя в стол, и молчал, не поднимая глаз. Да что случилось-то?
       Офицеры в растерянности уставились на всех троих, изумленно переглядываясь. Фабье тоже поднялся с места. Ну как же, где его высочество, там и полковник Фабье...
       Младший принц не сводил с маршала глаз, и под этим взглядом Меррес чувствовал себя как-то... неуютно. Чего хочет его высочество Ролан? Попенять маршалу, что не ему, а брату досталась тамерская девчонка? Так сам виноват: нечего драть нос и считать себя самым умным.
       - Вы подлец, Меррес. Подлец! - Голос мальчишки в тишине прозвучал слишком громко.
       - Лейтенант Сеорн! - рявкнул Оген. - Вы забываетесь!
       - В чем дело, Ролан? - спросил удивленный Фабье.
       - Наверное, его высочество вчера выпил лишку, - пожал плечами маршал. Не связываться же с парнем, еще не достигшим полного совершеннолетия, хоть он и носит лейтенантский мундир. - Полковник Фабье, выведите его умыться, а потом заприте в угловой комнате. Три дня ареста.
       Пожалуй, стоит рассказать королю о том, как ведет себя его младший сын. Еще не хватало - выслушивать оскорбления от наглого щенка, да к тому же перед подчиненными! Посидит под арестом - начнет соображать. А если не начнет, пусть выкатывается из ставки в столицу и сам объясняется с отцом.
       - Что это нашло на вашего брата? - спросил Меррес, когда Фабье вывел младшего из столовой.
       - Не знаю, - промямлил Эниал.
       Маршал удивился. Девку не поделили, что ли? В семнадцать можно поссориться и из-за меньшей ерунды, но при чем тут он, Меррес? Впрочем, чего еще ждать от принца Ролана...
      
       Эниал врал: он прекрасно знал, отчего брат не в себе, но не понимал, почему тот вызверился на маршала Мерреса. На рассвете Эниал проснулся с дикой болью в голове, хотел кликнуть кого-то из рабов, чтобы принесли еще вина или хотя бы воды - кувшин у изголовья был пуст. Потом принц испугался, что рабы увидят ее, и вышел из комнаты, чтобы спуститься на первый этаж. Пока он шарил по пустой темной кухне, пока нашел ведро с водой и недопитый кувшин вина, пока выхлебал вино, запивая холодной водой, прошло немало времени.
       На пороге своей комнаты он натолкнулся на брата. В коридоре отчего-то было темно, темно и внутри, только из-за ставен пробивались алые рассветные лучи. Фигуру в багровом ореоле он узнал не сразу. Сначала едва не вскрикнул от страха: незнакомец с растрепанными волосами держал в руке кинжал. На лезвии играли красные блики.
       - Ролан? - изумленно воскликнул он.
       - Что это там? - брат свободной рукой указал себе за спину.
       Эниал открыл рот, но сказать ничего не смог. Он, по правде говоря, не очень хорошо помнил случившееся. Девчонка то умоляла не трогать ее, то кусалась и царапалась. Она была не слишком сильной, но, когда расцарапала принцу лицо, он разозлился. Кажется, сильно. Ударил... может быть, несколько раз. Может быть, повалил на пол и пинал ногами. Вспоминалось все это с трудом. Она сама была виновата - что же, он, собранский принц, хуже ее жирного хозяина, которого уже закопали?
       Наверное, он перестарался. Все-таки нехорошо бить женщин, но если они себя ведут как взбесившиеся кошки...
       - Что ты сделал, брат? - такого голоса у Ролана принц не слышал никогда. - Что ты сделал?
       - Я... я просто...
       Ролан оттолкнул его, резко и сильно. Принц ударился плечом о косяк, не устоял на ногах и сполз на пол. В голове звенел набат, вино, смешанное с ледяной водой, просилось наружу. Эниал с трудом поднялся на ноги, подошел к кровати, посмотрел на девчонку. Она не шевелилась, и, кажется, не дышала. Принц осторожно коснулся пальцем руки, потом тряханул ее за плечо. Да уж, брат выразился верно - это было именно "что". Труп.
       Отчего она умерла? Он же не так сильно бил ее, и еще недавно, когда уходил, она была жива, дышала и даже не слишком стонала...
       Ролан никогда не поднимал на него руку, даже в шутку. Как теперь мириться с братом? А если он расскажет отцу? Страшно даже подумать, что тот скажет, как накажет Эниала...
       Принц прижался лбом к перекрестью оконной рамы и застонал. Нужно было позвать стражу, приказать, чтоб труп убрали, но они же будут спрашивать, что произошло, смотреть и перешептываться... о нет, невозможно. Что же делать? Дождаться маршала, пусть он сам разберется.
      
       Ролан валялся на широкой кровати, глядя в потолок. Сапоги, кафтан мундира и оружие у него забрали. Отводя арестованного в комнату, Фабье пытался задавать вопросы, но Ролан молчал. Он попросту не знал, как рассказать полковнику о том, что случилось.
       Стены в комнате были грязными. Обивку давно стоило сменить, а стекла - вымыть. От простыней на постели тянуло противным кислым запахом чужого пота. Кружка на столе выглядела так, словно кто-то окунал руки в масло, а потом старательно лапал бедную кружку, стремясь оставить побольше жирных отпечатков.
       Все это было ерундой, сущей мелочью по сравнению с тем, что произошло на рассвете. Не сон, не продолжение кошмара. До завтрака принц еще надеялся, что его одолел морок, но слова Мерреса вернули его в реальность. Ему ничего не приснилось: избитая девушка, проклятье Сотворившей, тупость брата, не понимающего, что натворил, были на самом деле.
       Несправедливость проклятья не укладывалась в голове.
       "Будет твоя кровь восставать друг против друга..." - за что, за что это ему? Только за то, что вошел в комнату, и умирающая девочка спутала близнецов, не отличив одного от другого?
       Он обязан защищать Эниала, старшего брата и будущего короля Собраны, от всего, что могло с ним случиться. Это его долг. Но почему, почему он должен платить и за подлость Мерреса, и за чужую глупость?..
       Грохнул засов на двери. В комнату вошел полковник Фабье. Ролан застонал про себя и отвернулся лицом к стене. Он не хотел новых расспросов. Как рассказать о том, о чем даже думать трудно? Да и можно ли об этом рассказывать? Не подпадет ли услышавший под то же проклятье? Она сказала: "...и всех причастных". Что это значило, о ком были эти слова? О брате и маршале? О тех, кто был в доме? Полковник ушел спать вместе с ним, наверное, все случилось позже... но кто знает?
       - Я выяснил, в чем дело, - сказал, садясь на скрипучий табурет, Фабье. - Ты прав. Меррес подлец. Мы не дикари, мы не насилуем пленных. Я должен написать королю, но...
       Ролан прекрасно понимал, что значит это "но". Отец устроит подробное разбирательство. В подобных делах он был непреклонен. Насильникам, мародерам, убийцам в армии Собраны места нет - будь они хоть маршалами, хоть рядовыми. Вот только сам маршал никого не насиловал и не убивал.
       Все сделал Эниал.
       - Эта девочка... она была дочерью хозяина, а не рабыней. Маршал знал, принц - нет.
       Даже так... Ролан сел на постели, по-прежнему глядя в стену. Толстяк спасал свою дочь, попытавшись выдать ее за рабыню, а получилось, что своими руками приблизил ее смерть.
       - Будет суд? - спросил Ролан.
       - Ты лучше меня знаешь Его Величество. Если не суд, так ссылка.
       А девушку не вернешь, а Меррес отделается легким испугом, а проклятье уже произнесено, и ничего не исправить. Долг Ролана - защищать брата; вот он его и защитил, встав между ним и проклятьем. Что теперь ссылка, суд, отцовский гнев, вся эта глупость и суета!
       - Не пишите, Роже, прошу вас. Не надо... Пусть все это останется между нами.
       Полковник вздохнул. Ролан повернулся к нему. Бравый военный напоминал куклу, набитую ватой. Даже усы обвисли. Принц понимал, что у того на душе. Взрослый дурак подталкивает молодого совершить глупость, но на нем почти нет вины: не он же бил несчастную девчонку... Эниал должен быть наказан, но пьяный семнадцатилетний мальчишка, слишком жадный до чужого одобрения, благоговеющий перед маршалом, в чем именно он виноват? В том, что уродился на свет вот таким, боящимся насмешки пуще любой подлости и пакости?
       Он должен быть наказан, но отец поступит по закону. Королевский суд чести, где король и разбирает обстоятельства дела, и выносит приговор... исход ясен заранее. Закон для отца важнее любого родства. Бедный брат, бедный, глупый брат...
       - Я поговорю с ним. С ним и с маршалом.
       - Меррес не станет тебя слушать, - вздохнул Фабье.
       - Станет, - оскалился Ролан. - Еще как станет.
      
       Маршал Меррес бессильно рухнул в кресло, тупо глядя в дверной проем. Волчонок показал клыки... или змееныш продемонстрировал ядовитые зубы? Наглости и выдержки в семнадцатилетнем сопляке оказалось в избытке. Хуже всего, что он был прав, прав от начала до конца. Знай маршал, чем окончится история с тамерской девкой, он бы оставил ее себе, а не вручил дураку Эниалу. У наследника нет ни малейшего соображения. Развлекаться - развлекайся, но убивать-то зачем?!
       Меррес старался дышать поглубже, чтобы заглушить колющую боль в левой руке. Он всегда был слишком полным, но сердце впервые напомнило о себе. И немудрено - после разговора с младшим принцем недолго и ноги протянуть. Змееныш был вполне убедителен в подробном перечислении всех последствий, которыми грозила маршалу так невинно начавшаяся история.
       И все из-за кого? Из-за идиота, не сумевшего поладить с девкой...
       Теперь придется учиться ладить с младшим, лебезить перед мальчишкой, лейтенантом, полторы девятины как напялившим мундир. Ходить перед ним на цыпочках, делать все, чтобы у того не возникло желания рассказать отцу мерзкую историю, в которую маршал вляпался по милости наследника.
       Как Фабье сумел разнюхать все это? Кому он еще рассказал? От полковника можно было бы избавиться в ближайшем сражении, да и от Ролана тоже. Тот вечно лезет в гущу драки, старается показать свою храбрость. Но если оба погибнут, а обо всех обстоятельствах знает тот же Оген? Отставка, даже самая позорная, лучше топора и плахи...
      
       Эниал накрыл голову подушкой, чтобы скулеж, рвавшийся с губ, не был слышен по всему этажу. Брат не пожалел кулаков. Бил по лицу, по груди - жестоко, словно желая убить. Но самым страшным были не удары, а белое лицо, словно ослепшие пустые глаза. Это был не знакомый с первого вздоха, с первого шага Ролан, который всегда был рядом, любимый брат, в которого можно было глядеться, как в зеркало, с которым они делили и детские хвори, и секреты... Нет, это был демон, вселившийся в брата, гневный и беспощадный.
       Принц вспоминал, как все случилось. Брат вошел в его комнату, схватил Эниала за воротник мундира, заставил подняться с кровати, и ударил в лицо.
       - Ты... что? - не от боли еще, от изумления закричал принц. - За что?
       - Ты знаешь, за что, - прорычал демон, вселившийся в Ролана.
       - Из-за девки? - Эниал получил очередной удар, на этот раз в живот, отлетел к стене и там согнулся, со страхом глядя, как брат подходит к нему. - Из-за тамерской...
       - За то, что ты - насильник и убийца. За то, что ты сделал. Ты, наследник... офицер... благородный человек... - Град ударов, негромкие, но четкие слова. - Тебя нужно судить... но я клялся защищать тебя... и не нарушу клятву.
       - Ты не скажешь отцу?
       - Нет. Может, я делаю глупость... - брат опустил руки. - И наверняка так... Но...
       Не договорив, Ролан развернулся и вышел вон. Хлопнула дверь. Эниал доковылял до постели, повалился на нее и завыл, прижимая ладони к разбитым губам.
      
       - Кабы маршала удар не хватил, - сказал полковник, подходя к Ролану, бинтовавшему с трудом найденной чистой тряпицей руки.
       В голосе Фабье не слышалось ни упрека, ни сожаления. Ролан молча улыбнулся, с трудом растягивая губы. На такую милость судьбы он не надеялся. Такие, как Меррес, умирают в своей постели от старости, а не от удара, и тем более не от угрызений совести. То, чего нет, угрызать не может.
       - Он еще спляшет на моих поминках, - буркнул, разобравшись с узлом, юноша.
       - Это вряд ли, - нехорошим голосом пообещал Фабье. - Это очень вряд ли.
       Юноша прикрыл глаза. Ему казалось, что каждый сделанный шаг заводит все дальше в трясину не только его самого, но и всех, кто с ним связан. Первый выбор между родством и совестью он сделал днем, предпочтя благополучие брата торжеству правосудия. Потом - угрожал маршалу, словно шантажист, грозил тем, чего делать не собирался. Потом - поднял руку на близнеца... Эниал даже не сопротивлялся. Теперь Фабье явно собирался по-тихому разобраться с маршалом.
       Чем дальше, тем глубже в трясину, тем хуже и хуже. Так начинает сбываться проклятье?..
       - Роже... Я не могу вам приказывать, но хотел бы попросить.
       - Да, ваше высочество? - удивленный полковник отступил, оперся на стол. - Я слушаю вас.
       - Вы уже не хотите звать меня по имени? Ладно, не в том дело. Я прошу вас - предоставьте маршала его судьбе.
       - Ролан, это неразумно. Меррес будет кланяться в лицо, но ударит в спину.
       - Значит, так будет, - отрезал принц. - Довольно. Мы все сходим с ума... Маршал - моя забота. Он ваш командир, и я прошу вас не нарушать присягу. Поклянитесь, Роже.
       - Я исполню вашу просьбу, принц.
       В виски забили по раскаленному гвоздю, глаза слезились сами собой. Он не плакал, нет - просто лицо горело, а под веки словно насыпали песка. Воздух, сочившийся из щелей в раме, вонял падалью, руки пахли кровью - он испачкал рукава мундира. Они все испачкались, каждый в своем, и теперь не отмыться.
       - Какой сегодня отвратительный день... - вздохнул Ролан, с отвращением глядя на темнеющее небо. - И этот вечер... кровь. Слишком много крови...
       - Ролан, ты здоров? - полковник подошел вплотную, положил юноше руку на плечо. - Не понимаю я тебя.
       - Это и к лучшему, Роже. Я хотел бы побыть один, не сочтите за грубость...
       Полковника Фабье пришлось выпроваживать: он не хотел уходить, предлагал прислать лекаря, служанку с вином, побыть с принцем до утра. Ролан вежливо отнекивался, хотя виски жгло так, что хотелось орать, и все же сумел убедить эллонца оставить его в покое.
       Ролан закрыл дверь на задвижку, сел за стол. Кувшин с водой, не убранная вовремя тарелка с остатками хлеба, тупой серебряный нож. Пальцы бездумно терзали ломоть, превращая его в горку крошек. Трещал огарок свечи, зачем-то зажженный принцем, металось на ветру неровное пламя. Собственная тень на стене казалась горбатым чудовищем, напрыгивающим на добычу. Откуда-то пахло теми самыми белыми цветами, названия которых Ролан так и не выяснил.
       В ушах звенели слова проклятья, которые, он уже знал, ему предстояло помнить всю жизнь.
       "Я проклинаю тебя, тебя и твой род! Я проклинаю тебя и всех причастных. Пусть ваша кровь восстает друг на друга, пока не умрет последний! И да будет так!"
       Свеча догорела, оставив Ролана в полной темноте.
      
      
       Часть третья. Весна. Наследник. одиночество.
      
       1. Собра - Саур - окрестности Собры
       - Это письмо вы отдадите лично в руки герцогине Алларэ. Не служанкам, не секретарям, не ее придворным дамам. Ей и только ей, - Гоэллон вопреки обыкновению не стал швырять узкий серебристый цилиндр, запечатанный с двух краев воском, а аккуратно подал его Саннио. - Отправляйтесь немедленно.
       - Я должен дождаться ответа?
       - Нет, но если герцогиня пожелает ответить немедленно, не огорчайте ее отказом.
       Идти было не слишком далеко, а погода с утра стояла довольно пристойная - холодно, но сухо, еще почти по-зимнему, и потому секретарь решил пройтись пешком. Собственно, он почти всегда ходил пешком, если только на улице не шел ливень или слишком сильный снег. Пользоваться экипажем Гоэллон ему настрого запретил, требуя, чтобы юноша ездил на своей кобыле, но верховая езда так и не стала любимым способом передвижения. Две свои ноги, хоть и не такие выносливые, были как-то привлекательнее.
       Чтобы выполнить поручение, пришлось долго и нудно препираться с тремя посторонними - служанкой, секретарем герцогини, которого Саннио помнил в лицо: он тоже учился у Тейна и был на два года старше. Сначала он при виде соученика скорчил презрительную рожу, потом рассмотрел коллегу повнимательнее и на языке жестов, принятом в школе, изобразил "а ты высоко залетел, птенчик!". Саннио улыбнулся. На смену секретарю явилась какая-то надменная дама с бородавками на носу. Все по очереди порывались отобрать у него письмо, но юноша был непоколебим.
       Наконец к нему вышла дама изумительной красоты. Наперекор всем правилам приличий, Саннио уставился на нее, с трудом заставив себя говорить. Высокая стройная женщина в платье цвета первой весенней травы, с золотым шитьем по лифу и рукавам. Волосы, убранные в сложную прическу и украшенные какими-то сладко пахнущими белыми цветами, могли блеском поспорить с золотом шитья и украшений. Юноша едва ли сумел бы описать черты ее лица - она была неописуемо хороша, - и только для глаз нашлось подходящее сравнение: кошачьи. Огромные, слегка раскосые ярко-зеленые глаза.
       Взяв футляр с письмом, герцогиня протянула секретарю руку. Тот робко прикоснулся губами к светлой, почти прозрачной коже и выпрямился, по-прежнему пялясь на хозяйку дома. Она была похожа на брата, но мужская красота Саннио не интересовала, а вот те же черты, воплощенные в женщине...
       - Вы же Саннио, секретарь Руи? - спросила она. Юноша удивился, что его имя она практически выговорила по слогам, нараспев: "Сан-ни-о". Алларцы всегда коверкали чужие имена на свой лад, но, надо думать, у герцогини не нашлось в запасе подходящего варианта.
       - Да, ваша милость.
       - Не откажите в любезности, пройдите со мной в гостиную, - улыбнулась герцогиня.
       Саннио вздрогнул; это было поперек всех правил, ему не полагалось проходить дальше, чем он уже прошел, а в гостиной дома Алларэ, куда не всех благородных людей пускали, тем более нечего было делать. Но отказать этой женщине - даже не герцогине Алларэ, которой он ничем, кроме вежливости, не был обязан, а именно этой сводящей с ума женщине он не мог. Она бы огорчилась...
       Просторная изящно отделанная все в тех же цветах, что и платье герцогини, гостиная была заполнена людьми. Разумеется, наилучшего происхождения и положения. Трое секретарей, которых гости взяли с собой, тихо сидели за столом в дальнем углу. Саннио решил, что нужно пройти к ним, должно быть, герцогиня собиралась прочитать письмо и написать ответ, но вместо этого ему кивнули на кресло едва ли не в центре комнаты. Юноша покорно сел, ожидая дальнейших распоряжений.
       - Кого это вы привели, Мио? - спросил неуловимо похожий на герцогиню долговязый франт в камизоле того же цвета, что и платье герцогини, отделанном сиреневыми лентами. Почему-то Саннио мгновенно захотелось назвать этот "куст сирени" хлыщом; это он и сделал, но про себя.
       Герцогиня Алларэ улыбнулась "кусту сирени", золотистые волосы которого были щедро завиты и напомажены; Саннио что-то насторожило в этой улыбке, но он не ожидал услышать из идеально прекрасных уст герцогини то, что она ответила.
       - Тот самый близкий друг Гоэллона, про которого вы так много слышали, Лебелф. Руи отправил его ко мне с письмом - должно быть, хотел, чтобы мы познакомились. Может быть, он чему-то не обучен?
       В первый миг Саннио даже не понял намека, но завитой щеголь весьма мерзко засмеялся. Послышались еще смешки, и юноша сообразил, о чем говорила герцогиня. Во рту стало горько, словно он хлебнул полынной настойки. Он понял, что сейчас покраснеет до ушей... или просто умрет со стыда в этом кресле. Нужно было подняться и выбежать вон, но сил не было. Когда нечто схожее заявила Керо, Саннио дара речи не утратил, но северянка дерзила наедине и не всерьез, только ради красного словца, а вот герцогиня не шутила.
       - Конфетка, не правда ли? - продолжила герцогиня. - Может быть, мне подарить ему свое платье?
       - Да, действительно, сладкий леденец. Интересно, с какой стороны он слаще? - осклабился Лебелф.
       "Чья бы ворона каркала, а твоя бы несушка и не кудахтала", - зло подумал Саннио. Что-то в нем лопнуло и с хрустальным звоном осыпалось прочь. Он развалился в кресле и, подражая Гоэллону, закинул ногу на ногу. "Куст" посмел оскорбить даже не его, а герцога Гоэллона, что ж, Саннио будет защищать честь господина. Не шпагой, так словом. Он улыбнулся завитому - чужой улыбкой, наглой и беспечной, - и четко выговорил:
       - Должно быть, вы знаете толк в леденцах...
       Кто-то охнул, другие рассмеялись, а Саннио с вызовом уставился на щеголя и договорил:
       - Раньше мне казалось, что это более свойственно кондитерам. Хотя если рыбак узнает рыбака...
       Откуда, откуда взялась эта шальная пьяная наглость и готовность помериться остроумием с любым, кто посмеет открыть рот? В Саннио словно демон вселился, нахальный дерзкий демон, который не собирался давать спуска ни одному хаму... и даже ни одной хамке. Брату своему пусть выговаривает! Может быть, спутала одного герцога с другим?
       Завитой уставился на юношу так, словно в кресле вместо секретаря герцога Гоэллона сидело привидение короля Лаэрта. Он даже головой встряхнул; напомаженные локоны не переливались легкими струями, как у Мио, а бултыхались подвесками на люстре. Это было очень смешно, и Саннио едва не расхохотался.
       - Какой болтливый леденец! - попытался рассмеяться хлыщ, но пустил петуха и осекся. - Должно быть, Гоэллон тебя много балует и редко наказывает. Тебя стоит выпороть, и я сделаю это. Встань-ка, такие, как ты, не имеют права говорить сидя.
       - Я не буду с вами разговаривать, сударь. Вы мне не ровня... - сказал Саннио; он намеревался продолжить в духе "я не оскорбляю незнакомых людей без повода", но по выражению лица Лебелфа осознал, что договаривать не нужно. Так будет лучше. Пусть понимает, как хочет. Он перевел взгляд на герцогиню. - Ваша милость, теперь я понимаю, почему о вашем салоне говорят, как об единственном и неповторимом в столице. Действительно, здесь позволяют себе необычные забавы.
       Герцогиня сверкнула глазами, как кошка, которой наступили на хвост, и замахнулась. Даже это у нее получилось изящно. Юноша подумал о том, что нужно встретить надвигающуюся оплеуху, не отдернув по привычке голову и не зажмурившись. Это оказалось нетрудно: движениями Мио хотелось любоваться даже и такой ценой. Она была дурной и злой женщиной, но все же ослепительно красивой.
       Ладонь не добралась до щеки Саннио: запястье герцогини перехватил до сих пор стоявший молча молодой человек, на вид чуть старше самого секретаря. Мио негодующе развернулась к нему, но он далеко не сразу отпустил ее руку, а потом сделал шаг вперед и встал рядом с креслом, в котором сидел Саннио.
       - То, что вы затеяли, герцогиня, омерзительно и недостойно, - четко сказал он.
       Мио вспыхнула, и стало ясно видно, где ее щеки раскрашены румянами. Пара мужчин тоже подалась вперед, и светловолосый защитник чуть склонил голову, упрямо выставив тяжелый подбородок.
       - Тот, кто пожелает продолжить, будет иметь дело со мной. Итак, господа?
       Повисла тяжелая тишина. Десятки пар глаз уставились на светловолосого и Саннио, который по-прежнему сидел в кресле. Герцогиня стояла прямо перед ними, и весьма неискренне растирала запястье, но никто не пожелал ссориться с человеком, вступившимся за юношу. Саннио гадал: кто это, и почему все эти благородные люди боятся принять брошенный им вызов?
       - Вы проявили благоразумие; жаль, что так поздно, - слегка поклонился заступник, потом похлопал юношу по плечу: - Пойдемте, нам здесь больше нечего делать.
       Саннио чувствовал себя пружиной в часовом механизме, взведенной до упора, туго натянутой тетивой, готовой отправить в полет стрелу. "Предельный океан по колено", как говорили в школе. Именно эта шальная упругость в теле заставила изящнейше поклониться герцогине и поцеловать так удобно маячившую перед носом тонкую надушенную кисть.
       - Благодарю за гостеприимство, герцогиня! - звонко сообщил он.
       Кто-то крепко взял его чуть повыше локтя и сжал так, что у юноши пропало всякое желание выпендриваться дальше. Краем глаза он увидел, что это был все тот же светловолосый. Заступник подтянул его к себе, взял под руку и очень решительно потащил к выходу из гостиной. На свободу секретарь был отпущен только у подножия лестницы. Все это время неизвестный гость герцогини молчал и смотрел прямо перед собой, а не на спасенную им невинную жертву.
       - Герцог меня повесит, - сказал Саннио у ворот особняка Алларэ, но вместо жалобного стона реплика прозвучала весьма нахально.
       Сероглазый спаситель прищурился и широко ухмыльнулся.
       - Если мы говорим об одном и том же герцоге, цвета которого ты носишь... то думаю, что не повесит, а наградит. Иди домой, ты все сделал правильно.
       Саннио нужно было свернуть налево, а белобрысый повернул направо. Юноша оглядывался, пока невысокая слегка сутулая фигура не затерялась в толпе окончательно. Он не очень понимал, почему один из гостей герцогини вступился за него, и даже мнительно подозревал, что просто подвернулся под руку и послужил поводом, а не причиной ссоры.
       Тем не менее, это именно сероглазый выручил его из неприятнейшей истории, а Саннио даже не спросил, как того звали. Досадно и невежливо...
       Вернувшись, Саннио долго плескал в лицо холодной водой, пытаясь согнать со щек краску, потом дважды требовал огандского чаю, крепкого и горького, и только после этого сообразил, что для всех будет лучше, если Гоэллон узнает о скандале немедленно и именно от секретаря, а не от посторонних, не от герцогини и не от ее наглого гостя. Решиться было довольно просто: после недавней сцены остальное казалось неважным и несущественным. На красавчика и герцогиню вылилось все плохое, что он накопил в душе за время жизни в столице, а, может быть, и за прочие годы. Теперь было абсолютно безразлично, что именно скажет герцог. Накажет, выгонит, - да наплевать. Он сделал именно то, что хотел, и теперь хоть трава не расти.
       Впрочем, за тридцать шагов по коридору его равнодушие несколько поблекло. Сделал, конечно, что хотел, но на что это было похоже? И на кого ляжет тень за подобное поведение секретаря? Разумеется, на господина. Воронье гнездо на голову алларцу, но герцог-то здесь при чем, а ведь именно о нем теперь подумают дурно.
       Саннио вошел без стука, зная, что Гоэллон и без того распознает его шаги, а на положенные три удара костяшками пальцев по двери слегка поморщится.
       Господин сидел за столом, делая выписки из толстой и ветхой на вид книги. Он едва повернул голову в сторону Саннио, коротко кивнул и приподнял правую руку, показывая жестом "подождите, пока я не закончу". Когда книга была бережно закрыта и помещена в резной деревянный ларец, он кивнул еще раз.
       - Рассказывайте, что натворили.
       - Собственно, я просто пытался передать письмо лично в руки. Но герцогиня зачем-то пригласила меня в гостиную, и...
       Герцог внимательно выслушал всю покаянную исповедь, покивал и слегка улыбнулся.
       - Кого вы там так обласкали? Младшего Лебелфа? Пусть считает за честь и гордится, а вы можете забыть этот незначительный эпизод. Вы сказали все верно, он вам действительно не ровня. Он вам, а не вы ему.
       - Как это?
       - Дело в том, что мы с вами, молодой человек, ближайшие родственники.
       - Что?! Какие... - юноша поперхнулся, не договорив.
       - Ближайшие. Вы - мой племянник. Сын моего покойного брата Арно.
       - Но мы же с вами совсем не похожи! - возопил Саннио, и, только договорив, осознал, что ляпнул очередную глупость.
       - Да: и статью, и мастью вы пошли в мать. Вы не пробовали поглядеться в зеркало вместе с Альдингом? Попробуйте на досуге - зрелище весьма убедительное.
       - А он мне кто?
       - Родственник, причем по обеим линиям. Не самый близкий, впрочем, но сходство налицо. Я бы даже сказал - на лицах.
       - У меня была мать?
       - Вы что, в ваши неполные восемнадцать все еще думаете, что детей приносит Мать Оамна после молитвы? - Гоэллон склонил голову набок и с деланным интересом уставился на Саннио. - Разумеется, у вас была мать. Да сядьте вы, а то упадете чего доброго.
       Парень уселся, а точнее - рухнул в кресло, потом без спросу схватился за кувшин с вином, налил себе полную кружку и залпом выхлебал ее, не разбирая вкуса. Герцог одобрительно покивал, и Саннио налил себе еще. В голове у него творилась сущая сумятица, которую нужно было залить чем-нибудь горячим и крепким.
       - А... а как вы узнали... дядюшка? - Обращение заставило вспомнить поездку на север и все хорошее, что тогда было. Он-то думал, они притворяются, чтобы сохранить инкогнито, а на самом деле... ничего себе!
       - О, это на редкость глупая и забавная история. Только три года назад я нашел в себе силы разобрать архив, оставшийся от брата...
       - Почему? - изумился Саннио, хотя еще мгновение назад ему казалось, что запас удивления на ближайшие девятины безнадежно иссяк.
       Герцог Гоэллон, у которого на что-то не хватает сил - и на что, на сортировку писем давно умершего брата? Странное дело.
       - Саннио, вас интересует мое прошлое или ваше?
       - Ну...
       - Понятно, - с улыбкой кивнул герцог. - Но все-таки с моим мы пока что погодим. Разбирая архив, я нашел некое нераспечатанное письмо, подписанное весьма лаконично: "Твоя Одри". Содержание его было весьма двусмысленным, прочитать его можно было по-разному, но мне показалось, что неприятный сюрприз, о котором писала девица Одри - это ребенок. Искомая девица Одри явно принадлежала к благородным людям, на это указывал и стиль, и почерк, но поначалу более ничего понять не удалось. Из какой она семьи, хотя бы из какой земли? Многое пришлось вспоминать, сверяться с записями управляющих... За несколько девятин до смерти брат зачастил в Литу. Я предположил, что девица Одри и была тем маяком, что, говоря языком поэтов, манил его корабль к своему берегу. К моему разочарованию, во всей Лите не нашлось записей о девушках с именем Одри, находившихся в подходящем возрасте... Если уж вы завладели кувшином, так налейте и мне.
       - А? - встрепенулся Саннио, потом сообразил, что ему сказали.
       После паузы герцог продолжил:
       - В общем, мне пришлось потрудиться; в конце концов оказалось, что девица с эллонским или алларским именем была записана в церковных книгах весьма иначе: Эудрейд. Одри ее называл мой брат. Девица эта, уже побывавшая замужем и сменившая фамилию, да и не девица вовсе, а почтенная вдова, в конце концов нашлась. В монастыре Милосердных сестер, где она, среди прочих обетов, приняла полный обет молчания. На все эти поиски и на получение для сестры Эудрейд временного разрешения от обета лично от патриарха ушло довольно много времени. Получив свое разрешение, почтенная монахиня соизволила сообщить, что тайно родила младенца, который получил при принятии в лоно Церкви имя Алессандр, а далее отдала его служанке, чтобы та отвезла ребенка в приют...
       - Алессандр? Как маршал?
       - К сожалению, именно так. К сожалению даже не потому, что мне придется в своем доме терпеть тезку этого бездаря от фортификации, а потому, что ни в один приют Литы, Саура, Эллоны или Алларэ в названный год не привозили ни одного младенца с подобным именем. Предполагать, что ретивая служанка увезла новорожденного куда-нибудь в Кертору, было нелепо... и я был сильно озадачен. Загадка разрешилась просто. Служанка эта ведала грамоту с пятого на десятое, да еще и была родом из Къелы, а потому ребенка называла привычным ей образом: Сайно. Приютский же писец... о, это целая драма, - оказался вообще огандцем, раскаявшимся ноэллианским еретиком... Вы улыбаетесь, да? Чем дальше, тем больше похоже на дурной роман?
       - Романов я не читал, - вздохнул Саннио. - Но на представление жогларов уже похоже. Обхохочешься...
       - В общем, этот раскаянный писец, вразуми его Сотворившие так больше не делать, если моего внушения не хватило, снабдил вас приятными его слуху именем и фамилией, даже не позаботившись записать, как ребенка назвала та служанка. Так и появился на свет Саннио Васта. Васта - это такой городок на юге Оганды, и на местном наречии - "счастье". Так вот, Счастье вы мое, в результате, я разыскал вас в школе мэтра Тейна. Достаточно было поглядеть на вас из окна, чтобы убедиться, что потеря обнаружена. Вы действительно похожи и на свою мать, и на моего брата. Это было уже год назад, и я не стал забирать вас из школы, решив, что законченное обучение вам не повредит...
       - А моя мать... она жива? - Саннио с трудом дождался паузы.
       - Да, если никому не пришло в голову разорить монастырь Милосердных сестер в Лите. Но, боюсь, вам придется общаться языком жестов. Сестра Эудрейд крайне строго соблюдает обеты... - Гоэллон криво усмехнулся. - В общем, происхождение у вас самое что ни на есть благородное: мать из Свенлингов, отец из Гоэллонов. Правда, существует некоторая заминка с легитимностью этого союза. Попросту говоря - вы бастард, пока что не признанный ни одним из родов.
       - Я что, - вытаращил глаза Саннио, до которого вдруг дошло кое-что ошеломляющее. - Еще и правнук короля Лаэрта?!
       - Ну, если я его внук, и ваш отец был его внук - то, надо понимать, вы именно правнук. Другого слова для обозначения сына внука еще не придумали, - развел руками герцог. - А также двоюродный племянник нынешнего короля, троюродный брат наследников и Ларэ, управляющего Энором, помните его?
       - Помню, - бездумно, как заводной болванчик, кивнул Саннио. - Герцог, а вы точно не шутите? Вы... умеете.
       - Вы имеете в виду, что с меня сталось бы. Ну нет, Саннио, есть пределы и моему остроумию. Все, рассказанное мной - чистая правда. Вы можете убедиться во всем лично, начиная от письма девицы Одри и заканчивая разговором с мэтром Тейном. Займитесь на досуге, если желаете.
       - И что мне теперь делать?
       - Ничего особенного. Всего лишь спешно изучать все то, что полагается знать единственному наследнику Старшего Рода Собраны, - подмигнул Гоэллон и усмехнулся, как недавно помянутый жоглар, играющий злодея. - Мало вам не покажется, я обещаю. У вас есть всего три года на то, чтобы вызубрить все, что в вашего отца вкладывали, а также и вколачивали розгами, с самого рождения. И, в отличие от секретарских обязанностей, все это вы будете знать назубок, опять же - я обещаю.
       - Почему три?
       - Когда вы достигнете полного совершеннолетия, то будете представлены королю, как мой официальный наследник. А пока - когда мы избавимся от наших дорогих учеников, вас ожидает церемония признания законным отпрыском рода. Впрочем, вот это, - герцог протянул руку и взял со стола серый бархатный футляр с серебряным гербом. - Я прошу вас носить уже с сегодняшнего дня.
       Футляр без предупреждения полетел к Саннио, и тот уже привычным движением взял его из воздуха. Внутри оказалось тяжелое серебряное с чернью кольцо-печатка. Паук, обхвативший лапами свиток.
       - Храним забытое, - сказал юноша, кончиками пальцев прикасаясь к кольцу.
       - Да, девиз нашего рода, - без обычной иронии ответил герцог. - Даже не могу поздравить вас с тем, что это теперь и ваш девиз. В забытом слишком много того, что лучше не ворошить, да и вовсе не помнить, но наша судьба - знать это. Надевайте кольцо, не надо на него смотреть, это не натюрморт кисти Флаона, - и опять такая привычная... родная, да, конечно, именно так, насмешка. - На средний палец правой руки, вы же правша.
       Саннио просунул палец в широкий ободок, поднял руку. В первый миг перстень показался очень тяжелым и неудобным, но стоило шевельнуть кистью, как он словно бы слился с рукой, прирос к коже и стал ее естественной частью. Странно было помнить, что еще час назад, и год назад, и вообще всю жизнь он обходился без увесистой серебряной штуковины на пальце и не чувствовал себя голым.
       - По руке... - удивленно сказал он.
       - Неужели вы думаете, что я не помню вашего размера? - усмехнулся Гоэллон. - Дорогой мой Алессандр, я все-таки не худший из хиромантов Собраны, и, хоть у Керо есть все шансы превзойти меня, но пока что этого не случилось. Носите кольцо постоянно. Надеюсь, теперь вам не будут досаждать головные боли...
       - А?! - Саннио изумленно посмотрел сначала на кольцо, потом на герцога. - Простите?
       - Вы когда-нибудь слышали поговорку "королевская кровь - золотая кровь"?
       - Ну конечно...
       - У этого золота есть много достоинств. Все, в ком есть ее толика, обычно здоровы и выносливы. Думаю, именно поэтому вы пережили свою горячку, да и у Тейна не загнулись, и в дороге держались наравне со мной... - Услышав явную лесть, Саннио покраснел. - Но есть и оборотная сторона монеты. Дети с королевской кровью должны рождаться в браке, или хотя бы быть признанными бастардами. Как Фиор Ларэ, например. Иначе они не переживают совершеннолетия. Кровь дает силы, она же и губит.
       - Так если бы вы меня не нашли, я бы умер?
       - Если бы да кабы - в Тамере восстали бы рабы, и был бы не Тамер, а всем соседям пример, - герцог улыбнулся. - Идите сюда, наследничек.
       Саннио подошел, и Гоэллон поднялся ему навстречу. Как тогда, в первую встречу, герцог приподнял его подбородок, заставляя посмотреть в глаза, а потом с силой прижал к себе и коснулся губами лба.
       - Саннио, - прошептал Руи. - Вам будет тяжело, очень тяжело. Нам обоим. Но запомните, пожалуйста... - голос его ощутимо дрогнул. - Даже если вы не выучите ничего, даже если станете самым отвратным из герцогов Эллоны... все это неважно. Вы мне очень дороги таким, какой вы есть.
       Юноша зажмурился, чтобы сдержать навернувшиеся на глаза слезы, потом не выдержал и уткнулся лицом в плечо Гоэллона. Никто и никогда не говорил ему ничего подобного, никто не обнимал вот так, и защищая, и ободряя. Плакать было стыдно и больно, мужчинам плакать не положено, а уж наследникам Старших Родов - тем более, но слезы прожигали веки и стекали по щекам.
      
       - Вы передали мою просьбу? - спрашивать, наверное, не стоило, но принц нервничал. Прекрасно понимал, что нужно дождаться ответа от Кертора, а задавать вопрос при втором учителе и вовсе не стоит, но - не мог удержаться.
       Алларский наставник смотрел в сторону, всем видом показывая, что личные беседы принца и господина Кертора не имеют к нему ни малейшего отношения, и он не слушает, как и подобает благородному человеку. Слишком явно показывал - поглядев на светловолосого человека в темно-синей, почти черной, траурной одежде, Араон уверился в обратном. Слушает, да еще как, навострив уши. Пусть слушает. Либо ничего не поймет, либо Кертор ему и так все расскажет. Или уже рассказал.
       - Да.
       - И что же?
       Кертор замялся. Думал о том, как вежливо переформулировать то, что услышал? Придумывал, что соврать? Или уже соврал, а на самом деле ничего не передавал? Может быть, просто не хотел говорить при Далорне? Араону хотелось научиться читать мысли. Это помогло бы.
       Араон посмотрел за плечо учителю. Мокрые взъерошенные деревья нахохлились, как птицы. Песок на площадке для фехтования был изрыт во время занятий, и теперь углубления заполнялись водой. Слишком много было воды в столице, воды во всех видах. С весны до осени - дожди, зимой - снег, а еще туманы, морось, роса и прочая сырая мерзость, которая льется на голову, забирается под одежду, проникает даже под одеяла. Безмозглые поэты вдохновенно воспевали весенние грозы; должно быть, любовались ими, сидя под крышей. Принц был уверен, что ни одному человеку, который попал под ливень в начале девятины святого Окберта, не придет в голову славословить ледяные потоки воды, перемежающиеся градом.
       - Герцог ответил, что он обдумает ваше пожелание, - выдавил, наконец, керторец.
       - Вот как? А что же он сказал на самом деле? - улыбнулся принц, потом, насладившись тем, как учитель изменился в лице, добавил: - Не стоит щадить мои чувства.
       Последние седмицы многому его научили. Араон понял, почему отец разговаривал со своими подданными именно так, как он это делал. Внезапно заданный вопрос сродни неожиданному выпаду. Словесная дуэль мало чем отличается от поединка на шпагах. Притворяйся неловким и беспомощным, кажись растерянным и напуганным, делай все, чтобы противник счел тебя дураком и неучем, а обманув - бей. Ложный удар, обманный прием, гибкость, выдержка - и победа на твоей стороне. Хотя бы в разговоре, если уж фехтует господин Кертор лучше (и это, кажется, навсегда).
       Герцог Алларэ когда-то сказал, что в поединке человек проявляет свою истинную суть. Флэля это не касалось. Дрался он отлично, а вот во время беседы был беспомощен и доверчив, словно щенок. Он не умел лгать и притворяться.
       - Он сказал, что, возможно, примет ваши извинения, если вы измените свою манеру обращения с братом, - ответил Кертор. Далорн и ухом не повел, значит, был уже полностью осведомлен обо всем. Следовательно, керторец еще и болтлив. Замечательное сочетание...
       - Весьма изящно со стороны моего уважаемого родственника ставить мне условия...
       - Я полагаю перерыв законченным, - повернул голову Далорн. - Ваше высочество, прошу продолжать упражнение.
       - Мне не нравится, когда меня перебивают, - ответил принц.
       - Вам следовало бы сказать это в манере кесаря тамерского: нам не нравится, когда нас перебивают, - если бы алларец улыбался, принц посмеялся бы над его шуткой. Далорн же попросту дерзил в лицо наследнику престола. Должно быть, считал, что следующим королем станет Элграс? - Ваше высочество, если за время моего отсутствия вы решили, что не нуждаетесь в уроках, то извольте распорядиться об отмене занятий. Если же вас по-прежнему привлекает фехтование, то будьте любезны не нарушать ритм урока посторонними беседами.
       - Да, я больше не нуждаюсь в услугах соглядатаев и наглецов! - выпалил Араон.
       Он мгновенно пожалел о сказанном. Нужно было оставить обоих при себе, наблюдать за ними в то время, как оба следили за принцем. Ошибка, конечно. Серьезная ошибка. Двое преданных слуг герцогов Эллонского и Алларского, с которыми дважды в седмицу проводишь пару часов - роскошь в положении Араона, и теперь он этой роскоши лишился из-за несдержанности, из-за сиюминутной вспышки гнева... Но что сделано, то сделано, теперь остается только распрощаться.
       - Благодарю, ваше высочество, - алларец убрал шпагу в ножны, резко и глубоко поклонился. - Не забудьте сообщить епископу Лонгину об изменениях в вашем расписании.
       Араон стоял так, что уходящий был виден ему в профиль. Широкий размашистый шаг, расправленные плечи, плотно сжатые губы. Ни тени раскаяния на лице. "Этот господин много себе позволяет, - подумал принц. - Скоро он об этом пожалеет...".
       Второй учитель стоял, нелепо приоткрыв рот, словно пятилетний малыш. Араона за подобное выражение лица шпыняли и стыдили, а благородный человек из Старшего Рода, оказывается, мог себе подобное позволить. Темные глаза под пышной пепельной челкой уставились на принца так, словно тот обзавелся пламенным ореолом вокруг головы или отрастил вторую пару ушей. Шпага уткнулась острием в мокрый песок. Учитель делал ровно то, за что стыдил ученика.
       - Знаете что, ваше высочество... - заявил вдруг шпион герцога Гоэллона. - Передавать ваши извинения Эмилю я не буду!
       Керторец развернулся и отправился восвояси - без поклона, без единого слова прощания.
       Принц остался во дворе в одиночестве. Вдалеке звучали голоса: сменялся караул. С края узорчатого водостока стекали последние капли недавнего ливня, пряно пахло молодой хвоей. Сутулый подросток уныло поежился, пошел к высокой стене темно-зеленых ветвей, сорвал веточку и растер между пальцами. Смолистый сок на ощупь оказался противным и липким, но запах действовал лучше нюхательной соли.
       Глупость, ошибка, очень большая ошибка. Епископ обязательно спросит, почему принц отказался от уроков. Новые учителя его преосвященству, разумеется, не нравились, но едва ли он поверит, что Араон внял назиданиям главного воспитателя и решил пренебречь фехтованием ради других наук. Хоть последнюю пару девятин они и прожили душа в душу, все равно столь резкая перемена вызовет любопытство и целую кучу вопросов.
       Сказать, что оба были слишком дерзки и распущенны? Тогда епископ, разумеется, пожалуется отцу, и начнется долгое, нудное выяснение. Король захочет наказать нерадивых наставников, которым было доверено обучение наследника, а те изложат свою версию событий и, разумеется, подробно расскажут о последнем разговоре. Всплывет обвинение, брошенное в лицо Далорну - и как объяснить, почему принц назвал их соглядатаями? Наглецами - ладно, это еще можно как-то подтвердить. Алларец был весьма строгим наставником и часто разговаривал с принцем так, словно считал его нерадивым слугой из числа простолюдинов. Соглядатай - другое дело. Отец или Лонгин спросят: чей же? И что ответить? Правду? О да, король будет в полном восторге, узнав, что у наследника есть собственное мнение о двух советниках, и мнение весьма нелестное...
       И, разумеется, поинтересуется, откуда оно взялось.
       Если отец допытается о визитах ночного гостя... лучше, пожалуй, пойти и повеситься.
       Одно неосторожное слово было брошено в лицо герцогу Гоэллону, и последствия оказались печальными. Араон обязан был сделать выводы и научиться держать язык за зубами, в каком положении ни оказался бы, - но вновь сделал все то же самое...
       Рука, испачканная в липком соке, сама собой поднялась и хлестнула по щеке. Одна, другая, третья пощечина.
       Стало легче.
       - Тебе помочь?
       Элграс? Откуда он тут взялся? Ему полагалось корпеть над математикой в классах, оттуда до фехтовальной площадки очень далеко: почти половина дворца. Как давно он пришел? Что успел услышать и увидеть? Сидел в кустах и подглядывал? Отлично, просто отлично...
       Братец вылез из-за туи, стряхнул с плеч капли дождя и засунул большие пальцы за пояс. Слегка раскосые голубые глаза ехидно созерцали пятна на щеках Араона. Младший брат удивительно неприятно улыбался - словно скалился. Чем дальше, тем больше Элграс походил на какую-то хищную тварь: не то на рысь, не то на дикого кота. Не хватало только кисточек на ушах.
       - Нам не нра-авится, когда нас перебива-ают, - пропел Элграс. - А хорошо тебя умыли, Араон, правда? И хорошо, что тебя больше не будут учить эти господа.
       Значит, он слышал весь разговор, с самого начала... час от часу не легче! Три свидетеля, и не докажешь, что учителя сговорились не только между собой, но и с Элграсом, которого и в глаза ни разу не видали. А если братцу придет в голову самому обо всем рассказать епископу или отцу? И что он мог понять из беседы?
       - Думаешь, теперь они будут учить тебя?
       - Почему бы и нет? - до ушей улыбнулся Элграс. - Тебя два лучших фехтовальщика столицы не устраивают, а мне, как младшему, - в самый раз. Не все ж им возиться со всякой бездарью, а?
       - Не испытывай мое терпение, - посоветовал Араон.
       - Бездарью, - с удовольствием повторил брат. - И трусом.
       - Еще слово...
       - Благородный человек уже взялся бы за шпагу, Араон. Но тебя же никто не слышит, да? Помнишь, что нашего деда называли Мышиным Королем? А ты будешь даже не мышиным, а королем-грозой-мокриц!
       - За шпагу? Изволь!
       Оказалось, что отломить с острия шпаги защитный наконечник в виде бутона легко, очень легко. Удивительно даже, что он продержался там все время последнего занятия. Мелькнула мысль: может быть, нарочно был подпилен? Потом Араон сообразил, что - нет, просто сам он слишком зол, и все получается само собой. Неровный излом казался достаточно острым, чтобы пустить наглецу кровь. Пара шрамов - хорошее напоминание для вконец одичавшего брата...
       Выпад - мимо, и - ответный удар клинком о клинок, от которого рука Араона мгновенно онемела, а шпага отлетела прочь на несколько шагов. Принц стиснул зубы. Он не чувствовал правой руки, словно ее и вовсе не было...
       Пинок в колено. Песок под ногой оказался удивительно скользким. Падение навзничь. Острие шпаги Элграса упирается в расшитый золотой нитью воротник, шитье колет, но как определить, на месте ли защитный "бутон"? Кажется, у брата была учебная шпага, но - почему памяти об этом не осталось? Араон же мгновение назад видел острие...
       Нелепый день, нелепая ссора с учителями, нелепый поединок с братом! Кто его выучил? Гоэллон?
       Штаны и куртка промокли насквозь: он плюхнулся прямо в лужу. Ледяная вода под лопатками, давящий на горло клинок, оскал на лице брата, смеющиеся рысьи глаза...
       - Ваше высочество! Немедленно прекратите!
       - Остановитесь!
       Гвардейцы из патруля. Почти вовремя.
       - Тебе повезло, - шепотом сказал Элграс, убирая шпагу от горла Араона и поднимая ее так, чтобы лежащий увидел острие.
       Наконечник в виде бутона тюльпана оказался на месте.
       Потом шпага полетела под ноги приближающимся гвардейцам, а брат резво помчался в противоположную сторону.
      
       Через две седмицы от начала вторжения тамерцев Рикард Меррес пришел к выводу, что полковник Эллуа, при всей его деланной невозмутимости, - трус и обычнейший паникер, которому нечего делать в армии. Хладнокровного труса Рикард видел впервые в жизни, логика подсказывала, что такого и вовсе быть не может, однако ж, иначе расценить поведение кавалериста он не мог.
       Все складывалось на редкость удачно для Собраны. Даже погода встала на сторону армии, ведущей справедливую оборонительную войну. В Къеле и на западе графства Саур непрестанно шли холодные весенние дожди, порой сменявшиеся мокрым снегом. Разведчики доносили, что солдаты тамерской армии страдают от болезней, теряют боевой дух, а командование проявляет нерешительность. Три седмицы прошли в маневрировании на западе графства. При этом погода на востоке стояла отличная: тепло, сухо. Дороги быстро высыхали, теплевшее с каждым днем небо молча улыбалось собранцам.
       Даже усиленная примкнувшими владетелями армия Тамера оказалась не столь многочисленной, как можно было предположить по первым паническим донесениям: не более пятнадцати тысяч. Они бессмысленно топтались между западной границей и краем равнины, на которой располагалась столица графства. Вопреки мнению полковника Эллуа о необходимости отступить к реке, маршал Меррес принял решение выдвинуть войска к западу от Саура, навстречу тамерской армии, и занять позицию, мешавшую тамерцам продвинуться вглубь страны.
       Они и не стали продвигаться - вместо того принялись играть в "кошки-мышки", то приближаясь к равнине, то отдаляясь, если маршал выдвигал вперед несколько отрядов. Тамерцы упорно уклонялись от прямого противостояния. Подобные трусость и нерешительность играли на руку армии Собраны: простуды, кишечные болезни и сырость делали свое дело. К тому же тамерцы быстро столкнулись с той же проблемой, что и раньше - собранцы: дефицитом фуража и продовольствия. Практически все, что можно было собрать, уже вывезли в Саур еще в последнюю зимнюю девятину. Размокшие дороги препятствовали своевременному подходу обозов.
       Маршал Меррес выжидал удачного момента, чтобы дать генеральное сражение. Одним ударом покончить с армией Тамера и мятежных владетелей. Каждый день ожидания играл ему на руку: чем дольше тянулась игра, тем слабее делались войска противника, а настроение в изначально испуганной и начисто утратившей боевой дух армии Собраны улучшалось. Орда, пришедшая из Тамера, оказалась и не так велика, и не так опасна, как показалась сначала. "Кесарята" проявили себя трусами, избегавшими серьезных столкновений.
       Предложения, которые на советах ставки вносил полковник Эллуа, встретили одобрение лишь у нескольких офицеров, которых маршал Алессандр обозвал "зайцами". Прозвище к кучке трусов приклеилось прочно. Теперь, как только один из них пытался открыть рот, кто-нибудь поднимал правую руку, сгибая указательный и средний пальцы: "заячьи уши", обидный жест, знакомый любому мальчишке.
       Во вторую седмицу девятины святого Окберта командующий тамерской армией князь Долав допустил ошибку, которую маршал Меррес с торжествующей ухмылкой назвал "славным подарочком". Его армия заметно уступала собранской в численности: четырнадцать тысяч против двадцать одной, и это считая отряды саурских и къельских владетелей. С такими силами он не мог рассчитывать на победу в сражении и решил отойти к границе, отгородившись грядой холмов: должно быть, ожидал подхода подкрепления.
       Армии маршала Мерреса удалось опередить противника, и холмы Смофьял были заняты - всего за половину дня до подхода тамерцев. Теперь они оказались отрезаны от резервов, оставшихся в Къеле, да еще и были вынуждены занять самую невыгодную позицию. Отступить они могли, только предприняв марш на север, но и это было на руку Собране: догнать, оттеснить к реке Бломме и там ударить, прижав тамерцев к берегу. Передовой отряд уничтожил бы переправы...
       Можно было не опасаться, что Долав отважится на нападение. Атаковать с его позиции мог бы только отчаянный храбрец или безумец, но тамерский князь уже проявил себя трусом и осторожничающим себе же в ущерб полководцем. Маршал Меррес собирался покончить с ним в одном сражении, назначенном на завтрашнее утро.
       В полдень состоялся последний военный совет перед боем.
       Сперва заслушали разведчиков, чтобы внести последние уточнения в план сражения. Ничего нового они не сказали. Армия Тамера стояла лагерем за небольшим ручьем со смешным названием Кошачий. Говорили, что летом через него кошка перейдет по камушкам, не замочив лап. Весной же это была, пожалуй, маленькая речка глубиной где по пояс, где по колено, но с бурлящей ледяной водой.
       - Мой маршал, наше позиционное преимущество позволяет нам выжидать, - сказал полковник Эллуа. - Я еще раз предлагаю отменить назначенное сражение.
       Рикард с интересом посмотрел на дядюшку, но тот не удостоил трусливого эллонца ответом, только небрежно сделал "заячьи уши". Генерал Меррес уже знал, что маршал планирует отправить Эллуа и его полк на передовую позицию, "дабы дать господину полковнику восстановить свою репутацию". Доблестная смерть в бою - лучший способ смыть бесчестье. Рикард подозревал, что маршал решил избавиться от трусливой занозы раз и навсегда, но так, чтобы у его высокопоставленного покровителя не возникло и тени подозрений в том, что полковника погубили свои же.
       - Мы будем атаковать! - подвел итог маршал Меррес. - Начинайте спускать отряды и выстраивать их на равнине, согласно плану.
       - Мой маршал, вы сами отдаете наши войска в руки тамерцев! - вскочил с места Эллуа.
       Это было попросту смешно. Все обстояло как раз наоборот: сам Воин отдал "кесарят" в руки маршала Мерреса. Они наделали слишком много ошибок; настала пора расплатиться и за глупость, и за трусость, и за дерзость. Дерзкий может быть глуп, глупец - труслив, но обладать тремя качествами сразу - напрашиваться на скорые похороны...
       - Полковник Эллуа, - прищурился Алессандр, щелкая пальцем по расстеленной на столе карте. - Ваше место - вот здесь, и вам уже пора. Не хотите же вы замедлить выдвижение войск?
       - Слушаюсь, мой маршал! - кавалерист поджал губы и вышел вон.
       По уже окончательно утвержденному плану Рикард должен был командовать собранской пехотой, расположенной у подножия Смофьяла в центре, но в последний момент дядюшка приказал ему оставаться в лагере на вершине холма.
       - Но маршал... - попытался протестовать Рикард, однако ж, спорить с дядей было бесполезно.
       - Ты останешься здесь. Командовать будет старший Дизье.
       Бывший полковник, за проявленную доблесть в сражениях на территории Къелы сделанный генералом, конечно, был старше и опытнее Мерреса-младшего, Рикард умом это понимал, но обидно было донельзя. Маршал ему не доверял. Считал, что место Рикарда - на вершине холма, откуда можно будет следить за ходом сражения. Следить и учиться... а победа будет принадлежать очередному эллонцу. Пусть он храбрец и герой, но ведь маршал обещал, что генерал Меррес тоже получит свой шанс и свою победу!..
       Когда первые рассветные сумерки сменились ярким дневным светом, Рикард уже смотрел на вещи иначе: дядюшка дал ему шанс сохранить жизнь. Сохранить жизнь и обзавестись клеймом самого позорного поражения за многие сотни лет.
       Чтобы восстановить все подробности бесславного разгрома, потребовалось несколько дней. Опрашивали разведчиков, пехотинцев, и рядовых солдат, и полковников. Заниматься этим пришлось Рикарду Мерресу: если уж маршал не смог преподать ему урок "как побеждать", то решил, видимо, преподать урок "как не нужно проигрывать". Угрюмый и злой дядюшка заперся в бывших графских покоях замка Саура и выходил оттуда раз в сутки, на полуденный совет.
       Своими глазами увидеть сражение Рикарду не довелось: оно началось за два часа до рассвета, а с холма было плохо видно, что именно творится внизу. Слышно - отлично: крики, ржание лошадей, боевые кличи, стоны, гундосые вопли рожков, гудение множества тетив, спускаемых одновременно, свист тысяч стрел... но, кроме мелькания факелов во тьме и редких вспышек от стрел с горящей паклей, генерал ничего не разглядел. Зато, допросив две сотни солдат и офицеров, он словно бы увидел все произошедшее воочию.
       В темноте армия Тамера перешла через Кошачий ручей. Холодная вода не оказалась помехой: надо понимать, ледяное купание взбодрило трусов-"кесарят" так, как не смогли ни дожди, ни голод. Едва перейдя ручей, они перестроились. Теперь основные силы пехоты - семь тысяч, - были помещены в центр, а с флангов их прикрывала кавалерия, двумя отрядами по две с половиной тысячи в каждом.
       Тамерцы пошли в атаку на самом излете ночи. Для армии Собраны это стало отвратительным сюрпризом: маршал Меррес назначил сражение на полдень, и никто не ожидал, что противник вообще отважится атаковать. Поначалу нападение было принято за разведку боем, и навстречу отряду выступил только один полк кавалерии, но оказалось, что князь Долав решил нанести удар всеми силами.
       Кавалерия Собраны была разгромлена почти сразу. Пехота, расположенная в центре, сопротивлялась, но один из тамерских командиров с крупным отрядом тяжелой конницы обошел пехоту с фланга, развернул войска в тыл и ударил от подножья холма по резервному отряду кавалеристов Собраны. Те были вынуждены отступить в гущу собственной пехоты.
       Прекрасно спланированное сражение, разумное и рассчитанное боевое построение... все это пошло прахом за пару часов. В ночном кровавом хаосе, получая слишком противоречивые донесения снизу, маршал Меррес пытался разобраться в происходящем и принять решение, которое смогло бы переломить ход боя, но через полтора часа ему стало ясно, что на победу надеяться не стоит. Все, что можно было сделать - немедленно отступить, оставив на поле боя раненых, забыв про окруженную пехоту и часть обозов. Пробиваться назад к столице графства. Туда, откуда недавно пришли в расчете на быструю и легкую победу.
       Тамерцы могли бы завершить ночной разгром, бросившись за остатками армии Собраны, которые даже не успели перестроиться для отступления, но они предпочли закончить сражение у подножия Смофьяла. Пленных взяли не менее девяти тысяч. Выше всего потери оказались в пехоте Собраны: когда в тыл ей ударила собственная конница, с обоих флангов - конница Тамера, а с фронта продолжили натиск пехотинцы противника, солдаты начали бросать оружие и прятаться за трупами убитых товарищей, чтобы избежать смерти под копытами лошадей...
       Лихорадочное отступление, едва не превратившееся в паническое бегство. Забытые на вершине холма карты с планами несостоявшегося триумфа, которые должны были изрядно повеселить тамерцев. Насмешливые птичьи стаи, с язвительными криками кружившиеся над остатками войска. Хмурое торжество на лицах жителей столицы графства Саур, которые уже предвкушали, как уцелевшая половина армии уберется на юг, за Эллау... все это походило на дурной сон с перепоя, но, увы, Рикард был безукоризненно трезв уже вторую седмицу.
       По итогам сражения армия Собраны потеряла почти половину своих солдат: семь тысяч пехотинцев, четыре тысячи кавалеристов и тысячу арбалетчиков. По донесениям разведки, потери Тамера составили от пятисот до полутора тысяч человек, и то большинство погибших принадлежало к отрядам мятежных владетелей.
       Самым большим оскорблением для маршала Мерреса оказалось, что полковник Эллуа не только сумел выжить, но и сохранил больше половины своего полка. Именно они прикрывали отступление офицеров ставки и уцелевших собранских арбалетчиков.
       Проклятая эллонская ворона, накаркавшая армии Собраны поражение, даже не унизилась до высказываний типа "я же предупреждал!".
      
      
       - Господин управляющий, прибыл принц Элграс! - доложил слуга.
       - Кто?! - может быть, не самый разумный вопрос, но спросонья и такой сгодится.
       - Его высочество принц Элграс, - тем же тоном повторил пожилой человек в белой ливрее. Должно быть, он на своем веку пережил и более удивительные прибытия гостей в Энор.
       Фиор Ларэ сел на постели и посмотрел за окно. Почти середина ночи. На редкость своевременное появление. Без предупреждения, ночью. Если его отправил сюда отец, то с какой стати понадобилось выезжать в середине дня, даже не выслав перед собой курьера?
       - С кем он прибыл?
       - Его высочество прибыл один, верхом.
       - Изумительно, - пробормотал Фиор, потом встряхнул головой. Слугам не нужно слышать ничего подобного. - Позаботьтесь об его высочестве, как подобает. Разместите его в королевских покоях. Через час я буду говорить с ним в гостиной. Подайте мне воду для умывания, парадный костюм и заварите мяты с анисом. Для меня, - на всякий случай уточнил управляющий.
       Остро пахнущий настой помог взбодриться, но Фиору все равно казалось, что он спит. Проснулся во сне и теперь действует, как наяву, иногда такое бывает. Он нарочито медленно одевался, хлебал почти кипящий отвар, причесывал волосы, потом прошелся по комнате - ждал, что сон оборвется, и окажется, что нежданное явление младшего брата ему только пригрезилось. Увы, сон прерываться не спешил, и пришлось подниматься на третий этаж.
       Фиор не видел младшего из принцев почти год, с прошлой весны. За это время мальчишка вытянулся на целую голову, раздался в плечах и обзавелся золотистым пушком над верхней губой. Удивительно быстро он рос и взрослел - словно за уши тянули.
       Элграс сидел в кресле, поджав ноги. В комнате стоял крепкий дух конского пота, и источником его был костюм принца. То ли слуги не нашли подходящей одежды, то ли упрямый мальчишка отказался переодеваться. Впрочем, умыться он соизволил, а, судя по влажным волосам, облепившим щеки - нырнул в таз с головой. Мокрый, взъерошенный, осунувшийся ребенок, настороженно глядящий на вошедшего Фиора. Несчастный от золотистой макушки до заляпанных грязью сапог.
       - Здравствуй, - строго сказал Ларэ. - Чем обязан твоему визиту?
       - Я сбежал... - ответило чудовище, шмыгнув носом.
       - То есть, ты, без позволения отца и не поставив в известность воспитателей, взял лошадь и приехал сюда? - уточнил Фиор.
       - Ага.
       - Как тебе удалось выбраться из дворца?
       - Через задние ворота. Они были открыты, потому что выезжала карета, а еще там стояла чья-то лошадь...
       - Тебя не догнали? Или не заметили?
       - Я взял плащ гвардейца, а пароль я знал...
       - Чудеса изворотливости, - кивнул Фиор. - Думаю, что не один капитан сегодня лишился должности, а, может, и головы. Впрочем, поделом...
       - Головы? - еще раз шмыгнуло носом встрепанное дитя.
       - А что, по-твоему, нужно сделать с гвардейцем, который позволил сбежать принцу?
       Элграс глубоко задумался. Фиор прошел к столу и уселся в кресло напротив. Младшего из двух его законных братьев было почему-то жаль, но одобрять безрассудную выходку управляющий королевским поместьем не имел права. Что бы ни было ее причиной. Кстати, о причинах...
       - Что тебя заставило сбежать из дворца?
       - Мы поссорились... - с кем именно, можно было не уточнять. Эмиль рассказывал о том, что в последнее время отношения между братьями испортились вконец, причем с подачи старшего. - Мы подрались. На шпагах.
       - И... что? - в груди захолонуло.
       - Ничего. У меня была учебная, он со своей обломил наконечник, а не помогло! - Элграс улыбнулся. - Только... ну... нас застал патруль...
       - Кто начал ссору?
       - Я, - с ходу призналось чудовище.
       - То есть, ты начал поединок, потом вас увидели, и ты предпочел сбежать от наказания сюда, - подвел итог Ларэ. - Украл лошадь и плащ гвардейца, воспользовался подслушанным паролем и без разрешения покинул дворец. Я ничего не упустил?
       - Не... а вообще я хотел поехать к дяде Руи...
       - И что же тебя остановило? Его дом несколько ближе, чем Энор.
       - Тогда бы и герцогу тоже...
       - Премного тебе благодарен за такую заботу обо мне, Элграс, - усмехнулся управляющий.
       Широко распахнутые голубые глаза брызнули слезами. Количество их изумило бы постороннего, но Фиор еще помнил себя в тринадцать лет. Как он ни старался сдерживаться, смех и слезы удержать не мог никогда. Мальчишка вскочил с кресла, лихорадочно огляделся - надо понимать, собрался бежать еще куда-то. Это все тоже было прекрасно знакомо.
       - Сядь, - рявкнул Ларэ, едва не сорвав горло. Кричать он не умел, но сейчас это было необходимо. Он прокашлялся и еще раз повторил, указав на кресло: - Сядь немедленно!
       Дождавшись того, что мальчик вытер рукавом глаза и покорно уселся в указанное ему место, Фиор продолжил.
       - Если, как ты говоришь, Араон обломил наконечник с учебной шпаги, то почему ты решил, что накажут тебя?
       Брат молчал, прикусив губу. На щеках проступили красные пятна, он тяжело дышал и стискивал кулаки, пытаясь успокоиться. Ларэ терпеливо ждал, сложив руки на коленях. Что могут натворить двое мальчишек с разницей в два года? Да все, что угодно. От выходок Фиора и Эмиля стонали не только воспитатели, но и статуи в парке.
       - Он поскользнулся, а я решил его напугать. Приставил шпагу к горлу. Он, наверное, подумал, что у меня тоже острие... - От рыданий в три ручья - к ухмылке до ушей, как и следовало ожидать. Интересно, доживет Элграс до совершеннолетия, после которого успокоится и образумится, как и положено юноше из династии Сеорнов, или все-таки сломает голову? - Гвардейцы перепугались, Араон тоже!
       - Тогда понятно, - кивнул старший.
       - Ничего тебе непонятно, - надуло губы страдающее дитя. - Они меня замучили. Совсем. Я там больше не могу! Я кислоты напьюсь!!!
       - Ты лучше вино допей, - Ларэ показал пальцем на кувшин разбавленного вина с медом, стоявший на крышке жаровни с углями, и постарался не выдать страха. Кажется, Элграса действительно довели до предела. - Пей и рассказывай, чем тебя так замучили.
       Рассказ затянулся часа на два, и за это время Фиор выслушал много интересного. В какой-то момент ему пришлось убрать руки со стола и спрятать их в рукава кафтана. Удерживать на лице сочувственное, но строгое выражение ему еще удавалось, но вот в пальцах поселилась злая дрожь. Даже если мальчишка преувеличивал вдвое, втрое, - да хоть впятеро! - во дворце или слишком многие одновременно сошли с ума, или планомерно решили избавиться от младшего из принцев. И предводительствовал всем этим непотребством Араон - при даже не попустительстве, а активном содействии епископа Лонгина и короля.
       Элграс заснул в кресле, не закончив фразу - все-таки подействовало горячее вино с медом и травами. Фиор сначала хотел позвать слуг, потом вздохнул и сам раздел сопящего мальчишку. Тот даже не проснулся - только пробормотал что-то жалобное. Фиор уложил его в постель, поправил одеяло и собрался уже затушить свечи, потом замер.
       Точеный профиль, еще не сошедший со щек неровный румянец, бледное золото волос... Спящий мальчик казался удивительно хрупким и беззащитным. Даже во сне сжатые кулаки, сдвинутые брови - словно он все пытался доспорить, договорить. Раньше оба сына короля от королевы Астрид вызывали у Фиора симпатию, порой - сочувствие, но ничего более. Они росли в столице, за ними присматривали другие люди, а брат-бастард видел мальчиков по паре девятин в год, когда отец отдыхал в Эноре и брал их с собой. И то не каждый год.
       Сейчас он вдруг понял, что у него есть брат. Тринадцатилетний мальчик, отчаянно нуждающийся в защите и помощи.
       Фиор дернул за шнур звонка.
       - Принесите мне письменные принадлежности, - сказал он явившемуся через несколько минут слуге.
       Конечно, он мог вернуться в свои покои и написать письмо там. Только - нашлись бы нужные слова, или ему вновь показалось бы невозможным хоть в чем-то возразить отцу? Здесь, рядом со спящим мальчиком, слова сами ложились на ткань. Почтительные, как и подобает королевскому бастарду, который пишет своему царственному отцу. Настойчивые, как подобает любящему брату. Лживые и скользкие, потому что прямота могла бы всерьез испортить жизнь обоим.
       Фиор Ларэ приводил десяток аргументов, начиная с излишне напряженного распорядка занятий, заканчивая неподобающим влиянием окружения и просил отца на некоторое время подвергнуть принца Элграса аресту в поместье Энор, дабы тот получил возможность поразмыслить о своем поведении, а также находиться под постоянным присмотром, для чего просил выделить целый штат: гвардейцев, учителей, лекаря, священника...
       - Я хочу, чтобы это письмо было доставлено во дворец ко времени пробуждения его величества, - приказал управляющий.
       Слуга дернул щекой. Обычно Ларэ говорил со служащими замка тихо и вежливо, но сейчас у него не нашлось сил. Вздумай старик спорить с управляющим поместьем - еще до рассвета вылетел бы вон за ворота без пенсиона.
       - Будет исполнено, господин управляющий, - поклонился старик, принимая футляр с письмом.
       - Ответ я хочу получить, как только он будет доставлен. Принца Элграса не будите. На этаже должна быть полная тишина. Поставьте в комнату курильницу со снотворным сбором. Когда он проснется, проводите его ко мне. Найдите ему подобающую одежду.
       Старик еще раз поклонился, произнес свое "будет исполнено", и удалился, стараясь держать спину прямо. Управляющий напомнил себе, что нужно завтра же выписать ему награду за верную службу. Если все действительно будет исполнено. Если отец получит письмо с утренней почтой, а за половину суток не успеет рассердиться настолько, чтобы порвать послание и потребовать немедленного возвращения беглеца.
       Курьер привез футляр с ответом ближе к ночи. Принц еще спал, и Фиор подозревал, что он проспит не меньше суток. Оно и к лучшему. Самому Ларэ всегда помогал долгий крепкий сон. Все горести и беды, такие нестерпимые вечером, к утру казались вполне преодолимыми.
       Жаль, что письмо нельзя было спрятать под подушку и проспать половину суток перед тем, как его прочесть...
       Бастард сорвал печати и осторожно развернул жесткий лист бумаги. Строки, выведенные безупречным почерком одного из секретарей королевской канцелярии, золотая печать внизу и размашистая подпись короля.
       - К вам его высочество принц Элграс! - раздалось за спиной.
       Фиор улыбнулся. Одно к другому: меньше получаса назад прибыл курьер из дворца - опять в глухой ночи, - а тут и Элграс проснулся. Лучше бы, конечно, проспал до утра - его же теперь не угомонишь...
       - Тебе повезло, - сказал Ларэ, поднимаясь и поворачиваясь к заспанному мальчишке. - Отец повелевает тебе оставаться в поместье Энор до того момента, пока он не сочтет нужным призвать тебя к себе. Тебе запрещается покидать пределы поместья и предписывается во всем подчиняться мне.
       Непричесанный кошмар с диким торжествующим воплем бросился Фиору на шею и повис, не переставая орать. Мужчина с трудом расцепил страстные объятия младшего брата, поставил его на пол и зажал ладонью рот. Не помогло. Восторженное "ура!" нужно было заглушать как минимум подушкой.
       Ему вдруг подумалось, что его собственные воспитатели были вполне достойны прижизненной канонизации. За то, что не утопили Фиора Ларэ в бочке во время мытья, например. Если судить по Элграсу, соблазн, который они испытывали ежедневно, был велик. Непереносимо велик. Практически непреодолим.
      
       2. Собра - Брулен
      
       Когда герцог Гоэллон разыскал на севере троих подростков, была осень. Прошла зима, в течение которой Саннио проводил с ними едва ли не каждый час в сутках, а теперь началась весна. Прошла почти половина года - пролетела, то птицей по небу, то неуклюжим мальчишкой, кубарем падающим с горки. К третьей седмице дороги уже почти просохли, и для воспитанников настало время отъезда.
       Собранный багаж - "все необходимое в тройном размере", как пошутил герцог. Выписанные подорожные, рекомендательные письма и еще куча необходимых документов - в том числе, переводные векселя. Экипажи, лошади, отряды сопровождения... Большей частью сборов занимался, разумеется, Саннио. Он мельком удивился тому, с какой щедростью опекун тратит деньги на своих временных воспитанников, но Гоэллон только пожал плечами:
       - Не волнуйтесь, дражайший мой, мы не разоримся. Доходами и расходами Эллоны займемся несколько позже, пока же можете просто поверить на слово.
       - Да мне и в голову не приходило, - пробурчал Саннио, заподозренный в прижимистости.
       - Вы меня не удивили. В вашу голову вообще редко что-то приходит, чаще оттуда исходят разные выдумки...
       Мысль о том, что он теперь имеет некое - и даже весьма явное - отношение к расходам герцога Гоэллона, по-прежнему не укладывалась в голове. Как и многое другое, начиная от обращения "молодой господин", заканчивая необходимостью "соответственно выглядеть". Бывший секретарь вполне себе представлял, как это - "соответственно", вот только повернуть все знания на себя у него не получалось. Любимый дядюшка в этом отношении оказался не помощником, а сущим извергом.
       - Нацепите на себя что-нибудь... модное, - советовал он. - Кертор вам поможет.
       Говорилось все это таким тоном, что ничего модного Саннио не хотелось вовсе, зато возникал соблазн надеть рясу или отобрать у Ванно куртку со штанами, которые тот как раз собирался отдать старьевщику.
       Саннио плюнул на все издевки и подначки, к своему обычному платью выбрал из хранившихся в доме драгоценностей тяжелую цепь с плетением "ромбо" и решил, что этого довольно. Старое черненое серебро само скользнуло в руки, когда юноша рылся в пятой по счету шкатулке.
       - Забавно, племянник, - приподнял бровь герцог, увидев цепь. - Из всех возможных вариантов вы нашли именно ту вещь, которую когда-то носил ваш отец. В ваши же годы...
       - Я... я сделал что-то не то? - Саннио покраснел. Отец так и остался для него загадочной фигурой. Один портрет, одна миниатюра. Высокий стройный светловолосый человек, похожий на герцога Руи. Незнакомец... - Я... не должен был?
       - О да, - кивнул дядюшка. - Сделали что-то не то - задали целых два глупых вопроса. Драгоценнейший мой, вы в любом случае имеете больше прав на эту вещь, чем кто-то еще. А если бы мне это было неприятно, то я уж нашел бы способ позаботиться о своих чувствах.
       Троица воспитанников отреагировала на некоторые изменения в статусе бывшего секретаря весьма по-разному. Бориана это вообще не заинтересовало. Он только кивнул и с первого раза запомнил, как теперь должен обращаться к воспитателю. Рыжего куда больше волновало, что представляет из себя герцогство Скора, в которую ему предстояло отправиться. "Къельская щука" на мгновение застыла, глядя на перстень на руке Саннио, потом еле слышно фыркнула и присела в реверансе.
       - Поздравляю... - чего уж больше было в голосе, ехидства или изумления, юноша не разобрал.
       Саннио мысленно показал ей язык и ненадолго задумался, получил бы от вредной девицы оплеуху, появись кольцо наследника на его руке до разговора, или нет. У Керо были весьма загадочные представления о достойных и недостойных ее благосклонности кавалерах.
       Больше всего удивил новоиспеченного члена Старшего Рода Альдинг Литто. Вечером того же дня, когда герцог велел ученикам обращаться к Саннио так, как положено по обычаю (и, на вкус юноши, несколько поторопился - лучше бы это случилось после церемонии, а то он чувствовал себя самозванцем), Альдинг явился к наставнику в кабинет.
       - Я очень рад тому, что у меня появился еще один родственник, - с непроницаемым лицом изрек северянин. Саннио удивился: об этом герцог прилюдно не говорил; должно быть, Литто спросил Гоэллона наедине.
       - Я тоже... - Новоиспеченный родственник в легкой панике поднялся из кресла. Одно дело - воспитывать и учить черноволосого тихоню, и совсем другое - разговаривать с ним на равных.
       - Господин Гоэллон! - Саннио вздрогнул. Среди прочих почестей на него свалилось еще и это. Фамилия герцога. Вместо радости или гордости он пока чувствовал только неловкость. - Я хотел бы, чтобы вы знали. Я никогда не забуду того, что вы для меня сделали.
       - Я?! - изумился без пяти минут наследник. - Это герцог...
       - Я не хочу умалять своей благодарности герцогу Гоэллону, но, поверьте, я знаю, о чем говорю. Я очень благодарен вам и буду гордиться родством и знакомством с вами, - изрекло ледяное черноволосое создание. Саннио и так не верил своим ушам, но когда Литто продолжил, ему вообще показалось, что все это - сон. - И есть еще кое-что важное, что я должен вам сказать. Все, что вы сейчас услышали, я сказал бы вам, даже если не узнал бы о вашем происхождении и нашем родстве. Это не имеет ни малейшего значения.
       - Барон Литто... - Надо было что-то сказать в ответ, но у Саннио язык присох к небу.
       - Мне очень жаль, что я не смогу присутствовать на церемонии, но я хотел бы сделать вам подарок сейчас, - Альдинг протянул то, что держал в руке.
       Саннио, не веря своим глазам, развернул тонкий платок. Охотничий кинжал он помнил еще со времен обитания на постоялом дворе в Сауре. Оружие, судя по блеску серебряной отделки, с тех пор побывало в руках ювелира; еще оно обзавелось новыми ножнами - черными с зеленым узором. Длинные чешуйчатые рыбы скользили по волнам.
       - Увы, у меня слишком мало вещей, которые я могу назвать своими, - сказал Литто. - Это - одна из них.
       - Я не могу принять этот подарок... - забирать у лишенного дома последнюю память? Это уж слишком...
       - Господин Гоэллон, - очень казенным голосом спросил Альдинг. - Вы хотите меня оскорбить?
       Саннио вскинул голову. Северянин смотрел на него в своей обычной манере, бесстрастно и чопорно - пожалуй, он здорово походил на первого министра, - вот только уголки губ кривились в усмешке. Словно юноше самому было смешно удерживать на лице подобную маску.
       - Ни в коем случае, - ответил бывший секретарь. - Я... я очень вам благодарен!
       Вместе с теплым и радостным чувством от неожиданного подарка на голову Саннио свалилась и забота об ответном. Пересчитав наличные и вспомнив цены в ювелирных лавках, он понял, что заказать нечто достойное и не сможет, и не успеет. Выписать ювелиру счет, который потом оплатит герцог? В принципе, так и следовало поступить. Только вот любая подобная вещь не будет правильной, настоящим подарком, да и время... оставалось только пять дней. Пришлось вновь обратиться к шкатулкам, ларцам и футлярам, хранившимся за тяжелой запертой дверью.
       Может быть, это было неправильно, может быть, еще даже не принятый официально в род бывший сирота не имел права распоряжаться имуществом Гоэллонов... Саннио готов был претерпеть от дядюшки все, что угодно, хоть обвинение в воровстве и отправку в тюрьму, но найденное им кольцо должно было принадлежать Альдингу. Они предназначались друг другу - крупный изумруд в серебряной оправе, и молодой барон. Саннио первый раз видел, чтобы изумруд соединяли в одном изделии с серебром, обычно считалось, что драгоценному камню подобает золото, но, должно быть, кто-то из старых мастеров решил пренебречь обычаем. Саннио сначала решил, что это белое золото, но Кадоль сказал - серебро.
       Ступенчатая огранка камня, тяжелая простая оправа, без обычной для столичных ювелиров россыпи мелких камней. Высеченные по ободку непонятные знаки. Странная, необычная вещь - и именно ее должен был получить в подарок Альдинг, Саннио это знал. Теперь настала очередь упираться для Литто; Саннио с наслаждением вернул ему вопрос про оскорбление, правда, выдержать до конца нужную позу и интонацию не вышло - губы расплывались в улыбке. Но, кажется, литский барон был удивлен сильнее, чем хотел показать.
       - У вас, мой ненаглядный племянник, просто талант какой-то - выбирать правильные вещи, - констатировал герцог Гоэллон, обнаружив на руке воспитанника подарок Саннио.
       - Простите?
       - Разумеется, вы не знали историю этого перстня, тем не менее, вы вернули Литто ровно то, что должно принадлежать ему. При этом ухитрились опередить меня, но это простительно. А вот ваши способности уже вызывают у меня интерес...
       - А что за история?
       - История... какой своевременный вопрос, дорогой Саннио, - герцог глянул на часы, но, кажется, намекал вовсе не на близящееся время обеда. - Коротко говоря, этот перстень был получен в залог верности в военном союзе, когда король Аллион покорял земли алларов. Наши давние предки - князь эллонский и военный вождь литидов обменялись дарами, в том числе - знаками власти. Князь был одним из полководцев короля Аллиона и был отправлен заключить союз с северянами.
       - Ой... - юноша потупился. Кажется, он размахнулся не по чину. Распоряжаться подобными реликвиями должен был бы герцог, а не... непонятно кто, если смотреть на вещи честно. Незаконный отпрыск брата... - Я...
       - ...дурак, - радостно подхватил герцог. - И бестолочь в придачу. Я уже один раз дал вам понять, что у вас нет возможности добраться до того, что вам нельзя трогать. Если вы не перестанете портить мне аппетит своим покаянным видом, я оторву вам голову. Хотя это тоже зрелище не из аппетитных... в общем, подите вон!
       Саннио улыбнулся. Удивительная манера герцога в шутку грозить всеми мыслимыми и немыслимыми карами и формами убийства, а всерьез распекать тихо и без единого грубого слова его сначала озадачивала, а потом он привык. Если обещают утопить или придушить, значит, все хорошо. Если негромко спрашивают "что вы себе позволяете?", значит, пора срочно хвататься за голову, пока она еще на плечах.
       Керо Къела уезжала последней, на следующий день после обоих юношей. Саннио и герцог верхом проводили карету до Бруленских, западных ворот. Девица отправлялась в далекое баронство в компании двух служанок - своей Марисы и недавно нанятой сеорийки, - и четырех гвардейцев из личной охраны герцога. Распрощавшись с провожаемой и конвоем, Гоэллон повернул коня в один из проулков и спешился у ближайшего кабака. Судя по вывеске, заведение чаще посещали купцы и ремесленники, но две бутылки относительно приличного вина для богато одетых гостей там нашлись. Свободный столик, как раз у окна - тоже. То ли он пустовал еще до прихода герцога, то ли его спешно освободили.
       Гоэллон молча выпил почти всю бутылку, с улыбкой разглядывая суету за окном - два приказчика выясняли, кто первый будет выезжать из ворот, ругались сразу три бродячих точильщика, одновременно нагрянувших в кабак, а вышибала пытался их унять, коли не получалось вытолкать. С наступлением весны столица ожила и теперь напоминала улей. Гудение голосов, суета, смех и ссоры, брань и приветствия... Саннио уже не чувствовал себя здесь чужим. Только все чаще шли мурашки по коже от звучавшего в доброй половине разговоров слова "война".
       - По крайней мере, от нашествия женихов мы избавлены, - вдруг сказал герцог.
       - Что вы имеете в виду?
       - Нашу дорогую воспитанницу, - развел руками Гоэллон, - кого ж еще? Саннио, вы не перестаете меня изумлять. То вы на диво наблюдательны, то не замечаете творящегося под самым носом. Я предполагал, что общение юной девицы с Литто происходит с вашего молчаливого согласия...
       - Какое общение? - Саннио удивился, потом вспомнил, как пару раз выгонял обоих из полутемной гостиной на втором этаже. Для подготовки уроков свечей было маловато. - Они вроде бы ничего такого не делали...
       - Именно, но наш северный барон решил, что пара поцелуев обязывает его жениться на девице, честь которой... ну и все прочее. Вообще презабавнейшая ситуация: девица Къела вызывает матримониальные устремления едва ли не у каждого. А вот сама она ничего подобного не желает, категорически, - герцог устало покачал головой и провел тыльной стороной руки по лбу. - Это упрямство мне не удалось переломить.
       - Что, она и вам отказала? - съязвил племянник.
       - Она вполне недвусмысленно высказалась на эту тему, - герцог усмехнулся, глядя на дно потертого оловянного кубка. - Что, дескать, ни я, ни король, ни последний трубочист...
       - Блестящее обобщение, - восхитился Саннио. - Вполне в духе этой молодой дамы.
       - Да уж, вы правы, Саннио. Впрочем, теперь это ее собственная забота. Она получила право распоряжаться своей жизнью, как достигшая полного совершеннолетия. Остальные - тоже. Королевский подарок, от которого невозможно отказаться, увы.
       - Почему - увы?
       - Ну, подумайте ж головой, счастье мое!
       - Потому что за действия не достигших совершеннолетия отвечает опекун?
       - Именно, - кивнул Гоэллон. - Впрочем, довольно об этом; поговорим о вас. Я не хочу тянуть с церемонией. В седьмой день... значит, послезавтра. Завтра к вам приедет помощник настоятеля прихода храма Святой Этель Эллонской, подробно расскажет о том, что вам понадобится выучить и сделать.
       Делать и учить понадобилось не так уж много. Однодневный пост. Три десятка слов, которые потребовалось запомнить наизусть. Пустяки для Саннио, привыкшего зазубривать целые свитки. Исповедь. Церемония тоже оказалась вполне простой и понятной: тут стой и слушай, там иди и говори. Смущало другое: до обряда юноша еще мог где-то в глубине души считать, что все это - шутка, игра, затеянная герцогом. Теперь же никуда не денешься. Окончательно, навсегда. Саннио привык считать себя безродным сиротой, которому дважды несказанно повезло: сначала на него обратил внимание хозяин школы секретарей, а потом он попал на службу к одному из самых знатных господ Собраны. Теперь же он сам становился одним из благородных людей, и членом Старшего Рода. Разумеется, он ни с чем не справится, подведет дядю и опозорит свой род.
       Если бы герцог отправил его на север, к родственникам матери! Они владетели, а не герцоги, да и у них есть законные наследники, какой спрос с бастарда? Господин Ларэ управляет королевским поместьем, и никто не требует от него жить в столице... хорошо ему.
       После исповеди, где Саннио признался во всех грехах, которые только смог припомнить - а список набрался преизрядный, от уныния, непослушания и недобросовестности до сомнения в своих силах, - на душе отчасти полегчало. Помощнику настоятеля было хорошо за шестьдесят, и был он, как говорится, обилен телом и голосом тоже не обижен, а священником оказался молодой человек, может быть, лет двадцати пяти, не старше. Приняв исповедь, он предложил юноше сесть рядом с ним на скамью и просто поговорить.
       - Я был рукоположен в сан священника год назад, - сказал высокий темноглазый человек с худым жестким лицом. - До последнего дня мне казалось, что я не готов, не смогу, не найду в себе сил нести эту ношу. И за день до рукоположения я услышал от епископа то же, что хочу сказать и вам. Сомнение в своих силах - благо, пока является опорой. Пока заставляет нас думать о том, достойно ли мы выполняем свой долг. Но если оно становится не посохом, а бревном, то ломает хребет сомневающемуся. Не давайте своим сомнениям сломать вам спину. И научитесь доверять тем, кто старше и мудрее вас. Ваш господин и сюзерен знает, что делает. Ваш долг - оправдать его доверие, а не сомневаться в разумности такого доверия. Этим вы оскорбляете того, кому должны подчиняться. Идите, завтра я хотел бы увидеть вас понявшим эти мои слова...
       Саннио не спал всю ночь - думал над тем, что сказал ему священник. Ему казалось, что он-то знает себя лучше, чем герцог: тот слишком хорошо думает о случайно найденном племяннике. Искренне уверен в том, что найденыш со всем справится. Да, бывший секретарь сомневается именно в разумности доверия. Но какие у него основания - сомневаться? Он действительно знает себя лучше? Ага, и именно поэтому Гоэллон видел его насквозь, со всеми желаниями, страхами и порывами, раньше, чем Саннио понимал, что у него самого на уме... значит, нужно просто подчиниться и поверить?
       - Вы до сих пор не ложились? - в полуоткрытую дверь заглянул Бернар Кадоль, капитан охраны. - Это неразумно.
       Юноша пожал плечами - разумно, не разумно, а все равно ведь не спалось, слишком много было мыслей. Кадоля он до сих пор побаивался. В первый день пребывания в доме герцога принял его за одного из слуг, впрочем, эту ошибку совершали все, а Гоэллон считал, что так и следует: пусть грабители и посторонние обманываются. Кадоль же оказался благородным человеком, вассалом герцога. Он десять лет прослужил в армии, потом принял на себя командование личной охраной Гоэллона. Бернар был суровым и строгим человеком, из тех, с которыми решится спорить только сумасшедший... или Бориан Саура.
       - Скоро утро, - сказал Саннио. - Ложиться поздно.
       - Пожалуй. Хотите поговорить? - в обращении Кадоля с бывшим секретарем почтительности не прибавилось - впрочем, ее всегда там было ровно столько, сколько и положено в разговоре с восемнадцатилетним мальчишкой. А вот предложение было неожиданным. - Не сочтите за обиду, но я знаю, что у вас на уме.
       - Какие там обиды... Это все знают, кажется, - махнул рукой юноша.
       - Ибо ничего нового там нет, - ухмыльнулся бывший офицер королевской армии. - Все сопляки, только что получившие чин лейтенанта, делятся на два сорта. Одни думают, как теперь лихо будут командовать, другие - как трудно отвечать за взвод. Вы из вторых.
       - Из кого же получаются лучшие командиры?
       - Из тех, у кого хватает ума начать думать не о себе, а о деле, - Кадоль подмигнул юноше, сидевшему в кресле с кружкой простой воды. - Не о новом мундире, не о том, как тяжело, а о том, как выполнить приказ.
       С Бернаром Кадолем Саннио просидел до самого утра, пока не настала пора одеваться и ехать. Капитан охраны развлекал юношу армейскими байками и забавными историями, которых знал огромное количество. Слова священника и слова Кадоля в сумме дали смешной результат: наследник решил, что - герцогу виднее, что он делает, если решил, значит, так и надо, а о приказах и долгах Саннио будет думать, когда получит первое распоряжение. В конце концов, господин и сюзерен вдвое старше и гораздо мудрее, так и хватит сомневаться.
       Просто - проделать тот трюк, на который у него никогда не хватало смелости в приюте: шагнуть спиной вперед со стола, упасть на руки однокорытников, и не думать о том, что разбегутся шутки ради или уронят. Не оглядываться через плечо, нарушая условия игры. Не бояться.
       Полутемный утренний храм, освещенный пока лишь свечами: силы небесного света не хватало на то, чтобы пробиться сквозь цветные витражи. Особенная рассветная тишина. Всего-то девять человек под высоким сводом: вчерашний священник, двое служек, герцог, четыре свидетеля из благородных людей, как того требовал обычай, герцог Гоэллон и сам Саннио. Четверо свидетелей были знакомы юноше: Кадоль, Кертор, герцог Алларэ (вот уж кого Саннио предпочел бы не видеть вовсе), и, к его удивлению, тот самый светловолосый алларец, что недавно выручил его в салоне герцогини. Свидетели стояли позади, пока герцог и племянник выслушивали короткую проповедь о верном служении, угодном Воину, о взаимной верности и обо всем прочем, что надлежало помнить и принимаемому в род, и главе рода.
       Саннио принес клятву верности старшему и всему роду, в чем содержалась жестокая ирония: ведь род состоял только из него самого и господина.
       - Я, Руи-Энно Гоэллон, милостью Сотворивших герцог и повелитель земель Эллоны, перед свидетелями и Сотворившими признаю юношу именем Алессандр одним из своего рода и объявляю своим наследником. - Саннио едва не открыл рот, чтобы выдавить нечто протестующее: о последнем речи не шло, и в тексте церемонии этого не значилось! Только через три года... - Клянусь быть милостивым господином его жизни и платить Алессандру из рода Гоэллонов верностью за верность, но смертью - за измену.
       Служки принесли пояс и меч. Старинные вещи, которых Саннио еще не видел. Узкий пояс-цепь из серебристого металла замкнулся на его талии. Звонко звякнула пряжка с пауком. Потом юноша опустился на колено и получил ритуальный удар мечом по плечу. Приняв в руки тяжелое лезвие с простой рукоятью - меч явно был боевым, а не церемониальным, - он коснулся его губами. Холод металла показался обжигающим, словно он поцеловал не сталь, но лед. Меч вернулся к Гоэллону. Саннио, помнивший церемонию назубок, поднялся и вновь получил древнее оружие в свои руки: его надлежало убрать в ножны на поясе.
       - Поздравляю, наконец-то закончили, - тихо сказал герцог, когда Саннио целовал кольцо на протянутой ему руке, и юноша едва подавил хихиканье. Мрачно-торжественное настроение вмиг улетучилось, а вместе с ним - все тревоги и сомнения.
      
       После сражения прошло уже три седмицы, а на берег по-прежнему выбрасывало обломки досок, обрывки снастей, а порой и объеденные рыбами трупы. Такое творилось по всему побережью Четверного моря, от тамерского до огандского побережья. Рыбную ловлю в море, больше походившем на огромный залив, испортили если не до осени, то уж точно до начала лета. Рыбаки жаловались, что приходится заходить на тридцать-сорок миль от порта Бру: либо к тамерскому берегу, либо к Оганде.
       Второй день девятины святого Окберта в Брулене запомнили надолго. Марта подозревала, что не только в Брулене, но и во всем обитаемом мире. Воды Четверного моря принадлежали трем державам, если не считать монахов Церковных земель за отдельное государство, а Хокна хоть и находилась на изрядном расстоянии от него, живо интересовалась происходящим во всех западных морях. Стало быть, сумасбродная выходка тамерцев привлекла внимание доброй половины мира.
       Хотя дел-то было - на неполных пять часов.
       Должно быть, тамерский адмирал решил, что ему удастся спрятать свою горе-флотилию в небольшой бухте за мысом Шьят, который в Собране называли "правым соском". Линия южной границы Тамера здорово походила на ту волнистую черту, которой каждый мазила пытается обозначить женскую грудь. Судя по форме, левая принадлежала даме крупной, может, даже кормилице, а правая - так, тощей девчонке. Однако ж, остроязычные моряки говаривали, что сей бюст принадлежит тамерскому кесарю. В заливе - ложбинке между "сиськами кесаря" - располагался Веркем, столица дорогих соседушек.
       Что бы там ни казалось тамерскому флотоводцу, о том, что кесарь готовит нападение, в Бру узнали еще за седмицу и были к нему готовы. За всем, что происходит в северо-западных водах, следили с трех сторон: из Собраны, Оганды и Хокны. Хокнийцы первыми узнали о некотором шевелении в Тамере и за разумную мзду сообщили об этом и в Оганду, и в Собрану.
       Хокнийцы надеялись, что кесарь велит отвести часть флота с западного побережья, и можно будет поживиться в большом набеге. Пришлось им огорчиться: этой ошибки кесарь не допустил. Тогда хокнийские пираты немного изменили свой план: прошли через Шумное море и принялись ждать выдвижения тамерской флотилии из бухты. В драку ввязываться они не собирались, но хотели подобрать остатки с чужого стола. Никто не возражал: чем больше потреплют "кесарят", тем выгоднее остальным.
       Оганда традиционно соблюдала нейтралитет, охраняя свои воды так, что и лишняя чайка пролететь не могла, но торгуя сведениями с каждым, кто готов был их купить. Баронесса Брулен всегда называла Четверное море большой деревней, где каждый знает, что сосед ест на завтрак и кому его жена улыбается у колодца. Так оно и было. Ни одна держава не могла удивить другую неожиданным нападением.
       Вот и тамерцам удивить не удалось, тем более, что и нечем было. Редкий мальчишка из порта Бру не мог бы перечислить, сколько у соседей кораблей и каких именно. Явившиеся спозаранку на следующий день после праздника Святого Окберта тамерские двухмачтовые дромоны в Бру знали по именам.
       - Красиво идут, гости незваные, - сказал Хенрик, стоявший рядом с баронессой Брулен на башне.
       Шли действительно красиво. Западный ветер надувал выкрашенные мареной паруса. Алое великолепие притягивало взгляд, но Марта смотрела ниже, туда, где на платформах стояли лучники. Отполированные до блеска щиты отражали небесный свет так, что больно было глазам.
       - Сорок... пятьдесят шесть... - считал вслух Хенрик. - Семьдесят два как есть. Все пришли.
       - Наши-то где? - забеспокоилась Марта.
       - Да вон же, госпожа баронесса! - потыкал пальцем вправо управляющий. - Вон они!
       Желто-белые и бело-лиловые паруса собранского флота уступали в роскоши тамерским, но зато были своими, родными и любимыми. Сейчас обе флотилии свернут их и пойдут навстречу друг другу на веслах. Хищные остроносые галеры, похожие на зверей нарвалов, водившихся у Северного предела, угрожающе нацелились на чужаков острыми таранами. Катапульты ждали возможности обрушить на тамерские корабли тяжелые камни. Впрочем, и на дромонах тоже были катапульты, и лучники, и сифоны с "огандским огнем".
       - Вон "Непобежденный", - Хенрик указал на галеас, казавшийся китом среди акул.
       Всего таких китов в идущем навстречу врагу собранском флоте было три, но флагман Краст вывел только один. Могучий таран на носу отличался от таранов галер, как рогатина от шпаги. Марта вздохнула, вспоминая господина флагмана. Корабль и капитан были под стать друг другу.
       Далеко на западе маячили хокнийские падальщики, похожие на козявок, ползущих по линии горизонта.
       - Началось, - выдохнул Хенрик через полчаса.
       За это время на площадку поднялась целая толпа народа. Остальные высунулись из бойниц и тоже глазели на море. Марта боялась, что ребятня повыпадает наружу: некоторые вылезли аж до пояса, цепляясь друг за друга и чудом балансируя в воздухе.
       - Малышню шугни. Пусть со стены смотрят. Вели пустить, - приказала Марта.
       Элибо стоял рядом, держа в руках кружку. Баронесса принюхалась: пиво. "Пиво - еще ничего, - подумала она. - Лишь бы на огневуху не перешел... Хотя все равно ведь напьется - или за победу, или с горя, а все Элибо сегодня трезвым не бывать!". Ненаглядный сынок был на диво серьезен, должно быть, и его волновал исход баталии. Он всех волновал, хотя никто не признался бы вслух, что сомневается в том, что Собрана победит. Бывает всякое. Тамерцы сменили адмирала, о новом еще никто ничего не знал. Вдруг да случится такое, что Сотворившие его умом не обделили? А если, напротив, прибавили больше, чем обычно? Раз в сто лет и костыль цветет, не все в Тамере дураки... Умный, конечно, не полез бы на собранский рожон, но это уж кесарь тамерский придумал, о нем давно известно, что мнит себя хитрецом, а последние мозги жиром заплыли лет двадцать назад.
       Издалека и сверху сражение казалось почти нестрашным. Огонь и дым, взлетающие стрелы и камни, кипящая вокруг форштевней вода - и все же Марте долго казалось, что она наблюдает шутейное сражение, устроенное мальчишками в честь праздника. Потом она представила себя на палубе "Непобежденного" и на миг словно увидела сражение глазами флагмана Краста.
       - Сигнал "Непобежденному" с "Ветреницы"...
       - "Бабочке", "Хельге" и "Гордому крабу" - не преследовать!
       - "Святая Эро" идет на дно!..
       От края до края, насколько видно глазам, море разрезано напополам дымящейся, неровно содрогающейся линией. Воин огненным мечом разрубил кипящий котел залива, и края раны дрожат, пытаясь сойтись. Абордажные крючья стягивают их друг к другу, словно корабельный лекарь орудует иглой. Шум, дым, грохот падающих мачт, крики и приказы, рев абордажных команд, вопли раненых, обожженных, задавленных камнями и упавшими мачтами, хриплая брань надсмотрщиков и ритмичный вой гребцов...
       - "Император Шарум" захвачен!!!
       - Будет теперь "Королем Лаэртом", - скалится старший помощник.
       - На "Дельфине" пожар!
       - А Фалько говорил, что рыбы не горят...
       - Так дельфин и не рыба!
       Камень, пущенный из катапульты, пробивает фальшборт "Монахини". В воздух взлетают щепки, обрывки фалов, чей-то мундир, - остается только надеяться, что без хозяина, - прочая дрянь, которой полно вокруг. Прямо по курсу отлично видно, как суетятся стрелки на носовой платформе тамерского дромона. Кишат, как тараканы, сбивают друг друга, один с разбегу бросился в море. Что это их так напугало? Ах, вот оно! Прямо под ними взорвался сифон с "огандским огнем"! Побегайте, ребятки, побегайте...
       Марта передернулась, поплотнее запахнулась в шаль, потом толкнула в бок Хенрика.
       - Налей-ка мне перцовой...
       Даст Воин, все закончится хорошо. И флагман Краст уцелеет, и "Непобежденный" продолжит дальше носить свое гордое имя. Баронесса Брулен стояла на башне до тех пор, пока собранские корабли не вернулись в гавань. Обнимала венец башни, шершавый и холодный, мелкими стопками глотала перцовую настойку, и не отрывала глаз от котла с живой кровью, дымившегося внизу.
       Четыре с лишним часа кипело море, четыре с лишним часа в нем стреляли, поливали струями "огандского огня", таранили друг друга, рубились на куршеях. Лишь после полудня стало ясно, что побеждает флот Собраны. Действия тамерского флота становились все более беспорядочными, казалось, что каждый сражается только за себя. Даже отходить они начали по одному, и Марта не знала, по приказу адмирала, или просто спасались бегством, поняв, что удача повернулась к ним спиной, развязала тесемку штанов и показала голый зад.
       К вечеру в замок Бру прибыл капитан "Бабочки", двоюродный брат Хенрика-управляющего, тоже Хенрик, только не Келлиг, а Соренсен, рассказал об итогах. Из семидесяти двух пожаловавших в гости к Собране дромонов ушли двадцать пять, еще столько же пошло на дно или сгорело, двадцать два удалось захватить. Собранцы потеряли только пятнадцать кораблей, и еще десяток нуждался в ремонте. Два десятка устремились вслед рассеянной и побитой тамерской флотилии, чтобы закончить начатое: жалко было оставлять верную добычу хокнийцам.
       Теперь, три недели спустя, море выплевывало последний хлам, которым нашпиговали его люди. "Словно рана, исходящая гноем, - подумала баронесса, глядя вниз, на лиловую рассветную воду, потом сама удивилась: - Вот же дурь лезет в голову спозаранку!".
       Зачем Тамеру понадобилось нападать, она узнала только в третью седмицу. Окончательно рехнувшиеся "кесарята" затеяли нешуточную войну с Собраной. В очередной раз набросились на Междуречье - к этому уж было не привыкать, но, что гораздо хуже, они перешли через горы Неверна у озера Шадра и с целой армией вошли в Къелу.
       - Вот и поборолись с мятежом, - тяжело вздохнула Марта, выслушав новости. - Был мятеж, не было, зато война-то - вот она...
       - Обиднее всего что, госпожа баронесса? Так то, что ведь сами же все устроили. Отродясь же такого не было, чтоб Старшие Роды - да на плаху, да с женами и детьми!
       Хенрик даже в спальне Марты говорил тихим придушенным шепотом. Прав был: в смутное время не знаешь, кто предаст, кто донесет. Если уж король вздумал воевать с Литто, Саура и Къела - кто знает, вдруг ему и Брулены не приглянутся? Лучше потихоньку. Шепот не крик, от него не хрипнут. Но причитания управляющего, даже тихие, за осень и зиму проели Марте плешь. Одно и то же, одно и то же - "отродясь такого не было, что это за дела?". Баронесса Брулен посмотрела на красную морду Хенрика, вздохнула и отвернулась. И выражение то же: словно пошел отлить, снял штаны, а вместо привычного увидел крабьи клешни. Пора бы и привыкнуть, пятая девятина пошла. Такой нынче в Собране порядок: со своими воюем.
      
      
       - И ты в это веришь? - Мио посмотрела на брата, разлегшегося на диване.
       Реми улыбался той рассеянной полуулыбкой, которая обычно скрывала жестокую насмешку, и герцогиня Алларэ злилась, пока еще тихо. Руи дважды за седмицу выставил ее идиоткой: сначала подсунул мальчишку, который по всем рассказам был сущим котеночком, кротким и пушистым, а оказался ядовитой змеей; потом еще и признал невесть откуда взявшегося якобы племянника законным членом рода и наследником. Слух, распространившийся по столице с подачи герцогини, ударил по ней же: кто-то уже высказал предположение, что Мио, дескать, от обиды и ревности слегка ослепла, а потому перепутала племянника с любовником. Какой-то остроумец сочинил куплеты о прекрасных глазах, которым нужны достойные капли...
       - Я знал с первого дня, милая сестрица, - Реми глядел на свечу и довольно щурился. - Могу покаяться и в другом грехе: я предполагал, чем все кончится, и немного помог мальчишке.
       - Великолепно, - вздохнула Мио. - Спрашивать тебя, почему ты меня не предупредил, конечно, бесполезно...
       - Отчего же? Можешь спросить...
       - Так почему же?
       - Мне с самого начала не понравилась твоя затея.
       Герцогиня вздохнула и принялась складывать платок. Вполне в духе герцога Алларэ: играть в салонные игры даже с близкими. Мио делает то, что ему не нравится - Реми затевает ответную игру и терпеливо ждет победы. Он часто побеждал. Обычно такие шуточные баталии забавляли. Герцогиня Алларэ привыкла учитывать брата, затевая какую-нибудь мелкую шалость, привыкла и к тому, что он может молчать, делая вид, что его абсолютно ничего не касается, а потом исподтишка наносить удар.
       Сейчас был один из тех случаев, но Мио это не показалось смешным. Хватало уже того, что публично оскорбившему ее Далорну не было отказано от дома, Реми даже не потребовал от него принести извинения. Мио спросила, когда же это случится. Брат по-кошачьи фыркнул и ответил, что примерно тогда, когда она сама извинится перед Гоэллоном, его племянником, Эмилем и всеми присутствующими.
       Тогда рассерженная Мио даже не обратила внимание на упоминание некоего племянника, а просто ушла на свою половину особняка и запретила пускать к себе хоть кого-то. До конца седмицы Реми то прыгал с приема на прием, то вообще мотался невесть где, а в первый день следующей вся Собра уже гудела от ошеломительной новости. Больше всего Мио рассердилась на то, что брат был одним из четырех свидетелей. Знал заранее. Знал - и не сказал ни слова!..
       О новости герцогине сообщили ее дамы. У обоих в глазах поблескивало молчаливое любопытство: ну и как же теперь госпожа будет выкручиваться из весьма щекотливой ситуации? Как будто не обе козы радостно распускали тот самый слух!
       - Очень мило с твоей стороны...
       - Можешь пожаловаться на меня его величеству, любезная сестрица! - Реми повернул голову и подмигнул.
       Герцогиня Алларэ пробежалась взглядом по обстановке. Мягкие пуфики, низкий чайный столик, тяжелые глубокие кресла и прочая мебель плохо годились для швыряния. Или не поднимешь, или не добросишь, да и смешно как-то швыряться мебелью. Безделушки на каминной доске и многочисленных полках подошли бы лучше. Залепить в него лазуритовым пресс-папье? Все равно темно-синяя штуковина плохо гармонирует с обстановкой. Расколется - не жалко. Или лучше бронзовый канделябр с коваными виноградными листьями?
       - Непременно, - с ласковой улыбкой кивнула она. - Нынче же вечером!
       - Даже так? - Реми перевернулся на спину, поправил подушку и заложил руки за голову. - Передавай его величеству поклон и наилучшие пожелания.
       Определенно, любимый брат был самым красивым и самым нестерпимым человеком во всей Собране, да что там - во всем мире! Любоваться им было можно, а вот терпеть его шутки, подначки и вечное ехидство - тут требовалось чуть больше восхищения, чем вызывали красота, изящество и остроумие герцога Алларэ.
       - Обязательно передам.
       - Тебе еще не нужен повод для срочного отбытия в Алларэ?
       Мио вздрогнула. Две премилые черты Реми: умение видеть людей насквозь, угадывая все то, что они хотели бы скрыть, и привычка бить наотмашь по самому больному. Он был прав, предупреждая сестру о том, что не стоит связываться с королем, что неразумно подходить к нему ближе, чем для танца на балу. Мио с веселым смехом сама прыгнула в капкан, а теперь не знала, как высвободиться. Фаворитка короля не может отказать его величеству, обидеться и найти повод для ссоры или просто проигнорировать очередное приглашение. Так можно поступить с любым любовником, если только он не носит на голове королевский венец.
       Брат мог бы спасти ее от королевской любезности. Но принять его заботу означало - признать его правоту, а Мио этого не хотела. Может, она и согласилась бы, если бы не письмо Руи, с которого началась отвратительная история с секретарем-племянником. Герцогиня Алларэ не смогла сдержать улыбку. "Наследник-секретарь", превосходное название для пьесы. Герцог Гоэллон - странный человек, очень странный. Кому еще пришло бы в голову, обнаружив незаконного племянника, почти полгода демонстрировать его всей столице в качестве секретаря? Юношу можно только пожалеть: ему теперь придется завоевывать свое новое положение. Что за глупость! Не мог, что ли, сразу объявить бастарда членом рода?
       Полученное письмо было выдержано в тоне, который больше подошел бы министру Агайрону, с его сухими и строгими манерами. Руи нудно и назидательно рекомендовал ей найти достойный повод для того, чтобы на некоторое - "и весьма продолжительное" - время покинуть столицу. Ревновал? Если и так, то по письму догадаться об этом ни малейшей возможности не было. Тем больше был соблазн остаться и посмотреть, как будут развиваться события.
       Что же касается короля... то и его можно вытерпеть. Если хорошенько постараться.
       - Не вижу причин.
       - А я вижу, - Реми смотрел в потолок. - У твоего платья рукава длиннее, чем обычно. И свинцовой водой провонял весь дом.
       - Свинцовая вода ничем не пахнет! - возмутилась Мио, потом осеклась. Да, на память о последнем свидании на запястьях остались синяки. Его величество то ли не умел сдерживать силу, то ли не считал нужным. Свести пятна оказалось весьма нелегким делом. - Это не твое дело...
       - Не мое, так не мое, - не стал спорить брат. - Возможно, именно этого тебе не хватало раньше.
       - Реми... не мог бы ты подремать в своих покоях? Я собираюсь переодеться.
       - Раньше ты переодевалась и при мне. Значит, не только руки. Ну-ну, милая сестрица... - Реми одним неуловимым движением оказался на ногах.- Имей в виду: как только я сочту королевскую любезность излишней, ты отправишься в замок. Надеюсь, ты понимаешь - с меня станется отправить тебя домой связанной и под конвоем.
       Герцог вышел прежде, чем Мио успела сказать, что уж постарается сделать так, чтобы о "милостях" Реми узнавал последним. Потом она подумала, что это и к лучшему: не стоит дразнить брата, который, кажется, разозлился всерьез. С него сталось бы не только отправить ее в Алларэ под конвоем, но и вытворить что-нибудь посерьезнее. И опаснее для всех. В первую очередь - для него самого. Задеть кого-то из рода Алларэ означало бросить вызов герцогу, а Реми умел не только шутить и интриговать, он еще и умел уничтожать тех, кто становился у него на пути.
       Король же нынче вечером оказался куда галантнее, чем обычно. Нет, внимательным любовником он не стал - видимо, или от природы не дано было, или все досталось тетушке Амели - но на этот раз фаворитка удостоилась неслыханной чести: ужина в спальне короля. То ли его величество сообразил, что королю не подобает удовлетворять свою страсть где попало, то ли догадался, что герцогиня Алларэ несколько отличается от служанки. Может быть, все объяснялось куда банальнее: его величество в очередной раз простудился и не покидал своих покоев.
       Нижняя рубаха из тонкого шелка, присборенная у ворота, обтягивала широкие худые плечи короля. Его величество был весьма костляв, и, по ощущениям герцогини Алларэ, сплошь состоял из локтей и коленок, что было бы мило в юноше, но в человеке за сорок уже удивляло. Вроде бы голод в Собране еще не начался.
       Созерцая балдахин королевской постели, Мио не без интереса строила предположения - про себя, разумеется, ни в коем случае не вслух - о том, под каким предлогом ее попросят удалиться и насколько хамским образом это будет обставлено. Лежавший рядом мужчина почему-то наводил только на подобные размышления. Герцогиня подумала, что не в состоянии понять его величество. Красивый человек, может быть, излишне нервный, но весьма изящный, отнюдь не глупый, временами остроумный... в нем все же не было ни грана обаяния. Особенно заметно это было в близком общении. Все те мелкие трения и досадные недоразумения, которые Реми мог бы сгладить улыбкой или шуткой, в королевском обхождении казались непереносимыми. С посторонними он вел себя так, как подобает королю. С близкими - весьма отвратительным образом. Мио уже поняла, что король - не только дурной любовник, но еще и плохой отец. Ей пару раз довелось выслушать разговоры короля со старшим сыном, и она подумала, что, если однажды Араон подсыплет отцу в суп мышьяка, то герцогиня Алларэ не осудит юношу.
       По крайней мере, король мог бы не отчитывать сына в присутствии посторонней дамы, заставляя бедного принца смущаться и робеть в два раза сильнее.
       В профиль король походил на хищную птицу. Сейчас у птицы было хорошее настроение, а потому она соизволила приобнять любовницу за плечи и намотать на палец прядь ее волос. Должно быть, Ивеллиону казалось, что это весьма мило. Вот только волосы потом не расчешешь...
       - Вы много общаетесь с девицей Агайрон, - заявил вдруг король. На "ты" с его величеством Мио, разумеется, не перешла. Кажется, такой чести вообще никто в стране не был удостоен. - Как вы полагаете, способна ли она стать хорошей супругой?
       "Нашел, о чем меня спросить, - восхитилась Мио. - С какой стороны ни глянь, а вопрос - лучше не придумаешь...".
       - О да, мой король, несомненно. У Анны есть все нужные задатки.
       "И потому ее остается только пожалеть...".
       - А что вы таковыми полагаете? - какой прелестный вопрос! Еще бы понять, с какой именно стороны подвох...
       - Анна Агайрон обладает тем сортом скромности, который заставляет распущенных людей умолкать, а грешников - каяться, - сказала после недолгого раздумья герцогиня, решившая говорить чистую правду. - Она хорошо воспитана своим отцом. Никогда не будет спорить, а тем более - действовать втайне. Она не умеет лгать, но умеет молчать. Умеет держаться подобающим образом...
       - Сборище достоинств! - улыбнулся король, потом резко развернул Мио к себе. - Что вы думаете о герцоге Гоэллоне?
       Судя по тому, что рука, вцепившаяся в плечо герцогини, не была слишком горячей, жара у короля не было. Вопросы же его наводили на мысль о том, что его величество подцепил новую, еще не изученную медиками простуду, при которой жара нет, а бред начинается. Что же, по мнению короля, она должна ответить на подобный вопрос о бывшем любовнике?
       - Я полагаю его достойным слугой вашего величества, - ответила герцогиня.
       - Он не досаждает вам?
       Мио в молчаливой молитве возблагодарила Мать за четыре года житья в столице и почти ежедневного приема гостей. Еще года три назад она бы, наверное, выдала свои чувства. Сейчас же ей удалось выдавить милую удивленную улыбку.
       - Нет, ни в коем случае. Последний раз мы виделись до его отъезда на север.
       - Не досаждают ли вам другие жители столицы?
       С ума бы не сойти - король решил вдруг позаботиться о своей фаворитке? Удивительная любезность! Лучше бы волосы в покое оставил и в плечо когтями не вцеплялся - этого было бы вполне достаточно...
       - Нет, мой король! - Еще одна улыбка, опущенные ресницы и восхищенный вздох. - Кто осмелится досаждать даме, которой вы уделили толику своего внимания?
       "Тебя бы пережить, а уж с остальными как-нибудь справимся!" - весьма нелюбезно подумала при этом герцогиня Алларэ.
      
       Входя в кабинет, неоригинально названный Золотым из-за преобладания именно этого металла в отделке, первый министр граф Агайрон подумал о том, что с каждым годом королевский совет собирается все реже и реже. Когда-то первые лица государства заседали раз в седмицу. Потом - раз в девятину. Теперь король, видимо, решил, что и двух раз в год будет вполне достаточно. Указы он обсуждал с министрами наедине, а то и вовсе надиктовывал их секретарям, ни с кем не посоветовавшись и даже не поставив министров и советников в известность о своих планах.
       Подавление "мятежа" на севере началось именно так. С вечера маршал Меррес и его племянник-генерал были вызваны во дворец, а с утра некоторые из жителей столицы узнали о том, какие приказы получили родственники-офицеры. До того считалось, что часть армии просто отправляется на большие летние маневры. Разумеется, разглашать эти сведения первому министру и прочим было запрещено под страхом смертной казни. Граф Агайрон был уверен, что за всеми услышавшими следят агенты королевской тайной службы. Еще спустя три седмицы указ, в котором графы Къела и Саура, а также барон Литто объявлялись мятежниками и преступниками и приговаривались к казни, зачитали на всех площадях. В это время генерал Меррес уже приступал к первым публичным казням.
       Первый министр уселся на свой стул и пробежался взглядом по лицам присутствующих. Казначей герцог Скоринг, как всегда флегматичный и равнодушный ко всему, кроме дел своего ведомства. Начальник королевской канцелярии Тиарон, слишком суетливый низкорослый человечек, беспрерывно перекладывающий с места на место свитки. Марк, архиепископ Сеорийский, моложавый на первый взгляд, трудно поверить, что ему уже за семьдесят. Верховный судья Форн, персона, на вкус графа Агайрона, слишком незначительная для своей должности.
       Больше половины стульев, стоявших вокруг стола из светлого дерева, пустовали. Допустим, второй советник, герцог Алларэ, по своему обыкновению, опаздывает, но где герцог Гоэллон? А прочие члены королевского совета? Всех скосило некое новое поветрие, или их попросту не пригласили?
       Когда в Золотой кабинет широким шагом вошел король, а все присутствующие поднялись и, по короткому кивку его величества, сели, граф Агайрон понял: не пригласили.
       Начало было нудным, но выслушать казначея Скоринга было необходимо: он докладывал о доходах и расходах. Расходы на северную кампанию уже вчетверо превысили запланированные. Вдобавок оба повелителя земель, граничащих с севером, запросили возмещения убытков, понесенных из-за помощи беженцам и выплат им вспомоществования.
       - Герцог Алларэ сообщает, что оценивает число беженцев в двадцать две с половиной тысячи человек. На строительство временного жилья, питание и выплату пособий на обустройство потрачено пятьсот шестьдесят две тысячи сеоринов. Герцог Алларэ настаивает на компенсации половины расходов. Это составляет двести восемьдесят одну тысячу сеоринов. Герцог Гоэллон сообщает, что по результатам переписи в Эллону прибыло двадцать шесть тысяч человек. Его расходы составили пятьсот двадцать тысяч сеоринов, он также настаивает на компенсации половины расходов, это составит двести шестьдесят тысяч. Таким образом сумма составляет пятьсот сорок одну тысячу. При пятилетнем сроке выплат возможности казны позволят удовлетворить эти запросы, если не случится каких-либо неожиданностей. Однако ничего подобного еще не обсуждалось с господами герцогами Гоэллоном и Алларэ.
       - Настаивают? - мерзким голосом на грани крика переспросил король. - Отказать. Они действовали по собственному почину, а потому пусть оплачивают свои расходы самостоятельно.
       - Ваше величество, но беженцы, не получившие средств для обустройства... - вякнул Форн.
       - Господа герцоги могли бы выставить на границах посты, - оборвал его король. - Казна не будет расплачиваться за их непредусмотрительность.
       Скучное обсуждение затрат обернулось неожиданностью. Агайрон молча разглядывал столешницу, прекрасно понимая, что любое сказанное слово только подольет масла в огонь и уж никак не улучшит положения Алларэ и Гоэллона. Королевская "благодарность" его давно уже не удивляла. Двое глав Старших Родов поступили ровно так, как сделал бы сам Агайрон. Он прекрасно понимал, что любые расходы на содержание беженцев и любая помощь на обустройство окупятся втройне. Орды голодных беглецов, которые, не имея возможности прокормить детей и себя, примутся воровать и грабить - куда большая опасность, чем подобные траты. По двадцать-тридцать сеоринов на человека - не такие уж большие средства, но достаточные, чтобы нанять жилье на год, заплатить цеху часть взноса за право заниматься ремеслом, накормить семью хоть пустой, но горячей похлебкой. Только вот если помножить их на число беженцев... весь годовой доход Агайрэ такая толпа прожрала бы за несколько девятин. Владения герцогов приносили куда больше дохода, но и треть его потратить впустую - тоже сомнительное удовольствие.
       - Церковь возьмет на себя часть бремени этих достойных господ, - поджал губы архиепископ Марк. - Забота о страждущих есть долг господина любой земли.
       - Значит, Церковь Собраны богаче королевской казны? - нехорошо прищурился король.
       - Служителям Сотворивших невместно копить богатства, пока вокруг голодают люди. - Первый министр несколько раз препирался с архиепископом и знал, что тот не боится ни короля, ни Противостоящего. Со старика станется выплатить герцогам всю ту сумму, которую они запросили, даже если потом все монахи и священники Сеории будут глодать капустные кочерыжки и питаться подаянием. - Достойное служение должно быть вознаграждено.
       Агайрон покосился на короля. Неужели и открытое осуждение его высокопреосвященства не образумит короля, тот же вечно подчеркивает свою набожность и готовность внимать советам и назиданиям служителей Церкви? Не образумило. Коса нашла на камень. Король по своей манере вытаращил глаза и уставился на архиепископа так, словно пытался убить его взглядом. Марк же сидел спокойно, сложив перед собой руки, уже покрытые старческими пятнами, но еще достаточно сильные.
       - Я не стану вмешиваться в дела Церкви, - заявил наконец король. - Вы вольны распоряжаться вашими средствами, как заблагорассудится, а вот казна Собраны пока что в моих руках.
       Марк промолчал. Первый министр подозревал, что отныне стул архиепископа на королевских советах будет пустовать наряду со многими другими.
       - Я хочу выслушать прибывшего с севера офицера. Как его там?..
       - Полковник Дизье, - подсказал начальник канцелярии.
       - Полковник? - скривился король, видимо, считавший, что ему могут докладывать только генералы. - Пусть войдет.
       Граф Агайрон отлично разбирался в делах мирного времени, в военных же - постольку, поскольку они были связаны с остальной жизнью страны. Полковник, неуловимо похожий на герцога Гоэллона, только на десяток лет постарше и чинно-выдержанный, без столь любимых Пауком неожиданных улыбок и шутовских поклонов, сначала прочитал доклад маршала Мерреса. Из него первый министр уяснил только самую суть: все плохо. Тамерская армия чрезвычайно многочисленна и на удивление хорошо вооружена, местное население оказывает ей активную поддержку, а армии Собраны - активное сопротивление. Дня не проходит без того, чтобы партизанские отряды северных владетелей не предприняли очередную атаку. Алви Къела, называющий себя графом Къела, призвал к себе на службу всех владетелей трех земель, и они присоединились к армии Тамера со своими отрядами. Графство Къела полностью оккупировано, в баронстве Лита - массовые восстания, мешающие отвести туда армию, север графства Саур также находится во власти мятежных владетелей...
       Подробности сражений, численность тех или иных подразделений тамерской армии и прочие частности граф Агайрон пропустил мимо ушей. Потом он запросит копию доклада и разберется в нем вместе со своими помощниками, неторопливо и тщательно. Понял ли король весь доклад, или тоже ухватился за суть, первый министр не знал. Вопросы полковнику Дизье он задавал довольно простые - сродни тем, что мог придумать и сам Агайрон.
       Больше всего граф изумлялся тому, что на королевский совет не позвали ни одного военного, за исключением докладывавшего полковника. Должен же кто-то объяснить присутствующим детали и тонкости, а также оценить угрозу безопасности государства? Хотя бы Реми Алларэ, который в молодости участвовал в нескольких войнах с Тамером. Да любого генерала из штаба! Теперь придется приглашать в гости старика Тиссо, тот хоть и ушел в отставку, а из ума не выжил, недаром он преподавал принцам. Вдвоем как-нибудь поймут, что на самом деле происходит на севере. Нужно сделать это сегодня же, ведь завтра король может пригласить первого министра к себе...
       - Почему генерал Меррес допустил такое развитие событий? - спросил верховный судья. Сегодня он был на диво разговорчив. - Почему маршал Меррес не принял во внимание доклад герцога Гоэллона?
       Агайрон выпрямился и повернул голову так, чтобы видеть короля, но не смотреть на него в упор. Какой замечательный вопрос задал Форн! Не исключено, что это будет стоить ему места, но тщедушный человечек проявил удивительное мужество; а может быть - крайнюю наивность.
       Архиепископ слегка склонил голову к плечу и уставился на короля. Тиарон, которого все это мало интересовало, принялся перебирать бумаги. Шелест, даже не монотонный, а с неравномерными паузами, неимоверно раздражал.
       - Содержание доклада было признано недостоверным, - равнодушно сказал король.
       - Кем признано? - продолжил Форн. То ли искренне хотел найти виновного, то ли возомнил, что крепко сидит в кресле верховного судьи. - Как мы все видим, в докладе весьма точно было предсказано развитие событий...
       - Мной, - скрипуче ответил король, и верховный судья заткнулся, уставившись на свои руки.
       Граф Агайрон ощутил две вещи: новый приступ боли за левой лопаткой и желание швырнуть на пол письменный прибор, стоявший перед ним. Боль была еще терпимой, - новый лекарь выписал ему отличное средство, - а вот греза о разбитой на осколки чернильнице оказалась соблазнительно сладкой, но, увы, не воплощаемой в жизнь. Король солгал, - в этом первый министр мог поклясться жизнью, - но солгал так, что любые вопросы на эту тему задавать больше не казалось возможным. Дважды первый министр и первый советник обсуждали творящиеся в стране недоразумения и странности, построили и опровергли десяток теорий, перебрали всех, кто мог бы вдруг начать оказывать влияние на короля... и расписались в собственной беспомощности. Не хватало сведений, улик, возможности обнаружить какую-то связь между визитом того или иного чиновника, министра или другого должностного лица и королевскими решениями. Оставалось только заключить, что король сошел с ума и действует по собственному - весьма странному - разумению. Обоих эта версия не устроила, но другой не было. Ни одного нового лица при дворе за весь год. Ни одного признака благосклонности короля хоть к кому-то, не считая герцогини Алларэ, но все странности начались задолго до того, как она оказалась новой фавориткой короля. Никого нового - значит, вниманием короля завладел кто-то из старых знакомых? Но кто? Ни одного имени его величество не называл, ни на чье мнение не ссылался. "Я, мне, я решил, я счел...".
       Король махнул рукой и полковник Дизье удалился. Граф решил, что пригласит его к себе сразу же после совета. Его и Тиссо.
       - Ошибкой было назначать командующим армией двадцатипятилетнего генерала, проявившего себя лишь во время учений. В Сауре он показал себя жестоким, недальновидным и неумным полководцем, - сказал архиепископ. - Однако же вызывает удивление, что и весьма опытный маршал Меррес не сумел исправить ошибки своего племянника. Возникают сомнения в его верности королю и Собране.
       - Маршал Меррес много раз доказал свою преданность, - равнодушно проговорил казначей. - Однако, ему нужна помощь, это очевидно. Если северная кампания затянется хотя бы до середины лета, возникнет слишком большой недостаток в казне. На восстановление разрушенного тамерской армией уйдет не менее полутора миллионов сеоринов, даже если ее изгонят сегодня. Для этого придется увеличить подати и налоги вдвое. Каждая седмица войны добавляет к расходам не менее трехсот тысяч.
       - Даже полуторное повышение податей вызовет серьезное недовольство, - сказал граф Агайрон. - Учитывая цены на зерно, уже повысившиеся вдвое и обещающие повыситься четырехкратно от осенних, подати поднимать вообще нельзя. Начнется голод.
       - Я назначу королевскую цену, - ответил Ивеллион.
       - Ваше величество, это безумие! - опешил первый министр. - Мы можем поднять налоги на сделки по зерну, это даст не меньше восьмисот тысяч дохода к осени, а королевская цена вовсе лишит нас зерна! Крестьяне не будут продавать зерно, или они будут продавать его перекупщикам без торговых патентов, или вовсе сгноят. Владетелям придется изымать его силой, и начнутся бунты. Хлеба будет гораздо меньше, чем сейчас. Пока что он есть, хоть и по двойной цене. Когда его не станет, столица взбунтуется через три дня.
       - Наши подданные не должны голодать, - изрек король.
       - Владетели не смогут выплатить даже те налоги, которые платят сейчас. Слишком много средств уйдет на насильственное изъятие зерна и поддержание порядка, - продолжил Агайрон, не сообразивший, как следует понимать реплику короля: как согласие с его аргументами или совсем наоборот. - Герцог Скоринг, что вы думаете?
       - Я поддерживаю решение его величества, - казначей провел рукой по короткой седой бороде.
       - Какое именно?
       - Назначение королевской цены на хлеб.
       Под левую лопатку загнали острый кол. Агайрон осторожно вздохнул. Губы онемели, в плечо вонзились тысячи невидимых иголочек. Змея-цепь казалась нестерпимо тяжелой, но в Золотом кабинете, в отличие от собственного, ее нельзя было сорвать с шеи и швырнуть на стол перед его величеством. "А может быть, можно? - подумал вдруг граф Агайрон. - Может быть, как раз пора?".
       Пока первый министр пытался прийти в себя, заговорил король.
       - Дабы решить ситуацию в мятежных землях и как можно скорее покончить с войной, я считаю необходимым передать командование над Северной Армией моему советнику и брату герцогу Гоэллону.
       Начальник королевской канцелярии Тиарон рассыпал по полу свои свитки.
       - У герцога Гоэллона нет опыта командования даже полком! - поднялся со своего места архиепископ.
       - Ваше величество, но почему именно герцог Гоэллон? - придушенно пискнул верховный судья.
       - Ваше величество, умоляю вас изменить свое решение! - возопил первый министр, подозревая, что ему недолго оставаться в своей должности, но это уже мало его печалило. Удержать бы Агайрэ от хлебного бунта, а здесь теперь хоть трава не расти... - Генерал Эннинг куда более достоин этой должности, у него огромный опыт!
       - Генерал Эннинг был вызван в свое владение две седмицы назад, по семейным делам. Потребуется не меньше девятины, чтобы он вернулся и добрался до границы с Сауром, - сказал казначей. - Если положение позволяет дождаться его возвращения...
       - Не позволяет, - отрезал король. - Я принял решение и не изменю его. Господин Тиарон, завтра с утра я ожидаю герцога у себя. Счастливо оставаться, господа! Вы глубоко разочаровали меня своим упрямством и недальновидностью.
       Может быть, его величество ждал, что его последние слова вызовут хор покаянных извинений, но в Золотом кабинете воцарилась полная тишина. Ивеллион II, милостью Сотворивших король Собраны, проследовал к выходу. Гвардейцы распахнули перед ним тяжелые деревянные двери с золотыми гербами и королевским девизом "Верен себе!".
       Придворные расходились молча, не глядя друг на друга.
      
       3. Собра - Беспечальность - Саур
      
       Саннио уже видел герцога и мрачным, и рассерженным, и обеспокоенным; ему казалось, что он уже привык и научился вести себя в каждой ситуации так, чтобы приносить побольше пользы и поменьше вреда. Однако, когда он обернулся и увидел за плечом высокий серый призрак с неописуемым и непостижимым выражением лица - с таким, наверное, собираются прыгнуть со скалы в воду, - юноша все же выронил свиток, который читал, и опрокинул чашку.
       С утра дядя уехал во дворец и вернулся только после обеда. Саннио знал, что Гоэллон не слишком любит посещать своего родственника-короля, и чем дальше, тем меньше ему нравятся эти визиты. По некоторым обмолвкам слуг племянник знал, что раньше король хотел видеть своего первого советника и предсказателя каждый день, но в последнее время ситуация изменилась. С весны между родичами будто черная змея проползла. Однако ж до сих пор с подобным видом герцог из дворца не возвращался.
       Гоэллон прошел к столу, за которым сидел Саннио, небрежно сдвинул ворох свитков с края и уселся боком. Провел пальцем по лужице молока, начертил некий вензель, потом уставился на племянника. Юноша поднял голову и тоже посмотрел в лицо, мрачное, как небо перед грозой. Будь кожа у герцога посмуглее, он вполне сошел бы за изображение Противостоящего, как его рисовали на старых фресках: длинные светлые волосы, серебряный блеск в глазах, сардоническая усмешка. Не хватало только багряно-алого одеяния и пламенного ореола.
       - Что случилось? - спросил, наконец, Саннио. - Что-то плохое?
       "Король умер? - подумал он. - Или еще что-то... хуже?".
       Герцог тряхнул головой, словно разбуженный не вовремя, потом зажмурился и провел руками по волосам от висков к затылку - привычный жест. Открыл глаза - в них больше не плескалось расплавленное серебро, а остывал обычный серый дым. Губы неловко дрогнули, чуть смягчаясь.
       - Вероятно, плохое, мой дорогой племянник, - Гоэллон дернул плечом. - Я вынужден уехать на север. На пару девятин, не меньше.
       - Вы? - Саннио понял, что его в компанию не возьмут, и огорчился донельзя. - Опять?
       - Да, действительно... опять, - дядя усмехнулся. - Это превращается в обычай. Увы, на этот раз мне придется заниматься совсем иными вещами. Его величество король, да продлятся его дни, в бесконечной мудрости своей велел мне принять командование армией.
       - Чем? - опешил юноша.
       - Армией, Саннио, ар-ми-ей, - герцог потянулся. - Поверите ли, я задал ровно тот же вопрос. Правда, в более подобающей форме. "Простите, ваше величество, возможно, я ослышался? Что я должен сделать?" - Тон был весьма издевательский, да и выражение лица соответственное. - И король мне терпеливо ответил: вы, возлюбленный брат мой Руи, возглавите командование Северной армией Собраны. Хорошо вам, драгоценнейший: вы пока можете себе позволить упасть со стула или открыть рот, как сейчас... А я и этой последней отрады был лишен.
       Саннио прикрыл рот и принялся лихорадочно обдумывать услышанное. Северная кампания провалилась с таким треском, что, должно быть, все короли династии Сеорнов, а с ними и все прославленные полководцы сейчас проклинали бездарных потомков, наблюдая за происходящим из Мира Вознаграждения. Юноша предполагал, что отец герцога, Ролан Победоносный, уже собирается явиться в виде призрака своему царственному племяннику и устроить тому хорошенькую взбучку, а генерала и маршала Мерресов запугать до паралича. Но почему - герцог Гоэллон?.. В Собране полным-полно генералов, которых и нужно ставить на место опозорившегося маршала.
       - Вы даже не военный... - Саннио вспомнил, как сам герцог говорил о своем военном таланте. Может быть, он и шутил, но к армии никогда не имел ни малейшего отношения, это точно.
       - Вы-то об этом помните, - вздохнул герцог. - А вот его величество - увы...
       - И что же теперь будет? - Юноша вспомнил давешний разговор, и не без ехидства добавил: - Помимо питья чернил и ужина?
       - Теперь я буду выполнять приказ короля и выгонять тамерцев с севера, а вы останетесь здесь, - пожал плечами Гоэллон. - Что же еще?
       - А вы можете? Ну... выполнить такой приказ? - Саннио почувствовал, что на щеки наползает румянец. Вопрос не из подобающих даже родственнику и наследнику...
       - Вы думаете, у меня есть выбор? Вы всерьез предполагаете, что мои возможности и способности имеют какое-то значение? Саннио, с повелениями короля не спорят, даже с подобными. Их просто исполняют. Король приказал мне очистить север от вражеской армии - значит, это должно быть сделано, и это будет сделано.
       - Король уже приказал казнить мятежников... - шепотом сказал юноша.
       - Так-так-так, - расхохотался герцог. - Дайте-ка, я угадаю, что вы читали в последние дни. Историю Оганды - верно, дорогой мой малолетний вольнодумец?
       - Угу... - Именно это Саннио и читал, и то, что он успел прочесть, ему нравилось.
       Государство, расположенное на юго-западе от Собраны, казалось ему устроенным куда разумнее родного. Власть монарха там была ограничена не только сводом законов, но и волей парламента, члены которого выбирались народом Оганды. Королева Стефания назначала министров и прочих придворных, но ни одно поистине серьезное решение не могло быть принято без одобрения парламента, который заседал непрерывно. Парламент утверждал и новые законы, а конституция - основной свод законов - оставалась неизменной уже несколько сотен лет.
       Собранская Ассамблея, которую созывали раз в три года, в сравнении с парламентом Оганды была лишь театром. Король знакомился с пожеланиями подданных, которые зачитывали члены Ассамблеи, а потом издавал указы и эдикты по собственному разумению. Считалось, что король прислушивается к тому, что доносят до него члены Ассамблеи, но, если он не хотел прислушиваться, то никто не мог его к этому принудить. В Оганде все было иначе. Если король или королева хотели принять решение, противоречившее воле парламента, то генералы и чиновники подчинялись парламенту, а не королеве. Правящая династия не навязывала свою волю силой, а находила разумный компромисс с желаниями членов парламента. Порой коса находила на камень, но побеждала воля выборных представителей народа. Это называлось "народоправством", и даже королева Стефания, которая порой ссорилась с парламентом, гордилась государственным устройством и тем, что жители Оганды принимают в управлении страной самое живейшее участие.
       Саннио вчера прочел ее речь при вступлении на трон. Королева говорила о том, что гордится своим народом, что обещает исполнять его волю, что во всем мире нет столь свободного, гордого и разумного народа, как жители Оганды, мудрость которых равняется, а порой и превосходит мудрость королей... Юноша плохо представлял себе, какая мудрость в вопросах государственного управления может быть у кузнеца или шорника, но люди в Оганде жили лучше, сытнее и свободнее. И еще - любой житель страны, нарушивший закон, имел право предстать перед судом, где защитник и обвинитель спорили перед присяжными о том, виновен ли он. Это касалось даже принцев крови. Королева не могла просто приказать казнить какого-то человека, будь он крестьянин или аристократ.
       Будь в Собране все устроено именно так, Альдинг, Бориан и Керо не остались бы сиротами, а войны на севере и вовсе не случилось бы...
       - Саннио, хотите жить как в Оганде - переезжайте в Оганду, но пока что мы с вами в Собране. Я - вассал короля, я принес ему личную клятву верности, и не нарушу ее, даже если это будет стоить мне жизни. Так же в свое время поступите и вы, когда займете мое место. Кстати, если вы так заинтересовались историей, то знаете, как установился нынешний образ жизни Оганды. Ну-ка, слушаю вас...
       - Было большое народное восстание. Революция. Король Лоренцо был казнен за преступления перед народом, а власть захватил Джулио Финни, бывший лавочник, и парламент. Финни называл себя протектором. После его смерти на престол вернулся сын короля Лоренцо, но перед тем парламент принял конституцию, ограничивающую права монарха, - без запинки отбарабанил Саннио. Все это он учил еще в школе, а теперь узнал много интересных подробностей. - Это было триста лет назад.
       - Все верно, - кивнул герцог. - На досуге почитайте рассказы современников Финни. По сравнению с тем морем крови, в котором протектор утопил страну, все наши беды и потери - сущие мелочи, Саннио. Да и между династиями Монтанаро и Сеорнов есть, знаете ли, некоторая существенная разница. Это-то вы должны знать...
       - То есть?
       - Мир жив, покуда золотая кровь не пролита невинно, слышали об этом откровении святого Андре? До сих пор никто не осмеливался проверять, верно ли это.
       - Ничего себе невинно... - буркнул Саннио, вдруг вспомнивший рассказ Альдинга.
       Через мгновение он уже кубарем летел на пол вместе со стулом. Больно ударился плечом и затылком. Комната пошла кувырком. Вся правая половина лица онемела, но страшнее было другое: герцог оказался над ним, без труда поднял племянника с пола за плечи и встряхнул, как соломенную куклу. В шее что-то хрустнуло. Сузившиеся серебряно-серые глаза впились в его лицо. Саннио не мог даже зажмуриться, он просто обвис без сил. Первый раз он испытал подобный ужас, почувствовав на себе гнев герцога Гоэллона. Оказалось, что все прежнее было сущим пустяком и незначительными мелочами. Когда он спорил о судьбе детей, когда дерзил по поводу Керо и дрожал, как осиновый лист - все это было несерьезно... а вот сейчас...
       - Следующий раз, услышав нечто подобное, я вас убью, - неживым голосом сказал Гоэллон. - Как этого требует от меня долг главы рода и верность королю. Вы говорили о короле Собраны, юноша. И говорили, как изменник.
       - Простите! - герцог разжал хватку, и Саннио рухнул на колени. Просто подкосились ноги, но это было единственное, что можно было сделать. О чем он думал, когда говорил так?..
       Саннио закрыл лицо руками и еще раз простонал - "Простите!". Ему хотелось умереть на месте.
       - Проклятье, - услышал он раздосадованный голос. Потом его вновь подняли за плечи и поставили на ноги. Юноша боялся открыть глаза. - Саннио, простите меня...
       Что?! Герцог Гоэллон просит прощения у зарвавшегося мальчишки, который позволил себе невесть что - то, за что благородные люди отправляются на плаху, а остальные - на виселицу? Наверное, Саннио ослышался или сошел с ума...
       Уже вовсе не жесткие руки легли на его запястья и осторожно отвели ладони от лица. Гоэллон, закусив губу, смотрел на племянника, потом поправил ему волосы и воротник. Саннио, окончательно потерявший дар речи, не знал даже, что делать с этой столь редкой лаской. Побои или удар кинжала принять и понять было бы куда легче.
       - Вы не сильно ушиблись?
       Юноша отрицательно качнул головой. Голова болела, плечо тоже - но разве это важно?
       - Врете, - кивнул дядя. - Еще раз прошу простить мою несдержанность. Хороший урок для нас обоих. Недолжно срывать гнев на тех, кто младше и слабее. К тому же я за вас испугался.
       Говорить Саннио еще не мог, но, надо понимать, на лице отразилось все, что он ощутил, услышав оба признания. Какое потрясло его больше, он не мог бы сказать. Срывать гнев? Испугался? За него?
       - Вы не ослышались. Я представил себе, что вы ляпнете нечто подобное при свидетелях, а также все, что за этим последует... Племянник, как вы думаете, мне приятно будет увидеть вас на эшафоте? Сядьте в кресло - вы же на ногах еле стоите... - Герцог сделал пару шагов, дернул за шнур.
       Пока в комнату не сунулся Ванно, получивший приказ принести вина, Гоэллон пальцами пробежался по ушибленным местам на теле племянника, удовлетворенно кивнул и уселся на поручень кресла рядом с Саннио. Вернувшийся с подносом слуга едва заметно поджал губы, разливая по кружкам вино: должно быть, от оплеухи остался весьма явный след. Герцог резко махнул рукой, и обычно солидного эллонца как ветром сдуло.
       - Пейте, - герцог сам подал кружку Саннио. - Знаете, племянник... Наверное, я вам завидую.
       - Мне?
       - Вам, вам. Вы с легкостью говорите о том, что для меня является очевидным, но верность требует от меня молчать и не видеть. Не видеть, не слышать, не обдумывать... И самое досадное, что правы-то вы. Но и вам придется делать то же, что и я. Молчать, подчиняться и служить.
       Вино чуть горчило на губах, кажется, Ванно переборщил с корицей и ванилью. Пряности только казались сладкими, но Саннио как-то попробовал чистую, не смешанную с сахаром, ваниль и долго плевался. Порошок, запах которого наводил на мысли о пирогах и булочках, оказался весьма отвратным на вкус. То, что герцог говорил, а наследник слышал, напоминало поедание пряности, причем столовыми ложками. Чистая правда была удивительно схожа с чистой ванилью: пахнет соблазнительно, да только поди проглоти, не подавившись.
       Верность? Человеку, который сидит на троне и делает все, что придет ему в голову? До поездки на север Саннио считал, что иначе и не бывает. Собраной правит король из династии Сеорнов, потомок Сотворивших, несущий в себе толику божественной крови, а все подданные обязаны служить ему верой и правдой. Те, кто поступает иначе - бунтовщики против порядка человеческого и порядка высшего. Посмевший восстать против короля - не только преступник, но и святотатец. Так учила Церковь, так думали все, абсолютно все. Король не мог быть несправедливым, жестоким или неправым. Он - мерило справедливости, милосердия и правоты.
       Правота - раздувшиеся вонючие трупы? Милосердие - казненные дети верных вассалов? Справедливость - ложные обвинения?
       - Герцог, - сказал Саннио. - Хотите - убейте меня, но я не понимаю... почему честь и верность не являются обоюдными? Я еще не забыл проповедь. Как вассал верен сюзерену, так и сюзерен должен быть верен вассалу...
       - Гоэллоны были верны Сеорнам с первого дня. Это основа нашего бытия, смысл жизни. И это ноша, которая не всегда была легкой. Не все короли были мудры или хотя бы разумны. Но наш долг - не роптать на ошибки королей, а по мере сил исправлять их, оставаясь верными. Понимаете? Короли сменяют друг друга, как сменяют друг друга герцоги. Мы прощаем друг другу заблуждения. Посох, который согласен служить опорой путнику на твердой дороге, но отказывается следовать за ним в болото - дурной посох, вы не находите? И достоин он лишь одного: быть сломанным о колено.
       - А если путник не один заходит в болото, а заводит туда еще многих?
       - Вы считаете, что взбрыкнувший посох поможет ему и всем остальным выбраться на твердое место? Не лучше ли оставаться в руках и помогать нащупать надежный путь?
       Саннио долго молчал. Он вертел в руках кружку, наблюдая, как мельтешат на дне кусочки пряностей. Щека болела все сильнее, распухшая скула подпирала веко и заставляла глаз слезиться. Останется синяк, даже если приложить примочку со свинцовой водой. Впрочем, это неважно. Вот уложить бы в голове все услышанное... Герцогу было трудно сформулировать то, что для него являлось само собой разумеющимся, юноша это понял. Понял, и что со своими дотошными вопросами наступил старшему родичу на больную мозоль. Служить королю Ивеллиону, будучи при этом в здравом уме, и служить верно - испытание не из легких. А тут приходит бестолковый племянник и задает такие красивые, хоть на публичный диспут выноси, вопросы.
       Что бы он сам сделал, спроси его кто-то, зачем он служил человеку, некоторые поступки которого вызывали у него несогласие, даже желание сбежать? А если этот кто-то задал бы не один вопрос, а целую кучу, и каждый был бы логичным и метким, и бил по больному? Накричал бы, ударил, выгнал вон... Дядя же - объяснял. Всегда - объяснял.
       Это - тоже верность? Объяснять до понимания, до упора, подбирать слова и примеры, как это всегда делал Гоэллон. Наверное, так...
       - Я ведь просто-напросто собирался отдать вам распоряжения, поскольку вы останетесь в столице, - задумчиво сказал герцог. - И что получилось вместо этого? Саннио, никогда не начинайте разговоров, если не уверены, что полностью владеете собой. Иначе вы рискуете потом долго стыдиться последствий таких бесед.
       - Дядя, ну о чем вы? Я же сам виноват! - лучше бы и вправду голову отвернул, чем так говорить.
       Вот уж действительно урок - трижды думать, а потом говорить. Ладно еще, когда сам получаешь пощечину, синяк - дело преходящее, но ведь твое нелепое слово может задеть того, кому ни в коем случае не хочешь причинить ни малейшей боли...
       - Хватит. Когда б мы были ровесниками, я сказал бы, что оба мы равно виноваты, но это не так. Закончим с этим. Я сожалею, что поднял на вас руку, но и здесь тоже есть нечто полезное: созерцая по утрам свою физиономию, вы будете помнить, что о некоторых вещах лучше помолчать, особенно - в мое отсутствие. Правда, синяк сойдет раньше, чем я вернусь, но я попрошу Кадоля поставить вам новый, - усмехнулся Гоэллон. - Итак, меня не будет в столице, в лучшем случае, до конца весны. Управляющие получат нужные распоряжения, так что на сей счет вам беспокоиться не придется. Я хотел бы отправить вас на остров Грив, но не могу: со всем, что касается наших бывших воспитанников, разбираться придется вам. Если что-то случится, принимать решения будете вы. Разумеется, вам поможет Кадоль; советуйтесь с ним. Если возникнут какие-то сложности, то вы можете обращаться к герцогу Алларэ.
       Саннио сглотнул. Оставалось надеяться, что никаких сложностей не возникнет. Вообще. Потому что обратиться к Реми...
       - Не делайте такое лицо, драгоценнейший мой! - прикрикнул Гоэллон. - Я не шучу. Ему вы действительно можете полностью доверять и сообщить о любой беде. Да, его юмор порой утомителен, но если вы сумели поставить на место Лебелфа, то уж и с герцогом Алларэ как-нибудь договоритесь. Тем более, что он вас дразнит, а не пытается оскорбить. Других друзей в столице у вас не будет. Ни Эмиль Далорн, ни, тем более, молодой Кертор вам не помогут. На последнего рассчитывать вообще не советую: хоть он и старше, но кто из вас наивнее и доверчивее, я определить не возьмусь.
       - Я понял, - кивнул юноша. - А господин Ларэ?
       е- Управляющий королевским поместьем? Не смешите меня, племянник, да и о самом Ларэ подумайте. Впрочем, я надеюсь, что вы просто отдохнете и развлечетесь. Постарайтесь не сжечь дом, не проиграть все состояние и не вызывайте никого на дуэль, все остальное поправимо. Слушайтесь Кадоля и Магду, у нее мудрости побольше, чем у всех нас, - герцог легко потрепал Саннио по плечу. - Я оставлю вам несколько писем с инструкциями на разные случаи, но не лезьте в них заранее, а не то испугаетесь...
       Наутро герцог уехал. С ним отправились четверо слуг и рота невесть откуда взявшихся солдат в серо-черных мундирах с золотой каймой. Саннио долго стоял у ворот и смотрел вслед всадникам. Тугие струи весеннего дождя лупили по плечам, по лицу, и юноша уговаривал себя, что в стекающей по щекам влаге нет ни грана соли. Что, если они увиделись в последний раз? Война... на ней погибают не только солдаты, но и полководцы. Перстень оттягивал руку, а на душе скребли злые голодные кошки. Кадоль осторожно взял юношу под локоть и завел во двор.
       - Все будет хорошо, молодой господин, - сказал Бернар. - Герцог вернется. Он всегда возвращается...
      
       Принимая приглашение верховного судьи Форна, на вкус Кертора - весьма скучного человека, Флэль не надеялся хорошо провести вечер. У господина Форна собирались в основном чиновники министерств и суда, говорили о своих делах даже за ужином и во время десерта, а дамы сплошь были их женами, даже на общество хорошеньких дочек рассчитывать не приходилось. Но, во-первых, молодому человеку было решительно нечем развлечь себя в этот вечер - Лорина лежала в постели якобы с простудой, того сорта, которые случаются с женщинами регулярно, и их прекращение печалит куда больше, чем возникновение. Во-вторых, он был весьма заинтригован тем, что верховный судья, встретив Кертора в Белой приемной, завел с ним длинную беседу и закончил приглашением навестить его нынче же вечером.
       Флэль так удивился, что немедленно согласился.
       Жалеть об этом он перестал еще до ужина, когда увидел спускающегося с лестницы третьего этажа верховного судью в обществе герцога Гоэллона. В самом факте визита одного члена королевского совета к другому ничего удивительного не было, но керторский щеголь потянул носом и уловил аромат некой тайны, манящей и интригующей. Не без ехидства подумав про себя, что тайной могли быть всего-навсего новые духи герцога, он жизнерадостно раскланялся с обоими.
       - Вы останетесь на ужин? - спросил судья Гоэллона.
       - Я выезжаю завтра на рассвете... а, впрочем, благодарю за приглашение и с удовольствием его принимаю. Будет о чем вспомнить на севере, господин Форн.
       - Вы слишком любезны, герцог, мой скромный дом едва ли достоин подобной чести.
       Кертор улыбнулся. Скромным назвать роскошный особняк можно было только в шутку или напрашиваясь на комплимент. По правде говоря, дом был слишком роскошен, слишком богато обставлен - новизна обстановки бросалась в глаза. Лепнина, отполированные до золотого блеска перила, канделябры, люстры, статуи из сахарно-белого литского мрамора, диваны, обитые хрустящей новехонькой парчой... Обстановке недоставало того вкуса, которым отличались дома Гоэллона, Алларэ, Скоринга, а также многих рядовых владетелей, веками живших в столице. В жизни часто так случалось: в одном месте избыток, а в другом - недостаток.
       Скромным можно было бы назвать разве что тщедушного редковолосого хозяина с его суетливыми заискивающими манерами, совершенно не годными для верховного судьи Собраны. Впрочем, и тут все портила "отделка". Красный с синим кафтан Форна, вассала Скорингов, не осмелился надеть бы и Кертор, считавший себя красивым - побоялся бы, что тафта затмит его внешность. Вообще двуцветные кафтаны вышли из моды лет сто назад, войти в нее вновь пока что не успели, да и не похожему на голодную крыску судье было числить себя в законодателях моды.
       А вот ярко-салатовую камизолу с разрезами на рукавах, в которых просвечивала нежно-кремовая шелковая рубаха, к красно-синему кафтану не надел бы и Реми Алларэ, а если бы и надел, то распрощался бы с репутацией эталона вкуса на несколько лет.
       Третьей ошибкой судьи было соседство с герцогом Гоэллоном. Серо-стальной кафтан, иссиня-серая камизола с рядом мелких пуговиц из черненого серебра, от запястья до локтя и от горла до середины бедра, - вот и готовы для Форна веревка с мылом. Под руку с Гоэллоном судья смотрелся, как огандская птица павлин рядом с коршуном.
       Флэль Кертор предпочитал павлинам, цесаркам и петухам коршунов и орлов.
       - Вы уезжаете, герцог? - запоздало удивился молодой человек, решив, что довольно ворчать на нелепого хозяина: настроения от этого не прибавляется, только наоборот. Возможно, потом можно будет повеселить Мио Алларэ... а можно и пожалеть смешного, но радушного господина Форна. Хотя, если Флэль его и пощадит, не пощадят другие. - Это неожиданность...
       - Да, для меня это тоже стало неожиданностью, - коротко хохотнул герцог. - Представьте себе, Кертор: я отправляюсь в Саур, чтобы возглавить северную кампанию.
       - Вас можно поздравить с чином маршала? - ляпнул Флэль первое, что пришло в голову. Может быть, Руи пошутил? Он известный острослов, причем порою высказывается с настолько серьезным видом, что многие попадаются...
       - Поздравить можно его величество - с созданием потрясающего прецедента. Меррес - маршал, а я - главнокомандующий без офицерского чина. Прелестно, верно, Кертор?
       - У его величества - необычайно тонкое чувство юмора, - принужденно улыбнулся керторец. - И необыкновенная забота о своих подданных. Маршал похудеет от огорчения, узнав, что ему придется подчиняться штатскому.
       - О! Об этом я не подумал, когда возражал против вашего назначения! - сообщил Форн. - Признаю свою недальновидность.
       - Так-так-так, - рассмеялся Руи. - Я начинаю понимать, что обречен стать заложником маршальского чрева. Неожиданный поворот событий, господа!
       - Касательно чрев, точнее, чревоугодия - прошу к столу! - повел рукой Форн, и у керторца вновь запестрело в глазах. Шевелиться в столь ярком наряде было противопоказано.
       Ужин, как и ожидал Кертор, оказался весьма вкусен, но на редкость скучен. Флэля усадили напротив герцога, разговаривать через супницы и подносы было неудобно, а остальных гостей он едва знал в лицо и по фамилиям. Герцог вопреки обыкновению не веселил окружающих забавными историями и шутками, он мало ел, и еще меньше пил - не отпил и трети второго бокала вина, хотя оно и было на редкость славным. Трофейное тамерское, как объяснил хозяин дома. Среди захваченных в Четверном море кораблей оказался и торговый, нагруженный бочками с вином. Должно быть, он не собирался участвовать в морском сражении, а мирно шел в Оганду со своим грузом, но вот беда - угодил в плен. Груз был продан наряду с другими трофеями, и управляющий владения Форнов через своих бруленских родственников купил две бочки. Ради его дегустации гостей и позвали.
       - Типичный случай наказания непричастных, - улыбнулся, услышав историю напитка, герцог Гоэллон.
       Особого веселья эта шутка не вызвала - скорее уж, прозвучала мрачноватым намеком на текущие дела Собраны. После ужина, когда гости расселись в креслах гостиной, Кертор с бокалом все того же вина, настоянного на вишневой и сливовой косточках, подошел к герцогу и сходу выпалил:
       - Я отправляюсь с вами!
       - Не пейте больше, Кертор, - с ядовитой улыбкой посоветовал Гоэллон. - А то, неровен час, проснетесь на корабле, идущем в Хоагер...
       - Я не пьян, - качнул головой Флэль. - Хотите, произнесу скороговорку?
       - Хочу! - обрадовался герцог. - Ну-ка, повторите: цапля чахла, цапля сохла, цапля сдохла...
       - Цапля чахла, сапла чохла, чапля... тьфу!
       - Ну вот, а говорите - не пьяны. Сапла чохла, м-да... Хорошее вино делают в Тамере, легко пьется, но кружит голову.
       - Герцог, я не шучу. Я действительно поеду с вами!
       - Еще одна реплика на ту же тему - и вы поедете в Кертору к отцу и барону. Под конвоем, - дернул щекой герцог.
       - Почему вы позволяете себе разговаривать со мной, как с ребенком?! - возмутился Флэль. Наверное, вино и впрямь обладало неким коварством, но Гоэллон-то не пил, и терпеть публично нанесенную им обиду молодой человек не собирался.
       - Потому что вы и есть ребенок, - холодно ответил Руи.
       К креслу, перед которым стоял Кертор, начали подходить гости, и в первых рядах - хозяин дома. Форн с неловкой полуулыбкой внимал беседе, тон которой накалялся на глазах, и явно не знал, что с этим делать.
       - Это оскорбление я терпеть не намерен! - объявил Флэль, с огромным трудом пытавшийся осознать, что же вдруг ударило ему в голову. Вино? Ледяное презрение и пренебрежение в серых глазах спокойно сидевшего в кресле Гоэллона?
       - Я не дерусь с детьми, - герцог небрежно отмахнулся.
       - Я совершеннолетний и намереваюсь вам это доказать!
       - Что же, у вас с собой метрика? - приподнял брови герцог.
       - О моем возрасте вы спросите у моей шпаги!
       - И где же она?
       - Внизу. Надеюсь, и ваша там же. Приглашаю вас спуститься во двор.
       - Господа, господа! - запоздало возопил Форн. - К чему эта нелепая ссора? Герцог, вы не можете драться, ваше поручение не позволяет вам...
       - Да я и не хочу, - пожал плечами Гоэллон. - Но мой драгоценный собеседник так настаивает...
       - Господин Кертор! Да что же это такое? - всплеснул ручками верховный судья. - Господа, я ведь вынужден буду взять вас под арест! Господа, я сделаю это превентивно! Герман!!!
       - Не кричите вы так, господин Форн, - поморщившись, попросил сидевший в кресле мужчина. - Не нужно никого арестовывать. Сейчас мы с этим любезнейшим молодым человеком уединимся в любом свободном кабинете. Обещаю вернуть его вам в целости и сохранности.
       - Я ничего подобного обещать не могу! - громко сказал Флэль, заглушая голоса гостей.
       - Так-так-так... - улыбнулся Гоэллон, поднимаясь из кресла и вручая полупустой бокал Форну. - Пойдемте-ка, милейший.
       Силу хватки герцога, умевшего маскировать весьма неприятный захват под дружеский жест, Кертор знал со времен занятий с воспитанниками Гоэллона; несколько раз Флэль и герцог демонстрировали юнцам парные поединки без оружия. Прижатый к запястью большой палец левой руки пылал, словно его сунули в камин. Керторский задира не боялся боли и знал, что можно сделать, но не хотел опускаться до вульгарной драки. Слава Воину, он правша, так что шпагу в руке держать сможет...
       Герцог провел Флэля по аляповато отделанному коридору и втолкнул в одну из дверей. Полутемная комната освещалась единственной свечой, должно быть, гостей здесь принимать никто не собирался.
       - Благодарю, мой юный друг, вы мне чрезвычайно помогли, - приблизив лицо к пылающему от ярости лицу Кертора, шепотом сказал Гоэллон. - Я уж собирался просить вас разыграть ссору, но вы все сделали сами.
       - Что? - опешил Флэль. Гнев начал испаряться, но пока еще не была ясна причина очередной странной выходки Руи. - Зачем?
       - Флэль, вы готовы помочь мне еще раз?
       - Готов, - сказал керторец, только что собиравшийся либо погибнуть на дуэли, либо провести десяток лет на галерах. Герцог играл им, а точнее - на нем, на его чувствах, словно умелый музыкант на виоле...
       - Благодарю вас. Тогда сделаем так. Сейчас я покину сей замечательный дом и его достойного хозяина, - несостоявшийся дуэлянт удивился: в характеристике Форна не было ни капли иронии. - Вы же вернетесь к гостям и расскажете им все, что угодно, только не слишком уж фантазируйте. Хотя можете рассказать, что я с позором ретировался, прикрывшись королевским поручением. Я так и не принес вам извинения. Вы со мной в ссоре, ненавидите меня и мечтаете о сатисфакции. Вы просто жить не можете, так тяготит вас нанесенное мной оскорбление. Жалуйтесь на это всей Собре, только не переиграйте. Согласны?
       - Хорошо. А зачем? - интрига с участием Руи уже казалась куда соблазнительнее дуэли.
       - Признаться честно, я хочу сделать из вас наживку для одной весьма хитрой рыбы. Когда я вернусь, расскажите мне, не делали ли вам интересных предложений, касающихся моей персоны. Соглашайтесь на все, но имейте в виду, что за вами будут следить.
       - Договорились, - Флэль кивнул и протянул руку.
       Герцог ответил ему крепким рукопожатием, а потом подмигнул и прошептал: - И все-таки вы сущее дитя, Флэль...
       - Господин герцог! - вновь вспыхнул Кертор.
       - Великолепно! Донесите это выражение лица до Форна и его гостей.
       Керторец протянул руку и толкнул герцога в плечо, молча желая ему удачи и успешного возвращения.
      
      
       Братом зову тебя - ты же не веришь. Верно, ведь мы с тобою не ровня. Ровесники, но не ровня. Когда возник наш сущий мир, и вместе с ним - из ничего, из пустоты небытия - возникли мы, тогда такие, как ты, принялись обустраивать свои дома. Разделили, раздробили все многообразие сущего на крошечные осколки-владения, проложили между ними границы и сказали - впервые пробуя на вкус новое, сладкое и терпкое, слово - "мое". Мой мир. Мой пузырь цветной пены, один из многих пузырей, соседствующих с другими. Мое пространство. И отделили от прочих невидимыми, но лишь для таких, как мы, проницаемыми гранями. Наполнили содержимым по своему вкусу, закупорили и закупорились вместе с мирами.
       Принялись обустраивать свои миры-осколки, миры-грани, миры-пузыри, из которых и сложено, как кирпич к кирпичу, все сущее; и в каждом кирпиче - своя жизнь и свой создатель, подаривший обитаемому живое бьющееся сердце. Но - не свое, брат, не свое. Собственное. Пульсирующий сгусток тепла, света, счастья. Жизни. Никто из вас не рискнул отдаться миру целиком, стать его сердцем, прорасти через него корнями и сосудами.
       Вы заставляли травы - цвести, деревья - подниматься к небу, птиц - парить в облаках, животных - плодиться. Вы не успокоились на этом, и вы создали чудо: разумных. Подобных нам и отличных от нас. Вы назвали их людьми. Таких похожих и непохожих друг на друга, с разным цветом кожи, разрезом глаз, покрытых чешуей и шерстью, тонкой кожей и слизью, с разными привычками и мечтами, живущих в чаще, и в городах, в глубинах вод и в пустынях...
       Вы создали их, а они создали вас. Вы дали им имена, и назвали свои имена, а они переиначили непривычно звучащие слова на свой лад и сочинили о вас сказки, легенды, мифы, начали записывать о встречах с вами и передавать записи друг другу. Они воплощали вас в камне и дереве, в металле и стекле. Они пели о вас песни и рисовали вас, вы снились им и являлись в мечтах.
       Вы сделали так, что их согревало сердце мира. Оттуда они черпали жизненные силы, вдохновение, любовь и радость, жажду существования и неутолимую тоску по знанию. Они сделали так, что сердце мира стало питаться тем, что они отдавали: счастьем и болью, надеждой и верой, стремлением творца и удовлетворением ремесленника, ожиданиями матери и гордостью отца.
       Вы стали не нужны. Могли быть спутниками и хранителями, идущими рядом по одним дорогам, мудрыми советниками. Вам это показалось до обидного малым. Кто был первым из вас, дерзнувшим изменить подобный ход вещей? Кто осмелился слиться с сердцем мира и положить себя на алтарь жизни, созданной по собственной воле или прихоти? Помните ли вы их имена, тех, кто уже никогда не вспомнит себя, тех, ставших вечными источниками животворной силы?
       Ты не из этих, брат мой.
       Кто был первым, осмелившимся остановить биение сгустка света, заменившим его собой со словами "я - ваш Создатель, и мне вы будете отдавать свою веру, я же взамен дам вам все"? Оказавшиеся привязанными навеки, замкнутые в кольце собственного решения, питающиеся своими творениями, питающие свои творения...
       Ты не из этих, брат мой.
       Кто был первым, в испуге, отчаянии или обиде бросившимся прочь от сотворенного, ожидающим, что - вспомнят, заплачут, позовут обратно? Сирые и убогие, покинутые, лишенные опеки и подсказки, с опустевшей сказкой, с помертвевшим мифом - взмолятся, пав ниц, о возвращении.
       Ты из этих, брат мой.
       Мы же были из племени танцоров. Вы - деловитые мыши, хлопочущие в своих отнорках - казались нам чужими, скучными, глупыми. Мы были светом и тенью, пламенем и потоком, мелодией и цветом. Лишенные формы, лишенные облика, лишенные привязки к единственному жалкому кирпичику сущего. Нам принадлежало все. Ветром, ручейком, крылатым видением, тенью проскальзывали мы от одного мыльного пузыря к другому, играя. Наслаждаясь, но не касаясь. Почти не касаясь.
       Может быть, кто-то из нас в танце-игре был неловок или безжалостен, и сместил путь чьей-то судьбы. Может быть, кто-то был принят за иного бога и отнял порцию почитания. Кто теперь знает, что стало первой причиной? Владельцы мыльных пузырей, скучные хлопотливые грызуны, ополчились на нас и начали окружать свои логова непроницаемыми границами. Сущее стало тесным, удивительно тесным.
       Из беспечных и ничем не скованных танцоров-призраков мы превратились в гонимых, лишенных простора и свободы, бездомных. Мир стал принадлежать таким, как многие прочие. Тем, кто вовремя позаботился о том, чтобы оформить по своему вкусу один кусочек, один кирпичик. Одну стекляшку в калейдоскопе сущего.
       Кто впервые понял, что можно взять чужое? Пройти сквозь грань, непроницаемую лишь для смертных, откликнуться на зов оставленных творений, назваться чужим именем или возгласить свое? Подхватить чужое, падающее в бездну, летящее по ветру сорвавшимся листом, принять в свои ладони, утешить и приласкать.
       Твои враги из этих, брат мой.
       Кто был первым, понявшим, что однажды отобранное можно присвоить себе вновь? Кто догадался, что не только покинутый осиротевший мир-отнорок, мир-грань можно подчинить себе и войти в него господином и властителем?
       Я, брат мой.
       Но лишь когда я встретил тебя.
       Тебя, горящего жаждой мщения. Желающего не вернуть - уничтожить, разрушить, сделать бытие - небытием. Прорвать мыльный пузырь, разбить осколок, размолоть в пыль кирпичик. Со всеми, для кого этот пузырь, осколок и кирпичик - сущее, такое же, как для нас с тобой вся совокупность миров.
       Разрушить. Уронить небо на землю, поднять воды до гор, обрушиться пламенем и лавой. Прекратить. Опустошить. Разрушить все, от тверди до выси. Стереть даже грани, отгораживающие некогда созданное тобой от всего прочего. Проделать в стене нашего сущего, сложенной камень к камню, пролом.
       По капризу, ибо ты бездумно-глуп, брат мой. По прихоти, ибо ты безрассудно-горяч, брат мой. Со зла и от досады, что созданное тобой не дождалось тебя, отказавшегося. "Они предали меня...", - шептал ты. "Они предали меня!", - кричал ты. "Они умрут!" - обещал ты в день нашей встречи. Ты кричал, даже не зная, как будешь делать это. Ты просто кричал.
       Я пообещал тебе помощь.
       Я тоже еще не знал, как буду делать это.
       Не знал даже - зачем.
       Наверное, сначала мне было просто любопытно. Возможно ли это - возвратиться и разрушить то, что уже не твое? Есть ли путь, который позволяет вернуться в забывшее тебя место? Есть ли способ перехватить бразды правления?
       Потом я увидел созданное тобой. Три тесно связанных полумира. Три разных пути в будущее. Фантазия у тебя оказалась богатой, брат мой. Созданное тобой - красиво, я не встречал подобных миров в своих странствиях. Оно будит любопытство, мое вечное любопытство, которым так редко можно завладеть надолго. Созданное тобой сумело. Я хочу знать, что будет здесь через тысячи лет. По счету смертных и по нашему счету. Сольются ли три полумира в один? Разойдутся ли навсегда? Сумеют ли выстоять?
       Ограбившие тебя - глупы, вы достойны друг друга, брат мой. Вы - разные, очень разные, но крайности сходятся, как и грани миров. Ты - беспечный, поверхностный и по-детски самовлюбленный, слишком легко отказавшийся от созданного. Они - хлопотливые, слишком уж заботливые, непрестанно опекающие. Пара квохчущих наседок, постоянно вмешивающихся в ход вещей.
       Они глупы и непредусмотрительны, даже трудно поверить, что эти двое - из нашего племени. Они живут одним днем. Наивные, слепые, хоть и добрые, но страшней слепой доброты лишь окончательное разрушение. Ты, брат мой, будешь лишь чуть страшнее этих двоих, которые откликаются на каждую просьбу, на каждую молитву, меняя основные законы мира ради чьей-то сиюминутной потребности.
       Я видел много миров, брат мой. Сколь бы ни было путей, они должны вести хоть куда-то. Захватчики же создали тупик, и сильнее прочих пострадал тот полумир, что они любят более всего: срединный. Бытие в нем глупо и не осмысленно, а вместо полета стрелы, вперед и вверх, логика жизни ковыляет по самому краю болота, и вот-вот окончательно в нем увязнет.
       Стагнация и непрестанная надежда на вмешательство захватчиков - вот к чему приучили мир эти двое. Для чего людям искать решения своих проблем, для чего стараться, если страстная молитва заменит все, что угодно? В этом мире слишком много чудес. Чудо избавляет от болезни, и к чему искать лекарство... Чудо позволяет выбирать верный путь в море, и для чего пытаться обойтись без чуда? Чудо не позволяет совершать массовые убийства, но оно же и не позволит сделать очередной шаг вперед...
       Своей заботой, опекой, непрестанным надзором чужаки извратили этот мир. Он уютен, особенно два из трех полумиров, но и третий тоже замечательно тих и благостен. Только вот я чувствую запах плесени. Смертные не созданы для житья в покое. Их дети сначала лежат в люльках, но потом вылезают из них, чтобы, разбивая лоб и колени, научиться ходить. Потом они учатся бегать. Потом - летать. Оставь ребенка в люльке, привяжи его к уютной колыбели, и он вырастет больным уродом, и не сможет встать на ноги, даже если загорится дом. Мать, привязывающая дитя к кровати, чтоб дитя не попыталось ходить, пусть даже наставив себе синяков и ссадин - безумная мать; потворствующий ей отец - тоже безумец.
       Если это не мать и отец, а мачеха и отчим - меняет ли это хоть что-нибудь?
       Не для меня.
       Если же отец хочет уничтожить дитя, которое во младенчестве бросил, за то, что оно любит мачеху и отчима, как родных - имеет ли он на это право?
       Не имеет, брат мой.
       Твой вечный дождь, твоя дурная поза, твои бессилие и злоба, сплавившиеся в наихудшее из возможных сочетаний: в бессильную злобу, утомили меня еще давным-давно, равно как и твоя спешка. Ты так жаждешь все разрушить, брат мой. Ты так торопишься пронаблюдать за тем, как некогда созданное тобой обратится в прах и пепел. Я терплю это лишь потому, что ты - ключ от двери, за которую меня влечет любопытство. Любопытство - и представление о справедливости.
       Оно расходится с твоим, брат мой...
       ...но ты едва ли узнаешь об этом.
       - Игра началась, брат мой Фреорн. И победа наша близка!
       Поворачивается из-за плеча, среброглазый, смуглый, красивый, как все из нашего племени, но такой пустой... Выжженный изнутри своей бессильной злобой, уничтоженный заживо своим добровольным сиротством, своим отказом, обернувшимся не криком "вернись!", но ответным отказом. Только и остался - отблеск былого огня, уже не сам жар, но лишь воспоминание о нем. В тех последних потомках созданного им племени смертных, что еще бродят по Триаде, и то больше от былого величия. Больше смелости, больше доброты, больше силы. Больше жизни. Больше даже серебряного пламени во взоре.
       Я видел их, брат мой. Они достойны тебя, но ты недостоин их.
       Ты и своих изображений на стенах храмов захватчиков недостоин, ибо там ты - в ореоле мощи, в венце пламени, а для того, чтобы передать твой взгляд, - ртуть и расплавленный свинец, серебро и сталь - художники тратят лучшие краски.
       - Да? - движение плеча, единственная искорка во взгляде, и вновь - вялое уныние, и обращенный к вечной стене дождя взор.
       Чего от тебя еще ждать, брат мой Фреорн?
      
       - Замок Саура не сможет выдержать даже недолгую осаду. Он неудачно расположен и слабо укреплен, - сказал Алви Къела.
       Саурские владетели согласно кивнули. Князь Долав благодарно склонил седую голову, потом повернулся к флигель-адъютанту. Короткий обмен взглядами. Олуэн вежливо улыбнулся.
       - Граф Къела, благодарю вас. У нас есть подробные донесения разведки.
       "Сиди и не жужжи, друг мой! - расслышал между слов Алви. - Мы обойдемся без твоих откровений...". Все попытки графа Къела принять участие в обсуждении сражений обычно заканчивались именно этим. Даже то, что он часто гостил в замке Саур и знал его, как свой собственный, никого не интересовало. Штаб тамерской армии получал не менее подробные, но куда более свежие сведения от собственных прознатчиков из числа горожан, а роль графа Къела была определена раз и навсегда: служить ходячим символом освободительной войны. Отряд личной гвардии таскался за ним, охраняя графа почище святыни; ему не позволили участвовать ни в одном бою. Олуэн был флигель-адъютантом тамерского императора, его наблюдателем при штабе, но именно он с отрядом кавалерии нанес решающий удар в битве у Смофьяла. Он мог участвовать в сражении, а граф Къела вынужден был наблюдать за этим из-за Кошачьего ручья, довольствуясь редкими донесениями!
       Даже когда в паре миль прошли отступающие отряды маршала Мерреса, Алви категорически запретили их преследовать, и кто - собственный вассал, назначенный капитаном личной гвардии. Назначенный, разумеется, князем Долавом. То, что Яри Льяна между приказами своего сюзерена и тамерского генерала-фельдмаршала выбрал второй, говорило о многом. Вассал был упрям и решителен в своем сопротивлении, а когда Алви попытался ему приказывать, самым нелюбезным образом втащил графа в палатку и пообещал поставить у выхода десяток гвардейцев. Тогда Алви смутился и отступил перед натиском: Льяна, который был его едва ли не втрое старше, обозвал Алви "спятившим юнцом", и пару часов граф именно так себя и чувствовал: глупым, неопытным, безрассудным мальчишкой, создающим проблемы окружающим, которые заняты делом. В отличие от Олуэна де Немира, Алви не учился в военной академии, в отличие от князя Долава - не выиграл ни одного сражения; ему полагалось сидеть молча и ждать, пока тамерские генералы и фельдмаршал выиграют за него войну. Саурским и къельским владетелям было позволено сражаться, графу Къела - нет.
       Он чувствовал себя куклой, которую бродячие актеры надевают на руку. Говорил с чужого голоса, приказывал, пересказывая то, что ему велели сказать, писал в письмах то, что ему советовали написать... И то, что он мог рассказать о замке и столице графства Саур, тоже никому не было нужно. Это и так все знали.
       В графстве почти не имелось крепостей, которые могли бы выдержать осаду армии. Последние сражения на севере шли едва ли не во времена короля Аллиона. После отдельные владетели порой осаждали замки и грабили окрестные земли, но и эта вольница быстро прекратилась. Уже без малого тысячу лет у северян, да и у всех прочих жителей Собраны не возникало потребности содержать гарнизоны в родовых замках. Хватало и отрядов личной гвардии, которые больше боролись с разбойниками и помогали сборщикам податей, чем охраняли жизнь своих господ. Не от кого было ее охранять, пока не настало кровавое лето 3883 года от Сотворения...
       - Ты не можешь сражаться сам, - три десятка раз объяснял Олуэн. - В бою может случиться что-нибудь досадное.
       - А ты можешь? - не выдержал как-то Алви. - С тобой не может случиться?
       - Это огорчит мою семью и государя императора, - Олуэн отвел глаза в сторону; Алви показалось, что обычно искренний тамерец лукавит, как свойственно всем его соплеменникам. - Не более того. Ты - другое дело.
       - О да, я же будущий наместник северных провинций Тамера, верно?
       - Граф Къела, вы ошибаетесь, - удивление было вполне правдоподобным; Олуэн даже перешел на уже забытое между друзьями "вы". - Государь император не собирается присоединять север. Вы будете правящим монархом.
       Армия Собраны оказалась достаточно благоразумной, чтобы и не пытаться защитить замок Саура и город, лежащий за его стенами. Тамерские войска беспрепятственно прошли через него, оставив небольшой отряд для защиты замка и столицы графства, и двинулись к замку владетелей Фостов.
       Город не встретил Алви триумфом, может быть, потому, что он ехал среди тамерских офицеров. Отрядам саурцев и къельцев достались весенние цветы, поцелуи девушек и прочее народное ликование, тамерцев же провожали задумчивыми, а порой и мрачными взглядами. Они были чужаками, их не любили, как всяких чужаков. Собранские лазутчики распространяли слухи о том, что все северные земли будут отданы тамерскому кесарю, а крестьяне станут рабами владетелей. Даже те, кто не верил глупым сплетням, подозревали, что от тамерской армии не стоит ждать ничего хорошего.
       В глубине души граф Къела этому радовался. Пусть сегодня ему мрачно пялятся в спину и отводят глаза, значит, завтра он сможет рассчитывать на поддержку всех, кто не слишком доволен явлением Тамера на север. Если кесарь решит обмануть его и потребует присоединения завоеванных земель к своему государству, вольные северяне объяснят ему, что никогда не станут рабами. Союз с Тамером выгоден, но о вхождении в состав этого государства и думать не следует.
       И все-таки ему хотелось, чтобы и его девушки встречали воздушными поцелуями, а под ноги коню бросали подснежники и первоцветы...
       Подойдя к замку Фост, тамерское командование обнаружило, что маршал Меррес в очередной раз не обманул их ожидания. Если Алви был тряпичной куклой, надетой на руку, то мерский маршал - марионеткой, которую дергали за веревочки, и она послушно двигалась. Замок подготовили к осаде, а войска сосредоточились за его стенами, у деревни Турне. На что рассчитывал Меррес, выведший в поле даже легко раненных в предыдущем сражении? На то, что жалкая речка Турне послужит достаточной преградой и обеспечит его армии преимущество? Узкий деревянный мост позволял идти по нему лишь по двое, а всадникам - по одному, но никто не собирался штурмовать его. Холодные купания в полном снаряжении в планы тамерской армии не входили.
       Саурские владетели знали местность гораздо лучше маршала: они здесь родились и выросли, им была знакома каждая пядь земли. Меррес же был чужаком, причем чужаком то ли слишком невнимательным, то ли слишком самонадеянным. В трех милях выше по течению Турне располагались броды. Тысячный отряд собранской армии, защищавший их, доблестно принял бой, но вскоре был вынужден отступить к деревне.
       Прямо на глазах у маршала Мерреса часть тамерской армии - пять тысяч пехотинцев и три тысячи кавалеристов - промаршировала вверх по течению и перешла броды. Должно быть, с башни замка Фост этот маневр был прекрасно виден, и у Алессандра еще было время на принятие разумного решения. То, что он придумал, насмешило тамерский штаб до колик: подобной выходки они не ожидали и от мерского бездаря.
       Маршал Меррес, вместо того, чтобы принять навязанное сражение и с умом воспользоваться значительным численным перевесом, - на его стороне было четырнадцать тысяч солдат, - приказал отвести часть войска на юг. Все арбалетчики, часть пехоты и кавалерии отправились по дороге, которая вела к реке Эллау. У деревни Турне маршал оставил лишь пять тысяч пехотинцев и тысячный отряд кавалерии. Восемь тысяч отошли на юг и не собирались принимать участия в сражении, хотя поначалу князь Долав опасался, что они вернутся и ударят по утомленной после боя тамерской армии. Такой оборот событий был бы весьма неприятен, однако, на это у Мерреса не хватило решимости или сообразительности, а, может быть, он побоялся потерять последние войска и попасть в плен.
       Плена обоим мерцам, и Алессандру, и Рикарду, стоило опасаться больше, чем гибели на поле боя. Алви собирался посчитаться с ними за каждого убитого. За каждого застреленного, сожженного заживо, повешенного, ограбленного, искалеченного... Олуэн был с ним вполне согласен. Маршала и генерала флигель-адъютант пообещал подарить Алви на день рождения, а в придачу к ним - парочку опытных палачей.
       Оставленные на произвол судьбы с задачей прикрыть отход товарищей, собранцы сражались до последней капли крови. Граф Къела был благодарен королю Собраны за то, что тот еще прошлым летом велел уволить из армии всех северян, от рядовых до генералов. Сейчас эти люди сражались за него, а не против, и у них не было необходимости выбирать между присягой и справедливостью. Армия Тамера воевала против пришельцев с южных земель. Да, когда-то они были северянам товарищами по оружию, сражались на одной стороне, но предательство короля провело границу между севером и югом. Граница прошла по реке Эллау, на берегу которой через пару седмиц должно было оказаться объединенное войско северян и тамерцев.
       Еще до начала сражения к деревне Турне был отправлен герольд с предложением сложить оружие и покориться. Алви мучительно выбирал слова, составляя свое послание. Он уважал и жалел мужественных людей, готовых погибнуть ради трусливого глупца и подлого предателя. Согласись они сдаться в плен, солдат отпустили бы, а офицеров через несколько девятин вернули на родину за разумный выкуп. Граф Къела обещал им уважение и обращение, подобающее благородным людям.
       Ответ был короток: нет. Вдобавок герольд, краснея и запинаясь, выговорил, что ему велели передать, куда именно может убираться къельский щенок и кем его считают собранцы. Алви, стиснув зубы, выслушал оскорбление и тряхнул головой:
       - Они выбрали свою судьбу.
       Генерал-фельдмаршал Долав согласно кивнул. Седой сухощавый старик походил на белую цаплю - частую обитательницу къельских озер. Волосы на его макушке вечно топорщились венчиком, завершая сходство. Глаза у тамерского князя тоже были птичьи - темные, блестящие, с неразличимым выражением.
       - Начинайте атаку, - приказал он.
       Из шести тысяч собранских солдат с поля боя ушли лишь две или три сотни кавалеристов, сумевших отбросить атаку полка северян. Когда командиру стало ясно, что сражение безнадежно проиграно, а оставшийся у него отряд - лишь капля в море, песчинка на тележной оси, он сумел собрать своих людей, отвести их за деревню, а потом, атакуя с небольшого возвышения, прорубиться через шеренгу противника и отойти к дороге. Их не преследовали: генерал-фельдмаршал не счел это необходимым. Его даже обрадовал подобный исход.
       - Они ничего не изменят, но расскажут об этой битве, - сказал князь.
       В плен попало не больше пятисот человек из шести тысяч. Остальные были либо убиты, либо слишком тяжело ранены, и их добили на поле боя. Тамерская армия потеряла убитыми и ранеными около двух тысяч, причем большую часть потерь составили северяне. Князь Долав объяснял это тем, что къельские и саурские владетели слишком недисциплинированны, вместо того, чтобы выполнять приказы тамерских офицеров, действуют по своему разумению, и, само собой, несут куда большие, чем запланировано, потери. Алви эти сентенции, которые он слышал уже третий или четвертый раз, казались подозрительными.
       Он специально обращал внимание на то, куда князь ставит полки, набранные из северян: надеялся уличить его в том, что тамерский генерал-фельдмаршал нарочно губит союзников, жертвуя ими, чтобы сохранить свою армию. Увы, он недостаточно хорошо разбирался в тактике и стратегии, чтобы поймать хитрую "цаплю" за седой хохолок. На этот раз, как и раньше, согласно замыслу Долава северяне выполняли роль резерва - но полторы тысячи все же оказалось убито или ранено! Если это резервные войска, то почему они вообще участвовали в сражении, а не остались на том берегу Турне?
       - Вот этот полк, - объяснял тем же вечером Олуэн, - должен был стоять здесь. Перед деревней. Они нарушили приказ, прошли через деревню. Вступили в бой с левым флангом армии Собраны. Это не оказало влияния на исход сражения. Однако необученные пехотинцы погибли. Это бывшие крестьяне.
       - Да, они не хотят исполнять ваши приказы. Другое дело, если бы командовал я. Я остановил бы эту бессмысленную атаку!
       - Я передам твое мнение его высокопревосходительству, - пообещал флигель-адъютант.
       Алви не хотел выдавать собеседнику то, что он думает о князе Долаве и его планах. Олуэн де Немир был отличным человеком, храбрым командиром и настоящим другом, но он был тамерцем. Тамерским офицером, служившим кесарю. Выскажи Алви все, что у него на сердце, Олуэн одобрил бы стратегию генерал-фельдмаршала или вынужден был солгать другу. Разумеется, выбирая между тамерцами и северянами, он выбрал бы тамерцев. Граф Къела не хотел ни лжи, ни правды. Он вообще хотел, чтобы все это кончилось как можно быстрее. Еще одно сражение, битва за переправы через Эллау - и можно будет забыть о войне. Начнется время мира. Тяжелое, голодное - север был разорен подчистую - но свободное время. Левый берег реки Эллау - сплошь скалы и высокие обрывы. От самых гор Неверна до Литского пролива, в который впадала река. Переправить через него армию удалось лишь королю Аллиону, но в Собране давно не было столь же удачливых полководцев. Да, еще долгие годы придется охранять от вторжения пролив и побережье Северного моря, но по сравнению с тем, что было сделано всего-то за весеннюю девятину, это - сущие пустяки!
       Граф Къела стоял на башне замка Фост, глядя на восток. Небо было чистым. Алое кольцо вечерних сумерек уже сжимало свое кольцо над башней. Последнее светлое пятно сияло как раз над головой Алви, остальное небо залилось багрянцем, пурпуром и червонным золотом - словно Воин пролил кубок вина, славя победителей. Славя победителей и скорбя по павшим с честью, минутой позже подумал граф.
       Вниз смотреть не хотелось. Там еще не закончили перетаскивать трупы, относить легко раненных и добивать безнадежных. Тамерские солдаты казались червями, копошащимися в ране. "В свежей ране не бывает червей...", - сказал кто-то рядом, и тут же добавил: - "Прости, мне не следовало...".
       - Я говорил вслух? - вздрогнул къелец.
       - Только одну фразу, - чуть смущенно сказал Олуэн. - Ты хотел побыть один, я уйду...
       - Нет, не надо, - вздохнул Алви. - Останься.
       Черви все-таки могли кишеть и в свежей ране. Внизу, на залитом алым небесным светом поле боя, копошились именно они. Солдаты похоронных команд. Алви представил себе, как там пахнет - кровью, навозом, дерьмом из вспоротых животов, - и прижал ладонь к губам.
       Победа вдруг показалась дурно воняющей.
      
       4. Собра - Саур - Скора - окрестности столицы
      
       Когда-то, давным-давно (а на самом деле всего полгода назад) воспитанник школы мэтра Тейна Саннио Васта иногда мечтал перед сном о тех временах, когда у него будет свой дом. Все ученики, набранные из приютских сирот, об этом мечтали. Некоторые делились выдумками, другие предпочитали молчать, оставляя красивые картинки для коротких минут между явью и сновидением, которые удавалось вырвать у постоянной усталости. Хозяин школы нередко повторял: "Противостоящий найдет, чем занять праздные руки!", а потому бездельничать ученикам не позволял. Занятия, упражнения, хозяйственные работы - на фантазии оставалось очень мало времени, и даже не удавалось уговорить сон чуть повременить, разрешить еще минутку-другую покрутить в голове яркую и почти несбыточную мечту.
       Секретарю требовалось много лет усердной службы, чтобы скопить достаточно денег из жалованья, купить дом и завести собственное дело. Одни покупали ферму, другие - контору переписчика или книжную лавку, третьи - патент нотариуса. Годам к сорока, когда ухудшившееся зрение или болезни суставов рук уже не позволяли и дальше исполнять свои обязанности. Большинство начинало копить уже в первый год службы, откладывая половину жалованья. Если по условию контракта секретарь получал в хозяйском доме стол и одежду, копить было легче, но так везло не всем. Некоторые господа были достаточно прижимисты и требовали, чтобы секретарь столовался отдельно, а одежду (причем должного вида) покупал из жалования.
       Саннио мечтал о том, что ему повезет: попадется достаточно щедрый господин или госпожа, а сам он ни разу не совершит досадных промахов. Тогда, может быть, годам к тридцати удастся скинуть ярмо службы, завести собственный дом и дело, даже жениться...
       Когда в один прекрасный день, всего-то три седмицы назад, юный секретарь, не прослуживший еще и года из написанных ему на роду пятнадцати-двадцати, узнал о том, что у него есть и дом, и поместья в Эллоне, и титул благородного человека, и еще многое-многое из того, что принадлежит наследнику Старшего Рода Собраны по праву происхождения, он не сразу осознал, что сбылась его давешняя мечта.
       Уж больно нетривиальным образом она сбылась. Саннио не просил столько всего и сразу. В отличие от многих своих собратьев по приюту, искренне веривших в то, что они если не бастарды короля, то, по крайней мере, похищенные в детстве отпрыски графов и герцогов, он всегда твердо знал, что Саннио Васта - самый обычный подкидыш. Ребенок служанки или прачки, веселой девицы или горничной... любой женщины, угодившей в такую простую беду: мужа нет, а потомство вот-вот появится на свет, и кормить его не на что, потому что с младенцем на руках наймешься не во всякий дом. Или родители принуждают подкинуть явственное свидетельство позора в монастырь, чтобы потом выдать дочку замуж, как будто ничего и не было.
       Он считал себя никем, одним из сотни сирот в приюте святой Кариссы, потом - одним из воспитанников школы Тейна. С именем, которое дает священник в монастыре или писец в приюте, с фамилией, выдуманной на авось или по святцам - для благозвучия и в надежде на то, что святой или святая помогут подкидышу выжить.
       Три седмицы к нему обращались "молодой господин", и вместо привычного "С.В.", скромного, как подобает простолюдину, на ткань письма или счета ложилось с трудом выведенное "Алессандр Гоэллон", украшенное вензелем. Удовольствия молодой господин от этого испытывал мало, слишком мало. Ему было хорошо в той роли, к которой он привык сызмальства, а как вести себя в новой? Не знай он, что дражайший дядюшка уехал на север по приказу короля, Саннио решил бы, что это одна из его шуток. В очередной раз бросить щенка в ручей и смотреть, как тот барахтается...
       Хорошо еще, что и слуги, и Кадоль обращались к нему не по новому, церковному имени, а так, как молодой человек привык. Герцог Гоэллон согласился с тем, что дома племянник может зваться, как ему удобно: в конце концов, его самого полным именем называли лишь в официальных документах.
       Богат и знатен; казалось бы - чего еще хотеть? О чем еще мечтать недавнему сироте? Саннио же пытался понять, за какие заслуги - или, скорее уж, в наказание за какой проступок, - Сотворившие подшутили над ним, вознеся с обочины на вершину, и что теперь делать на этой вершине? Он уже не раз позавидовал господину Ларэ, который был управляющим королевского поместья. Наследник рода тоже хотел бы управлять каким-нибудь поместьем. В Эллоне, подальше от столицы, там, где можно разбираться с доходами и расходами, урожаями и выплатами арендаторов, а в свободное время просиживать штаны в библиотеке.
       Вместо этого каждое утро ему приходилось фехтовать с Бернаром Кадолем, потом с ним же ездить на прогулки верхом, потом выслушивать доклады Никола, который явно решил загнать молодого господина в гроб сотней вопросов на самые дурацкие темы - от того, что подавать на обед и какое вино где закупать, до того, менять ли обстановку в гостевых покоях, и если менять, то на какую именно. По некоторому лукавству на длинной физиономии домоуправителя Саннио понимал, что девять из десяти вопросов тот способен решить самостоятельно, более того, и должен решать сам, но Никола взбрело в голову таким "ненавязчивым" образом приучить новоявленного наследника к ходу жизни в благородном доме.
       Бернар Кадоль тоже имел свои представления о том, что должен уметь благородный юноша. Если раньше Саннио учился за компанию с воспитанниками герцога, и некоторые промахи, а также отсутствие усердия, ему прощались, теперь капитан охраны взялся за наследника всерьез. Вероятно, он решил за пару девятин вложить в ученика все то, чему его ровесники учились лет с семи-восьми. Настойчивостью в этом отношении Бернар не уступал дядюшке, да и требовательности у него было не меньше.
       Апофеозом кошмара стал учитель танцев. В школе мэтра Тейна будущие секретари учились многому, но вот танцевать их, слава Сотворившим, не учили, ибо в обязанности не входило развлекать господ танцами. Когда Саннио попытался отбрыкаться, Кадоль строго объяснил ему, что и это нужно уметь тоже, ибо наследнику и будущему герцогу предстоит посещать приемы, в том числе и во дворце, а на приемах, беда такая, приходится порой танцевать. Даже если не хочется. Все равно надо. И очень некрасиво было бы опозорить своего дядю, отдавив дамам ноги и забыв фигуры...
       В свободное от издевательств, проходивших под девизом "вы должны уметь", время Саннио занимался тем, чем хотел сам: прятался от Бернара, Никола и Ванно в библиотеке. Ничего другое ему пока что в голову не приходило, а библиотека, как ни странно, надоесть не успела даже после того, как ему пришлось законспектировать и вдолбить в троих учеников весьма значительную ее часть. До сих пор у него едва хватало времени на труды историков. В том и состояло единственное преимущество нового положения: юноша мог читать хоть в библиотеке, хоть в постели, и никто ему не перечил. Если же случалось так, что нужного свитка не находилось, то господин наследник отправлял посыльного в книжную лавку за копией и не думал о том, можно ли позволить себе такую роскошь.
       - Вам нужно общаться с ровесниками, причем - равными вам по происхождению, - изрек как-то Бернар.
       Саннио посмотрел на него исподлобья, прикидывая, не войдут ли теперь в перечень измывательств еще и визиты к столичным господам и дамам, потом мрачно съязвил:
       - Съездить в приют святой Кариссы, да?
       - Можете и съездить, - серьезно согласился Кадоль. - Вы могли бы пожертвовать на содержание приюта или на монастырь.
       Саннио представил себе, как въезжает во двор скромного монастыря на границе между Эллоной и Сеорией. При полном параде и с увесистым кошелем на поясе. Общается с настоятельницей, гуляет по еще памятным коридорам в сопровождении монахинь, показывающих жертвователю, как сестры заботятся о бедных сиротках. Он помнил таких гостей - чужих, казавшихся надменными и равнодушными, со скукой на холеных лицах. Вернуться туда, где вырос, таким же высокородным чужаком... Юношу передернуло. Это было бы неправильно.
       Потом он подумал о совсем другом монастыре, в разоренной войной Лите. Там - его мать. Женщина, когда-то родившая его, а потом отправившая со служанкой в приют, и ни разу не вспомнившая о том, что у нее есть сын. Интересно, у нее были другие дети? Она ведь была замужем... Дядя об этом ничего не сказал, но, возможно, у Саннио есть единоутробные братья или сестры. Удивительное дело: у него есть семья. Две семьи: отца и матери. Только вот никого, кроме дяди Руи, не интересует его судьба. Мать даже не хотела разговаривать с герцогом Гоэллоном, обеты для нее были важнее.
       Владетели Свенлинги из Литы... Саннио разыскал сведения об этой семье - те, что можно было раздобыть, не отправляя запросов на север. Довольно большая семья. Богатая: несколько поместий на побережье, стеклодувные мастерские, каботажные и рыболовные суда, торговля. Совершенно чужие люди со своей жизнью. Заставили они девицу Эудрейд избавиться от незаконного отпрыска, или та сама так решила? Да что теперь гадать - и дело прошлое, и почему-то не интересно...
       Отец тоже так и остался для Саннио лишь человеком с портрета. Бернар ничего не смог о нем рассказать: они никогда не встречались, - а дядюшка лишь недовольно нахмурил брови и пообещал поговорить об этом позже. Теперь "позже" означало "после возвращения", которое было вилами на воде писано, хоть молодой человек старался и не думать об этом.
       Только на один вопрос герцог ответил... если это можно было считать ответом.
       - Как вы думаете, если бы отец не умер, он женился бы на моей матери?
       - Ох, Саннио, ну и вопросы у вас... - Гоэллон изумленно встряхнул головой, потом надолго уставился в окно. - Я не знаю, племянник. Арно был таким же, как я, таким же, как вы. Его нельзя было заставить сделать то, чего он не хочет. И нельзя было отговорить, если он хотел что-то сделать...
       Юноша настолько опешил от подобной характеристики собственной персоны, что не сумел задать следующего вопроса, и разговор увял сам собой.
       - Но, вообще-то, я говорил о другом, - продолжил педантичный Бернар. - Вы уже проигнорировали два приглашения.
       - Я не проигнорировал. Я вежливо поблагодарил и объяснил, что не смогу принять приглашение, - еще более мрачно уточнил Саннио, потративший по часу на каждое послание: для составления отказа по всем правилам он сверялся с письмовником.
       - Разницы-то... - капитан охраны и штатный надзиратель за наследником герцога состроил недовольную гримасу. - Рано или поздно вам придется это сделать.
       - Лучше поздно. Вот вернется дядя...
       - У герцога на хвосте, конечно, проще, - подмигнул Бернар.
       Он попал в точку. У новоявленного наследника не было ни малейшего желания общаться с благородными господами Собры, не имея возможности в любой момент спрятаться дядюшке за плечо. Герцог их всех знает в лицо и по именам, представляет, от кого чего ждать, и в любой момент сможет осадить любого шутника. Один раз Саннио уже побывал в изысканном обществе, и воспоминаний ему хватило надолго. Следующий "куст сирени" юноша без лишней болтовни вызвал бы на дуэль, а вот этого дядюшка просил не делать. Весьма настоятельно просил...
       - Бернар... - Саннио подавил вздох. - Я девятину назад стоял за креслом герцога и наливал ему вино. Ну и с каким видом я буду в этих креслах сидеть?
       - С наглым, - Кадоль усмехнулся и состроил гротескную рожу. - На худой конец - с обычным. Могу поспорить, что герцог вернется и сам выгонит вас в гости. Без сопровождения.
       - Вот радости-то... ну не могу я! Я никого не знаю, и не знаю, как объяснить...
       - Вы ничего не должны объяснять. За вас все объяснил герцог. При свидетелях и священнике. Этого довольно.
       - За что мне это? Неужели дядя не мог сразу...
       - Я не нахожу приличным обсуждать побуждения отсутствующего здесь человека, - резко сказал Кадоль. - Однако ж, могу сделать предположение.
       - Ну, сделайте, пожалуйста, - любопытство сражалось со смущением и побеждало.
       - Довольно давно вашему дяде пришлось смотреть в глаза людям, которые думали о нем некоторые неприятные вещи. У него не было другого выбора. Возможно, он решил, что подобные испытания закаляют характер. Я тоже так считаю.
       Саннио ненавидел слова "закаляет характер". С этим объяснением его обливали ледяной водой в школе Тейна, заставляли убирать в конюшнях и по сорок раз переписывать один и тот же текст, поручали его заботам новичков, запрещали даже зимой надевать под форменную куртку теплую фуфайку, сажали на норовистых лошадей и ставили коленями на голый каменный пол в часовне. Сколько он себя помнил, столько каждый старший считал долгом способствовать закалке его характера. Пост закаляет характер. Деревянные башмаки в осеннюю слякоть закаляют характер. Упражнения - во дворе, в одних штанах, в первую весеннюю девятину - закаляют характер. Верховая езда, фехтование, очинка двух сотен перьев, подготовка закрепляющего раствора для тканей, шлифовка письменных досок... Если бы во всем этом был хоть какой-то смысл, то характер Саннио уже должен стать подобным лучшей стали!
       Надо понимать, в фундаменте идеи была заложена некая ошибка...
       - Нет у меня никакого характера, - буркнул юноша. - Значит, и закалять нечего.
       - Герцог был бы счастлив это слышать, - покивал Кадоль. - Вы великолепно оправдываете его ожидания.
       - Это нечестно, Бернар! - Саннио уткнулся взглядом в льняную скатерть.
       Переплетение нитей утка и основы. Отбеленные волокна с едва заметными узелками. Если внимательно на них смотреть, пытаться сосчитать, сколько нитей от бокала до вилки, то не придется встречаться глазами с Кадолем, укоризненный взор которого прожигал дырку над бровями. Да, разумеется, Бернар прав. От Саннио ждут совсем другого. Он должен принимать все эти дурацкие приглашения, ходить по гостям, общаться со сверстниками и их родителями. Жить так, как живут другие благородные молодые люди. Ходить в театр, на бега, к веселым девицам... может быть, еще на службу в министерство поступить? Это тоже считается подходящим делом. Тогда, по крайней мере, можно будет ссылаться на занятость...
       Кадоль молча ждал.
       - Хорошо, - кивнул юноша, так и не отводя взгляда от скатерти. - На следующее приглашение я отвечу согласием.
       - Оно уже пришло.
       В низком хрипловатом голосе Бернара звучало нечто такое, что заставило наследника вскинуть голову и узреть последние остатки весьма пакостной и саркастичной ухмылки. Иногда сухой и серьезный капитан охраны умел делать очень выразительные лица.
       - Что, от герцога Алларэ? - обреченно спросил Саннио.
       - Увы, нет. Письмо у вас в кабинете. Желаете прочесть?
       - Ага, - Саннио начал подниматься из-за стола, но Кадоль взглядом указал на шнур.
       Да, разумеется. Нет необходимости самому подниматься аж со второго этажа на третий, нужно позвать слугу и распорядиться принести письмо. Еще одна привилегия положения, точнее, ритуал, который нужно соблюдать, чтобы не услышать очередной выговор от Кадоля. Это герцог Гоэллон может сам носиться по лестницам, отказывать пригласившим и вообще делать, что ему хочется...
       - А кто такой этот господин Кесслер? - поинтересовался Саннио, распечатав футляр и прочитав приглашение на верховую прогулку.
       - Сын бруленского владетеля, почти ваш ровесник. В столице меньше года. Весьма приятный юноша.
       - Бернар, - удивился наследник. - Вы что, всех в Собре знаете? Вы-то никуда не выезжаете...
       - Избавлен от этой беды по долгу службы, - хмыкнул Кадоль. - А знать - тоже мой долг.
       Всезнающий Кадоль не обманул. Бруленский юноша действительно оказался вполне приятной компанией, а прогулка по городскому парку - весьма сносной. Собственно, парком место, которое выбрали для себя благородные господа, могло называться лишь с натяжкой или по старой памяти. Скорее уж, это была площадь, отгороженная от домов рядом высоких лип и с большущей клумбой посередине. На клумбе были в изобилии высажены белые маргаритки и золотистый адонис. Несколькими кровавыми пятнами на королевских цветах алели уже осыпающиеся тюльпаны. От лошадей и желающих нарвать цветов прохожих клумбу ограждал невысокий кустарничек керторской айвы. Мелкая темно-зеленая листва образовывала плотную стену высотой по пояс пешему. Композиция явно была предназначена, чтобы любоваться ею из седла.
       В самом по себе катанию по кругу не было ничего интересного, но спутник, с которым Саннио через десяток минут перешел на "ты", усердно развлекал "новичка" рассказами обо всех, кто попадался навстречу. Вообще вел себя так, словно Алессандр Гоэллон просто приехал из провинции после долгой отлучки. Наследник рода Гоэллонов ловил на себе любопытные взгляды, но не услышал ни одного вопроса с подвохом или просто невежливой фразы. Ему улыбались, приподнимая шляпы, и проезжали мимо, или подъезжали поближе для обмена приветствиями. Оказалось, что высшее общество столицы не кусается, по крайней мере, не кусается в первые пять минут знакомства. Надо понимать, не все разделяли представления герцогини Алларэ о гостеприимстве и хорошем тоне.
       - Вон тот, в синем кафтане и шляпе с такими смешными перьями - Теодор Эллерн. Потомок того самого поэта. Тоже пишет сонеты.
       - И хороши ли стихи? - спросил Саннио.
       - Омерзительны, - хихикнул Сорен. - Вот, например, из недавнего:
       Отшельником скорбящим я печаль
       На нить низаю, слезам нет числа:
       Разбив души моей скрижаль,
       Другому навек руку отдала!
       - Мать Оамна, - Саннио стиснул губы, чтобы не засмеяться на весь парк, но подавился воздухом.
       Спутник тряхнул головой, едва не уронив шляпу, и тоже принялся хохотать. Прокашлявшись, Саннио попросил Сорена больше его так не пугать. Однако, Кесслер принялся цитировать по памяти одну строчку за другой, и через несколько минут оба поняли, что не могут больше смеяться. Теодор Эллерн, несомненно, был великим поэтом: его вирши производили неизгладимое впечатление.
       - Если ты его попросишь, он с радостью пришлет тебе список последнего венка сонетов. С дарственной надписью, на лучшей бумаге...
       - Они все такие?
       - Ну да, разумеется! Я уже попросил. Веришь, перечитываю каждый день. Несравненное наслаждение! Называется "Сонеты Отшельника о любви".
       - Почему отшельника?
       - Он так подписывается... Бедный отшельник, скитающийся...
       - ...в столичном парке! - улыбнулся Саннио.
       - Именно! - Сорен расхохотался, и новоиспеченный наследник пришел к выводу, что не напрасно принял приглашение.
       По крайней мере, одним веселым приятелем он уже обзавелся. Бернар может быть доволен. Прогулку оба так и не переставших то и дело хихикать шалопая закончили обедом в ближайшей таверне. Довольно быстро к ним присоединились еще двое юношей, по виду ровесники. Обсуждение творений несчастного пиита пошло по второму кругу. Саннио уже был ему благодарен за ужасные стихи: двух сеорийских остроумцев, Алона Деора и Леора Серста куда больше интересовали шутки господина Гоэллона, чем его персона. Ни одного вопроса на тему своего причудливого происхождения и неожиданного вознесения он не услышал, а вот реплики Саннио пользовались успехом.
       Под конец обеда господин Гоэллон с изумлением услышал, как Деор, курносый юноша с волосами цвета пшеничной соломы, пророчит ему карьеру первейшего остроумца столицы и язвы в желудках неудачливых пиитов.
       - Вы несказанно любезны, господин Деор!
       - Пообещайте мне, господин Гоэллон, пообещайте мне... умоляю!
       - О чем же вы умоляете?
       - Если я когда-нибудь начну писать дурные стихи, не обсуждайте их!
       - Так не пишите, - развел руками Саннио.
       - Ну вот, я же говорил, - удовлетворенно кивнул Элон. - Вы - первостатейная язва. Это у вас семейное, господин Гоэллон.
       - Вероятно, - согласился молодой человек, сам удивляясь той легкости, с которой это получилось.
      
      
       - Добрый вечер, господа офицеры! Мое почтение!
       Рикард не услышал, как и когда отворилась дверь; он обернулся лишь после того, как услышал хрипловатый звучный голос, легко перекрывший рык дядюшки Алессандра.
       - Вы кто? - ляпнул один из полковников, генерал не увидел, кто именно. - Вы что тут...
       Младший Меррес не спрашивал, кто этот высокий человек в темно-сером костюме для верховой езды. Незваный гость стоял, упершись в дверной косяк локтем заложенной за голову руки, и широко улыбался. Должно быть, откровенно наслаждался произведенным впечатлением. Между крупных белых зубов, обнаженных в улыбке, больше похожей на оскал, торчала зеленая травинка.
       Эллонские офицеры встали, приветствуя сюзерена.
       - Кто я, полковник Агро? Что ж, прощу вам это невежество. Я - ваш новый главнокомандующий... - в левой руке герцог Гоэллон держал бело-золотой футляр с грамотой его величества.
       Мгновением позже футляр по дуге пролетел от двери к центру комнаты, ударился о край стола, перекувырнулся и улегся прямо перед маршалом Мерресом.
       Тирада, которой дядюшка ответил на эту выходку, не годилась ни для дворца, ни для храма. По чести сказать, и для военного совета она не слишком-то годилась, но Паука явно обрадовала. Он прошел вперед, к колченогому креслу, в котором расположился маршал, положил ладонь на высокую спинку и наклонился вплотную к Алессандру.
       - ...дайте мне повод, умоляю вас! - расслышал шепот Рикард. - Только дайте мне повод!
       У двери еле слышно зашуршало. Генерал посмотрел туда, и увидел в дверном проеме четверых солдат в черно-серых мундирах. Двое передних держали в руках арбалеты со взведенной тетивой.
       Маршал Меррес не стал давать никакого повода, он просто растекся по креслу раздавленной лягушкой, глупо и некрасиво открыв рот. Рикард поморщился. В какой бы скверной ситуации они не пребывали уже две седмицы, пасовать перед столичным цивильным красавчиком - последнее дело.
       В следующее мгновение Рикард и сам отвесил челюсть...
       После отступления от деревни Турне армия Собраны оказалась в окружении. Часть тамерской армии сумела отрезать их от берега Эллау. Маршал сумел найти на юго-востоке графства Саур позицию, штурмовать которую было слишком опасно, но и высовываться за ее пределы с восьмитысячной армией мог только безумец. Тамерцы не спешили давать бой, выжидали, пока почти разбитая армия начнет голодать и капитулирует. Отходить было некуда: на юге, севере и западе - тамерцы, на востоке - мятежная Лита. Тесное кольцо осады прорвать шансов не было, оставалось ждать, пока армии придут на помощь. Если придут...
       И тут - извольте, герцог Гоэллон. Наверняка - из столицы или Эллоны. Каким образом?
       - Откуда вы взялись? - спросил генерал Меррес, пока дядюшка наливался синюшным румянцем, а остальные молчали.
       - Из Литы, - герцог выпрямился и встал, по-прежнему держа руку на спинке кресла.
       - Но Лита же бунтует.
       - Лита сложила оружие. Вы не знали? Почему, господа офицеры?
       - Наши разведчики не возвращались, их перехватывают вторую седмицу, - объяснил Агро.
       - Так-так-так... тогда у меня для вас множество отличных новостей. Первую я уже сообщил. Владетели Литы сложили оружие по приказу своего барона.
       - Кого? - удивился Рикард.
       - Барона Альдинга Литто. По ходатайству патриарха король сохранил за наследником рода Литто имя и титул, хотя и взял земли под патронат короны, а самого Литто отправил на десять лет в ссылку в Кертору. Формально распоряжение барона не имело силы, но литских владетелей оно убедило лучше, чем аргументы вашего ставленника, Рикард. Кстати, такой же приказ я привез и для вассалов графа Саура. С Къелой придется повозиться, ну да ладно...
       - Так они и послушают!
       - Приказ законного сюзерена, подкрепленный проповедью епископа Саурского - отчего ж не послушают?
       - Епископа?
       - Его самого, Рикард. Кстати, он просил передать, что не сердится за дурное обращение, которое претерпел от вас. Ну, скоро вы увидитесь и сможете принести ему свои извинения. Итак, продолжаем. Его величество прислал сюда не слишком большую армию, всего пятнадцать тысяч. Впрочем, через пару седмиц подойдут полки из Скоры.
       - С двадцатью тремя тысячами мы... - очухался дядюшка.
       - С четырнадцатью, - поправил его Гоэллон. - Я привел сюда только шесть. Тысячу оставил в Лите, еще восемь двигаются вверх по течению Эллау, оттесняя тамерцев к границе с Къелой.
       - Вы... что вы сделали?! - Маршал снова побагровел, хотя казалось, что дальше уже некуда. - Распылить войска... мы могли победить... а вы!
       - Мы победим, - герцог выплюнул свою травинку. - Вы меня огорчаете, граф. Я так надеялся, что вы будете счастливы узнать, что более не окружены...
       - С четырнадцатью тысячами против тридцати?
       - Именно так, - Паук издевательски усмехнулся и сверху вниз посмотрел на дядюшку. - Впрочем, это более не ваша забота, Меррес. Вы уже допели свою серенаду под тамерскими окнами. Я отправил бы вас в столицу под конвоем, благо, что переправы свободны, но пока не хочу терять вас из виду. С сегодняшнего дня вы, генерал Меррес, отвечаете за снабжение войск. А вы, Рикард, передадите командование генералу Эллуа.
       - Генералу?
       - Да, полковник Меррес.
       - Он жив?
       Эллонец был оставлен у Турне с задачей прикрывать отход основной части армии, и Рикард был уверен, что зануда-кавалерист там и закончил свой путь. Геройски погиб, служа своей державе, как и остальные. Оказалось же, что Эллуа и там ухитрился выжить! Неужели вместо того, чтобы принять бой, сбежал и... и где же он был? В расположение армии не вернулся. Значит, он... Да он...
       - Да, вопреки всем стараниям вашего дяди, Рикард.
       - Значит, он дезертир!
       - Это уже не вашего ума дело, пока еще полковник Меррес, - махнул рукой, затянутой в светло-серую перчатку Паук. - А теперь начнем разбираться подробно. Граф, освободите кресло...
       В узком дворе замка не наткнуться на герцога Гоэллона, господина главнокомандующего, было просто невозможно. Он был везде и сразу - в конюшне, в комнате, отведенной под советы, в подвалах. При этом он еще и ухитрялся выезжать в лагерь, где много разговаривал с солдатами. Там уже знали, что осада снята, и считали его героем и спасителем. Теперь не было и проблем с продовольствием - и пусть это целиком было заслугой дядюшки Алессандра, все равно вся благодарность досталась герцогу.
       Рикард повстречался с Пауком в узком простенке между крепостной стеной и оконечностью башни. Долговязый эллонский блондин занимался какой-то ерундой: сковыривал с камня темный зеленый мох, скатывал в комочки и бросал на землю. Увидев Мерреса, он приветливо кивнул. Рикард кивнул в ответ, хотя и безо всякой симпатии: человека, который разжаловал его до полковника, который смеялся над ним и затыкал, он ненавидел. Столичный красавчик, пустозвон, который много обещает и громко болтает, но в первом же бою обосрется со страху...
       Тяжелая арбалетная стрела вонзилась в щель каменной кладки и надсадно завибрировала. Прошла она в пальце от щеки Паука, и не будь его волосы убраны под шляпу, пригвоздила бы несколько прядей к стене. Рикард шарахнулся в сторону, потом вернулся на место. Герцог с улыбкой выдернул стрелу, потом развернулся к Рикарду и попытался пощекотать его острием пониже подбородка.
       Это было уж слишком! Рикард рванулся ему навстречу, норовя ударить кулаком в лицо и не слишком-то думая о том, что напорется на стрелу...
       - Стоять! - раскрытая ладонь уперлась Мерресу в грудь, а рука со стрелой взмыла вверх... все это оказалось настолько неестественным, что Рикард послушно замер.
       - Теперь я вижу, что вы не имеете к этому отношения, - кивнул Гоэллон, и, видимо, сообразив, что Рикард его не понимает, объяснил: - Стрела отравлена. Если бы вы знали, то не полезли бы прямо на нее...
       Полковник Меррес посмотрел на наконечник, испачканный чем-то темно-коричневым, густым и липким. Больше всего походило на дерьмо, но Гоэллон не шутил. Покушение? Кто же его устроил? Неужели дядюшка? А Паук подумал, что Рикард имеет к этому отношение и немедленно решил проверить. Ну да, чего еще от него ждать...
       Обиднее всего было, что Меррес ничего подобного не замышлял, а если от Паука задумал избавиться дядюшка, то Рикарду он о своих планах не сообщил. Должно быть, не доверял теперь вовсе. Но - глупо, это же глупо! Вот так, прямо в крепости, когда здесь и личная гвардия герцога, и куча эллонских офицеров, которые за смерть сюзерена перевешают всех без разбора, невзирая на чины!
       - Жан, Бертран! - герцог позвал своих гвардейцев, как обычно, находившихся поблизости. - Обыщите башню, там вы найдете стрелявшего. Думаю, что на втором этаже, за бочками.
       - Вы так хорошо знаете замок? - зачем-то спросил Меррес.
       - Останавливался тут пару лет назад.
       - Что же, вы всегда так все запоминаете?
       - Полезная привычка, не находите, Рикард?
       Полковник не знал, что ответить. Герцог, которого только что едва не подстрелили, казался безмятежно-радостным, словно ребенок. Он смотрел в раскаленное полуденное небо и щурился. Рикард поморщился. Рядом с высоким стройным герцогом он всегда чувствовал, что слишком рано начал полнеть - фамильная черта, - что неуклюж, неловок и даже мундир, который надел уже восемь лет назад, не умеет носить с таким беспечным щегольством. В другом Меррес уважал бы все это: и храбрость, и ловкость, и изящество. Паук же был слишком придворным. Все эти его позы, неожиданные появления, провокации...
       - Чему вы радуетесь?
       - Я выжил, - просто ответил Гоэллон. - Разве это не повод, Рикард?
       Из всех офицеров ставки Паук называл по имени только младшего Мерреса (дядюшку он называл графом), и это раздражало. В друзья он явно не напрашивался, а обращение было явственно унизительным. Мог бы хотя бы говорить "виконт Меррес", если уж не хочет называть по званию, как остальных; у эллонцев наследники не имеют титула, но герцог - большой знаток придворного этикета.
       - Ну, для вас - повод... - протянул Меррес, не слишком тонко намекая на то, что столичному гостю нечасто доводилось стоять под градом стрел.
       - Вы глупы, Рикард, и в том ваша главная беда, - так и щурясь на небо, сказал Паук. - Не вздумайте на меня бросаться, - о ваших манерах я наслышан... Вы глупы и слишком высоко залетели на хвосте вашего дяди. Падать будет больно.
       Вместо того, чтобы воспользовавшись отсутствием поблизости эллонской гвардии, врезать ядовитой гадине прямо в запрокинутый подбородок - так, чтобы затылком ударился о стену и сполз по ней, - Рикард покраснел.
       - Вот вы драться хотите, - лениво бросил Паук, который, должно быть, умел видеть через прикрытые веки. - На кулачках, как крестьянин. Ругаетесь, напиваетесь каждый вечер. Вы полковник армии его величества, Рикард. Ведете же себя, как сержант...
       Вся эта небрежная, тягуче-дремотная (словно Гоэллону хотелось спать, а Рикард приставал к нему с требованием срочно дать полковнику Мерресу характеристику) тирада была нестерпимо унизительной. Хуже того: она слово в слово совпадала с тем, что сам Меррес-младший говорил по утрам. Да, он часто вел себя неподобающим образом - бранился, пил лишнее, несколько раз доходил до рукоприкладства...
       Еще хуже - господин главнокомандующий имел полное право ему все это говорить, а полковник Меррес обязан был выслушивать. Тем не менее, Рикард мечтал о той минуте, когда он сможет напиться на похоронах герцога Гоэллона, доблестно погибшего в первом же сражении. Этого человека нельзя было уважать, ему нельзя было доверять. Недаром его прозвали Пауком. Хитрый, неискренний, двуличный, постоянно обдумывающий какую-то интригу. Даже сейчас, просто греясь на свету, притворяясь безразличным и ленивым, герцог что-то обдумывал, планировал, прикидывал на целые девятины вперед. Рикард это просто чуял.
       - Теперь вы будете ненавидеть меня? - Гоэллон слишком быстро отклеился от своей стенки, Рикард не успел понять, как они оказались лицом друг к другу. Паук был на ладонь повыше Эллуа, и бывший генерал вынужден был поднять голову. - Вам обязательно нужно с кем-то спорить, ссориться, драться. Без этого вы не можете решить, что есть на завтрак. Удивительная черта! Епископ, потом Денис, - Рикард не сразу сообразил, что речь о генерале Эллуа. - Теперь моя очередь?
       - Вы хотите, чтобы я дал вам повод?
       - Поводов вы, Рикард, дали уже преизрядно, - вздохнул герцог. - Я хочу, чтобы вы взялись за ум. Вы, конечно, не ахти какое сокровище, но и вы можете быть полезным. Граф безнадежен, но вам-то еще не пятьдесят.
       Темно-серые, как грозовая туча, прищуренные глаза сверлили Рикарда. Он вдруг с тоской вспомнил свои препирательства с Эллуа. Тот тоже был не подарок, но сюзерен превосходил вассала во всем, и нестерпим был втройне. Нынешний генерал, вернувшийся из партизанского тура по лесам графства Саур, хотя бы вел себя уважительно, Паук же всем видом демонстрировал, что не ставит Мерреса ни в вороний грай, ни в лягушачий чих.
       - Служу его величеству! - вытянулся полковник.
       - Служите, Рикард, служите... - вальяжно улыбнулся столичный гость, потом резко развернулся спиной к Мерресу. Соблазн ударить в прикрытую лишь тканью мундира и плаща спину был велик, но через мгновение из-за угла показались гвардейцы. - Да, Бертран? Вы его нашли?
       - Так точно, господин герцог. Именно там, где вы и сказали. - Когда эллонцы оказывались рядом, Рикарду всегда казалось, что все они - братья-близнецы. Высокие, светловолосые, со светлыми глазами и одинаковыми длинными лицами. Гвардеец по имени Бертран выделялся только южной смуглостью кожи, почти как у самого Рикарда, мать которого была из Керторы. - К сожалению, мы не захватили его живым. Убийца покончил с собой.
       - Каким образом?
       - Мы не поняли. Может быть, он принял яд.
       - Значит, мастер своего дела, - одобрительно кивнул герцог. - Кто же именно шлет мне такие подарки? Вы не трогали тело?
       - Нет, мы предположили, что на одежде или коже тоже может быть яд.
       - Вы молодец, Бертран. Я сам осмотрю его. Рикард, - герцог обернулся через плечо. - Хотите пойти со мной?
       - Если вы прикажете... - Меррес не имел ни малейшего желания разглядывать труп.
       - Да нет, я просто пригласил. Не хотите - не надо. Тогда назначаю вас в помощники Бертрану. Разберитесь, как этот человек проник в замок.
       Рикард едва не плюнул Пауку вслед. Ему - помогать эллонскому гвардейцу?! Господин главнокомандующий то ли рехнулся, то ли хочет, чтобы следующий убийца целился получше. Скоро сделает Мерреса своим ординарцем и прикажет подавать ему чай в постель...
       - А это уже был приказ, мой непонятливый Рикард, - почти пропел герцог, удаляясь следом за вторым гвардейцем.
       Меррес все-таки плюнул, но себе под ноги. Смуглый эллонец Бертран нахмурился, хотя и промолчал.
       - Пойдемте... как ваша фамилия? - взял дело в свои руки виконт. Не ждать же, пока им начнет командовать человек Гоэллона...
       - Эвье, господин полковник.
       - Пойдемте, Эвье, - повторил Рикард. - Начнем с обхода караулов.
      
       - Есть лишь один истинный грех: отрицание Создателя.
       Хозяин охотничьего домика в предгорье прятал лицо под маской, а волосы - под капюшоном. Все эти ухищрения не имели никакого значения для проповедника. Ткань и металл, тряпки и клей - не помеха для того, кто умеет видеть насквозь. У каждого человека есть душа, и ее рисунок неповторим, даже если тела схожи, как у близнецов.
       Долгий переход из баронства Лита в герцогство Скору оказался слишком трудным даже для человека, который большую часть жизни провел в дороге. Весенняя распутица мешала идти пешком, а лошадей на севере, накрытом карающей дланью войны, нельзя было купить и за сотню сеоринов. На тех, которых не скупили или отняли солдаты Собраны и Тамера, давно уехали на юг последние беженцы.
       Проповедник прошел через перевал неподалеку от истоков Эллау, и оказался почти что в другом мире. Прежний, что лежал по ту сторону гор Неверна, нравился ему больше, невзирая на грязь, голод, разруху и многочисленные армии. Там он не привлекал ничьего внимания: одинокий странник, нищеброд, бегущий от войны. Издалека было ясно, что у тщедушного человечка в дурной одежде нечего отнять, а потому его никто не замечал, даже если странник не брал на себя труд отводить глаза. Этим он пользовался лишь при встречах с разъездами тамерцев или разведчиками армии короля: у какого-нибудь солдата достало бы глупости счесть его прознатчиком и задержать.
       Господь Единый и Единственный гневался на своих слуг за промедление. Арест, расследование, необходимость тратить силы на побег - второй ошибки ему не простили бы. Проповедник поднял руку и потер шрам над веком. Рана быстро затянулась, оставив неровный грубый рубец. Когда слуга Создателя двигался медленнее, чем мог, когда он тратил лишний час на отдых, метка начинала жечь, словно под розовыми узелками на коже прятались кусочки свинца. Они накалялись, подхлестывая, заставляя спешить...
       Рубец перестал беспокоить его, когда проповедник достиг Скоры и остановился в охотничьем домике милях в сорока от границы с Эллоной. Здесь было вдоволь еды и питья, поленница во дворе сложена из отборных березовых дров. Поначалу служитель Истины пренебрегал удобством, но на второй же день почувствовал: Господь хочет от него иного. Он даровал своему слуге отдых не потому, что счел его нуждающимся в презренных утехах плоти, а потому, что очень скоро проповеднику понадобятся все силы, и силы тела в том числе. Сейчас аскеза была бы не смирением, но дерзостью.
       Хозяин дома пожаловал на пятый день, когда гость согрелся, отоспался и отъелся. За это время он зачинил свою одежду, выбрал себе сапоги из оставленных охотниками, поставил на них латки. Теперь он готов был к новой дороге, какой бы длинной она не оказалась, куда бы ни вела.
       Потрескивали дрова в печи, завывал за окнами ветер, что приходил с гор и приносил то дождь, то мелкую ледяную крошку. Проповедник и хозяин сидели за широким деревянным столом. Человек в маске пил привезенное с собой вино, служитель истины не снисходил до подобных глупостей. Забродившей виноградной крови он коснулся бы в единственном случае: после ранения, чтобы возместить потерю крови собственной. Однако ж, милостью Создателя, он был цел и невредим, а пить, дабы замутить разум, - нелепо.
       Человек в маске - могучий воин, даже сейчас не расставшийся с оружием, высокий и статный, - не знал пока, что разум - самое дорогое, что у него есть. Он подливал и подливал вино в свою кружку. Тело просило вина, и он позволял телу властвовать над собой. Проповедник не спорил с ним, ничего не говорил. Удел воина - сражение, удел мудреца - размышление, а потому воин всегда будет лишь слугой проповедника истины.
       Хозяин дома не хотел быть слугой, он жаждал знания. Уши его не казались залитыми воском, словно уши крестьян и купцов, рыбаков и кузнецов: он просил об Истине, как голодный - о подаянии, просил, но все же не готов был открыть свое сердце. Проповедник и не ждал от него этого, довольствуясь малым. Благородный господин, согласившийся служить Истинному Владыке - редкость. Если он хочет клевать откровения по крошкам, как голубь, если боится войти в знание, как в воды Предельного океана - что ж, пусть так. Господь милостив: он простит нерадивого, если тот верен.
       Этот был из верных. Он укрывал проповедников истины и позволял проводить обряды, сам участвовал уже в десятке и приглашал других людей, чтобы проверить их искренность. Неразумный воин служил Владыке Фреорну, как мог. Братья слуги Истины испытали от него много добра и заботы. К югу от гор Неверна они чувствовали себя как дома уже многие годы. Да, по-прежнему приходилось таиться от соглядатаев, служивших королю проклятого рода, потомку узурпаторов; да, им приходилось встречаться скрытно и славить Господа под накидкой ночной тьмы, но человек в маске делал все, что было в его силах.
       И все же он пил вино...
       - А все то, чему учит Церковь?
       - Дщерь обмана и порока не может учить. Она лишь принуждает отвратиться от истины.
       - Что же, все в книге - ложь? Даже если там написано, что огонь греет, а вода утоляет жажду? Стало быть, и три смертных греха - не грехи?
       - Есть лишь один истинный грех, - терпеливо повторил проповедник. Ему было не привыкать к подобным беседам.
       Мальчишкой он и сам испытывал терпение наставников, спрашивая о подобном. Эти вопросы задавали многие. Но Истина открывалась лишь тем, кто брал на себя труд освободить ум от лживых догм и фальшивых правил. Паутина обмана была липкой, на то, чтобы сорвать ее с разума, уходили годы. Годы понадобятся человеку в маске, чтобы выйти из лабиринта не телом, но душой, годы, а, может быть, и десятилетия...
       - Стало быть, можно предавать благодетеля? Убивать нерожденного ребенка?
       - Разве Господь Фреорн запрещает? - равнодушно спросил в ответ гость.
       - Как же удерживать людей в подчинении ему?
       - Познавший Истину прав в любом своем поступке, ибо с ним Создатель, и в делах его, в и помыслах. Не достигший прозрения покоряется воле познавшего. Таков его путь. Силой же Господь не приводит к себе никого. Но спасутся лишь познавшие Истину. Кто же хочет быть навеки заточен во тьме ледяной и беспредельной - пусть свернет с пути или вовсе не становится на него.
       - Но пока ищущий Истины еще... еще на пути, он должен жить по каким-то правилам?
       - Господь Фреорн не снисходит до законов человечьих, ибо его Закон - закон вечный и незыблемый, установления же людские - листья, весной колеблемые ветром, а осенью - гонимые бурей.
       Хозяин надолго задумался. Скрестил на груди руки, повернул голову к печной заслонке, за которой билось жаркое, яркое пламя. Проповедник ждал, когда он задаст следующий глупый вопрос. Пламя веры в сердце воина походило на горящие в печи дрова. Оно давало тепло, но было надежно скрыто каменными стенами и кованой заслонкой. Выплеснуться наружу, сжечь оковы заблуждений и очистить землю его души оно не могло.
       Оставалось лишь подбрасывать в печь по бревнышку. Если Господь будет милостив к воину, дрова не будут потрачены напрасно; если же воин так и останется глухим, то они обернутся пустым пеплом, углями, которые будут выметены и выброшены. Проповедник зажег за свою жизнь множество костров, и лишь немногие вспыхнули так ярко, чтобы ложь прогорела и обратилась дымом.
       Воин смотрел в щель заслонки. Проповедник знал, о чем он думает. Слышал, как медленно и тяжко ворочаются жернова его разума. Человек в маске колебался на грани между заблуждением, которое впитал с молоком матери, которое услышал, едва начав различать человеческую речь, и правдой. Он казался смелым. Помогал адептам Истины, защищал их - и все же яблоко его разума глодал червь страха. Воин хотел усидеть на двух скамьях: открыть дверь в царство Господа Фреорна и остаться чистым перед узурпаторами.
       Глупец, один из сотен и тысяч глупцов. Боялся того, чего не было никогда - воздаяния, наказания, суда; не боялся единственного, чего стоило: гнева Создателя. Дня гнева Его, в который согрешившие единственным грехом будут ввергнуты в ледяную черную бездну. Точнее - боялся, но недостаточно.
       Впрочем, храбрый верный воин нужен был Создателю и таким. Он, прятавший глаза за маской, даже не знал, сколь уже награжден за свое служение. Господь отметил его среди тысяч своих верных слуг, повелел своему слуге оставить проповедь и скитания, прийти к воину, дабы наставлять его в деяниях. Ни один человек за многие годы не удостоился подобной чести; но о том, сколь она велика, знали пока лишь двое: служитель и Создатель.
       Он станет ключом, который откроет дверь для Господа.
       Имя воина будут помнить в царстве Его вечно.
       - В книге сот... узурпаторов... - поправил себя воин; напрасно поправил: ему жить среди заблуждающихся, под их жадными взглядами, ищущими повод для доноса. Господь простит слуге ложь в речи, если тот сохранит веру в сердце. - Там сказано, что...
       - Забудь, что там сказано, - оборвал его проповедник.
       Зачем одному рассказывать, а другому слушать общеизвестное? Жития и поучения прислужников фальшивых богов - тлен и прах, дешевле ткани, на которой написаны. Запреты и позволения, заповеди и перечень грехов - нити, из которых сотканы повязки на глазах глупцов.
       - Господь наш Фреорн ждет от тебя не знания слов его врагов. Не касайся грязи и не запачкаешь руки. Тебе - служение, тебе - деяние.
       - Я готов.
       - Господь знает. Дорога к нему складывается из многих камней, и тебе дано положить один уже сегодня.
       - Что я должен делать? - вот так-то лучше. Путь воина лежит через сражения во имя Его.
       - Добудь источник крови узурпаторов.
      
      
      
       Жить с постоянным ожиданием неприятного сюрприза Фиор Ларэ привык давным-давно. Он не мог точно вспомнить, когда появилось чувство, что за правым плечом постоянно летит или сидит поблизости жирная откормленная ворона. Сидит и неотрывно смотрит черными глазами-бусинами, сидит и ждет того момента, когда неприятность все-таки случится, и можно будет торжествующе каркнуть.
       Многие не любили ворон; ничего необычного в этом не было. Птица-мусорщик, птица-падальщик, грязная птица. По народным поверьям - спутник Противостоящего. Впрочем, с поверьями все было забавно. Еще лет триста назад никто не связывал помоечных птиц и извечного врага Сотворивших. На старых фресках и мозаиках Противостоящего изображали без всяких ворон. Человекоподобный гигант в старинном багровом одеянии, с яркими серебристыми глазами - тут и художники, и мозаичники не жалели серебра, чтоб выглядело повнушительнее, сразу лишало бессмертного врага сходства со смертными. Ореол пламени вокруг фигуры; светлые, словно высушенные этим неугасимым огнем яростного противоборства с богами до полной потери цвета, волосы. Никаких ворон.
       Лет двести назад Противостоящего уже изображали с вороной на плече. Почему вдруг? Никто толком не знал, в старых записях не нашлось ни единого объяснения. Вдруг, будто и без всякого повода старинный недруг начал видеться мастерам именно так, а церковники не возражали, считая такой образ вполне верным. Фиор несколько лет пытался решить загадку, а потом забросил исследования - все равно проку с них не было никакого. Даже бессмысленная ненависть к горластым обитательницам помоек не становилась понятнее.
       Ворона сидела за плечом и выжидала момента, когда король призовет младшего сына назад в Собру.
       Со второй седмицы первой весенней девятины отец словно забыл о существовании принца Элграса. Шла уже шестая. Король даже не удосужился, вопреки просьбе Фиора, прислать гвардейцев, учителей и лекарей. Словно был уверен в том, что принц никуда из Энора не денется - и в этом, конечно, был прав; также будто решил, что без занятий Элграс девятину-другую перебьется, и тут тоже не ошибся.
       Лекарь и священник тоже нужны были младшему брату, как рыбе румяна. Ничего, кроме крепкого сна вволю, прогулок верхом и долгих бесед обо всем на свете Элграсу вообще не было нужно. "На нет и суда нет", - не без радости подумал Фиор и принялся воспитывать малолетний кошмар по собственному разумению. Раздражала только полная неопределенность: в какой день отец вспомнит про беглеца, никто предположить не мог. Может, послезавтра, а может - через год.
       Элграса тревожили похожие мысли: Фиор понял это по тому, как замирал и умолкал мальчик, когда старший брат разбирал пришедшие письма. Принц не говорил ни слова, но ресницы начинали нехорошо подрагивать. Элграс старательно делал вид, что ему все равно, и прилагал слишком много усилий. Слишком заметных даже постороннему.
       Письма, которого они оба боялись, все не было.
       В Эноре братьям было хорошо, даже вопреки слякоти и дождям со снегом, норовистым ветрам и серому унынию поместья. Угрюмая громада замка могла напугать кого угодно, но не Элграса, а Фиор провел здесь половину жизни и давно привык к толстым каменным стенам, комнатам, которые невозможно было нормально протопить, парку, в котором вечно не приживались даже самые терпеливые цветы, и пыли, которая сама собой набиралась невесть откуда, стоило покинуть комнату на полдня.
       Зато здесь было тихо и свежо. Западная граница поместья выходила к недурному для столичных окрестностей лесу, в котором братья регулярно видели заячьи и лисьи следы. За лесом начиналось довольно большое озеро Эйя, по берегам которого можно было кататься верхом. Никаких уроков, никаких проповедей и никаких пакостей Араона. Этого вполне хватило для того, чтобы Элграс начал успокаиваться на глазах.
       Фиор посвящал ему все свободное от обязанностей управляющего поместьем время - то есть, девять десятых каждого дня. Энор не требовал постоянного внимания. Помощники были хорошо вышколены, и, вздумай Ларэ пару девятин не интересоваться происходящим, ничего страшного не произошло бы. Пережило же поместье его зимнюю поездку в Алларэ, пережило - словно и не заметило. Фиор, который приехал за три дня до принца, перебрал бумаги, одобрил все распоряжения и мгновенно заскучал. Замечательная служба для старика: знай, спи, читай да гуляй по парку, все равно ничего не меняется, от тебя ничего не требуется... После замка Алларэ Энор казался невыносимо унылым, пустым и бессмысленным. Сюда б десяток родичей со стороны матери - они нашли бы, как расцветить мрачный замок.
       После приезда принца оказалось, что десяток Алларэ прекрасно заменяет один юный Сеорн. Скучать Фиору больше не приходилось.
       Младший брат, казалось, не видел особой разницы между собой и Фиором, который был ровно вдвое его старше. Он с равным энтузиазмом предлагал брату отправиться поохотиться на зайцев, обсудить найденный в библиотеке свиток, кинуть в пруд к карпам большой булыжник и привязать старшему садовнику к котте свернутую спиралью полоску жести. Причем эти предложения сыпались из него по десятку в час, словно зерно из сказочной бездонной шапки, доставшейся умной падчерице от Матери.
       - И кошку в мешок я тоже сажать не буду, - с улыбкой отказался Фиор. - Кошку жалко, мешок тоже. Тебя - не очень: на тебе все заживает быстро. А вот мешок вообще не заживает.
       - Мешка жалко! - рассмеялся Элграс. - Какой ты жадный, а я и не знал...
       - Я не жадный. Я бережливый и распорядительный.
       - Ну так распорядись купить мешков. Дюжину.
       - Хорошая мысль. Есть такая крестьянская забава, бег в мешках. Хочешь попробовать?
       - Это как?
       - Завяжем тебе мешок под грудью - и беги себе, если не упадешь.
       - Весело! А с кем?
       Разумеется, юному чудовищу нужно было с кем-нибудь состязаться. Без этого он не умел. Если кидать булыжники в пруд - то хоть с садовником, лишь бы выяснить, кто дальше. Если кататься верхом, то непременно с братом - кто быстрее и лучше управляется с лошадью. Фиор смеялся, говоря, что Элграс готов съесть даже котел ненавистной овсяной каши, если с ним будут состязаться, в кого больше влезет.
       Фиор Ларэ вообще в последние седмицы много смеялся. Столько, сколько позволял себе только в детстве, лет до семнадцати, особенно в компании Эмиля Далорна.
       Эмиль дважды приезжал из столицы - невиданная роскошь, учитывая, что три года друг детства провел невесть где, якобы в Брулене, но скорее всего - за пределами Собраны. Единственный сын владетеля Далорна вообще был перелетной птицей. Рос он то в родном владении, с отцом, то в Брулене, с родственниками по матери, то в Эноре, составляя компанию королевскому бастарду. "В дороге вырос, в дороге и умру...", говорил он.
       Впрочем, оба раза он приезжал не столько к Фиору, сколько к принцу Элграсу. Болтался с мальчишкой по лесам, фехтовал, обучая младшего пользоваться не только шпагой с кинжалом, но и кавалерийской саблей, придумал для него целую кучу упражнений, чем здорово испортил жизнь приятелю. Ларэ поднимался рано, но до полудня предпочитал разбираться с делами поместья, читать и отвечать на письма, теперь же Элграс вытаскивал его спозаранку, еще до завтрака, во двор, где принимался лазить с шестом по бревнам, подтягиваться на ветках и прыгать через препятствия.
       Без зрителей Элграс обходиться не умел, а слуги его в этом качестве не устраивали, за исключением солдат, охранявших поместье, но суровые вояки ехидно смеялись, когда мальчишка плюхался в грязь с подвешенного на цепях бревна, а принц был честолюбив.
       Фиор согласен был терпеть даже подъемы на рассвете и необходимость торчать в едва освещенном первыми бликами рассвета дворе. Лишь бы младший брат хохотал во всю глотку, перепрыгивая с одного учебного снаряда на другой, лишь бы лопал завтрак и просил добавки два раза, лишь бы не начинал размазывать по щекам слезы, вспоминая дворец. Про питие кислоты тоже речи больше не шло.
       Старший брат-бастард удивлялся тому, как Элграс похож на него самого. Не внешне, хотя у них и была общая масть. По привычкам, по особенностям характера, по мелочам. Злившую всех наставников манеру вдруг посреди прогулки или урока начинать капризничать по-детски или просто замыкаться в себе, Фиор помнил по своему опыту. Помнил, и почему так случалось: вдруг вокруг делалось "слишком много всего". Голосов, запахов, света и цветов, слов, которые начинали пульсировать перед глазами алым и сиреневым, или горчили на языке - мучительно, до тошноты. Бастарду повезло куда больше, чем законному сыну: учителя сердились, но позволяли ему прерывать занятия или возвращаться с прогулок раньше времени. Епископ Лонгин считал все это капризами, которые нужно безжалостно искоренять.
       Ларэ порой думал, как здорово было бы надеть его преосвященству на голову медный котел, налить в него духов - побольше, пары флаконов не жалко, - потом постучать кочергой по котлу и посмотреть, сочтет ли солидный старик капризами собственное желание сбежать подальше от мучителя.
       С младшим вообще было легко. Никаких капризов у него не было, только причуды здоровья всех, в чьих венах текла золотая кровь, кровь первого короля и Сотворивших, смешавшаяся с кровью смертных в причудливую смесь. Необыкновенная выносливость и способность устать от спокойного чтения так, как не устанет крестьянин за день пахоты. Железное здоровье, которому нипочем были простуды и поветрия - и способность разболеться на несколько дней от того, что пришлось выучить слишком скучный урок. Обостренная звериная чуткость, умение различать идущего по ритму шагов за несколько ударов сердца, а настроение собеседника - едва поведя носом, оборачивалась не только благодеянием, но и карой: слишком часто хотелось спрятаться ото всех. Не видеть, не слышать, не ощущать нестерпимо громкий хор запахов, голосов, пульсов и дыханий...
       Элграс еще не так хорошо понимал старших, чтобы догадаться, что наставник читает ему длинную нотацию не потому, что хочет довести до истерики, а лишь потому, что привык к невнимательным подросткам, которым действительно нужно повторять все по многу раз. Не догадывался, что епископ просто не в состоянии почувствовать, как головная боль от несправедливой придирки может пройти, если подсунуть обидчику булавку в сиденье стула. Мальчик еще многого не знал - о себе, о других. Не знал и того, что большая часть его бед окончится в год совершеннолетия. Говорить ему об этом было бесполезно: в тринадцать лет кажется, что любое обстоятельство твоей жизни - вечно. Бесконечное лето и бесконечная простуда, вечная обида и жизнь - на три тысячи лет вперед...
       Пройдет несколько "бесконечных", а на самом деле - удивительно быстротечных, слишком резво летящих мимо лет, и Элграс поймет, что это не так.
       Если ненаследному принцу вообще дадут дожить до совершеннолетия...
       Фиор Ларэ точно знал, что сначала придется покончить с ним самим.
      
       5. Собра - Брулен
      
       - Господин Гоэллон спит!
       Ванно ошибся: Саннио уже не спал. Трудно было бы не проснуться от подобного вопля. Юноша открыл глаза и прислушался к шуму под дверью.
       - Господин спит! - еще громче сообщил Ванно.
       - Значит, проснется! - при звуках этого голоса господин с трудом подавил желание натянуть плед на голову.
       - Герцог, вы не можете... - это уже Кадоль.
       - Могу, Бернар. И буду, - едва слышный скрип двери, шаги, звук бесцеремонно отдернутой занавеси, отделявшей спальню от кабинета.
       Саннио зажмурился и натянул плед до подбородка, потом на мгновение приоткрыл правый глаз и прислушался к времени. Только час как рассвело. Что, спрашивается, делать герцогу Алларэ в его спальне в это время и без приглашения?! Все-таки удивительный хам этот дядюшкин, а, значит, и его родственник...
       - Вставайте, или я вылью кувшин вам на голову. Будет мокро, - пообещал незваный гость.
       - Герцог Алларэ... - сквозь зубы проговорил Бернар.
       - Бернар, не волнуйтесь. Я не съем это сокровище. Пусть подпишет приказ и спит дальше. Слышите, сокровище? - Интересно, и кто же это укусил герцога Алларэ за неудобосказуемое место? А то с чего бы он так взбесился? В бордель неудачно сходил?
       - Какой приказ? - Саннио сел в постели, прижимая к груди плед.
       С Реми Алларэ, как всегда, можно было ваять статую. На этот раз - кого-нибудь из королей древности, грозящего отмщением коварному соседу. Или бунтовщику. В общем, кому-нибудь чем-нибудь грозящему и не на шутку злому. Юноша вздрогнул и покрепче вцепился в последнюю преграду - все тот же плед.
       - Приказ эллонским полкам перейти под мое командование.
       - Каким полкам?
       - Сокровище, вы слабоумный? - рявкнул Реми, швыряя в Саннио туго скрученным листом бумаги. - Эллонским.
       - Господин герцог, если вы будете продолжать в том же тоне, я буду вынужден...
       - Бернар, уймитесь! В городе беспорядки. Горят склады. Комендант отправился в иные миры. Если бы я мог не тревожить драгоценный сон этого сокровища, я и не стал бы!
       - Герцог, господин наследник не был поставлен в известность о существовании этих полков. Перестаньте кричать.
       Саннио хлопал глазами, переводя взгляд со взбесившегося Реми на мрачного Кадоля, который собирался защищать юношу от хамства Алларэ. Только сейчас до него дошло, что на герцоге Алларэ - бело-зеленый мундир, такой же, как у офицеров городской стражи (еще были бело-серые и бело-желтые), в руках хлыст, а волосы туго заплетены в косу и убраны под воротник мундира. Оказалось, что уши у ходячего кошмара острые и торчат куда сильнее, чем это позволяли каноны красоты.
       Еще юноша сообразил, что если не скажет ничего в ближайшую минуту, то Кадоль будет вынужден силой выдворить Алларэ из спальни, а это ничем хорошим не кончится.
       - Действительно, перестаньте кричать, - сказал он. - Ванно, подайте вина. Господин герцог, пожалуйста, сядьте и объясните. Это будет быстрее. Я вас не понимаю.
       - Вам и не нужно ничего понимать, - резко тряхнул головой Алларэ. - Просто подпишите приказ.
       - Я не буду ничего подписывать, не зная, о чем идет речь!
       - Вы дурак? У меня каждая минута на счету!
       - Так не тратьте ее на хамство!
       - Бернар, я убью вашего господина Гоэллона... - пообещал сквозь зубы Реми. - Объясните ему сами.
       - В столице расквартированы два эллонских полка. Они подчиняются либо коменданту, либо герцогу Гоэллону, а в его отсутствие - вам. Так как с комендантом что-то случилось...
       - Арбалетная стрела в горле с ним случилась, - уточнил Реми.
       - ...а герцог отсутствует в столице, - невозмутимо продолжил Бернар. - То без вашего приказа полки не могут быть использованы в усмирении беспорядков.
       "Значит, бело-серые - это эллонские стражники, - сообразил Саннио. - Но есть еще алларские и сеорийские полки. Зачем этому хаму понадобились эллонские?".
       - Я не буду ничего подписывать. Я буду сам командовать! - сказал юноша.
       - ЧТО?! - Бернар и Реми хором выпалили одно и то же слово, потом изумленно уставились друг на друга, а следом за тем - на Саннио.
       - Молодой господин, вы не можете...
       - Сокровище, я вам сейчас голову оторву. Подписывайте приказ и спите!
       - Ну, оторвите. Кто вам тогда приказ подпишет? - зло улыбнулся в ответ Саннио. - Перестаньте мне грубить.
       - Молодой господин, сейчас не время сводить счеты, - повысил голос Кадоль.
       - Помолчите, Бернар, - махнул рукой Саннио, и, к его изумлению, капитан охраны закрыл рот. Юноша старательно избегал его взгляда.
       - Ну почему вы не какой-нибудь Кертор, а? - тоскливо спросил у потолка Реми, потом прошел вперед и уселся на край постели. Точеная рука, горячая, как и у Гоэллона, легла поверх ладони Саннио. Юноша вздрогнул. Еще одно прикосновение, и это чудовище получит кулаком прямо в свой красивый нос. - Сокровище мое, пока вы тут валяете дурака, на улицах гибнут люди, а на складах горит зерно. Уже громят лавки. Это хлебный бунт, милейший. Понимаете вы меня? Мне нужны эллонские полки, чтобы усмирить бунтовщиков. А солдаты сидят в казармах, ожидая приказа. Я перед вами извинюсь. Потом. А сейчас будьте хорошим мальчиком и поставьте свою подпись с печатью на этой бумаге...
       Свиток описал дугу перед носом Саннио. Реми говорил сквозь зубы, низким натянутым голосом и таким тоном, словно ему хотелось перерезать собеседнику горло. От подобного натиска хотелось забиться под кровать, но именно поэтому юноша смотрел на герцога в упор, не отводя взгляда. Сестра его тоже сначала казалась очень грозной дамой, но перед ней Саннио не спасовал, - так и этот манерный хам, наверняка, только петушится. И уши у него покраснели...
       - Если надо, - еще тише продолжил Алларэ, - я вырву подпись силой.
       - Герцог...
       - Бернар, вас просили помолчать - вот и молчите. Если город сгорит, Руи этого упрямого сопляка медленно поджарит. И вас тоже. Проклятье, на что я трачу время?! Саннио, кончайте выделываться. Шутки шутить потом будем, - рука стиснула ладонь юноши.
       - Я не выделываюсь. Я хочу поехать с вами. - "Это я говорю, или в меня сам Противостоящий вселился?".
       - Сокровище, да подумайте ж головой! Вы хоть тремя солдатами командовали? Нет. А если с вашей головы хоть волос упадет, ваш дядюшка меня закопает живьем. Подписывайте!
       - Я подпишу, если вы возьмете меня с собой. Командовать будет вы. Но я тоже буду...
       - Вы все-таки слабоумный. Там бунт, а не учения... На кой ляд мне такой балласт, как вы?!
       Бернар стоически молчал, всем лицом изображая полное согласие с герцогом Алларэ. Из-за занавеси торчала любопытная и ошеломленная рожа Ванно. Открытый рот и выкаченные глаза на физиономии хорошо вышколенного слуги смотрелись настолько забавно, что Саннио улыбнулся.
       - Ванно, я, кажется, просил подать герцогу вина, - Саннио стряхнул руку Реми и поднялся с постели. - Мне - костюм для верховой езды, кирасу, палаш и каску.
       - Воин и Мать, - простонал герцог Алларэ, стряхивая с себя не вполне удачно отброшенный молодым человеком плед. - Вы палаш хоть в руках держали?
       - Держал, - сообщил Кадоль. - Часа три.
       - Бернар, вы будете свидетелем, что этот безумец сам напросился.
       Каска кирасира оказалась весьма неудобным головным убором, к тому же без мундира смотрелась довольно нелепо. Темно-серая кожа, серебристый налобник с гербом Гоэллонов, плюмаж из черного конского волоса - все хорошо и даже очень красиво, но Реми в своей шляпе выглядел куда приличнее. Однако ж, оставалось надеяться на то, что каска не свалится с головы, если какой-нибудь поджигатель и погромщик залепит в Саннио булыжником, а вот за шляпу юноша поручиться не мог.
       Только нацепив на себя все, что притащили Ванно и Бернар, затянув все пряжки и застежки, юноша поставил под приказом подпись с печатью.
       - Вы похожи на... на то, чем и являетесь. Восемнадцатилетнюю бестолочь, решившую поиграть в солдатики, - сообщил Реми, отставляя кубок. - Надеюсь, вам быстро надоест.
       - Напрасно надеетесь.
       Возле особняка Реми дожидались два десятка конных солдат, а по дороге к Саннио присоединились еще трое в черно-серых мундирах личной гвардии герцога Гоэллона. Разумеется, Бернар не собирался выпускать его без охраны. От самого капитана наследник избавился, напомнив ему, что капитан охраны отвечает за дом и имущество. Кадоль бешено поглядел на взбесившегося молодого господина, но спорить не решился. Саннио понял, что домой ему лучше не возвращаться - это при герцоге Алларэ капитан охраны ведет себя, как ему подобает, а без посторонних, пожалуй, возьмется за палку...
       Все-таки в положении наследника герцога Гоэллона определенно были некоторые преимущества.
       По дороге к казармам Саннио старался держаться поближе к Реми, но золотоволосый герцог не удостоил его ни словом, ни взглядом. Такое пренебрежение не слишком огорчало: хорошо, что не приказал связать и отвезти домой.
       С севера города тянуло гарью. Дымная туча загораживала половину неба. Тихие кварталы, где жили в основном благородные люди и прочие состоятельные горожане, кончились, и процессия натолкнулась на первых погромщиков. Десяток горожан осаждал лавку пекаря. Двое выламывали ворота при помощи тут же срубленного дерева, остальные шумели и ободряли их. Тяжелые высокие ворота уже трещали, но еще не поддались. Во дворе вопили сразу несколько женщин.
       Заметив всадников, хулиганы выронили свое орудие, но не разошлись.
       - Потренируйтесь на этих. - Саннио не сразу сообразил, что короткая реплика герцога Алларэ адресована ему.
       Он выехал вперед, остановил коня в паре шагов от крайнего хулигана. Вот когда пригодились уроки Кадоля. Год назад он не смог бы проделать подобный трюк, но сейчас вороной жеребец слушался его беспрекословно. Саннио опустил руку на эфес.
       - И чем же вам не угодил пекарь? - громко спросил он. Может быть, не лучшее начало для беседы, но ничего другого в голову не пришло.
       - Он хлеб припрятал, чтобы ночью продавать! - бойко ответил крайний, оказавшийся тощей долговязой молодкой в мужском костюме. - По пять золотых за булку берет, гнида!
       - Этот скверный человек будет наказан, - пообещал Саннио. С высоты конского крупа баба не казалась страшной, да и остальные, с интересом подошедшие поближе, тоже. Даже тот, что многозначительно оперся на вилы. - Разойдитесь по домам!
       - А то что? - подбоченилась баба. - Саблюкой порубишь? Конем потопчешь? Сам-то чем завтракал? Булками с медом?
       - Я вообще не завтракал! - ляпнул всерьез озадаченный юноша: и правда, что он будет делать, если эти люди не разойдутся? Рубить бабу палашом? Явно не выход из положения, да и никого он еще не рубил. Скот резать доводилось, но это же люди!
       - Оголодал, бедный! - расхохоталась нахальная молодка, почуяв, что грозный всадник не слишком-то готов к решительным действиям. - Прям как мы!
       - Парнишка, ты цепь продай, на пирожки хватит...
       - И котелок свой тоже!
       - Хватит. Разошлись! - раздался голос Реми, подъехавшего вплотную к Саннио.
       В руке герцог держал хлыст. Его конь медленно надвигался на толпу. Погромщик с вилами попытался взять свое орудие наперевес, но Реми умело и метко хлестнул его по лицу, и тот с воем принялся ощупывать щеки.
       - Разошлись! - повторил герцог Алларэ.
       На этот раз его послушались. Через минуту улица опустела, только вдали слышался бодрый топот двух десятков деревянных башмаков. Сконфуженный Саннио опустил голову.
       - Трудно назвать это успехом, а, сокровище? - сказал Реми. - Это вам урок. Если вы не готовы драться, так не лезьте в драку.
       - Мне надо было ее ударить?
       - Вам не надо было с ней разговаривать.
       Десяток штурмовавших лавку оказался первым, но далеко не последним, встретившимся им по дороге. Большинство разбегалось, завидев конный отряд, некоторые пытались кричать, швырять камни и палки. К счастью, ни один не был вооружен самострелом. С хулиганами разбирались просто: солдаты по трое-четверо надвигались на кучки погромщиков, орудуя хлыстами, и этого оказывалось вполне достаточно. Саннио даже начал удивляться тому, что подобные мелочи всерьез обеспокоили герцога Алларэ.
       Следуя за Реми к складам зерна, уже в сопровождении эллонского конного полка, он начал понимать, что именно герцог назвал бунтом. Мелкое хулиганье, под шумок громившее лавки и пытавшееся залезть в дома побогаче, не имело к этому отношения. Чем ближе подъезжали к складам, тем лучше Саннио понимал, что в столице действительно беда.
       Люди, испуганно жавшиеся к домам и заборам при виде конной полутысячи, были злыми. Они плевали всадникам вслед, грозили кулаками и выкрикивали что-то оскорбительное. У многих одежда была порвана или прожжена, на лицах - сажа и копоть...
       - Самое веселое начнется ночью, - пообещал Реми. - Так, капитанов ко мне.
       Подъехавшие капитаны едва не оттеснили юношу от герцога, а его жеребец немедленно собрался сцепиться с буланым одного из капитанов. Саннио с трудом справился с вреднющим конем, носившим слишком нежное для него имя Крокус, за что его еще и обругали двое из капитанов-кавалеристов. В результате господин Гоэллон прослушал две трети распоряжений Реми.
       - ...эту часть оттесните к набережной и гоните прочь от пристаней за ворота. Переночуют на Нерской пустоши - остынут. После этого - ставьте по полусотне на каждый мост и не выпускайте в Левобережье. Левый берег должен быть в порядке. Там должны управиться сеорийцы и королевские гвардейцы. Что слышно со складов?
       - Там ваш первый полк, арбалетчики. Пожар еще не потушен. Опасаемся взрыва.
       - ... Противостоящего в глотку, - прорычал Реми.
       Саннио вздрогнул. На складах хранилось не только зерно, но и мука. Достаточно, чтобы лопнул или прогорел один мешок, или просто на него попала случайная искра. Сперва взрыв будет небольшим, но через несколько мгновений на воздух взлетит весь склад. Про стрельный состав юноша читал лишь в Книге Сотворивших, но взрыв на мучном складе едва ли был менее страшен...
       - Муку на ближних складах залить водой, - распорядился герцог Алларэ, словно читая мысли Саннио. - Немедленно.
       - Она же испортится! - удивился кто-то из капитанов.
       - В противном случае у нас испортится все на расстоянии пяти миль, - терпеливо объяснил Реми, хотя в голосе появилось знакомое уже Саннио утробное порыкивание. - Включая соседние склады, пристань и полк. Заливайте...
       Это было только началом. Следующие часы для господина Гоэллона, так и таскавшегося следом за герцогом, слились в одно непрестанное и бесконечное мельтешение лиц, голосов, донесений о новых бедах, пожарах, погромах, скоплениях горожан, штурмах, порубленных насмерть и застреленных людях, погибших в давке и растоптанных.
       Прибежал подмастерье из Волочного переулка: сотня мародеров решила под шумок пограбить ювелиров. Реми распорядился отправить туда по три десятка всадников и арбалетчиков. Только-только закончившие бороться с пожаром алларцы, угрюмо бранясь, уселись в седла позади кавалеристов и отправились спасать ювелиров.
       Примчался, едва не падая с коня и оставляя за собой кровавый след, раненный сеориец, один из немногих, оставленных на правом берегу Сойи. Вооруженные самострелами и луками горожане под предводительством десятка бандитов решили сжечь здание суда...
       Кому-то пришло в голову, что корень горестей и бед - иноземные купцы, а так как караваны обычно путешествовали в сопровождении вооруженных отрядов, попытка самообороны привела к нешуточной баталии. Караванщики, оттесненные в здание Торговой палаты, забаррикадировались там, и теперь по ним швыряли горшками с углями. Пара засевших на крыше "вольных лучников" мешала подобраться к колодцам во дворе...
       Поборники нравственности решили, что сейчас - самый подходящий момент, чтобы прочитать проповедь обитательницам Кандальной улицы. Разумеется, для придания слову внушительности проповедники прихватили с собой колья, лопаты, вилы и связки факелов. Тут герцог Алларэ впервые за многие часы улыбнулся и отправил очередной отряд защищать "самое ценное, что есть в столице, не считая, разумеется, дворца".
       До какого-то момента Саннио казалось, что три полка - вполне достаточно, чтобы навести в городе порядок. К первым сумеркам он начал понимать, что это лишь ложка меда в бочке дегтя городских беспорядков. Людей мучительно не хватало. Расквартированные на юге от столицы полки могли подойти лишь послезавтра утром: летние лагеря находились в сутках марша от Собры.
       Реми Алларэ пытался успевать везде. Получалось ли у него, Саннио понять не мог. Он видел, что герцог отлично представляет себе карту Правобережья, прекрасно помнит, где какая улица и площадь, а также, что там расположено. Вероятно, Реми еще и представлял себе, что на каждое происшествие он не может отправлять солдат: людей не хватало. С каждым часом он все чаще повторял "этим придется пожертвовать".
       К полуночи, как Реми и предсказывал, город не утих, а только оживился.
       Пожар на винных складах у пристаней.
       Погром на улице кондитеров, вроде бы остановленный вечером, но начавшийся вновь, уже свежими силами мародеров.
       Драки, грабежи, невесть откуда взявшиеся юродивые, вопящие о конце света и покаянии, оживившиеся воры и бандиты, городская беднота, вперемешку штурмующая продуктовые лавки и дома побогаче...
       До этого дня Саннио считал, что Собра - тихий, мирный и законопослушный город. К рассвету он стал считать, что это столица Мира Воздаяния: уж больно взбесившаяся в одночасье столица походила на место, где грешники получают по заслугам. Судя по всему, герцог Алларэ и Алессандр Гоэллон нагрешили уже преизрядно.
       Реми выслушивал доклады, отдавал приказы, пил, не вылезая из седла, вино прямо из горла, почти не повышал голоса и старался с каждым офицером разговаривать достаточно вежливо. Саннио видел, чего это ему стоит. Золотоволосый герцог держал в уме всю картину происходящего, жонглировал отрядами, перемещая их с места на место, старался шутить и подбадривать окружающих. Дурацких реплик в адрес "сокровища" он больше не отпускал, напротив, все чаще давал юноше какие-то поручения: передать приказ, разведать обстановку, проследить за выполнением распоряжения. Если бы Саннио который час не терзала жестокая мигрень, он был бы счастлив тем, что оказался порученцем Реми.
       В какой-то момент до него дошло, почему дядя назвал этого категорически невыносимого, наглого и дерзкого человека тем, кому можно сообщить о любой беде. Реми умел не только паясничать и издеваться, он еще мог принимать решения.
       Саннио так и не спросил его, как герцог Алларэ оказался в должности коменданта столицы. Времени не находилось даже для короткого обмена репликами, не относившимися к делу, да и у юноши хватало ума не досаждать герцогу пустой болтовней.
       Под утро Саннио удостоился личного задания.
       - Возьмите два десятка и наведите порядок на Золотой площади.
       - Архив-то чем помешал? - вздохнул юноша, разворачивая коня. Ответа на вопрос он не получил.
       Хорошо, что трое сопровождающих - к своему стыду, Саннио так и не запомнил их имена, хотя все они представились, - знали дорогу. Заблудиться сейчас было бы совсем уж не к месту. В рассветных сумерках столица продолжала напоминать обитель грешников. Алые, лиловые, сиреневые блики на крышах и засовах, на флюгерах и оконных стеклах наводили только на мрачные мысли о новых пожарах, крови и смерти.
       Осаждавшая архив пьяная толпа уже забила насмерть сторожа и жаждала новой крови, а потому два десятка конных солдат ее не слишком напугали. Первый булыжник ударил по кирасе, и это не было больно. Второй попал по предплечью левой руки. Толпа не желала расходиться, а приказ Саннио был встречен пьяным гоготом. Молодой человек еще помнил совет Реми: убивать зачинщиков, но в сумерках таковыми казались все. Выделить из толпы крикунов заводилу казалось непосильной задачей.
       - Осторожно! - крикнули ему сзади.
       Саннио и сам не понял, как ухитрился поднять коня на дыбы, одновременно наотмашь рубанув по голове человека, бежавшего с вилами. Кажется, тот метил в грудь Крокусу, за что и поплатился.
       Оказалось, что рубить, не имея привычки - удовольствие весьма дорогое. В запястье что-то хрустнуло, а палаш выпал бы из онемевшей кисти, не виси он на петле, прикрепленной к эфесу...
       Был нападающий убит, или только ранен, юноша выяснять не стал: толпа на мгновение затихла, а потом откликнулась новым ревом. Вооруженных было не так уж и много - десяток-полтора, но настроены они были решительно.
       Пока новоиспеченный убийца пытался понять, на каком он свете, отряд, уже не впервые сталкивавшийся с подобной толпой, сам приступил к наведению порядка. Визги, вопли, конское ржание, свист сабель... Очередной булыжник ударил в плечо чуть ниже края кирасы, и на этот раз опрометчиво выпустивший поводья юноша едва не вывалился из седла. Он повис, уцепившись за гриву Крокуса. Кто-то, едва различимый в сумерках, схватил его за шиворот и сунул в руки флягу.
       Там оказалось не вино, а пойло, больше похожее на жидкий огонь, но Саннио было все равно. Он кашлял и пил, пока флягу у него не отобрали, сказав:
       - Вы ж обратно не доедете...
       Он доехал, чувствуя, что из-под каски льется соленый пот вперемешку со слезами: нестерпимо болела голова. Каждый шаг Крокуса отдавался в голове ударом молота. Юноша стащил вконец надоевшую ему каску и едва не швырнул ее в сторону, потом протянул руку: спутник подхватил ее и прицепил к седлу. Саннио было мучительно стыдно: его отправили командовать, а он зарубил одного и растерялся. Солдаты все сделали сами, да еще и позаботились о командире. Алларэ был прав: он - бестолочь, не вовремя решившая поиграть в солдатики...
       Спиртное не помогло, голова разболелась еще сильнее. Он давно знал, что во время приступов пить нельзя, будет только хуже - но ему сунули флягу, и он пил, а теперь жалел и об этом. Стыдно. Репей на хвосте, беспомощный дурак, не способный даже отказаться от крепленого вина, или что там он выхлебал...
       - Все в порядке? - спросил Реми, подъезжая вплотную и заглядывая "репью" в лицо. - Вы что, ранены?!
       - Нет... - выдавил Саннио. - Там все сделано.
       - Спать, - приказал Алларэ. - Немедленно.
       - Ну, как я вас оставлю?
       Ох, что б ему не прикусить язык... Теперь зеленоглазый изверг всю жизнь будет припоминать дурацкую реплику! Шуточки про цветы и букеты покажутся отдохновением души по сравнению с тем, что герцог Алларэ начнет говорить о нем после этой чудовищной глупости... Да еще и при всех ведь ляпнул - вокруг десятка два человек...
       - Недоразумение вы ходячее... - Реми не засмеялся: он протянул руку, потрепал Саннио по щеке и улыбнулся. - Сейчас с вами мне будет тяжелее, чем без вас. Придете в себя - возвращайтесь, я к вам уже привык. А сейчас - спать!
      
      
       Темно-синее Анне Агайрон не шло категорически, мигом превращая ее из молодой девушки в прежде времени подурневшую вдову. Она давно знала об этом и даже порой шутила насчет ошибок прошлого, так удачно обогативших гардеробы ее компаньонок. Анна теперь носила белое и голубое, перламутрово-серое и золотистое...
       Но сегодня она приехала в дом герцогини Алларэ в темно-синем траурном платье с высоким воротом и даже без серебристой отделки. Волосы были туго заплетены и убраны в пучок с простыми мельхиоровыми шпильками. Ни цветов, ни драгоценностей. В этом были все те же тихий вызов, и молчаливое достоинство, обычно присущие Анне, но сейчас проявившиеся совсем по-новому. В полный рост, смело, едва ли не трагично.
       Король не объявил траур после мрачных событий, закончившихся лишь позавчера. Невеста короля, девица Агайрон, сама решила надеть траур.
       Высокая стройная девушка с как-то неестественно выпрямленной спиной вошла в будуар Мио и остановилась у занавеси, отделявшей его от кабинета. Следом за ней прикатилась Мари; должно быть, Анна не стала ждать провожатую и обогнала ее на лестнице или в коридоре. В этой манере было что-то смутно и удивительно знакомое, но герцогиня Алларэ не смогла вспомнить, чье.
       Реми, по своему обыкновению валявшийся на диване в будуаре сестры, при виде вошедшей девицы Агайрон поспешно отставил бокал и подскочил. Мио удивилась такой суете. Обычно герцог Алларэ даже не удосуживался подняться при виде Анны. К тому же только вчера окончательно покончивший с пресечением беспорядков Реми был до невозможности усталым. Сутки он отказывался есть, жаловался на бессонницу и уныло шатался по дому с очередной бутылкой в руках, потягивая вино прямо из горла. Сестра уже безо всякой иронии предлагала ему навестить какое-нибудь заведение, хоть городские бани, хоть свои любимые веселые дома, но бледно-зеленоватый, под цвет любимых рубах, герцог только вздыхал и говорил, что без слухов о своей полной немощи как-нибудь перебьется.
       За прошлую седмицу все устали, вымотались и напугались до полусмерти. Лишь вторые сутки в городе было тихо, еще не всех погибших похоронили, не всех пропавших отыскали - и вот, извольте, королевское приглашение для девицы Агайрон и герцогини Алларэ. С утра на блюдечке, то есть, в футляре, который привез посыльный из дворца.
       Наряд девицы Агайрон не предвещал приятного вечера для короля...
       - Анна, - сказал Реми, с поклоном целуя руку гостье. - Мое почтение. Позвольте просить у вас прощения.
       - За что, герцог? - голос Анны звенел перетянутой струной, но удивления поступку Реми там не было. В ее мыслях сейчас вообще не находилось места герцогу Алларэ, и это было заметно очень хорошо. - Разве вы в чем-то виноваты передо мной?
       - Да, госпожа моя. - Мио вздрогнула: Реми не шутил и не дразнил агайрскую девицу - он был удивительно сдержан и искренен. - Я слишком долго не воспринимал вас всерьез и недооценивал.
       - Что же изменилось? - спросила Анна, не отнимая руки, которую Реми удерживал на уровне своей груди. Узкая ладошка целиком спряталась под пальцами брата.
       - Ваш наряд, - тихо ответил герцог Алларэ.
       - Многие погибли... - грустно произнесла Анна, потом осторожно отобрала руку, протянула ее к лицу Реми и поправила выбившуюся из-за уха прядь. - Вы должны отдохнуть, герцог. Вы спасли столицу, не губите себя.
       Мари, стоявшая за плечом Анны, вылупила глаза и приоткрыла рот в кромешном изумлении. Реми вновь поймал маленькую ручку, развернул и поцеловал в ладонь, потом отпустил. Анна, кажется, не удивилась.
       - Благодарю, - сказал Реми, на глазах оживая, и при этом заразительно зевая во весь рот. - Дамы, вынужден вас покинуть. Иду выполнять желание прекрасной Анны! Вам же - приятно повеселиться. Не забудьте отвезти королю мой скромный презент к ужину. Постарайтесь, чтобы его величеству досталось поменьше.
       - Реми, там шесть бутылок, - улыбнулась Мио.
       - Так напейтесь и начните буянить, - посоветовал брат, выходя.
       Мио посмотрела на себя в зеркало, показала язык тщательно накрашенному лицу, взяла хлопковый тампон, обмакнула в розовую воду и принялась стирать со щек румяна.
       - Траурное платье, Мари, - приказала она. - Немедленно!
       Будет его величеству ужин с музыкантами. Мало не покажется!
       Помимо герцогини Алларэ и девицы Агайрон на "скромный ужин в домашней обстановке" были позваны еще две дамы из бывших фрейлин королевы Астрид, в чьи обязанности входило прислуживать гостьям его величества, а попросту говоря - занимать места и служить гарантом приличий на то время, пока король решит покинуть общество в компании герцогини Алларэ. Анна звала этих сменявших друг друга теток "караулом в юбках". За зиму Мио перезнакомилась со всеми сменами караула. Молоденькую милую толстушку из Агайрэ, судя по возрасту - дочь кого-то из фрейлин покойной королевы, и худющую жердь ростом с короля, на редкость непривлекательную для керторки, гостьи видели уже не в первый раз.
       Разумеется, обе были наряжены, накрашены и надушены, как на бал. При виде вошедших дам в темно-синих траурных платьях обе "караульные" слегка изменились в лице.
       - Вы потеряли кого-то из близких? Я вам соболезную, - неуверенно проговорила жердь.
       - Должно быть, до дворца не дошли известия о событиях прошлой седмицы? - Герцогиня Алларэ не видела повода смягчать тон.
       - О, разумеется, дошли! Мы так скорбим... - всплеснула руками толстушка.
       - Незаметно, - процедила Мио, выразительным взглядом окидывая ее наряд.
       Только после этого обе гостьи уселись в кресла и принялись ожидать короля. Корзину с винными бутылками паж Мио передал пажу, дежурившему перед кабинетом. Герцогиня мимоходом сравнила мальчишек и пришла к выводу, что ее двенадцатилетний бездельник из троюродных племянников куда симпатичнее, да и одет лучше. У королевского пажа вид был покорно-глуповатый, а маленький демоненок, служивший Мио, напоминал хорошее игристое вино.
       Король заставил ждать себя не меньше часа. Герцогиня Алларэ потихоньку злилась, а вслух с почти серьезным лицом рассуждала о том, что на свете существуют лишь одни точные часы: королевские, и добрым подданным надлежит поверять свое чувство времени по королю. Если его величество пригласил дам к восьми, а уже без четверти девять, но короля еще нет - следовательно, часы торопятся. К тому же все присутствующие явно пренебрегают молитвами в первую осеннюю девятину, а потому святой Иорас прогневался на них и лишил милости своего чуда: дара определять время.
       Лишь его величество, добрый сын Церкви, владеет этим даром в полной мере.
       Младшая дама неловко улыбалась, старшая попалась на удочку и принялась с заумным видом высказывалась в том духе, что лишь некоторым считанным людям удается определять время с точностью до получаса, а большинство может лишь отличить середину ночи от ее конца или начала, ну, или не спутать полдень с ранним вечером, и усердие в молитве тут вовсе не при чем...
       Король при виде траурных платьев сделал лицо, которое герцогиня Алларэ поклялась помнить до конца жизни, как свой мрачный триумф. Мио была уверена, что вопросов не последует, - однако, просчиталась.
       - Почему на вас неподобающие наряды? - грозно сдвинув брови, вопросил государь Собраны.
       - Ваше величество, я нахожу его единственно подобающим ввиду недавних событий, - звонко ответила Анна, делая реверанс. Голову она вскинула куда раньше, чем приличествовало. Упрямо выставленный подбородок - и ни толики смирения во взгляде.
       - Что же, вы скорбите по бунтовщикам и мятежникам? - повысил голос король.
       - По добрым подданным вашего величества, пострадавшим от пожаров и беспорядков, - ответила девица Агайрон.
       Мио мысленно зааплодировала. Ни одного лишнего или дерзкого слова, но сцена была изумительной. Она заслуживала того, чтобы о ней узнала вся Собра.
       - Какое удивительное добросердечие, - изрек король. Мио едва не охнула. Его величество пошел на попятную перед юной девицей. - Прошу к столу.
       Господин и повелитель всея Собраны не страдал избытком аппетита. Впрочем, неудивительно: под унылое пиликанье хваленых музыкантов кусок полез бы в горло только оголодавшему бродяге. При условии, что тот был еще и туговат на оба уха. Мио поковыряла ложечкой паштет, запивая его новомодным овсяным настоем, якобы улучшавшим пищеварение и цвет лица, и принялась дожидаться десерта. Вино с пирожными и сушеными фруктами, может быть, не так заметно влияло на цвет лица, но было не в пример вкуснее, учитывая, что его отобрал из запасов, хранившихся в особняке, Реми.
       Десерта она не дождалась. Король встал, подошел к герцогине Алларэ и предложил ей руку. Мио покорно поднялась и отправилась вместе с ним, оставив вино и десерт Анне и толстушке с жердью. Миндальных пирожных было отчаянно жаль, но фаворитка короля так и не придумала, как отделаться от опротивевших ей милостей. Капкан оказался удивительно крепким, а каждый королевский подарок - четверка лошадей и новый экипаж, ожерелье с изумрудами, диадема - только глубже затягивали герцогиню в водоворот мучительной и неприятной ей связи.
       Мио поклялась себе, что нынешнее свидание - последнее. Завтра же она попросит Реми отправить ее в Алларэ по какому-нибудь чрезвычайно серьезному поводу. Потом изыщет еще один повод задержаться в родном замке. А там уж как в притче - либо коза заговорит, либо Противостоящий покается...
       За траурный наряд любовнице короля пришлось расплатиться новыми синяками на руках и отметинами на шее. Вздумай другой любовник... да хотя бы Фиор Ларэ, стиснуть ее руки с подобной силой, Мио понравилось бы. Она ценила в мужчинах силу и ту уверенную повадку, что в избытке было в ее брате, Руи и других, кого она выбирала себе в спутники. Здесь же она не ощущала ничего, кроме тупой нечуткой жестокости.
       "Последний раз, - поклялась себе герцогиня. - Завтра же...".
       Из чайной комнаты доносились голоса. Громкие, заполошные, перепуганные. Мио убрала руку с предплечья короля и ускорила шаг. В комнату она практически вбежала. Жердь и толстушка с тупым изумлением на лице хлопотали вокруг смертельно бледной Анны, полулежавшей в кресле. Глаза девушки были закрыты, бесцветные с синевой губы приоткрыты. Она была без сознания.
       - Что случилось? - спросила Мио.
       - Ей стало дурно, - сбивчиво принялась рассказывать керторская орясина. - Она пожаловалась на духоту, сказала, что хочет спать, потом - что ее тошнит... потом сомлела... с полчаса назад...
       - Что она пила или ела? Чего не ели вы? Чего не пили? - вцепилась в руку толстушки герцогиня. - Отвечай быстро!
       - Вино, - выпалила та. - Мы пили чай с пирожными, а она - вино...
       - Сколько?
       - Бутылку...
       - Зовите лекаря немедленно! - приказала Мио. - Бегом, дуры!
       - Постойте! - резким жестом остановил толстушку подошедший король. - Какое вино пила девица Агайрон?
       - То, что прислал герцог Алларэ к ужину... - фрейлина присела в реверансе и показала на опрокинутый бокал.
       Вино расплескалось по скатерти. Темные, почти черные пятна. Мио сделала пару шагов к столу, обмакнула палец в капли, оставшиеся в хрустальном бокале. Поднесла к носу. Этот запах она помнила с детства.
       И помнила нечто, куда более важное. Реми терпеть не мог этот сорт вина. Его и в доме-то никогда не было, пусть оно считалось едва ли не драгоценным и стоило неприлично дорого. Герцог Алларэ не разделял вкусов соотечественников и отзывался о самом дорогом алларском вине с глубоким презрением, сравнивая его с вишневым вареньем, наполовину разведенным виноградным соком.
       - Это вино из Изале! - громко, перебивая короля и переполошенных кумушек, сказала Мио. - Мой брат не присылал его во дво...
       Ее оборвали пощечиной.
       Король! Его величество осмелился поднять руку на герцогиню Алларэ... с какой стати? Решил, что у герцогини истерика? Потрясающая слепота...
       Рука оказалась весьма тяжелой, но не это, а явная клевета волновала Мио. Клевета - и состояние Анны, которая, кажется, едва дышала. Герцогиня только фыркнула на короля и подбежала к креслу, в котором лежала подруга.
       Анна не шевелилась, и дышала едва-едва. Бледное, как снятое молоко, лицо - с нехорошей просинью. Пересохшие блеклые губы. Ниточка слюны, протянувшаяся из уголка рта. Руки скрещены на груди - то ли в ознобе, то ли от боли в желудке.
       - Лекаря, зовите лекаря! - тряханула она за плечо жердь.
       - Отойдите от нее! - приказал король, и громко позвал: - Стража!!!
       Трое гвардейцев вбежали почти сразу. Лучше бы заинтересовались шумом и вошли раньше, может быть, среди них нашелся бы хоть один толковый и позвал бы медика. Клуши протянули более получаса, пытаясь помочь Анне своими силами. Ей необходимо было дать рвотное, как можно скорее. Явное, очевидное отравление. Какая тварь посмела подослать отраву, прикрывшись именем герцога Алларэ?!
       - Арестуйте эту женщину, - приказал король. - Поместите ее в Шеннору. Она отравительница, злоумышлявшая против нашей гостьи!
       Герцогиня Алларэ с бессильным изумлением поняла, что король говорит о ней.
      
       Придворный предсказатель нужен был баронессе Брулен, как козлу штурвал.
       Однако ж, из необыкновенно вежливого для столичного бездельника письма Марта уяснила две вещи: во-первых, это девица, во-вторых - одна из опального рода Къела. Предсказательница ей не нужна была тоже, баронесса не увлекалась ни гаданиями, ни толкованиями снов, ей всегда хватало молитвы и моряцких примет, но особого вреда от девчонки не будет, а, может быть, из нее выйдет неплохая компаньонка. Элибо скоро потребует всех прав и начнет управлять уже без матушкиной помощи, так хоть будет с кем болтать и проводить свободное время.
       К тому же северянку было попросту жалко. Королевские затеи баронесса не одобряла и не слишком стеснялась в выражениях своего неодобрения. Язык она держала за зубами ровно настолько, чтобы ни одно ее высказывание нельзя было обратить в донос. Кривую рожу и сердитое хмыканье к письму не прикрепишь, в столицу не отправишь.
       Король решил извести Старший Род на корню? А мы вот возьмем девчонку, да и будем обращаться, как подобает. Надзор, говорите? Будет вам надзор. На предмет того, чтобы вы, господа столичные, не вытворили над последней из рода чего-нибудь неподобающего.
       Написавший баронессе столичный бездельник, он же - великий и могучий советник короля (в Брулене бы за такие советы голову веслом проломили), ухитрился, впрочем, сделать что-то хорошее. Спас двух мальчишек и девицу. Доброе дело, разумеется, было выполнено ровно в той манере, которую только и можно ожидать от герцога Гоэллона, который по матери - Алларэ: сначала всех казнили, а потом его высочество первый советник короля милостиво соизволил найти и вывезти в столицу троих уцелевших. Разумный человек повлиял бы на королевское решение, да хотя бы попытался помешать казни малолетних детей, - но откуда там разум, в самом деле! И на том, как говорится, спасибо - побить побили, да насмерть не убили, век твою доброту помнить буду, любезный разбойничек...
       Прибывшая девица произвела на Марту весьма двойственное впечатление. Для начала баронесса глазам своим не поверила и на всякий случай их протерла, сперва пальцами, а потом и подсунутым Хенриком платком. Ей говорили о девушке, которой в первую летнюю седмицу исполнится шестнадцать. Из кареты же вышла вполне солидная молодая дама, которой Марта отродясь меньше двадцати не дала бы. Если не больше. Пятнадцатилетних соплюх она в своей жизни навидалась. Эта точно была другой породы, если Гоэллон не подшутил.
       Уже высокая (а ведь наверняка и еще вымахает, если ей и вправду шестнадцать через неполную девятину), с таким лицом, словно в сугробе нашли, да оттаять не успела, со столичными манерами - на хромой козе не подъезжай. Темно-коричневое платье для верховой езды сидело так ладно, что Марта в кои веки вспомнила о том, что надето на ней самой. Вспомнила, сравнила, вздохнула, но почему-то не огорчилась. Дом у девицы отобрали, всех родных казнили - пусть хоть платьями утешается. Кажется, с опекуном прибывшей хоть в одном повезло: на наряды, карету и лошадей он не поскупился.
       Марта внимательно посмотрела на къельскую орясину, а та окинула всех встречающих взглядом, моментально нашла в толпе хозяйку, стоявшую не на самом видном месте, прошла к ней, сделала реверанс и коснулась губами руки, которую баронесса сообразила протянуть, поняв, почему предсказательница не спешит подниматься. "По крайней мере, вести себя ее выучили, - отметила Марта Брулен. - Даже слишком хорошо - у нас-то тут все попроще будет. Ладно: тихоня лучше нахалки; ручки целовать отучим, главное, что место показывать не придется...".
       Обустроившись в отведенных ей покоях и разложив по местам все содержимое своих сундуков, ящиков и кофров, госпожа Къела оказалась не вполне такой, как подумала о ней Марта. По крайней мере, посчитать ее тихоней было опрометчиво. Нахальной или непочтительной баронесса ее назвать не смогла бы, нет - девушка вела себя вежливо, скромно и сдержанно. Тем не менее, голосок у нее был звонкий, бодрый, а временами и строгий: особенно, когда она разговаривала со своими служанками.
       Пару раз посидев с предсказательницей у камина в своей комнате, Марта пришла к выводу, что северяночка умна, не по годам разумна, отличается совершенно недевичьим самообладанием и очень твердо знает, чего хочет от жизни. Хозяйке замка это понравилось. Трепетных девиц, у которых на уме были сплошь танцы, кружева и сплетни, Марта на дух не переносила. Особенно тех, которые считали, что женщину украшает притворный обморок, писклявый голосишко и манера с визгом прыгать на стул, услышав слово "лягушка". Если, разумеется, поблизости не окажется рук, на которые можно красиво свалиться, тряхнув юбками.
       Керо ничего подобного делать не собиралась, а когда в углу комнаты показалась крыса, спокойно обернулась на шум, схватила со стола тяжелый камень, которым Марта придавливала письма, и метнула в мерзавку. Попала. Замах был мастерский. Не из-за плеча, как обычно делают девчонки, а от груди, почти не целясь.
       Наглая тварь не успела и пискнуть, как ее размазало булыжником по стене. Капли крови на камне не произвели на северянку никакого впечатления.
       - Хорошо, - кивнула Марта. - Расплодились что-то...
       - Меня учили, - слегка улыбнулась девушка. - Я завтра сделаю отраву.
       - Этому тебя тоже учили?
       - Разумеется.
       Косы у предсказательницы были роскошные, Марта обратила на это внимание в первый же час. Даже заплетенные - до поясницы, а уж распущенные волосы - почти до колен, тяжелые и прямые. Да и вообще: вот уж кому грех было бы гневить Мать Оамну, жалуясь на внешность. К сожалению, не только баронесса заметила косы, глаза, талию, точеные ручки и прочие прелести северной красавицы.
       Элибо вновь умотал в Скору - надо понимать, ему там намазали булку каким-то особенным медом, который дома пчелки не собирали, и приезда гостьи не застал. Зато, когда он явился, до матери начало доходить, что в наличии в замке юной красотки есть и некоторые недостатки. За первым же обедом сынок так глазел на Керо, что едва не подавился супом. Пытался болтать. Он сидел по правую руку от Марты, предсказательница - по левую, так что получалось паршиво, но Элибо старался.
       Застольным беседам сын обучен не был, поэтому плел, что ему на ум приходило. То спрашивал девушку, чему ее учили - услышал кучу новых слов, начал уточнять. Заинтересовался гаданием по птичьим потрохам, получил краткое объяснение, как именно происходит сие действие, сбледнул с лица и перевел разговор на другую тему. То стал расспрашивать о столичных приемах, услышал, что северянка на них не была, попытался съязвить. Керо его будто и не услышала, просто отправила в рот очередную ложку рыбного бульона с улитками. Элибо огорчился и начал плести нечто, уж вовсе несусветное на тему того, что все предсказательницы - ведьмы и шлюхи.
       Марта не успела отвесить ему подзатыльник, хотя уже занесла руку.
       - Позвольте ответить вашему сыну, госпожа баронесса? - глядя на покрасневшую от возмущения женщину, спросила Керо.
       Баронесса Брулен кивнула и положила руку на стол, на всякий случай взяв большую ложку, которой накладывали овощи с блюда. Додумался, поганец! Не барон, а прямо-таки пьяный матрос...
       - Господин барон, вы задали вопрос, на который я хочу ответить в присутствии вашей матери, - звонкий голосок, милая улыбка на губах. Марта оценила такую выдержку. Другая бы уже или в обморок под стол упала, или разревелась. - Я прошла полный курс обучения в доме герцога Гоэллона, королевского советника и предсказателя. В моих рекомендательных письмах вы можете найти подробный перечень моих умений. Если что-либо из списка вас заинтересует - я к вашим услугам. Все прочие услуги вам могут оказать в порту. Как я слышала, там вы сможете удовлетворить все свои желания.
       Марта покосилась на сына, покрасневшего до ушей. Так с ним, наверное, девушки еще не разговаривали. Может быть, сразу переходили к оплеухам? Напился опять, мерзавец, а мать и не уследила. Прямо за обедом, пока баронесса наблюдала за тем, как он беседует с Керо. За одним смотрела, за другим недоглядела...
       - Вам достаточно ясен мой ответ? У вас не возникнет желания повторять свои вопросы? - после паузы спросила Керо.
       - Ясно, ясно... - буркнул сыночек, надувшись, как ерш на кукане. - Мы, конечно, не герцоги, нас и в порт можно.
       Баронесса все-таки отвесила своему непутевому отродью ложкой по лбу:
       - Извинись, дурак. Позорище мое...
       - Буду я тут перед всякими... - сынок в ответ стукнул тяжелым серебряным кубком по столу, поднялся и вылетел из столовой прочь.
       Теперь уж настала очередь Марты краснеть.
       - Госпожа Къела... - начала баронесса, но запнулась. После безобразной выходки Элибо вежливых слов не осталось. Только одна мысль в голове: кончится обед - удушу поганца. Пусть потом хоть в тюрьму сажают, хоть на корм рыбам сбрасывают... - Керо, дочка, прости. Без него обедать будем...
       Холодная тонкая лапка легла поверх ладони Марты. Девушка улыбнулась, небрежно качнула головой, словно отмахиваясь от досадливой мошки. Тяжелые косы, венцом уложенные вокруг головы, заставляли ее держаться прямо, выставив подбородок вверх, и непонятно было - то ли действительно обиделась, но прическа мешает опустить лицо, то ли и вправду не приняла дурака всерьез.
       - Не волнуйтесь, госпожа баронесса. Ваш сын просто выпил чуть больше, чем нужно. Боюсь, я была с ним недостаточно вежлива; прошу меня простить.
       - В первый раз, что ли... - вздохнула Марта. - У тебя нет каких-нибудь там травок от пьянства?
       - Есть, - дернула плечиком девушка. - Если хотите, я составлю сбор. Однако ж, мой наставник говорил, что тягу к вину нельзя победить, если пьющий не желает этого.
       - Знаю, - Марта кивнула. То же самое ей говорили и те бабки-травницы, которым она доверяла. Другие - безмозглые шарлатанки - предлагали втихаря лить в вино какую-то отраву, но баронесса не верила им ни на ломаный серн. - Надеялась просто...
       - Если мне будет позволено... - чуть замявшись, сказала предсказательница.
       - Говори ты без церемоний... - За столом они сидели вдвоем, а слуги ждали у двери и услышать полушепот не могли.
       - Господину барону не стоит принимать еще какие-то травы в дополнение к тем, которые он уже употребляет.
       - Что? - опешила Марта. - Какие травы? Если заболел, так...
       - Нет, - глядя в тарелку, ответила Керо. - Смесь чернобыльника, красавки, дурмана и конопли используют некоторые предсказатели. Это весьма опасный состав, дурно влияющий на здоровье.
       - Зачем ему?
       - Некоторые принимают эту смесь в виде настоя, иногда в виде мази, чтобы обострить чувства, - якобы объяснила северянка. - Еще ее используют в обрядах...
       - Каких обрядах?
       Керо бросила на Марту беглый взгляд и еще тише, чем до того, ответила: - В запрещенных, госпожа баронесса. "Заветники" пользуются такими травами, чтобы внушать адептам лживые видения...
       Баронесса Брулен уронила ложку в тарелку.
      
      
       Полночь. Граф Агайрон на всякий случай взглянул на часы. Тяжелые колбы из голубоватого стекла как раз менялись местами. Чувство времени его не подвело.
       Полночь, а Анна пока что не вернулась из дворца. В приглашении речь шла об ужине. К полуночи обязан был закончиться любой ужин, даже самый долгий. Что могло случиться, почему дочь задержалась? Анна уехала раньше, чем он вернулся домой из министерства. Потом граф Агайрон долго работал в своем кабинете, ожидая, что вот-вот подъедет карета, и он позовет дочь к себе для короткого разговора о том, как прошел визит. Не то чтобы он не доверял Анне или ее постоянной спутнице герцогине Алларэ, но привычка знать обо всем, что творится вокруг него за зиму обострилась и превратилась в непреодолимую потребность. Чем меньше первый министр понимал, что происходит во дворце, тем больше хотел об этом знать. Он все еще надеялся встать на след господина Кого-то, вычислить его, разгадать губительную для всех загадку.
       Могли ли на карету знатной дамы, украшенную гербами рода Агайронов, напасть какие-нибудь бандиты? Нет, исключено. Дорога от дворца до графского особняка пролегает по самым широким и освещенным улицам столицы, к тому же кучер и двое слуг вооружены. Если Анне вдруг взбрело в голову переночевать у герцогини Алларэ, то почему она не сообщила об этом?
       Граф ногами нашарил домашние туфли, которые скинул, пока работал в своем кабинете, поднялся, поплотнее запахнул тамерский шелковый халат и прошел к шнуру, висевшему в углу. Секретарь явился весьма быстро.
       - Пошлите к герцогу Алларэ, узнать, вернулась ли герцогиня. Если она вернулась, спросите у нее, что отец девицы Агайрон настоятельно интересуется тем, где его дочь.
       Еще час ожидания, пока слуга ездил в особняк Алларэ и возвращался обратно. За это время граф успел выпить две кружки чаю. Одну - до приема лекарства, чтобы унять расшалившиеся нервы, а другую - после, чтобы избавиться от тошнотворного привкуса во рту. Снадобье с неприятным названием "тинктура наперстянки" на вкус было раз в сто противнее, чем на слух. Тем не менее, боли в левом подреберье и спине оно унимало отлично, хотя после каждого приема Агайрону хотелось спать, а лицо отекало так, что кожа на скулах раздражающим образом натягивалась и казалось, что вот-вот лопнет.
       Секретарь вернулся с ответом, и граф едва не потянулся к заветному пузырьку темного стекла вновь. Герцогиня Алларэ уехала около семи в компании Анны и не вернулась до сих пор. Герцога Алларэ не было дома, он уехал с визитом, но куда - неизвестно. Графа не интересовало, куда направился красавчик Реми. После того, что он сделал за последнюю седмицу, Алларэ имел право плясать нагишом в соборах и швыряться ночными горшками в министров. Реми, которого граф Агайрон ненавидел примерно половину жизни, спас Собру, которую король и казначей предали.
       На старости лет жизнь начала преподносить Флектору Агайрону, господину и повелителю графства Агайрэ, сюрприз за сюрпризом. Многократно проклинаемый Паук оказался не врагом, а союзником, выглядевший пустоцветом Реми Алларэ - самым дельным слугой порядка и законности. Первый министр много лет был уверен, что Реми только формально занимает свою должность, обе должности, а делами занимаются совсем другие люди. Уж на вторую-то точно назначен для отвода глаз. Члены королевского совета, конечно, знали, кому король доверил самое важное ведомство в государстве, но никто не сомневался, что это - чисто номинально, а делами наверняка занимается герцог Гоэллон, забравший в свои руки заботы и о внешней, и о внутренней безопасности.
       Враги оказывались друзьями, бездельники - героями. Те же, кому он привык доверять и считать серьезными людьми, на глазах раскрывали свою истинную сущность, и она оказывалась весьма мерзкой.
       Отсутствие сестры Реми беспокоило первого министра куда больше.
       Граф стоял у окна и смотрел вниз на тихую улицу. Во всех окрестных особняках уже потушили огни, только стража у ворот жгла факелы, чтобы осветить парадные подъезды. Ни одного окна на вторых и третьих этажах не светилось. Теплая, свежая, но почему-то тревожная ночь. Ни звука, ни шороха. Не слышно даже тихих разговоров патрульных, которые раз в час проходили по Госпитальной улице. Госпиталь лет сто назад перенесли на окраину, а название осталось. Теперь здесь жили самые состоятельные обитатели Собры, которые даже и не видели солдатских госпиталей с их шумом, смрадом и тихим отчаянием...
       Флектор Агайрон думал о том, что равно волнуется за обоих девушек - и собственную дочь, и ныне обласканную королевскими милостями Мио. Королевская фаворитка не нашла счастья с его величеством. Граф плохо понимал женщин, их смены настроения и странные капризы, но он помнил, каким тихим счастьем было наполнено каждое движение юной герцогини еще пару лет назад. Агайрон обрадовался, когда Мио дала отставку герцогу Гоэллону, но счастливым соперником ему стать было не суждено. В какой-то момент казалось, что Мио тоже увлечена им, ну, хотя бы выделяет среди толпы никчемных юнцов, заполонивших ее салон, и это было вполне естественно: что проку умной красивой женщине в сопляках? Потом всем надеждам пришел конец: в спор за сердце герцогини вмешался король. Сердца он не получил - нетрудно было догадаться об этом, глядя на погрустневшую и ставшую задумчивой Мио.
       Граф не радовался, подмечая мелкие признаки ее несчастья. Он вдруг стал наблюдательным в том, что касалось чувств и желаний юной красавицы. Агайрон желал ей счастья - где угодно, с кем угодно, пусть даже и не с ним, но того счастья, похожего на брызги золота, которое раньше ореолом светилось вокруг нее.
       Мио стала подругой его дочери. Почти что членом семьи.
       Цокот подков по мостовой, тихое поскрипывание рессор. Карета! Наконец-то! Граф с облегчением вздохнул и тут же досадливо поджал губы. Чужая карета с королевскими гербами на дверцах. Из нее вышел невысокий толстый человечек в парадном мундире чиновника королевского суда. Первый министр знал его в лицо, но фамилию сейчас припомнить не мог. Толстячок принялся барабанить в ворота.
       Через пять минут он уже стоял перед Агайроном.
       - Король срочно вызывает вас во дворец! Будьте любезны собраться, господин граф, его величество ждет вас...
       - В чем дело?
       - Не имею ни малейшего понятия. Меня вызвали во дворец и отправили за вами. Я не знаю никаких деталей, но - спешка, очень большая спешка. Поторопитесь, умоляю вас!
       Часом позже граф Агайрон вместе с судейским и королем смотрел на труп своей дочери.
       Анну положили на стол там, где она умерла. В уютно обставленном чайном кабинете нестерпимо воняло лекарскими снадобьями. Запах камфары перебивал все прочие.
       Граф часто слышал, что недавно умершие люди кажутся близким спящими, просто глубоко уснувшими. Ему так не казалось. Перед ним на уровне бедер лежало совершенно очевидно мертвое тело. Пустая оболочка. Душа Анны отправилась на суд Сотворивших, и наверняка сейчас Мать Оамна принимала в объятия единственную дочь графа Агайрона, а ему оставалось только прикосновение к уже прохладной, неживой, восковой на ощупь руке, вытянутой вдоль тела. Глаза были прикрыты, платье - в полном порядке, словно у живой; Анна была такой аккуратной девочкой, с раннего детства, как только выучилась ходить...
       Сине-белое, застывшее неподвижной маской лицо не могло принадлежать спящей. Это было лицо трупа.
       Король, вытаращив глаза, расхаживал вокруг стола и напоминал пьяную цаплю. Чиновник стоял за плечом графа и все пытался всучить ему кружку с настоем имбиря и мелиссы, словно Агайрон просто не выспался, а не лишился дочери. Он даже не раздражал - пустой человечек, старавшийся проявить свое пустое сочувствие.
       - Как это случилось? - спросил наконец первый министр.
       - В вине, привезенном герцогиней Алларэ, содержался яд, - ответил король. - Несомненно, большой ошибкой было доверять герцогу Алларэ и позволить вину оказаться на столе без пробы. Я доверял своему советнику, а он оказался ядовитой змеей! Я огорчен, я бесконечно огорчен... Герцогиня уже заключена в тюрьму, а герцога арестуют, как только найдут. Смерть вашей дочери, мой дорогой Флектор, не останется безнаказанной. Верите ли, я уже полюбил нашу девочку, как свою будущую супругу...
       Граф на время отключился от журчания королевской речи и попытался схватить за хвост суть. Яд в вине? Да, вероятно. Анна была на редкость здоровой девушкой. Умереть на месте от внезапно открывшейся болезни она не могла. Герцог Алларэ и его сестра? Отравили Анну?
       - Чушь, - тихо сказал Агайрон, потом осекся. Не должно так говорить с королем Собраны. Вообще он на диво хорошо владел собой. Не хотелось ни спорить, ни плакать. Слез не было - значит, не было и душевной боли? Просто стало пусто. Пусто и странно холодно. Ах, да, окна распахнуты настежь... - Это ошибка или намеренная провокация. Алларэ ни при чем.
       - Вы ошибаетесь, Флектор. Возможно, вы, как и многие, включая даже меня, были увлечены чарами этой гадюки. Но все уже доказано. Герцогиня Алларэ привезла вино, которое выбрал ее брат. Он и отравил его. Я уцелел лишь чудом, и, увы, спас эту гнусную тварь. Она не успела выпить вина. Жаль, как жаль... Вы не знаете еще о заговоре, который вызревал в доме этих изменников!.. И беспорядки организовали именно...
       Спорить с королем сил не было. Возможно, утром они появятся. Нельзя допускать ложного обвинения. В столице и так не осталось никого, на кого можно рассчитывать, кому можно доверить государственные дела. Агайрон хотел попросить у короля разрешения переночевать во дворце, рядом с телом дочери, но потом понял, что должен сделать.
       Спасение живых важнее почестей, оказанных мертвым.
       Агайрон не помнил толком, в какой карете доехал до дома. Там он кликнул секретаря и прямо на первом этаже написал короткую записку для Реми Алларэ, излагая суть дела и заклиная его немедленно уехать в родное герцогство, пока не найдется возможности его оправдать и не будет найден истинный отравитель. Также первый министр просил герцога представить подробные показания письмом и пожелал, чтобы это письмо было доставлено ему лично.
       Секретарь получил приказ найти герцога Алларэ где угодно, как угодно, хоть в Мире Вознаграждения на пиру у Воина, и вручить ему письмо лично в руки, если же возможности не будет - уничтожить четвертушку листа бумаги.
       Теперь у первого министра появилась возможность подумать.
       Только подумать: по-прежнему не было ни слез, ни даже почти привычной боли за ребрами, и руки не дрожали, когда он писал записку Реми. Наверное, он тоже умер, а сам и не заметил, как это случилось. Душа замерла, затихла и не трепетала больше в груди заполошной птицей, бьющейся о стекло. Молчала.
       До самого утра граф сидел в кресле у камина, поставив ступни на решетку. У него теперь всегда мерзли ноги, а нынче ночью казалось, что они обледенели до самых бедер. Чем больше он сопоставлял факты, тем лучше понимал, что смерть Анны - нелепая ошибка. Убийца метил в короля и промахнулся лишь из-за случайности. Еще немного поразмыслив, он понял, кто оказался отравителем.
       И кто столкнул первый камушек, вызвавший сход лавины с гор.
       Пузырек с лекарством стоял на столе, манил принять тошнотворную настойку. Под ребрами ныло, нестерпимо и остро, но Агайрону нужно было еще немного подумать, а лекарство притупило бы и разум, и боль.
       Даже если он назовет королю имя убийцы, его величество не поверит. Да и кто бы поверил? Нет, эту тайну первый министр унесет в могилу. Просто не сможет произнести нужные слова... а если бы смог? Если бы разослал глашатаев трубить об этом на всех перекрестках? Поверил бы кто-нибудь? Нет, не поверил бы.
       Ни Мио, ни Реми не спасешь обнародованием истины. Недостаточно улик, скажет любой судейский, а король решит, что его первый министр спятил от горя.
       Увы, он был в здравом уме. Боль помогала. Граф Агайрон четко видел, что натворил. Все, к чему он прикасался, погибало, рушилось на глазах, и он был тому виной. Именно Флектор Агайрон едва не погубил троих детей-северян, желая всего лишь поколебать положение Гоэллона. Увы, замысел удался. Руи отправился на север, на неминуемую гибель. Граф захотел сделать дочь королевой, чтобы хоть как-то влиять через нее на Ивеллиона - и Анна умерла, став жертвой ошибки. Он хотел добиться расположения самой красивой женщины Собраны, и теперь ей грозила казнь по ложному обвинению, как и ее брату. Он хотел образумить пятнадцатилетнего юнца...
       Все, чего он хотел - счастья для себя и процветания для страны. Страну он погубил тоже.
       Агайрэ останется без господина. Наследников у графа уже не будет, что ж, пусть новым главой Старшего Рода становится брат жены. Он весьма разумный человек, а, главное, никогда и ни за что не покинет графство, не приедет в столицу, чтобы пытаться играть в непосильные для себя игры.
       Анна умерла, а с ней умерла последняя надежда, последний шанс исправить сделанное.
       Первый министр Собраны поднялся и подошел к столу, плеснул в чашку воды до половины. Откупорил темный продолговатый флакон с притертой пробкой, поднес его к чашке.
       "Пять капель, - говорил лекарь. - В крайнем случае - шесть, но семь уже могут оказаться гибельными...".
       Пять...
       Десять...
       Двадцать...
       Тридцать.
       Пятьдесят.
       Флектор Агайрон поднес чашку к губам, поморщился и одним глотком выпил горькую вонючую жидкость.
       Смерть была милосердна к нему. Не стала вцепляться в равнодушное уже ко сему тело ни когтями судороги, ни зубами боли. Она тихо подкралась сзади и ударила по голове мягкой подушкой, принося забвение.
       Если бы он даже увидел, что секретарь, пройдя пару сотен шагов по улице, остановился под факелом, торчавшим снаружи на воротах одного из особняков, развернул записку, внимательно прочитал ее и вновь спрятал за манжет... но он не видел, и сделать уже ничего не мог.
      
       6. Собра - Саур
      
       Алессандр Гоэллон разглядывал потолок своей спальни.
       Ровным счетом ничего примечательного на потолке не было: кремовая туго натянутая ткань, забранная под бордюры с изящной лепниной - цветы и листья. Дело было не в потолке. Просто ему не спалось.
       Курильница, из которой тянулась струйка дыма, - мирт и можжевельник, - стояла у изголовья, но острый, свежий запах не перешибал вони горелой человеческой плоти, которой пропахло все: волосы, одежда, покрывала, подушка... Саннио знал, что этот запах ему просто мерещится, но ничего поделать не мог. Он дважды вымылся и велел выкинуть одежду, но и новая, только что выстиранная, тоже нестерпимо воняла.
       Запах преследовал его с того дня, когда наследник рода Гоэллонов был настолько глуп, что помог солдатам разобрать завал. Один из винных складов все-таки взорвался, похоронив под собой три десятка жаждущих дармовой выпивки погромщиков. Реми велел Саннио проследить, но тому показалось нелепым просто сидеть и смотреть, как солдаты ворочают бревна и носят трупы - вот он и полез. Расплата настигла его к вечеру. Уже который день молодой человек не мог избавиться от навязчивой призрачной вони.
       Он лежал и вспоминал все события прошлой седмицы, надеясь, что рано или поздно они оставят Саннио в покое.
       Когда герцог Алларэ приказал ему отправляться спать, юноша поехал не домой, а в казармы. Он подозревал, что Кадоль запрет его в подвале и больше уже не выпустит из особняка. В казармах же должна была найтись вода для умывания и койка. О большем он не мечтал.
       Часом позже оказалось, что лучше было бы поехать в особняк. Сопровождающие сдали Саннио в руки полкового лекаря, и юноша быстро начал подозревать, что Кадоль с палкой куда менее страшен, чем зверообразный громила необъятной ширины, больше похожий на помесь палача с медведем. Тот удивленно покачал головой, узнав, что недоразумение в плачевном состоянии - наследник герцога Гоэллона, а, стало быть, командир и господин, и принялся за работу. Наследник очень быстро заподозрил, что могучий мрачный дядя связан с родом Гоэллонов узами не вассалитета, а кровной мести. Лекарь вправил Саннио руку и наложил тугую повязку, но на этом испытания не кончились, а лишь начались.
       Ему налепили на спину горчичники. Напоили рвотным корнем, после чего юноша добрый час блевал в услужливо подставленный тазик. Пил из кувшина воду с малой толикой вина - и выблевывал. Когда перестало тошнить, лекарь напоил его некой нераспознанной, несмотря на все уроки Руи, но удивительно мерзкой травяной настойкой и заставил лежать с уксусным компрессом на лбу. Что удивительно, где-то между тазиком и компрессом голова болеть перестала. Вместо этого в теле образовалась приятнейшая легкость и предчувствие полета. Когда Саннио встал с лавки и собрался куда-то идти, он едва не врезался головой в грудь мучителя - после чего получил пару шумных оплеух с извинениями: дескать, сугубо ради приведения господина в чувство...
       Юноша порывался удрать из лазарета, как только понял, что голова не болит, а ноги держат, но злобный лекарь продержал его там до вечера, причем запер дверь снаружи, а окон в комнатке не было. Пришлось выполнять приказ: спать. Проснулся он, к стыду своему, уже после вечерних сумерек.
       Вместо уставшего за день и ночь Крокуса Саннио привели его старшего брата по кличке Клематис. До сих пор на нем ездил только герцог Руи, и юноша решил, что это отмщение Бернара за неподобающее поведение племянника. Жеребец агайрской породы, несмотря на милое цветочное имя, был слишком своенравным и справиться с ним мог только герцог. Должно быть, капитан охраны надеялся на то, что Клематис быстренько скинет упрямого наследника и тот поковыляет домой.
       На смену пропитанному потом и невесть где изгвазданному в крови и вине костюму ему подобрали мундир, нашли более удобную кирасу и другую саблю, полегче. Тугая повязка на запястье не позволяла особо разгуляться. Из немногих знакомых ему приемов рубки Саннио теперь мог исполнить лишь один: прямой удар сверху вниз. Впрочем, он уже понял свою цену в качестве кавалериста. Зато он надеялся, что является не самым тупым и нерасторопным из порученцев герцога Алларэ.
       Как юноше рассказали в казармах, Реми был совершенным самозванцем: никто не назначал его новым комендантом Собры. Он просто обнаружил, что в городе творится бардак, а войска почему-то бездействуют или действуют в одну пятую силы, отправился в казармы, где и узнал, что комендант час назад убит, два его заместителя пропали без вести, а третий безуспешно пытается втолковать командирам алларских и эллонских полков, что те должны его слушаться. Полковники, как и требовал от них устав, подчиняться не собирались. А беспорядки, меж тем, набирали силу...
       Реми полюбовался на все это благолепие и чинопочитание, выслушал соображения третьего помощника коменданта о том, как и какими силами нужно наводить порядок в Собре, залепил ему по зубам так, что тот до вечера провалялся без сознания, и принялся действовать по своему разумению. Сеорийские полки не могли ему подчиняться, но он быстро договорился с командирами: они сугубо самостоятельно наводят порядок в Левобережье, а правую половину города оставляют эллонцам и алларцам.
       За то время, пока Саннио бессовестно дрых, ситуация не только не изменилась, но и ухудшилась, о чем юноша узнал от герцога Алларэ. Сначала белозубая улыбка и шальной блеск зеленых глаз навели наследника на мысль о том, что Реми все-таки напился: немудрено, если то и дело выхлебывать по бутылке вина. Однако ж, герцог оказался трезв и до бело-синего грозового ореола вокруг лица зол. От него разве что молнии не били, искры уже, кажется летели.
       - Мы с вами рассчитывали на четыре полка? - приветствовал он Саннио неожиданным вопросом. - Так будут только два!
       - Почему?!
       - Потому что оба Мерреса на севере. Придут только сеорийские полки.
       - Как это глупо все устроено... - вздохнул Саннио.
       - Да уж, это устарело еще лет пятьсот назад. Нам, впрочем, от того не легче...
       Второе "мы" уже явно не было случайной оговоркой. Юноша смутился. Ничего важного он не сделал - так, мотался по Правобережью с приказами, да еще и свалился в самый неподходящий момент. Ничего подобного он не заслужил. Не было никакого "мы" - был Реми Алларэ, спасавший столицу, и недоразумение по имени Саннио, болтающееся у него на плаще дурным репьем...
       - Поджигателей, насильников, мародеров - убивать на месте. Ворье - в Галанну, если не будут брыкаться. Подстрекателей - связывать и в Галанну, потом допросим... - Реми тоже гарцевал на свежей лошади, и конь выглядел всяко лучше всадника. - Мелкую шваль бросайте с набережной, пусть поплавают, остынут...
       - Герцог, сколько вы уже не отдыхали?
       - А вот как все началось, - ответил Реми, потом тряхнул головой и смерил Саннио злым взглядом. - Так, милый мой. Возвращаетесь в казармы, берете свежие роты и к складам зерна. Потом сюда. Быстро, быстро...
       В казармах Саннио уже знали в лицо и на слова "приказ герцога Алларэ!" отреагировали быстро. Сам он, выспавшись, вновь утратил ощущение понимания происходящего, и по дороге долго мучительно раздумывал, возвращаться ли ему со снятыми с оцепления ротами в казармы, или, проследив за сменой, ехать к Реми. На всякий случай он отправился назад в казармы, и, оказалось, не ошибся: у ворот он столкнулся с мальчишкой своих лет в мундире королевского посыльного.
       - Срочный пакет для герцога Алларэ! - вопил тот, размахивая футляром. - Послание его величества!
       - Я передам! - Саннио выхватил бело-золотой футляр и развернул коня.
       Посыльный что-то вопил вслед - кажется, хотел узнать, кто забрал пакет, - но Саннио его проигнорировал. Срочный - так срочный. Может быть, так делать и неправильно, но пусть его потом накажут, если порученец нарушил некое важное правило. Трое гвардейцев с факелами следовали за ним по пятам.
       Горожане, не преуспевшие накануне в стычках с регулярной армией, видимо, успели поразмыслить и перешли к партизанской войне по всем правилам. Теперь они не только осаждали лавки, склады, богатые дома, но и устраивали ловушки.
       Дикий скрежет, грохот, свист, нечто огромное и темное, падающее поперек дороги...
       Саннио попытался осадить Клематиса, но тот оказался умнее наездника и прыгнул вперед через едва различимое в темноте и неверном свете факелов препятствие. Юноша оглянулся: поперек улицы упало дерево. Те, кто подпилил и уронил его, появились как-то вдруг, в единственный короткий миг, пока Саннио соображал, что упало прямо перед ним. Их было много - восемь, может, десять.
       Порученец выхватил саблю, вслепую рубанул по ближайшей темной фигуре. Вскрик. Клематис лягнул кого-то задними ногами, оттуда тоже заорали, а потом крикнул один из сопровождавших:
       - Вперед! Быстро!
       Кажется, конь соображал быстрее наездника, потому что первым отреагировал именно он. Саннио помчался по темной улице, не разбирая дороги, надеясь лишь на то, что впереди нет других поваленных деревьев или препятствий: вылететь из седла и сломать шею он не хотел. Что творилось за спиной? Не следовало ли развернуть коня и вернуться к спутникам? Проклиная все на свете, он мчался вперед, к площади, по уже знакомой дороге. Там горели костры, там были солдаты. Наверное, лучше вернуться с подмогой, чем самому бросаться в драку... И еще пакет из дворца! Его нужно доставить!
       Уже на выезде с площади его догнали. Саннио оглянулся, держа саблю в вытянутой руке, но это были свои, его охрана. Двое.
       - Где Мишель? - Саннио вдруг вспомнил, как зовут каждого из спутников.
       - Убит, - бросил Винсен, тот, что был старшим из гвардейцев. - Едем!
       Ловушка оказалась первой, но не последней. Встретившийся Саннио капитан эллонской кавалерии, тоже направлявшийся к герцогу Алларэ с докладом, рассказал, что на улицах много хорошо организованных засад. Поваленные деревья и фонарные столбы, баррикады из обломков заборов, натянутые веревки... Фантазия у жителей Собры оказалась богатая. Словно им примерно раз в год приходилось оборонять столицу от иноземных захватчиков, и они уже привыкли.
       - Прямо как на войне... - удивился Саннио.
       - Нет, - капитан смерил попутчика взглядом и понимающе улыбнулся. - На войне, господин, все проще. А здесь - ну за каждым же углом...
       - Что вдруг случилось? - столица всегда казалась ему мирным городом, а горожане - трудолюбивыми законопослушными людьми. С чего они обратились в мрачных бандитов, жаждущих крови, огня и разрушений?
       - Мы выловили пяток подстрекателей, допросят - узнаем.
       - Надеюсь... - поежился Саннио.
       Реми распечатал пакет, не вылезая из седла. Он, кажется, так и не спешивался - только менял лошадей. Герцог Алларэ носился по всему Правобережью, хотя, наверное, мог бы засесть в любой таверне и командовать, не вставая из-за стола. Отдавать приказы, делать пометки на карте... Саннио раньше представлял себе командование именно так. Он вдруг вспомнил про дядю Руи. Тот сейчас воюет на севере. Вот так же? Сутками в седле, не успевая даже перекусить? Дядя воевал там, а Саннио воевал в столице. Тихий отдых как-то не задался...
       Реми обычно бранился коротко, хоть и грубо, а потому юноша едва не выронил сунутую ему в руки лепешку, которую на ходу жевал. Длиннющая богохульная тирада достойна была смерти на месте, но, надо понимать, Воин остановил карающую длань Матери, хотя досталось обоим.
       - Что случилось? - робко спросил Саннио.
       - Наверное, на левом берегу тихо, - непонятно ответил герцог. - Потому и можно писать мне такие... такие! А...
       Обрывки свитка полетели на мостовую. Клематис недовольно заржал, когда один из клочков пролетел мимо его морды. Юноша изумленно смотрел на Реми, у которого вдруг не нашлось слов.
       - Король приказывает явиться мне лично для доклада, - минуту спустя объяснил Реми. - Ну и все прочее. Незаконно присвоенные полномочия, покушение на жизнь помощника коменданта...
       - Но ведь король может приказать мерским полкам...
       - Что б я без вас делал, юный гений! - оскалился Реми. - Король еще вчера счел это чрезмерным.
       - Вот убрать бы полки с Левобережья... - мечтательно сказал Саннио.
       - Там - не только дворец. Там еще и ваш дом. И мой, между прочим. И еще около ста тысяч жителей. Сокровище, ну что ж вы как ребенок... - герцог Алларэ печально вздохнул. - Вы поедете со мной.
       - К королю?!
       - Нет, к его двоюродной бабушке! Подождете в приемной.
       Поездка во дворец заняла четыре часа. Час туда, час обратно, и два часа бестолкового сидения под дверью королевского кабинета. У дверей кабинета и приемной стояли крепкие гвардейцы с алебардами. На Саннио, который сидел на краю дивана, они почти не обращали внимания. Юноша сначала сидел на краешке, чинно сложив руки на коленях, а потом устал и уселся, опершись на спинку и вытянув ноги. Напротив него сидели двое чиновников. Они то зевали, то шепотом переговаривались, а порой пялились на развалившегося на королевском диване мальчишку в слегка запачканном мундире кавалериста. Слуг в приемной не было, а потому Саннио сам налил себе вина из хрустального графина, стоявшего посреди комнаты и медленно, вдумчиво пил.
       Реми задерживался. Стоявшие в углу водяные часы роняли капли, шел уже второй час, а король все еще слушал доклад, или чем уж он там занимался. Обстановка приемной юноше не нравилась. Слишком много ярких тканей - портьеры, обивка диванов и стульев, скатерти; слишком много золота и серебра. Большая комната казалась тесной из-за обилия мебели. Здесь стояли и три дивана, и десяток стульев, и два стола - один с чернильницами, другой с графином и бокалами. Наверное, приемная была предназначена для долгого ожидания. Чиновники могли просмотреть свои доклады, внести в них поправки...
       Саннио не хотел докладов. Он самым банальным образом хотел жрать, но обсыпанное сахаром печенье, орешки в глазури и прочая сладкая пакость, стоявшая в вазочках на столе, его не прельщала. Завтрака же ему, разумеется, никто не предложил. Его вообще замечали только два сердитых чиновника; остальные господа и слуги, то и дело заглядывавшие в приемную, спутника герцога Алларэ не видели в упор.
       Наконец вышел Реми. Юноша посмотрел на него и прикусил губу. У герцога было подвижное, выразительное лицо, по которому легко было угадать смену настроения, но сейчас оно казалось золотой маской со вставленными в нее крупными изумрудами.
       - Пойдемте, Алессандр, - коротко бросил он, выходя из приемной.
       О чем говорили король и герцог Алларэ, Саннио так и не узнал. После разговора в королевском кабинете зеленоглазый герцог замкнулся в себе, и дело было не только в усталости. Он меньше бранился, реже повышал голос и почти все время хмурился, но молчал о том, что занимало значительную часть его мыслей. Порученец не слишком удивлялся: нелепо было бы надеяться на то, что Реми расскажет своему почти случайному спутнику о содержании личной беседы с королем. Саннио просто боялся. Не за себя, конечно.
       Три дня назад он искренне желал герцогу Алларэ всяческих несчастий и вообще почитал его правой рукой Противостоящего. Теперь же он, не до конца себя понимая и удивляясь самому себе, обнаружил, что в его жизни появился еще один важный человек. Уважаемый, нужный, тот, кому хочется служить и помогать во всем, не думая о себе. Обиды и глупые шутки Реми забылись, впрочем, с начала беспорядков он ни разу не позволил себе пошлых намеков и деланных заигрываний. В алларском герцоге словно уживались два человека: изнеженный манерный дурак и суровый решительный офицер. Второго Саннио уважал, первого вспоминал с легким отвращением.
       Еще сутки безумия. Потом два свежих полка сумели переломить ситуацию. Город начал затихать. Те немногие зачинщики, которых не повесили, не зарубили и не сволокли в Галанну, тюрьму для простолюдинов, попрятались по домам. Их уже разыскивали. Допрашивали свидетелей и пострадавших, выслеживали логова погромщиков. Реми разбирался и с этим. Некоторых пленных он отпускал, других приказывал вешать. Примерно каждого двадцатого он отправлял в Галанну для более подробных допросов.
       Последним происшествием стал взрыв на винном складе. Громыхнуло так, что наверняка увидели и в Керторе. Реми отправил Саннио выяснить, что случилось, а когда тот вернулся с докладом, распорядился взять солдат, потушить пожар, разобрать завал и отправляться домой.
       - Как - домой? - удивился юноша.
       - Верхом, - усмехнулся Реми. - Все кончилось. С остальным справится новый комендант.
       Саннио уже ехал к солдатам, когда герцог Алларэ окликнул его по имени.
       - Вы молодец, сокровище! Я не пожалел, что взял вас с собой! - бросил Реми через плечо.
       Юноша покраснел. Да что он такого, в сущности, делал? Путался под ногами и катался туда-сюда с приказами... Бернар тоже порой хвалил его вот так, на будущее, чтобы ободрить. Незаслуженная похвала не радовала, а казалась немного унизительной, словно все считали его ребенком.
       Последствия взрыва были ужасны. Соседние склады попросту разметало на бревна, частью они загорелись. На месте винного склада образовалась огромная дымящаяся яма. Внизу, в подвалах, еще что-то взрывалось, громко ухало. То и дело поднимались языки пламени. Пожарная команда уже орудовала баграми, растаскивая полуразрушенные здания и засыпая тлеющие угли песком. Цепочка добровольных помощников из горожан передавала бадьи с водой. Юноша подозревал, что каждый третий еще пару ночей назад шатался по городу с совсем другими намерениями, но ветер переменился и теперь все эти люди пытались выслужиться перед законной властью. А может, он был не прав. Может быть, все они прятались от погромов и при первой же возможности пришли на помощь солдатам.
       Саннио больше не знал, где правые, где виноватые, где притворившиеся милыми котятками вчерашние бандиты, где их невинные жертвы.
       По дороге Саннио прислушивался к разговорам военных, что ехали вокруг. Двое солдат помоложе препирались с пожилым сержантом, который утверждал, что заварушка, конечно, была неприятная, но могло быть много, много хуже, и даже объяснял, что бы делал, реши он устроить в столице настоящий бунт. Пояснения сержанта звучали убедительно, даже слишком.
       - Надеюсь, вас не услышат лишние уши, - подмигнул Саннио, и старый эллонец осекся, хмуро взглянув на порученца герцога Алларэ.
       Из-под завалов выносили трупы. Все они были мародерами, но от этого вид скорченных обгоревших тел не делался менее отвратным и жутким: черные головешки, в которых едва угадывались очертания тел. Некоторые тела сплавились между собой в единую многорукую и многоногую массу. Те, кто вместе пытался проникнуть в здание склада, вместе и погибли.
       Солдаты вытащили наполовину обгоревший женский труп. Юноша присмотрелся и понял, что она прижимает к груди не бутылку и не бочонок, а мертвого младенца. Безумная баба ломилась в склад, держа на руках младенца...
       Юношу стошнило.
       Отерев рукавом липкую зеленоватую слюну, он бросил поводья ближайшему зеваке и отправился помогать солдатам.
       Как позже выяснилось - напрасно. Теперь запах горелого и воспоминание о мертвой женщине с младенцем прицепились к нему, наверное, навсегда.
       Тень на потолке отвратительно напоминала обгорелый труп. Саннио застонал и перевернулся на живот, накрыв голову подушкой.
      
       Письмо от отца свалилось неожиданно, хотя Фиор Ларэ ждал его каждый день на протяжении всей девятины святого Окберта. Началась вторая весенняя девятина, и господин управляющий поместьем вдруг поверил, что отец забыл про младшего сына и уже никогда не потребует его назад. Разумеется, глупое и наивное заблуждение было жестоко развенчано. Приказ пришел, и в нем значилось "немедленно, в час получения...".
       Элграс, хорошо отдохнувший и успокоившийся, воспринял известие стоически. Мальчик только пожал плечами и как-то слишком по-взрослому сказал:
       - Рано или поздно это должно было случиться.
       - Да, - кивнул Фиор. - Надеюсь, за девятину твои прегрешения подзабылись...
       - Это вряд ли, - тряхнул челкой принц. - Ладно, там посмотрим. Ты меня отвезешь?
       - Разумеется!
       Выехали под вечер - исполняя приказ, да и сумерки предвещали прекрасную ночь. Наконец-то пришла настоящая, непритворная весна. Не то жалкое копошение теплых ветерков и холодных ветров в небе над столицей, которое начинали восхвалять, устав за зиму от снега и вечно затянутого неба.
       Небо было чистым. Словно кто-то небрежно расстелил от горизонта до горизонта идеально вычищенный плащ из черного бархата - ни пятна, ни пылинки. Ветер угнал тучи на запад, разогнал даже самые крошечные облачка. На деревьях уже появились вполне солидные листья. В воздухе стоял тонкий, пьянящий аромат пыльцы и смолистого сока, которым истекали недавно лопнувшие почки.
       Деревья были высажены вдоль всей дороги, и шальной, кружащий голову почище любого вина запах сопровождал всадников до самой столицы. На рассвете он стал почти невыносим: должно быть, из-за предчувствия надвигающейся столичной вони. Поутру в Собре пахло первым выпеченным хлебом вперемешку с дерьмом из опорожняемых ночных горшков, и Фиор находил эту смесь непереносимой. Уж лучше честная вонь отхожего места, чем та же - но со сладким привкусом ванили и корицы.
       Элграс веселился - Фиор упрямо отгонял от себя слово "напоследок", - от души. Своего коня он то посылал в галоп, то пускал шагом, давая жеребцу отдохнуть, как положено, но едва выждав положенный срок, вновь мчался по пустой ночной дороге. Эскорт из трех солдат и офицера, взятый управляющим в Эноре, мрачно ругался, но не спорил с господином. Ларэ же не считал нужным одергивать мальчика. Лошади отдыхают - и ладно.
       Пусть мальчишка хорошенько, но не слишком устанет и прочистит голову свежим рассветным ветром - тогда предстанет перед отцом спокойным и терпеливым.
       Въехав в Собру, Фиор несколько опешил. О "беспорядках" он слышал, но масштаба возмущений пока не представлял. Столица же не стала стесняться королевского бастарда, и как дурно воспитанная жена пекаря принялась показывать синяки и ссадины, наставленные ей пьяным мужем. Сожженные дома, уже пустые виселицы, мостовая, на которой до сих пор поблескивали битые стекла, поваленные деревья, оттащенные по сторонам улицы, влажные пепелища, рассыпанное и еще не сметенное зерно, густой смрад горелого и дотлевающего...
       - Ха! - осадил коня Элграс и оказался поближе к брату. - С кем это мы воевали?
       - Были беспорядки, - уклончиво ответил Ларэ. - Подробностей я не знаю.
       То ли отец был так зол из-за бунта, то ли все было решено заранее, но королевский прием ошеломил Фиора Ларэ. Его величество изволил принять сыновей не в своих покоях, а в Золотой приемной, где ожидали аудиенции еще человек двадцать придворных. Элграсу король уделил примерно три минуты. Ровно столько, сколько у него занял небрежный кивок в ответ на поклоны, протягивание сыновьям руки для поцелуя, ожидание, пока они вернутся на положенное место, и громогласное вынесение вердикта.
       - Сын мой Элграс! - провозгласил король, который вполне мог заменить своего же герольда. - Ваши провинности велики, а потому я велю вам сегодня же отбыть в баронство Брулен, где вы будете исполнять обязанности пажа при баронессе Брулен. Надеюсь, что эта достойная благородная дама сумеет вразумить вас.
       - Отлично... только не спорь, - еле слышно прошептал Фиор, державший руку у брата на плече и почувствовавший, как мальчик дернулся. Оставалось надеяться, что король не расслышит. - Тебе повезло!
       То ли отец все-таки услышал, то ли заметил шевеление губ сына.
       - Вам же, мой сын Фиор, я велю сегодня же вернуться в поместье Энор!
       Элграса увели гвардейцы, окружив словно преступника. Вероятно, мальчик успел расслышать торопливый шепот брата, или вспомнил рассказы Эмиля о западном баронстве у моря, потому что он улыбался, хоть и склонил голову в притворном испуге и скорби. Брулен - да лучше не придумаешь! Море, корабли, веселые и мудрые мореходы, хитрые и упрямые рыбаки, и баронесса Брулен - весьма разумная женщина... И до столицы - не меньше двух седмиц пути, если менять коней на каждом королевском постоялом дворе. То, что и нужно брату. К добрым людям поближе, от Араона подальше...
       В Энор - так в Энор. Ни пропавшая гарью Собра, ни дворец Фиора не привлекали. Отец не удостоил его разговором наедине? Какое облегчение... Бастард был воспитан в безусловном подчинении царственному родителю, но крайне сомневался, что воспитание поможет, коль скоро речь зайдет об Элграсе. Отец сам позаботился о том, чтобы у Ларэ не было ни возможности, ни повода его разгневать - и славно, славно!
       На ступенях дворца Фиор встретил алларскую парочку, известную своим постоянством в дружбе: Реми Алларэ и Эмиля Далорна. Эмиль выглядел вполне обычно, не считая свежей ссадины на скуле, уже затянувшейся тонкой розовой кожицей, а вот Реми на себя был не похож. Он попросту спал на ходу. Опухшее лицо, странным образом не лишившееся красоты и сейчас, след от шва на подушке через правую щеку, кое-как зашнурованная камизола...
       - Реми, с вами все в порядке? - поинтересовался Фиор.
       - Странное дело, - вяло улыбнулся герцог. - Я искал одного родственника, а нашел другого. Будьте здоровы, братец. Вы не видали у короля мою сестру?
       - Нет, по крайней мере в Золотой приемной ее не было.
       - Отвратительно, - зевнул Реми. - Я проснулся... нет, я поднялся! Неприлично рано поднялся, а потому еще не проснулся. Поехал к себе, обнаружил, что ее еще нет, поехал искать, а попадаетесь мне вы... и говорите, что ее нет в приемной. В гостевых покоях ее нет тоже, я уже спросил.
       - Может быть, она уже уехала домой и вы разминулись? - предположил Фиор.
       - Скорее всего, так. А, в болото мою ненаглядную сестру, где бы ее ни носило, поедемте завтракать, господа!
       Фиору эта идея понравилась. После завтрака он собирался снять в таверне комнату и проспать до вечера, а потом уже ехать в Энор. Сутки в седле его не прельщали. Он поймал первого попавшегося пажа и велел ему передать своему эскорту, что они свободны до следующего вечера. Пусть погуляют по столице, потом их можно будет расспросить.
       Таверну под названием "Разящая подкова" Ларэ знал. На вывеске был намалеван грозный вороной жеребец, вставший на дыбы. Кого собиралась поразить подкованное копыто, было неясно, а вот посетителей обычно поражал владелец, мэтр Роутас Суба по прозвищу Роутас Длинные Уши - не только отменной кухней, но и тем, что знал все столичные сплетни. Говаривали даже, что мэтр Суба узнает о событиях раньше, чем они случаются.
       - Подогрейте мне вина с мятой и перцем, - потребовал Реми.
       - Какое варварство, - улыбнулся Эмиль.
       - Варварство, - согласился зеленоглазый герцог. - Но просыпаться все-таки надо. Фьоре, что нового вы увидели во дворце?
       - Я пробыл там слишком недолго. Его величество отправил принца Элграса в ссылку в Брулен, в пажи к баронессе - вот и все, что я увидел.
       - Мальчику повезло, - слегка улыбнулся Эмиль. - В Брулене ему будет лучше, чем в Собре.
       - Несомненно, - герцог отхлебнул свой ядрено пахнущий настой, одобрительно кивнул и залпом выпил еще дымящуюся жидкость, скривился, потом сунул в рот свежую булочку. - Такая дрянь, - пожаловался он. - Покойника разбудит...
       - Герцог, я хотел сообщить, что выполнил поручение вашего наследника. - Фиор вспомнил, о чем нужно было сказать Реми.
       Разумеется, стоило написать об этом раньше, но разговор оставил слишком мало следов в памяти, а потом явился Элграс. Бастард ожидал, что отец будет разгневан, выслушав ультиматум рода Алларэ, но король только пожал плечами, словно ему было все равно, а потом долго и подробно обсуждал подготовку поместья к летнему отдыху. Фиор так старался запомнить все про розовые кусты и новые сервизы, что о слегка завиральной идее Рене позабыл напрочь.
       - Какое еще поручение? - Реми нехорошо прищурился. Виноградная зелень глаз сменилась холодом северного изумруда. - Вы о чем, родственник?
       - Ваш брат Рене поручил мне напомнить отцу о прецеденте короля Эреона и сообщить о том, что излишняя жестокость в подавлении северного мятежа может заставить Старшие Роды вспомнить о том, что закон короля Аллиона так никто и не отменил...
       Реми Алларэ осторожно поставил на стол тяжелый серебряный кубок, в которых лучшим гостям "Разящей подковы" подавали вино.
       - Это розыгрыш такой? - тихо и с явной угрозой спросил он.
       - Помилуйте, герцог! Эмиль присутствовал при этой беседе и может подтвердить...
       - Почему я не знал? - резкий поворот головы к Далорну. - Ты не сказал ни слова...
       - Я был уверен, что Рене действует с вашего одобрения, - побледнел Эмиль. Фиор прикусил губу. Алларец прекрасно владел своим лицом, а сейчас вдруг стал похож на растерянного мальчишку, и он не играл...
       - Я казню этого бездельника, - сквозь зубы пообещал герцог Алларэ. - Какая нелепость! Ладно, господа. Что сделано, то сделано, будем иметь это в виду. Спасибо, Фьоре, что сообщили.
       - Простите, герцог, я искренне считал, что...
       - Фьоре, забудьте. Это забота моя и Рене. Давайте лучше выпьем, кстати, несут наши колбаски! - Реми улыбнулся, беспечно и жизнерадостно, но Ларэ ему не поверил.
       Бараньи колбаски с пряностями, в сопровождении мелко нарезанной и обжаренной до хруста картошки были диво как хороши, но аппетит у Фиора пропал. Он уныло разглядывал бело-красные клетчатые занавески, такие же скатерти и развешанные по стенам шутейные гербы, где красовались то перекрещенные нож и вилка, то два ножа на фоне тарелки. У мэтра Субы было мило, очень мило, а керторское вино заслуживало всяческого почтения, но Ларэ думал о том, что совершил редкостную глупость. Что б ему забыть о поручении Рене, так нет же, проклятая исполнительность наделала вреда больше, чем забывчивость...
       Над столом нависла чужая тень. В таверне воцарилась странная тишина. Ларэ поднял голову и увидел двух приставов в сопровождении четырех солдат.
       - Герцог Алларэ! Будьте любезны проследовать с нами!
       - Вы что, кретины, не видите, что я завтракаю? - поднял брови Реми. - Подождите во дворе...
       - Герцог Алларэ! Будьте любезны сдать оружие и проследовать с нами! - несколько громче повторил пристав. - Вы аресто...
       Эмиль вскочил с места и вытащил из ножен шпагу. Солдаты с алебардами пошевелились, загораживая ему проход, но Далорн их не интересовал. Реми взял со стола салфетку, неторопливо промокнул губы и бросил клетчатый лоскут на тарелку.
       - Судари мои, вы тоже не выспались? Что за публичные сцены. Садитесь лучше позавтракать с нами. Король подождет еще час, уверяю вас...
       - Герцог Алларэ! - страдальчески изрек плечистый мужчина средних лет, с короткими светлыми волосами, выглядевшими так, словно их обладатель тушил пожар и опалил большую часть шевелюры. - Вы арестованы по приказу короля. Вот копия приказа. Я прошу вас сдать оружие и проследовать за мной! Будьте так любезны... - прибавил он, косясь на Эмиля, застывшего с обнаженной шпагой. На стол осторожно лег свиток, перевитый золотой лентой. - Не надо сопротивляться!
       - Вы, конечно, исключительно милы, - улыбнулся и подмигнул Реми, разворачивая приказ. - Но когда я читаю эту ахинею, мне отчаянно хочется сопротивляться, и я буду это делать. Пристав, советую вам упасть на пол. Вы мне понравились, и я не хочу задеть вас ненароком. А вот ваши дуболомы как-то несимпатичны на вид...
       Реми вскочил. Шпагу он уже успел вытащить из ножен, пока дразнил пристава. Обгорелый или остриженный после болезни мужчина сделал такое лицо, будто его заставили набить полный рот незрелой смородины.
       Фиор прикинул возможные пути к отступлению. До окна далеко, и оно закрыто ставнями. Между столом и дверью стоят солдаты. Нет, без кровопролития не обойтись.
       - Нас предупреждали, что вы будете сопротивляться, - пристав был скорбен и отнюдь не воинственен, но уверен в победе. - На этот случай вам велено сообщить, что ваша сестра заключена в крепость Шеннору, и ваше сопротивление дурно отразится на ее участи. Пожалуйста, отдайте шпагу.
       - Изумительно, - взмахнул правой рукой Реми. - Король берет заложников...
       - Причем женщин, - добавил напряженный злой Эмиль. Пристав покраснел до ушей. - Герцог, не верьте ему. Уверен, что это блеф.
       - Увы, - Алларэ швырнул шпагу на стол перед собой, удивительным образом попав строго между тарелками. - Я не хочу проверять, блеф ли это, если речь идет о жизни моей сестры.
       - Реми, не смейте! - вскрикнул Эмиль. - Бегите!
       - Крысолов, крысолов, ты служить мне не готов... - пропел герцог, выходя из-за стола.
       Прошлогодняя модная песенка о капризной даме и нерасторопном крысолове оказала на Далорна чудодейственное воздействие. Он разжал руку, выронив шпагу на пол и сел на стул, демонстративно положив ладони на стол. Фиор, сидевший неподвижно и молча, окончательно перестал понимать, что творится и в таверне, и в Собране. Почему Реми спел две строки из почти забытой песни? Почему старый друг вдруг сдался и обмяк, словно ему вспороли яремную вену?
       За что, в конце концов, Мио отправили в Шеннору, а герцога арестовали, причем прилюдно, а не тайно?
       - Эмиль... может быть, это не мое дело, но что здесь произошло?
       - Может быть, и не твое, Фьоре, - вздохнул Далорн. - Скорее всего, именно так. Но я все-таки скажу. Здесь только что был арестован глава королевской тайной службы. Теперь у нас и тайной службы не будет, поздравляю.
       - Реми... был? - Ларэ застыл в изумлении. Герцог Алларэ - глава тайной службы его величества? Кого угодно можно было представить в этой роли, но зеленоглазого герцога, любвеобильного хулигана, о похождениях которого сплетничала вся страна?!
       - Да, Фьоре, был. Восемь лет. Полагаю, мне пора покинуть Собрану. Я тоже, знаешь ли... был.
       Далорн поднялся, бросил на стол десяток монет. Переплатил он примерно впятеро, но Фиор не стал ничего говорить. Он лишился дара речи и надеялся только, что не навсегда, а лишь до той поры, пока не начнет понимать хотя бы малую часть хаоса и бреда, захлестнувших столицу.
       На прощание Эмиль вскинул руку в салюте военных моряков, и Ларэ ответил ему тем же. Молчаливое пожелание удачи и выражение надежды на то, что следующая встреча состоится. Где-нибудь. Хоть когда-нибудь.
      
       - Как твое имя, солдат?
       - Карл, ваша милость! - Приземистый жилистый копейщик робко пожал протянутую руку и с удивлением уставился на главнокомандующего.
       - Откуда ты родом?
       - Из Агайрэ, ваша милость...
       - Радуйся, Карл из Агайрэ! Завтра ты прославишься на весь мир!
       - Улыбнись, Жан из Эллоны... завтра ты станешь знаменитым... Дитер из Брулена... завтра ты будешь героем... Антуан из Алларэ... завтра ты... Роберт из Скоры... завтра...
       Рикард из Меры шел следом за герцогом Гоэллоном. Тот поминутно останавливался, чтобы заговорить с очередным солдатом. Каждому он пожимал руку, одобрительно хлопал по плечу, если рукопожатие оказывалось достаточно крепким, улыбался и обещал славу, знаменитость, вечный почет...
       Темнолицему приземистому Карлу, не по годам серьезному Жану, огненно-рыжему Дитеру, кудрявому Антуану, щекастому Роберту. Всем, кого встречал на своем пути по лагерю.
       - Ну, Вис, думай, что рассказать о победе внукам!
       - Деток бы наделать, ваша милость...
       - Летом будешь дома, неужто не найдешь времени? - подмигнул герцог беловолосому дылде-арбалетчику.
       Лица, лица, лица... слова, слова, слова. Рукопожатия, усмешки. Накануне сражения Паука словно подменили. С офицерами он был холодно-любезным и подчеркнуто отстраненным, в солдатском лагере же вел себя, как веселый новобранец. Смеялся, шутил, говорил просто и ласково. Оказалось, он умеет шутить, умеет смеяться - в голос, совсем не на придворный манер, а так, что полковнику Мерресу самому хотелось расхохотаться. Он то и дело прикусывал губы, чтобы убрать с лица дурацкую улыбку.
       На самом деле, улыбаться было нечему, а шутки и смех отдавали похоронным звоном. Сквозь веселый галдеж Рикард отчетливо слышал фальшь. Герцог отлично притворялся. Он мог обмануть солдат, но не полковника Мерреса. То, что затеял столичный царедворец, было самоубийством. Имея в своем распоряжении четырнадцать тысяч человек, шесть он отправил на юго-восток, на соединение с отрядом, продвигавшимся к истокам реки Эллау. У деревни Эйст осталось лишь восемь. Столько же, сколько еще недавно сидело в окружении, боясь высунуться за кольцо холмов. Тамерцы были вынуждены отвести часть своей армии туда же, к истокам Эллау - но осталась двадцать одна тысяча!
       Отданный седмицу назад приказ довел до заикания даже генерала Эллуа, неистребимого и непоколебимого.
       - Мой герцог... вы отдаете себе отчет...
       - Отдаю, Денис, отдаю. Сядьте и успокойтесь, - махнул тогда рукой Гоэллон, и эллонец покорно плюхнулся на табурет.
       За одно зрелище побледневшего Эллуа, который трясущимися руками наливал себе воду в стакан, и расплескал половину на стол, Рикард мог бы полюбить главнокомандующего, если бы сумасбродное решение не означало, что ему самому придется в скором времени умереть. Даже не со славой и ради Собраны, а лишь потому, что его величество король Ивеллион II прислал на север столичного позера, ничего не знавшего о войне.
       Рикард уже давно зарекся спорить с герцогом, но на этот раз не выдержал.
       - Господин главнокомандующий, вы, наверное, великий игрок в "осаду крепости", но здесь вам не бирюльки-тютельки...
       - Рикард, вы неотразимы, - улыбнулся ему герцог. - Я понимаю, что вы учились воевать у пьяных ординарцев, и название "Эстре" вам ничего не скажет, но так хоть помолчите, сделайте милость...
       Эстре? Меррес-младший честно постарался вспомнить, о чем идет речь. Что-то такое он читал в одном из старых свитков. Город на территории герцогства Скора. Кажется, во времена короля Анелиона... или Эналиона... у королей династии Сеорнов такие похожие имена, легко и ошибиться... в общем, во времена, достаточно древние, чтобы Рикард нисколько ими не интересовался, кто-то кого-то там победил. Вероятно, армия Собраны. Надо понимать, тамерцев. Или огандцев? Или Оганды тогда и вовсе не существовало?..
       Пока Рикард ломал голову, герцог Гоэллон за ним пристально наблюдал; убедившись, что полковник не может вспомнить, что случилось у Эстре, он удовлетворенно кивнул.
       - Надеюсь, Рикард, у князя Долава память не длиннее вашей.
       Память... в памяти ли дело, когда у противника - двадцать одна тысяча, из них двенадцать - отборной конницы! Теперь расположение тамерских войск было видно ясно, как на ладони. Похоже, они уже знали, какой подарок преподнес им герцог Гоэллон: в лагерь прибыл парламентер. На саблю был повязан белый шарф. Тамерец радостно улыбался.
       - Князь Долав предлагает вам почетную сдачу! Мы просим лишь десять заложников из числа офицеров. Остальным будет позволено уйти за Эллау.
       - Налейте господину де Сарбиру вина, и мне тоже, - сказал в ответ герцог, и когда ординарец подбежал с двумя полными кубками, один из которых подал всаднику, а другой - Гоэллону, поднял свой вверх, словно салютуя парламентеру. - Выпейте за победу, де Сарбир. За нашу завтрашнюю победу!
       Тамерец смерил стоявшего перед ним Гоэллона взглядом. Больше он не улыбался. Вино парламентер вылил на землю, кубок швырнул в руки ординарцу, после чего развернул коня и поскакал к воротам лагеря. Герцог сделал большой глоток и удивленно похлопал глазами:
       - Но ведь отличное же вино! Наверное, он предпочитает другой год? Или другую марку? Господа, мы обидели парламентера, это так неучтиво... Мне стыдно, гос... - окончание жогларского монолога потонуло в общем веселье. Засмеялся даже бывший маршал Меррес.
       На следующее утро шутка уже не казалась Рикарду остроумной. Он отобрал у одного из офицеров зрительную трубу, сел на коня и принялся рассматривать свои и чужие позиции. Погода стояла отменная - сухо, тепло и ясно, так что можно было увидеть, как вдали, на равнине, из палатки выходит тамерский кирасир.
       Вот голый до пояса парень зевает во всю глотку, потягивается, смотрит на небо, потом открывает широкий красный рот. Через миг в поле зрения появляется стриженая голова денщика. Оттопыренные уши, обкорнанные темные лохмы. Кирасир отвешивает лопоухому тумака, тот пропадает и быстро возвращается с бутылкой.
       Тамерцы уже праздновали победу. Понять их было куда проще, чем собранского главнокомандующего.
       Всех союзников у Собраны было - неровное поле, густо заросшее старыми, одичалыми уже плодовыми деревьями и кустарником, болото с ручьем справа, огороженный холм - слева. Если здесь когда-то и был большой сад, то его забросили лет двадцать назад. С тех пор деревья разрослись, стали корявыми и уродливыми, а некогда ровные линии малинников и смородинников превратились в настоящий колючий лабиринт.
       Яблони, вишни и груши стояли в цвету. Белая, розоватая, сиреневатая, желтая пена падала на ветхую ограду, которая напоминала рот старика: здесь дыра, здесь две дыры, а там зуб наполовину сколот и торчит уродливым острым краем. На ограду, на плечи, на головы стрелков, расположенных между кустарников и деревьев. Рикард заметил, как один из арбалетчиков потянулся к кусту еще совсем зеленой малины, отщипнул завязь и сунул в рот. Другой жевал выступившую из трещины в коре яблоневую смолу.
       Проходы между деревьями были перекрыты фургонами; накануне вечером их с угрюмой бранью волокли в сад, спотыкаясь на узких тропинках. Рубить деревья главнокомандующий категорически запретил. Вдоль фургонов стояли ряды лучников. Между ними в шахматном порядке застыли полусотенные группы пехотинцев. Пехотой должен был командовать полковник Меррес.
       На той стороне холма, что не видна была из тамерского лагеря, ждал сигнала резервный отряд конницы, точнее - вся конница, которую герцог счел нужным оставить в седлах. Половине он велел спешиться и построиться за изгородью позади стрелков.
       Расположение тамерских войск казалось куда более разумным. Четыре отряда, стоявшие один за другим на слишком узком для такой огромной армии. Первый - кирасиры, элита тамерской армии. Следом за ним - пехота, ожидавшая своей очереди. Третий и четвертый отряды были куда больше. Среди светлых парадных мундиров армии Тамера виднелись красные и коричневые пятна: къельские и саурские мятежники.
       Загудели трубы, заскрипели рожки - и вся эта огромная масса двинулась на крошечную армию Собраны, попрятавшуюся под вишнями и яблонями. Рикард содрогнулся. Ему пора было спешиться и на своих двоих пройти вперед, туда, где его уже ждали адъютанты.
       Тамерцы были уверены в победе. Первый отряд ринулся вперед так, словно среди кустов их ожидали тысячи обнаженных красоток. Кусты и цветущие деревья манили их к себе. Однако ж, ничего хорошего под вишнями и яблонями "кесарята" не нашли. Они резво преодолели чахлую изгородь и тут были вынуждены сделать важное открытие: между деревьями скакать на лошадях очень неудобно. Особенно, если по тебе стреляют со всех сторон одновременно, кони спотыкаются на растянутых на уровне колена веревках и падают, ломая ноги, а собранские солдаты с ревом "За короля и победу!" окружают каждого упавшего.
       Из бьющихся в агонии лошадей и кирасирских трупов получались отменные препятствия. Они ждали, пока второй отряд армии Тамера подойдет поближе, чтобы убедиться в этом лично. Отряд не заставил себя долго ждать, с дурным упорством повторив ошибку предшественников.
       Рикард расхохотался. Может быть, план герцога Гоэллона и был сущим безумием, да еще и почерпнутым в старом свитке, но он оказался действенным!..
       Два долгих гудка, пауза, короткий надсадный вопль поперхнувшегося своим звуком рожка. По этому сигналу Меррес обязан был отдать приказ своим людям собраться у наружного края ограды и выйти через проломы на поле. Полковник зажмурился, представляя себе, как через десяток минут окажется уже не под надежным прикрытием кустов, деревьев и фургонов, а лицом к лицу с разъяренным третьим отрядом тамерской армии, набрал в грудь побольше воздуха и заорал во всю глотку:
       - Вперед!!! Пехота, вперед!!!
      
      
       Тамерские солдаты отступали. Алви Къела отбросил с лица отросшую за зиму челку, чтобы она не лезла в глаза, привстал в стременах и еще раз посмотрел на юг. Да, зрение его не подвело, и ему не померещилось. Третья линия тамерской армии разделилась на две неравные части. Большая беспорядочно, мешая друг другу, ринулась влево. Даже "символ освободительной войны", который уже перестал интересоваться планами и картами, знал, что там, за ручьем, начинается болото. Его было прекрасно видно издалека, и не нужно было досконально изучать место, чтобы разглядеть трясину. Она тянулась от края бывшего фруктового сада на добрых пять миль. Чахлые осинки и кривенькие елочки, проблески воды между кочками, светлая, совсем другого, чем на поле, оттенка трава...
       Неужели тамерский командир в горячке боя принял веселенькую болотную траву, слишком яркую для твердой почвы, за луг?! Глупость, какая глупость! Самое страшное - этот дурак утащил за собой целую толпу къельских и саурских воинов. Тамерское командование долго, упрямо добивалось того, чтобы северные владетели в бою действовали не по своему разумению, а неукоснительно исполняли приказы. Вот и результат: чужак, наверняка выросший в горах или на морском побережье, спутал твердую почву у подножья холма, что располагался справа, с болотом. У него еще было время, чтобы исправить свою ошибку: нужно было остановить отряд до того, как весь он перешел ручей. Но проклятого дурака тянуло в трясину!..
       Пусть Алви никогда не командовал даже ротой, он не сделал бы подобной нелепой ошибки! Почему, почему он в очередной раз вынужден наблюдать за ходом боя из глубокого тыла?
       Меньшая часть отступала по изрытому отводными канавами лугу к четвертой линии, которая спешила им навстречу. Собранская пехота преследовала остатки третьей линии по пятам. Не дойдя сотни три шагов, пехотинцы остановились и стянули свои ряды. К ним торопились последние отставшие, и - Алви вздрогнул - еще два свежих отряда, которые раньше прятались за оградой сада.
       - Началось основное сражение, - объяснил Олуэн, все время находившийся рядом с графом Къела.
       - Вот как это называется... - нельзя было кричать на друга, но от ярости у Алви темнело в глазах. - Олуэн... нельзя ли послать кого-то за ручей? Там же болото! Лошади утонут!
       - Это уже сделано.
       - Почему я не вижу результатов?
       - Ты торопишься, - ну как, как у флигель-адъютанта получалось говорить настолько мягко и терпеливо? Он ведь не был ни святым, ни лишенным страстей старцем... - Понадобится еще время.
       - Олуэн, почему мне кажется, что это непохоже на победу?
       Тамерец неторопливо поправил золотой аксельбант на левом плече, потом взялся за свою треуголку. Руки у него были маленькими, как у девицы, Алви каждый раз удивлялся, когда обращал на это внимание. Он прекрасно помнил, что холеные короткие пальчики могут запросто приподнять за шиворот человека комплекции графа Къела, или кого потяжелее. Не только оторвать от земли, но и внушительно встряхнуть, а после этого аккуратно поставить на место. Несколько дней назад флигель-адъютант именно так поступил с зарвавшимся кавалерийским юнкером.
       Тот спьяну затеял орать под окнами первого этажа, где Алви с Олуэном играли в карты, какую-то громкую нелепицу. То ли обидную песню, то ли безнадежно перевранный огандский гимн - разобрать было невозможно. Граф де Немир сначала окликнул нахала, которому было едва ли больше семнадцати, но тот не внял. Слушать звонкие вопли пьяного юнца не было никакого желания, и Алви собрался было выйти - но друг решил поступить иначе. Он протянул руку и ухватил юнкера за воротник мундира, встряхнул, словно тряпку, и поставил на землю. Пение утихло мгновенно.
       - Простите, ваше высочество, - залепетал споро протрезвевший юнец.
       - Иди прочь отсюда! - Граф де Немир немедленно принялся вытирать ладонь платком.
       Теперь Олуэн откровенно тянул время. Ему не хотелось отвечать, вот он и занимался безупречно сидевшей на голове треуголкой, идеально ровным аксельбантом, обшлагами мундира... всем, чем угодно, но не беседой с графом Къела. Северянин вздохнул и отвернулся к полю боя.
       Ничего хорошего для освободительной армии там не происходило.
       Четвертая шеренга приняла в себя остатки третьей, сомкнула ряды и выдвинулась навстречу наступающим собранцам. Сзади по ним стреляли из луков и арбалетов, но, когда начался бой, обстрел временно прекратился: собранцы не собирались помогать врагу, попадая в собственных пехотинцев.
       Минуты тянулись медленно. Алви казалось, что где-то выше его левого уха невидимая рука держит ложку густой, кроваво-красной патоки. Тоненькая полупрозрачная нить протянулась до самой земли. Время, это было время сражения...
       Бой шел и шел. Со стороны он походил на схватку черных и красных муравьев посреди огромной поляны. Сотни людей убивали друг друга, но, казалось, ни одна сторона не может достичь перевеса. Алви вздрогнул всем телом, вспомнив изначальное соотношение сил: армия Собраны была смехотворно мала; но теперь стало не до смеха. Число людей на поле казалось вполне одинаковым, но собранцы сражались яростно и казались свежими до сих пор, в то время, как войска князя Долава успели выдохнуться еще на марше к полю.
       - Что он делает?! - вскричал вдруг Олуэн. - Предательство...
       - Кто? - граф Къела сначала не понял, о чем идет речь, но друг указал на темную фигуру с тамерским штандартом в руках. Кавалерист, окруженный добрыми тремя сотнями товарищей, прорубался через собственные ряды.
       - Бригадир Награ! Он отступает!
       Алви ничего не сказал, и так было ясно, что - да, тамерский кавалерист отступает, прямо через отряды саурских владетелей, которые не могли освободить ему проход: им велено было держать плотный строй, вот они и держали. Второй раз напрасные потери, второй раз лишь потому, что от северян потребовали подчинения неразумным приказам.
       - С-с-с-вятой Галад-д-деон... - граф Къела впервые услышал, как Олуэн заикается.
       Через миг он и сам едва не задохнулся: с холма, из-за разрушенной каменной изгороди выезжал отряд собранской кавалерии! Значит, она все-таки не ушла на юго-запад, а если ушла, то не целиком. Две тысячи свежих кавалеристов спускались вниз по зеленой траве. Замысел их был ясен: они собирались ударить в тыл сражающимся войскам тамерцев и северян. Те оказались бы зажатыми между пехотой и кавалерией, и не потребовалось бы много времени, чтобы оттеснить обороняющихся в болото, откуда еще не до конца выбрались остатки третьей шеренги.
       До полного разгрома оставались считанные минуты.
       Алви Къела прекрасно понимал, что, если он будет приказывать и спорить, то окажется не в лучшем положении, чем в прошлый раз: кто-то из телохранителей силой утащит его в палатку. Этого нельзя было допустить, и он ринулся вперед. Теперь его гвардия оказалась перед простым выбором: либо следовать за сюзереном в бой, либо наблюдать, как он в одиночку мчится навстречу двухтысячному отряду собранской кавалерии.
       - За мной! Къела и Саур! За мной!!!
       Вассалы думали не слишком долго. Пара гулких, пустых, тревожных минут одиночества - и вот все триста конников, сопровождавших его сегодня, нагнали своего господина.
       - Остановитесь! - Опять этот тупица Орскин!
       Бородач попытался перехватить поводья, но Алви ждал чего-то подобного и ударил его хлыстом по руке.
       До встречи с собранской кавалерией оставались считанные мгновения.
       Сабля в руке - откуда она взялась? Когда Алви бросил хлыст и успел достать ее из ножен? Откуда появился - так близко! - всадник в низко надвинутой на лицо медной каске? Удивленный, что-то кричавший, растерянный... он не ждал появления графа Къела и его отряда, он уже мечтал о том, как ударит в спину пехотинцам...
       Свист ветра в ушах, стук крови в висках, странная легкость в правой руке.
       Первого собранского кавалериста Алви неловко рубанул по плечу, кажется, удар прошел вскользь. Он вновь поднял саблю, но теперь рядом оказался уже другой, старше и полнее. Этого граф Къела рубанул по руке.
       Что было дальше, он вспомнить не мог, как ни старался.
       Удары сыпались со всех сторон. Алви рубил, его пытались рубить... сколько ударов нанес, скольких противников убил, сколько раз избежал смерти? В памяти не осталось ничего, лишь собственный крик: "За Къелу и Саур!"
       В один прекрасный краткий миг северянин понял, что Олуэн, друг Олуэн - рядом с ним, и они движутся слитно, соприкасаясь крупами коней, и понимают друг друга едва ли не вслепую. Там, где Алви не успевал, тамерец приходил на выручку, а северянин прикрывал ему спину. Они были - единое целое, знающее друг друга без слов, без взглядов и даже без мыслей, как правая рука понимает левую. Одно сердце на двоих, одна кровь, бегущая по венам. Лучшее, что испытал граф Къела за двадцать три года своей жизни, лучшее - и недолгое, как всякое чудо.
       Слишком недолгое.
       Кто-то из дравшихся рядом къельцев ударил его в висок; наверное, строптивый бородач Орскин. Алви запомнил его бешеный оскал, потом тупую боль возле уха, дальше... дальше была темнота, а потом оказалось, что он сидит перед кем-то в седле, и волосатая рука всадника придерживает его поперек груди.
       - Мы победили?
       - Нет, - ответил всадник; дыхание у него было тяжелое и смрадное.
       Алви скривился. После удара голова болела и кружилась, он плохо различал все, что находилось дальше конской морды, а тут еще эта вонь из чужой пасти... Что произошло? Его предали? Хотят сдать армии Собраны? Но почему тогда не связали?!
       - Сидите смирно, граф, - буркнул человек за спиной. - Вы уже натворили дел...
       Они ехали мимо оставленной крестьянами деревни. Вчера Алви проезжал здесь со своей охраной: он приметил сгоревший дом на краю. Должно быть, бестолковая хозяйка оставила горящую лучину или просыпала угли.
       - Что я натворил? - не сразу спросил Къела.
       - Сгубили триста человек ни за мышиный хвост. И дружка своего смазливого.
       - Олуэн? Что с ним? - Алви дернулся, но тяжелая рука вдавила его в седло.
       - Зарубили его, пока вас вытаскивал.
       Перед глазами потемнело. Олуэн пытался вытащить его, прикрыть в бою, а Алви считал, что они просто сражаются рядом. Кажется, был момент, когда друг пытался развернуть его коня... или померещилось? Сквозь темно-багровую пелену все, что происходило считанные минуты назад, казалось нереальным.
       Олуэн погиб.
       Если бы Алви не ринулся в бой...
       Если бы он остался в безопасном месте...
       Он ничего не сделал, лишь погубил своего единственного друга. Как там сказал обладатель вонючей пасти? Ни за мышиный хвост? Так все и было. Тупая боль терзала внутренности. Совесть? Раскаяние? Раскаленные когти Противостоящего, который смеется, если люди совершают глупости? Если они бросаются в бой, триста против двух тысяч, если уловкой заставляют следовать за собой верных вассалов. Верных вассалов и преданных друзей.
       Преданных. Какое хорошее слово. Преданный друг. Друг, который предан тебе. Друг, которого ты предал. Выбирай на вкус...
       - У меня к вам лишь один вопрос, граф Къела, - князь Долав походил на цаплю, но сейчас - на цаплю с подбитым крылом, потерявшую свой выводок.
       Он пришел в комнату, где с бутылкой вина сидел Алви; вопреки своему обычаю, не прислал денщика, не постучался. Просто вошел и встал напротив стула, на котором бездумно раскачивался северянин. Сколько генерал-фельдмаршалу было лет? Шестьдесят? Семьдесят? Сейчас къелец сказал бы - все девяносто... Сухое сморщенное личико покрылось уродливыми синюшными пятнами, губы дрожали; но говорил он четко, как всегда. Строгим поставленным голосом, которым отдавал приказы.
       - Да, ваше сиятельство? - Алви попытался встать, но старик махнул рукой, и къелец покорно опустился на свое место.
       - Вы знали, кем был ваш друг... Олуэн де Немир?
       - Флигель-адъютантом. Офицером свиты вашего императора... - О чем говорит старик, похожий на птицу? Может быть, поражение свело его с ума? Разве важно, кем был Олуэн?! Важно - каким он был...
       Алви ждал, пока Вир соберет его вещи и скажет, что пора отбывать. К визиту князя, а тем более - к его странным и нелепым вопросам он был не готов, да и слишком пьян, чтобы разговаривать с тамерским вельможей. Хорошо еще, вспомнил, как к нему нужно обращаться.
       - Вот как... Вы были близки. Его высочество находился в ставке инкогнито, но вы сдружились. Я был уверен, что он открыл вам... - Долав ронял слова, как рассеянная старуха - скорлупу от орешков. Бездумно, бессмысленно.
       - Что открыл?! - не выдержал северянин.
       - Понимаете ли, граф Къела... - граф Къела ничего не понимал, но на сердце похолодело. Что он еще узнает? Что услышит? - Тамер не столь любим богами, как ваша страна... Нам нелегко выживать. Нашей стране нужны перемены. Слишком много стариков. Таких, как я. Мы трусливы... мы так боимся что-то менять, но мы надеялись...
       - Ваше сиятельство, я не понимаю!
       - Вы не понимаете, - покачал хохолком волос старик. - Да, вы не понимаете. Не понимали. Вы такой наивный юноша... Мы так надеялись, что новый император подарит стране перемены...
       Новый император? При чем тут Олуэн, зачем седой князь стоит перед ним и бормочет короткие фразы, словно разговаривает сам с собой? По морщинистым щекам старика стекали едва заметные в полутьме слезы. Граф Къела не знал, что ему делать: утешать тамерца, бежать вон из комнаты, зажмуриться и не видеть, как плачет человек, что годится ему в деды...
       - Мне тяжело это вам говорить... но вы должны знать. Своей ребяческой выходкой вы убили надежду нашей страны.
       - Князь!..
       - Олуэн де Немир был внуком и наследником государя императора.
      
       7. Собра - Саур
      
       - Вы должны уехать из столицы в Эллону, - Бернар был невыносимо зануден и настойчив. - Немедленно.
       Вопреки ожиданиям Саннио, капитан охраны не стал бить его палкой и прочим образом наказывать за дерзость, самовольный побег к герцогу Алларэ и пятидневное отсутствие дома во время смуты. Он вообще ничего не стал говорить на эту тему, только приветствовал беглого наследника рукопожатием, а потом бдительно следил за тем, чтобы на этаже стояла тишина. Лекаря он тоже звать не стал, вместо этого сам принялся отпаивать вином и травами Саннио, который даже спать не мог: стоило закрыть глаза, как мерещилась всякая пакость. Трупы, в основном. Повешенные и зарубленные, сгоревшие и раздавленные...
       Наследник валялся пластом, равнодушно принимая заботу Бернара. Он с удовольствием выгнал бы его вон, но сил на споры не было. Когда Саннио наконец-то отлежался и спустился в столовую к завтраку, он спросил Кадоля о новостях. За прошлую седмицу он неожиданно почувствовал себя частью столичной жизни. Он больше не был гостем в чужом городе, работником в чужом доме. Выученное за пять дней наизусть Левобережье было частью его города.
       Услышанное звучало... не вполне правдоподобно.
       Арест герцогини Алларэ Саннио не слишком опечалил. Может быть, неприятная дама и была вовсе невинной, но юноша злорадно подумал, что пребывание в Шенноре ей не повредит. Принца Элграса отправили в ссылку в Брулен. Хорошо это или плохо, юноша не знал. Короля Лаэрта в молодости тоже отправили прочь из столицы, только в Кертору, а не на запад, но ничего слишком уж необычного в этом не было. Случалось, и не раз. Иногда и принцам полезно погостить где-нибудь на окраинах. Было бы забавно, если бы принц Элграс встретился с Керо Къела, которая тоже уехала в Брулен...
       Все прочее его ошеломило. Смерть дочери первого министра. Саннио ее никогда не видел, а потому по-настоящему соболезновать не мог, но все равно это было грустно. Смерть самого графа Агайрона. В обоих случаях слухи говорили об отравлении, но Бернар сказал, что Анна Агайрон действительно умерла от яда, а вот ее отец покончил с собой, выпив слишком большую дозу опасного лекарства. Наследник вспомнил первого министра, с которым несколько раз встречался. Говорили, что граф Агайрон - очень набожный человек, но самоубийство - страшный грех... Саннио не сразу поверил, но всезнающий капитан охраны сказал, что так оно и есть.
       И худшая новость из всех - арест герцога Алларэ. Соучастие в отравлении девицы Агайрон? Саннио с трудом представлял Реми в роли отравителя. Скорее уж, алларец убил бы жертву своими руками, а не при помощи сестры. Организация хлебного бунта?!
       - Это шутка? Кадоль, ну вы же шутите!
       - Исшутился весь, - сквозь зубы ответил капитан охраны. - Молодой господин, у меня нет привычки шутить подобным образом. Вы должны уехать из столицы.
       - Зачем?
       - Затем, что я не понимаю, что здесь происходит. Никто не понимает. Вы весьма активно помогали герцогу Алларэ. Об этом известно всей столице. Уезжайте, пока вас не назвали соучастником.
       - Меня?!
       - Ну, если герцога Алларэ назвали организатором, то почему бы вас не назвать соучастником? - пожал плечами Кадоль. - Вы же постоянно были при нем.
       - Да ну, ерунда какая... Нет, Бернар, это полная чушь! Я же видел, что делал Реми... что делал герцог Алларэ! Какая организация, он же делал все, все...
       - Такова нынче королевская признательность. И чтобы не получить свою долю, вы должны уехать.
       - Я не могу. Дядя велел мне оставаться здесь.
       - Он не предполагал, что здесь станут происходить подобные события. Молодой господин, я настаиваю.
       - Я остаюсь, - махнул рукой Саннио. - Я еще не получил всех писем.
       Пока что сообщение пришло только от Альдинга Литто. Молодой барон успешно добрался до своей Керторы, о чем и написал. Письмо доставил один из гвардейцев герцога. Судя по всему, он не слишком торопился, если на путь верхом в одиночку у него ушли те же три седмицы, что и у кареты с багажом. За это Бернар уже посулил парню многообразные неприятности, но главное было сделано: на границе с Мерой кортеж встретили керторцы, посланные бароном. Теперь Альдингу предстояло наслаждаться южным гостеприимством, о котором ходили веселые и страшные слухи. Если верить рассказам, керторцы весь день поют, всю ночь пляшут и в процессе пьют столько вина, что впору в нем утопиться. Как бы то ни было, северному тихоне повезло: он попал в крепкую и дружную семью. Герцог Гоэллон очень одобрительно отзывался о бароне Керторе, его родственниках и южном укладе жизни. Наверняка потому он и отправил туда именно Альдинга. Барону Литто нужны были друзья, веселые девушки, танцы и теплая обстановка.
       От Бориана Саура известий пока не было. Если предположить, что гвардеец оказался столь же ленив и воспринял поручение, как возможность насладиться дорогой, то это было нормально. Кадоль же так не считал.
       - Все четверо не из тех, что этот негодник Ланно. Если до конца седмицы никто не вернется с письмом, значит, что-то случилось.
       - Ну вот, а вы говорите, чтоб я уезжал.
       - Я и сам могу отправить гвардейцев в Скору.
       - Герцог поручил это мне, - отрезал Саннио, и Бернар не стал спорить.
       После участия молодого господина в усмирении бунта он вообще меньше спорил и реже выговаривал Саннио за какие-либо провинности. Молчаливую покорность юноша не смел считать уважением, но надеялся, что капитан охраны хотя бы не считает наследника полным ничтожеством. Конечно, ничего особенного племянник герцога Гоэллона не сделал, но, по крайней мере, не забился в испуге под кровать и не предпочел выжидать, заперев ворота и выставив во дворе охрану. Саннио считал, что поступил так, как его обязывало положение. А что недавний секретарь не мог действовать, как офицер королевской армии - увы, но никто не учил его командовать солдатами, усмирять восстания и вообще воевать. Тем не менее, хоть что-то он сделал. Герцог Алларэ даже сказал ему на прощание приятные слова, пусть не вполне заслуженные, но Реми не из тех, кто швыряется совсем пустыми похвалами.
       - А если я поеду к королю и расскажу ему... - Идея была завиральная, Саннио и сам прекрасно это понимал. Если вместо ордена и королевской благодарности герцог Алларэ был назван организатором и угодил в Шеннору, то что сможет сказать новоиспеченный наследник герцога Гоэллона? - Ну, про герцога. И про то, что он делал...
       - Знаете, молодой господин... - Бернар прищурил узкие светлые глаза. - Вы меня постоянно удивляете.
       - Чем? - Саннио знал, что услышит какую-нибудь гадость, и не ошибся.
       - Вы то ведете себя как взрослый разумный человек, то такое говорите... Впору звать Милосердных Сестер. Чтоб вас забрали в приют для умалишенных.
       - Я просто не могу вот так вот сидеть... Это же несправедливо!
       - Да, это несправедливо. Но вы и впрямь думаете, что в чем-то убедите его величество?
       - Нет. Но я мог бы попытаться.
       - Молодой господин, запомните навсегда: пытаться - самое глупое занятие на свете. Нужно или делать, или не делать.
       - Значит, я буду делать. Как просят короля об аудиенции?
       - Нет уж, вот этого вы не сделаете, - поднялся из-за стола Кадоль. - Знаете, почему?
       - Ну?
       - Если с вами что-то случится, герцог Гоэллон меня казнит. Это не шутка, это правда. Я дал присягу защищать его и всех членов его семьи. Значит, вас, - суровый эллонец оперся на стол, пристально глядя в глаза подопечному. - И я буду делать это даже против вашей воли.
       - А подчиняться членам семьи вы не присягали?
       - Только совершеннолетним, молодой господин. Вам до этого еще три года. И я постараюсь, чтоб вы их прожили.
       Капитан охраны ушел без разрешения. Просто коротко кивнул и вышел из столовой. Саннио понятия не имел, что делать с этим бунтом в собственном доме. Плюнуть на Бернара и уехать во дворец просить аудиенции? Юноша вспомнил его величество, которого видел лишь мельком в конце осени, и передернулся. Потом припомнил разговор с дядей, состоявшийся накануне отъезда и задумчиво потер скулу. Синяк, конечно, давно сошел, но слова накрепко впечатались в память. С королем не спорят - ему беспрекословно подчиняются. Герцог Алларэ порвал письмо со срочным вызовом, но поехал с докладом, несмотря на то, что тогда был дорог каждый час. Потом он позволил себя арестовать, а не уехал в родное герцогство. Дядя тоже отправился командовать северной армией, а не отказался.
       В Оганде все было совершенно не так. Там нельзя было арестовать кого-то по приказу короля. А если речь шла о знатном человеке, то это решение могли принять только на заседании Верховного суда и при наличии весомых улик. "Хотите жить как в Оганде - переезжайте в Оганду!", - вспомнил Саннио. Он жил в Собране, но это с каждым днем радовало все меньше.
       Король творит какие-то безумные вещи, а ему все подчиняются. Таких правителей в истории Собраны еще не было. Даже король Эреон, которого совет Старших родов и патриарх признали умалишенным и отстранили от власти, совершал менее страшные поступки. Тот просто порой впадал в буйство, все чаще и чаще, а во время припадков убивал всех, кто попадался под руку. Еще он отправил на плаху нескольких благородных людей, обвинив их в измене, - почти как Ивеллион II, - но никого не казнил целыми семьями... Этого хватило, чтобы признанный сумасшедшим король был заключен в монастырь, а на трон взошел его наследник. У Ивеллиона тоже есть наследник, ему уже пятнадцать - ну и почему все молчат?
       На севере - война с Тамером, но если бы не ложное обвинение в мятеже, никакой войны не было бы. Вздумай кесарь Тамера впервые за лет этак пятьсот вторгнуться на север, жители Къелы и Саура поднялись бы, чтобы изгнать захватчиков. Теперь же они помогают им, потому что графа Къела, брата Керо, считают настоящим правителем, а от Ивеллиона отвернулись.
       В столице - хлебный бунт из-за назначенной "королевской цены" на зерно. Горожане которую седмицу голодают, торговцы хлебом разоряются или отправляются в Галанну, если их уличают в незаконных сделках. Булочники или не могут купить муку, или покупают втридорога, а хлебом торгуют по ночам, и за буханку берут двадцать сернов, а кто посмелее - тридцать. Столько, сколько мастеровой зарабатывает за три дня. На закупку овса для лошадей в прошлую седмицу потратили впятеро больше, чем обычно, да и за ним Никола пришлось выезжать в предместья и покупать ночью, рискуя быть арестованным приставами.
       Должно быть, королю Ивеллиону не нравилась сытая и мирная страна, воевать с которой опасаются соседи, а жители которой уважают королевскую власть. Может быть, его подменили или навели на него какое-нибудь злое колдовство? Говорят, что кое-где встречаются настоящие колдуны и ведьмы, способные заклинанием или другой ворожбой убить человека, свести его с ума или подчинить своей воле. Бдящие Братья выискивали таких и назначали им суровые покаяния. На лбу у колдуна появлялось клеймо в виде языка пламени и не исчезало, пока грешник не выполнял все, что налагали на него Бдящие. Сам Саннио никогда не видел тех, кто искупал прегрешения перед Сотворившими - еретиков, - но слышал рассказы о них. Одетые в рубища кающиеся питались подаянием, молились и выполняли самую черную работу в монастырях. Простые люди от них шарахались.
       Может быть, на короля навели порчу?..
       До конца седмицы письмо из Скоры так и не пришло. Саннио десяток раз высчитал, сколько времени могла занять дорога. Учитывая весеннюю распутицу (какая распутица, дороги уже просохли!), учитывая леность гвардейца (если верить Бернару, учитывать ее не стоило), учитывая... Ну что еще можно учесть? Максимум три седмицы туда. Это если ехать очень медленно, да и не до границы, как было условлено, а до самого замка Скорингов. Три седмицы обратно - если конный гвардеец будет ехать шагом, попутно валяясь на каждом сеновале с каждой симпатичной крестьянкой. К тому же обратно можно было сплавиться вниз по Сойе на торговом корабле - это не больше седмицы. Может быть, гвардеец совсем дурак и предпочел ехать, а не плыть? Судя по тому, сколько прошло времени, так он решил ползти по-пластунски...
       На карету напали? Разбойники? Какие разбойники в Сеории и Скоре?! Дороги в обеих землях славились тем, что молодая девушка с толстым кошельком может пройти по ним ночью, и на нее никто не нападет. Впрочем, про Собру тоже такое говорили. Раньше. Но за пределами столицы ничего не происходило, Бернар отправил нескольких человек расспросить о вестях с северо-запада. Там было тихо.
       - Я отправляю в Скору десять человек, - сообщил в очередное утро Кадоль. - Или они по дороге встретят гонца, или разберутся, в чем дело.
       Саннио вздохнул и кивнул. С рыжим графом всегда все получалось по-дурацки. Он даже до замка Скорингов без хлопот доехать не мог. Казалось, что за время пребывания в доме герцога Гоэллона Бориан поумнел, повзрослел и притих - но стоило ему покинуть дом воспитателя, как немедленно что-то случилось. Интересно, куда смотрели гвардейцы?
       Что, все-таки, могло случиться?
       Скора - самая тихая и самая спокойная из земель, входивших в состав Собраны. Герцоги Скоринги издревле славились умением разумно управлять и поддерживать на своих землях идеальный порядок. Там никогда ничего интересного не случалось. Герцог Скоринг, казначей, уже лет тридцать жил в Собре, но его управляющие и наследники продолжали семейную традицию. "Тихо, как в Скоре", говорили в столице. Даже когда тамерская армия в очередной раз заявлялась в Междуречье, доходя до западного берега реки Митгро, никто не паниковал. Скалистый восточный берег мешал переправе, а на оккупированных землях между болотами и горами давние противники вели себя весьма прилично, зная, что, чем меньше шуму наделают, тем выше будет контрибуция. Дурацкая игра в "завоюй Междуречье", начавшаяся во время правления Мышиного короля, велась по своим законам.
       В этом году тамерская армия снова попыталась занять земли между Митгро и Смелоном, но получила решительный отпор. Поражение в Междуречье, поражение в Четверном море... Саннио прекрасно понимал (а объяснения Бернара помогли разобраться в этом получше), что "кесарята" попросту оттягивают военную силу Собраны от севера, но к их нападению все были готовы еще зимой, так что вместо контрибуции армия Тамера получила суровый урок. Нападение началось в тот же день, что и вторжение на север. Не самое разумное действие: тамерцам стоило бы дождаться, пока часть армии уйдет в Саур, и только потом наступать. Они просчитались; точнее, им помогли просчитаться. Об этом уже говорили в столице: Северо-западная армия демонстративно отошла в предгорья к Невернинской дороге, а тамерские генералы получили "самые достовернейшие" доклады о том, что пять шестых ее - на марше к эллонской границе.
       Тамерцев поджидал очень, очень неприятный сюрприз. Им позволили переправиться через Смелон и даже пройти миль пятьдесят, а потом армия Собраны "вернулась". Аки гром среди ясного неба. Усиленная ополчением, которое велел собрать герцог Скоринг. Часть ударила по левому флангу марширующей армии, часть - по авангарду. Тщательно спланированное победоносное наступление обернулось лихорадочным отступлением, ибо после удара по флангу собранская армия сумела зайти противнику в тыл.
       Вот после сражения половина Северо-западной армии действительно ушла на север маршем по Невернинской дороге - через отроги гор к переправам на Эллау. За Междуречье уже можно было не беспокоиться: вторую армию для нападения Тамер смог бы собрать в лучшем случае через год.
       Говорили, что генералов, попавшихся в простенькую ловушку с ложным отходом армии и поверивших сведениям, тщательно подготовленным в Собре, кесарь Тамера велел казнить на центральной площади Веркема.
       Если бы Саннио не знал, что Бориан Саура попросту не мог успеть к сражению, то решил бы, что неуемное "наказание ходячее" пропало именно там. В лучшем случае - воюя на стороне армии Собраны, хотя его, наверное, могли бы и прельстить лавры Алви Къела, уже прозванного на севере Освободителем. Впрочем, бывший наставник сам прекрасно понимал, что несправедлив к рыжему графу, когда делает подобные допущения. Как Саура ни горел жаждой мщения, едва ли он согласился бы привести на собственную землю чужую армию.
       Наследник вспомнил, как Альдинг брезгливо скривил губы, узнав о том, что Къела вошел в свои владения во главе тамерской армии. Он ничего не сказал, но и по выражению лица было ясно, какого мнения барон Литто о Алви и выбранных им методах восстановления справедливости. Бориан тогда высказался вполне ясно:
       - Это чтоб "кесарята" шарились по отцовскому замку? Да я его лучше своими руками подожгу!
       Керо ничего не сказала, насупилась и ушла. Саннио не знал, что у нее на уме - то ли она стыдится действий брата, то ли одобряет их. Впрочем, подобное его и не касалось, то была забота герцога Гоэллона. Как он добился от троих воспитанников подчинения, как заставил довериться себе, племянник не знал. Вся троица ни разу не говорила о своем прошлом, да и известие о войне обсуждалось лишь пару минут. Ни одного дурного слова в адрес короля при Саннио не прозвучало, хотя юноша не сомневался, что о верности и преданности его величеству речи не идет. Однако ж, молчать о том, что на уме при посторонних, включая младшего воспитателя, Гоэллон их заставил. Что он им пообещал, как уговорил согласиться на должности предсказателей при главах Старших Родов - тоже осталось тайной, покрытой мраком.
       Наверное, это произошло еще по дороге. Первый и последний раз Бориан говорил о том, что хочет отвоевать родовые земли, в тот день, когда его привезли в таверну. Больше он об этом и не заикался. Альдинг ни разу не заговаривал о подобном, ну а мнение Керо вообще никого интересовать не могло, ибо дочери не наследовали отцам.
       Надолго ли хватило внушений, обещаний и увещеваний?
       Вопросов у Саннио была целая куча, а вот ответов - ни одного.
      
      
       Теплая весенняя ночь пропахла цветами из королевского парка. Тюльпаны, нарциссы, гиацинты, ирисы, анемоны, крокусы, виолы... Казалось, что десятки разных запахов, и едва уловимых, и слишком острых, сливаются в один, нежный и свежий, кружащий голову. До начала лета оставались лишь две с половиной седмицы, и ночью уже не было холодно. Дважды или трижды постриженная уже трава на газонах больше не покрывалась инеем. Деревья и кусты оделись плотной глянцевой листвой, позволявшей скользить незамеченным из тени в тень - от пышной, одуряюще сладкой сирени к уже закончившей цвести форзиции.
       Араон осторожно ступал по газону, надеясь, что пружинящий под мягкими туфлями плотный ковер травы надежно глушит шаги. Темный плащ, накинутый пониже капюшон... принц рассчитывал, что в непроглядной ночи его не заметит патруль королевской гвардии, раз в час проходивший по парку. Патрульные носили с собой факелы, а юноша запомнил некогда услышанное объяснение, что человек с факелом четко видит в пределах небольшого круга света, а то, что за его пределами - вовсе неразличимо. Человек, позволивший себе привыкнуть к темноте, различит гораздо больше, чем тот, кто полагается на скудный источник света.
       Должно быть, принц рассуждал верно, ведь до сих пор его ни разу не поймали. Он уже пять раз встречался с ночным гостем, но каждый раз ему удавалось пройти вглубь парка, поговорить и вернуться обратно в свои покои, ни разу не попавшись на глаза гвардейцам. Лишь однажды патруль застал его, когда Араон проходил мимо конюшни. Командовавший патрулем гвардеец спросил принца, что он делает здесь в такое позднее время, но юноша спокойно ответил, что навещал своего коня, у которого конюх заподозрил колики. Так оно, собственно, и было - только к Мирту он заходил еще после ужина.
       - Надеюсь, все обойдется, ваше высочество, - улыбнулся гвардеец.
       - Уже обошлось, благодарю, - кивнул принц.
       Тогда обошлось без последствий, но Араон теперь заранее придумывал, как будет объяснять ночные вылазки. Это было непросто: что делать принцу в полночь в дальнем конце огромного парка вокруг дворца? За забытым предметом положено посылать слугу. Прогуливаться в одиночку ему не положено, да и вообще через два часа после вечерних сумерек надлежало лежать в постели в своих покоях. За этим бдительно следили гувернеры. Араону даже не позволяли запирать на ночь дверь своей спальни: дважды за ночь караул проверял, все ли в порядке в покоях принцев.
       Ночь пахла цветами, а на душе было легко, словно свежий восточный ветерок стремился поднять юношу в небо. Темный силуэт гостя, стоявшего в гуще жасминовых кустов, на которых только-только появились первые бутоны, Араон различил почти сразу. Не увидел, не услышал - скорее уж почувствовал, словно между ним и единственным другом была натянута тонкая серебряная нить, по которой сейчас проскользнула крошечная теплая искорка.
       - Добрый вечер, ваше высочество, - сказал безымянный друг. На этот раз на нем не было монашеской рясы, только широкий плащ с капюшоном, такой же, как у Араона. Руки были скрещены на груди, и на правой принц различил очертания крупного перстня, но не смог разобрать родовой знак. - Нравится ли вам погода?
       - Чудесная, - кивнул принц.
       - Жаль, что ваше положение вовсе не так чудесно.
       - Почему? - удивился Араон. - Алларэ арестован, его сестра тоже, герцог Гоэллон отправлен на север, мой брат сослан в Брулен...
       - Я в курсе новостей, принц. Не думаю, что герцогиня Алларэ и ее брат долго будут находиться в Шенноре. К сожалению, улики весьма очевидно указывают на их невиновность.
       Юноша сжал кулаки. Как? Но ведь король счел их достаточно весомыми, чтобы арестовать обоих и заключить в крепость! И, как бы там ни сложилось дальше, отец уже никогда не будет доверять ни тому, ни другой...
       - Впрочем, об этом вы можете не беспокоиться. Но, ваше высочество, все это доставит мне изрядное количество хлопот.
       - Вы будете достойно вознаграждены, - выпалил Араон и тут же смущенно осекся. Он пока еще не король, чтобы так говорить, хотя... ведь он сказал сущую правду. Этот человек будет регентом, потом - первым министром. Король Араон никогда не забудет того, кто помог ему взойти на престол. - Вы... понимаете, что я имею в виду.
       - Да, я понимаю. Но лучшей наградой для меня станут ваша осторожность и предусмотрительность.
       - Я даже не могу с вами связаться! - возмутился юноша.
       В самом деле, до чего уместно выговаривать ему за непредусмотрительность, не оставив ни единого способа сообщить о своих намерениях, о том, что с ним происходит, о переменах во дворце... Кажется, этот человек в курсе всего, что случилось - но Араону-то от этого не легче! Он вынужден действовать на свой страх и риск, постоянно лавировать между отцом, братом, родственниками, а ночной гость упрекает его в неосторожности. Похоже на издевательство!
       - До сих пор у меня не было подобной возможности, ваше высочество.
       - Теперь она появилась?
       - Еще две девятины, принц, и нам больше не придется скрываться. До этого я прошу вас ничего не делать. Сейчас вам больше всего угрожают последствия ваших собственных действий, так постарайтесь этого избежать.
       Принц сорвал с куста ветку, распотрошил бутон жасмина, но крупные туго свернутые лепестки еще ничем не пахли, а на вкус оказались горько-кислыми. Араон зачем-то сунул противный комок за щеку. Рот наполнился терпкой слюной, которую не хотелось глотать, но и плевать под ноги себе или собеседнику не хотелось. Пришлось сглотнуть, как противное лекарство.
       - Я вас не понимаю. Что мне угрожает?
       - В настоящий момент? Показания герцогини Алларэ.
       - Какие показания?
       - Что же, вы думаете, что она смирится с обвинением в отравлении?
       - Ну и что она сможет доказать? - пожал плечами принц.
       - Свою полную невиновность. - Араон не мог различить лицо собеседника, оно было скрыто капюшоном и тенями, но ему показалось, что человек иронично улыбнулся. - И это, увы, несложно. Вам объяснить, почему?
       - Нет, - поежился принц. Он не хотел слушать подробные рассказы о недавнем происшествии, закончившемся гибелью его двоюродной сестры. А потом умер и дядя Флектор... самоубийство, какая нелепость, двойная нелепость! - Но вы же сказали, что позаботитесь об этом?
       - Да, именно так. Но вас я попрошу не доставлять мне новых забот. Вы поняли?
       - Да, я вас понял, - вздохнул юноша. Вот так всегда - кажется, что все хорошо, но потом оказывается, что он чего-то не учел, не заметил, не понял, не предусмотрел... - Что же мне, просто ждать?
       - Именно, ваше высочество. О чем вам теперь беспокоиться? Пройдет две девятины, и вы станете королем.
       - Так скоро? - юноша опешил. - А что случится с моим отцом?
       - Вас это интересует? - теперь ирония звучала и в голосе. - Лучше бы вас интересовало, какими силами вы помешали бы герцогу Алларэ возвести на трон Элграса, выпей то вино не Анна Агайрон, а ваш отец...
       - Вы обещали мне поддержку! Вы сказали, что придете на помощь, я помню!
       - Разумеется, именно это я и сказал. Но неужели вы считаете, что все настолько просто и не требует подготовки?
       - Нет... - Араон резко повернулся на шум за спиной. Хлопанье крыльев, свист перьев, рассекающих воздух. Всего лишь ночная птица. Но кто ее вспугнул? - Не считаю...
       - Это утешает, - вздохнул собеседник. - Надеюсь, что вы сумеете тихо прождать всего-то две девятины. Обдумывайте наряд для коронации, ваше высочество. Это увлекательное занятие.
       - Мы еще увидимся? Через девятину?
       - Нет, ваше высочество. Ждите и ни во что не вмешивайтесь. В одно прекрасное утро вы проснетесь королем Собраны.
      
      
       Десять шагов от стены к двери. Десять шагов от двери к стене.
       Пару седмиц назад герцогиня Алларэ посмеялась бы, раздумывая над тем, что заключенные имеют привычку часами бродить по камере. В самом деле, неужели больше заняться нечем? Оказалось - нечем. За девять дней, прошедшие со дня ареста, Мио прочувствовала это на себе.
       Ее камера не имела ничего общего с тем, как подобало содержать, даже в крепости Шеннора, благородных дам. Ей не позволили взять с собой камеристку, не выделили прислугу из женщин, работавших в тюремном замке, не разрешили пользоваться услугами своего повара, даже запретили привезти из дома платья и белье. Камера, и та словно предназначалась не для герцогини, а для какой-нибудь мельничихи. Одна-единственная комнатка, десять шагов в длину, пять в ширину. Кровать, стол, стул, умывальник и ночной горшок за сиротливой ширмой. Вся мебель - из грубого, плохо обработанного дерева. Тяжелая дверь с прорубленным и прикрытым решеткой окошечком. Голый пол, голые стены. Окна не было вовсе - только небольшая щель под самым потолком, из которой ближе к полудню пробивался небесный свет.
       Должно быть, эта камера была единственной в Шенноре и раньше предназначалась для устрашения бунтующих высокородных заключенных. Все, что слышала о крепости Мио, говорило о том, что условия в тюрьме для благородных людей не так уж и плохи. Им позволялось брать с собой пару-тройку человек обслуги, пользоваться своими вещами - в том числе, книгами и письменными принадлежностями. Некоторые узники из владетелей сочиняли в Шенноре целые романы.
       Мио Алларэ могла разве что писать одностишия, выцарапывая их на штукатурке осколком разбитой вчера глиняной плошки. То, что ей принесли на ужин, было настолько омерзительно, что от гадкого хлебова отказались бы и беженцы с севера. В мутной зеленовато-коричневой жиже плавали волокна неизвестного никому цвета, долженствующие изображать собой копченое мясо. Все вместе блюдо называлось гороховым супом с копченостями. Герцогиня Алларэ уточнила у надсмотрщика, что именно ей принесли и как, по его мнению, надлежит обойтись с бурой гадостью. Узнав, что ей предлагается это съесть, Мио с удовольствием швырнула в ражего детину миской и залюбовалась тем, как липкая даже на вид дрянь стекает по его мундиру. Впрочем, мундир надзирателя Шенноры был примерно того же отвратного цвета, что и шикарный ужин.
       - Я желаю мяса и свежих овощей. Топленого молока. Вина, - спокойно сказала она. - Если кто-то по ошибке плеснул мне в тарелку свиного пойла, то ваша обязанность - наказать его.
       Герцогиня могла и вовсе не есть, дабы настоять на своем. Это было не трудно. Она скорее умерла бы от голода, чем смогла положить в рот хотя бы ложку так называемого супа.
       За девять дней следователь пришел к ней лишь раз. С ним явился тюремный священник, и оба принялись наперебой убеждать герцогиню признаться во всем, дабы по закону иметь надежду на смягчение приговора. Говорили они долго. Когда умолкал один, подхватывал другой. Мио молча слушала страстные увещевания, скрытые угрозы и явные соболезнования.
       - Мне не в чем признаваться, - сказала она, когда фонтаны красноречия обоих иссякли. - Я не совершала того, в чем меня обвиняют.
       - Неразумно спорить со столь весомыми уликами, - пробормотал усталый следователь, забавный простолюдин с отвратительной осанкой, но весьма привлекательным тонким лицом. - Упрямством вы ничего не добьетесь.
       - Мне нечего добиваться, кроме расследования. Я хочу, чтобы вы записали мои показания. Вино, которое выпила покойная Анна, - Мио уже знала, что подруга умерла через час после того, как гвардейцы увели герцогиню, - не могло быть доставлено из нашего с моим братом и герцогом дома. В нашем доме никогда не было ни бутылки вина с виноградников Изале. Кто-то подменил его.
       Молчаливый секретарь, похожий на тень, не взялся за перо. Он смотрел в стену перед собой, словно на сероватой штукатурке был нарисован как минимум натюрморт, да еще и кисти Флаона. Должно быть, секретарю виделись пышные медно-рыжие окорока, ярко-алые томаты с кожицей, готовой лопнуть, горы сочной зелени, пестрые тетерева, не потерявшие в охотничьих сумках ни перышка, спелые яблоки с карминно-красными боками, черно-лиловый виноград и прочая роскошь, которой герцогиня была лишена уже который день.
       - С чего вы взяли, что покойная пила вино из Изале?
       Герцогиня проигнорировала неподобающее обращение простолюдина. Вместо замечания, она уперлась взглядом в яркие светло-карие глаза следователя. Длинные темные ресницы отбрасывали тень на высокие точеные скулы. Допросчик, судя по выговору - сеориец в десятом, если не сотом поколении, - не смутился. Он тоже смотрел на герцогиню Алларэ, ожидая ответа, и Мио вдруг почувствовала себя старой соломенной куклой, которую жоглары бросили на потеху ребятне.
       В почти что янтарных, или, скорее, оттенка гречишного меда глазах следователя она не видела себя. Ее - первой красавицы Собраны, самой умной и обаятельной из женщин столицы - там попросту не было. Во взгляде сеорийца отражалось иное: упрямая обвиняемая, от которой нужно добиться признания. Мио могла бы быть старухой или двенадцатилетней девочкой, сказочной уродиной или Матерью Оамной во всей красе зрелого плодородия богини - это ровным счетом ничего бы не изменило.
       - Я узнала его запах и вкус. На стенках бокала остались капли.
       - Вы смогли определить марку вина по нескольким каплям? - устало опустил веки следователь. Он не верил Мио ни на ломаный серн, и не стеснялся это показывать.
       - Сударь Кана, вы забываете, что я - герцогиня Алларская! Для меня это так же просто и привычно, как для вас - различать белый и черный хлеб. Вы же не спутаете крошки пшеничного и ржаного хлеба?
       - На бутылке была этикетка с подписью винодела. Это эллонское вино.
       - Какая же марка?
       - "Горное сокровище".
       Мио задумалась. Да, Реми отправил три бутылки "Горного сокровища", любимой марки Мио, и три бутылки алларского "Покаяния колдуньи". Перепутать обе эти марки с Изале смог бы лишь тот, кто вообще считал, что на свете есть два вида вина: красное и белое. Например, следователь Кана. Для герцогини Алларэ любое из трех обсуждаемых, разнилось с двумя другими, как небо - с морем и земной твердью. Совсем иные букеты, послевкусия...
       Кто-то прилепил этикетку к заранее отравленной бутылке вина и подсунул ее в корзину? Не самое простое дело, учитывая, что этикетки клеятся весьма надежно. Или попросту заменил один кувшин на другой? Но зачем? Не проще ли было подлить отравы в уже готовое к подаче вино?
       - От какого яда умерла Анна Агайрон?
       - Вам лучше знать, - следователь явно пытался изобразить тонкую проницательную улыбку.
       - Вы забываетесь! Я требую ответа.
       - Вы ничего не можете требовать, госпожа Алларэ.
       - Герцогиня Алларэ.
       - Да, действительно, простите...
       - Спросите моего брата, и он с легкостью объяснит вам разницу между марками вин, производимых в Алларэ и Эллоне.
       - Я задам этот вопрос герцогу Алларэ на следующем допросе, - кивнул Кана, одной короткой фразой давая Мио понять, что Реми тоже арестован.
       Плохо. Очень плохо. На кого теперь надеяться? Руи на севере, граф Агайрон наверняка поверил в королевские бредни и считает герцогиню отравительницей дочери.
       - Так что это был за яд? Если я и так знаю ответ, то, сказав мне, вы ничего не теряете.
       - Настойка чемерицы, - попался в ловушку следователь.
       Чемерица... ядовитая трава, которой крестьяне травят вшей. Найти ее - проще простого, и у любого аптекаря, и во дворце тоже найдется. Хранилась она и в особняке Алларэ - да трудно было найти во всей Собране дом, где не держали на всякий случай пузырек с ядовитой не только для ползучей пакости, но и для людей настойкой. Как просто и банально, и, главное, действенно - подлить в вино сладковатую, почти безвкусную настойку...
       И даже если ее найдут при обыске, всегда можно сказать, что она всегда хранится в доме на случай борьбы со вшами. След оказался остывшим. Редкий яд можно было бы попытаться вычислить. Этим средством мог воспользоваться кто угодно, хоть давешние жердь с толстушкой. В вине распознать вкус чемерицы очень сложно, а пузырька достаточно, чтобы человек за несколько часов отправился на суд к Сотворившим. Увы, оттуда не возвращались, чтобы назвать имя убийцы.
       Вчерашняя сцена возымела успех. На завтрак Мио принесли топленое молоко, свежее масло и горячие булочки, а на обед - целую миску салата из свежих овощей. Повар почему-то увлекся корнями сельдерея или петрушки. Мелко нашинкованные светлые корешки оказались удивительно вкусными: сладкими, но без приторности, сочно хрустящими на зубах. Герцогиня, которая обычно помалу, увлеклась. Она собиралась опустошить миску до конца. Не нужно огорчать тюремщиков, взявшихся за ум.
       Мио попыталась подняться со стула, и обнаружила, что не чувствует ног. Удивительное дело, неужели так объелась? Недаром мать и тетушки убеждали ее, что благородной девице много есть не подобает. Но после скудной тюремной пищи салат был настоящей отрадой, и потом, овощи - не пирожные: от них не полнеют.
       Ресницы оттягивали вниз отяжелевшие веки. Девушка прикрыла глаза. Ей было хорошо, легко и спокойно. Все решится, все образумятся, и ее выпустят из Шенноры. Такое глупое обвинение не может продержаться долго. Следователь Кана хоть и неуч, и ничего не понимает в винах, но не глуп и весьма мил. Он поговорит с Реми и разберется, истинного убийцу найдут и накажут.
       - Все будет хорошо, - сказала она вслух.
       Слова звучали медленно и протяжно, словно герцогиня Алларэ выпила пять бокалов вина подряд.
       Вдруг вспомнилось то, что она не вспоминала почти полгода. Первый бал в королевском дворце. Ей недавно исполнилось восемнадцать, и она страшно досадовала, что из-за смерти матери и траура пропустила прошлый ежегодный бал в честь годовщины коронации. В столице была настоящая жизнь, а еще там был Руи, Руи, которого она не видела три года, но который писал ей такие милые и забавные письма. Должно быть, он запомнил ее пятнадцатилетней девочкой с острыми локтями, слишком длинными ногами и сбивчивой походкой. А она выросла, выросла, выросла!
       Герцог Гоэллон не узнал ее во взрослом бело-зеленом платье и с высокой прической, с диадемой в волосах, с тяжелыми изумрудными серьгами. Реми рассмеялся и подтолкнул сестру к старому другу, сказав - "Что, ты уже не сможешь посадить эту малявку на колени, а?".
       Руи, такой невозможно взрослый, целых тридцать три года - страшно представить, целая жизнь, - внимательно заглянул в ее глаза и очень, очень нескоро ответил:
       - На этот раз мне понадобится согласие дамы, а не ее родственников.
       Мио улыбнулась - разумеется, а как же иначе. Ее уже не волновала пышность дворца и наряды других красоток: она видела только высокого светловолосого человека в светло-сером кафтане.
       Очень кстати заиграла музыка.
       - Если вы умеете танцевать, герцог... - по-взрослому улыбнулась Мио и первой подала ему руку.
       Они танцевали целый вечер, только трижды Реми требовал "уступить ему даму", но с братом танцевать она уже привыкла, он заменил ей учителя танцев, и легкости, с которой она двигалась навстречу Руи, была обязана именно брату и господину, а вот герцог Гоэллон был ей почти незнаком. Она знала его едва ли не с первого года жизни, и все равно он был почти чужим - новый, неведомый, столичный Руи, одновременно серьезный и насмешливый, изящный и надежный, как крепостная стена, и уже по-новому, заново, вновь любимый именно таким, настоящим, а не призраком из памяти и девичьей грезы...
       ...и она танцевала, танцевала, танцевала - не уставая, не насыщаясь ни ритмом, ни пьянящей упругостью собственного тела, стремившегося лишь к одному из всех, кто был в огромном бальном зале.
       Сейчас вернулось то полузабытое, невозможно и нестерпимо прекрасное ощущение скольжения по волнам музыки, полета на крыльях нот, незавершенного падения в чужие руки, - такие знакомые, такие непривычные.
       "Я хочу танцевать!" - подумала Мио. Ноги ее уже слушались, она встала и закружилась по камере в танце, и ветер, невесть откуда взявшийся в Шенноре свежий морской ветер, соленый и терпкий, как дома, подхватил ее и унес в сверкающую тысячей свечей ночь.
      
      
       В этом сражении у Собраны было на тысячу человек меньше, а у тамерцев - на пятнадцать тысяч больше, чем во время поражения у Смофьяла, но герцога Гоэллона подобный расклад не обескураживал. Девятитысячный перевес противника в численности господин главнокомандующий обозвал "незначительной помехой". После этого заявления половина офицеров штаба задумалась о том, не закружилась ли у него голова от успехов в сражении у Эйста. У другой половины после того же Эйста любые сумасбродства главнокомандующего вызывали только восторженное одобрение.
       Рикард не знал, к какой партии примкнуть. Седмицу назад у Эйста, когда они сделали невозможное - все вместе, каждый - он готов был носить герцога на руках. Он командовал пехотой, а после сражения, подобрав коня, оставшегося без всадника, помчался к штабной палатке; даже сам не понял, как преодолел давнюю, еще с детства, нелюбовь к скачке галопом.
       - Мы победили, мой... маршал! - проорал он, спрыгивая перед стоявшим у палатки Гоэллоном.
       - Я не маршал, Рикард, - улыбнулся тот, сам протянул руку для пожатия, а потом крепко обнял Мерреса, похлопав по спине. - А вы молодец!
       Рикард был пьян, хотя всю седмицу не касался вина: пьян победой, запахом крови, искренней похвалой и ладонями на плечах, пьян от бесконечного чистого неба над головой и от того, что враг бежал с поля боя. От того, что герцог позволил ему сражаться и победить, а весь прошлый позор был забыт.
       Теперь ему снова казалось, что герцог решил убить их всех. Один раз Воин улыбнулся им с небес и подарил невозможную победу. Воин любит храбрецов и презирает трусов. Тем, кто идет на безумный риск, он помогает. Но от тех, кто слишком часто испытывает его терпение, громоздя одно сумасбродство на другое, - отворачивается. Не стоит вечно полагаться на помощь свыше - так учили маленького Рикарда священники...
       Может быть, герцог Гоэллон и не полагался на помощь Воина? Как подметил полковник Меррес, он не молился, не исповедовался перед сражением, и даже никогда не поминал ни Сотворивших, ни святых заступников, больших и малых. При этом он водил дружбу с епископом Саурским и повсюду таскал старика за собой, но Рикард ни разу не слышал, чтоб главнокомандующий искал у него помощи на духовном поприще. Сам полковник Меррес, хотя и чувствовал себя неловко рядом с епископом, - все время вспоминалась давняя ссора, - перед сражением у Эйста пошел к нему на исповедь; герцог ни в чем подобном замечен не был даже перед сражением.
       Замученный размышлениями полковник Меррес спустился с лестницы, пересек двор и вышел за высокие ворота купеческого дома, в котором главнокомандующий устроил штаб. Ветер плеснул в лицо дымом недалеких костров, запахом подгорелой каши, конского навоза и нечистот. Рикард думал, что уже привык к этим обычным запахам войны, но в доме пахло иначе: настоем из фенхеля и лимонной травы, горько-смолистыми духами герцога Гоэллона, которые тот притащил и на войну, разбавленным тамерским вином, настоянным на вишневой косточке. Оно досталось победителям вместе с обозами после сражения у Эйста.
       Когда-то дядюшка сказал Рикарду: "У тебя волчье чутье, парень. Наше, семейное!". Граф Меррес был прав, на обоняние Рикард никогда не жаловался. Часто нос подсказывал ему больше, чем прочим людям. Сейчас же обоняние подвело. Полковник пытался унюхать, что ждет их всех через пару часов: победа или смерть? Ветер молчал, и дым уклончиво разводил руками-струями...
       Сражение было назначено на полдень. За час до того ветер пригнал с востока тяжелые грозовые тучи. Резко потемнело. Низкое почти черное небо разорвала пронзительно-белая молния, и в этот момент герцог Гоэллон резко взмахнул рукой. Сигналы рожков и первый раскат грома прозвучали одновременно. Рикард уже занял свое место позади пехотинцев, вокруг него крутились адъютанты из числа эллонских гвардейцев, назначенные герцогом. Его прежних офицеров главнокомандующий отправил на передовую, и заступничество полковника не помогло.
       - Вы их слишком распустили, Рикард, - снизошел он до объяснения. - И вам, и им разлука пойдет на пользу.
       Эта манера вникать в мелочи, интересоваться которыми главнокомандующему не подобало, пугала полковника Мерреса. Ему все время казалось, что герцог - назойливый и слишком внимательный воспитатель, которого интересует все: и содержимое карманов, и содержимое мыслей ученика. Иногда это оказывалось полезным, но чаще Рикард не понимал, в чем смысл такого надзора, не понимал и другого: как господин главнокомандующий ухитрялся и планировать сражения, и оперировать тяжелораненых в лагерях, и беседовать по душам с офицерами. Два последних занятия он, как правило, совмещал: усаживал кого-то из полковников у входа в госпитальную палатку, орудовал инструментами и при этом вел разговор. Рикард только раз выдержал подобное издевательство, и то до середины. Поначалу все было терпимо, Меррес просто смотрел перед собой и рассказывал о настроении среди пехоты, но когда Гоэллон принялся при помощи теплой воды и травяного настоя промывать кишки очередного солдата, вылетел вон и долго блевал за углом.
       Атака началась с нападения легкой конницы, которую Гоэллон привел с собой. Задача эллонского ополчения была проста: пересечь линию огня, атаковать отряды арбалетчиков и отойти. Хоть тамерский князь и отгородил позиции стрелков ямами с вкопанными кольями, лишь немногие всадники угодили в ловушку. Большинство достигло расположения арбалетчиков и лучников раньше, чем те получили команду стрелять. Почти все стрелы, выпущенные лучниками, вонзились в землю далеко позади конницы. Арбалетчики не промазали, но их было куда меньше: после Эйста в армии Тамера осталось лишь две тысячи стрелков, из них арбалетчиков - не больше четырехсот. Они успели сделать несколько залпов, однако не больше сотни кавалеристов осталось лежать под трупами лошадей или болтаться в стременах. Пострадали, в основном, кони; всадники же выждали, пока товарищи начнут рубку, и присоединились к ним, сражаясь пешими в сомкнутом строю.
       Из тысячи стрелков уцелела едва ли пара десятков.
       Покончив со стрелками на левом фланге, эллонская конница начала отступление. Оставшихся без лошадей товарищей подняли в седла, нападающие построились и двинулись к перелеску. Не знай полковник Меррес, что отступление - ложное, он поверил бы в то, что эллонцы отходят, завидев движущийся к ним отряд тамерских кирасиров. Отступали они весьма правдоподобно.
       Кирасиров заманили в перелесок, где их поджидали сразу два неприятных сюрприза: ямы с кольями, накрытые сплетенными из лозы щитами и присыпанные землей, а также три тысячи арбалетчиков, поднявшихся по сигналу и встретивших кирасиров слаженным залпом. От атаки тяжелой кавалерии их защищали не только ямы, но и опрокинутые набок телеги, расставленные между деревьями.
       Из перелеска не ушел ни один. Эллонская конница вернулась, перекрыв тамерцам путь к отступлению. Оказавшись между арбалетчиками и кавалеристами, кирасиры попытались прорваться назад, но тут подошла и основная собранская кавалерия.
       Чем именно там кончилось дело, сдались ли кирасиры или были убиты, Рикард не узнал: настал его черед действовать.
       В первом ряду собранской пехоты сражались самые опытные и сильные из солдат, вооруженные двуручными мечами. Они получали двойное жалованье и считались элитой. Увы, после первых поражений уцелело не более полутора сотен, они и составили первую шеренгу. Во второй шеренге стояли алебардисты, которые доставали тамерцев из-за плеча сражавшихся в первом ряду. Сомкнутый строй собранской пехоты неумолимо теснил противника, теряя не более одного бойца на десять тамерских солдат. Место раненых или убитых немедленно занимали солдаты из третьей и четвертой шеренги. Тамерские рабы сражались дурно. Рикарду казалось, что им все равно: жить, умирать, воевать или падать в мокрую глину...
       Когда Рикард получил приказ закрепиться на краю оврага и вернуться в ставку, он разозлился и ответил вестовому залпом брани. Еще немного, и можно было бы перебраться по мосткам на ту сторону, добить уцелевших - но герцог Гоэллон распорядился иначе. Полковник Меррес не стал торопиться. Сперва он выслушал все доклады, и только потом двинулся следом за вестовым. Конь полковника тоже был глубоко оскорблен таким приказом, а потому попытался цапнуть керторского жеребца, на котором приехал вестовой. Получил промеж ушей кулаком, ответил обиженным ржанием и едва не сбросил Рикарда.
       - Проклятье вашему герцогу, до чего ж не вовремя! - прошипел сквозь зубы Рикард.
       - Приказ, господин полковник, - повторил юноша.
       Рикард был уверен, что ему предстоит вернуться в деревенский дом, но оказалось, что Гоэллон вместе с немногими офицерами, которые были оставлены им в расположении штаба, уже переместился на холм перед деревней. Отсюда открывался отличный обзор. Полковник Меррес огляделся и еще раз выбранился.
       Поле битвы походило на горшок с агайрским блюдом "айнтопф": и суп, и каша, и мясо с гарниром - все в одном горшке, кушай не хочу. В тылу у тамерцев были собранцы, в тылу у собранцев - тамерцы... На поле боя образовалось четыре котла, и равно не повезло обеим сторонам: были окружены и два крупных отряда собранской армии, и два - тамерской. Сверху отличить одних от других можно было лишь по знаменам: большинство уже потеряло головные уборы, мундиры покрылись кровью и грязью, струи ливня раскрасили их в единственный на всех грязно-бурый цвет. Беда была в том, что добрая половина знаменосцев выронила знамена и взялась за мечи или копья.
       Дядюшка Алессандр крутился вокруг герцога Гоэллона, что-то жарко ему доказывая. Рикард подъехал поближе.
       - Мы должны отступить! Пока еще не поздно! Вы - безумец, вы - паршивый цирюльник, а не командир... - орал граф Меррес. - Посмотрите, нас окружили со всех сторон!!!
       - Не паникуйте, Меррес, - цедил сквозь зубы герцог. Здоровенный вороной жеребец скалил зубы вместе с седоком. - Если вас пробрал понос, то катитесь в Кальме. Отсидитесь в подвале...
       - Вы не понимаете! Вы спятили! Посмотрите вниз! - дядя размахивал хлыстом и левой рукой. - Еще полчаса - и конец...
       Рикард поглядел туда, куда указывал хлыст. Тамерская конница на полном скаку врубилась в недавно оставленную им пехоту. Они обогнули овраг и ударили во фланг...
       Меррес-младший представил, что сейчас там творится, и наскоро про себя помолился Воину и Матери, не забыв помянуть и герцога Гоэллона с вестовым на пару. Несвоевременный приказ, кажется, спас ему жизнь.
       - Я прикажу трубить отход!
       - Ничего вы не прикажете. - Гоэллон говорил тихо, но слышно его было превосходно.
       - Адриан! За мной! - ополоумевший дядюшка вонзил шпоры в бока своему жеребцу. Несчастный Ураган жалобно взвизгнул, но помчал генерала вниз по склону.
       Щелчок тетивы. Свист арбалетной стрелы. Дядя неловко подпрыгнул в седле и завалился набок. Стрела с темным оперением вонзилась на палец выше воротника. Ураган так и нес всадника вперед. Наполовину седая голова бывшего маршала касалась земли...
       - Зачем, Эллуа?! - услышал Рикард то ли вскрик, то ли досадливый стон. - Я хотел отправить его под суд...
       Эллуа?! Меррес, в одночасье ставший графом, привстал в стременах и потянул шашку из ножен. Длиннолицый эллонец не успел еще раз взвести тетиву: Рикард ударил его саблей по голове. В этот удар он вложил всю ненависть и отчаяние, весь пыл недавнего азарта. Тварь, какая же тварь!..
       На учениях Рикарду никогда не удавалось ровно разрубить кожаный манекен, набитый ветошью и рублеными гвоздями.
       И еще - у манекенов не было лиц. Бледных лиц с плотно сжатыми губами, с зеленоватыми глазами, в которых не было ни грана удивления. Только странное - жалость? Обреченность? Тоска?
       Оказалось, что убивать человека намного проще - и сложнее при этом. Сабля завязла. Рикарду в лицо брызнула горячая кровь. Он потянул оружие на себя, надеясь еще увидеть, как голова убийцы разваливается на две части...
       В следующий момент под левую лопатку ему вошло острое лезвие, показавшееся раскаленным.
       Вдруг нечем стало дышать. Мир перекувырнулся через голову. Небо просветлело. Яркая, слепящая белизна надвинулась на него, хлестнула по щекам, наступила на грудь тяжелым копытом.
       Потом из белизны ударила еще более светлая, нестерпимая для зрения молния.
       Рикард ослеп.
       "Проклятье!.." - услышал он, а потом еще и оглох.
       И больше не было для него ничего в этом мире - ни звуков, ни цветов, ни запахов...
       8. Собра - Къела - Брулен
      
       Второе письмо от Керо и курьер с посланием от командира отряда, направленного в Скору, прибыли в один день. Письмо привез лейтенант гвардии герцога Гоэллона. С ним же приехали и двое отбывших в Брулен гвардейцев. Первого госпожа Къела отправила, как только прибыла в замок Бру, и сообщила только, что благополучно добралась до места, и баронесса приняла ее рекомендательное письмо. Баловать бывшего опекуна подробностями она не сочла нужным, но гвардеец рассказал Саннио и Кадолю все, что интересовало обоих. Къельская девица устроилась вполне успешно, нашла общий язык с баронессой Брулен и все у нее было вполне хорошо.
       Видимо, настолько хорошо, что две седмицы спустя она сочла возможным отправить трех оставшихся с ней гвардейцев назад в Собру.
       Лейтенанту и двум рядовым сначала досталось от Бернара, а потом еще и от молодого господина. Стоявшая во дворе троица быстро утратила бравый вид. Объяснения, что госпожа Къела приказала и категорически потребовала их отбытия, капитана охраны нисколько не волновали. Кадоль несколько раз повторил, что в их обязанности входило защищать оную госпожу как в дороге, так и в баронстве Брулен, а не подчиняться ее капризам. Всех троих капитан охраны уволил со службы. Саннио же пытался понять, что ударило в голову северянке и чем ей помешали три гвардейца.
       Бывший лейтенант привез письмо для герцога Гоэллона. Племянник решил, что перед тем, как пересылать его Гоэллону, стоит прочитать - может быть, объяснение содержится именно там? Вместо объяснений он обнаружил очередной преотвратный сюрприз.
       "Господин герцог Гоэллон!
       Как Вы и просили, сообщаю Вам о замеченных мной во время пребывания при дворе баронессы Брулен инцидентах. Во вторую седмицу в замок Бру вернулся господин барон Элибо Брулен, ранее находившийся с визитом в герцогстве Скора. Некоторое время я наблюдала за ним и могу с уверенностью сказать, что во время визита и после него господин барон Брулен постоянно принимал и продолжает принимать смесь трав, называемую "глас истины". Это уже весьма дурно отразилось на состоянии его рассудка.
       Ни его мать, госпожа баронесса Брулен, ни ее ближайшее окружение не были поставлены господином бароном в известность о данном назначении. Никто из лекарей замка не назначал ему данный состав. Я могу сделать вывод, что данный состав был прописан ему во время пребывания его в герцогстве Скора. Причины этого мне неизвестны. Господин барон Брулен не относится к числу прорицателей-сновидцев, и применение им "гласа истины" не имеет явных объяснений.
       В баронстве Брулен происходят и другие весьма странные события. Имеются свидетельства тому, что в нескольких деревнях от четверти до трети жителей склонились к богохульной "вере истинного завета" и проводят некие опасные ритуалы. Один из них привел к гибели трех обитателей деревни Тольбе, находящейся на территории владения Цвегерсов. Результаты расследования, проведенного орденом Блюдущих Чистоту, показывают, что данный обряд не был единственным, а лишь одним, закончившимся явной неудачей. Допрошенные крестьяне, уличенные в ереси, показали, что в жертву приносятся домашние животные. К сожалению, ни один бродячий проповедник не был арестован, хотя ведутся тщательные розыски.
       Поскольку Вы отнесли "глас истины" к составам, которые используются именно последователями веры истинного завета, то я усматриваю определенную связь между тем, что господин барон Брулен применяет данную смесь и деятельностью проповедников, подбивающих крестьян на запретные еретические ритуалы. Вероятно, господин барон Брулен покровительствует еретикам. Брат Жан из ордена Блюдущих Чистоту, проводящий расследование, предполагает, что бродячие проповедники прибывают из Тамера и целью их является создание смуты в приграничных областях, однако же, это не объясняет действий господина барона Брулена. Впрочем, должна сообщить Вам, что госпожа баронесса Брулен не поставила брата Жана в известность о том, что я ей рассказала и категорически запретила делать это мне.
       При всем моем почтении к госпоже баронессе Брулен и благодарности за ее гостеприимство, я должна охарактеризовать ее как крайне властную женщину с очень твердым характером, что иногда может приводить не к лучшим последствиям. Она не поделилась со мной причинами запрета, но я предполагаю, что она полагает все, что связано с жизнью и занятиями ее сына семейным делом, разбираться с которым будет самостоятельно. Боюсь, что не в моих силах убедить ее в том, что она препятствует расследованию и мешает искоренению проклятой ереси.
       Увы, никакая благодарность за гостеприимство не позволяет мне сказать хотя бы одно доброе слово о господине бароне Брулене. Этот молодой человек, с Нового Года - полновластный барон Брулен, достигший совершеннолетия, произвел на меня самое удручающее впечатление. Порой он выказывает признаки легкого слабоумия, в другое время - явственные следы чужого влияния. Боюсь, что проявленный им в последние девятины интерес к делам баронства, который радует его мать, тоже был позаимствован им извне. Однако ж, в его окружении мне не удалось обнаружить человека, к мнению которого он прислушивается.
       Что же до прочих свойств характера господина барона Брулена, то его можно описать как упрямого, капризного, недальновидного и весьма неразумного человека. Большую часть времени он ведет себя так, как позволительно не совершеннолетнему благородному человеку, а подростку двенадцати лет. К тому же он злоупотребляет вином и более крепкими напитками. В сочетании с "гласом истины" спиртное производит на остатки его разума разрушительное воздействие. В последнее время госпожа баронесса утратила влияние на него, а применяемые ей воспитательные меры только ожесточают господина барона и отвращают его от матери.
       Не могу не сообщить, что некоторые из этих мер показались мне неподобающими при общении с совершеннолетним сыном, который является полноправным бароном. К таковым я отношу прилюдные телесные наказания и выговоры весьма бранного свойства. Если господин барон Брулен и впрямь обделен Сотворившими разумом, то милосерднее было бы со всем уважением заключить его в монастырь, а не подвергать публичным унижениям.
       Всецело надеюсь получить от Вас советы и дальнейшие указания, которые позволят мне разумно действовать в той ситуации, в которой я оказалась.
       С благодарностью и почтением, Керо Къела.
       Замок Бру, баронство Брулен, 3 седмица девятины святой Иоланды, 6 день."
       Керо Къела оказалась исключительной занудой, но письмо было именно таким, какое хотел бы прочесть герцог Гоэллон: четким, подробным и позволяющим представить себе картину происходящего. Удалось это и Саннио. Бернар выслушал письмо, которое юноша прочитал вслух, и нахмурился.
       - И при этом она отослала солдат! - молодой человек взял в руки тяжелое пресс-папье из вулканического стекла, повертел, поставил на стол.
       Тяжелую каменную полусферу очень хотелось швырнуть об пол, но Саннио опасался, что она разобьется. Тем более, что до замка Бру не добросишь - а вот хорошо было бы залепить по лбу неразумной девице. Не увесистым камнем, конечно, но на крепкий подзатыльник она напросилась. Или, если следовать ее же рекомендациям, на заключение (со всем уважением) в ближайший монастырь. В комнату со стенами, обитыми войлоком. С окнами, забранными решеткой. Чтоб сидела там, и носа наружу не казала!
       - В Брулен же отправили принца Элграса! - минутой позже вспомнил Саннио.
       - Наверняка он уже прибыл или вот-вот прибудет в замок, - кивнул Кадоль. - Интересно, это случайность?
       - Не знаю. И что делать с Керо?
       - Я отправлю туда человек пять-шесть. Назначу командира поумнее. Это моя вина, я недостаточно четко определил обязанности охраны. Господин Гоэллон, я готов понести наказание, которое вы мне назначите.
       Бернар стоял навытяжку перед столом Саннио. Когда капитан охраны успел встать? И зачем вообще это покаяние? Господин Гоэллон вовсе не считал, что Кадоль хоть в чем-то виноват. С упрямством Керо он уже столкнулся, а теперь вздорная девица проверила его на гвардейцах. Знай юноша об этой ситуации заранее, он поставил бы тысячу сеоринов на Керо, а не на лейтенанта. Тройку высланных капитаном на остров Грив с предписанием не покидать замка Гоэллон оставалось только пожалеть...
       - Бернар, сядьте. Вы что-то не то говорите. Лучше скажите, а шести человек не мало?
       - Вы думаете, баронесса Брулен с пониманием отнесется, если я туда отправлю роту? - Кадоль сел, сложив руки на коленях. - Я вот сомневаюсь. Мы будем действовать на основании сведений, сообщенных, прости Мать Оамна, шестнадцатилетней свистушкой. У которой хватило дурости отослать всех солдат и прислать такое письмо - одновременно! Что, если половина ей просто примерещилась? Если этот самый молодой барон ей ручку вовремя не подал или там платье застегнуть отказался?
       - Какое платье? - изумился Саннио.
       - Девица Къела имеет свойство обращаться к людям со странными просьбами. А когда на них реагируют должным образом - обижаться. - Бернар был необычно туманен. Обычно он четко объяснял, что имеет в виду, но юноша посмотрел на него в упор и понял, что ни слова, кроме уже сказанного, не дождется. - В общем, боюсь, что большее число солдат будет поводом для ссоры между баронессой Брулен и герцогом Гоэллоном. Это нежелательно. А так... трое останутся при девице, трое вернутся с подробным докладом.
       - Но речь идет еще и о принце крови!
       - Принц Элграс отправился со своей охраной. Среди нее - не меньше трех агентов королевской тайной службы. Они сумеют проследить за наследником. Впрочем, если вы считаете иначе, я готов выполнить приказ.
       - Нет. Наверное, вы правы. Не знаю... Жаль, что письмо от дяди мы сможем получить не раньше, чем через две седмицы...
       - Скорее уж, через три. Три - ждать ответа от господина герцога, еще две - на дорогу до Бру. Почти девятина. А девица Къела уже три седмицы сидит в замке без охраны, и одним Сотворившим ведомо, что с ней может случиться, если все так, как она пишет...
       Бернар еще ни разу не был таким мрачным и многословным. Саннио же чувствовал, что еще немного, и сам он начнет мямлить, хлюпать носом и размазывать по щекам слезы. Дядя оставил его в столице для того, чтобы он решал проблемы, связанные с тройкой воспитанников - и что? Племяннику вообще ничего дельного в голову не приходило! Ни одной толковой мысли. Самому поехать в Брулен? Звучит неплохо, но ведь еще и Бориан пропал... Оставить это на Кадоля и все-таки уехать? А если в столице еще что-нибудь случится? Герцог Алларэ арестован, а дурацкие правила насчет командования расквартированными в столице полками король так и не отменил. Значит, алларские полки не смогут ни в чем принять участие. Если еще и Саннио уедет... Передать полномочия Кадолю нельзя, он уже выяснил. Конечно, новый комендант (временный) пока что цел и невредим, но - кто поручится, что его не постигнет судьба предшественника?
       Тела двух заместителей прежнего коменданта нашли в подвале заброшенного дома на окраине Собры. Они были задушены, потом похитители забросали тела соломой и попытались ее поджечь. Опознали их по перстням и прочим украшениям...
       - Не могу ж я разорваться! - вслух пожалел Саннио.
       - У вас есть люди, которым можно доверять, - напомнил Бернар. - У герцога Гоэллона достаточно верных вассалов. Значит, и у вас.
       - Но решать-то все равно мне...
       - Решать - вам, - согласно покивал капитан охраны. - А вот делать могут и другие.
       - Я их не знаю!
       - А вы меня спросите, молодой господин.
       - Хорошо, спрашиваю. Не следует ли мне отправить в замок Бру кого-либо из вассалов герцога Гоэллона? Если, конечно, они меня послушают...
       - Вы хоть что-нибудь из оставленных господином герцогом документов прочли? - Кадоль воплощал собой всю скорбь мира. - Там есть такая грамота. В сером футляре.
       - Дядя не велел читать эти документы без повода.
       - Письмо Керо - не повод? Что ж тогда повод?
       - Будьте так любезны, принесите эту грамоту. - Если Бернар считает позволительным издеваться над Саннио в подобный момент, то пусть пройдется по этажу, тем более, что у него и хранится ключ от кабинета дяди Руи. - Сейчас.
       Из принесенной грамоты Саннио узнал, что на время отсутствия герцога Гоэллона в Собре обладает полным и неограниченным правом отдавать распоряжения от его имени всем вассалам рода Гоэллонов, и эти распоряжения подлежат неукоснительному выполнению так, как если бы их отдавал лично герцог Руи-Энно Гоэллон.
       - Может, Шеннору приступом взять? - улыбнулся Саннио. - Как вы думаете, дядя одобрил бы?
       - Крайне сомневаюсь... - Шутка Кадоля не насмешила.
       - Ладно, тогда подскажите, кого отправить в Брулен. И в Скору, если понадобится, - наследник с полными и неограниченными правами решил обсудить все сразу.
       - В Брулен я рекомендовал бы отправить Шарля Готье. Его младший брат в чине капитана служит в Северной армии, а старший недавно вышел в отставку. В Скору - Франсуа Файе. Его сестра замужем за генералом Эннингом, так что визит любящего брата никого не удивит. Оба сейчас в столице.
       Повод для отправки владетеля Файе в гости к сестре появился в тот же вечер, когда прибыл курьер из Скоры. Этот лейтенант гвардии оказался куда толковее того, что так неудачно съездил в Брулен, но пользы в этом не было ни на ломаный серн. То, что лейтенант подробнейше изложил все перипетии розысков, конечно, могло согреть сердце Кадоля, но длинный скучный рассказ не привнес ни толики ясности.
       Примерно миль за тридцать до замка Скорингов Бориан Саура таинственным образом исчез. Вместе с четырьмя гвардейцами, тремя лошадьми, двумя телегами, двумя слугами, каретой и кучером. Просто взял - и испарился. Въехал в реденький перелесок, который можно было просмотреть насквозь от края до края - и не выехал. Средь бела дня. С утра процессия мирно выдвинулась из придорожной харчевни, где люди переночевали и позавтракали. Днем они должны были оказаться возле деревни Берниссар. Однако ж, не оказались, наплевав на то, что должны были. Свернуть с дороги было некуда. На десять миль вокруг лежали распаханные поля, и карета там попросту бы застряла.
       Оставалось прийти к выводу, что Бориан с попутчиками был живьем взят Сотворившими - непонятно только, в какой из миров.
       - Святой Бориан, дарователь чуда невидимости, - развел руками Саннио, дослушав до конца детальнейший рассказ.
       Лейтенант вяло улыбнулся, Кадоль только нахмурился. Сегодня наследнику определенно не везло с шутками. Впрочем, конопатый лейтенант, успевший только умыться и наспех перекусить, наверное, не стал бы смеяться и на представлении жогларов. В бесплодных розысках он не видел ничего смешного. Судя по унылому взгляду и плотно сжатым губам, ему было легче повеситься, чем являться в дом господина без добрых вестей. Конопатый мужчина лет двадцати пяти в который уже раз складывал салфетку в маленький квадратик, потом разворачивал и начинал по новой.
       - Отдыхайте. Благодарю вас за подробный доклад. Вы получите награду и отпуск на две седмицы, - сказал Саннио. Бернар одобрительно кивнул.
       - Рад служить, господин Гоэллон! - подскочил со стула лейтенант.
       С утра в дом явились двое верных вассалов. За полчаса до их визита Саннио с ужасом узнал, что объясняться с ними предстоит ему самому, а не Бернару. Юноше очень захотелось побиться головой о ближайшую стену. С Кадолем и слугами он еще как-то ладил, с ровесниками тоже нашел общий язык, но вассалы герцога... приказывать им? Отправлять через полстраны со странными поручениями?..
       Он справился. Оказалось, что как всегда испугался заранее того, чего бояться не следовало вовсе. Ни у приземистого, широкоплечего, с военной выправкой Готье, ни у Франсуа Файе, при виде которого Саннио едва не споткнулся на гладко растянутом ковре: тот оказался едва ли не близнецом герцога Гоэллона, отличал его лишь старый шрам через половину лица, - не возникло лишних вопросов. Ни тот, ни другой не сказали чего-то вроде "кто вы такой, юноша, чтоб нам приказывать?". Списать на авторитет Кадоля это не удалось: вредный капитан охраны при беседе не присутствовал вовсе.
       Оба вассала были вдвое старше наследника Старшего Рода, но это не имело никакого значения. Он объяснил, что от них требуется - они задали уточняющие вопросы и этим ограничились. О ситуации в Брулене пришлось изъясняться туманными намеками - Саннио не мог разгласить содержание личного письма, адресованного даже не ему, а дяде. Тем не менее, владетель Готье прекрасно понял, что от него требуется и что именно беспокоит юношу. Причем он еще и ухитрился выразить свое понимание так, что присутствуй баронесса Брулен при разговоре, ничто не смогло бы ее оскорбить.
       В положении наследника рода Гоэллонов были некоторые приятные моменты. Тем не менее Саннио в очередной раз подумал, что простым секретарем ему жилось куда легче. Ну да, никто не собирался мчаться на другой конец Собраны по его поручению, но ведь и раздавать подобные поручения ему не приходилось! Кадоль пару седмиц назад сказал: "Чем больше прав, тем больше обязанностей, молодой господин...". Он изрек сущую истину.
       Права юношу не слишком-то радовали. Ну да, можно отправиться в гости к Сорену и потом - в королевский театр, сидеть в ложе, а не на галерке. Можно не беспокоиться о том, сколько стоит хороший обед в таверне. Можно даже получить аудиенцию у короля или приглашение во дворец на ежегодные празднования в честь юбилея коронации...
       Все это прекрасно, но если окружающий мир рушится тебе на голову, как балки при пожаре, то ложи в театре и празднования во дворце вовсе не кажутся привилегией или хотя бы достойным возмещением за необходимость постоянно принимать решения. Отвечать за трех, ладно, за двух бывших воспитанников, которым нет еще и семнадцати, и которые угодили в дурацкие ситуации, особенно, если тебе самому еще восемнадцать с небольшим, и именно ты решаешь, как поступить... Даже с таким мудрым советчиком, как Бернар Кадоль, все равно последнее слово остается за наследником с полным и неограниченным правом отдавать распоряжения. Лучше бы оно было неполным и ограниченным. Чем угодно, кем угодно!
       Саннио мрачно нюхал кружку с травяным чаем. Цветы ромашки, мята, гибискус и мелисса, любимая смесь. Магда была большой мастерицей в заваривании трав. На каждый день седмицы у нее был свой рецепт. Отвар, который она готовила в пятый день, нравился юноше больше всего. Травяной чай был прекрасен, а все остальное - отвратительно.
       За окном ворковали голуби. Их хотелось переловить и отправить на кухню для изготовления пирога. Небо припекало уже совсем по-летнему, и неудивительно: еще два дня - и начнется первая летняя девятина. Девятина святого Себеаса, вымолившего у Сотворивших письменность, дабы смертные могли сохранять и преумножать знания. Он же считался покровителем писарей, секретарей, архивистов и даже книготорговцев. Год назад Саннио пожертвовал бы отложенный сеорин на нужды Церкви, прося у святого заступничества и помощи. Теперь он решил, что больше святой Себеас от него и пиленного пополам серна не дождется.
       Не мог оставить бедного Саннио Васту секретарем или переписчиком, благодетель...
       Когда-нибудь вернется дядя Руи. Вчера в столицу прибыл курьер с донесением главнокомандующего. Герцог докладывал о победе, одержанной в третью седмицу нынешней девятины. О сражении у Эйста уже знала вся Собра. Город ликовал.
       Когда-нибудь вернутся или напишут Готье и Файе. Когда-нибудь все наладится. Найдется Бориан, девицу Къела не принесут в жертву "заветники", Реми Алларэ выпустят из Шенноры, тамерцы уберутся с севера, слабоумный барон Брулен упадет с лестницы и сломает шею, напившись "гласа истины"; его величество Ивеллион II отменит "королевскую цену" на хлеб, и вообще обитаемый мир станет полным подобием Мира Вознаграждения, где сады не увядают, а источники не оскудевают. Оставалось только последовать совету Бернара и "сидеть в кресле плотно, не ерзая".
       С этим намечались серьезные проблемы.
      
      
       Если бы не тайное поручение герцога Гоэллона, Флэль уехал бы домой в Кертору еще в первый день хлебного бунта. Соблазн был велик. В Собре творилось невесть что. На вторую ночь бунта Кертор пережил настоящую осаду. Чем родовой особняк так прельстил разбушевавшихся горожан, хозяин уразуметь не смог. На той же улице стоял еще десяток похожих, построенных в примерно одни годы и весьма однообразно отделанных. Полезли же не к соседям, хотя половина из них уже уехала из столицы в преддверии лета, а именно в дом Керторов.
       Слуг в доме было всего шестеро, а такой роскошью, как личная охрана, Флэль никогда не увлекался. Дом прислуга сторожила, четыре цепных пса поднимали лай по поводу и без, так что грабителей можно было не опасаться, а о том, что простые горожане могут вдруг озвереть почище тех псов, Кертора никто не предупредил. Отцу и дяде подобное в голову не пришло. Никому не пришло. Последние крупные беспорядки в Собре случились лет триста или все пятьсот назад, когда именно - Флэль не помнил, в памяти от уроков осталось лишь, что это был соляной бунт, еще более жуткий и беспощадный, но, кажется, его усмирили за пару суток. Утопили в крови, если он ни с чем не путал то событие из древней истории.
       Как бы то ни было, более ничего подобного в Собре не происходило, и большинство состоятельных жителей к подобному оказались не готовы. Только в немногих домах была настоящая охрана, только у немногих благородных людей были личные телохранители. Девять из десяти жителей Левобережья оказались в том же положении, что и Кертор: обороняли дома собственными силами.
       Когда у ворот собралась буйная толпа, потрясавшая не только камнями, но и холодным оружием, Флэль цветисто проклял короля Лаэрта, разрешившего простолюдинам носить шпаги, сабли и мечи. Должно быть, великий король не задумывался о том, что из этого получится. А стоило бы... Сын дворецкого через задний двор выбрался на соседнюю улицу и помчался искать солдат. За те два часа, пока он разыскал ротного и объяснил, что творится у ворот фамильного особняка баронов Керторов, Флэль успел трижды смириться с мыслью, что утро он встретит на пепелище. Вылитый на осаждавших кипяток их только раззадорил: обваренных оттащили, остальные же принялись кидаться через забор горшками и факелами. Кертор приказал стрелять, но слуги промахивались по нападавшим даже из арбалетов. Стрелы кончились раньше, чем пьяная разбушевавшаяся толпа человек в пятьдесят сообразила, что в этом доме будут сопротивляться до последнего...
       Солдаты успели в последний момент. Ворота трещали, крыша конюшни с одного конца загорелась, а воды в колодце не хватало, чтобы ее затушить. Лошади, отведенные на задний двор бесились, одна вырвалась и едва не затоптала пару человек. Дворецкий отделался сломанной ногой, конюх - только ушибами. Узнав о том, что Левобережью еще повезло по сравнению с тем, что творилось на правом берегу Сойи, Флэль долго и искренне смеялся.
       Хлеба после бунта, во время которого ненароком сожгли часть складов со столь ценным зерном, разумеется, больше не стало. Половина таверн и трактиров закрылась. Одни сгорели или были разгромлены, хозяева других не могли закупать мясо, дичь и рыбу по ценам, которые и до бунта успели вырасти вдвое-втрое, а после и вовсе устремились к вершинам гор Невельяна.
       Оба приятеля, с которыми Кертор весело проводил время, тоже пропали. Эмиль Далорн исчез, не сообщив, куда именно. Реми и Мио Алларэ арестовали. Ворота особняка герцога и герцогини были наглухо закрыты. Почти все прочие знакомые от греха подальше уехали из столицы. Один Флэль уныло таскался по гостям и жаловался всем собеседникам, как он был оскорблен. После хлебного бунта, безвременной кончины первого министра и его дочери и всех прочих событий на него смотрели как на неразумное дитя и только что не советовали пойти к аптекарю за лекарством от глупости.
       Это было донельзя обидно. Флэль торчал в Собре как дурак, но знакомые теперь считали его дураком без всяких "как". О его обиде на герцога Гоэллона уже знала вся столица - и что? Ему деликатно, а порой и не очень, советовали проявить благоразумие и перестать трепать доброе имя человека, который одерживает на севере одну победу за другой. Парочка эллонских владетелей вообще пригрозила ему дуэлью, если он не перестанет. Перестать Кертор не мог, объяснить ретивым вассалам, зачем он ходит и ноет, тоже не мог.
       Руи Гоэллон сделал из Флэля наживку и забросил в пруд, вот только оказалось, что это не пруд, а супница с телячьим бульоном, в которой крючок с червяком смотрится на редкость неуместно. Керторец даже начал подозревать, что это был вовсе не маленький заговор двух благородных людей, а изысканная месть за прилюдную дерзость.
       - Подай мне новый плащ. Нет, не этот. Этот не новый. Какой новый? Кретин! Дармоед! - бранить слуг неприлично, этому Флэля выучили еще в детстве, но что делать, если так и хочется проклинать все на свете, богохульствовать и пить, но пить в одиночку тоже неприлично, а ведь не с кем же...
       Новый плащ, заказанный как раз перед бунтом и чудом переживший все, что творилось в Правобережье, можно было считать реликвией или трофеем, но поделиться этой свежесочиненной остротой тоже было не с кем. Такой прекрасный плащ цвета корицы, с белым подбоем, с огандским кружевом по краю капюшона - девятину назад обновка произвела бы фурор, а теперь до этого никому не было дела. Плащи, кафтаны, новый покрой рубах - какой чушью все это было, но именно эта чушь помогала удержаться на плаву.
       Флэль плохо умел забывать. Ему не нужно было напрягать память, чтобы вызвать в уме детали любого события или разговора, пусть даже и десятилетней давности. В отличие от большинства, ему приходилось тратить силы, чтобы раз и навсегда избавиться от неприятного воспоминания. Получалось обычно плохонько. Казалось, что трудный разговор или неловкая ситуация все-таки выветрились из памяти, но тут взгляд падал на некую примету, и все возвращалось. Порванный манжет напоминал о ссоре в гостях, красные тюльпаны на клумбе - о когда-то опрокинутом бокале вина...
       Пребывание в столице уже несколько седмиц походило на попытки усесться на ежа и делать вид, что все хорошо. "Очень уютно, нет, спасибо, я и в этом кресле отлично устроился, у него такая очаровательно мягкая подушка... Как - для булавок? Как - ваша дочь забыла? Ах, извините, неужели помял?.."
       Руины и пепелища напоминали о ночи бунта, таверны и трактиры - о том, как он гулял здесь с Эмилем, Реми и молодым Кесслером, герб на воротах особняка герцога Гоэллона - о том, что Флэль обязан прикидываться первейшим ненавистником герцога, и не может даже заскочить на бокал вина к его племяннику-секретарю, да и письмо написать нельзя.
       В этой лавке он заказывал подарок для Мио. В той - передавал записку коварной Керо. В этом соборе по-настоящему познакомился с герцогом Гоэллоном, а это вообще Кандальная улица, которая для Флэля навсегда останется улицей Большие Выбоины. Столица подозрительно напоминала фамильный склеп, только вместо предков тут и там похоронены были воспоминания.
       В гости его теперь приглашали заметно реже - видимо, устали слушать жалобы, с которыми Кертор приставал к каждому новому лицу. В одном он преуспел: до сих пор никто не решил, что он притворяется. Не переиграл, значит, не сфальшивил. В этом было нечто обидное: оказывается, все столичные знакомые считали, что он и впрямь настолько глуп, чтобы сначала затеять скандал на пустом месте, потребовать дуэли, а потом еще и пенять на то, что противник сослался на какое-то там королевское поручение и не принял вызова. "Так и узнаешь цену своей репутации, - меланхолично размышлял Флэль. - Прелестное, милейшее открытие! И ведь все эти люди говорили, что я умен, остроумен, приятен в общении и вообще украшаю столичное общество...".
       Флэль злился по пустякам, чтобы не признаваться себе, как же он скучает по всем, с кем расстался так неожиданно и против своей воли. Он ничего не мог с этим поделать - ни вытащить Реми из тюрьмы, ни найти Эмиля, ни узнать, нет ли новостей с севера.
       - Добрый вечер, господин Кертор!
       Скучающий молодой человек нехотя поднялся из кресла. Кто это зашел в гости к владетелю Аэлласу, одному из алларцев, который еще принимал гостей? Голос незнакомый, лицо - если и виделись, то года три-четыре назад, так что имя забылось. Очень высокий и широкоплечий мужчина, на вид лет тридцати пяти. Прямые светлые волосы, темно-карие глаза, тяжелое, но правильное лицо. Резкие складки - от крыльев носа к уголкам губ, значит, большой любитель улыбаться. Флэль поклонился, на ходу пытаясь вспомнить, кто же это. Темно-красный кафтан с синей оторочкой, не самый модный: тесьму на рукавах носили прошлой осенью. На правой руке - золотой перстень наследника рода. Эмалевый рисунок: копье и щит, из чего следует, это сын герцога Скоринга, казначея.
       Как назло, рядом не было никого, кто смог бы представить ему этого улыбчивого атлета.
       Уловив замешательство Флэля, казначеев отпрыск вежливо кивнул и протянул руку:
       - Я - Урриан Скоринг, со вчерашнего дня - комендант Собры.
       - Поздравляю, господин Скоринг. - Рукопожатие у коменданта оказалось вялым. То ли был не так силен, как казался, то ли осторожничал. - Надеюсь, столица оказалась в надежных руках.
       Перед тем, как выпустить ладонь Кертора, скориец слегка сжал пальцы, и оказалось, что руки - по крайней мере крепкие. Откуда он вообще взялся в столице и почему вдруг назначен комендантом? Он же не бывал в Собре уже несколько лет, да и не прожил здесь ни года. Протекция отца? Очень разумно, учитывая недавний бунт. Новичок в столице не сумеет справиться с очередными беспорядками - заблудится в веренице узких улочек Правобережья, перепутает мосты, накомандует такого, что потом никто уже не расхлебает.
       Впрочем, выправка у новоиспеченного коменданта была военной. Служил в Северо-западной армии, прославившейся доблестной победой над тамерцами, и прославившейся лишь потому, что уже лет пятьдесят армия только драпала за Митгро? Вероятно, так.
       Надо понимать, коменданту Скорингу было не с кем поболтать, а потому он затеял незначительную легкую беседу из тех, что Кертор и сам умел вести часами. Подробно обсудили погоду (прекрасную), закрытие мастерской Кальдини и отбытие мэтра в Оганду (прискорбное для всех благородных людей), керторские, эллонские, агайрские и эллонские вина (отдав предпочтение керторским), урожай на керторских виноградниках в минувшем году (не такой, как можно было бы ожидать), новомодные шейные косынки дам (слишком многое прикрывавшие) и еще двадцать две с половиной темы. До нынешнего вечера Флэль полагал, что нет ничего приятнее такой беседы под бокал хорошего вина, но господин комендант сумел убедить его в обратном.
       Несостоявшийся дуэлянт не понимал, почему с каждой минутой разговора его все сильнее одолевает желание придушить Скоринга. Можно голыми руками, можно премиленьким золотистым шейным платком хозяйки дома или его собственным поясом, золотой цепью с гербовой пряжкой... Урриан Скоринг был на редкость приятным собеседником - остроумным, наблюдательным, веселым и вежливым. Это его не спасало, напротив, провоцировало.
       В определенный момент, когда гости разошлись по разным комнатам, оставив Кертора и Скоринга беседовать без свидетелей, господин комендант изрек фразу, которую Флэль слышал уже раз тридцать:
       - Я слышал о вашей ссоре с герцогом Гоэллоном. Весьма печальная история... - Кертор посмотрел в бокал, раздумывая, довольно ли там вина, чтобы выплеснуть в лицо собеседнику, или сперва нужно подлить еще, но продолжение оказалось необычным: - И весьма прискорбный поступок.
       - Чей, простите? - На всякий случай Кертор наполнил бокал до краев.
       Жаль, в гостиной никого нет: свидетели пригодились бы. Конечно, на темно-красной шерсти вино будет не слишком заметно... Значит, нужно метить повыше. В глаза, например. Темно-карие с медовым отливом, красивые и внимательные глаза...
       - Разумеется, герцога Гоэллона. - Это было нечто новенькое. Флэль насторожился. - Подобные действия лишают человека права называться благородным.
       - Я с вами полностью согласен! - изображая улыбку поглупее, радостно закивал керторец. - Это попросту нестерпимо! Я буду мстить...
       - Многие произносят слово "месть", имея в виду лишь обидный слух или сочинение песенки, которую забудут через девятину-другую, - задумчиво проговорил комендант, глядя перед собой.
       - Честь дороже жизни, - наобум изрек Кертор.
       - Вы действительно так считаете? - поворот головы, пристальный, слишком пристальный взгляд. Вовсе не салонный. Так на Флэля смотрели перед поединком лучшие фехтовальщики. Чуть рассеянно, оценивая, пытаясь прощупать. - Или все-таки цените жизнь дороже?
       - Вы хотите меня оскорбить? - Взявшись валять дурака, приходится валять его до конца: начиная с дегтя, заканчивая перьями.
       - Я хочу узнать, насколько вы решительны. Если недостаточно, то обдумывайте наряд для бала в честь триумфального возвращения герцога. Я вас больше не побеспокою.
       - Заверяю вас, что я весьма решителен. И готов на все! - Флэль неловко взмахнул рукой, расплескал по серо-зеленому саурскому ковру вино и постарался покраснеть.
       Господин Скоринг сочувственно и покровительственно улыбнулся. Кертор не ошибся: комендант действительно любил и умел улыбаться. Уголки губ приподнимались, верхняя губа открывала краешки крупных белых зубов, и тяжеловатое лицо казалось исполненным обаяния и мужества, достойным доверия. Человеку с такой улыбкой отдашь последний сеорин, не спросив имени и адреса...
       Рыбка все-таки клюнула. Смешно, нелепо, невероятно - но клюнула! Такой умный с виду господин комендант, с его проницательным взглядом, с его манерами допросчика из ордена Блюдущих Чистоту - и поверил в разыгранную Кертором комедию. Только ради этого стоило претерпеть все предыдущие унижения.
       Как хорошо, что это оказался именно господин Скоринг, новоиспеченный комендант столицы!
      
       Капитуляция была подписана в последний день девятины святой Иоланды.
       Весна кончилась, а с ней исчезла и последняя надежда для графа Къела. Еще две седмицы назад, после разгрома у Кальме, стало ясно, что завоевание Cевера провалилось. Лита капитулировала, купившись на поддельный приказ невесть откуда взявшегося барона Литто. Алви не сомневался, что письмо - фальшивка, такая же фальшивка, как и приказ графа Саура. Граф Бориан Саура... къелец смутно помнил рыжего подростка. Его не было среди казненных, но в Тамере были уверены, что мальчик погиб, как и все члены семьи барона Литто. В сказку о чудесном спасении двух юношей Алви не верил, как не верил и в историю о том, что его младшая сестра Керо жива и здорова. Это было ложью, пусть епископ Саурский и клялся, что приказы - подлинные, а неподделываемая церковная печать украшала каждый из них. Архиепископ Сеорийский Марк, член королевского совета, мог поставить печать на что угодно, лишь бы выиграть войну...
       Саурские владетели поверили не тамерским прознатчикам, а епископу. Большинство ушло еще после поражения при Эйсте. После второй подряд победы армии Собраны владетели, еще пол-девятины назад молившиеся за победу графа Къела, окончательно сложили оружие. Проповедь епископа, которую можно было прочесть на каждом столбе и услышать на каждой площади, убедила их куда лучше, чем все речи графа.
       - Воин не на нашей стороне, господин граф, - сказал на прощание владетель Орскин. - Мы тяжко согрешили, вступив в союз с Тамером. Одумайтесь, граф Къела!
       Алви тогда ничего не сказал бородатому саурцу. Пока объединенное войско побеждало, он верил в то, что Воин на стороне северян, а теперь думает наоборот. Хватило двух проигранных сражений. Сотворившие - не капризные барышни, желания которых переменчивы: сегодня они благословляют одних, завтра - других. Все слова о прегрешениях и богомерзком союзе взялись из проповеди епископа, а епископ Саурский - всего лишь человек, приписывающий свою волю богам. Рано или поздно он будет за это наказан.
       Даже часть къельцев предала своего сюзерена после битвы у Кальме.
       Они уходили по одному или по трое-четверо, возвращаясь в свои владения. Главнокомандующий собранской армии обещал помилование всем, кто сложит оружие и вернется в свои замки до праздника святого Себеаса. Многие торопились, чтобы успеть к празднику оказаться дома.
       Это уже было неважно; это не могло повлиять на исход кампании.
       После гибели Олуэна, после того, как оказалось, что граф Къела своей глупостью погубил наследника престола, на которого в Тамере едва ли не молились, отношение к нему в ставке тамерского командования резко переменилось. Къелец чувствовал себя изгоем, лисой на псарне. С ним едва здоровались, его больше не звали на советы и косились так, словно он своими руками убил единственного друга. Князь Долав заменил его личную гвардию, от которой осталось лишь два десятка раненых, на тамерскую роту, и граф Къела обнаружил, что находится под арестом. Сбежать из-под бдительного надзора он не мог, да и некуда ему было бежать: герцог Гоэллон достал бы его и в Диких Землях.
       Последнее сражение, после которого армия Тамера капитулировала, уже ничего не решало. Оно было непродолжительным, и, наверное, даже ненужным: исход войны был ясен и без него.
       Собранцы не так уж и сильно превосходили противника числом, но предыдущие победы воодушевили их, а предчувствие скорого окончания войны сделало почти всемогущими, в то время как на стороне Тамера царили уныние с безнадежностью. Никакие плети уже не могли вдохнуть в измученных солдат-рабов желание сражаться. Они привыкли к тому, что их гонят на верный убой, боялись своих командиров больше, чем собранцев, но и страх не может заставлять вечно. Сначала он заставляет бежать, потом - падать и покорно ждать своей участи, какой бы она ни оказалась...
       Проклятый герцог Гоэллон действовал грамотно, слишком грамотно. Он уже дважды показал, на что способен, показал и в третий раз. Разведчики донесли, что он то ли собственноручно убил маршала Мерреса, то ли приказал его казнить в своем присутствии еще во время сражения при Кальме. Очередной разумный поступок - и смерть очередной надежды Алви.
       Поначалу казалось, что армия Тамера победит.
       Тамерские войска стояли единым широким фронтом, отделенные от противника заранее выкопанными канавами. Расчет шел на то, что, преодолевая их, армия герцога Гоэллона нарушит свой порядок, но ничего подобного не произошло. Под крики "Теснее! Теснее! Сомкнем ряды!" пехотинцы принялись преодолевать ямы при помощи заранее подготовленных досок. Пока арбалетчики прикрывали их, они бросали через канавы заранее сколоченные доски, которые до того несли на спине и двигались, не теряя строя и помогая товарищам. По мнению Алви, сейчас был самый подходящий момент для удара по ним, но князь Долав отчего-то медлил, и собранцы беспрепятственно перебрались через глубокие канавы. Вся ночная работа тамерских солдат оказалась никчемной. Люди только утомились понапрасну...
       Тем не менее, справившись с канавами, собранцы потеряли темп и отчасти выдохлись. Войска князя Долава двинулись навстречу широким фронтом и начали обходить собранскую пехоту с флангов. Именно в этот момент Алви решил, что сражение закончится победой Тамера.
       Напрасно он так решил...
       На выручку пехоте подошел второй эшелон свежих солдат, а по обоим флангам ударила конница герцога. Через десяток минут свалки оказалось, что тамерцы выкопали яму не противнику, а себе: лошади падали, мешали друг другу, многие, наверное, ломали ноги. Выбитые из седла всадники пытались сражаться, но следом за конницей шло невесть откуда взявшееся ополчение. Бывшие крестьяне, облаченные в кожаные куртки с железными нашивками и шапочки из клепаной кожи, были вооружены тяжелыми шипастыми дубинками. Они добивали упавших на месте, не слушая просьб о пощаде.
       От залпов тамерских арбалетчиков они прикрывались тяжелыми ростовыми щитами. Судя по виду сих крестьянских творений, еще недавно половина щитов служила дверями и калитками. Действовали крестьяне хитро: двое волокли такую деревянную дурищу за приколоченные изнутри ручки, двое-трое прятались за ней и орудовали дубинками. Собранская конница мешала тамерцам ударить по флангам и хотя бы отбить своих раненых.
       У кого-то из кавалеристов Тамера не выдержали нервы, и он со своим полком бросился к левому флангу на выручку раненым, желая отогнать мерзких крестьян. В тамерской кавалерии служили дворяне, и для них не было большего позора, чем смерть от дубины холопа.
       Залп из арбалетов, туча стрел, одновременно взмывшая в воздух, ржание раненых лошадей, смешавшийся строй...
       Окончания сражения Алви увидеть не довелось: за ним пришел десяток офицеров в темно-синих мундирах. Телохранители князя Долава споро повалили графа на землю, связали по рукам и ногам, волоком оттащили к генерал-фельдмаршалу. Тот велел запихнуть его в палатку и поставить у полога охрану.
       Граф Къела понял, что его ждет, но сопротивляться не мог: слишком крепкие были веревки, да и сумей он освободиться, дюжие мужики с алебардами быстро вернули бы его назад.
       Пару часов Алви провалялся на полу рядом со скамейкой, под которой кто-то забыл колоду карт и грязный кружевной платок. Потом за ним вновь пришли, перекинули через седло и повезли куда-то в надвигающихся весенних сумерках. Двигаться он не мог, до брани опускаться не хотел.
       Он вообще уже ничего не хотел - только чтоб кончился этот бесконечный день, этот бесконечный год. Чтобы все кончилось раз и навсегда. Побыстрее.
       Двое всадников посреди деревушки Эмме гарцевали на конях, обмениваясь условиями капитуляции. Тамерский офицер, - кажется, это был генерал-поручик граф де Шаил, раньше командовавший пехотой, - и, как понял Алви из разговора, полковник Агро. Алви же, висевший поперек седла, служил гарантом добрых намерений князя Долава и, одновременно, условием принятия капитуляции собранской армией.
       Его перебросили из седла в седло и повезли уже в собранский лагерь.
       Там графа Къела попросту швырнули с лошади на землю, и он неуклюже плюхнулся, отбив себе грудь и колени, прямо в лужу холодной грязной воды, припахивавшей навозом. Одно удовольствие было: забрызгал чьи-то сапоги и штаны почти до бедер. Обладатель серых штанов отшагнул назад и недовольно дернул ногой.
       - Агро, вы не могли бы поосторожнее? - послышался сверху брезгливый надменный голос. - Отведите это недоразумение к прочим пленным. Руки ему развяжите...
       Алви подняли за плечи, перерубили веревку. Тут ему понадобилось много сил, чтобы заглушить рвущийся из горла стон: запястья затекли и лишились чувствительности, зато теперь она вернулась. Руки до локтей словно сунули в расплавленный свинец, нашпиговали иголками и битым стеклом, пропустили через мялку - и все это одновременно. Пока он грыз губы и до хруста сжимал зубы, его отволокли на деревенскую площадь. Пленных тамерцев здесь было не так уж и много, десятка три-четыре. Большинство было ранено, их уже наскоро перевязали. Каждый из них косился на Алви так, словно он собственноручно разгромил тамерскую армию. В одиночку. Разогнал по кустам и болотам, как пьяный рыцарь из расхожей шутки...
       Граф Къела привалился спиной к дереву, устроился поудобнее и принялся ждать. За последний неполный год он очень хорошо выучился ждать: молча, не меняясь в лице, не строя планов, каждый из которых обязательно нарушался, не мечтая даже о чем-то простом, ибо все мечты безжалостно разбивались. И все же не думать о будущем не получалось...
       Что его ждет?
       Суд и казнь или казнь без суда - ведь король Собраны уже один раз приговорил его к смерти? Плаха или виселица? Удар шпаги или яд в бокале? На что у герцога Гоэллона хватит подлости и изобретательности?
       Стоило помянуть лихо, как оно пожаловало собственной персоной. К тому времени Алви продрог - мундир с него сорвали еще телохранители князя, оставив къельца в одной рубахе. Вечерние сумерки в Къеле редко бывали теплыми даже летом. Алви откашлялся и с усилием провел языком по губам: не хотел, чтобы они жалко дрожали.
       - Герцог Гоэллон... вы благородный человек. Дайте мне оружие, чтобы я мог... - Алви не знал, хватит ли у него сил, чтобы вонзить лезвие себе под ребро. Должно было хватить. Когда-то отец показал сыну, как это делается.
       Думал ли граф, прозванный друзьями Серым Котом, что Алви пригодится этот совершенно случайно, в разговоре о старых временах, в которых девушки предпочитали покончить с собой, но не отдавать руку нелюбимому жениху, продемонстрированный прием? Отец говорил, что это легко, очень легко. Нужно просто бояться чего-то больше смерти.
       Алви Къела не хотел жить, ему больше незачем было жить - оставалось только уйти с честью. Если уж не вышло с честью прожить, победить и вернуть себе родину...
       - Покончить с собой? Не выйдет, Къела. Не надейтесь на подобное.
       Северянин поднял голову, разглядывая сквозь поздние сумерки высокую темную фигуру. Гоэллон тоже был без мундира, в одной тонкой рубахе, промокшей от пота, но ему, кажется, не было холодно. Он улыбался, как сытый кот, только что слопавший миску сметаны. Так оно и было, только в той миске оказалась не сметана, а тамерская армия и граф Къела. Что ж ему не улыбаться...
       - Герцог, я прошу только кинжал...
       - А я вам его не дам. Алви, в Оганде говорят, что если назвать лягушку соловьем, она запоет, а если назвать соловья лягушкой, он заквакает. Вы не лягушка и не соловей, а благородный человек из Старшего Рода, так что вас это не извиняет. Вашу семью несправедливо назвали изменниками, но вы, Алви, изменником стали. Самым настоящим. Вы привели на свою землю чужую армию. Не надейтесь ни на кинжал, ни на веревку. Вас будут судить по законам Собраны.
      
      
       Узкое окно было предусмотрительно забрано решеткой.
       "Предусмотрительно, о да!" - Керо давно отучилась кривить губы, усмехаясь про себя. Давно? Две девятины и целую жизнь назад. В Собре. В доме герцога Гоэллона, который ее от этой дурной привычки и отучал. Ему удалось: Керо Къела могла думать о чем угодно, слушать любые речи, говорить обо всем на свете, сохраняя на лице то выражение, которое лучше всего соответствовало ситуации. Внимание, почтительность, непонимание, равнодушие, живейший интерес - все, что угодно. Смотрите. Любуйтесь. Делайте выводы. Пытайтесь понять.
       Керо будет смотреть на вас из-за своей маски и делать свои выводы.
       Сейчас, в последний день весны, у нее не было необходимости удерживать на лице очередную маску, но проще было следовать новой манере, чем отказаться от нее. Тем более, в душе творилось такое, чего нельзя выдавать никому.
       Она загибала пальцы, называя про себя свои чувства, каждое по порядку. Хороший способ взглянуть им в лицо, рассортировать, как кучку пуговиц, разложить по отделениям шкатулки для рукоделия, закрыть ее и освободиться.
       Во-первых, Керо было страшно.
       Девушка обедала в своей комнате в компании Марисы, когда дверь ее покоев распахнулась. Тяжелая была дверь - мореный дуб и медная обкладка, - так что о стену она ударилась громко, очень громко. Мариса подпрыгнула и вылила себе на грудь суп. Керо была слишком предусмотрительна: она сначала отодвинула тарелку, потом подняла голову и взглянула на того, кто осмелился ворваться в ее комнату.
       Разумеется, это оказался Элибо. Рыжего увальня Сотворившие обделили умом, но не силой. Наглости ему, как и всем дуракам, тоже отсыпали втрое больше, чем следовало. Парень, похожий на быка, которому для полного сходства не хватало лишь кольца в носу и колокольчика на шее, упер лапищи в бока и таращился на Керо. Вторжение не удивило ее. К чему-то подобному она была готова с первой минуты первой встречи с господином бароном Бруленом. Мать держала его на привязи, как и подобает держать быка, но всякая подобная скотина стремится оборвать веревку и забодать пастуха или прохожего.
       Гораздо хуже было то, что за его спиной маячил Хенрик Келлиг, который раньше казался предсказательнице мужчиной весьма и весьма разумным. Еще хуже - то, что за Хенриком стояли солдаты.
       Керо сложила ладони на коленях и застыла, глядя на управляющего Келлига. Элибо ее не интересовал, хотя он казался трезвым, а зрачки у него были вполне подобающей величины. Значит, он с вечера не пил, и вторые сутки не пил свои травы. К чему бы это - к добру или к худу? Вот господин Келлиг... необычное зрелище. Толстячок волновался по каждому несущественному поводу, а теперь был спокоен. Спокоен, как смерть. С ним что-то стряслось, важное, очень важное. Важное не только для него, а для всех. И это напрямую связано с явлением Элибо и солдат.
       - Госпожа Къела. Где ваша служанка Олина?
       - Мариса, ответь господину управляющему.
       - Не могу, госпожа! Я ее с утра не видела! - прошептала эллонка. - Проснулась, а ее уже нет.
       "Уже нет или еще?" - подумала Керо. Сеорийка, нанятая за седмицу до отъезда Керо, не отличалась строгостью поведения. По правде сказать, она отличалась ровно противоположным, и лучше бы ей было податься в портовые девки, а не в служанки. За какие грехи герцог Гоэллон отправил с ней шлюховатую Олину, девица Къела не догадывалась. Каждую ночь, убедившись, что госпожа отправилась спать, Олина отправлялась к очередному ухажеру. Наверняка перед тем сверялась с длинным списком желающих, чтобы не пропустить того, чья очередь настала сегодня. Черноволосая толстушка пользовалась в замке Бру большой популярностью.
       Керо собиралась избавиться от нее при первой же возможности. Положение позволяло ей держать при себе девицу из благородной семьи, и Марта обещала найти подходящую.
       Разумеется, Олина что-то натворила, и теперь разбираться с этим придется хозяйке. Что она, собственно, могла сделать? Украла что-нибудь? Поссорилась с очередным мужиком и подбила тому глаз или выбила зуб? Подраться Олина была не дура, а рука у нее оказалась удивительно, не по-женски, тяжелой. Мариса ее побаивалась: говорила, что сеорийка, если ее разозлить, одним ударом пришибить может.
       - Я не могу ответить на ваш вопрос, господин Келлиг. Чем я обязана вашему вторжению? Что сделала Олина, и почему вы беспокоите меня?
       - Тебя еще не так побеспокоят, шлюха! - пообещал Элибо.
       Девушка не смотрела на него и надеялась, что с лицом по-прежнему все в порядке, но ладони, прижатые к коленям, повлажнели. Один раз барон Брулен уже обозвал ее этим словом, но получил от матери такую выволочку, что в присутствии Керо вообще больше не открывал рта. Господин Келлиг, конечно, не так страшен, как Марта, но и при нем Элибо обычно вел себя пристойно: знал, что толстячок расскажет баронессе о каждом его поступке.
       Что изменилось? Что изменилось, и при чем тут Олина? Что она - наградила барона пятнистой хворью? Даже если так, поведение Брулена было вовсе, категорически непозволительным. И для парня, видимо, дурноватого от рождения, это было уже слишком.
       - Господин Келлиг, или объяснитесь, или закройте дверь.
       - Ваша служанка Олина обвиняется в преступлении. Есть неоспоримые свидетельства ее вины, а потому мы требуем от вас выдать ее для расследования и суда, - зачастил Хенрик. Странное дело, голос управляющего был такой же неживой, как он сам, но тарахтеть это ему не мешало. - Госпожа Къела, мы требуем, чтобы вы немедленно выдали ее нам.
       "Это он так лжет, - поняла Керо. - Разыгрывает представление, которое ему очень и очень не по душе. Потому и лицо заледенело, потому и глаза суетливо бегают, как два вареных яйца по тарелке. Лжет и боится до смерти. Чего, Мать Оамна?!". Зимой ей пришлось бы долго думать, гадать, искать другие приметы, обращать внимание на голос, позу, мимику. После жестокого обучения понимание приходило само, всплывало из глубин разума, как щепка на поверхность ручья. Оставалось только взять ее в руки и прочитать, что там вырезано.
       "Страх и ложь", было написано на этой щепке.
       - В каком именно преступлении?
       - Покушении на жизнь госпожи баронессы Брулен.
       "ЧТО?!" - Керо едва не заорала в голос.
       - По твоему приказу, шлюха.
       Элибо определенно беспокоила нравственность девицы Къела. Слишком, слишком беспокоила. Слово "шлюха" звучало уже третий раз при девушке, и кто знает, сколько раз в ее отсутствие. Господин барон, должно быть, помешался на этой идее. Так хотел убедить себя в том, что желаемое - и сулящее ему широкие перспективы - является действительным, что подвинулся рассудком.
       Керо оборвала поток злословия и заставила себя вернуться к главному.
       - Надеюсь, покушение не оказалось успешным?
       - Баронесса умерла, - сказал Элибо.
       "Баронесса, - отметила предсказательница. - Не мать, не матушка - баронесса. Почему это слово?".
       - Господин барон, позвольте выразить вам мои соболезнования. - Керо поднялась со стула, чтобы произнести эти слова, но не сделала ни шагу. - Господин Келлиг, будьте любезны объяснить, какое отношение к этому имеет моя служанка Олина?
       - Ваша служанка столкнула ее с башни. Видели, как она поднима... - Элибо наступил управляющему на ногу и тот заткнулся.
       - Видели, как она это делала, - сказал барон.
       - Видели, как она поднималась на башню. Господин Келлиг, увидеть, что происходит на смотровой площадке, можно только находясь там же. Кто был с Олиной и госпожой баронессой? Где на самом деле Олина? - последний вопрос был задан наугад, но управляющий нервно дернулся, и Керо поняла, что он - знает.
       Знает, где на самом деле служанка - а, кстати, где она? В подвале или уже в море?.. - и подыгрывает Элибо. Плохо подыгрывает, неумело. С рожей господина Келлига врать противопоказано, с ней и хитрить-то не стоит: за милю все видно. Марта умерла. Марта убита - так точнее. Кто-то ее убил, а теперь пытается все свалить на Керо.
       - В моих покоях девицы Олины нет. Господин Келлиг, если вы считаете, что я прячу ее в шкафу или под столом, то можете все здесь осмотреть. После этого я прошу вас и ваших спутников покинуть отведенные мне покои.
       - Иди сюда, - барон Брулен, теперь полновластный и ничем не связанный барон Брулен, поманил рукой Марису. - Иди, с тобой поговорят внизу.
       Эллонка испуганно посмотрела на госпожу. Девица Къела слегка качнула головой, запрещая ей двигаться с места. Герцог Гоэллон и капитан Кадоль умели воспитывать слуг: эллонка осталась на месте. Ей достаточно было этого едва заметного движения госпожи.
       - Господин барон, прошу вас оставить в покое мою прислугу.
       - Эта девка пойдет с нами. И ты пойдешь.
       Керо пропустила мимо ушей очередное кабацкое "ты", но повнимательнее присмотрелась к Элибо. Он, конечно, волновался - но вот ни малейшего признака горя северянка не увидела. Горя, ярости, испуга, опустошения... ни одного чувства из тех, что полагалось бы испытывать молодому человеку, только что потерявшему мать. Барон Брулен даже не злился, скорее, хорохорился напоказ. Пытался выжать из себя злобу на Керо, но получалось плохонько. В замке Бру не нашлось бы кандидатов и в самую завалящую труппу жогларов.
       - Я никуда не пойду. Я приму пристава, когда он приедет в замок. Надеюсь, за ним уже послали? До тех пор я останусь в своих покоях.
       - И не мечтай, змеюка! - сказал барон. - Тащите их вниз.
       Да уж, порядки в Брулене были самые что ни на есть простецкие. Марису потащили за косу, хотя она не сопротивлялась, а Керо один из солдат невесть зачем понес через плечо. Положение "вниз головой на плече здоровяка" было бы даже смешным, если бы не его причина. Какая же девушка не мечтает, чтоб ее пронес на руках большой сильный мужчина...
       Вот только несли Керо в лучшем случае - в тюрьму, и ирония не слишком-то помогала наслаждаться новым способом передвижения по замку Бру. Впрочем, оказалась она не в тюрьме, а просто в комнате другого крыла замка. Марису заперли отдельно. По дороге Хенрик куда-то пропал, Керо осталась в обществе Элибо и четырех солдат. Вот тут ей впервые стало страшно. Не слишком сложно было представить, что может сделать с ней господин барон Брулен. Хорошо еще, если сам, а не с солдатами за компанию...
       Но то ли Элибо куда-то спешил, то ли солдат постеснялся, но он ограничился лишь тем, что вместо слов прощания наотмашь ударил Керо по лицу. Двигался он медленно, намерение его было ясно заранее, но драться или попросту отпрыгнуть - означало по-настоящему разозлить бычка Элибо, поэтому Керо лишь чуть отстранилась и расслабила щеку. Получилось громко, даже больно, но не слишком - зато появился достойный повод шарахнуться к противоположной стене и там замереть, цепляясь за спинку стула. Элибо удовлетворенно хмыкнул и вышел.
       Снаружи грубо лязгнул засов.
       Во-вторых, Керо было стыдно.
       Она сделала чудовищную глупость: отослала гвардейцев герцога Гоэллона назад в Собру. Три седмицы назад это казалось вполне разумным решением. В двух эллонцах она подозревала не только охранников, но и соглядатаев Руи. Она была уверена, что гвардейцы следят за каждым ее шагом и при оказии отправляют в Собру подробные отчеты; оказия же случалась едва ли не каждый день: в столицу все время шли караваны, да и королевской почте можно было доверить письмо, особенно, если зашифровать его.
       А замок Бру казался таким безопасным...
       "Безопасным? - спросила себя Керо. - Элибо. Расплодившиеся "заветники". Недавняя война. Что, что тебе показалось тут безопасным? Ради чего было отсылать двух сильных обученных мужчин, которым приказано было охранять тебя ценой своей жизни?".
       Керо могла ответить себе на этот вопрос. Любому другому человеку пришлось бы тащить это из нее клещами, впрочем, один и сам бы все понял, без лишних вопросов, без допытываний. Один бы понял, другая могла ответить себе, а больше никого это не касалось, и касаться не могло.
       Тщеславие. Девица Къела так не хотела чувствовать себя маленькой девочкой, за которой постоянно присматривают! Хватало и Марты, которая, кажется, решила заменить ей мать. У баронессы Брулен был лишь один ребенок, непутевый сын, а обе дочери умерли еще во младенчестве. Баронессе хотелось дочку, вот она и принялась нянчить Керо. Этого хватало с головой, чтобы чувствовать себя связанной по рукам и ногам. Пусть карамельно-сладкими веревками заботы, но - связанной. Еще двоих опекунов она вытерпеть не могла.
       "Не могла вытерпеть опекунов - вытерпишь ложное обвинение, и хорошо, если не Элибо в твоей постели... - ядовито прошептал внутренний голос."
       Теперь некому было даже сообщить герцогу Гоэллону: некому, и повода не было. Его величество король Ивеллион II сделал девицу Къела совершеннолетней, то есть, дал право выходить замуж до семнадцатилетия, отвечать перед судом за свои деяния и получать некоторый доход с родных земель, но, поскольку у каждой благородной девицы, если она не замужем, должен быть опекун, им стала Марта. Вдовы Старших Родов могли становиться опекуншами других вдов и незамужних девиц. Теперь же право опеки над ней перешло к господину барону Брулену.
       Уж он-то этим правом воспользуется...
       Руи, конечно, никто не сообщит. Зачем же рисковать? Госпожа баронесса убита, есть убийца - Олина, есть Керо Къела, которых он же прислал в замок Бру. Керо Къела приказала служанке Олине убить баронессу Марту Брулен. Чушь, полная и законченная чушь, и как только герцог Гоэллон об этом узнает, он вмешается - и все встанет на свои места. Значит, те, кому нужно сделать из Керо и Олины убийц, приложат все усилия, чтобы герцог Гоэллон ничего не узнал, или узнал об этом вместе со всей столицей.
       Керо Къела приказала своей служанке убить баронессу Брулен, Керо Къела и служанка казнены после справедливого суда. Великолепная картина, просто великолепная, и представить ее совсем не сложно. После того, как вся семья Керо, кроме нее самой и брата Алви оказалась на плахе, подобные картины девица Къела представляла с тошнотворной легкостью: палач, эшафот, тонкая белая рубашка, едва прикрывающая колени, семь ступеней вверх; потом голова ложится на колоду. Щекой на старое, пропитанное кровью дерево. Или на свежее, еще пахнущее смолой дерево. Свист топора, удар, смерть. Очень просто, очень легко это случается с некоторыми людьми в Собране...
       Если герцог Гоэллон узнает, то - что он сделает?
       Примчится в Брулен? Отправит отряд, который штурмом возьмет замок и освободит Керо (это если верить в то, что ей дадут прожить целую девятину)? Или пожмет плечами и скажет, что дурная девица сама выбрала свою судьбу?
       Герцог Гоэллон, Паук, Руи, не любивший, когда его называют полным именем, а Керо оно казалось красивым и звучным. Короткий резкий вдох и долгий мягкий выдох: Руи-Энно... Непостижимый, невозможный человек. Никогда не знаешь, как он поступит в следующий момент. "Наилучшим образом в этой ситуации..." - мог бы ответить он, сумей Керо дотянуться до него мыслью и спросить: "Как вы поступите, герцог?". Ответить и рассмеяться, а потом сделать что-нибудь странное и удивительное.
       Прошлой осенью он отбил Керо у дальних родственников, которым пришла в голову дурацкая мысль вывезти девушку в Тамер. Она не хотела, она кричала и плакала, обещала сбежать, убить себя, отказаться от пищи: казалось, что страшнее Тамера нет ничего на свете. Рабы, которые чудом выживали при бегстве через перевалы, рассказывали о тайных гаремах дворян, о том, что они с удовольствием покупают молоденьких девиц - словно скотину, словно охотничьих собак. Раздевают, ощупывают, осматривают зубы. Выбирают, купить ту или эту...
       Владетель Вааринен убеждал Керо, что все будет иначе: ее примут с почетом, пригласят ко двору кесаря, помогут найти брата или хотя бы дадут достойного опекуна, а потом и мужа. Палач, топор и эшафот прельщали девицу Къела куда больше: по крайней мере, там все кончится быстро. Даже если палач промахнется с первым ударом, так со второго добьет; а вот жить в проклятом Тамере, с каким-нибудь тамерским мужем... или в гареме этого самого тамерского мужа... упаси Мать Оамна.
       От герцога Гоэллона, вздумай он петь девушке те же песни, она сбежала бы в первую ночь. Нашла бы способ. Но он пообещал совсем иное: возможность самой выбирать, как и где жить. Обучение и почетную должность предсказательницы, идеально подходящую для женщины, которая очень хочет ни от кого не зависеть. Уважение и даже некоторый почтительный страх. Свободу поступать по своему выбору. Герцог пообещал - и исполнил все, что обещал.
       Никаких женихов, если не вспоминать дурацкий розыгрыш с участием господина Кертора. Никаких опекунов, монастырей, дальних владений и необходимости притворяться крестьянкой, пока король не забудет про последнюю уцелевшую из рода Къела. Никакого Тамера...
       Книги, уроки, разговоры - настоящие, которые дома она могла вести лишь со священником, единственным, кто не считал Керо дурочкой, прогневившей во младенчестве Мать Оамну и за это лишенной разума, - лошади, наставничество Кадоля, смешные, но милые юноши Альдинг и Бориан, наивный Саннио, которого герцог Гоэллон разыграл так, что девица Къела даже позавидовала. Все это - и еще чуть больше.
       - Зачем вы распустили волосы, Керо? Они к утру спутаются.
       Наверное, ей следовало краснеть и смущаться, но ни малейшего желания не возникало. Волосы? Зачем? Чтобы было красиво. Дома ее считали дурнушкой - высокая, тощая, как палка, плоская, как доска, лицо с кулачок, - а вот волосам сестры завидовали. Хильда даже один раз нарочно так подала Керо свечу, что едва не спалила полголовы. Грешно так вспоминать покойную, но более завистливой и пакостной девчонки, чем сестрица Хильда, на свет не рождалось от Сотворения, и больше не родится!
       Гребень скользил по ее волосам ото лба к затылку, и по спине бежали приятные мурашки. Герцог не торопился. Он умел делать то, что делал; говорили, что у него есть любовница, первая красавица Собраны. Керо краем глаза видела ее брата. Если сестра хотя бы наполовину обладает красотой брата, то так дело и обстоит: ей нет равных, нет и быть не может. И наверняка у нее длинные волосы, чистое золото, а не пыль и пепел...
       - Пейте вино, Керо.
       - Необычный вкус...
       - Вы меня огорчаете. Что это за травы?
       - Зверобой, жизнекорень, имбирь, базилик, фенхель и мускатный орех... Я на уроке?
       - Да, Керо. Вы на уроке...
       И - тепло, стекающее с рук, которые уже закончили заплетать ее косы. И - кончики пальцев, едва-едва скользящие от подбородка к мочке уха. Медленно. Очень медленно. Так, как объяснял самое сложное, позволяя обдумать каждое слово...
       И - безумный, неожиданный, лишний вопрос утром третьего, последнего дня:
       - Керо, вы точно не желаете стать герцогиней Гоэллон? Наследников вам рожать не придется, обещаю.
       - Нет! - Девушка ответила раньше, чем успела обдумать вопрос.
       Он не спросил, почему...
       - Не вспоминать! - вслух приказала себе Керо и с вывертом ущипнула кожу на тыльной стороне руки.
       Нужно было думать о другом. Как сбежать, если отсюда вообще можно сбежать. Куда сбежать, если это все-таки удастся. Как передать известие в Собру...
       ...в которой нет никакого герцога Гоэллона, потому что он уже целую девятину воюет на севере с ее безмозглым и невесть зачем выжившим братом и его ненаглядными тамерцами!
       В скудно обставленной комнате пахло пылью, а из щели между ставнями - морем, свежей соленой водой. Керо испугалась, когда впервые взглянула на море: она в жизни не видела столько воды. Как в тысяче озер, сказала она тогда, - а Марта рассмеялась и ответила, что в одном Четверном море воды - как в тысячу раз по тысяче озер, а всю воду на свете вообще никто сосчитать не сможет. Теперь девушке хотелось туда, на морской берег, где ветер несет с собой чистый, пронзительный, прозрачный и светлый запах соли. Свобода пахла морем, пахла морской солью.
       Девица Къела отошла от окна и села на тяжелый стул с низкой спинкой. Мореное дерево. Здесь было много мореного дерева, но оказалось, что его не выбрасывает на берег море, а бревна специально замачивают в ямах, выкопанных на берегу. Темное, твердое дерево с почти черными прожилками. В Брулене оно дешево - вот даже комната, в которой заперли Керо, обставлена мебелью из него, - а в Собре, и тем более на севере, это дорогая редкость. Девица Къела привыкла к мебели из светлого дерева: ясеня и клена, дуба и ореха...
       "Будут тебе и орехи перед казнью, и клен над могилой, - пообещала она себе. - Будут, если думать не начнешь!".
       Мысли расползались в стороны, как дождевые черви из вывернутого наружу пласта земли. Скользкие, уродливые, бессильные мысли-червяки, годные только для крючка и рыбной ловли, но никак не для поиска пути к избавлению. Керо очень хотелось плакать. Мыслей бы от этого не прибавилось: скорее уж, последние захлебнулись бы в соленой, но вовсе не морской, водичке; правда, и в этом нашлась бы польза.
       - Невинно обвиненная девица Къела была бледна и со следами недавних слез на лице, но держалась достойно и мужественно, - писал великий Эллерн, который видел подсудимую за день до казни.
       Керо нервно хихикнула, потом уронила голову на руки и разрыдалась в голос.
       Все было плохо. Очень плохо. Безнадежно плохо.
       И Марта умерла!..
      
       Братство контрабандистов запада
       Коричневое с золотом - родовые цвета графов Къела
       Имеется в виду эфедра хвощевая, она же хвойник хвощевый.
       Королевская цена - единая для всего государства закупочная цена на какой-либо товар (например, на зерно), превышать которую в торговых операциях запрещалось кому бы то ни было.
       1 тамерская верста - приблизительно 1 километр
       Собранская миля - 1,6 километра
       Лунный камень.
       Брюшной тиф
       Малярия
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
      
  • Комментарии: 11, последний от 04/02/2015.
  • © Copyright Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н. (blackfighter@gmail.com)
  • Обновлено: 01/01/2011. 1439k. Статистика.
  • Роман: Фэнтези
    • Оценка: 6.68*20  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.