Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н.
Дым отечества

Lib.ru/Фантастика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Комментарии: 21, последний от 10/07/2019.
  • © Copyright Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н. (blackfighter@gmail.com)
  • Размещен: 01/04/2010, изменен: 01/01/2011. 787k. Статистика.
  • Роман: Фэнтези, Альт.история
  • Pax Aureliana
  • Скачать FB2
    •  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Том второй, часть первая

    •    Как Чезаре Корво разбил зеркало
      
      

    Он не был золотым парнем, но хорошей имитацией - безусловно, а это зачастую еще лучше, потому что золотой парень может утомиться, а имитатор не имеет права, он все время должен доказывать, что в нем хоть на золотник, да больше золота, чем в просто золотом парне.

    Роберт Пенн Уоррен "Вся королевская рать"

      
       Даже в окрестностях Ромы встречаются тихие места, куда ночью не заглянет ни одна живая душа. Двое всадников в темных плащах кажутся призраками, да и следующий за ними конвой - группа верховых, не больше десятка, без факелов, молчаливых - не оживляет ночную дорогу. Ночь безлунна, беззвучна, лишь где-то вдалеке ухает филин.
       Едущий на полкорпуса впереди вскидывает руку: здесь. Река совсем рядом, но угадывается только по запаху воды, по отдаленному кваканью, заглушаемому камышом. Здесь. Где никто не услышит, никто лишний - даже конвой оставлен позади, в полусотне шагов, - не увидит. Вокруг Ромы - мельничные колеса на всех реках и речушках, где только можно пристроиться. Но у этой мельницы слишком дурная слава - она горела трижды. Так что Каэтано, а это их земля, все никак не могут найти желающих взять вроде бы выгодное место в аренду и отстроить тут все заново. Мельница деревянная, была деревянная, на каменном фундаменте, а пристройка - вся из дикого камня. А в пристройке - окна, которые можно закрыть ставнями, стены, на одной из которых прекрасно устроится зеркало, и большой каменный стол, к которому можно привязать привезенного с собой пленника. Жаль, что это мельница, а не бойня, и на столе нет желобков-стоков, пригодились бы.
       Второй приехавший, пониже первого, плечистый и коренастый, споро обращается с веревками и узлами. Его жертва не сопротивляется. Не надеется вырваться, не напрягает руку, когда ее захлестывает петля. Молчит. Тонкие губы сжаты в надменной усмешке. Коренастый беззвучно хохочет - он на своем веку повидал много упрямых пленников. Мало кому упрямство помогало. А сегодня, кажется, все будет много интересней, чем обычно. Если уж за дело берется Его Светлость...
       Впервые на памяти. Рамиро как-то думал, что Его Светлости, как бывшему духовному лицу, такие вещи не очень-то по вкусу. Ошибся. Еще как ошибся. Тут слепым нужно быть, чтобы не видеть, даже сейчас, ночью - движения, прищур, даже свет какой-то в глазах. Азарт.
       И позвал сюда с собой его, а не де Кореллу. Тоже понятно. Мигелино наш человек надежный, но скучный донельзя. Для него все - служба и всегда что-то не так. Разве что поет хорошо, и дерется. А все остальное - будто ему Господь души не дал.
       Одно дело сделано. Теперь второе - факелы. Укрепить, зажечь, позаботиться о свежих. Света нужно много.
       Герцог берется за нож. Когда-то, мальчиком, он заинтересовался трудами анатомов и нашел способ присутствовать при вскрытиях. Смотрел, запоминал, слушал объяснения, но сам пробовать не захотел. Противно было прикасаться к холодной, осклизлой уже тронутой разложением плоти безымянных бродяг и нищих. Но приемы запомнились.
       Живая кожа - на ощупь теплая, упругая и вовсе не такая податливая, как кажется. Плотная. А сразу под кожей - немедленно тающий на руках жир, из-за него рукоять ножа скользит и вырывается из пальцев.
       Пытается вырваться. Все это пустяки, нужно только слегка приноровиться. Главное все же - внимание. Потому что есть места, где большие кровеносные жилы лежат прямо под кожей. Рассечешь случайно - и потом возись, перехватывай, перевязывай, если успеешь. Нам это ни к чему.
       Человек на столе запрокидывает голову, хрипит горлом... он не пытается молчать, ему просто сейчас воздуха не хватает. Герцог отлично знает это ощущение - оно проходит, хотя в тот момент кажется, что никогда не пройдет. Проходит - и все становится еще хуже.
      
       Они еще и зеркало повесили... мальчики. Впрочем, второй, кажется, не догадывается, в чем дело. Тем хуже для него. Не узнает, за что умрет. Герцог хотя бы думает, что столкнулся с исчадием ада - а этот готов помогать просто из любви к мучительству. И почему я так и не попытался выяснить, как наше тело порождает и передает боль... и ощущения на пределе так похожи - как ожог и обморожение - записывал же, и забыл. Наверняка, наверняка дело не во внешних свойствах, не в общности материи, дело в нас... а сейчас оно так подробно...
       - Записать нечем... - каркает он вслух. Эти двое не поймут шутки. Они вообще ничего не поймут.
       Хотя Корво жалко убивать. Все равно бы пришлось - слишком предан отцу, слишком опасен для дела. Но жалко. Хороший материал. Но деваться некуда.
       Тело изгибается, бьется затылком... не о стол, кто-то умный положил свернутый плащ под голову.
       Пора, точно пора, потому что подарка хватит на любое желание - а этот палач-неумеха еще что-нибудь дернет... и тот огонь, который сейчас, накроет с головой, потащит в темноту, умрешь и не заметишь.
       Он открывается весь, тянется туда, где - на краю, за пределом видения - всегда плавает жадное внимание... и встречает пустоту.
       - Зовите, - впервые говорит, чувствуя в теле под руками перемену, герцог. - Зовите ее. Или вам еще недостаточно?
       В голосе на поверхности только холодный интерес натуралиста, препарирующего причудливого уродца, исторгнутого материнской утробой. Азарта там уже нет. И первоначальной злости нет. А глубже, под интересом, только бездонное, болотистое отвращение. Рамиро Лорка мог бы это услышать, даже распознать - но он думает совсем о другом. О том, до чего хорошо все происходящее. Облизывает губы, в который уже раз. Слегка сердится, что Его Светлость медлит. Что там снять кожу... человек после этого еще долго живет. И даже кричать может, а этот молчит, сволочь, половину удовольствия прячет.
       - Бессмысленно, - хрипит человек на столе. - Пусто. Вы раньше сами пробовали? Получалось?
       Самовлюбленный дурак. Нужно было проверить. Сначала - проверить. Есть же люди, не просто бесталанные, не просто неспособные к магии, а отталкивающие ее... в Ордене Проповедников таких много, они их любят, ищут. Не учел. Что ж. Сам виноват.
       Теперь оно идет волной, насквозь, через... можно даже катиться на этой волне, можно говорить - в те минуты, когда она не падает на тебя вся. Хорошо, что можно. Если существо не придет, говорить придется много. И хорошо, что волна... такое было в прошлый раз. Когда он стал штормом и толедский флот отправился на дно. Вернее, до шторма. Вот тогда была волна. Все выше и выше, пока его не вынесло куда-то даже не за край, там не было края, наверх, вниз, в страшный холод, все видно и слышно со всех сторон, и увидел, что происходит и что можно изменить... случай проверить - был ли тот, холодный, иным уровнем сознания того же существа или все же другим созданием. Не пропадать же добру.
      
       Тихо. Нет, не тихо - пульс в висках, хриплое, скомканное дыхание человека на столе, неровное и прерывистое - человека за спиной. Если оглянуться через плечо, то можно увидеть - искаженные в полуулыбке губы, подкрашенный факелом румянец, жадный масляный взгляд. Мечутся по скулам тени - дрожь ресниц, усиленная неровной пляской пламени у стены. Сладострастие. Жадность. Вожделение. Не сразу понимаешь, что их вызвало, а когда понимаешь - хочется метнуть испачканный жиром нож...
       Зеркало молчит. Остается холодным и прозрачным. Просто поверхность, ровная, гладкая. Просто тонкий слой амальгамы под стеклом. Ничего больше. Не наливается глубиной, не затуманивается, не проступает в нем силуэт. Все бессмысленно. Бессмысленно и отвратительно.
       - Так, - каркают внизу. - Слушайте... внимательно. У вас - незаконченное. Без трех последних месяцев, а там много. В Чивитта-Кастеллана есть заезжий дом. Деревянный. Один такой. Хозяйка отдаст любому, кто просто назовет мое имя.
       - Я вас ни о чем не спрашиваю.
       - Я знаю. Не перебивайте. Вам тут воевать, пока вас не убьют... болван. Теперь о Варано...
       - Я все знаю о Варано, - равнодушно отмахивается герцог, ищет обо что вытереть руки - и не находит, так и держит их в воздухе. - Я хотел поставить опыт по вашему методу. Несколько опытов.
       Он смотрит на человека, на ошметки человека на столе, дергает щекой. Он думал, что будет иначе. Что злость, ярость, ненависть донесут его до цели... Ему сказали, его предупредили, что выйдет плохо. И вечный советник замолчал. Но герцог был уверен... Зря. Теперь он должен хотя бы сказать все вслух. Обязан.
       - Я не мстил вам. Вас бы я просто убил. Я хотел посчитаться с ней. С ним. За брата и за Марсель, за все. Она меня избегает, но я надеялся, что на вас и на него, - герцог кивает в сторону Рамиро Лорки, - придет. Особенно на вас. И вот тогда... А еще я хотел понять, помогает ли это от горя. Все говорят, что да, а мне не верилось.
      
       "Он хотел проверить все это... на мне? На мне?" - поднимается откуда-то изнутри, вверх до самого горла, изумление. "Он хотел обратиться к той же силе... мы хотели одного и того же. Еще одна ошибка. Еще одна. Она его избегает - да уж, действительно. Не дозовешься, пустота и пустота, как бы высоко не поднимала волна..."
       Мысли сбиваются, путаются - поперек рассуждений проходит красное, зигзагом, пульсирующее: "На мне? Неправильно! Нельзя! Я не... я не то. Это же я! Нельзя!"
       "Почему, - удивляется человек такому мятежу внутри себя. - Почему нельзя? Можно. Корво - дурак, он ошибся по своему счету, он думал, что я соблазнил его брата, что я играл с Альфонсо и хотел его смерти... но я ставил опыты на других - почему нельзя на мне?"
       "Потому что... - бунтует что-то внутри, и это не плоть, плоть уже смирилась со скорой смертью, давно уже, еще когда на дороге он выбрал путь в Рому, а не подальше. Не плоть, не страх, не животное начало, не понимающее ничего - что-то более важное внутри. Половина сути. Половина, искренне верящая в то, что отличается от всех прочих. - Можно - с другими. Нельзя - со мной. Не меня!"
       Та часть, которую он не считал собой, отказывался считать собой... и теперь она ломилась к нему, сейчас, когда это уже не имело смысла, когда оставалось только подождать исхода собственного опыта - ломилась с криком...
       - Вы слушайте, дурак. - сказал он. Назло этому воплю. Назло всему. - Вы ничего не знаете. Заткнитесь и слушайте.
       Здесь не будет ни Содома, ни Гоморры. Никогда.
       Герцог Беневентский оглядывается через плечо, на расплывающееся в досаде потное красное лицо Лорки, давит подступивший к горлу горький ком злости и отвращения к себе, спокойно приказывает:
       - Рамиро, иди к остальным. - Разворачивается. - Я вас слушаю...
      
       Человек на столе дожидается шагов, скрипа притворяемой двери, внимания - и начинает говорить. Четко, точно, только о сути дела. О Тидреке Галльском и Джулио Чезаре Варано, о городе Марселе и опытах, об Альфонсо Бисельи и Хуане Корво. Говорит, пока не понимает, что сейчас начнет повторяться - тогда он замолкает и ждет, когда приятно холодящая сталь войдет в тело.
       Ждать приходится недолго.
       Проваливаясь внутрь себя, в темноту, не имея более ни силы давить этот крик - не меня! - ни цели, ради которой это стоило делать, ему все же удается поймать краем ощущение смертного холода, чужой взгляд, и унести с собой эту последнюю добычу, последний вырванный у мира кусок знания: две сущности, не одна. По меньшей мере две.
       Герцог Беневентский выходит во двор, потом по темным тропинкам спускается к самой воде, опускается на колени, и долго, тщетно пытается оттереть руки прибрежным песком...
      
       Над городом заполошно мечутся птицы.
       Там, внизу, на уровне крыш и балконов, внутренних двориков и улиц, мостов, набережных, площадей, садов, свалок, пустырей, ежеминутно случается тысяча событий, поднимающих в небо тех, кто имеет крылья. Прыгает кошка, малолетний баловник запускает камень из рогатки или пращи в воробьиную стаю, ловцы набрасывают сеть, стрелок норовит сбить чужого почтового голубя. Обычно переполох случается внизу, на мостовых и тропинках, но иногда он забирается и на крыши - то по-кошачьи ловко, то по-мальчишески нахально. А иногда наверху разыгрываются целые драмы - с перестрелкой, погоней, попытками настигнуть убийцу.
       Безобразие, ворчливо курлычут голуби, вновь рассевшись по уютным нагретым крышам. Безобразие, синьоры, что же вам не сидится на своем месте, зачем вас тянет на наше? Без вас хлопот полон рот - то кошка подстерегает, то мальчишка норовит опустошить гнездо, то соколы падают вниз, чтобы унести в когтях беззащитную добычу. Так нет же - нужно бегать, топать, стрелять, шуметь. Никакого уважения к голубям Вечного Города, у которых родословная подлиннее чем у половины суетливых пришельцев.
       В этот раз голуби не возвращаются, кружатся над улочками как дымовой сигнал. Другие бы махнули крылом, убрались бы из ставшего слишком шумным квартала, но городское небо поделено куда жестче, чем земля. Вот и майся тут, жди, пока двуногие внизу успокоятся.
       А двуногие внизу сами похожи на вспугнутую стаю. Только не голубиную - более яркую, более разумную. Яркий клубок на улице, ни дать, ни взять, девичья игрушка, двигается не просто так. Пестро разукрашенные люди и лошади качаются взад-вперед, закрывая от стрелков тех, кто внутри круга - нескольких таких же разноцветных, высокого человека в темной одежде, еще одного на земле. Если не присматриваться, эти двое похожи как братья... старший и младший. Если присмотреться - даже не родня. Сходное телосложение, одинаковый крой одежды. Может быть, стрелявший ошибся. Может быть, он захочет исправить ошибку.
       Им, бескрылым, не способным подняться в лазурь и синеву Вечного Города, невдомек, что опасность миновала, что арбалетчик скрылся, едва завидев бросившихся в его сторону солдат, а другой угрозы нет. Тот стрелок был одиночкой - и едва ли наемным браво, он слишком плохо знал лазейки, тропинки и ущелья крыш, укрытия и опасные места. Почти не знал - и все же был легким на ногу, глазастым и очень, очень удачливым: сумел уйти от более опытной погони, затеряться, раствориться в узких дворах. Его не догнали, а больше и догонять-то некого.
       Один из солдат наклоняется, подбирает с земли блестящий предмет длиной с предплечье, смотрит на растянутые лопнувшие шнурки. Кинжал в дорого отделанных ножнах. Кто-то его потерял, когда выпрыгивал из чердачного окошка на крышу конюшни, и потерял совсем недавно: металл отделки еще теплый, а от разорванной кожи пахнет остро и ярко.
       И не так уж много людей в городе могут потерять такой кинжал. И только малая горстка из них могла оказаться на здешних крышах с оружием в руках... особенно - в одиночку. А вор, вор не стал бы брать его с собой на такое опасное дело. Это думают уже не птицы, это думает солдат, глядя на эмаль, на дорогие камни, на тисненую кожу. Впрочем, это не его ума дело. Нашел, доложил - и молодец - а за пустые догадки не заплатят и не похвалят.
       Пока одни пытаются догнать убийцу, другие вынуждены иметь дело с последствиями. Нельзя сказать, что подобное им в новинку. Два кольца - вокруг раненого и старшего по положению. Осмотр. Стрелу можно выдернуть, решает один из старших свиты, другой пожимает плечами, глава процессии ничего не говорит. Капитан его охраны с досадой качает головой: раненый совсем плох, дай Пресвятая Дева довезти назад, до дворца. А не довезем - жди беды. Носилки, сооруженные с привычной ловкостью из плащей и древков алебард, закреплены между двумя лошадьми. С высоты птичьего полета, через зоркие, но нелюбопытные птичьи глаза все выглядит достаточно обычно: кого-то ранили, не убили, великое ли дело. Там, внизу, такое случается по десять раз на дню. Кого-нибудь убивают или покушаются, грабят или сажают в тюрьму. Совершенно непонятно, почему вдруг все эти люди, едущие медленным шагом по улицам, так встревожены. В первый раз, что ли?
       На углу от пестрого клубка отделяются трое и ныряют в боковую улочку. Дева Мария с младенцем, синяя, крашеный мрамор, вот она слегка выступает из стены, ахнула бы, если бы могла: тут и одному надо ехать шагом и под конские ноги смотреть, а эти понеслись, будто у них у каждого по две головы - и еще запасная третья дома для верности хранится. Прохожие не голуби, взлететь не могут, ныряют в проулки, вжимаются в стены, костеря всяческими словами проклятых голодранцев из королевства Толедского, от которых в Вечном Городе житья не стало. На улицу не выходи... Нет, самоубийц среди горожан не имеется. У них глаза есть. И глаза эти видят, что это не чьи-то наемники только что из Испаний, а люди Его Святейшества Папы. А значит, за простую уличную брань ни бить, ни убивать не полезут. Александр VI на этот счет строг - и не для того городских разбойников повывел, чтобы своими заменять.
       И чего так гнали, спрашивается? Добираться-то недалеко - свистнули два переулка мимо, в третий свернуть, из него на улицу побольше и много почище выбраться - и все, на месте. Небольшой двухэтажный дом, каменная коновязь снаружи... если кто к хозяину приехал - это всему свету видно, не только голубям. В этот раз еще и слышно.
       - Стучите, - приказывает старший над троими. Если считать по годам, то он моложе спутников, но де Монкада - семья, и союзная, и родственная Его Святейшеству. - Хорошенько стучите. Синьор Петруччи! - горланит он сам пару мгновений спустя. Терпеливым чернявого молодого человека никак не назовешь. - Извольте выйти!
       "Добром, - добавляет про себя Уго де Монкада. - Потому что если не выйдете добром, то поедете с нами силой, а будете сопротивляться...". Он легко вспыхивает, этот Уго, особенно, если на пути обнаруживается препятствие.
       И препятствию в виде двери лучше бы убраться с дороги самому. Откройся, сезам, семечек не соберешь.
       Может быть, служанка слышит этот добрый совет, а может быть, ее Дева Мария надоумила, та самая, с перекрестка. Поспела.
       - Синьор Петруччи! - топот по лестнице.
       Хозяин дома не любит шума. И кажется не очень расположен к господину де Монкада, потому что встречает его на верхней ступеньке крутой лестницы, так, чтобы папский родич вынужден был смотреть снизу вверх... на ровном полу быть бы незваному гостю на ладонь выше хозяина, а так приходится голову задирать.
       Толедский верзила смотрит и видит: темная мантия, темное серебро, волосы острижены коротко, лицо старого дерева, светлые глаза.
       - Доброго вам дня, синьор ди Монкада... - Обращается вежливо, как к соотечественнику. Через "ди", а не через "де". - Чем обязан удовольствию принимать вас в своем доме?
       - Извольте поехать со мной, - отсутствие приязни тут вполне взаимное, пожалуй. - Один из спутников Его Светлости тяжело ранен.
       - У Его Святейшества и Его Светлости - лучшие врачи города. А я даже не медик.
       Хозяин дома, как обычно не говорит ничего, кроме правды - он доктор философии, а не медицины, и придирчивая корпорация ромских врачей никогда не принимала его в свои ряды. Да и само предложение немало насмешило бы обе стороны - и корпорацию, и синьора Петруччи. Но полгода назад, когда дальний родич Уго по глупости отсек другому родичу руку, а все ухищрения врачей не смогли остановить кровь, из гроба раненого подняла простая выдумка синьора Петруччи. И за это де Монкада был готов терпеть доктора философии на поверхности земли.
       - Доктор Пинтор, - цедит, глядя перед собой, Уго, - сопровождает Его Святейшество в поездке. Доктор Торелла - с войсками в лагере. Раненый - Марио Орсини из свиты Его Светлости. Он, вероятно, умрет, если оставить его медикам. У него дыра в груди.
       "А если он умрет, - загадывает про себя де Монкада, - то я тебя все-таки убью, неважно, чернокнижник ты или добропорядочный философ..."
       Хозяин дома морщится, как от головной боли.
       - Дыра? За чем вы там опять не уследили? Чем это у вас мальчишки развлекались? В прошлый раз это была коса...
       Вспыльчивому молодому человеку хочется сделать что-нибудь нехорошее с синьором Петруччи прямо здесь и сейчас, не дожидаясь повода. Но приходится терпеть: ссориться с лекарем, который тебе позарез нужен - да проще убить больного своими руками.
       - В этот раз - нападение по дороге.
       - Так... - выдыхает Петруччи. - Куда повезли?
       И этот вопрос задан совсем иным тоном.
       - В резиденцию Его Светлости.
       - Ну хоть... - хозяина уже нет на ступеньках и "это сделали правильно" он глотает - не время. - Спускайтесь, синьор ди Монкада, я сейчас приду.
      
       Во дворце - умеренный переполох. Вокруг вдвое больше солдат, чем обычно, и пеших, и конных. Гонцов вперед выслали сразу, так что процессию встретили, оттеснили зевак и любопытствующих в переулки, проводили до дверей, бдительно глядя по сторонам. Но слухи разлетаются вспугнутыми воробьями, несутся по улицам, ныряют под крыши, расходятся волнами от брошенного камня.
       - Кого убили-то?
       - Самого Чезаре Корво, говорят, папского сына.
       - Да нет, вон он едет, вон, камень на берете...
       - А говорили, его. Кого везут? Не видно?
       Зевакам и сплетникам не разглядеть, но не пройдет и часа, как они узнают, кто. Проследят, куда помчатся гонцы, кто с кем и куда ехал, с каким видом, откуда возвращался. Город вскипит котлом, под которым развели слишком буйное пламя. Потому что арбалетчик подстрелил Марио Орсини, отданного дедом в свиту Его Светлости. Если без церемоний, заложника. И кем бы ни был скрывшийся, на нем только часть вины, а вторая на семействе Корво, потому что взяли и не уберегли.
       Косвенный виновник происшедшего, Его Светлость герцог Беневентский, старший - уже год с лишним как старший сын Его Святейшества Папы Александра беседует в дальних покоях с капитаном своей охраны Мигелем де Кореллой. Свитские и прислуга предусмотрительно разбежались, услышав о происшествии и узнав, что герцог вернулся в резиденцию. Все они прекрасно знают, что их позовут, когда будут нужны, а попасться Его Светлости под дурное, да что там, предельно дурное, хуже не придумаешь, настроение - Боже, упаси... И ведь, скорее всего, ничего не сделает, но страшно до одури.
       - Хорошо бы точно знать, в кого они стреляли, - говорит Корво.
       Собеседник, неизменный спутник и доверенное лицо, задумчиво кивает. Хорошо бы - и точно - знать уже сейчас. Потому что стрелок мог ошибиться, выбрав мишенью мальчишку, вечно лезущего вперед при молчаливом попустительстве герцога, да к тому же - мальчишку, носящего черное и белое, в подражание Его Светлости и так же подбирающего себе лошадей. А мог и не ошибиться, а попасть ровно в того, в кого и хотел.
       Простое убийство - или попытка вызвать смуту?
       Только эти две возможности, потому что вряд ли у Марио Орсини уже есть личные враги, готовые убивать его средь бела дня, атаковав свиту герцога Беневентского.
       Двое давешних солдат с докладом. Без добычи - но не с пустыми руками. В другом месте все пошло бы по длинной цепочке, через командиров и секретарей. Но Его Светлость - человек молодой и нетерпеливый, и в его доме принято докладывать о поручении тому, кто его дал.
       Трофей - переливчатой стали кинжал в дорогих ножнах - вполне уместно выглядит в стенах малого кабинета.
       - Вылезал из чердачного окна, - объясняет один из солдат, - Зацепился, но все равно прыгнул. И ушел. Если бы ремешок выдержал, убился бы насмерть.
       Стрелок - рисковый малый. А может быть, просто разумный. Погибнуть быстро, сломав шею при падении, в его положении - не худший исход дела. Но этого посланные не говорят.
       Герцог взвешивает кинжал на ладони, кивает.
       - Подожди снаружи, - говорит солдату Мигель. Тот довольно быстро все понимает и с положенными поклонами отправляется за дверь. Награда окажется меньше стоимости кинжала - но солдат не пожалеет, что не украл находку. Такую вещь не продашь, хвастаться не станешь, никакого прока.
       - Теперь, - слегка улыбается Его Светлость, - у нас два главных вопроса. - Еще недавно главный вопрос был только один, но чем больше сведений, тем больше загадок. Воистину, познание умножает скорбь.
       - В кого и зачем?
       - Нет. В кого и кто. "Зачем" прорастет потом. Это, - Корво поворачивает кинжал на ладони, - не часть тела. Его мог потерять владелец. Мог потерять вор... а мог и не потерять.
       - Чье это? - спрашивает де Корелла, проводя по накоротко состриженным пепельным волосам. На загорелом лице серые глаза кажутся совсем светлыми. Типичный уроженец Валенсии, потомок вестготов. Коренные жители Ромы на таких косятся немногим добрее, чем косились некогда на воинов короля Алариха, да и причины все те же.
       - Такой носит Альфонсо, - отвечает герцог, и уточняет для себя и собеседника: - муж моей сестры Лукреции. Узнай у слуг, не терял ли он оружие, брал ли сегодня с собой. Где был во время нападения. Свидетельства сестры в расчет не принимаем.
       - Вы думаете...
       - Если он взял кинжал с собой и не терял, Мигель, значит, это был он.
       - Но зачем бы ему стрелять в Орсини... и если уж на то пошло, зачем бы ему стрелять в вас?
       - Если это он, то следующим идет другое: почему он пошел сам? И один? У Альфонсо в свите достаточно людей, которым можно отдать любой приказ. Его собственных людей, из Неаполя. Он ведь не с пустыми руками приехал в Рому.
       Мигель де Корелла стирает пот со лба. Думать ему не хочется совершенно - по крайней мере, не сейчас, когда приказы и доклады сыплются по десятку в четверть часа - и только что он получил еще один, важный, туда надо отправить особо смышленых людей, иначе не выйдет ничего хорошего, а Альфонсо можно и спугнуть. Если это, конечно, он. Если кинжал не украли раньше и не подкинули, чтобы перессорить родичей между собой. Или перессорить между собой всех - Корво, Орсини, неаполитанский дом... Если то и если это. Если не будет еще сюрпризов. Резиденция готова к обороне, и проложен маршрут для отступления в замок Святого Ангела, в город вызваны войска. Все расписано на любой случай, а сердце лежит криво. Полтора года нас тут не было, вернулись - и в первую же неделю, пожалуйста. И наверняка не просто так. И если... Нет уж. Раз все прочее сделано, надо заняться расследованием, определиться, а потом выкинуть лишние паршивые "если" из стада.
       Хорошо бы кинжал украли. Хорошо бы. Но это желание не должно просочиться дальше мыслей. Слишком уж часто ретивые слуги стараются найти те ответы, которые понравятся господам.
       - Если позволите, я займусь этим незамедлительно.
       - Да, конечно, - кивает герцог Беневентский, по первому взгляду на которого не скажешь, что он чем-то сильно озабочен. Это впечатление обманчиво. - Сюда идет Уго - слышишь?
       Капитан кивает:
       - С добрыми вестями, кстати.
       Настроение папского родича легко различить по походке.
       - Да, - соглашается Его Светлость, снова вынимает из ножен кинжал, смотрит на лезвие, перехватывает - и бросает через весь кабинет. Клинок глубоко уходит в тяжелый оконный ставень и возмущенно гудит как очень большой шмель.
       - Я распоряжусь и вернусь, - говорит де Корелла, качая головой. Добрая сталь, хороший баланс. Дорогую вещь потерял... кто-то. Будем говорить и думать "кто-то", пока не узнаем правду.
       - Притащил, - сообщает от дверей Уго де Монкада. - Поехал как миленький, хоть и пытался отговариваться, что не врач. Ну не мне же это доказывать? - усмехается вспыльчивый и настойчивый молодой человек. Ему и впрямь трудно что-то доказать, если он вбил себе в голову обратное. Почти невозможно. - Ничего, собрал свои склянки и крючки и поехал, и занимается уже. Не врач... - фыркает он снова. - Он, если хочешь знать мое мнение, такой же не врач, как я не моряк. Иначе я бы его сюда не волок. Прости, я понимаю, что я сам тебе все уши прожужжал о том, что Петруччи опасен, но твои доктора, если не считать Тореллы - это куры безголовые. Если мальчик у нас тут загнется, черт его знает, что сделают Орсини. Я бы на их месте разнес все, до чего удастся дотянуться, и ни одному нашему слову не поверил.
       - Они в большинстве своем куры безголовые, - дергает плечом Корво, отходит к прикрытому ставнями окну, задумчиво щелкает по рукояти - кинжал вибрирует. - Наши лучше многих прочих, но и они всего лишь люди. Может быть, от Петруччи будет больше пользы.
       - Поймали кого-нибудь? - спрашивает Уго, любуясь родичем. Неприятности тому к лицу. Себя молодой толедец со стороны не видит, а им - ладным, подтянутым, скупым в движениях, - тоже можно любоваться.
       - Можно считать, что никого. К утру, если не повезет, будем знать точно.
       - Вот как? - щурится де Монкада. "Если не повезет". Значит, дело семейное, значит, шуметь на весь город и хватать на улицах свидетелей, обещать награду за сведения - нельзя. Паршиво. - Так на кого думаешь-то?
       - Ни на кого я пока не думаю. Город у нас такой, что думать заранее нельзя. - усмехается Корво. - Тут что-нибудь подумаешь - и охнуть не успеешь, а о твоих мыслях уже не только в Роме, а даже в Остии говорят. И выводы делают. И если ты подумал неправильно, рты затыкать уже поздно.
       "Так я и поверил, - думает Уго. - Так я тебе и поверил, что ты никого всерьез не подозреваешь". На этот раз молодой человек, склонный к быстрым решениям и скоропалительным суждениям ошибается, что с ним пока еще случается нередко.
       - Ну, конечно, - усмехается он уже вслух, кивает на ставень. - А это чье? Птичка прилетела и обронила? На самом деле - чье? - слегка серьезнеет он.
       - Узнай, если не веришь, - слегка улыбается герцог Беневентский. - Уго, мы не должны торопиться. Нас тут слишком долго не было, могло созреть что-нибудь новое, неожиданное - или старое. Будь так любезен, не занимайся розысками.
       - Думаешь, вспугну пташек? - усмешка у толедца волчья, хищная.
       - Или испугаешь кого-то, кто совсем не виноват, но может решить, что его приперли к стене в переулке. И не забудь, что искать будем не только мы. Представь, что на твое подозрение вскинется Франческо Орсини, не разбирая.
       - И всех, кто сейчас в Роме, на ноги поднимет, - задумчиво продолжает Уго. - Ладно, так и быть. Сижу, никого не трогаю, таскаю врачей... и обрати внимание, - кивает де Монкада на дверь, - я его к тебе сюда не приглашал. Это он сам.
      
       В коридоре не просто шум и движение, в коридоре грохот, двери распахиваются сами и, кажется, с перепугу, синьор Петруччи видит герцога, пытается поклониться, на полдороги забывает об этом - короткий резкий кивок годится только мух отпугивать.
       У дежурных за его спиной лица отливают серым. Привезенного де Монкадой врача - пусть он трижды не врач - приказано было пропускать, но есть приказы, которые безопаснее нарушить...
       Петруччи оглядывает полупустой кабинет, понимает, что лишних здесь нет, снова поворачивается к герцогу:
       - Сделайте что-нибудь тому человеку, который вынул стрелу, - говорит он - Вы сделайте, потому что я его убью. И запомните на будущее: если на такую рану накладывать повязку, она должна быть глухой. Чтобы ничего не проходило. Если воздух идет в одну сторону, это убивает быстрее, чем открытая рана, и вернее, чем веревка на шее... Да, и способ тот же. Вы почти преуспели.
       Следом за синьором Петруччи шествует капитан де Корелла, и, разводя руками, без слов сообщает, что остановить или хотя бы задержать категорически непочтительного философа можно было, лишь хорошенько ему повредив, а это уже выходит за рамки чьих-либо полномочий, кроме самого герцога Беневентского. Впрочем, хозяин покоев не собирается никому вредить. Он коротким жестом останавливает встрепенувшегося родича и благосклонно кивает, словно его приветствовали должным образом.
       - Подождите, - говорит он. - Если у вас есть время, объясните сначала мне. Я не наказываю своих людей, если сам не понимаю в чем дело. Это ведь нужное знание? Мигель, распорядись подать вина, доску и карандаш. Садитесь, пожалуйста, синьор Петруччи, - жест в сторону ближайшего к окну кресла. Того, что под искалеченным ставнем.
       - Время есть, - опускает плечи человек в темной мантии. - Уже есть. Я не знаю, выживет ли ваш мальчик, но он хотя бы не задохнется. Он спит. Я должен поблагодарить вас, синьор ди Монкада. Если бы вы были менее настойчивы, он бы умер. Простите, Ваша Светлость, я вам сейчас ничего не нарисую, у меня дрожат руки.
       Он опускается в предложенное кресло, благодарит жестом - и правда устал. Все морщины проявились и глаза темным обметало. А ведь провел над больным меньше получаса. Впрочем, способность и желание понимать самому и объяснять другим, синьор Бартоломео Петруччи, наверное, потеряет только вместе с жизнью.
       - Вы знаете, как мы дышим?
       Герцог Беневентский не вполне уверенно кивает, склоняет голову к плечу, а его пылкий родич подбирается поближе к креслу, в котором сидит усталый немолодой человек. Перед Петруччи уже появился высокий кубок на широком устойчивом основании, на две трети наполненный вином.
       Уго интересно. Он вообще любопытен по натуре, жадным любопытством молодого волчонка, любит все новое, яркое и занимательное, но больше прочего - полезное. Всех, конечно, учили понемножку, как устроен человек, но хороший командир никогда не упустит возможности узнать больше. Наверняка же пригодится. Такие раны случаются часто, и мрут от них нередко, хотя всего-то, кажется, маленькую дырочку пробило, кровь быстро останавливается. Но большинство умирает, обычно к утру - синеют, задыхаются, глядишь, а уже и сердце не бьется.
       - То, что происходит при таком ранении, это... инженерная задача. Простая. Если воздух куда-то попадает - и его потом нужно выталкивать, то, значит, что? Его там, внутри, мало. Там легкие, мехи, они очень хрупкие, потому и прикрыты ребрами. Легко повредить. Воздух в них заходит с одной стороны, как в бычий пузырь... а тут этот пузырь пробивают. Но это полбеды. Мы все же не бычий пузырь, мы устроены Богом умнее и сложнее, и на всякое повреждение разум дает средства, - Петруччи берет кубок, но поднимает не сразу, верно, ждет, пока рука успокоится, руки у него старше лица. - Если быстро закрыть рану или раны так, чтобы воздух не мог проникнуть внутрь, наш мех расправится сам, лишний воздух потихоньку уйдет и человек сможет дышать и жить. Закрыть плотно, наглухо. А вы наложили легкую повязку, кровь удержать. И что вышло? Мальчик вдыхает, ребра расходятся, воздух идет в рану. Выдыхает, ребра сближаются, повязку втягивает внутрь, воздух остается, где был. И чем больше человек дышит, тем больше набирает. Один пузырь уже, считай, лопнул. Второй давит воздухом снаружи... С этой повязкой он за час убил бы себя сам, просто пытаясь дышать.
       Уго де Монкада опирается локтем на стол, ставит голову на кисть руки. Смотрит то на ученого, то перед собой. "Вот так просто? Вот так вот понятно?" - написано на сильно загорелом лице. Все трое здесь, кроме синьора Петруччи - не ромеи, а толедцы по крови, но Уго среди них самый смуглый. Его предки неоднократно женились на мавританках с юга.
       - Мигель, - распоряжается Корво после недолгого раздумья, - ты понял? Запиши это как приказ для всех медиков при армии. Благодарю, синьор Петруччи. Вам будут помогать, вы получите все, что потребуете. Я хочу, чтобы Марио выжил.
       - Не нужно приказа, - Петруччи наконец пьет, осторожно ставит кубок на стол. Одной рукой, хотя явно предпочел бы двумя. - Я сейчас пойду обратно. Не хочу отходить от него надолго. У меня наверняка будет свободное время. Я вам напишу все подробно. И объясню, что делать, если ошибка уже произошла. Если успеть, можно пробить маленькую дырку в другом месте и сделать так, чтобы воздух шел из нее только наружу. Такие раны тоже убивают, но в нашем случае, как это часто бывает, два яда равны одному лекарству. И, кстати, это же средство, почти это же, годится, когда там внутри кровь или гной и человек захлебывается ими. Выпустить жидкость, потом плотно закрыть дыру. Не всегда помогает, раненый должен быть очень здоровым человеком, - кажется, синьор Бартоломео Петруччи из Сиены считает личным оскорблением то, что его средства действуют через раз. - Но лучше что-то, чем ничего. Я опишу симптомы и процедуры.
       Слушатели кивают. Все они - люди войны и каждому из них эти знания могут понадобиться. И, что самое важное - тут они все могут понять и проверить сами. Это и правда механика, а не алхимия. Даже азы механики. Есть что-то... ненастоящее в том, как все просто. Но ведь помогло же. Наверняка помогло, иначе сиенец не пил бы тут с ними вино, совершенно уверенный, что в его отсутствие ничего дурного не случится.
       - Вы не верите в теорию гуморов? - спрашивает Его Светлость.
       - Почему, - сиенец удивляется, - не верю? Но зачем применять сложное там, где достаточно простого? Конечно, можно зайти и с этой стороны - от свойств воздуха и свойств крови, но вывод будет тем же: кровь и дыхание в здоровом организме разделены, это вещи разной природы - и так должно оставаться. Человек, Ваша Светлость, как всякий хороший механизм, сложен в создании, но достаточно прост в обращении. И очень, очень прочен. Просто удивительно, от каких вещей мы не умрем, если только дадим телу возможность исцелить себя.
       Де Монкада отвлекается, задумчиво глядя на стены внутренних покоев. Сами по себе стены ничем не примечательны - штукатурка, росписи, давно уже знакомые всем, кто порой бывает здесь, росписи, хоть и хорошие. Думает он совсем о другом: насколько же удобнее и приятнее иметь дело с такими вот механиками. Простые постижимые идеи, простые, годные для пересказа слова. Легко запомнить, еще легче осознать - и не забудешь, не запутаешься, как в ученых трудах, где через фразу то цитаты на мертвых языках, то отсылки к неведомым древним авторитетам, то споры, не стоящие выеденного яйца. Проку ли человеку войны от всей этой зубодробительной мудрости? Не поймешь и не разберешься. А тут все просто, проще устройства осадной машины.
       - Я буду вам обязан, синьор Петруччи, - говорит герцог; он редко произносит подобные слова - они имеют слишком большой вес. Обязан - много серьезнее, чем признателен; но и повод редкий, можно сказать, штучный.
       - Не стоит, - ведет головой Петруччи, - Если бы не армии, медицина бы до сих пор не добралась до внутреннего устройства человека.
       В устах другого человека, даже доктора Пинтора, это прозвучало бы редкой дерзостью. Но дядя синьора Петруччи правит Сиеной. И если бы философ не выбрал другую дорогу, он стоял бы сейчас в цепочке наследования вторым, после бездетного старшего брата. Так что присутствующим он не слуга, а ровня - или почти ровня. И следит, чтобы об этом не торопились забыть.
       Впрочем, отметить ответ как дерзость мог бы - и готов - Уго де Монкада, но не Чезаре Корво, герцог Беневентский. Он - с напоминаниями или без - привычно держится так, словно именно он, а не его отец - наместник Господа на земле. Ни вылезший вперед него на дороге мальчишка, ни резкий от усталости ученый доктор не могут вызвать его негодования. Очередной благосклонный кивок, плавный вежливый жест. Все, что нужно обсудить в своем кругу, подождет - но и утомлять беседой сиенца тоже никто не будет. Пусть пьет вино и отдыхает. Доктору должно быть удобно. От этого пациенты только выигрывают.
      
       Солнце уже начинает сползать за крыши, а птицы - устраиваться на ночь, когда во дворе опять поднимается суматоха. Прибыл Его Светлость Франческо Орсини, герцог ди Гравина. От его дома полчаса шагом, но расстояние тут наименьшая из забот. Посудите сами: услышать новости, послать доверенных людей на улицы проверить, не пустой ли это слух, выслушать отчеты, поднять своих, приготовиться к обороне, предупредить союзников - и только удостоверившись, что все в городе и вокруг города предупреждены, озаботились собственной безопасностью и не стронутся с места без приказа, отправиться посмотреть на внука. Естественно, с подобающим случаю сопровождением. Случай военный, счет сопровождающих переваливает за сотню. Конечно, во дворе всего несколько десятков. Остальные - снаружи.
       В большом зале резиденции Его Светлости герцога Беневентского на удивление людно. Здесь и основная часть пребывающей в Роме свиты, и всевозможные гости, и члены союзных семейств, и случайные любопытствующие, чье положение позволяет присутствовать при публичном объяснении двух господ герцогов. Свидетели и возможные участники столкновения между семействами. Да и Орсини явился со всей возможной пышностью. Вся толпа заинтересованных лиц и любителей поглазеть размещается в зале не без труда - да и дышать тяжело, при таком-то количестве людей и факелов - но, как говорится, в тесноте, да не в обиде; в толчее - зато в гуще событий.
       По мнению людей, стоящих вплотную к креслу под балдахином, в котором застыл хозяин дворца, ди Гравина - большая наглая жаба. Зеленая - родовые цвета, надутая для солидности, вместо пупырышков - шитье, пуговицы, украшения, все, что выпирает с бархата и шелка. Жаба двигает задней лапой по ковру, надувает горло и оскорбленно булькает.
       Жаба возмущена и разгневана. Жаба в своем праве - с существованием арбалетной стрелы не поспоришь. Жаба бросается обвинениями одно тяжелей другого... и только понимающий человек увидит, что жаба делает это очень осторожно. Глупые земноводные живут до первой цапли, трусливые - до второй. Франческо Орсини вырастил внуков и намерен вырастить правнуков. Он не хочет войны. Но он готов рисковать, чтобы заранее занять высокий берег, на случай, если война все-таки начнется. Главное для него сейчас - надавить при свидетелях, вытребовать внука и уехать с ним. С живым. А там посмотрим.
       Посмотреть есть на что. Герцог Беневентский - полукровка, наполовину ромей, наполовину толедец, папин сын, белый камень, желтый камень, черный камень, улыбается любезно, не двигается, кажется, и не дышит. Сейчас - статуя. Что сделает в следующий момент - неизвестно. Может быть, ступит с помоста, сделает три шага вперед - и снесет Орсини голову, как быку на арене, в одно движение. Их колющим ударом положено убивать, быков. А герцог в эту игру играл всего однажды. Вышел, постоял на песке, посмотрел на быка, шагнул, развернулся и ударил. И даже кровь хлынула мимо.
       Гостя нужно выслушать и укротить, не теряя лица. Отвечать так, чтобы ни один человек в зале и за его пределами даже не заподозрил, что герцог Беневентский позволит хотя бы тени вины за покушение пасть на себя. Я понимаю ваши скорбь и возмущение, говорит герцог. Ваш доблестный внук стал жертвой наших общих врагов, говорит герцог... и даже сторонники Орсини в зале склонны ему верить. Друзья дома Корво не стали бы стрелять в ценного заложника, который и так всегда под рукой, друзья дома Орсини знали бы, как одевается Марио, и не ошиблись бы мишенью. Конечно, ради удачного случая, думают зрители, и Корво бы пожертвовал заложником, и Орсини - внуком, но нет же этого случая. Ни тот, ни другой не готовы - и значит оба не виноваты.
       Истинные виновники будут найдены и наказаны, говорит герцог. Очень строго наказаны - и непременно с вашим участием. Что же до Марио... уверены ли вы, Ваша Светлость, что и впрямь желаете забрать юношу? Уверены? А не хотите ли вы выслушать мнение человека, который сейчас заботится о его здоровье? Кто это? Синьор Бартоломео Петруччи да Сиена был так любезен, что, только узнав, кто ранен, примчался сюда - и не отходит от вашего внука.
       Сейчас, повинуясь приказу высказаться - да полно, какое там, получив возможность говорить за половину минуты до того, как синьор Петруччи вступил бы в беседу сам, не прося позволения, почтенный философ совершенно нелюбезен. Те, кто не вспомнил до сих пор, кто он такой и какого рода, спешно вспоминают сейчас, в момент, когда Бартоломео-сиенец выступает вперед, поближе к жабе. С герцогом ди Гравина синьор не лекарь, но большой знаток врачебной премудрости, говорит не так, как говорил бы с правителем Сиены или там с Его Святейшеством, а чуть менее почтительно, то есть, непочтительно вовсе - что и неудивительно, поскольку его родня правит городом, а в Роме, помимо Орсини, есть и другие не менее сильные династии.
       Зал восхищенно внемлет тому, как высокий человек в темном одеянии, разбавленном лишь небольшим количеством серебра, беседует с напыщенной, негодующей жабой. Здесь на стороне Орсини останутся только его приближенные, да и то не все, потому что из объяснений, которые даются герцогу ди Гравина, следует, что он - своему внуку первый враг, поскольку желает непотребного... и почему-то всем в зале, включая стражу у дверей и окон, включая пажей и музыкантов, очень легко понять, почему непотребное является таковым. Очень уж выражения доходчивые.
       - Ваша Светлость, - с невыносимой вежливостью повторяет философ, - мальчика еле довезли сюда и он едва не умер здесь. Того, кто возьмется переносить его по улицам сейчас, можно уже вешать - он убийца. У Марио снова откроется рана или обе раны, а в этом случае любая щель в повязке приведет к смерти за час-другой. Может быть, быстрее, потому что ваш внук очень слаб. А может быть, и щели не потребуется, если кровь пойдет прямо в легкое. Тогда он не задохнется, а захлебнется.
       - Что будет, если оставить моего внука здесь? - резко спрашивает Орсини. Он не знает, как сейчас следует обращаться к собеседнику - и потому никак к нему не обращается.
       - Я не предсказатель, к сожалению. - философ отвечает герцогу тем же. - Если Господь будет милостив к нам, если не начнется горячка, если ваш внук окажется достаточно силен... через две недели он встанет.
       Зал дружно замирает, потом ошеломленно выдыхает. Две недели - пустячный срок для тяжелого ранения. Другого, может быть, уже назвали бы шарлатаном и обманщиком, засмеяли бы и заклеймили позором, но синьору сиенцу в Роме верят, имеют основания верить, особенно после скандальной операции, проведенной совместно с доктором Пинтором. Тот больной - сейчас в зале, и пусть лишился руки, но зато живехонек, а его уже отпевать собирались.
       Гость, которому оставлено достаточно лазеек, начинает требовать от хозяина расследования, розысков, наказания и мести. Это - надолго, но свита герцога Беневентского украдкой переводит дух. Пронесло, обошлось, жаба не наквакала большую грозу. Все это - ерунда, ритуал для солидности...
       Люди в ближнем кругу уважительно поглядывают на де Монкаду. Быстро действует, быстро думает. Мало того, что, кажется, мальчика спас. Так еще и утверждать, что герцог Беневентский, желая смерти Марио, позвал к его постели... не более и не менее как племянника старого сиенского стервятника - значит, выставить себя на посмешище. Весь полуостров животики надорвет.
       Ди Гравина не желает быть смешным - он боится быть смешным, боится пуще смерти. Поэтому ему остается только метать громы и молнии на головы неведомых презренных мерзавцев и обещать, что с оными мерзавцами произойдет, когда их отыщут, а несомненно же отыщут. Час лязга, скрежета и погромыхиваний, после чего получивший все подобающие заверения Орсини удаляется, последовательно узнав, что конечно же он может оставить здесь доверенных людей и осведомляться о здоровье, что помощь его медиков не нужна, и все необходимое для лечения во дворце Корво есть, и... ну, если возникнет необходимость в редких, экзотических снадобьях, то почтенного синьора немедленно, немедленно уведомят.
       После отбытия Франческо Орсини зал кажется на диво просторным, пустым и тихим.
       Хозяин дворца, отослав слуг и свиту, стоит за дверью, ведущей в его покои. У самой двери, касаясь ее лопатками и локтями - руки заложены за голову, взгляд с нехорошим интересом скользит от предмета к предмету. Если прислушаться, то можно понять, что молодому господину, такому спокойному и невозмутимому на вид, очень хочется что-нибудь уничтожить. Лучше что-нибудь, чем кого-нибудь, подсказывает ему внутренний голос. Что-нибудь - неживое, не чувствующее, не обладающее родней, не способное обидеться. Например, небольшой, но замечательно крепкий дубовый стол. Солдаты, дежурящие в комнате, сначала делают вид, что ослепли, потом невольно увлекаются зрелищем и одобрительно кивают - из столика получается куча очень аккуратной щепы среднего размера.
       Герцог Беневентский мечтает, чтобы две - а лучше все четыре - недели уже прошли, чтобы Марио Орсини был не только жив, но и здоров, чтобы можно было оторвать ему голову, не повредив прочим частям тела. Голова эта - пустая как орех, и вредная, как раковая опухоль: и думать не думает, и тело под удар подставляет.
       "Счастье, что его не убили. Потому что он погубил бы деда и всю родню, что в городе, потому что Его Святейшество уехал, а мои войска стоят лагерем в четырех часах отсюда..."
       Стола больше нет. Взгляд хозяина снова становится задумчивым.
       "У нас началась бы война, в которую за сутки ввязался бы весь город. Очередная бессмысленная внутренняя резня, водоворотом затягивающая в себя всех, кто вылез из колыбели и еще не сошел в гроб, - думает герцог Беневентский. Бояться он не умеет, и сейчас не выплескивает из себя страх, перебродивший до гнева. Ему просто в очередной раз неприятно понимать, на каком волоске висят любые замыслы, насколько все создаваемое подвержено дурацким случайностям и может обрушиться в один миг. - Орсини прав. Это наша вина, и, в первую очередь - моя. За подражателем нужно было смотреть и пресечь эти глупости раньше, не слушая общего мнения о невинности забавы и о том, что в шестнадцать лет... наплевать, сколько ему лет. Он должен был держаться за мной и носить свои цвета."
       Солдаты чувствуют, что ищущий точку приложения сил взгляд попросту не затрагивает их, интересуясь только неживыми предметами. Другие предпочитают разбивать головы, господин герцог - мебель, чтобы получить от него трепку, нужно быть или виноватым, или очень неосторожным.
       С людьми же, занимающимися своим делом на своем месте, ничего случиться не может. Так всегда было, так будет и сейчас.
       Кувшин с водой, нет, уже без воды, разлетается на осколки, еще не достигнув пола.
       Жалко, что он не каменный.
       - Стул, - говорит от дверей сердитый и насмешливый хрипловатый голос, - отложите на потом. Пригодится.
       Герцог жестом отправляет солдат прочь из кабинета, дожидается, пока дверь будет плотно прикрыта, а гвардия встанет на страже снаружи, и только после этого, не оборачиваясь, приказывает:
       - Докладывай.
       - Его не было в первую половину дня, - тихо сообщает де Корелла. Вряд ли у дверей кто-то подслушивает, но Бог благоволит тем, кто заботится о себе сам. - Кинжал он брал с собой. Вернулся к обеду, где-то по дороге испачкал и порвал плащ. А вместо обеда взял супругу и сына - и перебрался во дворец к Его Святейшеству. Тот давно приглашал, хотел прибрать внука под крыло. А сейчас самое удобное время для переезда - пусто. Да там и безопаснее, в виду Орсини.
       - Замечательно... Спасибо, Мигель. Считай, что ты спас жизнь этому стулу.
       Де Корелла удивленно смотрит на своего господина. Он не ждал, что тот обрадуется новостям.
       - Он ищет покровительства отца, Мигель. Ты понимаешь? - разворачивается Корво.
       - Нет, - качает головой капитан охраны. - Не понимаю. Я Его треклятую неаполитанскую Светлость Альфонсо с самого утра не понимаю.
       - А ты подумай. - почти смеется герцог, - Что он приложил руку к смерти Хуана мне сообщил Его Галльское Величество Тидрек. Под большим секретом. И мы с тобой тогда решили, что в убийстве не в убийстве, но в чем-то наш Альфонсо замешан или был замешан. В чем-то таком, что заподозрить его и вправду можно. Нам сказали... а что сказали ему, пока нас тут не было, а, Мигель? - объясняет хозяин кабинета. Даже не объясняет, как более сведущий - менее опытному, скорее уж, рассуждает вслух, ожидая, что капитан не отстанет ни на шаг.
       - И он нашел способ выяснить. Одно слово - племянник Ферранте, да и сестрица его... - ворчит себе под нос де Корелла. Он не любит неаполитанское семейство, не любит уже потому, что мона Санча, сестра Альфонсо, питает к капитану излишнюю и чрезмерно страстную благосклонность, а тут еще и братец ее решил показать дурной семейный нрав самым неудачным образом...
       - Он не уехал из Города до моего возвращения, не удрал сегодня - он только перебрался к отцу. Значит, он просто спутал. И ничего особенного не натворил до того, раз уж боится меня, но не отца. Пусть перестанет трястись, успокоится - и мы все выясним.
       - Если он перестанет. Если он еще чего-нибудь не вытворит...
       - Я не думаю, что в наших интересах позволить Тидреку ставить в Роме трагедию по своему вкусу, Мигель. И уж точно не с участием мужа моей сестры. Она его очень любит.
      
       - Скажите, - интересуется доктор Пинтор, разглядывая инструмент, напоминающий толстую полую иглу с трубкой из плотного шелка на тупом конце, - а на ком вы испытывали это замечательное устройство?
       И ведь не только придумать, ее еще и изготовить нужно... попробуй сквозь нее вдохнуть, шелк втянется в отверстие и закроет его, а вот выдох пойдет свободно.
       - Сначала на механизмах, - отзывается синьор Петруччи, - проверял сам принцип. Потом в больнице для бедных. Бесценное заведение. Там можно найти людей почти с любой болезнью - и они совсем не возражают, когда их пытаются лечить. Я впервые попал в такую стараниями моего духовника. Он был крайне возмущен моим намерением полностью посвятить себя наукам и считал, что это зрелище взрастит во мне должное смирение.
       - Предполагаю, что это зрелище взрастило в вас совсем другие чувства, - усмехается толедский хирург. - Смирение! Да Господь наш и при виде трехдневного покойника не пожелал лелеять то самое смирение, так отчего ж нам опускать руки при виде еще живых больных? Выдумают же...
       И одного вида доктора Пинтора достаточно, чтобы представить, как Господь одним движением бровей разгоняет благочестивцев у гробницы, потом требует горячей воды - как же без нее - и начинает бесцеремонно разматывать смертные пелены.
       - Да уж, больше укрепить меня в моих намерениях он не смог бы при всем желании. - Петруччи с удовлетворением смотрит на багровый узел на ребрах пациента. Чуть повыше него, тоже между ребрами, небольшое красное пятно, там где ланцетом проткнули ткань, чтобы вставить эту самую трубочку. Шрам от арбалетной стрелы с широким наконечником будет большим, следы лечения, скорее всего, исчезнут со временем. - Конечно, моря не вычерпать ситом, но зато можно построить дамбу. Или, наоборот, плот. На самом деле я убежден, совершенно убежден, что библейские годы жизни - не выдумка и не шутка.
       Пациент прислушивается к разговору, переводит взгляд с одного сурового синьора на другого, еще более сурового. На четвертый день лечения он готов внимать чему угодно, лишь бы в звуках был смысл: юному Орсини скучно. Когда он не спит, ему остается только разглядывать стены - и они уже вызубрены наизусть, прислушиваться к звукам дворца - и это уже все знакомо, а также изучать пользующих его медиков, что гораздо интереснее. Спать хочется все реже, а сон уже не напоминает омут, в который проваливаешься с головой и исчезаешь.
       Грозные синьоры сейчас заняты друг другом и воспоминаниями. Это, к несчастью, ненадолго. Каждый осмотр заканчивается одним и тем же: долгим мрачным нравоучением.
       - И что вы намерены делать дальше?
       - Подожду еще денек-другой, и если не начнется лихорадка, позволю ему двигаться понемногу. Но спать ему все же лучше сидя. Так не только легче дышать - я обратил внимание, что больные в этом положении быстрее перестают кашлять. Впрочем, вы ведь тоже наверняка это заметили. Ну и милостью Божией поднимем его на ноги. Чем раньше начнет, тем быстрее к нему вернется сила... и он сможет совершать новые глупости.
       Пациент скорбно вздыхает. Говорить он может, и уже почти не кашляет, если только не начинает волноваться, но от синьоров Пинтора и Петруччи только вздыхать и хочется. Еще можно покапризничать, захотеть чего-нибудь этакого, но тогда оба только обрадуются - хороший признак, а гадости про Марио говорить не перестанут. Синьоры доктора накрепко уверены в том, что во всем на свете виноват Марио Орсини, который не там, не так и не в том платье ехал.
       "Ну конечно, - надувает губы Марио. - Раньше не путали, в Орлеане во время посольства не путали, на войне не путали, а тут - перепутали... а ругают - меня."
       - Юноша, - читает мысли или уж скорее шевеления губ доктор Пинтор, - вы за время отсутствия выросли. Те, кто помнят вас таким, каким вы были полтора года назад, не допустили бы мысли, что вас можно перепутать с Его Светлостью.
       Марио не задумывался о том, что вырос - он ничего подобного не замечал. Уже смирился с тем, что высоким не станет, да и перестал измерять рост. Все равно же почти на голову ниже Его Светлости, и в плечах уже едва ли не вдвое, и волосы светлые... если на самом деле целили в герцога, то, наверное, это были какие-нибудь чужаки, не видевшие ни одного, ни другого своими глазами, стрелявшие по описаниям.
       - Скажите, а герцог обо мне не спрашивал?
       - Нет! - хором отвечают суровые синьоры.
       - И на вашем месте, - добавляет Бартоломео Петруччи, - я не искал бы с ним встречи. В интересах вашего здоровья и моей репутации. Я, видите ли, обещал, что вы через две недели будете стоять на своих ногах, а после такой встречи вас чудо Господне не поднимет и за полгода.
       "Неправда, - думает Марио. - Не может такого быть... Это они нарочно так говорят."
       Но юноше все равно обидно. Не то чтобы он ждал особой признательности, потому что, в сущности, ничего же не сделал - ехал себе, обогнал на полкорпуса, как привык поступать там, на севере, господин герцог никогда не требовал строго следовать за ним, и тут не успеваешь ничего понять, как в тебя бьет что-то очень тяжелое, потом ты плаваешь в холодной речке и мерещится тебе всякая муть, а потом просыпаешься вот в этих покоях, видишь на потолке стайку наяд и узнаешь, что прошли сутки. И дышать больно, и кашель не проходит, и в левом боку две дырки... И все-таки, хоть ничего значительного и не совершил, а просто послужил мишенью - но слова медиков повергают в уныние.
       - Доктор Пинтор, - говорит синьор Петруччи, - может быть, вы, как врач, объясните пациенту, что с ним произошло?
       - Да он и так прекрасно знает, что с ним произошло, этот юный негодник, - грозит пальцем Пинтор. - Он бы умер - если не от самой раны, так от неумело наложенной повязки. Должен был умереть по всему, и если б вы не вмешались со своим изобретением, точно умер бы. К вечеру того же дня. Все дальнейшее - вопрос не медицинский, а скорее уж политический, - качает головой толедский хирург, - так что уступаю эту честь вам, синьор Бартоломео.
       Марио настораживает уши. Новостями с ним никто не делился - ни врачи, которых было удивительно мало, ни прибиравшийся в комнате слуга. Оба медика только бранились, что по глупости пациента случился большой и опасный переполох. Известие о том, что он мог умереть, юношу не трогает - да, конечно, мог, но не умер же, ну так и что об этом говорить; впрочем, ему и не верится в близость смерти. Даже сейчас, когда он отошел от нее едва на пару шагов.
       - Ваш достопочтенный дед был здесь вечером того же дня. С дипломатическим визитом. Единственное, что помешало ему явиться сюда с вооруженным налетом - опасение за вашу жизнь. Вы дышали и ему было за что опасаться. Если бы вы умерли, находясь в руках Корво, у вашего деда не осталось бы выбора. Он вынужден был бы спросить за вашу кровь. Ради чести семьи. Он не смог бы поступить иначе, даже если бы хотел, а он не хотел. Ваш дед любит вас. Именно поэтому вас в свое время выбрали сопровождать Его Светлость... как вы понимаете. Если бы вы умерли от раны, он напал бы еще тем вечером.
       Синьор Петруччи кривит губы.
       - А теперь вспомните вот о чем. Его Святейшество Папа отбыл из города. Естественно, с большей частью папской гвардии. В Роме нет сейчас ни политической, ни военной силы, которая заставила бы вашего деда остановиться. Нет, не возражайте. Вы знаете, что такое Его Светлость герцог Беневентский, потому что вы полтора года провели с ним рядом, в том числе и на войне. Я тоже знаю, я слежу за тем, что делается на материке. А вот ваш дед не знает. Войска Его Светлости - не в Роме. Пока гонец доберется, пока они снимутся, пока... все уже будет решено. Так рассуждало большинство. А вот вы должны понимать, что этот расчет стоял на песке. Что гонец ушел, как только вас подстрелили. Мне этого не говорили, но я не вчера родился и в Рому приехал тоже не вчера. Если бы дело дошло до оружия, вашему герцогу нужно было бы продержаться от силы час-другой. А вот после этого... Как вы думаете, что стало бы с вашим дедом и всей вашей родней в городе? А потом и вне города?
       Юноша на постели покраснел бы, если бы не потерял некоторое количество крови, а жара у него нет. Мысли Марио Орсини беспорядочно мечутся, из этого бушующего океана то и дело всплывают обломки кораблей - возражение, что, может быть, из-за Джанджордано бы и устроили, но из-за него-то зачем, он же младший и сын младшего, что герцог Беневентский не допустил бы резни, даже если бы на него напали. Последним - и самым прочным обломком, который не сразу уходит под воду - остается желание сказать "Но я же вообще ничего не делал. Ехал себе и ехал!"
       - А сейчас все улеглось? - спрашивает Марио.
       - Нет, - пожимает плечами синьор Петруччи. - Но вы пока живы. Обвинить Корво в попытке убийства, коль скоро он первым делом вызвал к вам меня - сложно. Головы слегка поостыли и люди вспомнили, что от очередного столкновения между Корво и Орсини выиграют очень многие... Если бы вы носили свои цвета и находились, где вам положено, мы бы знали точно.
       "Тогда бы, - думает юноша, - на моем месте оказался бы герцог Беневентский, и из этого тоже вышла бы какая-нибудь резня. Да тот же де Монкада устроил бы... а Папы не было, а в армии Уго любят, значит, те же самые войска... Нет, все-таки я удачно подвернулся!"
       Петруччи и Пинтор переглядываются: на белокожей физиономии, с которой уже сошла синева, все мысли и чувства написаны так явно, словно выведены четким почерком, лучшими чернилами.
       - Мы бы знали, в кого стреляли - в вас или в Его Светлость. Причем, если бы сейчас раненым лежал он - это было бы куда более безопасно для всех. Потому что никто не рискнул бы действовать без санкции Его Святейшества... пока не найдут стрелявшего.
       - Это вы Уго скажите. Он бы сначала войска привел, а потом бы объяснил, что он от переживаний поторопился... Надо было в Орлеане оставаться, - неожиданно заключает Орсини, за пару минут представивший себе десяток вариантов развития событий, и каждый приводил к резне в Роме.
       - Вам? - спрашивает доктор Пинтор, - Да, это тоже было бы неплохо. Во всяком случае, неудовольствие Его Светлости вам бы там не угрожало.
       Первый запал любопытства потух, теперь раненому опять больно, неуютно и хочется задремать. Перед тем, как погрузиться в очередной сон, он упрямо думает, что в Орлеане ему обрадовалась хотя бы госпожа герцогиня. Поблагодарила бы. Ей, наверное, там одиноко. И что строгие синьоры все-таки обманывают, а если они говорят правду, то Его Светлость... Тут юноша засыпает, не успев сформулировать обиженное определение.
      
       - Господи, ну пусть этот молодой человек перестанет считать себя героем. И, пожалуйста, не дай ему сказать лишнего... в кругу семьи, ты же знаешь его семью, Господи, ты ее терпишь зачем-то.
       - Аминь... Хотя мы тут с вами ругаем этого юного остолопа, а ведь то, что едва не случилось по его милости, все равно произойдет рано или поздно. И возможно, мы еще пожалеем, что война не началась сейчас... Признаться, когда я увидел больного, я испытывал смешанные чувства.
       - Гиппократ был мудр... и те, кто сохранил эту традицию, тоже были мудры. Хорошо, что клятва не позволяет нам выбирать - и мы можем только лечить.
       - Естественно. Эту клятву для того и придумали, чтобы путь врача был прям.
      
       Девять дней с момента покушения проходят в настороженной тишине. В Вечном Городе не происходит ничего примечательного, а это само по себе событие. Шаткий союз между Орсини и Корво пока еще держится - впрочем, и мальчик еще жив, да не просто жив, а быстро идет на поправку. Охраняют его теперь втрое тщательнее, чем в первые дни. В то крыло дворца, где устроили раненого, без сопровождающих, без разрешения герцога Беневентского могут войти лишь трое: сам герцог, капитан его охраны и Уго де Монкада. Выходить, помимо упомянутых, не дозволяется никому. Все записки и письма, все предметы, которые запертые с больным медики считают необходимыми, бдительно просматриваются. Отдельная кухня, отдельный стол. Ни единой щели, в которую может просочиться даже любопытная мышь, куда уж там человеку...
       Выздоровеет ли Марио Орсини, нет ли - зависит лишь от него, врачей и Господа, в любой последовательности, ничья иная воля в это не вмешается.
       Сеньор Пере Пинтор, который вовсе не собирался переселиться в резиденцию герцога на две недели, высказал свое возмущение совершенно недвусмысленно - и тут же получил от капитана де Кореллы вежливое предложение покинуть дворец, каковое отверг не менее цветисто и выразительно. Синьор Бартоломео Петруччи, видимо, несколько лучше представлял себе политическую сторону дела, поэтому ограничился списком необходимых ему вещей... заранее предупредив, что назначение части предметов он не сможет объяснить, поскольку над ними и с ними еще ведется работа. Впрочем, первую инструкцию для армейских хирургов Его Светлость получил через три дня. Она умещалась на одном листке бумаги, была внятной и подробной и сопровождалась серией рисунков, которые не составили бы автору славы художника, зато были анатомически точны и - что еще более важно - легко воспроизводимы при печати.
       Полученные предписания быстро отправились к печатникам, и на этом достойные внимания события закончились. На жизнь юного Орсини никто не покушался, за исключением скуки, множества запретов и нравоучений медиков, но этих врагов не считали смертельно опасными.
       - Его Светлость герцог Бисельи проводит все время с супругой и окружен своей свитой, - докладывал капитан де Корелла ежедневно. - Обедает с Его Святейшеством. В общем, устрица какая-то, так просто не доберешься. Писем и записок ему не передавали.
       Его Святейшество, узнав о происшествии, прервал поездку и вернулся в Город, справедливо полагая, что все прочие дела подождут, а вот выгоревшая дыра на месте столицы истинной веры - роскошь излишняя. Решение верное, но зато теперь с источником неприятностей не поговоришь. А поговорить хочется. Потому что чем дальше в лес, а вернее в город, тем интереснее выглядят причины, по которым зять Его Светлости забрался на крышу с арбалетом.
       Как только стало ясно, что война откладывается, капитан де Корелла тихо перетряхнул Рому, разыскивая близких приятелей счастливо убиенного во цвете лет Хуана Корво. И с удивлением обнаружил, что большая их часть покинула этот бренный мир в течение прошлого года. А меньшая сочла за благо покинуть город.
       Из большей, ныне упокоившейся части, с миром - по естественным причинам в виде болезней, ранений и военных обстоятельств, - выбыла примерно треть, каждый в свой срок. А вот две трети, девять молодых бездельников из не самых последних семей полуострова, скончались одновременно, если судить по дате похорон, при самых непонятных обстоятельствах - но так, что ни одна из семей не подняла даже крика, что уж там говорить об оружии. Никакой мести. Никаких слухов и сплетен, вернее - никаких, кроме обычного городского бреда о кровной мести, несчастных любвях и дьяволе, уносящем всех замешанных вперемешку.
       - Хоронили тишком, без лишних свидетелей, как прокаженных, - докладывал капитан. - Кстати, за несколько дней до похорон на Его Светлость Альфонсо напали неведомые разбойники.
       - А эти при каких обстоятельствах?
       - При неизвестных, - с удовольствием сообщил капитан. - Он ездил прогуляться один, и у старой городской стены на него - по его же словам - напали, так что дело дошло до свалки и ему крепко досталось. Как-то сумел выдраться и уехать. Вот с тех пор он по настоянию супруги всюду брал с собой охрану... каковой обычай нарушил только ради вас.
       - Мигель, пригласи ко мне Уго. Он что-то говорил и об этом нападении - и как раз в связи с Петруччи.
       Приглашенный родич, которого не пришлось долго искать - он дневал и ночевал тут же, в палаццо Корво, - первые несколько минут смотрел на герцога, как на стену, украшенную особо заковыристой надписью: вспоминал. Де Монкада не страдал провалами в памяти, но в зависимости от настроения хозяина или его отношения к тем или иным персонам, события выстраивались в одни, другие и третьи ряды, как хорошо вымуштрованные аурелианские солдаты. Ромские и даже галльские так быстро перестраиваться не умели.
       - Когда монна Лукреция и ее муж из-за этого Петруччи со мной поссорились, я решил, что это неспроста. Я - их родич, Петруччи им никто. И вообще вся эта история нехорошо пахла. И я пошел к отцам-доминиканцам. Выяснить, может ли тут быть недоброе, ну и сразу попросить посмотреть. Мне там сказали, что приворожить человека вообще нельзя, это бабушкины сказки. Ну и много чего другого сказали, я тебе пересказывал. А посмотреть - посмотрели, на обоих. И потом мне объяснили, что я не просто дурак, а какой-то особенный - все на свете перепутал. Никто из них Сатане не служит, а Альфонсо вообще чернокнижники в жертву принести пытались, только он им всю их черную обедню испортил, потому что ему умный человек объяснил - как...
       - Раньше ты об этом не говорил, - наклоняет голову к плечу Корво.
       - Раньше ты меня об этом не спрашивал, - разводит руками Уго, - да и это-то в общем ни при чем, я же на другое жаловался. Кстати, а зачем это тебе сейчас понадобилось?
       - Интересно стало...
       - Ка-а-ардинал! - стонет де Монкада. - Как есть кардинал. Да уже только слепой, глухой и немой от рождения идиот не догадался бы, кого ты подозреваешь. Нет же, надо крутить!
       - Бывший кардинал, - улыбается Корво. Кажется, война помогла. Кардинальская мантия осталась в таком прошлом, что и упоминания о ней больше не беспокоят и не задевают. - Тут не в этом дело, Уго. Просто, кажется, нашего зятя в тот раз пытались убить люди, слишком часто гулявшие с Хуаном.
       - А теперь подбросили его кинжал стрелку? Да я просто сразу не узнал, а теперь вспомнил, где уже видел, - улыбается Уго. - Интересные вещи тут у нас творятся. Присмотреть за Альфонсо на всякий случай?
       - Не стоит. Он уже и так, кажется, думает нехорошее. И его сейчас охраняют люди отца.
       - Ладно, ладно... - родич, обижаясь напоказ, откланивается и уходит.
       - То есть, по мудрому совету синьора Петруччи, Его Светлость Альфонсо угробил девять чернокнижников зараз? - озадаченно трет лоб Мигель. - Полезный, должно быть, совет... любому арбалету форы даст.
       - Да. И самое в нем интересное, что у Священного Трибунала не оказалось вопросов ни к жертве, ни к советчику. А доминиканцы нашему дому не друзья. В Роме, по крайней мере.
       - Ну, Петруччи спросить несложно, он здесь. Вот только кинжал никто не подкидывал. Значит, герцог Бисельи сцепился с чернокнижниками, с которыми водился ваш покойный брат. Может быть, Тидрек на этом основании и состряпал свой подарочек - дескать, по какой бы причине им на Альфонсо еще нападать?
       - Петруччи спросить несложно... но он не чернокнижник.
       Де Корелла молча кивает. Герцог Беневентский может не обращаться к Священному Трибуналу, чтобы получить заключение о том, продался ли кто-то нечистой силе или нет. Некоторые вещи он различает сам. Хотя не всегда сразу - да и вообще не всегда, как это вышло с его покойным братом.
      
       Поговорить с синьором Петруччи и правда оказалось легко. Сиенец был из тех, кто много работает, но не возражает, когда их отрывают от работы. Выслушал вопрос. Спокойно объяснил, что да, интересуется магией, так же как инженерным делом или медициной и даже пишет книгу, которую, увы, не сможет показать, даже не потому что работа не закончена, а потому что он просто-напросто пообещал местному куратору Трибунала, что первую копию получат они и что без их одобрения рукопись света не увидит. Быть может, в Трибунале сочтут, что не все из написанного может распространяться свободно - или что-нибудь попросту не соответствует действительности...
       Впрочем, на ознакомлении с ученым трудом никто и не настаивал. Гостя в этих покоях - и хозяина дворца - куда более интересовали другие обстоятельства. Ответы он получил в полной мере, подробные и без утайки. С Его Светлостью герцогом Бисельи синьор Петруччи сошелся после приезда Альфонсо в Рому. Сказано было именно так - без всяких там "герцог Бисельи был столь милостив". Еще непонятно, кто кому милость оказал, звучало между фраз. В отсутствие герцога Беневентского его зять попал в пренеприятное положение, и, вопреки советам синьора Петруччи, решил идти навстречу опасности - но при этом он, как относительно благоразумный молодой человек, не желал огласки, сплетен и шумихи, которые могли бы повредить репутации семьи. Так что отправился на сомнительную встречу в одиночку, вооружившись лишь данным ему советом. Совет, впрочем, не назовешь полезным - но зато и душой рисковать не пришлось; даже Трибунал оценил изящество и безопасность решения.
       Собственно, доминиканцы сейчас знают больше подробностей, чем все прочие участники дела, потому что поговорили со всеми - а вдобавок еще и осмотрели место действия... И не пожелали делиться результатами осмотра, представьте.
       А что до людей, с которыми водил компанию покойный Хуан Корво... то задолго до этого случая синьор Петруччи попытался намекнуть Его Святейшеству, что следовало бы обратить на них внимание - например, через папского секретаря, синьора Бурхарда, он должен помнить этот разговор. Безрезультатно. Ну а потом и предмет разговора исчез.
       Герцог Беневентский слушал все эти предельно спокойные, подробные - как все, что исходило из уст синьора Петруччи, - объяснения, кивал и прекрасно слышал то, что не звучало вслух: "Ваш брат водился с отборной ромской швалью. Кто из них кого соблазнил на чернокнижные забавы - не ведаю, но до сих пор был уверен, что вы-то полностью осведомлены обо всем и со всем согласны. Вот насчет Папы - сомневался. А почему дружки покойного взялись за Альфонсо - не знаю, а если и знаю, то своими подозрениями по доброй воле не поделюсь, но причина эта скорее прискорбна для вашего брата, чем для вашего зятя".
       Синьор Петруччи, насколько о том можно было судить, говорил правду и ничего кроме правды - к тому же он был совершенно уверен, что правда не угрожает ни ему, ни Альфонсо Бисельи.
       - Почему, - вдруг вступил де Корелла, - вы не посоветовали ему сразу обратиться в Священный Трибунал? Если уж они так мирно настроены.
       - Потому, - пожал плечами сиенец, - что я не думал, что Трибунал мог не заметить то, что с легкостью - и, поверьте, совершенно не желая того - обнаружил я.
       - Что именно, синьор Петруччи?
       - То, чем занимались эти молодые люди. У меня нет ни малейшего таланта к магии. Там, где дело касается сил, я глух и слеп. Я понял, что у них за развлечения, по их поведению - задолго до того, как спустил одного из друзей покойного герцога с лестницы. А среди доминиканцев есть мастера, которые просто читают такие вещи по лицу... или как-то еще, они мне не объясняли.
       - Простите, - низко склоняет голову капитан, извиняется за глупость и непросвещенность, - вы предполагали, что у Трибунала возникнут какие-то претензии к Его Светлости в связи с делами его уже покойного родича?
       - Нет, я боялся, что они не вмешаются. Просто закроют глаза, как закрывали их на все предыдущее.
       - Благодарю вас за искренность и откровенность, синьор Петруччи, - благосклонно улыбается герцог Беневентский. - Следующий раз не раздумывая сообщайте мне обо всех подобных делах.
       - Я крайне признателен вам за это предложение, - отзывается сиенец. - Я буду иметь его в виду.
      
       Переполох вспыхивает в замке Святого Ангела быстрее пожара. Резиденция Его Святейшества Папы разгоралась бы не один час - все же каменный замок, солидный, надежный; даже если утварь и отделка выгорят, стенам огонь не страшен, а деревянных перекрытий тут почти что нет. Выстроено на совесть. А вот крикам, воплям, суете и панике камень не преграда и не помеха - звук заглушает недостаточно, взгляду препятствует, но воображение от этого только разыгрывается.
       Источником огня на сей раз служит внутренний дворик, а еще точнее - молодой парень, катающийся по земле с громкими криками. Он держится за живот и умоляет Господа о пощаде, а также клянется никогда, никогда, никогда больше не воровать еду, предназначенную для Его Святейшества.
       Господь, кажется, не склонен быть милостивым сегодня. Исповедь - а молодой человек отменно приложился к холодному вареному мясу, приготовленному для папского стола: хотел понять, что ж в этой говядине такого, что и сам Папа и его старший сын предпочитают ее всем прочим блюдам... исповедь, возможно, облегчила его судьбу в мире горнем, но в мире дольнем не помогла. Как и промывание желудка.
       Высказанная младшим конюхом еще при жизни идея, что Господь покарал его, несчастного грешника, за воровство со стола понтифика, была весьма популярна в замке ровно до тех пор, пока не дошла до ушей самого понтифика. Его Святейшество выслушал капитана замковой стражи. Его Святейшество озадаченно хмыкнул. Потом саркастически фыркнул. Одобрительно кивнул на сообщение капитана, что кухню тот велел закрыть и оцепить, во избежание повторения кары Господней. После чего велел найти остатки говядины, а также собаку, какую поплоше, но здоровую - и скормить ей ту говядину, за собакой же наблюдать сутки пяти придворным медикам.
       Потому что, сказал Его Святейшество, если бы Господь карал смертью за малейшее воровство или, скажем, чревоугодие, то быть бы сему месту пусту. И не ему одному. А поскольку Господь наш милосерд безмерно, и весь род людской неопровержимое тому доказательство, то значит либо мясо протухло, либо тут уж чья-то куда менее совершенная воля подмешалась. От тухлятины уличная шавка не помрет - если бы она от такого болела, давно бы уж померла, а вот яд, он на всех одинаково действует.
       До истечения срока наблюдения мост, ведущий в замок, на всякий случай подняли, а ворота закрыли. Тоже для наблюдения, но уже не за шавками, а за насельниками замка. Может быть, кого-нибудь так замучает совесть, что он не сможет больше находиться в доме, который предал. А может быть, страх заставит искать укрытия. Всякое бывает. Доброму невинному человеку все равно опасаться нечего, и все, кто служит Его Святейшеству, прекрасно о том осведомлены. Ну, обыщут - и покои, и имущество, и самих - так честным гостям и верным слугам прятать нечего.
       Обыскали, конечно, когда дворняжка сдохла - а сдохла она через час после сытного обеда, нехорошо - скуля, извиваясь и пытаясь укусить себя за живот.
       Тут уж Господь-вседержитель был вне подозрений. Зато под подозрением оказались все, кто хотя бы глядел на мясо. В том, что касалось еды, вкусы у Его Святейшества были простыми и, можно сказать, аскетическими. Свежую говядину для него варили в чистой воде с головкой белого лука, несколькими щепотками соли и одной - черного перца. А потом вынимали и сразу несли на ледник, чтоб остыла. Подавали с простым темным хлебом, который бедные люди использовали как тарелку.
       А готовили, конечно, отдельно. Чтобы тень вкуса от чужого соуса на мясо не попала.
       Замковая стража обыскала всех, кого можно было подозревать, а потом принялась за тех, кого подозревать было себе дороже - за гостей замка Святого Ангела, и не тех гостей, что в башне или в подвальной тюрьме, с этих какой спрос, а с тех, что пожаловали добровольно. И хотя делалось все с многократными извинениями, возмущений и возражений хватало. Нашлись даже двое, возражавших при помощи оружия. Так что одного во время обыска убили, а второго сволокли вниз, в тюрьму замка. Поскольку обнаружили у мертвеца в набалдашнике посоха хитро скрытое углубление, в нем - серебряный флакон поменьше и поуже дорожной чернильницы, а во флаконе - какой-то порошок, ровно до середины.
       Еще до первого допроса выяснилось, что были эти двое людьми Катарины Сфорца, посланными в Неаполь, а оттуда - в Рому с приветом герцогу Бисельи, его супруге и сыну от неаполитанской родни.
       А больше ничего узнать и не удалось, потому что внизу молодой человек стал много разговорчивее, но вся его разговорчивость была не к месту - знать не знаю, ведать не ведаю, посох не мой, а товарища, порошок - земля, собранная рядом с Гробом Господним, никому, кроме нечисти не страшна, хотите - сам съем, даже водой запивать не стану, и ничего мне не будет, а что Его Святейшество беспокоится, так зря, благочестивому человеку от святыни плохо стать не может.
       Так настаивал на том, что попробует порошок из посоха, что порошка ему не дали - зато щепоть скормили щенку, родившемуся хромым, и то ли щенок был нечистью, то ли святыня таковой не являлась. Сдох, в общем, и хромой щенок с белым пятном на груди. Неудачный для собак день выдался, что ни говори.
       Его Светлость герцог Бисельи, узнав об аресте его гостей, которых он лично в замок Святого Ангела впустил и в покоях согласно положению разместить велел, схватился за сердце, за голову и за меч, а, может, и в другой последовательности, а где-то в промежутке - за супругу свою Лукрецию, возлюбленную дочь Его Святейшества Папы. Супруга возопила к отцу. Папа успокоил дочь и зятя, сказав, что уж на кого, а на Альфонсо-то думать не собирается, в отличие от хозяйки двух подлецов, Катарины Сфорца, с которой, кажется, все более чем ясно.
       А поскольку Его Святейшество был, как уже понятно, человеком откровенным и большим любителем логики, то добавил он, что даже поглупей он Божьим попущеньем до такого, чтобы заподозрить кого в семье, он не смог бы так опростоволоситься, чтобы решить, что кто гостей позвал, тот им и приказ отдал. А вот Катарина, кошка треклятая, до такой дурацкой хитрости додуматься могла вполне, потому что у нее дома все промеж собой грызутся - и под замок друг дружку сажают, и травят за милую душу, и вообще, не дом у них, а сплошное взаимное преступление со взломом, не то, что наш.
       Да и союз между старшим у Сфорца, Джангалеаццо, и домом Корво Катарине - что нож под ребра, поскольку Джангалеаццо правит во Флоренции как независимый князь и сам Роме никакой дани не платит, а вот Катарине настоятельно советует отдавать папскому престолу положенное. И даже поддержки не обещает, дескать, неправы вы, дражайшая Катарина, а на неправое дело ни войск, ни денег мы вам не ссудим. Покоритесь воле понтифика - и да храни вас Господь.
       Катарина бы и Джангалеаццо с удовольствием отравила, лишь бы не вспоминать, что все ее владения лишь отданы ей в управление за плату, каковую плату и она, и другие такие же тираны, не отправляли в Рому годами, если не десятилетиями. В общем, помимо скверного нрава и дурных манер у Катарины были еще и очень серьезные причины: войско папского сына, что стояло неподалеку от Города, собираясь в течение месяца отправиться в поход по незаконным владениям тиранов. Земли, удерживаемые Катариной, могли рассчитывать на визит в числе первых.
       И, конечно, она немало бы выиграла, если бы и Его Святейшество, и Его Светлость в одночасье покинули сей бренный мир. А прочих, кто попробует мяса с папского стола, не жалко. А если отравить не удастся... так ссору в доме врага затеять - тоже неплохое дело. Кстати, у нас тут давеча стреляли - а не по этому ли случаю?
       Так что, когда один гость-обманщик был надежно заперт в тюрьме, а тело другого бросили валяться у ворот, в назидание прочим, и мост наконец-то опустили, а по мосту помчались курьеры с письмами и записками, всем в замке Святого Ангела было решительно ясно, что произошло. Слухи вырвались по тому же мосту, как пламя через прогоревшую дверь, и с треском, грохотом и завыванием понеслись по Роме. Через три часа городу было доподлинно известно, что в резиденции Его Святейшества поймали наемных убийц со смазанными ядом кинжалами, а еще эти негодяи отравили колодцы чумной собачатиной; что Сатана явился в резиденцию, чтобы собственноручно, с шумом и запахом серы уволочь убийц под землю; что отравлен целый десяток невинных слуг - о подробностях и цифрах шли жаркие споры, и только в одном Рома не сомневалась: все это дело рук Катарины Сфорца.
       Как и предыдущее покушение - тут слухи опять расходились. Одни говорили, что стрелявший хотел убить герцога Беневентского, чтобы сорвать поход, а если Его Святейшество не переживет смерти второго сына, так и замечательно, а другие, что стреляли в Орсини, чтобы вызвать резню, и стреляли, для верности, отравив наконечник, да не подумали, что травить кого-то под крышей Корво - все равно что мавру на базаре пытаться клячу всучить... конечно, там сразу все поняли, да и противоядие в хозяйстве нашлось. Приходит Франческо Орсини, думает хоть тело отобрать, а ему - через две недели встанет. Вот Катарина со злости и попыталась достать, кого попало, и, конечно, опять ничего у нее не вышло.
       Когда вести - не на языках сплетников, а чин по чину, с гонцом, да еще и первым, - достигли ушей сына Его Святейшества, оный сын впал в тихое негодование, которое ему заменяло буйный гнев. Поспешив в замок любящего отца, герцог Беневентский увидел сперва труп у ворот, а потом полутруп в подвальной тюрьме. Допрашивать тот полутруп было бесполезно - допросили уже так, что у пленного ум за разум зашел, в глазах помутилось, а язык едва шевелился. В довершение всех бед Чезаре обнаружил отца, до глубины души уверившегося в том, как все было - и окружающих убедившего.
       - Что их теперь расспрашивать? - печально вздыхает капитан де Корелла, выходя во двор вслед за господином. - Они уже все знают...
       Его Светлость обреченно кивает - свидетели, которые знают, что произошло, это уже не свидетели - просит пажа принести оружие, зовет своих обычных партнеров - и не уходит со двора, пока они, все трое, не начинают делать ошибки от усталости.
       - Это глупость, - говорит он Мигелю потом. - Глупость и абсурд. Эти отравители выехали из Неаполя до всех наших событий. Если бы не стрельба, если бы Альфонсо не переехал - кто бы их впустил в замок Святого Ангела? Кто бы им позволил тут жить?
       - Вы думаете... - осторожно начинает де Корелла, и не оглядывается лишь потому, что знает: двор пуст. Всех распугали.
       - Это он, Мигель. Все сходится. - Долгая пауза. Решение пришло в первые же минуты, не изменилось после расспросов, не изменится и теперь, когда двор от усталости кажется кривым и тесным. - Избавьтесь от него.
       Капитан коротко кивает. Смотрит на светлые каменные плиты двора. Герцог прав. Какими бы ни были причины, а у Альфонсо Бисельи, судя по всему, были очень серьезные причины, терпеть такое нельзя. Засада на дороге или где-нибудь на виньо за городом, арбалетная стрела с крыши, да пусть даже и яд - но яд, который попадет в пищу только к одному человеку - это все терпимо. Отбить удар, выждать время, поймать, прижать к стене, выслушать резоны - а там поступить в соответствии с услышанным. Может быть даже отпустить, предварительно накрепко объяснив, почему так не следует поступать с родней. Но попытка, которая бьет по кому попало - и в том числе по Его Святейшеству? Хватит с нас пожаров на артиллерийском складе.
       Высокая молодая женщина с волосами цвета меда спускается во двор, приветливо улыбается, подходит близко. Кладет руки на плечи обоим мужчинам.
       - Чезаре, Микелетто... наконец-то к вам можно подойти, а то раньше было страшновато. Все это такой ужас, правда? - вздыхает Лукреция. - Щенка жалко...
       - Да, - соглашается герцог. - Он ни с кем не ссорился и ничего не брал в аренду, он просто был хром. Что ж, теперь отцу придется проверять еду заранее. Ему все равно следует это делать... по крайней мере еще лет пять.
       - Альфонсо так рассердился, что едва второго не убил... А я хотела сразу за тобой послать, - Лукреция берет брата под руку, - но мост подняли и пажей не пропускали.
       - Не убил? Как это?
       - Да представь... очень на тебя был похож. "Он воспользовался моим словом." К счастью, он успокаивается быстрее, чем ты, - смеется Лукреция.
       - Ты можешь укрощать и голодных хищников, не то что Альфонсо или меня, потому что ты прекрасна и добродетельна.
       Сестра Его Светлости герцога Беневентского заливисто хохочет на весь двор:
       - Братец, никогда не говори женщине, что она добродетельна. Это не комплимент даже для монахини!
       - Но ты воистину добродетельна, - отбивает выпад герцог, - потому что делаешь добро. Это подтвердит всякий. И это можно сказать не о каждой монахине.
      
       За спиной - цоканье, впереди - цоканье, прошли те времена, когда Альфонсо Бисельи мог отправиться в гости к другу один. И давно прошли те времена, когда записка, приглашающая приехать в любое время после заката, если выдастся свободный часок, не значила ничего, кроме желания увидеться - или показать нечто особенно интересное. Прошли. Остались в прошлом. Далеко, на дне. Как обломки корабля. Как ракушки в известняке... необратимо. Альфонсо Бисельи видит время как море. Или как камень. Синьор Петруччи - совсем иначе. То, что для других "Господи, помилуй", для него - одна двадцатая часа. Три минуты. Минуты делятся на секунды. Шестьдесят на шестьдесят. Все отрезки одинаковы. Где-то там, наверху, качается небесный маятник, отмеряя единое делимое время. И прошлое отлично от настоящего только тем, что уже произошло - и не может быть изменено людьми. Оно не тянет вниз, холодной водой. Не лежит камнем. Оно порождает события, но не меняет тебя самого... разве что ты заметишь что-то и захочешь измениться. Альфонсо часто завидует своему старшему другу.
       Синьор Петруччи живет тесно и скромно, и свите придется дожидаться господина в узком внутреннем дворе, но пара кувшинов вина скрасит досадное неудобство, а погода стоит замечательная: дневная жара сменилась прохладой, по небу вокруг луны кто-то рассыпал пару мешков крупной каменной соли, ночные птицы, почуяв свежесть, запели втрое громче привычного, даром, что город вокруг.
       Гость поднимается наверх. Его ждут. Поднимается медленно, нехотя, как приговоренный преступник к колоде, в которую палач уже воткнул топор. Он знает, что гостеприимством его не обделят, но слишком тяжкий груз приходится тащить вверх по ступеням.
       Знакомый стол, знакомое кресло, подсвечник в виде совы, ягодный запах вина... хозяин дома не изменился. Выглядит немного уставшим, но если хотя бы половина слухов и докладов не врет, он сотворил за эти две недели не одно чудо, а три. Спас умирающего, придумал способ быстрее заживлять раны... и покорил если не сердце, то хотя бы тот орган герцога Беневентского, который заведует соображениями выгоды и пользы.
       Я смертельно ошибся, говорит герцог Бисельи и не слышит своего голоса, я и метил не в того, и переоценил свои силы. Я, в сущности, даже не понимаю, почему я еще жив - убегая, я потерял кинжал, он приметный. Думаю, нам с вами лучше не видеться впредь, синьор Петруччи - я боюсь, что мое неизбежное в ближайшем времени падение сможет увлечь и вас. Корво мстительны и не прощают обид, и если я еще говорю и дышу, то лишь потому, что герцогу Беневентскому доставляет удовольствие держать меня в ожидании смерти, или потому, что он хочет узнать, кто мне дорог. Собственно, я не должен был принимать ваше приглашение, говорит Альфонсо. Его молча слушают, и он, наконец, берет себя в руки:
       - Должен признаться, синьор Бартоломео, что не понимаю происходящего.
       - Вот с этого, - качает головой хозяин, - следовало начинать. Но вам, в общем и целом, простительно. А вот каким дураком оказался я... я вам этого даже объяснить не смогу. Вы не поймете, просто потому, что не интересовались предметом. Я умудрился перепутать противоположности... Вы живы, дорогой друг, в первую очередь потому, что герцог Беневентский не знает, что с вами делать. Я небольшой физиогномист. Но я немного разбираюсь в людях и особенно - в вопросах, которые задают люди. Чезаре Корво не знал, чем занимается его брат. И не знал, чем продолжали заниматься его друзья. И, кажется, на вашем месте сделал бы точно то же, что и вы.
       - Даже если это правда, - говорит гость, когда первое ошеломление отпускает его и он осознает, что пребывает на этом свете и по-прежнему сидит в кресле, - мне он не простит. Семейное дело... Так он расспрашивал вас? И удовлетворился ответами?
       - Он расспрашивал меня. Я ведь говорил с Бурхардом об этом деле. Еще до того, как эти молодые люди взялись за вас. Мне казалось опасным оставлять их на свободе - и я пытался намекнуть Его Святейшеству на то, что у него рядом с домом выросла слишком дурная трава. Так что я рассказал Его Светлости и о друзьях его брата, и о том, как они пытались убить вас. И вот тогда и понял, что все время ошибался. Он не знал. Зато он много лучше вас понял, о чем идет речь. Его кто-то познакомил хотя бы с азами черной магии. И вызвал в нем... жесточайшее отвращение. У меня сложилось впечатление, что этим людям стоит порадоваться, что они мертвы. Даже с учетом того, какой смертью они умерли.
       - Как можно было не знать?! - Альфонсо резко встает, бьет ладонью по подголовнику. - Он, кажется, знает все и про всех - как мог не знать тут? Компания герцога Гандийского не слишком-то скрывалась!
       - Так же, как я не знал про него самого... Представьте, Альфонсо, что у вас есть старший брат, которого вы терпеть не можете. У него свои друзья, они развлекаются вместе - развлекаются так, что у вас зубы болят. Будете вы стараться точно выяснить, что там происходит? Заметите ли, когда от попоек, побоев и насилия дело покатится совсем под гору?
       Альфонсо, незаконный племянник неаполитанского короля Ферранте, вспоминает, что из всего, творившегося при неаполитанском дворе, предпочитал знать лишь то, что могло угрожать ему самому или сестре. Всего остального не хотелось ни видеть, ни слышать. И большей частью удавалось не видеть и не слышать. Хотя брат Лукреции не похож на человека, чувствительного к прегрешениям других. Скорее уж, он похож на человека, полагающего свою родню безупречной в силу лишь того, что это его семья.
       Хозяин молча разглядывает его, пристально, словно тяжело раненого - и ничего не говорит. Герцог Бисельи понемножку начинает осознавать, насколько он все сделал не так. С самого начала, с первой ночи, когда он встретил на улице Хуана с компанией.
       - Я мог... - наконец, говорит он, - я мог просто... пойти и рассказать.
       - Вы не могли. - жесткий ответ, почти удар. - Не упрекайте себя. Вы были чужаком в Роме. Его Святейшество не поверил бы вам - он не поверил бы, явись к нему с этой вестью ангел небесный. И вам неоткуда было догадаться, что говорить нужно с младшим братом. А вот я мог. Хуже. Я должен был. Но я считал, что они все одним миром мазаны... кроме вашей досточтимой супруги.
       - Я подверг вас опасности, едва не подтолкнул город к резне, мог убить этого Орсини - только потому, что сделал скоропалительное суждение... - морщится Альфонсо, и произносит еще сколько-то слов покаяния, извинений, сожалений.
       Две недели он провел, ежеминутно, часы и дни напролет изображая полную невинность, неосведомленность, отстраненность от всей суеты, которую вызвал его промах. Лукреции это очень нравилось, успокаивало ее: "Ну хоть кто-то не сходит с ума в этом городе!", - говорила любимая супруга. Теперь маятник качнулся в обратную сторону.
       - Сейчас нет смысла говорить о том, кто в чем виноват. Только о том, что будет. Первое: те двое отравителей, которых вы так опрометчиво приняли... нет, я не знал о них ничего, пока мой больной не встал на ноги. Но это неважно, потому что одного из них, мертвеца, я просто видел раньше. Видел там, где доверенных слуг семьи Сфорца никак не могло быть. Кто бы их ни нанимал, эти люди служат не Катарине. Это люди Джулио Варано. Я думаю, что ему все равно, преуспели бы они - или нет. Представив Катарину виновницей, он уже отвел удар от себя. Папская армия первым делом пойдет на Форли, а не на его Камерино. А тем временем... многое может случиться. Я думаю, ваш родич оценит эту новость. Я также думаю, что вам следует поехать к нему и рассказать ему все. Полностью.
       - Варано? И среди той компании тоже верховодил один из Варано... Да. Я поеду и расскажу, - кивает Альфонсо. Довольно прятаться за женину юбку и под мантию тестя, довольно ждать. дрожа как заяц, когда младший Корво пошлет убийц. Или не ждать - неизвестно, что хуже. С тех пор, как Его Святейшество громогласно заявил, что и в Орсини наверняка стреляли по приказу Катарины, Альфонсо и дышать-то толком не мог. От стыда. Спрятался, укрылся, заслонился женщиной от опасности, свалил на нее. Просто тем, что молчал. Все, хватит.
       А Варано... В конце концов, в этот раз они отравили мясо - и умереть мог любой. Любой из тех, кто делит трапезу с Его Святейшеством. В том числе - и его дочь. И это самое важное.
       Альфонсо встает.
       - А что будете делать вы, синьор Петруччи? Вам лучше уехать как можно скорее. Я постараюсь не вызвать подозрений в ваш адрес, но мой родич излишне проницателен.
       - Лучше уж рассказывайте все, как было. Подробно и с самого начала. Попытки не вызвать подозрений оставляют слишком много пространства для подозрений, - улыбается Петруччи. - Я уезжаю сегодня. Вернусь в город через неделю, самое большее через десять дней.
       - Вернетесь?
       - Конечно же. У меня здесь очень много недоконченных дел, две почти дописанных книги... Да и господа из Трибунала вряд ли будут довольны, если я покину Рому, не познакомив их с результатами.
       - Куда вы поедете? Или мне лучше не знать?
       - Вы хотите?
       - Да.
       - В Камерино.
       - Зачем? - Альфонсо кажется, что уютная комната вращается вокруг него.
       - Потому что синьор Варано был моим... союзником. До той минуты, как позволил себе то, что позволил, не поставив в известность меня. В частности, воспользовался вашим именем.
       Герцог Бисельи стоит у кресла, опираясь на подголовник: кружится голова. От усталости, от постоянного напряжения последних недель, от принятого только что решения - и еще от предельного удивления. Спорить сил нет, да и бесполезно спорить с синьором Петруччи, тот не отступает от своих планов. Частицы мозаики вдруг складываются в единую картину: сиенец не боится никого и ничего, ни Трибунала, ни тирана Камерино, ни гнева семейства Корво. Почему? Потому что ему служат стихии или сам Сатана? Да кто же он такой?..
       - Хотите еще вина? - спрашивает Петруччи. - На самом деле, я вам очень благодарен - за эти две недели я придумал нечто очень интересное. Мне, если честно, не терпится узнать, что скажут об этом в Трибунале...
      
       Брат Лукреции сейчас, за полночь, едва ли спит - что другим луна, то ему солнце, - и вряд ли откажется принять гостя. Никто не знает, чем обернется разговор, но будь, что будет...
       Дорога тиха. Кавалькада не торопится, не взбаламучивает ночной покой города, а мягко, словно лента танцовщицы, обвивается вокруг домов.
       На ступеньках храма Святого Петра устроились бедные паломники, давшие обет посетить собор, но не имеющие лишней монеты на комнату в таверне. Впрочем, камень долго отдает накопленное за день тепло, и, завернувшись в плащ, можно протянуть время до утра. Здесь не только паломники, но и нищие. Кто-то, вопреки всем запретам, запалил костерок из мусора.
       Лошади осторожно перешагивают через тела людей, а те даже и не просыпаются.
       Голубок вскидывает голову, дергается вбок. Он не боится ни людей - живых и мертвых, - ни резких движений, ни теней, ни пушечного грома. И он приучен беречь хозяина... так что меч ложится в руку раньше, чем Альфонсо понимает, что несколько не то паломников, не то нищих, уже не лежат, а стоят. Уже бегут. К нему. Разбойники - на лестнице Святого Петра, в сердце города? Что ж, они ошиблись с выбором добычи. Спускаться - трудней и опасней. Значит, вперед.
       Блестит в свете луны, свете костерков оружие - слишком много оружия для разбойников, и слишком хорошего...
       По руке, хватающей Голубка за уздечку, Альфонсо бьет мечом, но враг отпрыгивает. За спиной - ржание, лязг, топот, крики. Конь бьет копытами назад, по окружающим разбойникам, но - лестница, и маневр оказывается неудачным: всадник летит через голову, на землю, сбивая еще одного. Успевает откатиться в сторону, вскочить с мечом наизготовку. В темноте плохо различимы свои и чужие, но тот, кто ближе всех - не свой: нападает.
       Лестница, лестница, убийца, это не разбойник, это убийца, слишком высоко взял - вернее, на ровной земле было бы как раз, на ровной, где нельзя сделать шаг вниз и нырнуть. И точно так же - со следующим. И вбок... не в Неаполе вас учили, приятели. Принцы они на то и принцы, чтобы их так запросто не убивали. И про коня забывать не нужно было - комок серых тряпок летит в сторону, уздечка в свободной руке... и тут лестница вдруг перекашивается и валится в сторону.
      
       - Я узнал, что он нынче ночью собирается к Петруччи из его записки, и устроил несколько засад, - докладывает очень сердитый толедец, заложив руки за спину. - В основную, из расчета, что он поедет назад в замок Святого Ангела, встал сам. Еще парочку расставил - и на пути к его дому, и к Ватиканскому дворцу тоже, на всякий случай. Перед Святым Петром, на ступенях. Туда-то его и понесло. В засаду они влетели, как куропатка в силки. Но когда мы шум заслышали и туда же бросились, те олухи, что занимались им, нас же приняли за стражу и разбежались. Стража тоже пожаловала, и из собора набежали, и с площади - мы и оглянуться не успели. Мне показалось, что все мертвы - я приказал отойти и не добивать, чтобы не попасться. Да и нищие бы добили, если кто еще дышал.
       - Но не добили... - констатирует слушатель. - Нищие не добили, из собора прибежали быстро, стража тоже оказалась похвально расторопной, а выживший гвардеец - человеком сильным и верным. Кстати, стражу следует наградить и гвардейца - тоже. И теперь наш друг находится в папском дворце, под охраной и в полной безопасности... и наши врачи дружно говорят, что раны, нанесенные ему - не смертельны. Я бы назвал это серьезной неудачей.
       - Это, - угрюмо смотрит в пол Мигель де Корелла, - еще как посмотреть...
       - Давай посчитаем, - отзывается Чезаре Корво. - Ты, не спросив меня, устроил ему засаду по дороге от человека, которому я обязан... многим. Да и ты тоже. И долг еще не отдан. При этом ты промахнулся с направлением. Засада оказалась неудачной, в конечном счете, потому что ты спугнул своих же людей. Кроме того, тебя там могли видеть. И до Альфонсо теперь не добраться - а вот ему по-прежнему легко добраться до отца. Что из этого ты называешь везением?
       Это не издевательство и не возмущение. И уж точно не приговор. Господин герцог услышал странное, господину герцогу нужны объяснения.
       - Что не убили. Вы же сами про Тидрека и его театр говорили - а потом с одного слова мнение переменили. Может быть, он и впрямь ничего не знал - да и на чем ему с Катариной сходиться?
       - Понимаешь, Мигель... я на него посмотрел в тот день. Немного, но посмотрел. - Чезаре Корво откидывает голову, упирается затылком в верхний край спинки. - Он не боялся и не гневался. Его тошнило, Мигель.
       - Не боялся же - а, будь виноват, должен был бы. И как хотите, а в этом деле Господь на его стороне. Мой герцог, вы же знаете - я исполню любой приказ. Да и олухи мои - не такие уж олухи, но вы же видите, что получается? И от меня его увело, и там на ступенях даже не шевелился никто. По Орсини он, конечно же, стрелял - но не убил, вот и его не убило. Давайте хоть у Его Святейшества того пленника заберем, может быть, что-то да вытряхнем?..
       - Хорошо, - Корво морщится. Он не согласен с капитаном охраны. Он привык верить себе, а не чужим суевериям. Но повторять попытку все равно пока нельзя. И если за это время можно все проверить, разобраться, выяснить точно - конечно, это следует сделать. - И вот еще что. Позови Герарди. С сегодняшнего утра своей властью я запрещаю частным лицам появляться с оружием на расстоянии полета стрелы от Ватикана и замка Святого Ангела и в любом месте между ними. Под страхом смерти, естественно.
       Викарий Святого Престола, герцог Беневентский, имеет право отдать такой приказ, если речь идет об упомянутых частях города, ведь все это - владения Престола. Приказ уместен и своевременен: если покушение на зятя Его Святейшества пройдет без подобных мер, город немедленно обвинит в несостоявшемся убийстве семью Корво. После недавнего скандала с Орсини это - слишком. Люди будут сопоставлять события и делать ненужные выводы. Они их, конечно же, и так сделают - но сейчас самое время ударить по столу кулаком и пригрозить Роме оружием. Да и вооруженным посторонним - чьими слугами бы они ни были - нечего делать поблизости от дворца и замка. Сейчас достаточно просто случайной ссоры, чтобы город вспыхнул. А она ведь может быть и неслучайной.
       - Да, Мигель, - вспоминает герцог. - Раз уж мы решили начать с яйца, пригласи, пожалуйста, синьора Петруччи ко мне в гости. В удобное для него время.
       В удобное для него - значит, не арест.
       - Будет сделано, Ваша Светлость, как только он вернется в город. Да, он уехал сегодня ночью. Заплатил страже и выехал через северные ворота.
       - Принял в гостях Альфонсо и решил немедленно уехать? Прислугу уже расспросили?
       - Нет, - удивляется Мигель: до сих пор сиенец был вне подозрений. Капитану не нравится все, что происходит - и особенно то, что он не успевает следить за переменой суждений своего герцога. - Немедленно расспросим. Но скорее всего, он собрался раньше. Никакой суматохи в доме не было. Скажите... - рискует Мигель, - вы ведь смотрели на этого человека, что вы увидели?
       - Ничего, - морщится герцог. - Он мне очень понравился.
       За дверью - еле слышный шум, несколько голосов, среди них пробивается третий: "Я не буду ждать, я от Его Святейшества со срочным делом!". Голос знаком обоим, это один из постельничих Папы. Герцог Беневентский молча кивает: пригласи.
       После положенных поклонов гонец, не успевший отдышаться после свары в коридоре, выпаливает:
       - Его Святейшество желает видеть Его Светлость герцога Беневентского у себя во дворце незамедлительно!..
      
       При других обстоятельствах Его Святейшество Папа мог бы напоминать - естественно, лицам достаточно непочтительным, чтобы они могли подумать о таком сравнении - птицу-филина. Над всеми совами сову. Глаза янтарные, нос крючком, брови перышками, летает бесшумно, косулю заохотит за милую душу, рыбу в ручье поймает... а меньших хищных птиц не любит - и не гоняет, а ест. А как перья встопорщит, как рявкнет - тут только замирать, вжиматься в землю. И ждать, пока минует гроза.
       От Его Святейшества во гневе можно спрятаться: сказаться больным, убраться с глаз долой, унести ноги подальше. В дупло, в гнездо, под корягу, под пыльный дорожный камень. Выковыривать не будет, удовлетворится страхом и беспомощностью, а потом гнев пройдет, и станет Его Святейшество обаятелен, обольстителен, красноречив и на свой лад добродушен, как крупная птица, знающая, что достаточно бровью повести и ухнуть - сразу настанут в лесу страх и почтительный трепет.
       Но если уж случается, что филин еще не разразился гневом так, что по всему городу зашныряли перепуганные мыши и хомяки, шурша пересказами, но уже зовет пред свои очи - лучше идти, не мешкая. Смелых Его Святейшество уважает. Детей же своих любит, хотя спорить с ним легче посторонним, тем, кому понтифик не так рьяно желает добра.
       У среднего сына с Его Святейшеством на почве доброхотства дело однажды зашло так далеко, что половина дома была уверена: не кончится оно добром. Однако - закончилось. Отец отступил и позволил сыну расстаться с ненавистной кардинальской мантией. И с тех пор иногда смотрел на Чезаре с некоторой опаской. Не понимал.
       В этот раз во взгляде опаски нет. И розового тумана пока нет. Его Святейшество - красная шапка шла ему много лучше белой и не в пример лучше соотносилась с цветом лица, - просто очень зол. И встревожен.
       Сына он обнимает - останавливает на середине положенного низкого поклона, поднимает, прижимает к себе. Разглядывает снизу вверх: понтифик ниже на полголовы, но куда основательнее, массивнее, солиднее. Любуется даже сейчас, через злость. И далеко не сразу начинает говорить.
       - Вы уже знаете, конечно, мой любимый сын, что нынче ночью какие-то мерзавцы напали на нашего Альфонсо. И вот что вышло, когда его расспрашивали, не узнал ли он напавших - он повторял ваше имя, пока не потерял сознание.
       Папа замолкает, наклоняет голову, поднимает ее снова. Для тех, кто знает его - явный и ясный знак, что он не закончил говорить и пока не ждет ответа. Солнце лезет в стекла, разбивается о большие зеркала, режет на полоски наборный пол.
       - Он ехал не к себе и не в замок. Вы не покидали своего дома... Лестница Святого Петра самая короткая дорога к вам. Не ждали ли вы его этой ночью?
       - Я не приглашал его, а он не сообщал о том, что намерен нанести визит, - отвечает сын Его Святейшества. Только двое-трое способны различить в спокойном холодном голосе удивление, но Папа к ним не относится.
       - Может быть, у вас есть объяснение, сын мой? Оно нам понадобится. Альфонсо был очень настойчив, его слышали многие. Мои медики не знают, когда он очнется, и, увы, очнется ли. Ему едва не проломили висок, а, упав, он ударился еще раз... а ранения головы - область настолько темная, что нам всем остается только возносить молитвы Богу, что мы и делаем.
       - На него напали мои люди по моему приказу, - пожимает плечами младший Корво, - но я сомневаюсь, что он мог их узнать. Так что объяснения у меня нет.
       Его Святейшество задыхается воздухом - очень страшное зрелище, если не знать, что с папой Александром при его характере это происходит по пять раз на дню - делает шаг назад, останавливается и - звенят в решетчатых рамах стекла:
       - Да как вы посмели! Родную сестру!
       - Найти ей мужа получше будет несложно.
       - Чтобы вы убили и этого? Нет уж! Она любит Альфонсо, я одобрил этот брак... а вам, вам я приказываю, слышите, приказываю, держать свою ревность при себе! Одно неверное слово - и я... нет, я не забуду, что вы мой сын - но вы надолго забудете как выглядит солнце!
       Чезаре отступает на шаг, склонив голову к плечу смотрит на отца ошеломленным взглядом сокола, которому предлагают поохотиться на стог сена. Не мигает и даже воздуха в грудь не набирает - только созерцает уже не на шутку разъяренного понтифика. Потом выговаривает - одними губами:
       - Что - мне - держать - при себе?..
       - Свою идиотскую ревность! Мало мне, что вы вгоняли в гроб всех любовников Лукреции, о которых дознались! Мало мне несчастного Перотто, за которым вы тут гонялись в моем же присутствии! И не говорите мне, что он оказался в речке без вашего вмешательства! Так вы уже за ее мужей принялись!
       - Ваше Святейшество... - говорит Чезаре, и его ближний круг тут воззвал бы к Господу, дабы тот сей же момент перенес из Орлеана Анну-Марию де ла Валле, с которой станется шваркнуть на пол между отцом и сыном вазу или чашу с водой; самое время. Но Папа Александр VI не столь внимателен к мелким признакам гнева на лице собственного сына, да и ничего не опасается - он глава дома, глава семьи... - Ваше Святейшество, вас слышат не только в этой комнате.
       - Да мне плевать, где меня слышат! Хоть в Валенсии! Я запрещаю вам! Слышите - запрещаю! Вы оставите их в покое! Вы будете с ними, Господи помилуй мою грешную душу, любезны! Потому что иначе я... я мокрого места от вас не оставлю! И не думайте, что сможете мне угрожать, как в прошлый раз!
       И это тоже слышит если не половина Ватиканского дворца, то та его десятая часть, которая находится в соседних комнатах и стоит под окнами... значит, через час знать будут все. Свита и слуги, фрески и статуи, голуби под крышей и воробьи во внутреннем дворике. Разнесут сплетню на хвостах, на крыльях. Посуда разбита, вино пролито, собрать его не удастся. Никаким чудом. Поздно. Значит, смысла ни в действиях, ни в ссоре нет.
       - Это все ваши распоряжения, отец? - герцог Беневентский отступает еще на шаг, кланяется.
       - Нет! - громыхает понтифик. - Я запрещаю вам приближаться к этому дворцу без моей воли! Ясно вам? А теперь ступайте прочь и запомните, что это был последний раз, когда вы позволили себе подобное!
       - Мне очень жаль, - соглашается послушный сын, - что я вызвал неудовольствие Вашего Святейшества.
      
       От дверей все разбегаются заранее - в боковые коридоры, в открытые комнаты. Сейчас попадаться на пути папского сына точно не стоит. Вдвойне и втройне не стоит, потому что рядом с ним, так же неспешно и ровно, с поднятой головой, шагает капитан его охраны, выслушавший негодование Его Святейшества через закрытую, но слишком тонкую дверь. Зашибут, понимают насельники дворца - не один, так другой, зашибут, и ничего им не будет, если уж покушение на любимого зятя Папы стоило только крика и гнева, вполне привычных папскому двору...
       Мозаичные цветные полы заранее предупреждают любопытных, где именно проходят двое. Шаги в нарочитой, противоестественной тишине разносятся необычно далеко. Обычно чья-то поступь, будь гость дворца даже телесно избыточен, теряется в других шагах, голосах, трелях певчих птиц, переборах струн. А сейчас каждое приглушенное дыхание очередного наблюдателя слышно.
       Смотрят, выглядывают из-за углов, из-за косяков, из-за полуприкрытых дверей. Любопытство дороже жизни, а посмотреть есть на что: навстречу Его Светлости герцогу Беневентскому идет его сестра, едва не овдовевшая трудами любящего брата, и свитские дамы за ней мелко семенят, пытаясь удержать монну Лукрецию за руки, но куда там!
       - Мерзавец! - разносится по коридору, и громче того доносится звук оплеухи. - И ты - мерзавец, Микеле! Ты все это устраивал! - вторая оплеуха. - Чтоб вам обоим гореть в аду!
       - Если такова воля Вашей Светлости, - отвечает капитан охраны. А его господин молчит. И смотрит. Так, что сестра опускает руки... и начинает плакать, тихо и отчаянно.
       И тогда герцог медленно кивает и проходит мимо. Не спорит, не возражает, не возмущается.
       Значит - переглядываются многочисленные свидетели, - все правда. Все. Совсем.
      
       - Друг мой, я уезжаю недели на две, и может случиться так, что после моего отъезда... или по возвращении вас начнут расспрашивать обо мне люди, которым трудно отказать. Скорее всего, я шарахаюсь от кустов, но если это все же случится - расскажите им все, что знаете.
       - Как можно? Вдруг я сболтну что-нибудь и поврежу вам? Не лучше ли мне скрыться?
       - Спасибо - но вот этого делать не стоит. Вы не повредите мне, друг мой, я позаботился об этом с самого начала.
      
       Белое небо за окном, желтые поля, островки рощ, здесь холоднее, чем в Роме, ближе к белому небу, здесь зимой идет снег, вишни любят снег, им нужна зима, нужна вода, здесь все это есть. Солнце тоже есть, много, на всех хватит. Все хорошо в Камерино и все хорошо у хозяина Камерино - и он рад рассказать об этом.
       - Вы были совершенно правы, синьор Петруччи. Кажется это... эфирное существо интересуют любые сильные чувства. Оно проявляет просто поразительную неразборчивость во вкусах. И, кстати, попутно мы обнаружили, что это и вправду не дьявол. - Варано смеется щедрым молодым смехом. - Один из моих средних сыновей счастливо женат. Но его жена крайне ревнива... она заметила странности в поведении мужа, а он не устоял перед ней и рассказал ей правду о наших опытах. Как раз по части плотского наслаждения. Да, конечно, я понимаю, что это могло навлечь на нас всех беду, но слушайте дальше. Женщина всецело предана моему сыну, но мысль о том, что он ляжет с другой, была для нее нестерпима. Так что она просто пожелала участвовать в обряде вместе с ним. И, представьте, с венчанной женой все прошло точно так же. И точно так же подействовало. Только удовольствия они, естественно, не испытали никакого - все забрало ваше существо. Так что милая Мария - ее зовут Мария - поняла, что никакой супружеской измены тут и не ночевало, и вполне успокоилась.
       - Как интересно, синьор Варано, - отвечает гость, и никто бы не усомнился, что ему и впрямь интересно. Так оно и есть. Очень полезное наблюдение, очень остроумный опыт, и самому Бартоломео-сиенцу было бы сложно произвести его, а особенно - произвести так, чтобы сохранить все в тайне. Семья Варано - совсем другое дело. - Что же, и желаемое было получено? Могу ли я спросить, в чем оно состояло?
       И совершенно невозможно догадаться по лицу, по голосу, что Петруччи несколько дней подряд гнал коня, спешил в Камерино, вовсе не затем, чтобы выслушивать рассказы Джулио Чезаре Варано о его изысканиях.
       - Было, - счастливо улыбается синьор Варано. - Пошел дождь. Небольшой, но именно там, где нужно. С ясного неба. Не беспокойтесь, естественно, я перед этим пожертвовал нужное количество свечей и заказал особую службу Деве Марии. Что странного в том, что Пресвятая Дева ответила на молитву?
       - Но теперь мы не можем ручаться за то, что ответ был получен не от нее... - качает головой Бартоломео.
       - Вы верите в силу молитвы? - изумляется Варано...
       - Синьор Варано, мало-мальски образованному человеку было бы удивительно в нее не верить. Разве мы не имеем достоверных свидетельств о вмешательствах свыше?
       - А разве вы не считаете теперь, что эти свидетельства можно объяснить успешным применением вашего же искусства?
       - Помнится, среди напраслины, возведенной на Господа нашего, была и такая, - усмехается Петруччи. - Синьор Варано, наш мир устроен сложно, остроумно и разнообразно. Не стоит сводить все проявления чудесного к одной-единственной силе.
       - Ну что ж... - Варано снова серьезен и очень внимательно слушает. Впрочем, он не дожил бы до своих весьма преклонных лет, если бы отметал мнения только за то, что они противоречат его собственному. - Впредь я постараюсь действовать осторожнее.
       - Синьор Варано... - сиенец улыбается, - как вы думаете, почему изготовление пороха и стеклянное дело считаются благородными профессиями не только у нас, но и на континенте?
       - Те, кто этим занимается, - пожимает плечами хозяин Камерино, - рискуют жизнью каждый день.
       - Так вот, в сравнении с нашими опытами, испытания нового пороха - спокойное, размеренное занятие, отличный способ обеспечить себе мирную старость. Если позволите, синьор Варано, я расскажу вам одну сказку. Она хороша тем, что, в отличие от арабских преданий того же рода, не содержит лишних сущностей, вроде ифритов и джиннов. Так вот, жил-был в приморском городе один... священнослужитель. Я не знаю, какими мотивами он руководствовался, и хотел ли он того, что получилось, но вышло так, что, пытаясь стать фактическим правителем этого города, он воззвал одновременно к двум силам. И принес им общую жертву. - сиенец смотрит прямо в глаза хозяину. - Священнослужителю повезло. Его убили на месте. Городу повезло меньше - его взяли штурмом, но кроме того он имел все шансы провалиться в тартарары. Но тут в дело вмешалась еще одна воля... и увела бедствие в сторону. Настолько, насколько это вообще было возможно. Кстати, если вы расскажете эту сказку Его Величеству Тидреку Галльскому или Его Величеству Людовику Аурелианскому - они будут вам крайне признательны.
       Синьор Варано внимательно слушает. По спине бежит холодок, слишком отчетливый для почти полуденной жары, а голос гостя завораживает, как плавные раскачивания змеи перед броском. Варано догадывается, о каком городе и каком бедствии идет речь, даже не догадывается, вспоминает - он собирал обрывки слухов, тщательно сшивал их в единое полотно, как бедная старуха мастерит себе одеяло. Очень странные вещи говорили беженцы из Марселя - в том числе и о епископе, и о богохульных казнях, - и очень необычный шторм бушевал потом по всему лигурийскому побережью... и утопил толедский флот. Варано складывает одно с другим - но не понимает главного: почему приятный разговор вдруг свернул на такую каменистую тропу.
       - Вряд ли, - с той же улыбкой говорит гость, - я смогу повторить этот опыт... вернее, не столько даже повторить, сколько пережить его. Признаюсь вам честно, я и в тот раз был совершенно уверен, что зашел слишком далеко за край... и до сих пор полагаю, что жизнь мне оставили из благодарности. За помощь, - поясняет он. - Но вы же знаете, есть обстоятельства, когда человеку определенного положения не приходится считаться с последствиями.
       Путник, который бредет по каменистой тропинке среди холмов и наступает на пригревшуюся на солнце змею не должен спрашивать "за что?", он должен попросту внимательно смотреть на дорогу. Змея кусает ногу, отдавившую ей хвост, такова ее змеиная суть. Джулио Чезаре Варано чувствует себя иначе - он пошел по тропинке следом за прекрасной юной девой, предвкушая все мыслимые наслаждения, а та завела его в змеиное гнездо и сама обернулась гадюкой. Так что ему очень хочется спросить "за что?".
       - Я хотел бы знать, чем мой маленький опыт...
       - До сих пор, - сообщает гадюка, - мне не было дела до ваших политических маневров. Собственно, я желал вам всяческой удачи в ваших начинаниях. Удачи, мира и долголетия. Но вы сочли возможным начать войну в Роме, не предупредив меня - и при этом постарались сделать так, чтобы вина за покушение пала на одного из моих друзей. На человека, чье имя я вам некогда назвал. На человека, которого вы обещали не касаться. Вы солгали мне, синьор Варано.
       Когда такие слова говорят молодые люди с горячей кровью, следом из ножен идет оружие. Но гостю - полвека. А хозяин дома на двадцать с лишним лет старше.
       - Синьор Петруччи, - всплескивает руками Варано, - помилуйте... я повинен лишь в том, что прямо не запретил моим нерадивым слугам действовать так, чтобы навредить вашему другу. Я велел им поступать сообразно обстановке - и даже предположить не мог, что все обернется именно так. Кто же мог догадаться...
       Ссорящиеся юноши похожи на двух бойцовых кочетов, зрелые мужи - на дерущихся львов, а старцы - на козлов, не поделивших кочан капусты. Таращатся друг на друга, упираются лбами, того гляди рогами перепутаются, блеют один другому что-то крайне оскорбительное. Трагедия, одним словом.
       - Кто мог догадаться? Когда они и в самом деле ездили в Неаполь... Действительно, кто? - Петруччи поднимает ладонь навстречу. - Не нужно объяснять. Я знаю, что вы не хотели оскорбить меня намеренно. Вы всего лишь не подумали. Ни о том, что пообещали. Ни о том, кому пообещали. Это случается. Изготовление пороха - тяжелый труд, люди устают, отвлекаются... Вашего человека узнали. Полагаю, к настоящему времени Его Святейшество вполне осведомлен о том, кто именно пытался вызвать распрю в его семействе.
       Распри интересовали Варано в меньшей степени, чем уничтожение главы этого нестерпимо наглого семейства, воцарившегося в Роме и плетущего, как паук, сети родства и верности. Конечно, за отсутствием других выигрышей сгодятся и распри, но не так важно, кто с кем поссорится, на кого ляжет подозрение. А люди - что ж, в сущности, это не его слуги, а слуги Катарины Сфорца, которой уже наверняка доложили обо всех словах и приказах Александра VI и теперь она будет негодовать и по поводу ложного обвинения, и по поводу беззаконного убийства ее посланцев. Не так уж и плохо. Конечно, эти двое гостили в Камерино, но - всего лишь на пути из Форли в Неаполь. Строптивая Катарина вздумала искать поддержки в Неаполе - и это-то правда...
       - Я не покушаюсь на ваше, синьор Варано, - продолжает да Сиена. - Но вы покусились на мое. Если вы это сделаете еще раз... поверьте, я ценю свою жизнь очень высоко, моя жизнь - это годы работы. Но, как я уже сказал, у людей нашего положения не всегда есть роскошь выбирать. Вспоминайте об этом... когда смотритесь в ровные поверхности.
       - Вы мне угрожаете? - поднимается с места хозяин. - Синьор Петруччи, я ценю все, сделанное вами, но вы правы - у людей нашего положения не всегда есть роскошь выбирать. Я был бы рад учитывать ваши нужды, но угроз от вас не потерплю!
       - Я вам угрожаю... - сиенец не двигается с места. - Это самое малое, что я могу сделать после того, что произошло.
       - Вам, чтобы угрожать мне всерьез, нужны время и помощь. Мне достаточно позвать слуг, - усмехается Варано. - Только ради нашей прежней дружбы я не сделаю этого - но убирайтесь немедленно!
       - Я немолод, - ученый муж прикрывает глаза. - Я добрался сюда из Ромы за три дня и ночь. Хорошо, когда есть кому подарить свои неудобства, вы не находите? Посмотрите на свои руки, синьор Варано.
       Синьор Варано, сквозь гнев и ярость, все же ухитряется и разглядеть пятна, вернувшиеся на пальцы, и ощутить почти забытый шероховатый скрип. Он смотрит на узловатые суставы и ему кажется, что человеческий глаз почти способен уследить за тем, как здоровье и сила, подарок потустороннего существа, покидают его тело. Тогда к первым чувствам примешивается страх, но пуще страха - холодный тоскливый расчет: они, это существо и Петруччи, всегда рядом друг с другом, тесно связаны, оно ему покровительствует - а все знают, все помнят, как мстили старые боги за гибель своих любимцев. Можно еще успеть ударить, опередить - но куда деться потом от разъяренного божества?..
       Всех этих чувств слишком много, чтобы тесный твердый череп мог вместить их, чтобы кровь могла течь по сосудам и вымывать их из сердца. Душно, тяжело, и бьется за ушами старый надтреснутый колокол...
       Чья-то рука ложится на шею, замирает на мгновение, потом его толкают в сторону, и, сползая на стол, он видит, как почему-то красный солнечный зайчик отлетает от лезвия... крика нет. Хрипа тоже нет. Он приказал их не беспокоить - и сюда никто не войдет.
       Синьор Джулио Варано, хозяин Камерино, приходит в себя от сильной боли над правым ухом. Мир вокруг ясен и чист, как весной. Только пахнет горелым.
       - Простите, - говорит сиенец, - я слегка опалил вам волосы, когда прижигал рану. Кровь никак не хотела останавливаться. Кстати, вполне возможно, что это - один из результатов омоложения.
       Со мной, догадывается Варано, едва не сделался удар - а этот... эта гадюка невыразимая хлопотала вокруг меня, в то время как могла одним ударом прикончить или просто сделать вид, что такое нужное кровопускание прошло неудачно. Нет, так он не поступит, конечно - подозрительно, опасно, дети и свита не выпустят из Камерино. Ему больше нравится угрожать невидимым, не оставляющим следов...
       - Уй-ди-те прочь... - язык пересох и плохо слушается, ворочается во рту комом войлока. - Позо-вите слуг и уй-дите прочь.
       - Я уже позвал. Все здесь, - отзывается сиенец. - А я уезжаю. Вам скоро станет намного лучше. Будьте благополучны, синьор Варано. Человек, уважающий чужие границы, всегда может рассчитывать на совет.
       Много позже, к вечеру, когда ручейки ото льда, которым обложены виски и затылок, перестают казаться блаженной росой, а начинают попросту злить, синьор Варано обдумывает разговор заново, на свежую и даже прохладную голову, и начинает догадываться, что он не то что наступил на змею. Он на нее, устроившуюся на плоском камне, попросту с размаху уселся. Не сегодня, а многие месяцы назад, когда пропускал все скупые замечания философа о политике мимо ушей - какие у него там могут быть интересы, зачем принимать их во внимание, да кто он такой? Ученый, исследователь, медик без гильдии, мелкая сошка со звонким именем, лишь из гордости отказывающаяся от покровительства. А надо было соображать и прислушиваться, а уж когда гость походя помянул двух королей - как единственную силу, способную ему мало-мальски навредить, - понять, наконец, кто перед ним...
       Понять, что для Петруччи он сам был всего лишь человеком, который навел на интересную, перспективную идею... новое направление. Варано поморщился про себя. Он всегда, всегда, всегда знал, что Бартоломео да Сиена движет в первую очередь любопытство. Владетель Камерино его за это выбрал. И не дал себе труда задуматься, что это значит в испорченном подлунном мире, где даже бедняки стремятся обязать долгом себе подобных, где даже государи знают, что им не выжить в одиночку. Кто, кто может позволить себе отказаться от семьи, не принимать покровительства, не вступать в гильдии, не обращаться к сильным за защитой... Оказывать услуги всем и, кроме встречных услуг, не принимать ничего ни от кого на свете. Кто. Кто первым - и, кажется, единственным - догадался, что твари в зеркале угодней не приношения, а подарки...
       Кажется, разошлись. Сейчас. Но теперь сиенца нужно числить в списке врагов, и врагов первейших, опасных. Едва ли донесет Трибуналу - слишком глубоко увяз во всем сам, хотя и ухитряется пока что выкручиваться, но когда сможет ударить - ударит. Наверняка. Значит, нужно как-то обезопасить себя, не разгневав древнюю силу. Как - нужно обдумать, не слишком торопясь, но и не откладывая слишком далеко.
      
       Человек в пыльной темной одежде подводит коня к городской поилке, ждет, потом, вспомнив, опускает руки под струю, стекающую в каменную колоду. Теплая вода, если лечь в такую и закрыть глаза, мир исчезнет. Человек умывается. Смеется, запрокинув голову. Ну надо же. Надо же. Старые люди. Политики. Творцы миров... Господи, как ты нас на свете, таких дураков, терпишь? Ведь у дворовых петухов и то смысла в голове больше... сначала один чуть не затеял драку в чужом доме - последнюю в своей жизни, тут и сомнений нет. Потом другой поддался на уловку, известную любой деревенской старухе - и так себя сам напугал, что едва не умер от полнокровия. Смех один.
       Путешественник садится на край поилки, плечи его все еще трясутся.
       Дураки, делать нечего. Но съездить было нужно. Если бы Варано понял, что натворил, если бы он согласился больше не мешаться в чужие - и ему же самому жизненно необходимые - расчеты, его стоило бы сохранить. Хотя бы потому, что этот стервятник - старый стервятник. И уже не стремится немедленно сожрать все, что видит глаз. Но это неважно. Он не понял. Пока что он нужен - как противовес. Когда перестанет... тогда посмотрим, как лучше употребить его с пользой. Если будем живы.
       О том, что произойдет в ином случае, Бартоломео Петруччи не беспокоится. После его исчезновения или смерти дом и бумаги опечатает Трибунал. И святые отцы найдут там достаточно, чтобы семейство Варано покинуло сей мир. Быстро - и даже относительно безболезненно.
      
       Над Ромой грохочет гроза. Напоенный солнцем город выцвел, окрасился во все оттенки сепии и охры, прижался к земле - но ни крышам, ни дворикам, ни мостовым, ни статуям нет пощады от бьющих с неба тугих, упругих струй. Небо, еще в полдень бывшее прозрачным, лишь слегка подернутым туманной перламутровой дымкой, вдруг обрушилось на землю всей тяжестью - должно быть, ослабли ноги титанов, державших его. Опоры мостов и стволы деревьев дрожат, гудят и гнутся под напором ветра. Вода заменила собой воздух - и нечем дышать, если ты не рыба, рожденная для водной стихии...
       Капитана де Кореллу с рыбой никак не спутаешь, но он тяжело хватает воздух ртом еще с визита в Ватиканский дворец, когда грозой даже и не пахло. И груз лежит на плечах - тяжелее, чем у титанов, которые держат всего-то небо, а тут - собственная вина, бесполезность, совесть... все это сразу, да вдобавок беспомощность. Его герцог задумчиво созерцает потолок через бокал с вином - и бокал не пустеет, и взгляд не двигается уже пару часов подряд, если верить отметкам на свечах.
       И не знаешь, что делать и как помочь. И чем. Его Святейшество рявкнул, что думает, на весь дворец - и даже если Александр завтра решит, что его укусила особо вредная муха, вылетевшее слово не загонишь обратно. В городе и так поговаривают, что Чезаре относится к сестре нежней, чем следовало бы, но до сих пор большинство считало этот слух просто сплетней, глупой, злой и опасной. Опасной для говорящих, потому что на сплетника можно было делать ставки - кто раньше уложит его в землю: Чезаре Корво или Альфонсо Бисельи. Брат или муж. А теперь... теперь ее будут повторять как истину вероучения. И никакая сила, кроме Господа нашего, не сможет заткнуть такое количество глоток. А Господь от такого зарекся еще с Потопа.
       К тому же, Город узнал о том, кто виновен в покушении, и можно забыть обо всех принятых с утра мерах предосторожности.
       Всего этого могло бы и не быть, если бы один толедец выполнял свои обязанности с должным тщанием. Но, останавливает себя на половине привычной мысли капитан де Корелла, не я же выдумал, не я же произнес вслух эту... мерзость?
       Знать бы еще, стоит за этим только гнев Его Святейшества, или какой-то хитрый умысел... Папа вспыльчив, но вовсе не безрассуден. Однако судить о выгодах - дело его сына, а тот вслух свои соображения высказывать пока что не желает. Если они вообще есть, если его не поразила немота от бесконечного удивления.
       Лежащему с бокалом в руках герцогу удивление его - испытанное еще в отцовском дворце - кажется не бесконечным, а, пожалуй, липким. Бесконечное можно нарезать на тонкие понятные ломтики, цветок можно разобрать на лепестки, собрать их в горсть и пустить по ветру - а тут, скорее уж, янтарь, слезы моря, в которых стекленеешь любопытной мухой.
       "И что теперь?" - беззвучно спрашивает герцог. Не Мигеля. Не бокал вина. Не себя. Того единственного, кого имеет смысл спрашивать. Отцовский подарок. Случайный. Сказочный. Из той самой сказки "отдай, чего дома не знаешь". Отец не знал. И отдал, когда придумал сыну имя.
       "Теперь? - отзывается Гай. - Ничего. Потому что ничего не произошло."
       "Ничего?"
       "Совершенно ничего. Разве что, теперь ты знаешь, что станут говорить у тебя за спиной. Что ты состоишь в кровосмесительной связи с сестрой, соперничал за нее с собственным братом... и убил его. До этого додумаются непременно, не позже чем к утру, если Рома не изменилась. А она не настолько изменилась."
       "И с этим ничего не нужно делать?"
       "Отчего же - украсить этим знамя. Ты - Чезаре Корво, ты делаешь, что хочешь, как хочешь - а, значит, можешь себе это позволить. Ни гнев верховного жреца, ни осуждение не могут помешать тебе. А тем, кто поменьше, стоит просто заблаговременно убираться с твоей дороги. Пусть будет так."
       "Ну что ж..."
       "Тебе, можно сказать, повезло. Инцест и братоубийство - страшные вещи, особенно, у вас. Они поражают воображение. Над ними не смеются. И они непростительны для человека... но вполне приличествуют полубогу."
       "А сестра?"
       "Когда-нибудь поймет. Может быть."
       "Может быть..."
       "Ты знал, когда выбирал, что причинишь ей боль, так или иначе."
       Комната, плоская, раздробленная алыми, рубиновыми, вишневыми, багряными гранями бокала на безупречную кровавую мозаику, обретает глубину и высоту. Протягивается от высокого узкого окна к тяжелой двустворчатой двери. Раскладывается на четыре стены и сводчатый потолок с фресками. Наполняется тенями от темных кованых подсвечников в виде львиных лап. Эскиз мира сущего, в который никак нельзя войти, как в изображение Рая на стене собора, воплощается - широким сундуком под лопатками, гладкой ножкой из тяжелого желтоватого хрусталя в пальцах.
       - Мигель, - уже вслух говорит герцог Беневентский, - какие у нас нынче новости?
       - Госпожа Катарина Сфорца разослала всем союзникам, родне - и даже части противников - письмо, в котором обвинила Его Святейшество в клевете, покушении на ее владетельскую честь, неуплате долга, и приискивании ложных предлогов для войны. Стало также известно, что она выписала инженеров из Венеции и укрепляет Форли.
       - Весьма услужливо с ее стороны, - усмехается герцог, в два глотка допивает вино. - Можно будет опробовать нашу артиллерию. Но начнем мы, пожалуй, с Имолы.
       - С Имолы? - слегка удивляется Мигель. - Если мы возьмем Форли, Имола упадет сама.
       - В Имоле правит пасынок Катарины... и его там очень не любят, как и все его семейство, - спокойно объясняет герцог. - Но обязательства есть обязательства. Если Форли потребует помощи, им придется ее прислать. Но вот драться за это право городской совет Имолы наверняка не захочет. Более того, город почти наверняка будет рад избавиться от таких беспокойных владельцев и перейти под руку Святого Престола. В отличие от Риарио-Сфорца, Его Святейшество богат... ему незачем драть с подданных три шкуры, ему и одной много.
       Гроза стихает - уходит на север от Ромы, как раз в сторону непокорных Имолы и Форли. Скоро туда явятся незваные гости, папская армия. Скоро, всего-то через пару недель, и этому не помешают ничьи козни, никакие ссоры в доме Его Святейшества. Да и полно, какие ссоры - понтифик, конечно, недоволен, но его сына и будущего полководца Церкви гроза на небе и размытые дороги на земле беспокоят куда сильнее грозы в Ватиканском дворце. Так Вечный Город решит к утру.
      
       Мир вращается вокруг оси, проходящей через покои в Ватиканском дворце. Такое открытие делает молодой зять Его Святейшества, когда приходит в себя. Мир вращается непрестанно, неравномерно, рывками - словно колесо, которое толкает усталая полудохлая кляча. Альфонсо Бисельи мерещится тонкое надсадное ржание этой клячи, но это всего лишь отголоски звуков со двора. Вращаются высокие светлые окна и расписанные стены, расшитый золотом полог кровати и строгие темные одежды медиков, склянки у постели и ворох тонких белых бинтов, колышутся в призрачном мареве широкие рукава платья Лукреции, изумруды в серьгах сестры...
       В этом непостоянном, зыбком, похожем на подтаявший студень, вареве новости, которые наперебой рассказывают обе женщины, как только больной просит вестей, звучат не слишком дико. В другое время герцог Бисельи удивлялся бы - сейчас он воспринимает услышанное вполне обыденно.
       Это не значит, что он верит новостям. Точнее - он верит в гнев Его Святейшества и в то, что все слова были и в самом деле сказаны. А вот само обвинение... большей глупости и представить себе нельзя. Уж Альфонсо-то знает, как отличить брата от влюбленного. Между Чезаре Корво и Лукрецией незаконных чувств не больше, чем между самим Альфонсо и его сестрой Санчей. Любовь есть, да не та. А ревность - братская или иная - и вовсе рядом не ночевала.
       Пусть в инцестуальную страсть верит всей душой Санча - для нее это прекрасное объяснение "непостижимой" холодности Чезаре к ее чарам (а к Лукреции она ревновать не будет ни минуты, дружба ей дороже). Пусть сама Лукреция считает, что если бы Его Святейшество не был уверен, не знал бы точно - никогда не бросил бы подобное обвинение, да и судьба одного из наиболее милых ей бывших любовников так выглядит много лучше, чем смерть от похвальбы. Пусть верят - не рассказывать же им правду? Тем более, что теперь правда не только никому не нужна, она смертельно опасна.
       Вот кто бы раньше стукнул по голове... раньше прояснилось бы. Они с синьором Бартоломео совершили одну и ту же ошибку. Они решили, что Чезаре Корво мог знать, чем занимается его старший брат, а вот Его Святейшество - не мог. А было-то, скорее всего, наоборот... Наоборот. Чезаре не знал. А вот Папе, Папе, наверное, донесли. И скорее всего, он доносчику попросту не поверил - и кто бы на его месте поверил? Но теперь, когда Хуан мертв, если правда всплывет и если станет известно, что Его Святейшество предупреждали заранее, а он не внял... поднимется волна, которая может снести всех.
       Что может быть хуже обвинений в инцесте и братоубийстве? Обвинения членов семьи понтифика в занятиях черной магией, а самого понтифика - в покровительстве им. Отец и средний сын, каждый на свой лад, знали, что делали - они недоговаривали друг другу многое, но всегда действовали и действуют заодно. Теперь в живых - и то случайно, - остался лишь один свидетель. Его Святейшеству все еще не сообщили, кто убил Хуана - ничего не изменилось, тесть лишь стал еще любезнее и заботливее. Для тестя герцог Бисельи, любимый муж его любимой дочери, не опасен - но обо всем знает Чезаре, а, значит, часы жизни Альфонсо сочтены. Он должен был умереть в ту ночь, так приказал Чезаре Корво. Говорить уже не о чем, незачем. Никакой ценой не выкупишь себе жизнь, потому что сама эта жизнь в глазах Чезаре - угроза для близких.
       Вполне возможно, что синьор Петруччи прав - и Чезаре Корво ненавидел старшего брата. Вполне возможно - кружится комната, колышется полог, спотыкается лошадь - что он простил бы мужу сестры и эту смерть, и даже выстрел с чердака. Если бы речь шла только о мертвеце и о нем самом. О прошлых делах. Но он не оставит над семьей подвешенный меч. Не оставит. Он запустил слух - безумный, бредовый слух, в который поверят, потому что захотят поверить. И запечатает этот слух кровью Альфонсо. Вот тогда любые слова о чернокнижии покажутся уже выдумкой, излишеством.
       Идут дни, и лошадь бредет все медленнее, колесо вращается все более плавно, а потом - совершенно незаметно, не вдруг, не в одночасье, - замирает. Остаются фигурки на колесе - Лукреция и Санча, доктор Пинтор, тесть, слуги. Остается муть в уголках глаз, сколько не косись - не разглядишь туманное облачко на самом краю зрения.
       - У вас отменное здоровье, - говорит доктор Пинтор, которому доверены главные осмотры больного и сообщение прогнозов Его Святейшеству. - Раны хорошо заживают, а повреждение головы, кажется, обошлось без последствий. Вы можете прогуливаться в пределах дворца, но будьте благоразумны.
       Альфонсо благодарит. И ведет себя благоразумно - не делает и шагу без слуг и охраны. Лукреция тоже ведет себя благоразумно. Слух о том, что еду и лекарства Альфонсо пробует сначала она, потом Санча - ее изобретение. Чезаре никогда не причинит вреда им обеим, значит, яда можно не опасаться. Какое-то время.
       Герцог Бисельи уже завтракает вместе с Его Святейшеством, Лукрецией, Санчей и прочими близкими и приближенными Александра - и вот, очередным утром, видит перед собой, всего-то через широкий стол, своего пока еще не состоявшегося убийцу. Вспоминает, что накануне и за день до того Папа говорил, что желает мира в семье, и хоть молодые люди и вспыльчивы, но разум и покорность отцовской воле возьмут верх над любыми чувствами. Оказывается, это было предупреждение - только не понятое вовремя.
       Что ж, если бы речь шла о чувствах, Альфонсо поверил бы тестю. Но чего бы он сам не сделал, чтобы уберечь свою семью? Неправильный вопрос, думает Альфонсо, с благодарностью принимая от Его Святейшества ломоть холодной говядины. Проверенный. Безопасный. Правильный - чего он пока еще не сделал? И ответ есть. Душу черту не продал. Все остальное - совершено.
       Его Святейшество внимательно смотрит на недавних противников. Рядом с Альфонсо - жена и сестра, а сын, как и велел понтифик, пришел к завтраку один, без свиты. Впрочем, бывшего кардинала Родриго Корво это не успокаивает - Чезаре и в одиночку может наделать дел, но и не слишком беспокоит: пока он сидит во главе стола, никто здесь не посмеет ссориться или дерзить друг другу. Остальные - племянник кардинал Джованни Корво, племянница Анжела, секретарь Бурхард, хирург Пинтор - мирно завтракают, не ожидая подвоха.
       - Вы нынче задумчивы, Альфонсо, - говорит Его Святейшество. - Уж не нездоровится ли вам?
       - Напротив, государь мой отец, - улыбается Альфонсо, - до вчерашнего дня у меня не было возможности задумываться, стены вращались вокруг меня слишком быстро. Так что это - признак выздоровления. А думаю я о том, как часто мы, пытаясь отвратить будущую опасность, навлекаем на себя худшую в настоящем.
       Понтифик благосклонно кивает. Именно так и поступила непокорная Катарина Сфорца. Кто ей, кошке дикой, спрашивается, угрожал чем-то страшным? Платила бы себе аренду и мирно правила своим Форли... а теперь будет сидеть в подвале на цепи, не меньше - и пусть благодарит, что не казнят как отравительницу.
       Герцог Беневентский поднимает взгляд, внимательно смотрит на задумчивого родича. Тот, надо понимать, решил вот так вот - издалека, исподволь - намекнуть на свое положение. Что ж, это очень хорошо. Если сегодня же удастся объясниться...
       - То, что не удалось за ужином, можно продолжить за завтраком, - тоже кивает он, напоминая Альфонсо, куда тот ехал, и ждет продолжения.
       Иоганн Бурхард удивленно приподнимает жидкие брови, оглядывая стол. Укоризненно кивает богатому фарфору с золотой росписью и серебряным тарелкам с тонкой чеканкой. На тарелках изображены поучительные картины, деяния апостолов. Кто закончит с пищей телесной, сможет вкусить пищи духовной. На тарелке мессера Бурхарда - причисление Матфея к числу апостолов по брошенному жребию. Великолепная работа, у всех, изображенных на серебре, лица как живые - и очень, очень сердитые. Вот так вот... при всех, средь бела дня!
       Альфонсо Бисельи смотрит на брата своей жены. Ясное лицо, вежливый наклон головы. Очень жаль. Просто до скрежета зубовного. Но нет выхода. Можно убедить другого, что ты не враг. И нельзя - что ты не опасность или не станешь опасностью. Сколько раз читал в книгах про то, что кому-то с другим человеком стало тесно на этом свете. Теперь сам попал в такую книгу. И ведь его только что предупредили. Ему - за столом, при всех - дали право и повод защищаться. И этого человека придется все же убить. Придется. Потому что он не отступит.
       Сейчас это можно сделать - сделать и выжить, потому что все слышали, что ему угрожали. Даже Его Святейшество поймет, что Альфонсо спасал свою жизнь. Не он напал первым, на него напали - и пообещали закончить начатое. Значит - сейчас, сегодня же. Пока еще есть шанс. Чтобы выстрелить, много сил не нужно.
       - Да. - говорит герцог Бисельи, принимая подарок. - То, что не получилось за ужином, можно закончить за завтраком.
       - Довольно вам ссориться! - стучит кубком о стол Его Святейшество. - Я желаю, чтобы вы относились друг к другу по-братски!
       - Ваша воля для меня закон, отец, - склоняет голову Чезаре Корво. Глядящий на него Альфонсо Бисельи понимает и этот намек.
       Дворец велик. Нет нужды зря тревожить Его Святейшество.
      
       Сад Ватиканского дворца призван изображать собою рай. Если так, рай должен был быть очень странным местом. Лужайки с геометрическими клумбами и цветочными солнечными часами граничили с густыми, едва проходимыми зарослями - где лиана с той стороны света могла использовать в качестве опоры персиковое дерево, а объединяющим принципом служило то, что цвели эти два растения одновременно - розовым и ярко-синим. Ручьи и ручейки разрезали сад, изображая Тигр и Евфрат с притоками - хотя вряд ли у библейских рек была привычка время от времени течь вертикально вверх, когда включались механизмы фонтанов.
       Место для беседы - лучше не придумаешь. Если нужно, и не увидят, и не услышат. Место для засады... безнадежно. Никто чужой не сможет ни войти сюда, ни выйти отсюда.
       Нынче утром сад пуст - постоянным обитателям дворца он не слишком нравится, они предпочитают рассчитанный беспорядок загородных парков, а гостей сейчас нет. Потому лианы и персиковые деревья удивляются, когда их покой нарушают сразу двое. Нет, не сразу. Сперва один молодой человек, в бело-зеленом, а четверть часа спустя за ним - второй, этот в черном. Оба до сих пор не стремились к берегам рек вавилонских.
       Еще больше удивляются лианы и персики, когда пришедший первым, стоящий под деревьями, вдруг вскидывает заранее снаряженный арбалет и стреляет. Тоже мне, ворчливо журчит всеми струями ручеек, нашлись тут Каин и Авель...
       Сад Ватиканского дворца, возможно, и вправду похож на райский, потому что в нем так же тяжело укрыться от взгляда хозяина. Или слуг хозяина. А щелчок тетивы, тяжелое гудение болта в полете - звуки, которые ни с чем не спутаешь. Охрана возникает будто из-под земли. Стрелявший ждал этого. Чего он не ждал - это промаха. Вернее, почти промаха - пришедшему следом останется на память шрам на предплечье. Но в этом деле все, что не смерть, то неудача. А второго выстрела не будет.
       Не ожидает он и другого - того, что после спокойно сказанного "Заберите у Его Светлости арбалет" охрана будет предельно почтительна и за оружием подойдет с поклоном, медленно, без угроз... а потом все тихо, почти бесшумно исчезнут, как утренний туман, оставив герцога Бисельи в полном одиночестве - и в изумленном, остолбенелом недоумении.
       Теперь неудачливый стрелок не знает, что ему делать - то ли прикинуться, что ничего не случилось, идти обратно к жене и сестре, благо, что на лбу выступила испарина и есть все поводы улечься в постель, то ли пытаться на свой страх и риск покинуть Ватиканский дворец.
       Если от него ждали нападения - почему не воспользовались? Ведь не может же быть, чтобы шурина остановил всего лишь папский запрет? Сейчас, когда он мог сказать, что защищал свою жизнь?
       И как вышло, что он сам промахнулся... второй раз. По той же мишени?
       Может быть, и не нужно было этого делать - ни в первый раз, ни сейчас, решает человек, застывший между деревьями. Может быть, все его расчеты - чушь. Сил для побега у герцога Бисельи нет. Ему остается вернуться в свои покои и ожидать своей участи.
       У другого, быстро идущего по коридорам дворца, этой ошеломленной покорности нет ни капли. Резкие, несвойственные ему движения - отмашка свободной рукой, четко вбиваемые в пол шаги. Он не будет спрашивать позволения войти в кабинет Его Святейшества, хотя и знает, что сейчас понтифик диктует свои распоряжения и терпеть не может, когда его прерывают.
       Двери - в стороны. Младшему секретарю короткий жест мимо плеча - вон отсюда. Арбалет скользит по воздуху, падает на стол, сносит на пол книги и бумаги. Падают на ореховую столешницу темные капли крови. Не нарочно. Но жест кажется заранее отточенным, как удар меча. С этим человеком так часто случается - и многие верят первому впечатлению, ощущению, что все продумано и проверено заранее, каждое движение, каждая деталь фона... герцог Ангулемский, наследник короля Аурелии, очень смеялся бы.
       - Вот. - говорит Его Светлость герцог Беневентский. - Ваш зять явно идет на поправку. Он в меня почти попал.
       Папа Александр смотрит на разметавшее листы записей орудие преступления, потом на сына, потом на своего секретаря. Сдвигает брови, тяжело вздыхает. Думает, что выросшие дети - это не только радость и утешение отца, но и выросшие вместе с ними заботы. И еще о том, что его сын ранен - и по-глупому, напоролся на панику, которую сам же и вызвал. Не в первый уже раз он перегибает палку и в смелости, и в суровости; нужно быть мягче даже с врагами. Чезаре еще не готов править единолично...
       - Вы сами ему угрожали, так что ж вас удивляет?
       - Угрожал? - изумляется раненый. - Я допросил его людей и узнал, что он в ту ночь ехал ко мне. И предложил все-таки поговорить, раз уж тогда не получилось. Чем я мог ему здесь и сейчас угрожать?
       - Вы при всем столе пообещали ему закончить начатое... - Понтифик чувствует себя усталым, бессильным и состарившимся: никак не удается навести порядок в собственном доме, да что ж такое, Господи, за какие грехи?.. - Мессер Бурхард, вы там были - может, меня бес попутал? Может быть, мне померещилось? - Гнев помогает выплыть из бессилия. Гнев привычен, он всегда рядом - и он очищает, выжигает усталость.
       - Вы, Ваша Светлость, - говорит тихий длиннолицый человек, - и впрямь при всей семье пообещали закончить нынче то, что начали тогда.
       - Когда я что-либо обещаю, - раненый, кажется, успокоился, - я говорю это прямо. Так что, мессер Бурхард, вы можете не опасаться за свою жизнь, пока не услышите от меня "я убью вас". Кстати, запишите где-нибудь у себя, что этот выстрел был вторым.
       - Вы совсем забылись, сын мой! Я не узнаю вас после возвращения из Аурелии. Ступайте и займитесь подготовкой войск к походу - и чтоб ноги вашей в этом дворце не было! - поднимается Папа. - Не смейте даже подходить к Альфонсо!
       И зятю тоже не поздоровится нынче, решает понтифик. Конечно, он только защищался - но отчего же не взять с собой дворцовую гвардию, это ее дело... и как же надоели эти глупые мальчишеские ссоры!
       - Как пожелает Ваше Святейшество.
       - И займитесь своей рукой. - кричит вслед Александр. Вздыхает, смотрит на секретаря:
       - И от меня ждут, что я управлюсь с христианским миром...
      
       - Простите, мой герцог, но на сей раз ваш отец прав. Удивляться тут нечему. - Мигель де Корелла скептически смотрит на повязку, наложенную кем-то посторонним. Посторонним он не доверяет - а в последнее время, после неудачного покушения, и себе не очень-то. Все, чего ни коснись, идет наперекосяк... прокляли их всех, что ли? - Его Светлость герцог Бисельи и без того напуган - и сам себя напугал, и поводы у него есть. Что ж еще он мог услышать?
       - То, что было сказано? - пожимает плечами герцог. - Но если все хором говорят, что понять это можно было только так, будем считать, что произошло недоразумение.
       - Дворец, - задумчиво говорит капитан охраны, - хорошо охраняется, и все эти люди подчиняются лично вашему отцу. А синьор де Монкада уехал к войскам. Может быть, Его Высокопреосвященство кардинал Джованни переговорит с Его Светлостью?
       - Нет. Хватит уже в этом деле случайных людей.
       - Как прикажете, - склоняет голову де Корелла. Ему не нравится все происходящее. Словно в каждое простое действие, в каждое слово примешивается чья-то недобрая воля. И началось-то все с чернокнижников...
       - Если бы Альфонсо не потерял дар речи от изумления, я решил бы, что он промахнулся нарочно, - говорит герцог. - Он ведь хороший стрелок, очень хороший. А пустить такого петуха с такого расстояния... впору и вправду подумать, что нам кто-то мешает убить друг друга.
      
       - Альфонсо, вы знаете, что я люблю вас, как родного сына. - Его Святейшество не позволяет зятю подняться из кресла. - Не могу высказать, насколько меня печалит ваша ссора с Чезаре. Я понимаю, что вы услышали, что подумали - не только вы так восприняли его слова - но оказалось, что он имел в виду другое. Он всего лишь хотел переговорить с вами. Вы не должны были сразу же хвататься за оружие, а тем более нападать без свидетелей, тайно, из засады... нет слов, как вы огорчили меня!
       Альфонсо склоняет голову. Ему совсем не трудно изобразить раскаяние, хотя сейчас он не знает, чего стыдится больше - того, что опять кинулся стрелять, не подумав, или того, что промазал по такой большой мишени. Высокий человек в черном, резкий силуэт, словно дыра в адскую бездну - как тут промахнуться?
       Переговорить... это возможно, это более чем возможно. Потому что иначе Чезаре мог просто воспользоваться ситуацией. И сказать, что был вынужден защищаться. Мог. А он ушел без единого слова. Если бездна умеет уходить, а не просто отступать на время.
       - Государь мой отец, я приложу все силы к тому, чтобы больше не огорчать вас. Простите меня...
       С тестем очень легко иметь дело, его легко заставить расчувствоваться. Врагов это не касается, но герцога Бисельи пока еще не числят во врагах. Если бы он знал, думает Альфонсо - а потом вспоминает "да он же все знает", а потом вновь сомневается. И не с кем переговорить, посоветоваться - синьор Петруччи уехал в Камерино, остальным тайны доверять нельзя, чтобы не подставлять их под удар. Сестра слишком болтлива, а Лукреция и так каждый день плачет от того, что муж и брат поссорились - если она узнает о смерти Хуана...
       Но до чего же противно каждый день, час за часом, врать и притворяться!
       - Ну, ну... я вижу, что ты и сам расстроен, - тесть осторожно, чтобы ничего не потревожить, обнимает Альфонсо за плечи. Шелестят широкие рукава расшитого шелком одеяния. - И не нужно мне говорить, что ты просто потерял голову. Я понимаю. Да и кто бы на твоем месте не испугался? А убивать ты не хотел, хотел бы, попал бы.
       "Я хотел, - думает герцог Бисельи, стараясь не проронить вслух ни слова. Смотрит на высокий воротник одеяния понтифика, оказавшийся перед самым носом, на ручейки вен на полной шее. - Я очень хотел, и не могу понять, что меня сбило, как вышло, что я целил в горло, наверняка, а попал - едва в руку, отводящую ветку. То ли замешкался, то ли глазомер подвел... но я же хотел. Не напугать, не предупредить, а убить. Пока было можно. Пока он сам напросился... Что за наваждение? Почему уже второй раз?.."
       - Мы все это уладим... - говорит тесть. - Чезаре уедет воевать, ты выздоровеешь, мои люди с тебя глаз не спустят, чтобы не лезли в это дело всякие там... Катарины. А со временем все утихнет.
      
       Пергамент блестит, отливает желтым, и уже не желтым, а золотым отливают чернила на изгибах букв, а подпись горит красным, будто сейчас сорвется с документа. И беззвучно гремит латынь. С сего дня и до окончания кампании передаем возлюбленному сыну церкви и викарию святого города временное командование над войсками, службами, гарнизонами замков...
       Для самого похода такие широкие полномочия не нужны. Отряды, полученные от Тидрека Галльского в качестве арендной платы за Тулон, подчиняются герцогу и так. Как и несколько поредевшее наемное войско, снаряженное папой для марсельской кампании.
       Но мало ли, что может понадобиться и какие вопросы юрисдикции возникнут по ходу кампании. Его Святейшество не хочет рисковать.
       А еще Его Святейшество мог бы назначить сына полководцем Церкви - но нет; после того, как оказалось, что любимый сын едва не убил любимого зятя, об этом речь не заходит. Так что грамота весьма двусмысленна - подчиняет Чезаре Корво многое и многих , но и напоминает, что веди себя сын Его Святейшества более благоразумно, были бы у него не временные полномочия, а постоянные. Которые теперь, кстати, переданы - в очередной раз временно - Вителли, и Вителли же формально будет считаться старшим. Его Святейшество считает, что это пойдет на пользу и кампании, и строптивому сыну.
       Тут он неправ. Но кампании это не повредит, потому что Вителли - хороший артиллерист и разумный человек, а сыну не помешает. Потому что Вителли разумный человек. И знает, что рано или поздно Чезаре Корво получит эту должность, и поэтому не стоит делать его своим врагом.
       Через неделю, через десять дней - в зависимости от пророчеств, от гороскопов папских астрологов и прочей ерунды - войско, уже начинающее скучать, несмотря на непривычную каждодневную муштру, и злиться - из-за нее же, все-таки выступит. Цели намечены заранее и известны всем, даже тем, кому предстоит защищаться: и Корво, и Вителли сходятся во мнении, что чем сильнее противники суетятся в ожидании штурма, тем больше падают духом - мост не починен, запасы полностью не подвезены... Тем легче с ними будет справиться. Затяжные осады сейчас не нужны, да и крепости того не стоят.
       - Завтра поутру, - докладывает де Корелла, - Его Святейшество намеревается отбыть в замок Святого Ангела.
       - Ну вот и хорошо, - герцог улыбается. - Тогда я перед отъездом навещу дражайшего зятя. Чтобы не оставлять за спиной неразрешенных вопросов.
       Документ есть документ. Гарнизоны папских замков и охрана папских дворцов обязаны подчиняться... временному командующему. И, случись что, вины на них нет. Вина на том, кто злоупотребил полномочиями.
       - Сколько человек мне взять с собой? - спрашивает капитан. Из ответа можно понять многое - и сколько будет шума, и как надлежит действовать. Уточнять прямо ему чертовски не хочется - в последние дни герцог, готовящийся к походу, без обычного терпения отвечает на докучливые вопросы и требует ото всех думать, а не спрашивать все подряд.
       - Троих. Во двор, в коридор, у дверей. Троих. Больше не нужно.
       Де Корелла кивает. Трое. Мы не будем ломиться силой. Мы пришли поговорить. Только поговорить.
       На следующий день около полудня де Корелла понимает, что он задал неверный вопрос. Потому что гвардия Ватиканского дворца безропотно подчинилась - почти безропотно, гонца в замок Святого Ангела они отправили, за что их еще и похвалили... а вот что делать с двумя женщинами, одна из которых при виде Чезаре превратилась в разъяренную фурию, а другая просто встала в дверном проеме - не пущу, мол, и все?
       - Он пройдет, - тихо говорит Мигель Лукреции. - Вызовет солдат и пройдет. Вы же его знаете. Вы лучше отца зовите... и монну Санчу возьмите с собой. Я постараюсь сделать так, чтобы тут ничего не произошло, пока вы не вернетесь. Он все равно поговорить хочет - узнать, зачем в него стреляли. Не в этот раз, а еще в первый.
       - Он не стрелял!.. - шепотом кричит Лукреция.
       - Стрелял, - вздыхает Мигель, - это правда. Только с Марио перепутал. Не видел обоих рядом после возвращения.
       Женщина смотрит на него в упор, прикусывает губу, злым жестом стирает с глаз выступившие слезы. Глядит на брата, молча стоящего в нескольких шагах. Пугается властной холодности, которой веет от стройной фигуры в черном, бесстрастного выражения лица. Думает вдруг, что всегда его боялась - любила, но боялась. А теперь боится и... и все? Он пройдет. Он позовет солдат и те с почтением удержат у стены двух женщин, не причинив им ни малейшего вреда. Они - брат и его люди - сила, неодолимая как камень для волн. Но на него все-таки есть управа, должна быть, должна...
       - Санча, пойдем, - резко говорит она. - Пойдем к отцу, быстрее!
       - Мигель, - герцог смотрит на убегающих по коридору женщин, - Подожди, пожалуйста снаружи. И сделай так, чтобы нас не побеспокоили хотя бы четверть часа.
       Ну, это-то несложно.
      
       Проснуться, почуяв в спальне чужого, и увидеть, что это Чезаре Корво собственной черно-белой персоной, а ни жены, ни сестры рядом нет, и дверь прикрыта, и за ней наверняка не дворцовая гвардия, а его свита... невеликое удовольствие. Молодому человеку, сидящему в постели, кажется, что он не проснулся, а, напротив, спит и видит кошмар. Кошмар сидит в кресле, на любимом месте Лукреции, сцепив руки перед грудью - оба они, брат и сестра, любят так сидеть, и оттого кажется вдруг, что Чезаре не вломился сюда невесть каким образом, а заместил Лукрецию, вылупился из нее... мысль нелепа и тошнотворна.
       Кажется, гость только что пожелал доброго утра - а может, это как раз и приснилось.
       Но даже если и приснилось, отчего не воспользоваться?
       - Доброго вам утра. Но, кажется, оно и без меня было добрым.
       Раз уж Чезаре Корво смог оказаться здесь. Знать бы еще, как. Кто предал? Жена и сестра, свита и слуги - все должны быть тут, преграждать дорогу, поднимать шум. Надо понимать, тесть разобрался во всем. Что ж, рано или поздно это должно было случиться...
       - Благодарю, - любезно улыбается незваный гость. - Скажите, дражайший зять, по какой причине вы пытались убить меня, когда так неудачно угодили в Орсини?
       Ну что ж. Жаловался, что противно лгать и прятаться? Теперь можешь перестать жаловаться. И прятаться. Но сейчас не время и не место отчаянию. Нужно сопротивляться. Парировать удары.
       - Не хотел, чтобы вы убили меня. - Посмотрим, сколько он знает.
       - Вам что-нибудь передали от Тидрека Галльского? - задает следующий вопрос Корво. Он совершенно не удивлен.
       - Нет. Хотя может быть, что и да... родня Корнаро передала моему другу, что Тидрек говорил с вами об этом деле. Они могли узнать случайно, их людям могли проболтаться намеренно. Я так и не понял, чего хотел этот галльский паук - расплатиться с вами за Орлеан, снять вашу голову моими руками или просто стравить нас и посмотреть, что получится.
       - Об этом деле - это о смерти Хуана, конечно. Да, я знаю, что это вы. Но я хотел бы услышать - почему. За что.
       Альфонсо невольно упирается взглядом в шурина, сидящего против света. Светлый овал лица, темные пятна глаз, отливающие золотом и медью волосы. Не видно чувств, не видно настроения, ничего не видно - словно смотришь на куриное яйцо, какое уж у него выражение лица, если и лица-то нет...
       - Ну как же, за что... Да вы уже знаете, за что. Вернее, почему. Потому что он убивал людей, чтобы кормить духов в зеркале. Потому что ему показалось, что нищих, пьяниц, бродяг, которых никто не хватится, недостаточно. Потому что он украл и убил дочку одного из моих людей. Я знал, что это он. Я знал точно, я мог доказать. Но я не хотел по закону.
       "Это равнодушие, - понимает Альфонсо. - Не видно - потому что нет ничего. Я говорю о его брате, а ему..."
       - Еще точнее - вы не верили, что закон не окажется попран... в данном случае, - спокойно добавляет Корво, и герцог Бисельи кивает. - И вы были уверены, что я обо всем осведомлен, а отец в любом случае встанет на защиту любимого сына. Вы решили восстановить справедливость. Но вы не могли справиться со всем этим в одиночку. Кто вам помогал?
       - Мои люди. Их здесь уже нет. Вы можете - отчасти - догадаться, кто это был, по списку тех, кого я отправил обратно в Неаполь. Но участников этой истории среди вернувшихся - треть. А имена я вам не скажу.
       - Мне не нужны их имена, я не собираюсь мстить ни им, ни вам. Но вы назовете мне другое имя - того, кто передал вам слова Корнаро, того, кто убедил вас, что и я во всем замешан, того, кто объяснил вам, что мой брат - не разбойник и насильник, а чернокнижник. Того, кто научил слуг Катарины Сфорца, как подобраться к Его Святейшеству. Этот человек вам не друг, Альфонсо. Кто он?
       - Вы все перепутали... - оказывается, брат Лукреции может ошибаться. Не только его люди, но и он сам. - Это не слуги Сфорца. Это слуги Варано. По меньшей мере, один из них - доверенный человек из самых-самых. Я с этим к вам и ехал той ночью.
       Гость смотрит на зятя, а видит перед собой длинный деревянный стол, на котором мастер выкладывает кусочки мозаики. Вот была половина картины - а вот уже она и готова, закончена, осталось только собрать ее заново на стене. Герцог Бисельи возвращался от Бартоломео Петруччи, и Петруччи сказал ему о том, что эти двое - слуги Варано. То ли сам немного ошибся, то ли намеренно солгал. Они все-таки служили Катарине, и были отправлены в Камерино, где Варано передал им приказ Катарины, яд и дал подробные инструкции. Хорошее обращение и разумный допрос творят с пленными чудеса.
       Корнаро умер после того, как побывал в гостях у Петруччи. Весть о беседе Тидрека и Чезаре сообщил бедному дурачку Альфонсо, конечно же, Петруччи. Он же и объяснил неаполитанцу, чем занимался Хуан со своей компанией. А еще была глупая ссора между Уго и Лукрецией - история, начавшаяся с совета, данного Бартоломео. Сиенец - просто кладезь полезных советов...
       Герцог Беневентский еще раз согласно кивает. Потом улыбается - и Альфонсо понимает, что на полном скаку влетел в простенькую ловушку. Чезаре, конечно, может и ошибаться - но если он ошибается вслух, это еще не значит, что он ошибается и в своих мыслях.
       - Вы сказали мне об этом, потому что он уехал? - спрашивает Корво.
       - Он вернется. И вы его не тронете.
       - Я обязан ему жизнью Марио Орсини, а это немало, - говорит Корво. - Но сейчас я крайне предубежден против него. Я уверен, что тот, кого вы считаете другом, использовал вас как марионетку. Вы можете вступиться за этого синьора... я выслушаю вас.
       - Я не вступаюсь. Вы не тронете его в любом случае. - говорит Альфонсо. - Дела обстоят именно так. Но вы еще и перепутали все на свете. Вернее... он-то как раз с вами бы согласился. Он считает, что это он меня втравил - и в тот вечер очень настаивал, чтобы я рассказал вам все с самого начала едва ли не дословно. Видимо, - раненый смеется, - чтобы вы поняли, каким наивным ребенком я был и как меня втянули в дело.
       - Так расскажите мне все дословно. Последуйте совету, - Корво склоняет голову к плечу - и Альфонсо очень хочется позвать гвардию, но он знает, что там, за дверью, нет никого, кроме свиты герцога Беневентского. Наверняка де Корелла и Рамиро Лорка, или кто-то из них. Эти не придут на помощь...
       - Я узнал, чем занимается ваш брат, случайно. Набрел на его друзей, когда они гнали девушку, и хотел вмешаться. Вот тут меня и остановил синьор Петруччи. Я стоял прямо на пороге его дома. Такое нельзя устроить нарочно... пока Его Святейшество не извел вконец ромских разбойников, я любил гулять ночью один... - стыдно рассказывать, да чего уж там. - Так что я сам не знал, куда забреду... и уж точно никто не мог ждать, что я наткнусь на людей герцога Гандия.
       Светлые волосы, а щеки еще светлее, непрочный загар сошел, пока герцог Бисельи болел. Широко распахнутые глаза с длинными темными ресницами. Мягкий очерк рта. Впервые увидев будущего зятя, Корво подумал: сестре он понравится. Красивый, ласковый, мягкий. Теперь ясно - просто хорошенькая кукла.
       - Петруччи остановил вас и посоветовал действовать иначе.
       - Нет. Он мне тогда ничего не посоветовал. Просто сказал, если встряну сейчас - убьют. Меня - убьют. Потому что моему слову могут поверить, не Его Святейшество, так другие. Я не вмешался тогда. И потом не вмешивался. До сих пор не могу себе простить - но я не вполне поверил. С той женщиной в ту ночь ничего страшного не случилось. Напугали и отпустили. И я не хотел верить. Я знал, что он негодяй, но он был братом Лукреции... Но я следил. И когда девочка пропала, я быстро все понял. Они и не прятались почти.
       - Потом вы вернулись в Неаполь. И, когда к вашему господину королю Федериго явились послы Его Святейшества, вы не отказались от брака.
       - Нет. Не отказался. Должен был, но не смог. - Знал, что совершает опасное безумство, но узнав, что дочь понтифика может стать его женой, сделал все, чтоб вскоре оказаться в Роме во главе свадебного поезда. Федериго даже удивлялся такому пылу, но и ему этот брак был на руку.
       - Вы были хорошим мужем моей сестре...
       "Были... - слышит герцог Бисельи, и понимает: - Это приговор.". Что ж, по крайней мере, лежащим в постели его не зарежут и не задушат. Он поднимается, а незваный гость, удивленно приподняв бровь, заканчивает:
       - ...но я, признаться, совершенно не представляю, что с вами теперь делать. Вы как глупый голубь, мечетесь, верите любой лжи, лезете в драку наобум...
       - Я вас боюсь. - с удивлением говорит Альфонсо. - Наверное, дело в этом. У меня никогда раньше так все не путалось.
       - Да, - поднимается навстречу Корво. - Вы меня боитесь - вы боялись сказать мне о забавах брата, и убили его. Не в поединке, просто зарезали как свинью. Вы меня боитесь - и вы вошли в нашу семью. Вы меня боитесь - и вам нужны советы посторонних, чтобы признаться мне в своих подвигах. Вы меня боитесь - и дважды пытались убить меня, первый раз едва не вызвав пожар на весь город, а второй раз устроили ловушку, когда я шел объясниться с вами. Вы трус, Альфонсо.
       И тут все становится легко и просто.
       - Ваш брат был свиньей. Он был хуже свиньи. И получил именно то, чего заслуживал. Я думал, что вы такой же. Я ошибался и оскорбил вас. Я был виноват перед вами. До этой минуты. Где и когда?
       - Сначала, - презрительно цедит герцог Беневентский, - пусть вас признают здоровым. С раненым я драться не стану. Да, и объясните Лукреции, почему вызываете меня. Расскажите ей все. Хватит с меня дурной славы... репутация убийцы... голубей мне не нужна.
       Альфонсо замахивается, метя кулаком в челюсть - но он ослаб, и рука движется медленнее, чем нужно. Запястье перехвачено, резкий рывок - и он летит в стену...
       Ничего, думает он. Второй раз я не промахнусь.
       И тут наступает тьма.
       Человек, только что пытавшийся драться, лежит на полу, как сломанная кукла - нелепо разметав руки, подбородок упирается в грудь, и по губам на белое полотно рубахи стекает темная пенящаяся кровь. Недолго - одна волна, две волны, а третьей - нет.
       - Проклятье... - шепотом выговаривает герцог Беневентский.
       "Ты дурак, ты его убил" - сообщают ему, и он молча соглашается: - "Я дурак." Потом вслух зовет:
       - Мигель!
       Ему кажется, что если он подойдет к телу первым, то глупый голубь, любимый муж сестры, точно умрет - а пока, может быть, есть надежда...
       Де Корелла входит, видит, делает три шага вперед, опускается на колено рядом с Альфонсо Бисельи. Кладет руку на шею. Тихо просит Бога не забыть новопреставленного раба своего, помиловать и простить ему все, сотворенное на этом свете... Закрывает мертвецу глаза.
       - Я обещал монне Лукреции, что этого не произойдет. - Это не упрек.
       - Я не собирался убивать его. Просто оттолкнул сильнее, чем нужно. Я оскорбил его и он хотел меня ударить... - тихо, на грани шепота, говорит Корво. - Не рассказывай об этом никому, Мигель. Все равно это я его убил.
       - Не рассказывать?
       - Воскресить его нельзя. Чтобы доказать, что я не хотел этого делать, придется сказать правду. Всю. Отцу и Лукреции. И всем... и все равно не поможет. Нет, - качает головой герцог. - Так или иначе, это сделал я.
       - Я позову слуг и останусь здесь до возвращения Его Святейшества, - разводит руками капитан. - Вам лучше уйти вместе с солдатами.
       - Не думаю... - качает головой его господин. - Отец - вспыльчивый человек.
       - Вот именно что, - кивает Мигель. - Но он справедлив, и мне-то ничего не будет - а ваша сестра все-таки женщина. Идите, мой герцог, прошу вас.
       И думает про себя, что в теперешнем состоянии Его Светлость стоило бы запереть на сутки в подвале, но на это вряд ли осмелится даже он сам, а вот с семьей герцогу Беневентскому сейчас видеться и разговаривать, и выслушивать все, что пожелают сказать отец и женщины - не стоит, как ни крути. Кабы не вышло еще хуже...
       - Ты прав. Дела подождут до твоего возвращения. Если, конечно, у Его Святейшества не будет на меня каких-то особых планов.
       Герцог встает идет к двери - медленно, осторожно, как двигаются люди, которые не уверены, что пол в следующий момент окажется там же, где и был только что.
       От дверей оборачивается:
       - И, когда у тебя найдется время, займись Петруччи. Нужно разыскать и допросить всех, с кем он связан.
      
       Капитан де Корелла думает, что он сильно рискует - но едва ли головой. Конечно, гнев Его Святейшества может обрушиться на горевестника со всей тяжестью, и в минуту негодования понтифик способен забыть, что де Корелла давно уже принадлежит к свите его сына... но вряд ли, вряд ли. И все же докладывать капитан будет, опустившись на колени и низко склонив голову. Как подобает.
       К тому же в этой позе не видны лица женщин. Слышен только вскрик монны Лукреции, шелест платья - ее подхватывает Санча, а больше здесь никого и нет. Только Александр, его дочь и невестка. Свита Папы осталась за дверью, и это хороший признак.
       - Как это произошло? - рокочет над головой голос, подобный тяжелому гулкому колоколу.
       Капитан вздыхает, чтобы преодолеть оцепенение и немоту - а заодно и придать голосу необходимую сейчас скорбь.
       - Ваше Святейшество, я не присутствовал при беседе Его Светлости с покойным... - отвечает низко склонившийся человек. Подняться ему не велели, значит, он будет разглядывать резной мрамор плит. - Это была беседа. Его Светлость пришел без оружия.
       - Я... вижу. - выговаривает Его Святейшество. Слова падают как камни, каждое по отдельности. Одно и второе. - Что было дальше?
       - Сначала, довольно долго, было тихо. Потом стали слышны голоса. Вернее, голос. Господин герцог Бисельи говорил громко - но недостаточно громко, чтобы я разобрал слова. Потом Его Светлость крикнул меня. Я вошел - и увидел то, что вы видите сейчас. Я ничего не трогал, только произнес молитву и закрыл покойному глаза. Он перестал дышать, когда я наклонился над ним.
       Глава Церкви, наместник Святого Петра на земле, смотрит на бездыханное тело у стены, на коленопреклоненного толедца, которому он десять с лишним лет назад велел охранять среднего сына, на дочь, в полуобмороке рыдающую на плече невестки, и внезапно испытывает облегчение. Вот все и кончилось. Не так, как он хотел, но раз и навсегда. Чезаре все-таки добился своего, зять мертв... но Александру следовало быть внимательнее. То, что наперебой негодуя, рассказали сегодня женщины - дескать, что за подлая клевета: говорить, что именно Альфонсо стрелял в Орсини, Папа уже слышал. Слышал от сына. Слышал - и не понял тогда, и не спросил герцога Бисельи, как это все следует понимать... а если это правда, и это ведь правда, то получается, что он пригрел на груди ласковую ядовитую змею, и ради змеи поссорился с сыном. А тот слишком горд, чтобы оправдываться даже перед отцом.
       Александр спешил сюда, чтобы застать обоих драчунов рядом и заставить обоих признаться во всем от начала до конца - но не успел.
       - Что сказал мой сын?
       Капитан де Корелла не поднимает глаз от пола. Вид у него в должной степени почтительный и покорный.
       - Что он убил вашего зятя. Что причины, мера и степень теперь значения не имеют. И что он ожидает ваших распоряжений у себя.
       - Я требую... - восклицает монна Санча, и низкий грудной голос сейчас звенит бронзой, - чтобы убийца моего брата был наказан! Он убийца! Он преследовал Альфонсо и клеветал на него! Когда король Федериго узнает...
       "Когда король Неаполитанский Федериго узнает о смерти родича, - думает де Корелла, - ему придется вспомнить, что брат убийцы гостит у него в окрестностях Неаполя. И придется забыть, что герцог Скуиллаче, малыш Хофре, не сделал ему ничего дурного, а Альфонсо король всегда мечтал сплавить куда-нибудь подальше. Честь рода требует. Впрочем, Санчу, выданную замуж за мальчишку много младше себя, подобный исход не опечалит. Скорее даже порадует. Уж не потому ли она так распинается?.."
       - Он ничего не узнает, - отвечает понтифик. - И вы, Санча, будете молчать - такова моя воля.
       - Я не буду...
       - Будете, - тяжело роняет Его Святейшество, и когда он говорит подобным тоном, в испуге замолкают не только женщины. - Если по вашей милости Федериго решит, что мы виновны в смерти его родича, вы быстро овдовеете - а этого вам не прощу уже я. А вы, - это уже Мигелю, он плечами ощущает неподъемно тяжкий взгляд, - ступайте и пригласите сюда доктора Пинтора, сообщите ему, что он должен осмотреть тело. Затем передайте моему сыну, что его... признания неуместны и нежелательны.
       - Воля Вашего Святейшества. - капитан склоняет голову еще ниже.
       - Да. Передайте доктору, что я хочу, чтобы он установил причины смерти, а не создал их. - Это почти лишнее, когда дело касается Пинтора. Молчать ради покровителя он будет, лгать - вряд ли. Но лучше сказать вслух. В этом чертовом деле слишком многое было сказано вслух и при свидетелях. Теперь придется уравновешивать.
      
       Колокол отбивает пятый час и замолкает. Доклад Пере Пинтора Его Святейшество выслушивает в обществе секретаря Бурхарда и группы придворных медиков чином помладше. Совершенно не тот случай, когда уместна таинственность - но и излишнее число свидетелей тоже привлечет внимание, а они ни в чем не оправдываются, не в чем и не перед кем, лишь расследуют обстоятельства дела. Лучшие врачи Ромы, допущенные ко двору Папы, похожи на стаю скворцов: платье у них черное, с не привлекающим внимания серым или бежевым шитьем, волосы убраны под невысокие шапки. Наряжаться врачу негодно, особенно перед лицом смерти. Скворцы, выискивающие гусениц и червяков в траве, думает Его Святейшество. Потом вспоминает предка, выбравшего себе фамилию, чтобы не считаться по ромскому обычаю безродным, выцепившего понравившееся словечко из брани "поналетело воронья толедского". Еще вороньем звали монахов, а валенсийский прелат мечтал стать Папой. И стал...
       - При осмотре, выполненном мной с достопочтенными коллегами с разрешения Вашего Святейшества, мною было установлено, что покойный страдал повреждением легочного сосуда, должно быть, образовавшимся после перенесенного ранения. Расслоение стенки сосуда привело к образованию расщелины, через которую кровь хлынула в легкие. Подобное случается довольно редко и всегда приводит к неожиданной смерти. О повреждении нельзя знать заранее, нельзя и нарочно причинить смерть, даже будучи уверенным, что оно существует. На теле покойного герцога Бисельи нет ни единого следа насилия. К смерти привело падение. Он мог бы умереть и ранее, во сне, и позднее. В любой момент, - сбивается с монотонного чтения Пинтор. - Я лечил его и осматривал каждый день... но о таком невозможно догадаться. Я сам разрешил ему подняться с постели...
       - Подождите, доктор... - прерывает его Александр, - Вы хотите сказать, что мой зять был обречен? Что он умер бы в любом случае?
       Скворцы согласно качают головами. Эти согласятся с чем угодно, вот потому старший и любимый медик Его Святейшества - Пере Пинтор, а происхождение его тут ни при чем.
       - Нет, Ваше Святейшество... - страдальчески морщится Пинтор. - Вернее, и да, и нет. Если бы я узнал о повреждении, я запретил бы ему вставать, наложил бы особую повязку, которая не дает ребрам слишком сильно двигаться... и тогда милостью Господней он, может быть, не умер бы. Ваш зять был молод и силен. Такие разрывы заживают медленно, но все же заживают, если их не тревожить. Но я не знал и никто не знал - этого нельзя знать. Более серьезное ранение такого сорта можно определить по внешним признакам или простучать по методу Гиппократа, но если трещина маленькая, то она никак себя не проявит.
       - Значит, вина лежит на неизвестных разбойниках, которые нанесли моему зятю ранения? - спрашивает понтифик, и доктор кивает.
       Его Святейшество вспоминает, что это были за "неизвестные разбойники", а следом - что он сказал... что он кричал на весь дворец, когда услышал от сына признание в нападении на зятя. Что он кричал вместо того, чтобы для начала спросить о причинах - а тогда можно было бы размотать весь клубочек, начавшийся с едва не убитого мальчишки Орсини, с едва не вспыхнувшего пожара на всю Рому...
       "Что меня тогда попутало, кто дернул меня за язык? - недоумевает полный пожилой человек, устало облокотившийся на поручень резного кресла. - Гнев - смертный грех... и сколько ни кайся, сколько не проси избавить от него, ничего не получается. Что я наделал?"
       - Я благодарен вам, доктор, за помощь в этом скорбном деле. Его Величество, Федериго, король Неаполитанский, заботясь о здравии родича, отправил в Рому своего личного врача - он должен прибыть со дня на день - я надеюсь, что вы познакомите его с... историей болезни. - История болезни. Curriculum morbi. Донельзя уместное словосочетание.
       - Воля Вашего Святейшества будет исполнена, - кланяется Пинтор.
       Папа отпускает его, затем стаю скворцов, и остается в одиночестве. На сей раз он предается другому привычному греху, унынию. Обиженный и оскорбленный непристойными подозрениями сын, рыдающая в горячке овдовевшая дочь, разъяренная невестка, ищущая, кому бы выцарапать глаза - вот что ждет его за стенами кабинета, и к этому придется выходить, утешать, примирять, объяснять... и у кого узнать правду? Кто теперь скажет, почему Альфонсо напал на Чезаре?
       Сын знает. Сын пришел к покойному узнать причину, узнал... чем-то возмутился и сказал слова, которые подняли Альфонсо с постели. Почти наверняка - оскорбил. Он молод, и слишком резок, и - точь-в-точь как его отец - говорит в гневе вещи, о которых потом жалеет. Дальнейшее нетрудно представить. Сын знает, но не скажет никому - раз уж предпочел открыто назвать себя убийцей... что, что там могло случиться?
      
       - Так что же между вами случилось? - спрашивает в ночи Его Святейшество сына. Уже вслух. Задав себе этот вопрос тысячу раз, едва дотерпев до личной встречи - и постоянно ощущая, что слишком поздно спрашивать...
       Человек стоит у зарешеченного окошка, выходящего во внутренний двор, смотрит вдаль. Почти не двигается, почти не дышит, кажется холодной мраморной статуей, задрапированной в черное. Теряется в тенях. Остается для отца загадкой - так было всегда, с первых шагов, с первых слов. Тихий, задумчивый, скрытный неласковый ребенок, прилежный и послушный, но на свой лад упрямый, вырос в упрямого, скрытного и совершенно непостижимого взрослого мужчину.
       - Вы ведь знаете, отец... - говорит он окну. - Вы сообщили об этом всему дворцу.
       - Я поторопился! - рявкает Его Святейшество. - Я - поторопился. Потому что считал, что если бы у вас была достойная причина, вы бы сначала пришли с этим ко мне. Я был неправ, я недооценил меру вашей скрытности и вашего самоуправства. Так что всех святых ради у вас стряслось? И почему об этом нельзя было сказать прямо?
       Чезаре Корво улыбается про себя: его не спрашивали, почему. Ему сразу высказали - как высшую истину - почему стряслось то, что стряслось. Но одного упрека вполне достаточно, отец признал свою ошибку и нет смысла продолжать. Зато есть необходимость разобрать, как в аурелианской сказке, горох, пшеницу и овес по разным мешкам - и один мешок убрать, словно его и не было никогда. Доказывать, что мешок существовал, уже некому.
       Решетка под пальцами холодна и тверда, грани остры, а плоскости шероховаты, словно крупный песок. Хорошая, устойчивая вещь. Узор обычный, цветы лилии, повторяется многократно.
       - О том, что в Орсини стрелял Бисельи, я узнал в тот же день. Он потерял кинжал - именно он потерял, я быстро в этом убедился. Во время всей суматохи он перебрался в замок Святого Ангела и я предположил, что у него какие-то счеты лично со мной. Я не стал торопиться с выводами, - спокойно рассказывает Чезаре. - В конце концов, вы знаете, что Санча - женщина весьма вздорного нрава, она могла сочинить что-нибудь, а родной брат не стал бы ставить ее слова под сомнение... разве я бы усомнился в словах Лукреции?
       - Так...
       - Вернее, я не совсем прав. Поначалу я обеспокоился всерьез, потому что не знал, кто был мишенью, но потом навел справки о том, каков Альфонсо с арбалетом. Мне объяснили, что стрелок он замечательный и что такое расстояние для него - пустяки. А Марио он не убил на месте, потому что думал, что тот выше ростом и шире в плечах. Как я. Его плащ сбил с толку. Альфонсо не хотел вызвать смуту, он стрелял в меня и стрелял насмерть, просто ошибся. - Цветок к цветку, как в решетке. Фрагмент к фрагменту.
       "Правильно, - говорит неизменный советник Его Светлости. - Подробностей, рассуждений, мелочей должно быть много. Иллюзия откровенности."
       - А потом ошибся я, - поворачивает голову к отцу рассказчик. - Я решил, что попытка отравления произошла с ведома Альфонсо. Все говорило за это - и особенно то, что он пытался зарезать оставшегося в живых слугу Катарины. Я приказал моим людям убить его при первой возможности, и как только он выехал из замка, на него напали. Я поторопился. На самом деле приказ Катарины - подделка. Истинный виновник - Джулио Чезаре Варано. Он хотел сорвать кампанию, перессорив нас со Сфорца - и он нашел способ влиять на Альфонсо через одного из своих прислужников. Этот неаполитанский... не будем плохо говорить о покойном, понял, что своей доверчивостью едва не погубил собственную жену - так что когда на него напали, он ехал ко мне с намерением рассказать мне правду о покушении. И налетел на засаду. Пока он выздоравливал, мои люди выманили у уцелевшего убийцы все имена и всю цепочку приказов. Выслушав его, я решил, что Альфонсо, скорее всего, не участник интриги, а жертва. И решил ничего не предпринимать, пока не объяснюсь с ним лично.
       - И... что? - понтифик брезгливо растирает руки, словно никак не может оттереть липкую смолу с ладоней. Нашел дочери мужа... надо же.
       - Он ничего не знал о покушении и негодовал вполне искренне, - пожимает плечами Чезаре. - Кстати, он также не знал, кто на него напал, пока... ему не рассказали. Тогда в бреду он звал меня не потому, что понял, а потому что хотел говорить со мной. Так что сегодня он был откровенен. И я услышал больше, чем хотел бы. Его использовал не только Варано. Еще и Тидрек Галльский. Тидрек боится усиления Ромы. Мне в Равенне он рассказал, что Альфонсо водит дружбу со многими нашими недругами. Альфонсо он же передал, что я хочу избавиться от него, чтобы выдать Лукрецию замуж за аурелианского наследника престола...
       - Что?
       - Вашему зятю, - Чезаре добавляет в голос сарказма, - очень убедительно объяснили, что, в виду скорой свадьбы Его Величества Людовика, его наследнику, состоящему с королем не в лучших отношениях, тоже понадобится жена хорошего рода. И что я, в отличие от короля, состою с этим наследником в отличных отношениях - и намерен состоять в них и впредь. А также буду очень рад увидеть сестру королевой или хотя бы принцессой. Вот тут я назвал Альфонсо дураком, он оскорбился и потребовал поединка... я ответил, что скрещу с ним оружие не раньше, чем он поправится, обозвал его глупым голубем, он замахнулся - и я отшвырнул его в стену. Слишком сильно, у него открылась рана... вот и все. Я должен был сдержаться.
       - У него не открылась рана, - вздыхает Его Святейшество. - Доктор Пинтор сказал, что ему в той первой свалке повредили большой сосуд - и когда ты его толкнул, трещина разошлась и кровь хлынула в легкие... Это могло случиться когда угодно от любого резкого движения.
       Опасная часть разговора пройдена, решетка составлена и уже не распадется, теперь можно даже не притворяться и не лгать, а говорить всю правду. Альфонсо все равно бы умер от руки сына Его Святейшества, но в честном поединке. Если бы дожил до него. Или сам - но это все лишь пустые "если бы", а случилось так, как случилось. Глупо и опрометчиво.
       - Какая разница? - дергает плечом Чезаре. - Его толкнул я, сегодня. Варано и его свора за это заплатят кровью, я обещаю.
       - Я не стал бы торопиться... - задумчиво говорит Его Святейшество. - Варано будет пытаться сколотить союз. Теперь, когда мы знаем, куда смотреть, многое можно будет увидеть.
       - Я не стану торопиться. Сначала Имола. Потом Форли. А потом, когда мы увидим все, что нужно, мы внезапно "узнаем" правду - и щедро поделимся ею с семейством Сфорца. И даже вернем им что-нибудь. В виде жеста доброй воли.
      
       Человек из Толедо любезно предложил Абрамо удобное кресло, но сам остался стоять. Такая, кажется, у него была привычка. Впрочем, на привычки толедца можно было не обращать внимания - он лишь исполнял приказы, докладывал об исполненных и получал новые. Исполнял приказы другого человека, о котором нельзя было не знать, если ты живешь в Роме, даже если всего лишь содержишь маленькую книжную лавочку и не принадлежишь к христианам. Но все-таки было лучше, что перед Абрамо стоит толедский вояка, а не его господин. Не так страшно. Иллюзия, а успокаивает.
       Тот, кого так боится маленький кругленький книготорговец, слушает из-за тонкой деревянной стенки, отштукатуренной и раскрашенной так, что она кажется каменной, под стать остальным в комнате. Лично допрашивать скромного иудея-лавочника ему совершенно не подобает. Не должно. Привлечет излишнее внимание.
       - Прошу вас, объясните мне, если это вас не затруднит, - говорит толедец, и его церемонная вежливость не приносит ни малейшего облегчения, - почему вы не сказали правду, когда к вам пришли в первый раз?
       - Я сказал правду, - отзывается Абрамо. Он старается смотреть вниз, на узкие кирпичи пола, уложенные наискосок друг к другу как позвоночник фризской селедки. - Всю правду, что я видел и слышал. Что синьор Петруччи заходил ко мне часто - покупал книги, продавал книги, читал книги, выменивал книги... Что он встречался у меня со своими друзьями. Приводил покупателей. Советовал - и им, и мне. Что он заказывал через меня книжные редкости и просил меня узнавать для него разные бумажные подробности. Что я уступал ему книги дешево, потому что его друзья были со мной щедры, а его советы приносили такую прибыль, что честней было бы не брать с него денег вовсе - но он никогда не согласился бы взять что-то даром.
       - А еще, - мягко, в тон, словно подбирая за торговцем рассыпанные им чуть необычные звуки ромской речи, добавляет де Корелла, - он отправлял книги в Галлию и получал книги из Галлии. Регулярно. Дешевые печатные книги. С пометками, с замечаниями. - Глаза у толедца серые, как пепел, и волосы были бы того же оттенка, если бы не выгорели. Серые и холодные, как пепел, прибитый ливнем. Абрамо де Кореллу рассмотрел в упор, пока книготорговца везли в палаццо Корво. - Как вы думаете, уважаемый, зачем?
       - Мне, благородный господин, платят за то, что я думаю, как добыть нужную человеку книгу, как сохранить ее, что еще может понадобиться. А за то, что я думаю "зачем бы редким, но очень дешевым книжкам ходить из Венеции, из Милана, из Равенны в Рому и обратно", мне не платят. А свои записи я показал вам не потому что подумал. А потому что мне прямо сказали "Дорогой друг, если вам вдруг понадобится рассказать обо мне, рассказывайте все, что знаете".
       Человек, стоящий в простенке между окон, так, что его очень неудобно рассматривать - мешает золотое полуденное солнце, бьющее из-за рам, - медленно сгибает руку, подцепляет пальцем наборный эмалевый пояс. "Так... - говорит вся поза, - так..." - и дальше этого "так" первое время у него ничего никуда не идет. Не меньше минуты.
       Потом он едва различимо улыбается из-за солнечного ореола:
       - Уважаемый, если вы отступите от своего правила и приметесь думать, то у вашей лавки могут появиться новые щедрые покупатели. Мой господин и его друзья очень любят книги, особенно редкие. И новые, и старинные... - и едва Абрамо успевает сообразить, что его собираются купить, кто его собирается купить, в пару к прянику демонстрируют и кнут: - А советам друзей непременно надо следовать.
       Да, советам друзей нужно следовать. Лавочнику здесь не станут лгать, это ниже достоинства. Да и для этих людей он - никто. Чужое орудие, которое можно просто присвоить, которое незачем ломать. Вот потому и хотелось - молчать. Но у него дом и семья - и еще он твердо уверен в себе: сломается. И Бартоломео да Сиена прекрасно это знал, когда давал совет.
       Все в этом дворце хорошо и удобно. Все в надлежащем порядке. Богатые, сильные люди живут здесь, владетельные синьоры, правящие Ромой и окрестными землями, а, значит, всем миром. Во дворце живет сын христианского первосвященника, а также его свита, его слуги, кони и прирученные птицы, собаки и острозубые ласки - все, что составляет великолепие и славу, внушает трепет низшим. Ловушка, смертельная ловушка для маленького торговца.
       - Я думаю, и это только я думаю, - подчеркивает Абрамо, сидя на краешке кресла, свернув вперед плечи, опустив бороду на грудь, - что синьор Петруччи изыскивал средства для своих опытов, и на книги, конечно, и на прочее, сообщая северным купцам торговые новости. Через эти книги. Они ведь все одинаковые.
       - Шифр в книгах? - с интересом подается вперед толедец, так искренне увлеченный, что на мгновение его азарт передается и книготорговцу.
       - Наверное... - И правда же, интересно: и как, и какой. Но совсем неинтересно, что им зашифровано. - А рассказать при необходимости мне посоветовали все, что я знаю, но что я знаю - то и рассказал. Факты. Ведь больше мне ничего и не известно.
       - Хорошо. Вы, будьте уж так добры, составьте мне потом отдельный список. Все книги и все заказы - я посмотрел, но ведь я у вас могу не разобраться и пропустить. - И даже предупреждать не станет, что лгать - рискованно. - А сейчас скажите - ведь наверняка есть вещи, о которых вы не знали, но догадывались.
       Маленький торговец пожимает плечами, поднимая их едва ли не до ушей. Смотрит на красивые резные, расписные, эмалированные, перламутром инкрустированные сундуки вдоль стен. На одном лежит толстая книга в обложке из тисненой рыжей кожи, заложенная - бывает же, - длинным лавровым листом. С тех пор, как книги стали печатать, а не переписывать от руки, люди утратили уважение к вместилищу знаний. То веток между страниц насуют, то цветов каких-нибудь.
       - Вы понимаете ли, благородный господин, по интересам синьора Петруччи нельзя было предположить... - Абрамо ловит себя на мысли, что говорит о сиенце, как о покойнике. Ну да вряд ли эти заинтересовались им для чего-то доброго. - Да кто взялся бы угадать, что и почему его привлекает, чем он в следующий раз займется? Ему ведь было интересно все, ну решительно все. Ну разве что военное дело меньше прочего - но и то, литье пушек, изготовление пороха, строительство укреплений... обо всем этом он читал. И о древних мифах, и о всяких странных животных, и о медицине, и о чернокнижии... обо всем.
       - А писал?
       - И писал обо всем. Если говорить о том, что я видел. И интересовался всем... Благородный господин, ну вот как тут прикажете догадываться? Вот недавно было... Сначала, например, синьор Петруччи платит мне - и неплохо платит, чтобы я через общину и дальнюю родню, что торгует зерном, узнал, в какие годы товар на северных ярмарках, не наших, северных совсем, особо страдал от спорыньи. Я узнаю. Потом о тех же сведениях спрашивает доктор Пинтор - и едва целовать меня не лезет, когда я отдаю ему копию, о деньгах уж не говоря. А два месяца назад получаю письмо - где у меня половина северной родни и знакомых родни требует объяснить, во что это я влез, потому что всех, кто торгует зерном на севере Аурелии, обязали представить данные о том же самом... приказом коннетабля. О чем я тут могу догадаться - разве что о том, что все это не моего ума дело.
       Между фальшивой стенкой и настоящей - довольно узкий промежуток, можно сидеть, но даже потянуться, не рискуя проломить перегородку, не выйдет. Впрочем, герцог Беневентский привык не двигаться подолгу, если того требует дело. Если ему интересно, это даже легко: дело поглощает целиком.
       Сейчас ему более чем интересно - так, что кажется, что сведений, журчащих голосом маленького лохматого и бородатого иудея, мало. Их много, на самом деле, но хочется еще. Как ледяной воды после долгой скачки. На этот раз не мозаика складывается, а потихоньку распутывается развесистая паутина, которой оказался оплетен весь город.
       Да что там город - если уж тем странным зерном заинтересовался Валуа-Ангулем, коннетабль Аурелии, так возможно, что и весь континент.
       "Да ничего там нет странного, - отзывается в голове, - Я, кажется, понял. Подожди, дослушаем и я объясню."
       Хорошо.
       Когда герцог говорил со своим незадачливым зятем, он был уверен, что Петруччи - тот самый "свидетель убийства", о котором ему поведал король Галлии, и, конечно же, человек Тидрека. После того, как Мигель - потратив на это три дня - выяснил, только приблизительно, заметим, у кого из владетельных и влиятельных особ полуострова Бартоломео Петруччи бывал и гостил, кому оказывал жизненно важные услуги... после этого список вырос и теперь не включал разве что собственную семью сиенца, с которой он решительным образом не поддерживал никаких связей, даже тайных, да кровников этой семьи, которых в Бартоломео да Сиена интересовала только фамилия.
       Сама семья Корво, как выяснилось, должна была синьору Петруччи не только за жизнь Марио Орсини. Еще и за одного из Монкада, еще и... тут впору было хвататься за голову или беспомощно разводить руками - сестре герцога, смертно боявшейся повторного выкидыша, вездесущий "универсальный человек", как вполне всерьез назвал его один из солидных профессоров теологии, посоветовал некие травы, самые вроде бы обычные - шалфей и авраамово дерево, - после чего та вполне успешно родила сына.
       Герцогу казалось, что покинувший Рому - покинувший ради визита к Варано, как удалось узнать, - синьор удивительно схож с наполовину выбитым зубом. И кровоточит, наполняя рот мерзким медным привкусом, и скрипит, и шатается... надо бы выдернуть, но как-то неохота.
       А теперь вот, извольте быть счастливы. Книжная лавка. Гнездо для сборки меда. Одинаковые печатные книги... тут и без Гая все ясней ясного. Страница, строка, слово. Или страница, строка, слово, буква. А лучше вперемешку, договорившись заранее. Такой шифр не разберет ни один книжник - ну перехватят послание или голубя, все равно ничего же не поймут до Второго Пришествия, когда все тайное станет явным. И не догадаются, что делать - потому что Священное Писание могут еще попробовать, а вот искать какой-нибудь дурацкий миракль на аурелианском или очередную проповедь о пользе добрых нравов, отпечатанную в Венеции в прошлом году, в голову не придет. Простой такой способ. Такой же простой, как идея сделать в уже раненом человеке еще одну дыру, чтобы выпустить лишний воздух из легкого.
       Синьор Петруччи был везде. Советовал, помогал, делился идеями и рецептами, лечил, заботился о бедных, получал письма со всей Европы и Африки, а временами и из Азии. От ученых, инженеров, философов, теологов, отцов Церкви и еретиков...
       - И с кем из них он состоит в переписке?
       - Со всеми.
       - А городские больницы для бедных?
       - Все три. И больница Святого Фомы. К лазаристам его просто не пустили.
       - Как часто он там появляется?
       - Не реже раза в неделю, обычно - чаще. Лечит, иногда приводит знакомых врачей. Иногда - знакомых небедных людей, чтобы дали денег.
       - Кого?
       Это всегда оказывался неправильный вопрос - "кому", "кого", "с кем". Уважаемых людей Города не пугали, напротив, якобы собирали рекомендации, чтобы довериться почтенному ученому синьору, и они были откровенны. Так, что получалась какая-то новая грамматика: кому - всем, с кем - со всеми...
       А дальше уже не склоняется: когда - все время, где - повсеместно.
       С местным представителем Трибунала - с городским - герцог разговаривал сам. И очень вежливо. Сослался на рекомендации аурелианского коллеги, рассказал о совершенно чудесных медицинских открытиях, представляющих огромную пользу для армии, пояснил, что хотел бы дать синьору Петруччи пост, соответствующий его таланту и рождению, но... напомнил про жалобу Уго, изложил свои предположения касательно покойных чернокнижников - и осторожно поинтересовался, не пожелают ли с ним поделиться какими-либо выводами. С ним поделились. Не менее вежливо объяснив, что, да Его Светлость может быть спокоен, синьор Петруччи не занимается чернокнижием и никогда им не занимался. Тут все хорошо. Но орден сомневается, что ученый муж ответит на такое предложение согласием, поскольку обязанности, связанные с должностью, отвлекут его от самых интересных ему занятий - изучения природы. И если так и случится, орден будет крайне признателен Его Светлости герцогу Беневентскому, если тот оставит Бартоломео да Сиена в покое.
       Герцогу было наплевать на пожелания и признательность Трибунала с самой высокой городской колокольни - но сообщать об этом доминиканцу он не стал; а по сумме всего услышанного пришел к выводу, что неплохо бы решить дело мирно и бескровно. Своими услугами сиенец выкупил себе жизнь - но не благосклонность и не безопасность, так отчего бы ему не переселиться куда-нибудь за границу Галлии, а то и вовсе поближе к Его Светлости герцогу Ангулемскому - тот любит подобных всезнаек...
       А вот после рассказа книготорговца все стало еще более интересным. Торговые дела с купцами из Галлии - это-то было ясно уже некоторое время назад, теперь лишь подтвердилось, а вот все остальное?
       Паутина знакомств, услуг, связей, обязательств - а в центре ее почтенный серебристо-серый с черным паук. Ядовитый. Смертельно ядовитый, судя по участи Альфонсо. И, помимо всего прочего, знающий о похождениях покойного Хуана все и немножко больше. Знающий, способный подтвердить свидетельствами - и его услышат, и его защитят.
       "Подожди, - говорят ему, - подожди. Мы чуть не упустили самое главное. Важнее переписки, важнее открытий, важнее этого зерна, вернее, спорыньи, хотя это очень важно..."
       Что?
       "Он один."
       Герцог закрывает глаза. Это и правда самое главное. Это значит, что в картине чего-то нет. Какой-то детали, важной, наиважнейшей. Той, что позволяла синьору да Сиена выживать все эти годы. Потому что невидимая сеть - невидима. И не может защитить быстро. А ведь было, наверное, время, когда этой сети не существовало. Да Господь всемилостивый, даже ремесленники предпочитают селиться семьями - а уж люди побогаче, как только появляется у них возможность, выкупают жилье у соседей, приводят своих, превращают весь квартал в маленькую крепость, где никого чужого... потому что никогда не знаешь - пожар, обвал, чума, разбойники, слишком жадная городская стража, да мало ли. Те, кто прибежит на помощь, должны быть на расстоянии звука. Жить одному - по доброй воле, по выбору жить одному - можно только если за тобой есть сила.
       Эта сила - не Тидрек Галльский. Не Священный Трибунал. Не Варано, не Бальони, и ни одна из семей полуострова. Нет. Кто берет тебя под покровительство - тот тобой и владеет, а Бартоломео да Сиена не принадлежит никому - и, по видимости, никто не принадлежит ему самому.
       - Мигель, - говорит герцог Беневентский, открывая глаза и видя перед собой молчаливую озадаченную фигуру. - Когда получишь этот список, обыщи дом Петруччи. Забери все книги по списку и все письма, рукописи, записки...
       - И?
       - И все это - ко мне. Никому не показывая. Вернее, нет, сам можешь просмотреть. Но больше - никому.
      
       Когда доктор Пинтор сказал Марио Орсини, что можно вставать с постели и гулять в пределах палаццо, а также отправиться к родной семье на носилках, Марио подумал - и решил, что к деду и прочей родне он съездит чуть позже, сам и верхом, живой и здоровый, а пока лучше останется во дворце. Дед пошумел в письмах, прислал пару гонцов из младших союзников семьи Орсини с настоятельными распоряжениями, да и оставил в покое, удовлетворившись ежедневными отчетами приставленных к Марио слуги и врача. Все было понятно - теперь Марио не столько заложник, сколько залог, а также воплощение дружбы между домами. Временной, конечно. Но в виду грядущих походов - обоюдовыгодной. И если уж внук полюбился семейству Корво, то пусть и пребывает там, где ему нравится. К герцогу Беневентскому и будущей добыче поближе.
       Тем более, что в палаццо оказалось неожиданно весело. В городе то пытались отравить Папу, то покушались на зятя Папы, герцога Бисельи, то убивали этого самого Бисельи, то кого-то ловили и допрашивали сутки напролет, и центром всего этого был дворец герцога Беневентского. Кто же по доброй воле уйдет из такого интересного места?
       И во всем этом гуле Марио Орсини слишком часто слышал одно имя - еще и потому, что сам думал об этом человеке. Так что он не удивился, когда господин герцог, увидев Марио во дворе за теми упражнениями, что дозволил доктор цербер Пинтор - спросил: а что молодой Орсини думает о своем спасителе?
       Не удивился. А вот что сказать - это уже сложнее. И потому что жизнь все-таки спасли, и потому что мог ошибиться. Но герцогу он обязан не меньшим, большим.
       - Ваша Светлость... они с доктором Пинтором часто разговаривали надо мной, считая, что я сплю. Я не спал. Вернее, не всегда спал. И во время одной из этих бесед синьор да Сиена обронил, что, когда увидел меня, раненого, испытал смешанные чувства. Он так и сказал, этими словами. Он имел в виду, что не знал, нужно ли меня спасать. Потому что, - Марио чуть наклонил голову к плечу, подражая, - "возможно, мы еще пожалеем, что война не началась сейчас". Доктор Пинтор... он как бы согласился, но напомнил, что клятва Гиппократа предписывает - только лечить. А да Сиена ответил, что врачам так удобнее, а остальные и не клянутся. И еще... я был в себе, Ваша Светлость. Тогда. Я не мог дышать, у меня пятна перед глазами шли - я даже не помню, чтобы мне было больно, просто тесно, но я был в себе. Я уверен. Я помню как он вошел, видел его против света, я тогда решил... что мне мерещится. Но он сразу ко мне подошел, тут же. Он не ждал. Не думал долго. Если думал, то за те три шага от входа. Так что я не знаю, что неправда - то, что я видел, или то, что я подслушал потом.
       Молодой человек поковырял песок под ногами кончиком деревянного шеста, раскидал первые палые листья. Раздумывал, сказать ли о другом, или будет звучать слишком глупо - зачем оба медика ему две недели подряд говорили, что герцог им не интересуется, не спрашивал и вообще грозился показать, как черти в аду пляшут? Поссорить хотели? Оказалось же - обманывали; хотя и ад, и чертей, и пляски их Марио все-таки увидел, когда проснулся не в срок, среди ночи, и почувствовал, что на него смотрят, поднял глаза... обрадоваться и улыбнуться он успел, а дальше хотелось прятаться под все одеяла и подушки.
       Нет, решает он, это все-таки мелочи. Но синьор Петруччи - странный человек. Недобрый какой-то внутри, спокойный, холодный и недобрый, хотя на словах и на деле и мягче, и внимательнее доктора Пинтора.
       - Спасибо, Марио, - кивает Его Светлость.
       - И еще он был чем-то очень занят. Раньше. Он жаловался доктору Пинтору, что у него пропадает какая-то важная работа. Хотя сказал, что инструкции для армии тоже важны и это нужно было когда-то да сделать - и хорошо, что они пойдут прямо вниз, минуя все обычные стадии.
      
       Когда ученые мужи города Ромы в одиночку и хором взахлеб ругали Бартоломео Петруччи, капитан де Корелла их не вполне понимал. Ну объясняет он всем, кто готов слушать, какие-то азы наук. То как с определенными ранениями обращаться, то как промерять почву для строительства. Все равно ведь эти азы, способы и отдельные навыки науки не делают. Можно научить человека одному приему обращения с оружием, но фехтовальщиком он не станет. У настоящего бойца приемов сотня, но главное даже не это, у него есть стиль, есть понимание взаимосвязей каждого движения с остальными...
       Опустошив кабинет Петруччи, собрав все листки, листики и листочки, обрывки бумаги, счета и записки, редкие пергаменты, Мигель начал понимать этих городских ненавистников. Особенно - перечитав очередную незаконченную рукопись, потом - дневник, который сиенец вел на стопке разношерстных листков, а потом рукопись еще раз.
       Человек, изучивший этот трактат, не стал бы чернокнижником. Нет, неправильно. Человек, прочитавший предыдущую рукопись, куда более короткую, тоже не стал бы математиком. Ученым математиком не стал бы. Но зато понимал бы, что такое вычисления, почему они устроены, как устроены - и мог бы осуществлять самые необходимые операции без посторонней помощи и особого труда. Мигель исписал цифрами два листа, следуя инструкциям... и на третьем листе с ужасом, пробирающим до костей, осознал, что понимает, что делает. С ужасом. Потому что для того, чтобы придумать все эти простые способы заставить числа танцевать перед тобой, раскрывать себя, нужно было знать их изнутри, залезть в мировой часовой механизм, разобрать его, собрать снова - и уже потом, по образу и подобию, сочинить детскую игрушку. Удобную. Понятную. Действующую. Обычному человеку хватит и этого понимания. А будущий ученый оттолкнется и пойдет дальше, сэкономив... черт его знает сколько времени. Столько, сколько сберег бы фехтовальщик, которому быстро и без ошибки поставили руку.
       Человек, прочитавший трактат, не стал бы чернокнижником... не потому, что Петруччи не включил в работу основы теории, он включил - и не только основы - а потому что ему больше не нужно было поклоняться Сатане, чтобы получить желаемое.
       Все описанное мог бы проделать - самостоятельно или при небольшой помощи - любой дурак. Как со счетом. Не нужно много лет учиться, получать из рук в руки скрываемое от посторонних знание, разбираться, где ошибки и суеверия, а где действенные средства. Вот подробное, четкое описание - бери и делай. Описание... странное. Как те инструкции для армейских лекарей. Ничего лишнего. Никаких рассуждений, кроме самых простых, объясняющих суть. Механику.
       Бери и делай... вот Бартоломео Петруччи взял и сделал. Вот рукопись... а вот дневник, и одно без другого еще можно пережить. Если не сопоставить изложенные в будущей книге принципы и методы и дневниковые заметки, сделанные кое-как, потом уже дополненные поверх угольных штрихов - и датированные. В эти дни в прошлом году должен был случиться штурм Марселя, а вместо него произошла невиданной силы буря, а доминиканцы... доминиканцы ничего от врага рода человеческого в той буре не признали. Какое прекрасное совпадение!..
       Капитан де Корелла смотрит на серебряный подсвечник в виде совы. Ему кажется, что птица издевательски подмигивает.
       Да уж, не признали, была бы шутка из шуток - "встретил доминиканец черта, и не узнал". Но ведь обычного черта, рогатого, узнают же. А тут нет. И Его Светлости говорили, что Петруччи с дьяволом не водится. Хотя я бы на их месте не о невмешательстве герцога просил. Я бы на их месте этого исследователя убил тут же. За такие вот учебники, о Марселе уже не говоря. Как это у него: "может быть слишком опасно"? А что тогда - не слишком?
       Капитан де Корелла перевязывает все листки шнуром, запечатывает тут же найденным воском. Ладно доминиканцы... хотя они разбираются. Но сам герцог? Ему ведь, как обнаружилось в Орлеане, много не надо. Та троица из чернокнижного борделя ему не понравилась с первого взгляда, а они ничего не делали, просто разок-другой побывали в скверном месте. А с Петруччи герцог разговаривал лицом к лицу, потом встречался едва ли не каждый день две недели подряд... и сиенец Его Светлости понравился. Надо понимать, это какое-то удвоенное коварство Сатаны?
       Хотя, что происходит с Хуаном, он тоже не заметил. Но Хуана Чезаре без всякого черта ненавидел и старался держаться от него подальше. А тут... может быть все правы - и Петруччи, и доминиканцы, и чернокнижники? И через зеркало ходит тот, кого позовешь? А что? - де Корелла кивает сам себе. - Очень похоже. Позовешь черта, придет черт. Позовешь мелкого божка языческого, которому достаточно ночку с девицей посвятить и весельем порадовать - явится божок. Позовешь самого Нептуна - ну тут видно крепко звать надо и не всякий такое переживет, но если докричишься - придет. Еще как придет, сами видели.
       Но с этим пусть Его Светлость разбирается. А у капитана охраны вопрос простой донельзя и донельзя же понятный: поймали мы за усы настоящего чародея. А что с ним теперь делать?
       Очень жаль, что интересующийся всем на свете чародей, так любящий писать простые рецепты - вот на что это более всего похоже, на рецепты для поваров, можно, если грамотой владеешь, записать, а можно и наизусть заучить, все равно коротко, ясно и не забудешь, - не написал рецепт для поимки колдунов, а также для обращения с ними.
       Значит, придется самим, своим умом.
       Капитан смотрит из окошка на едва различимые в вечерней темноте крыши соседних домов, вспоминает сожжение борделя и слегка передергивается. То ли от сквозняка, то ли от воспоминаний о том, что такое "своим умом" в применении к Его Светлости и куда оно обычно заводит.
       Встает, поднимает с пола случайную страничку. Аккуратные черные буквы, ни крючков, ни сетей, а взгляд цепляют.
       "Указания для приготовления мяса без огня. Возьми небольшой глиняный горшок с глиняной крышкой, той же ширины, что и горшок; затем возьми другой горшок из такой же глины, с крышкой как и у первого горшка; этот должен быть глубже первого на пять пальцев, с окружностью большей на три пальца; затем возьми свинину и кур; нарежь большими кусками, возьми специи по вкусу, добавь, посоли; возьми меньший горшок с мясом и поставь в больший горшок; накрой крышкой и замажь влажной, глинистой землей, чтобы ничего не ушло; затем возьми негашеную известь и наполни большой горшок с водой, убедившись, что вода не попала в меньший горшок; пусть постоит столько времени, сколько займет прогулка длиною от пяти до семи лиг; после открой горшки и найдёшь свою пищу несомненно готовой."
       Тьфу ты, пропасть.
      
       "Магию - стремление изменить мир желаемым образом, путем прямого или опосредованного приложения чистой воли, нельзя истребить совершенно. Можно скрыть от профанов принципы и самые действенные средства, однако все, что было некогда известно, может быть и непременно будет открыто заново, свидетельством чему эта рукопись.
       Если хотя бы десятая часть описанных здесь методов станет достоянием круга грамотных людей, который с каждым годом все расширяется, можно не сомневаться, что в течение поколения или двух поколений новоявленные маги додумаются и до всего остального.
       Запрет и преследования не смогут даже намного отодвинуть сроки, ибо в мире достаточно мест, куда не достает рука церкви, более чем достаточно людей, готовых пожертвовать жизнью и состоянием, лишь бы добиться нужного им чуда, и все больше ученых, не способных оставить в покое тайны мироздания.
       Однако, по моему мнению, надежная защита все же существует. Это неверие. Достаточно убедить людей, что колдовство - бессильно, и они станут преследовать свои цели на иных путях.
       Дело это не является невозможным, более того, с изобретением книгопечатания и возвышением практических наук у нас появляются средства совершить его повсеместно - и достаточно быстро.
       Необходимо следующее..."
       Человек будет работать всю ночь. Жечь свечи одну за другой, вымерять шагами узкую комнатушку на втором этаже полукаменного придорожного дома, морщиться на скрип половиц. Кто-то когда-то решил поставить себе не каменный, обычный дом, а такой как обычно строят далеко отсюда, на севере. За один переход до Ромы - редкость. Но сейчас главное, что в нем есть узкие, тесные, но отдельные комнатушки. Чисто прибранные, тихие - хотя это и не так уж и важно. Если надо, можно работать в любой обстановке. Если очень надо - можно работать очень быстро.
       И письма в Рому хозяйский сын отвезет завтра же поутру, об этом уже уговорено.
       Если ты уже наделал море ошибок и собираешься в здравом уме и твердой памяти совершить еще одну - будь любезен рассчитаться сначала по старым обязательствам. Этих обязательств не так много, на одно меньше, чем хотелось бы, но все они важны. Обещанные советы - тем, кто в них особо нуждается. Предупреждения - тем, кто может его искать. О том, что его дом, книжная лавка и больница Святого Фомы могут быть опасны, он уже написал всем, кому нужно - еще перед отъездом из Ромы. А что до его круга знакомых, там любая ищейка сойдет с ума, отделяя важное от неважного, разыскивая лист в лесу. Письма ученым коллегам. В его отсутствие обмен идеями станет куда менее... плодотворным, поэтому стоит хотя бы свести корреспондентов друг с другом. И самое главное. Самое. Книга.
       Человек разминает руки, греет их над свечой. У хозяйки не было восковых, но она пошла и купила. Любая причуда постояльца - закон, если постоялец платит. А постояльцу нужен хороший ровный свет, потому что свет - это время.
       Он знает, что в этом состоянии нельзя принимать решения. Он знает, что слишком устал за последние три года - он не мальчик, а новая сфера исследований потребовала крайнего напряжения сил. Он потерял слишком много друзей... и теперь вынужден своими руками хоронить идею. Самую перспективную, самую богатую в своей жизни идею. Не единичное открытие - действующий и действенный способ постигать и изменять мир. А похоронить нужно, потому что это не порох. Этим будут сносить города... и новую точку равновесия найдут не вдруг и дорогой ценой. Слишком дорогой. Даже для нового мира.
       По-хорошему, следовало бросить все и уехать на север. И месяца три, не меньше, просто отдыхать. Ничего не делать, ни о чем не думать, жить, дышать, смотреть на зеленую лагуну, пить вино, любить женщину... ждать, пока судороге, сведшей горло, надоест, и она осыплется, наконец, мелкими иголочками. Но это значит - оставить все, как есть. Уехать, и оставить. Стать человеком, который повернулся спиной. А зачем ему нужен он сам - такой?
       Очень жаль переписки, идей, открытий, которые могли бы случиться. Очень жаль именно этой части будущего, которое с каждой строкой все глубже погружается в туман области "будущее невозможное". Но есть вещи, терпеть которые попросту нельзя. Это не значит - исправить, совершить нечто разумное и тем закрыть ошибку, словно дыру заплатой. Нет. Совершить еще большую ошибку, обменять золотой на мелкую монету, но именно без этой монеты не дожить до завтрашнего дня, а золотой, залог будущего - да Господь с ним...
       Кое-кто в городе Роме ошибся - а кое-кто другой этим воспользовался. Чужой ошибкой, чужой надеждой на лучшее. На милосердие, разум и снисхождение. Беспочвенные надежды - глупость, пыль и прах, этак любой нищий бездельник может лежать на обочине и надеяться, что завтра же его позовут во дворец понтифика и сделают кардиналом. А вот подавать, расчетливо и намеренно, надежды ложные, чтобы заманить в ловушку, прикидываться благоразумным и доброжелательным, чтобы убить - это уже подлость.
       Это было очень просто - заметить, что герцог Беневентский смотрит на нежданно пригодившегося врача так же и с тем же выражением, с каким смотрели на него некогда люди из Трибунала. Это было легко - вычислить по вопросам, что герцог Беневентский знает о чернокнижии очень много и ненавидит его всем своим существом. Это было естественно - свести воедино кинжал, "забытый" в ставне, отсутствие атаки на Альфонсо и то, что его самого выпустили из дворца живым... и решить, что, чем бы оно там ни обернулось, а мальчика никто не тронет и никогда не собирался трогать...
       Едва ли герцог Беневентский тайно предавался чернокнижию, а все его отвращение было показным. Скорее всего, он попросту решил, что, чем бы ни занимались члены его семьи, никто не имеет права препятствовать им, а тем более - убивать их. Вот это было правдой, а все остальное - ложью, ловушкой и притворством. А один глупый сиенец дал Альфонсо совет поехать к Корво и во всем признаться. Это ничего бы не изменило - на герцога Бисельи напали еще по пути, до признания, а потом, когда убить с первой попытки не получилось, выждали время и добили. По слухам, которые неслись по всем дорогам из Ромы, в этом герцог Беневентский пошел даже против воли отца.
       Это ничего бы не изменило, но ему солгали, а он не распознал ложь и послал мальчика в ловушку. В ловушку, откуда тому было в одиночку не выбраться. Послал - и уехал.
       Что ж... сделанного не поправишь, воду не соберешь - но жизнь не кончается сегодня. И Полуостров не обвалился в море. И не обвалится впредь - о чем тоже следует позаботиться. Но вот от того, что Чезаре Корво перестанет дышать, выиграют все.
       Это будет не очень сложно сделать, если удастся остаться на свободе. И вдесятеро проще, если не удастся. Он, проклятый дурак, пообещал мальчику, что воспользуется потусторонней помощью только при тех обстоятельствах, при которых ею воспользовался сам Альфонсо? Что ж. Шутка оказалась куда более удачной, чем он думал тогда.
       Перо, бумага, чернила. Больше нет ничего - только нагретое выскобленное дерево под ребром ладони, край стола, пляшущий круг света, желтый с каймой, алой внутри и черной снаружи. На границе света тень всегда заметнее. Пальцы устали, почти не разгибаются: нужно писать быстро, четко, разборчиво - и много, очень много. Собственные руки кажутся чужими - лощеным деревом, покрытым темными пятнами. Но инструмент не подведет, его инструменты никогда не подводят.
       "Сведущие люди, имеющие представление о человеческой природе, никогда не поверят в то, что Сатаны не существует - равно как и в то, что он неспособен вредить человеку. Но церковь, опираясь на двойной авторитет веры и науки, в силах убедить их, а вслед за ними и простецов, что все совершавшиеся и совершающиеся чудеса имеют либо священную, либо материальную и постижимую разумом природу, а дьявол в силах царить в мире сем только посредством людей, которых побуждает творить зло. И чернокнижники - пища его вдвойне, ибо они отдают Сатане свои души в обмен на магию, но магия эта призрачна, как призрачны были видения, посланные во искушение святым, а надежды колдунов - ложны, ибо на дьявола нельзя полагаться даже во зле.
       Если эти убеждения прорастут, те, кто ищет могущества, обратятся если не к Богу, то хотя бы к материи."
       Даже сверхъестественную силу можно запереть в клетку, если знать - как. Что уж говорить о людях.
      
       День не предвещал дурного - ни подозрительным везением, ни подозрительным затишьем. Ничего необычного в нем не было. Проверить посты, выслушать доклады, рассмотреть жалобы, велеть с обидами и доносами - кто пил, кто с кем подрался, а кто кого обыграл, - обождать до вечера. Тем более, что и доносов-то было как обычно, полтора. Когда крепко держишь солдат, не давая им повеселиться от кампании до кампании, много жалоб не бывает.
       После этих дел - список поручений, полученный накануне от Его Светлости. Разъездов на весь день, и по городу, и в окрестностях: очередной отряд, снаряженный Орсини, забрать - а по дороге проверить, о здоровье монны Лукреции во дворце осведомиться, за казнью случайно прихваченных на прошлой неделе уличных грабителей проследить, за заказанные пушки очередную часть оплаты внести...
       На день хватает. С утра до позднего вечера Мигеля де Кореллу видят и тут, и там - впрочем, зрелище это обыденное и всему Городу привычное. Также всей Роме известно, что сам по себе толедец ничем не интересен, а только исполняет волю герцога Беневентского. Разъезжает себе и разъезжает - вежливый, сдержанный, неразговорчивый. Еще несообразительный, недалекий, но исполнительный. Неинтересный совсем человек.
       Он и правда человек сдержанный. А потому, увидев на лестнице Тулио Риччи, который должен бы со своими людьми дежурить в том проклятом доме с совой, де Корелла не рявкнул на весь двор - какого, мол, святого покровителя Тулио голова на плечах надоела, а подозвал - и поинтересовался тихо и вежливо, чьим приказом того сместили. И узнал, что его же собственным. Вернее, Его Светлости: если хозяин домой вернется, арестовать и доставить. Вот он и вернулся.
       Арестовали. Доставили. Его Светлость взял тут же во дворце отдыхавшего Рамиро Лорку с отрядом, прихватил пленника и куда-то поехал. Куда? А где это видано, чтобы господин герцог всем встречным-поперечным, даже если это свои встречные и у него на службе, докладывал, куда ехать собирается?
       Как арестовали? Да, в общем, никак. Без шума совершенно. Сиенский этот не то медик, не то инженер и возражать-то не пытался, и не спорил. Безропотно подчинился, вот.
       Вечер померк. Выцвел до ровного серого - ни цветов, ни запахов, ни звуков.
       Подчинился! Безропотно! Дураки проклятые. Идиоты. Не Тулио с людьми... с них-то какой спрос? А они с Его Светлостью. И Мигель - первым. Знал же, всю жизнь знал, кому служит. Знал, как и чем Чезаре Корво раны лечит, от усталости избавляется. Походит по краешку над какой-нибудь пропастью - и опять живой. А тут пропасть в самый раз, эскадры проглатывает, побережьем закусывает. Нет же было Мигелю додуматься, приказать чародея прибить, как увидят. Быстро, тайно, из засады, чтобы охнуть не успел, не то что позвать кого-нибудь. Но кто же знал, что он вот так вернется?
       Так все хорошо складывалось: из Ромы проклятый колдун удрал еще когда герцог Бисельи был жив, а сейчас последняя неделя августа пошла, и - ни слуху, ни духу. Чтобы не искать его по всей Романье - или по всему полуострову - есть простая и понятная причина: как ни крути, а не только он нам должен, но и мы ему должны. Хотя бы за белобрысую бестолочь Марио Орсини. Так что с глаз долой - из сердца вон.
       Но нет же - сам приехал. Вернулся и сдался в плен, ничего не сделал, никак не возмущался. Что это значит? Значит, решил воспользоваться собственным способом? Но Петруччи для этого нужна помощь, и не простая... а такая, для которой чертов Лорка сгодится лучше прочих. Да что ж такое!.. И что теперь делать?
       А, может, все еще хуже. Может, и не нужна вовсе помощь-то. Рукопись - это то, что знаем мы, да и она без хвоста. Написавшему наверняка понятно больше.
       Капитан Мигель де Корелла все это время не стоял столпом во дворе. Он вернулся к себе, отдал десяток обычных распоряжений, приказал тихо узнать, через какие ворота выезжал Его Светлость, куда направился, кто видел... Все как обычно, ничего страшного, это наш Микелотто, помесь лисы, гидры и наседки - нос повсюду, зубы везде и вечно над герцогом кудахчет.
       Видеть, конечно, видели - на выезде из северных ворот. Ну, там одно слово, что ворота... И дальше по дороге и двинулся, а куда - неведомо, в сумерках и проезжих мало, и следить за чужой кавалькадой, едущей без факелов, неудобно, да и вообще для кого из горожан и окрестных крестьян это событие: сын Его Святейшества с малым числом приближенных куда-то на ночь глядя подался? Он каждый день туда-сюда разъезжает, война же будет - вот и готовит войско.
       О чем любой горожанин и крестьянин готов любому чужаку-варвару рассказывать часами. С кем война, как готовится. А что у толедца на лице недоброе написано - так варвар же. Все, кто не в Роме родился и вырос, варвары. Даже и Его Святейшество, если вдуматься...
       Так и получилось, что капитан де Корелла не нашел Его Светлость герцога Беневентского, а бессмысленно носиться впотьмах по деревням и виноградникам счел бесполезным.
       И всю печень бы себе проел беспокойством, не появись поутру Рамиро Лорка - живой, здоровый, невредимый и светящийся как те медные шпоры, что ушлая купцова жена на ведра приспособила, чтобы ревнивого мужа перед соседями дураком выставить. А поговорить Лорке хотелось. Не то, чтоб похвастаться, а так, показать - мол, на место не претендую, но тоже - отмечен.
       Разумеется, Рамиро был выслушан - в деталях и подробностях, со всем интересом, который только смог изобразить де Корелла, а изображать он мог хорошо, а страх и отвращение прятать умел неплохо. Так что Лорка ушел вдвое довольный против прежнего, сияя уже не как шпоры, а как любимый медный таз, в котором матушка Мигеля собственноручно варила варенье и который приказывала начищать каждую пятницу.
       А где герцог? А отпустил отряд, велев возвращаться в город, а сам уехал на север. Забрал у солдата плащ - и поехал.
       Один? Ну что вы. С двумя сопровождающими - и с заводными лошадьми. Разве я отпустил бы одного... А тот? Мертв. Не сам умер, убит. Распоряжения насчет тела? Были и выполнены. Его Светлость - крайне щепетильный человек, вы же знаете.
       Худшего не вышло. То ли чародейство попросту не удалось, то ли были еще какие-то причины, но худшего не вышло, все живы, даже этот осел Рамиро, а Бартоломео Петруччи - мертв. Убит. И не скажешь, что без причины, хотя и без суда. Вот только способ... и день, и шутка выходит очень сомнительная и совсем не в духе Его Светлости.
       Даже не сказать, что и в духе Лорки. Хотя если бы Лорка святцы читал, мог бы и сообразить пожалуй, какого святого вчера праздновали - и как этого святого по Золотой Легенде убили... Хотя это уже не день, это уже ночь святого Варфоломея получается, порадовали беднягу, подарочек поднесли.
       Надо бы и Мигелю радоваться, что все, кто нужен, живы, а все, кто не нужен - мертвы, но вот не выходит.
       И последний приказ Его Светлости: привести тело в порядок, насколько это возможно, отвезти к местному священнику, сказать, что, видно, путешественник был захвачен разбойниками и убит в укромном месте, оплатить похороны и службу... пугал даже больше, чем все остальное. Не было у герцога Беневентского в обычае молитвы по убитым врагам заказывать. Это дело родни.
      
       В доме синьоры Ваноццы пахнет, нет, не теплом, тепло замечаешь, если его не хватает - а как его может здесь не хватать? Отсутствием холода пахнет в доме. Свежесрезанной травой - она не сгниет, она высохнет, ее вынесут и заменят. Солнцем. Даже когда хозяйки нет. А потом она входит. Очень легко понять, почему отец ее полюбил. Никак нельзя понять - почему оставил.
       Ей уже почти пятьдесят, но если синьора Ваноцца встанет рядом с дочерью, то одни выберут дочь, как воплощение юности, а другие - мать, зрелую красоту. Церера и Прозерпина, равно прекрасны - кто-то сочинял хвалебный гимн с таким смыслом. Не льстил обеим.
       И даже усталость и тревога - дело ли, когда овдовевшая дочь, такая чувствительная девочка, слегла от тяжкой потери в горячке, - не старят ее, только оттеняют глаза.
       - Нечасто тебя здесь увидишь, - улыбается Ваноцца сыну, и кажется, что не солнце за спиной восходит, наливая волосы золотом, а лицо окружено сияющим нимбом.
       Она лукавит. Знает - приезжает так часто, как только может себе позволить. А значит... значит куда реже, чем хочется. Потому что все ценное должно либо храниться за пятью замками, либо лежать вне поля зрения. Достойный сын, посещающий матушку раз в две недели или даже раз в месяц, как велит долг. Осведомляющийся о здоровье и благополучии, как велит долг. И забывающий о ее существовании, когда долг исполнен... до следующего раза.
       - У тебя, - говорит мать, касаясь пальцами щеки, - такой вид, словно ты читал до рассвета, а потом сломя голову мчался сюда. Что случилось?
       Сын вдруг смеется. Коротко и зло. На себя не похоже.
       - Рассказывать долго, а описать можно в трех словах. Я разбил зеркало, матушка.
      
       Наступил и прошел полдень, началась и стала уже спадать к вечеру последняя августовская жара, пришли на назначенные накануне герцогом аудиенции одни, другие и третьи послы, оружейники, капитаны, городские чиновники - все получили отказ, Его Светлость не принимает, - а ни герцог, ни сопровождающие во дворец не вернулись. Как в воду канули. Не то чтобы это кого-то особенно удивило - нельзя же, право, ждать от молодого мужчины неизменно строгого образа жизни, случается даже с таким серьезным и рассудительным синьором, как Чезаре Корво, что-нибудь... непредвиденное. Ожидающих в палаццо и вокруг очень забавлял вопрос, на что похоже непредвиденное, какого цвета у него глаза и волосы, из какой оно семьи.
       Чем дальше по кругу ползла тень на песочных часах во дворе, тем больше Мигеля де Кореллу волновал более простой вопрос: куда на самом деле подевался герцог, и где его теперь искать. Или не искать - сам появится? Или все же искать? Нужен ему кто-нибудь - или никого видеть не хочется? Десять лет рядом проведешь, а на такие вопросы ответов все равно не знаешь.
       А уж совсем к вечеру вернулись оба сопровождающих и поведали, что Его Светлость изволил прибыть в город еще до полудня, тогда же их и отпустил и приказал до заката в резиденцию не возвращаться. Ну и кто ж такому приказу не будет рад?
       Де Корелла тоже обрадовался, потому что теперь-то точно знал, где искать пропажу, и был уверен, что пропажа не прочь, чтобы ее нашли.
       Синьора Ваноцца встретила гостя сама, сказала - там же, внизу, при людях, для чужих ушей:
       - Мой сын устал и спит. Будьте гостем, пока ждете его, капитан. - И увлекла во анфиладу, от этих ушей подальше, а потом и во внутренний двор.
       Весной здесь вишни цветут, вспомнил Мигель, а потом вот эти две липы и апельсиновое дерево, и пчелы над ними вьются, мед дают, а потом цветут розы, старые галльские розы, похожие на пышный шиповник, а еще флорентийские ирисы, гербовые княжеские цветы, и греческие белоснежные лилии. Де Корелла не был здесь больше года, а ничего, кажется, не изменилось.
       - Микеле, он приехал утром, и мы говорили... - говорит женщина, расставляя на широком столе вино, сыр, фрукты. Служанку она отослала сразу, как только взяла у нее поднос. - Я узнала много такого, о чем до сих пор могла лишь догадываться.
       И только сейчас, здесь, под вьющимися лозами винограда, переплетенного с чиной, можно заметить, что глаза у хозяйки заплаканы. Раньше просто не видно было.
       Догадывалась... де Корелла опускает голову. Его господин наверняка думал об этом, только не говорил вслух. А сам он - нет, будем честны, и в мыслях не было. Забыл, что у Хуана - не только отец, но и мать. Забыл, что у сына Лукреции есть бабушка. Которая очень любит свою дочь. Забыл. Женщина в лиственно-зеленом платье с золотыми шнурами, наверное, догадывается об этом, но виду не подаст и не ответит упреком.
       Когда Его Святейшество... наверное, тут сгодится слово "охладел" к синьоре Ваноцце, увлекшись молодой красоткой Джулией Фарнезе, мать четверых детей Его Святейшества просто тихо отошла в сторону. Не спорила и не ревновала, жила в своем доме, управляла нажитым имуществом, и как управляла - по всей Роме говорили, что такой разумной женщины еще поискать, - мирно дружила с очередным найденным для нее супругом, и, конечно, не пыталась протестовать, когда дети переселились из ее уютного дома в дом тогда еще не папы, а кардинала Родриго. Отошла в сторону, сохранив и любовь детей, и уважение бывшего любовника. Но вот решать, вмешиваться - нет, не могла бы. Жаль, думает капитан. Очень жаль. Сколько всего не случилось бы...
       - Об этом молоке нечего плакать, - говорит синьора Ваноцца. Хотя сама - плакала. - Хуан не смог бы жить тихо и довольствоваться тем, что имеет. И был слишком слаб для большего. Может быть, все случилось бы не так быстро, не так плохо. Может быть, мы больше горевали бы о нем самом, а не о том, как он умер. Но и только.
       Да уж, с неожиданной злостью думает Мигель, жить - не мог, не умел, все хотел славы, почестей, восхищения только потому, что родился от такого отца, а вот умереть ухитрился так, что не распутаешь этот чертов узел. Потому что и Петруччи, и покойный герцог Бисельи были правы, и такого выродка по любым законам нужно было прирезать как бешеную собаку, да вот только кому-то эта собака брат, а кому-то сын. А не встрянь Альфонсо, нажалуйся он Чезаре... об этом и думать тошно.
       Но синьоре Ваноцце об этом всем говорить не нужно. Многое она понимает сама, а многое просто не для ее ушей. Сюда, под вьюнки и виноградные листья, набирающие багряную осеннюю яркость, нельзя приносить многое из того, что обыденно для де Кореллы, а уж то, что для него самого страшно - тем более.
       - Почему, - спрашивает хозяйка, - моему сыну так жаль этого Петруччи? Что в нем такое было?
       Вот тут де Корелле показалось бы, что он ослышался. Показалось бы, если бы не рассказ Лорки. Если бы не то распоряжение. Он все равно ничего не понимал. Оказалась подколодная змея не только умной, но и, видно, храброй змеей. Но змеей-то меньше не стала. Сломал хребет и пошел себе.
       - Мне самому жалко, что так обернулось. Умный человек, полезный. Но я не думаю, что дело в этом, синьора. А что сказал Его Светлость?
       - Что он разбил зеркало... А потом рассказал, что наделал этот человек, суди его Господь, и... - женщина разводит округлыми руками. - Он принес слишком много горя нашей семье. Не стоило делать самому то, на что есть слуги, но...
       До чего же она растеряна, думает Мигель - и пытается понять, что именно случилось. Его Светлость явился к матушке в прескверном расположении духа, рассказал все - видимо, все целиком, до конца, - и уснул. Значит, разговор был совсем уж тяжелый, хуже некуда. И - "жаль Петруччи".
       - Что значит... разбил зеркало? - неужели опять дело в этой поганой магии, неужели Его Светлость все-таки сделал что-то с собой в ту ночь? Если его родная мать понять не может - а ведь она-то как раз никогда и ничему не удивлялась.
       - Нет, - говорит проницательная женщина, глядя на гостя. Конечно, ей же и про магию наверняка рассказывали. - С ним все как обычно. Только он почему-то решил, что они... были похожи. Как человек и отражение, если только отражение может быть почти втрое старше. Он сказал, что понял, когда уже ничего нельзя было сделать, только убить. Потом он прочел ту рукопись до конца. Он не пересказывал мне, что там было, но оно только больше его убедило...
       Ну да, рукопись же обрывалась едва ли не на полуслове, ни заключения, ни итога. Значит, было там что-то, меняющее смысл первой части. И был повод приравнять себя и эту... змею подколодную, ну змею же?.. Да что ж похожего?
       Де Корелла радуется, что не видит сейчас себя самого - хватит с него изумления на лице хозяйки; на самом деле смотреть не на что: все тот же спокойный интерес. Но гостю кажется другое - что брови у него уже уползли выше лба, за край волос.
       Ладно, что толку гадать?
       Чезаре вернулся, он пришел к матери, выговорился и лег спать. Значит, особой беды не случилось. Проснется - узнаем.
      
       Герцог проснулся через час - веселый как птица, и настолько похожий на обычного себя, что де Корелле хотелось протереть глаза. Завтрак - хлеб, сыр, фрукты... матушка, вы волшебница. Мигель, прости, я уже знаю, что это была глупость - ну что, годится на что-нибудь эта рота? Я так и думал, что ж, невелика беда - и поправима. Остальное - по дороге. У нас готово все, что можно, значит, завтра и начнем. Я буду писать, матушка... и я прошу вас, сообщите мне, когда я снова смогу писать сестре.
       И веселье было настоящим - ясным, простым и весомым как новенький скудо.
       И все же уже у коновязи Мигель де Корелла рискнул заговорить первым.
       - Ваша Светлость...
       - Мигель, - герцог обернулся к нему, - мне вчера один хороший человек дал один хороший совет. И я намерен ему последовать.
       И улыбнулся - как улыбаются взрослые люди, задумавшие какую-то уж совсем мальчишескую проказу. Мигель никогда раньше не видел у него такой, треугольной почти, улыбки.
       Вчера, думает капитан. Значит, либо Лорка, либо Петруччи, тогда еще не покойный. Какие уж тут хорошие советы? Один их, слава Пресвятой Деве, никому особо не раздает, а другой раздавал налево и направо, но вот хорошего в них было, как в отравленном яблоке: все, кроме основного - яда. А больше и некому.
       - И что вы намерены делать?
       - Жить здесь и воевать здесь. Пока это от меня зависит. - объясняет герцог. - Я же сказал, что это был хороший совет.
       - Ваша Светлость... - Капитан пытается говорить, как ни в чем не бывало, и вроде бы даже получается. - А чем заканчивалась рукопись?
       - Я дам тебе прочитать по дороге, она у меня с собой. Мигель, - все с той же проказливой улыбкой говорит герцог, - а давай мы с тобой... прямо сейчас... удерем к войскам, а эти все, - взмах в сторону дворца, - пусть остаются?
       - Как-то нехорошо... - думает вслух де Корелла. - Сначала вы пропали, потом я пропал. А впрочем, воля ваша. Едем.
       Поднимается ветер, начинается ночь, до лагеря три часа, если не гнать коней, а ехать в свое удовольствие. Серебряное пламя разгорается в небе. О ночных дорогах пели за тысячи лет до этих двоих и будут петь через тысячу лет после того, как замолкнет эхо копыт, мечущееся между камнем дороги и небесной твердью. Но слова - только эхо случающегося, они никогда не иссякнут.
       Слов еще скажут, споют, прошепчут и со злостью сплюнут в придорожную пыль очень много.
       Все только начинается.
      
      
      
      
      
       Глава вторая: как сэр Кристофер искал неприятностей --
       а другие их нашли
      
      

    Генерал! К сожалению, жизнь --- одна.

    Чтоб не искать доказательств вящих,

    нам придется испить до дна

    чашу свою в этих скромных чащах:

    жизнь, вероятно, не так длинна,

    чтоб откладывать худшее в долгий ящик.

    Генерал! Только душам нужны тела.

    Души ж, известно, чужды злорадства,

    и сюда нас, думаю, завела

    не стратегия даже, но жажда братства:

    лучше в чужие встревать дела,

    коли в своих нам не разобраться.

    И. Бродский "Письмо генералу Z"

      
      
       17 октября, ночь
       Женщина на стене смотрит на ткацкий станок. Высокий, угловатый и черно-рыжий. И сама она такая же. Длинное пестрое платье, длинные рыжие волосы, длинное пестрое лицо, шитая головная повязка, серьги, незамужняя, свободная, невеста. Приданое к свадьбе готовит. Их таких на длинной широкой ленте пятнадцать, девушек и станков. Специально подобранное число, счастливое, но никому из богов не принадлежит. Все ткачихи разные -- та наклонилась, эта цепляет нитку, эта опускает планку... все одинаковые. Если быстро повернуть голову, то кажется, что всего одна -- и под руками ее ходит ткацкий станок. Пра-пра-пра-пра-прабабка еще в Саксонии соткала эту ленту себе на свадьбу, на удачу.
       Может быть, тогда над этим смеялись. Или ругали ее -- бесполезная вещь. Или восхищались тем, что рисунок почти живой. Или... но теперь дальним потомкам было на что посмотреть и что вспомнить.
       Человек разглядывает свои руки. Все, как было -- большие, короткопалые... чистые. Даже ссадин и царапин нет. Это хорошо, что нет. А хочется, чтобы были, потому что... Сундук, где хранилась широкая тканая полоса, стоит у стены. Служанка, которой приказали помочь закрепить ленту-наследство на стене, лежит в нем, свернувшись калачиком. Будто спит. Она ничего не оставит детям. Да и неоткуда им взяться, детям. Скоро вернется Селвин, вытащит сундук -- ему-то, при его силе, не в тягость, да и весу в той Клодине немного, девчонка совсем. Вытащит, поставит на подводу, увезет. А дело на том не кончится.
       Их, тех кто знает, двое было. И второй тоже придется умереть. Чем скорее, тем лучше. Пока не проболталась, пока не выдала. Тут словечко уронишь, хоть во сне бормотать начнешь -- беда. Пропадать всем и всему, от него самого, до ткачихи на стене. Проще сунуть тлеющую головню в стог и думать -- пронесет, как-нибудь не загорится, чем надеяться на то, что слова не разлетятся по ветру. Даже в лесной чаще их растащили бы муравьи и сороки, но здесь не чаща, здесь Орлеан. Болтливый город, и люди в нем болтливые.
       Не пощадят никого. Если уж людям королевской крови, крови богов, за это знание рубили головы на площадях, то что делать остальным? Обезопасить себя. Спасти. Запутать след, затереть его и притаиться -- может быть, псы беды промчатся мимо.
       Домоправительницу, Марию, жалко. Хорошая женщина -- честная, умелая, незлая. Можно было бы не трогать, да любопытна и разговорчива. Девяносто девять из сотни женщин таковы -- и беда невелика... Была бы рабыня, можно было бы продать далеко, не убивать, не рисковать. Да закон на то есть: нельзя язычнику держать крещеных рабов, а христианину -- никаких, кроме пленных, взятых с боя и не выкупленных потом. И нельзя запрещать креститься. Вот и выходит...
       Она все расскажет, и трех дней не пройдет. Как днем рассказала господину о том, что нашла, сунув любопытный нос в имущество маленькой Клодины. Служанки, опасаясь воровства промеж себя, да и глупых трат, все заработанное, купленное и подаренное отдавали на хранение Марии, чтоб та заперла понадежней и не отдавала без повода. Домоправительница хранила-хранила, да и сунула нос в кожаный футляр -- что там у хорошенькой Клодины такое спрятано? Прочитала -- и побежала к господину. Поклялась всем на свете, своими богами и святыми, что будет молчать. Но женские клятвы -- пух, дунь и полетят по ветру.
       Только тут в одиночку дела не сделаешь, Мария женщина высокая, статная, телегу плечом сдвигает.
       Можно бы за ужином опоить, пристройку поджечь, а двери подпереть, так остальных жалко, и вышибить могут, и соседи на помощь прибегут -- тушить, пока на них не перекинулось. И спросят же, как вышло, что все спали крепко. И... нет уж, сколько тут ни думай, а если не дано ума и удачи на ремесло -- так и не выдумаешь ничего хорошего. Он торговец, а не убийца.
       Человек морщится -- как же, не убийца. Убил же. Душил Селвин, конечно, но он-то... зазвал, держал, чтобы тихо... И приказывал -- он. А теперь еще раз прикажет.
       Нужно было бы дождаться утра, а лучше -- следующего вечера. Выбрать подходящий момент, чтобы избавиться и от второй женщины. Подождать, пока Селвин вывезет и надежно закопает сундук с трупом. Очиститься, отвести от себя гнев жертвы, убитой несправедливо и предательски. Очистить дом от пролитой крови. Но достаточно было подумать, что сначала придется ждать, ждать и бояться, что домоправительница проболтается -- на исповеди или по секрету кому-нибудь из подруг или родни, хорошо хоть, что у нее, овдовевшей почти после свадьбы, детей не было. Бояться, что ее насторожит пропажа Клодины. Что она почует недоброе: женщины неумны, но чутье у них лучше чем у лис. И -- самое главное -- что придется еще раз заново решаться на скверное дело.
       И... и если ему придется ждать, думает Ренвард сын Теллана, саксонец, живущий в Орлеане, если ему придется ждать, он не поручится за то, что сам не признается кому-нибудь, или не выдаст себя, или не откажется от намерения.
       Шаги в коридоре, негромкие, уверенные. Селвин. Рыжие волосы к голове прибило и на куртке темные пятна -- дождь на дворе. Вот у него руки не дрожат. Убивать он не хотел, пришлось объяснить, в чем дело -- но когда согласился, тут же стал спокоен и деловит, как и положено купеческому ближнему человеку, самому бы так.
       -- Я поставил сундук на подводу, до утра, -- говорит он. -- Сейчас-то ехать...
       -- Не надо сейчас, -- машет рукой Ренвард. Подвода, выезжающая из дома кромешной ночью, заполночь, и направляющаяся не к складу, не за товаром -- это странно и подозрительно. Соседи проснутся -- потом три дня судачить будут.
       -- Я вот что подумал... у нас в третьем погребе, в синем, лестница крутая и ее давно чинить пора. Если с нее человек упадет, никто не удивится -- споткнулся, да и разбился, там и насмерть просто. Вот я бы туда пошел, да вынул кой-чего, а вы б потом ее туда послали, сразу, чтобы никто раньше не успел.
       За чем, думает Ренвард, можно послать домоправительницу в подвал в такую ночь? За припасами -- так она служанок отправит, пожалуй, на то и целый дом девок, чтоб хозяин ни в чем не нуждался. Разве что... за вином. Оно как раз хранится в части, запертой на два замка, чтоб не воровали, и один ключ у Марии, а другой у хозяина. Но нужен еще и повод. Чтобы все выглядело как обычно. Гости? Средь ночи -- и ни слугу вперед не послали, ни самих гостей не видать? Не видать... потому что не приехали еще.
       -- Делай, -- решительно кивает Ренвард. -- Закончишь, закрой и Марию ко мне.
       А скажу я ей вот что: привезут товар, дорогой и важный. Привезут тихо. Не тайно, просто тихо. И нужно в винном подвале место освободить. Там два замка и сухо.
      
       Марию, домоправительницу в доме зажиточных саксонских купцов, никто бы не упрекнул в лености и нерадивости. Разбудили, считай, в полночь -- товар, гости -- значит, надо пойти и сделать, что господин велит. Одеться, умыться -- и сделать. Ключница все же, распустехой ходить нечего, пускай и ночью. Освободить место -- так освободить. Наверняка дорогое вино привезут, которое не бочками, а бочонками или бутылками считают. Дело привычное, а подвал самый годный -- сухой, чистый. Но даже в сухом и чистом подвале водятся мокрицы. Мерзкие твари. Признаваться, что ты при виде такой маленькой многоножки готова на потолок запрыгнуть, подобрав юбки -- засмеют же. Поэтому надо вести себя как полагается: зайти на кухню, тряхануть за плечо рябого работника, иди, мол, потрудись -- а я тебе посвечу, да посмотрю, чтоб ты к бочкам не прикладывался.
       Бедняга Мишу глуховат и безответен -- только топает как стадо солдат.
       -- Осторожней на лестнице, -- громко напоминает Мария, этот же навернется, так ни его, ни лестницы не соберешь...
       -- Я знаю, гос... -- бормочет Мишу, -- ух...
       Грохот такой, будто не человека, а бочку вниз уронили. Упал, и молчит. Дева Мария, накаркала.
       Из-за угла, почти сразу же, вывернулся рыжий Селвин. В одной руке факел, в другой -- веревка. Словно знал заранее. Увидел Марию -- и шарахнулся. Добрый христианин тут молитву бы забормотал, но что с саксонского язычника взять, только что-то злющее шипит и глазами сверкает.
       -- Мишу упал! -- выпрямляется в полный рост Мария. -- Я посвечу, а ты лезь посмотри, что с ним.
       И протягивает руку за факелом.
       Вот тут-то ее и попытались спихнуть вниз со ступеней следом за Мишу. Селвин, громила, вцепился в руку -- и стал теснить назад. Мария вдруг, в одно мгновение, все поняла, заледенела на мгновение -- едва ее назад не прогнули, -- а потом разозлилась. И со всей силы, со всей злости, пнула своим деревянным башмаком Селвина в голень. Тот аж не то ухнул, не то крякнул -- и руку, конечно, выпустил.
       -- Ты, язычник! Морда коровья! Я тебе покажу, как добрых христиан в подвал спихивать! Матерь Божья, ты их видишь? -- И в стенку его, в стенку, пока не опомнился, урод здоровый. И кричать! Не тот здесь дом, чтобы на крик не прибежали. -- Пакости всякой понавешали!
       Гад и язычник, мокрица проклятая, опомнился быстро, попытался замахнуться, ударить -- вышло плохо: пролет тесный, снизу сломанная лестница, сверху целая. Попытался пнуть. Что ручища, что ножища у саксонца -- ого-го, но и Марию Пресвятая Дева не обидела... Ударить не ударил, по темени скользнул, но чепец сбил -- и тут же за косу схватил, опять столкнуть пробует... а сам того не замечает, что выроненный им же факел ему рубаху подпалил. Топот на лестнице... ну, наконец-то!
       Хозяин... ну его силой не обидели, сейчас мы вдвоем этого убивца его же веревкой завяжем.
       -- Да что ж ты, дурак, -- кричит мастер Ренвард.
       -- Он Мишу убил! -- вопит Мария. -- И меня хотел!
       И понимает, на кого мастер замахивается длинным кривым ножом. Сговорились! Один другого послал! И вот их теперь уже двое между ней и лестницей наверх, и у одного веревка, а у другого нож. Не зарежут, так задушат. Кричать надо, кричать и драться. Может, кто подоспеет?
       -- Убийцы! Негодяи! Предатели! -- Матерь Божья, спасибо, что развернуться им вдвоем негде... и еще раз спасибо, надоумила. -- Пожаааааааар!
       Присела, уворачиваясь от руки с ножом -- и дернула Селвина за ногу так, что он сам головой о ступеньки свалился, да еще и хозяина сшиб. Тому, правда, нипочем -- равновесие не удержал, но всего-то задницей на ступеньку плюхнулся и вскочил, раньше чем Мария разогнуться успела.
       А рыжий гад сзади вывернулся и толкнул вперед, прямо на нож. Свет пошел красным в глазах, и боль, будто на прут раскаленный надели, как пробку на иглу... ногами ударила больше от боли этой, чем от чего еще, помираю, Матерь Божья, убили меня, а сзади хруст и грохот, и крика нет.
      
       Когда Мария стала вопить из подвала "Пожар! Пожар!" -- тут сразу весь дом проснулся. Слово такое, особенное. Поднимет хоть пьяного вусмерть, хоть больного. Если пожар -- значит, сначала беги смотреть, в чем дело, а потом беги спасать, что выйдет -- или уж сразу прочь из дому. Но если стены не в огне, от дыма не задыхаешься, значит, посмотреть нужно, помочь Марии.
       Жермон, конюх, летом спал в конюшне, а с осени -- в господском доме на кухне, там теплее. Недалеко до подвала. Рванул дверь, сбежал по короткой широкой лесенке -- и глазам своим не поверил: может, черти морок навели? Масло в настенной плошке горит ровно, ярко, все видно до последней ниточки -- и в этом ясном свете мастер Ренвард лежащей навзничь Марии голову запрокинул и горло резать собирается.
       Увидь он что другое -- думал бы еще, колебался бы. Хозяин, даром что идолопоклонник, был человек незлой и надежный, такого беречь нужно... и вздумай он ключницу зажать в уголке для обычного срамного дела, может, Жермон бы и пошел себе обратно спать. Но тут-то уж сомнений нет. Ключницу Марию, как жертвенного ягненочка -- и наверняка ведь за имя, нет у нас больше Марий в доме. Вздохнул, крестным знаменем себя осенил -- да и опустил кулак на голову хозяина. Считай, пропал дом.
      
       28 сентября, день
       Воск они купили хороший, наверное, дорогой, плотный, но не тугой, коричнево-черный, стило идет с усилием, но получается красивая четкая линия, белая, потому что белым покрашено дно дощечки. Дома воск был дешевым, серым, а дощечки синими, как платье Матери Божьей. Чтобы провести следующую черту, нужно оторвать стило и... Дева Мария, спасибо тебе.
       -- Я так не могу, -- Лета вжимает голову в плечи. -- Я так не помню.
       -- Почему, дитя мое?
       Человек похож на ворону за окном. Такой же серо-черный и круглоглазый. И двигается будто вприпрыжку. И смотрит весело -- мол, давай мы с тобой сейчас удерем такую штуку, что они все ахнут. Только ворона -- помойная уличная птица. А это -- знатный господин. И старый совсем, старше сорока. Ворона тебя, может, насквозь поймет, но вот вреда особого не сделает -- ну клюнет, ну расцарапает, ну нагадит сверху, ну выдаст криком, что опасней всего... но не больше. А этот может все, что угодно. И только что едва не поймал.
       -- Рука по-другому ходит... И сидеть нужно иначе. Я же не глазами все помню, добрый господин. Мне бы пергамента старого да чернил, да перо.
       -- Что ж, -- кивает господин, чужой господин, -- это можно устроить.
       Зовет кого-то -- на свой лад. Странное дело, когда он по-своему говорит, он иначе звучит, как совсем чужой. Даже если просто имена произносит. Даже если смеется или вздыхает -- разницу сразу слыхать. Смеется на своем языке, вот чертовщина... А на языке древних ромеев он смеется еще одним, третьим образом.
       А здоровилу в дверях от наших уже и не отличить, разве что одет почище, да куртка такая плотная, коричневая, в крупный рубец, набита чем-то, он из-за нее еще больше кажется, весь дверной проем занял.
       -- Возьми, -- говорит ворона, -- эту негодную девчонку...
       -- Да-да, -- кивает Колета, -- чернила-то должны быть старые, по старому рецепту. Это если в монастырь...
       -- Отведи ее в подвал и отлупи хорошенько.
       -- Ага, и сундук мне нужен. Невысокий. Вот такой, -- показывает она рукой себе по колено.
       Здоровила кивает, пошли, мол, со мной.
       Э, нет, если отказываться, значит, я поняла, если сразу идти -- значит, тоже поняла, но притворяюсь.
       -- Добрый господин, мне с ним пойти посмотреть?
       -- Тебе сколько лет? -- вдруг спрашивает он.
       -- Не знаю, -- честно отвечает Колета. Откуда ж знать... не то семнадцать, не то восемнадцать. На улице говорит -- тринадцать. Верят.
       -- Пока не трогай ее, Шарло, -- говорит ворона. -- Как ты думаешь, сколько ей заплатить?
       Колета тихонько фыркает -- тоже мне, благородный господин, весь в бархате и шелке, а советуется со слугой, сколько денег предложить уличной бродяжке. Фыркает -- и тут же прижимает кулак ко рту. Поздно. Попалась. И как просто, и по какой глупости, и по грешной своей привычке насмехаться над всеми...
       -- Ну вот, где страх и в окно не пролезет, там смех в открытую дверь пройдет.
       И издевается еще. Все. Теперь и не выйти...
       -- Ты не тоскуй так, девочка, -- вдруг серьезно говорит он, -- я и так знал, что ты по латыни читать можешь, ты слишком боялась. Те, на улице, они не знали, в чем дело и о чем речь, а ты знала. У тебя это на лице написано. Но теперь ты врать будешь меньше.
       -- Простите, добрый господин... -- Если бы стояла, можно было бы кланяться и канючить, но ей велели сесть в огромное, как крытые носилки, кресло. Остается только шмыгать носом и выжимать из глаз слезы, а слез нет -- только страх и крысиная злоба. Но показывать ее нельзя, это уж совсем дурость. Надо ждать -- вдруг да приоткроется щелка...
       -- Рассказывай все сначала. Откуда ты взялась, как попала в тот дом.
       Откуда взялась... на улице не росла, курица не снесла, хорошо, наверное, когда курица. Они просто поквохчут, и все, выпало. Снесла мама, потом еще одного, следующего скинула, а потом померла. А отец, он умный был. Если человек бумаги переписывает, да не те, что за медяки, а те, что уже за много медяков, да за серебро, так ему же и руки беречь нужно, и пить нельзя, правильно? А не то вывихнут что в драке или сломают, или трястись пальцы начнут -- и прощай денежки. Но это дураки так считают и те, кому лень усилие приложить. А умный возьмет детей, ему Богом данных -- и грамоте научит. Мальчиков, девочек -- перу и стилу до того дела нет. И годы считать перья не приучены -- удержать может, значит годится. Грамоте и письму. Чтобы почерк -- и тот, и другой, и пятый, а пуще всего -- точно так как в образцах. Чтобы в чернилах понимали, да в прочей писчей принадлежности. Это ж не работа -- радость. Ученая и в тепле. А кто счастья своего не понимает... это по рукам бить нельзя, и по голове еще. А по всему остальному можно и даже Богом заповедано.
       В общем-то, в их квартале всех вокруг били. Не всех только так, как Колету с братом -- и за другое. За шалости, непочтительность, разбитые горшки, порванное платье, краденые яблоки или купание в реке до срока, а не за помарки, неровные линии и едва различимые, с волосок, расхождения между оригиналом и копией. И чаще ремнем, хлыстом или розгами, чем поленом, табуретом или сучковатой палкой... впрочем, отец бил-бил, да не убил, и даже, как и старался, выучил. Только помер от пьянства и чахотки раньше, чем дети успели подрасти и могли завести свое дело, а из цеха отца выгнали еще давным-давно. И пошли сиротки, по великой милости богатой попечительницы, не в приюты, не на улицу просить подаяние, а в монастыри.
       У августинок Колету не били. И голодом не морили, и вообще ничего дурного не делали. Но поняла быстро -- к книгам, может быть, и подпустят, лет этак через пять-десять, не переписывать чтобы, а читать, а вот наружу не выпустят. Никогда.
       Ей потом говорили -- дура, мол. Ну дура. Только она уже пять лет дура -- и живая, и целая, и все при ней -- и денежка даже кое-какая на черный день есть, и на светлый имеется, потому что большой город -- это большой город, много людей, много писем. А самый умный ход ей еще у августинок подсказали, когда не поверили. Неграмотной притвориться. Мол, переписать -- что угодно, лишь бы образец был. А читать -- не умею, не учили.
       -- Из Лютеции я, -- поясняет Колета. -- Но дотуда не добралась из монастыря, да и что мне там искать? Здесь вот. Работа есть... она всегда есть. Если знать, с кем задружиться.
       Господин-ворона слушает внимательно, даже слишком. Рассказ пленной уличной девчонки -- как проповедь в соборе.
       Здешний, орлеанский, покровитель Колету не обижал. Ценил, берег. За заботу отбирал много, но зато никто другой ее уже не трогал, да и клиентов искать не нужно было, и рисковать -- работа сама приходила, в иные дни только успевай разворачиваться да разгибать затекшую спину. Свечи приносил правильные, чистый воск и пахли хорошо, наверное, из церквей на городской площади крал. И понимал, что руки Колеты -- это прибыль надолго, и ничем другим ей заниматься не надо. Хороший был кот, на него свои вообще почти не жаловались. А потом он взял да одолжил Колету каким-то серьезным гостям на важное дело. Не за просто так, конечно. За денежку.
       Лучше бы он того не делал, потому что гостей вскоре другие гости зарезали. И тех, кто пришел спросить, будут ли новые люди по-честному делиться -- тоже. А Колету только жадность новых гостей и спасла. Ну и придумка старая. Мол, неграмотна, повторяю на глаз, по завиткам, а потому медленно, конечно... А они шесть копий заказали. А как раз на четвертой вышел переполох. То ли гости -- она так и не узнала, как их звать, не то, что имен, кличек они при ней не пользовали -- пожадничали, то ли на кого-то крупного нарвались, но вышла снаружи большая свара и вся охрана туда дернула. А Колета, не будь дура, в окно -- за бочку, и ползком. Только не уползла далеко.
       Поймали, по голове для острастки дали, чтоб не брыкалась, на плечо взвалили и потащили куда-то через половину города. Между собой переговаривались то как каледонцы, то как армориканцы. Что чужаки -- сразу слышно, а кто они на самом деле, а кем притворяются, это уже поди разбери...
       А вот господина-ворону Колета быстро распознала: арелатец он, да не с границы, а из самой столицы.
       В Орлеане кого только не встретишь и чего только не услышишь. А он не стерегся, со своими говорил, не притворяясь. Колета бы испугалась до беспамятства -- раз все так в открытую, значит, не выпустят, да только весь страх уже потрачен был. В тот день, когда она в первый раз увидела тот пергамент.
      
       28 сентября, вечер
       -- Господин граф... -- огоньки над свечами колышутся в такт любому движению воздуха, живой огонь помогает, греет, даже когда кажется, что и не нуждался в тепле. А посмотришь -- и становится легче. -- Так что же этот документ делал в монастыре?
       -- Хранился, Ваше Величество, -- с поклоном отвечает королю Жан де ла Валле. -- Простите, что в первый раз я был слишком краток. У нашего рода есть традиция, слишком древняя, чтобы пренебрегать ею. Составленные завещания мы помещаем в монастырь бенедиктинок, которому издавна покровительствует наша семья. Также там, по обычаю, хранят и другие ценные документы...
       Людовик Аурелианский, восьмой король этого имени, изо всех сил старается не ерзать в кресле. Про традицию он слушает в третий раз, поскольку дважды перебил Жана вопросом, желая как-то сократить длинный и невероятно подробный рассказ.
       Традиция, увы, это такая гидра, что ей и голову не отрубить, и за шеи не повесить... с хранителем традиции это проделать можно и хочется, и в кои-то веки причина есть -- но тогда и правды от него уже не услышишь.
       -- Продолжайте! -- как в ледяную воду ныряет король.
       -- Когда Ваше Величество безмерно почтили меня разрешением вернуться в столицу на время свадебных торжеств, я, признаться, посмел использовать часть отведенного мне срока для того, чтобы уладить мои домашние дела. Мой покойный отец, да смилостивится над ним Господь и да примет его к Себе, в своем завещании счел нужным вознаградить многих и многих из тех, кого обстоятельства или обычай не позволяли ему вознаградить при жизни. Он так же выразил в нем -- словесно и другими средствами, -- свою любовь ко многим родичам и почтение к святым... как верный сын я не мог откладывать исполнение его последней воли.
       Король кивает. Об этом достойный сын тоже рассказывает в третий раз. Все подробнее и подробнее. Начал с пары фраз... если примется в четвертый, наверное, по памяти перечислит все, что содержалось в завещании. Целиком. Наизусть.
       -- Так вот, Ваше Величество, один из членов нашего дома был послан мной, чтобы забрать завещание, и он выполнил мою волю, однако же, по достойной негодования невнимательности взял не три пакета, в которых содержалось завещание моего покойного отца, а оно было разделено на три части, а четыре. На обратном пути уже почти у самого Орлеана на него напали, поскольку спутник его заболел и остался в городе по дороге, а человек моего дома торопился доставить мне документы. Он дрался с разбойниками, проявил храбрость, был ранен, сумел отбиться -- но потерял два пакета. К счастью, содержимое одного мы сумели восстановить, потому что мой отец с отличавшей его мудростью оставил дома копии, хоть и не заверенные, и, возможно, не совсем полные. Вот второй пакет... увы, был утрачен.
       К нашему величайшему сожалению, мы в то время даже не узнали о потере, ибо посланец, как я уже говорил, был движим не злым умыслом, но небрежностью, а потому не заметил, что один из документов был лишним. И был уверен, что потеряна лишь часть завещания. Таким образом, мы пребывали в неведении полгода.
       Три дня назад, Ваше Величество, я сам прибыл в монастырь, дабы, в согласии с тем же обычаем, оставить там свое собственное завещание. Кроме того, я почел своим долгом проверить, в порядке ли хранятся все прочие бумаги, размещенные там предками и родней. Обнаружив недостачу, я обратился к хранительницам -- а настоятельница приходится сестрой моей досточтимой матери, дабы узнать, кто мог получить доступ к нашему имуществу, и твердо удостоверился, что за последний год никто, кроме моего посланца, не мог коснуться этих бумаг, и что посланец увез с собой четыре пакета. К счастью, этот человек находился в Орлеане, так что изыскать его для допроса не составило труда. Признаться, я предпочел бы, чтобы он оказался преступником, а не дураком, ибо тогда мне было бы много легче узнать, что стало с пакетом. Однако, нет никаких сомнений в том, что молодой человек был всего лишь беспечен, а напали на него обыкновенные разбойники.
       -- Хорошо, -- говорит король, -- хорошо. Я понял, как документ пропал. Я не понимаю, почему он вообще существовал?!
       -- Ваше Величество, я не могу ответить на этот вопрос.
       -- Хорошо, -- кивает Людовик, -- хорошо. -- Это "хорошо" словно патокой к языку приклеилось, должно быть, ровно потому, что дела обстоят наоборот: ничего хорошего. -- Тогда ответьте, как он там оказался.
       Жан де ла Валле кланяется. Поднимает голову. Это стоит ему усилия, как и речь.
       -- Этот документ поместил туда мой покойный отец, Ваше Величество, -- и добавляет: -- В год коронации Вашего Величества. Через месяц после нее.
       -- Стало быть, это не подделка, -- сам себе говорит Людовик. Он в упор смотрит на графа де ла Валле, который скромно опускает глаза -- разглядывает свои башмаки.
       Жан все так же монументален и слегка, самую малость неуклюж, как и год назад, и три года назад. И синие глаза его все так же прозрачны. Но смотреть он предпочитает в пол. Вполне очевидно, что сам факт существования брачного свидетельства для де ла Валле не секрет, и секретом не был последние... лет пять? Десять? Когда там Пьер начал посвящать сына в дела и тайны?
       -- Насколько мне известно, Ваше Величество, не подделка.
       Жану де ла Валле очень неловко признаваться в том, что он -- знал. И еще тяжелее в том, что его отец, воспитатель, защитник, лучший друг принца Луи, а потом первый подданный короля Людовика, не уничтожил этот документ.
       Королю хочется спросить, почему же, с какой стати, за каким чертом тогда семейство де ла Валле, владея тайной, владея доказательствами, предпочло служить ему... самозванцу? Еще хочется спросить -- что делать? Но Жан не тот человек, которому можно задавать подобные вопросы. Не то что посоветует какую-нибудь чушь, скорее, мерзким явным образом удивится: как же это ты, Луи, корону надел, а как поступить -- не знаешь?
       Если бы некогда Пьер де ла Валле просто уничтожил проклятый кусок пергамента, все было бы понятно -- не он первый, выбирая между истиной и благом своего принца, предпочел клятву, данную сюзерену, клятве, данной Богу. Но Пьер сохранил документ. А теперь эта кожа находится неизвестно где, неизвестно в чьих руках... может быть, просто гниет на дне оврага, но поручиться за это нельзя, хотя наверное, люди де ла Валле сейчас разбирают этот лес по иголкам.
       Жан де ла Валле смотрит на короля. Ему не хочется этого делать, но Людовик терпеть не может лишних поклонов, опущенных голов, отведенных в сторону глаз -- королю всегда кажется, что скрывают от него что-то недоброе, злой замысел и предательский умысел. Может быть, теперь он поймет, что врать или недоговаривать могут, даже глядя прямо в глаза. Годами. Десятилетиями. Одно другому не мешает. У отца прекрасно получалось, у самого Жана прекрасно получалось... да что тут сложного? Достаточно не думать о том, что человек на троне -- или не на троне, а в своем уютном, небольшом, совсем не парадном кабинете -- на самом деле принадлежит к младшей ветви, является потомком незаконного, заключенного при жизни первой супруги, брака.
       Не думать, отодвинуть в дальний угол. И служить этому потомку младшей незаконной ветви верой и правдой. Это очень просто... если считать, что именно этого требует долг. И долг -- а что же еще? -- требует сохранить документ, брачный контракт, неопровержимое свидетельство законности того самого первого брака, заключенного поколения назад. Потому что Людовик, восьмой носитель этого имени, может умереть бездетным, может вырастить негодящего наследника -- а может сойти с ума, как это произошло с его двоюродным дядей.
       Расклад этот крайне прост и очевиден, так что можно считать, что король уже его понял. Сейчас может рвануть, как порох в запечатанном кувшине -- громко, звонко, мелкие острые осколки посыплются на весь дворец и прилегающие строения. Король может и не взорваться, конечно, сделать всем большое одолжение и удержать себя в руках. Хоть он формально, по документам, и принадлежит к младшей ветви династии Меровингов, все-таки он сидит на троне, он, а не кто другой -- и орать с этого трона невместно. Хотя королям этой династии, через одного, если не всем поголовно, так не кажется.
       Людовик не кричит, даже не поднимается. Выпячивает нижнюю губу, смотрит на де ла Валле, словно тот -- очень кислый лимонный сок, который нужно проглотить, чтобы избавиться от простуды, -- машет рукой:
       -- Ищите. Ищите всеми силами.
       -- Ваше Величество... -- кланяется де ла Валле.
       -- Начните с этих ваших обыкновенных разбойников. Если они и вправду обыкновенные, то наверняка их кто-то знает, они кого-то знают -- и за них просто никто не брался как следует.
       Объяснять это Жану -- все равно, что учить деревенскую хозяйку ставить тесто. Но пусть уж слушает, если у него люди на простые вещи неспособны -- завещание нельзя привезти, чтобы королевство под угрозу войны не поставить... Пусть слушает, а потом пусть идет ловить своих разбойников подальше от Орлеана, а особенно -- от дворца.
      
       20 сентября, день
       Ничего не изменилось в доме -- двойные рамы, полосатые половицы, контора на втором, "благородном", этаже. Ничего не изменилось в хозяине -- быстрые глаза, медлительные движения, подобающая званию одежда, неподобающие званию мысли, любовь к бесполезным знаниям, исключительная удачливость в делах -- а кто не связывает три последних обстоятельства, тот сам виноват... Не самый старший в шелковом цеху мэтр Эсташ Готье, есть люди и повыше, с таким оборотом, что продадут и купят, с таким ходом, что дочерей замуж выдают и сыновей женят туда, где нет уже нужды марать руки торговлей -- но этой весной, когда вернулся караван с юга и привез не просто пряности, нет... мускатный орех привез и мускатный цвет, четверть всего прошлогоднего урожая, людей таких стало много меньше. И это при том, что и цена за товар была заплачена немалая. И сам рейс обошелся так, будто корабли эти из серебра строили. И компаньонам мэтр Эсташ честно выплатил долю -- и живым, и мертвым, и тем, кто пропал безвестно.
       Как-то так, не то чтобы неожиданно, само собой оказалось, что среди прочих в долю входили некоторые из тех купцов, что в прошлом году вызвали неудовольствие Его Светлости герцога Ангулемского. Не все, разумеется -- но дивно было бы, чтобы почти каждый торговый человек Орлеана вложился в одно-единственное, да и то весьма рискованное, предприятие. Но кое-кто свою долю внес -- и в обиде не остался, или детям, женам, младшей родне досталась прибыль от той сделки. Кто считал доход, кто вел книги, кто всех помнил поименно? Мэтр Эсташ Готье, торговец шелком. Такие дела приносят прибыль, более важную, чем золото: уважение. А те, кто поумнее, дальновиднее, могли заметить определенную связь между тем, что корабли, хоть и были задержаны альбийцами во время короткой войны, но вернулись с грузом и тем, что мэтр Готье носил в альбийское посольство некое письмо от особы, слишком уважаемой, чтобы поминать ее имя всуе.
       А уж совсем умные и внимательные люди узнали бы, что какое-то -- сравнительно недолгое время -- мэтра Готье нигде не было видно, хотя, вроде бы, и по делам он не уезжал. Выводы из этого можно было сделать всякие, но если учитывать, что те, кто и правда вызвал неудовольствие, оказались на виселице, а те, кто мог бы, но почему-то не вызвал, с тех пор смотрели на мэтра Готье как на Святого Георгия и дракона одновременно... то, может быть, до выводов доходить и не стоило, своя голова целее будет. А стоило внимательно прислушиваться к тому, что говорит мэтр Готье.
       Впрочем, сейчас он ничего не говорит. Скребет ногтем по расшитому краю шелкового летнего колпака, смотрит на теряющие блеск чернила на кончике пера. Почерк у мэтра четкий, крупный, слегка угловатый, без всякого изящества. Разобрать написанное можно из-за плеча, но за плечом только стена с распятием, только встык, плотно соединенные доски, подглядывать некому -- поэтому и задуматься на середине строки, не закончив письмо, не грех. Писать нужно не только разборчиво, но и внятно, без лишних словесных завитушек, без неточно подобранных слов, припудривающих неосведомленность.
       В каком-то смысле... в каком-то смысле этот отчет будет читать деловой корреспондент. От его решений зависит прибыль и дела Готье, и тех, кто связал себя с Готье дружбой и обязательствами. Прибыль и само существование. Тут лучше не ошибаться.
       Начнем с первых признаков. С мутного шевеления на городском дне. Сам мэтр Эсташ никогда не имел дела с людьми, стоящими так низко. Не из брезгливости, из осторожности. Вопреки поговорке, среди воров чести нет. И умных людей там очень, очень мало. А глупые продадут первому попавшемуся, если покажется, что так выгодней. Или просто спьяну и по злости. Ограбят -- если кошелек поманит, а о дальней выгоде забудут. Нет, у мэтра Эсташа внизу -- инструменты, посредники, внешне почти неотличимые от самого дна... да и внутренне тоже, иначе никак. И цена им тоже небольшая.
       Там, в мутной жиже, что-то булькнуло. То ли рыба пузыри пустила, то ли лягушка с кочки свалилась. Круги по ряске пошли. Сначала не очень заметные. Потом еще раз булькнуло -- вонюче, болотным газом: дескать, у кого-то есть наиважнейший документ, старинный, настоящий, прямиком из монастыря, и когда истина откроется, она мир наизнанку вывернет, а владельца вознесет в райские кущи... Пророчество, решил мэтр Готье. Очередное несуразное пророчество о конце света, когда именно таковому быть -- может, и впрямь каким-то монахом написано, переусердствовал с постом, бедолага, или наоборот, с возлияниями.
       Брезгливо поведя носом, торговец шелком все же велел узнать, что за сокровище -- порой случается, что пророчество, вопль какого-нибудь убогого или паника не мир, но рынок с ног на голову переворачивают. Так что лучше знать, куда ветер дует.
       А дальше -- хуже. Потому что продавцов его люди не нашли. Сгинули продавцы. Исчезли. Разве только болото где-то лишний раз ухнуло. И вокруг прочая живность в стороны, на кочки повыше поразбежалась. А потом опять шепот. Документ... конец света... сокровище. А цену уже совсем другую называют. Ткнулись -- и опять как отрезало. На этот раз с человечком мэтра Эсташа отрезало. Тоже заткнули.
       Невелика потеря, но дело стало выглядеть интересным. Значит, не выеденное яйцо все-таки. Потом вокруг засуетилась половина болотца. От мелких пиявок до зубастых выдр. Стали забредать чужаки с лесных опушек и из ближайших ручьев. Человек тайной службы Его Величества неподалеку отирался, мелкая крыса, но любопытная. Толедский задиристый navajero якобы кого-то искал, чтобы карточный долг взыскать. А потом всплыл поутру, вынесенный на речной берег, альбиец с улыбкой от уха до уха.
       И этого человека мэтр Эсташ знал. И лично, и по делам его. По торговым -- поскольку был мэтр Джон Эйвери фактором в Компании Южных Морей, и по кое-каким другим, потому что покупал и продавал мэтр Эйвери не только тот товар, что измерить и взвесить можно, но еще и тот, что изо рта в ухо передается.
       Ерундой -- пророчествами, воровскими секретами, подметными письмами и долговыми расписками для шантажа, -- мэтр Эйвери не интересовался, плавал повыше. Человеком был осторожным, достаточно влиятельным, в общем, не пиявкой, не лягушкой, а хищником с зубами и когтями, стояли за ним другие, покрупнее -- и то, что его вот так вот запросто зарезали и скинули в реку, словно мелкую шушваль, смотрелось сквернее некуда.
       Тут мэтр Эсташ начал тратить деньги всерьез. Не на прямые подходы -- это уже без него пробовали и железом поперхнулись. На косвенные. На сведения о том, кто с кем пил, а кто с кем пить бросил, кто с подружкой поссорился, а кто ей обновку прикупил, кто чем и в какой компании хвастал, а кто перестал, кто в городе, а кто в бегах. А потом обсудил купленное с толковым человеком, который и болото знал неплохо, и мэтру Эсташу был обязан... даже не жизнью, большим. Потому что в прошлом году, когда вода под горло подошла, человек этот мэтра Готье предал, а мэтр Готье его спас. Есть люди, которые такого не прощают. Этих уже только на нож, толку в них нет. А есть другие... В общем, разобрались они вдвоем -- и стало ясно, что документ и правда краденый, что первые владельцы цены его не знали, что плыл он по воровскому болоту от мелкой твари к крупным -- а теперь добрался до людей, которые и настоящую цену, и настоящую опасность понимают.
       Похоже было, что никакое это не пророчество, и не письмо неверной жены какого-нибудь богатого графа или герцога любовнику, а вещь много серьезнее и опаснее. Что-то политическое. С прошлого года мэтр Эсташ этого слова опасался вдвойне против прежнего -- что с ним обещали сделать за попытки самовольно, без доклада, без дозволения "играть в политические игры" помнил, причем наизусть и дословно -- но вот клятая высокая политика сама плыла навстречь, словно бревно по течению, и грозила пробить борт лодочки торговца шелком. Пришлось писать покровителю. И надеяться, что покровитель найдет другие руки и другие багры, чтобы зацепить бревно, вытащить его на сушу и сделать из него что-нибудь полезное.
      
       28 сентября, вечер
       -- ...так вот же, -- невесть какой час говорит Колета, аж в горле пересохло, -- значит, после того раза я все больше письма там переписывала, расписки. Ничего такого особенного...
       Господин-ворона слушает каждое слово. Пускает дым из длинной трубки, как у парсов, которые жили через три квартала от дома, там, в Лютеции. И дым такой же: сладковатый, но противный. Колета любит сладкое, но не когда оно тлеет, чадит, расползается клубами, выползает из человечьего рта, словно у дракона. Когда это вытворяли парсы-купцы, что с них было взять, полуязычники, еще и огню поклоняются, и вообще живут не как люди -- но на арелатского господина смотреть совсем тошно. Того гляди рога на лбу проступят, да чешуя змеиная на лице...
       А почему нет? У них там в Арелате кто не еретик, тот колдун, известно же.
       -- Из "Жареного зайца" много носили. Это заведение такое, там на деньги играют. Ну и расписки дают, и в залог оставляют всякое. И приказывали где просто слова списать, а где сделать так, чтобы сам хозяин копию отличить не мог.
       -- Я -- добрый католик, -- говорит ворона, -- а сладкое -- это маковый дым, в нем ничего дурного нет. Ты рассказывай.
       Еще и мысли разбирает как по-писаному.
       А скажи ему, мол, вы в моей голове, как я на свитке -- так будет отнекиваться, как сама Колета. Чем меньше про твои хитрости и умения вокруг знают, тем надежнее и спокойнее. Точно -- колдун. Хитрый и умный. Зачем слушает -- неведомо, но, кажется, начни она свою жизнь пересказывать всю, до словечка, до каждого переулочка, все равно не остановит. Зачем ему? Делать нечего, наверное? Так ведь и до самого Рождества можно болтать, а до важного не добраться.
       Э нет, не глупи. Он тебя ловил и поймал. Ни у кого раньше не получалось. Значит, ему нужно.
       -- Мне хорошо платили, -- говорит Колета. -- Маленький брал половину, но половина от медяшки -- это мало, а половина от флорина -- это деньги. Я так, -- она развела руками, -- хожу, чтобы ребят не смущать. А то, когда знают, что у тебя есть, может нехорошо выйти. Да и пристают меньше.
       -- А ты видела господина коннетабля? -- невпопад спрашивает колдун. Парсы тоже как своего макового сока накурятся, так ты им про одно, а они тебе -- про другое.
       -- Кто ж его не видел, -- удивляется Колета. -- Издалека, конечно...
       -- Хорошо, -- чему-то улыбается ворона. -- Значит, Маленький тебя продал. Кому? Опиши их.
       -- Тех, кому продал, я не видела, -- мстительно отзывается Колета. -- Видела тех, кто меня забирал. Совсем заречные, из них порт не выветрился. Двое, один молодой совсем, деревня-деревней, с севера, светлый, но мелкий, и все на ножик свой налюбоваться не мог. Второй постарше и местный. Щербатый, рыжий, ростом с вас и за собой следит, стрижется, бреется. Стригся. Его точно зарезали, те, новые.
      
       27 сентября, ночь
       Господин секретарь альбийского посольства в Аурелии смотрится в зеркало. Зеркало -- два локтя шириной, пять локтей длиной, черная резная рама, наследство от предыдущего посла -- с изумлением глядит на господина секретаря посольства и пытается опознать в слегка чумазом орлеанце среднего положения и неопределенного занятия человека, которому дозволено после заката солнца находиться на втором этаже посольского особняка. Тип мелкий, щуплый, всклокоченный какой-то, камзол на нем из дорогих и щегольских, но скроен по моде позапрошлого года, кое-где бархат потерся, шитье наполовину обтрепалось; штаны с кое-как залатанной прорехой под коленом; рубашка видывала такие виды, что ее уже и городской стражей не напугаешь. А именно к городской страже и хочется воззвать зеркалу: грабят! Средь ночи -- грабят, откровенно, нахально. Залез вот этот недомерок во всем своем придонном великолепии и смотрится тут в посольское зеркало. За посла себя выдает!.. Негодяй!
       Негодяй, соглашается щуплый тип, а то ты не знало, милое. Ты на меня уже не первую неделю смотришь, привыкнуть пора. Не-годяй. Никуда не гожусь. Два месяца уже не высовываюсь. Разленился и отупел.
       И вообще мир -- несправедлив. Ну почему у меня волосы на теле светлее, чем на голове, а? С таким цветом нормальной щетины еще бы дня три ждать -- но куда там, послезавтра приглашение очередное. Да и время поджимает. Придется щеголя строить.
       Пока сомнительный тип доберется от сердца города до приречных кварталов, он окончательно пропитается местным воздухом -- тьмой, дымом, водой, навозом и отбросами, рыбьей чешуей и потрохами, мыльной пеной и песком, золой и щелоком, известью и кирпичной крошкой, горелым жиром и сладкой патокой. Станет неотличим от десятков таких же сомнительных типов, рассекающих ночь с изяществом ужей в траве, с блеском ужей в ручье. Тут сверкнет фальшивый камень в перстне, там -- полированная сталь ножа, за углом -- медная монета за привялый букетик цветов, какой же щеголь без букета за воротником, даже ночью, даже если идет по нехорошим делам; не потроха же с навозом нюхать прикажете?
       А по хорошим делам идти и не хочется, и не нужно. Господи, благослови Компанию Южных Морей торговым прибытком по самые кисточки шляп -- чтобы у них сил и времени не было ни во что иное соваться. Плел себе малыш Ричард Уайтни паутину, тихо, осторожно, с пользой -- и дней за десять выцепил бы, что ж это за пергамент по орлеанскому низовому миру как незакрепленная пушка по корабельной палубе носится. Так нет, мэтру Эйвери дома не сиделось, ночью не спалось, а все хотелось показать, что у Компании руки и уши никак не хуже, чем у Трех Служб будут -- и свой не свой, на дороге не стой. Полез... и всплыл. А следом Уайтни отправился паутину свою восстанавливать -- и тоже пропал, но, к счастью, пока не выплыл.
       Мальчика было жаль, мальчик подавал надежды, старался как мог, учился -- и рос не останавливаясь. Еще больше было жаль трудов, вложенных в мальчика за последний год, трудов не пустых и вполне приятных. Впрочем, важнее всего был загадочный пергамент, вокруг которого развелось уже слишком много покойников, слухов, сплетен, драк и суеты. Вся совокупность причин гарантировала, надежно, как Компания -- выплаты по векселям, что заниматься этим делом придется послу Ее Величества королевы Альбийской лично.
       Несмотря на все запреты -- к большой радости. Наконец-то, работа. И жаловаться никто не станет. Дик Уайтни приходится родней слишком большим людям -- не просто в столице, а в Тайном Совете -- чтобы кто-то посмел поставить послу в вину чрезмерно рьяные попытки его спасти. Концы есть. Средства давления -- найдутся.
       Проходимец смотрится в зеркало -- морщины, полуседые волосы, черные глаза, серые мешки под ними, шелушащиеся тонкие губы, дыры на месте двух зубов, подбородок кажется округлым из-за вкладышей во рту... нет, ни студента Кита Мерлина, несколько лет прожившего в Орлеане, ни сэра Кристофера Маллина, особу почтенную, в этом уродце не узнать.
       Зеркало вполне согласно: не узнать. Могло бы, уже стражу бы во весь голос вызывало, пока проходимец что-нибудь не стащил, да хоть посеребренный подстаканник со стола, невелика ему цена, а все-таки обидно. Значит, можно и выныривать в городскую ночь -- через черный ход, по дворам, через крыши обходя городскую сердцевину, где стражники такого прохиндея сначала огреют по голове древком, а потом будут разбираться, кто таков. В естественную среду. В приречный квартал, из которого не вернулся Дик Уайтни.
       Добрые жители Орлеана, как и велят им хриплые голоса стражи, спят спокойно. Даже тем, у кого нет лишней монеты на горсть угля, еще не холодно: сентябрь на исходе, ночи стоят сухие и теплые. Бодрствуют только жители недобрые, а этих в столице чуть больше, чем кошек -- и все в темноте серы, плохо различимы, если не желают распустить друг перед другом или подружкой хвост. Деловой человек не желает ничего подобного, у него -- сразу видно по походке и выражению лица -- есть занятие поинтереснее.
       Дважды в проулках возникает шевеление, сгущается что-то -- и так же рассасывается. Не потому, что узнали идущего... потому что опознали походку и еще парочку примет. Свой такой же, пустой -- и очень опасный. Проплывай мимо, угорь, счастливого пути.
       Дымные улицы, тухлый запах из полузакрытых канав, что режут мостовую вдоль, где по обочине, а где и посередке, брусчатка -- то новая, горбатая, то уже много повидавшая, битая и выщербленная, до верхнего края утонувшая в уличной грязи... никто не будет убирать эту грязь, новую мостовую просто положат сверху и она тут же начнет вспухать и проминаться в угоду тому, что лежит под ней. Видишь промоину, знай, что под ней -- история.
       Щуплый тип смеется про себя. Сейчас на этих улицах разыгрывается интересная история. Впору даже не на дешевый листок в три краски и не в кукольный театрик, а куда-нибудь посерьезней -- с дюжину трупов на дне, таинственный документ, убитый купец, пропавший мальчик. Беда в том, что если документ настоящий, о нем же не напишешь -- государственная тайна. Значит, придется что-то придумывать, менять. Да оно так и веселее...
       Зайти в одно заведение без вывески, без факела при входе, в другое, в третье. Тут хлебнуть кислого, дешевого вина, там съесть ломоть жесткого даже после тушения мяса, пожалеть вслух, что это не кошка, кошка мягче будет, а это, наверное, тот самый осел, на которого Иосиф сажал Марию с сыном во время бегства от царя Ирода, если не просто царь Ирод собственной персоной. Переговорить с одним, с другим, с третьим. Доподлинно узнать, что да, был здесь вчера белесый Ришар, тот, что нотариус-недоучка, а ныне наводчик у Кривого Жака. Расспрашивал. Разнюхивал. Видимо, Жак его и послал... но отсюда белесый пошел к Жозефу-скупщику, видимо, дело какое-то было. Жозеф не тот, что с прогнившим носом, тот еще по весне помер, а племянник его, и тоже Жозеф, и тоже скупщик, так что все то же, только нос пока на месте. Там же, да. За углом, вниз и где бочка рассохшаяся стоит...
       И вот у этой самой бочки шевеление в темноте не пожелало затихнуть и рассосаться, а вовсе наоборот, сгустилось до того, что дышать и жить сразу стало тесно. У людей, прикрывающих Кита поверху, был приказ -- не влезать до последней крайности. Что значило -- скорее всего, не влезать вообще.
       Ну посмотрим, что это за новости. Так тщательно меня сюда наводили -- неужто просто в засаду?
       У бочки клубилось, щетинилось металлом, вытягивало и вбирало назад острые крючья на щупальцах -- и не собиралось вступать в объяснения. Собиралось убивать. Сходу, не спросив ни имени, ни цели визита. Двое -- близко, в доме -- не меньше троих, и те, кто за бочкой -- уже заметили добычу, а те, кто внутри -- вот-вот к ним присоединятся. И сзади -- двое... уже трое. Попал, как между страницами книги. Сейчас будет любопытный угорь сплющен, только ребра хрустнут, и высушен, и на память вклеен.
       Ни первая куча, ни вторая Китом не заинтересовались. Видимо, соскучились друг по другу -- и теперь текли навстречу, схожие и по числу, и по умению, и по кислому духу грязи, который расплывался вокруг дерущихся. Слегка удивленный свидетель, вжавшись в стенку, наблюдал, как темный кривой переулочек вскипает ножевой дракой, жестокой, насмерть. Недоумевал.
       И когда из другого проулка к той же бочке вываливаются четверо -- совершенно, надо сказать, обнаглевшие четверо, привыкли, молодчики, что страшнее их в мире зверя нет -- и застывают, поминая всю каледонскую и армориканскую нечисть от зимней охоты до хозяина смерти в непристойных, прямо скажем, сочетаниях, сэр Кристофер Маллин, полномочный представитель Ее Величества в Аурелии приходит к выводу, что для полноты картины этому пивному сбору не хватает только отсутствующего ныне в Орлеане герцога Беневентского. И что сцену эту он опишет обязательно. Вот так, как есть. Во всем ее идиотском великолепии.
       Но не сейчас. Не сию минуту. Пока две стаи городских "хозяев" -- или одна местная с одной залетной -- выясняют, чьи в проулке бочки, пока четверо каледонцев грозят пятому, проводнику-орлеанцу, всеми карами земными и небесными за то, что вместо честной сделки привел к засаде... Пока все это клубится, бранится и теряет, слово за слово, тайны и ценные сведения, лучше слегка отойти. Недалеко. Точнее, относительно невысоко. Для начала -- на крышу двухэтажной хибары Жозефа, из которой выбежали обитатели, а там поглядим.
       Нет, в этот суп мы не полезем -- вон, еще по улице чьи-то клецки плывут, а вот эти, которые там на крыше -- это не мои, это чьи-то еще сторожат, кто пожалует... а может быть, тех, кто побежит с поля боя, ловить собираются.
       Разбуженный городской голубь посмотрел на человека тухлым глазом, но связываться не стал и тихо снялся, ничего даже не сказав. Видно, решил -- себе дороже. А если свеситься с карниза, осторожно свеситься, то можно крючком ставень подцепить... не бережется Жозеф, который с носом, или дружки его не берегутся. Подцепить, защелку сдвинуть, а защелка ржавая, он даже не видя ее, по слуху мог описать, как расположены на ней наросты, пятна и проедины, проверить, нет ли решетки, а дальше ныряем сверху внутрь, это только на вид страшно выглядит, а сделать проще простого -- и риска никакого... ну нет же у них там внутри, скажем, армии, домик-то маленький.
       Внутри пахло сыростью и застарелой пылью... и не оказалось не только армии -- не нашлось даже человека, желающего оказать сопротивление. Тот, кто выбежал из дома наружу и бросился в гущу драки, был последним. А хозяин лачуги с текущей крышей сопротивляться не собирался. Он был уже признателен за вытащенный изо рта шпенек, обмотанный жесткой кожей. Не обиделся на то, что от тяжелого сундука его до конца не отвязали. Возможности хлебнуть из бурдюка ему хватило для крайней признательности к чужаку.
       Промочивший горло скупщик ни мгновения не сомневался, от кого и за кем явился в эту хибару Кит. Он, кажется, еще и считал, что потасовку снаружи устроили те же люди. Разочаровывать Жозефа смысла не было.
       -- Ваш, значит, это, парень -- внизу он, -- для верности Жозеф-с-носом указал чумазой лапой в направлении пола. -- Цел вроде. Это, значит, не я...
       -- Эт' хорош', что не ты, -- буркнул Кит. Внешность он специально подбирал себе подходящую, да и каледонцы крепко вмастили -- армориканскую брань за три квартала слышно было. Так что теперь чуть акцента положить, самую малость, и довольно. Уайтни у нас на дне никакой не Уайтни, а вовсе армориканец-полукровка, мелкая, но полезная рыба -- посредник, наводчик, торговец слухами. За него есть кому вступиться. И в первую очередь -- родне. -- Вижу, что не ты. А кто?
       -- А, значит, эти, чертова закусь, -- кивнул в сторону улицы Жозеф. В исходе драки скупщик не сомневался, равно как и в том, что обидчики его отправятся прямиком в ад. -- Они, значит, позавчерашнего дня налетели на тех, которые там раньше сидели. Резня была, значит, ого... -- восторженно закатил глаза скупщик. "Там" находилось где-то поблизости, но в другом доме. -- Те-то у меня тут договаривались... Жадные были, не жалко, что кончились, только эти еще хужее.
       -- Мастера? -- здешние ребятишки с той стороны закона, то есть.
       -- Да как бы и да... а как бы и нет. Заречные. Умные бы вашего хватать не стали, сами понимаете. А эти не вовсе кадкой дырявые, но на то, чтоб голубя не трогать... не хватило.
       Жозеф-с-носом дело понимает верно, не явись сюда этой ночью Кит, дня через три-четыре к бочке наведался бы кто-то из ребят Кривого, разъяснять, куда это их дорогой голубок-наводчик подевался.
       -- И про что у тебя тут договаривались?
       -- Те, значит, хотели человечка нанять, чтоб грамоту важную продать. Чуть ли не из королевского архива грамота. Десять тысяч золотых, говорили, снять можно, если с умом подойти. Ну пока они подходили, тут вот эти... Да побоялись, что Кривой у них все так возьмет, сначала голубя сгрябчили, и в подвал, а потом уж думать стали -- как теперь...
       -- Дурачье не сеют... -- согласился Кит. -- Но не здесь же зарыли?
       -- Если кто живой останется, спроси.
       Самого Жозефа спрашивать никакого смысла, разве что железом -- но на это и времени нет, и резоны неочевидны. Он в деле поглубже сидит, чем сам рассказывает, но совсем глубоко вряд ли залезал -- голову поберег.
       -- Дыра где?
       -- Снаружи, значит, доска, за кольцо потянуть -- погреб будет. -- Жозеф щурит глаз, на котором скоро появится полноценное бельмо, а пока кажется, что сывороткой плеснули. Или -- в свете масляной плошки -- топленым молоком. -- Там, это, ступеньки, по ним ходить не надо...
       -- Веревка? -- спросил Кит. Ступеньки такие, это дело знакомое. Для воров, вернее, от воров. Потопает себе чужой человек вниз... да внизу и окажется, и хорошо если просто головой приложится, а не шею сломает.
       -- Справа.
       -- Дело.
       Веревка тоже с секретом может быть. Так что мы лучше свою спустим. Извини Жозеф, но доверчивые, они наследуют царствие небесное. И быстро.
       Внизу обнаруживается искомое, не терявшее времени даром -- веревку на руках мальчик уже перетер о какой-то выступ и почти выиграл схватку с кожаным ремнем на ногах. Дурачье воистину не сеют: судя по шипению и лихому прыжку, с которым искомое шарахается в угол, пленителей ожидала бы веселая встреча. И связывать его надо совсем не так. И кружку глиняную для вина ему давать -- все равно, что горло под острые черепки подставлять.
       -- Уймись, парень! -- тем голосом, что обычно распоряжается в посольстве, говорит Кит. Голос тот же, слова другие. За такое обращение дома и убить могут. Только они не дома.
       -- Нет в жизни счастья, -- отзывается из темноты Уайтни.
       -- Эт' ты ошибся. Есть. Наверху полно. Ты здесь ничего не забыл?
       -- Если вы тут, дядюшка, значит, уже ничего, -- ехидно вздыхает "племянник". -- Небось ни одного мне не оставили...
       Кит хмыкает. Те, что были сзади, перебили тех, что были за бочкой -- точнее, почти перебили, но при виде каледонцев, притворяющихся армориканцами, предпочли отползти обратно, а двоих подрезанных в переулке оставили. Что там добавили к побоищу каледонцы -- Нокс их знает. Может, и просто ушли. Но от засады обидчиков Уайтни остались только кровавые сопли.
       -- Жадный. Пошли, а то там живых не останется.
       Ничего мальчик. И по веревке вылез, и руки не дрожат, и Жозефу-будущему-бельмастому поклонился слегка, мол, видел, помню, счета нет. И наверху видно, что убить его не убили, а приложить успели. Так, для порядка, но с усердием. А он не потек, голову на плечах имеет. Нет, хорошо, что я его тогда не убил.
      
       27 сентября, ночь
       Его Величество Людовик меряет шагами кабинет, скребет взглядом недавний подарок от городских гильдий -- большую расшитую карту, не слишком точную, но замечательно наглядную. Вот Аурелия, а вот ее соседи -- дружественное Королевство Толедское на юго-западе, временно дружественная Альба -- на северо-западе за проливом, дружественная только против Франконии Дания -- спряталась далеко за противником, беспомощная Каледония сидит у Альбы на голове. Зато на востоке, от южных до северных рубежей -- Арелат, на севере -- Франкония. На юге -- и уже нам не сосед -- сомнительная верткая Галлия. Еще южнее переменчивые города италийских земель и союзная -- пока что, и родственная, опять же пока что, Рома.
       Две войны на суше, которые начались с первой оттепелью, и одна война на море, которая началась еще до того -- и закончилась к лету. В прошлом году -- тоже три войны, две с Арелатом и одна с Альбой. На будущий?.. король стучит рукой по карте, выбивает из нее облачко пыли и чихает. Опять три? Или четыре? Огненное полукольцо по всей границе, кроме юго-западной с Толедо. На все это нужны деньги, солдаты, пушки, порох, стрелы, луки, лошади, припасы -- но они же не бесконечны... не хватает только неурожая или поветрия следующей весной, чтобы все рухнуло.
       Ну допустим, флот свой за год Франконии не воскресить... Это было зрелище на славу. Вот как вышли они в полной уверенности, что Аурелии им противопоставить нечего -- так и умылись, а то, что осталось на развод, из гаваней не высовывается, хотя и это им не всегда помогает. Потому что у Аурелии и правда флот все больше прибрежный, но зато у Альбы, Дании и даже Каледонии -- дело иное. И если это иное дело добавить к галерному флоту, то выйдет в самый раз.
       Вот оно и вышло. Как только Франкония вывела в море боевые корабли -- почти сразу им обеспечили достойный прием. Почти -- чтобы успели подойти поближе, чтобы не успели попрятаться в гавани. В первый раз франконцы решили, что это какая-то ошибка. Что Дания с Каледонией сговорились -- понятное дело, не первый раз. Что Альба Франконии на море первый враг -- тоже неудивительно. А вот чтобы все четыре державы одновременно, дружно и слаженно принялись щипать франконские перья...
       Да, усмехается король, золота и любезностей на это потрачено было немало. Чего стоят Дания с Каледонией, которым пришлось половину зимы разъяснять, что ради такого дела, как очистка северных морей от вездесущих обнаглевших франконцев, можно войти в союз хоть с чертом, не то, что с Альбой. Временно, конечно, да и не сражаться борт к борту, а просто встать на севере так, чтобы ни одна франконская лодчонка не улепетнула за Оркнейи. Плюс золото для каледонского флота, который за годы регентства обветшал. Плюс льготы для датских торговцев, потому что Дания в своих войнах с соседями поиздержалась...
       Все это, думает король Людовик, сделал я.
       И увидел я... что было это прекрасно. Даже мерзавцу Джеймсу Хейлзу, каледонскому верховному разбойнику и адмиралу, можно простить, что он живет на свете, за то, что его лоханки не рассыпались, не ушли, а остались, где должны быть, и сделали то, что должны были сделать.
       И все бы хорошо, только с людьми у северных соседей, суди их Господи не по милосердию, а по справедливости, дело обстоит куда лучше, чем с кораблями. За прошлое лето мы их, северян, много сумели намолотить. Другие бы десять раз подумали -- эти в следующем году полезут снова. Непременно.
       В этом -- полезли, а что в прошлом сидели смирно, так это большое чудо. Побоялись, что вновь начнется зараза: свою они с горем пополам придавили, но не хотели подбирать еще и соседскую. Впрочем, могли и прошлым летом внести свою лепту, особенно, когда в Нормандии гуляли альбийцы, а в Шампани -- арелатцы. Не ударили. Решили, что на будущий год выйдет еще лучше: ослабленному, еле-еле стоящему на ногах после двух тяжелых компаний соседу ударить в подставленный бок -- самое милое дело. Франконская вдовица решила дождаться весны.
       Людовик опять усмехается. И это было, учитывая, что Франкония и Арелат так и не договорились, ничуть не хуже, чем морская кампания. Не то чтобы арелатский король был набожным католиком, но половина его подданных -- католики, тем более ретивые, что вторая половина страны -- еретики-вильгельмиане. Так что когда Его Святейшество Папа обратил взор на восток и обнаружил, что католический Арелат обдумывает, не вступить ли в союз с еретической Франконией, Его Величеству Филиппу намекнули, что за снятие интердикта придется заплатить много больше, чем можно получить от Франконии.
       Его Арелатское Величество внял и, кажется, внял с удовольствием -- они с франконцами зарились на почти один и тот же кусок. Так что союза не получилось, получилось две соседних войны, одна из которых закончилась... не так быстро, как прошлогодняя нормандская кампания против Альбы, но зато куда большей кровью. Франконцы сделали все, что могли -- и вытащили-таки коннетабля Аурелии на генеральное сражение. Пленных он начал брать день этак на второй.
       В Шампани же ничего интересного не происходило -- если, конечно, наблюдатель не являлся теоретиком военного дела, а Его Величество Людовик им не являлся. Так что введенный кузеном термин "позиционные войны" его не впечатлял -- но результат применения новшества вполне устраивал: генерал де ла Ну с Его Величеством Филиппом перетаптывались по Шампани, как два танцующих медведя, ходили друг другу по мозолям, угоняли обозы и переманивали на свою сторону вольных крестьян. Зато и стоило все это противостояние не слишком дорого что в солдатах, что в золоте.
       Вот как весело -- куда ни посмотришь, тут отбились, там выиграли, здесь свое удержали. Замечательно, если не думать, что этой карусели -- еще года на три, если не на пять. И в следующем году все может по-другому обернуться.
       Нельзя непрестанно испытывать судьбу, и вдвойне нельзя, если ты король из династии Меровингов -- и при этом самозванец. Теперь понятно, почему кузену так везет, почему удача с ним не расстается, как верная жена. Потому что Клод и есть истинный король, сын старшей ветви. И еще лучше понятно, почему, с какой стати с тех пор как Людовик был коронован, началось. Поветрия и пророчества, потерянный Марсель и разоренная Нормандия, кольцо войн и перспектива полного распада страны в случае малейшей неудачи.
       Да если подумать, не при нем началось. Король гладит деревянную раму карты. Не при нем. Двоюродный дядюшка тоже был совсем неплох, когда занял чужое место, а как занял -- так сошел с ума, едва не погубил страну во вполне мирском смысле, и только чудом не навлек на нее прямой гнев Божий. Дядюшка сошел с ума, кузен Карл, его сын и наследник, был кроток нравом и слаб здоровьем и потому просто умер, не процарствовав и года. А теперь его очередь.
       Нет, думает Людовик. Лучше быть законным наследником... лучше быть даже смиренным монахом... лучше даже быть безвредным покойником, чем медленно и незаметно для себя лишаться рассудка. Это -- страшнее, самое страшное, что может случиться. Кара Божья. Об этом еще древние ахейцы знали. Потому что даже если ты всю жизнь проведешь в бреду и мороке, рано или поздно наступит прозрение. Как после очередного припадка гнева, только -- что успеешь натворить? С каким нестерпимым стыдом поймешь, что не отличал выдумки и страха от истины?..
       "Нет уж! -- грозит кому-то невидимому пальцем король. -- Не дождетесь!"
       Спокойно подходит к столу, звонит в колокольчик:
       -- Господина коннетабля Аурелии, нашего кузена и наследника -- вызвать в Орлеан без промедления, для чего зажечь сигнальные огни на заставах.
       И со злорадством думает -- ну, кузен, ты столько лет метил на это место, посмотрим, как оно тебе понравится.
      
       28 сентября, вечер
       -- А почему ты решила, что документ настоящий? -- Сейчас он не курит, но сладкий дым, кажется, пропитал все вокруг.
       -- Я вам скажу. Я вам все, что там написано скажу, чтобы вы меня не мучили. -- Да, я дура, но не такая дура, как можно подумать, я дура, у меня спина затекла, голова кружится, я пить хочу, мне страшно... -- Если бы кто вздумал его подделать, он бы в жизни такого не понаписывал. Они там привезли нотариуса аж из Тулузы. И он подписал первым. Раньше принца и всех свидетелей, это где ж такое слыхано? Всегда все по старшинству идет, а они вперемешку сделали. Сначала нотариус, потом невеста, потом жених и все остальные. И еще условия всякие. Там, например, нарочно оговорено, что сыновья от этого брака не теряют никаких прав наследования и старшинства, о чем бы ни шла речь, если только сами не отрекутся, уже взрослыми. Понимаете? Это чтобы его, если так дело пойдет, нельзя было принудить лишить сыновей права наследования, даже если он потом на более знатной невесте бы женился. Ну кто ж до такого додумается? Если даже подделка в пользу, то зачем такое писать -- и так же ясно, что наследует старший сын старшего, всегда так было. А они с перепугу там наворотили невесть чего, чтобы ни словечка нельзя было силой поменять. А священник, тот вообще полуграмотный был. Девой Марией клянусь, его рукой водил кто-то -- люди сами так не пишут, даже если учились мало.
       Рассказывать о том, что и как в брачном контракте написано, Колета может так же долго, как о своей жизни, даже еще немножко дольше. Но господин-ворона прекрасно понимает, что пока у него нет самого контракта или хотя бы хорошей подделки, словами он сыт не будет. Такие документы -- брачные контракты, завещания, исповеди -- по Аурелии бродят еще с тех пор, как принц женился второй раз. Или первый, это уж кто во что верит. Колета точно знает: второй. Узнала, когда ей под нос сунули пергамент и велели переписать.
       Слов -- мало. Без оригинала или хотя бы хорошей копии все эти слова -- особо дурацкая путаная выдумка, несуразица. Для господина-вороны это все равно что задаток, который ему Колета дала за свою жизнь. Убивать ее, последнюю, кто видел контракт и сделал несколько копий, и может сделать по памяти еще хоть сотню, ему пока не резон.
       -- Чего ты хочешь? -- говорит арелатец.
       За окном уже темно, а вороны -- птицы дневные. Все, кроме этой.
       -- Если я нарисую вам копию, вы меня потом убьете. Если откажусь, будете мучить, чтобы нарисовала. Если что пообещаете -- соврете. Чего ж я могу хотеть?
       -- Того, чего и хочешь, -- усмехается ворона, выставляет перед собой руку и начинает разгибать пальцы по одному: -- Уцелеть. Заработать. Спрятаться так, чтобы никто никогда тебя не нашел.
       -- Я могу ведро золота хотеть и принца в мужья. -- Хотела сказать "дворянина", но чего уж там. -- И фею Мелюзину в крестные матери...
       И хотя бы кружку молока -- сейчас.
       -- Страшно даже представить, -- хохочет арелатец, -- в какой вере наставит тебя такая крестная!.. За принцев выходить -- дело ненадежное, сама видишь, что получается. Но дом, дело и, если захочешь, приданое и честного ремесленника в мужья ты заслужить можешь.
       -- А ведро нет? Или только камней -- на шею?
       -- Значит, так. -- Господин-ворона или вернее господин де Ворона смотрит на нее. Очень внимательно, очень серьезно. -- Сиди мы с тобой по нашу сторону границы, я бы тебе поклялся, что с тобой ничего не случится. Но мы в Орлеане, тут я в этом клясться не стану. Тут кроме меня на тебя желающих много -- и не все хотят видеть тебя живой, да и отдавать тебя... сама понимаешь. Но за вычетом этого, твои дела не так уж плохи. Я тут скоро подброшу монетку. Если выпадет орел, я увезу тебя с собой, когда уеду. Будешь нам документы переписывать, умение ценное. Платить стану как мастеру. А за это дело -- заплачу особо. В Орлеан тебе не вернуться, но не думаю я, что тебя это огорчит. Если выпадет решка, ведро не ведро, а кошелек я тебе дам, заслужила. И свободу. Хочешь -- к своему коту уходи, хочешь, со мной уезжай.
       "Ни словечку не верю, -- думает Колета. -- Зачем ему со мной возиться? Наболтает девять сундуков, десять бочек -- а потом зарежет, когда все, что ему нужно, получит..."
       Шмыгает носом, вытирает его о замурзанный рукав платья. Руки грязные, последний раз мыла с песком, когда за копию бралась, рукав еще грязнее, а носу уже ничего не страшно -- пока убегала, перемазалась вконец. Была бы на воле -- пошла бы в городские купальни, всего за три медяка можно в общей лохани посидеть, а за четвертый -- одежку помыть.
       -- Не веришь... -- кивает сам себе де Ворона. -- Ну ладно, время терпит пока. Я пойду, а ты подумай и человеку моему скажи, чего больше хочешь -- помыться, поесть или поспать, а если все вместе, то в каком порядке.
      
       28 сентября, утро
       Вот теперь зеркало может быть довольно -- на земле мир, в человецех благоволение, а в комнате за перегородкой -- совещание, как в старые добрые времена. Господин Ричард Уайтни, представитель госсекретаря выглядит несколько бледней обычного, видимо, бурно провел предыдущую ночь, что естественно в его возрасте. Впрочем, его платье, отливающее всеми переливами серого и сиреневого, явно не встречалось ни с кабацкими столами, ни с придорожными канавами, рубашка в прорезях белым-бела, и аромат герани, наимоднейшей южноафриканской новинки, слышен в стране нашей... что тоже уместно, особенно в случае похмелья. Сэр Артур Бэйнс, представитель адмиралтейства -- и в кои-то веки приехал открыто, благо Альба и Аурелия союзничают на море, очень большой, очень осторожный человек, с мягким, будто оплывшим лицом и внимательными маленькими карими глазами, геранью не пахнет -- и вообще похож на речную лошадь, гиппопотамуса, если по-гречески... и размерами, и внешним добродушием, и характером. Ибо все, кто что-то понимает в африканском зверье, знают, что эти сонные водные громадины любого хищника опасней. Это вам не Таддер. Адмиралтейству свойственно совершать ошибки, как и всем живущим, но оно редко делает одну и ту же ошибку дважды. Мэтр Джеральд Мартин из Голуэя, купец, торговец шерстью, на континенте живет уже восьмой год. Осведомительная служба парламента Эйре. И Давид Иул, дворянин из Арморики, а на самом деле с другого побережья канала... а точнее, совсем с другого канала. Симри. Самое милое дело камбрийцу выдавать себя за армориканца.
       Этих двоих, Мартина и Иула, сюда раньше не звали. Три Службы -- первого министра, госсекретаря и адмиралтейства -- и друг с другом-то не очень ладят, а уж меньших братьев между ними и вовсе за игроков считать не принято. Но у нынешнего посла предрассудков нет.
       Нынешний посол и выглядит так, как привык уже орлеанский двор: безупречно; так, что господин Ричард Уайтни рядом с ним -- почти трубочист. Господин Маллин торчит из пышного пенно-кружевного воротника блестящей ледяной сосулькой, презирающей всех и вся, заполняет расшитый, узорчатый бархатный кафтан, не сидит в кресле, а словно парит над ним, потому что слишком низко и банально для самого господина посла -- сидеть в каком-то приземленном кресле, чье происхождение после третьего колена не вполне ведомо. Кажется, что сам воздух, который выдыхает господин посол, благоухает лавандой и оседает на предметах легкими прозрачными снежинками. Двор в восхищении. Господин посол так восхитительно самодоволен и напыщен, что приглашенные могут оценить прелесть тонкой шутки, которую уже полгода разыгрывает при аурелианском дворе сэр Кристофер Маллин, сын башмачника, получивший шпоры за дела, никак не совместимые с материковым рыцарским кодексом.
       Надменная сосулька поворачивает голову в сторону Уайтни:
       -- Давайте начнем с начала, последовательно.
       -- Самое удивительное в этом происшествии, -- говорит Уайтни, -- что ни одна живая душа из тех, с кем я имел дело, не знает, что это за документ и что такого страшного там написано.
       Это -- и вправду удивительно. Слухи по Орлеану ходят любые, строем и в ногу. О конце света. О том, что королева -- ведьма, и в ее покоях специально камин переложили по фризскому образцу, чтобы она прямо из спальни в трубу вылетать могла без помех... это пересказывали с одобрением, немного колдовской удачи королевству ну никак не повредит. О двухголовых детях и телятах, о кровосмешениях, тайных заговорах, шабашах и черных мессах, о пожаре в Лютеции, что случился почти точно как предсказали -- разве что оба моста уцелели, так что люди смогли спастись на левый берег... в общем, казалось бы, нет такой новости на свете, чтобы ее в городе Орлеане не приняли с удовольствием.
       -- У меня сложилось впечатление, -- продолжает молодой человек, -- что содержания не знает никто из тех, кто собирался продавать и покупать. За кота в мешке последние владельцы хотели получить десять тысяч золотых. Подозреваю, что это просто самая большая сумма наличными, которую они способны себе вообразить, -- слегка усмехается Уайтни. Насмешка вполне справедлива: указанное число монет представляет из себя большую и очень тяжелую кучу золота. В мешке не унесешь, любой мешок прорвется. Разумный человек не стал бы требовать такую плату. -- И даже при такой цене, при полной невнятице предложения их не подняли на смех, а, наоборот, отнеслись весьма серьезно. Один из... знакомых мне орлеанцев готов был пообещать названную сумму за их товар.
       -- Пообещать, но не заплатить, -- кивает мэтр Мартин. Потому что за ценные вещи Кривой Жак платит разве что железом.
       -- Ну это уж как водится. И тут вот что еще важно, -- Уайтни поправляет манжет, длинное кружево не очень сочетается с костюмом, зато следы от веревок скрывает надежно. -- По-настоящему умных людей там мало, но большинству, кто на дне давно живет, есть чем голову заменить. Чутьем. И -- как сэр Кристофер тоже имел возможность убедиться -- те, у кого чутье есть, просто не хотят знать, что там написано. Не пытаются узнать. Как сказал другой знакомый мне орлеанец "оно смертью пахнет". И третье важно -- этот пергамент пытаются продать нам.
       -- А также людям каледонского канцлера, -- добавляет сэр Кристофер. -- И, судя по всему, некой очень, очень высокопоставленной особе -- но не королю.
       -- С королевской тайной службой эти люди иметь дело не хотели, боялись ее пуще знакомого мне орлеанца -- тот убьет только тех, кто попытается защитить свою добычу, а люди короля, дескать -- всех, кто хотя бы слышал краем уха...
       -- И последнее, -- добавляет сэр Кристофер, -- Эйвери убит -- и убили его люди, которые знали, кто он.
       Это не намек. Это удар дубиной по голове. И предназначен он Мартину с Иулом. "Вот вам ваша самодеятельность." Хотя, если подумать, то в исполнении сэра Кристофера такие предупреждения звучат наполовину комически... а на вторую половину все равно страшновато.
       -- То, что можно, имеет смысл продавать и за пределы страны, и внутри нее, но ни в коем случае не королю, -- подводит итог сэр Артур. -- То, что, вероятно, хранилось в монастыре, написано на пергаменте, не так уж велико -- и при этом способно потрясти основы, всерьез. Что это может быть? Какой-то документ, оспаривающий права Его Величества Людовика на трон?
       -- Да. -- кивает Уайтни. -- Иначе никак не получается. И это не пророчество, не крамольный трактат, и если и подделка, то очень хорошая. Значит исповедь или отданный на хранение документ.
       -- А что? -- улыбается Иул. -- А может быть. Если Людовик, скажем, незаконнорожденный -- или у него в семье непорядок, то это многое бы объяснило. Ну, например, то, почему старый король его убивать не стал. Бастарда -- зачем?
       -- Даже на дочери женил, чтобы и при себе держать, на всякий случай, и за сына не опасался... А вот от второго принца он пытался избавиться не один год. Что же это у нас выходит? -- вслух рассуждает Бэйнс-гиппопотам. И замолкает с мягкой улыбкой, предоставляя всем окружающим сделать свои выводы.
       -- Ничего у нас пока не выходит, господа коллеги, -- усмехается навстречу сэр Кристофер. -- Вы Людовика Седьмого не застали, а я застал. Увлекательные были времена, прямо скажу. Сумасшедшие не всегда дураки, а этот и с ума сошел не сразу... и ему ничего не стоило бы и сотворить такой документ. Подделать, хорошо подделать, и отдать на хранение в надежное место. В качестве уздечки на принца Луи. Принца Клода так обрабатывать бесполезно -- у него то, что он внук своего деда, на лице написано, тут хоть двадцать пять предсмертных исповедей сочини, одну страшней другой -- все равно никто не поверит. А Луи, конечно, с виду фамильных кровей, но рыхловат и ростом не вышел... да и характер он тогда держал при себе. Тут могло и подействовать.
       -- Зато, -- пожимает плечами Уайтни, -- если эта подделка всплывет, у принца Клода может не остаться другого выхода... а к тому, чтобы она всплыла, Франкония и Арелат приложат все усилия. Да и каледонцы -- и те, что служат Марии, и канцлер...
       -- Уже прикладывают. Нам нужен этот документ, -- вздыхает Бэйнс.
       Все вокруг кивают. Все понимают, зачем их позвали. Документ нужен, документ чреват лишней войной не ко времени. А потому придется действовать сообща. И не толкаться локтями в попытках добыть приз. Потому что судьба мэтра Эйвери -- не худшее, что может случиться с человеком.
       За перегородкой чирикает колокольчик. Секретарь просит разрешения войти. Не в комнату, конечно, а в открытую часть кабинета, ту что за перегородкой. Сэр Кристофер чуть наклоняется вперед, подхватывает шелковый витой шнурок, дергает, дозволяет. Люди вокруг него уже замерли и кажется не дышат.
       -- Только что стало известно, -- говорит секретарь, -- что прошлой ночью Его Величество повелел вызвать коннетабля Валуа-Ангулема в столицу. Сигнальными огнями.
       -- Спасибо, Моррис, -- отзывается господин посол, -- Очень своевременно. Можете идти.
       И, когда дверь кабинета с грохотом закрывается, добавляет:
       -- Ответ у нас есть.
      
       Как всегда по утрам -- не хотелось жить, и ничего не менял даже тот факт, что вчерашняя ночь не была ночью. Обычно ночь -- время, когда сизифов камень валится вниз с горы, и потом, днем, до самого позднего вечера приходится вкатывать его назад, а следом за камнем тащить в гору себя. Вверх от тупой пустоты, бесчувствия, неподвижности, отсутствия смыслов и целей -- к почти обычному, почти как раньше образу жизни. Все шло хорошо. Никто не удивлялся, что господин Уайтни зол и требователен по утрам и оживляется, становится почти добродушным к ночи. Что же тут необычного?
       Ночь накануне не была ночью, но утро осталось утром, ранним, начавшимся в бочке с горячей, едва вытерпеть можно, водой, поздним -- совещанием, завтраком, обсуждением новостей и сплетен. Так будет всегда. Ночные приключения и дневные обсуждения. Дела службы. Круговорот. Очередная задача. Должно быть, важная. Вот сейчас нужно встать, собраться и выйти в город. Хотя господин посол, кажется, и сам положил на это дело глаз.
       Хотелось спросить у сэра Кристофера, случалось ли ему жить от ночи до ночи, и как он с этим справлялся -- но при встрече всякое желание пропадало начисто. Потому что сразу было видно -- случалось. Случилось. Подобное. Или совсем другое, но с тем же результатом. Все остальные -- даже те, кто работал в Орлеане и раньше -- не удивлялись. Каждому делу своя маска. Конечно, студент-юрист с дурным характером и полномочный посол Ее Величества -- это два разных человека и подобает им разное поведение. А что раньше в присутствии сэра Кристофера воздух звенел, как лед зимой на реке -- весело и опасно, а сейчас гудит как мельничное колесо как раз перед тем, как треснуть к чертовой матери и наверняка зашибить кого-то подвернувшегося отлетевшим куском... это все Ричарду Уайтни мерещится от излишней чувствительности.
       Только в одном была разница: сэр Кристофер знал, зачем он что-то делает, а Дик не знал. Землепашец сеет, чтобы прокормить себя, воин сражается, чтобы выжить, вор крадет, чтобы напиться, даже ласточка вьет гнездо не просто так, а чтобы вывести птенцов, а Ричард Уайтни служит там же и тем же, кому и год назад, словно то самое мельничное колесо: запустили, разогнали и не останавливают, а само колесо ни воли, ни разума не имеет. Крутится себе.
       Крутится, крутится пенка на молоке. Орлеанское молоко хуже домашнего, жиже, преснее -- но все равно вкусное. Особенно, если ты можешь его пить и не бояться, что назовут сосунком. Бояться нечего. Шутник и остроумец получит в зубы, а там -- будь что будет. Даже жалко, что эту причуду Дика окружающие тихо, с уважением принимают.
       -- Сэр Кристофер, мне нужно выйти поискать кое-кого. -- В сущности, предупреждать и спрашивать позволения он не обязан, у него другая линия подчинения, но от вежливости еще никто не умер. -- Переписчика.
       -- Да, конечно же, -- кивает ему невысокий человек в строгом коричневом костюме с рыжими прорезями. -- Приходите потом с найденным, если захотите -- поговорим. Да, и вот еще что... -- щурится он, -- у меня нехорошие предчувствия. Предупредите, пожалуйста, штат, что возможно в ближайшие несколько дней у нас произойдут очередные странности.
       -- А на чем основаны ваши предчувствия, сэр Кристофер? -- Хотя причина может быть только одна.
       -- Я сегодня поутру написал очередную уличную песенку. Кажется, прилипчивую.
       -- Адресат еще не вернулся. -- Впрочем, у него и свита есть, и достаточно ретивая. Могут проявить эту свою ретивость. Точнее, попытаться. Ну что ж, это хорошо. Это, по крайней мере, забавно. -- О чем на сей раз?
       О ком -- известно заранее. Господин посол может писать сонеты, оды, пьесы... все что угодно он может писать, потому что он -- поэт, один из лучших на островах, а значит, и в мире, о чем угодно может писать, потому что фантазия у него богатая, но вот если он пишет уличные песенки, то это обязательно о герцоге Ангулемском. А тот в долгу не остается. То неизвестные совершенно люди о стену посольского особняка аптекарскую склянку успокоительной настойки грохнут, так что через час и до самого утра кошачий концерт обеспечен, то что-нибудь посерьезнее случится.
       "Написать, что ли, -- думает Дик, -- тоже какие-нибудь куплеты про господина коннетабля? Я не сэр Кристофер, меня сразу в реку отправят, другим в назидание. Зато... зато забавно, и..."
       Герцог Ангулемский как-то выделялся для Уайтни из всех прочих дворян Аурелии, а чем -- Дик понять не мог.
       -- Ну как же... тема, можно сказать, пришла сама. Вчера. О правах на престол -- и о глупых людях, которые неспособны увидеть, что у них происходит прямо перед глазами. -- Посол мечтательно поднимает глаза к небу. -- И если учитывать, что адресата вызвали в столицу -- я думаю, он познакомится с этим образчиком уличного творчества не позже, чем через неделю. И если образчик ему не понравится, я решу, что в Аурелии вымерли знатоки и ценители.
       -- Думаете, его свита пропустила эту крысиную возню?
       -- Могла пропустить. У нас была фора -- у нас убили человека. Но все равно, мы больше пробавлялись догадками, пока Людовик не дал нам в руки самый большой факт в этой истории.
       Дик кивает. Пропустила там свита или нет, а предупредить стоит. Выгоды для нас в убийстве господина коннетабля нет. С другой стороны, на сей раз нет и особого смысла во вмешательстве во внутренние дела Аурелии . Если король Людовик решит извести кузена, то тут ему и прямая угроза войной и всеми казнями египетскими не помеха. Может ли он? Дик не знал. Он знал, что говорили над ним, вокруг него, пока он сидел в подвале. О списках с важного документа. Переписчику только один раз дали сделать копию с того самого пергамента, а потом он чиркал списки с копий и знать не знал, где оригинал. Но переписчик, его покровители, его девка, его приятели -- это какой-никакой, а след. И нужно торопиться, пока этот след не простыл.
       -- Кстати, на вашем месте я бы сделал вот что, -- говорит посол. -- Я бы разбросал по городу немного денег, чтобы те, с кем вы уже поговорили, предупредили вас, если переписчиком заинтересуется кто-то еще.
       -- Я не так плохо соображаю, как может показаться по моему виду. -- Дик сам не знает, что у него получилось -- шутка, просьба отвязаться или наоборот...
       -- Тогда обидьтесь на меня. И сделайте мне какую-нибудь гадость, -- без улыбки отвечает сэр Кристофер. И, подумав, добавляет. -- Будьте добры.
       -- Не хочу. Самому бы кто сделал... -- Может, тогда бы туман вокруг чуть разошелся? Поначалу, пока он мог ненавидеть Маллина и всех вокруг, было легче.
       -- Это предложение?
       -- Да, наверное.
       -- Ну что ж. Как сказал Агасфер Иисусу "Господи, я так люблю путешествовать"... считайте, что ваше предложение принято.
       Принято, так принято. Будем живы -- поглядим.
       Переписчик должен был быть, обязательно должен был где-то быть: переписчики не лопухи, на пустырях не растут, а если их и находят в крапиве, то сначала приходится вырастить и выучить. А еще переписчики обычно ходят под чьей-то рукой, потому что одни и те же пальцы нож и перо держать не могут. То же дело, что и с настоящими ворами. Если ты умеешь срезать кошель, вытащить из рукава платок так, что самая бдительная кумушка не заметит, то драться, портить руки нельзя. Проще найти себе покровителя и делиться с ним добычей. Не так шикарно, зато надежно и безопасно.
       Значит, кто-то недели две назад нанял чьего-то человечка. А кто-то этому своему человечку нашел дельце. Хороших переписчиков в приречных кварталах всего-то трое или четверо. Можно для начала всех проверить.
       Как проверить? Просто. Предложить работу. Достаточно срочную, достаточно большую, за неплохие деньги. Для каждого по штуке. Есть у нас такие документы, и деньги найдем. Но сначала еще одно нужно сделать. Потому что посол послом, служба службой, но, чтобы эту службу играть -- и о другом забывать не след.
       -- Такие дела, -- говорит Ришар-армориканец Жаку-кривому, -- такие дела. Жозеф не в кошелке, а в мешке, я не видел, но я отвечаю. И сейчас с девушками разговаривает обо всем, что сможет выдумать. Нам не обломилось -- и повезло. Чей бы верх ни был, нам туда не надо.
       -- Хорошо, что пришел, -- говорит Жак-кривой. Да, неплохо -- иначе ему, интерес интересом, а пришлось бы входить в дело ради своего, ради здешних понятий о чести. Никакой чести у реки нет, не бывает, что бы ни сочиняли в песнях про гордых разбойников да верных воров. Не бывает. Бывает только щучий интерес. Позволь одного своего человечка схарчить, тут же всех сглодают. -- Много на этом деле костей уже, я смотрю. Наши там и впрямь лишние. А с утра уже вертятся вокруг Жозефовой норы, словно там суку течную заперли. Мало стражи было...
       -- Думают, что оно там есть. А там нету.
       -- Так-таки нету? -- улыбается Кривой.
       -- Так-таки нету. Если бы там так-таки было, я бы до самого Карнака бежал, не останавливаясь -- и только там бы обернуться рискнул.
       Кривой запускает пальцы в ухоженную намазанную душистым маслом бороду. Борода -- предмет его особой заботы. После дел шайки, конечно, а то выщипали бы ему уже ее, волосок по волоску, другие. Соображает. С виду медведь, да и по натуре медведь -- вроде увалень, лохматая туша, шерсть клочьями, а как шевельнется, так не успеешь даже понять, что это вот у него, у лохматого, такие когти, такая быстрота...
       Гладит бороду, смотрит на Ришара-армориканца, Ришара, сына нотариуса, грамотного, сытого, да с малолетства нечистого на руку, который, прежде чем поумнел, все отцовское добро по ветру пустил, мать в гроб свел, долгов наделал, едва на нож надет не оказался. Едва. Удержался, начал думать, вертеться, находить выгоды для себя и других, в общем, к семнадцати годам оказался разумным, своим парнем, с таким полезно иметь дело. Думает Кривой, что надо за Ришаром присмотреть, не решил ли он все себе скрысить, приставить человечка надо -- но непохоже, непохоже. Парень больше руки сам в огонь за каштанами не сует. Если других не подбивает -- значит, нечего соваться в хибару Жозефа.
       -- А делать что будешь? Жозеф ведь тебя видал -- и вряд ли промолчит.
       -- А что я? -- скалится Ришар, -- Ничего не видел, ничего не слышал, в подвале сидел, рассказать мне нечего, меня самого спрашивали. А совсем за бока меня брать -- это ж я сколько секретов выболтаю... и чьих.
       Кривой в очередной раз поскреб в ненаглядной своей бороде... и обнаружил там жирную вошь.
       Трое переписчиков работу взяли, а четвертый, тот, с которого Пьеркин-маленький долю тянул -- нет. Никак нельзя, объяснил Пьеркин. На этой неделе -- никак. Маленький суетился, облизывался на золотой, клялся Гробом Господним, приплясывал и просил заходить через недельку, после воскресенья, тогда непременно и с нашим почтением. Но только после воскресенья. Уехал переписчик. В Лютецию хворого папашу в монастырскую лечебницу пристроить. Куда как вовремя, с этим пожаром-то. Вот-вот вернется, и сразу за работу примется.
       Будь на месте Уайтни кто другой, Пьеркин бы на денежку покусился, пожалуй. Руки у него аж зудели. Но все знают, под кем Ришар-армориканец ходит. Он и сам с зубам, а если пожалуется, так и вовсе нехорошо выйдет. В Лютецию, значит. Отца, значит. Не знал, что он у тебя с севера. Грех невелик, я и сам-то... Орлеан -- город щедрый. Но не такой щедрый, чтобы деньги вперед давать. Вернется, дай знать.
       -- С севера, с севера. Вот тут как раз с попутным ветром весточку прислали, помирать папаша-то собрался, погорелец... -- хихикал Пьеркин, а на монету смотрел, словно прощался. Не особо верил, что когда-нибудь с ней еще встретится. Значит, не ждал своего переписчика назад.
       -- Сталбыть, свисти, когда ветер переменится.
       Хорошо, что Пьеркин наш умен, но по-придонному умен. Как та корова. Хозяйку по голосу узнает, дорогу находит, а чтобы через загородку пройти, ни-ни, даром, что той загородки -- две жердины. Денег он не взял, врал умеренно -- так что от Ришара он беды не ждет.
       А Ришар к нему больше и не подойдет. Его совсем другие люди этой же ночью и встретят. Пусть Кривой -- и все вокруг -- на мешок, то бишь на тайную службу думают. Или еще на кого придется.
      
       30 сентября, вечер
       Весь город распевает одни и те же куплеты. Вчера утром запел кто-то из молодых придворных королевской партии, а сегодня поет весь город, и дворяне, и бродяги, и все, кто между ними. Кто не поет вслух, тот насвистывает, подвывает или гнусит себе под нос. Больно привязчивая оказалась мелодия, как осенняя оса над сладкоежкой. Даже захочешь отогнать -- не получится.
       Идешь и мурлычешь, идешь и мурлычешь. Впрочем, это сейчас на руку. Ничем не отличаешься от всех прочих поздних прохожих на Тряпичной. Отличается тот длинный сутулый тип в коричневом камзоле, больше напоминающем куртку, что идет впереди -- и не напевает, а насвистывает, потому что вздумай он запеть, акцент его сразу выдаст и улица насторожится, начнет ежиться, выворачиваться из-под ног.
       Впрочем, у песенки и у самой есть акцент. Только он не в словах. Потому что смешные или ругательные въедливые штучки три-на-два, да чтобы от куплета к куплету ритм прыгал как будто ему колокольчик к хвосту прицепили, сочиняют только на островах, не перенимает материк манеру. Хотя петь -- поет.
       А уж тут даже мелодию свистеть -- удовольствие, потому что любая уличная собака поймет, о чем. И уж что в этой жизни не грех -- так это посмеяться немного над врагом веры... и, прямо скажем, рода человеческого. Тра-та-та-тара-ратта-та-та-та-та...
       "Всех врагов привожу на аркане я,
       все премудрости знаю заранее,
       отчего же, Господь,
       ты не смог эту плоть
       одарить подобающим званием?"
       Кому враг веры -- а кому борец с ересью, кому враг рода человеческого, а кому и наследник престола, господин коннетабль. Впрочем, отчего бы и не поехидничать слегка над победоносным нашим? Тем более, что эти куплеты за авторством секретаря альбийского посольства удались особо, хотя и предыдущие, и те, что до них, и те, что весной пели тоже были хороши. Господин альбийский посол с первого своего месяца в Орлеане изощрялся в остроумии. Чем-то ему коннетабль не глянулся -- верно, тем, что их в прошлом году из Нормандии вышиб как пробку из бутыли, они и "чпок" сказать не успели. А может, и еще чем. Вот и пишет. И, конечно, прямо ни-ни... положение не позволяет, а вот сделать так, чтобы глухой и слепой догадался, что сочинял островитянин -- это за милую душу. Та-ра-ра-ра-ра-рам-пам-ти-дамм.
       А Господь отвечает с небес:
       "Ты немыслимых хочешь чудес,
       эти дети печали
       и меня не признали,
       даже после того как воскрес!"
       А что такого, спрашивается? Уважительные совершенно куплеты. Вот и Господь с пониманием отнесся. Но кто ж поющим мешает помнить, что еще в этом ритме понаписано было... особенно, разными наемниками, людьми грубыми и охочими до женского пола.
       Невысокий горожанин останавливается в проулке -- явно с теми целями, за осуществление которых городская стража... да ничего она не сделает, что они, не люди, что ли? Пива, что ли, не пьют? Пьют... Вот если угостить их не на что, тогда обидеться могут. Франконца успокоило бы журчание сзади -- если бы он беспокоился.
       Это хороший способ -- думать, что попало, делать, что захочется, идти, как удобно. Если знаешь город наизусть, не головой, а телом, если можешь удержать добычу в уголке глаза... гуляй, мурлыкай, думай о женщине за окном, о новой песенке -- и станешь почти невидим.
       Ну а что господин коннетабль спит и видит себя на престоле -- это вообще ни для кого не секрет. Для человека королевской тайной службы, идущего следом за франконцем по опасному, низкорослому, кривому и щербатому кварталу Орлеана -- тем более. Спит и видит, и при первой возможности на этом престоле окажется, а пока жалуется Господу на несправедливость. Так все и обстоит.
       А стычек в городе -- как всегда после новой песенки, будет много больше обычного. Кто захочет усмотреть оскорбление королю или коннетаблю, тот усмотрит. Кто просто захочет подраться, тот тоже усмотрит. Да и кто не усмотрит -- втянут и не заметишь, как.
       Направление, выбранное франконским свистуном, с каждым поворотом кажется все более подозрительным. Он петляет, кружит, прислушивается к шагам за спиной, делает остановки -- и это понятно, не случайно ведь, не спьяну сюда забрел, а за каким-то нехорошим интересом. И ведет его этот интерес -- кругами, зигзагами, петлями, узлами -- к перекошенному дому в глубине соседнего квартала. Дому, вокруг которого уже вторую неделю творятся странности.
       О позавчерашней -- и последней -- визитера не осведомили. Или наоборот, бедняга хочет посмотреть на обломки, авось, удастся разобраться, что там раньше целого лежало. Но тогда странно, что он ждал до сумерек. Люди прево тоже не прочь докопаться, что там к чему -- они такого давненько не видывали, чтобы в городе среди ночи непонятно кто непонятно с кем резался до смерти, а те трупы, что на месте остались, еще поуродовали, чтобы опознать было тяжелее... ну хорошо еще одежда есть, не так богаты в Орлеане лихие ребята, чтобы каждый день платье менять. Что убийцы убитых не раздели почти -- это тоже важно. Наверное, думали, местная шушера позаботится, а она не успела, шуму уж больно много вышло и городская стража набежала. Эти и сами кого хошь... но трем разным патрулям меж собой договориться трудно.
       Сперва альбиец, потом армориканцы -- этим-то что могло понадобиться, вряд ли Ее Величество имеет отношение к ночной резне, -- а теперь вот франконская морда крадется себе драным котом в потемках, и насвистывает, чтобы с котом-ворюгой не перепутали и башмаком не швырнули. Стоит, смотрит на дом. Смотреть, в общем, не на что. Сверху хибара, снизу неплохой, хотя и сырой, наверное, глухой подвал. Тут все дома таковы. Выше земли -- развалюха, ниже земли -- река в гости просится. Пустой. И тот дом, где скупщик краденого жил, теперь тоже пуст -- городская стража арестовала, потом господин д'Анже к себе забрал.
       Все трижды перерыли, бочку эту треклятую на доски разобрали -- гнилье и гнилье. Следы? Не смешите, не ко времени -- на мостовой, пусть и заросшей грязью, да после дождя, да после того, как здесь стража туда-сюда побегала, да все любопытные соседи? Тут теперь только своих придонных людей за жабры брать, за самое красненькое, и спрашивать, что там у вас стряслось?
       Но сначала -- франконец, который головой поводит, то к одному плечу, то к другому, кивает сам себе, плечами пожимает и все насвистывает. Словно бы видит ночью больше, чем все остальные. Голову поднял -- на крышу посмотрел, потом голову опустил, ногой кривое крыльцо без средней ступеньки попинал. Свистеть перестал, наклонился, сунул руку между досками, пошарил. Разогнулся -- что-то в кулаке. Не крупнее монеты.
       Ну вот... человек, слившийся со стеной, не вздыхает, потому что слышно же. Вот вам и гордыня. Зудел тут сам себе, что ничего не найти, а тем временем трудолюбие и дотошность вознаграждены были. И доволен же гость незваный, по спине видно. Вот еще шаг сделал, за крыльцо заглянул, шуршит там чем-то... и вот те на, даже свистеть перестал.
       Это хорошо. Пусть ищет. Пусть находит. Все, что он найдет -- я возьму себе. А франконцам тут, в мутной истории, все равно делать нечего. Не место им в наших темных делах. Значит, осталось только дождаться, пока ретивый чужак все обшарит.
       Был бы я не один, взял бы его. А так... ну, может, повезет. Но вряд ли. Вот стражникам хлопот... решат, наверное, что место заколдованное. А может, и впрямь такое.
      
       Йоханнес Токлер считал себя удачливым человеком. Удачливым во всем. Другие здесь, во дворе покосившегося дома с дырявой крышей, ничего не нашли бы. Ни серебряной пуговицы от доброго, явно дворянского платья -- герб не разобрать в потемках, но потом рассмотрит, ни лоскута от женской юбки. Верхней. Длинного такого лоскута с каймой понизу, от подола до колена. Это примета еще получше. У здешних нечестивых девок редко есть второе платье или хоть ткань в цвет на заплату.
       Пуговица. Лоскут. Подвязка с латунной пряжкой -- тоже пригодится. Все отправляется в кошель на поясе. Все потом в дело пойдет. Вот кровь разлитая -- сладкий запах, черное пятно на темной земле -- не пригодится. Если бы надо было убийцу уличить -- сгодилась бы и кровь. Но Йоханнеса Токлера послали за другим. За находками, которые позволят отыскать побывавших в этом доме накануне ночью.
       Потому что у хозяев, теперь большей частью мертвых, было то, что очень нужно королю Флориану и его подданным. Время. Милость Божья у них уже есть, Господь всегда на стороне правого дела, а вот время нужно -- Божьи мельницы мелют медленно, а дьявол не знает отдыха. Но люди не дьявол, они оставляют следы. На земле, в грязи... гордые в грязь не смотрят, а вот это еще кусочек от того же самого платья, грязный кусок грязного платья, еще и втоптали его между камнями, а цепляться тут нечему и не за что... а среди трупов женского -- нет... значит во всей этой каше была девица, здешняя, да плохо одетая, да важная -- потому что не убили, а с собой увели.
       Из обрывков слухов, обмолвок, догадок, выдумок господин Токлер сложил мозаику, кривую и неполную, но вышло у него, что если добыть тот документ -- свиток пергамента или письмо на бумаге, -- то исход войны на южной границе Франконии может оказаться иным. Все можно будет переиграть. Тогда, думает Йоханнес, и его не забудут. Он сможет даже войти в совет общины, жениться только, теперь-то отец Бинхен уже...
       Мечтательный Йоханнес Токлер успел еще увидеть черный на черном, загораживающий звезды силуэт, ощутить досаду на себя -- задумался, перестал беречься, -- а потом сущий мир свернулся в узкую раскаленную добела воронку и воткнулся в спину сзади. Так больно было, что -- ни вскрикнуть, ни выдохнуть.
       Тело двигалось само, левая рука дернулась назад и вверх, не пустой... но слишком медленно, слишком слабо, ее сбили куда-то в воздух, и туда же вслед за ней, полетел он сам, повторяя единственную правильную молитву "Отче наш, иже еси на небеси..."
      
       5 октября, день
       -- Ваше Величество, господин коннетабль, Его Высочество герцог Ангулемский, прибыл во дворец и переодевается в своих покоях в парадное платье в ожидании вашего повеления явиться.
       Пока еще король Людовик, прищурившись, смотрит на длинную нахальную физиономию пажа. У пажей всегда нахальные физиономии, даже если мальчишки пытаются нести на них благочинное торжественное выражение. Получается плохо, а у самых расторопных и вовсе не получается. Король вручает мальчишке сахарное яблоко и показывает на дверь. Первым доложил -- получи награду и не путайся под ногами, разговор короля с кузеном не для пажеских ушей. Яблоко, впрочем, мальчишке интереснее всех королей и кузенов -- увесистое, из лучшего белого сахара, раскрашено в три цвета. Торговать подслушанным пажи еще не умеют, но если бы и умели, сегодня остались бы без единого подарка со стола или с плеча кого-то из придворных.
       Людовик будет разговаривать с кузеном Клодом в отдельном, особо охраняемом кабинете, где беседу подслушать просто невозможно.
       В кольце сахарных фруктов образовалась дыра и через нее можно было разглядеть синюю лошадиную морду на самом блюде.
       Кузен ожиданий не обманул ни в чем. Вызвали срочно -- значит, срочно, управился меньше, чем за неделю. Видимо, так быстро, как позволяли лошади. Значит, о документе он не знает, не известили. В противном случае он не рискнул бы уехать из Шампани, от армии. Потому что от ложного обвинения в заговоре он мог бы еще отбиться, а вот от очень целеустремленной банды разбойников на дороге -- уже нет. Если банда будет достаточно большой. Королю есть кому отдать такой приказ. Но кузен приехал. Он не знает. Ему известно только, что его за какой-то нечистью оторвали от важных военных дел -- и он выражает неудовольствие на весь дворец: вместо того, чтобы отправиться к себе и прислать письмо, явился сюда и теперь заставляет своего короля ждать, пока он там чистит перья с дороги.
       Если его вытряхнуть из купальни, он, пожалуй, возмутится сильнее, чем на вызов из армии в неурочный час -- и на свой лад будет прав: прибыл? Прибыл. Так быстро, как только это возможно? Даже еще быстрее. Так какого ж вам рожна? Еще и с немытой шеей? Подождать час-другой никак? Лютеция второй раз сгорит?
       Хотя Клод бы так выражаться не стал бы. К сожалению. У него все и всегда под девизом "ни словечка в простоте". Людовик усмехается. Орлеанцы любили, когда король проезжал по городу почти запросто, с малой свитой, с охотничьими трофеями, торчащими из седельных сумок, дарил детям монеты и сладости, целовал девушек и беседовал с подданными. "Добрый король", говорили они. С кузеном такого вряд ли дождутся. Тот даже какую-нибудь милашку в седло берет с видом неслыханного одолжения. Зато важен, пышен и хвост как у павлиньего петуха. Это народу тоже понравится, наверное.
       Ну что ж, за час-другой дела не станут лучше -- или, будем надеяться -- хуже. Потому что не нужно обманывать себя, кузен будет выпаривать из себя дорогу и очень внимательно слушать отчеты о том, что происходило в Орлеане в его отсутствие. Но вот с де ла Валле он переговорить не успеет, де ла Валле во дворце нет, он в городе, ищет свою потерю... а сказать кузену правду может только он.
       Король улыбается лошадиной морде, отворачивается от нее. Высокое окно полностью занято одним огромным солнечным лучом, он так велик, что даже не дробится, проходя сквозь крупноячеистую сеть переплета. Людовик смотрит на него, прямо, долго, до цветных пятен перед глазами. И слышит еще не произнесенную фразу, которой он закончит первую часть своей речи. Первую часть. В кои-то веки кузену придется помолчать.
       ...Я полагаю, что вы не знали об этом, когда приносили мне присягу.
       -- Вы, -- говорит настоящий, а не воображаемый Клод, выбритый до блеска, благоухающий даже не любимым его мускусом, а отутюженной, свежей и хрустящей тканью, -- ошибаетесь, Ваше Величество.
       И смотрит на Людовика даже не с обычной своей надменностью и стеклянным блеском глаз, словно у хищной птицы, а с непередаваемым унылым отвращением, словно его в монастырь на разговенье позвали -- и одной вареной репой угощают.
       -- Ошибаюсь? -- вкрадчиво интересуется Его пока еще Величество. Надо сказать, при виде кузена все добрые намерения, как обычно, если не улетучиваются вовсе, то как-то съеживаются и теряют в значительности.
       -- Да, Ваше Величество... -- кивает кузен, судя по выражению, подцепляя клювом особенно противный кусок невидимой, но от того не менее ненавистной вареной репы. -- Дело в том, что о существовании этого документа в свое время не знал только ленивый... то есть, ваши прямые предки.
       Королю нестерпимо хочется взять блюдо с сахарными фруктами и швырнуть в кузена. Чернильница слишком мало весит. Свечные щипцы тоже сгодятся. А каминные -- еще лучше. Главное -- не убить его в сердцах, этого чертова родственничка, этого проклятого законного правителя Аурелии по праву крови и старшинства, чтоб этим предкам с их салическим законом всем поголовно в аду гореть, начиная с того кентавра, который наверняка и горит... кузена же даже убить нельзя! То есть, можно -- но что выйдет? Дядюшка вот пытался... знал? Наверное, знал -- но почему тогда не убил?
       -- Нет, Ваш предшественник того же имени, конечно же, ничего не знал. Вы его сильно недооцениваете, Ваше Величество, -- улыбается кузен. -- Если бы он хотя бы просто заподозрил нечто подобное, нас с Франсуа унесла бы какая-нибудь подвернувшаяся эпидемия. Вы же знаете, как это бывает с маленькими детьми. Бог дал, Бог взял.
       Так выходит, чертов Клод все знал?..
       Людовик недоверчиво смотрит на кузена, с его брезгливым выражением лица, со скрещенными на груди руками. Сейчас будущий король выглядит лет на пять, если не на все десять, моложе, чем в прошлом году. Вырвался из столицы, из дворцов и кабинетов к армии -- и доволен. В общем -- доволен, а сейчас -- даже не удивлен, а просто раздражен. От какой военной авантюры его оторвали, что он с таким презрением смотрит куда-то за плечо короля?
       -- В год смерти кузена Карла, в тот единственный момент, когда это свидетельство могло сыграть свою роль, у меня его не было и я даже не знал, где его следует искать, -- упреждает вопросы Клод. -- В некоторых случаях клятв и описаний недостаточно. Ваше Величество, позвольте поинтересоваться -- вы только ради этого вызвали меня с границы?
       -- Нет. -- с мстительным удовольствием сообщает Людовик. -- Только ради этого даже я не стал бы, кузен. Я вызвал вас, чтобы сообщить, что полгода назад этот документ пропал и теперь находится неизвестно где. Он может всплыть когда угодно, как угодно и в чьих угодно руках. Последствия я вам описывать не буду, вы вполне способны их вообразить сами, так даже лучше.
       -- В другом случае я спросил бы, почему меня просто не известили о пропаже письмом. Но... -- кузен слегка передергивает плечами, и Людовику прекрасно слышно недосказанное "от вас-то чего ждать?", а Клод переводит взгляд с панно за королевским плечом на короля и слегка наклоняет голову. Еще влажные волосы не топорщатся, как обычно, перьями на затылке, а выглядят прилизанными. -- Я имею основания полагать, что этот документ уже всплыл, поэтому я лично отдам распоряжения касательно розыска, а потом, с Вашего позволения, конечно, хотел бы вернуться к армии.
       -- Я уже отдал распоряжения касательно розыска, -- морщится Людовик. -- Ну что ж, кузен, если вы так упорно не желаете меня понимать, я выскажусь прямо. Я всегда думал, что все легенды о священной династии -- чушь собачья, вернее, даже не собачья, потому что собакам до такой глупости не додуматься. Я смотрел на дядю и говорил себе, что лучшего опровержения этому мифу не сыскать. Если это -- король, благословленный Небом... Тогда я не знал, что он -- узурпатор. И что все наши несчастья начались, когда был нарушен порядок наследования. -- Король пытается вспомнить то время, когда между ним и кузеном не стояла корона. Не может. -- Если документ попадет не в те руки, будет война. Но если он попадет в те руки и мы продолжим, как начали, на сколько нас хватит? И сколько еще может выдержать страна?
       -- Да, конечно, -- вдумчиво кивает герцог Ангулемский. -- Вплоть до того момента, когда мой предок решил, что грех многоженства лучше, чем грех отцеубийства, страна была подобна Иерусалиму Небесному. Войны, поветрия и дурные правители обходили ее десятой дорогой...
       -- Нет, конечно, но... Отцеубийства?
       Коннетабль улыбается:
       -- Я неправильно, неточно выразился. Мой и ваш общий предок. Он был не просто влюблен, он влюбился раз и навсегда. Но понимал, что даже младшему сыну никогда не позволят взять жену так низко. И любой брак объявят недействительным. А потому не просто обвенчался со своей Марией, но и заключил с ней брачный контракт по всем правилам. И позвал в свидетели своих друзей, отобрав людей достаточно знатных, чтобы их словом нельзя было пренебречь. Только Его Величество Генрих был характером много крепче, чем о нем думал его сын. И, посмотрев на бумагу, просто сказал, что ему нет нужды ее опротестовывать -- смерть разрывает и законные узы, а уж что принц будет делать, когда встретится с любимой на небесах, не так уж и важно.
       -- И с тех пор... -- пытается вернуть беседу в нужное русло Людовик.
       -- И с тех пор в этой стране не происходило ничего, чего не случалось раньше. Рожденный в незаконном браке первенец, основатель вашей линии, был во всех отношениях достойным королем, а мой предок, прекрасно зная, что трон по праву принадлежит ему самому, предпочел быть полководцем под рукой сводного брата, ибо к управлению державой почитал себя совершенно непригодным -- и судя по всему, был прав. Его сын оказался вполне бесталанным бездельником, а племянник -- заурядным монархом, каких и до него было много. Вот ваш предшественник того же имени... -- еще раз усмехается Клод. -- Но его сын Карл тоже имел хорошие задатки, и не будь так слаб здоровьем... Так что, Ваше Величество, оставьте предрассудки и суеверия, которые были уместны только во времена некрещеных франков.
       -- Вы говорите это мне?
       -- Я говорю это вам, Ваше Величество. Если бы я разыскал этот контракт два года назад, дела обстояли бы иначе. Возможно, положение еще изменится. Но сегодня, даже если вы сами и публично откажетесь от престола... ваши сторонники в лучшем случае решат, что я вас околдовал или чем-то опоил. Они выкрадут вас из любого монастыря. Простите мне эти слова, но сейчас дела обстоят так, что мне даже ваша смерть не поможет.
       -- Но вы же видите, что происходит. Предыдущий Людовик сошел с ума, Карл заболел и быстро умер... я здоров пока что и вроде бы в своем уме, уж сколько мне его отпустил Господь, -- усмехается король, -- но посмотрите, что делается вокруг! И детей ведь нет -- что ни делай. Неужели мало?
       -- Ваше Величество, -- коннетабль Аурелии явным усилием воли удержал себя от того, чтобы встать и опрокинуть стол, -- если вам так решительно нечем занять себя, то дней через пять обычной почтой... я ее обогнал, сюда доберется проект реформ для севера.
       -- Послушайте...
       Все-таки встал. И не опрокинул.
       -- Я нижайше прошу Ваше Величество удостоить этот проект своего высочайшего внимания.
       Людовик успевает только начать кивок, а кузен уже разворачивается:
       -- Все известия о розысках вам будет сообщать шевалье де Сен-Валери-эн-Ко. Вы некогда одарили его своей милостью, приняв его -- это бывшая Мария Каледонская. С вашего позволения...
       -- Как я могу вам...
       -- Вы... -- Клод останавливается в полуповороте, красное пятно на всю скулу никак не может быть румянцем, но больше ему неоткуда взяться. -- Вы... Вам лучше вспомнить, что вы говорили в соборе, когда на вас попущением Божьим напялили эту побрякушку. Вам лучше вспомнить, что и кому вы обещали. А не можете, так... утопитесь в дворцовом колодце, он все равно больше ни на что не годится, Ваше Величество.
       Дверь хлопает. Людовик с подозрением оглядывается на стену за креслом -- но нет там золотого распятия, только панно с охотничьей сценой, и дамы с панно на короля смотрят с благоволением, а на трясущуюся дверь -- возмущенно, и ничто никуда рушиться не собирается. Все спокойно, только яблоки скатились к середине тарелки, а сахарная пудра взлетела в воздух и осела инеем на темно-зеленом шелке скатерти.
       Законный, хоть и некоронованный правитель Аурелии только что de facto отказался от своих прав.
       Королю вдруг делается смешно: и правда -- стоило кузена ради этого всего с границы тащить в спешном порядке...
       Прилетел, нашумел, наговорил гадостей, все планы отправил псу под хвост, скатерть испортил. Все как обычно. И со всем этим можно было подождать до зимы. А лучше -- до Страшного Суда.
      
       5 октября, вечер
       Ришар фицОсборн, шевалье де ла Риве, мало чему -- или кому -- удивляется в этой жизни. Его Высочество герцог Ангулемский в список подлежащего удивлению не входит. Если он приглашает -- а верней, приказывает -- явиться средь ночи не в Сен-Круа и не к себе, а в "Ромский дом", если он предпочитает обсуждать не самые открытые свету дела -- а для других он не зовет -- в присутствии порученца и любовницы, которая, заметим, приходится королеве сестрой по первому мужу... значит, как обычно, имеет какие-то свои планы и виды, а дело фицОсборна -- выслушать, понять и исполнить сказанное дословно и в срок.
       Шевалье де ла Риве не удивляют и каледонцы -- что сестра Ее Величества, что порученец господина герцога. Должно же быть что-то общее между членами одного племени? Хотя если вспомнить Ее Величество Марию Каледонскую или господина графа Хейлза, или господина графа Аррана... нет, никак не получается ни общности, ни последовательности. Должно быть, надо брать ниже, делить мельче: по кланам. По религии. Госпожа герцогиня Беневентская, в девичестве Рутвен, и Эсме Гордон -- каледонцы и католики. Впрочем, Ее Величество Мария тоже была рьяной католичкой, да, наверное, ею и осталась. Нет, не выходит.
       Просто -- эти двое похожи, даже не обликом, ибо смешно и глупо сравнивать еще нескладного юношу на излете отрочества с молодой красавицей, а, скорее уж, манерами. Тихие, исполненные достоинства, с горделивой осанкой и мягкой кошачьей поступью. Могли бы быть братом и сестрой, отчего же и нет?
       И слушают совершенно одинаково -- молча, бесстрастно, без единого жеста. Не выдают своего удивления, и только по напряженному вниманию понятно, что рассказ господина герцога Ангулемского звучит сейчас впервые для всех слушателей.
       -- Его Величество не назвал мне имени человека, столь неосмотрительно обошедшегося с нашей семейной историей, но я полагаю, что это граф де ла Валле -- тем более, что он уже четвертый день не ночует дома. Так что об обстоятельствах, при которых пергамент был потерян, вы можете осведомиться у него. Не думаю, что он вам откажет. Я также не думаю, что младший де ла Валле -- единственный, кто сейчас пытается отыскать или выкупить пропажу. -- И, без перехода: -- Как вы представляете себе мои распоряжения на этот счет?
       ФицОсборн кланяется, глядит на ровные терракотовые квадраты пола, думает, что зимой здесь, должно быть, холодно -- разве что есть еще какая-то ромская выдумка и на этот случай.
       -- Ваше Высочество, я полагаю, что мне следует проследить, чтобы брачный контракт принца Филиппа и Марии д'Ангерран не попал в чужие руки. И, если будет на то Божья воля, передать его в ваши.
       -- Нет, -- отвечает герцог. ФицОсборн знает его достаточно давно, чтобы догадаться: принц смеется. -- Действовать совместно с господином графом де ла Валле, найти контракт и передать Его Величеству Людовику Аурелианскому. Тем более, что доложить мне прямо вы все равно не сможете, через два дня я возвращаюсь к армии.
       Ну вот и понятно, почему у любовницы и при свидетелях. Его Величество не предпринял попытки устранить угрозу... вместе с Его Высочеством, и теперь получает ответный подарок. Можно бы сказать -- королевский, но это будет государственной изменой, с какой стороны ни взгляни.
       -- Я постараюсь исполнить желание Вашего Высочества.
       -- Докладывать Его Величеству будет господин Гордон. Он же сейчас и проводит вас, -- кивает принц.
       -- Счастлив служить Вашему Высочеству. -- Тут тоже нечему удивляться. Прошлогодний случай, когда веснушчатый господин Гордон несколько недель успешно изображал в монастыре вдовствующую королеву Марию, показал всем, кто хотел знать, что этот молодой человек, по меньшей мере, способен не говорить и не делать лишнего. А Его Величеству незачем знать о том, что по земле ходит столь незначительное и недостойное внимания существо как Ришар фицОсборн. Ходит и знает о существовании и сути брачного контракта.
       Господам, которым оказана высокая честь вести расследование, более чем недвусмысленно приказали идти и заниматься делом. Опять ничего странного: герцог Ангулемский не тратит даром ни минуты времени, так что теперь все его внимание принадлежит герцогине Беневентской, с которой он последний раз виделся в прошлый приезд в столицу, то есть, летом. Большая часть происходящих на свете событий строго логична, обоснована, связана между собой. Удивляться следует лишь там, где связи нарушены, а логика отсутствует. Но это бывает редко.
       Вот как сейчас. Неудивительно, что такой документ в конце концов потеряли. Удивительно, что это не произошло раньше.
      
       Когда герцог Ангулемский изгоняет из малой гостиной свою свиту, Шарлотта настораживает уши. Значит, здесь прозвучит что-то такое, чего не следует слышать даже секретарю из младших Гордонов -- а это само по себе интригует. Герцог достаточно хорошо знает этот дом, чтобы быть уверенным -- если хозяйка приказала не беспокоить, значит, чужих ушей поблизости нет. Но -- после того, что уже сказано -- какие еще секреты? Может быть, дело не в "что", а в "как". Гость, как можно заметить -- если знать, куда смотреть, конечно, -- вне себя в степени, для него совершенно несвойственной. Принц и наследник престола -- и как мы теперь знаем, в теории законный король, а на практике всего лишь принц и коннетабль, -- всегда слегка раздражен, и большинство окружающих это "слегка" приводит в ужас. А вот сейчас пресловутое бестолковое большинство не осознало бы, что пора прятаться в подвалы и подпирать двери бочками, дабы разъяренное чудовище не увидело, не добралось и не проглотило в один прием.
       Чудовище сидит в кресле напротив Шарлотты и внутри себя клокочет от ярости, а на поверхности выглядит вполне обычно. Возлюбленный супруг рассказывал герцогине о вулканах, о разливающейся лаве, удивительно похожей на камень -- вот только как ступишь, так в геенне огненной и окажешься. Точь-в-точь Клод. Не прожег бы кресло...
       -- Вы знаете, -- улыбается вулкан, -- кажется, сегодня я был как никогда близок к цареубийству. Даже ближе, чем в тот раз, когда у меня получилось. Наш дражайший суверен, оказывается, вызывал меня, чтобы, как он выразился, восстановить должное положение вещей. Да, счастье мое, вы меня правильно поняли. Он предложил мне занять его место. Вернее, свое место. Потому что Меровинги -- священная династия, и узурпатор лишает страну Божьего благословения и навлекает беду на себя и на государство, а чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть на два предыдущих царствования. Он был очень настойчив.
       -- А вы?
       -- Я, -- слегка поводит головой Валуа-Ангулем, -- посоветовал Его Величеству утопиться в дворцовом колодце. Воду уже давно берут из акведука и качество колодезной не имеет такого значения.
       -- Что же, -- улыбается Шарлотта, стараясь не слишком удивляться: сюрприз из сюрпризов, герцогу предлагали трон, а он отказался. Понятно, конечно, почему, но... -- вы не верите в священную династию?
       Будь он трижды представитель священной династии, да будь он, как тысячу лет, вопреки всем запретам Церкви, шепчутся, потомком не то что Посейдона, а прямо-таки Марии Магдалины и Господа нашего -- все равно ведь ничего, кроме смуты из такой смены монархов не выйдет. Это в любимых супругом и свитой его шахматах рокировка -- безобидное и полезное действие, а подобная рокировка вокруг аурелианского трона приведет только к войне. Партия Людовика против партии Клода, и тут же полезут все соседи -- Толедо за Людовика, остальные -- как будет выгоднее; все это уже давно изучено что на примере Альбы, что на примере Каледонии. Умные люди посмотрели через пролив и сделали выводы. Кажется, умный человек в Аурелии один -- и это герцог Ангулемский. А король Людовик -- он не то что глупый, нет, и умный он, и хитрый, и изворотливый, как лис, но слегка близорук все-таки, особенно там, где дело касается вещей, которые нельзя пощупать руками.
       -- Я верю... в то, что этот мир был сотворен. Следов Творения на земле осталось достаточно. Я верю в Господа нашего Иисуса Христа, распятого за нас при Понтии Пилате. Тут свидетельств тоже хватает, от хроник и очевидцев до чудес. -- Ярость укладывается в слова, вгоняет их в воздух как опоры моста в дно реки. -- Я верю в таинства. Я верю, что небеса могут благословить правителя, а могут взять благословение назад -- последний раз такое случилось три года тому при довольно большом скоплении людей. Я не верю, что Творец, чей Сын и наш Спаситель был зачат от чужой жены, придает хоть какое-нибудь значение тому, рожден ребенок в браке или нет. И не верю, что он мог поставить существование страны в зависимость от такой глупости.
       Церковь, между прочим, о статусе династии Меровингов предпочитает вовсе не упоминать, если болтунов не заносит в неподобающие богохульные сферы, думает Шарлотта. Не опровергает -- потому что кому же охота ссориться с королевской династией, но и не подтверждает, значит, все эти суеверия -- только суеверия, яйца выеденного не стоят, да и вообще не подобает добрым католикам верить в подобное. Король -- помазанник Божий, чего вполне достаточно.
       Интересно, следом за тем думает Шарлотта, где еще, в какой державе, сходились вокруг одного трона два таких необычных безумца, как Людовик и Клод? Король все-таки не до такой степени суеверен, чтобы бояться кары Господней, которая настигнет его за узурпацию трона. Нет. Это у него, скорее уж, такое понятие о благородстве и чести, а еще он так понимает заповеди, что восьмую, что десятую. Трон, корона, привилегии монарха ему не дороги, если не принадлежат по праву. Быть нашему Луи причисленным если не к праведникам, так к блаженным.
       А Клод? Покажите мне во всем обитаемом мире другого человека, которому предлагают корону и трон, а он отказывается из соображений выгоды для державы? Да кто еще устоял бы перед подобным искушением? И ведь не силой взять, не отнять, не чужое -- а взять свое... Еще один -- если не блаженный, так праведник. А скажи ему об этом -- лопнет от удивления, а сшившись обратно, примется объяснять, что он только преследует свои интересы.
       -- Вы, герцог, -- кивает Шарлотта, -- добрый католик. И почтительный подданный, -- усмехается она, вспоминая "посоветовал утопиться в дворцовом колодце". Бедный, бедный Людовик, какое нарушение приличий и обычаев! И какой пример черной неблагодарности -- ты наследнику корону, а он тебя... в колодец.
       -- Я... мне нужно убить его два года назад, -- говорит праведник. -- Когда стало ясно, что Его Величество Карл не просто болен, а умирает. Я знал заранее... Знал и не рискнул выступить. Очень уж велик был шанс, что все мои враги полезут воевать просто с перепугу, думая, что я рассчитаюсь с ними, когда и если возьму власть. Самый дорогой порок на свете -- трусость. А теперь поздно, нельзя.
       -- Ее Величество до сих пор не беременна, -- Шарлотта не выдает страшную тайну, скорее всего, герцог осведомлен об этом лучше, чем любимая сестра королевы, а просто напоминает известное. -- Так что, если вам очень хочется исправить ту ошибку...
       Жанна бы в обморок упала. Заговор, настоящий заговор! И кто -- сестра, змея, Горгона эдакая!..
       Очнувшись, решила бы, что любимая сестра ведет разведку -- что там на уме у наследника престола. А Шарлотта Корво просто дразнит гостя, чтобы он выговорился и перестал бурлить. За этим он сюда и приходит -- и еще потому что можно сказать то, что прозвучало мгновение назад, и не оказаться ни в изгнании, ни на плахе.
       -- Если бы он просто сидел и ничего не делал... -- с тоской говорит Клод. -- Охотился бы, послов принимал. Но он же считает, что его долг -- править страной. Как это все могло случиться, не постигаю. Он вырос при дяде, он все понимал, он умел принимать решения -- быстро, точно. И замечательно лгал. Ему хотелось верить. Куда это пропало?
       Герцогиня Беневентская откидывается на спинку кресла и хохочет. Зрелище, столь же привычное посторонним, как герцог Ангулемский, признающийся в желании убить короля.
       -- Друг мой, -- выговаривает она сквозь смех, -- поверьте, все это осталось при нем. Если вы послушаете, что говорят о Его Величестве франконцы.... а они, вы же знаете, в прошлом месяце прислали посольство... так что я имела счастье познакомиться с их придворными дамами... -- Смех остановить слишком трудно, вот почему не стоит и начинать. -- Вы просто заняли то место, при взгляде с которого Его Величество всегда был таким.
       Смех помог.
       -- Если послушать франконцев, то я нахожусь одновременно в пяти местах, вижу сквозь стены, никогда не сплю и ем на завтрак, обед и ужин исключительно младенцев, твердых в исповедании вильгельмианства. А убить меня можно только серебряным оружием в шестое воскресенье месяца... а поскольку их все-таки только пять, то и пробовать смысла нет. В своем роде -- вполне логичное построение. Что до короля, то, возможно, вы правы. Будем надеяться, что когда его в следующий раз обуяют какие-нибудь добрые чувства, он все же сначала посоветуется хотя бы с женой.
       -- На сей раз он с ней точно не советовался, -- кивает Шарлотта. Жанна бы, во-первых, не удержалась и рассказала сестре. А, во-вторых, быстро вытряхнула бы из супруга всю эту дурь с передачей престола законному владельцу. Потому что бывшему королю после этого путь в лучшем случае в монастырь -- а Жанна на это не согласится и под пытками. Даже просто вернуться в Арморику и быть регентшей при сыне она не согласится -- слишком любит мужа. -- К вашему счастью.
       Потому что Жанна быстро сообразила бы, как решается задача.
       -- К общему счастью, -- усмехается гость. -- Мои представления о долге не заходят так далеко. И я высоко ценю свое слово, но не так высоко как ваш супруг.
       -- Едва ли мой супруг позволил бы себя убить ради соблюдения слова, -- поводит плечами Шарлотта. -- И ему случается нарушать свои обещания.
       Например, обещание навестить супругу после окончания марсельской кампании -- не так уж далеко от Тулона до Орлеана, а за всю зиму кое-кто не нашел пары недель, чтобы посетить жену, и даже рождение дочери кое-кого не подвигло на поездку. Но гость уже слышал обещания Шарлотты относительно подобающей кары за такое отсутствие почтения, от которых герцогиня-то отказываться не собиралась. Тут все ясно -- и почему, и зачем. А вот недавнее... интересно, а знает ли Клод об истории с ученым?
       -- Его последнее письмо меня очень огорчило. Этот юноша, Альфонсо, принес бы вашей семье больше вреда, чем пользы, а вот с господином да Сиена я очень хотел поговорить... и убить его вашему мужу следовало по совсем иным причинам. Как заклятого врага его будущего государства. Кстати, он тогда бы и горевал куда меньше.
       Иногда, отмечает про себя герцогиня, принц все-таки ведет себя так, будто он если и не потомок Господа нашего, то как минимум очень прозорливый ангел во плоти. Судить по письмам, на расстоянии, а особенно по письмам, написанным Чезаре, который ведь, если будет необходимо -- и прямо соврет, а если не соврет, то расскажет половину правды, с поправкой на адресата, а еще пишет всегда в расчете на то, что письмо может быть перехвачено заклятыми врагами, даже если отправляет его с самыми доверенными гонцами... в общем, делать выводы о причинах и поводах тут не стоит, не будучи всеведущим Вседержителем. Одно ясно -- возлюбленный супруг оказался в крайне неприятном и тягостном положении. Слово нарушил, родича убил, с отцом почти поссорился...
       Сестру любимую с нервной горячкой на месяц уложил. Недавно родившую. Дурак, вздыхает Шарлотта. Надо было как-нибудь осторожней. Чтобы болел-болел и умер, чтобы Лукреция успела привыкнуть.
       -- Мне также не очень понравился, -- но сейчас в голосе герцога нет беспокойства, а есть только обычное легкое раздражение, -- слух о том, что госпожа Лукреция так скоропостижно овдовела, потому что ее брат счел меня более подходящей партией.
       -- Согласитесь, -- герцогиня Беневентская мысленно роется в коллекции шпилек, -- с вашей стороны по меньшей мере несправедливо жаловаться на слухи. Даже если мой супруг распустит о вас еще сотню таких же, он вам не то что долг, он вам десятой доли процента не вернет.
       Потому что весь Орлеан, весь аурелианский двор -- а следом за ним и прочие дворы Европы -- уже осведомлены о том, что герцогиня Беневентская является любовницей наследника аурелианского престола. Слух зародился без помощи Клода, но гость мог бы его и пресечь в зародыше, если бы не считал, что так будет лучше для всех, а особенно -- для самой Шарлотты. Сестре королевы и любовнице Валуа-Ангулема осмелится вредить только полный безумец, что бы ни делал супруг госпожи герцогини -- да и вообще какой смысл угрожать этому супругу безопасностью Шарлотты, если всей Европе известно, что не прошло и трех месяцев после отъезда Чезаре Корво, как его жена утешилась с Валуа-Ангулемом. Какой позор!..
       И какая прекрасная сплетня. Ее повторяют, в нее с удовольствием верят... повторяют тем чаще, что все стервятники вокруг ждали, что Шарлотта отправится путем прочих увлечений Его переменчивого Высочества -- он ведь ни у одного огня не задерживается -- а вышло, на взгляд постороннего, конечно, совсем иначе. Прикипел.
       Большая часть дам, в свое время покинутых Клодом, Шарлотту теперь ненавидит -- и сплетничает напропалую о том, что принца приворожили, любовным зельем опоили, каким-то кромешным развратом к себе привязали... но сплетничать публично или хотя бы бросать косые взгляды лицом к лицу со второй дамой королевства у них смелости не хватает. Этого вполне достаточно, чтобы такие мелочи Шарлотту не беспокоили. Пусть говорят.
       Хуже, что верить в сплетню должен весь свет. Весь -- значит, весь, потому что скажи Шарлотта королеве правду, Жанна две недели будет крепиться, а на третью взовьется, раздраконит первую попавшуюся сплетницу, и -- прощай, удобный слух.
       Удобный, полезный, нужный -- не самой Шарлотте, а ее возлюбленному супругу. Он спокойней спит у себя в Роме, зная, что жена и дочь не просто вне опасности, а вне поля зрения. А Жанна... что ж, она довольно быстро решила, что все поняла. И теперь думает, что дражайшую младшую сестрицу просто привлекают мужчины определенного типа. К которым сама Жанна по доброй воле и на лигу бы не подходила.
       А еще королеву радует, что сестра не стала прозябать в одиночестве. Да и за наследником будет легче присматривать, полагает Жанна, если он запутался в юбках ее сестры.
       Как обнаружилось сегодня, присматривать ей в первую очередь нужно за собственным богоданным супругом, который чуть не сделал ее вдовой.
       -- Я полагаю, что мы с вами -- сама невинность, счастье мое. -- смеется Клод, -- Я ведь в свое время хотел просить у Ее Величества вашей руки для своего брата. Если бы вы сошли с ума и согласились... вот тут со временем родилась бы замечательная сплетня.
      
       4 октября, день
       До сих пор Колете не доводилось видеть, как благородные господа пачкают руки ремесленными делами. Не то чтобы у нее было много знакомых дворян. Просто -- кто ж не знает, что ничего, кроме оружия, благородному человеку в руки брать не подобает. Ну, перо в конце концов -- записку даме написать, а то если писцу диктовать, обидится же. А вот чтоб резцы и кисти... Господи помилуй, что за непотребный дом, что за непотребный господин! Сидит себе и, поглядывая на занятую своим делом Колету, вырезает по черепашьему панцирю. Вырезает и узор раскрашивает. Тьфу!..
       Пилочки у него, сверлышки, бархотки, маленькие сосудцы с порошками, плошки с разведенной краской, клеем, а еще открытая коробочка с маленькими камешками, маленькие-то они маленькие, а сверкают -- глаз не отвести. Каждый как звездочка. Заметил, на что Колета смотрит и объяснил -- новинка. Не алмаз -- другой прозрачный камень, подешевле. Зато огранка на "половинном" в семнадцать граней, а на полном -- пятьдесят восемь, а сами камешки -- двадцатая доля карата, а бывает и сотая, так такую огранку без лупы не увидеть даже, просто лежит на ладони искорка света. Научились гранить в Лионе.
       А знаешь, что такое карат, спрашивает? Притчу о блудном сыне слыхала? Как он там стручки ел со свиньями? Так стручки те от рожкового дерева, а в стручках тех семечки, вес такого семечка -- один карат. Так тогда камни мерили и мы мерим как повелось, хотя деревья такие у нас не растут и ювелирам мерные семечки за деньги покупать приходится.
       "Нет, -- думает про себя Колета, вежливо кивая, кланяться сидя неудобно, а работа не ждет, -- нет, меня не проведешь. Никакой это не сенешаль королевский, а самый обычный колдун. Подменыш, значит, ремесленнического сословия. Сразу видно же. Как в сказке, в которой настоящего урожденного принца среди купеческих и крестьянских детей признать надо было -- спроси по-умному, и все поймешь..."
       А рассказывает колдун-подменыш интересно. Вот только как поймет, что Колета и про натуру его догадалась, так и зарежет. Или превратит во что-нибудь.
       А ошибиться тут нельзя. Вот, она сама сидит, пергамент размечает, чтобы буквы точь-в-точь как на настоящем документе легли, волосок в волосок. А рядышком под окном господин ворона, углубление едва заметное в панцире сделал и камешек-блестку на него посадил, а рядом следующий, а снизу завиток синий, и сидят камешки эти как капли росы на листе...
       -- А вот у вас там вильгельмиане есть? -- спрашивает вдруг.
       -- Где? -- изумленно переспрашивает Колета. Рука не дергается, ведет линию дальше. Спасибо папаше, пусть его за это на часок из котла со смолой выпустят. Приучил, что вокруг хоть пожар, хоть потоп, хоть трубы Иерихонские, а ты линию ведешь и не шелохнешься.
       -- У вас, там, -- двигает носом ворона. -- Среди уличных мастеров и помельче. У вас же всякого народу хватает, неужели еретиков нет?
       Понятное дело: колдун шутит. Значит, надо посмеяться. А можно еще наивной дурочкой прикинуться, он колдун заезжий, как будто христианского мира не знает. Смешно -- просто балаган приехал!..
       -- Кто же, добрый господин, с еретиком-то дело водить станет, жить вместе, хлебать из одной миски?
       -- Да отчего же нет? Вильгельмиане у вас живут, с севера в Орлеан, верно, добираются. Всякой прочей твари я видел, и иудеи, и язычники... но они заметны, а темное платье в городе не редкость.
       -- Ну вот еще, -- фыркает Колета, облизывает губы, потом смотрит в окошко. Нет, не видно ничего -- белое шероховатое стекло в мелком переплете, как кружево, красиво, но сейчас бы в небо поглядеть или на купола. -- Мор пойдет, удача кончится, да мало ли что? Вот о прошлом годе в городе Марселе вильгельмиане черта зазвали, а тот едва весь город не утопил...
       -- В Орлеане так говорят? Вильгельмиане зазвали? -- весело удивляется ворона.
       -- Да уж не христиане... -- Точно, издевается. Ну от нас не убудет. -- Язычники -- они темные просто, глупые и неученые. И силы у них нет. Все прочие в кого надо верят, только неправильно, потому что заведено у них так, закон у них такой кривой. Ну так за то с них и спрос, не с нас же... А которые с Вильгельмом -- так они же христиане были как мы и сами же отреклись.
       Колета прикусывает язык. Может, господин-ворона только назвался католиком, может, обманул? А на самом деле тоже вильгельмианин, а зачем выпытывает тогда, сам, что ли, не знает? Нет, наверное, не знает, у них же в Арелате честные люди от еретиков никак не ограждены. Так прямо-таки и вынуждены жить вперемешку, и не смей от еретика отворотиться, здоровья ему не пожелать, сразу в суд волокут. Только тут им не Арелат.
       Хотя платье у него пышное, яркое. По синему золотое шитье -- красота такая, прямо как праздничная ночь в Вифлееме.
       Скверная у хозяина манера -- придет, сядет рядом и под руку глядит. Сам своим непотребством занят -- и туда глядит, и на Колету. Каждый раз как мокрым песком за ворот сыплют от его взгляда. А натоплено в комнате -- как зимой, Колета бы рукава отвязала от нового платья, да вот при этом не хочется. Хочется, как у магометан, с головой в платок завернуться, чтоб глазеть не мог. Магометане -- хоть и нелепые, не разобрались, где пророк, а где Сын Божий, а в таком-то наряде как уютно должно быть...
       -- И все вокруг так думают и говорят?
       Ну вот что ему надо-то?
       -- А как же иначе? Ведь оно так и есть -- отреклись сами, и кто они после этого, как не черные колдуны, их черт все равно заберет, что ж им не колдовать-то? Они ж что в церковь не ходят, они ведь когда зайдут, так статуи плакать начинают, что душа погубленная, а из Тела Господня и вовсе кровь пойти может... Нет, у нас правду говорить не запрещают.
       -- Правду... -- задумчиво говорит арелатец. -- Правду. А что такое правда? Ладно, пустое. Хорошо получилось, а?
       И черепаший панцирь свой, расписанный в три краски -- золотая, алая, лазоревая, одна другой дороже, -- и камушками этими маленькими украшенный, Колете показывает. Только она собралась уважительно похвалить, колдун не колдун, а красота-то какая!.. как вдруг оттуда черепашья голова высунулась.
       Это он, значит, живую черепаху на коробочку для духов или что там еще резал и украшал. Или даже не черепаху.
       -- Еще ей нос и когти отполировать -- и совсем хорошо будет, правильно?
       Точно. Заколдовал кого-то.
      
       6 октября, день
       Благородные господа из свиты герцога Ангулемского совершенно не походили на самого герцога Ангулемского, и даже сравниться с ним не могли, как мелкая россыпь драгоценных камней может служить лишь оправой и фоном, на котором особенно ярко играют крупные алмазы.
       Граф де ла Валле не имел ни малейшего понятия о том, с какой стати его посетило это ювелирное сравнение, достойное пера придворного панегириста. Слагать стихотворные восхваления он никогда не стремился, а коннетабль в них не нуждался, к тому же любил хорошие стихи, а не черт знает что. К тому же герцогу Ангулемскому нужны были не панегирики, а возвращенный Его Величеству брачный контракт. Вследствие чего Жан познакомился с шевалье де ла Риве, вследствие чего его -- графа де ла Валле -- оглушило ювелирным соображением и отвязаться от него -- соображения -- было крайне затруднительно.
       А от шевалье -- попросту невозможно.
       Вежливый армориканец выслушал рассказ Жана о попытках проследить документ от леса до Орлеана, покачал головой -- и предложил господину де ла Валле, а также господину де Сен-Валери-эн-Ко прогуляться на тот берег, благо тут к одному человеку пришел очень интересный груз, которым не грех поинтересоваться молодым дворянам... особенно тем, кому так трудно подобрать себе оружие по руке. А дело стоит того, чтобы из-за него промяться, тем более, что мэтр Готье обычно торгует совсем иными вещами и есть шанс успеть первыми.
       Когда б не причина встречи, Жан был бы рад видеть каледонца, ныне обзаведшегося поместьем в Нормандии, а помимо того -- уже не мальчишеской, строгой осанкой, достоинством доверенного лица второй в Аурелии по знатности персоны и подобающим платьем. Бывший "переводчик" напоминал о прошлогодней кампании, о днях войны, об успешно разбитой армии Альбы... а думать приходилось об ином. О том, какие кампании, где и как начнутся, если брачный контракт клодова предка не вернется на подобающее место. Граф де ла Валле таковым считал растопленный камин.
       Судя по всему, герцог Ангулемский был с ним согласен. И если его представитель предпочитает -- ума не приложишь, ну откуда он позаимствовал эту гнусную манеру, выражаться едва внятными обиняками, то приходится улыбаться, вставать и с самым довольным на свете видом отправляться через мост к неизвестному торговцу непонятно чем.
       Шелка оказались более чем хороши -- но это Жан успел увидеть только краем глаза, с лестницы, потому что гостей немедленно, с поклонами пригласили подняться наверх. Шелка были хороши, и Жан вовсе не для отвода глаз решил, что еще пришлет сюда слуг, а, может, и любезной супруге подскажет, куда ей отправить дам из свиты... но на втором этаже носатый смуглый лавочник с деревянным лицом торговал куда более интересным товаром. Точнее, с поклоном подносил его почтенным господам по приказу своего покровителя, и гости были одарены с лихвой.
       Жан оценил и подарок -- и доверие. Его не накормили выжимкой, ему дали все, вместе с источником. Все бумаги, все отчеты и часть людей. Они провели следующие четыре часа в небольшой светлой комнатке позади конторы, читая, разбираясь, споря, расспрашивая. До сего дня Жан де ла Валле думал, что Эсме Гордон -- самый дотошный из известных ему людей (себя он перестал считать таковым лет в тринадцать). Но спокойный длиннолицый армориканец -- или даже не армориканец, что-то в нем было лишнее, то ли глаза чуть поярче, чем нужно, то ли скулы чуть повыше... но кем бы он там ни был, а голова у него устройством своим напоминала лесную ловушку: только тронь косо торчащий стебель, и падает сверху груз, а там оглушенную подробность можно взять, рассмотреть, связать с другими.
       Когда подробностей набралось и на пиршество, и на зверинец, а торговец шелком устал фонтанировать сведениями, устал, но не иссяк, просто набор мелочей и деталей, слухов и подозрений, которые необходимо выслушать благородным господам, ослабил напор, граф де ла Валле чувствовал себя так, словно его головой засунули не то между жерновами мельницы, не то в какое-нибудь другое крестьянское устройство, превращающее зерно в муку, а камень в мелкий щебень. Услышанное требовало передышки, как хороший обед -- неподвижности, но переваривать сведения о том, кто куда пошел, что сказал, что сделал и какой вид при том имел, а речь ведь шла о доброй сотне незнакомых людей, необходимо было не в покое, а в движении.
       Обнаружив это намерение, Жан спугнул старшего спутника, который срочно засобирался по важным делам. Пришлось удовольствоваться младшим -- а тому год в обществе коннетабля не прибавил ни умения, ни желания.
       Но у Жана был неубиенный аргумент -- молодые люди пришли смотреть на оружие. Если они его не попробуют, это вызовет подозрения. Гордону оставалось только согласиться. Хозяин конторы, впрочем, улыбнулся так, что Жан заподозрил неладное еще до того, как они спустились вниз, в небольшую комнату за складом. Там, несмотря на то, что осень выдалась теплой, ровно горели жаровни, а по углам лежало несколько мешков невычесанного льна, собирать влагу. Потому что на столах...
       Гордон осторожно взял с ткани небольшой серовато-белый с шелковым блеском нож, покачал на ладони, покрутил, прислушиваясь, упер, чуть нажал на лезвие, отпустил...
       -- Возможно, -- сказал он, -- я ошибаюсь, но это, кажется, не дамаск.
       -- Нет, -- улыбнулся Жан. Хотя бы в виде поучений, но заинтересовало каледонца новое оружие. Не безнадежен все-таки... -- То, что варят в Дамаске и то, что пытаются лить в Толедо -- только подобие. А вот это -- прообраз. Хиндская литая сталь. Литая, не кованая, не сварная. Мэтр, -- кивнул он торговцу, -- прикажите подать какой-нибудь обычный меч, а лучше франконской работы...
       Готье слегка усмехнулся -- словно деревянная статуя святого на перекрестке, политая всеми дождями, прокаленная солнцем, шевельнула губами. Сам пошел и приволок из другой комнаты неплохой короткий франконский клинок, подал де ла Валле. Жан выбрал тесак побольше, в локоть, и безжалостно рубанул лезвие в лезвие.
       Не самое худшее изделие кельнских кузнецов тупо, не по-оружейному хрустнуло и распалось на две части. Гордон приподнял брови -- а вот когда Жан подал ему тесак, показывая лезвие, все-таки не выдержал, пискнул котенком, на которого наступил конь.
       Да, вот так вот. Чистенькое. Ни щербинки. Это вам не мельницы. Это... чудо. Ну и стоит оно, конечно, сколько чуду и положено -- но хоть не за пустяк деньги плачены.
       -- Тут есть чему удивиться, -- наслаждаясь, говорит Жан. -- Тут даже Александр Македонский удивился, они своими мягкими железяками такое даже поцарапать не могли. А про панцирь Пора решили, что он волшебный.
       -- Ах да... Я же читал.
       Читал он... а кто не читал? Но одно дело жизнеописания героев древности, а другое -- настоящее, живое, непривычно светлое, на вид почему-то мягкое, словно олово, узорчатое оружие. Теплое, просящееся в ладонь.
       -- Можно заточить так, как ни один клинок из Европы или Дамаска нельзя. Не выкрошится. И править после каждого удара не приходится. И платок... -- сообразительный торговец уже подсовывает полосу тонкого, легкого шелка. -- Да вы попробуйте...
       Чтобы рубить ткань в воздухе, конечно, нужна сноровка. Но хоть чему-то мальчишку дома учили? Хотя оружие в Каледонии, то, что свое, а не на материке купленное -- это сущие слезы...
       Учили. Даже прорезал. А теперь дай-ка я. Нет, это делается вот так.
       Пестрая ткань летит к потолку, один оборот, другой, четыре бабочки оседают на пол, две можно было бы еще раз подловить у земли, но ладно, главное мы видели.
       -- У вас здесь как во дворе? -- спрашивает Жан.
       Мэтр щурится на окно, видно, определяя время.
       -- У нас еще не менее трех четвертей часа будет спокойно.
       Полного спокойствия нам не нужно. Кто-то должен заметить, что происходило. Но слуг, грузчиков, учеников и посыльных вполне хватит, чтобы не возникло ни суеты, ни сомнений. Тем более, что присмотренные для себя длинные гнутые клинки с шипами на рукоятях нужно перед покупкой опробовать в деле -- может быть, не так хороши, как кажутся, может быть, вместо дорогого и причудливого оружия лучше выбрать что-нибудь более пригодное в обиходе. Чтобы скупить все, что в этой лавке -- нужно заложить одно из поместий, а то и два. И как бы ни чесались руки, как бы ни казалось, что надо, надо, надо уволочь, и немедля, все -- увы. Придется выбирать. И не забыть про необходимость делать подарки.
       Да черт с ними, с поместьями... заложим -- выкупим, но совершенно невозможно же оторваться.
       Гордон покружил немного между столами -- поднимал, пробовал, качал головой, да и взял тот первый тесак. Странно, что не соседний, тот, что побольше и с зубцами на задней кромке. А с другой стороны, совсем непривычное оружие да в неохочих руках...
       Вышли. Солнце уже за крыши ушло, в глаза не бьет, места свободного -- шагов пятнадцать в обе стороны, противник не из лучших, но хоть под удар не сунется. Ну, понеслась.
       Пристрастия к фехтованию у Гордона по-прежнему не было, а при Клоде и взяться было неоткуда, куда принц, туда и свита, а вот навык появился, и неплохой. В результате вид у каледонца был такой, словно он делает графу де ла Валле большое одолжение -- и парируя удары, и пропуская их, и вообще пребывая в этом дворе, в этом городе и на этой грешной земле. Временно, конечно. Вот покончит с розысками и воспарит в горние выси... Соперника хотелось портить и развращать -- водить по кабакам и борделям, поить и подначивать на проделки, рассказывать анекдоты и подбивать на рискованные шутки. Хотя все это привилегия герцога Ангулемского, конечно.
       Зато странные клинки оказались хороши. Непривычно, незнакомо -- в Хинде любят эти длинные выгнутые лезвия, к которым не так-то просто приноровиться, и вес не тот, и уравновешены непривычно, но уж потом из рук выпускать не хочется. Свист, с которым клинок рассекает плотный осенний воздух -- лучше любой песни. Хотя со всей очевидностью ясно, что хиндские воины имеют совсем другое сложение, так что приобретение украсит коллекцию, порадует немногих ценителей, но все-таки не пригодится на войне.
       Но вот шнуровку на рукавах ангелическому Гордону можно и попортить -- не зевай, эфирное существо!..
       Ха. А оно все же азартное... нет. Не азартное. Подыгрывает. Пытается порадовать. А, может, честь дома блюдет. Нет, меня так не достать, и вот этак не достать, а телегу гостеприимному хозяину мы ломать не будем, мы ее обойдем. А Гордон бы и под ней прошел, но ему одежду жалко. Совсем, что ли, погубить, чтоб не жалко стало? Нет, не стоит.
       Ну что ж. Эти два себе и какой-то мелочи на подарки.
       -- Вы нас очень порадовали, мэтр Готье, -- а что я в долгу не останусь, он сам поймет.
       И уже под крышей, где нет чужих ушей, Жан говорит:
       -- В этом деле слишком много людей. И привлечь они пытались многих. Всем тот самый пергамент показывали? Нет же.
       -- Был список, копия, -- кивает Гордон. -- И не одна, наверное.
       -- И кто-то их делал.
       -- Да. Могли просто заметки, только смысл передать. Могли -- копии, чтобы подделки продавать. И то, и другое. Если пытались продавать копии, значит, был настоящий переписчик, мастер.
       -- А их много быть не может, и все на примете. Значит, надо искать, -- подводит итог Жан.
       Собеседник только кивает, шелестит письмами и записками, которые отдал Готье:
       -- Если он еще жив.
       -- Даже если нет. Найдем переписчика, найдем заказчиков, хотя бы одного, первого. А если убили, можно поискать, кто убил. И будет у нас не холодная лежка, а настоящий след.
       -- Согласен, -- говорит Гордон. И улыбается.
      
       10 октября, день
       Если бы не родовые цвета, арелатский посланник напоминал бы Его Величеству крысу, рассевшуюся посреди блюда с сыром и блестящими ягодами винограда -- или ворону в арабском птичнике. Роскошные же синий и золотой -- не скажешь, какой из цветов дороже, тяжелая сенешальская цепь с медальонами, яркие камни на кольцах, драгоценные безделушки у пояса, превращали его в хорошо одетую крысу, богато и со вкусом принарядившуюся ворону. Для иной птицы или зверя не то у посланника лицо, не та повадка, не тот блеск в глазах. И ведь не в происхождении дело... королевские цвета у Андехсов, графов Вьеннских, свои, кровные, на родословном древе растут. Предки графа с нынешней арелатской династией некогда в бою решали, кто будет править, а кто -- советовать. Решили. И как прикажешь такого не принимать со всем вежеством, даже зная, что предложениями его и дороги в ад не вымостишь, потому что благих среди его намерений -- нет.
       Вот уж счастье, что мы так хорошо подружились с Его Святейшеством. Теперь хоть не нужно ждать, что из Ромы явится легат, уговаривать нас покончить с человекоубийством, проявить истинно христианское миролюбие и на чем-нибудь с соседом договориться.
       Любимый сын Его Святейшества и наш весьма близкий родственник, помнит король, подобного миролюбия не одобрит. В прошлом году он сам с превеликим удовольствием драл арелатцев когтями на Камарго, а расставался с добычей словно дикий кот с того же Камарго, которого насилу оторвали от собаки. С прижатыми ушами и тихим шипением.
       Хотя, в сущности, арелатцы -- достаточно приятные соседи. Даже невзирая на второй год войны. От них не приходится ждать всего того, что для франконцев -- обычное дело. Ни выжженных деревень, ни убиваемых сотнями "католических собак", ни прочих зверств. Воюют себе -- как дуэлируют. Азартно, умело, со страстью, но без подлости.
       Непонятно только, почему в этот раз король Филипп прислал в Орлеан самого сенешаля. До сих пор они прекрасно обходились посланниками рангом пониже. То ли зимнее перемирие хотят обсудить, то ли им, наконец, надоели клодовы новшества в Шампани.
       Тут не в должности дело даже, а в человеке. Эта старая ворона... Людовику приятно так думать, а еще приятней было бы сказать вслух, хотя человек перед ним всего на дюжину лет его старше -- и по старому кодексу франков до освобождения от военной повинности или общественных работ ждать бы послу еще ту же дюжину. Эта старая ворона для Филиппа Арелатского -- то же, чем был Пьер де ла Валле для самого Людовика. Щит, за которым тот вырос.
       За которым вырос, за которым взошел на престол и удержался там в первые годы. В Лионе тогда вскрывались один за другим заговоры, летели головы с плеч -- и никто не мог сказать, что обвинения несправедливы, а казни незаслуженны. Арелат тех лет -- не нынешнее королевство Толедское, где если колдун -- то враг короны, а если враг короны -- то колдун, и если бандит -- то враг короны, и, следовательно, колдун, и ни один портовый воришка не тащит горсть зерна просто так, все с умыслом против Их Королевских Величеств.
       У старой вороны на руках... на крыльях? на лапах? -- крови больше, чем у старых вояк.
       И вот оно исполняет все положенные формальности, говорит все положенные слова, смотрит круглым глазом, улыбается, чем есть. И даже почти не хромает, что иначе как подвигом не назовешь. Грамоты вручены, действия совершены, а к стопам Его Величества Людовика повергается драгоценный футляр с соседскими печатями -- очередные предложения Его Величества Филиппа.
       Людовик любит распаковывать документы сам, это общеизвестно, и никакими страшными рассказами о ядовитых занозах и прочих коварствах его не напугаешь. Нравится Его Величеству лично взламывать печати, первым читать слова на бумаге или пергаменте, первым, а не после чьих-то глаз. Кузен вот сам ни одного письма не прочтет -- ему приближенные излагают суть дела. И тут антиподы, мельком отмечает король, знакомясь с самым наглым из арелатских предложений: Его Величество Филипп Арелатский желает получить все спорные земли в Шампани и даже часть земель, которые его войско ни разу не занимало.
       "Уж не горячка ли с моим царственным братом приключилась?" -- хочет спросить Людовик, но за мгновение до того видит, что из под края первого листа выступает второй.
       И не спрашивает. Потому что горячка, похоже, сейчас приключится с ним... и удар. И вообще все, что может приключиться от сильного потрясения. "Я Филипп, сын Генриха, сына Карла, сына... беру в законные супруги Марию..."
       Оно.
       Король смотрит на расползающиеся буквы, потом резко, рывком, подносит пергамент к самому носу и расплывается в улыбке, будто вдохнул все ароматы Аравии. Свежие чернила. Свежие, еще пахнущие металлом и вишневой смолой, и еще чем-то, чем должны пахнуть старинные чернила, те, для которых нужна особенно верная рука, потому что сразу после записи буквы почти не видны и только через полсуток проступают ясно и четко.
       Это даже не копия. Это красивый, тщательно сделанный список с контракта. Лаконичный намек на то, где пребывает оригинал и с какой легкостью может быть размножен, обнародован, прибит ко всем столбам и воротам Орлеана в виде списков, предъявлен кому угодно в первоначальном виде....
       Произведя столь внимательное изучение послания арелатского монарха, Его Величество Людовик не без досады припоминает, что он в зале не один. Совсем не один. При всем дворе. Не полном, конечно, но все, кому подобает присутствовать на приеме -- здесь. А король, извольте видеть, разглядывает, нюхает, едва только на зуб не пробует грамоту. И всеми, кем не нужно, это уже, разумеется, замечено.
       -- Мы, -- изрекает король, опуская проклятую телячью кожу на колени, -- обдумаем послание нашего царственного брата и вызовем вас, чтобы передать ответ.
       Старая ворона кланяется, метет перьями пол. Падальщики они, вороны, и мусорщики, и птенцов едят, и глаза беспомощным выклевывают, но тут с добычей ошибка вышла. А какой именно будет ошибка, это Его Величество подумает. И не один.
       Второй раз выдергивать кузена в столицу сигнальными огнями... да в этот раз с дороги -- это уже даже не шутка, это арабская ночная повесть, где все повторяется и закончиться никак не может. Людовик милостиво улыбается посланнику своего брата Филиппа. Кузен Клод будет недоволен? Пусть срывает недовольство на ком следует.
      
       12 октября, день
       В такие дни, как сегодняшний, а также во многие иные, а, в сущности, почти всегда, господин д'Анже, начальник королевской тайной службы, думает, что он -- очень плохой христианин. Просто никуда не годный христианин, и, главное, раскаивайся в том, не раскаивайся -- не поможет, завтра же -- пресвятая дева Мария, молись за нас -- снова согрешишь. Добрый христианин, как известно, мечтает жить в мире -- со всеми, кроме диавола и слуг его. А д'Анже, увы, предпочитает мирному житию смуты и безобразия. Потому что в дни смут и безобразий никто не спрашивает его: "как вышло, что вы этого не знали?", а спрашивают только "что вы знаете и можете узнать?"
       Господин д'Анже знает довольно много; много -- но недостаточно. Он знает, что с самого дна города всплыл некий документ, который уже стоит примерно полтора-два десятка голов, пусть это в основном головы преступников и проходимцев, но там же и альбиец, франконец, два каледонца, а еще вокруг вертелось всякой твари по паре. Он знает, что документ этот имеет непосредственное отношение к наследнику престола, что наследника престола из-за него дважды вызывали в столицу срочно, так срочно, как не вызывали бы и по поводу начала войны. Что на очередной аудиенции, данной арелатскому посланнику, случилось нечто странное и неожиданное -- но развития не получило. Что еще до первого приезда Его Высочества, сразу после ночной поножовщины, господину д'Анже настрого велели прекратить всякие розыски и расследования, чего он, конечно же, не сделал. Это он знает. Остальное -- предположения и догадки.
       Король и герцог Ангулемский милостиво кивают ему. Вид у обоих... совершает -- и опять же, в который раз -- мысленное оскорбление величия д'Анже, как у только что переведавшихся друг с другом особо крупной и гнусной характером гарпии, простите, Ваше Высочество, и грубо разбуженной речной лошади, простите, Ваше Величество. Странно, что слышно ничего не было, да и стража у дверей кабинета никаких признаков беспокойства не проявляла. Вероятно, все перья и клочья летели шепотом.
       Наследник престола сидит, вопреки обыкновению, не прямо, а склонив голову так, словно клюв притягивает к земле. С этим его румянцем неровными пятнами кто-нибудь когда-нибудь решит, что принца унизительным образом оскорбляли. А у короля вид, будто его невесть кто за гриву тянет, осадить пытается. И -- понимает начальник тайной службы Его Величества Людовика VIII Аурелианского, -- этот, прости Господи измену, пандемониум скрещивает взгляды именно на нем.
       Страшно не становится. Становится почти легко и радостно: сейчас отправят в отставку, возможно, даже сошлют. Например, на толедскую границу. Там тепло, там хорошо, девушки красивые, вино вкусное... Там, правда, еще и ничего не происходит -- но и не нужно. Кто его там будет спрашивать? И о чем? Разве что случайный гриф осведомится, где тут Пиренеи.
       -- Подождите, -- вдруг говорит король не то себе, не то наследнику. -- Так будет быстрее.
       Он берет со стола футляр и протягивает д'Анже.
       -- Читайте.
       -- Это, -- спокойно отвечает негеральдическим зверям д'Анже, -- гнусная подделка. Кажется, пятая или шестая с начала года.
       -- Я бы сказал, -- скрежещет герцог Ангулемский, -- что это очень неплохая подделка. И я бы на вашем месте спросил, как Его Величество ее заполучил.
       -- Это скверная подделка, Ваше Высочество, -- с полупоклоном объясняет д'Анже, будучи на своем месте. -- Новые чернила, яркие краски. Пергамент совсем не тот, что должен быть. Не исключено, что она сделана с хорошей подделки, но сделана плохо. Если вы, Ваше Величество, и вы, Ваше Высочество, соблаговолите обождать около часа, я покажу вам все находки тайной службы, посвященные этому обстоятельству. Их уже более сотни -- но за эту я дал бы не более золотого. Нет, -- задумывается на мгновение д'Анже. -- Не более пяти. Этот документ составлен не так, как прочие.
       -- Что же, -- интересуется король, -- показалось вам странным?
       -- Фраза о порядке наследования, Ваше Величество. Тот, кто сочинял этот документ, не имел никакого представления ни о нынешней, ни, тем более, о тогдашней юриспруденции, -- спокойно объясняет д'Анже, а в голове у него мечется "и только? всего-то?"-- А то, что нотариус подписался первым... простите, Ваше Величество, Ваше Высочество, но вы же понимаете, что такого просто не может быть...
       -- Очень упрямый был человек мэтр Бретиньи. Заутреню можно было отслужить за то время, что его уговаривали, -- кивнул герцог.
       "И все свидетели такое, конечно, запомнили. Помирать будешь -- не запамятуешь, -- думает д'Анже, привычно вскрывая простое обстоятельство. Потом соображает, о чем речь, и думает вслед: -- Главное тут не выдать удивления. Я не должен удивляться. Но я все-таки удивлен. Тем, что этот бестиарий готов растерзать меня на пару, плечом к плечу, а не я неделю назад получил приказ тайно избавиться от наследника престола..."
       -- Значит, -- нахально пожимает плечами д'Анже, потому что больше ничего не остается, -- мне придется нарушить волю Его Величества и включиться в охоту за грамотой. Я просто не могу упустить подлинник, собрав столько подделок.
       -- А кто в ней участвует? -- спрашивает Его Величество.
       На этот вопрос ответы есть.
       -- Часть заречных городских шаек, альбийская Компания Южных Морей, люди каледонского канцлера, несколько человек, получающих деньги и инструкции из Трира, впрочем, эти уже ничего не ищут, господин граф Андехс, полномочный представитель Его Величества Филиппа Арелатского и -- возможно -- господин граф де ла Валле.
       Удивляется отчего-то герцог Ангулемский. Но он не из тех, кто спросит что-нибудь вроде "Вы уверены?" или "Я не ослышался?". Господин герцог, конечно, не ослышался. Можно было бы добавить, что и он сам, через человека своей свиты, разыскивает тот же документ. Но достаточно просто упомянуть графа де ла Валле, поскольку молодые люди занимаются этим вместе.
       -- На месте графа Андехса, -- задумчиво говорит наследник престола, -- я бы это делал в любом случае. Но я не на его месте...
       -- У господина графа Андехса, как и у прочих охотников, нет оригинала. Ручаюсь головой. Документ надежно спрятали, а потом спрятавшие умерли.
       -- Считайте, граф, что ваше предложение принято. Что ж. Кто стучит, тому откроют, а кто ищет, тот найдет. Эта истина веры у нас с Арелатом общая. Думаю, -- продолжает принц, -- что именно вы в ближайшее время отыщете оригинал.
       -- Приложу все усердие, Ваше Высочество, -- кланяется д'Анже. Найти придется. Совершить чудо, вылезти из кожи вон, но найти.
       -- На ваше усердие будет полагаться только дурак... -- кривит рот герцог Ангулемский. -- Давайте назначим место, где вы его найдете.
       -- Что вы имеете в виду? -- удивленно спрашивает король.
       -- У нас есть копия. У меня есть описание подлинника. Чернила, пергамент, пометки и потертости воспроизвести несложно. А вот воров и разбойников лучше взять настоящих -- какая им разница, за какие именно подвиги им висеть или грести?
      
       12 октября, вечер -- 13 октября, утро
       По дворцовым коридорам ползет яркая пестрая змея. Ползет, извивается, обтекая углы, стекая по лестницам или поднимаясь вверх, растягивается в узких переходах, сжимается в просторных галереях. Ползет, шуршит, шелестит, присвистывает, прищелкивает, позвякивает, постукивает. Нрав у змеи -- змеиный, разумеется, вот она и присматривается, принюхивается, пробует раздвоенным языком: кого бы ужалить? В кого бы вцепиться и выпустить яд?
       От покоев Его Величества змея ползет прямиком к покоям мадам Шарлотты, госпожи герцогини Корво, сестры Ее Величества королевы Жанны Армориканской. Что делать в покоях второй дамы королевства ядовитой змее? Вопрос, достойный провинциала или, хуже того, чужака. Всему Орлеану известно, что делает Его Высочество герцог Ангулемский в Большой приемной Ее Светлости. Он там проводит почти самые лучшие часы своей жизни. Почти -- потому что, по его собственному признанию, самые лучшие он проводит в Ромском доме, принадлежащем все той же госпоже герцогине. И туда он является без ядовитого хвоста.
       Потому что этот хвост, заметят сплетники, но только про себя или в очень узком кругу, ему там не нужен.
       Но в этот раз змеиная голова в дурном настроении и настроение это уже передалось хвосту, но еще не просочилось в окружающий лес. Да, конечно, на лице Его Высочества написано крайнее недовольство жизнью, но оно всегда там написано. Да, конечно, то, что герцога Ангулемского отозвали с полдороги, не может его радовать -- но, с другой стороны, Его Величество с Его Высочеством в этот раз обошлись без крика, битой посуды и, слава тебе Господи, хлопанья дверьми. А общество герцогини Корво всегда действует на него благотворно...
       Хвост втекает в Большую приемную, и без того заполненную на две трети, и в широкой зале с гобеленами на стенах делается тесновато. Так явственно делается, что сразу очевидно: кто-то здесь лишний. Едва ли это девицы и замужние дамы, развлекающие себя сплетней, вышивкой, чтением, музицированием или кокетством, а то и всем сразу. Треть дам -- фрейлины мадам Шарлотты, две трети -- их родственницы, подруги и прочие гостьи. Треть кавалеров также состоит в свите герцогини Беневентской, а остальные завелись как-то сами по себе, как обычно заводятся во дворце, в составе малого двора, двора Ее Высочества различные господа. Кто-то явился -- опять же -- со сплетней, кто с новостью, кто с подарком, а кто с хвалебной поэмой. Половина гостей -- своеобразное наследство, полученное госпожой герцогиней от королевы Марии Каледонской, так скоропалительно отбывшей домой. Опытные рассказчики, великие сплетники и ценители умной беседы, проводящие во дворце не годы даже -- десятилетия. Монархи сменяются, а эти -- вечны.
       Естественно, все эти люди достаточно умны, чтобы не спорить с Его Высочеством за внимание герцогини. Самые умные -- и чуткие -- из них, стремятся слиться с обстановкой, благо она на это отчасти рассчитана (ибо покинуть ставший негостеприимным зал -- нанести тяжкое оскорбление хозяйке). Но с дороги успевают исчезнуть не все. Несколько раз змеиное тело натыкается на препятствия -- тут некстати выставлен веер, там, совершенно не к месту, обнаруживается на чьем-то пути рука с бокалом, а дальше ручей взбаламучивается, резкий голос, еще более резкий ответ, звук оплеухи, приглашение прогуляться сей же час, дабы уладить дела. Стычка. Самое обычное в Орлеане дело. Гораздо более необычно, что некоторые позволяют себе затевать ссоры прямо во дворце, на пустом месте, не боясь ни Господа, ни черта, ни Его Величества.
       Вышедшие из приемной вернутся сегодня, еще не успеет отбить полночь. Но не все -- своими ногами. Оставшиеся делают ставки, кто победит, и чья партия понесет наибольший ущерб.
       Шепот и шорох не исчезают, просто становятся тише. Умные и чуткие смотрят на прорехи в рядах гостей -- и обмениваются взглядами. Веера, вино, отдавленные ноги, случайные толчки, конечно же. Дело только в этом и в дурном настроении Его Высочества... а что отсутствующие в большинстве своем смели вести себя слишком вольно и, скорее всего, успели надоесть хозяйке приемной, это не более чем случайное совпадение, не так ли? Откуда бы герцогу, который только что прибыл с севера, знать, кто именно успел досадить его любовнице? Разве что эти двое мысли друг друга читают -- вот же мадам Шарлотта, едва взглянув на гостя, звонит в колокольчик и велит подавать ужин. Хотя герцог не успел пожаловаться на голод. Эти двое друг друга стоят, думают завсегдатаи приемной, разглядывая гобелены, портреты, чулки и перчатки друг друга, все, что угодно -- только не пестрый ядовитый хвост и не высокого человека, за которым он следует.
       Его Высочество раскланивается перед хозяйкой, то же делает и свита. Красивая женщина в кружевном, расшитом золотыми и серебряными нитями чепце легко поднимается навстречу гостю, приседает в поклоне, приветствуя его, как надлежит приветствовать принца крови, наследника престола. Эти двое, отмечают завсегдатаи, на удивление церемонны, по крайней мере, при свидетелях. Оба чрезвычайно ценят этикет, формальности, освященный традицией порядок... когда им это удобно. Когда можно сыграть красивую сценку, а сорняки из гостиной уже выполоты.
       -- Ваше Высочество, мы не ожидали, что вы вернетесь до зимы, -- высоким хрустальным голосом говорит госпожа герцогиня.
       -- Если я и был огорчен тем, что дела государства требовали моего присутствия в Орлеане, то радость от возможности видеть вас смыла это огорчение, словно воды Потопа.
       О причинах возвращения -- естественно, ни слова. О Его Величестве Людовике -- тем более. Слушая этих двоих и не подумаешь, что в Аурелии есть король.
       Меж тем, король в Аурелии все-таки есть, а у короля есть супруга, Ее Величество Жанна Армориканская, и двум членам свиты Ее Величества был нанесен непоправимый ущерб -- одного в стычке попросту убили, а другого опасно ранили, и королева Жанна, большая нелюбительница стычек, поединков и прочих кровопролитий вне войны, начинает свое утро с того, что оглашает приемную своего царственного супруга скорбной жалобой. А скорбная жалоба в исполнении королевы -- зрелище весьма внушительное, ибо Ее Величество не обижена ни ростом, ни статью, ни полнозвучием голоса.
       Да и скорбь в этом голосе звучит скорее как боевая труба: "Доколе будешь ты, Катилина, злоупотреблять нашим терпением?". Доколе подданные одного короля будут резать друг друга, словно в стране -- война? Доколе молодые люди будут становиться жертвой скверных обычаев... это бессмысленное пристрастие столь широко распространилось и столь бесстыдным образом осуществляется -- подумать только, стычка в четверти часа от королевской спальни! -- что впору подумать, что лица, облеченные властью, поощряют это безумие.
       И правда, доколе? -- вопрошает у двора Людовик. Стучит кулаком по подлокотнику. Хмурит брови, надувает щеки. Двор пристально следит за прочими признаками гнева на лице Его Величества, пытаясь понять, что их всех ждет -- очередная недолгая и нестрашная гроза, которую нужно просто пережить, или быстрое, беспощадное, без особого шума решение неприятного затруднения.
       -- Дворянам королевства нашего, верным нашим слугам, издревле даровано было право решать свои споры и взыскивать с оскорбителя перед нашим лицом. Перед нашим лицом, -- мерзостно скрипит Людовик. -- С нашего позволения. В присутствии герольдов. Именно таков древний обычай, на который имеют нахальство ссылаться наши неверные слуги, подменяющие благородный поединок дракой под кустом при случайных свидетелях, которые и сами почти всякий раз втягиваются в беззаконную драку! Вы что, господа, желаете, чтобы мы и вовсе запретили вам решать вопросы чести в поединках? Мы можем, -- еще более мерзостным голосом объясняет король. -- Мы имеем такое право от Господа нашего. Как вы полагаете, кузен, послужит эта мера к исправлению нравов?
       Кузен, лет этак с четырнадцати использовавший поединки как средство устранить неугодных или просто неприятных ему людей, почтительно склоняет голову: формально Людовик все-таки помазанник Божий, а формальности мы блюдем свято. Вот с существом дело обстоит много хуже -- а потому все, кто имеет счастье присутствовать в королевской приемной, ждут яростной речи в защиту дворянской чести... и очередной ссоры между королем и его наследником.
       -- Отчего же нет, Ваше Величество? Эта мера не из тех, что невозможно осуществить. Чтобы вернуть этот обычай к доброй старине достаточно, я полагаю, на протяжении, скажем, поколения, неизменно, без исключений и оговорок, казнить обоих участников таких поединков и строго карать свидетелей. Хотя тут лишение жизни будет уже мерой слишком на мой вкус суровой. -- Валуа-Ангулем задумывается, -- Конечно, стычки не прекратятся вовсе, поначалу их число даже возрастет, ибо молодые люди примутся доказать, что честь им дороже жизни -- и будут надеяться, что у Вашего Величества не хватит духу поступить со всеми так, как потребует новый закон. Но если этот закон будет исполняться неукоснительно, со временем они научатся уважать вашу волю.
       Двор -- и дамы, и господа -- ошеломленно молчит. Молчат пажи, молчат слуги, даже поздние осенние мухи изумленно распластались по стеклам, потирая лапками уши. Молчат портреты королей династии Меровингов. Молчат щиты и штандарты покоренных армий. Кто успел выдохнуть, или вовсе не нуждается в дыхании, тому повезло. Остальные застыли, выпучив глаза, смотрят на герцога Ангулемского так, словно пытаются подавить икоту, а не выходит же...
       -- Да вы, -- выдыхает Ее Величество, откинув голову, словно пытаясь разглядеть наследника издалека, -- да вы... людоед!
       Герцог Ангулемский и не думает оскорбляться.
       -- Я мирно обедал в Шампани, Ваше Величество. Вы вызвали меня в столицу... и я, как верный слуга, не мог этим вызовом пренебречь.
       Продолжения "и твердо намерен обедать и ужинать тем, кого Бог пошлет" он все же не произносит.
       Королева возмущенно трещит пластинками веера, отделанного перламутром. Оглядывается на стоящую у нее за плечом сестру. Двор безмолвно, но вполне четко читает написанное у Жанны на лице "и как ты ухитряешься... с этим вот... уму непостижимо!". Шарлотта Корво, в гостиной которой вчера и состоялись злополучные ссоры, выглядит непоколебимой, словно мраморная статуя Афины. Что она думает о поединках, двор не узнает.
       Премного довольный скандалом -- что прекрасно видно по выражению лица, по движениям, -- герцог Ангулемский торжествующе раскланивается. Кажется, новое прозвище пришлось ему по душе.
       И даже те, кто сразу понял -- или к вечеру поймет -- что предложение герцога убило королевский замысел на корню, преисполнятся не только благодарности. Ибо у них не будет ни малейших сомнений в том, что, сочти Его Высочество эту меру необходимой, он осуществил бы ее именно так, как описал.
      
       11 октября, день
       Мэтр Оноре Гори смотрит на кружку пива так, будто из нее сейчас выпрыгнет лягушка. Лягушка не выпрыгнет, сидит на крышке как приклеенная. Наверное, ее просто вылепили вместе с крышкой. Странный фризский обычай: закрывать пиво крышкой. Хотя, возможно, у них это и разумно -- вода кругом, в том числе и сверху. А в Орлеане большинству крышки нужны только для красоты.
       -- Это соленые уши, мой господин, -- говорит мэтр Оноре. -- Я почти уверен.
       -- Соленые уши? -- Это прозвище северян, вернее, жителей Лютеции и округи, вот с тех пор, как к ним норманны пытались наведываться и при первом визите для правильного счета убитым уши им рубили. Считалось, что в живых там остались только те, кто мертвыми притворился и лежал тихонечко.
       -- У нас переписчиков четверо разных в городе есть, не пойманных пока. По манерам характерным различаем. Двое -- те просто срисовывают. Один дотошно, каждый завиток повторит, письмо от своего не отличишь. Другой -- дурной, может букву зеркально вывернуть, цифры местами переставить. А есть и такой, который это делал, -- мэтр Онорэ, правая рука прево, гладит широкой сухой ладонью грамоту. -- Откуда-то оттуда, видеть я его не видел и не знаю, кто видел, а есть. Осторожный. Оно неглупо, поймаю на таком деле, долго грести придется. Но с севера точно. Это их манера "т" как "тав" писать. И не только. Он еще порой в именах ошибается, особо в южных, под "ойль" переделывает...
       -- Грамотный, значит, с севера. Сам за работой не ходит, -- говорит фицОсборн. Ему крышка в самый раз. Не видно, сколько в кружке осталось, и никто ничего лишнего не дольет.
       -- Не ходит. Ему носят. Лука-бакалейщик, Овнец и особенно Пьеркин-маленький. Мы было думали, что он Пьеркинов человек и есть, да нету там никого такого мало-мальски похожего. Пьеркин -- четырем шлюхам "кот", с того в основном и кормится. Кормился. Пропал он на прошлой неделе, девок его уж другие прибрали. Говорят, в тайную службу взяли -- и если он вот этим занялся, -- хлопает Гори по грамоте, -- то наверняка так и есть...
      
       13-16 октября
       Конопатому Дона отдельное прозвище на дне было не нужно. Черт его знает, с чего монахи решили так назвать подкидыша, едва не замерзшего в дырявой корзинке у монастырских ворот. Какой из него Донатус, сиречь, подарок? Отброс человеческий, да и только, мусор, хлам, обуза неблагодарная...
       Мусор, хлам и обуза, конечно, само собой, а как же иначе? Зато привычный отброс, для всего дна -- свой, на воровской лад надежный, без явной выгоды не предаст, в доносчики по трусости не пойдет, побоится на перо надеться. Словом, если нужны еще одни руки, если нужен еще один нож -- отчего ж не позвать конопатого Дона? А иногда он и сам приходит с мыслишкой -- знаю, мол, дом, но одному его не взять. Или -- нужно пощипать купчика за бока, вчетвером бы в самый раз управились. Или -- если вот этот футляр, да с пергаментом, что у него внутри, да через третьи руки предложить доверенным людям господина коннетабля, тем, что к нам сюда по картежным делам захаживают... нашел я этот футляр, нашел. Там, где плохо лежал. Так вот, други мои, тут в этом пергаменте с каракулями -- добрая тысяча золотых. Не верите? А давайте Жака-грамотея позовем, он нам прочитает. Самому любопытно же, из-за чего столько шороху.
       Позвали, прочли. Ахнули. Пристали -- где взял? А где-где, там больше нету. Нету? Тут уже и железки наружу пошли -- ах нету? А ребята серьезные, им что зарезать, что чихнуть, сердить их -- себе дороже. Ладно, был в одной заречной компании за подай-принеси, позвали, деньгу большую обещали, да и не обманули, платили ничего так. А торговали копиями с этого дела, если в цене сходились. Если не сходились, концы в воду. А недавно, слышали же, не то конец великоват вышел, не то вода мелка, так что пошли ребята святого Петра искать. А Дона с ними не было, не брали его на серьезное. Сидел, норку стерег. Потом понял, что один остался, и все лежки, где только был с этими, обыскал, да вчера и нашел. Но одному же не продать.
       Сразу не поверили -- тут дураков нет, слову верить, здешним словам цена грош. Фальшивый и ломаный. Проверили. Все выяснили -- и какие концы в воде не уместились, и кто дело делал, и почем копии торговали. Сошлось -- до имени, до угла. Дона, говорят, гадина, ты что ж нам приволок? Подарочек от Подарочка, вот те на. Это же... Это -- как в древности говорили, со щитом или на щите, умничает Жак-грамотей. Либо до конца года будем гулять и горя не знать, и все девки наши, и ходить в шелке -- либо порежут нас и прикопают, никто не вспомнит. Но лучше уж попытаться продать. Пусть эти угли кому другому руки жгут.
       Продать... трудно, но можно. Дворяне -- тоже люди, и вино пьют, и в карты не прочь, и девицы им нужны. Значит, первым делом найти такого, чтобы на него заход и крючок был. А то может и сдать или зарыть даже. И предложить, за живую денежку. А уж как его за такую службу отблагодарят, мы считать не будем. И в карман ему смотреть. Свою цену взял -- и гуляй. Вон, те, прежние, большего хотели, так кто лежит, кто висит.
       Сговорились, срок назначили, цену, место -- а вместо того нормандского дворянчика пожаловала городская стража, да не просто абы кто, а тот отряд, что известно кому служит. Тайной службе Его Ненастоящего Самозваного Величества. И при отряде два хмыря из благородных -- смотрят, чтоб никого не упустили.
       Выволокли из дома наружу, не отличая Дона от подельников, спиной да ребрами его все ступеньки пересчитали, а домишко добротный, каменный, в два этажа, уже, считай, и не вдоль реки, а почти что в чистом квартале. Снаружи уже толпа -- вся с той, с чистой стороны улицы, даром что зовется эта улица Кривой.
       И конечно -- только глазеть. Нечего делать честным обывателям, за всякую сволочь вступаться. Да они, кто попроще, и сами бы, дай им случай, добавили... Только не для того мама конопатого Дона родила да подкинула, чтобы так пропадать.
       Дернулся, носками за желтую брусчатку уцепился...
       -- Лю-у-ди! Чего стоите? Войны дождались, пожара дождались, чумы дождетесь! Король у нас ненастоящий, все беды от того!
       А стража, видно, сама не знала, за чем пришла -- да кто ж им, простым-то, о таком деле скажет? Так что сначала заткнуть не поторопились, а потом сами столбами встали, кричи -- не хочу.
       -- На то грамота есть! У них она! Отобрали! Возьмите! За правду убивают!
       Тут и подельники подтянулись -- может, случится счастье, может, отобьет толпа ради интереса послушать. Тоже упираются да орут напропалую:
       -- Ненастоящий король! Младший! Узурпатор!
       -- Незаконный! От многоженства!
       -- Сами читали! -- вопит Жак-грамотей. -- От незаконного брака при живой жене их линия пошла! У нас истинное свидетельство есть! Брачное!..
       Хрусть! Были у Жака зубы, даже через один не гнилые -- все посыпались. Теперь очередь Дона.
       -- У них доказательство! Отдадут Луи-самозванцу и сожгут! Сокроют! Чего стоите?
       Нет, не судьба. Толпа не та, не тот квартал, не готовы. Вот через часок прокипят, тогда бы... да поздно будет. А тут еще и грохот с двух сторон, конные.
       -- Лю-у-у-ди! Гореть же нам и детям нашим!... -- С кулаком в брюхе не поговоришь, тут только на мостовой корчиться и воздух глотать, а как рот раскрыл... так опять добавили, башмаком уже.
       И поволокли всех в тюрьму, и закинули там в одну камеру -- избитых, злых, притихших. Хорошо еще, что приковали всех по углам, не дотянешься друг до друга, а то Дона бы за такое загрызли бы и руками на части порвали. Подвел все-таки всех под виселицу. Теперь допрашивать примутся, жилы тянуть, шкуру жечь. Скоро и повесят всех, зачитав приговор, назвав имена. Только вместо конопатого Дона найдут еще кого-нибудь конопатого, а он свою службу сослужил. Теперь можно из Орлеана в Лимож или Кан перебираться. Для верного человека всегда дело найдется.
       Так ему когда-то объяснили в приюте -- и не обманули.
      
       17 октября, день
       Его Величество Людовика называют отцом отечества, называют вслух, pater patriae, почтенный латинский титул, как ничто иное отвечающий природе королевской власти. Ибо монарху и следует править по-отечески, быть мудрым и милостивым -- и заполнять своею попечительной волей все щели, куда не проникает закон... давнее правило Меровингов. А если "отец" своих детей, а особенно дочек, любит больше, чем следует, так это большая удача, потому что мужская сила короля питает землю.
       И во все это обязательно почти верить. Верить -- потому что в какой стране посол живет, на том языке и воет. Понимать всегда лучше изнутри. А "почти" -- потому что, уверовав полностью, обязательно упустишь тот момент, когда аурелианцы развернутся и не менее страстно уверуют во что-нибудь другое.
       Королевский выход -- главное событие придворного дня. Его Величество, восстав от трапезного стола, готов склонить слух к чаяниям подданных. Никто из малых сих не останется не услышанным, всякий голос да достигнет королевского сердца...
       Господин посол, граф Вьеннский, будучи представителем соседней державы, обязан присутствовать на больших королевских выходах, выражая тем свое почтение, а также уважение, которое оказывает арелатский монарх царственному брату, невзирая на то, что между братьями уже который год тянется свара. Таков обычай. Все пребывающие в Орлеане послы сейчас тут, в этом зале -- и не только послы: господин коннетабль, он же наследник престола, со своей свитой также здесь, приветствует сюзерена. Ему, как и гофмаршалам двора, генеральному судье, главным коронным чинам, губернаторам и наместникам городов и провинций, и многим другим, в отличие от аурелианской знати, не занимающей должностей, при выходах присутствовать обязательно.
       Господин посол развлекается: стоит, коробочку на поясе большим пальцем поглаживает, смотрит на двор то через гнутое стекло аурелианского мифа, то собственным любопытным взглядом.
       А посмотреть будет на что, не сегодня -- так завтра, но скорее сегодня. Потому что весь Орлеан уже гудит, что посреди столицы жулье какое-то арестовали, а у них пергамент, что король-то ненастоящий -- и арестовывала жулье это не стража, а вовсе королевская тайная служба, а, значит, дело серьезное.
       Это событие не обойдется без доклада, конечно. Господин коннетабль, герцог Ангулемский, об этом прекрасно осведомлен -- и является ко двору, не боясь, что будет здесь же и взят под стражу, не нашел себе срочного дела, требующего покинуть Орлеан. Чего ему бояться, господину коннетаблю, если из зевак, глазевших на арест жулья, добрую треть составляли совершенно не случайные свидетели события. Не случайные. Люди графа де ла Валле, начальника тайной стражи господина д'Анже... и самого господина коннетабля.
       Если бы в непривычном месте были замечены только две из трех голов гидры -- можно было бы подумать, что готовится либо убийство, либо -- уж скорее -- переворот. Но раз об аресте заранее знали все три, значит, Его Величество с кузеном как-то договорились. А как, это мы сейчас и узнаем. Грустная и безрадостная картина, хотя нельзя сказать, что неожиданная.
       Господин Гийом д'Анже, младший брат графа д'Анже, бывшего начальника артиллерии, угодившего к герцогу Ангулемскому в опалу, коннетаблю не друг, не единомышленник, а откровенный враг, насколько этот мягкий молодой человек вообще умеет враждовать. Это общеизвестно. Это неправда, известно господину послу -- отношение Гийома д'Анже к коннетаблю зависит лишь от лояльности коннетабля к королю. Но двор об этом не осведомлен, поэтому когда начальник тайной стражи с поклоном докладывает Его Величеству о вчерашнем происшествии, в зале устанавливается давящая предгрозовая тишина.
       Это интрига -- ясно всем, это атака -- ясно многим. Нападение. Ибо Валуа-Ангулемы никогда и не скрывали, что считают свою ветвь -- старшей. Не скрывали, но и вслух не произносили. А теперь придется выбирать.
       Солнечный зайчик бьет в угол глаза, заставляя на мгновение ослепнуть, потом исчезает. Альбийский посол -- маленький остролицый человек в тяжелой, яркой броне из шитья и камней, уже опускает руку. Зеркальце, наверное, вшито в манжет. Очень удобно, если нужно быстро осмотреться, а голову поворачивать нельзя. Альбиец улыбается, быстро и половиной лица -- сейчас мы увидим главное блюдо во всей красе.
       Свита Валуа-Ангулема, должно быть, ни о чем не предупрежденная, щетинится испуганным ежом, пытается собраться вокруг своего герцога, а тот имеет вид вполне обычный -- презрительный, скучающий. Слова начальника тайной стражи его словно бы и не затронули, а сгустившиеся тучи не привлекли внимания. Высокий ярко-красивый человек -- есть в нем что-то такое, что не только женщин, но и мужчин смутно тревожит, -- стоит выпрямившись как обычно, смотрит на д'Анже, как на блоху. Притягивает взгляды, как кусочек магнитной руды -- железные опилки.
       Король молчит. Ее Величество, пока еще бесстрастная, но вот-вот готовая выразить высочайший гнев, тоже молчит. Голос подает генеральный судья.
       -- Имеет ли Ваше Высочество какие-то разумные объяснения происшествию? -- квакает он. Вопрос глуп. Вопрос абсурден. Вопрос мог бы стать сигналом "Ату его!" -- но не станет, потому что вчера у дома...
       По пестрой группе вокруг герцога Ангулемского проходит легкая волна, так южный морской анемон сжимается, прежде чем выбросить ядовитые щупальца...
       -- Господин де Лэг хочет услышать соображения Его Высочества о мотивах орлеанских разбойников? -- Барон де Вильдьё, конюший принца, такой большой спокойный человек, а гляди ты, успел первым... и, кажется, зря успел. Потому что его господин улыбается, как птица Рух, углядевшая сверху особо аппетитного слона.
       -- Отчего же нет? Господин де Лэг, я запомню, что вы первым при этом дворе предложили мне задуматься о чем-то новом и для меня неизвестном. -- Генеральный судья синеет, он достаточно умен, чтобы понять, что главные слова в этой тираде "я запомню".
       -- Господин д'Анже, -- смотрит мимо принц, -- вы же, наверное, сохранили этот выдающийся документ?
       -- Да, -- говорит начальник тайной службы, -- конечно же...
       И с поклоном подает вперед свернутую трубочкой пергаментную грамоту, подает с таким видом, словно уверен: преступный принц-заговорщик немедленно бросится уничтожать улику. Например, разорвет и запихнет клочки в рот.
       Он хорошо умеет играть лицом, этот д'Анже. Искренний такой молодой человек, слишком молодой для своего поста, для своей роли. Мягкий, гладкий, утонченный -- словно белая перчаточная замша, и так же благоухает духами, и так же безопасен в обращении.
       Говорят, есть яд, которым можно отравить перчатки. Разок надел, а дня через три можно заказывать заупокойную мессу. Андехсу, впрочем, этот яд попадался только в виде слухов.
       Принц берет из рук ближайшего свитского брачный контракт, разворачивает, читает фыркает, останавливается, фыркает еще раз.
       -- Признаю свое бессилие, -- говорит он, -- ума не приложу, зачем бы это могло кому-нибудь понадобиться. Это подделка, конечно... вернее, копия. Очень хорошая, точная и верная копия настоящего брачного контракта нашего с вами предка, Ваше Величество, и Марии д'Ангерран. Она совершенно бесполезна.
       -- Объяснитесь, герцог, -- негромко, властно требует королева. Говорит совершенно сама, не по подсказке, не по уговору. Жанна Армориканская здесь -- одна из неосведомленных, она естественна в каждом слове и жесте. Разгневана, слегка напугана, но чувствует за собой силу... хотя при слове "настоящий" изменилась в лице, как и большая часть присутствующих.
       -- Принц Филипп опасался, что если его заставят все же вступить в новый брак, детей от первого могут попытаться вытеснить из линии наследования. А потому в договор был включен следующий пункт. -- Валуа-Ангулем не смотрит в документ, он очень непочтительно разглядывает королеву: -- "Потомство же от этого брака не теряет никаких прав наследования и старшинства, о чем бы ни шла речь, если только сами, войдя в возраст совершеннолетия, не отрекутся от этих прав". Я полагаю, что в стране нет людей, настолько невнимательных, что они не заметили косой полосы на гербе моего семейства -- и настолько невежественных, чтобы они не знали, кто и когда ее туда поместил. Мой предок не отрекся от рода и крови, но от полагавшегося ему по рождению старшинства он отказался. Да и что может значить для потомков Меровея законность брака?
       То, что происходит в зале... граф Вьеннский не слишком долго ловит пригодное сравнение, оно под рукой: мальчишка надувал бычий пузырь, надувал, надувал -- и тот наконец лопнул с громким щелчком, и выпустил воздух со свистом. Вот с тем же присвистом и выдыхает замершая толпа. Или -- так могла бы выдохнуть рота солдат, увидев, что один смельчак обрубил запальный шнур в четверти локтя от мины.
       Коннетабль роняет пергамент в чьи-то ладони, словно отряхивает с рук прах и пепел. Грамота немедленно идет по залу, и каждый норовит заглянуть, понюхать, рассмотреть на просвет.
       "А ведь у них тоже нет подлинника, -- думает Андехс. -- Иначе бы они не мистерию площадную на всю страну разыгрывали, а просто объявили бы мой документ подделкой, каковой он, в общем, и был. И разрази меня Господь здесь и сейчас... если они не сняли свою копию с моей. Хотел бы я знать, кто придумал. И снять шляпу перед этим человеком, потому что он еще наглее меня..."
       Больше ничего интересного в зале не произойдет. Больше ничего интересного в Орлеане в этом году не произойдет. А игра -- игра была проиграна еще вчера на улице Кривой.
       А поскольку главное дело тоже сделано, можно уезжать. Не сегодня, конечно -- но до конца недели, тем более, что Людовик назначил аудиенцию на послезавтра, и, конечно же, ответит отказом на очередное предложение Его Величества Филиппа Арелатского. Выслушать отказ -- и возвращаться домой, в Лион. Проиграв вчистую.
       Всего лишь по одной линии из трех, естественно, и не по самой важной, но, увы, чем дольше ты живешь, тем старше твое честолюбие. А впрочем... а впрочем, еще неизвестно, как понравился спектакль его главному герою. Его предок отрекся от первородства, но не от самого права... и Его Высочество весьма недвусмысленно дал это понять. Возможно, если его спросить, он захочет сказать что-нибудь еще.
       Но это не сейчас и не здесь -- нам ведь совершенно не нужен Валуа-Ангулем, арестованный по подозрению в измене. Хотя... хотя красиво могло бы получиться. Всего лишь задать герцогу вопрос, один вопрос -- тот, что уже был задан, -- так, чтобы услышали. Ответ уже будет неважен. Нет, не стоит. Если рыба сорвалась с крючка, нет нужды сыпать в пруд известь.
       -- Блаженны, -- говорят справа с легким островным акцентом, -- миротворцы, ибо жнут они, где не сеяли.
      
       18 октября, утро
       Колета, живя в плену у господина Вороны Арелатской, не то чтобы обленилась и страх потеряла -- потеряешь его с таким господином, как же, -- но выспалась и отъелась на три года вперед, так ей казалось. Делать, когда последнюю копию закончила, стало нечего, книг в нанятом на время господском доме, кроме Библии, отродясь не водилось, всякое женское ремесло вроде тканья и вышивки Колета еще с монастыря видала там, куда солнце не заглядывает, болтать с чужаками не собиралась. Как еще время тратить? Спи да ешь, благо, кормят в три горла, мясо каждый день на столе, кроме пятницы, конечно, и хлеб белый из самой тонкой муки, и сахара вволю, прямо головы в серебряной посудине, и никто не считает, сколько ты кусков через себя перекинула.
       Одно плохо -- старое платье у Колеты отняли, да в печку бросили, и юбку нижнюю, и рубашку, и чулки. Грязь, сказали, обноски. Купили все новехонькое. Нарочно, не иначе -- как в таком бежать, сразу приметят же. А бежать придется. Если уж сам господин ворона рассказал, каким прахом все его упования пошли -- значит, все.
       Не нужна больше. А раз не нужна, значит, в реку. Или еще куда. Потому что шум вышел большой и до Пьеркина наверняка добрались уже, а он не такой умный, чтобы сбежать сразу -- и не такой крепкий, чтобы молчать, если всерьез спрашивают... даже если поймет, что не о галерах уже речь. Запоет как миленький и все про Колету выложит. Так что нельзя вороне ее отпускать, она ведь тоже молчать не сможет.
       Вот дело-то, а? Лежак удобный, перина мягкая, все чистое, валяешься, оконные стеклышки считаешь, настоящие цветные, не слюдяные, а думаешь о чем?
       -- Я скоро уезжаю, -- говорит арелатский господин.
       Его свои господином графом величают и "Его Светлостью", а по имени -- никогда промеж собой, но Колета все равно по словечку да по полсловечка составила -- когда гонцы прибывали, королевские посланцы и прочие: посол арелатского короля, граф Вьеннский, сенешаль Его Величества Филиппа. Смешно, думала Колета. Не замуж, не за принца, но у самого сенешаля на перинах валяюсь да капризничаю: того не хочу, этого не буду, и пергамент мне не тот, и перо не по руке. Вроде бы подфартило так подфартило -- только лучше бы в погоревшей Лютеции побираться, чем такой фарт.
       -- Поедешь со мной, девочка? -- спрашивает.
       -- А как же, добрый господин, куда же мне еще деваться-то...
       -- Тут ты права, -- кашляет ворона, -- они тебя ищут и могут найти, и я не думаю, что им вся эта история так же смешна, как и мне, хотя, казалось бы... Так что у меня за пазухой тебе теплей будет. А рука у тебя хорошая и работаешь ты быстро.
       "Не быстрее прочих, -- огрызнулась про себя Колета. -- Не быстрее тех, кто про тебя ничего не знает и про дела твои...".
       Зубы заговаривает, нашел дурочку, ясно как Божий день. Корову тоже улещивают, уговаривают, гладят, пока примеряются, как половчее зарезать. Чтоб не дергалась, не мешала. И не в позор человеку корову гладить, даром, что она животное. Ну сами посудите, чтобы благородный господин так с уличной грязью разговаривал... Но пусть господин сенешаль думает, что Колета его слова как тот сахар ест. Сам себя заговорит, сам себе поверит. Ноги отсюда делать надо, и как можно быстрее. Теперь пригляда меньше будет, зачем ее караулить, если не она уже вороне нужна, а ворона ей?
       -- Вы меня не бросайте, пожалуйста! -- просит переписчица. -- Куда я теперь...
       Другой бы обиделся, обещал же, а слову не верят -- этот только плечами пожал. Мол, что ж тебя бросать, ты еще пригодишься. Прижился бы он на улице, да что там прижился, королем бы был надо всеми, никто не помнит, когда в нижнем городе свой король был, а этот бы стал, не чихнул. Да незачем, у него настоящее королевство есть.
       Колета всю ночь после того, как ворона из дворца вернулась, не спала -- прислушивалась, а поутру, когда забегали слуги, начали растапливать очаг, торговать воду, болтать с молочницей и зеленщицей, взяла да смылась потихоньку. Знала, что в запасе у нее никак не больше часа. Под звон колокола убежала, пробьет следующий раз -- и господин ворона весь Орлеан на уши поставит, пустит по следу убийц.
       Куда бежать, поняла еще вчера, пока цветные стекляшки считала. При большом везении из города выцарапаться можно, вещи -- продать и обменять, до занорыша добраться, где часть денег хранится... да ремесла у нее, кроме чернильного, нет, не озаботилась, а новому обучиться денег не хватит. А искать будут -- женщину-переписчика, с приметами. Значит, даже если уйти удастся, прощай свободная жизнь, так ли, этак ли. Или не прощай, если правильно сыграть. Камни под новыми подошвами цокают, солнце сверху весело смотрит -- ах, спасибо господин ворона, что на новое платье не поскупились, раньше бы мне и к службам не пройти, а сейчас ни одна живая душа не оглянется, бежит служанка из хорошего дома за каким-то делом.
       И в дом можно было бы войти -- но нет, перед дверью ухватили за бок, взяли под руку, как бы и любезно, а попробуй шелохнись -- на крик изойдешь, а попробуй завопи, без руки останешься. Опытные. Приметили. На то и расчет...
      
       "Роза майская есть кустарник, ветви его тонкие, покрытые блестящей коричневато-- красной корой, побеги покрыты шипами, которые в верхней части большие, твердые, слегка изогнутые. Цветки крупные, одиночные, с пятью розовыми или красными лепестками. Плоды, именуемые гипантии, шаровидные или яйцевидные, гладкие, голые, оранжево-красной окраски.
       Роза дамасская есть высокий кустарник, цветки его крупные, ароматные, каждый о тридцати шести лепестках розовых или белых...
       Роза столистная, от розы галльской происходящая, лепестков имеет в цветке сто, цвета красного, цветки ее собраны в соцветия, шипов же имеет больше прочих..."
       Даже с описаниями дело шло туго. Вызубрить -- можно, не привыкать, но понять? Но научиться отличать одно от другого, когда оно не нарисовано со всем тщанием в книге, а торчит среди прочих в цветнике? Придется -- поскольку вчера во дворе, выслушивая отчет о расследовании, господин герцог соизволил ткнуть пальцем в переплетение колючих стеблей, украшенных маленькими бутонами, и вопросил "что это?", а ответом "цветы" не удовлетворился. Второй ошибки он не позволит.
       И это только описания; а целебные свойства, а обработка, а история, а обычаи, а верования и суеверия?.. Вот взять тот злосчастный путаный приземистый куст -- он и геллеборус, известный древним ромеям, корень которого применялся для лечения падучей, он же и рождественская роза в Альбе, потому что цвести может и на Рождество Христово, прямо под снегом, а здесь в Орлеане -- ведьмина роза -- ровно по той же причине. Ну не наказание ли?
       Шаги в коридоре были нарочито громкими и очень военными. Дежурный офицер. Значит, что-то случилось. С большими странными вещами они по-прежнему обращаются к господину де Вилльдьё, а вот с происшествиями предпочитают ходить к нему, к Эсме. А это происшествие, а не приказ, потому что офицер с приказом не стал бы заботиться о том, чтобы его услышали заранее.
       -- Простите, что отрываю вас, шевалье...
       -- Что вы...
       Слова строятся в ряды, движения совершаются сами собой. Де ла Контри, уже не знакомый, еще не друг -- вероятно, приятель. Старше возрастом и званием, но младше близостью к патрону. Эти танцы вряд ли пригодятся дома, но освоить их было правильно -- теперь можно не тратить время.
       -- ... молодая женщина, по виду -- простого звания, говорит как уроженка Лютеции. Знает латынь, но училась ей по книгам. Требует допустить ее к Его Высочеству. Просила передать "мэтр Бретиньи был первым".
       -- Распорядитесь задержать и обращаться предельно внимательно, будьте так любезны. -- Он мог бы приказать, и система этикета не прогнулась бы; но лучше -- просить, тем более, что в подобной просьбе ни один человек в этом доме не откажет, ему в голову не придет. -- Я сейчас спущусь.
       Шантажистка? Вымогательница? Да нет, это слишком уж глупо, соваться в этот дом с вымогательством, простолюдинке -- и прямо к господину герцогу. Тем более, что тайна уже ведома всему городу. Значит -- свидетельница, важная свидетельница, если очень повезет, то родня переписчика. Сестра, дочка, племянница... знает латынь? Для простолюдинки это удивительное дело, но еще удивительнее, что де ла Контри с этого начал.
       -- Почему язык показался вам важным? -- Хорошо все же быть иностранцем и младшим, можно задавать вопросы. Только улыбку при этом лучше убрать.
       -- Потому, -- медленно отвечает де ла Контри, -- что на указательном пальце у нее -- ороговевшая вмятина.
       -- А... -- кивает Эсме. -- Хорошо бы она никуда не делась.
       Несколько раз это бесстрастие, отсутствие ликования и вообще выражения чувств было признано окружающими высшей степенью элегантности; он не понял, но запомнил -- так можно, так даже выгодно: ты не тратишь время на внешнее, думаешь, думаешь быстро, а люди вокруг что-то себе воображают.
       Переписчица. Не переписчик, а... переписчица. Простолюдинка из Лютеции, знающая латынь. "Мэтр Бретиньи был первым". Замечательно.
       -- Пригласите шевалье фицОсборна как можно скорее, прошу вас, сообщив ему то же, что и мне. Если он сочтет необходимым позвать графа де ла Валле, пусть предупредит.
       Сначала заглянем в смотровое окошко. Прекрасной ремесленнице... ей не то, что двадцати, ей, может быть, и пятнадцати нет, если помнить, что это простолюдинка, хотя и горожанка. Одежда новая, куплена недавно, куплена кем-то с хорошим глазомером, но носить ее гостья не привыкла, воротник шею натер. И руки в прошлой жизни ей доводилось мыть чаще, чем лицо, хотя сейчас и то, и другое несет следы лишь утренней прогулки по улице. Не очень долгой. Интересно, думает Эсме Гордон. Подделать документ сложно, но возможно. А человека?
       Вблизи она тощая, угловатая, ни капли не похожая на служанку, под которую оделась -- неловкая, сутулая, там, где на груди косынка должна стыдливо прикрывать, ей и прикрывать-то нечего. Руки все время пляшут вокруг плетеного из лент пояса, норовят под него спрятаться. К фартуку она привыкла, что ли? Чепец набекрень. Глаза злющие.
       -- Вы, благородный господин, -- говорит мальчишеским альтом, -- может, даже и герцог, да не тот, какой мне нужен.
       -- Я не герцог, -- серьезно отвечает Эсме, -- я -- шевалье де Сен-Валери-эн-Ко, секретарь Его Высочества. Он поручил мне заниматься этим делом. Не вами, вас мы не ждали, а всем этим делом. Так что для того, чтобы поговорить с герцогом, вам придется сначала изложить все мне.
       Девица затравленно озирается -- смотрит на дверь, на окна, а окна здесь начинаются высоко, под самым потолком, и забраны фигурными решетками. Выставляет вперед острое плечо. Нет, соображает пару мгновений спустя Эсме, это у нее просто одно плечо выше другого, а так она стоит, чтоб меньше заметно было -- будто не кривая, а хорохорится. Пахнет от нее нагретой водой, мыльным камнем, кирпичной крошкой, глиной, травой, которой девушки полощут волосы. Не по-человечески, не по-женски. Как в купальнях.
       Ловит пристальный взгляд, не краснеет, не опускает кокетливо глазки, а шмыгает носом. Никакой почтительности. Полосатый уличный котенок -- и тот лучше соображает, как себя вести в приличном доме.
       Хм, а как будет вести себя полосатая уличная кошка, пытаясь казаться меньше и моложе -- и не имея в этом деле опыта? Или даже нет, имея, но не тот. Подзаборный опыт: "я не добыча и не самка, но зато мышей ловлю". Так?
       -- Господин Андехс тебя отпустил?
       Фыркнула совсем уж по-кошачьи, не глаза, а кремень -- искры сыплются. Такие же не поймешь какие, желтые, зеленые или карие. Разводами, наверное. Потом вздохнула, ладонью утерла нос -- да и не простужена она вовсе, а просто по рукам не шлепали, от дурной привычки не отвадили. Грамоте выучили, латыни выучили, а сопли рукавом не утирать...
       -- Не отпустил. Сама ушла. -- Как в сказке: "Я от разбойника ушла, от еретика ушла, и от тебя, монах, тоже уйду". И вот такая вот красотка с самого дна желает видеть господина герцога, немедленно, срочно и даже не попросив воды для умывания.
       -- Ну раз сама, так тем более мне следует знать, о чем Его Высочеству докладывать. Господин граф Вьеннский -- не тот человек, чтобы от него просто так сбегали. А добра Его Высочеству он не желает.
       -- Вы, благородный господин, думаете -- у меня кинжал за пазухой, или яд в платке, или еще какая пакость приготовлена? -- смеется девчонка... да не такая уж она и девчонка, не младше госпожи герцогини Корво на самом деле. Тощая просто, почти горбатая и злая. -- Я сюда пришла, потому что здесь уж ворона эта меня точно не достанет.
       -- Почему -- ворона? -- удивился Эсме.
       -- А кто же? -- опять прыснула в ладонь, и изобразила, как граф Вьеннский подбирается к ней -- слегка боком, неровно подпрыгивая. Вышло похоже.
       Города-города, что ж вы с людьми делаете? Она ведь и вправду не понимает.
       -- Девочка, -- говорит Эсме. Хочет считаться ребенком, пусть будет так. Для нее это выгодная игра, с ребенка спросу меньше. Для него тоже. -- Графу Вьеннскому тебя не отдадут, но вряд ли тебе нужно только это.
       -- Меня все заставили, -- скороговоркой отвечает северянка. -- Как есть слабая и беззащитная сирота, схваченная без суда... И мак курил, -- добавляет она.
       "Я ее сейчас..." -- думает Эсме, и не успевает определиться.
       -- Так, -- говорит от дверей фицОсборн. -- Простите, шевалье. Девушка, как тебя зовут и как зовут твоего отца?
       -- Колета, -- медленно отвечает она, -- а отца Пьером звали.
       Звали. Отец, значит, мертв.
       -- Отлично. -- Образок святого Христофора со шляпы отцепил, на ладонь положил. -- Покровителем своим и Господом нашим от своего имени и от имени моего сеньора, герцога Ангулемского обещаю, что если рассказанное Колетой, дочерью Пьера из Лютеции, окажется правдой и будет достойно внимания моего сеньора, то девица эта получит защиту и безопасность и прощение всех прошлых грехов перед законом, а возможно и награду. Аминь. Думаю, что этого достаточно.
       Действительно, достаточно: рекомая девица смотрит на фицОсборна, как на сияющего архангела, кланяется в пояс и пытается поцеловать руку. И тихонько проливает на косынку целые потоки слез, беззвучно и вроде бы сама того не замечая. Армориканец улыбается Эсме поверх ее головы, словно извиняясь, потом треплет переписчицу по мокрой щеке:
       -- Ну-ну, девушка, перестань. Прочти молитву и начинай все рассказывать.
       Господи, думает Гордон, почему мне никто не объяснил, что с ней надо было говорить, как с молодой пугливой лошадью? Они здесь -- меньше люди, чем какие-нибудь псоглавцы с той стороны мира...
       А обещание... а обещание герцог исполнит все равно, даже если решит, что фицОсборн слишком вольно распорядился его словом. И не ему, младшему, объяснять фицОсборну про риск. Тем более, что армориканец... да какой он армориканец, можно переселить альбийца с Острова, но нельзя выселить Остров из альбийца -- все прекрасно понимает сам.
       -- Они пришли к Пьеркину, -- говорит Колета дочь Пьера, -- на святого Жиля, да, за неделю до Рождества Девы Марии, и дали за меня восемь золотых.
      
       18 октября, день
       Мэтр Эсташ Готье был человеком наблюдательным не поневоле даже, а по милости Пресвятой Девы. Уродился с талантом -- раз взглянешь, хоть на площадь, хоть на прилавок, -- и потом можешь перечислить все увиденное. В детстве он выспаривал у соседской мелкоты яблоки и черешки ревеня: поглядит на кучу любого барахла, хоть рваной упряжи, хоть ломаной посуды, ждущей починки, столько времени, сколько нужно на один вдох, а потом, после трех пробежек по улице, все может правильно назвать. Усердия, старания в том не было -- но дар пригождался не раз.
       Вот и сейчас он мог бы вспомнить, во всех подробностях, площадь перед городской тюрьмой. Вспомнить через час, вспомнить завтра. Серые неровные стены бывшего монастыря, а до того -- королевского замка. Камень, гладкий и словно бы залапанный, захватанный грязными руками. Полукруглую арку над тяжелыми воротами, двух алебардистов возле нее, лениво отгоняющих голытьбу, чтобы освободить проход бабе почище, со служанкой, нагруженной тяжелыми корзинами. Толпу босяков и сомнительных типов, самое место которым было бы по другую сторону стены. Кучку визгливых шлюх. И еще одну девку легкого поведения, пьяную, которая сидела у стены, бесстыже разбросав ноги.
       Место не из лучших, люди такие же, а уж повод появиться -- отвратительней некуда. Свой же человек, купец, из некрещеных саксонцев четыре десятка лет как человек жил, а на пятом из ума выжил и идолищу какому-то в жертву двух женщин удавить попытался. Одну и удавил, а вторая покрепче оказалась, отбиваться начала и шум подняла. И будь они обе рабыни-язычницы или хоть просто язычницы, так шуму бы особого не было, случаются такие дела, редко, но бывает. Судили бы и повесили тишком как за обычное убийство. Так нет же, христианки обе.
       Вышло дело это ночью, ночью же саксонца и арестовали, отволокли в тюрьму -- и все было бы хорошо, если б городской страже пришло на ум позатыкать рты прислуге купца Ренварда. Не пришло, по отсутствию ума. Так что слухи пошли очень быстро, прикрывая позавчерашний переполох с арестом разбойников и вчерашнюю сплетню о принце. Прикрывая, как тугая крышка -- кипящий горшок. Там орлеанцам побуянить не дали, сам же господин коннетабль и не дал, пригрозил ввести в город войска -- так немедля нашелся другой повод.
       Последние дни пришли, язычники проклятые наших женщин бесам в жертву приносят, колдовство, чернокнижие -- и не умысел ли на святую нашу веру и город Орлеан? И даром что отцы-доминиканцы никаких следов чернокнижия не нашли, а нашли только идолослужительное изображение в виде ткачихи, сиречь судьбы, то есть обыкновенную глупость языческую. Понадобилась этому болвану Ренварду зачем-то удача, ну вот и пожнет он эту удачу горлом. Но его-то не жалко, а вот что с кварталом теперь будет -- да и с самой тюрьмой...
       Здесь пока людей мало. Потому что не все трещотки еще воды натаскали, очаги разожгли и мужьям обеды приготовили -- и не все мужья пока что те обеды съели. Чуть позже, чуть ближе к полудню, здесь будет вдесятеро больше зевак, и из них каждый третий -- с прибранным по дороге камнем. Вдруг да выведут к народу на честный суд скверного язычника? Людей мало, но с каждым мигом становится больше. Ручейки невелики, а, сливаясь, целую реку образуют. Быть беде...
       Чтоб беды не стало больше, мэтр Готье, как гильдейский старшина, уполномоченный советом, должен проследить, чтобы расследование велось честь по чести, по всем уложениям. Чтобы глупый дурак Ренвард дожил до виселицы, чтобы допросчики не слишком усердствовали, а соблюдали закон и обычай.
       Потому как этим только позволь, такого наворотят, что будет тут у нас заговор язычников и колдунов, важный такой, серьезный, чтобы самим надуться и другим дать душу отвести... Это с одной стороны. А с другой выходит, что гильдия за своих вступается и заговорщиков покрывает -- а такой крик тоже может кровью кончиться и помнить такую кровь будут долго. Ну что ему, этому саксонцу, в ум вступило?
       Под эту беседу взял с собой Готье не только троих слуг, для солидности и безопасности, но и двоих уважаемых купцов из гильдии, ревнителей веры и законности. Чтобы ни один из свидетелей не мог потом поклясться, что Эсташ Готье язычника покрывает -- или, напротив, на него науськивает. Был? Был. Об участи осведомлялся? Осведомлялся. О беспристрастности говорил? Еще как говорил, королевскому следователю все уши прожужжал, как крупная назойливая пчела. Взятки предлагал, на нужные решения намекал? Да что вы, помилуй Пресвятая Дева, на честного-то человека напраслину возводите!..
       А, надо сказать, на Ренварда глядя, и в черта поверишь. Серый весь, мокрый, липкий, глаза пустые. Воду пьет, если дать. На еду смотрит как на непонятное что-то. На вопросы отвечает с четвертого раза на пятый, как ни спрашивай. И не по упорству -- просто не слышит. Руку ему помяли, не бережет, не замечает. Отец-доминиканец уговаривает: покайся, прими святое крещение -- легче же станет, и жизнь вечную обретешь. Молчит, не ругается даже. И смотрит... мэтр Эсташ в своей жизни всякого повидал, а в прошлый год особенно -- но взгляда такого не упомнит даже у себя, в зеркале, в те минуты, когда больше всего на свете хотелось от земного суда к небесному улизнуть.
       За всей этой возней Готье что-то потихоньку кусало. Словно одинокая блоха под нижней рубахой скачет, или надоедливый комар над ухом попискивает, и никак его ни прихлопнуть, ни отогнать. Никакого отношения к тюрьме, дурному Ренварду и убийствам комарик не имел. Раньше привязался. В тюремном дворе? Может, и во дворе. У ворот? Может, и у ворот. По дороге? Нет, не по дороге. Позже. Внутри, в подвале? Раньше. Что-то такое в куче городского мусора было, что и не мусор вовсе.
       Арестованные позавчера с фальшивым брачным контрактом пользовались особым успехом. Тюремная стража их предусмотрительно запихнула в такую камеру, чтоб с любопытствующих деньги брать за погляд. А те и рады, кто еще при зубах, рассказать свою историю -- денежку кинут, выпить дадут. Значит, разрешено им, значит, несложно догадаться, кем разрешено. Опять же и заработок какой-никакой -- меньше расход тюремной казны.
       Вот тут-то Готье еще раз ее увидел -- мелкая, щуплая шлюха в цветной почти новой юбке, в малиновом бархатном корсаже толклась у решетки, пихала одному из рассказчиков луковицу.
       Раньше этот профиль украшен был усами. Теперь -- завитками на лбу и коровьими рогами, на которые намотаны грязные патлы. Да и сам профиль оплыл, постарел и за мужской его принять было вовсе невозможно, даже без кирпичных румян во всю щеку. Только мэтр Эсташ эти глаза, и улыбку, и разворот плеч, и... в аду бы узнал. На мужчине, на женщине, на уличном воробье. И голос был другой, и выговор приречный -- а человек все тот же. Выползень. Нечисть альбийская. Кит Мерлин.
       Мало было его тут приметить и сообщить; мало. Если этот вертится вокруг позавчерашних арестантов, значит, интерес к грамоте у него имеется до сих пор. Значит, вся его Альба, все его службы в деле. Из чего следует, что хорошо бы альбийскую нежить опознать так, чтобы два свидетеля на допросе говорили и не путались. Был такой. Точнее, была. Пригодится -- хорошо, не пригодится -- пусть повертится ужом на сковородке.
       -- Как добрые христиане, -- сказал спутникам мэтр Эсташ, -- мы обязаны что? Помогать падшим вернуться на стезю добродетели. Паро, Симон, видите вон ту, с луковицами? Если откажется от греха -- возьму в дом поломойкой. Идите, вразумляйте.
       А со мной как раз два почтенных человека, свидетели. Ну что, господин бывший студент, повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить. Позаботились вы, чтобы я вас крепко запомнил, теперь не обессудьте. Сами виноваты, нечего послам большой державы в непотребном виде по тюрьмам лазить.
       Такие послы сами в тюрьме сидеть должны. А лучше -- на соляных копях гнить. Но наши копи без него обойдутся, а вот за конфуз, который сейчас, дай Бог, случится, его свои же и удавят, много надежней нашего.
      
       Конопатый Дона со стоном перевалился с боку на бок, выставил перед собой ногу со вполне настоящими синяками и весьма убедительным ожогом-мастыркой. Звякнула цепь, сочувственно охнули зрители, сплюнул в его сторону один из подельников. Кровью харкнул во всю пасть: из-за тебя, гнида, все тут маемся...
       По ту сторону решетки намечалось веселое представление, куда там площадному. Такое не каждый кукольник разыграет, как мелкая языкатая девка-летучая мышь, которая совершенно задарма давала спектакль двум самого что ни на есть фарисейского вида купеческим слугам.
       Мол, зовет купец стезю порока оставить да честную жизнь начать... ах честную жизнь, кверху задом, только даром? Да еще полы мой? Идите отсюда, и... прилепитесь к женам своим, руки ж Господь дал, если прочего не оставил, а честную девушку оставьте в покое.
       У слуг терпения надолго не хватило. Постные гримасы с физиономий быстро сошли, и началась роскошная свара -- базарная, балаганная.
       -- Де-евушку? Да ты забыла, когда девушкой была, а честной-то и вспоминать нечего, отродясь же... Шалава же бесстыжая как есть, грешница, блудница Вавилонская! Добром тебе говорю -- хватит блудить!
       -- Я-то честная! Я сроду незаработанных денег не брала -- и поля к полю не прирезала, и в рост не давала, и ткань не мочила. А что мое поле чужие люди пашут, так это не купеческого ума дело. А вы подите, игольное ушко себе найдите, да протиснитесь, потому что верблюды вы самые и есть -- вон как губу раскатали -- только настоящий верблюд царствие небесное раньше увидит.
       Будь девка попугливее, осади назад перед двумя слугами явно не последнего человека, может, за нее и вступились бы -- а тут только подбадривали свистом, улюлюканьем да гоготом. Да уж, если не взбеленится и в драку не бросится, или хвост не подожмет, заработает она тут сегодня внятно. Уж больно хорошо. Валяешься на гнилой соломе, ждешь очередного допроса с пристрастием -- а тут тебе представление.
       -- Наши грехи -- малые, по слабости. А уж не тебе ли сказано было -- не прелюбодействуй! Ты же скверным ремеслом кормишься, да заразу всякую разносишь! Вон как намазалась-то!
       -- Господь наш блудницу спас, а вот чтоб он за фарисеев заступался, я не помню. Мало, что вы, ослы и онагры, из веселых домов не вылезаете, так захотелось дома и на дармовщинку? Сестрички, поглядите -- от которой из вас эти уроды утром ушли? Неужто не запомнили? Или спали просто, потому что они ж копаются так что не почувствуешь и снаряд ихний мухе не в пору...
       Прибежал мальчишка на побегушках, что при стражниках ошивается, пока до службы не дорос, что-то на ухо страже шепчет, руками размахивает. Конец представлению, подумал Дона -- и не ошибся:
       -- Ежели, -- говорит стражник с короткой пикой, -- сейчас и отсюда все уважаемые и прочие не уйдут... то будут задержаны. Будете тогда из соседних камер хоть до утра свариться.
       Второй просто вздыхает, руками разводит, в сторону выхода кивает -- пожалуйте, мол, прочь отсюда. Самим жалко, конечно -- но неровен час заглянет кто-нибудь чином повыше, так потом не оберешься, не расплатишься. А место наше хлебное.
       -- Подчиняйтесь начальствующему, -- язвит вслед проезжая дорога, -- он носит меч на благо вам.
       Да, если у нее все так подвешено, как язык, так и сам бы не отказался. Да даже и если только язык...
      
       Размалеванная языкатая девица наступила особо настырному тюремному сидельцу из должников на ногу и заехала локтем под дых. Подумала и добавила сверху по затылку. И пошла дальше, громко желая всяческих бед жадным уродам, которые честную девушку в угол затянуть норовят, а у самих денег нету, а были бы деньги, так эти уроды бы под замком за долги не сидели. Неоплатный должник, весь из себя серый горожанин, хотел бы сказать, что честно монетку предложил, да не мог -- воздуха не хватало.
       Про себя же девица в куда более цветистых выражениях описывала достопочтенного мэтра Готье, его занятия, потомство и дальнейшую судьбу. Потому как принесло мэтра в коридор уж очень невовремя.
       Какие черти его приволокли ровно сейчас, а не получасом позже? Какие зловредные духи воздуха южных болот ему нашептали время и место? Какие занозы в седалище помешали ему провести там, где он торчал, еще хоть сколько-то? Не будь у скверной блудницы острой потребности провести в сей обители наказанного греха и попранной добродетели еще час-другой, какое было бы веселье! Готье бы его благотворительность запомнилась на всю жизнь -- отчего ж бедной девушке не согласиться-то, заливаясь слезами умиленной благодарности, отчего ж не оповестить Орлеан о том, как добрый купец поднял ее, несчастную, из бездны порока, не дал погибнуть живой душе. Отчего не попытаться поступить с его обувью как Магдалина... не омыть слезами и не вытереть волосами, предварительно вытащив коровьи рога и отбросив сей жалкий инструмент разврата? Потому как разоблачать девицу буквально и нарочно мэтр не рискнет. Его за такие шуточки патрон повесит. Просто из принципа повесит: хотел выше -- изволь. Пришлось бы ему терпеть излияния, а уж отсюда до реки переулков достаточно, да и в тюрьму Кит не один явился... прошли те времена, когда можно было в одиночку ходить, должность не позволяет.
       Отчего, отчего, отчего никак нельзя? Оттого, что из тюремного подвала пахнет чем-то более важным, чем ответная любезность в адрес мэтра Готье. От саксонского язычника-убийцы, от обстоятельств его дела. Прямо-таки несет из этого подвала невесть чем, но нос в это сунуть нужно обязательно. Приходится пожертвовать лучшим развлечением в этом месяце, и, может быть -- если господин коннетабль не поймет, какой признательности от него ждут, -- до конца года.
       Горелым пахнет из подвала, потому что обстоятельства дела тухлые донельзя. Если первую девочку убили почти правильно, хотя тоже не без глупостей, то вторую просто в подвал хотели столкнуть и вместо нее другой слуга погиб. А убийцы-то, живой и мертвый, саксонцы оба... Христианин, которому приспичило к почитанию старых богов вернуться, может по невежеству и не таких ошибок наделать, но эти-то свою же веру знают и забыть не могли. Да и не так все это делается... Две христианки -- это много, хватились бы обязательно. И не стал бы Ренвард такую беду на общину наводить.
       Повиливая бедрами, как заправская блудница Вавилонская, "девица" пошлялась по всем этажам тюрьмы, откуда не гнали сразу, норовя ткнуть древком в грудь. На всех остальных -- всегда можно было и стражнику подмигнуть, и словечком с другими такими же перемолвиться. На дне люди скрытны только там, где чуют выгоду или беду, а сплетня, да только что услышанная -- то, что от дележки не убывает, а удваивается. Закончив шатание и брожение, вышла на улицу. Еще раз ругнула про себя так невовремя заявившегося мэтра. Как все хорошо могло бы выйти: контракт Кит все равно найдет, а после скандала его немедленно отзовут из Орлеана, и никогда, никогда больше не приставят к подобному делу!
       Всего-то -- парик, скажем, уронить, еще как-нибудь себя выдать... так. Стой. Девица, повинуясь собственному мысленному приказу, застывает истуканом прямо посреди улицы. Если человек, о котором уже год как известно, кому он служит, приглашает другого, узнанного им, к себе в дом, настоятельно так -- и при этом он сравнительно недавно принимал в своей лавке де ла Валле и младшего Гордона...
       То, скорее всего, я неправильно его понял. Очень может быть, что он вовсе не пытался меня прихватить, а попросту хотел узнать мои намерения -- от имени своего господина. У которого ко мне, между прочим, наверняка накопилось множество вопросов, например, простенький такой: а чего я хотел добиться этой своей песенкой? Предупредить -- или стравить его с королем?
       И нет у меня ни малейшей возможности сделать вид, что я не расслышал или не разобрал приглашение. Значит, придется его принять -- а, поскольку чертов Готье застал меня ровнехонько возле как бы торговцев фальшивой грамотой и бунтовщиков против короля, то и дальше делать вид, что мы не интересуемся этим делом, невозможно. Значит, придется принимать меры -- и немедленно. Но. Но, но, но...
       Не слишком-то молодая блудница с алыми щеками и нарисованными сажей бровями таращилась в осеннее орлеанское небо, где ничего интересного не происходило. Пара соколов, покрупнее и помельче, гоняла воронью стаю. Правильно, для того их и завели. Сгущались тучи, угрожая разродиться холодным затяжным дождем.
       У одного из придонных дураков из тех, что успели нанять переписчика и даже собрались продавать копии, была девчонка в каком-то чистом квартале. Этот самый Томазен даже намеревался жениться и поступить на службу в тот же дом. На том ниточка и обрывалась -- ничего больше того не знал никто, хоть тресни. Да и Томазена забыли, не успел еще он остыть, как забывают на дне всех и вся. Что за дом, в каком квартале -- никто не знал, а теперь уж и знать не хотел.
       И имени девчонки -- тоже. Состорожничал Томазен. Предусмотрителен оказался в одном-единственном деле... если документа не считать. Пергамент они с приятелем своим Шарло тоже спрятали хорошо, весь город и три страны его уж какую неделю отыскать не могут. А ведь теперь, с убийством этим, искать томазенову зазнобу и думать нечего: юная девица, на службе у купца или горожанина... а зачем она тебе? Душить?
       Жрица любви поправила правый рог. Ведь придется ждать, пока шум не уляжется, придется.
       Душить... да-да, мы каждый день душим парочку христианских девиц. Мы этих девиц душили-душили, сами не поняли, для чего. Какой, к чертям, к демонам зазеркальным, обряд со скидыванием в подвал, какое жертвоприношение, кому -- крысам?
       Нет. Нет, ну это же просто смешно. Это для пьесы пригодится, великолепно пригодится -- но так же не бывает. Нет, не бывает. Зверь, конечно же, бежит на ловца -- но не сам же на рогатину надевается, сам себя ошкуривает и несет домой? Такую охоту даже в доках публика не сожрет...
       Стропила подпилить, чтобы на неверную жену с любовником крыша обрушилась... как бы сама по себе, это можно. Ребенка, который слишком много унаследовать должен, уронить в колодец -- заигрался, мол. У старухи пол маслом смазать, чтобы ногу сломала -- старые кости хрупкие -- а там первой простуды не переживет. Домоправительницу, узнавшую лишний хозяйский секрет, в подвал уронить... только служаночка сюда не лезет. Не могла ее смерть быть тем самым секретом -- эта Мария в подвал бы так слепо не полезла, если бы знала. Подсмотрели они что-то вдвоем, что ли, опасное? Но тут и тоже... Девчонка -- боги с ней, маленькая, а вот домоправительница тогда про язычников и жертву не кричала бы. Или соврала?
       Или просто попутала. Тут даже не скажешь, что у страха глаза велики -- был же повод бояться, но, допустим, боялась она не того. А... орлеанская публика невзыскательна, от представлений хочет не достоверности, а увлекательности, вот для нее бы сошло: жила-была служанка, у служанки был жених, тот еще подлец, жених ей оставил... перстень с рубином, краденый, конечно. Наказал спрятать и молчать. Служанка терпела-терпела -- и проговорилась старшей женщине в доме. А та побежала к хозяину, а хозяин решил его себе прибрать... дурак он, что ли, этот хозяин? Нет, торговки на рыночной площади о таком не задумаются, им понравится -- схватил нож и давай всех резать. Опилки летят, сок льется. Тут мимо проходил принц-подкидыш, сразу все понял и родительское наследие себе вернул, и происхождение свое доказал. Торговки рыдают, купчихи лезут в кошели.
       ... А саксонец, язычник, беглец, человек без страны, член общины, глава которой каждый год дает клятву соблюдать законы Аурелии вперед их собственных -- за всех -- мог ведь этого пергамента испугаться вот в такой мере. Эту телячью кожу даже выбросить просто так нельзя. Вдруг кто что вспомнит, придут, найдут. Заговор против короны... и отвечать будут все, по круговой поруке. Убить, быстро. И вывезти тело. Не было никакой служанки и никакого свитка. А домоправительница случаем в подвал свалилась. Ее смерть прятать не нужно, наоборот...
       Правду из Ренварда выпытают к следующему полудню, не раньше. Потому что делать все будут по закону, по всей строгости, и потому что до завтра он еще будет помнить, зачем все затеял, и считать, что лучше обвинение в попытке жертвоприношения -- ну, что взять с язычника, -- чем в коронном деле. Но он, конечно, запоет, соловьем запоет -- что, зачем, почему... а от тюрьмы до господина д'Анже один шаг, до герцога Ангулемского -- еще один, не больше.
       Значит, если я не ошибся, у меня есть этот вечер, ночь -- и большая часть следующего дня.
       Но сначала нужно отправить герцогу доказательства моих... добрых намерений. Несколько доказательств. Копий договора у меня две -- одну Уайтни на дне купил, другую ребята из Симри добыли и вряд ли за деньги, вот ее мы и оставим у себя.
       Вы просили неприятностей, господин Ричард Уайтни -- поздравляю вас, с сегодняшнего дня вы -- персонаж.
      
       19 октября, день
       Копия брачного договора выглядит почти как настоящая. Даже пергамент состарили, как могли, даже чернила подобрали правильно и обработали потом документ снова, чтобы истребить свежий запах. И делала эту копию Колета -- в правом верхнем углу, если прощупать, можно было найти три лишних дырочки от булавок. Хорошая метка, не знаешь, не найдешь.
       А у молодого человека, который принес копию, лицо года на три моложе рук. А глаза -- лет на десять старше. И одет он чуть-чуть скромнее, чем нужно бы по положению. Чтобы меньше на улице выделяться.
       Альбиец был послан к господину герцогу -- но господин герцог, вот незадача, обсуждал с новым начальником арсенала новый же литейный двор и беспокоить его не стоило и по более значительным поводам. Гость -- а, скорее, заложник, -- достаточно внятно обозначил, зачем пожаловал, а потому был немедленно передан в руки фицОсборна. Будь он чуть менее точен, попал бы прямиком к господину Гордону, также известному как шевалье де Сен-Валери-эн-Ко -- и вот там бы ему было самое место. Что ж, исправить упущение гвардии совершенно несложно. Опять же, интересно посмотреть, как быстро и в каком порядке шевалье уловит все нюансы этого визита.
       -- Осмелюсь спросить, вы из джерсийских фицОсборнов или из херефордских? -- чуть наклоняет голову молодой человек.
       -- Из джерсийских, господин Уайтни. Так что, если я не ошибаюсь, поколения три назад мы бы с вами считались родней по материнской линии.
       До Смуты. До войны, разделившей страну.
       -- Но разве политика влияет на такую важную вещь как родство?
       -- Мы отказались от родства, когда переселились в Арморику, -- улыбается фицОсборн. Как будто ты этого не знаешь, мальчик. Знаешь. Пробуешь на зуб, насколько для меня это важно. Просто по привычке все пробовать на зуб.
       Про вошедшего Гордона не было смысла спрашивать, из каких он. Вся генеалогия на остром конопатом носу написана.
       Ровесники или около того, оба с той стороны пролива -- и злейшие враги, так им на роду написано. Уже довольно забавное сочетание. Уголь и сера. Необходимость докладывать каледонскому ровеснику, кто, с чем и зачем его послал, для гостя -- щепотка селитры. Смесь можно поджигать, но нежелательно укупоривать. А укупоривать ее -- хотя бы временно, до возвращения господина герцога, -- придется. Поскольку присланный господин Ричард Уайтни отправлен не с письмом, не с грамотой, а в распоряжение Его Высочества -- то есть, для надежного хранения в сухом и прохладном месте. Или сухом и теплом, смотря по погоде.
       Умирать от смеха было невежливо. И несвоевременно. Но желание подавить трудно. Представим себе... кабинет -- один из рабочих, поменьше, для свиты. Окна, зеркала, добавляющие света, резные шкафы, стены затянуты приятной желтоватой как старая слоновая кость тканью... а посреди всего этого сидят на подушках два молодых кота -- и не могут не то что добраться друг до друга, но даже намерение такое обозначить. Они в доме герцога -- а потому должны соблюдать аурелианский этикет, представитель хозяина дома не может обижать заложника, заложник не имеет права дразнить хозяев, при этом один из них находится на службе, а второй пришел сюда добровольно -- ведь посол не может ему приказать...
       Остается бить себя хвостами по бокам, гудеть, ставить шерсть дыбом -- и делать вид, что все это не на счет оппонента, а так, просто птичка за окном распрыгалась. Причем в исполнении господина Уайтни этот кошачий концерт был довольно-таки ожидаем: мальчик молод, зубаст, хорошо воспитан и знает, что не должен никому давать спуску -- но господин Гордон, известный всему дому как Очень Тихое И Невероятно Усердное Каледонское Привидение?..
       Но самое забавное проявляется, если смотреть не на парочку котов, белого и серого, а в зеркала. Белому коту отчаянно скучно. Он соблюдает ритуал. ФицОсборн видел множество молодых людей, которым приходится сдерживать обуревающие их чувства -- а к альбийцам это относится вдвойне, на островах скрывать мысли позволительно, скрывать чувства -- слабость, а вот молодых людей, которым приходится скрывать полнейшее равнодушие, видел много реже. А вот серый кот -- ревнует до скрежета зубовного. Почему, с какой стати? Кажется, молодой альбиец, для которого грамота не причина визита, а повод, напоминает ему себя самого год назад. Вдруг господин герцог...
       Бедняга. А ведь придется терпеть еще дня три-четыре, не меньше. И быть очень вежливым, потому что белый кот принес важную зацепку, вернее, подтверждение зацепки... была, была у Томазена красотка в городе, да в хорошем месте, да из таких, на ком женятся, если деньги на женитьбу есть. В другое время задача бы трудной оказалась -- поди найди прислугу в Орлеане, шуму не поднимая, да несчастье помогло. Удавил какой-то саксонец одну из своих служанок, город шумит, справедливости требует, тут самое удобное время тайной службе да городским властям про молодых девушек расспрашивать -- всем ясно, почему.
       -- Что же, господин посол лично ведет расследование? -- очень любезно осведомляется шевалье де Сен-Валери-эн-Ко, и ведь, Господи, помилуй нас всех, его наконец осенило не только зачем на его будничном платье манжеты из очень даже хорошего кружева, это-то они прекрасно и в Каледонии своей понимают, но и как ненавязчиво всю эту роскошь продемонстрировать гостю. -- Будем уповать на то, что Ее Величество королева Альбийская достойно вознаградит его...
       -- Внимание Ее Величества, -- ведет головой белый кот, будто откидывая назад несуществующую челку... странный жест, если подумать, -- само в себе награда.
       И если перевести эти слова с альбийского на аурелианский, они будут значить "последствия мы будем считать потом". А что гостю только что сказали "хорошо бы вашему послу за все его похождения досталось -- и вам заодно", он, конечно, прекрасно понял.
       -- Вы, без сомнения, правы, -- кивает господин Гордон. Очень так признательно кивает. Ну да, кто же не помнит, что в прошлом году он был удостоен королевской аудиенции?
       Собственно, двух.
       -- Вы здесь лучший судья, шевалье. Людей невежественных и не знающих подоплеки наверняка удивляло то, что вы оказали услугу одной коронованной особе, а вознаградила вас за это другая.
       И тут тоже нужно было быть глухим, чтобы не услышать "ведь ваша собственная королева не платит верным слугам добром -- да и не стоит того, чтобы ей служили".
       Забавно, что Гордон только формальности ради высказывает некое неудовольствие, отвешивает собеседнику четвертинку недовольного взгляда. Или не забавно, если знать, что господин секретарь разделяет все взгляды господина герцога, а тот не скрывает уничижительного мнения о двоюродной сестре.
       -- Впрочем, -- замечает Уайтни, -- всяк кулик свое болото хвалит, а всякий гражданин своего правителя.
       И это уже двойное оскорбление, ибо Марию Каледонскую в этих стенах именно что забыли похвалить -- и жители Аурелии и Каледонии называют себя не гражданами, а подданными.
       Это может продолжаться бесконечно. Сейчас прекрасно понятно -- на наглядном примере -- как Очень Тихое И Невероятно Усердное Каледонское Привидение во время марсельской кампании ухитрялось доводить до икоты не только союзников, но и половину свиты господина герцога. Вот так вот -- запросто. С явным удовольствием. И с видом оскорбленной невинности, на которую посягают негодяи...
       -- Господин герцог Ангулемский приглашает господина Уайтни к своему столу. Прошу следовать за мной, -- иногда слуги в этом доме ходят так, чтобы их слышали заранее, а иногда...
       Бедный, бедный господин Гордон. Какое сокрушительное поражение в первом туре поединка!..
       -- Господа, -- улыбается фицОсборн, -- я желаю вам приятного дня, но вынужден вас покинуть.
       Должен же кто-то в этом мире заниматься делом. Кроме альбийского посла.
      
       "Я хотел увидеть его вблизи, -- думает, идя вдоль анфилады Дик Уайтни. -- Увижу. Буду сидеть за одним столом и отвечу на тысячу вопросов, наверное. Смогу разглядеть эту живую легенду, как мне захочется. Господин Маллин подарил мне монетку и отправил на ярмарку, добрый человек -- еще бы научил, как на этой ярмарке веселиться..."
       И аппетита, как назло, нет ни малейшего -- последние остатки залил вином в обществе Гордона. Да и порог переступать, входить в распахнутые перед тобой двери столовой, не хочется: так и кажется, что лучше остаться со своей выдумкой, не поверять ее никакой практикой -- не выдержит же.
       Свет, зеркала и свечи, как и во всех остальных комнатах этого этажа, голубовато-прозрачные зеркала без рам, легкие, теряющиеся в бесконечных отражениях свечей шандалы, грифоньи и львиные лапы, очень яркий, едва ли не снежно-белый и на диво холодный свет. Серебро и золото столовых приборов, хрусталь и фарфор, все пышно и роскошно, на аурелианский лад -- а кроме самого хозяина за столом больше никого нет.
       Положенные поклоны и приветствия -- сами собой, не думая. Занять указанное место. Взгляд -- пока хозяин не обратился с вопросом -- на собственные руки.
       Обмен любезностями, к счастью, был кратким -- и даже не включал в себя разговор о погоде. Впрочем, в виду неприлично сухой осени и недавних пожаров на севере, погода могла быть опасным вопросом.
       -- Признаться, -- заметил вдруг хозяин, -- я не могу понять, почему слава моего дальнего родственника не дает покоя стольким людям. Или же выбор костюма отражает собственные пристрастия сэра Кристофера?
       В посольстве, на улице, да почти где угодно на нейтральной территории Дик был бы благодарен за подобный вопрос: какой повод для драки! Здесь же нужно было сдерживаться, и это было еще лучше: оплеуха подействовала, равнодушие куда-то уползло, смытое горячей волной -- будто бы глотнул подслащенного кипятка в холодную зиму, не здешнюю, а островную.
       -- В некотором роде, -- улыбнулся Уайтни, поднимая голову. -- Приятно служить неизменным напоминанием о совместном времяпровождении.
       -- Кстати, напомните господину послу, что он уже второй раз въезжает в пределы Аурелии, не представившись мне.
       -- При первой же возможности, Ваше Высочество. -- Ну вот. Меня не убьют, не задержат в этом доме надолго и не причинят никакого серьезного вреда. У меня будет возможность передать господину послу все, что заблагорассудится передать человеку напротив.
       Как и ожидалось. Ничего нового. Меня поставят в угол, возможно, задрапируют чем-нибудь, обрасти пылью мне не удастся, пыль здесь сметают регулярно, но есть шанс, что когда ко мне привыкнут, на меня начнут ставить или вешать что-нибудь нужное. А потом обо мне вспомнят и отдадут обратно.
       Вот теперь о погоде. А также о театре. Точнее, о том, что в Лондинуме есть театры, где люди проводят целые дни, и вообще существует драматургия, а вот в Орлеане -- да и вообще на континенте, -- с этой областью искусства все весьма и весьма печально. Даже в Роме и Галлии, где позабыли даже эллинские комедии и трагедии, удовлетворяются любительскими забавами по мотивам мифов...
       Хозяин -- очень умный человек, и достаточно лаконичный, предельно точно выражающий свои мысли. При дворе он более церемонен и велеречив, но все равно -- фразы, формулировки входят в голову, как пущенное сильной рукой копье. Скучно-то как, Господи.
       -- Я не верил, что авторы ваших многочисленных пьес часто берут свои сюжеты из жизни, пока не стал почти свидетелем того, как весьма драматичные реальные события преобразовались в еще более привлекательную комедию.
       Здесь тоже надлежит чувствовать себя задетым? Нет, не получается. Поскольку пресловутая комедия была действительно забавна -- в отличие от беседы в посольстве с господами Маллином и Трогмортоном; а особенно -- в виде невинной книжицы, привезенной с Большого Острова. Но господин коннетабль расстроится, если не услышит достойного ответа.
       -- Комедии -- прекрасный жанр, но только трагедия может заставить целый город рукоплескать недавнему противнику. Жаль, что Ваша Светлость не имели возможности видеть, как публика в Лондинуме оплакивала смерть Каир-хана...
       -- Я боюсь, что это произошло только потому, что по невежеству публики недавний противник остался неузнанным, -- смеется герцог. -- Хотя, я был бы обижен выбором персонажа, если бы не знал, что автор "Чингис-хана", при всех его талантах, плохо разбирается в военном деле. Если бы настоящий Каир-хан действовал так же глупо, как в пьесе, монголы взяли бы Хорезм за два, самое большее, три года... и для нас это было бы очень, очень печально.
       И так далее. Не беседа, а поездка в карете по неровной дороге. То гладко, то подпрыгиваешь до потолка, стараясь удержаться на месте. Причем расположение камней совершенно непредсказуемо. Черт его знает, насколько хорош господин коннетабль с мечом и шпагой, принца крови не вызывают на дуэли -- но в словесном фехтовании он великолепен. Дик Уайтни ему не соперник и даже не чучело для отработки ударов.
       Зато в этом доме подают прекрасное вино и умеют обжаривать, молоть и варить кофейные зерна, что для Орлеана -- просто чудо какое-то, а количество специй в чашке заставляет предположить, что повар выписан если не из Аравии, то из Толедо. В кабинете, куда Дика пригласили после обеда, тепло, даже жарко, и сухой воздух вытапливает последние остатки беспокойства -- а хозяин увлекательнейшим образом повествует о летнем разгроме франконской армии.
       Ему явно приятно об этом рассказывать -- и его приятно понимать, а в кабинете почти по-островному уютно, свечей, пожалуй, слишком много, но, с другой стороны, хорошо, когда поворачиваешь голову и ловишь краем глаза желтое шевеление живого пламени. Когда ты при деле, холода не чувствуешь, а тут, кажется, бессмысленный совсем вечер -- а тепло. И в этот миг Дик Уайтни вспоминает, чем еще, кроме стратегического мастерства и скверного характера, знаменит хозяин дома.
       Трудно было бы не вспомнить -- рука ложится на спину, скользит вверх по жилету, спокойно, даже нагло. Хозяин отчего-то уверен, что не встретит отказа. Повернуть голову, не поднимаясь от стола с картой, на которой разложены деревянные фигурки -- спросить взглядом "почему?".
       И натолкнуться на веселое -- а почему нет? Если вы, молодой человек, мертвы, то вам все равно. А если живы, то можете согласиться -- или отказаться. По желанию.
       Почему бы и нет, в конце концов? Почему бы и нет?
       Вот именно.
      
       19 октября, вечер
       Невежественные люди полагают, что допросы с пристрастием неизменно проводятся в глухих, тесных, сырых и темных подвалах. В использовании подвалов есть смысл -- на допросах такого рода часто кричат, и порой членораздельно. А толстые стены и крепкие двери не дают лишним ушам услышать то, что для них не предназначено.
       В остальном же, допрос куда удобней проводить в большом, светлом, сухом хорошо проветриваемом помещении. Городская тюрьма Орлеана, "Жемчужина", то бишь, дом Святой Маргариты, была сначала ромской казармой, потом епископским дворцом, потом -- недолго -- монастырем, и, соответственно, недостатка в просторных и сухих подвалах не имела -- главный зал казарм давно уже ушел под землю, и его просто разделили на три секции.
       Что за скверная ночь нынче в Орлеане -- дождя нет, но тучи лежат на крышах, истекают плотным, белым как молоко туманом, и все городские кошки выползли лизать это молоко небесное. Когда окончательно сгустились сумерки, тьма стала напоминать добрые сливки, в которые какой-то пакостник подлил чернил. И есть нельзя, и писать не получится -- а факелы гаснут, не успев разгореться. В такую ночь дома свои покидают лишь воры ради наживы, да люди тайной службы Его Величества по долгу службы.
       Каковая нередко требует лишнего.
       Господин д'Анже, впрочем, не роптал -- и молодого помощника следователя, догадавшегося прервать допрос, приказать всем не покидать подвала и немедленно отправившегося к начальнику тайной службы, наградил щедро. И за этот случай, сам по себе заслуживающий награды, и за все будущие.
       А вот чиновник собой недоволен и даже толстому кошельку не рад.
       -- Мы неправильно расспрашивали, Ваше Сиятельство. Все добивались, зачем и почему он вдруг решил принести жертву, да кто подбивал, да кто участвовал... так что когда он начал кричать, что это вовсе не жертва, сначала решили, что запирается
       И переусердствовали, добавляет про себя господин д'Анже. На воротнике капюшона у помощника следователя пятна крови. На новом, чистом воротнике из льерской ткани...
       -- Если вы будете доверчивы к каждому слову допрашиваемого, вам быстро заморочат голову, -- он пожимает плечами, хотя в туманной полутьме этот жест едва различим. -- Разницу между упорством и упрямством нужно чувствовать, а это чутье приходит не сразу. -- И не ко всем, опять заканчивает он сентенцию в уме. Привычка. Но здесь не стоит обижать молодого человека, он уже понял, где ошибся, понял быстро, значит, у него есть все шансы стать хорошим следователем.
       Привычки самого господина д'Анже в этом здании известны, так что в подвале успели все смыть и присыпать песком -- а больше и делать ничего не нужно, кирпич же -- и бывшему мэтру, а вскорости и бывшему Ренварту руки вправить. И теперь сидел большой саксонец на тяжелой дубовой скамье, прихваченный к стене за горло ошейником, и на лице у него читался обычный живой испуг человека, слишком близко познакомившегося с орудиями правосудия.
       Все равно здесь нехорошо, всегда было и будет нехорошо. Сами стены пропитаны вонью страха, трусости, предательства и лжи. Дело в первую очередь в этом, а не в крови и блевотине, которые можно присыпать песком и смести. Судебная истина рождается в таких муках, в такой грязи, о которой не слышали даже бродяжки, разрешающиеся от бремени в канавах среди отбросов. Должно быть, человек много ниже истины: родить его проще и легче.
       Господин начальник тайной службы Его Величества не стал бы рассуждать на эту тему ни с кем, мысли просто сами приходили в голову, пока он рассматривал саксонца. Да, действительно переусердствовали, и сейчас Ренварту хорошо. Тело онемело. Воплем оно разразится чуть позже. Господин д'Анже успеет уйти. Смешно как -- на этой-то службе, да не любить чужой боли, запаха паленого и гноящегося мяса...
       А не любил. И думал, что ромеи были правы, когда запрещали применять пытку к свободным. И правы соседи через пролив, что избегают ее всюду, где могут, то есть почти везде. А ученые мужи, утверждающие, что в суде присяжных дела будут решать в пользу людей богатых или приятных, или просто сумевших разжалобить, а вот перед розыскным процессом и пыткой все равны... им даже визит сюда в виде подследственных не поможет.
       -- Мэтр Ренвард, -- говорит он, -- если вы станете отвечать честно, вас будут судить за убийство.
       За обыкновенное убийство. Длинная веревка, легкая смерть.
       -- Я ж уже все сказал... -- не говорит, сипит и шелестит купец, уже почти бывший, хотя гильдия от него не отказалась. На каждом вдохе, а дышит он вместо точек в протоколе, между фразами, под носом надуваются кровавые пузыри. -- Убил. Обеих убить хотел. Клодина неграмотная... но свиток ее. А Мария прочла и ко мне. Испугался.
       -- Чего вы испугались? -- Можно было говорить "ты", но уж в этом точно нет необходимости.
       -- Что меня... нас всех... обвинят в заговоре, против короны. Даже если только меня. Община. Круговая порука. Нельзя. Женщины проболтались бы. Обязательно.
       "Вас бы наградили. Его Величество и господин коннетабль, оба. Сделали бы почетным гражданином Орлеана, например. Вы убили двух невинных и свое будущее", -- мог бы сказать Гийом д'Анже. Он не скажет ничего подобного. Этот человек, этот дурак несчастный хотел спасти не только себя -- хотя и себя, конечно, тоже. Его уже подвергли пытке и скоро убьют -- зачем умножать зло, втыкая ему в душу ядовитую иглу?
       -- Скажите, где свиток, и вас больше не будут допрашивать.
       Вот ведь невезение. Не ударься эта бедная Мария головой, мы бы сразу все узнали и мучить бы никого не пришлось. А потом ее никто и не допрашивал -- свидетелем она и так выступит, когда на ногах стоять сможет, а со всем прочим все и так ясно... Ясно, как же. И нужно послать к Святой Агате, где она теперь, узнать, не искал ли кто, не спрашивал ли.
       -- Где? -- повторяет д'Анже.
       -- У меня. В спальне полотно, с ткачихой. За ним в стене ниша есть. Не потайная, просто выдолблено и дверца крепкая. Ключ на связке. Забрали со всеми ключами.
       Думать господин начальник тайной службы будет не здесь, а много выше, по дороге к конюшне. Ему бы, конечно, подвели коня, но он отмахивается, сам проходит, благо, путь прекрасно известен, к коновязи, тихонько цокает языком, слышит в ответ фырканье и сочувственное ржание: опять ты, хозяин, спускался в ад к грешникам, где огонь не угасает и стон не умолкает? Да, спускался.
       Решение уже готово. Нельзя в открытую, нагло обойти на повороте и принца, и графа де ла Валле. Не простят, на всю жизнь запомнят -- а если ты отдавил ноги сразу и коннетаблю, и главе королевской партии, то самое разумное тут собрать самое необходимое и удирать в Альбу. Или в баронства Алемании. Или вообще в Иверию, в Константинополь...
       В земли псоглавцев, в общем. Поэтому человека с сообщением мы пошлем Его Высочеству сразу. А вот где тайник -- не скажем, не из тех это тайна, чтобы гонцу доверять, что на словах, что на бумаге. А пока ответ придет или шевалье де Сен-Валери-эн-Ко успеет до языческого квартала добраться, мы уже все вскроем и все отыщем.
      
       19 октября, ночь
       Он проснулся от уже ставшего привычным беспокойства. Выбрался из кровати, оделся, не поднимая шума, наощупь. Это совсем не трудно, если вечером укладывать и развешивать вещи в должном порядке, а он к этому привык с детства. Привычка вставать среди ночи была новой. С прошлого года. Тогда в нем образовалась пустота, которую он, подумав, начал заполнять чтением. Пока -- только чтением. Эсташ Готье всегда хотел знать больше о том, как устроен мир. Теперь он понимал, почему. Чтобы изменить что-то в мире, его нужно знать очень хорошо. Он читал и разбирался. А бессонница была верным признаком того, что разум переварил очередную порцию и требует еще. "Политика" Аристотеля стояла на маленькой полочке рядом с письменным столом, в кабинете. Простенькое латинское издание в дешевой тканой обложке. Можно было бы найти аурелианский перевод, но он стоил бы почти вчетверо дороже.
       Жена не удивлялась. Ни его знакомствам, ни ночным вставаниям, ни делам и мыслям, которые он теперь время от времени обсуждал с ней. Удивлялся он сам -- ее спокойствию. И единственному объяснению, которое она дала в ответ на недоуменный вопрос "Но я же согласилась выйти за вас замуж." Что ж. С добром не спорят.
       Здесь, у себя, ему не нужен был свет. Дверь конторы мэтр Эсташ открыл так же, наощупь. И услышал чужой голос:
       -- Осторожней, достопочтенный мэтр Готье. Пол еще мокрый.
       У потомственного купца не было привычки носить с собой оружие постоянно, а особенно -- в своем доме. Дорога -- другое дело; а, видимо, придется и дома. Хотя драться с этим... глупая затея. Если уж все слуги во дворе, в доме проворонили. Если они живы. Нет, это уже глупость -- и шум был бы, и нет у исчадья ада манеры убивать кого попало. Но до чего ж не хватало ножа, кинжала, кастета хотя бы. Просто чтоб греть ладонь.
       -- А сюда слуги без разрешения не заходят, вообще-то, -- сказал он спокойно, как говорил бы с новой бестолковой служанкой.
       -- Я запомню это на будущее, достопочтенный мэтр Готье. Но в этот раз я просил бы вас снизойти к моему бедственному положению -- и позволить мне переночевать тут. По крайней мере, пока вас не навестит кто-то из людей вашего покровителя.
       Большей нелепицы Готье в жизни не слышал. У господина посла -- отбросим забавы ряженых, -- есть посольство и целый штат слуг, защитников, помощников. Да что там, само положение посла Альбы обеспечивает ему неприкосновенность. Но для этого нужно быть послом, а не гулящей девкой, шляющейся по тюрьмам. Сидеть на своем месте, соблюдать статус. А господин студент-посол-потаскун сегодня попался.
       И все-таки... чего он хочет?
       -- Я сегодня не жду гостей.
       Темнота смеется. Тихо и даже как-то вежливо.
       -- Даже если так, вам стоит их позвать. Потому что они ищут одну вещь, вы знаете, какую. А я ее нашел. И не думаю, что об этой находке им стоит говорить с представителем Ее Величества в Аурелии, но очень нужно поговорить со мной.
       И с каких же пор, спрашивается, представителю Ее Величества кто-то мешает любезно пригласить в посольство графа де ла Валле или просить об аудиенции герцога Ангулемского, если ему нужно что-то обсудить? Мэтр Готье, определенно, поднялся -- но не проснулся. Сообразить, в какой омут тянет его подлая тварь, неразличимая в темноте, никак не удавалось. Ну хорошо, ну, нашел он подлинник... ну хорошо, ну может торговец шелком устроить ему тайную встречу с тем же шевалье фицОсборном; но что за собаки должны сидеть на хвосте у альбийской лисы, чтобы он не мог встретиться с шевалье сам?!
       -- Я не хочу встречаться с ним сам, -- а от пола и правда пахнет холодом, и водой. -- Потому что подлинника никто не видел, даже Его Высочество. А у нас есть мастера, которые могут сделать копию не хуже девицы Колеты. Я пришел к вам прямо из того места, где нашел подлинник.
       -- Тряпку, -- в тон отвечает мэтр, -- нужно выкручивать.
      
       Графу де ла Валле очень нравилось, что король Людовик велел ему заниматься розысками лично. Королевскую волю нужно выполнять, и чем буквальнее -- тем лучше. Потому как исполнение ее сулит редкостные удовольствия, делиться которыми с кем-то было бы донельзя обидно; а пришлось бы. Господину графу, главе дома, предводителю королевской партии, патрону многих менее знатных дворян просто не по чину скакать ночью по Орлеану, драться, прыгать по крышам, переодеваться черт знает кем... Не подобает. За исключением одного-единственного случая: прямой приказ Его Величества. Ради короля мы и по крышам поскачем, и в пыточную спустимся.
       Но, черт побери это дело, черт побери все его перипетии -- оставить ради него супружеское ложе?! Променять прелести законного брака на достоинства фицОсборна?! Тяжела ты, служба королевская!
       Тяжела. Но у обычно спокойного армориканца зеленый блеск в глазах и уголки рта, нет, не разошлись в улыбке, но встали ровно, будто шевалье сквозь прорезь арбалета на цель смотрит. И очень хорошо ее видит.
       -- У вас, я вижу, приятные новости, ...
       -- Я подумал, господин граф, что вы обидитесь, если мы уедем на охоту без вас.
       -- Разумеется, обижусь. -- Хорошо иметь привычку из любого положения, из совершенно любого, оказываться готовым даже к дальней дороге за три "Отче наш". -- Вы напали на след?
       В последние дни это казалось совершенно безнадежным. Оригинал растворился в Орлеане, сгинул, осел в сундуке у некой девчонки из приличного дома, связавшейся с приречным мусором, но, видать, не так прочно связавшейся, чтобы ее выгнали прочь со всеми сундуками. Сколько в Орлеане приличных домов? Сколько в Орлеане служанок, падких на чьи-то румяные щеки и белокурые локоны? Жан де ла Валле домов не считал, а о служанках мог сказать с уверенностью -- да тысячи их...
       -- Я не поставлю на это свою голову. Но думаю, что нашел дом. К сожалению, я нашел его не один -- и возможно не первым. Так что мы очень торопимся.
       ФицОсборн не выглядит как человек, который торопится. Но двигается он при этом очень быстро. Было бы интересно, когда-нибудь посмотреть, каков он с оружием. Может быть, при везении, это получится даже сегодня.
       -- Как вы его отыскали? -- Между двумя сыщиками не было споров о первенстве, даже неявных или шутливых, но Жана одолевала сейчас, пока он спускался по темной лестнице собственного особняка, зависть. Чистая, беззлобная, жгучая.
       -- Я поставил надежных людей собирать сведения обо всяких девицах... молодых, хорошеньких, служанках, чем-то огорченных или потерявших кавалера или жениха. Море. -- заключил фицОсборн. -- Но море можно вычерпать, если есть время, а девицы и особенно уже не девицы такого рода обычно разговорчивы. Томазен был уверен в том, что ей можно доверить ценную вещь, значит, скорей всего, они были помолвлены и делили постель. Потом случилось убийство в языческом квартале... и представьте, свидетели говорили, что у бедняжки убитой пропал жених. Я подумал, что такое совпадение -- скорее всего случайность, но дом стоит проверить и отправил одного расспросить по кварталу. А в тот же день в "Жемчужине" надежный человек заметил... другого человека, о котором нам точно известно, что его пиво оплачивает Ее Величество Маб. Он крутился около наших лжезаговорщиков, так что сначала концы с концами мы не свели -- но вот потом его заметили угадайте где.
       "Ага, -- отмечает Жан. -- Зависть моя не вполне по адресу. Человек, пьющий пиво за здравие альбийской королевы, успел быстрее и раньше. ФицОсборн только учуял его след и встал на него, уловил отблеск..."
       -- Как это ему удалось? Томазен давно мертв, и секрет его с ним.
       -- Если нам повезет и мы поторопимся, то сможем его спросить -- когда поймаем. Наведаться в дом он наверняка не успел, только подходы осматривал. Думаю, ждет дождя. -- дом, двор, конюшни, камни под ногами, все это было неважно, все выцвело и отошло, а вот затянутое тучами небо над головой неожиданно сгустилось и стало из декорации реальностью, частью будущей охоты. -- К сожалению, опять же, ловить его придется со всей осторожностью.
       -- Кажется, я понимаю, о ком идет речь, -- протянул Жан.
       А потом настало время вскакивать в седло и мчаться по улицам, сперва широким и прямым, а потом кривым, косым и горбатым, где вместо мостовых и настилов -- то щебень, то песок, то просто утоптанная земля; это еще приличные улицы, потому что квартал, где селятся язычники, относится к пристойным. Бедные язычники в Орлеане сами по себе почти не селятся, ищут помощи у торговцев, лекарей и прочих, кто уже может позволить себе дом и слуг.
       Через пару минут после того, как кавалькада покинула самые дорогие, самые благородные кварталы, де ла Валле всей душой начал разделять высказывание Валуа-Ангулема о Лютеции: "Она сгорела. Восславим же милосердие Господа. Теперь ее можно отстроить как подобает". Только в Лютеции выгорела вся сердцевина, а Орлеану не помешал бы хороший пожар по окраинам.
       И о том, где нужный дом, фицОсборна спрашивать не пришлось. Там горели огни, метались люди и царил бедлам, какого и нарочно не устроишь. И городская стража в наличии, и местная, квартальная. Что-то здесь уже стряслось. Опять. Но раз стража есть, так и спросить можно.
       -- Именем короля. Я -- граф де ла Валле. Что у вас происходит, сержант?
       -- Кто-то в дом проник, -- отвечает сержант-борода-лопатой. -- В тот самый. Ловкий как черт... -- сержант осекается, борода, перечеркнутая ремешками шлема, сконфуженно прыгает. -- Ловкий, в общем. По верхам, знать, пришел. А обратно как вылезать стал... -- сержант уныло смотрит на Жана, топчется. -- Такой весь... огонь вокруг него. И серой несет. В жаровню-то бросил, воняло как. Это он нарочно, не иначе. Мы мимо шли, -- пояснил он. -- Мы сюда старались заглядывать почаще, а местные эти тут и стояли. Мало ли что. Так что это он нам. Издевался. Не всех, мол, поймали.
       Нарочно... если в доме не было алхимической лаборатории, то нарочно, спору нет. А вот зачем?
       -- Дом обыскали?
       -- Да, Ваша Светлость, -- кивает сержант. Неспешно, солидно. -- Местные говорят, там и было все внутри перевернуто. Не знаем уж, стало ли больше. Да и мы натоптали. С жаровней-то... Эти, -- презрительный взмах руки в толстой перчатке, -- стали про нечистого верещать.
       -- В каком окне вы его видели? -- это уже фицОсборн.
       -- Вон в том, благородный господин. Второе справа. Там, -- добавляет от себя сержант, -- та самая комната, с ткачихой.
       -- Похоже, мы опоздали, -- тихо говорит фицОсборн.
       -- А ты, значит, не растерялся, а догадался? -- удивляется Жан. Опоздали -- ясно уже, что опоздали. Но какие в городской страже сообразительные не робкого десятка сержанты встречаются. Не впал в суеверную панику, а пресек эту мистерию венецианскую на корню.
       -- Что там... Мы из пороховщиков... -- стесняется борода лопатой.
       -- Возьми, -- де ла Валле высыпает в кожаную перчатку несколько золотых, не считая. -- Приходи в субботу в мой дом.
       Таких людей привечать надо. Очень может быть, что именно по его милости здесь большой заварухи не вышло. Город только чудом и трудами таких вот сержантов не переваливает за грань бунта. Господин коннетабль, чтоб ему здравствовать во славу побед Аурелии, думал, что вовремя приподнимет крышку на котле и перемешает варево, так что оно не перельется через край. Только купец Ренвард, негодяй этакий, знать не знал о планах господина коннетабля, когда в ту же самую ночь учинял свое скверное убийство. Сейчас случайная искра может поджечь столицу, а всякая сволочь тут чертями прикидывается!..
       -- Ваша Светлость...
       -- Приходи. Пристрой лошадей, мы пойдем посмотрим.
       Смотреть -- нужно. Даже не столько ему, сколько фицОсборну. Он скорей поймет, что искали, как искали, и на самом ли деле все переворачивали -- или прямо прошли, куда надо, а погром уже потом учинили.
       Если бы господа д'Анже и де Сен-Валери-эн-Ко могли сговориться, если бы им было на чем сговариваться, де ла Валле решил бы, что явление их заранее обговорено и неоднократно опробовано. Как выход главных действующих лиц в мистерии... привязалась же эта мистерия! Господин д'Анже выехал с одной стороны улицы, на лошади светлой, в суетливом плеске факелов неразличимой масти, но весь Орлеан и без того знал: белая, с едва заметным серебристым отливом -- "седая", в сумерках оттого полупрозрачная, словно призрачная. Господин Гордон -- с другой стороны, на белом, цвета свежего молока, жеребце, этот не его собственный, этот из конюшен господина коннетабля. Не успевший отойти далеко сержант поглядел налево, направо, потом на коней де ла Валле и фицОсборна, которых вели к коновязи и стеснительно икнул.
       "Да, -- подумал Жан, -- тут мало быть из пороховщиков. Тут лучше быть из каноников..."
       -- Всадники Апокалипсиса проспали апокалипсис. -- сказал за спиной фицОсборн, которому судилось быть Войной. -- Гнаться за ним нет смысла. Я спросил -- весь этот кошачий концерт начался сразу как городские часы пробили. Он уже у себя или в другом надежном месте.
       Всадник, вышедший как победоносный, в венце и с луком... то есть, каледонский толмач, успевает подойти первым. Свита Жана и фицОсборна его знает, поэтому расступается перед юношей, не тратя время на разглядывание и вопросы.
       -- Господин д'Анже прислал сообщение для Его Высочества, касающееся обстоятельств дела. Учитывая, что другое известное вам лицо нижайше просит вас посетить его незамедлительно по тому же делу, я счел необходимым...
       -- А что господин герцог? -- спрашивает фицОсборн.
       -- Господин герцог занят, -- сообщает с интонациями герольда Гордон.
       -- Кота дрессирует?
       -- Что?..
       -- Простите, я задумался, -- усмехается армориканец.
       -- Его Светлость, полагаю, в любом случае предоставил бы дело нам, даже если бы не был занят, -- тоном старой девы говорит Гордон.
       -- Что сообщило... известное нам лицо?
       Д'Анже и, видимо, кто-то из людей фицОсборна -- у всех все одновременно сошлось на этом доме, и у всех на целую ночь позже, чем нужно.
       -- Известный вам обоим негоциант просит почтить визитом его дом, поскольку в этом доме вас ожидает некто, обладающий предметом наших поисков, -- сообщает Гордон, и каждое слово звучит тише предыдущего. Приближение владельца коня бледного, имя которому смерть, он чувствует спиной. -- Гонец господина д'Анже сообщил, что искомое найдено, но адрес доверить ни бумаге, ни гонцу нельзя.
       Да уж... доверь бумаге. Одну такую бумагу теперь всей страной ищем, не будем вспоминать, кто ее потерял. Но зачем к негоцианту? И зачем звать туда нас?
       -- Доброй ночи, господа, -- улыбается д'Анже. -- Судя по вашим лицам, поздравить вас я не могу. Что здесь случилось?
       Ах, даже так?
       -- Да, -- кивает Жан. -- Ни нас, ни вас поздравлять не с чем. Искомое унес черт.
       -- Полагаю, все же не лично, а посредством человеческой воли?
       -- Не знаю, -- де ла Валле разводит руками, пожимает плечами. -- Не знаю... вот, городская стража доложила, что из окна в пламенном ореоле, распространяя сильный запах жженой серы выпрыгнуло нечто, и, пользуясь их замешательством, расточилось во тьме ночной.
       -- Значит, человек, -- грустно заключил д'Анже, -- Дьяволу не нужно замешательство, чтобы расточиться.
       -- Может быть, он и не собирался -- но звон колоколов заставил.
       -- Господин граф, -- прервал поединок Гордон, -- я уверен, что мы вполне можем доверить определение природы визитера королевской тайной службе.
       Поскольку больше доверить ей нельзя решительно ничего. Даже нетрудно догадаться, где д'Анже почерпнул сведения о доме и улице. В городской тюрьме, конечно же. Купец-язычник разговорился, и д'Анже немедленно сообщили. Не так уж плохо работают его люди. А вот сам он сделал все, чтобы прибыть сюда первым, и если бы не фицОсборн, со своими совершенно отдельными выводами -- преуспел бы. С какой-то стороны, он даже в своем праве, а кто успел -- тот и съел. Но вот эта выходка с гонцом, не знающим адреса... лучше бы господин начальник тайной службы попросту изъял документ и поднес королю. Он поступил бы как ему предписывает должность -- и вряд ли герцог Ангулемский затаил бы на него недоброе. Да и я разозлился бы меньше.
       -- Вы правы, шевалье. Мы здесь только помеха. Желаю вам удачи, сударь, и надеюсь, что, если она будет сопутствовать вам, вы поделитесь с нами своими находками.
       Каледонец прав, нам следует торопиться.
      
       Мир вращался каруселью, и ось колеса была где-то далеко, за горизонтом, а Дик Уайтни -- на самом краешке обода. Все те же белые свечи, яркие, избыточные, двигались вместе с миром. Тепло, контрасты света и теней, винный привкус на губах, прямоугольник дверного проема, кисейный кисель полога, колокола вдалеке, чужой ровный пульс в запястье, предчувствие скорой зимы, взгляд холодной тьмы из-за толстых ставней... все это вдруг приблизилось, надвинулось и бесцеремонно вторглось внутрь. Собственное предплечье подо лбом -- он лежал лицом вниз -- отчего-то пахло свежими давленым ягодами можжевельника; ткань под ладонью была одновременно и гладкой, и грубоватой, с неровностями тканья; так и должно было быть.
       Человек, похожий на очень большую птицу, походя проглотил Дика с очередным глотком кофе, словно орех или цукат, а теперь переваривал. Было ли Ионе в чреве кита так же уютно? Горели ли там белые свечи, тянуло ли смолой от жаровни?
       Главное, чего он не мог понять -- зачем? Нет, не зачем глотали, тут все ясно. Подвернулся, и проглотили. Пристрастия Его Светлости не были государственной тайной -- и вообще тайной. Принцу было все равно, Адам или Ева, и, видимо, даже наличие постоянной любовницы не изменило его привычек. Уайтни не мог объяснить, почему согласился он сам. Не было у него ни разумной цели, ни достойной причины.
       Захотелось? Он давным-давно забыл смысл, ощущение, цвет слова "хотеть". Были слова "необходимо", "должен", "обязан". Ровные, жесткие, серо-стальные, серо-графитные. Простые, удобные в обращении. "Хочу" -- скользкое, как обмылок, как прядь волос, -- вывернулось из пальцев... когда? Прошлой зимой, когда на смену первому азарту пришло равнодушие, а "зачем?" стало звучать как "да на кой черт?" -- или раньше?
       Может быть, даже раньше. Когда у жизни внезапно появился смысл и объем, а потом так же внезапно отбыл на юг -- и ничего нельзя было сделать, и, что много хуже, ничего и не следовало делать. Оно и так все случилось настолько хорошо, насколько вообще могло. Марио Орсини жив и будет жить, если это позволят война и политика. Большего не желай.
       Смысл и объем, вкус, цвет и запах, причина дышать -- все тогда было, орлеанская весна, орлеанское лето, цветы и пыль... Было? Или не было -- иначе почему вдруг стало казаться паутиной, прозрачной кисеей, дымкой? Неплотным, разреженным, крупноячеистым? Краткие узелки бывшего, настоящего -- и огромные прорехи не сделанного, не сказанного, отложенного на потом...
       Хотелось пить -- Дик вытащил руку из-под плеча совершенно, предельно чужого человека рядом, сел, потер онемевшую кисть, огляделся. Где-нибудь здесь должен стоять кувшин. Принц обожает удобства, вряд ли в его спальне не найдется кувшина с разведенным вином или водой из источника... спрашивать не хотелось. Просить -- тем более.
       Сосуды, соединявшие душу и тело, давно пересохли. Тело знало, что ему вот только что было хорошо, больше чем хорошо. Почувствовать -- не удавалось. Только жажда, сухая как песок, только усталость и головокружение... Ну вот, спрашивается, зачем?
       -- А вы ведь не моего родственника имеете в виду... -- задумчиво сказали за спиной.
       Дик сглотнул сухим горлом плотный несуществующий ком, оглянулся.
       -- Он смотрит прямо, а не вниз и в сторону. -- Принц слегка кивнул, не вперед, а к плечу... -- Это кто-то помоложе, пониже ростом, поуже в плечах... иначе жест не получается. Ну и какой святой Агнессы ради вы сейчас здесь, а не с ним?
       Святая Агнесса, покровительница девственниц, молись за нас...
       -- Я думаю, что вы, Ваше Высочество, полностью о том осведомлены, хотя, конечно, эти сведения слишком незначительны для вашего внимания... -- Отголосок застольной беседы, сейчас приторный, как засахаренные фиалки -- это редкое лакомство было где-то в промежутке между обедом и нынешним моментом, где-то там, где и фиалки, и зеркала, и свет, и втиснутая во сколько -- в час? -- целая жизнь...
       Вопрос был неправильный, а потому совершенно безобидный. Просто еще один лепесток. Правильный вопрос -- святого кого ради Ричард Уайтни, которому судьба отсыпала не час, а весну и лето, обращался с этим временем, как растратчик с казной: промотал все, что мог, и по большей части на пустяки?
       И вот на этот вопрос не было ответа. Никакого. Этого не требовали ни служебный долг, ни интересы семьи, ни благодарность к спасителям, ни ненависть к ним же, ни... не было той силы ни на земле, ни на небе, которой это хоть зачем-нибудь было нужно.
       -- Даже дьявол, -- сказал Уайтни вслух, -- и тот губит души, а не... выбрасывает их по частям.
       Человек за спиной мог бы разгневаться и свернуть Дику шею, если бы принял сказанное на свой счет; Уайтни бы не сопротивлялся. Принц не принял и не пытался даже. Он полулежал, закинув руки за голову -- раскованные жесты, вольная поза без придворной деревянной чопорности... Он не носил при дворе маску и не снимал ее в своей спальне, он просто был всем этим сразу и попеременно, напыщенным павлином, наблюдательным насмешливым собеседником, и... Вот этого "и" Дик определить не успел. Господин коннетабль соизволил рассмеяться. Расхохотаться он изволил, от избытка чувств даже поднявшись с подушек, чтобы уж дышать при этом -- так полной грудью.
       -- Я... -- смех мешал принцу говорить, и он предпочел отсмеяться до конца. -- Я, благодаря вам, почувствовал себя стариком... из тех, что греются у камина и повторяют "а в мое время". Зачем вам дьявол? В мое время молодых людей не нужно было учить грешить. Они это умели сами, как птицы различать направления. А у вас получилось освоить только грех уныния.
       Когда господа Трогмортон и Маллин размазывали Уайтни по кабинету посла, единственным внятным желанием у него было -- не разреветься, удержаться, не доставить им такого удовольствия; потом -- не поджимать хвост, не чувствовать себя нелепым щенком перед Корво, держаться достойно... кажется, молитвы его были услышаны и вознаграждены. На его несчастье.
       Дик уткнулся носом в подушку, обнял ее, словно мечтая задушить, и вдохновенно зарыдал, нимало не стесняясь слез, нисколько не беспокоясь о том, кем он выглядит, побитым щенком или мокрым котенком из лужи...
       Он не знал, что в человеке столько слез. Он не знал, что столько есть в нем. Весь этот год, наверное, весь этот чертов год, когда он ходил и улыбался, и не жил, и делал вид -- низачем, нипочему, не нужно, не помогло, не получилось и не могло... я не могила, из меня еще течет вода.
       А потом вода кончилась.
       -- Вот и довольно, -- сказал принц, который все время, что Дик рыдал, держал руку у него на затылке и выписывал там загадочные круги и петли. Прозвучало это "довольно" как "Amen!": подвело итог, провело черту. -- Налейте-ка вина.
       Дик встал и увидел, и подошел, и налил, чувствуя, что двигаться почему-то легче. Понять, понять опять ничего не получалось, в голове вертелись какие-то книжные глупости -- и почему-то все вещи вокруг были какими-то слишком большими, объемными, занимали поле зрения целиком. Наверное, окажись он здесь один, он и ворсинку на ковре мог бы сейчас рассматривать часами, удивляясь переливам красок и тому, какая она... плотная и как много ее есть.
       Еще он, даже без соприкосновения рук знал, что человек напротив не теряет ни единого мгновения; для него есть вся комната и для него есть бесчисленная россыпь корпускул времени, не клубящихся, словно пылинки в луче, а упорядоченных. Сейчас он на треть -- здесь, в доме, и эта треть больше, чем два Дика, еще на треть -- планирует, простраивает, создает будущее; на какую-то часть в Шампани, на какую-то при дворе, все это сразу, одновременно, насколько есть сил и до упора... потому что времени не осталось. Совсем.
       -- Как это может быть? -- говорит Ричард Уайтни, хочет говорить и говорит. Время впереди... его время, тянулось если не в бесконечность, люди смертны, люди в его семье -- особенно смертны, то далеко, за горизонт. -- Мы никогда не знаем часа... но не так же?
       -- Ну что вы, -- усмехается принц. -- Только так, и никак иначе.
       Он не добавляет -- чтобы не оказываться в вашем положении; из милосердия или потому, что слова -- тоже время, незачем их тратить, Дик не знает. Может быть, потому что уже бьют часы на башне, и поднимается по ступеням палач, и до казни -- считанные минуты. Бьют часы, стучат деревянные башмаки, времени осталось всего ничего, а надо прожить еще целую жизнь, успеть все увидеть, все испытать, устать, и отдохнуть, и вновь устать... надо, потому что другого времени у тебя нет.
      
       Двигались медленно. Господин д'Анже -- человек внимательный, не стоит давать ему повод решить, что его временным союзникам есть куда торопиться. И дело тут не в детской мести за попытку обойти на полкорпуса, а в том, что сэр Кристофер Маллин звал в гости людей коннетабля -- и по умолчанию Жана де ла Валле, а не королевскую тайную службу при исполнении. Звал настойчиво, громко. Сера и фейерверки -- это не для отвлечения внимания. Наоборот. Он ждал, пока начнут бить башенные часы... чтобы все вокруг запомнили время.
       Мэтр Эсташ наверняка отправил гонца почти сразу же по появлении незваного гостя. Гордон, получив новость, сорвался тут же, и знал, куда ехать... И выходило, что времени у взломщика было -- только добраться отсюда до низкого берега. Что он нам и дал понять. Если, конечно, взломщик и сэр Кристофер -- одно лицо.
       А лицо, скорее всего, одно. Там, у мэтра Готье -- тоже одно, без спутников, без помощников. Но вот по дороге отсюда до дома торговца шелком? Здесь у сэра Кристофера значительная промашка. Городская стража его, конечно, преследовала -- кто не побоялся "черта". Но недалеко и недолго, да и кой толк от такой ночной погони? Небольшой предмет можно выбросить по дороге в условленном месте, на бегу передать кому-то в руки... да все, что угодно можно; на недостаток выдумки альбийский посол никогда не жаловался. А он встал на след еще вчера, крепко и уверенно встал на след, иначе не прислал бы "белого кота" в заложники. Теперь контракт, судя по всему, у него -- и он понимает, что мы знаем, что у него, и что фамилия Уайтни звучит громко, достаточно громко, чтобы с заложника сдували все пылинки, но недостаточно громко, чтобы заложника не похоронили со всеми почестями, если документ уйдет через пролив -- но уж непременно с тем, чтобы о причинах гибели молодого человека узнали и в его доме, и еще кое-где.
       Господин Маллин все прекрасно понимает. Здесь все прекрасно все понимают. Только каждый по-своему.
       Хорошо, что у лошадей нет крыльев, и у людей тоже. Время на дорогу -- время на мысль.
       Мэтр Готье встречает во дворе. Принимает, кланяется, ведет себя как и положено знающему себе цену торговцу, к которому приехали в неурочное время покупать редкий товар люди, от которых зависит, удастся ли ему подняться еще на одну ступеньку вверх. Все правильно, все точно. Все спектакль. А толстые стены внутреннего двора, масляные лампы -- чтобы искры не падали, отсветы на лицах, разбуженные и приведенные в почти дневной вид доверенные слуги -- декорация, задник, на фоне которого танцуют куклы. Очень, очень изменился мэтр Готье, с тех пор как сыграл в политику по-крупному и по-крупному же проиграл.
       Иногда лучше всего проиграть правильному противнику.
       Уже внутри, на лестнице, там, где чужие -- а сейчас и слуги чужие, и вообще враги человеку ближние его, -- торговец оборачивается. Чем-то он похож на господина герцога Ангулемского. Мог бы быть бастардом того же семейства, отданным на воспитание в хорошую купеческую семью. С другой стороны -- мало ли в Аурелии знатных носов?
       Оборачивается, смотрит на поднимающихся. Лицо от напряжения задеревенело вдвое против обычного. Кажется, почтенный мэтр беспокоится, что хотя бы на несколько минут оставил гостя одного. У него от этого гостя только что не нервная горячка начинается и все господину послу ставится в вину, наверное, и то, какой дом он выбрал для переговоров.
       А он выбирал -- и выбрал правильно. Кто угодно с кем угодно может сговориться о чем угодно, если на кону такие деньги и такая политика. Только мэтр Готье гостя скорее удавит, чем хоть в чем-нибудь навстречу ему пойдет. А если согласится, то выдаст непременно, и так, чтобы наверняка под петлю подвести. Это тоже все понимают. Вот и неразумная вражда на что-то сгодилась...
       -- Решетки на окнах я запер, благородный господин, -- говорит Готье, де ла Валле себя не назвал, значит его как бы здесь и нет, а есть трое дворян, двое молодых, один постарше, -- Дверь тоже. Мои люди стоят снаружи. Я не рискнул оставлять их... с ним.
       -- Бессмысленно, -- пожимает плечами фицОсборн.
       Людей, которые могут без излишнего риска схватиться с господином послом, у мэтра просто нет. А из недостаточно умелой охраны выйдет либо мертвая охрана, либо, что куда неприятнее, какая-нибудь неожиданная коллизия. Случается, что лучшие поединщики гибнут именно от руки новичков-неумех: мастеру и в голову не придет та глупость, возможно, самоубийственная, которую отчудит такой новичок...
       Чем выше по лестнице, тем сильнее тянет горелым. Несильный, довольно скверный запах, сладковато-горький.
       -- У вас там жаровня?
       -- Да, благородный господин, -- кивает мэтр Готье, -- Было слишком сыро... Дело в том, что когда я встретил нашего гостя в тюрьме в виде девки неверного поведения, я предложил блуднице через слуг пойти ко мне в поломойки... Он принял мое предложение, но вот полы его мыть не учили. Я приказал все еще раз протереть и зажечь две жаровни.
       -- В каком виде? -- риторически переспрашивает каледонский секретарь. Все он, конечно, прекрасно расслышал...
       -- Эсме, друг мой, а вы хорошо вышиваете? -- интересуется де ла Валле.
       Определенно, у молодого человека сегодня неудачный день. Интересно, насколько неудача заразна? Потому что вот это благоухание -- не уголь. Господин посол сушил перчатки и уронил в жаровню?
       Фейерверк, сера, полы... мэтр Готье. Все эти слова складываются в одно: время. И раньше складывались, но добавь "жаровня" и...
       -- Бегом! -- командует фицОсборн и подхватывает мэтра, потому что двери в купеческих домах -- крепкие.
       Сторожам хватает ума расступиться, мэтру Готье -- заранее достать ключи.
       Но они опоздали. Опять, все равно... придавленный по углам пергаментный свиток прогорел по центру, буквы еще видны -- черные на черном, но дунь, и все осыплется пеплом.
       -- С-с-сволочь помойная, -- непочтительно выдыхает торговец, и получает от де ла Валле локтем так, что членораздельно продолжать не может, поэтому просто шипит, как проколотый бычий пузырь...
       -- Ну вот, -- со вздохом говорит Жан, -- лишили моего короля наивысшего удовольствия. Убить вас, что ли? -- Понятно, никто никого уже не убьет и едва ли даже повысит голос.
       Неизвестный бродяга лет пятидесяти улыбается щербатым ртом... зубы он чернит, а вот морщины эти -- никак не воск, воск бы уже начал подтаивать. Хорошо бы потом спросить.
       -- Я думаю, -- парирует он, -- всем, и вашему королю, так будет много спокойнее.
       -- А я думаю, -- заявляет Гордон, -- что это очередной фокус.
       ФицОсборн медленно, в два приема, стягивает правую перчатку. Уголки бывшего брачного договора целы-целехоньки, разве что очень горячи на ощупь. И это тоже не просто так.
       Бродяга с интересом наблюдает, как шевалье прощупывает тыльную сторону пергамента.
       -- Знали? -- спрашивает фицОсборн?
       -- Да, -- кивает взломщик, грабитель, истребитель государственных тайн и возможно государственный изменник -- правда, не в этом государстве. -- Мы купили одну копию. И, конечно, довольно тщательно ее обследовали. И метку переписчика нашли.
       "Нет ни малейшей возможности окончательно убедиться в том, что сгорела не копия, -- говорит себе фицОсборн. -- Эти горелые клочья уже никому ни о чем не расскажут. Но откуда взяться копии, если их делала только Колета? Копия с копии? Мы ведь все до конца не выловили. Какая хорошая, яркая, в пять красок иллюстрация к нашей повести о неудачном розыске образуется: взял, нашумел и немедленно явился сюда, к мэтру, а как только улучил минутку -- немедленно сжег это яблоко раздора. Ни себе, ни другим... Благодетель наш. Или -- сжег копию, все-таки копию, а оригинал у него обмотан вокруг плеча или еще где-нибудь припрятан? Время было..."
       Бродяга смотрит ему в глаза. Улыбается. Неприятная у него улыбка, и глаза слезятся. Белладонна и цвет меняет, и видеть в темноте помогает, а вот на свету слишком чувствительное зрение подводит. И выдает. Но это сейчас не важно.
       -- Я вот думаю, -- говорит бродяга, -- если я стану сопротивляться, это добавит к сцене или отнимет от нее?
       -- Отнимет, -- рокочет де ла Валле.
       Чудо из чудес, господин граф не хочет драться.
       Впрочем, не такое уж и чудо: из драки здесь, в не слишком-то просторной комнате, разгороженной длинным широким столом, где помимо того две конторки, пяток стульев, ничего приятного ни для кого не выйдет. Однако ж, потребность убедиться в том, что нас не водят за нос, выше приятствий и удовольствий. Лучше всего это, пожалуй, понимает Гордон, который в удовольствиях смыслит мало, а в необходимости служить до предела сил и немножко больше -- гораздо лучше. Смотрит, словно пытается освежевать альбийца взглядом.
       -- Желание зрителя закон... -- Альбиец снимает куртку, кладет ее на стул, делает шаг назад. Рубашка грязная и залатана кое-как, а вот запах... это ее поливали, вином, пивом, еще чем-то. И потом дали полежать на солнышке. И, возможно, хранили в сундуке с парочкой других таких же. Если бы выменяли у настоящего бродяги, там было бы кое-что еще, помимо пятен.
       Рубашку он снимает через голову -- и только чудом не запутывается в ней. Ножны с руки нужно отстегивать раньше.
       Благородных дам в комнате нет. Менее благородные дамы пережили бы этот танец семи покрывал. Четверо взрослых мужчин его тем более переживут -- разве что бедный Гордон будет в очередной раз потрясен глубиной падения этих презренных альбийцев. На чем все присутствующие, включая презренного альбийца, сойдутся, не сговариваясь. И пали -- ниже некуда, и решительно ничего важного нельзя увидеть, если альбиец снимет с себя все до последней тряпки.
       Значит, при нем ничего нет.
       -- Вот, -- говорит, предусмотрительно отодвинувшись подальше от де ла Валле, мэтр Готье. -- Вот как переоденешься в шлюху, так и манер нахватаешься, не только блох.
       Горожане и их предрассудки.
       Альбиец, наученный горьким опытом, наклоняется, чтобы вытащить еще один нож -- из башмака.
       -- Господь наш, -- склочным женским говорит он, -- водился со шлюхами и не водился с купцами, нет?
       Хорошо звучит. Достоверно. Пропитой, сорванный, сиплый и несомненно женский при том голос. Так и видится за ним долгая грешная жизнь. Зимой топчешься у своей лачуги или греешься у бочки, потому что и угля-то в доме нет, не на что купить, летом изнываешь от жары и пьешь, что попало, лишь бы жажду утолить...
       -- Мы уже поняли, -- вежливо говорит фицОсборн, -- что вы можете показать нам лишь... полную свою невинность.
       -- Если бы у меня что-то было, я бы на это и рассчитывал, -- улыбается альбиец и берет со стула рубашку. -- Но у меня ничего нет. Я пришел сюда именно за этим. -- Он кивает в сторону жаровни.
       Конечно же, он перед тем, как идти сюда, перед тем как идти в дом Ренварда-саксонца, подготовил себе надежную защиту, так что если с головы господина посла упадет хоть волос, то танцем семи покрывал все не ограничится, будет тут и резня в Вифлееме, а мы окажемся теми младенцами, потому что ссориться будут коронованные особы. Так что брать господина посла под локоток и спрашивать, куда же он дел оригинал, нельзя.
       Если он его и вправду дел.
       -- Скажите, сударь, -- задумчиво интересуется Гордон, -- это вас с пристрастием допрашивали?
       Гость мэтра Эсташа, уже наполовину в рубашке, перекосившись, смотрит на серию узких коричневых полосок на правом боку...
       -- Это? Это я уже и не помню.
       Еще бы ему помнить. Отметин у него -- своих, не деланных, -- любой каторжник позавидует. То есть, посочувствует. Вперемешку, потому что своей такой красоты нет, а если представить себе...
       Впрочем, мы и так прекрасно знаем, что в Альбе жизнь довольно-таки веселая и более чем насыщенная. Особенно у рыцарей в первом поколении, особенно в этой службе. "Белый кот" усердно движется к тому же; о том, кто и что он на орлеанском дне, мы уже знаем.
       Благо список примет таков, что найти обладателя не сложно. Если обладатель не сидит под корягой.
       -- Я прослежу за тем, -- вздыхает фицОсборн, -- чтобы молодой человек был возвращен вам в целости и сохранности.
       -- Достаточно его не задерживать, когда он соберется вернуться, -- усмехается Маллин.
       -- Я приму это к сведению, сударь.
       За спиной раздалось что-то вроде еле слышного вздоха. ФицОсборн обернулся. Уже погасшая жаровня была пуста -- остатки пергамента просыпались пеплом сквозь решетку. Так проходят тайны мира.
      
       22 октября, день
       Большой королевский прием отличается от большого королевского же выхода как праздничное королевское платье от повседневного. Силуэт тот же, пропорции те же, но все многократно пышнее, ярче, наряднее, торжественнее... Другой зал того же дворца, другое убранство, а присутствующие хоть и те же, но тоже заново начищены, отполированы, вылощены и наряжены. Другие придворные наряды -- всякий раз новые, разумеется, только вчера окончательно пригнанные портными. Наиболее роскошное -- и наиболее бесполезное -- оружие. Аурелианский двор приятно отличается от, скажем, франконского, не говоря уж об алеманских баронствах, тем, что к торжественному выходу здесь обычай велит непременно принимать ванну. А что некоторые ограничиваются только этим... что ж, хотя бы большие приемы они не портят.
       И все же, как ни крути, Аурелия -- страна варварская, и даже куда более варварская, чем королевство Толедское; и никак не определить, не выразить, не записать это варварство, этот привкус дикарства, древнего, тщательно лелеемого. То ли в воздухе оно, то ли в почве, то ли в крови у всех этих дворян. Несомненно одно: оно неизбежно и неистребимо.
       Это как с крышами -- знатные люди в Орлеане стремятся поставить их повыше и побогаче, насажать флюгеров... но выложить на этой крыше простенький узор из черепицы или плитки -- выше их разумения. Может быть, потому что цветная черепица стоит ровно столько же, сколько простая, а они не понимают ценности, не выраженной в деньгах или могуществе.
       Сегодня после приема -- или даже на приеме -- Его Величество даст ответ на предложения своего брата, короля Арелатского. Ответ будет отрицательным -- странно ждать иного. Что ж, вздыхает человек, похожий на ворону в павлиньих перьях, океан не выпьешь, всех сражений не выиграешь, хотя, чем старше становишься, тем острей чувствуешь любое поражение, даже неважное.
       С грамотой не удалось; могло бы удаться -- но оба отпрыска династии Меровингов оказались куда смелее и разумнее, чем казалось по всем прикидкам. Они могли бы рассориться насмерть, до войны, разорвать страну на клочья -- а они сошлись на том, что обязано было их разделить. Господин граф Андехс опять вздыхает: он вовсе не собирался сплачивать короля и его наследника. Кажется, замысел графа устарел лет на... пять. Не меньше. Во времена предыдущего Людовика все удалось бы. Стареем, теряем нюх. И с малолетними обитательницами Орлеана разговаривать разучились. Девчонка сбежала. Жаль. Пригодилась бы. Теперь она пригодится герцогу Ангулемскому. Вон он, окруженный свитой, и, что необычно, взял в спутники брата... просто удивительно, до чего непохожи кровные родичи.
       Его Величество говорит слова, выслушивает жалобы, принимает решения, а граф Андехс думает, что человеческая природа воистину извращена и испорчена. В том нет сомнений. Он добился всего, за чем ехал в Орлеан. Он добился большего. И суета вокруг контракта пошла ему на пользу, надежно скрыв от внимательных глаз его истинные намерения и занятия. И приехавшие встретиться с ним люди из вильгельмианских общин Аурелии были куда более склонны внять его аргументам: тем, чья вера не может -- пока -- диктовать свои условия силой, лучше жить в стране, где дела государства решаются раз навсегда заведенным и ясным порядком, а не зависят от того, что взбрело в голову ненаследному принцу несколько поколений назад.
       При прежнем Людовике на больших приемах случалось всякое; какой-нибудь допущенный лицезреть Его Величество мелкий дворянин обращался к монарху с жалобой на кого-то из высших, король выслушивал донос и немедля вершил справедливость. Порой прямо здесь, в зале -- много ли надо времени и места, чтобы снести человеку голову? Это, впрочем, считалось лучшей участью. Не всем так везло. При новом Людовике подобного не происходит. Но жалобы он выслушивает. Непростое дело -- подать жалобу или прошение лично Его Величеству перед всем двором и послами других держав, прелатами Церкви и гостями союзников... непростое, дорогое, но обычно стоит того.
       -- Господин граф Андехс, голос и верный слуга моего брата, короля Арелатского, приблизьтесь.
       Господин граф Андехс медленно плывет к призвавшей его высочайшей особе, мысленно подпрыгивая на локоть вверх. Его Величество обратился к нему сам, минуя церемониал. Голос исполнен меда, лицо сияет благосклонностью. Что ж, видимо, события еще не кончились.
       Край ковра, остановка, поклон.
       -- Господин сенешаль, -- король, о ужас, встает навстречу, -- мне очень жаль, что я вынужден ответить отказом на предложения вашего сюзерена, но короли -- рабы своего долга, и не имеют права проявлять благодарность за счет тех, кому обязаны защитой. Тем не менее, мы хотели бы, чтобы весь мир знал, что мы высоко ценим ваши услуги -- и ту быструю и щедрую помощь, которую вы нам оказали во время недавнего заговора.
       Даже так. Это называется помощью. Вообще-то это называлось дерзким вызывающим шантажом; но если Его Величеству угодно... С королями не спорят. С ними, случается, воюют, их убивают, свергают, их указы игнорируют... но с королями не спорят о выбранных словах. Дурной тон, отсутствие воспитания -- спорить с королями. Сенешаль Филиппа Арелатского не позволит себе подобного.
       Остается благодарить и кланяться... и -- о Господи, за что караешь? -- подставлять шею под тяжелую орденскую цепь, золотую, украшенную камнями. Глаза у Людовика вблизи насмешливые, но даже шепотом он ничего не говорит, хотя мог бы отпустить не одну ядовитую реплику. Нет, не считает нужным.
       Ну что ж.
       -- Ваше Величество, я недостоин вашей благодарности, но надеюсь и впредь быть столь же полезным вашей особе, в той мере, в которой это позволяет мне долг перед моим сюзереном.
       Андехс под шорох, шелест, бурление котла, возвращается на свое место и ждет -- закончится ли на этом спектакль. Вокруг тут же образуется рой придворных, других посланников, случайных людей. Аурелия -- варварская страна и даже на больших приемах монарх не является единственным светилом на небе. Впрочем, нынешний свет Андехса безопасен -- ибо является всего лишь сиянием королевской милости. Маленький альбиец в коробчатом жестком одеянии улыбается графу, но не двигается с места, солнечный свет падает на него сквозь витраж и белое пудреное лицо кажется то желтым, то синим, то серым. Удачно встал, отвечает улыбкой и кивком Андехс, с этой пудрой и в этом свете желтое пятно на скуле совершенно не кажется настоящим. Поскользнулся на крыше где-нибудь, или потом угостили. Вот его Людовик, если я все правильно понял, награждать не станет. Хотя услуга была оказана -- и большая. Представитель королевы свою награду уже получил. В той монете, в какой захотел.
       Альбийцу можно позавидовать: он-то свою игру довел до конца. Все ему удалось. Услуга короне Аурелии оказана и едва ли будет забыта, а сколько-то копий, несомненно, отправились через пролив. Копий? Для мира, вслух -- конечно же, так; а что там на самом деле... мы это узнаем, так или иначе, по косвенным признакам, по едва заметным шевелениям и смене течений в Лондинуме и Дун Эйдине, и много еще где. Потом. А сейчас альбийский посланник старательно наслаждается полной и безоговорочной своей непричастностью к происходящему. А потом перестает. Смотрит вниз, на мозаичный деревянный пол приемной, по которому деловито семенит коробочка для духов, сияющая красным, синим, золотым и ослепительно-белым.
       Вот господин коннетабль плавно выступает, на голову возвышается над морским анемоном своей свиты, приближается -- створки распахиваются, отростки и щупальца отгибаются по сторонам. Желает что-то сказать лично, здесь, сейчас.
       Валуа-Ангулем, разумеется, не смотрит под ноги. Он вообще голову держит поднятой, словно несет над собой на драгоценном блюде. Быть драгоценной коробочке раздавленной неизбежно, неминуемо, вот сейчас нога в длинноносой туфле из мягчайшей замши опустится прямо на нее, и раздастся тихий горький хруст.
       Не наступает. Опускает пятку рядом -- и палец не протиснется в зазор.
       -- Мой кузен поблагодарил вас за то, что делалось явно, -- очень отчетливо, но очень тихо говорит принц, -- я же хотел бы добавить к этому благодарность за то, что сделано тайно. Для людей и закона тот, кто скрытно уносит из дома ценную вещь -- вор. Но его следует считать благодетелем, если вещь, оставшись в доме, стала бы причиной раздора.
       Более точно и определенно герцог Ангулемский высказаться бы не мог, не стал бы высказываться и наедине, в окружении непроницаемых каменных стен. Он обо всем осведомлен и одобряет главную миссию графа Андехса, а вот короля нужно поберечься, иначе ничего хорошего не выйдет. Впрочем -- чем мы тут рискуем? Сущей малостью. Между Арелатом и Аурелией -- и так война, которая устраивает обе стороны больше мира, зимнее перемирие будет подписано в любом случае, тронуть королевского сенешаля Людовик побоится, а если одному подданному арелатской короны велят покинуть пределы державы и впредь никогда... что ж, в ближайшие десять лет граф и не собирается сюда возвращаться. До одиннадцатого же года еще нужно дожить.
       Господин герцог отплывает в сторону. Жаль все же, что между ним и королем не вышло ссоры -- люди, которым можно верить, пусть и до некоего предела, редки на этом свете, талантливые люди, которым можно верить -- редкость из редкостей, а тут возник бы шанс приобрести такую rara avis для себя. Впрочем, не будем загадывать.
       Вот господин д'Анже, получивший от короля оставшееся без хозяина баронство на северной границе, так что титул у него теперь есть -- а земель почти что и не прибавилось, а благосостояние будет сильно зависеть от военных успехов господина коннетабля. Двусмысленна королевская милость; впрочем, есть все основания считать, что начальник тайной службы Людовику сильно не угодил. Еще не угодил он одновременно герцогу Ангулемскому и графу де ла Валле. Неосторожный какой человек... впрочем, неприятности и балансирование на грани опалы и вражды с обеими партиями Аурелии могут раскрыть его талант. Либо довести до плахи. С другой стороны, такая вражда, если она удерживается в границах, может быть и полезна -- Его Величество будет уверен, что господин д'Анже служит ему одному.
       Господин граф де ла Валле медлителен, невозмутим, слегка неуклюж, рассеян, как может быть рассеян слон -- даже если он случайно ступит куда-то не туда, пострадает не он сам, а те, на кого неожиданно пришелся вес. Если Людовик и высказал ему свое неудовольствие -- то при закрытых дверях.
       Маленькая пестрая коробочка со всей доступной ей поспешностью проползает мимо обоих. Как раз посредине просвета, разделяющего их. Подающие надежды молодые люди замечают уголками глаз блеск, косятся вниз, потом прикусывают губы, чтобы ничего не сказать.
       Нет, вряд ли сегодня случится что-либо интересное, кроме вопиющего нарушения церемониала, о котором будут говорить до следующего королевского приема. Короли обычно не вручают награды просто так, когда это пришло им в голову. Даже короли франков, которые могут пожаловать наряд с плеча и коня из-под седла; впрочем, ни о какой импровизации говорить не приходится.
       Церемониймейстер был наготове, предупрежден, нисколько не удивлен. Имитация неожиданности -- в ответ на имитацию брачного контракта. Изящно, ничего не скажешь. А вот теперь в церемониймейстере никакого изящества не наблюдается -- стоит и смотрит стеклянными глазами, как маленькое сверкающее существо забирается на толстый ковер -- раз-два -- и весьма быстро ползет по нему к единственному в округе укрытию.
       Что ж. Филипп не ревнив. Он не обидится -- и даже, вероятно, будет доволен, узнав, что дело обернулось именно так, как он предсказывал. Жаль, жаль, что победы, попадания и удачи не доставляют воспитаннику настоящей радости, не смог научить. Править мальчик научился сам, а играть до сих пор не умеет.
       Это -- ошибка, наверное; впрочем, можно ли было научить принца Филиппа быть азартным? Можно ли научить воду лететь вверх? Только в виде струи фонтана, и то невысоко, ненадолго. Можно ли научить рыбу ездить верхом? Зачем это ей -- развернется, уйдет в глубину... А вот брак принца Филиппа -- ошибка не наверное, а точно. Граф думает об этом, встречаясь взглядом с Ее Величеством Жанной Армориканской, низко кланяясь, выражая почтение. У королевы красивые глаза. И очень, очень испуганные.
       Странно. Казалось бы, королева не из тех, кто пугается, когда опасность уже миновала. Даже если она миновала случайно, больше по стечению обстоятельств, чем по какой-либо иной причине. Граф Андехс уже сбоку, уже искоса, смотрит на белое лицо, на ярко-синие глаза, которые для него -- только чуть приоткрытая калитка, щелка, в которую можно заглянуть, и думает, что Людовик был готов рискнуть жизнью, чтобы избежать внутренней войны. И что его жена никогда не простит ему этого. И втрое не простит тому, второму.
       Монархи не должны любить своих супругов. Нет, раздоры в семейной жизни мешают им не меньше, чем купцам и землепашцам, но есть грань, которую не следует переходить. Чувства и страсти не должны примешиваться к королевскому долгу. Отказать любимой супруге, желающей чинов и почестей для племянника, труднее, чем королеве-соратнице, которая думает вместе с тобой о благе державы. Простить обожаемому мужу готовность пожертвовать собой, а, значит, ее любовью, ее благополучием -- почти невозможно. И беды, проистекающие из раздоров между супругами, нередко уступают бедам, проистекающим из любви... Что ж, он видел, что видел -- и возможно придумает, как это использовать.
       Его Величество, тем временем, наклоняется, поднимает с ковра нечто блестящее, кладет на широкую ручку кресла и терпеливо ждет, пока нарушитель границ привыкнет и вернет на место голову и лапки.
       -- Раз уж вы оставили прежнюю службу, -- говорит Людовик, -- назначаю вас придворной черепахой.
       И кладет перед блестящим носом невесть откуда взявшийся маленький кусочек яблока.
      
       Несколько позже
       Если вам когда-нибудь случится завернуть в славный город Орлеан и вы окажетесь на левом берегу, не пожалейте времени, пройдитесь по Торговому проспекту, а потом сверните налево за греческой церковью святого Николая. Там в переулке вы сразу же увидите потемневшую от времени, но все еще красивую вывеску, золотую на коричневом: "К. Готье, кофе, письма, чернила и сладости". Поздравьте себя, вы стоите перед первой из орлеанских кафеен, некогда заведенной к ошеломлению столичной публики приемной дочерью знаменитого купца. И хотя большинству жителей города давно нет нужды прибегать к услугам писцов, многие по-прежнему заказывают надписи на пригласительных и поздравительных открытках именно там. Кофе же по-ангулемски и миндальное печенье к нему не изменились за столетия, тем и хороши.
      
      

    Глава третья

    Как Джеймс Хейлз обрел и утратил благосклонность королевы

      

    Мне, вообще, суждена была жизнь настолько необыкновенная, что я был современником даже и таких кретинов, имена которых на веки останутся во всемiрной исторiи...

    И. А. Бунин, "Воспоминания"

      
       К концу 1348 года от Рождества Христова рассказы о славных победах сына Его Святейшества Александра VI переплыли пролив и добрались до Дун Эйдина, впрочем, фурора там не произвели: где Каледония, а где Папская область. Некоторые, как например лорд канцлер и лорд протектор, прикинули, каждый по отдельности, как это может повлиять на расклады в политике Аурелии. Другие - как королева и четыре Марии, - припомнили давно и издалека виданного папского сына; третьи, как проповедник Нокс и его последователи, прочитали очередную гневную и страстную проповедь о разврате и разложении в католической церкви. Эхо континентальных залпов быстро затерялось в собственном каледонском шуме.
       Названия городов, падавших легко, словно шахматные фигурки - Имола, Форли, Чезена, Фоссате, Римини, Пезаро, - ничего не значили для большинства: отметки на карте, чужие крепости. Немногим больше значили они и для Джеймса. До Италийского полуострова он так и не добрался за все годы жизни на континенте. Зато с победоносным завоевателем не только оказался в дальнем родстве, но и якобы - по фантазии герцога Ангулемского, чтоб ему трижды пусто было, - состоял в свое время в забавном заговоре. Так что новости Джеймсу Хейлзу сообщали многократно, и, как ему казалось, с издевательской радостью. В общем, папское отродье выживало каледонского адмирала из собственных дома и города.
       Джордж Гордон, уже второй год бесценный, бессменный соратник в приграничных делах, выслушивал италийские новости с интересом, выспрашивал подробности. Запретить ему любопытствовать было и невежливо, и невозможно, так что Джеймс в какой-то особенно невеселый дождливый и не вполне трезвый час не выдержал и спросил, за каким келпи и всей дикой охотой Джорджу дался сын главного идолослужителя и сам сволочь каких свет не видывал?
       Гордон отставил кубок, повел острым носом, вытянул ноги к огню.
       - Папа не только глава... того, что они, прости их Господь, называют Церковью, но и светский правитель. А у них та же беда, что и у нас. Нет никого, кто мог бы подчинить всех - но все боятся, что такой человек появится. Пока казалось, что победы папской армии - дело удачи и стечения обстоятельств, крупные игроки не вмешивались. И прозевали захват Романьи. - Джордж сам зевнул и прикрыл глаза. - Но уж теперь-то все проснутся и кинутся играть в короля горы наоборот. Стащи сильнейшего вниз... Впрочем, в одном я людям Папы завидую.
       - В чем?
       - Они могут вешать разбойников, не дожидаясь сессии суда.
       Они могли. Ромский первосвященник считал своими земли от одного моря до другого, а тех, кто не подчинялся его власти, называл тиранами и напоминал, кто в доме хозяин. Как правило, посредством небольшой и приятной войны, а судьба пленных тиранов зависела от воли победителя. Джеймс представил себе победителя, с его каменной обледенелой рожей, вершащего судьбы тиранов, и в очередной раз позавидовал. А у нас же правосудие! У нас справедливость с милосердием! У нас ни одну горную и равнинную сволочь, как она ни нагреши, на стене не повесишь без церемоний!..
       У нас наловишь по жалобам два подвала всякой зарвавшейся дряни - и сидишь, ждешь: то ли правосудие в гости наедет, то ли родня - пленников освобождать. Причем родне ближе и на подъем она легче. И, в отличие от правосудия, родня поторопится - тюремный воздух здоровью не способствует, да и для семьи бесчестье, что кто-то под замком сидит, будто воришка какой.
       Можно, конечно, не ловить. Можно на месте, на горячем деле пленных не брать или просто при встрече бить насмерть - и потом руками разводить: что поделаешь, хотел арестовать, да не получилось, превратности сражения. Джордж до таких вещей большой охотник, но и злоупотреблять этим нельзя. Семьи, опять же, многочисленные, хорошо вооруженные, буйные - и даже самые лучшие Хозяева Рубежа держатся на том, что весь местный алфавит от Армстронгов и Барклаев до Троттеров и Вилкинсонов - по обе стороны границы - друг дружку готов терпеть меньше, чем каледонского Хозяина в Эрмитаже или Бакклю или альбийского - в Карлайле. А вот приди какому Хозяину странная мысль раз и навсегда навести на границе порядок...
       Мелькнула короткая мысль - в Роме наверняка то же самое. Равновесие, маневры, шаткие камни - споткнись о такой, и посадишь себе на голову оползень, ловчие ямы сговоров, колья ущемленных достоинств...
       Джеймс мрачно отмахнулся. Картинка ему не нравилась. Куда приятнее было представлять себе далекие теплые края под вечно чистым лазурным небом, легкие незаслуженные победы папского любимчика, простоту, прямоту, удобство укладов и обычаев. Чтобы жить в Каледонии, чтобы держать границу, распутывать местные узлы, ему всегда нужно было представлять себе что-то лучшее и недостижимое для него самого, но доступное другим. Белый город на семи холмах вполне годился, чтобы выжимать из себя злость - а без злости не получалось.
       Ничего без злости не получалось, и со злостью-то не очень выходило... Иногда он завидовал Джорджу. Очень редко. Для этого нужно было либо крепко устать, либо неприлично много выпить. А очнувшись, благодарить Бога за то, что тот подтолкнул Джорджа Гордона к обращению в истинную евангельскую веру - и тем лишил наследства. Много страшных вещей есть на свете, но Джордж со своим "сделать правильно любой ценой" в роли лорда канцлера...
       - Какие новости из Дун-Эйдина? - спрашивает Джеймс. - Я про наши новости.
       - Ее Величество скоро пригласит вас в столицу, - меланхолично пожимает плечами приятель. - К Рождеству, надо полагать.
       Надо полагать, ему птичка напела, камушки настучали, ручьи прожурчали - вроде бы в последнюю неделю в округе новых людей не появлялось, письма не приходили, записок никто не передавал. Так что милейший Джордж новость по облакам прочитал, у дождя подслушал, и так далее. Есть у него такая чудесная манера: известиями не делиться, а ненароком, невзначай просовывать их, словно подметное письмо под дверь. Или пока прямо не спросишь...
       Впрочем, важных и срочных дел это не касается.
       - Зачем? И что скажет на это Джеймс Стюарт, наш милостью Божьей, дьявольской и моей пока еще лорд протектор? В то, что он будет рад меня видеть, не поверю, хоть вся столица мне в том на распятии клянись.
       - Прилюдно, вероятно, ничего не скажет. А Ее Величество, естественно, обеспокоена и огорчена той необъяснимой враждой, которую питают друг к другу ее верные подданные и слуги.
       - Да уж, необъяснимой - верно сказано. - Не объясняться же в присутствии Ее Величества теми словами, которыми только и можно все объяснить.
       Хотя кто ж ее разберет, Марию нашу богоданную: то она у нас особа утонченная до прозрачности, то как выскажется... а все равно до Маб ей далеко. Ту цитируют по всему говорящему на языках человеческих миру, а остальным дикарям - переводят, чтобы внушить почтение. Но если королева спросит, например, "почему вы враждуете с Арраном", так ведь не миновать опалы - либо за неповиновение, либо за оскорбление. Или даже головы не сносить - учитывая суть и смысл точных, верных выражений, необходимых для правдивого ответа.
       - Потому что младший Арран, Ваше Величество, есть жалкий, ничтожный и презренный...
       - Про кур - это преувеличение, - пару минут спустя уточняет дотошный Джордж. - Гипербола. - Дотошный и сравнительно образованный, по здешним-то меркам, Джордж...
       - Это литота!
       - Джеймс, вы нарушаете все приличия, - слегка улыбается бледными губами Гордон. Вечно у него вид какой-то малокровный... пока в хорошей драке не увидишь, даже веришь. - Вас и так считают чернокнижником, вы знаете?
       - Да неужто? Джордж, а давайте откопаем того мерзавца, который... ну, вы помните? Тогда нас еще и в осквернении могил обвинят, и в подъеме покойников... - Кажется, выпито было много. Или мало. Ровно столько, сколько не нужно, потому что сейчас от намерения до действия - меньше шага.
       - В подъеме покойников справедливо можно было обвинить только Господа нашего Иисуса. А нас - только в осквернении. - Джордж задумался. - Как хотите, Хейлз, а я против. Покойный, обсуждая ваши пристрастия, конечно, оскорбил вас - но вы спросили с него достаточно. Пусть лежит, где лежал.
       Тем более, что и закопали его не сразу. Только после того, как висячее - посмертно повешенное - назидание окружающим на случай, если кому-то еще захочется порассуждать о том, что слишком учеными бывают только содомиты, протухло окончательно и надоело самой оскорбленной стороне. Когда восточным ветром смрад стало заносить в окна, Джеймс пару дней крепился, а потом сказал - хватит, мол, и велел закопать. С тех пор жалел не реже раза в неделю.
       - А пить с вашими покойниками, - заключил Джордж, - я отказываюсь. Даже младший Арран предпочтительнее, тем более, что с ним придется пить все равно.
       - Это еще почему?
       - Потому, - улыбается Джордж, - что просить вас об этом будет Ее Величество. А вот идею Ее Величеству подал мой отец.
       Не откопанного в тот вечер покойника Джеймс потом вспоминал долго - вспоминал и жалел, что выпили мало. Выпили бы больше - откопали бы все-таки. Хоть какое-то да развлечение. Последний тихий вечер, опять же. Если бы знать заранее...
      
       Замок Эрмитаж не засыпал никогда - но днем становилось тише, чем ночью. Днем можно было и спать: все скверное случалось по ночам. Все самое лучшее, от гостей до гонцов и погонь по свежему следу - тоже. Оттого хозяева ложились поздно и просыпались к полудню, если ничего не случалось. А вот нарочный из Дун Эйдина с посланием от королевы прибыл поутру. Как и предсказывал Гордон: повеление явиться в столицу к Рождеству Христову.
       Потому разбудили - и сквернее всего было, что запечатанный лично королевой пакет нельзя было взять и, заткнув под подушку, спать на нем дальше. Подобало спуститься и со всем почтением принять его - и промедления тут были нежелательны; Джеймс скатился с постели, словно поднятый по тревоге, и его уже ждали парадный камзол и нарядный алый плащ, и все формальности были соблюдены - по крайней мере, он надеялся на то. Потому что сам не проснулся даже поднявшись к себе после приема гонца и созерцая заспанного пророка. Тот по-совиному хлопал глазами из-под меховой опушки капюшона. Взглядом спросил - кивком получил ответ.
       Джеймс с размаху бросился на кровать - доски скорбно заскрипели; схватился за невыносимо нывшую голову, зажмурился. Легче не стало. Свет из бойниц - в прошлом году их заложили, заузив вчетверо - пробирался под веки и шуршал там серым песком. Давил на лоб.
       - И куда же мы поедем, когда у нас Вилкинсоны на той стороне? Тут же в наше отсутствие все разнесут... - Здесь, в главной спальне, всегда казалось - стены пятифутовой толщины глушат даже громкую речь. Или просто в горле пересохло.
       Неоспоримое достоинство этих стен - говорить можно о чем угодно, от двери не подслушают уже, - вечно. Хотя тут чужих нет. Чужие здесь не ходят. Только от ворот к подвалу и обратно, не выше. Под надзором замковой стражи, а ее Джеймс отбирал лично, там не забалуешь. Отбирал по себе: чтоб его самого остановить могли хотя бы вдвоем. И потом следил, чтобы не застаивались.
       Надежное место. Неуютное: торчит посреди пустоши серая глыба, всем ветрам нараспашку, вечно холодное, не протопишь, угля вдоволь не навозишься. Не за годы сложено, за века. Мы строили, альбийцы достраивали, потом опять мы. Чего ни коснись... сам каменный замок на месте деревянного - альбийский лорд Камберленд возвел, башни и боевую галерею - Джордж Дуглас, первый из Красных Дугласов; папаша изнутри заново отделал, после засилья кого ни попадя.
       Если бы можно было о каком-то месте сказать "дом" - сказал бы об этом...
       - Джеймс, это ведь вы поедете. Я присмотрю.
       - Почему вдруг? - удивился почти уже задремавший Джеймс. От слова "уезжать" мутило вдвое больше позволительного.
       - Новости доходят и сюда, а отец не желает меня видеть. Я уважаю его волю и не собираюсь выяснять пределы его терпения. - Пределы чего? Терпения? Да два года назад лорд канцлер едва ли не прямо попросил Джеймса избавить семейство Гордон от совершенно лишнего сына. И чего ради - из-за расставания с католичеством!
       Тогда Хейлз думал, что старик спятил. За измену - еще понятное дело, хотя тоже перебор, что такое у нас клятвы, а кровь не вода; но за веру... и не в дьяволопоклонничество ведь! Тоже мне, терпение.
       - Да полно вам. Отец вас отдал мне в подчинение и не станет со мной ссориться...
       - Пока не увидит меня при дворе. - Даже с таким же треснутым колоколом в башке и голодными котами в глотке Джордж ухитрялся звучать иначе, не по-граничному.
       Всегда так - в гуще драки, и когда в прошлом году был ранен во время погони и везли почти от самого Кершоупфута. Ни крепкого слова, ни жалобы - и голос один на любой случай.
       Джеймсу тогда казалось, что он бранится за двоих - и затыкаться нельзя, хотя от собственного сквернословия уже язык устал, а спутники злились, выслушивая пустопорожние проклятья и богохульства.
       - При дворе вы будете со мной. Ничего с вашим папашей не случится, удар не хватит. Если уж от Мерея до сих пор не хватил...
       - Мерей же не переходил в католичество. - Не переходил. И еще Джеймс Стюарт был не такой вот лягушкой мороженой, от которой все, начиная с родного отца, ждали поступков только по расчету, а потому и переход в истинную веру сочли не потребностью, а предательством.
       - Если перейдет, я его лично обниму и поцелую! - Пообещал и сам передернулся. Почти. Лежа неудобно, а подниматься не хотелось. Хотелось лежать, не открывая глаз, придерживая голову, в которую словно ввинчивали майский шест со всеми лентами, и тянуть это подобие беседы до бесконечности.
       - Но отец будет недоволен - с ним тогда придется что-то делать, а с Мереем нельзя, только против него. Потому что нельзя что-то делать с человеком, который ежепятиминутно меняет положение в пространстве, а политические пристрастия - вдвое чаще.
       - Можно. У вас воображения не хватает. Прицепить ремни и рычаги - и крутить что-нибудь полезное. - Только не замок Эрмитаж, пожалуйста. Только не спальню, только не кровать, не жаровни, не пустой бочонок на полу... а оно все крутится и кружится, словно карусельный круг на ярмарке.
       - Тогда это не "с", это "из". Извлекать пользу можно из чего угодно. А "с" подразумевает отношения...
       Сказать ему, мол, зануда вы, Джордж - сочтет за похвалу, и уточнит: незаслуженную.
       - Нет, пить с этим можно, я проверял. А в отношениях состоять нельзя. Хорошо, что я на нем не женился!
       - Пить можно даже с вашим покойником, главное перед тем принять побольше.
       - Кстати, зря мы этого не сделали.
       - Ну, это у вас выпитое, закопанное или вырытое влияет на отношение к жизни...
       - То есть? - Джеймс даже глаз открыл. Один. Левый.
       - До третьей бутылки примиряет с ней, потом провоцирует вносить в жизнь перемены, потом... - Гордон прикусил губу, и смотрелся как-то непривычно.
       - Нет уж, вы договаривайте!
       Просмоленные деревянные балки перекрещивались в темноте под сводом. Новые балки, в прошлом году поставленные. После победы на море появились деньги - равелин вот к западной части крепостной стены пристроили. Теперь осталось только пушки поставить - и совсем хорошо. Самый крепкий замок во всей Средней марке. Эрмитаж, сиречь "Приют отшельника" - и не суйтесь в наш приют, а то мало не покажется. Отшельники у нас большие, злобные, по утрам еще и зеленые и не исключено, что в чешуе.
       - Ну как... запой переходит в дебош. - Точно. Ухмыляется. Издевается и ухмыляется.
       - Джордж, не говорите мне, что мне спьяну лишнее мерещится - потому что я вас там же регулярно вижу.
       - Да - и беда в том, что совершенно же не помогает... - меланхолично ответил номер второй, а ухмылку спрятать забыл, так что пришлось открыть оба глаза. Ну и чему тут верить, похмельной печали в голосе или неожиданно веселой физиономии?
       - И вы каждый раз проверяете - не поможет ли? - Интересно, что я бы делал на его месте?
       Ладно, он когда в истинную веру переходил, знал, что это даром не пройдет. Но чтобы вот так вот - чтобы из родного дома кубарем, чтобы земля из-под ног кувырком? Тут начнешь проверять, право слово. Не так как мы с ним, а по-настоящему, всерьез, чтобы света белого не видеть.
       - Я каждый раз пытаюсь находиться в состоянии, из которого вас можно понимать... то есть, в совпадающем. Но в большую их часть я не могу попасть. Я, видимо, неспособен выпить достаточно.
       - Да ну?! - Неспособен он. Ага. Я ж его за все это время под стол ни разу не уложил. А пробовал, пока не надоело. И еще буду пробовать, потому что обидно же.
       - Джеймс, если бы вы пьяный встретились с собой трезвым, вы бы либо пить прекратили... либо трезветь. - Нет, ну что за зараза, спрашивается?
       - Кто бы говорил, Джордж - я не знаю, как вы смотритесь в зеркало. Оно же вас отражать не рискует.
       - Это потому что я с ним пил. Ему теперь стыдно. Оно себя неприлично вело.
       - Вы мне это прекратите, Джордж, про чернокнижие мы вчера уже говорили! - Вот как пошутит, так мороз же по коже пробирает. Не понимает, наверное. Здесь не Орлеан, здесь в этом разве что Рутвены хоть как-то разбираются.
       Следом за Рутвенами вспомнилась Шарлотта, а за ней - ее муженек ненаглядный. Да что ж такое!..
       - Да, действительно... нехорошо вовлекать бедное зеркало. Споим ведь. А оно одно на много миль вокруг. Но, знаете, если мы приучим зеркало просить налить ему еще - мы прославимся.
       - И сможем наконец бросить эту чертову границу и выступать на ярмарках. Кстати, о Вилкинсонах...
       С Вилкинсонами получилось плохо или, наоборот, очень хорошо. Это с какой стороны смотреть. Полезли они с вечера компанией через речку: младший Роби Вилкинсон, кузен его Ноб, другой кузен Хэл, да с ними еще десяток ребят. Угнали стадо. У Эллиоттов, между прочим, угнали, само по себе смешно, если подумать. Потому что вторых таких бандитов как Эллиотты на каледонской стороне границы еще поискать. Хотя найти можно, тех же Армстронгов взять. Или Скоттов. Про Хейлзов не будем, они не вторые, не первые, они единственные...
       И надо же им было на обратном пути на тех же Эллиоттов и налететь. На Джока из Парка. А тот, конечно, не в погоню за скотокрадами пошел, он и знать-то не знал еще, что у его родни что-то украли, а просто сам собирался на ту сторону ни за чем хорошим. Вышел шум, расклад был не в пользу Эллиоттов, да тут на шум наехал патруль, а с патрулем - они с Джорджем, как раз выбрались бдительность общую проверить. Вилкинсонов можно было и обменять и под это дело у альбийского Хранителя что-то выторговать, но у Джока человека убили, да и пастуха они приложили насмерть, да и сколько вообще можно... взяли на месте преступления, закон позволяет. В общем, утопили всех в ближайшем пруду. Веревки еще тратить на всяких. С берега утопили - голову в воду и пошел луну глотать, пока не захлебнется - чтобы тела потом честь по чести родне отдать.
       А вот родня не оценила и счет, громко, на всю Границу, предъявлять стала не Богу, не закону, не Эллиоттам, а лично Джеймсу Хейлзу. И пообещала, что жизни убивцу и людям его больше не видать - ни днем, ни ночью.
      
       На той стороне речки спрашивают: чем каледонский волкодав отличается от каледонского пони? И сами же отвечают: у волкодавов характер лучше. Это, конечно, все альбийская клевета, из зависти. Были бы плохи наши пони, они б их не крали. Мы ж про их коров слова дурного не скажем. Но и правду признать язык не отвалится: мелковаты лошадки. И мохнаты. И норов у них. А тому, кто додумался гибернийского волкодава с местной овчаркой скрестить, нужно бочку юшке пяха выставить, за изобретательность, а потом этой же бочке утопить - за все остальное. Всем хороши собачки получились - нюх как у волков, выносливость как у них же, живут дольше ирландских едва не вдвое, рост, сила, страха не знают вовсе... одна беда - характером сущие ангелы. Из десяти щенков на человека приучить едва одного удается. Но уж этот один своего веса серебром стоит. А теперь представьте, едете вы ночью, с вами таких собачек трое - и тут все три начинают хвосты поджимать и лошадям под брюхо забиться норовят... забыв, что туда не помещаются.
       Кони от происходящего тоже не в восторге. Не так, как почуяв волка или чужую кавалькаду, иначе. Просто им вдруг по тропе идти не хочется, вот не хочется, и все тут. Не паника, не упрямство даже. Хороший конь всегда знает, куда не надо, и дурак тот всадник, что будет его понуждать. Въедет на тот свет много раньше, чем отпущено - и повезет еще, если самоубийцей считать не станут. Засада?..
       Для засады место нелепое, плоское, путаным мелким ручьем изрезанное, дно у ручья галечное. Не подберешься, не затаишься - по воде каждый звук далеко летит, звонко, да и видно хорошо: трава, камни, прогалины инеем покрыты. Дураков, конечно, не жнут, не сеют - но на границе все дураки, способные здесь устроить ловушку, уже давно перебиты; и у волкодавов они вызывают аппетит, а не полную тихую панику. Не были бы выучены, подвывали бы.
       Если бы местность похуже, решил бы, что сель идет или еще какая напасть из тех, что звери как-то чуют, а люди - нет. Так неоткуда.
       Джеймс руку поднял: всем остановиться, лошадей не мучить. Времени с запасом, подождем сколько-то - либо неприятность себя означит, либо у животных пройдет. А если ни то, ни другое - так в объезд возьмем. Лишние полчаса дороги того не стоят.
       Разведать и на своих двоих можно, даже лучше - и только собрался взять с собой пару человек, а Джорджа оставить тут за старшего, как он уже спешился и кивком приглашает. И улыбается слегка, как будто знает, что там такое, и рукой показывает - нет, никого не нужно с собой звать, нет опасности.
       Дорогу в темноте выбирает, словно на берегах этого ручья провел все детство, направление держит как намагниченная булавка в кружке воды. Молчит, жестом показывает - не шуми.
       Дошли до края деревьев, присели за стволом, Джордж понизу рукой повел - смотри. На ручей, на дальнюю сторону. В воде движение, свечение... что ж там такое большое-то... отражение в воде. А большое - на берегу, с той стороны, под рябиной. Лошади, серые, три, и трое... нет, "людей" мы говорить не будем, без Джорджа знаем, кого в наших краях через текучую воду увидеть можно.
       Скажем иначе - три дамы. Без всяких спутников. Холодной декабрьской ночью. Это ли не приглашение?.. Дам, правда не особо видно, но тут и угадать несложно - несомненно, прекрасны, восхитительны... и очаровательны. Последнее - буквально. Очаруют так, что в лучшем случае ни на одну женщину больше не посмотришь, что тоже сомнительное лучшее, если подумать, а в худшем... рассказывают разное, интересное и не в ночи его поминать, да еще стрезва. Но это нужно себя вести неподобающе, а мы же не будем.
       - Нет, - шепотом говорит Джордж.
       - Как это нет... надо же представиться?
       - Так нет. Они не с добром. Не с особенным злом, но не с добром.
       - Откуда известно?
       - Их трое. Были бы с добром - была бы одна и вышла бы первая на того, кто понравился. Или дала себя найти. Были бы со злом - не устроились бы у текучей воды, где умный человек их и заметить может. Эти развлекаться пришли. Охотиться. На глупую смешную дичь.
       С Джорджем в этом спорить не надо. С ним вообще спорить не очень-то надо, ерунду он редко говорит - но в наших соседях и их обычае понимает не меньше, чем сам Джеймс в континентальной магии со всей ее книжной философией. И по отцу понимает, и по матери понимает... но как-то обидно. Почти и не различить этих охотниц - туман, вода, дымка, силуэты воздушные, не разберешь, то ли сухой камыш сам колышется, то ли танцуют. То ли луна на инее играет, то ли переливается ткань, которая под дневным светом и то порвется.
       - Так бы сама и пришла?
       - Да. Или сам. Те, кто приходит, ищут мужа или жену. У отца - прабабка, у матери - дед. Те, кто дает себя найти - друга на ночь. А эти - веселья за чужой счет. Нас, может, и не обидели бы очень крепко...
       Да уж, с Джорджем спорить не надо. Нас бы, может, и не обидели - а вот люди за спиной что? Сколько им ждать придется - и это в лучшем случае. А лошадей пугнуть, всадников заморочить, на болото какое завести или на обрыв, тоже ведь самое милое дело.
       То ли Луной голову напекло, то ли от трезвости на раздумья потянуло, но Джеймс спросил, точно впервые в голову пришло, а потом уже понял, что и правда, впервые:
       - Зачем им из нас мужья?
       - А затем же, зачем детей крадут. Мало их. И все друг друга по именам знают. Среди смертных проще пару найти, нас много, поколения часто сменяются, рано или поздно, а нужный отыщется.
       Джеймс попробовал эту мысль на вкус - и интерес как-то стал стихать. На ту сторону ручья не тянуло с тех пор, как он услышал про забаву, хотя будь один, и сам был бы не прочь позабавиться, а там уж чья возьмет. Но одно дело выбирать самому, а другое дело быть выбранным, потому что, вот, видите ли, понравился, занадобился и так далее...
       Да и ехали, вообще-то, делом заниматься - а тут любезные соседи наши забавляются. Нашли время, нечего сказать.
       - Значит, в объезд, - вздохнул.
       - В объезд, - согласился Джордж. - И вообще, вам такая не нужна.
       - Почему это?
       - Приданого за ними никакого.
       По меркам Аурелии затея даже военной хитростью не была. По меркам Границы... ее назвали бы вопиющим коварством, и учини такую штуку кто другой, его репутация была бы испорчена навсегда. Это не рейд за коровами и не кровная месть, честные люди так не делают. Но репутация Джеймса Хейлза умерла быстрой и безболезненной смертью много лет назад. Ей даже краденые альбийские деньги и переодевание судомойкой повредить не могли... скорее, наоборот. Услышав об очередной выходке, соседи только головами крутили восхищенно - ну Хейлз, ну зараза, этот у черта подковы с копыт украдет и ведьму на лету разденет, такая уж у человека удача.
       А всей удачи, что перед рождеством на этой стороне границы ярмарка и большая игра в мяч. А Ее Величество только что вызвала хранителя рубежа в столицу. Так что ж ему не проехаться по округе - да и не сказать всем, кому надо: неладно выходит. Ярмарка, а Хранитель в отъезде. А людей с собой сколько-то, а взять надо. А граница вот она. Воевать в море - уезжал и надолго. Но тогда у нас с Альбой был мир - и тем, кто захотел бы особо поживиться, голову бы оторвали прямо из Карлайла, нас не беспокоя. А сейчас?
       И раз уж Рождество не перенесешь, а Ее Величество Королеву - тем более, так выходит, стоило бы перенести ярмарку.
       И все, конечно, понимали, что не в ярмарке дело, а в игре в мяч, до которой граф большой охотник... но ведь и все, что он вслух говорит - тоже правда.
       За неделю слухи о переносе стали не слухами, а точными сведениями: и королевский гонец был, и потом другие гонцы, не столь солидные, туда-сюда сновали. Выбрали срок. Определили место. Проявили некоторую беспечность, забыв про то, что совсем недавно оттоптали Вилкинсонам хвосты. Сделали так, чтобы Вилкинсоны этой беспечности не смогли не заметить - и не смогли устоять перед искушением отомстить и поживиться. Замок ограбить, заложников набрать, свою родню вытащить, чужую родню... ну сказали ведь уже, заложников набрать. В общем, и вас с Рождеством Христовым.
       Место для засады они с Джорджем выбрали куда лучше, чем недавние дамы. Троп много, за всеми так или иначе присматривают, а здесь вот дыра образовалась: один отпросился на Рождество в столицу, другой животом захворал... а слухи в пограничье разносятся лучше, чем над водой. Дыра. Не прямо дыра дырой, но опытный отряд человек в тридцать-сорок просочится, если постарается. А больше Вилкинсонам не собрать, хоть тресни, до самого лета.
       Потому что на той стороне границы тоже гуляют. А сами Вилкинсоны по носу получили, людей потеряли. Да и пошел с того дела шепоток, что удача от них отвернулась. Это как же? Среди ночи на ничьей земле, где двум армиям разминуться не труд - да на Эллиоттов выехать? Да чтобы патруль тут же случился? Нет, это Роби Вилкинсон кого-то сильно огорчил - не то Деву Марию, не то соседей под холмом. А может и не он, а отец его, Хэмиш, так что ну их, от греха.
       Что там наплетут, когда всех незваных гостей словно земля проглотит, лучше и не думать. Но вряд ли что-нибудь хорошее. Дней десять посочиняют, сами себя напугают, а потом можно и трупы отдать для похорон по-христиански. Нехорошее дело - отказывать крещеной душе в подобающем упокоении, но торопиться некуда, погода стоит холодная...
       Выждать, дождаться, пока на той стороне сами себе ответы сочинят - джорджева идея. Практичностью своей в матушку пошел. Ведь сочинят, баллады сложат, как Хэмиш в пятницу лису убил, а потом его за это с отрядом черт уволок, а что на самом деле было, через неделю забудут. Баллада всяко лучше.
       Осталось только дождаться. Место подходящее. С одной стороны болотце, пешего замедлит, конного удержит. С другой стороны холм, невеликий, неровный, словно хомяком обгрызанный - самое милое дело прятаться. А дальше на ровном пригоршня пригорков, не пригорков, а будто земля выпучивается наружу. Остатки древнего вала - кто его строил, ни в одной летописи нет... то ли Каин с Авелем, то ли соседи.
       Осторожный человек старый Хэмиш Вилкинсон, умный. И передовых выслал, и идет тихо. А передовых его мы пропустим, будто и нету нас. Сами на шум не вернутся, так их впереди есть кому перехватить.
       Идут как призраки почти, тоже ноги коням обмотали. Но всего не подгонишь, не обустроишь - там кожа скрипнет, там бляшка по бляшке скрежетнет, там хрустнет ветка. И по этим звукам, по изменению ритма, не глядя можно угадать, когда хвост колонны начнет заворачивать за холм. Выдыхают. Снимают руки с оружия. Не ждали нападения всерьез - некому, неоткуда. Но уж больно неуютное местечко. Не научишься такие уважать, долго не проживешь.
       - Время! - говорит Джеймс.
       Вы ошиблись, ребята. В центр колонны вас стали бы бить, если бы хотели разнести как побыстрее. А мне не обязательно побыстрее. Я хочу, чтобы не ушел никто.
       Сначала - лучники, их только пятеро, стрелять им времени отведено мало: не так уж долго гости, тертые и опытные, будут соображать, откуда по ним бьют, где укрыться. Здесь много славных канав, крупных камней, склонов. Много и даже в утренней туманной мгле видно, куда откатиться, чтобы уцелеть и, оглядевшись, начать отбиваться уже всерьез. Приграничная удача переменчива. Иная ловушка оказывается могилой ловца.
       Лучникам - треть, заранее спрятанным во всех соблазнительных ухоронках драчунам - еще треть. Останется самое вкусное - сметливые, опытные.
       Протяжный гулкий свист - стрелы сверлят тугой неподатливый туман. Пробивают его, словно шило - дубленую кожу, чтобы хорошенько озвереть в полете и укусить живую плоть. Лошадиный визг, брань, всплеск, звон... время стало медленным, а перепонки в ушах чувствительными к каждому звуку.
       Не кубарем с холма, но быстро, набирая скорость как тот самый сель. Умные ребята решили пробиваться вперед? Умные ребята думают, что если и есть засада за остатком старого вала, так небольшая и ее можно смести? Умные ребята не успеют. Мы их уже догнали. А засада впереди, конечно, есть.
       Как нож в масло. Как раскаленный нож в свежий кусок масла. Только в масле нет костей, масло не пытается сопротивляться...
       Свалка - сначала конная, а потом и пешая. Беспощадная к главному: излишнему пылу, излишней злости, но ловящая на мелочах. Слишком скользкая трава, измазанные глиной камни, ветки, мокрые от втоптанного в них инея - куча мелких издевок. Граница никому не друг, не помощник, скорее уж как те дамы соседей - всегда готова позабавиться за чужой счет; но силу и выдумку и она признает, куда деваться...
       Альбийские гости не сразу поняли, что их станут убивать, а не брать в плен. Когда поняли, было уже окончательно поздно, их осталось меньше десятка. Сам папаша Хэмиш в том числе. Самый скверный момент в свалке - противник уже не хочет выйти с честью и малой раной, а только мечтает утащить с собой в ад побольше.
       Свист за спиной. Пешие подтянулись, молодцы и молодец Джордж.
       - Все назад, - командует Джеймс. - Стрелки, к бою.
       Если бы ты искал меня, Хэмиш, если бы ты и вправду хотел рассчитаться за сына, если бы ты шел в налет на тот трактир, где я должен был ночевать - я бы тебя проводил честь по чести. Лично. Но вы шли на замок. И я не рискну ни одной лишней царапиной у моих людей. Вы того не стоите.
       Потом добивали раненых, подбирали все - от клинка до разрубленной железной клепки, до пера со стрелы. К полудню здесь прогонят стадо, и даже самый опытный разведчик с той стороны не поймет, куда это делся отряд Вилкинсона. Испарился, как лужа в летний полдень. Провалился в холм.
       В общем, к Рождеству можно мирно ехать в столицу. Ни один мститель не пошевельнется. Будет думать, что очередная ловушка. И не окажется совсем уж неправ.
       - Глаза бы не видели этот Дун Эйдин, - морщится Джеймс. - Лучше пять раз Хэмиша Вилкинсона ловить.
       - Пять раз? - почти беззвучно отзывается Джордж Гордон. - Столько я не выпью.
      
      
       Сидит девица на подоконнике, а шлейф - на улице. Это не сельская загадка, не репа и не морковь, это описание города Дун Эйдина и окрестностей его. Девица - рыжий, коричневый и серый замок, королевский дворец, сидит себе на скальном гребне, ногами и прочей уязвимостью внутрь, потому что гребень - внешний ободок кратера, и с той стороны с армией не пройдешь, да ее туда и не затащишь.
       А наружу - шлейф, потому что коса такой длинной не бывает. На узком языке между болотом и мелким топким фиордом. И со стенами вокруг - для верности, и чтобы контрабанду не возили, не вредили королевской торговле. Настоящий город, как у больших. Дома все каменные - и хоть в пять этажей. Таких, кроме Ромы и Лондинума и не строили нигде, а в Роме строили, но перестали. Все прочие столицы с каждым годом из своих старых стен как тесто из квашни лезут, а Дун Эйдин вверх растет. Иначе опасно. А внутри - хорошо. Стены - чудо, кварталы - сами по себе крепости, деревянных или соломенных крыш не видать - только сланец и черепица, улочки, что отходят от Королевской Мили, почитай все сверху прикрыты. Но и широкие проходы есть, оставлены. Та же Миля... А если что - так ворота закрыть успеют не на первом квартале Мили, так на втором, не на втором, так на третьем - и здравствуйте гости дорогие. Прекрасный город Дун Эйдин, и оборонять его - одно удовольствие. Если конечно, в спину не ударят. Пока что - не было случая, чтобы не ударили.
       Это аллегория, думает Джеймс Хейлз, глядя из седла на город, и мельком отмечает: не все, выученное в Аурелии, просыпалось на камни. Хотя память и кажется мешком, который волоком волокли по земле, не заметив, что он протерся и прорвался. На шутки еще хватает. На шутки, которые большинство здесь считает слишком мудреными. Зуботычины, конечно, облегчают понимание, но надоедает же втолковывать каждому, где тут зарыта соль...
       Впрочем, есть Джордж, а тыл прикрывать уже не надо, королевские гости подъехали к самому городу - если откуда теперь беда и грозит, то спереди, а не сзади. Потому что мы едем в столицу, а не из нее.
       - Интересно у нас дворец стоит. С намеком.
       - Вы только заметили? - удивляется Гордон.
       - Только что, - честно признает Джеймс. - Я раньше думал: хорошо хоть на мертвом вулкане поставили, а не на действующем. И только сейчас понял - он же действующий и есть. Накопит лавы и взлетает к небесам. Политическое извержение. Если догонит, результат будет такой же, как и при настоящем.
       - Я ничего не слышал. - без улыбки отзывается Джордж. - Вы ничего не говорили. Вы не называли обитель мира и исток благоденствия вулканом перед извержением, а я не соглашался с этим изменническим мнением.
       - Не беспокойтесь. Пока оно не рванет, нам простят все, в том числе и это. Когда рванет, все будет зависеть от того, как быстро и где именно мы с вами проснемся. Хотите дружеский совет? Не ночуйте в помещениях без окон.
       - Благодарю вас, - кивает очень любезный и очень задумчивый Джордж. Предвкушает встречу с семейством, надо понимать; впрочем, ему-то с Арраном прилюдно не мириться, а у лорда канцлера вряд ли хватит упрямства до сих пор лелеять свои католические заблуждения. Столько упрямства даже у горного барана не отыщется...
       Впрочем, помимо религиозных предрассудков и досадной слепоты в вере, у лорда канцлера есть другие, куда более серьезные заботы - и не менее серьезные предприятия. После успешно выигранной в союзе с Альбой войны, после того, как благодарность Аурелии пополнила казну, а франконские корабли - каледонский флот, после того, как Ее Величество Маб намекнула, что безобразия на границе считает безобразиями, позиции графа Хантли не то чтобы пошатнулись, но начали ослабевать, а Мерея - усиливаться. Лорд канцлер же не из тех, кто допустит подобное, так что теперь он сколачивает новую коалицию. Джорджа во всю эту возню втянут немедленно, еще и потому, что он от заблуждений и предрассудков отказался, значит, годится в послы к самым нетерпимым. Бедняга...
       - Главная наша беда, - вдруг прерывает молчание Джордж, - что у нас нет никаких разумных причин враждовать с Альбой. Ни малейших. Конечно, если их пустить сюда, они проглотят нас за поколение, но что в этом плохого? Вы сами знаете, там живут лучше - и не только потому, что земля на юге щедрее. Другие в этой же ситуации могли бы бояться, что с ними обойдутся как с покоренным народом... но нам это не грозит. Нас встретят как блудного сына и примутся покупать, приручать и прикармливать. Пограничные семейства, конечно, развесят по всем дорогам, и кое-кого еще - но они такое обращение заработали вдесятеро, а повесят их всего один раз. Два поколения назад вышла бы свара из-за религии, но теперь им все равно, они и наших горячих укоротят. Покончат с усобицами, наведут порядок. Казалось бы...
       Казалось бы - заведи кто при Хейлзе такие речи, живым не уйдет; на крайний случай - целым. Средь бела дня проповедовать выгоды от примирения с Альбой... от продажи Альбе со всеми потрохами?! Пора этому кому-то укоротить наглость, ровнехонько по плечи!..
       Джеймс за меч не схватился и даже бровью не повел: привык. Для начала - что-нибудь вдалбливать Джорджу силой попросту бесполезно. Отбивается с постным видом, словно не может дождаться продолжения разговора; он, кстати, и насмерть дерется так же, как занятой человек, которому нужно вернуться к настоящим делам - от чего у противников по спине ползет холодная дрожь... И - уже урок Джеймсу: если эта ледышка и сосулька долго, цветисто высказывается в пользу чего-то, значит, на следующем ходу разнесет эти свои доводы в пух и прах. Надо дослушать, даже если руки чешутся.
       Джордж все так же смотрит вперед. 
       - А потом они у нас начнут заводить свои порядки. Разумные, более-менее. Дельные. И вот тут драться полезут уже не Армстронги с Барклаями, а все, кто просто привык иначе. И их раздавят. Потому что лезть станут по одиночке - и еще камешки друг другу под ноги подбрасывать. Ну а раз уж из-за обычаев уходит столько крови... может быть, проще покончить с такими обычаями? Не так ли? Сколько крови дают за страну, Хейлз? Сколько - за то, чтобы не чужак решал, кому тут жить и умирать по каким правилам? Если мы когда-нибудь вернемся в круг - то не в качестве добычи, которая, вдобавок попросту свалилась с ветки в рот по собственному бессилию.
       Вот так вот - почти на въезде в город, пока лошади идут шагом, пока процессия собирается и перестраивается для чинного, в подобающем порядке прибытия в столицу. Хорошие слова. Правильные. Слушаешь - и пробирает до печенок: "Сколько крови дают за страну?". Не перед толпой, не на публику - а обдумывал Гордон эту речь, или просто высказал, что на ум пришло, да кто ж его знает? Может быть, к нему мысли так и приходят, отточенные и отполированные, как клинок в добрых руках? Так или иначе - задел за живое.
       А впереди уже шум, уже гвалт, и обычная толчея у нижнего въезда сама собой по сторонам рассосалась. И с обочин рявкают уже что-то приветственное. Джеймса в городе любят... особенно после долгого отсутствия. Происшествия становятся анекдотами, потом легендами - вот и о давешней охоте на Аррана-младшего и едва не случившейся по сему случаю войне ему в Эрмитаже гости рассказывали как о молодецком подвиге.
       А на дороге, ровнехонько посередине, на сухом клочке между двумя лужами сидит кошка.
       Преобыкновеннейшая кошка, черная, с белой грудкой, острыми лопатками, до блеска вылизанной короткой шерсткой - и совершенно очевидно, что это не кот, а дама. Сидит, обкрутив хвост вокруг лап, и не без интереса смотрит на едущую шагом процессию. И не двигается. И усами не ведет.
       Кто-то сзади свистнул оглушительно - это проще, чем камешек с дороги подбирать - аж голуби с ворот в стороны облаком разлетелись, а кошка осталась, где была, разве что сощурилась неодобрительно: невоспитанный народ пограничники. Варвары.
       - Это что же такое выходит, - сказал Джеймс, - с Арранами целоваться, а кошек давить? И вообще... стыдно так вести себя перед дамой!
       Поднял руку, приказывая всем остановиться, спешился, проследовал вперед. Публика замолчала, замерла, предчувствуя повод для очередной сказки, канву, которую можно потом расшивать шелком и бисером выдумок и сплетен. Хорошо, что дело утром, хорошо, что все трезвы и выехали до рассвета, проветрились и промерзли. И сказка получится вполне безобидной... будем надеяться, никто не усмотрит тут повода для драки. А усмотрит - сам виноват.
       Кошка с кокетливым интересом приподняла голову, глянула слегка в сторону. Глаза медовые, зрачки как волос. Нос черный, все усы черные, один - белый. Роскошные, надо сказать, усы. Длинные, толстые. И вообще, для городской кошки - красавица. Чистенькая, блестящая - и не домашняя, сразу видно. Домашние к уличному гвалту и мельтешению иначе относятся, с подозрением и большой осторожностью.
       - Простите меня, благородная леди, что я тревожу ваш заслуженный покой... но красота ваша не могла оставить меня равнодушным.
       Благородная хвостатая леди с подобающим достоинством пропустила комплимент мимо острых ушей. К счастью, не пошевелилась и не сбежала, испортив всю комедию.
       - И даже если сердце мое не было бы поражено открывшимся мне зрелищем, даже если бы вы не обладали мехом, от одного вида которого - смотрите - бежит, скрываясь, самая ночь, устыдившись, что недостаточно темна, глазами, подобными янтарю, сложением, соразмерность которого внушает восхищение мужчинам любого рода и вида, я все равно не смог бы оставить благородную даму на дороге.
       В толпе сказали, что этот, мол, и не благородную, и не даму на дороге не оставит, и не на дороге, и тоже родом и видом не стесняясь... Джеймс мог бы добавить "...он и королеву в надежно запертом орлеанском дворце не оставит, на нашу-то голову", но вряд ли горожанин имел в виду именно это.
       Кошка принюхалась, переложила хвост на другую сторону и приготовилась выслушать предложение.
       - К тому же, благородная госпожа, нас с вами связали не только счастливый случай и ваша небесная снисходительность к моему чувству, но и общие занятия... конечно, серые вредители на границе вооружены получше, но зато в этом городе они много крупнее - и их никто не готов ловить, кроме вас, прекраснейшая. Поэтому, - он предложил кошке руку, а когда та не отпрянула, подхватил ее, - я прошу вас быть моей гостьей и сопровождать меня в этой поездке - как крысолов крысолова.
       Кошка с непревзойденной наглостью и ловкостью перебралась по руке на плечо и укрепилась там, вцепившись когтями так, что не оторвешь при всем желании. Огляделась, щекоча щеку пышными усами... и чихнула.
       Публика взвыла, засвистела и затопала ногами.
       Кошка не шелохнулась.
       - Благодарю вас, леди души моей, ваше общество скрасит мне пребывание в этом... добром городе.
       Вот проснусь я утром... а у меня с подушки свисает задушенный полуобъеденный младший Арран. И ни одна живая душа не поверит, что его принесла кошка.
       Кошка сидела на плече, без труда, без усилия удерживая равновесие, чуть покачиваясь в такт движениям всадника - и казалось, если послать коня в галоп, она даже не выпустит когти глубже, разве что фыркнет. Для руки все же тяжеловата и крыльев не хватает, а то было бы замечательное зрелище. Вот теперь можно и ехать, позабавились, несколько намеков на обочине дороги бросили, и хватит. Если дальше продолжать балаган, их, пожалуй, забудут. Да и кошка заслужила свой шмат мяса со стола, да и не только она заработала добрый обед.
       В какой момент, в какой проулок Джордж свернул - а черт его знает. Глянешь через плечо - а ни его, ни его людей уже нет. Джеймс выругался про себя, вздохнул: вот так всегда. Считай, два года плечом к плечу, чего только ни было уже, а все равно - ни черта, ну ни черта же с Гордоном непонятно: чего хочет, чего не хочет, что ему надо, куда идет, зачем... просто оглянешься - а его нет.
       И только уже у себя, в городском доме - можно бы во дворце, почетней даже, но там Мерей - разместив людей и накормив кошку, понял: это Джордж к отцу поехал. Может быть не сразу, но к отцу. И конечно удрал без предупреждения, чтобы там все было тихо и по-семейному. Что бы ни случилось. Вернется - голову оторву. И пусть только попробует не вернуться.
      
       Два человека - едва различимы, слишком быстро забыли, не помнят, не возвращаются. Один - совсем, совсем человек, чужой, он не судьба, следов не разобрать; другой чуть ближе, давнее родство, но еще не остыло. Ускользнули, испортили игру. Забавные. Хитрая дичь, не идет в ловушку. Сами делают ловушки для других, с той стороны. Ловкие. Не любят дня, любят ночь - но и солнце им не враг. Люди. Не выбранные, не помеченные. Прошли мимо, не дали поставить метку, подшутить, сыграть - стало пусто; стало щекотно, звонко, колюче - как заиндевевшая трава внутри: любопытство. Следом, следом, следом...
       Следить легко. Почти так же легко, как за мечеными. Короткоживущие все похожи, но у этих двоих подписи, как у настоящих-подобных. И не на сегодня-здесь, а на сейчас-всегда. В глубину - до камня и темноты, до дневной бури, до любого из может быть. Далеко, хорошо слышно, но лучше идти близко, чтобы время было одно и то же.
       Испортили игру - можно придумать новую. Близкие-подобные не хотят: слишком долго, жалко времени, боятся тропинок далеко-в-чужом. Интерес, ожидание отдадут туману. Нет, так пресно-бесцветно-пусто! Следом, следом. У людей время прямое, твердое, шероховатое. Не поддается, не проскользнешь, не заплетешь. Глупое время, как палка, как железо - холодное, запретное, сущее неизменно. Времени и железа у людей много, больно, тесно. Много-много железа, людей и времени - дом наизнанку, дом наружу - город. Моста нет - как войти?
       Дорога есть, пути нет, нельзя, неправильно. Посредине - живое из младших, на границе. Может? Имеет право? Тот, что камень внутри, идет к ней, кланяется, просит разрешения. Да, может, имеет право. В города, оказывается, совсем просто входить. Подождать, пока выйдет кто-то, кто почти совсем внутри и только чуть снаружи. И попросить, вежливо.
       Двое разделяются, но не расходятся - все равно вместе, связаны. В городе пути перепутаны - стебли в венке - тянешься за обоими и не хватает. Все из-за железа и времени, ходи как они, а то сойдешь с пути и потеряешь следы, потом ищи - слушай - различай - долго-долго, много жесткого времени. По одну руку, по другую, камень-руда или камень-правило, старшая дорога или младшая... мало-мало-мало на здесь и там! Хозяйка смотрит, злая-злая, глаза кусаются. По младшей дороге.
      
       Джеймс проснулся от того, что согрелся. Странное ощущение - зима, солнце не встало еще, а только собирается, но тепло. Во-первых, под боком посапывала давешняя кошка, а во-вторых, сухим, совершенно нестоличным теплом веяло от стены - наверное, там проходила печная шахта. Дом в Дун Эйдине был подарком на Рождество от Марии-регентши. На давнее Рождество, еще до боев за Лейт. Подарком воистину королевским: огромным - полный городской "квадрат" в четыре этажа, дорогим, не стоившим короне ни пенни - его отобрали у предыдущего владельца в качестве штрафа - и ненужным. Джеймсу как Хранителю Границы полагались личные покои во дворце, содержать подаренный сундук в порядке он бы не смог, а продавать королевский подарок сразу было неприлично. Впрочем, тут вмешалась драгоценная сестрица - и теперь три стороны квадрата благополучно сдавались внаем, а на площадке в центре располагался маленький оружейный рынок.
       Получился дом достойного размера, содержащийся крепко и надежно, с неплохой даже по столичным меркам обстановкой, а главное - обеспечивающий себя сам, за счет арендаторов. Тут и ремонт, и смена мебели, и содержание прислуги - и ни монеты лишних трат. Но дом, в котором останавливаешься раз в год, все равно остается чужим. Не хватало тут беспорядка, уюта, отпечатков памяти о разбитом и пролитом, сломанном и потерянном, следов жизни, облюбованных мест и историй. Разве что о просителях, которые сбегались сразу - с ворохом настоящих и вымышленных жалоб, тухлых семейных ссор, кляуз и доносов. В Эрмитаж они ездили тоже, но там все было проще.
       Гостей надо позвать, решил Джеймс. Гости и беспорядок наведут, и историю напишут такую, что как бы потом призраков по углам гонять не пришлось.
       Звать однако никого не потребовалось. Когда Джеймс, умывшийся и довольный собой, вышел в комнату, заменявшую ему приемную, Джордж Гордон уже сидел на низком деревянном стуле у камина, пил что-то дымящееся и выглядел как Лазарь, которому только что добрые люди объяснили, где он провел последние несколько дней и почему на нем эти странные белые бинты.
       Значит, случилось - но никто и не сомневался, что случится, едва въедем в городские ворота. Предательство, сговор, королевская немилость, жалоба какого-нибудь давно обиженного - или все это вместе. Осталось только разобраться, что. Джордж все-таки цел и не помят, значит, не засада по дороге. Хотя неловкая засада - не беда, а забава.
       - Что у нас плохого?
       - Как вам сказать... У вас плохого то, что я по дороге обогнал старшего Аррана, Его Светлость герцога де Шательро. Он едет в гости и будет здесь не позже, чем через час. А может быть и раньше, если они уже разобрали затор. А о том, что плохого у меня, мы поговорим, когда он уедет.
       Вот и еще гости. Прямо не к добру: не успел помечтать, а уже все сбывается. Тут поосторожнее думать надо, а тем временем распорядиться принять. Поскольку мы со старшим Арраном пока что не во вражде - принять со всем почтением, с угощением и вином, выслушать, что он там захочет рассказать... и таких гостей еще будет десятка два. Начиная прямо с сегодняшнего дня и до отъезда, а отъезд случится не раньше, чем Ее Величество разрешит покинуть двор и столицу.
       - А почему затор, - соображает Джеймс, - он, что, не верхом?
       Конечно, в Дун Эйдине есть места, где и лошадь не пройдет, да и крупному человеку лучше боком... но в носилках или в экипаже - это только по Королевской Миле и только в определенные часы.
       - Он с подарками. А поскольку поссорились вы некогда очень хорошо, то и подарков много.
       - Заранее? Чтоб я его отпрыска не загрыз ненароком? Это он правильно рассуждает.
       - Заранее. Чтобы вы при встрече сначала подумали, а потом уж... кошку спускали.
       - Всегда бы так... - И только тут обнаружил, почему Джордж помянул кошку: вчерашняя чернуха невесть откуда обнаружилась на руке. Прижалась, распласталась вдоль по предплечью и мурлычет на всю гостиную. Когда залезла-то?..
       Только успел озадачиться - внизу шум, трезвон, ржание и грохот, голоса слуг, стук башмаков... вот и нежданный гость с подарками.
       Грохота как-то много. Но много или мало - а нужно идти и встречать треклятого тезку, Джеймса Гамильтона, герцога де Шательро, хозяина острова Арран, родича королевы и пока что второго человека в линии наследования. С распростертыми объятиями встречать.
       Большая приемная хороша - тоже сестрица постаралась. По стенам - не ткани, не дерево, а фризская глазированная плитка с узорами в родовые цвета, красный, белый, серебряный. Стоит недешево, зато выглядит много богаче, чем стоит. И не портится. И тепло хорошо держит. И не всякому гостю к лицу. Нынешний, вот, в этом буйстве на три краски выглядит как мертвая рыба-дорада на богатом блюде. Цвет только что был, но уже сошел и осталась одна тусклая чешуя.
       Приветствовать первым, уважив возраст и королевскую кровь. Обнять, вдохнув смесь уличной сырости, мускуса и воска для завивки волос. Предложить почетное место у огня и вина с дороги. Сесть напротив.
       Сорок шесть лет герцогу де Шательро и стюартовская кровь в нем над прочими верх давно взяла - высок, статен, немного тяжеловат, но это далеко не всегда помеха, того же Хэмиша Вилкинсона помянуть. Кстати, Хэмиш и на пять лет старше был. Но то Хэмиш, а Джеймс Гамильтон одевается по-стариковски лет десять уже. В темное, длинное, теплое. Только цепи родовые и пожалованные носит, и кольца. Бороду окладистую. И раньше седину в ней прокрашивал, а теперь перестал, настоящая есть.
       С подарков де Шательро, конечно, не начнет - начнет он издалека, с расспросов о здоровье родни. Потом перешли к делам на границе, гость выслушал пару-тройку рассказов о недавних приключениях и в ответ свернул на дела столичные; дескать, вы там наверняка не все наши новости вовремя получали, и не все - в правильном пересказе, так вот, знаете ли, тут у нас было довольно много интересного.
       И пошел, и пошел - одну несвежую сплетню следом за другой, и большинство из них Джеймс слышал уже давно, и до Границы слухи долетают, а среди меньшей части не так уж много достойного попадалось. Промелькнула жалоба на секретаря Ее Величества - дескать, до чего пустое существо, сплошной треск да бряцанье, а никакой почтительности. Еще два десятка рассказов о том, кто кому что сказал и кто чем ответил, о парламенте и проповедях, и о том, что некоторые проповедники как-то... перебирают, с какой стороны ни глянь, и дались же ему придворные увеселения, как будто сам за них платит!..
       И чем больше говорит, тем лучше слышно, что настоящей ссоры с Ноксом у де Шательро нет. И настоящей ссоры с Хантли у де Шательро нет. И от мысли женить своего сына на Марии он отказался... может быть, временно. А важен сейчас старшему Аррану один только человек. Тот, чьего имени он не упоминает вовсе. Брат королевы. Лорд-протектор. Мерей.
       С первого визита де Шательро, конечно, не начнет ни приглашать к совместному поеданию, ни обозначать все выгоды предприятия и долю в добыче: прекрасно помнит, что мы с Мереем грызлись потихоньку, но кто же с ним так, по делу, не грызся, а больше и дальше в последний год не заходили. Так что де Шательро ни малейших поводов подозревать некий умысел и заговор не даст, пока не убедится, что я с ним согласен - а вот визиты наносить будет часто, шумно, так, чтобы все видели, и чтоб Мерей об том узнавал немедленно, раньше всех прочих. Лорд-протектор наш терпеть не может, когда у него за спиной что-то происходит. Начинает прыгать на месте и бить ногами, как пойманный за уши заяц, а это, между прочим, смешно только тем, кто зайца за уши не держал и не видел, как он задними лапами кожаную куртку располосовать может.
       По второму кругу сплетни не идут, повторяться де Шательро не начинает. Просто в какой-то момент сам же прерывает себя на какой-то особенно значимой подробности последнего королевского выезда "и представьте себе, этот Шателяр так и уснул в ногах Ее Величества" - и щелкает пальцами. Люди у дверей этот знак понимают правильно и начинают с топотом и скрежетом вносить внутрь то, что до сих пор дожидалось за дверьми приемной. Серьезные пошли дела, чтобы мне Гамильтоны возили подарки сундуками...
       - Наши астрологи и мои кости дружно предвещают нам неприятную зиму, - пожаловался де Шательро, - А превратности политики многих из нас лишили любимых развлечений. Узнав, что вы возвращаетесь в столицу на Рождество, граф, я решил подобрать для вас подходящий пустячок, который возможно скрасит вам здешнюю скуку.
       Джеймс едва успел подняться и совершенно не успел поинтересоваться, как именно щедрость де Шательро скрасит ему скуку и что за пустячок объемом в четыре... пять... нет, кажется, в десяток отменных сундуков из просушенного просмоленного дерева, без щелей, с надежно пригнанными крышками, как даритель сам уточнил:
       - Не знаю, сгодится ли эта библиотека в замену вашей, но надеюсь, что да. Я подбирал ее в соответствии с тем, что знаю о ваших вкусах.
       Джеймс произнес что-то механическое, кажется, достаточно цветистое и благодарное - лицо собеседника расплылось в улыбке - сделал шаг к первому... вместилищу. Слуга проворно отпер замок, крышка распахнулась - запах кожи, дерева, книжной пыли - внутри, переложенные жесткой вощеной бумагой: двухтомник "Поэтики", Цельс, Витрувий, "Пьесы давних и новых времен", Сидоний Аполлинарий, "Иранские царские сказания", "Зерцало оружейное". Никогда не думал, что святой Николай ходит в мантии на куньем меху и занимается самой паршивой политикой в Каледонии. Ну, почти самой паршивой.
       За такой подарок старшему Аррану можно простить и тот пожар, и все его прегрешения, сговоры и интриги; нельзя только простить, что вообще произвел на свет и своевременно не убил такого отпрыска, как младший Арран - но и то, нетрудно посочувствовать отцовскому горю, это же не наследник, а наказание Господне. Впрочем, есть за что наказывать. Однако ж, не мое это дело.
       Благодушие переполняло Джеймса, как подобранную вчера кошку - мурлыканье, и не умещалось внутри.
       - Если я сегодня не прибуду к Ее Величеству, передайте, что меня задержали обстоятельства непреодолимой силы.
       - Откровенно говоря, я подозревал, что так и произойдет. Хотя, конечно, не взял на себя смелость сказать это Ее Величеству заранее. Но я думаю, что сейчас мне лучше оставить вас. - и улыбается, будто самому приятно.
      
       В сундуках, в кожаных оболочках, нельзя, неправильно, невозможно, хуже холодного железа, тесно, навсегда, не меняется, запечатано, чтобы двигалось, нужно взять в себя, целиком, таким, не-мертвым, впитать, напоить - он радуется, ему хорошо, он будет разговаривать, будет делать живым.
       Он может сухое, запечатанное, освободить и прорастить. В нем нет умения: почему семя - есть семя, почему принять в себя все равно что посадить, выпустить - как вырастить. Делает ощупью. Как младшая-Хозяйка рядом с ним, младшие-разумные, как вода и свет: есть. Он так есть. Просто.
       Другой-рядом-строгий-камень-кристалл - имеет умение, знает мастерство, может сделать "как" из того, что есть. Из того, что делает. "Как" - порядок и смысл, назначение, последовательность. Это все - его, от него. Новые семена. Можно принять, можно передать.
      
       Джеймс так закопался в сундуки, что совершенно забыл про первого гостя - и гость не спешил напоминать о себе, а потом, кажется, настал полдень, и вот тут у Джорджа все-таки кончилось терпение, или то, чем он хотел поделиться, все-таки процарапалось через очень особенное, свойственное только его семейству понимание приличий. Гордон пожаловал сам, собственной персоной - и молча присоединился к исследованию подаренной библиотеки, и не был замечен, пока не потянулся к той же книге, что и хозяин дома.
       - Я, представьте, по "Салернскому кодексу" на новой латыни читать учился, - объяснил Джеймс. Чувствовал он себя неловко, но не говорить же другу, что он о нем забыл. - Он в стихах, а местами еще и в рифму, поэтому сразу видно, где ударения, что как произносится. Так что все-таки стряслось? Что у вашего отца теперь союз с де Шательро, я уже понял.
       - Я помолвлен и скоро женюсь, - сообщил Джордж - и тон и выражение лица не оставляли места для сомнений: это и составляет его беду.
       - Что, девица старше втрое и страшна как коряга, да еще и бесприданница?
       - Нет, девица как девица... - пожал плечами приятель. - Молодая, приятная... - Джордж очертил в воздухе нечто расплывчато-округлое, - с хорошим приданым...
       - Так в чем же дело? У вас ведь нет никого.
       - Ее отец только что уехал отсюда.
       Джеймс присвистнул. Невесту, именем Анна он видел пару-тройку раз при дворе, и вправду - девица как девица, из будущих благонравных жен и хозяек, ни малейшего интереса за такой приударить, разве что родне ее насолить... но в родне там не только старший Арран, там еще и младший. Хорошее такое дополнение к приданому. Неужели корабль лорда канцлера получил такие пробоины, что нужно затыкать дыры чем попало? Странные дела творятся в Дун Эйдине...
       - Зачем? - чем хорош Джордж, его можно спросить прямо. Не захочет отвечать, так и скажет "не хочу".
       - Если совсем вкратце... Джеймс Гамильтон-старший боится, что его сын сходит с ума. А я теперь не наследник отцу.
       - Он уже давно сошел... теперь еще лет десять и его папаша в это поверит. М-да.. понятно. И что, они захотят, чтобы вы жили в доме жены? - Вот это было бы самое паршивое - а, впрочем, кто ему мешает прожить, для приличия, месяц-другой с женой и удрать на границу?
       - Да. А отец, как вы понимаете, заинтересован в де Шательро... и еще больше - в этой вот перспективе. Он уже отдал так Джона верхним Огилви, и, несмотря на все тяжбы, очень доволен. Два замка, баронство. Тут речь идет о большем.
       Прибавить к своим землям еще и добрую половину владений Гамильтонов, как каледонских, так и за проливом... хорошая у лорда канцлера пасть, широко распахивается, как у гадюки. Другой бы уже одной мыслью подавился - мол, не выйдет, не откушу, не проглочу, но если бы старший Гордон так рассуждал, то не был бы самим собой, и звался бы не лордом канцлером, и был бы беднее и слабее вдвое. И так пришлое, и сравнительно недавно пришлое семейство отгрызло у соседей столько, что другие завидуют.
       - А что скажете вы?
       - Я пытался убедить отца, что быть слишком сильным опасно даже в стране, где есть король. Он не согласен. Но в любом случае, он уже обещал, - Джордж стоит у стены, бездумно гладит теплые плитки, - и если я теперь откажусь, де Шательро испугается.
       - Как хорошо быть сиротой, - привычно проворчал Джеймс. - Ладно, хоть невеста годная, а там - уедем скоро, граница нас ждать не будет, а папаше вашему я подробнейшим образом объясню, что с границей шутить не надо, там своих шутников пруд пруди.
       - Я боюсь, что он вас неправильно поймет. Впрочем... вполне возможно Анне понравится на юге.
       Джеймс хмыкнул. В наш приют отшельников, который еще и штурмом могут взять при неудачных обстоятельствах, только благородную леди и тащить. Женская рука в замке - это, конечно, хорошо, но и риска многовато. Была бы необходимость, не было бы другого выхода, что ж, пришлось бы притерпеться и учитывать, замышляя очередную вылазку, что не только мы можем прийти, но и к нам, а этого никак допускать нельзя... но нет же такой необходимости. Ерунду какую-то Гордон придумал... или влюбиться успел? По виду и не разберешь.
       - Ей может понравиться и в Инвернессе.
       - Да. - кивнул Джордж. - Там безопаснее и до моих ближе. Посмотрим. Но это мои плохие новости. А вот ваши - как вы думаете, кто будет моим дружкой?
      
       Если на город смотреть приятно с оговорками, то на замок - без оговорок. Зрелище, милое сердцу любого мужчины и тех женщин, что потолковее. Полюбуешься издаля, подъедешь поближе, спросишь себя "Да как же это брать приступом?", ответишь "Да никак.", и дальше следуешь, удовлетворенно. Потому что и правда никак. Стены на скальном гребне поставлены, из него растут. Вся вершина вулкана обнесена, венцом. И не как-нибудь, а чтобы простреливалось все. И пушки поставлены - на стенах и на подходящих позициях выше по склону. Дорогу в замок защитная стена прикрывает, и еще одна. И форты. Больших ворот - три штуки. Две - в тоннеле между стенами. А дальше - цитадель над обрывом. Квадрат. Всюду - скальная порода, и прочная же. Мину не подведешь. Пушки на расстояние выстрела не подтащишь... людей гнать и просто смысла нет. Вот любимый способ Цезаря - свой земляной вал вокруг возвести - это поможет. Особенно, если артиллерию на нем поставить. Только сколько десятилетий строить придется, вокруг вулкана-то?
       Хороший замок. Очень хороший замок, если внутри сидит тот, кто нужно. Если сам сидишь внутри, а снаружи враг - тоже. Если наоборот... что ж, значит, тебе в очередной раз не повезло и "никак" придется превратить в "как-нибудь" с добавлением "как всегда".
       Можно повернуться в седле, спросить спутников - ну что, парни, взяли бы мы эту крепость, если что? А? Нам же не слабо? - и услышать зычный радостный смех. Смех, а не ржание, потому что кони ржут тише, деликатнее. Взяли бы, конечно, а как же. Если вы со мной, если я с вами.
       Джордж смотрит вверх, щурит глаза. Кивает. О чем думает, понятно. У него в Инвернессе замок с башней, тоже на утесе, над речкой. Ничего замок, налет выдержит. А против армии не устоит. И поправить легко, да королевский приказ не дает. Не дело шерифам слишком уж крепко сидеть - а то не сдвинешь их потом.
       Внутри замка, за добрыми, умно поставленными воротами и надежными стенами, многолюдье. Сочельник, самое время для большого сборища, куда выберутся даже те, кто уже по своим домам и замкам мох вместо меха носит, корнями в камень врос, как сосна над обрывом. Королевское приглашение - как не выбраться? И вот при всех этих старых камнях и корягах, при всех, кто хоть что-то да значит в Каледонии - прилюдно заключать мир с младшим Арраном, клясться ему в дружбе? По королевской воле? В светлую праздничную ночь? Ну... ну только ради его батюшки, а, впрочем, почему и нет? Сегодня помирились - завтра поссоримся.
       Да и повод искать не придется, за младшим не заржавеет.
       Внутри толпа - но с дороги убираются вовремя, все благопожелания - на расстоянии. Головы на плечах есть, понимают, что кому праздник, а кому так себе. Зачем же лиха себе на голову искать?
       Что заметно - темного при дворе поменьше стало. Кто за королевой тянется или милости ее ищет, те и среди зимы цвета подбирают повеселее. Это польза. А то гуляешь по замку как попугай в вороньей стае.
       ...и вспоминаешь отчего-то Клода, во всем его великолепии будничном, а уж тем более - праздничном. При орлеанском дворе понимают, что такое роскошь и богатство. А если вспомнить - тьфу! - ромское посольство, то вообще тоска берет, а родные бородатые рожи в темных шапках, все эти основательные длиннополые солидные одеяния, эти Рутвены - черное и черное, вот уж всем воронам воронье, - эти манеры первобытные тоску усугубляют и углубляют. И света мало. Огромные лампы по сотне больших свечей под потолком - а все равно темно, стыло, тускло, грубо все как-то; королева со своими Мариями - словно цветочная корзинка с лентами посреди монашеской кельи.
       Джордж - золотая середина. В прямом смысле слова - темно-синий. А поскольку синяя краска своего веса в металле стоит, то смысл скромного покроя всем понятен: "я не по недостатку средств, мне так нравится". И желтый лисий мех на оторочках, чтобы цвета в точности родовые повторяли. Он теперь не блудный сын, а жених и залог союза, значит, родство показывать надо. Девицы из цветника смотрят одобрительно.
       Одна из девиц - как раз нареченная Джорджа, Мария ее пока еще не отпустила от двора, да и вряд ли только в силу замужества отпустит, здесь не Аурелия, где особам королевской крови обычно прислуживают девицы, здесь все проще: если королева желает, то дама ей служит. Сестрицу, помнится, Мария-регентша очень отпускать не хотела, насилу уговорили - но у Марии нынешней все-таки букет девиц много пышнее: и четверка тезок, и считай от каждого рода хотя бы по одной смышленой фрейлине. Опять же и посмотреть есть на кого, изящный вкус у королевы наличествует, фрейлин своих она, насколько средства позволяют, украшает по орлеанской моде, а они собою украшают праздники.
       И Мерей, между прочим, денег на это не жалеет. Хорошее настроение королевы дорогого стоит.
       - И не только, - соглашается Джордж. - Умный человек будет поощрять роскошь в любом случае. Везти к нам готовое далеко и рискованно. Дешевле приглашать мастеров. Одно за другое... а еще люди привыкают смотреть на столицу. Съезжаться. Вспомните, сколько здесь было гостей два года назад. А сколько сейчас?
       Верно, но важнее гостей другое: Дун Эйдин как-то ожил за последние годы, нагулял подкожный жирок. Лучше всего это видно по крышам. Едешь, смотришь со стороны на город, и видишь - тут надстроились, рядом тоже, тут флюгеры бронзой натертой сияют, не успели еще потускнеть, там черепица поблескивает, да не простая, а узорчатая. Если люди чинят крыши, если они эти крыши заново перекладывают, не жалея монет на черепицу или сланец, значит, жизнь идет в гору.
       И значит они уверены - городу не гореть, грабителям по улицам не шастать. Не наведет на хозяина беду пестрая крыша по арелатскому образцу. Господи, где ты есть, кстати, с днем рождения, ну если бы ты не сотворил Мерея такой перепуганной сволочью, так ничего бы и менять не надо, хороший же правитель...
       Ее Величество Мария любит и умеет говорить перед подданными. Голос у нее, когда не жеманничает, громкий как труба Иерихонская, но куда, куда более благозвучен. И видно ее, даже не с тронного возвышения, а в толпе, великолепно. Этакая дылда да еще и высокий расшитый жемчугом и камнями чепец. Плюс каждый жест, каждая пауза, каждое движение руки и головы рассчитаны на то, чтобы привлекать и удерживать внимание. Хорошо ее при дворе покойного Живоглота выучили, ничего не скажешь - а впрочем, ничего кроме выучки и натаскивания за этим не чувствуется; у матери ее много лучше получалось. Это у них семейное, умение себя подать; а всем прочим Ее Величество пошла в отца. Стать и гордость, а расчет - ну куда там...
       О чем только ни думаешь, когда идешь по королевскому зову, выслушав трогательную речь о том, как Ее Величество опечалена, огорчена до слез досадной нелепой враждой, воцарившейся в сердце ее владений, и как она желает, чтобы этот вечер был ознаменован богоугодным и благородным делом примирения двух ее вернейших, - Джеймс едва не фыркнул на весь зал от возмущения, - покорнейших рыцарей.
       Это уже повод для поединка, между прочим. Насмерть. По верности к Аррану приравняли... да тут и старший-то забыл давно, как она, эта верность, выглядит. А младший и не знал никогда.
       Впрочем все это не мешает преклонить колено и заявить о своей полной и радостной готовности исполнить любую прихоть Ее Величества. Королева у нас дама, дама оскорбить не может, и потом, сам же ее сюда тащил, вместе с чепцом, правда, не этим. Что уж теперь...
       - И клянусь именем Господним и честью своей, что любой верный слуга короны будет мне братом. - Главное ведь, ни слова вранья.
       Подумал еще - большая часть зала шутку не оценит, а Джордж наверняка сейчас хохочет. Не вслух, конечно, но от души. Что думает младший Арран, неважно. Ему это примирение тоже не сдалось совершенно, ни на какое место не нужно - но королева захотела, отец велел, Хантли дал понять, что пора заканчивать смешить друзей и врагов ссорой, вот все и сделалось. Придется терпеть.
       Вид у паршивца восторженный, сияющий просто. Во всех смыслах - что не шитье, то камни, но глаза горят ярче... видно их гранили лучше. То ли перед королевой выделывается - как для него каждое ее пожелание все равно что заповедь Божия, то ли и впрямь счастлив, что она над ним возвышается и длинной веткой его макушки периодически касается. Это у нас оливковая ветвь мира, надо понимать?
       В отличие от самих оливок в пищу не годится.
       А Арран уже заканчивает.
       - И клянусь вам, - ох, дошутился я, кажется, - что буду вам верным братом.
       И не разгибаясь, кидается в объятия.
       Господи, подумал Джеймс, Господь наш и Пресвятая Дева, и все Святое Семейство вообще, чины ангельские и архангельские, а также бараны в стойле - объясните мне, почему порой обнять живого человека, умытого и наряженного, противнее, чем перетаскать десяток покойников?!
       Потому, сказали чины архангельские в голове - голосом Клода - что мертвецы это удовлетворительный плод трудов праведных, а некоторые живые - упрек свыше в недостаточном усердии.
      
       Представьте себе, что за окном зима и крыши внизу белы от снега. Представьте, что снег этот, там, снаружи, сейчас летит параллельно земле - и тем невезучим, что построили дома дверью к ветру, утром придется выкапываться. Но это - им. А вам тепло и светло. Новые стенные панели, без щелей, новая обивка, свечи, зеркала. Темноте, камню и холоду не оставили шансов. А еще играет музыка - легко и ненавязчиво вплетаясь в разговор, поддерживая тему как третий собеседник. Пимент немного сладковат, но для зимы это даже хорошо, геометрический узор на кубке каждый раз напоминает пальцам о себе, добавляет к вкусу вина. А напротив, наполовину облокотившись на лютниста, сидит очень красивая женщина и говорит об интересных вещах.
       Эта женщина - ваша королева.
       Лютнист играет, словно и не замечая ни королевской вольности, ни беседы - молчит, а на него уже два десятка раз успели нажаловаться, мол, непочтителен, неподобающе ведет себя с Ее Величеством, вездесущ и во все суется. Как всегда, где не наврали, там преувеличили. Так, тихая бледная немочь в кудряшках и кружевах, а музыкант хороший, умелый - и чего ж надо нашим лордам? Хотя Мария могла бы быть и поосторожнее, но в тепле, безветрии, под струнный перебор об этом думать не хочется; лорды, сплетни, недовольство - все это остается снаружи, вне пределов золотой сферы света, музыки, слов.
       Предмет же разговора оказался бы трудной задачей для любого музыканта, кроме очень хорошего.
       - И поскольку в наших краях южная лихорадка не водится, то я думаю, что нам открытых водохранилищ бояться нечего. Правда, открытую воду легче отравить или испортить. Но, в любом случае, главную цистерну нужно ставить здесь, на замковом холме.
       - А откуда брать воду, Ваше Величество?
       - Как думали раньше, из Комистона. Тридцать миль, не так далеко. Там хорошие ключи. Простой акведук можно построить и за три года.
       У королевы под левой рукой, только поведи - маленький столик для письма, отделанный тонким шпоном из разноцветного дерева. На нем не нитки, не пестрый шелк, не острые ножички и длинные иглы - перья, кисти, тушь, старые выскобленные пергаменты. Марии пошли впрок уроки чертежного искусства, полученные в Орлеане. Ее эскизы точны, соразмерны, изящны.
       - Это, Ваше Величество, славный замысел, и если удастся его воплотить - выгоды вполне очевидны.
       И еще более очевидно, что три стабильных года сами по себе необыкновенная выгода для столицы, для страны, потому что уже два в относительном мире, сравнительном покое мы все-таки прожили, отсиделись за спиной Аурелии во время войны, удачно сыграли на море; и только дураку непонятно, что мир и покой нам вредны, даже сравнительные и относительные, полезны акведукам, дорогам и крышам, но вредны настроениям лордов.
       - Я понимаю ваши сомнения, граф. И куда лучше могу понять ваше беспокойство двухлетней давности. Я тоже не верю, что лорды смогут оценить пользу от сладкой воды или красоту расчета... еще меньше я верю в радость и поддержку магистрата. Подумать только, водяные деньги внезапно будут потрачены на то, на что их собирали...
       Два года правления пошли Ее Величеству на пользу. Она уже не похожа на долговязую девчонку, пытающуюся напустить на себя царственное величие древних императриц с готских мозаик, и сообразительную как эти мозаики, у которых вместо ума - сплошь цветная смальта. Что-то она начинает чуять сама, без разъяснений, о чем-то догадываться без подсказок. А может быть и с подсказками, если план уже со всех сторон обсудил с королевой ее брат, наш дорогой лорд-протектор - он достаточно предусмотрителен.
       Но и готовность обсуждать такие планы - признак пробуждающегося рассудка.
       Запах корицы, имбиря, райских зерен, длинного перца, меда... еще чего-то, а, понятно, сосновой смолы, с той ветки, которой мешали пимент. В богатых домах пимент пьют с сахаром, а королева предпочитает мед - ей кажется, что так вкуснее. Эта ее прихоть нравится людям на улицах и трактирщикам нравится тоже. Она предпочитает мед, уют, хорошую музыку и разумную роскошь, а еще она начала предпочитать мир.
       - Если строительство поддержат и мой брат, и лорд канцлер, - говорит королева, - прочим придется уступить.
       Если не принимать во внимание, что Мария перегнулась через резной подлокотник и улеглась боком на колени к лютнисту (а заодно уперлась острым локтем ему в бедро, выдержка у этой кудрявой мокрицы что надо) - беседа просто безупречна, а выводы, которые делает королева, неоспоримы. Если подождать еще пару мгновений, то Ее Величество прямо обозначит, чего она хочет.
       - Граф, вы не успели вновь поссориться с моим братом, а еще вы в старой дружбе с графом Хантли, он вам обязан - и вам ведь нравится мой замысел, верно? - задорно улыбается Мария, склоняя голову и делая просительные кошачьи глаза. Того гляди замурлычет. - Поспособствуйте ему, прошу вас.
       - Я рад служить Вашему Величеству во всем - и Ваше Величество знает, что это не пустые слова. - Это и вправду не пустые слова. Магистрат будет недоволен, город будет недоволен, лорды просто передерутся, а уж что скажет Нокс, и представить не получится, но если акведук все-таки построят, то через три года королеву примется благословлять вся столица - если не весь Лотиан. Жест, но правильный жест - красивый, полезный. Императорский. А вот это можно и вслух. - Но возможность приложить слабые усилия к тому, чтобы моя королева вошла в сонм тех, чьими именами связаны города и течет вода - это не радость, это счастье.
      
       Отчего бы Хранителю Границы, адмиралу флота Каледонии и так далее, доверенному лицу Ее Величества, не навестить после долгой разлуки альбийского посла? Нет решительно ни одной причины его не навещать - в конце концов, это попросту неприлично, пренебрегать гостеприимством альбийского посла, нашего дорогого друга и вернейшего помощника и даже где-то и заступника Джеймса Хейлза в ипостаси как Хранителя, так и адмирала флота, и уж вдвойне, втройне неприлично навещать альбийского посла тихо. Можно сказать, втайне. Можно сказать, украдкой - словно бы с неким неподобающим, преступным, да попросту подлым намерением. Нет. Ни в коем случае.
       Навещать нашего друга, помощника и заступника надлежит официальнейше - громко, торжественно, со свитой, с подарками. И даже с музыкантами, выдаивающими тошные, но парадные звуки из рожков.
       Кошка на плече сидит, как ловчий сокол на перчатке.
       Внутри - не менее радушный и яркий прием, даже не верится, что сооружен из чего попало на скорую руку. Вино из погреба - Джеймсу. Сливки с кухни - кошке. И надо сказать, лютнист в посольстве - не хуже королевского. Никак не хуже. Даром, что и размерами - мебель мебелью, и рожей - разбойник разбойником. Хорош. Ведешь беседу, а самого так и тянет перейти на чужой ритм... подыгрывает послу, негодяй, в буквальном смысле слова.
       А как у вас погода - спасибо, замечательно, все снегом занесло.
       А как у вас погода - спасибо, замечательно, дороги развезло.
       А как у вас здоровье - спасибо, замечательно, гулял и простудился.
       А как у вас здоровье - спасибо, замечательно, я в жалобах тону. Вот получу еще одну про то, как Хэмиш Вилкинсон невесть где заблудился - и тотчас же пойду ко дну ловить на дне луну.
       Хэмиш - ну что, в сущности Хэмиш, скверным был соседом и погорел исключительно на своей наглости, потому что заблудился он на той стороне некоего ручья, где ему - и спутникам его, и скотам, и чадам, и домочадцам тем более, - делать было совершенно нечего. Притом был он там не просто так, а с целью разбойного нападения, можно сказать - удара в спину, и, между прочим, с намерением отомстить за сына, который, опять-таки, нашел свой конец не на той стороне, на которой надлежало бы, после погони по свежему следу, погоня же последовала - да, во всех смыслах, - за совершенно, совершенно недобрососедской вылазкой, нападением, хищением... ну, в общем, вы понимаете, да.
       Да. Но как неприятно, что с ним приключилась такая беда... неужто, заблудшего совсем никак не удавалось вернуть обратно?
       То, что Хэмиш сумел заблудиться в таком количестве, опять переходит границы, но не страны, а приличия. И если бы я не сочувствовал вашему морю, я бы тоже рассыпался в жалобах, завываниям лютни вторя... Но я, как никто, знаю, что на границе случается всякое. И - вы, конечно, знаете, я даже не в порядке напоминания, а просто по любви к нудным повторениям, по занудству, - у нас на границе не то чтобы мало людей... не столько, чтобы мы не справились с каким-нибудь эпигоном - да, во всех смыслах, - Хэмиша, но столько, чтобы не рисковать своими, усовещивая и миром вытесняя героев, которые к нам придут за руном, которое у нас совершенно не золотое, а ровно такое же, что и на их стороне. Так что лучше бы сии аргонавты, знаете ли, плыли бы себе мимо.
       Вы же знаете, граф, вкусы героев необъяснимы. Впрочем, и судьба к ним, как правило, неблагосклонна - что естественно, хотя не всегда справедливость приходит путем закона... впрочем, вина?
       Вы очень любезны, господин посол. Кстати, мы тут строим акведук, представьте себе.
      
       - Вы можете считать меня профаном в политике, граф, но в приграничной политике я не профан. Это легко доказать - я жив. И вот что я вам скажу. За последний год по всем ярмаркам лошади вздорожали в цене вдвое, хорошие - втрое, и их не найти. Я даже об этом в столицу писал. И рейды за лошадьми участились, заметно. Знаете что это значит? Это значит, что в Стирлинге и в Карлайле думают, что может быть война. Очень может быть. Армия себе лошадей с юга приведет, а вот альбийская половина приграничного алфавита, которая рассчитывает к армии пристроиться и поживиться, должна о себе заботиться сама. Что она и делает. Но лошади вздорожали вдвое - а не впятеро... Вы меня понимаете?
       - В Лондинуме еще не забыли "королеву Альбийскую", - хмурится лорд канцлер. - Нынешней весной и летом по ту сторону пролива будет довольно шумно - хотя Франкония и получила два года назад по еретическим рогам от коннетабля, в прошлом году у них было не так чтобы хорошо с урожаем, а, значит, есть много свободных рук и жадных ртов, и они ударят либо по Дании, либо по Аурелии, опять же Арелат - впрочем, цену этой войне мы с вами знаем, но неурожай и в королевстве Толедском, а тут как раз наоборот, южные границы наших союзников открываются, и, знаете ли, ваш родственник, сын Его Святейшества слишком занят усмирением непокорных городов, чтобы прийти на помощь Его Величеству Людовику - а города слишком заняты вашим родственником, чтобы опять же прийти на помощь Людовику, так что пока господин коннетабль будет на юге противостоять Филиппу Арелатскому, мы, знаете ли, совершенно открыты для удара с юга. С нашего юга.
       Кажется, за эти два года у Хантли прибавилось морщин. А всего остального не убавилось. Перстни, цепи, меха, шитье - золотая нить по полночно-синему бархату, - благородные седины, густая короткая борода еще белее, чем раньше. Квадратное лицо, широкие слегка обвислые щеки со свежим румянцем. Само достоинство, лорд канцлер Каледонии, столп католической партии, вельможа, которому пишет сам Папа.
       - Я полностью с вами согласен. Мы открыты. Но лошади подорожали всего вдвое - значит ничего еще не решено. На юге многие хотят войны, но никто не хочет долгой войны. Сейчас они смотрят, насколько нас легко взять.
       - Вот почему акведук...
       - Да. Господин посол Рэндольф меня очень подробно о нем расспрашивал. Сами посудите - проект большой, дорогостоящий, без согласия всех сторон с места не сдвинется... на чем же будет умный человек проверять, чего стоят все наши слова - как не на таком деле?
       - То есть, вы думаете, что...
       - Да, граф. Никогда бы не стал поддерживать начинание, которое разделяет Мерей, если бы не замечательный шанс так легко и просто обвалить все идеи о том, что нас в ближайшие три года можно будет съесть.
       - Вряд ли это единственная вещь, по которой в Лондинуме будут составлять свое мнение. - Канцлер хлопает широкой квадратной ладонью по свиткам с крупной двуцветной, красной и лиловой, буквицей. На кошку смотрит как на крысу. Та тоже не в восторге, еще с начала разговора залезла под камзол и оттуда мурлычет еле слышно.
       Можно пожать плечами:
       - Последней каплей может стать что угодно, но зачем наливать ее самим? Да и городу польза.
      
       Проповедник Нокс считает всех, помимо католиков, своими единоверцами. Единоверцы делятся на внемлющих гласу истины и заблудших. Глас истины - проповеди Джона Нокса, некогда католического священника, обращенного к Господу волей Его, а подробности воли Божией услышавшего в Трире. Очень простая логика. Очень простой на свой лад человек. Искренне уверенный, что исконное островное пелагианство, не одобрившее ни ромских, ни константинопольских нововведений, и ересь франконского монаха Вильгельма - совершенно одно и то же. Потому что вера существует лишь одна, истинная, она же не католическая. Тоже очень простая логика. Богословие по Джону Ноксу мудреной наукой никак не назовешь - любому лорду по зубам: все то верно, что не католическое.
       Даже обидно, что католики почитают того же самого Иисуса Христа. Это главная, наибольшая подлость с их стороны. Поклонялись бы уж честно - идолам. Так нет, сделали идола из Сына Божия.
       Как выглядят фанатики, сотрясающие царства? Преобычнейше они выглядят и преотличнейше. Платье носят строгое, но в честь Рождества Христова - красное, и покроя хорошего. И манжеты кружевные, и воротник рубашки - сегодняшний. Борода не хуже, чем у де Шательро. А вот глаза - лучше. Много лучше - ясные, острые, умные. А еще он добрый. Чужого горя не выносит. Половину своего времени на всякие несчастья тратит, просители к нему толпами ходят, проповеди писать некогда. И к жизни вкус имеет - недавно второй раз женился на девице втрое моложе... и она на него не жалуется. Всем был бы хорош, только вот Истина ему открылась, нашла, называется, время, место и человека.
       Кошка к нему не пошла. Предпочла остаться во дворе. Причем на крыше собачьей будки, так что хозяйский пес аж обмер от негодования.
       Из глубины дома тянет свежей пышной сдобой. Проповедники истины не пренебрегают домашними пирогами - судя по запаху, с требухой, а также с форелью, и с жирной кашей на шкварках, и с крольчатиной...
       Гостя, не внемлющего гласу истины, но все же, все же единоверца, хотя и слугу еретички, соратника канцлера, в заблуждениях упорствующего, от коих даже сын родной отступился, такого гостя Джон Нокс не спустит с лестницы и больным не скажется, примет и выслушает, будет внимателен. Примет пожертвование на типографию, поблагодарит за сочувствие к его тяготам - на континенте препятствуют проповеди, королева Альбийская, хоть не идолопоклонница, но хуже того - негодяйка, предательница, запретила въезжать на Альбийские земли... а в Каледонии дело не лучше - стыдно сказать, кто у нас на троне, женщина, да к тому ж католичка.
       Гладит обтянутую мягкой телячьей кожей доску. Под ней - книга, отпечатанная, должно быть, в Трире. Книгопечатание там еще не выродилось. Лучшие Библии происходят оттуда, но увы - нужно знать франконскую речь, чтобы насладиться чтением. Джон Нокс трудится над собственным переводом, который будет точнее старого пелагианского. На одни письма ученым богословам на континент у него уходит больше серебра, чем пожертвовал Хейлз.
       - Я вам сразу же скажу, где здесь мой интерес. Два. Во-первых, мои дела в последние три года пошли в гору, но и долгов осталось немало - и львиную долю этого долга держит гильдия каменщиков. Если я добуду этот заказ, я почти рассчитаюсь с ними. Ну и, случись война, город, у которого есть запас воды, легче оборонять. Акведук смогут перерезать далеко не сразу. Это мои выгоды. А теперь посмотрите на ваши. Нижний город задыхается без воды, не мне это вам объяснять. Строительство вотировали еще при покойном короле - и пошлину водяную в городе собирали десятилетиями. А последние годы часть этих денег шла... на воскресные школы, на типографии и на прочие богоугодные дела. В ваши руки. И теперь, если вы возвысите свой голос против строительства, скажут, повторяю, скажут, что дело вовсе не в том, кто у нас королева, а в том, что это серебро залило вам глаза, рот и уши.
       Человеку в праздничном платье не впервой отбиваться от подобных обвинений - и первый укол он всегда воспринимает с царственным достоинством праведника; а он и правда совершенно невиновен и из денег, отданных на дело веры, не тратит на стороне ни монетки. Но от упорного повторения постыдных поклепов - да еще каких, кто же не помнит, кто из спутников Христа так паршиво распоряжался денежным ящиком, - звереет и начинает буянить. Но до этого пока не дошло. Разводит безупречно чистыми во всех отношениях руками.
       - Перед Господом на мне нет вины... - говорит он. - Что мне людская клевета? Траты же на эту королевскую выдумку совершенно бессмысленны и нелепы, и право, лучше было бы отдать деньги на проповедь. Что толку грешнику от воды из акведука, разве она утолит его жажду в адском пламени?
       - Сколько людей не услышит вашей проповеди, потому что решит, что вы обделили их водой? И потом... что толку грешникам в городской больнице, что толку грешнице, потерявшей мужа - простите, она очень громко говорила, слышно было даже через стену - в том, что вы дали ей возможность честно заработать на хлеб? Вы ведь могли потратить это время на проповедь. И что будет с людьми из магистрата, когда им скажут - просили вас малые сии, а вы не дали?
       - Есть проповедь словом и проповедь делом, - терпеливо объясняет Нокс. - Так, между прочим, вместо этой ромской причуды можно было бы открыть работный дом для городских вдов и сирот - и тогда не было бы нужды помогать каждой вдове персонально.
       Это просто замечательно, просто великолепно. Приятно иметь дело с человеком, который, понимая неизбежность отступления стремится получить хоть шерсти клок.
       - Ее Величество, хоть и не склонилась пока к истинной вере, а все же не чужда милосердию и сердце ее чувствительно к страданиям вдов, да и, - и тут нужно придвинуться поближе, говорить потише, - тщеславие и женское, и монаршее ей ну совсем не чуждо. А работные дома в Аурелии очень в моде. Так что если королева не натолкнется на противостояние в одном деле, то с радостью откликнется на призыв к другому. А вот если натолкнется...
       - Вы предлагаете мне потакать женскому тщеславию? - В высоком узком оконном проеме Нокс смотрится как сам себе витраж, алое платье на фоне желтого и голубого: небо, солнце, ясный морозный день.
       - Если у нас есть в запасе только сильное... что нам мешает сделать из него сладкое?
       - Все это следует... обдумать. И обсудить во всех подробностях, - недовольно хмурится проповедник. Хочет, чтобы его убедили со всех сторон. Пряник он уже увидел, а вот намек на кнут не уловил пока что - а напрасно...
       - В сущности, дело даже не в тщеславии - понимаете, но это не для посторонних ушей, ни в коем случае... собственно, идею-то предложил Ее Величеству лорд протектор. И наша добрая государыня согласилась, и загорелась воодушевлением - а разве плохо, что королева следует советам старшего брата? Он хочет привить Ее Величеству вкус к делам милости и благоустройства. Сопротивление же может натолкнуть нашу королеву на мысли о том, что в соседних странах монархи обладают куда большей властью. Я не вижу доброго дела, которое могло бы выиграть от такого оборота событий. Не мне вам рассказывать, доктор, но некогда Понтий Пилат тоже хотел построить в Иерусалиме акведук... синедрион воспротивился. Сколько я помню, та история закончилась очень плохо. Для всех.
      
       Зал побогаче, потолок пониже, людей больше, разговор проще. Опилки на полу погрязнее, деревом и сдобой не пахнет совершенно. Тут даже вина не предложат, что уж вспоминать пироги с форелью и истиной?..
       - Раньше можно было - и справедливо - сослаться на немирье в стране. Какое уж там строительство. Раньше можно было - и справедливо - сослаться на то, что и регентша, и парламент засунули руки в "водяные деньги" по локоть, а остаток идет на благоустройство и добрые дела. Но сейчас-то у нас мир. И лорд-протектор прекрасно знает, что он пока что у вас ничем не поживился. Что о нем ни говори, деньги в своем кошеле от денег в вашем он уж как-нибудь отличит.
       Магистрат гудит, вздыхает, переглядывается - улей в недоумении. Улей, бесцеремонно разбуженный посреди зимы. Растолкали, вытряхнули на мороз, теребят. Заставляют выбираться из привычной колеи, в которой остатки денег так и будут потихоньку тратиться на то, на се - где на починку дороги, а где и на постройку каких-нибудь чрезвычайно необходимых амбаров и конюшен... во дворах домов членов магистрата, конечно же. Пришел злой и посторонний, растеребил, чего-то хочет - и пугает. Лордом протектором для начала. Потом нектаром подманивает: а ведь вода-то для города, чистая и сладкая, а ведь не только королеву хвалить будут, нет, не только - если магистрат вовремя обозначит свое отношение, свое желание и ратование за нужды горожан.
       - Это большое строительство... и по меньшей мере эти три года "водяные деньги" никто не посмеет тронуть. - Одна чаша весов. - Да и кто в здравом уме станет вредить делу, которое преподобный Джон Нокс назвал богоугодным. - Вторая. И гвоздь в крышку гроба. - Дун Эйдин не Фризия и не Альба, наших горожан так легко на бунт не раскачаешь, но я думаю, что если им объяснят, что королева, лорды и истинная церковь готовы дать им воду, парламент выделил деньги - а не согласен только городской магистрат...
      
       - ...и вот наконец-то я имею достойную возможность отплатить добром за добро, а щедростью за щедрость - потому что королевская благосклонность ведь, сами понимаете, для всякого верного подданного Ее Величества лучшая награда, а как нынче завоевать эту благосклонность? Совершенно несложно, и совершенно законным, честным, добропорядочным путем - всего лишь поддержать начинание королевы. Публично. Перед парламентом. Можно даже с определенным... ну, звоном, шумом - и предъявить парламенту прекрасную трехглавую гидру, где по краям лорды наши протектор и канцлер, а посредине - сами понимаете, и я буду не я, если парламент перед этим видением устоит.
       Герцог склоняет голову набок, видимо, пытается понять, почему сам собеседник не стремится оказаться средней головой гидры, прикидывает, хочет ли он делить с Мереем хотя бы и метафорическое тело, вспоминает, что за гидрами приходят герои... но королевская благосклонность не валяется на дороге.
       - Дорогой друг, но гидры - животные мифические, а в нашем случае головы... могут вступить в спор, просто увидев друг друга. - У герцога де Шательро отличный аппетит, и стол в его доме завидный: все, от овсяных и ячменных лепешек и пикши, копченой на три разных манера, до кранахана с лучшим медом, сливками и всякой ягодой.
       Кошка-чернуха, так и оставшаяся безымянной - ни одна кличка к ней не подошла, - устроилась на коленях и даже из вежливости не требовала кусочков. И так хозяин вытаращился на нее, как на восьмое чудо света. Тоже, нашел диковину. Да, кошка. Черная.
       - В этом нашем случае наблюдается всеобщее единство. Мерей, и Хантли, и даже такая фигура как Нокс, и менее значительные лица из городского магистрата все и одновременно горят желанием увидеть акведук. Совпадая в этом желании с Ее Величеством. Нет, право, справки навести совершенно несложно - и я вас нисколько не тороплю, просто сами понимаете, у нас множество желающих снять сливки с чужого молока, и как бы вас не опередили.
       - Но почему вы преподносите этот подарок мне? - де Шательро с удовольствием обсасывает косточки перепелок, тушеных с малиной.
       - Потому, что Ее Величество вряд ли успела забыть, кому она в очень решительной форме высказала свои пожелания. А я желаю дать ей весомые доказательства единства... между ее верными слугами. А когда верные слуги Ее Величества встречаются, вступают в соглашения и лелеют тайные планы, то делают они это исключительно ради блага страны и короны. Как уже было неоднократно доказано.
      
       Смертный - опорный камень, смертный, не пошедший в ловушку, - сам мастер ловушек. Заплетает пути других смертных, расставляет силки. Связывает то, что само не свяжется. У него есть сила, но отличная от силы настоящих-подобных. У других смертных тоже такая есть, редко, меньше. Новое, новое...
       Такого не сделать, не повторить. Ловушка нет-есть. Есть игла - он сам, длинная узкая, светлого железа. Нитки нет. Совсем нет. Нитка - взгляды тех, кто следит за иглой. От камня к ветке боярышника, от ветки к стволу ивы, от ствола вверх к сорочьему гнезду, а потом взгляды встречаются и все, кто следил за иглой, видят. Друг друга. Паутина. Они не в ловушке - они ловушка. Нити и узлы. Видят - и не могут выйти, потому что видят.
       О таком мастерстве говорят слова-память, бывшее до начала пути, увиденное теми, чье начало раньше. Много раз раньше. Давно. Время силы. Смертные пришли потом. Мастера из настоящих-подобных теперь скачут за ветром, охраняют живое и мертвое от жадного небытия.
       Этот делает - не понимая. И того, что паутина не хочет видеть, не хочет быть, не понимает тоже.
      
       Джеймс Гамильтон, граф Арранский, герцог де Шательро, возвышался над собранием аки кедр рыкающий и лев ливанский - и любой, прислушавшийся к нему хоть на мгновение, должен был осознать, насколько странным, немыслимым, невыносимым и горестным является то обстоятельство, что благородная столица Каледонии вынуждена возить воду бочками... а бедный люд так и просто черпает ее откуда попало, навлекая болезни на свою голову и позор на головы всех остальных.
       Парламент внимал. Господа представители уже все поняли про гидру, прикинули, откуда станут брать камни, глину, лес, людей, кто будет кормить строителей... и теперь наслаждались ораторским искусством.
       Переменчивый ветер то забивал окна мелким липким снегом, то растапливал снег до воды, а влагу обращал в лед при следующем дуновении. Полуденное солнце через все эти капризы неба даже и не пыталось пробиться, сидело себе за тучами и не заглядывало в палаты каледонского парламента. Напрасно: такое зрелище не каждый день бывает.
       Гамильтон ораторствовал, наслаждаясь сам собой - игрой голоса между стен, солидными жестами, фигурами заранее заученной, умело написанной речи, достоинством и основательностью формулировок, и тем, что слушали его внимательно, любовались, кивали, в нужных местах хмурились, в других - смеялись. Такое единение в стенах каледонского парламента само по себе примечательно, учитывая предмет обсуждения. Это заседающим тоже очень по душе. Все за, никто не против. В Дун Эйдине? При дворе? В парламенте и в магистрате? У нас, в Каледонии? Невероятно!..
       Аррана слушали бы и пару часов, но он столько выдержать не мог, конечно. Отговорил - и сошел с возвышения, перекинув тяжелый шлейф одобрения через локоть вместе с расшитым парчовым плащом. Дальше стали разбирать жалобы.
       На третьей или четвертой Джеймс понял, что уже несколько минут разглядывает тень от оконного переплета и не думает вообще ни о чем. А думать было нужно, потому что на ажурную сетку легла сверху еще одна тень, плотная и длинная - и принадлежала она лорду-протектору.
       - Сестра сказала мне кому мы обязаны сегодняшним праздником, граф, и я спешу передать вам ее благодарность. Моя блекнет в ее тени и сама собой подразумевается.
       Тут не брякнешь какое-нибудь "не стоит упоминания" - не тот случай: как скажешь, так и запомнят. Отвечать надо, памятуя, что каждое слово будет не только передано королеве, но и искрами разнесется по зале парламента. То есть, встать и возрадоваться, громко и витиевато, монаршьей благодарности, каковая является лучшей наградой для доброго слуги Ее Величества и так далее, и так далее, и не забыть упомянуть о том, что собрать воедино сию головоломку стоило немалых усилий. Это - для окружающих. Пусть знают, кто все провернул.
       Поворачиваются головы в шелковых отделанных мехом шапках. Где шелк новый, где и протершийся, мех то пушистый, то облезлый, какого только нет - волк и лиса, бобер и белка... Бывшие бобры и лисы аж дыбом встали в попытках расслышать, о чем там говорят лорд адмирал и лорд протектор.
       - Признаюсь вам, - улыбается новоявленный Меркурий, посланник богов, - что следить за вашими перемещениями было немалым удовольствием.
       "Как будто я не знал, - думает Джеймс. - Как будто я не знал, что с меня глаз не сводят с той минуты, что я въехал в город. Почему ж ты думаешь, я к тебе, единственному, не пошел вообще? Понял ведь. Умный."
       - Еще большим удовольствием было обнаружить, что все верные подданные Ее Величества пребывают в добром согласии и не хватает только сущих мелочей, чтобы из этого согласия образовалось единство.
       - Аминь... - смеется Мерей, чья власть стоит только на том, что у нас никто, ни с кем и никогда не может договориться надолго, на том, что он сам - незаконный сын, которому не стать ни королем, ни мужем королевы... и за это его до поры можно терпеть. Он хочет, чтобы не до поры. Он хочет - навсегда.
       Джеймс начал обдумывать, какие именно выводы сделал лорд протектор из увиденного и услышанного - и сбился: с ораторского места прозвучало что-то знакомое. Обернулся, прислушался. Так и есть. Явление неупокоенных дураков. Огилви, королевский конюший, с очередной жалобой на Джона Гордона. Это же какой по счету раз, задумался Джеймс. И какой уже подряд год?
       Из окон полился яркий любопытный свет. Даже солнце не выдержало, проковырялось через тучи, растопило наледь и жадно приникло к решетчатым высоким окнам. Немудрено: на бородатую бабу или особо гнусного карлу всегда поглазеть спешат на зависть ученому философу или знатному оратору.
       - И я прошу и требую, чтобы земли и достоинство, положенные мне по праву крови и старшинства, были возвращены мне, чтобы сэр Джон Гордон, обманом и мошенничеством получивший мое наследство, потерял право носить имя Огилви и вернул ключи от захваченных им замков и чтобы честь нашего рода была восстановлена!
       Потолочные своды некогда были расписаны нравоучительными картинами вершащегося правосудия. Теперь из-под копоти на ораторов с жадным интересом глазела эринния, оттесненная товарками от Ореста, торчали крыло и кончик обнаженного меча архангела, а ярче остальных росписей проступала невесть чья плохо задрапированная упитанная задница, расположенная на удалении от свечей.
       Такой ответ от высшего правосудия королевскому конюшему Огилви.
       - Одного не понимаю, - пожимает плечами Мерей, - почему он до сих пор жив?
       На лице у Мерея - только искренний интерес, даже сочувствие; а вот если Огилви встретится в каком-нибудь переулке со смертью, или на охоте из седла вылетит, или еще с ним какая беда случится - Мерей же первым обвинит Гордонов и в убийстве соперника и в незаконном захвате титула и имущества. Хотя законность в суде подтверждалась уже раза три. Или четыре. В общем, кому угодно хватит. Так что жив Огилви ровно потому, чтобы никто его смертью не смог воспользоваться против лорда канцлера.
       А история вышла даже для Гордонов веселая - поссорился старый барон Огилви с единственным сыном... и не тишком-ладком, как Хантли с Джорджем, а на всю страну, с проклятиями, стрельбой вслед и собственноручно снесенной заготовкой могилы на родовом кладбище. Ссора была не первой, Огилви из Дескфорда слыли народом горячим, но отходчивым, продолжения никто не ждал. И сколько ж сплетен пошло, когда старик Огилви блудного сына звать обратно не стал, а вместо того поехал в гости к близкой родне и союзнику - Большому Гордону, графу Хантли, и... попросил у него одного из сыновей в наследники, благо сыновей у Хантли было что песку морского.
       Дальше было еще забавней. Отдали ему Джона, третьего сына, которому до титула графа Хантли - два старших брата, и оба здоровьем не обижены, а Джон мальчишка славный, где надо горяч, а где надо - и послушен, в общем, с приемным сыном Огилви повезло куда больше, чем с родным, да и приемная мать, вторая жена Огилви-старшего, на него не жаловалась. Жаловалась она на Огилви-младшего-неприемного, и, судя по всему, основания для жалоб у нее были. Обделенный титулом и владением бывший наследник тоже в долгу не оставался.
       Так все это себе немирно и вертелось, пока старый Огилви не помер, отписав все, что мог, Джону.
       Его похоронили, выдержали траур - и Хантли настоял, чтобы приемный сын женился на приемной матушке... чтобы и приданое из семьи не ушло. Тут на дыбы поднялись оба предполагаемых супруга - дело как-то уж слишком пахло инцестом, да и Елизавета Огилви и правда Джону в матери годилась. Только для того, чтобы спорить с Хантли и при своих остаться, нужно быть все-таки Джорджем - в крови весенняя вода, а в голове - зубчатые колеса. Покричали жених с невестой... и сдались.
       Не сдался только обделенный изгнанник. Пытался решить дело силой - но куда ему тягаться против Гордонов. Пошел законным путем, подавая жалобу за жалобой. Еще при покойной регентше начал, и тогда же получил первый отказ, но не утихомирился. Десять лет так и прыгает, пытается отнять то, в чем ему отец раз и навсегда отказал.
       И не понимает, бедняга, что ничего ему не получить, даже если Мерей с Гордонами публично поссорится. Потому что себе дороже порядок менять. Земли-то, может, и отберут - а вот чтобы ему отдали, это вряд ли. Когда у нас хоть что-нибудь отдавали обиженному? Это нарушение традиции, даже кощунство, можно сказать. Можно. Но вслух в этой компании такого не скажет даже Джеймс. Если он трезв, конечно.
       Незаконный старший сын короля понимающе кивает.
       - Чудо что за страна. Ни в одном доме нельзя говорить о веревке.
      
       - Что-то вы подзадержались, любезный мой братец, - вместо подобающих приветствий говорит дражайшая сестрица, и немедленно поясняет, вслух, на весь замковый двор: - Ваша слава интригана, коварного пройдохи и, не побоюсь этого слова, сводника, прибыла на неделю раньше вас!
       - Кого-о?
       - Кого слышали. И не отрицайте. Кто еще мог бы сосватать лорду нашему канцлеру дело, за которое ратует духовный наш наставник? - Двор сер, снег бел, небо под стать камням, у сестры зеленый плащ с золотыми шнурами, рыжеватые косы, румяные щеки, вся она - отрада взгляду.
       - Это клевета, позорная и гнусная клевета, порочащая честь нашего рода! - а сестру следует неподобающим образом обнять, подхватить, провернуть на вытянутых руках и поставить на место. - На земли мир, во человецах благоволение - и это дела Господа Нашего, а я не имею к этому ни малейшего отношения.
       - Врете, - приговаривает сестрица, припечатывает каблучком снег. Тень ее танцует по белому камню, по белому снегу двора, - Вы всегда врете и интригуете, интригуете и отпираетесь, отпираетесь и прикидываетесь, что и рядом не стояли. Так вот можно подумать, что вы не родились, как все смертные, от матери с отцом, а от нашего батюшки отпочковались, как побег!
       - Я и есть побег древнего и благородного... древа. И я должен был как-то отплатить Господу Богу за свершенное ради меня чудо.
       - Какое чудо? - щурится Джейн. Не доверяет чудесам, совершенным во имя родного брата. Умница. Поземка танцует вокруг ее башмачков - и сама сестрица приплясывает от нетерпения. Снег не успевает заметать следы, ветер сдувает его с чисто выметенного ровного двора.
       - Де Шательро. Подарил. Мне. Библиотеку.
       Кто бы мог подумать, что достойная благородная дама, жена лорда и хозяйка замка может так... громко и пронзительно выражать свое ликование. Вполне корыстного свойства, надо заметить: вместе с прошлой библиотекой сгорели и обожаемые сестрицей длинные брехливые истории о путешествиях в загадочные земли. И еще более длинные толедские рыцарские романы, со всеми их скрупулезными перечислениями подпруг и застежек, тоже сгорели... не жалко ни того, ни другого; но какая обуза для всякого человека иметь ученую сестру! Ученую, алчную и решительную. Лучше уж Вилкинсоны, право слово.
       С сестрой-то ничего не сделаешь, даже если поймаешь на грабеже...
       - Вы ее оставили в городе? - спрашивает, и упирает руки в бока так, словно уже готова послать обратно в Дун Эйдин за книгами.
       - Я немножко привез сюда. То, что вам понравится. Э... то, про что я уверен, что понравится.
       Сестрицын супруг возвращается только к вечеру: объезжал владения, немного поохотился, немного задержался в гостях у одного из арендаторов, так что был вдвойне благодушен - хотя, казалось бы, куда ж еще? Замечательный муж для Джейн: добрый, щедрый, обходительный, ни во что не встревает - и совершенно негодный родич. Потому что добрый и никуда не встревает. Надеяться на его помощь не приходится. Сомневаться в том, что, случись беда, он сестру убережет - тоже. Хоть тут все хорошо.
       Ужинали по-домашнему, то есть, досыта и еще немножко с запасом. По-зимнему: вдоволь мяса и хлеба, а рыбы, ягоды и овощей меньше. Зато похлебки из копченой пикши - вдоволь, да такой, что не везде сварить сумеют. Так и чувствуешь, как каждый глоток золотит изнутри глотку и нутро!
       А суп из баранины? С морковью, репой, сельдереем и всякими другими кореньями? Ароматный, наваристый, настоявшийся в горшке. Покрытый прозрачными каплями жирка, подвижными, как ртуть. Тут мало знать секрет, надо еще иметь особенную удачу, чтоб за этот суп можно было душу Сатане продать и не жалеть о сделке.
       А пудинг с сухими фруктами и имбирем?..
       Пили мало из уважения к сестрице... бедняжке еще долго разбавлять вино водой. Зато много пели. Удачный и уютный зять, как оказалось, очень лихо играл в "лису и гусей", причем за лису, в нападении. Потом будущая мать семейства и настоящая его глава снизошла - и раскатала их обоих. И за лису, и за гусей. За гусей даже быстрее. Потом они потеряли фигурку. Гусь был зеленым, обивка тоже. Искали долго, смеялись дольше.
       Устав смеяться, перешли к главному вечернему развлечению: новостям и сплетням. Этого добра у Джеймса хватало, учитывая, что Джейн с супругом в Дун Эйдине не были с начала осени, гостей принимали мало, сами выезжали тоже не слишком часто. Теплая размеренная жизнь даже не текла, стояла ровной зеркальной водой в пруду... и ряби на этой воде не хватало обоим. Новости товар скоропортящийся, а вот байки, сплетни и страшные истории замок будет с удовольствием повторять до самой весны. Джеймс помнил этот ритуал с детства. Стряпухи на кухне ловили матушкиного грума, прокравшегося за лепешкой, и начинали:
       - А расскажи-ка нам как в прошлом году леди выезжала в столицу?
       - Так я же на прошлой неделе!..
       - А все равно расскажи, не ленись, послушать-то приятно...
       И Джеймс не стал лениться и рассказал, как де Шательро произносил речь в парламенте - и как после него словно черт из зеркала вылез обездоленный Огилви со своей жалобой.
       - Сестра благоволит ему, - заметил Джон Стюарт. - И не зря. Он привел в порядок не только конюшенные службы, но и часть дворцового хозяйства. В наследники я себе такого тоже не пожелал бы, а вот в управляющие взял бы, не глядя.
       - Да неужели, мой лорд супруг? - Джейн приподняла бровь. - Сердечно вас благодарю! Неужели вы забыли, за что отец изгнал его из дома и рода?
       - Видите ли, леди моя супруга, я не его отец. И если бы мой управляющий обеспокоил мою жену, я не прогнал бы его, а повесил.
       Джон Стюарт - добродушнейший из зверей полевых, но тут веришь каждому слову. И драться не стал бы. Потому что не с кем.
       Перешли к вещам более приятным - как праздновали в Холируде Рождество, как мирились, как была одета королева, как принимала - и каким вовсе нестрашным украшением оказался ее новый музыкант.
       Джейн слегка скривилась - словно разбавленное вино ей кислило, и чем дольше слушала, тем хуже и хуже делалось вино. На прямое уже "да что там, совершенно невинные картины", наконец фыркнула и сказала, что все лето при дворе имела сомнительное удовольствие любоваться этими невинными картинами. И не в том беда, что они не так уж невинны - какое там, проще представить, что Мария сделала любовником свою кудлатую завитую собачку, чем это ничтожество, но не пробовал ли дражайший братец взглянуть на происходящее не своим ко всему привычным и затупившимся в Орлеане взором... а вот, скажем, как смотрит на это обычный горожанин. Или - лучше того - как бы смотрел бы, скажем, лорд Рутвен на такое поведение своей супруги с каким-то заезжим лютнистом. А?
       - Рутвен? Этот в лучшем случае присоединится, - буркнул Джеймс. - В худшем отберет лютниста. Простите - но что ж это вы после еды и о Рутвенах... И я не орлеанским взглядом смотрю. Случись там Нокс он бы тоже ничего не углядел, кроме достойной всяческого осуждения любви к развлечениям и удобству.
       Сестрица призадумалась, покачала головой и торжествующе заключила:
       - Значит, это он при вас притих. Потому что то, что видела я, было весьма неблагоразумно.
       - Тогда давайте иначе, мудрая сестрица. Расскажите мне, что видели вы. - Поздравь себя, Джеймс, ты стал пугалом.
       - Этот мальчишка позволяет себе лишнее по любым меркам, - отрезала сестрица. - Например, летом во время выезда он уснул у ног Ее Величества. И как бы не на две трети под юбками, - добавила Джейн, уже поймав удивленный взгляд, мол, ну и что ж здесь такого. - Без позволения приходил в королевский кабинет. Мог спрятаться где-нибудь и высунуться в любой момент. Болтал, что никто, кроме него, не умеет ухаживать за Марией, когда у нее голова болит. Представь себе вот это все...
       Джеймс представил. Потом представил еще раз. Потом спросил:
       - А лорд протектор поздно заметил - а теперь не рискует вмешаться?
       - Лорд протектор так дорожит установившимся взаимопониманием, что и не будет вмешиваться.
       - Тем более, - добавил брат лорда протектора, - что вмешательство равно признанию, что случилось нечто неподобающее.
       Джеймс вздохнул. Мария, которая готова - с легкостью, с воодушевлением! - поступиться значительным, как согласилась она с тем, что католические храмы в Дун Эйдине останутся закрытыми, за исключением часовни в ее замке, ни за что не согласится пожертвовать такой пустяковиной, как аурелианский лютнист. Скорее войну устроит. И лорд протектор, который вынужден при любом раскладе делать вид, что все хорошо, так и нужно. Сера и селитра.
       - Ладно. В крайнем случае я с ним в пьяном виде поссорюсь и что-нибудь ему сломаю.
       Так, потихоньку, завертелось колесо недели - разбор прошений и жалоб, охота и обед, послеобеденный сон до самого ужина и долгие, за полночь кончавшиеся беседы. Утром ты благодушен настолько, что даже очередной спор о прирезанных землях, очередная поножовщина внутри семьи, очередная свалка деревня на деревню из-за косого взгляда, очередное обвинение в детоубийстве или колдовстве отзывается металлическим вкусом во рту только до обеда. Даже если спор не удается уладить, а детоубийство, наоборот, удается доказать. Да и драгоценная сестрица поможет, в случае чего. Со своим грузом она расправляется не в пример быстрее - да он у нее и не накапливается так.
       Одна беда, пора возвращаться назад, в столицу: Ее драгоценнейшее Величество не желает, видите ли, надолго расставаться с угодившим ей графом. Впору задуматься, когда теперь выберешься на Границу - а, впрочем, до весны можно и подождать, да и пока там Джордж женится, пока проведет с женой время, приличествующее, чтобы не обидеть благородную даму. Хотя у невесты на лице никакого воодушевления не видно, так что авось и не обидится - ну да она, впрочем, тихая, может, скромничает...
       Пора уезжать. Да и то хорошо, что пора - как поживешь в гостях у сестрицы с зятем, так и хочется тоже жениться, осесть, объезжать земли, торговать и охотиться, жить как все.
       А желание это пустое. Вон, Дженет Битон, не женщина, а чистое золото - умная, дельная, спокойно с ней было как ни с кем... а ведь повесился бы от жизни такой, если не через полгода, так через год. Впрочем, не повесился. Просто вернулся и узнал - умерла.
       - И, между прочим, заберите с собой того бессовестного проходимца, которого вы мне подсунули в прошлый раз, - говорит любезная сестрица. - Глаза б мои его не видали!
       - Да куда ж я его заберу, у меня его зарежут. - Чистая правда, зарежут. Проходимец в Орлеане научился девушек высвистывать - так лихо, что почти завидно. А вот лихо драться или хотя бы быстро бегать не научился, а это даже в низинах недостаток большой, а на границе так и вовсе смертному приговору подобно.
       - Тогда я его, с вашего позволения, повешу, - улыбается кровожадная Джейн. - Женить его нельзя, он клянется, что уже...
       - Да Бога ради... я его обещал пристроить в хорошее место и пристроил. А если он доигрался, то делайте с ним, что хотите.
       - Я, - говорит сестрица, - между прочим, не шучу. Он все-таки не наш почтенный дядюшка Патрик, чтобы сразу по десятку девиц соблазнять.
       - Дядюшка наш Патрик все-таки духовное лицо, епископ, можно сказать. Он никогда не позволял себе соблазнять несколько девиц сразу. Только последовательно.
       У дядюшки Патрика, епископа Элгинского, помимо пяти или семи любовниц и полутора десятков бастардов еще имелся какой-никакой доход, положение и союзники-католики по всей Каледонии, начиная с лорда канцлера, и это при том, что на истинную веру он чихал, а на религиозное рвение лордов конгрегации чихал дважды. Тем не менее, еще при регентше Мерей с графом Аргайлом не позволили разграбить дядюшкино аббатство - и, видимо, в благодарность за такую терпимость епископ Элгинский на пару уже с графом Хантли свистели королеве в оба уха, что необходимо восстановить в стране старые порядки и особенно старую веру. Дядюшке, обаятельной - семейное! - заразе, сходило с рук и это, что уж там выводок незаконных сыновей и дочек... которых он, между прочим, аккуратно признавал и вписывал в соответствующие реестры - Бог весть за какие взятки. Порядочный человек и служитель Господень. Нет, орлеанскому нашему золотцу, студиозусу недоученному, с дядюшкой равняться было нечего.
       - Так забираешь?
       - Ладно уж, так и быть... ведь повесите, верю.
       Опять же, трудно отказать себе в удовольствии доложить о похождениях шалопая лицу, которое обещало шалопаю покровительство. Жаль, правда, что через пролив выражение этого лица - то есть, Эсме Гордона, - не увидать, но можно себе представить. Секретарь Клода проявил достохвальную заботу о заблудшем соотечественнике, пропадающем в чужой стране без средств: дал денег на дорогу и рекомендательное письмо. Не к Джону Гордону, конечно, и не к Джорджу - соображения хватило, видимо. Подкинул кукушонка Джеймсу.
       Видимо в качестве мести за то, что Джеймс некогда не просто "забыл" в монастыре его самого - но и не затребовал обратно даже потом, когда стало можно. А что его было требовать? Если сразу не убили за то, что уж слишком хорошо изображал "Марию Каледонскую в трауре", значит оценят и запомнят. И карьеру младшему сыну младшего сына лучше делать в Орлеане.
       А кукушонок смотрелся сущей малиновкой: хоть и недоучка, но студент Орлеанского университета, язык подвешен, почерк хороший - чем не слуга? Беда только в том, что в замке Эрмитаж девиц не водилось, а нахлебников, не способных держать оружие, не требовалось. Вот подарил, называется, сестре грамотного парня - читать, письма писать...
       - А секретарь из него каков? - Вообще-то такие идеи нужно тоже... вешать на крепостной стене, пока они владельца туда же не привели. И ведь не пьян же. Но вопрос уже задан, а к чему он, Джейн не поймет.
       - Вот тут пожаловаться не на что, - заключила самая справедливая и беспристрастная хозяйка замка. - Даже не болтлив.
       - Тогда я боюсь, что вы его еще увидите.
       - Боже храни нас всех...
       - Я именно об этом.
      
       Как известно, наши южные соседи хитры, подлы, мстительны, изобретательны, коварны, буйны и открыты в проявлениях чувств, кровожадны и склонны к безудержному пьянству. Почему же тогда у них каждый второй пир не кончается скандалом, как в наших палестинах? По трем причинам. Во-первых, они склонны к безудержному пьянству - пьют крепкое, пьют много, и пока дозреют до какой гнусности, в ногах уже правды нет, хотя бывают и исключения. Во-вторых, серьезная ссора в гостях считается настолько дурным тоном, что, случись такое, всем понятно - гость уже не в себе. Отдал дань угощению и теперь в нем Вакх разговаривает, а не он сам. Такая альбийская подлость - делай что хочешь, тебя как бы и нет. А если опасное что? А на это изобретательность есть. Столы - тяжелые и еще к полу привинчены. Ни в одиночку не сдвинешь, ни вдесятером. А против каждого места в столешнице есть такая дырочка с крышечкой, снизу плоской железной рейкой накрыта. Рейку сдвинуть, крышку откинуть - палец буйного гостя согнуть и вставить. И все быстро на место. Палец уже не вытащишь, даже если сломать. Разве что отрезать можно. Держит получше колодок. Так и будет сидеть, пока в ум не придет. А обижаться на такое обращение не положено - не с человеком же обошлись, с пьяным безумием. Ну и в других местах такое же есть - на всякий случай. Сколько глупостей из голов без вреда выветривается, обидно даже. А у нас такого нет. И пьют у нас хотя и много, но медленней, а некоторые еще и останавливаются. Но обычно-то дело дракой кончается или резней. А чертов лютнист де Шателяр с непривычных пьяных глаз взял и залез в королевскую спальню.
       Не то чтобы проклятый музыкантишка там никогда не бывал - бывал, отчего же; услаждал слух королевы, страдающей головными болями, ну и вообще периодически чем-нибудь да страдающей, от мигреней до непотворства капризам. Но Мария от неожиданности испугалась и воззвала о спасении. К дворцовой страже, поскольку дело было темной ночью. Стража не замедлила - явилась раньше, чем королева обнаружила, кто решил ее разыграть и что бояться тут, в сущности, нечего.
       В кои-то веки Ее Величество поступила как нормальная женщина - ее из-под кровати за ногу хвать, а она вопль на три этажа... и опять не вовремя и не к месту. Что за проклятье такое?..
       Потому что ладно стража... так еще ж половина гостей вломилась - в разной степени пьяного вида... и лорд-протектор первым. Трезвый. То ли опять не с кем было напиться, то ли протрезвел, пока бежал. А тут извольте радоваться - королева уже в ночном платье и лютнист.
       И никто, ни одна зараза не додумалась по дороге до замковой тюрьмы или уже там прирезать или придушить этого недоноска. Просто как и не в Каледонии живем. Вернее, королева, кажется, что-то такое и сказала даже - здравый смысл на нее нашел, но, говорят, лорд протектор запретил. Спятил, не иначе. В лучшем случае. В худшем - задумал какую-нибудь большую, пышную гадость.
       И вот спрашивается. Уезжал - вокруг празднество и всеобщее согласие. Только ненадолго отлучился - уже опять чума.
       Из несчастного трубадура получилось целое представление. Королева к утру остыла и посмеялась, к обеду задумалась о милосердии, к ужину заскучала - и обнаружила, что не тут-то было. Половина двора и половина города уже обсуждали, что наденут на казнь оскорбителя королевской чести. Другая половина двора с другой половиной города спорили о том, как именно казнят мерзавца, покусившегося на достоинство Ее Величества - милосердно или как подобает. Так, по крайней мере, казалось, хотя Джеймс и подозревал, что большинству до музыканта Шателяра дела нет. Просто событие лучше растянуть надолго, кто знает, когда следующее случится.
       Так что, с одной стороны, подарочек - обученный секретарь - пришелся ко двору куда больше, чем мог бы при иных обстоятельствах: королеве было скучно. А с другой... с другой, Ее Величество в очень дипломатических, но все же вполне ясных выражениях предложила своему верному - и такому изворотливому - верховному адмиралу и Хранителю Границы что-нибудь придумать. Не оставаться же без музыки.
       И пошел верный и изворотливый Хранитель сначала по замковым переходам, потом по двору, потом по улицам Дун Эйдина, а потом еще раз по замковому двору, по переходам, галереям и лестницам, по залам и покоям... туда пошел, сюда пошел; выслушал историю много раз во всех подробностях, намекнул там и тут, тут и там, что - поганец, конечно, дурак, но совершенно безобидный дурак, какое там на что покушение, такие у него шуточки... А что вы думаете, с ним бы сделали в Орлеане? Да Ее Величество Жанна бы паразиту уши собственноручно оборвала и перья с берета - и все; ладно, напугали для острастки - можно и еще напугать, пыткой пригрозить...
       ...и узнал, что грозить поздновато, поскольку музыканта уже допросили с пристрастием - и взвился, потому что помянутая недавно королева Жанна такого обращения с подданным аурелианской короны, каким-никаким, а дворянином, не простит, не говоря уж о Его Величестве Людовике, восьмом по счету, и не хватало нам из-за какого-то струнодера и его дурацких выходок ссориться с единственным надежным союзником!
       И поделился этими соображениями с лордом протектором. И услышал в ответ: нет, никаких ссор не будет, потому что рекомый де Шателяр - запел.
       Господи, да что эта овца тонкорунная спеть-то могла.
       Пойдемте, вместе послушаем.
       Да что вы с ним сделали-то?
       Да что мы с ним могли сделать - его же еще людям показывать. Доска, бочка с водой. Так сказать, качели.
       И что - от этого?
       Представьте себе.
       Лицо у Мерея еще длиннее, чем на прошлой неделе, и желтым пошло. Конечно, может и притворяться, этот недорого возьмет. Но с чего бы?
       Что у самого Джеймса с лицом делается - он не ведал и не заботился, темно в подвале и дымно, негде на себя полюбоваться, а делалось, должно быть, что-то выразительное, потому что плюгавый писец, подававший лист с показаниями, шарахнулся в сторону - хотя до того вертелся под ногами, любопытствовал.
       Темно и дымно, воняет гнилью и сыростью, и грибами - средь зимы, нарочно не придумаешь, - из стыков пола со стенами какой-то зеленый мох к потолку ползет, сверху на него иней наползает. Под ногами что-то чавкает, лучше не смотреть, чтоб не пугаться. Очень выразительный подвал. Окажешься тут - уже охота каяться во всем на свете. И Еве яблоко - тоже я!..
       Потому и не подновляют подвал лишний раз.
       Овца тонкорунная оказалась франконской породы и тамошней же ереси - и к каледонскому двору прибилась не случайно, а со злонамеренным умыслом. Но вредить не хотела, не желала Ее Величеству зла, просто была принуждена совершить... и так далее.
       Задача у овцы была простенькая. Не шпионить, не соблазнять - и избави Бог не покушаться. Только... испортить репутацию. Дать повод для слухов. Не больше. Потому что Ее Величество всерьез подумывает о браке с толедским наследником, а в Толедо на это смотрят благосклонно... и страна может быть потеряна для истинной веры. Но более решительные меры столкнут всех в объятия Альбы, что будет едва ли не худшим бедствием. А вот скандал - это в самый раз. Лютнист пытался, он делал все, что мог, но никто ничего не замечал, никто, будто ничего не было, и вот тогда...
       Господи, да как же теперь это все королеве объяснить.
       С другой стороны, урок неплохой и достаточно безобидный - но лютниста действительно нужно казнить, и в Орлеане удовлетворятся объяснениями. Вот только казнить придется все-таки за оскорбление королевы, потому что истинная причина нас взорвет лучше большого кувшина с порохом, и может быть, настоящая цель именно в этом, а не в маленькой такой гадости.
       А ему, дураку куртуазному, конечно же ничего не сказали.
       Нос у лютниста длинный, тонкий, острый. На кончике носа - капля, но не воды, а пота. Сознается и потеет от страха, что опять примутся пытать. Хотя по большому счету и не начинали. Вода и бочка - это своим собственным страхом тебя мучают, а бояться-то и нечего, потому что захлебнуться не дадут точно.
       - Пожалуй, так оно и было, - говорит Джеймс. - Если бы они боялись, что он расскажет все, нашли бы на эту роль кого-нибудь покрепче.
       - Да... - кивает Мерей, а потом трясет головой, словно только что проснулся. - Они? Надо его допросить еще раз. Займитесь, прошу вас, а то я с утра этим мерзавцем любуюсь...
       И собирается неспешно, даже с изяществом откланяться. Здорово придумал, нечего сказать: сейчас поспешит с докладом к Марии, которая на него обиженно дуется за скоропостижный арест музыканта... и заберет ярмарочного гуся.
       - Господин лорд протектор, - тихо говорит Джеймс, - я понимаю ваши чувства. Но не забудьте, что именно эти признания нам лучше бы слышать вдвоем. Если потом потребуются свидетели, среди них должен быть кто-то у кого нет в союзниках... людей неподходящего вероисповедания. Тех или иных.
       И они остались, и слушали признания, и палачу даже не пришлось слишком усердствовать, хотя нельзя и сказать, что де Шателяр говорил совершенно добровольно. Некоторое принуждение к нему все-таки применяли. Чем дальше, тем больше, потому что чем дальше, тем меньше ему хотелось называть имена благодетелей, которые дали ему рекомендации, представили ко двору, сносились с ним письменно и через доверенных лиц.
       Нарыв, к счастью, оказался не очень большим и Дун Эйдин почти не затронул. Ноги у заговора росли из Трира, из континентальной политики - а своих, местных иуд можно было пересчитать по пальцам, и хватило бы двух рук. Хотя, конечно, если этих допросить - можно клубочек и дальше размотать, можно и нужно. Но вот это уже - после доклада королеве, после доброго ужина.
       И только потом подумал удивленно, поднимаясь по лестнице вслед за Мереем - я ж на границу обратно хотел, зачем я во все это ввязался? Королевской признательности мне не хватало?
       Потому что ты дурак, - сказал кто-то в голове, - И сначала делаешь, а потом думаешь: для чего. А причина у тебя есть. Мерей так лихо закопался в это дело, потому что он - единственный при дворе, кому опасен любой королевский брак. А ты теперь - его свидетель, что заговор на самом деле был. Следующие год-полтора он будет беречь твою жизнь.
       И голос почему-то казался очень знакомым.
      
       Завтра, может быть, станет скучно. Наступит похмелье. Но сегодня есть чем развлечься. Серая площадь, тянущиеся к небу дома, потеки копоти и дождя на стенах, запах смолы, свежего дерева, светлые доски, пестрая ткань, дамы на галерее, мрачные слова. Кукольный ярмарочный театр, только Пьеро потом увезут в ящике, и на сцену ему уже не выйти до Страшного Суда.
       Королева стоит у самых перил. В городе ходил слух, что это лорд-протектор силой заставил ее подписать приговор и прийти смотреть. Ломаный грош тому слуху цена - решают в толпе. Вы посмотрите на нее, на лицо, на руки, да она в ярости, наша королева, она это дерево сейчас как воск сомнет. И то сказать - конечно, Дун Эйдин есть Дун Эйдин и бранных слов всеми обо всех столько наговорено, что будь каждое горстью земли, город бы засыпало по флюгера. Но чтобы мелкий дворянчик в спальню без уговора лез, рассчитывая, видно, что его там и так примут - такое разве что купеческой дочери не зазорно, и то не всякой. А королеве... да нашей - да она его сама убить готова.
       Простолюдинки покрасивее - или те, что когда-то были покрасивее, - жалеют незадачливого музыканта. "Хорошенький такой", "А молодой-то", "Бедняга" звучит по толпе. Те, что понравственнее - читай, пострашнее, поусерднее в вере, особенно Ноксова паства, - злорадствуют. "Теперь конец разврату", "Довеселились", "Вот туда их всех, католиков". В толпе то и дело вспыхивают мелкие перебранки да потасовки - локти гуляют по ребрам, руки по чепцам. Лучше всех чувствуют себя, конечно, карманники. Думать о них как-то приятнее: простым, понятным делом заняты. Крадут. Грешно, но простительно. А остальные?..
       Королева... не в ярости. Королева в истерике третий день, с тех пор, как ей подробно и убедительно доложили, откуда взялся де Шателяр, зачем он появился и почему все устроил. Это Мария сейчас, с утра пытается торжествовать: предатель, подлец, негодяй, гадина ядовитая будет убит, убит! Брат помог, явился спозаранку и начал внушать подобающие чувства. Вчера королева то рыдала, то молилась, жаловалась на то, что проклята, обречена на предательство, раздавлена, обессилена, обесчещена в собственных глазах. Позавчера - тоже. Боялись уж, что сегодня она вообще не встанет с постели, после отказа от пищи и непрестанного плача, стонов и молитв. Встала, тем не менее, и смотрится неплохо - торжествующей фурией.
       Поэт тоже смотрится неплохо. В порядок привели, кудряшки завили и очень хорошо объяснили, что незадачливого влюбленного - или просто бессмысленного дурака, полезшего подсматривать за королевой как Актеон за Дианой, могут, если повезет и он понравится толпе, и помиловать. Могут и не помиловать, но самое худшее, что его ждет в этом случае - это быстрая чистая смерть. А вот закон о государственной измене у нас еще со времен старого верховного королевства остался. И процедура там составлена... с вдохновенной альбийской дотошностью, все четыре страницы.
       Помилования можно не ждать. В толпе слишком много верных учеников Нокса, а королева держится только на чистой ярости - кто бы подумал, что эта наша Диана умеет так злиться и так ненавидеть...
       Помилования не будет. Будет гул толпы, тяжелый, словно осенний шторм, жалость и милосердие в нем утонут, растают пеной на свинцовых волнах. Блеклое мартовское небо на грани весны, жадно пялящееся вниз глазами воронья. Замах, и свист, и тупой чавкающий звук, с которым тяжелая сталь разрубает кость, и алая кровь, и алые губы на белом гипсовом лице королевы, и угрюмое полуторжество толпы.
       "Прощай, прекраснейшая из дев, жесточайшая из королев! И смерть, что ты приносишь мне, меньше моей любви..." Мальчик так старался. Ну хоть история получится. Трагическая, благородная, в самый раз для баллады. Лучше, чем настоящая.
       С последним согласны все, тут даже королеву уговаривать не пришлось: "жестокосердная Диана" звучит куда лучше, чем "обманутая дура". Все, что можно спрятать под белилами, вуалями, драпировками и краской, должно быть спрятано и хорошо смотреться с пяти шагов, как Ее Величество в платье парадном, но траурно-сдержанном, лилово-черном. Ближе подходят только те, кто не боится надышаться миазмами падали. Как всегда. Как везде. Как у нас.
       Помост обливают водой, скрипит телега, нехотя расступается толпа. Королева разворачивается и уходит, опираясь на руку брата. Ее фрейлины идут за ней как куклы на ниточках - белые лица, фарфоровые глаза.
       - Почему-то мне не кажется, - говорит Джордж, - что моя невеста счастлива при дворе.
       Джеймсу вообще не кажется, что Анна Гамильтон счастлива быть его невестой - но не говорить же о подобном за неделю до свадьбы?..
       - Джейн была рада удрать отсюда.
       - Да, но она вышла замуж по любви. Но мы, конечно, что-нибудь придумаем.
      
       Смертной пусто, нет направлений и опор. Она зовет никого, громко-громко. Проваливается в холодный туман. Громко ее слышно, но не смертным, другим-настоящим, а она не видит, а смертные - ее. Как бывает? Удивительно!
       У смертной молодое, недавнее время, прямое и длинное, а она распадается, замерзает, теряет себя. От нее столько связей, горсть нитей, разных, а ее не слышат. Не слышит тот, кому она связана - близко, близко, меньше города между, а он не чувствует, как бьется нить. Глупый-глупый-глупый умный смертный!
       Зовет. Перестанет. Сделается маленькой, уснет внутри. Не до тепла, как правильно, а на сейчас-всегда, как нельзя. Город тесный и все не туда. Но можно - ночь. Можно, чтобы ночь стала уже. Пока зовет. Если ночь, если темно, получится прийти и ответить.
       Наполовину остыла - и понимает, почти как мы-подобные. Открывает вход. Истинную речь не различает, только чувствует суть. Внутри у нее серая холодная взвесь, серый туман и снежные мотыльки... страх? Что такое страх? Непредначертанное, незаплетенное - не судьба, нет. Не видно. Невидимое. Препятствие как стена холодного железа, несуществующее, но есть. Для смертных есть?
       Есть - но хочет, чтобы нет.
       Хочешь нет? Хочешь видеть-слышать-быть? Не полностью, но так, как можно тут? Нет, не взять, нет. Добавить. Потом собрать обратно, свое. Чтобы тоже видеть-слышать-быть как смертные внутри. Но потом, после. Всегда, но после.
       Соглашается. Раз - намерение, два - желание, три - воля. Отдать тень на все ее время, быть-дважды. Понимать - ею, слышать ею, видеть, знать как смертные. Медленно, вязко, ограниченно... зачем они так? Любопытно! Узнаю. Выиграю среди всех настоящих-подобных!
       И она будет - не заснет, не перестанет. Она есть. Мало, но есть. Там, где камень-вода-башня-над-рекой-война-зима-дневная-буря, теперь стоит дерево. Снаружи-внутри. Всегда.
      
       Осанка в ней появилась, вот что. Та осанка, что у женщины бывает, даже когда она крадучись в потемках по лестнице спускается. Словно на макушке у нее прядь волос струной перехвачена, и уходит та натянутая струна куда-то очень высоко, прямо на небо, и там ее ангелы держат крепко, не отпустят и упасть не дадут. Значит, у женщины что-то такое на уме и на сердце, что самая последняя судомойка делается царственней королевы, если у королевы такой струны нет. Остается только рот закрыть и любоваться, как она вышагивает, кланяется, танцует, как летят расшитые рукава, и по-доброму завидовать, и восхищаться - потому что все это не тебе и не про твою честь.
       - Как вы это сделали? - спрашивает Джеймс жениха, который, кажется, в кои-то веки вполне доволен собой и миром.
       - Не знаю, - пожимает плечами Гордон. - Мы, конечно, поговорили. И я объяснил ей, что дочь де Шательро подчиняется отцу, но вот моя жена имеет право не делать того, чего делать не хочет.
       - А она?
       - А она кивнула и сказала, что имеет привычку летать по ночам, но может заниматься этим в те дни, когда меня не будет дома. И улыбнулась.
       Джеймс завистливо присвистнул и с уважением заново оглядел новобрачную. Хороша! А вот и вечная жертва сутяжничества Огилви, мастер Джон, раскланивается перед новой родственницей. Из всех сыновей Большого Гордона Джон самый смазливый и ловкий, умеет себя вести с изяществом - а невеста остается равнодушна и к сложному поклону, и к витиеватым комплиментам, ничего, кроме родственно-почтительного ответного поклона ему не достается, даже улыбки. Забавно.
       Март, мокрый ветер, и не то, чтобы жарко, и одежда прилипает к телу, и ждешь не дождешься, пока площадь перед Святым Андреем насытится праздником - и хозяева с почетными гостями смогут убраться за стены.
       Чего же она так испугалась тогда на площади? Глупость какая... чего. Да королевы она могла испугаться - ей-то никто не сказал, в чем было дело. Был у Марии пудель, укусил ее по глупости - и королева его приказала удавить, а из шкурки сделала муфту и теперь носит. Есть чего испугаться.
       Что же до свадьбы - свадьба удалась. Гуляли три дня, и даже никого не убили, а кто с кем ссорился - мирился вскоре, когда открывали следующую бочку. Ее Величество с братом почтили первый день торжеств и третий, когда праздновали в более узком кругу, подарки были весьма хороши, а когда королева милостиво согласилась отпустить новобрачную со службы, та даже всплакнула, вспоминая счастливые денечки, проведенные под покровительством Ее Величества и всю доброту Марии Каледонской. Гости пришли в умиление, да и сама королева - тоже, и пожаловала Анне перстень со своей руки.
       Джеймс фыркал, кашлял и надеялся, что новобрачной понравится в Инвернессе. А еще он думал, что может быть, стоит тоже... вот так жениться - и натравить жену на всех тех просителей, жалобщиков и сутяг, что осаждали его дом все то время, что он рисковал там находиться.
       Пусть летает по ночам и утаскивает треклятых клиентов, куда и черти не заглядывают. Впрочем, он непривередлив - можно и туда, куда заглядывают.
      
       Дело Огилви слушали ровно день. Дело Огилви слушали целый день, ибо он представил свидетелей, которые показали, что Елизавета Огилви, вторая жена покойного Александра и мачеха истца, помрачила разум мужа, прибегнув к колдовству, и вызвала у него ненависть к родному сыну посредством восковых фигурок. Парламент с большим удовольствием внял страшным откровениям, выслушал всех - а затем поинтересовался, может ли Джон некогда Гордон, а теперь Огилви, что-либо заявить по существу дела. И Джон ныне Огилви встал и сказал, что его приемный отец был человеком предусмотрительным, дотошным - и, видимо, очень хорошо знал сына. Ибо перед тем, как лишать наследства свою плоть и кровь, барон Александр посетил ученых докторов обеих конфессий - и получил от них свидетельство, что разум и тело его чисты от следов злого колдовства и воля его свободна.
       Вернее, свидетельств он получил три - вот они. От службы архиепископа, от духовника королевы-регентши... и от высокоученого доктора Нокса.
       Следом за свидетельством от высокоученого объявился и сам высокоученый доктор собственной персоной - и выступил с речью перед парламентом. Из речи той следовало, что колдовства не существует и существовать не может, что колдовские обряды - суть мракобесие идолопоклонников, что ни одна сила, враждебная человеку и Господу, не имеет власти над честным христианином, покуда тот сам по своей воле и выбору не ввергнет себя в эту власть... и понес, и понес. В общем-то, полную правду, сколько мог судить Джеймс, разбиравшийся в чернокнижии, пожалуй, лучше всех в этом здании.
       Интерес этот аукался ему до сих пор - но зато Хейлз точно знал, что все деревенские пляски с изыманием следа, похоронами жабы и, конечно, воском, не то что христианину, а вообще кому-либо, кто верует в Бога Единого, никакого вреда причинить не могут, да и язычнику-то опасны не всякому. Но в Орлеане из присутствующих учились единицы, а деревенские сказки слушали все. Спор о чертях, ведьмах и их природе не прекратил даже колокол, возвестивший о закрытии. В промежутке полемисты вспомнили о жалобе и отклонили ее подавляющим большинством голосов.
       Событие это требовалось немедленно отметить, и щедрыми возлияниями утвердить среди сущих вещей, потому что теперь Огилви мог обратиться лишь к Ее Величеству, а королева, при всем благоволении к дельному слуге, мнение о его тяжбе имела не самое для Огилви лестное. К тому же стояла на страже обычаев. Так что Огилви были обещаны - рано или поздно - какие-нибудь владения за верную службу, но отцовская воля свята и нужно смириться с ней, как велит нам Писание, и Господь вознаградит кротких и покорных. И так далее.
       А некроткие пойдут... да куда ж они пойдут, если у счастливого именинника дома приехавшая по случаю процесса жена, она же опять-таки приемная мать, а гулять в городе, конечно, можно, и нужно, и было сделано, но это в первый день, а на дворе уже третий.
       Из всей компании, продержавшейся до третьего дня гуляний, холостяками были двое, но собственным домом и полной свободой обладал только один, так что продолжали праздновать, разумеется, у Джеймса: не к герцогу Шательро же идти, хотя он бы, может, и порадовался бы, что примирение зашло так далеко - сынок с недавним злейшим врагом за успех дела третьего недруга пьет; но гулять при де Шательро - нет, это лишнее, а еще там новоиспеченная супруга Джорджа, между прочим... и еще сотня причин веселиться по-холостяцки нашлась немедленно.
       Люди ко всему привычны, слуги тоже, кошка сказала что-то невнятное и нелестное и убралась куда повыше, цветную плитку Джеймс поберег - а может, головы гостей пожалел, но продолжили наверху, где обивка и все мягкое.
       Заговорились до той болтовни, которая забывается даже не наутро и не через час, а через три вдоха после очередного бесконечно важного и очень интимного признания. Просто вот сейчас, сию минуту совершенно обязательно высказаться и что-нибудь услышать в ответ. Необходимо.
       - Он дурак, этот аурелианец, - бормочет Джон, - но я его сразу понял. Как услышал, так и понял. Ну нельзя же, чтобы вот так, рядом, даже дотронуться можно... и никак. Тут и трезвым полезешь - сил ведь нет. Не знал бы, что замужем была, думал бы - девочка. Ведь поглядит-повернется - и все, и ты пропал. А она и не видит, что пропал.
       Спятить можно, это ж он о нашей Марии... об этих костях, капризах и позах; да рядом с ней даже его мачеха-супруга, на грани почтенной старости и то больше на женщину похожа, больше в ней женского, настоящего - а вот гляди ты, влюбился Джон в эти кости. Что смотрит он в эту сторону, с самого начала видно было, а что влюбился... это новость.
       И Арран-младший туда же. Марию воспевать и нахваливать. То как Шателяр покойный - про Диану, то как лошадиный барышник на ярмарке. Но этому любая голова под короной хороша.
       Переглянулись с Джорджем, когда гости поминали Шателяра - а он, кстати, тоже влюбиться успел и был искренне уверен, что никакого вреда королеве не причинит, только нежеланный ему и такой вредный для веры брак расстроит, и будет дальше наслаждаться близостью к предмету чувств. Осел все-таки, и понятия о любви совершенно ослиные.
       Джон - он не из таких. Ему, бедняге, предмет чувства подавай. Со взаимным чувством - и никак иначе.
       - А вы ее украдите и увезите, - говорит Джеймс. - Она когда верхом, в дороге и без свиты - совсем другая и все понимает. Я-то знаю, я ж ее из Аурелии как раз и украл. Сам удивился... Она, слышите, она яблоки из чужого сада воровать лазила. Полную пазуху набила, а они зеленые еще. Украсть, увезти - уговорить... а остальные, ну куда они потом денутся?
       Джон достаточно пьян, чтобы не увидеть подвоха - и заснет себе, счастливый, в обнимку с этой мыслью. А к утру забудет. А если даже и не забудет, то утром он будет твердо помнить, что он не сам по себе, что он наследник двух семейств - и не может погубить всех, кто от него зависит, неосторожным поступком.
      
       Если утром после попойки вы просыпаетесь в объятиях городской стражи и обнаруживаете, что все, что у вас убыло деньгами и мелкими ценными предметами, вам же и добавилось синяками и шишками, ибо материя неизменна и неуничтожима, то в этом нет ничего странного, увы, хотя после двадцати это уже обидно. Впрочем, в Дун Эйдине давно уже нет городских стражников, настолько глупых, чтобы не узнать или "не узнать" лорда-адмирала. Если утром после попойки к вам домой является вся та же городская стража со списком жертв и разрушений, напоминающим скорее отчет Вельзевула о последнем дне Помпей, в этом тоже нет ничего странного - но справиться с этой напастью проще. Если утром после попойки - в Орлеане, только в Орлеане - вас задерживают люди короля с вопросом: а куда подевались те молодые дворяне, с которыми вы вышли поговорить - это повод налить вина гостям и себе и с подробностями рассказать, куда. Поединки не запрещены, а если у покойников отыщется возмущенная родня, значит у ночного веселья будет интересное продолжение. А вот что прикажете делать, если утром после попойки вас будит половина гвардии Ее Величества и несколько ошалевший от такой оказии капитан-аурелианец с приказом об аресте по обвинению в государственной измене?
       Тут остается предположить, что и у королевы вчера выдался неожиданно веселый денек, а сегодня закономерным образом болит голова и приходят в эту болящую голову такие вот несуразности. И гораздо проще сдаться и уже после того выяснять, в чем же состоит измена.
       Тем более, что на драку или побег все равно никаких сил нет.
       И скребется только через похмельную одурь простой такой, незатейливый вопрос: а где младший Арран? Не то чтобы так уж хотелось его видеть поутру, но отсутствие его удивляет. Все здесь, а он-то где?
       Если дело в нем - то что ж он такого мог сказать? А если не в нем, то хорошо, что его нет. Джон Гордон-Огилви мог бы наломать дров, но он спит беспробудно. Алебардисты посмотрели и решили не будить, а унести так. Джордж сам, возможно, и ушел бы - но брата ему не утащить, так что он тоже не шумит. А вот наш новый друг и родич... он конечно дурак и сволочь несказанная, но его, в свое время, вся Аурелия - от Орлеана до моря - ловила и не поймала. И не потому, что плохо ловила. И если представить, что ему могло ударить в голову при виде гвардейцев... то лучше с похмелья не представлять.
       Рассовали по камерам дворцовой тюрьмы - только и названия, что тюрьма, только и название, что камеры, а по виду гостевые покои, а решетки на окнах и в богатых домах ставят. Разве что за дверью - стража; впрочем, сбежать отсюда ничего не стоит даже и без помощника, а помощники найдутся, чего уж, но торопиться некуда и незачем: побегом утвердишь любое обвинение. Сначала - посмотрим, послушаем... погостим в королевском замке, под крылышком у голубицы нашей, узнаем, что голубице под хвост попало - тогда и будем решать. Так что можно воды выпить, много, и спать. Совесть наша чиста, пред королевой мы невинны, а клевета не грехи, на грудь не давит.
       Одно плохо: никто ничего не говорит. И не потому что не хочет - не знают. Стража не знает, посетители, по первому слуху набежавшие и дальше стражи не прошедшие, тоже не знают - пропустить их не пропустили, но языки-то у них есть. И у стражи есть. В Орлеане, да, было бы понятно. Кто-то что-то играет. Но у нас?
       Где-то после заката задремал, проснулся от того, что по лицу шлепают маленькие мягкие лапки, икнул от удивления, открыл глаза - и увидел кошку-чернуху. Глаза желтые, один ус белый. Та самая. Пошла себе по следу и пришла?
       Никто больше не показывался - до ночи, и до следующего утра, а потом вернулся в Дун Эйдин лорд протектор, и младший Арран, позавчерашний собутыльник, тоже оказался ввергнут в узилище, и узнал об этом Джеймс не потому, что тщательно расспрашивал или много посулил страже, а потому что страже самой хотелось с кем-нибудь поделиться подробностями. Арран, как и ожидалось, затеял драку, а потом с ним случился припадок. От негодования, надо понимать. Отливали водой, ставили арестанту пиявок. С ланцетом подойти не рискнули - пиявка все же промахнуться не может и больше нужного не съест, да и ткнуть ею никого нельзя.
       А заключенный вопил, что раскрыл, мол, преподлейший заговор против особы самой королевы, а ему отплатили презлым за предобрейшее, а все лорд-его-ублюжество-протектор, чтоб ему, выродку незаконнорожденному, следующее поколение выродков же породить, самому с собой совокупившись.
       Джеймс не сомневался, что Арран орет искренне, ровно то, что у него на уме, без всякой мысли, задней или передней, - и уж точно никого не предупреждает, скотина этакая, и именно ему все и обязаны арестом. Будь это не Арран, а Джон Гордон - все было бы просто: попался первым, понял, откуда ветер дует, и шумит, чтобы вопли его разошлись как над водой, подальше, погромче, чтоб все говорили одно и то же. Но Арран - другое дело. Что ему в голову взбрело - уясним потом, а что делать - спасибо, теперь понятно.
       Заговор он разоблачил. Против особы... Я тебе покажу заговор, жених, грядущий во полудне, я тебе такую сказку устрою, что ты сам в нее поверишь. Ты еще сто раз пожалеешь, что со мной мирился, Иуда.
       Джеймс закинул руки за голову, улыбнулся мечтательно, представляя грядущую очную ставку... и заключил про себя: а библиотеку я не верну. Что к Хейлзам упало, то пропало. Разбойники мы или нет?
      
       Выслушав обвинения, Джеймс хохотал до слез, нарушая всю мрачную торжественность момента - и не затыкался, пока ведущий следствие Аргайл не начал коситься так, что понятно: еще немного и тоже начнут пиявок ставить. Принудительно. Мерзость эту лечебную на себе вынести - лучше сдохнуть от удара, так что пришлось ржание прекратить и начать объясняться... а что ж там объясняться? Арран, Его Светлости герцога Шательро сын законный, единственный, наследный, в гостях пребывая, в который уже раз завел жалобу о том, как хочет добиться руки Ее Величества - и просил совета. Вот я ему и посоветовал с пьяных глаз. Пошутил. Стыдно, конечно. Готов принести Ее Величеству самые покаянные извинения и на коленях молить о прощении.
       Арчибальд Кэмпбелл, который уже четыре года как граф Аргайл, тут чуть нырнул вперед и вид принял такой, будто нечаянно проглотил свою гербовую кабанью голову вместе с клыками. И попросил объяснить подробнее. Джеймс с удовольствием объяснил. И жалобы страстного влюбленного процитировал. Почти дословно. Или просто дословно. Писец не краснел, они люди ко всему привычные.
       А Джон Гордон, между прочим, женатый человек и разводиться ему, католику, заблуждения не велят - и хоть кто-нибудь слышал, чтоб он об этом заговаривал? Вы у его жены поинтересуйтесь хотя бы. Хотя всем известно, что там за брак... но вы понимаете, что я советы Джону Гордону начал бы давать с того, как развестись и с предложения написать письмо одному моему дальнему родственнику и в некотором роде товарищу, чтобы он с отцом поговорил, а отец у него сами знаете кто... а теперь скажите мне, Господа нашего ради, хоть кто-нибудь, хоть где-нибудь слышал, видел, замечал, чтоб я в ту сторону?.. Джордж Гордон тоже женат, у него еще медовый месяц не истек, а вы вот молодожена схватили, разлучили... так что Гордоны оба тут ни при чем, а Аррану - да, советовал. Каюсь. Mea culpa. Ибо во хмелю буен и невоздержан. Горе мне... Но уж за то, что ему, дураку, уже на трезвую голову примерещилось, на мне ответа нет.
       Да проснитесь же вы наконец, вы меня, что - первый день знаете? - пусть Аргайл к кабану еще и ежа проглотит, - Когда я заговоры устраиваю, пострадавшие о том последними узнают - и совсем не сразу. Вот, вы же сами подтвердить можете - когда я у вас и у вашей Конгрегации альбийские деньги увел, вы когда о том услышали? Через неделю. А Людовик Аурелианский когда узнал, что у него родственницу украли? Вот то-то.
       На очной ставке с обвинителем Джеймс жалел лишь о том, что производится она не прилюдно, не на площади - или хотя бы не в парламенте. Такое представление даром пропадает, разве ж малый тюремный зал - это сцена? Ящик простой, пол да галерея, и звука никакого. Разве ж писцы - это свидетели? Разве некие особы в масках и плащах - это свидетельницы? Писцы и фрейлины, конечно, фрейлины, мы поверим... вон та, средняя, наверняка на табуретку взгромоздилась, чтобы над остальными на голову возвышаться. От такой публики ни свиста, ни аплодисментов не дождешься. Обидно даже как-то.
       Зато приятно, что память хорошая и подводит редко, даже после щедрых возлияний, и все давешние комплименты лошадника и восторги лавочника летят в Аррана как камни из пращи.
       А лучше всего было то, что на середине представления Арран и сам поверил, что советовали - ему. И возопил, что, вот, несмотря на личную выгоду, не стерпел такого оскорбления королевской особе, что звучало особенно замечательно в виду всего предыдущего.
       Очная ставка прошла с превеликим успехом. Конечно, сразу после нее не выпустили и расследование не прекратили - здравствуйте, покои с болтливой стражей, гобелен с дырой и королевское кислое вино, полдня вас не видел, соскучиться успел, но что сделает Ее Величество с вернейшим слугой за дурацкую шутку? Выгонит с глаз долой? Так и чудесно, на границу пора уже, весна, скоро вся старая вражда оттает и всплывет.
       Конечно, приятнее было быть всемогущим фаворитом и совершенно необходимой - а вы попробуйте обойти - персоною при дворе, но, видимо, не судьба. Никогда не получалось надолго задержаться в этой роли. Впору подумать, что не то ворожит кто-то, не то в глубине души не хочется - каждый раз, как в милости окажешься, какая-то глупость случается. Причем, не извне даже. Сам, все сам. Судьба такая.
       А стража, надо сказать, и раньше-то за языком не следила, а теперь и вовсе перестала - всем все понятно уже: спятил Арран и собутыльников оговорил, из мухи гору сделал. Так что все прочие очные ставки Джеймсу едва не в лицах изображали: Джордж, мышь ученая, сказал, что подтвердить ничего не может, потому что напился вхлам и заснул на ковре. Говорить над ним говорили, а о чем - Бог весть. А может и не говорили, приснилось. А Джон объяснил, что никаких поносных речей не слышал точно, потому что услышал бы - в драку бы полез, есть за ним такое... а драки не было, иначе бы Арран утром никуда не побежал. Не смог бы.
       Вот дальше дела стали развиваться совсем не так, как ожидал Джеймс.
       Королева потребовала к себе герцога Шательро и тот явился, и, после аудиенции без свидетелей, покинул столицу и уехал к себе, да не под город, а во владения. Младшего Аррана из городской тюрьмы увезли куда-то в закрытой повозке - и не к отцу.
       Джеймса Хейлза не выпустили.
       Королева призвала к себе Джорджа Гордона и - уже при свидетелях - сказала, что она им крайне недовольна, что милует его только по просьбам жены, что следующий раз Джорджу Гордону надлежит осмотрительнее выбирать, с кем спать и с кем пить, а ныне надлежит удалиться от двора и смелой службой на границе доказать свою верность.
       Джеймса не выпустили.
       Королева затребовала к себе лорда-канцлера... и свидетели у этого разговора были, но пересказывать его Хейлзу не рискнул никто. Выжать удалось только то, что Хантли довольно быстро выцарапал из-под стражи своего наследничка... а потом завязался у них с королевой такой разговор о заговорах, Альбе, королевских женихах, доверии и всем таком прочем, что Марию во дворе было слышно, а Хантли ей канцлерскую цепь под ноги швырнул, всей анфиладой дверей хлопнул и той же ночью уехал на север, домой. Джон и леди Хантли остались в столице.
       Джеймса Хейлза не выпустили.
       На все его просьбы об аудиенции у Ее Величества Джеймс узнавал, что Мария невероятно занята - постом и молитвой, подготовкой к весеннему балу, охотой, разбором документов парламента, решением споров и тяжб, чтением, навещает недавно родившую придворную даму, готовится к крестинам, принимает посольство, отдыхает...
       Все его попытки выяснить, что случилось - через слуг, друзей, сестру - не приносили ничего, только Джордж умудрился вставить в отчет о пограничных делах, что некая особа оскорбилась кое-какими советами больше, чем всем остальным, взятым вместе - а потому некоторым советчикам следует сидеть, хвостом накрывшись, и о себе не напоминать.
       Джеймс пару дней посидел, подумал, взвесил все заново - и стал готовить побег.
      
       Час пополуночи, ветер, привычный, корабельный почти скрип деревьев за окном, вот, сейчас, кажется, качнешься, уплывешь в сон... но сон ушел вчера и не вернется до следующей ночи, а то и до послезавтра, до удачи, до своих людей, до надежной норы.
       Из Дун Эйдинской тюрьмы, из крыла для важных людей бегут... раз в поколение, может быть. Не потому что сложно. Незачем. Если заперли здесь, значит, ничего особенного не случится. Подержат и выпустят. Залог возьмут, поручат что-нибудь муторное, отдать замок или участок земли вынудят, штраф выплатить семье какого-нибудь невинно зарезанного - это такое дело, со всеми бывает - или с обидчиками помириться. А может просто заставят пару месяцев поскучать, немилость выкажут - и выгонят. А вот побег - это серьезно. Это на следующей судебной сессии заочно под нарушение гражданского мира влететь можно. Не измена, но где-то рядом. И потом доказывай свою невиновность из какой-нибудь дыры в горах или с той стороны границы... дороже выйдет.
       Разумный человек ждал бы, пока пройдут два месяца, или три, сколько там понадобится Марии, чтобы перестать злиться. Напустил бы на королеву родню - благо, в ближайшей родне у нас числится ее любимый сводный брат, - друзей, приятелей и кое-каких знакомых с той стороны пролива, включая такую большую и грозную пушку, как Клод. Все как всегда, по обычаю.
       Неразумному человеку, стоявшему у окна и дышавшему через ставни свежей весенней полночью, было тесно в тюремных покоях, и еще казалось, что на юге случилось извержение вулкана, и теперь оттуда ползет густая, до багровой адской тьмы раскаленная лава, и языки ее слизывают то одно дерево, то другое. От недавних союзников - ни слуху, ни духу, Гамильтоны в немилости, Гордоны - тоже. Зато проальбийские Мерей и Мейтленд в фаворе и почете. Гнусно пахнет эта перетасовка.
       Дерево под руками согрелось и теперь его трудно почувствовать, будто и нет. Даже если все правда, если это случайность, если нет за всем этим делом ничего, кроме его собственного пьяного языка и большой доли невезения, то уж воспользоваться этой случайностью может кто угодно - и воспользуется наверняка. Нужно бежать и самому, точно, узнать, что произошло - и что происходит сейчас. А уж потом можно, по обстановке, картинно падать Марии в ноги на ближайшем выходе, моля о прощении, убраться к своим на границу и что-то делать уже оттуда - или искать новых союзников, потому что вряд ли даже в партии Конгрегации многим нравится, что Мерей остался единственным хозяином в стране. На свободе есть пространство для маневра. На свободе...
       Попросту - хотелось свободы, неба над головой и земли под ногами, ветра вместо стен. От этого желания все финты и строились. Оттого, может, и казалось, что с юга грозит беда, что нужно вырваться и оглядеться, что не стоит слишком уж опасаться немилости. Хотя один раз, надо признать, он уже ошибся насчет Марии, а вспоминая "королеву альбийскую" - не один, конечно. Нелепо как-то выходит. Только выдохнешь, только уверишься, что понимаешь Марию - и на тебе, как гром среди ясного неба, очередной фокус... А еще за этим фокусом может кто-то стоять. Причем, с любой целью, от политики или мелкого конфликта до желания сделать бескорыстную гадость тому, кто слишком вознесся. Право же, дураков-арендаторов, заваривших кровную вражду поколения на три из-за вороньей груши на меже, понять проще. Груша все-таки. Ценная собственность. Пироги печь и перри варить. Между прочим, хорошая вещь, перри, куда там сидру. Еще Плиний писал. Кажется, он Плиния и цитировал, когда представлял то дело в суд... Судья и присяжные резоны оценили, и, разобрав, сколько народу уже убито за ту грушу, приказали дерево срубить, несмотря на то, что оно в самый сок вошло, а двух особо отличившихся воителей - повесить. Ну а уж дальше Джеймс своей властью нажал - и петлю обоим на пять лет каменоломен заменили. Выживут, авось умнее будут. А с семей обещание за вмешательство взял - дело это закопать... вдруг подействует. Но все-таки, все-таки у них там хоть какой-то смысл был. Хоть какая-то выгода.
       Окно выходило во двор, решетка держалась на солидных железных шпильках, и надави на нее плечом изнутри, высадишь, и если подхватишь, прыгая вниз, а не загремишь о камни, то в конюшне, внизу, ждет подкупленный стражник с плащом, и лошадь у него оседлана. Знают об этом немногие, но числом чуть больше, чем надо; а вот если решетку высадить плечом, но уронить - и она загрохочет, то стража вбежит в комнату, чтоб поинтересоваться, что творится, и вот про то, что один из двух стражников подкуплен, не знает никто. Оглушить, связать, раздеть - и выйти вон.
       Подкупленный мало чем рискует, его оглоушили первым, да и никого не удивит, что Джеймс Хейлз справился с двумя. Караулы проверяли четверть часа назад - по собору. И следующая проверка еще через два с четвертью часа. Времени даже больше, чем нужно, но в таких делах разумно скопидомничать, скаредничать и осторожничать. Мы спокойно, не торопясь, пройдем по коридору - что за диво, стражник обходит этаж, мы свернем налево, за угол, и уже тут наденем желтоватую, а некогда белую, повязку дежурного, одного из пяти, обходящих сегодня крыло. И уже в этом виде спустимся по лестнице и выйдем во двор - а двое у дверей только вскинутся и спросят слово на сегодня, а то дежурного не спросишь, так он же тебе сам голову и оторвет за небрежение. А дальше - конюшни и перепугавшийся сначала паренек. И все прекрасно... кроме грома и грохота у ворот, и стука, и крика про королевский приказ.
       Значит, знали. Знали и ждали; но не воспользовались побегом, чтобы убить - или пока еще не воспользовались?
       Мгновение размышлений, густое и мерзкое, растянулось как сопля. Шума много, со всеми не справиться: из оружия - паршивенький, местного железа, меч стражника, этим только свиней колоть, домашних. Пробиться не выйдет. Прятаться тут негде - двор и конюшни обыщут первым делом, снаружи уже наверняка все оцеплено. Заберешься на стену - и спрыгнешь прямиком на копье, нет уж. Но если замыслили избавиться - то драться вообще нельзя. Зато можно... вот это можно - тем же путем, пока еще тюрьма не встала на уши, пока еще всей страже не велели построиться во дворе, вернуться к себе в камеру.
       - Это у вас тут обычай - по ночам будить? А это еще что такое на полу валяется? Для камыша крупноваты и воняют как-то...
       - Да, господин граф, - шорох длинного платья, острая бородка, острые, яркие глаза, Мейтленд из Летингтона, королевский секретарь. Весело у нас лежат карты, если он по таким делам ночью ездит. - Вы совершенно правы. Это место не содержат в должном порядке. Ее Величество также будет немало огорчена, ибо даже с теми, кто вызвал ее гнев, не должно происходить несчастий, сверх предписанных ее волей и законом страны. Я приношу вам свои извинения, господин граф... - глубокий поклон. - И, поскольку вам не подобает здесь находиться, прошу вас проследовать за мной. В цитадель. Тем более, что таково желание Ее Величества.
       В цитадель - это хорошо, а по желанию Ее Величества - еще лучше. Наконец-то дождался; и бежать нет нужды, и потом добиваться приема. Все само получилось так, как надо, провернулось колесо.
       Мейтленд взял с собой два десятка крепких ребят, один здоровей другого. То ли все-таки утекло что-то, то ли ожидал сопротивления, то ли просто предчувствие его посетило. Да уж, бежать тут не удалось бы, подумал Джеймс и принюхался к свежему воздуху, прислушался к себе. Опасностью не тянуло. Везли к королеве, по приказу королевы и огорчать Ее Величество гибелью опального адмирала при попытке к бегству никто вроде бы не намеревался.
       - Что у нас нового, господин секретарь?
       - Я только что вернулся в столицу, мне впору спрашивать о новостях у вас. В Лондинуме же мы не продвинулись ни на шаг - и это поразительно хорошие новости. Текущее положение на континенте благоприятствует Альбе, и то, что с нами, в виду возможного толедского союза, все еще разговаривают, а не воюют, свидетельствует о том, что Ее Величество Маб вполне склонна рассматривать наш королевский дом как своих предполагаемых наследников.
       Чем больше Джеймс думал об этой возможности, тем чаще казалось ему, что идея хороша. Ну очень хороша. Замечательная такая месть всей Альбе за то, чем оная Альба является. Наше самовластное величество на троне в Лондинуме... со всеми ее охотами и молитвами, капризами и переменами настроения. Лучше и не выдумаешь - но вот Ее Величество Маб кто угодно, только не дура, и не нужна ей такая преемница, а, значит, речь идет о наследнике - которого еще нет, и жених не выбран - стало быть, скоро на матримониальном рынке коронованных особ обострится суета и настроение у Марии испортится всерьез и надолго. А тут мы со своими дурацкими шутками.
       - Да, - кивнул Мейтленд, - я опасаюсь, что Ее Величество рассматривала недавнее происшествие через то же стекло, через которое читала мои доклады. И сделала... далеко идущие выводы. Ее Величество, замечу, отдает себе отчет в том, что - как бы ужасно это ни звучало - многие ее подданные не испытывают подобающего христианам естественного почтения к монаршей особе и, если появится возможность возвести на трон младенца любого пола, закроют глаза и на меру законности брака... и на судьбу матери после рождения ребенка.
       Неудивительно, что Мария не хочет замуж - и вдвойне неудивительно, что она не желает искать мужа здесь. Иностранный принц может стать для нее союзником и хорошенько нарушить равновесие, а вот консорт из тех же Гамильтонов - это верный путь к скоропостижной кончине, заточению в монастыре, да хотя бы и просто отстранению от правления, и что-что, а это королеве объяснили еще в Аурелии после того, как она овдовела... а все-таки шутка - это шутка, хотя Марии и крепко наступили на шлейф, но приходит лето, тает лед, и сердце Ее Величества... вот она Мейтленда и послала, вот он и объясняет положение дел.
       - Так что на вашем месте, граф, я бы не удивлялся ничему и вспомнил, что Ее Величество не имела счастья слышать в каком тоне и выражениях вы разговаривали с королевой-матерью, Его Величеством Людовиком или ее кузеном.
       Да уж, как Джеймс разговаривал с ее кузеном герцогом Ангулемским, Мария могла узнать только из сплетен; а Клод, благодетель наш, от всех прочих смертных отличается тем, что в его случае сплетни смягчают и преуменьшают происходящее. Всегда. Сотворил же Господь чудо...
       - Меня чрезвычайно печалит то, что Ее Величество приняла мою... пейзанскую простоту за непочтение к ней лично.
       Странно. Мейтленд никогда не был ни другом, ни союзником. Что это на него нашло?
       Секретарь, мерно покачивающийся напротив, кивает, тонко улыбается - мол, да, крайне прискорбно вышло, но теперь удача к вам благосклонна. Спрашивать его, конечно, ни о чем нельзя. Остается понимать и догадываться, ловить ветер и импровизировать. Как всегда.
      
       Коричневые шпалеры, рыжие ковры, живой огонь, за окном весна, в комнате осень. Если бы Ее Величество была вдвое меньше ростом, можно было бы сказать, что она похожа на рассерженного котенка, вполне уместного здесь. А так - дергается рот, дергаются в такт ему вышитые "крылышки" чепца, сверкают гневом глаза - и почему-то сразу видно, что это не львица, а какое-то совсем иное животное. Джеймс так увлекся сравнениями, что едва не пропустил момент, когда в возмущенном монологе прорезался некий здравый и очень неприятный для него смысл.
       - Вы не только предатель, вы бездумный бессмысленный болван! Два года, два года я пытаюсь заставить всех вокруг и особенно всех за морем забыть, что мы проехали через пол-Аурелии вдвоем, без прислуги и в совершенно неподобающем виде! Я добилась того, что об этом случае перестал вспоминать даже Нокс! А теперь - вашей милостью, бочка бездонная! - и милостью вашего полоумного собутыльника мое имя треплют языком от Копенгагена до Киева! И моим представителям приходится объяснять и доказывать! доказывать, вы подлая тварь! что я могу быть достойной супругой толедского принца!
       Джеймс опустил голову, и потому что так следовало, и потому что очень хотелось спрятать от стоящей рядом юной женщины смущенную физиономию. Щеки пылали, и тут не спишешь на жар от камина, камин далеко, а признаваться, что тебя не только назвали во гневе свиньей, но и поступил ты как заправская свинья - стыдно и противно, а что же еще делать? Она ведь и вправду - старалась; история побега забылась, покрылась патиной, в Лейте перед королевой сходила на берег свита, все как подобает; а что такое толедские величества - кто же не знает? Вышла подлость, как ни крути - и пусть из шутки в узком кругу скандал устроил гадина Арран, но шутка-то...
       Забылся. Зарвался. Не в королевскую немилость угодил, собственное представление о подобающем утратил.
       И прощения просить неловко. Пока считал, что ни в чем не виноват, мог хоть просом по полу рассыпаться - а теперь стыдно. И никакими словами не объяснишь, что ты не мерзавец, игравший ее именем, а просто пьяный дурак. Да и что толку в тех объяснениях. Слова назад не воротишь.
       - Вы, - говорит королева как-то тише и безнадежнее, словно стучалась-стучалась головой о терракотовые шпалеры свои и устала, - негодяй! Я думала - вам можно доверять! Если бы я знала, что вы - вот так... вот так вот! Да разве я бы согласилась? Давайте теперь, похваляйтесь от одной границы до другой! - машет она рукой. Садится в кресло. Поворачивает голову как сова, хочет спрятать мокрые глаза и надутые губы.
       - Ваше Величество, - как опустился на колено, сам не заметил, - вы правы. И мои глупость и неосторожность вполне заслуживают вашего гнева. Но я клянусь вам, что хвастался я только одним - тем, что научил вас красть зеленые яблоки. В остальном я полностью предаю себя вашей воле.
       - Я... попробую еще раз поверить вам. Вас отпустят - но я запрещаю вам покидать столицу... и я узнаю о каждом вашем шаге, о каждом вашем слове! Слышите? О каждом! И если вы меня разочаруете, я... берегитесь! - хлюпает носом, топает ногой о скамеечку королева, потом говорит уже спокойнее. - Осенью вы поедете в Орлеан с посольством, договариваться о моем браке. Так что никаких шуток не было, а Арран оклеветал вас, потому что безумен, ревниво возомнил себя претендентом на мою руку и противодействует союзу с королевством Толедским. Ясно вам?
       - Ваше Величество несказанно милостивы ко мне. И ценнее всего - возможность исполнять желания Вашего Величества. - Вот почему Мейтленд... Никто не собирался меня убивать. Они торгуются с Альбой и толедский брак - тяжелая фигура на их стороне поля. Толедский брак и наследник, которым будут распоряжаться только они. А я - сторонник этого брака и после войны, когда флот сделал свое, мое имя опять неплохо весит в Орлеане.
       - Идите, - машет рукой королева. - И помните об интересах посольства.
       Непременно. С удовольствием. Только о них и...
       Жалко Границы. Впрочем, она не убежит.
      
       Заточение в королевской тюрьме не больно-то походило на настоящее, а вот свобода пахла как полагается. Дымом очагов и гарью котлов, навозом конюшен, расквашенной после недавнего дождя грязью, солью с моря, дегтем и смолой. Рассветным городом, который начинался от крепостных ворот и стелился ковром под ногами. Впереди - гора важных дел, вопросов, на которые нужно получить ответы, разговоров и встреч, а пока что - вот несколько минут - можно просто стоять, разглядывая Дун Эйдин.
       Можно просто идти, благо до дома недалеко, дышать, смотреть, знать, что следят, что каждый взгляд разбирают на части, отделяют от шкуры и позвоночника, пластают как повар - невезучую морскую рыбу, но это уж как всегда, ничего удивительного. Дома из ожидавшегося обнаружились кошка - и когда успела? - и много горячей воды, а из неожиданного - письмо от Нокса, отправленное в тот самый день, когда Джеймса арестовали, увы, уже не заставшее его самого, но и - ура! - не угодившее и в руки королевских алебардистов.
       Оказывается, в ту ночь Арран ушел почти сразу и кинулся вовсе не в Холируд и не в цитадель, а прямиком к светочу истинной веры. Светоч истинной веры счел аррановы откровения пьяным бредом, представил себе, что может случиться, если этот бред выплеснется на улицы, ужаснулся, и убедил Аррана успокоиться и прежде всего поехать и поговорить с отцом. Нокс надеялся, что де Шательро сможет объяснить сыну, что в таких делах доносчик гибнет наравне с обвиняемыми - и дурацкая пьяная шутка уж точно не стоит того, чтобы подводить под опалу целый куст благомыслящих людей... из которых только один - католик. Поэтому утром проповедника разбудил уже перепуганный де Шательро, который сына ночью выслушал и тут же запер от греха... зашел к нему на рассвете и обнаружил, что Арран сбежал из собственной спальни, спустившись по портьерам. К кому он кинулся дальше - Бог весть, и тут уж Нокс решил, что пора предупредить незадачливых собутыльников - но, видно, Арран излил королеве душу устно быстрее, чем Нокс сумел предать дело бумаге.
       Теперь нужно было понять, как из пьяного бреда, насчет которого никто и не сомневался: дурь, помрачение ума и видения воспаленного разума, и не первый уже раз на Аррана находило, безумец он и есть безумец... получилось добротное обвинение и решетки на окнах. Для этого следовало разобраться, что было на уме у Мерея, без которого ничего и не случилось бы. Совершенно невозможно поверить, что он сочинения Аррана принял всерьез, если уж Нокс-то назвал все это сумасшествием. Но если бы лорду нашему протектору нужен был повод, он бы и повод поприличнее нашел... испугался? Поверил? Выдумку какую-то принял за правду? Этот может...
       Самого Мерея расспрашивать бесполезно, отопрется и насочиняет три бочки про интересы державы. Что ж, Дун Эйдин не пустыня, а увидеть Хейлза в гостях сейчас многие будут рады.
       За объяснениями не пришлось ходить далеко - оказалось, над этой историей город уже месяц смеется. И правда, не обошлось в ней без Мерея и мереевских совершенно причин. Еще при регентше взял де Шательро у короны в аренду город и замок Дун Бреатайн, а отдавать обратно насиженное место и контроль над речкой Клайд, конечно, не хотел. И платить не хотел. А воевать из-за этого с ним как-то накладно выходило, тем более, что таких должников - полстраны, и все они таким делом обеспокоятся. Вот Мерей про аренду и вспомнил. Мол, если это бред и безумие, то де Шательро, который безумца запер, ни в чем ни перед кем не виноват. А если заговор или хотя бы заслуживающий расследования донос - то де Шательро выходит не то заговорщиком, не то укрывателем, и в любом случае сильно перед особой королевы виноват и спросить с него можно много. Уж ключи от города с перепугу точно отдаст.
       Де Шательро и отдал, а куда деваться? Поплатился за оскорбление, нанесенное Ее Величеству: знал о том, что сын безумен, а прилагал все усилия, чтобы обвенчать его с королевой.
       Нужно ли уточнять, кто именно ключи получил?
       Ну а в ходе "расследования" Мария наслушалась теплых слов о себе от всех - начиная с Аррана, который поначалу был готов "открыть ей правду", только если она публично согласится выйти за него замуж, а не то он ее ославит как шлюху на вечные времена... и кончая самим Джеймсом, который считал, что топит доносчика. Наслушалась - и рассвирепела всерьез, так что отъемом нужной собственности дело не ограничилось.
       Объяснение было хорошим, гладким и вполне подходящим для всех участников события - только Джеймсу все-таки кое-что не нравилось. Слишком уж хорошо все сходилось, как в том объяснении драк и убийств, которое Клод сочинил для Людовика Аурелианского.
       Куда в этой истории прикажете девать Джорджа, которого спровадили не домой и не в Инвернесс, а на юг, на границу, где ему - официально - совершенно нечего делать, где он вообще никто? Временную замену Хозяину Границы искали? Ту, с которой и сам Джеймс спорить не станет? Значит, и с посольством его собирались отправлять с самого начала? Несмотря на арест и опалу?
       Не складывалось. И не объяснялось. До тех пор, пока Джеймс не зашел в гости к собирающейся отбывать из столицы к супругу, младшим сыновьям и нуждающимся в ее управлении владениям леди Хантли - и не услышал задумчивое, между разговорами о погоде, урожае, торговле и рыбной ловле предположение, что трусливый заяц Мерей в эскападе Аррана наверняка увидел провокацию, мол, чтоб королева на всех ополчилась по глупому и нелепому поводу, а потом даже на доносы о настоящих заговорах боялась обращать внимание.
       Джеймс обдумал это соображение - как всегда в присутствии леди Хантли, млея от сладкого ледяного ужаса, - и нашел его замечательно здравым и правдоподобным. Попытался представить себя - тьфу! - Мереем. Вот прибегает, значит, такой Арран, ведет себя нехорошо, закатывает скандал королеве, требует руки и сердца, жалуется, вопит о заговоре - все это ровнехонько в тот день, когда лорда протектора в Дун Эйдине нет... и королева велит немедля арестовать негодяев. Даже не задумавшись, кто бы этого Аррана отпустил, реши он и впрямь сбежать и донести на собутыльников-заговорщиков... кто бы отпустил? Хейлз и Гордон? В это только Ее Величество поверит, поскольку она у нас дама утонченная и не представляет себе всей грубости подданных. Да эти при первом чихе закопали бы у порога - и третий им в помощь. В общем, не морочьте мне-Мерею голову, не бывает таких случайностей. Значит - умысел. Вполне в духе одного излишне ловкого умника, который тут недавно весь город петлями другого сговора опутал. Помним мы этот акведук...
       Умысел, но какой? Вряд ли разговор Аррану примерещился. Значит, его вели при нем и именно в расчете на то, что он побежит рассказывать. Поднимется шум, пойдет волна слухов... на середине волны похищение из предложения станет совершившимся фактом, а раз похитили, то, может, и впрямь стоит поженить, чтобы чести урона не было? Тем более, что далеко не все так уж желают искать королеве мужа за морем. А Аррана потом и удавить можно. Это внутри страны.
       А как все это будет выглядеть для Толедо?
       Как провокация. И отвергнутые самозваные женихи на такие провокации не идут. На них идут женихи званые и крепко обнадеженные - если вдруг обнаружат, что их водили за нос.
       Сходится? Сходится.
       Лорд протектор Джеймс Стюарт граф Мерей - человек предусмотрительный и умный; вот он всех до первых допросов, до очных ставок в безвестности и продержал, потому что сумей его пленники сообразить, куда по мнению Мерея, ветер дует - нашли бы, что возразить, и немедленно, и надежно: да на кой же черт им препятствовать толедскому браку, когда это в интересах Хантли, столпа католической веры, в первейшую очередь? Тут дело пахнет возвращением католицизма, настоящими, надежными шансами, так чего ради лишаться этих шансов? Ради брака с королевой, из-за которого половина страны ополчится на лорда канцлера просто потому что все ниточки власти окажутся в его руках? Мерею нужно было принести королеве на подносе к завтраку заговор, выпотрошенный и запеченный - он и принес, она и поверила, а обвиняемые сами ее убедили в том, что нет дыма без огня. Тьфу...
       И никому ничего теперь не докажешь. Включая самого Мерея, кстати. Ему выгодно верить и он будет верить.
      
       Джеймс Хейлз, граф Босуэлл, верховный адмирал и хозяин границы, будущий посланник в Аурелии, а пока что оскорбитель и заговорщик, выпущенный из тюрьмы под честное слово, прекрасным утром шел себе по Королевской Миле в компании такого же оскорбителя и заговорщика и так и свернул в крытый переулок за собором, пребывая в твердом намерении и впредь являть собой образец здравомыслия и сдержанности. Мир вокруг не замедлил ответить. Мостовая под ногами качнулась, будто просыпаясь, а с противоположной стороны в проулок вошли четыре темных - против солнца - фигуры, одна из которых несомненно была очередным тезкой - Джеймсом Огилви из Карделла.
       Джеймс повернул голову в сторону и уставился на собор, разглядывая его так, словно впервые увидел. Даже насвистывать забыл от такого потрясения: идешь себе - а там... собор! Что уж тут какой-то Огилви со спутниками, и что вообще нам Огилви, верный и преданный слуга королевы, которого мы, верные и преданные - и немного оболганные другими преданными - не видим в упор... На земли мир, во человецех благоволение.
       Джон вздохнул - видимо, необходимость не убивать королевского конюшего сильно отягощала его совесть, и тоже посмотрел на собор. А красивое, между прочим, зрелище. Если бы на него еще дым и пепел из всех труб не плыл и не сыпался... но как же такую громадину отмоешь? Въелось все уже.
       Это Джеймс сказал вслух. И посетовал, что ромеи знали какой-то способ сносить налет с камня, да где ж его найдешь и кого тем заинтересуешь?
       - Ну, - мечтательно протянул спутник, - в этом году акведук, а дальше...
       Верность и преданность королевского конюшего убывали с каждым шагом, сделанным в сторону Джеймса и Джона, поскольку разворачиваться и отступать Огилви не собирался и тишком пройти по другому краю проулка - тем более. Шел посредине, меж двух неглубоких канав, очень довольный собой, а за ним - его люди, двое, и еще кто-то в черном платье на прошлогодний орлеанский манер, видимо, родственник пожаловал с континента.
       А потом остановился и громко так спросил в окружающее тесное пространство, а что это два чернокнижника с собором делать собрались? Не снести ли?
       - Чернокнижие, - публично покривил душой Джеймс, - есть такая иллюзия, которой разные сомнительные личности пытаются оправдывать свое изгнание из родного дома - потому что истинные причины куда гнуснее.
       Человек в черном поморщился. Суеверны они на материке. Здесь, впрочем, тоже.
       - Клеветникам, - нежно заметил Огилви, - в аду языки прижигают. А некоторые и на этом свете такого обращения дождаться могут.
       - Клеветникам, говорит? - спросил у собора Джон. - Огилви, поклянетесь ли вы на Библии, что не посягали на честь своей мачехи? Ну?
       Черный - незнакомый какой-то, и по роже видно, чужак, - со скверным интересом разглядывал обоих, и Джона, и Огилви, в компании которого только что мирно шел по некой своей надобности.
       - Пусть она поклянется на Библии, что она зелья отцу не варила! - рявкнул Огилви, - Но она поклянется - ей все равно в аду гореть не за то, так за это, ведьме и шлюхе! Отца опоили, а теперь вам измена с рук сошла, так видно и...
       - Моя бывшая жена, - перекрывая конюшего не закричал, а очень громко сказал Джон, - достойная женщина. И я терпел достаточно.
       - Теперь за королеву... - продолжил Огилви.
       Спутник его вскинул бровь.
       Недостающее звено головоломки влетело Джеймсу в лоб словно заостренное бревно из требюше и фигурально выражаясь размазало его по всему проулку и вдоль по королевской миле... сволочи, Гордоны, молчуны проклятые... а тело, не обращая внимание на отсутствие головы, делало, что положено. Два спутника Огилви представляли из себя хорошую закуску. Любопытствующего черного Джон попросту снес в канаву.
       Это Джон зря. Гостя тоже придется убить, а делать такие вещи приличнее, когда противник стоит и при оружии. Их придется убить всех - потому что тогда дело станет простым: Огилви перешел границу, а еще лучше - напал первым, вышла драка, противники легли до одного; виноваты, каемся, но больше такого точно не произойдет, потому что второй такой глупой сволочи... ну не то, чтобы в городе Дун Эйдине не водилась рыбка и похуже - но таких дураков настырных все же нет.
       Что ж - добьем незнакомца прямо там, куда снесли. Потом. Сейчас вот эти двое пойдут на тот свет свидетельствовать о подлости и неверности своего господина и о том, что ради мести и злокозненности он готов укусить длань кормящую.
       Тесно, и негде развернуться, и главное - не зацепить Джона, а он долговязый и длиннорукий, и совершенно, совершенно чужой, не чувствуешь его - и на провороте, едва не ударившись локтями, вспоминаешь, не хочешь, а вспоминаешь Орлеан и папиного сынка, чтоб его - как было тогда - как - оно - было - и платит за эту память первый - разрубом от плеча до бедра - а потом и второй - дурной подставленной башкой.
       - Кончай лакомиться! - выдыхает Джеймс. Не помогает. Джон отыгрывается за все годы процессов, за все ушаты грязи, вылитые на репутацию любимой - не в этом смысле - приемной матери, за все перешептывания за спиной и вопли в парламенте. Огилви не трус... Но смерти он боится. А Джон Гордон моложе, сильнее и на три головы выше как боец, хотя Джеймс не стал бы равнять его ни с собой, ни даже со старшим братом Джона.
       Из канавы доносится негодующее хриплое карканье - и не сразу доходит, что это толедская речь, а смысл ее состоит в том, что невзначай затоптанный свидетель - посол Их Величеств и нанесенное ему оскорбление есть оскорбление монархам...
       Скверно. Сквернее не придумаешь.
       Драться он, наверное, все равно не стал бы - зато успел услышать и разобрать столько, что хватит на три доноса его монархам.
       Значит, не должен доносить. И тут уже не в их с Джоном головах дело.
       Что ж...
       Грохот, стук, крик - новоприбывшие очень стараются шуметь. Но в проулок вламываются быстрее, чем Джеймс успевает сделать три шага до канавы.
       - Убива-а-а-ют! - кричит Огилви.
       Врет. Если бы убивали, уже убили бы. И теперь это наша линия защиты. Добить Огилви при стражниках - еще куда ни шло. Посла - невозможно.
       Законопослушный Гордон опускает оружие и скользит назад и вбок, потому что его противник и не думает вкладывать в ножны свое, особенно теперь, когда у него есть преимущество. Это тоже ошибка. Сержант "городских" бьет Огилви по руке древком алебарды. Теперь у конюшего не только в боку дыра, но и рука вывихнута. Это, впрочем, мелочи.
       Джеймс кланяется послу и протягивает руку, чтобы помочь ему встать.
       - Я нижайше прошу Вашу Светлость, - не убудет от него, - простить нас. Мы никак не ожидали встретить столь высокую особу в таком обществе. Мы не желали оскорбить вас.
       Чистая правда. Оскорбить - не желали.
       Судя по выражению посольской физиономии, этого совершенно недостаточно.
       Да и суть намерений он распознал хорошо, лучше не бывает - как распознают подобные намерения люди, которых норовят убить безоружными, сидящими на земле, средь бела дня, и понимающие, что не зарезали их только чудом.
       Проклятье... ну проклятье!..
       Хотели же - как лучше.
      
       Ученые доктора в университетах которое десятилетие препирались, обращается ли Солнце вокруг Земли, или Земля обращается вокруг Солнца. Некоторые предполагали даже, что светила и тела небесные упорядоченно вращаются вокруг единого центра всего сущего, кое есть Господь Всемогущий, и бывали справедливо биты как теми, кто стоял за вращение Солнца вокруг Земли, так и теми, кто был против, ибо сводить Господа нашего к некой единственной точке в пространстве есть скудоумие на грани ереси.
       Джеймс точно знал, вокруг какой точки вращается его жизнь - и точка эта помещалась в центре комнаты с зарешеченным узким окном. Кровать, широкая и коротковатая, с пологом. Из полога еженощно сыплются то клопы, то сухой ромашковый цвет. Два кресла, просиженных посредине. За ширмой тазик для умывания и отполированная бронзовая пластинка - бриться. Все знакомо наизусть по прошлому пребыванию, даже как прошлый раз кружку разбил, так осколки в углу и валяются, и потеки на стенке. И гобелен с дырой.
       Напоминало смену времен года. Или траекторию деревенского пьяницы где-нибудь в "нижней" деревушке - от кабака к колодкам и обратно. Даже мелкий воришка уже не подходил, этот после второго-третьего случая уже оказался бы на строительстве дороги или на какой-нибудь мельнице, и надолго, благо галерного флота у Каледонии нет, кому как не Хейлзу знать. Нет, деревенский пьянчуга как он есть... расклепали, выпил, начал буянить - опять сидит.
       Было бы смешно.
       А еще несмешного, помимо решетки, то, как легко решился убить безоружного. Ничто иное даже на ум не взбрело. Никогда не думал, что Нокс может быть в чем-то прав - но мысль, кажется, и правда, если не равна действию, то очень на него похожа. Согласился я тогда в Орлеане стать убийцей, сломал себя... делать-то не пришлось, повезло, а решение, видно, внутри осталось.
       Но Джон... побери его черти, уволоки его под холм самая зловредная девица из "соседей" и не выпускай сто лет, заставь его Дикая Охота всех своих лошадей перековывать! Десять лет он ходил как бы женатым, и что б ему одиннадцатый год так не проходить? Или уж, решив положить конец этому полному безобразию, не сообщить об этом? Ведь был же в гостях у матушки его... и тоже ни словечка. И ведь словно законченный дурак распинался перед Аргайлом - мол, если бы было что-то такое на уме, так начали бы с развода, верно? Они и начали. Предупредить только забыли. Гордоны, одно слово.
       Как бы не оказалось, что они и в самом деле решили сосватать Джону королеву...
       Черт... о черт же. Джеймс вскочил и описал три или четыре круга по камере, прежде чем понял, что делает.
       Джон сказал "моя бывшая жена". А он-то религию не менял. И в парламент за разводом не обращался. И в Рому Гордоны с этим делом не писали, вот уж такое им бы в тайне не сохранить. Значит, что? Значит, когда Джона женили, они разрешения на брак из Ромы не получали вовсе. А оно нужно - приемная мать, все-таки. Запретная степень родства. Не получали. Брак с самого начала был незаконным, ничтожным... Его можно было даже не расторгнуть в любой момент - для церкви его просто никогда не существовало. Хантли рассчитал - трезво и точно - что ни один епископ в стране не посмеет ему напомнить. Ему, столпу истинной веры в Каледонии, человеку, от которого они все зависят. Умница. И приданое в семье оставил, и сыну рук не связал, на случай если подвернется более выгодная партия.
       Подойти к стене, прислониться к камню лбом. Мерей знал. Он, в отличие от некоторых Босуэллов, не идиот. Он старается такие вещи из виду не упускать. Он знал.
       Посла все-таки надо было убить. Даже на глазах у стражи, пусть - убить и сказать, что принял за приятеля Огилви, меньше надо честных слуг по тюрьмам держать, а то не только послов не узнают, как Ее Величество выглядит, забудут... Ущерба было бы меньше на круг. Потому что эта сволочь толедская наслушалась и насмотрелась, и выводы сделает, и о выводах отпишет домой - и кто, спрашивается, будет следить за тем, чтоб ненужные письма потерялись, сгорели и утонули, если надо, то прямо с кораблями? Кто? Мейтленд, может, и будет - ну и где тот Мейтленд? Хотя бы явился поинтересоваться, что произошло.
       Мейтленд появился через три дня. Убитого оленя ведь тоже не едят сразу, подождут, пока он отвисится, пока его собственные соки, разлагаясь, не сделают мясо мягким, нежным, душистым... По такой погоде пять дней, неделя - и можно подавать к столу. Мейтленд даже поторопился слегка, если подумать.
       С другой стороны, то, что не добрали на крюке, можно восполнить колотушкой. И с этим господин секретарь не поскупился. Присел на продавленное кресло, сложил руки на коленях, сделал скорбное лицо - и принялся долбить.
       Любезности у него только прибавилось. Неудивительно. Если на тебя другой - равный по сословию - голос повышает и гнев выказывает, то думаешь только об одном: с какой стати этот неудобосказуемый так себя ведет и давно ли его последний раз приглашали ответить за дерзость в ближайшем удобном месте. И не слышишь ничего иного, а слыша - не понимаешь, не проходит удар, вязнет. Вот господин секретарь и говорит печально, раздосадованно и как бы без малейшего упрека. Просто описывает, что сказал посол, что подумала королева, и на что теперь похожи перспективы заключить брак с толедским инфантом.
       Удара, впрочем, тут тоже не получается, потому что за эти четыре в общей сложности дня Джеймс успел себе вообразить картину где-то впятеро похуже, вплоть до новой "королевы альбийской" и теперь уже настоящей войны, а в сравнении с этим обычные дипломатические неприятности были сущим весенним дождиком, от которого и под крышу-то прятаться не станешь.
       - В общем и целом, конечно, - горестно покачал головой секретарь, - зная господина конюшего, господина барона и вас, удивляться почти нечему. Господин конюший, как вы понимаете, совершенно неслучайно оказался, где оказался - в компании, которая, как он считал, обеспечивала ему безопасность. Считал он обычным для себя образом... забыв, что господин барон Гордон-Огилви на приеме в честь посла отсутствовал по причине королевской немилости, а потом не имел случая его видеть, ну а вы и вовсе никак не могли бы с ним встретиться... хотя вам, господин граф, в вашем положении, должно было бы быть понятно, что вам не следует сейчас ссориться даже с воробьем, если тому вздумается перейти вам дорогу. Непонятно мне, признаться, другое. Вы прикончили двух людей Огилви и едва не убили достойнейшего господина Понсе де Кабрера, естественно, не разобрав в горячке, с кем имели дело. Но как вышло, что господин барон Гордон-Огилви, сказав вслух, что он сказал, оставил противника в живых?
       - Господин барон Гордон-Огилви с прискорбным отсутствием христианского милосердия хотел нарезать противника на куски и сделать это с подобающей случаю медлительностью...
       А вот не знал ли Джон о том, что спутник Огилви-конюшего - толедский посол? Вот не знал ли? То-то он его так надежно в канаву свалил - и, главное, ровнехонько за мгновение до того, как конюший открыл поганую пасть и во всю пасть начал вещать, что Елизавета Гордон навела на королеву чары.
       Добрый мальчик Джон...
       - Я понимаю его чувства, - кивает секретарь. - Я только удивляюсь, что он недостаточно решительно действовал на их основании. Как христианин, я должен радоваться, что господин конюший жив. Как политик, я могу только огорчаться... и недоумевать.
       Улыбку нельзя было пускать ни на лицо, ни в глаза. Как-то очень Мейтленд сегодня груб и прямолинеен. Да, конечно же, лучшего способа похоронить толедский брак, чем эта история - не придумаешь. Но своим участием в деле Джон намертво вычеркнул себя из числа женихов - тут свободу бы сохранить - и если бы планировал что-то заранее, прекрасно все сообразил бы. Он ведь не глуп, просто думает медленно.
       А господин секретарь распахивает передо мной ворота: Джеймс Хейлз не виноват, Джеймс Хейлз даже глупостей никаких не сделал, а просто стал - как, кстати говоря, и посол - жертвой особо подлой интриги.
       Но если Мерей и вправду решил, что донос Аррана - провокация, то он ведь и сочтет, что все это один замысел: сплетня утечет, планируемое похищение превратится в состоявшееся, и что уж там небольшая драка с участием жениха - никто важный не погиб, одни слуги, - если речь идет о чести королевы!.. А о толедском союзе можно уже забыть - тут вам и чернокнижие, и другие сомнительные слухи, и явное неуважение. Одно к одному.
       Самое гнусное тут, что невозможно представить себе, что ответит в свой черед, или уже ответил Джон. Потому что он малый горячий, скорый на язык и сначала скажет, потом сообразит, как надо было. И еще потому что, положа руку на сердце, не веришь, что на уме у него и у всей его семейки с самого начала не было какой-то хитрой интриги из тех, на которые намекает Мейтленд. Нет такой уверенности. Уж больно по-глупому они попались... для Гордонов, для лорда нашего канцлера в особенности.
       Когда-то давным-давно, когда папаша только-только сплавил сына в Орлеан, подальше от местной возни, Клод Валуа-Ангулем - надутый как павлин двадцатилетний генерал, любимчик короля-Живоглота, - загадал каледонскому недорослю загадку о двух заговорщиках. Мол, сидят они в разных подвалах - ни словом перемолвиться, ни весточку через стражника передать, а уличить друг друга могут только они. И вот судья велит сделать каждому одно и то же предложение: дай показания против другого - и отделаешься ссылкой, а если дружок на тебя первым покажет, так тебя казнят поутру, а его сошлют. Если оба друг на друга укажут - обоих казнят. Если оба молчать будут и на пытке, значит, обоих отпустят, свидетелей-то нет.
       У Клода из этого следовал простой вывод: если делаешь с кем-то дело, так с тем, в ком уверен: будет молчать. Потому что если ты понадеешься на лучшее, а тебя проведут - ты дурак; а если ты товарища выдашь, то подлец. Для Клода это не притча, а семейная история про отца и дядюшку.
       Сиди в соседней башне Джордж, можно было бы ставить голову и в прямом смысле, и в переносном - ни слова лишнего из него не вытащат. И если есть заговор, и если нет заговора. Спал. Ничего не видел. Да, мечом размахивал. Да, чудом не убил. Но спал. Ничего не видел. И не слышал. Лунатик я. Да, днем дело было. Но все равно спал.
       А Джон в горячке или на простую уловку, или из желания помочь может наговорить много лишнего. Но это о себе. А вот о своей семье он ничего не скажет. Никогда. И о Джеймсе соответственно - тоже. Пошли прогуляться, встретили Огилви из Карделла - и как же было не сделать в нем дыру?
       - Удивительная история. - вздыхает Джеймс. - И крайне огорчительная. Раз уж случились все эти неприятности, так хоть не зря бы. Только простите, господин секретарь, но вы, что, мне хотите в вину поставить - что я королевского слугу недоубил? Если бы мы заранее знали, что Ее Величеству он так надоел, тогда... тем более не стали бы, сами понимаете - палачество благородному человеку не занятие. Ну промедлили, тут стража прибежала - хорошо, что прибежала, посла спасла... В общем, господин секретарь, что за произвол? Я двоих убил не ко времени и не к месту, Джон своего не успел, посла мы оскорбили - ну накажите нас уже... послу я подарок сделаю ценный, ну хоть судите перед парламентом... Но что, это была первая драка в Дун Эйдине?
       - Не первая, господин граф. - кивнул Мейтленд, - Только очень неудачная. А о суде и речи быть не может - господин посол также прекрасно запомнил слова, сказанные господином конюшим Огилви о приемной матери господина барона. И при всей разнице в обычаях, он, как благородный человек, согласился, что этих речей - и особенно обвинения в колдовстве - было более чем достаточно для поединка. Но Ее Величество желает быть уверенной, что до отъезда посольства в городе Дун Эйдине больше не случится ни одной драки... с вашим участием.
       - Так ведь меня в пограничье уже с Рождества ждут... - задушевно вздохнул Джеймс. - Готов отбыть незамедлительно... и даже в сопровождении гвардии Ее Величества, во избежание случайностей.
       - Ее Величество сомневается, - ответно вздохнул Мейтленд, - что вы не окажетесь втянуты в следующую сомнительную историю. Она дорожит вашим благополучием.
       - Что ж, в этом случае мне остается только полагаться на то, что забота Ее Величества о благополучии ее недостойного слуги все же не помешает Ее Величеству помнить о благополучии южной границы и флота.
      
       Бежать из цитадели было сложнее - и проще. Здесь и стража понимала свое дело, и решетку было не вышибить плечом, и окна просматривались, и слова меняли раз в смену - и все друг друга знали. Но все эти хорошо придуманные вещи давно вошли в рутину, стали делом не работы даже, а привычки. У них появился ритм, ход, ожидаемые погрешности - как у ромейских водяных часов. Войти, подстроиться - и уж тут-то предприятию не помешает никакая случайность, никакая неожиданность. Их здесь не бывает.
       Джеймс развлекался, придумывая способы - один лучше другого. Бежать он не собирался. Но мало ли.
       Не пускали никого - ни друзей, ни родственников, и даже записки, даже прочитанного предварительно хоть всею стражей, хоть всем парламентом письма не позволяли получить. Ни в какую. Джеймс, впрочем, не очень настаивал - скорее, проверял пределы терпения и стойкости тюремщиков. Снаружи тоже проверяли, он не сомневался, но осторожно, чтоб не привлечь внимания, не угодить в ловушку - просто сами тюремщики удивились бы, забудь о Джеймсе все, от родственников до слуг. Удивились бы и насторожились, ожидая какой-нибудь особенной, крупной пакости - а это сейчас совсем не с руки.
       Честному драчуну, скандалисту и хулигану пакостить некому и незачем. Он, нахальный и недостойный слуга Ее Величества, вновь уповает на то, что королева посердится, помаринует его в цитадели, как особо наглый патиссон - да и выпустит через срок, достаточный для удовлетворения толедской сановной четы; а угощение и вино, и книги, а также чистые рубашки хулигану и дамскому угоднику передают каждый день, чего ж не посидеть-то?
       Поэтому, когда явились однажды заполночь, споро и умело упаковали накопившиеся вещи - откуда их столько - и соблюдая всю мыслимую осторожность проводили по галерее в другое крыло, в камеру побольше с окном на обрыв, Джеймс удивился. Он-то никуда не собирался.
       Вот тут стоило проявить настойчивость, щедрость и обаяние - он и проявил, и за пару дней узнал, что барон Гордон-Огилви совершил побег за день до того, как Джеймса перевели в другую камеру. Да не просто так сбежал, а убив при том двоих - голыми руками, и, вероятно, без посторонней помощи, без сговора со стражей.
       Пахло от всей этой истории гнусно; попыткой тихого убийства в тюрьме от нее пахло. Потому что было только две причины, по которым добрейший человек Джон вышел бы из цитадели так, и только одна, по которой сразу двое стражников могли оказаться ночью у него в камере на расстоянии прямого удара... для безоружного.
       Джон вышел вон, и хотя Джеймс подозревал, что к нему-то не явятся средь ночи двое-трое гостей с удавками и кинжалами, и яда в вино никто не подсыплет, и вообще можно не опасаться за свое здоровье, ему тоже захотелось выйти вон. Надоело, в конце концов. Из камеры над обрывом был один сложный, но безопасный выход - через дверь, через подкуп стражников, через долгую интригу, которую следовало вести и отсюда, и снаружи; и был второй, который никуда не вел, разве что на тот свет.
       Чтобы спуститься с Дун Эйдинской Скалы, нужны: костыли, веревки, крюки, перчатки, белый день и желательно напарник. Без этого всего существенно проще покончить с собой при помощи той двузубой вилки из альбийского олова, которую один дурак уже битый час рассматривает, думая, не заменит ли она ему крюк. Вилка не гнется от взгляда, но вот надеяться, что она выдержит вес человеческого тела... или часть веса... значит искушать Господа. Господи, ну ты простишь мне это, в случае чего?
       Что хорошо в здешней тюрьме - предсказуемость; вот сейчас поглядит через решетчатое окошко в двери стражник, увидит, что узник валяется на кровати прямо в сапогах, закинув ногу на ногу, а руки за голову, с кошкой на груди, и мрачно пялится на свечу, то есть, проводит время как обычно, и уйдет до полуночи. Слышно его шагов за двадцать, подкрадываться он не обучен и башмаки у стражника тяжелые. Значит, на то, чтобы добрая льняная простыня - спасибо подружкам, - превратилась в добрую узловатую веревку, есть час с небольшим. Вполне достаточно. И на то, чтобы споить луне за окном вечернюю бутылку вина, обычным образом заснув к полуночи - тоже.
       Решетки здесь проверяют на надпил. Но не руками, глазами проверяют. Смотрят. Чем еще хорошо вино, красное, неместное, сладкое... липкое оно. Металлические опилки собрать, на капле вина замешать, надпилы замазать. А один прут нужен целым - для веревки. Кто это там жаловался, что дворец не пирог? Буду жив, буду хвастаться, что проложил себе дорогу из цитадели при помощи ножа и вилки.
       Уже снаружи, над болотом тьмы, прилаживать решетку на место - то ли очередное искушение Господа, то ли разумная предосторожность, защита от беглого взгляда через дверь - узник спит, накрывшись плащом, на столе лежит опрокинутая пустая бутыль, и решетка на месте. И дерзость, конечно, и подпись с оттиском кольца - вот вам, господа Мерей и Мейтленд, ваши планы, вот вам, Ваше Величество, ваш маринад!
       Испарился. Улетучился. Сквозь стены ушел. В камень утек.
       Вот на этом веселье - только о нем и думая - теперь вниз.
       Стена - это просто. Вернее, это тяжело, но стена сложена из камней и строили цитадель не ромеи. Да еще ветер поработал, выедая мякоть. Темные пятна, светлые пятна, щели между камнями, трещины в камнях, все находится, будто прыгает под пальцы, подставляет опору. А торопиться не надо. Все время - наше. Летний рассвет - ранний, но до него еще часы. А подножие скалы не стерегут. Посты стоят выше - и дальше.
       Там, внизу - только частокол, как защита от ошибок, гарантия предусмотрительности. Невидимая раскрытая пасть с кривыми ржавыми зубами. Давно голодная, дышащая холодом. Под толщей темноты, на самом дне, затаилась как огромная рыба, и ждет - а я в темноту спускаюсь, как в ледяную воду, обжигающую, но и поддерживающую на плаву. Не утону. Не дождешься.
       Везет. Дважды нашлось, где закрепить веревку - так, чтобы можно было потом, отыскав опору, ее сдернуть. Дважды. Стена, которую строили люди, давно кончилась - а эту сотворил Бог, когда складывал кости земли. Хорошо сотворил, добротно, ни взрыв вулкана ее не снес, ни что иное. И ветер с ней позабавился вдоволь. На одном таком каменном карнизе можно было даже лечь - и он полежал, недолго, чтобы не уснуть и чтобы мышцы не окаменели... камень на камне. Теперь он знал эту скалу, эту дорогу всем собой, лучше, чем любую из женщин...
       Скажут же - не бывает, невозможно. Скажут - никому не удавалось вот так, без подготовки, с вилкой и вдохновением наперевес.
       Решат поутру, что решетка выпилена для вида, а на самом деле Джеймс Хейлз вышел через дверь.
       Даже обидно как-то; надо будет, уже спустившись, что-нибудь такое устроить... в доказательство.
       Мысль оказалась несвоевременной: оступился, чудом удержался на стене, едва ногу не вывернул, а спину все же потянул - дальше она при спуске отзывалась довольно сильной, но - спасибо, Господи - все же терпимой и не сбивающей с ритма болью. Мысль была правильной. И не из-за славы, а потому, что озверевший лорд-протектор наверняка начнет потрошить стражу, полетят головы... а эти люди не виноваты. Все. Кроме дежурного по коридору, которому тоже, впрочем, положены тяжелый штраф и увольнение - а не допрос с пристрастием и веревка. Веревка...
       Земля пришла снизу, когда Джеймс уже обвыкся в воздухе и чувствовал себя кем угодно, только не человеком - мышью летучей, ящерицей, филином. Твердь под ногами оказалась слишком плотной и недружелюбной, и нужно было приучаться заново ходить по ней. Камень и песок, земля и трава, пустите меня.
       Когда он распластывался по камню, выслеживая ленивого сонного стражника, сошедшего со своего места по нужде, то делал это, чтобы заново привыкнуть к тому, что под подошвами не пусто.
       Подцепил, еще в полете зажал стражнику рот, уронил на землю, придавил горло, подождал, пока закатятся глаза... есть. Обобрать, связать, заткнуть рот - и отволочь к частоколу. Не было беды, завела себе совесть... И потратил еще не менее шести медленных отченашей на обустройство пленника.
       Так что когда Джеймс в чужих куртке и шлеме шел по склону вниз, за спиной у него оставался несчастный стражник, примотанный к столбу частокола желтой самодельной веревкой. Узел которой был прибит к дереву сильно поцарапанной оловянной вилкой. А на лбу у стражника и для верности на его белой повязке красовались в первых лучах рассвета рыжие клейма - львы и роза Хейлзов с фамильной печати. И цвета, кстати, почти родовые - кровь из мелких сосудов почему-то светлее венозной, а пальцы Джеймс при спуске ободрал больше, чем хотел бы.
      
       - Это чужой дом, - слегка наклоняет голову Джордж Гордон, - Но это самое безопасное место здесь.
       Он не рискнул отправить молодую жену к своей семье, она не рискнула остаться с отцом - значит они какое-то время поживут в чужом доме, пока не заведут свой, по-настоящему прочный. На севере или на юге - это решится до конца года.
    Леди Анна стирает что-то с дощечки обратной стороной стила - у нее не получается чертеж. Пальцы и предметы пока не слушаются ее так, как надлежит. Это тоже пройдет.
       - Я не думаю, что хозяин станет возражать, если в его доме будет удобнее жить.
       Временный хранитель границы не спрашивает, где жена собирается брать материалы, инструменты, мастеров. Если ей что-то от него понадобится, она скажет. Тому, что первым удобством на повестке окажется чистка колодцев и водостоков, он тоже не удивится. В хорошо обустроенном доме и в осаде сидеть приятно. Вероятность осады увеличивается с каждым днем.
       - В столице, до нашей свадьбы, у вас, как мне казалось, было меньше поводов для беспокойства. Но беспокоились вы больше.
       - Там я боялась, что будет холодно, что вы умрете, что я умру.
    Как умерла сестра, которая вышла замуж на север, как умер ее муж, Александр Гордон, тогда старший сын в семье.
       - А теперь?
       - А теперь я знаю, что холодно не будет.
       Но смерть по-прежнему близко. И вовсе не обязательно носит имя "Мерей".
      
       Даже в середине лета замок Эрмитаж оставался унылой, безрадостной серой глыбой, слегка обтесанной скалой, торчавшей на горизонте. Каменным хлебом, не изглодав который, нельзя перейти границу. Черствая буханка с каждым шагом приближалась, и Джеймс знал, что не только ему виден замок, но и он из замка, с постов на стенах, виден как на ладони. Представлял себе: часовой повернулся на север, еще когда всадник проезжал мимо приметного белого камня. Пригляделся из-под руки против солнца: нет, не мерещится, и впрямь кто-то скачет в одиночку в направлении замка, уверенной рысью. Еще раз пригляделся - нет, королевских цветов на нем нет, значит, не герольд. Приподнял древко алебарды и трижды отбил по камню, не отрывая взгляда от незваного гостя.
       Стук не останется незамеченным - снизу постучат в ответ, подтверждая, высунется из люка лохматая голова напарника, кивнет пару раз - и помчится второй к старшему по караулу. Стук, скрип двери, короткий доклад, брань: кого еще несет ровно в тот час, когда мы тут перекусить наладились?..
       Старший поднимется к часовому, глянет вниз сам - и, может быть, узнает по силуэту, по посадке; но даже и узнав, спустится на два пролета деревянной лестницы и поднимет по тревоге караул.
       Весь этот порядок Джеймс создавал сам, отлаживал, пригонял правила друг к другу, как колесные втулки к ободу, и теперь не сомневался, что за полгода его отсутствия связи не распались, обычай не нарушился. Вращаются жернова, стучат колеса, перемалывается всякое событие в тонкую муку дел.
       Вот сейчас делом станет он - что за гость, желанный ли, и даже если желанный, не тянутся ли следом те, кого видеть никак не хочется? Так что ворота хозяину замка открывать никто не будет, хватит и калитки.
       Каменная буханка при случае может вместить и прокормить шесть сотен бойцов. Сейчас тут, судя по двору, конюшням, службам - не меньше четырех. Джеймс своих не поднимал - хотя какое-то количество особо шустрых вассалов могло съехаться и без зова, услышав новости об аресте или новости о побеге. Но скорее всего большинство - это люди Джорджа. Что ж. Они могут ему понадобиться.
       Сложись все иначе, Джордж получил бы известия в письме, и по той же тропе ехал, тех же караульных от сваренного недавно здесь же пива отрывал бы какой-нибудь гонец; но порт к утру после побега обложили прочно, любым кораблям запретили выход из гавани, запрет коснулся даже рыбацких лодок. Решили, что если уж Хейлз достаточно безумен и удачлив, чтобы сбежать из тюрьмы по скале, то, глядишь, и на лодчонке переберется через пролив. Правильно решили. Мог бы попробовать, если уж и каледонским флотом, и собственными кораблями лорду адмиралу мешают распоряжаться.
       Но одно дело ненадолго плотно перекрыть порт и залив - сколько там того порта даже вместе с контрабандистами, которых и не перекроешь, просто Джеймсу они сейчас не годятся, продадут же, не задумаются... а другое закрыть город, пусть даже огороженный неплохой стеной, ну, почти везде. А особенно трудно - если из примет точно известен только рост. Потому что все остальное господин адмирал Хейлз может и поменять. Историю с судомойкой помнили хорошо, так что безногий, но явно не бедствующий калека, выезжавший из городских ворот на козлах собственного фургончика со всяким мелким товаром, с удовольствием наблюдал, как стража - городская и дворцовая - с не меньшим удовольствием проверяла особо крупных горожанок на принадлежность к слабому полу. Фургон, конечно, перерыли тоже - и украли всякого по мелочи. Проверять истекающего бранью возницу никому и под шлем не вошло. Дикий народ...
       Дальше - к сестре, благо, по всей дороге есть у кого переночевать и осмотреться, и не выдадут. Привычное, даже и не забавляющее уже дело: путешествовать крадучись, притворяясь то торговцем, то бродягой, то знатной дамой, то ее слугой. Само собой получается. Здесь или в Аурелии, Дании, Франконии... много уже дорог пройдено с чужим лицом, чужой походкой. Наскучило; а раз за разом судьба принуждает к беготне с переодеваниями - словно издевается.
       Под гнетом усталости и скуки потихоньку вызревало, настаивалось раздражение - я вам всем кто, олень, которого травят охотники? Куропатка на стерне? Пока еще было рано для злости, но что один раз завелось, засвербело в груди, то уже не отпустит. Будет еще время.
       Сестра с мужем сделали все правильно: успокоили всех, кого могли, уберегли людей - Мерей, как оказалось, наводнил округу столицы своими и несколько настоящих разбойничьих шаек очнулось уже на том свете, потому что их кто-то, не разобравшись, принял за вассалов Джеймса, а потом исправлять ошибку было поздно. Уберегли людей, списались, с кем могли, регулярно посылали слезные жалобы королеве - но больше ничего не предпринимали, потому что больше их ни о чем не просили, а сами они действовать не рисковали - не понимали, что происходит. Все правильно. И всем бы так. Откуда же это жжение под горлом?
       Джордж был Джорджем - бадья ледяной ключевой воды... если ключевая вода, от которой зубы ломит и в летний полдень, может быть исполнена тревоги. Заметить это не всякому глазу удастся, но два года плечом к плечу чего-то да стоят. Меньше приветственных слов, дольше рукопожатие, внимательнее взгляд. Тверже, спокойнее на вид ожидание, когда же Джеймс соизволит перейти к делу, к главному. Час, другой и третий ничего не решают, верно? Отдых и обед после дороги - не трата времени.
       Джеймс сам не стал тянуть кота за хвост - попросил воды, умыться, и поднялся с Джорджем наверх.
       - Леди Анна здесь?
       - Здесь, спасибо. Кстати, если позволите, я хотел бы ее позвать - она безотлучно провела при дворе все время с приезда Ее Величества и много видела, а еще больше слышала.
       А ее верность, переводит про себя Джеймс, теперь всецело принадлежит мужу.
       Должно быть, леди Анна решила во многом брать пример со свекрови, решил он, как только Анна Гордон, в девичестве Гамильтон, пожаловала в сопровождении слуги. Безупречный богатый наряд, волосы высоко уложены и убраны под жемчужную сетку, а в походке осталось что-то от танца на свадьбе, а в глазах кошачье надменное любопытство... и та же тревога, что и у мужа. В столице у нее отец и брат; и сейчас мы забудем на время, что именно с него, безумной сволочи, все началось.
       Джеймс сел, вытянул ноги и голосом унылого управляющего захолустным поместьем пересказал им все, начиная с ареста. Даже то, что Джордж мог знать или с тех пор узнать.
       - Я оставил приказ своим людям - постараться выяснить, что было в цитадели в ночь, когда ваш брат бежал. Новости догнали меня уже у сестры. Как я и думал, второго убитого перевели из другой смены и именно на этот вечер. И еще троих разогнали с поручениями. Поэтому Джону и удалось уйти - этаж был пуст. Я написал Ее Величеству, но не знаю, почтит ли она меня ответом, и, если да, то когда - Джон Стюарт сказал, что она намеревается отбыть с объездом на север.
       У леди Анны в глазах зеркальный азартный блеск, впору поверить, что ночами она и правда летает и пьет кровь у соседей по ту сторону границы, недоброе понимание - интересно, сколько ей успел рассказать муж, интересно, как эти Гордоны ухитряются жениться на таких девицах, которым придворные интриги интереснее любовных куплетов, - и еще, наверное, страх, но такой, завидев который, надо прятаться за семь дверей, за семь замков. Таким страхом убивают.
       Джордж - это Джордж.
       - Боюсь, что я должен буду отбыть как можно скорее...
       Думает, кивает...
       - Да. Боюсь, что я должен отбыть как можно скорее и что вам следует сделать то же самое. Только я собираюсь на север, а вам следует покинуть страну. И лучше, если об этом будут знать.
       - Вы думаете, мне, в случае чего - кстати, чего? - не удастся удержаться здесь?
       - Я думаю, что хорошо было бы, если бы хоть кого-то из нас не могли обвинить в мятеже.
       - Джордж... - все-таки рано или поздно я кого-то из этой семейки задушу, наверное. - Вы не хотите мне ничего объяснить?
       С него, правда, станется пожать плечами и сказать "нет, не хочу".
       - Не хочу, - говорит Джордж. - Но обязан.
       - Толедский брак, - вступает Анна, - уже два месяца не возможность... а почти договор. Никто не вел переговоров при мне, но я видела и слышала достаточно. Их Католические Величества согласны. Дело только за Его Святейшеством - у нас эта степень родства не считается, но для Толедо это важно.
       У нее округлое приятное лицо, светлое и чистое без белил и румян, темные глаза, ровные брови, мягкие белые руки. Обычная каледонская леди, хорошего рода, добронравная и скучная. Муж ее - тоже презауряднейший лорд, белесый, длинноносый, лицо как лицо, уши как уши. Хорошо они придумали - притворяться самыми непримечательными людьми, не красивыми, не уродливыми, а так, и без значительности... Посторонних обманут.
       - Если брак будет заключен, - продолжает Джордж, - католицизм вернет себе если не все потерянное, то многое. А мой отец станет первым вельможей страны. Мерей и его клика видят в союзе с Толедо множество выгод и два недостатка. Один - возвращение какого-то статуса старой вере - неустраним. Второй - моего отца и накопленную им силу - устранить можно, если сделать это сейчас, до подписания брачного договора. И мы с этой глупой историей сыграли им на руку. Но недостаточно. Они хотели убить Джона, чтобы спровоцировать отца на мятеж. Отец очень его любит.
       - Скажи ему все. - твердо выговаривает Анна.
       - Отец как канцлер страны просил у Ромы разрешения на этот брак. Папа тянул с подписанием, так что грамота пришла после того, как отец хлопнул дверью. Его Святейшество оказался более чем щедр. Он предоставил моему отцу право располагать этим документом. Так что сейчас отец хотел бы продемонстрировать Ее Величеству верность в обмен на демонстрацию уважения, - нехотя двигает губами Гордон. - Подозреваю, что оскорбленное достоинство и мудрые советы заставят королеву трактовать его действия иначе.
       - Ее Величеству скажут, что лорд канцлер препятствовал браку, желая навязать ей своего сына, и удерживает грамоту силой, - добавляет Анна. - И королева поверит, ведь посмотрите, как получилось.
       - Я поеду и объясню ему, - пожимает плечами Джордж. - Отец должен уступить. Даже не уступить - отдать первым до того, как у него решат потребовать. И не давать и тени повода к столкновению. Кроме того, в моем присутствии будет затруднительней устроить резню. Из моего обращения вышло слишком много шума.
       Значит, господин лорд канцлер с шумом и треском отбыл из Дун Эйдина, наговорив Марии гадостей, трижды напомнив, что не носи она корону, ее стоило бы выпороть, а ему лично мешает сделать это память о ее матери, потому что корону можно и убрать на время в сокровищницу, и пообещав "дерзкой девчонке", что заставит ее жалеть о неуважении к вернейшим сторонникам - и грамоту с разрешением на брак теперь придерживает, чтобы королева пожаловала за ней сама.
       Тем временем Джон подрался с Огилви и затоптал посла, а Мерей и Мейтленд как две верные хлопотливые пчелки - потому что навозные мухи не кусаются, - крутились над ухом у королевы, и жужжали, жужжали, жужжали... пока каждое слово, каждый поступок Хантли не стали выглядеть в глазах Марии так, как выгодно этим двоим.
       Если бы Джон умер в цитадели от "почти естественных причин" - вот почему всех лишних убрали с этажа, чтобы история выглядела подозрительно, но никто ничего не мог сказать точно - Хантли действительно мог бы сделать что-то неразумное. Но даже удержись он... Мария уже не рискнула бы с ним разговаривать. Боялась бы, что он выждет и отомстит. Или не выждет, а воспользуется первым же случаем.
       Но Джон, слава Богу, выжил и сбежал. Все еще поправимо.
       А вот Джеймсу Хейлзу лучше и впрямь на некоторое время убраться из Каледонии. Не слишком далеко, не дальше Орлеана, и оттуда писать письма Ее Величеству - готов служить верой и правдой, представлять интересы при аурелианском дворе, хлопотать о браке, да что угодно; невинная жертва клеветы, покинувшая тюрьму из страха перед тайным - за спиной королевы - убийством... и так далее. Просить милости и справедливости, защиты от наветов и покушений. Выглядеть безобидно.
       Чем скорее - тем лучше.
       - Если мы уедем оба, я не думаю, что...
       - Я переберусь к отцу, - улыбается Анна. - Его напугали и у королевы есть заложник, но отец редко боится долго, а моему брату уже не быть наследником. Я постараюсь убедить его... понять все невыгоды бездействия.
       - Я провожу вас к отцу, - поправляет Джордж. - Джеймс, на вашем месте я бы выбрал дорогу через Альбу.
       Замечательная мысль. По ту сторону границы нам кое-кто должен услугами, достаточно крепко обязан, чтобы не отказать в помощи. И достаточно умен, чтобы не выдать - раз и навсегда отделавшись от кредитора. Значит, так тому и быть.
       - Ну что ж, поеду. И в самом деле, кто станет искать рыбу в облаках?
      
       Если бы у замка Эрмитаж была башня, то дело бы происходило на ней. Но башен у Эрмитажа не было, вернее, весь замок был сращением нескольких бывших башен, объединенных понизу и поверху. Так что Анну Гордон хозяин замка встретил около полуночи на верхней стрелковой галерее. И видимо, своим присутствием помешал ей летать по ночам. И даже имел глупость за это извиниться. Женщина медленно кивнула, посмотрела на него и потом сказала:
       - Вы боялись, что Джордж попросит у вас помощи на случай войны?
       - Нет, - сказал Джеймс. - Да. Нет... - махнул рукой, запутавшись в неправильных ответах, сказал по-своему: - Самой войны для начала - и еще больше победы вашей семьи, потому что следом за ней самое худшее и начнется.
       О том, что пришлось бы выбрать не сторону Джорджа, он вслух говорить не стал.
       Темно-синий, словно полночное небо позади полной луны, плащ укрывал леди Анну целиком. В промежутках между фразами она, кажется, и не дышала. Еще не пыталась подойти поближе и не всматривалась, не тянула вперед шею, хотя Джеймс готов был поклясться, что его видно не лучше, чем ее.
       - Джордж тоже боится, - глаза у женщины были совершенно птичьи. - Но если придется, если речь пойдет о жизнях, он будет воевать на победу. Это еще одна причина, по которой он хочет, чтобы вы уехали.
       Теплое, дружелюбное и почтительное восхищение ею смыло начисто, на место него пришла холодная оторопь, и чувство это Джеймс узнал и разумом, и загривком: впервые испытал тогда, перед засадой на Хэмиша Вилкинсона, когда Джордж объяснил, зачем "соседям" смертные супруги. Да кто она такая, чтобы вот так прогонять его с его земли?!
       - Я не собираюсь уезжать слишком далеко и слишком надолго, леди Анна.
       - Может быть, это и хорошо, - кивнула леди Гордон. - Может быть, не понадобится. Скорее всего, мы все останемся живы. Но я подумала, что вам нужно знать.
       - Благодарю вас за откровенность, леди. - С ней было тесно на одной галерее, длинной и пустой, открытой ветру. Летняя ночь казалась безмолвно-душной. - Вы всегда можете рассчитывать на мою защиту и помощь.
       - Спасибо. - теперь она улыбается тепло и открыто. Дружелюбная баньши, удивительное дело. - И вы на мою.
       Подумала и добавила:
       - Всегда.
      
       Соваться на ту сторону Границы без надежных ребят за спиной, без заранее продуманного плана нападения и отступления было непривычно. Свои провожали недалеко, почти до условленного места встречи с проводником. Под лягушачье орево и бычий рев выпей, с полной луной по левую руку. Знакомые, не раз хоженые места казались чужими и странными. Черные тени, желтоватые лунные лужицы. Каждая кочка выпирает втрое против себя, каждый овечий след уходит до первого этажа ада. Кружились над репейником светлячки, то и дело ныряя в низко стелющийся туман. Ночная жизнь посвистывала, пищала над ухом, квакала в лужах, ухала, шелестела крыльями. Опасности не было.
       Было смутное ощущение, что не нужно уезжать. Причиной был даже не разговор с Анной Гордон, а письмо, которое привез наутро курьер из замка Кричтон, от сестры. Главным в нем был плотный желтый листок бумаги, короткая записка знакомым прихотливым почерком: "Из-за моря легче вернуться". И значило это, что Ее Величество изменила свое мнение о том, кто тут должен сидеть в тюрьме, а кто служить ей, но не имеет силы воплотить это мнение в жизнь. И то сказать...
       Можно прямо сейчас развернуть идущего в поводу коня, отправиться к сестре или даже в Эрмитаж, устроить какую-нибудь неопасную, но шумную и хлопотную возню на границе; но в кои веки, ради разнообразия королева права. Из-за моря возвращаться ближе, оттуда вообще ближе, лучше видно - и удобнее, чем из приграничного замка, делать политику. Понадобится вернуться - кто остановит? Ни у кого еще не получалось.
       Эта мысль не то, чтобы помогла, но как-то позволила вздохнуть - снова услышать оглушительные ночные звуки, полюбоваться двойной серебристой окантовкой веток и листьев, заметить собственную лунную тень, лошади отчего-то держались левой стороны тропинки, как будто их тоже притягивало к реке, которая пока шла за холмами слева, а скоро окажется прямо впереди - а на альбийской стороне брода их будут ждать.
       Потом никак не удавалось вспомнить и понять - как? Все было слышно, все было видно так отчетливо... он в этом лунном свете муравья с соломинкой на обочине заметил. Как он пропустил засаду?
       Серебро теней, золото луны, зеленоватое свечение светлячков, белый непричесанный туман, прорезанный тропинкой покатились кубарем, вспыхнули перед глазами фейерверком. Сине-алое пламя, невозможность вдохнуть и необходимость не попасть под копыта испуганной лошади... мгновение спустя он понял: тупая стрела, и выстрел меткий, прямо в грудь.
       Падая, думал о глупом: хорошо, что не взял с собой чернуху, оставил ее леди Анне, хотя упрямая тварь и норовила забраться в седельную сумку, привыкла уже путешествовать.
       Конечно, дрался - была свалка, и брали живьем, рисковали, он-то дрался насмерть, бешено, не разбирая, с кем: какая разница? Противников оказалось не меньше двух десятков, упрямых и только распалявшихся от сопротивления. Джеймс проредил их, и за троих ручался, что уже не встанут, а еще за двоих - что едва ли поднимут оружие, но отбиться не мог.
       Очнулся от запаха плесени. Небо над головой частично закрывала липкая, плотная и почему-то соленая паутина. Прошло какое-то время, прежде чем он понял, что паутина - у него на лице, видно, въехал во что-то, пока был без памяти, соленый вкус - у крови, скорее всего своей, а звезды загораживают остатки крыши - балки и клочья покрытия. Ну а двигаться мешают не паутина и не балки, а довольно большое количество достаточно крепких веревок. Упаковали как гусеницу в кокон... остается только превратиться в бабочку и вылезать.
       Где-то сзади и сверху, куда не повернуться, спорили в несколько голосов, и говорили почти привычно, как все по ту сторону Границы - они и были по ту, и он был теперь по ту, и надо было говорить "по эту". Спорили о пленнике. Говорили - ранен, сдохнет раньше, чем дотащим; Джеймс удивился, он не чувствовал боли, но и большую часть себя не чувствовал. Говорили - не сдохнет, крепкий, большую награду получим. Говорили - плевать на награду, честь дороже, а честь требует привязать эту собаку к лошадиному хвосту и протащить вдоль по всей Границе и обратно.
       Джеймс лежал и думал о том, что в титанической борьбе между злобой и жадностью, непременно одолеет жадность. А еще он надеялся, что Вилкинсоны не станут до окончания спора вынимать ту заплесневевшую тряпку, которой они заткнули ему рот. Потому что если он вдруг сможет сказать то, что ему очень хочется сказать... жадность, пожалуй, не успеет.
       Господи, подумал он куда-то в прорехи и звезды, это Ты меня так учишь язык за зубами держать?
       Небо, мигая от ветра, разглядывало нерадивого ученика. И почему-то казалось, что мелкая пограничная речушка осталась очень далеко за спиной. До Леты было ближе.
      
      
  • Комментарии: 21, последний от 10/07/2019.
  • © Copyright Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н. (blackfighter@gmail.com)
  • Обновлено: 01/01/2011. 787k. Статистика.
  • Роман: Фэнтези, Альт.история
    •  Ваша оценка:
    Связаться с программистом сайта.