Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н.
Стальное зеркало, главы 1-7

Lib.ru/Фантастика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
  • Комментарии: 73, последний от 16/03/2023.
  • © Copyright Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н. (blackfighter@gmail.com)
  • Размещен: 20/08/2009, изменен: 01/01/2011. 958k. Статистика.
  • Роман: Фэнтези, Альт.история
  • Pax Aureliana
  • Иллюстрации/приложения: 1 штук.
  • Скачать FB2
  • Оценка: 5.55*13  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Четырнадцатый век. Это Европа; но границы в ней пролегли иначе. Какие-то названия мы могли бы отыскать на очень старых картах. Каких-то на наших картах не может быть вовсе. История несколько раз свернула на другой путь. Впрочем, для местных он не другой, а единственно возможный и они не задумываются над тем, как оказались, где оказались. В остальном - ничего нового под солнцем, ничего нового под луной. Религиозные конфликты. Завоевательные походы. Попытки централизации. Фон, на котором действуют люди. Это еще не переломное время. Это время, которое определит - где и как ляжет следующая развилка.На смену зеркалам из металла приходят стеклянные. Но некоторые по старинке считают, что полированная сталь меньше льстит хозяевам, чем новомодное стекло. Им еще и привычнее смотреться в лезвие, чем в зеркало. И если двое таких встречаются в чужом городе - столкновения не миновать.


  •    Пролог,
       в котором драматург знакомится с новым персонажем
      
       В первый понедельник апреля 1346 года город Орлеан кипел и бурлил так, будто под стены его подступили все армии мира, включая Гога и Магога. Один раз подобное уже произошло и, кажется, произвело существенно меньше шума. Впрочем, и город тогда, восемьсот с лишним лет назад, был вчетверо меньше.
       Звучит, как начало романа, подумал Кит. Хорошая аллитерация - "в первый понедельник апреля", нужно запомнить. Он, однако, знал, что строчку, скорее всего забудет, а в памяти останутся толпа, ночной дождь, обернувшийся прозрачной утренней свежестью, цветущие каштаны, столичная мостовая из желтого туфа (возят балластом на хлебных баржах, не выбрасывать же потом, а улицы мостить годится), пестрые праздничные суда на реке... И музыка - даже сквозь весь этот шум слышная, узнаваемая, остающаяся музыкой. Все они - по отдельности ли, вместе ли, рано или поздно заберутся в какое-нибудь стихотворение или пьесу, или даже в письмо, и Кит сам потом удивится - откуда?
       Разноцветные посольские суда разворачивались поперек течения, к причалам южного берега. Дворец располагался на северном, но сокращать путь процессии - значит лишать горожан зрелища. На такое не пойдут ни хозяева, ни гости.
       По берегам уже толклись зрители - пестрая зыбучая масса. Со стороны даже красиво. Кит снял эту комнатку - мансарду в доме на Орлеанском мосту - за два месяца до прибытия посольства, когда в самом городе еще никто ничего не знал. Хозяин, наверное, печень себе проел и за нутряное сало принялся - сегодня конура в шесть шагов длиной, но зато с окнами, выходящими и на реку, и на сам мост, принесла бы ему столько, что Даная бы позавидовала. Но, увы, сделка есть сделка, а задуматься о вещах совсем нехороших хозяину не давала довольно длинная железка у Кита на поясе и прицепленный к воротнику красно-желтый университетский капюшон - цвета юридического факультета. Все святые упаси обидеть юриста. Медика тоже. А уж богослова... Нет, лучше по-честному. Тем более, что этаж-то не один. Хозяин сдал оба, разумеется. Сам будет толкаться в толпе, прибыль важнее зрелища...
       По деревянным сходням, по красным и синим коврам посол и его свита съезжают на берег верхом. Пусть скажут спасибо прошлогоднему пожару и тому, что городской магистрат решил им воспользоваться. Теперь от самых дальних южных причалов до моста идет широкая, на семь конных в ряд, мощеная улица с каменными дождевыми желобами. Договорись Папа Ромский с королем Аурелии о союзе годом раньше, вся процессия потонула бы в грязи прямо у причалов, вместе с лошадьми. А так поедут они по новенькой улице и выберутся прямо на Орлеанский мост, гордость столицы. Этого Кит не увидит, но можно же представить - дорожка уже нагулянная, по мосту он пройдет с закрытыми глазами и связанными за спиной руками.
       Четыреста шагов в длину, 60 каменных домов, да все с номерами, на мостовой две телеги разминутся и друг дружку не заметят... как оно все не рушится - уму непостижимо. Дома, правда, со стороны реки деревянными балками укреплены, стоят в сетке, как красавицы поутру - в нижних юбках, но все равно смотреть страшновато. И не только из-за тяжести. Настоящей беды здесь, в Аурелии, все-таки не знали... На родине, в Лондинуме не строят зданий на мостах. Лавки есть, но легкие, временные. И центральная секция у моста всегда деревянная, чтобы легко было снять, а при крайней спешке - уронить в воду. Удобно. Просто защищать, еще проще восстанавливать. Работы - на сутки. Разве что крытый Башенный мост не разбирается, ну так его прикрывает артиллерия Башни, еще поди захвати. А здешнюю несуразицу Кит взялся бы оборонять только с соответствующим отрядом...
       Трубы совсем близко. Кит сделал те самые шесть шагов, перебрался к противоположному окну. Да уж, защищать эту конструкцию - шею сломаешь, зато для засады большой мост исключительно удобен. Хороших насестов много, процессию зажмет толпой... стреляй не хочу, а после того к твоим услугам чистые пути отхода на две стороны. Стрелки могут и найтись. Это, конечно, не слишком вероятно, даже невзирая на то, что позиция - лучше не придумаешь. Но шансы есть, шансы всегда есть. Нынешний союз, на который начальство Кита не надышится, много кому поперек горла: и на юге - в Равенне, и на севере - в Дун Эйдине, и особенно на востоке, в Арелате.
       Высадились бы на северном берегу... так нет же. Посол у нас такой, что скорей под покушение подставится, чем покажет, что чего-то опасается, а его королевское величество апоплексический удар с перепугу наживет, а не признает, что он в своей собственной столице не полный хозяин. Они петушатся, а заинтересованным лицам ломать головы - как ценного гостя по дороге прикрыть. Впрочем, поиск подходящих людей, выбор позиции и прочее обеспечение безопасности - не дело Кита. Это работа Никки Трогмортона, секретаря посольства. Сэр Николас сидит в Аурелии пятый год и на него, как ни странно, никто не жалуется: ни люди госсекретаря, ни люди адмиралтейства, ни люди первого министра в лице самого Кита. А если кому-то кажется, что осведомительная служба Ее Величества, как бы это деликатно выразиться, несколько избыточна, то этому наивному человеку можно напомнить, что Эйре и Симри, ах, да - Гиберния и Камбрия, - во многих вопросах формально независимы... а потому шерудят на континенте не хуже иных прочих.
       Так что служб на самом деле не три, а пять, а если с компанией Южных Морей, то шесть. На вопрос, как они не спотыкаются друг о друга - ответ простой: спотыкаются.
       О... вот и процессия показалась. Эти не спотыкаются. Сначала - мулы. Седоков на них нет. Это Иисусу для въезда в Иерусалим и осел сошел, хотя и тут имеются разночтения - а наместникам Иисуса и их представителям на длинноухих ездить невместно. Двадцать четыре белоснежных мула - вообще-то была еще дюжина запасных, на случай морской болезни и всего прочего - это для груза. Подарки. От его святейшества Папы Александра VI королевству Аурелия. Тяжелые подарки, увесистые, из мягкого желтого металла. Для войны. Простая расписка стоила бы столько же, а весит - много меньше. Но и шуму вокруг нее не поднимешь и людям ее не покажешь. Да и отказаться от подписи проще, чем взять назад уже отданное золото.
       Кит фыркает: поклажу король оценит, а животных, наверное, нет. А стоило бы. Кавалерийских лошадей здесь уже разводить додумались, а быки и мулы для обоза - пока ниже достоинства. Ну и прекрасно, нам же легче. Вот папская армия, если я хоть что-нибудь в чем-нибудь понимаю, будет ходить быстро. Потому что беленькие эти - друг дружке явно кровная родня.
       Повезло Папе с еретиками, ни в сказке не сказать, как повезло. Не начнись война с Арелатом, не сунься Арелат на побережье Лигурийского моря, не возьми в осаду Марсель, не грози всему югу казнями египетскими - не нуждалась бы Аурелия ни в папском золоте, ни в папских войсках. В слове все равно нуждалась бы: королю требуется наследник, королева хочет в монастырь, задачка эта решается только через Рому... но за слово не поступились бы стольким. Не пообещали бы Гиерские острова. Не дали бы согласие, предварительное, но согласие, на то, что Папа наступит на горло князькам и вольным городам - и станет светским правителем той части полуострова, которую сможет взять. Но Марсель нужно деблокировать в течение полугода... а снимать войска с северной границы Его Величество Людовик VIII боится и правильно делает. Без внешней помощи ему не справиться.
       Толпа внизу ахнула. На мост вышел подарок самому королю. Мулы - ну беленькие, ну чистенькие, ну богато убранные, ну груженые золотом, но все же просто мулы - да еще, вдобавок, равнодушны к происходящему, как будто в каждого из них вселили по большой морской черепахе. Для вьючного животного - лучше не придумаешь, но драматизма зрелищу не хватало. Зато теперь его было с избытком...
       Шестнадцать верховых лошадей, серых и белогривых, без всадников - кто же сядет на королевский подарок... сбруя и стремена блестят на солнце белым, как полированное серебро. Впрочем, это и есть серебро. Но это добавка, украшение, штрих, потому что смотрят на другое. Лошади идут, танцуя. Без всадника, танцуя. Высокий, плавный ход. Лузитанская порода, ни с кем не перепутаешь. Невесомые, что те облака. Но любой из этих плясунов - для боя, для тяжелой военной работы. Выносливы, сильны, добродушны, непривередливы. Опять роскошный дар и опять со смыслом: толпе - зрелище, правителю - намек. И большая радость. Любит Его Величество хороших лошадей.
       Нет, для "Чингис-хана" мне это не пригодится. Варвар был скромен и к внешним признакам власти равнодушен, да и всех остальных предпочитал ошеломлять грубой силой. Но процессию, со всеми ее тонкостями, я пристрою. Да хоть про эти дела и напишу, когда война закончится... как бы она ни пошла, материала мне хватит - а дома новую историю любят не меньше, чем дела давно минувшие. Сборы могут быть хороши.
       Впрочем, из одной только персоны посланника Его Святейшества выйдет не одна пьеса, а несколько, а уж из его семейства... Даже без этой процессии вышли бы. Тут даже придумывать ничего не надо, преувеличивать - тем более, бери и записывай как есть, сочтут гротеском. Не фамильная история, а материал для драматурга, всего-то два поколения, но слухов, легенд и домыслов - на целую династию.
       Правда, поговаривают, что само развеселое семейство очень не любит, когда об их жизни распространяются вслух. Можно и без языка остаться, если не без головы. Тем забавнее. Дома можно не беспокоиться, через границы Альбы папская рука не достает, а здесь, в Аурелии, никто не знает, что студент-юрист Кит Мерлин, альбиец, приехавший изучать континентальное право, еще драматургией балуется. И пьесы его имеют определенный успех. Дома, в Лондинуме. Даже жаль, думает Кит - интересно было бы послушать, что скажет папский посланник, посмотрев представление, посвященное его же въезду в город Орлеан.
       И как там это... в первый понедельник апреля, да, так вот, в первый понедельник апреля по Орлеанскому мосту следом за лошадьми вышагивали пажи и прислуга - все в желто-черном, все различаются только украшениями... а покрой!.. Ай да посол, Боже, пошли Его Святейшеству сотню таких дипломатов и еще ложечку сверху, только не сейчас, сейчас и одного много: это же не покрой, это же последний крик орлеанской моды! Так три четверти знатных встречающих одето, только не в папские цвета, конечно. Хозяева же не просто обидятся, они вскипят, а народ тут горячий, слово за слово, прощай переговоры... ну надо же.
       Это никуда не пойдет, ни в какую пьесу, в такую глупость ни один театрал не поверит... а здесь ее, кажется, никто не заметит. Потому что вот это, у головы моста - не стая взбесившихся павлинов, а посольская свита. Нет... на Тапробане от зависти не умрут. И в Дагомее не умрут... а здесь умрут, да что там, даже у нас бы умерли, на что уж у нас всяк привык по-своему с ума сходить. Вот это, с радужным переливом, да не просто с переливом, а с таким, будто радугу предварительно напоили и она на ногах не держится - это что? Ведь об этом даже докладывать нельзя, обязательно прикажут выяснить, что за ткань, да где делается - Ее Величество мимо такого не пройдет... А страуса они, судя по количеству перьев, в индиго живым купали, целиком, для удобства. Нет, неправ сэр Николас, посла не охранять нужно было, а во время предыдущей остановки пристрелить, чтобы никто не мучился. Такого въезда ему ни одна собака здесь не простит. Д-дорвался, бывший кардинал... Папин сын.
       Но черт бы их побрал, красиво же. Глупо, неуместно, смешно, дипломатический конфуз на весь мир, но глаз не оторвать. Умеют. Потому и конфуз. Безвкусицу было бы легче перенести...
       Тут трубы каркнули что-то торжественное, перекричав даже толпу - и первые ряды павлинов разъехались в стороны. Ах, зачем я не художник, а еще лучше - не стрелок. Это не цель, это мечта всей жизни. Конь - такой же подбористый, длинношеий, летучий, черный как моя совесть изнутри, золотая попона бьет тысячью бликов... Это, кажется, не парча - золото, настоящее... и всадник одет коню в масть: сплошная чернота, только в прорезях золото блестит, да аграф на берете светится красным, отсюда видно... Как же, родовые цвета. Оно и само по себе смотрится, а на этом фоне... Да, тут промахнуться не сможешь просто от восхищения.
       Хм, а, может быть, и прав сэр Николас. Получился такой перебор, что здесь его, пожалуй, съедят. Это уже не оскорбление даже, это стихийное бедствие - а кто же обижается на землетрясение или лесной пожар? И если у посла это вышло случайно, я съем его черный берет вместе с пером и камушками, без подливы.
       - Ну что ж, - тихо говорит Кит, - высокородный господин Чезаре Корво, полномочный представитель Папы Александра в Аурелии и моя головная боль на ближайшие полгода - добро пожаловать в славный город Орлеан.
      
       Глава первая,
       в которой делается очевидна общность послов с крокодилами, адмиралов с разбойниками, генералов - с парнокопытными, а драматург, как обычно, ищет неприятностей
      
       1.
      
       На шпалере - не охота и не процессия, а веселье в городской бане. Чинное веселье, умеренное, дамы и кавалеры сидят в разных ваннах, непрозрачные покрывала прячут от нескромного взгляда все, что не следует видеть, а там, где покрывала опасно приближаются к поверхности воды, препятствием любопытству служит укрепленный поперек ванны столик с яствами. Да и сами купальщики заняты не друг другом, а внимательно следят за акробатом с обезьянкой.
       Ничего предосудительного на шпалере нет... если не считать того, что висит она в малой приемной вдовствующей королевы, которой еще, по меньшей мере, четыре месяца следует пребывать в трауре - и нарушает все мыслимые приличия без каких бы то ни было серьезных причин. Просто Ее Величеству Марии понравился рисунок. С Ее Величеством всегда так.
       Впрочем, шпалера - это чтобы дать отдохнуть глазам, потому что по приемной крутится черно-рыжим волчком фрейлина вдовствующей королевы, Карлотта Лезиньян из Лезиньянов-Корбье и трещит, словно у ее ветви семейства не вороны на правой стороне щита, а сороки.
       - Это не человек! Это бревно. Нет, бревно бы тоже уже поняло! Это речная лошадь, а не жених... нет, они слишком толстые... Крокодил он - вот он кто. Крокодил болотный чешуйчатый!
       - А у них есть чешуя?
       - Не знаю, у этого - есть!
       Шарлотта Рутвен с симпатией думает о речных лошадях, крокодилах и особенно бревнах. Они лежат себе и никого не трогают, а если и трогают, то исключительно ради прокорма. Бревна так и вовсе...
       Карлотта - милейшее создание, достаточно посмотреть, как она обращается со слугами, но дева Мария защити нас всех, какой же она ребенок и сколько от нее шума. Шарлотта Рутвен не помнит, что она сама - на три месяца младше Карлотты. Она на целую жизнь старше и так оно и было с момента первого знакомства.
       В свите вдовствующей королевы Шарлотта оказалась по милости дипломатического конфуза. Вплоть до развода королевой Аурелии оставалась Маргарита... Невестка Шарлотты, вдова ее покойного брата и будущая королева Жанна Армориканская не желала находиться при дворе ни в каком ином статусе, кроме королевского - а потому в настоящий момент проживала в замке инкогнито и официальных фрейлин иметь не могла. Маргарита с удовольствием взяла бы к себе младшую родственницу Жанны, отношения между бывшей и будущей супругами Людовика были самыми сердечными - но практически весь штат королевы дал обет уйти с ней в монастырь, и возникла бы некоторая неловкость. И всем показалось разумным и правильным временно поместить Шарлотту в свиту Марии, вдовы покойного короля... Это - в тот момент - показалось разумным и самой Шарлотте; юные леди, представляющие собой полное совершенство во всех отношениях, тоже иногда совершают ошибки.
       Карлотта в этом море тщательной вдовьей скорби и портновских изысков оказалась просто спасительным якорем - если бы якорь еще шумел поменьше... а фрейлина Лезиньян носится по малой приемной, и даже сорочка из прорезей на рукавах топорщится особо сердитыми буфами.
       - А чем именно он так ужасен, твой посол? - интересуется Шарлотта.
       Чем дальше, тем больше ее занимает этот вопрос. Может быть, конечно, и крокодил. Даже с чешуей. Хотя шагов с пятнадцати ни чешуи, ни характерного для гадов цвета Шарлотта не заметила. Скорее уж, наоборот - цвету могли бы позавидовать многие придворные дамы. Даже если позволить им пользоваться белилами, румянами и пудрой. У страшной болотной твари же все краски были собственными, а не заемными. Так что Карлотта привычным ей образом преувеличила... хотя бы в этом вопросе.
       - Всем! Лицемер болотный! Смотрит на меня как на слизняка в салате, а сам комплименты говорит! Да такие что в бане не услышишь, - Карлотта стукнула кулачком по шпалере, а заодно и по стене за ней. - За кого он меня принимает?
       Фрейлина остановилась, посмотрела на подругу уже без злости, с настоящим отчаянием.
       - У него глаза неживые совсем. Все входит, ничего не выходит... Я когда их вижу и думаю, что он на мне женится, я... я лучше утоплюсь.
       - Топиться не нужно, - Шарлотта поднимается с кушетки, обнимает подругу за плечи. - Не волнуйся так, пожалуйста. Мы непременно что-нибудь придумаем.
       - Что? Что мы придумаем? Я уже и так, и эдак... я ему только разве что горшок о голову не разбила. Не понимает. - Перепуганно щелкают на каждом шагу резные костяные четки на поясе.
       - Можно попробовать горшок, - невольно улыбается Шарлотта. Разумеется, даже и в крайнем гневе Карлотта ничего подобного не сделает, но идея не так уж и плоха. Хотя бы в качестве шутки. - Можно, наверное, как-то избавить его от желания на тебе жениться?
       - Как? Я единственная наследница, сирота, моя рука принадлежит королю, как твоя - твоей невестке... да если я откажусь идти к алтарю, меня туда отнесут и все.
       Последнее было сделать не так уж сложно. В Карлотте от цокающих каблучков до матово-черных волос, скромно убранных под жемчужную сетку - всего пять футов. Только доспех нужно надеть заранее.
       - Ну, начнем с того, что я знаю одного доблестного рыцаря, который будет не прочь похитить тебя прямо от алтаря, - и, наверное, нужно радоваться, что он до сих пор ничего подобного не сделал.
       Король едва ли простит подобную дерзость, особенно, учитывая, что конфуз выйдет не внутренний, а на всю Европу, да еще и при участии папского посланника. Но нужно же как-то утешать выходящую вон из себя Карлотту. Вдовствующая королева может позвать в любой момент, а окажись она не в настроении - а ей и не положено быть в настроении, и роль свою она играет тщательно, куда там любому комедианту - фрейлины услышат некоторое количество неприятных слов. За неподобающие выражения на лицах, за нарушающие благолепие траура чувства, которые они испытывали недавно... и, наверное, за то, что обе фрейлины могут себе позволить себе эти чувства и имеют право выходить за пределы покоев Марии.
       А потом вдовствующая королева придумает что-нибудь интересное, дабы внушить им должное почтение к обязанностям... недавно ей взбрело в голову, что все фрейлины должны, вслед за королевой, надеть черные вуали. Фрейлина Рутвен косится на как бы нечаянно забытый на кушетке обруч с вуалью, украшенный аграфом в виде аурелианской розы. Если бы кто-нибудь собирался спрашивать мнения Шарлотты, она ответила бы, что с превеликим удовольствием пошла бы замуж за крокодила, настоящего, если бы это позволило ей больше никогда не видеть Ее траурное Величество. Тогда можно было бы носить, как Жанна, длинные косы и маленькие шапочки. Хотя дело, конечно, не в прическах и не в вуалях...
       А Карлотта вздыхает и бегает кругами вперемешку, не потому, что жених нехорош, а потому что любит другого.
       - Не прочь... да ты понимаешь, что с ним будет? Это со мной ничего не сделают, потому что тогда землями не распорядишься... ты думаешь, что говоришь?
       - Может быть, сделают. Может быть, нет... - пожалуй, сошлют. Надолго - но не навсегда. И едва ли более того. Потому что возлюбленный Карлотты - еще и любимый единственный сын весьма важной персоны. Без коей персоны войны, вероятно, не получится точно так же, как после нанесенного послу тяжкого оскорбления. Но можно, наверное, успеть обвенчаться - а брак, заключенный и перед Богом, и перед людьми расторгнуть не так-то просто. Тут потребуется разрешение Папы... а у Папы, судя по рассказам, есть чувство юмора, и за добрую шутку он может простить даже преступника. Тут же шутка выйдет не просто добрая - единственная и неповторимая. - Ты с ним хоть говорила?
       - Говорила... нужен священник. А где ж такого в городе или в округе найдешь, чтобы нас не узнал?
       Не узнать мудрено. Карлотта, с которой цветочную фею писать можно, и ее кавалер... на него лошади на улице оборачиваются. Фризские лошади. Тяжеловозы. С восхищением оборачиваются, потому что им таких статей Бог не дал.
       Скрипнула дверь, отозвались пением половицы. Чем хороши покои вдовствующей королевы - тем, что траур и удобство несовместимы. А потому разговаривать в них почти безопасно, даже слуг, осторожных и вышколенных, слышно шагов за десять. А знатного человека - за комнату. Особенно, если он каледонец.
       Все говорят, что соотечественники Шарлотты - отличные охотники и бойцы, а также и грабители; в родных горах могут прятаться так, что чужак, оказавшись под боком у проходящего отряда, не заметит его... ну, может, то в горах.
       Этот посетитель - к Ее Величеству, и в покоях королевы встретить его можно не так уж редко, хотя, по правде говоря, куда реже, чем подобало бы. Посланник каледонской королевы-регентши к королю Людовику гораздо чаще обнаруживается в совсем иных местах. В Орлеанском университете, где изучал неведомо что, никому неведомо - может быть, и ему самому. В обществе коннетабля де ла Валле и его отпрыска. В обществе отпрыска и в большинстве трактиров, таверн, кабаков и питейных домов... и не будем продолжать этот ряд, в общем, в большинстве заведений Орлеана. Как модных, так и не очень.
       Не приметить его на приречных равнинах Орлеана тоже крайне затруднительно. Хотя бы потому, что сочетание черной университетской накидки и наимоднейшей шляпы, обтянутой алым шелком, да еще и с залихватским пучком лазурных перьев - у посольства, что ли, утащил? - при всем желании невозможно не заметить: само в глаза бросается. Даже в компании ненаглядного Карлотты. Потому что тот, конечно, еще выше и еще шире в плечах, но на три года младше и пока не умеет производить из себя столько острот, шуточек разной степени сомнительности и прочего шума, как Джеймс Хейлз, граф Босуэлл. Жану де ла Валле еще учиться и учиться. И одевается Жан, слава Богу, куда сдержаннее - а ему и не надо, на него не только лошади оглядываются, но и дамы всех сословий, лет от девяти и до девяноста... без помощи веера страусовых перьев.
       Граф Босуэлл - адмирал каледонского флота, между прочим... И брат отзывался о нем неплохо. В этом качестве. Только в этом.
       - А зачем вам священник, прекрасные дамы? - сходу интересуется гость. Видимо, какая-то часть того, что рассказывают о каледонцах - правда.
       Шарлотта молча улыбается - как учила Жанна: сжимаешь зубы так, чтоб нижняя челюсть оказалась далеко позади передней, и изгибаешь губы. Получается такая мечтательная нежная улыбка, которой можно отвечать на любые вопросы. Особенно мужчинам. Особенно, мужчинам, которые с большей легкостью готовы поухаживать, чем предложить нечто дельное или как-то еще помочь.
       - Священника, - говорит Хейлз, - я вам, в случае чего, сам найду. Глухого, слепого, но действующего. Но это последнее средство и, поскольку речь идет о Его Святейшестве, оно может и не помочь. Очень уж наследство богатое. Прекрасная Шарлотта, почему вы на меня так смотрите? Вы никогда не видели Купидона?
       - Граф, что у вас общего с пухлощеким младенцем с крылышками? - не выдерживает фрейлина. Со щеками у Хейлза все в порядке - разумное количество, не то что у купидончиков с гобеленов, а крылышки, может быть, и пришиты сзади к возмутительно короткой двуцветной куртке... но не заходить же ему за спину, чтобы пощупать? Сочтет приглашением к флирту.
       - Я, - разводит руками граф, - являюсь вестником счастливой и разделенной любви...
       А ведь в этом деле, на него, пожалуй, можно положиться, думает Шарлотта. Он подружился с Жаном... может быть, не без задней мысли, но это даже еще лучше. У его партии плохи дела в Каледонии, она не говорит "дома", дом - это Арморика, дом - это там где Жанна. Им нужна помощь короля, а Людовик не торопится, для него сейчас много важнее союз с Папой и война на юге... если вместо свадьбы выйдет скандал, если посол-крокодил-болотный оскорбится и уедет обратно в свое болото, если союз налетит на скалы и потонет в виду берега, все это окажется Хейлзу на руку. Помочь Карлотте - в его интересах.
       - Что ж, как истинный Купидон, вы, должно быть, уже полностью осведомлены о нашей беде?
       Говорит - Шарлотта. Карлотта молчит. Может быть, он действительно Купидон - кому еще под силу такое чудо?
       - Осведомлен во всех подробностях.
       - Так посоветуйте что-нибудь? - наконец просыпается Карлотта, до сих пор созерцавшая графа так, словно впервые увидела и глубоко потрясена всеми его достоинствами.
       - Вам нужен шум, - сказал Купидон без лука или все же, наверное, без арбалета. - Вам нужен шум, о хозяйка моих сновидений. Такой, чтобы ваш несчастный жених - несчастный, ибо он будет лишен вашего общества решительно и навсегда, не смог настоять на браке, не потеряв лицо.
       "Для чего, - думает Шарлотта, - шуметь придется не иначе как в кабинете или спальне посла, да еще и выбрав момент, когда тот решит пригласить гостей. Десяток, не меньше. Следовательно, все-таки в кабинете. Но никак не меньше. Потому как болотный крокодил, судя по рассказам - действительно крокодил, по крайней мере, в том, что касается крепости челюстей и надежности захвата. И невесту с таким приданым он едва ли упустит, если его категорически не лишить такой возможности. Гости, стало быть, должны случиться аурелианские, а еще лучше - пара-тройка иностранных. Потому что жениху нужна вовсе не невинность невесты, знаем мы их нравы, ему нужно приданое... Идея в чем-то прекрасна, но совершенно неосуществима, увы и ах!"
       - А Жану за это ничего не будет? - еще не успев обдумать предложение, спрашивает Карлотта.
       Разумеется, будет. Король во гневе весьма неприятен, а если не бодриться, не изображать Артемиду-охотницу - так бывает и страшен. Быть может, его негодование сумеет усмирить Жанна - но только если Жанна вдруг отчего-то решит вступиться за Карлотту, а с чего бы ей? Да и оскорбленный посол может затянуть дело с королевским разводом, или вовсе отказаться - тогда все начнется заново, переписка, уговоры и торговля с Папой; тут уж и королева Маргарита рассердится, несмотря на ангельский нрав. Ангела тоже можно вывести из себя, и неизвестно же, кто хуже - сердитый ангел или сердитый бес.
       А на другой чаше весов - только уважение, которое испытывает король к коннетаблю, только осознание того, что без графа де ла Валле войну не выиграть и с помощью Папы. Может выйти очень, очень нехорошо.
       - Слишком трудно. И слишком опасно. - Хейлзу и его союзникам такая история в самый раз, но вот для Карлотты с Жаном риск великоват будет.
       - Все остальное безнадежно, прекрасные дамы, - разводит руками Купидон. - Время у нас есть, можете убедиться сами.
       - Карлотта доложит Ее Величеству о вашем приходе, граф, - Шарлотта делает очень вежливый реверанс. Разговор пора прекращать, но оставлять этих двоих наедине не хочется. Потому что можно рассчитывать на то, что Хейлз будет действовать к своей - а, значит, и Карлотты - выгоде, но вот доверять ему нет ни малейшего желания.
       Граф улыбается как мальчишка, на щеках появляются ямочки. Все-таки он на редкость обаятелен. Именно это не позволяет Шарлотте забыть о том, кто он такой. Вернейший из сторонников каледонской королевы-регентши. Ее представитель при аурелианском дворе. Уже одним этим весьма опасен.
       - Вы оставляете меня в обществе той из двух прекраснейших женщин мира, которая не является возлюбленной моего друга?
       - Но я же могу положиться на вашу порядочность, граф? - и еще одна миленькая улыбочка. Нет, не могу. Именно поэтому я здесь, а Карлотта уходит.
       - Когда речь идет о такой красоте, кто может отвечать за себя?
       Кто? Человек, которому не нужна ни интрижка с Шарлоттой Рутвен, ни брак с нею. Очень уж будет неудобный брак. Партия Хейлза дружно пробьет все потолки и запишет его в предатели. А Рутвены его не примут. А лорд-протектор Джеймс Стюарт от появления подобного родича озвереет окончательно.
       - Карлотта, иди, пожалуйста. Ее Величество уже наверняка услышала голос графа и вот-вот начнет сердиться.
       По лицу графа пробегает облачко. Кажется, он с куда большим удовольствием остался бы любезничать с Шарлоттой - пусть даже в жены ему она не годится, а за роман с ней можно поплатиться очень дорого.
       Несчастная невеста, влюбленная вовсе не в своего жениха - тоже мне, удивительное дело - наконец-то встряхивается и мелкими шажками семенит к двери, отделяющей малую приемную от будуара королевы. Разумеется, она там задержится, потому как королева Мария будет долго и старательно приводить себя в достойный вид - как будто только что не потратила на это несколько часов. Но, вопреки своим сомнительным обещаниям, граф вполне безобиден. Ничего дурного от него ждать не приходится, хотя послушать его речи - так нужно бы позвать от входа парочку гвардейцев.
       - Вы и вправду думаете, что нужны настолько решительные меры? - спрашивает Шарлотта пару минут спустя.
       - Да, - Хейлз упирается взглядом в синюю банную шпалеру и едва удерживает смешок. - В таких делах всегда лучше пересолить, чем недосолить, вернее будет. Но в этом без ведра соли и вовсе ничего не получится, я Жану так и сказал. Там обо всем договорились и подписи поставили задолго до этого посольства. Его Величество только выжидает, пока пройдет некий достойный период времени, чтобы не казалось, что он заключил сделку, да еще и под давлением. - теперь, когда граф почти серьезен, его даже можно слушать, - Все решено и решено твердо. Да простит меня ваша скромность, но нашей милой Карлотте даже беременность не поможет - если о ней не узнает полстраны...
       Для Шарлотты вполне очевидно, что в эту трактовку событий тоже прибавлено ведро соли; ну, хорошо - полведра. И эта половина - совершенно лишняя, и как хорошо, что Карлотта отправилась к Ее Величеству. Подруга сейчас и без соли способна воспарить к потолку исключительно на страхе и неприятных предчувствиях насчет своей судьбы, а выслушай она подобное рассуждение - кабы в самом деле не побежала топиться... Хейлза, конечно, подобный результат не устроит - друг ему не простит, но родичей-каледонцев Шарлотта Рутвен знает очень хорошо. Дружба - понятие менее прочное, чем сиюминутная политическая выгода.
       - Благодарю вас, граф... - разговор продолжать не хочется, и тут случается чудо: с легким скрипом открывается дверь. Та, что ведет в покои вдовствующей королевы.
       - Ее Величество приглашает вас войти, - церемонно говорит Карлотта.
       За свою судьбу на следующий час, а хорошо бы и все два, граф отвечает сам. И Шарлотте его совершенно не жалко.
      
      
       2.
      
       Королевский дворец построили - а вернее, перестроили - лет пятьдесят назад, и при том изрядно расширили, так что посольству, невзирая на его многочисленность, ютиться и тесниться не пришлось. Худшие опасения секретаря посольства не оправдались. Точнее, та часть опасений, что касалась повседневных обиходных мелочей, например, размера отведенных спутникам Его Светлости апартаментов - конечно, самого герцога примут согласно положению, тут беспокоиться не о чем... но свита была велика, пожалуй, слишком велика и для визита в Аурелию. Сто четыре человека, шутка ли. С подобной пышностью в Орлеан не приезжали и государи Толедо или Галлии, не говоря уж о прочих державах.
       Пока что нельзя было сказать, что размах и великолепие сослужили дурную службу, но и обратного не наблюдалось. Также нельзя было сказать, что переговоры проходили как-то не так... потому что они попросту не проходили. Две недели ушли на чествование гостей, и, конечно, это было весьма приятно - но вот пользы не приносило ни малейшей.
       "Я становлюсь ворчлив, - усмехнулся про себя Агапито Герарди. - Ворчлив, но нетерпелив, а, стало быть, дело не в том, что возраст берет свое..."
       Он поднял голову, оторвавшись от коротких заметок для писцов, которым предстояло ответить на два десятка посланий, приглашений и прочих писем, окинул взглядом кабинет. Богатое, но довольно непривычное убранство, все сделано на чужой манер, а потому бросается в глаза даже то, что дома осталось бы незамеченным - кому же придет в голову внимательно разглядывать узкую полоску лепнины, идущую вдоль расписного потолка. По потолку мчится охота, а лепнина изображает колосья, словно продолжая очертания золотистого поля, по которому скачут всадники; роспись, впрочем, нехороша - и краски тускловаты, и пропорции заставляют невольно улыбнуться. Некоторые вещи в Аурелии делать еще не выучились, не то что дома - невольно же вспоминаешь фрески в апартаментах Папы, и сравнение не в пользу аурелианских мастеров.
       Да и кабинет Его Светлости, если сравнивать не с другими дворцовыми помещениями, а с привычными, никак не назовешь просторным - тесновато, шагов восемь в длину, столько же в ширину. Окна узковаты, а ведь Орлеан - не Рома, здесь солнце беднее, тусклее и холоднее, и в третью неделю апреля еще довольно часто прячется за низкими хмурыми тучами. Так что на долю обитателей дворца достается не слишком много солнечного тепла и света, только те крохи, что пробиваются через узкие окна с тускловатым стеклом, через плотную ткань занавесей. И хорошо, что уже сняли тяжелые зимние ставни; впрочем, сейчас вечер и зажжены свечи - но отчего-то мечтается о солнце...
       Может быть, потому, что сейчас уже три часа пополуночи, а Агапито еще не привык к тому, что в посольстве день поменялся местами с ночью, поскольку Его Светлость предпочитает бодрствовать в ночи и отдыхать днем. Следом за ним и большей части спутников пришлось уподобиться совам и филинам, довольствуясь свечами и лунным светом вместо солнечного.
       Но некоторые привыкли - как, например, нынешний собеседник герцога. Секретарь посольства не прислушивается к беседе, ему не нужно прислушиваться намеренно - кабинет невелик, а привычкой слышать, что говорят рядом, даже одновременно копаясь в бумагах и делая выписки, Герарди обзавелся уже давно. Тем более, что многие из бесед, что герцог ведет в его присутствии, не запишешь никуда: слишком опасное дело. Потом, если действительно удастся написать воспоминания о посольстве в Аурелию, многое придется восстанавливать по памяти, если детали забудутся - довольствоваться беглым пересказом: не сочинять же. А о чем-то и потом не напишешь. Впрочем, нынешняя беседа не из таких - обычная, спокойная.
       Рядом с Его Светлостью вообще обычно покойно; рядом с ним и капитаном Мигелем де Кореллой - вдвойне. Оба не из тех, что любят повышать голос без необходимости, да и при необходимости - не любят, хоть и умеют... секретарь еще не определился, кто из двоих лучше. Оба в случае надобности могут рявкнуть так, что рота кондотьеров замрет на месте - может быть, потому и не любят, что умеют, и не видят смысла практиковаться. Особенно друг на друге и ближайшем окружении. И вправду - зачем? На недостаток послушания со стороны окружающих ни герцог, ни его капитан пожаловаться не могут.
       Вот и сейчас - разговор не назовешь пустым, мимолетной болтовней, обсуждаются дела довольно важные и не самого приятного свойства, но даже пламя на высоких белых свечах колеблется не сильнее обычного, и не от голосов - всего лишь от пронырливых потоков холодного воздуха, которых во дворце избыток. Медленно, плавно танцуют тени. Чинно. Размеренно. На темной ткани портьеры черная фигура - прямоугольник, увенчанный тем, что кажется короной. Тень человека, который расположился в кресле с высокой спинкой, а корона - не корона, пышные волосы, слегка развеваемые легкой струйкой сквозняка. Вторая тень падает на пол, застеленный винного цвета ковром. Высокий широкоплечий человек, свободно устроившийся на низком табурете, и как ни странно, ему удобно сидеть на краешке, да еще и закинув ногу на ногу.
       - Чего я не понимаю? - спрашивает человек в кресле. Голос у него мягкий, спокойный, и только те, кто близко знает Его Светлость, могут оценить степень недовольства. - За последние две недели единственным человеком, который пытался заговорить со мной о делах, был секретарь альбийского посольства.
       - Это довольно большая страна, - задумчиво улыбается собеседник. - Возможно, поэтому здешние люди неторопливы. Очень неторопливы...
       - Их восточные соседи не отличаются флегматизмом. И весьма живо занимаются осадой Марселя. Мне казалось, что Его Величество заинтересован... в том, чтобы сохранить лучший свой порт на Средиземном море.
       - Думаю, он все же заинтересован. Все предварительные договоренности ведь остались в силе? Но здешняя неспешность может обойтись очень дорого.
       - И я пока не вижу дипломатически приемлемого способа положить ей конец.
       - Я думаю, что сейчас лучше всего согласиться с отсрочками и промедлениями. В конце концов, угроза заставит короля принять решение. Может быть, он хочет сначала укрепить союз... - де Корелла слегка хмурится, щурится на пламя свечи.
       - Если он действительно этого хочет. Тут я больше доверяю твоему суждению. Моя предполагаемая невеста смотрит на меня как на особо крупную мокрицу... не то от того, что ей противен сам мой вид, не то потому, что я до сих пор не взял ее штурмом вместе с замком... А Его Величество, при одном упоминании о свадьбе переводит разговор на охоту.
       - Если мое мнение вас интересует, - тише, чем обычно, говорит дон Мигель, но не потому, что что-то скрывает, разве что раздражение... - Я бы предпочел охоту. И предпочитал бы, и предпочитал...
       - Я пока... не решил. Мы собираемся воевать, и на юге, и дома. Моей супруге, вероятно, будет безопаснее и удобнее в Орлеане, в обстановке, к которой она привыкла. С другой стороны, - Его Светлость улыбается, - весьма соблазнительно было бы познакомить ее с госпожой Санчей.
       - Может быть, пригласить монну Санчу в Орлеан? При самом неблагоприятном исходе событий одной из бед стало бы меньше...
       А при благоприятном, надо надеяться, меньше станет обеими бедами, дополняет про себя секретарь, и нисколько не сомневается, что понял дона Мигеля верно. Шутки капитана не назовешь замысловатыми, а намеки едва ли можно счесть слишком тонкими. Уроженец королевства Толедского, добрую четверть века прослуживший сначала кардиналу Родриго Корво, а затем его среднему сыну - мужчина достойный, ни в малой степени не ограниченный, не простак и не грубиян, но привычкой выражаться слишком витиевато и двусмысленно не наделен категорически. "Да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого" - как и заповедовано добрым христианам Господом.
       Правда, похоже на то, что это - единственное место из Нагорной проповеди, усвоенное капитаном Мигелем де Кореллой. Нет, мгновение спустя думает секретарь Герарди - еще "Никто не может служить двум господам". В подобных склонностях дона Мигеля тоже никак не упрекнешь. Редкое, по нынешним временам свойство; впрочем, Его Светлость умеет выбирать людей.
       - Если я проживу в этом прекрасном городе еще две недели, эта идея, наверное, начнет мне нравиться.
       - Я опасаюсь, что две недели - вовсе не тот срок, на который стоит рассчитывать. Возможно, дело займет два месяца.
       - Через два месяца я буду готов вызвать дьявола, не то что монну Санчу. Если с отправкой войск промедлят до августа, могут начаться шторма. Мне трудно себе представить, что Его Величеству не доложили об этом обстоятельстве. Коннетабль де ла Валле не производит впечатления настолько беспечного человека.
       - Коннетабль - человек весьма темпераментный и более чем предусмотрительный. Как мне сообщают, он как раз ратует за скорейшее выступление. Но к Его Величеству обращаются и с другой просьбой, весьма несвоевременной.
       - Но не сошел же Его Величество с ума? - пожимает плечами тень в кресле. - Конечно, каледонские дела - это интересно, но они могут ждать. Тамошняя свора лордов и неизвестно кого до Страшного Суда будет бегать от королевы-регентши к лорду-протектору и обратно - и положение не изменится. Перпетуум мобиле, а не политическая ситуация - забудь о ней хоть на сто лет, а она все там же. Всегда можно подобрать. Но Марсель - это не чужой лакомый кусок, это их собственное побережье.
       - Это Аурелия, мой герцог. Здесь весьма причудливым образом понимают свою выгоду. Возможно, король не считает угрозу Марселю достаточно серьезной. Здесь пока еще не привыкли терять земли.
       - Мне и не хотелось бы, чтобы оно вошло в привычку.
       - В данном случае я с вами всецело согласен. Хотя, возможно, пара обидных поражений - в других местах, конечно, - пошла бы на пользу здешним правителям.
       - Но не там, где мы находимся с Его Величеством на одной стороне.
       - Разумеется, мой герцог. Но будьте терпеливы. Его Величество лишь недавно взошел на трон, возможно, ему трудно решиться на настоящую войну, - с легким презрением улыбается де Корелла.
       - На нее уже решились его соседи, Его Величеству не из чего выбирать.
       Секретарь пододвигает тяжелый литой подсвечник поближе, принимается за заметки. Стол - неудобный, высоковатый, - едва заметно поскрипывает, когда Агапито налегает на него грудью. Одна из мелочей - здесь пишут не за столами, за конторками, стоя; когда гости попросили поставить в кабинет два письменных стола, хозяева удивились. Странный обычай - конторки. Неужели это удобно? Попробовать, что ли...
       Нынешний разговор - уже не первый, но первый, в котором герцог так явственно выказывает свое недовольство и нетерпение. Что ж, если дон Мигель исчерпает все аргументы, настанет очередь Герарди. Но пока что и толедский капитан неплохо справляется. Собственно, все что он может делать - и все, что мог бы делать на его месте любой - это слушать, соглашаться и приводить аргументы в пользу терпения. Что еще? Аурелианцы тянут кота за хвост... кажется, не замечая, что кот - не кот, а бык, а то, что им кажется хвостом - вовсе даже рога. Опрометчивое поведение.
       Беда в том, что обе стороны не могут позволить себе решительных движений и резких выпадов. Союз в равной степени нужен обеим. С определенной точки зрения может показаться, что Аурелии он куда более важен, ведь это ее южные морские ворота находятся под угрозой захвата. Однако ж, не все так просто. Освобождение Марселя нужно и Его Светлости, нужно ничуть не меньше, чем королю Людовику. Интерес, конечно, разного свойства - один государственный, другой куда более личный. Но - балансировать между "хочу" и "делаю" можно довольно долго.
       Капитана де Кореллу же можно пожалеть... с одной стороны: от него скорость принятия решений в королевских апартаментах никак не зависит, но с другой стороны - есть чему позавидовать. И его стоическому терпению, и тому, что он может себе позволить быть совершенно прямодушным и говорить герцогу в лицо самые неприятные и огорчительные вещи. Агапито Герарди пока еще не решается; он еще не слишком хорошо понял, с кем имеет дело и чем Чезаре Корво платит за прямоту и откровенность.
       - Вы совершенно правы, - в очередной раз кивает капитан. - Но вы, должно быть, заметили, что здесь вообще много странного?
       - Не заметить было сложно. Не хотел бы я оборонять этот город. Но если пойдет так, - Его Светлость чуть повысил голос, - в ближайшее время мне потребуются не подтверждения тому, что ситуация именно такова, какой я ее вижу - а советы, как ее изменить.
       - Возможно, вам пригодилось бы более точное представление о том, что на уме у госпожи Лезиньян, - де Корелла говорит так, словно Карлотта Лезиньян успела засунуть ему за воротник лягушку. Нет, не успела, это секретарь знает доподлинно. Вообще любопытно, чем юная девица уже ухитрилась ему досадить. Только тем, что не проявляет благосклонности к Его Светлости? Не самый серьезный повод для недовольства, тем более, что и причины немилости-то не вполне ясны. - Здешних благородных девиц не упрекнешь в ясном выражении своих желаний.
       - Не замечал за тобой раньше такой склонности к преуменьшениям. Неплохо было бы разузнать, о чем говорят в свите вдовствующей королевы. Возможно, мы получим ответ сразу на два вопроса.
       Секретарь бросает беглый взгляд на сидящих - все же хорошо, что он давно привык делать несколько дел сразу; рискованно было бы пропустить последнюю реплику. Это уже не рассуждение, это задание, которое должно быть выполнено. Не самое простое, признаться - вдовствующая королева Мария еще соблюдает траур... хотя и делает это не слишком рьяно, поскольку соблюдай она его как подобает, некому было бы оценить ее скорбь, а также то, насколько королеве к лицу черное кружево и печальная бледность. Но все же соблюдает, и допущены к ней немногие. Например, посланцы ее матери-регентши из Каледонии...
       - Мы, несомненно, приложим все усилия, - кивает де Корелла, опять щурится. - Вы хотели бы, чтобы я высказался ровно так, как думаю?
       - Безусловно. В конце концов, забота об интересах хозяина - долг каждого уважающего себя гостя. И если беда хозяина в том, что он сам не знает, чего хочет... мы просто обязаны исправить ситуацию.
       - Боюсь, мой герцог, исправить эту ситуацию не в силах человеческих, - де Корелла опирается на камин и раскачивается на табурете, опасно так раскачивается - и как только не падает? - Лицемерие здесь возведено в ранг искусства и за две недели я узнал о нем столько, сколько не выучил за всю жизнь. Это касается и девиц, которые считают для себя постыдным хотя бы намеком обозначить свои желания, и властителей.
       Однако, удивляется секретарь, когда спокойное ироничное рассуждение сменяется раздраженным рыком. Дон Мигель, пожалуй, преувеличивает - хотя и не ошибается. Действительно, то, что казалось избыточным дома, здесь было бы сочтено непристойной и неподобающей прямотой. Две недели - и ни одного внятного слова, словно не сам король пригласил посольство и предложил Его Светлости выгодный брак, а к аурелианскому двору явились бедные родственники, которым и отказывать неловко, и трех монет жаль.
       Собственно, поведение Его Светлости приятно... изумляло секретаря. Многие на месте герцога не недоумевали бы частным образом, а оскорбились бы публично.
       - С лицемерием мне доводилось сталкиваться и дома... но обычно люди лицемерят себе на пользу, а не во вред.
       - Не уверен, что они сами еще различают, где польза, а где вред. Посмотрите на здешнюю... так сказать, скромность. Здесь шарахаются от доброй шутки - и что делают?
       Его Светлость откинул голову на спинку кресла...
       - Можешь не напоминать... я за эти две недели наслушался сальных словечек больше, чем за, кажется, всю предыдущую жизнь. - Не такая уж длинная жизнь, улыбается про себя секретарь, но здесь и правда не умеют пить и невесть что говорят, когда выпьют. Зато на трезвую голову слова не скажи... - А веселых домов в одном этом городе всего лишь вполовину меньше, чем на всем нашем полуострове, считая с Галлией.
       - Именно так, мой герцог. Так что, боюсь, придется приложить очень много усилий, чтобы понять, как здесь добиться желаемого.
       - Значит, - заключает Его Светлость, - будем учиться. С сегодняшнего дня я хочу знать все городские слухи, сплетни и домыслы. Я также хочу знать, кто сколько весит в здешних купеческих гильдиях и почему. Кто с кем союзничает при дворе и кто у кого ночует. Чье слово имеет вес, чье не имеет, кому будут поступать назло, вне зависимости от того, что предлагается. Я совершил ошибку, посчитав письменное согласие Его Величества достаточным, - секретарь отмечает это "я". "Я", не "мы" и уж тем более не "вы" или "мои советники", - но это дело прошлое. Король Людовик считает, что у него есть время, что ж, у меня его нет. Начинаем сейчас.
      
       3.
       Если на коннетабля де ла Валле упадет дом, коннетабль некоторое время будет сидеть на земле, потом встанет, отряхнется - и не спросит, что это было: зачем спрашивать, он и по обломкам дома все сам поймет. Первое обстоятельство у него на лице и фигуре написано - на такие плечи бесполезно ронять что бы то ни было меньше крепости, о втором не всегда догадываются даже те, кто имел с ним дело.
       Его Величество король не догадывается, он знает. Потому что очень давно, когда он еще не был королем, когда о таком повороте событий нельзя было ни говорить, ни думать, Пьер де ла Валле учил его быть собой. Вернее, той частью себя, которую можно показывать враждебному миру. Для этого мира - и для двоюродного дяди, Боже, прости его, потому что ни у кого другого не получится - Пьер был веселым и беспечным воякой, хорошим, храбрым, умелым воякой, отлично исполняющим приказы. Идеальный коннетабль - в своем деле не подведет и о большем никогда не задумается. Принцу Луи эта маска не годилась, ростом не вышел и характером. Он сыграл наоборот, выпарив до кристалликов свою нелюбовь к пролитию крови и пристрастие ко всяческому обустройству. Тюфяк, лошадник и чревоугодник, но полезный тюфяк, способный неделями разбираться в тяжбах, жалобах и прожектах - и никого при этом не обижать. И никаких амбиций, а за доброе слово уже весь ваш. Дядюшка оценил. Убивать не стал, женил на дочери, посылал с поручениями. Не без пригляда, конечно. Но все-таки, все-таки не убил и даже в клетку не запер. Его одного.
       Коннетабль стоит у окна - не то чтобы непочтительным боком к королю, хотя кто это сейчас увидит - но слегка наискось, и, кажется, куда больше заинтересован происходящим снаружи. Хотя ничего достойного внимания там не наблюдается - с достоинством проходит караул, мелко семенит, торопится фрейлина, спикировал вниз и тут же взлетел, заполошно хлопая крыльями, сизый городской голубь, самый простецкий, беспородный. Преобычнейшая, банальнейшая скука и рутина.
       - Ваше Величество, позвольте еще раз спросить... - говорит коннетабль перекрестью рамы. - Мы долго будем тянуть с выступлением?
       - Мы будем тянуть столько, сколько потребуется, - морщится король. - Столько, сколько потребуется, чтобы военные советы перестали превращаться в фарс. Столько, сколько потребуется, чтобы на северной границе все пришло в порядок. Столько, сколько потребуется.
       - Тогда можно уже и не тянуть.
       Король не отвечает. Все равно Пьер скажет все, что хочет сказать. Зачем тратить силы и спорить? Спорить можно потом.
       - Если мы не выступим до середины июля, так проще ж передать Марсель Арелату. Хоть денег получим.
       - Мы выступим раньше.
       - Два с половиной месяца. - Перед тем, как назвать срок, коннетабль трижды посчитал на пальцах: май, июнь, половина июля - так и есть, два с половиной... - И не меньше полутора уйдет на подготовку, на толедцев, на план кампании.
       - Наши, - это королевское "мы", - дальние незаконные родичи, что о них ни думай, не глупы. Они не станут жертвовать Марселем. Они просто хотят вытрясти из нас все, что можно - за свое содействие.
       Господа Валуа-Ангулем, все трое, дружная веселая семейка. Они недооценивают терпение короля, и переоценивают его нелюбовь к кровопролитию. Когда кампания закончится и закончится успешно, можно будет поговорить о том, кто хозяин в доме.
       При упоминании веселой семейки на лице коннетабля появлется выражение, более подобающее вороватому лакею, который шарил в потемках по кладовой, уверился, что хлебнул вина - а оказалось, что в бутыли хранился винный уксус. У де ла Валле нет ни одного основания думать о Валуа-Ангулемах хорошо, зато сотня думать плохо. "И мы должны отправить войска в Каледонию!" - если бы у Клода Валуа-Ангулема хватало ума только заканчивать этой фразой свои выступления, сравнялся бы он с Катоном Старшим. Но он же этим начинает. И продолжает. И, разумеется, заканчивает - весь апрель кряду. Остальные - туда же. Что там Марсель... разве им интересен Марсель? Вот Каледония, где правит его тетка - другое дело.
       Ничего... он еще сравняется с Катоном Младшим. Если хватит ума зарезаться самому. В то, что Клоду хватит ума понять, где его место, и успокоиться, король не верит, хотя его самого этот исход устроил бы больше. Он ведь и правда не любит крови. Но и не боится ее. Совсем.
       - Я думаю, - говорит коннетабль, - что каледонская королева-регентша будет очень рада повидаться с племянником. Война там, конечно, дело ну-ужное, - улыбается коннетабль. - Но оно требует тщательной подготовки. Очень тщательной. Полгода, не меньше.
       - Если бы им на самом деле нужна была война там - они бы действовали иначе. - говорит король, - Они бы пришли с планом кампании и требовали денег и людей. Каледония ждет, они это знают. Она ждет, а Марсель не может ждать долго. Клод считает, что я испугаюсь того, что мы не успеем, уступлю и начну торговаться. И вот тогда он выжмет из меня все - твою должность, право командовать и войну в Каледонии на следующий год. Он так думает.
       - Так пусть и нанесет визит тетке, приглядится, - коннетабль уже с трудом сдерживает смех, и правильно делает, потому что смеется он - стекла в переплетах дрожат, посуда со столов падает. - Мою должность... кабы не Марсель, я б ему ее уступил на годик. От сегодня и до плахи.
       Де да Валле из тех, кто не говорит всего, что думает - но все, что говорит вслух в одном месте, готов повторить и в другом. Не только на исповеди. Он и на военном совете запросто скажет Клоду нечто подобное. И посмотрит выжидательно, с надеждой, что и Валуа-Ангулем посмеется над замечательной шуткой. В которой каждое слово - правда. Но Клод, увы, не поймет. И не потому что глуп - он как раз умен и полководец стоящий, и люди его любят. С низшими он хорош. Это равных и высших герцог Валуа-Ангулем презирает - за недостаток отваги и широты кругозора, за то, что терпели дядюшку и его порядки, да за все, в общем... иногда даже справедливо. И не понимает, что сам он в этом презрении прозрачен как горная речка.
       - Так сколько вы, Ваше Величество, полагаете еще выжидать?
       - Сколько тебе нужно, чтобы на севере все пришло в порядок?
       - Чтобы пришло в полный - месяц. Уже все заканчивается, - а что на убыль идет именно "поветрие", коннетабль не скажет, потому что у стен бывают и уши, и глаза, умеющие читать по губам, да мало ли, что у них еще бывает, у этих стен, даже если это стены королевского кабинета... - Но через тот же месяц, в первых числах июня, и выступить можно. Ничего не случится, Ваше Величество. А вот если мы протянем, то посланник-то... обидится. Он же в бой рвется, - усмешка вполне одобрительная.
       Король опять морщится. С послом им сильно не повезло. Когда по мосту пошел этот... парад ослов, король вздохнул с облегчением - мальчишка и мальчишка, любитель пустить пыль в глаза, легко будет иметь дело. Как же. Будущий союзничек оказался таким же вертопрахом, как сам король - тюфяком. Все в соответствии с протоколом, ни одного лишнего движения, ни одного лишнего слова - и все увиденное в копилку. Другой бы уже за ворот тряс - что у вас тут происходит, где война, где развод, где невеста, для чего мы сюда ехали - а у этого даже выражение глаз не меняется. Такому слабость показывать нельзя. Воспользуется полной мерой, не сейчас, так через пять лет. Или через десять.
       - Чем вам посол-то не угодил? - изумляется коннетабль. А вроде бы и в окно глазел...
       - А тебе он нравится? - в свою очередь удивляется король. Они с Пьером редко оценивают людей по-разному. Да что там редко, почти никогда.
       - Да славный же такой молодой человек. Дельный. Ну... с перьями, конечно. Но вы на моего посмотрите, а ведь два года разницы.
       - Твой... твой вырастет. - и будет не таким как ты, потому что ему никогда не нужно было прятаться, - А этот уже вырос.
       Коннетабль пожимает плечами, разводит руками, потом стряхивает невидимую пыль с низко вырезанной вставки на камзоле. С его-то статью нынешние моды на подбитые для ширины конским волосом плечи смотрелись бы нелепо... вот де ла Валле и не носит такого платья. Посол - тоже не носит, хотя он за Пьером спрячется, как за щитом. Впрочем, за коннетаблем укроется почти кто угодно, исключая его сына. И король спрячется, и Клод Валуа-Ангулем... не всем только коннетабль позволит за собой прятаться. Тем более - собой прикрываться...
       - И ничего так себе вырос. А дорвется до войны - и всем же легче.
       - Ты думаешь - или знаешь? - если Пьер говорит так уверенно, значит основания у него есть.
       - Думаю, что знаю. Один из его людей недоумевал в разговоре с другим, почему мы так медлим. Говорил, что Его Светлость удивлен. На толедском говорил, конечно... но не думаю, что он меня не заметил. Хотя и очень старался. Это то, что я сам слышал и видел. А еще они интересуются потихоньку - всегда ли здесь все происходит так медленно. Привыкли у себя - от города до города один переход, ночью фьють! - и вот вам армия. Человек в пятьсот и три пушки...
       Король фыркает. Если бы в Аурелии дело обстояло так - была бы не война, а удовольствие одно. Тут и он не стал бы ждать.
       - А еще, - добавляет коннетабль, - я говорил с Трогмортоном.
       С секретарем альбийского посольства? Это еще почему?
       - Я ему посоветовал поинтересоваться настроением нашего гостя. Он меня даже не спросил - зачем.
       А что тут спрашивать - конечно за проливом обеспокоены. Нужно быть очень наивным человеком, чтобы считать, что катоновы вопли Клода туда не доходят. И конечно, в интересах и коннетабля, и Аурелии в целом - убедить недоверчивых соседей в том, что в их карман никто лезть не собирается, по крайней мере, сейчас.
       И секретарь пошел убеждаться - и, видимо, убедился вполне, если уж Пьер об этом рассказывает.
       Итак, посол хочет воевать. И коннетабль хочет воевать. И даже Валуа-Ангулемы на самом деле хотят воевать, и вовсе не в Каледонии, которая подождет. Только армия не вполне готова, и, неровен час, вместо выдвижения войска к Марселю придется то же войско отправлять на границу с Франконией. Остается надеяться, что Пьер говорит чистую правду и положение на северной границе действительно куда лучше, чем показалось сначала. Поветрие, но еще не мор. Не чума, не черная оспа, ничего подобного - хотя холера немногим лучше, но с ней в гарнизонах бороться все-таки умеют.
       И непонятно, что еще случится в ближайшие дни. Весь апрель приходили вести - одни хуже других, хоть вспоминай нравы тысячелетней давности и начинай вешать гонцов. Хотя не поможет, просто сообщать перестанут. Поветрие на севере. Болезнь каледонской регентши на западе. Сперва половодье, потом затяжные дожди на востоке. Какой-то юродивой дуре в Лютеции было явление со знамением... не хватает только семи казней египетских. Веселое начало правления, нечего сказать.
       - А жениться этот воитель не собирается? - спрашивает король. - Со мной он отчего-то только о свадьбе и говорит...
       - А с женитьбой, - радостно сообщает коннетабль, - он готов подождать хоть до второго пришествия, если кампания того требует.
       - Это тебе Трогмортон сказал... или об этом на лестнице по-толедски разговаривали?
       - Трогмортон. Ему дали понять, весьма недвусмысленно дали понять, что свадьба, даже с учетом всего, что к ней прилагается, может быть отложена до конца войны.
       - Лучше наоборот. Пусть он пока что женится - месяц уйдет на торжества, а потом уже будем воевать.
       А вот этот ответ коннетаблю неприятен. Пьер все еще надеется, что брак мытьем или катаньем да расстроится и ему не придется огорчать сына. К счастью, Пьер есть Пьер, он может возражать и подыскивать предлоги, но никогда не станет действовать за спиной короля. Даже если речь идет о любимом и единственном отпрыске и его идиотической влюбленности, о которой, наверное, уже слышали все коты и уж точно все питейные заведения Орлеана. Нет, хорошо, что Жан де ла Валле не похож на посла... будет пить и буянить, и пугать добрых обывателей по ночам, но дальше жалоб не пойдет, а если пойдет, то с таким грохотом и треском, что видно его будет за лигу и до цели ему дойти не дадут - а потом посидит в четырех стенах, остынет. А там и война.
       - На войне... - изрекает наконец де ла Валле, - всякое бывает... Мне бы не хотелось, чтобы, в случае чего, обо мне или о моем сыне могли плохо подумать.
       Его Величество Людовик VIII раздраженно оглядывается по сторонам, и видит подсвечник - бронзовую весталку, письменный прибор с мощной яшмовой подставкой, тяжелый золотой кубок, украшенный гранеными камнями, малую печать... и чем из этого швырнуть в коннетабля? Пришибить его не пришибешь в любом случае; но не печатью же разбрасываться?..
       - Пьер... - король набирает воздуха в легкие и от души приказывает: - Уйди!!!
       Коннетабль с удивительной легкостью кланяется и идет к выходу. Медленно. Всем собой изображая... не недовольство, нет, сомнение в уместности и разумности действий Его Величества.
      
       4.
       Заведение - не единственное на земле Орлеанского университета. Студентов много: сюда едут учиться не только со всей Аурелии, из большинства стран Европы. Правда, в последнюю четверть века почти не встретишь франконцев - у северных соседей нынче другая вера, да и грамотность не в моде, а немногие желающие учатся в Трире и Кельне, где все благопристойно и соответствует еретическому учению, которое франконцы почитают истинной верой. Меньше, намного меньше стало и студентов из Арелата: половина теперь тоже едет в Кельн, а те, что из семей добрых католиков, большей частью покинули Аурелию еще до войны. Но студентов все равно много, несколько тысяч, и одних питейных заведений не меньше десятка... но это - наиболее приличное. Сюда не ходят столоваться, не закатывают особо шумные пирушки, есть другие места, где можно позволить себе побольше - зато сюда часто заглядывают преподаватели, а иногда даже и деканы факультетов. И не только они - многие, кто связан делами с университетом, приходят обсудить сделку или попросту выпить вина. А некоторые и просто так - и кормежка вкусная, на зависть многим другим орлеанским кабакам, и вино хорошее - аурелианское, толедское, италийское, какого только нет. Да и беседы случаются интересные - не беседы, целые диспуты.
       Здесь уютно, чистенько - столы всегда выскоблены на совесть, свежий камыш на полу похрустывает под ногами, прислуга расторопная и обходительная, и дочки хозяина, и наемные работники. И то посмотреть - все щекастые, румяные, платье приличное, стало быть, есть ради чего стараться. У хорошего хозяина и слуги сыты.
       Мэтр Эсташ в "Оленьей голове" не то, чтобы частый гость, но захаживает. И в заведении знают, что ему не нужно предлагать пройти на чистую половину. Захочет, сам переберется, а не захочет, так и будет сидеть в уголке, умные разговоры слушать. Да и история известная - у отца дело, кому наследовать? Это второму сыну сюда прямая дорожка, тот же юрист для торогового дома стоит денег, потраченных на обучение, а старшему никак... Вырос Эсташ Готье, самого уже мэтром зовут, в шелковом ряду человек не последний, мир повидал - а ходит, слушает. А при случае и сам рассказать может.
       Если, конечно, не за делом пришел. Но когда за делом - это на чистую половину или наверх - в комнаты.
       Кто на такие вещи внимание обращает, те все знают, все привыкли, а сторонние сами не подойдут - вид отпугнет, неуниверситетский и богатый. Впрочем, солидной публики в длиннополой одежде здесь всегда хватает, студенты привыкли и не задирают посторонних. Уголок удобный, стол чистый, вино горячее - весна весной, а вечерами в приречных кварталах холодно - специй в "Оленьей голове" не жалеют, а зрелище - вот оно, вокруг.
       Грей руки, смотри, слушай. Масла для светильников тут тоже не жалеют даже в общем зале, да хорошего масла - чада почти что нет, глаза не режет и к вечеру. Так что смотреть можно вволю, а чтобы слишком уж не таращиться, можно пониже надвинуть шапку с меховой опушкой и смотреть из-под края. Дело привычное.
       - Если ты хочешь знать мое мнение, Шарло, - летит от соседнего стола, - то вот оно. Ваша система долговой зависимости - и так пороховая бочка. Это даже не колонаж, это почти рабство. Но если король изменит закон и позволит долгам переходить на детей, вы доиграетесь до "Ясного ополчения" в ближайшие пять-шесть лет. На севере - даже раньше. Сейчас самые отчаянные просто бегут через северную границу, во Франконию, и через пролив. Если закон изменят... сами понимаете. Думаю, здесь все помнят, как во Франконии сменилась династия, не так уж давно это было. - Говорящего можно было бы счесть добрым аурелианцем, да куда там, просто уроженцем Орлеана, если бы не "р". Непослушный звук рождался не у основания языка, а где-то на середине неба. Так говорят за проливом, на Большом Острове.
       Закон не изменят, думает мэтр Эсташ. Не думает даже, уверен. И война на юге не повлияет, новый король - здоровье Его Величества и дай ему Господь долгих лет царствия - на это не пойдет; упрется, изведет родственничков, но не пойдет. Есть все основания думать именно так. Но альбиец, вероятно, этого не знает - откуда ему? Или не хочет знать. Может быть, ровно сейчас не хочет, потому что пьян. Пьян до того, что кажется совершенно трезвым. Наверное, потому, что зол - до той степени, когда пей не пей, никакого толку.
       Неведомо, что его укусило, за какое место. Может быть, пчела в шею ужалила, а, может быть, и не пчела, а что-нибудь местное, да непотребное. Непотребств у нас хватает, думает мэтр, вот только можно подумать, что у него на родине все хорошо, и медовые реки в пряничных берегах текут. Подходи, ломай пряник, макай в мед, запивай киселем из озера...
       Но послушать интересно, очень даже интересно. Чужак может приметить то, что скроется от глаз своего. То, что нам привычно, ему удивительно - или как кость в горле. Тоже неплохо. Пусть говорит, а мы послушаем.
       Говорящий поворачивается вполоборота - точно альбиец, лоб и скулы как у людей, а подбородок срезан косо и все черты чуть мягче, чем нужно. Если б не усы, не разобрать бы было - девушка или парень. Мэтр Эсташ фыркает в свою кружку - сидел бы кто рядом, можно было бы побиться об заклад, что у этой скандальной "девицы" мозоли на руках... от арбалета. Простолюдин - значит от арбалета, потому что для лука ростом не вышел.
       - Ты преувеличиваешь, Кит, - отзываются с дальней стороны стола. - вы там у себя вообще...
       - Мы там у себя вообще, - соглашается урезанный тезка святого Христофора... - В нашем приходе, в моем, где я родился, во время великого голода умерло шесть человек взрослых. И детей две дюжины. Больше от голодной горячки, чем от чего другого. Это нам повезло, да. Совсем бедняков, кто и до голода недоедал, у нас мало было. И приходской совет рано спохватился. Восемнадцать человек на черной доске - это мало... у многих больше. А всего на обоих островах - два миллиона. Много, да. А сколько у вас, никто не знает. Я проверял. Даже сборщики налогов не знают. Не смогли сосчитать. Я преувеличиваю, да... вам с королем повезло, как нам с приходским советом... он вряд ли подпишет, если его совсем не дожмут ваши... нобили.
       Будут ли самозваного оратора бить, размышляет мэтр Эсташ. Нет, пожалуй, не будут: ну хвалит кулик свое болото, и по делу же хвалит, действительно, у них там людишки так, как у нас не мерли и в самые жуткие годы голода. От этого - не мерли. Интересно, хватит ли у него совести заговорить о другом? А бить пока точно не будут, и потому что правду говорит, и мало кого эта правда оскорбляет. Люди привыкли. Готье побывал во многих странах - торговая надобность, дело такое, и захочешь дома весь век просидеть, не получится. В Галлии живут куда лучше, а уж южнее, на полуострове - и сравнивать обидно выходит. Там крестьянин ест так, как в Аурелии купец, да и то не всякий.
       А здесь - привыкли. Мрут. С голоду мрут, в долговых ямах, сбежав нищенствовать в города, от хворей, от побоев, от дурных испарений с реки, от чего ни попадя. Чтобы удивиться, нужно или чужаком быть, или поездить по миру, от Кадиса и Сиракуз до Ольборга, посмотреть, кто как где живет.
       - Зато у вас...
       - Зато у нас на смуту столько же ушло, даже чуть побольше... да? Да... и на нашу северную границу смотреть не приятней, чем на вашу. Так вам наших ошибок мало? Вам свои не терпится завести?
       Прихватил кружку со стола, судя по удивленному "эй" - чужую, сделал глоток.
       - Наши порядки - это не даром, да. Это не бесплатно... если вы думаете, что наши верхние лучше - они нигде не лучше. Но у нас знают - наступи на горло слишком многим, и выйдет очень плохо. Терпеть не станет никто - и будет как в прошлый раз. Хуже голода, хуже мора. И для тех, кто внизу - это еще как карта ляжет, но тех, кто наверху - сметут. Два раза показалось мало, но на третий все запомнили... пятьдесят лет уже тихо.
       И это ко всем относится, не только к нобилям. Человека, который продаст ребенка в веселый дом, у нас повесят. Разве что он докажет, что сделал это под угрозой голодной смерти... Но если он скажет, что это его родительское право - повесят точно.
       А здесь не повесят, кивает латунному кубку с вином мэтр Эсташ, подливает еще - вот и кончился первый кувшин, на дне остался только слой в палец толщиной, взвесь пряностей. За что же вешать-то, когда ребенок принадлежит родителю, весь, со всеми потрохами, и как может быть иначе? Кому же он еще принадлежит? И куда отправить отпрыска, в университет, в подмастерья или в веселый дом, решает отец, или другие родичи, если отца нет. И почему должно быть иначе? Ну не сам же ребенок должен решать, что ему делать, а что нет - этак и мир перевернется...
       Хотя, конечно, в самих веселых домах нет ничего хорошего. Грешно. Но человек слаб, а плотский грех - не самый страшный из грехов.
       - От вашего... островного права свихнуться можно. Продавать нельзя, а убить - пожалуйста. Нет заявителя - вообще нет иска. Суд божий запрещен, колдовство не преступление... мятеж не преступление...
       Болтунам принесли еще вина - под такие разговоры его много уходит. Впрочем, такие разговоры здесь нечасто и ведутся... у университета, конечно, свои законы и языками спорящие не рискуют, но мало ли, кто сейчас слушает, а потом спорщику припомнит?
       - Ты чего вообще взвился?
       - Человека по делу искал, - отозвался Кит. - А он в "Соколенке" оказался. Застрял там, представляешь, ждал... к вам же посольство приехало, а у них там такого в заводе тоже нет, чтобы шлюхи до пояса не доставали... вот они и любопытствовали вовсю. Не понимаешь, да? Про север понимаешь, а про это не понимаешь? Так Бога моли, чтобы вам франконцы не объяснили.
       Если альбийскому студенту до пояса не достают, так это не шлюхи, думает мэтр - это тех шлюх дети, обслуга. Потому что росточка в нем всего-ничего. А вот заведение такое в стольном граде Орлеане и впрямь есть. Очень дорогое, и, наверное, единственное - и потому, что дорого, и потому что нормальному мужчине подавай шлюху такую, чтоб все было при ней. В "Соколенке" же, если верить рассказам посетивших - там и грешить-то не с чем. Ты с ней грешишь, а она пищит... и куклу просит. Тьфу, и подумать противно, выдумают же.
       Интереснее другое. То, что у студента юридического факультета - и альбийца - дела с теми, кто ходит в этот веселый дом. С очень богатыми людьми. И... посольство. Знаем мы, чье это посольство. Надо же, какой деловой студент нынче пошел... и смелый. Даже для пьяного - до прозрачности, и куда там стекло, это разве что дорогущие полированные линзы из хрусталя бывают так чисто и незамутненно пьяны, - и студента, и альбийца... слишком смелый. Не боится, что ему припомнят эту беседу. Почему же не боится? Потому что пьяному море по колено, или потому что не такой уж простой студент?
       Нужно за ним присмотреть, думает мэтр Эсташ. Сегодня же разузнать, что это за студент такой, которому до всего есть дело - и до орлеанских веселых домов, и до аурелианских законов, и до папского посольства сразу... Сюда, на материк с островов едут обычно уже с дипломом, второй получать. Таких знатоков, чтобы и наше право, и островное, и толедское, и галльское, и арелатское, и знакомые везде - их потом на вес золота ценят. И часто учиться студиозусы не сами приезжают, а от торговых домов или больших, знатных людей, ведь, чем чужого нанимать, проще своего выучить. Кто угодно может за пареньком обнаружиться.
       - У ваших северных соседей, понимаешь ли, Шарло, человек принадлежит Богу, с рождения... а Бог сказал "не прелюбодействуй"... очень так внятно сказал. И "не укради" сказал. И "Пойди, продай имение свое, раздай нищим" тоже сказал... Вот про "не убий" они во Франконии не помнят, но тут мы все такие.
       - Вот только этого нам и не хватало! - возмущенно фыркает кто-то из противоположного угла. Купцу не видно, кто именно, только голос слышен. Басовитый такой, солидный. - Только франконских еретиков тут еще не хвалили... и нам их в пример не ставили!
       По залу идет легкий согласный гул - меньше от студентов, больше от той стороны, где сидит мэтр Эсташ. Многие краем уха да прислушивались к разговору, а чтоб альбийца не слушать, нужно очень постараться. Судейский в белой шелковой шапке одобрительно кивает, сотрапезник его - судя по красному платью и красному же колпаку, хирург, раздраженно поводит длинным носом. Студенческие вольности многим не по вкусу, а уж такое...
       - Не понимаете... да. - пьян не до хрусталя даже, до убийства. - Я их не хвалю, я их ругаю... Вы думаете, почему у нас в нашу смуту так крепко друг за дружку взялись - да потому... волю Божью выясняли. Вот так же, как у них сейчас, только мы раньше успели, течение у нас теплое, все растет. Почему у нас теперь дела веры королевский совет решает - да чтоб не перегрызлись все опять...
       - Для дел веры есть Папа в Роме, - отвечает тот же молодой басок. - А вы как есть отпавшие еретики!
       - Отпавшие, как есть. Но по вашему счету, не еретики, а схизматики. Богослов разницу понимать должен. Ну и вы, по нашему счету, то же самое. И пить не умеете, как выпьете, сразу путаться начинаете.
       - Кто-о пить не умеет? - тут и обладатель баса, студент-богослов, надо понимать, и еще голосов пять, не меньше. Хором. Политика политикой, а тут студиозусам наступили на гордость. На честь мантии, практически. Да еще так широко юрист замахнулся, не уточнил, кто именно не умеет. Значит, всех обидел...
       - Богословы. Даром, что у вас только священники вином причащаются. Не в корм им вино... А вообще - все.
       Будет ли свалка, гадает мэтр Эсташ. Если будет - так пора убираться подобру-поздорову. Все, что нужно, он уже услышал, странного юриста запомнил и не забудет... если по голове табуретом не огреют, если столом не зашибут. Надо же, такое приличное заведение, а, кажется, сейчас приключится драка стенка на стенку, в лучших традициях. Юристы на богословов, а остальные - как настроение будет, и с чьей стороны первый кувшин или табурет прилетит. Особенно, если кто-то с пьяных глаз промажет... тут сразу и противников прибавится.
       А может быть, и не будет. Потому что оскорбленная сторона в бой не спешит. И немудрено. Готье многое повидал к своим неполным сорока, и как гуляют, продав добычу после удачного похода, кондотьеры на юге, и как веселятся юты с саксами на дальнем севере, и как хватаются за широкие ножи толедцы-южане, а особенно те, что с примесью мавританской крови - но вот такого скандалиста еще поискать. Об злость порезаться можно, и подходить-то не надо. И толку ли с того, что, кажется, альбийца щелчком перешибить. Это только кажется. Прежде чем его пришибешь - и не щелчком, а столешницей тяжелого дубового стола, общего, как раз того, где расположились богословы - он десяток положит, и хорошо, если не насмерть.
       Аж белый весь - так и ищет, на ком бы зло сорвать.
       - А спорим, Кит, что я тебя под стол уложу?
       - Нечестный спор, - это кто-то из юристов, - ты видал, сколько он выпил?
       - Я тебе форы дам, - говорит Кит.
       Может быть, не будет драки. Может быть, на спор он все-таки напьется... Пусть спасибо скажет, что сейчас не те дела, что при покойном короле, тогда бы его и университетская привилегия не прикрыла... или зарезали бы ночью неизвестные злоумышленники.
       Толковые у альбийца приятели. Нашелся умный человек, сообразивший вовремя свести надвигающуюся драку к попойке. Заведению прибыток, студентам веселье, а прочим посетителям - в радость уже то, что чужая оплеуха не прилетит. Можно бы и послушать, о чем будут говорить во время винного состязания, но задержаться после девятого часа в таверне - удивить и хозяев с обслугой, и домашних. Любопытство того не стоит, пора домой.
       А об итогах состязания завтра так или иначе расскажут. Заодно и интерес можно будет легко объяснить, если его заметят: любопытство разбирало почтенного купца, сам досмотреть не мог, но решил узнать, чем же дело кончилось.
       И только на выходе поймал мэтр Эсташ краем глаза взгляд - пристальный, все еще прозрачный от злости, но совсем-совсем трезвый... и подумал - про студента-то я разузнаю, а вот что он знает обо мне?
      
       5.
       Свинья была свиньей. Пегой свиньей, грязной и тощей, с ввалившимися боками - недавно опоросилась. С десяток поросят, таких же пегих, как и мамаша, лежало тесным рядком, присосавшись к вымени. Нет, поправился Гуго - вымя у коровы. А у свиньи что?
       Пегая свинья с рваным ухом вид имела сосредоточенный и самодовольный. Она валялась в тесном, с нее саму длиной закутке, огороженном кольями и досками. С одной стороны загончик покосился и был подперт рогатиной. Гуго смотрел на свинью, а свинья на Гуго не смотрела, она пялилась невесть куда блеклыми узенькими глазками, наполовину закаченными под веки.
       Пахло навозом и еще чем-то непривычным. Может быть, морской водой, но тогда море это хорошенько протухло, потом его вскипятили и оно пролилось в костер. С неба уныло сыпалась серая морось. Набухшие войлочные тучи ползли с юга, со стороны Марселя, облегчались по дороге прямо на головы солдат и с высокомерием уплывали на север, в сторону Лиона.
       Навоз, втоптанный в раскисшую землю - лило уже третий день - хлюпал под ногами.
       Достояние Пятого полка арелатской армии хрюкнуло и почесало чумазый бок грязным копытцем. Поросята во время этого маневра остались висеть на сосках, словно виноградины в грозди. Счастливая родительница их словно и не замечала. Гуго задумался о молочном поросенке, запеченном на углях, облизнулся и вздохнул. Эта поросятинка ему не светила, у нее были свои хозяева, запасливые, ухитрившиеся добыть где-то супоросую свинью и устроившие ее в загончике поблизости от кухни. А в ставке таких рачительных хозяев не было, так что до молочного поросенка ждать еще неделю или две, когда генерал соизволит отпустить в увольнительную и можно будет съездить в ближайшую деревню.
       Кражи поросенка не оценили бы ни генерал, ни Пятый полк в полном составе. Да и куда его девать-то, под мундир сунуть? Изгваздает же... и еще визжать будет.
       Гуго сплюнул в навозную жижу. Свинья не шевельнулась.
       "Свинья, являющаяся принадлежностию Пятого полка, вполне довольна своим положением в полку и мире. Окрас и консистенцию свиньи определить не удалось, по причине плохой погоды и природы самой свиньи, однако мной установлено, что свинья в полной мере обладает рылом, хвостом и ушами, а также сорока четырьмя ногами, если считать поросячьи, а считать их следует, поскольку в настоящий момент они со свиньею совокупны. Проявляемое свиньей довольство позволяет предположить, что покража свиного провианта границ разумного не переходит..."
       К сожалению, или к счастью, господин генерал в отчете никакого намека не углядит, ибо, во-первых, увы, по причине плохой погоды и обычной своей консистенции, намеков вообще не понимает, а, во-вторых, на свинью совершенно не похож... Вот если бы Пятый полк завел овцу - другое дело.
       Гуго представил себе копну серой шерсти, мокрую, пахнущую безнадежной сыростью, длинную морду, желтые плоские зубы, бессмысленно-удивленные круглые глаза... Даже не баран, а именно овца. Может быть, и тонкорунная, происхождение все-таки.
       А еще Гуго с детства помнил рассказы о том, что там, где проходит стадо овец, не остается даже верхнего слоя почвы. Лошадь траву откусывает, корова вырывает языком, а овца ту траву зубами срезает как ножом... с корнями, с землей. Не пропускает ничего, ни стебелька, ни корешка. Очень похоже на господина генерала с его доблестным походом на Марсель. Ни одного укрепления, ни одного вооруженного человека не пропустил. Да и ни одного клинка, кажется. Все забрали. Но пока отец не выбил для Гуго место при генерале, молодой человек и не подозревал, что победитель - такая... овца.
       Бестолковая, суетливая, бессмысленная. Колен де Рубо из тех самых де Рубо. Гордость арелатской армии, светоч истинной веры. Любая одежда выглядит на нем так, будто в ней неделю спали - и, кажется, под забором. Любая фраза вылезает в четыре приема - потому что по дороге от начала к концу успевает завернуть в Африку и земли антиподов... Слово "кстати" Гуго возненавидел на четвертый день - а до того и не подозревал, что можно так дурно относиться к невинному обороту речи. Вот с этим "кстати" его и послали сегодня проверять состояние свиньи Пятого полка (интересно, как генерал узнал о ее существовании - они раньше были знакомы?) - и еще с десяток вещей столь же значимых. Вот простудится ваша драгоценная свинья без крыши над головой - будете знать, все.
       К счастью, все поручения в пределах полка. К несчастью, одно другого дурнее. Свинья - это хоть необычно. А все остальное? То, чем надлежит интересоваться никак не генералу? И почему, почему это Гуго должен лично проверить работу полковой кузни, и почему именно четвертой кузни, а не всех, или не первой, третьей... И зачем генералу отчет о работе кузнеца, будь он трижды проклят, когда над кузнецом есть капитан роты, и это его дело, его кузнец... и обязанность того же капитана проверять, своевременно ли засыпают в нужники негашеную известь. И капитан не один, много их. А над капитанами есть полковник, и при нем штаб, а в штабе писари... и неужели ж некому написать о бытии Пятого полка?!
       Это же домой возвращаться стыдно будет, мрачно думал Гуго, шествуя от загона к кузне. Спросят, чем я занимался, когда мы брали Марсель, а я что скажу? Свинью навещал?..
       Повезло, нечего сказать. Выхлопотал батюшка славное местечко при персоне господина генерала. Делай, сынок, карьеру... перечисляй копыта.
       И все это можно было бы потерпеть... все - свиней, кузнецов, овцу - а вода, которая вопреки природе даже не заливается, а забивается повсюду, будто она не жидкость, а желе - и вовсе обычное военное неудобство, на которое и жаловаться грешно - все можно бы, если бы мы воевали. Но не воюем же! Торчим! Неизвестно чем занимаемся! Время теряем. У нас город впереди, нам его брать надо, если мы за эти месяцы не управимся, аурелианцы проснутся - и окажемся мы между двух огней... да что там мне, это кузнецу понятно, и даже свинье. А де Рубо только глазами блямкает.
       Из врожденной вредности и приобретенного на службе желания подобающим образом выполнять свой долг, каким бы глупым и пустым на сегодня этот долг ни оказался, Гуго решил любой ценой обнаружить в полку беспорядки. Кузнец не шалит, не ленится - ну, значит, писари важные бумаги хранят без соблюдения должной тайны. Писари не ротозейничают - так наверняка шорник сырую кожу пускает на амуницию. И шорник не нарушает обязанностей своих, начертанных Уставом и Господом? Не может такого быть. Ладно, пусть его, не нарушает - но... значит, лекаря пьют. Или инструмент не калят до положенного цвета. В общем, должно же что-нибудь обнаружиться. Гуго найдет и опишет, а господин генерал прочитает, будет, давясь вопросами, выпытывать подробности - и как всегда, сто слов скажет, чтобы одно услышать... и будет потом ходить весь от такого потрясения скрюченный и злиться.
       Нравится ему лезть в чужие дела, а потом крючиться и браниться на всех. Не генерал, а какой-то сварливый интендант, право слово.
       Обнаружено было немногое. Пяток солдат с чирьями, непристойно бранящаяся повариха, приходящаяся шорнику женой, капеллан с разбитым носом, говоривший, что споткнулся о корень. И все. Интересно, хватит этого господину генералу, чтоб начать страдать и жаловаться на всеобщее неустройство, нерадивость и непочтение к Господу?
       Нет, разочарование одно. Посмотрел, похлопал глазами, сказал "Кстаааати..." - и замер как богомол. Очнулся - и послал Гуго к интендантам, выяснять про овощи, по списку.
       А какие овощи, когда апрель на дворе? И где их интенданты возьмут, даже самые честные, если они на свете бывают. Лебеду им собирать? Лопух?
       Интенданты на Гуго, выдавившего из себя: "Ну... вы... э... как его там, лопух собирайте!", посмотрели неласково, объяснили, что до лопуха еще добрый месяц, что про лебеду любой... разумный человек давно знает, а также годится любая трава, кроме ядовитой, а лучше всего крапива, но где ж ее взять-то в апреле, еще не выросла толком, а потому почки и листва тоже сгодятся. Которые еще не выщипали. А уже наполовину и повыщипали, хотя это добро такое, нарастет. Потому как они, интенданты, не первый год весну в поле встречают, такие дела.
       Гуго де Жилли вышел от интендантов, узнав много нового о том, что вообще можно есть, и тяжко задумался о сходстве человека с овцой. Траву есть может, почки - может, кору жевать для укрепления пищеварения - тоже. И растительность в округе выедает, оказывается. Потому что зелень, конечно, поварихи растят и трясутся над каждым пучком лука и чеснока, но ее ж мало, не хватает. А лимоны, которых месяц назад еще хватало, кончились. Может быть, подвезут. А может, и не подвезут.
       Вот ничего себе занятие - прокормить двадцать три тысячи ртов!..
       И какая связь? Где крапива, а где чирьи? Гуго остановился. Да почему нет? Интенданты уже и так поняли, что в лопухах Гуго не разбирается пока. Вернулся - и услышал, что нечистый его знает, от чего. От всего бывает. Но ежели генерал считает, что в этот раз из-за овощей, то он, скорей всего, прав - кампания пока нетяжелая, еды хватает, а вот с зеленью и вправду перебои. Да и вообще случая тут никто не упомнит, чтобы генерал был неправ.
       Услышав такое, де Жилли глубоко задумался и так, в задумчивости, не обращая внимание на встречавшихся по дороге знакомых, вернулся обратно к генералу. Попытался разглядеть его заново - может, не заметил чего-нибудь? Ага, с утра не заметил - на воротнике пятно... три пятна. В бородке крошки. На рукав и вовсе посмотреть страшно, это господин генерал чернильницу опрокинуть изволили, и внимания не обратили. И вляпались, разумеется. Бедные его денщики, стараются же, а толку-то никакого.
       И вот где тут помещается - да он же Гуго по плечо, а де Жилли ростом пошел в материнскую родню, не повезло - эта самая вечная правота? Чудны дела твои, Господи!..
      
      
       Дени де Вожуа, капитан, а с начала марсельской кампании еще и один из советников командующего - хотя на вопрос, зачем де Рубо советники, не мог бы ответить никто и меньше всех сам де Рубо, - проследил за взглядом порученца. Ага. Чернила. Влез по самый локоть. Что бы сказала госпожа Пернетта? А ничего бы не сказала. Велика важность - чернила. Ну не дал Господь мужу умения правильно себя поставить. Вещи его не слушаются, совсем совесть потеряли. Но уж если вспомнить, чем его Господь наделил, да через край - так и жаловаться даже не грех, а глупость. А чернила потом отмыть можно.
       Удивительное дело - не так уж много в доме предметов, с которыми можно столкнуться, но опытный следопыт с легкостью мог бы восстановить все передвижения генерала... Сейчас Дени больше всего беспокоили чернильница и черный, местной глины, узкогорлый кувшин с молоком. То и другое стояло на столе - а значит, появление новой лужи в самом неудобном месте было только вопросом времени. Пол не земляной, дощатый, поди отскреби его потом...
       Иногда Дени казалось, что де Рубо - отличный стрелок, вполне терпимый боец и великий полководец - просто морочит им голову. Изобрел себе смешную слабость, на фоне которой все его достоинства кажутся простительными - и прячется за ней как за бруствером.
       А порученец забавный. Восемнадцатилетний балбес во всей своей красе. В отличие от многих сверстников - исполнительный, даже с инициативой, и неплохо воспитан. Хотя как посмотришь на этот вечно полуоткрытый в изумлении рот, так и трудно поверить, что Гуго вообще наделен хоть каким-то разумом. И даже не верится, что сам был таким, да, наверное, и не таким, а похуже - куда заносчивей. Потому что когда дело доходило до приказов сродни тем, что отдавал генерал юноше, Дени еще и пытался спорить, жаловаться... потом понял. Интересно, а этот поймет?
       Есть люди, которые умеют учить - Колен де Рубо не умеет. С людьми у него выходит получше, чем с вещами, но тоже тяжело, со скрипом. Вот он и устроился - делает молодых своими глазами, приучает видеть то, что видит он, так, как видит он - все, сразу, и без разрывов. Состояние свиньи - и настроения в полку; поносы - и источники воды; чирьи - и закончившиеся лимоны; собранное оружие, отбор людей в фуражиры, порядок снабжения - и отсутствие возмущений в тылу. А это еще не дошло до самого дела - это пока просто способы довести армию до места и сохранить для боя...
       У порученца глаза живые, любопытные. Это хорошо. Сидел он в своем поместье при батюшке, потом послужил где-то в столице - и решил, что война есть нечто в духе "прискакали-победили". Если не отучится так думать, быть ему живым недолго. Сколько-то атак, может быть, и переживет. Но через дурость свою кончится. Через дурость, через невнимание и презрение к "мелочам" - фуражу, амуниции, здоровью солдат, снабжению, чистоте питьевой воды, прочности и удобству солдатской обуви, маслу в солдатской каше... Юный Гуго пока что не знает, откуда что берется, сколько стоит и, главное, зачем нужно. Или поймет, или - да много таких Гуго, каждый год по десятку пытаются пристроить поближе к генералу...
       Де Рубо кивнул, махнул рукой - уронил очередной отчет. Дени наклонился, поднял, положил на скамью рядом с собой. Ходячее недоумение наконец-то подобрало челюсть - хорошую такую, тяжелую челюсть - и удалилось восвояси. Едва не стукнулось лбом о низкую притолоку, и был бы это третий раз. А еще на других косится...
       А генерал посмотрел на Дени, поморщился, пожал плечами... навес над свиным загоном солдатики не поставили - хотя дожди, а работы немного. Не потому что лень. Просто зря возиться неохота. Штурма ждут. И не они одни ждут.
       Ждут повторения мартовской кампании, когда де Рубо просочился, откуда не ждали, застал аурелианцев врасплох - и просто снес их в море от Арля до Марселя, выровняв границу. И Арль взял. Чисто, тихо и почти бескровно. Покончил с этим позором, когда древняя столица страны, давшая ей название - да в чужих руках.
       Но в Арле и на подходах к Арлю было куплено все. А в Марселе - сорвалось. А укреплен город хорошо и гарнизон там большой. А еще туда сбежались те, кто уцелел в начале марта, когда еще было куда отступать. Штурм обойдется дорого, слишком дорого. Даже удачный штурм. И когда Аурелия, Рома и Толедо заключат-таки договор - и придут, разнесенный город будет не удержать.
       Марсель - лакомый кусок для всех. Для Аурелии - самый ценный ее порт, и торговый, и перевалочная база на пути к Роме, Неаполю и Сицилии. Для Арелата - возможность наконец-то выйти к морю и перестать зависеть от Галлии и Аурелии, а особенно от проклятых генуэзцев, дерущих три шкуры. Для Галлии - опора их соперников в торговле и войне, порт, который очень хочется сделать своим...
       За слюдяными стеклами - дождь. Если бы не свечи, в доме было бы темно, почти как ночью. Юг. Слюда в окнах здесь не признак достатка. Свечи чадили. Дени поискал взглядом щипцы, не нашел - опять куда-то запропастились. Да тут черта спрятать можно: где не куча сырой одежды - там бумаги, упряжь, поставленные друг на друга сундуки и сундучки, вообще неведомый какой-то хлам... самая большая комната крестьянского дома, в которой поселился де Рубо, приходила в такой вид через час после каждой приборки. Только заглянув в соседние, можно было понять, что на самом-то деле денщики стараются. Просто беспорядок заводился вокруг генерала сам, как черви в Аду - из гниения грехов грешников.
       Кусок сыра один, хоть и смачный, а крыс вокруг - не одна стая. Даже Толедо, у которого портов-то хватает, от Барселоны до Кадиса, и то имеет свои интересы в этой войне. Совпадают они с интересами Аурелии, разумеется. Толедо и Орлеан всегда сумеют договориться.
       Ничего, вернули себе Арль - присовокупим и Марсель, подумал де Вожуа. Только не так легко и быстро, как пока мечтает юный Гуго. Нужно подкрепление с севера. Нужно, чтобы Галлия передумала бить в спину возле границы с Алеманией. То есть - время, время, и при том надо успеть раньше, чем в Орлеане подпишут договор и отправятся снимать блокаду. А пока наше дело - ждать, и ждать так, чтобы через месяц-другой, когда придет еще одна армия, нанести удар практически сходу.
       А выжидать, сидеть на одном месте, после триумфального взятия Арля никто не хочет.
       - Я слышал, - сказал Дени, - что на востоке лебеду растят в огородах. И крапиву тоже.
       Тут главное - просто начать разговор. На важные и нужные вещи он выкатится сам собой. А если о насущном спрашивать в лоб, получить можно что угодно, от лекции по ромейской фортификации до соображений о влиянии климата на нравственность.
       - Лебеда более неприхотлива, чем шпинат, - пожал плечами де Рубо. - А по вкусу они их, наверное, не различают. Для нас это не годится. Слишком обширные огороды плохо влияют на состояние армии, увы. Кстати... ты прав, на востоке можно было бы взять наемников - и пехота у них хороша, но дороговато и скрыть тяжело, и в столице не объяснишь никому...
       - А из Дижона придут новобранцы, - мрачно напомнил де Вожуа.
       Генерал кивнул. То, что Дени - католик, как и половина армии, де Рубо, кажется, совершенно не волновало. Ну не открылись еще глаза, срок, значит, не пришел - сам-то де Рубо тоже большую часть жизни прожил под сенью старой церкви. Да и Господь - человек немелочный, спрашивать будет за веру и дела, а не за то, на каком языке молишься. Новобранцы же - дело другое. Пополнение собирали тихо, тайно. А раз тайно, значит, большей частью на севере. И, значит, будут это сплошь вильгельмиане, да еще из тех, что живого католика могли и с рождения не видать. На франконской границе и вовсе считают, что Ромская церковь черту поклоняется, а у прихожан ее хвосты растут. Нынешняя война для них - не за выход к морю, а за веру. Жди беды.
       Де Вожуа глянул в окошко. Хозяев, зажиточных по меркам окрестностей Марселя крестьян, из дома попросили - достаточно вежливо, но решительно. Высокий забор, дом чистенький, прочный, стоит чуть на отшибе, за ним вплоть до непролазного оврага - огороды. Удобно охранять. На огороде ковырялся денщик, а толку-то - не выросло еще ничего, а теплицы по карману только королям и приближенным к ним особам. Неприятные месяцы - апрель и май. Если бы не шанс взять все и сразу, никто бы и не стал тащить армию на чужую землю в эту голодную пору.
       В Арле вильгельмиан было совсем мало, и десятой части не наберется. И всегда мало было, на юге это учение пока еще не слишком распространено, а после того, как покойный аурелианский король Людовик VII, чтоб ему вечно гореть в Аду, завоевал город, почти и не осталось. В Марселе - тоже немного, та же десятая часть, не больше. И на прилегающих землях, там, где крестьяне - почти совсем нет. Кто есть - те больше скрывались, теперь просятся в армию, тоже хотят воевать за веру, но их-то со всей захваченной области и трех сотен не наберется, и неважно, что они пятьдесят лет друг другу шепотом пересказывали, перевирая, тезисы... Монаха Вильгельма, монаха, напомнил себе в очередной раз де Вожуа, тут ведь ляпнешь "ересиарх", и можно прощаться с капитанским патентом, впрочем, и вильгельмиан за "Ромскую блудницу" наказывают не менее сурово.
       У новобранцев с юга в голове - лебеда, мелко рубленая, но они капля в море, разберутся, им объяснят собратья по вере. А что в головах у северян? Дени представил себе, что ему придется командовать такой ротой и вздохнул.
       - Будет хуже, - сказал де Рубо. Видимо, опять мысли читает, есть у него такая скверная привычка. Читает, и разрешения не спрашивает, и не извиняется даже. - Придут не только воевать с идолопоклонниками, но и наставлять маловерных в том, как это нужно делать. Господь... любых грешников на земле терпел, кроме Иуды, да и того помиловал бы, не предай он второй раз. Эти не такие.
       В голосе генерала - настоящая злость. Очень редко она там появляется.
       Рано или поздно, подумал Дени - а зачем вслух говорить, только язык трепать без толку, - выйдет у нас такой оползень, что вздрогнут от Кадиса до Константинополя. Это мы пока еще друг друга терпим, потому что все служим Арелату и королю, а король настрого запретил подданным ссориться из-за того, какая вера истинна. Втихомолку бранимся, в лицо улыбаемся: одна страна, одно дело. Потому что нас примерно поровну, католиков даже побольше, хотя пятая часть - уже сомневающиеся, так что, считай, поровну. Когда-нибудь гроза разразится, и хляби небесные разверзнутся - вот тут и поползет. И соседи дражайшие не преминут встрять. Католичнейшая Равенна - католичнейшая она, как же, уже лет сто как с Папским престолом все горшки перебили, - за своих, Трир - за своих... и ничего с этим не сделаешь. Поздно.
       Будем надеяться, что ни генерал, ни я до этого не доживем. А еще лучше надеяться, что при нашей жизни они не начнут. Не посмеют.
       А вслух Дени сказал:
       - Будто мало нам Толедо, Аурелии, Галлии и всех этих папиных детей.
       В другой компании он, может быть, выразился бы и покрепче, но де Рубо не терпел ни брани, ни божбы - и в его присутствии как-то отвыкали. Быстро очень, сами удивлялись.
       - Кстати... пока старший Корво жив, его сыну по нашей земле не ходить, - спокойно сказал генерал. И пойми ты опять, о чем он - о том, что ни аурелианцы, ни толедцы представителя Папы к командованию не допустят, да и к самой кампании, если смогут? Добавь к духовной власти Папы такую армию - это ж полконтинента завоевать можно... Об этом? Или еще о чем? Или слух, что, в случае крайности, слишком воинственного Папу могут сместить ударом ножа - вовсе не слух? Генерал... генерал может. Все что угодно он может, если это позволит обойтись меньшей кровью.
       - Не ходить. - повторил де Рубо. И опрокинул, наконец, чернильницу.
      
       Глава вторая,
       в которой адмирал берет плату за вход,
       секретарь посольства разговаривает с чучелами,
       бывший кардинал сравнивает себя с Богом,
       а драматургу, как обычно, не нравится все
      
       1.
      
       Недавно замолкли колокола - полдень, снаружи ясно и солнечно, кончается апрель, вишня уже облетает, а яблони и груши в самом цвету, и еще неделя до сирени, и еще три - до каштанов. В славном городе Орлеане - весна в разгаре, самые лучшие ее дни, сырая слякоть отступила, душная жара, особенно мерзкая в старом, тесном и битком набитом людьми городе, еще не пришла. Снаружи - благодать, лазурное прозрачное небо невозможной для севера высоты, пей да гуляй от быстрого южного рассвета, что крепче вина, лучше доброй драки, до такого же скоропалительного позднего заката. И еще потом по сумеркам, до полуночи, расцвеченной факелами, острой на язык и соблазнительной, как уличная плясунья. Это за окном так - а в кабинете дальнего и не вполне законного родственника Его Величества короля Людовика VIII нет никакой весны, здесь ни зимы, ни осени тоже не бывает.
       На окнах зимние ставни - снаружи, а изнутри оконные проемы замаскированы тяжелыми двойными занавесями из багровой ткани. Тепло. И потому, что с улицы не дует, и потому, что по углам - жаровни, от которых тянет горячим сухим воздухом. Почти как дома - чуть суше, чуть теплее, но здесь все обессмыслено и обесценено ненужностью: не Каледония, Орлеан, открыл бы уже окна, хозяин? Не откроет. Жаровни, умело расставленные свечи, венецианские зеркала между шпалерами почти незаметны, потому что оправы легкие и тонкие, и кажется, что кабинет много больше и шире, чем на самом деле. А он тесный. Широкий стол на южный манер, два кресла, пара солидных шкафов, таких, что захочешь взломать - замучаешься, вот и все, ничему больше нет места.
       В центре всего этого - хозяин собственной персоной, со всех сторон освещенный многократно умноженными огоньками свечей, темно-красное с черным пятно на золотистом фоне. Сам себе парадный портрет работы... пожалуй, арелатского мастера. Там такое любят - проступающий из размытого золотого сияния четкий, резкий силуэт. Интересно, долго хозяин эту обстановочку продумывал и создавал, тщательно соизмеряя пропорции и рассчитывая место падения каждого блика?..
       Говорят, что лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Иногда Хейлзу хотелось, чтобы Клод Валуа-Ангулем был дураком. Тогда можно было бы с чистой совестью послать его туда, куда солнце не светит - в Каледонии и так дурак за каждым кустом. И под каждым кустом. И на каждом кусте... А кустов в Каледонии много. В общем, привозные, аурелианские дураки дома не нужны совсем, даже с армией. Вернее, особенно с армией.
       Нужна сама армия, и в этом году нужна едва ли не больше, чем в прошлом. Тогда тоже дело было плохо, один неосторожный - или слишком осторожный шаг, и все рухнет; но устояли, удержались. Не чудом, а как обычно. При помощи денег и войска, а что деньги перекочевали из рук в руки, а что войска - аурелианские, а не собственные... что ж, дело привычное. В этом году хуже. Регентша Мария больна, а она уже немолода, и можно ожидать всего. Привычно - ожидать худшего, рассчитывать на него. Поэтому нужна армия. Не четырехтысячный отряд, собранный от щедрот Валуа-Ангулемов, а настоящая. На год, и потом еще года на три хотя бы ее четверть. За это время можно навести порядок, остановить маятник.
       Армия нужна, а Клод не нужен; впрочем, чем дальше, тем меньше шансов заполучить хотя бы Клода - хотя дался он сам по себе, - не говоря уж об армии. Очень некстати случилась осада Марселя. А что у нас вообще кстати?
       Вернее, этот вопрос можно задать иначе - что у нас кстати за последние полторы сотни лет? Начиная с погоды и кончая лично Джеймсом Хейлзом, который, вместо того, чтобы заниматься своим флотом (находящимся в чуть лучшем состоянии, чем все остальное... но разве что по каледонским меркам) торчит в городе Орлеане и - духи, духота, дым, туман - пытается хоть кому-нибудь вложить под череп хоть сколько-нибудь здравого смысла... нашли, называется, источник трезвости!..
       Припадите и пейте.
       Беда с Клодом в том, что он не дурак. Чтобы это понять, на Клода нужно посмотреть в деле, но уж после этого сомнений не остается. Клод не дурак, Клод, можно сказать, умница. Но того, чего он не хочет сейчас видеть, он видеть не будет - даже если обнаружит, что он это что-то ест, или сидит на нем, или состоит с ним в законном браке...
       Сейчас Клода интересует война на юге и те уступки, которые под войну можно выжать из короля - и он убедил себя, что Каледония подождет.
       А она не подождет; могла бы подождать даже и в прошлом году - тогда обошлись сами, спасибо альбийской королеве и каледонским растяпам из ее сторонников. Но если сейчас власть возьмет конгрегация лордов, то партию можно считать проигранной. Даже не партию, всю игру. Сначала во главе страны встанет граф Мерей - скорее уж номинально. Но нашей своре лордов быстро осточертеет роль верноподданных и они захотят его убрать, а протектору столь же быстро надоест, что под ним шатается трон, и он наконец-то обратится к Альбе в открытую. Его даже поддержат - и оба Аррана, и еще пара-тройка лордов. Остальные воспротивятся, и, разумеется, не кротким тихим словом. Дальнейшее ясно, как доброе орлеанское утро. Ясно и безнадежно.
       Даже если удастся отбиться, резня выйдет такой, что все розовые речки последних пяти лет покажутся родниковой водицей. Но королеве-регентше есть до этого дело - и не только потому, что речь идет о ее власти; а ее племяннику Клоду - нет. Даже если поверит, не послушает. Ну погрызут друг друга эти дикари, что с того? Сколько лет уже грызутся, ничего с ними не сделается. А Марсель... такой шанс раз в жизни бывает.
       - Я не могу поверить, что вам ничего не удалось добиться от нашей кузины... Я понимаю, что человеку в вашем положении сложно объяснять хитросплетения политики женщине, да еще и потерявшей мужа - но вы сами говорили, что положение слишком серьезно. Вы не хуже меня знаете, что на совете король скажет "нет", просто потому, что я говорю "да". А вот противостоять кузине Людовику будет куда сложнее - он подтвердил соглашение, заключенное ее покойным супругом, он дал обязательства защищать ее права, она - законная королева Каледонии. Ей отказать не просто трудно - невозможно... - Клод говорит красиво, он и сидит красиво, левая рука лежит на столе, линии - словно чертеж у хорошего архитектора; правой жестикулирует в такт словам.
       - Ваша кузина и наша законная королева, как вам прекрасно известно, не только не имеет желания вникать в хитросплетения политики. Еще и возможности такой не имеет.
       Пусть Клод сам решает, о чем речь - о том, что его величество в бесконечной мудрости своей практически запер вдову предшественника, чтобы ее кто попало поменьше за ниточки дергал, или о том, что законная королева Каледонии вполне способна отыскать оную Каледонию на карте и рассказать о ней практически все на семи языках, но вот политическим умом ее обделил Господь. Если выражаться деликатно.
       Джеймс смотрит на собеседника, которому, в общем, неважно, что имелось в виду. На исходе третьего десятка считается красавцем, любимцем придворных дам, да и не только дам. Высокий, хорошо сложенный - да и фехтовальщик отменный, кстати, но лицо неприятное: здорово похож на сытого ястреба, который того гляди лопнет от самовлюбленности. Также хороший оратор и большой любитель публичных выступлений. В собственном кабинете и то держится, словно речь на поле боя читает. Только слушателя восторженным никак не назовешь, но Клоду все равно...
       Он всегда так разговаривает. И, глядя на исполненные достоинства жесты, очень легко забыть, с какой высоты эта птичка видит дичь, какой вес берет, какие на этих лапах когти. Не любил бы себя так нежно... цены бы не было.
       - Ваша Светлость, - цедит уже сквозь зубы Джеймс: Клод не заметит, ему сейчас и пару неприличных жестов можно показать, не обратит внимания, а терпения не осталось уже совсем. - Положение в Каледонии угрожающее. Вы ведь вполне представляете себе, - и издевки он тоже не оценит, - насколько легко нынешняя ситуация может обернуться полным поражением.
       Клод морщится, проводит рукой по ручке кресла... очень красивое кресло и правая львиная морда чуть темнее левой - хозяин ощупывает ее, когда думает, сам того не замечая.
       - Мы повторяем друг другу одно и то же, кузен... - значит "светлость" он все же заметил. Какие они там кузены, родства - воробей в клюве унесет и не заметит, даже по каледонским меркам не считается такое родство. - Но вы имеете доступ ко вдовствующей королеве, а я нет.
       Встретиться со вдовствующей королевой вовсе не так уж сложно, не говоря уж о том, что существуют письма. Писать Валуа-Ангулем умеет, в доказательство чего - роскошный письменный прибор на столе перед ним, золотой оклад, красная эмаль, неплохо смотрится. У него и почерк хороший, известно. Передать письмо не сложно, фрейлин не обыскивают, самого Джеймса тем более. Но Клод до того не хочет делать хоть что-нибудь, что вцепился, как утопающий в весло, в правила траура и королевское нежелание, чтобы вдовствующую королеву Марию беспокоили в ее печали.
       Положение и впрямь угрожающее. Безнадежное даже. Королю Людовику нет дела до Каледонии, королю Толедскому нет дела до Каледонии, у королевства Датского нет - не врут, и впрямь нет - сейчас свободных войск... а Клоду Валуа-Ангулему, племяннику регентши, гораздо интереснее возможность если уж не занять место коннетабля де ла Валле, так хотя бы возглавить марсельскую кампанию. Впрочем, тут его поджидает сюрприз родом из Ромы... и поделом обоим. Поделом и по делам.
       - Я готов повторять и дальше: нам нужна военная помощь. В этом году. До октября.
       - Я бы рискнул сам, кузен, - вдруг говорит Клод, - Но если я сейчас уеду, я не только потеряю все, что могу выиграть, меня наверняка обвинят в измене. Его Величество не станет мне мешать, ничего не будет запрещать... а вот когда мы переберемся через пролив - тут я окажусь вне закона, как вассал, нарушивший обязательства перед короной в военное время. Если вспомнить, что Марсель осаждают еретики, а Папа - союзник Людовика... меня и от Церкви отлучить могут, если захотят. Для короля это беспроигрышная ситуация. Он избавится от меня и моих сторонников здесь... а воюя в Каледонии я буду, волей-неволей, защищать и его интересы. А кузина Мария останется в его руках. Заложницей. И я подведу всех, кто от меня зависит.
       И в этом весь Клод. Только-только ты решишь, что все про него понял...
       - Если для кого-то будет новостью, что не меньше трети лордов - те же еретики... - вскидывается Джеймс... нашелся защитник веры, сам же схизматик, клейма ставить некуда... потом медленно выдыхает. - Интересы Ромской Церкви в Каледонии нуждаются в защите. Папа это знает.
       - Знает, - кивает Клод. - И знал. Но ему очень нужны свободные руки на полуострове. И отлучение всегда можно снять. Или пообещать снять... Я получил эти сведения не из первых рук, но из вторых.
       Мария заложницей при Людовике, размышляет Джеймс, а вот это было бы неплохо, в Каледонии она нужна как проповеднику Ноксу - юбка, а Клод, который вынужден будет защищать интересы своей тетки и ее партии - это очень соблазнительно. Может, это такой необычайно тонкий намек? Может быть, Клод хочет, чтобы я его уболтал... но от такого регента спаси и помилуй нас Господь!
       Папе же дороже италийские дела и военная карьера его дражайшего отпрыска. Что за несчастье такое - куда ни ступи, везде об этого отпрыска споткнешься... как там Карлотта разорялась? Бревно? Да уж, бревно. Самоползающее.
       - И что нам-то делать?
       - Уговорите кузину, - кажется, это и вправду намек. - Пусть она потребует помощи и потребует громко, при свидетелях. Я не могу ее об этом просить, я не могу на лигу подходить к этому делу...
       С чего начали, к тому и вернулись. Уговорить Ее скорбное Величество Марию-младшую, совершенно непохожую на свою мать, да и на покойного отца тоже непохожую, родила Мария-регентша не то... Совершенно безнадежное занятие. Проще откопать клад в королевском дворце под развесистым каштаном средь бела дня. Большой такой клад, чтобы хватило на наемную армию.
       - Я еще раз попробую поговорить с вашей кузиной... Передать ли ей что-нибудь на словах?
       - Если я могу просить вас об этом, - опять удивляет его Клод, - передайте моей кузине, что... вдове короля могут настоятельно предложить удалиться от мира - если она не успеет напомнить, что она еще и правящая королева другой страны.
       - Непременно, кузен.
       После бесед, от которых охота волком выть, обычно приходит желание что-нибудь разнести, да вдребезги: ведь любые разумные действия бесполезны. Но уж если разносить - так не в одиночку, а в доброй компании, и компания эта в Орлеане есть... не все же шарахаться от Клода к скорбной вдове, есть и более приятный способ провести, да что там - провести, убить время. И не так уж далеко за этим способом ехать, впрочем, в Орлеане все близко, до любого места рукой подать. Город. Странный способ устройства, если вдуматься: такая прорва народа, живут едва ли не друг у друга на головах, да и на головах живут - дома в три-четыре этажа не редкость, ласточкины гнезда прилеплены друг к другу, выступают навесы и балкончики, а посмотришь с колокольни, так даже на горы похоже. Снизу люди, сверху горы - а на них кошки и голуби, вороны и воробьи...
       А до Королевской улицы, где живет приятель - меньше получаса, даже по дневной сутолоке, через толчею телег и карет, мимо обнахалевших пеших, так и лезущих под ноги коню, мимо уличных торговок и мальчишек-разносчиков.
       Вот сейчас он придет на Королевскую, выслушает жалобы несчастной жертвы Амура, изложит ему коварный план... потом они куда-нибудь пойдут, чего-нибудь выпьют, учинят какой-нибудь разгром - и можно будет вытолкнуть из памяти то совершенно невыносимое обстоятельство, что до висящей в воздухе резни нет дела никому, кроме Джеймса, черт его забери, Хейлза... а просить черта, чтобы он забрал Каледонию, не нужно, потому что это, кажется, уже произошло - и довольно давно.
       Гулянье состоялось - а что б ему в этой компании и не состояться? Сын коннетабля де ла Валле - отличный парень, и если пропускать мимо ушей страдания влюбленного, как приходится пропускать при каждом визите к вдовствующей королеве не менее высокие и безнадежные страдания его возлюбленной, так просто безупречен. Оба они хороши - и он, и Карлотта его дражайшая, а когда парочка наконец-то соединится в законном браке, и что там уточнять - счастливом, и так все понятно, счастья будет выше крыш и колоколен, достаточно на жановых отца с матерью посмотреть, так и жалобы кончатся.
       Если одним движением можно сделать сразу два добрых и полезных дела - так ни в коем случае нельзя упускать такую возможность. Купидон он, в конце концов, или кто?
       Гулянье удалось - от полудня и дотемна, а там и ночь пришла, а за ней гроза. Пей да гуляй, забравшись под надежную прочную крышу, в кабак на окраине, у самой реки - а сейчас не отличишь, где река, текущая по земле, а где - льющаяся с неба, но это снаружи, а здесь, в полутемном задрипанном кабаке, куда ходят не только за горячим вином и дешевой едой, а и за развлечениями - сухо. И почти даже весело, а если забыть про дневной разговор, так весело по-настоящему. Пой да танцуй. Не думай.
       Думать вообще вредно... а особенно - в этом состоянии. А особенно Жану. Джеймсу не вредно, ему не бывает вредно, просто неприятно. А Жан, когда начинает думать, становится таким правильным, хоть в альбийскую палату мер и весов его сдавай... они из него даже чучело набивать не станут, он у них так останется, не посмеет выставочную рамку сломать - нехорошо, невежливо.
       - Пойми... - Мальчик согнулся весь для пущей убедительности, шея едва не параллельно столу идет, - ну мне-то что - а с Карлоттой будет... даже если обойдется, я ж всем болтунам рот мечом не заткну. А женщинам - и подавно. А ты же ее знаешь, она такая... нежная. С ней нельзя так. И вообще это еще, если обойдется. Ты короля, когда-нибудь в гневе видел? Ну это редко бывает, к счастью... но даже не важно, что он сделает, она просто умрет...
       Это вместо анекдота сойдет, думает Джеймс, причем самой же Карлотте и можно рассказать, и подружке ее из Рутвенов, и смеяться будут обе. Карлотта громко, а рутвенская сколопендра - как всегда, больше думая о приличиях и хорошем тоне, то есть, тихонько. Но тоже будет. Потому что если возлюбленную девицу Лезиньян действительно напугать и рассердить, всерьез рассердить, не так, как сейчас, то это еще неизвестно кто умрет. То ли она - лопнет от возмущения. То ли король - от удивления. Эх, приятель Жан, не знаешь ты еще свою ненаглядную. А ты бы на достойную матушку свою посмотрел не почтительным сыновним взглядом, а со стороны. Ее же король уважает с опаской. А Карлотте еще лет двадцать да надежного мужа, так и не отличить будет...
       - Глупости. Ей еще все завидовать станут, а если что скажут, так по зависти.
       - Но скажут же... а она... огорчится.
       - Если ее выдадут за этого павлина, она еще больше огорчится, это я тебе обещаю.
       - А отец? На его место и так... ну, сам знаешь, - очень хороший сын Жан даже после всего выпитого помнит, что кое-каких имен в кабаках не называют. Потому что узнать их с Джеймсом, может, и узнают - Орлеан город большой, но тесный, здесь как дома - шагу ни сделаешь, чтобы не налететь на знакомого, но мало ли о ком могут говорить двое приятелей, сидящих в углу. О ком, о чем... а если имен нет, так и любопытному уху зацепиться не за что. - Это же какой повод будет...
       - А... сюзерен твоего отца, что, самоубийца? - Хотя... хотя не такой уж глупый был бы шаг. Если Клод провалит дело, его можно будет укоротить, даже буквально, желающие поддержать эту меру найдутся во множестве. А если не провалит... тоже неплохо. Потому что, сделавшись коннетаблем, Клод под королевскую партию копать перестанет почти наверняка. Только, чтобы до этого додуматься, нужно хорошо знать Клода и понимать, как эта статуя самовлюбленная ценит свое слово.
       Осторожный сын достойного отца хлопает глазами - трудно соображать, только здесь уже кувшинов шесть выхлебали, а что было до того, припомнить трудно... ясно только, что много. Ему и не надо соображать, сделал бы то, что пойдет всем на пользу - а там уж как-нибудь. Не станет король избавляться от коннетабля, не тот повод, и не нужен ему никакой повод, у него причины нет, а вот причины укоротить Клода на голову - есть, а повода пока еще нет. И не одна в Аурелии невеста, да и не самую ценную послу отдают. Найдется и замена.
       - Ты чего хочешь? Жениться или всем угодить?
       - Жениться... но... чтобы если попало, то по мне.
       Да чтоб тебя... это и так понятно.
       - У тебя времени осталось совсем чуть-чуть... это ж война. Они начать до середины лета должны, иначе каюк вашему Марселю.
       - Ну... я не знаю! - взвыл в отчаянии Жан. - Ну надо как-то так...
       Им всем тут нужно "как-то так", думает Джеймс. Чтобы Марсель освободился как-то так - и лучше без посла и Папы, но чтоб ни одну армию не пошевелить; чтоб в Каледонии все как-то так, сами собой, унялись и подчинились законному правлению; чтобы в Альбе как-то так вдруг забыли о том, что на севере такая вкусная земля, которую очень хочется слопать...
       А мне нужно "хоть как-нибудь"... но, кажется, это не тот город. И протрезвел я почти, вот незадача.
       - Т-ты пон-нимаешь, - продолжает Жан, он-то не протрезвел, вот, кажется, куда хмель удрал... - Я все понимаю. Что нужно взять и сделать. Но я не хочу, чтобы отцу, чтобы ей было плохо. Никому. Только мне. Понимаешь? Это же мне надо?
       - Ты... - нет, про дурака мы пропустим, - ты не о том думаешь... ты мне скажи, что с девочкой будет, если ты ничего не сделаешь?
       А не была бы Карлотта такой прелестью, совершенно беззлобным и безвредным созданием, так и можно было бы на них на всех плюнуть. Пусть Жан на своей шкуре узнает, что иногда - если ты мужчина, конечно - нужно выбирать между одним "плохо" и другим "нехорошо"; пусть невеста, у которой не хватает духу надеть жениху на голову вазу и постучать по ней чем потяжелее, выучит урок: если чего-то не хочешь, так и не подчиняйся, лучше пусть тебе свернут шею по дороге к алтарю, чем вытрясут согласие; пусть посол мается с новобрачной, которая при его приближении будет превращаться в гадюку, сперва зимнюю, неподвижную, а потом оттает слегка - да и тяпнет в самый неподходящий момент. Кто не хочет ничего делать, с тем будут делать все, что захотят.
       Но жалко же дураков. Даже если забыть о том, что нужно все эти приготовления к браку сорвать - жалко. Двоих жалко, третьего - нет, но дороговата цена выходит.
       - Я с ней еще раз поговорю! - решается Жан. И отвратительно напоминает этим Клода. Подвиг совершил, на разговор решился...
       - Да, - кивает Джеймс, - ты с ней поговоришь. Прямо в покоях вдовствующей королевы и поговоришь. Ночью. А потом вы что-нибудь опрокинете. Или вас найдет девица Рутвен и с перепугу подымет крик... я вообще-то не знаю, что должно случиться, чтобы кто-то из Рутвенов поднял крик, но ради дружбы можно еще и не на то пойти...
       - Ох, представляю, - хохочет младший де ла Валле. Он это умеет делать громче папаши. Как хорошо, что в этот кабак не приезжают верхом, местные забулдыги - черт с ними, оглохнут, невелика потеря, но вот лошадей было бы жаль. - Так и сделаю!
       - Можно еще в окно залезть... по лестнице.
       Главное, с окном не ошибиться и, не оказаться вместо спальни фрейлин прямо у Ее вдовствующего Величества. Тогда все будет очень грустно. Хотя... и тут поручиться ни за что нельзя. Все-таки шесть с половиной футов чистого обаяния, уже и не юношеского, но юного и ничем не замутненного... кроме нерешительности, но и это пройдет рано или поздно. На войну ему надо. С ним бы да в Каледонии... но это все прекрасные мечты, не выйдет.
       Будем надеяться, Марсель сгодится. А окно мы ему как-нибудь обозначим. И если их там застанут, да во все это еще вмешается Мария, возмущенная неуважением к ее трауру... может, этого и хватит. Будет шум, но пострадает разве что репутация посла - тоже мне жених, девушку увлечь не сумел - а посла мне не жалко.
       - И залезу! - обещает Жан. Это уже хорошо, жевать солому он может долго, но уж если сказал - хоть спьяну, хоть с похмелья, значит, залезет.
       Вот только обидится ли посол? Должен, по аурелианским обычаям и по каледонским - должен, но он же не разберешь кто, и не толедец, и не ромей, нечто среднее. Поди догадайся, может, ему и все равно - земли за Карлоттой дают хорошие, кусок вкусный, а репутация... посмотреть, что у них на полуострове делается, так ничем не лучше Каледонии. Сегодня война насмерть, заговоры, покушения, осады - завтра лучшие друзья и союзники, тоже война, заговор и покушение... уже на соседа. Стыд не дым, глаза не выест - а насчет глаз посла Карлотта права. Тут и кислота не поможет. Обидно будет, если он с той же каменной рожей женится, не моргнув.
       А, ладно. Не обидится, так я еще что-нибудь придумаю. А если Жана за ночные прогулки куда-нибудь упрячут - украду. Я Хейлз, в конце концов, у меня пограничных воров и грабителей - все родословное древо, чтоб ему...
       Теперь достигнутый успех нужно закрепить. То есть, продолжить веселье так, чтобы у Жана решение улеглось, проросло и чтоб он уже не раздумывал, как бы сделать, чтоб всем было хорошо. Значит, нужно сменить декорации. Трагикомедия "Женитьба", акт второй.
       - А не прогуляться ли нам? Гроза кончилась вроде.
       - Пошли... - Выглядит Жан так, будто вот-вот на бок завалится, да так и уснет. Но впечатление это обманчиво. Сейчас встанет и пойдет. А через часок в него уже опять море вливать можно будет. Сотворил Господь дитя, не поскупился.
       Они шли по темной Рыночной... все спокойно, жители доброго города Орлеана, все спокойно - как бы не так. К Малому рынку, который уже двести лет самый большой в городе, а все "малый", тянутся телеги, тележки, ослики с поклажей, люди с корзинами... за час до рассвета открывается рынок, а добраться нужно заранее - так уже не продохнуть от скрипа и галдежа.
       Сейчас на рынке - нет, не на рынке, на входе, - начнется веселье. Стражников на воротах всего трое, да и не стража это, а насмешка одна, давно всем понятно, что если тут кошелек с пояса сорвут, так либо сам догоняй, либо пиши пропало. Потому что стража не догонит, отъелись на дармовых приношениях, обленились. Если со стражником не поделиться, то всю телегу перевернет - не укрываешь ли чего запрещенного. А если ему от товара малую толику выделить, так и провози, что хочешь, уже и неважно, что в бочонке - вино или порох.
       Будет им сейчас дань... данью будет. По шеям, по толстым животам... да куда придется. Кабачок - снаряд удобный, ухватистый. И летит хорошо, точно.
       Стража, нечего сказать - от двоих с оружием попрятались в будку, будка добротная, кирпичная, дверь толщиной в руку, обита железом. Очень из-за этой двери весело выглядывать и неразборчиво грозиться городской стражей, арестом, штрафом, карами небесными... а подойти поближе - страшно. И то правда: кому охота получить по лбу кабачком, длинной морковиной или еще какой луковицей - а этого добра у красотки, что стоит ближе прочих, полная корзина, а ради зрелища она и второй луковицы не пожалеет...
       - Честные граждане Орлеана! Все в порядке! - Это Жан, залез на пустую бочку и торчит теперь посереди дороги, перед ошалелой публикой. - Нынче назначается плата за проход! В размере... в размере... - кувыркнется же сейчас, глашатай.
       - Одного поцелуя с каждой хорошенькой хозяйки! - громко говорит снизу Джеймс, - А какая не считает себя хорошенькой, пусть проходит даром!
       "Э... все-таки напился, - думает он мгновение спустя. - Это ж нужно было так завернуть-то. А уж про нехорошеньких уточнил точно зря. Теперь нас с Жаном тут снесут и съедят, если городская стража на выручку раньше не подоспеет..."
       - А которые не хозяйки, а хозяева? - интересуется мальчишка-ученик, второй такой же кивает, того гляди голова оторвется.
       Это они не платить хотят, а чтоб им сказали, что не хозяйки - так и идите вон, и пошли бы они к мастеру, жаловаться, что не пустили... медленно так пошли бы. Толпа была, неразбериха, а товар потерять боялись, а потом... в церковь к заутрене зашли. Все веселее, чем работать.
       - А которые не хозяйки, - очнулся Жан, - тем на рынке делать нечего. Но если кому очень нужно... то на левый глаз я слеп как циклоп - даже груженой телеги не замечу.
       Слепотой воспользуются немногие. Вот парочка учеников зацепится за "тем делать нечего", да и бочком-бочком начнет отползать подальше от прохода. Солидный горшечник с не менее солидной женой-матроной, конечно, предпочтет объехать скандальное происшествие, ну да и черт с ним, не бить же ему горшки... все, хотя парочку нужно конфисковать, а то стражник опять из будки высунулся, эй, да ты сначала алебарду от ржавчины отчисти, а потом уже ею грози!
       Зато остальные... сколько же в Орлеане хорошеньких девчонок, девушек, женщин и, как бы это повежливее выразиться, дам, достигших глубокой зрелости!.. Это же ужас какой-то, то есть, ужас, как много.
       - Жан, помогай!
       Героический влюбленный валится с бочонка в самую толпу. Молодец, не бросил товарища... и Жана много, его надолго хватит. Ну побегут эти обалдуи за городской стражей, или нет? А вот эта, в синем переднике - или в красном - она и вовсе ничего была, и эта тоже... а шея какая... жалко, уже кончилась.
       Джеймс представил себе, с каким выражением лица будет слушать доклад об утреннем происшествии Клод Валуа-Ангулем - а доложат ведь обязательно - и рассмеялся, совершенно счастливый. Хорошенькая - опять - черноглазая торговка овощами отнесла этот смех на свой счет, и чмокнула его еще раз.
      
       2.
       За стеной - да, впрочем, какая там стена, название одно, тонкая дощатая перегородка, обитая дорогой тканью - секретарь читал вслух список вчерашних происшествий. Он закончит - и уйдет, слышать разговор ему не нужно. Опознать гостя по внешнему виду у секретаря возможности нет, но остается голос... и это тоже лишнее. В этом здании нет чужих, но неосторожность и невнимание к подробностям погубили больше городов и кораблей, чем все Елены вместе взятые.
       Сэр Николас Трогмортон - человек осторожный. Его штат не встречается с его гостями, его гости не встречаются друг с другом. Осторожный и внимательный - он действительно интересуется городским бытом, городскими слухами, мусором, мелочами. Жемчужное зерно в них обнаруживается далеко не всегда, а вот определить размер и свойства навозной кучи они помогают хорошо.
       Ткань набивная, черной краской по розовому фону, цветы и плоды граната - да-да, сразу и цветы, и плоды, богатая у красильщика фантазия - обрамлены хитроумными виньетками. Список - длинный и довольно скучный. Монотонный, точнее. Изо дня в день одно и то же: кражи, ограбления, оказавшиеся фальшивыми монеты, пожары, разбой, насилие, мошенничество... чтобы увидеть в этом какую-нибудь схему, нужно постараться. И слушать нужно очень внимательно, день за днем, запоминая сходство и различия между самыми нестыкующимися происшествиями. Между цветами и плодами.
       У каждого человека есть свой почерк - не только когда он берется за перо. Нож и отмычка, манера залезать в дом или подкарауливать припозднившегося прохожего, срывать кошелек и обращаться к какому-то постоянному скупщику - все это оставляет такие же неповторимые извивы линий, как перо и чернила. И пусть большая часть должна волновать городскую стражу и только ее - не все так просто. Не все, что происходит в городе Орлеане, даже если это очередной разбой, является только заботой городской стражи. Порой за невинными и привычными происшествиями скрываются дела поинтереснее. Как ценные гости - за вполне банальными гранатовыми перегородками.
       А иногда происшествия более чем невинны, скорее, забавны - и нужно обладать навыком хорошего секретаря, чтобы придавить в голосе улыбку, даже тень улыбки, и все так же монотонно, размеренно и четко зачитывать описание одного сугубо балаганного - на первый взгляд - инцидента.
       Всего. Включая летающие кабачки, горшки, луковицы, героическую оборону будки, толпу особ женского пола возрастом от одного десятка до шести, потонувшую в этой толпе городскую стражу - и подлых злоумышленников, которые радостно сдались оной страже, предварительно отобрав ее у толпы... сдались, когда увидели, что дамы из окрестных кварталов почему-то решили немедля посетить Малый рынок.
       Секретарь улыбку задавил, а гостю и не нужно. Гость морщится, дергает уголком рта - и не потому, что провел прошлую ночь не менее бурно, чем возмутители спокойствия. Это как раз на нем никак не отражается. А вот происшествие на рынке ему чем-то не понравилось, и очень.
       Сэр Николас кивает - видел, понял. Три года назад, когда сэра Кристофера Маллина только перевели в Орлеан, доброжелатели из столицы предупреждали Трогмортона, что едет к нему сущая чума, от которой уже восемь лет плачут все, кто имеет несчастье столкнуться - от уличных наблюдателей, до первого министра включительно. И что если бы не рабочие качества оной чумы, лежать бы ей тихо в деревянном ящике, что, впрочем, еще может случиться. И уже три года сэр Николас, для друзей Никки, ломал голову, пытаясь понять - какое недоразумение или какая злая воля стали причиной предупреждения. Ему редко приходилось иметь дело с такими точными, надежными и дружелюбными людьми как сэр Кристофер Маллин, для посторонних - Кит.
       Доклад наконец-то закончен - скандал на рынке секретарь приберег напоследок и теперь удаляется; можно предположить, что притворив за собой дверь - не тихо, а с грохотом, чтобы слышно было - он посмеется. Может быть, не слишком громко. Хорошо ему, секретарю...
       Происшествие выглядит совершенно безобидным. А гость выглядит очень недовольным. Значит, нужно понять, как все обстоит на самом деле. Почему. Для чего. Чего ждать. Рутинная, в сущности, работа.
       Для Никки его нынешняя профессия - третья. Он начинал как торговец и солдат - на юге, на дальнем юге, по ту сторону экватора, впрочем, и по эту, одно не ходит без другого. А вот сэр Кристофер, доктор юридических наук, "в деле" с университета. И в поле с университета же. И жив. Значит, его мнение стоит того, чтобы к нему прислушиваться.
       Гость почти неприметен на фоне обстановки, сливается с бело-рыжей обивкой кресла, беззвучно прихлебывает компот. Это хорошо. Иногда студента университета Святого Эньяна за милю слышно и за три - видно, именно так, а не наоборот. Вчера ночью в университетском кабаке, наверное, так и было. И не захочешь - заметишь, как невозможно не заметить поднесенный к глазам раскаленный добела прут.
       Сегодня сэр Кристофер совершенно свеж, словно бы не пил до утра, а спокойно спал. Похмелья у него не бывает, проверено, но вот рябиновый компот на меду пришелся к месту: вчерашний гуляка допивает уже третью кружку. Трогмортон пьет тот же компот, хотя терпеть не может меда, но и сахар в Орлеане непомерно дорог, на каждый день посольскому бюджету не по зубам, и к завтраку сладкая горечь годится неплохо - помогает проснуться.
       - Что именно вам не пришлось по вкусу? - спрашивает Никки. Они равны по положению и, можно сказать, друзья, но на их родном языке "ты" говорят только Богу.
       - Все. Мне не нравится, что Хейлз здесь. Мне не нравится, что он половину времени пьет с людьми, от которых ничего не зависит, а вторую половину - интригует с людьми, от которых ему не может быть пользы. Мне не нравится, что он скандалит на городском рынке и расточает комплименты вдовствующей королеве. В целом, мне смертельно не нравится, что он уже четвертую неделю очень громко занимается ерундой всем напоказ.
       Точная, сухая, ритмичная речь. Значит, сэр Кристофер и вправду обеспокоен. Он так разговаривает, когда встревожен или очень зол. И еще, когда вдребезги пьян, но это было вчера.
       - Его присутствие здесь... неизбежно. Пока. И чем дольше он именно здесь, тем лучше. Хуже будет, если он вернется в Данию, там война заканчивается... - Это не столько ответ, сколько рассуждение вслух и просьба продолжать.
       "Не нравится" - это серьезно, потому что сидящему напротив человеку без повода редко что-то не нравится. Особенно смертельно.
       - Он знает о ситуации в Дании не хуже нас с вами. И вместо того, чтобы возвращаться туда, гоняет рыночную стражу на пару с младшим де ла Валле здесь.
       - Значит, здесь шансов больше... - Но на что можно надеяться в положении адмирала каледонского флота? Разве что в Датском королевстве ему отказали окончательно и бесповоротно как минимум до конца года. Вот об этом узнать будет трудно, почти невозможно, если сам Хейлз не проболтается спьяну, а он не проболтается. Да и король Фредерик II тоже не из разговорчивых, к тому же еще и не пьет. Вообще не пьет, что в климате Дании - безрассудство. - Да... все это слишком шумно, маскарад какой-то.
       Cэр Кристофер кивает, смотрит в высокое стрельчатое окно, с таким интересом, что хозяин кабинета тоже поворачивает голову к витражу - да нет, ничего нового, все те же аурелианские розы, белые, гербовые, и все три на месте. Ни одной с прошлой недели не пропало. Неудобное окно, через витражное стекло не видно, что делается снаружи, зато кабинет - единственная комната во всем здании, которую можно было разгородить надвое. Аурелианцы не поскупились, выделили посольству добротный особняк за высоким надежным забором, и до дворца недалеко, четверть часа шагом, но город тесный, строят впритирку друг к другу, тянут дома ввысь, а не вширь. Так что потолок кабинета на втором этаже - высокий, а вот места маловато.
       - Представьте себе, что так веду себя я. Что вы подумаете?
       - Вы слишком непохожи, - вяло улыбается Трогмортон. И впрямь же общего - ничтожно мало, даже страсть к риску - и та совершенно разная, и выглядит иначе, и основа у нее другая. Да и наружностью не похож сэр Кристофер на дыдлу-каледонца, и стать не та, и масть... и очень хорошо, что не похож. - Но я мог бы подумать, что вы ожидаете какого-то чрезвычайно важного события, пытаетесь вести себя естественно, но не получается.
       - Вы правы. Или что наблюдаемый пытается отвлечь внимание от того, чем на самом деле занят. Или то и другое вместе. По предыдущему опыту, я бы еще предположил, что он так развлекается. Вы же получаете новости из дому... вы помните нашу прошлогоднюю каледонскую кампанию. Ведь все было продумано до мелочей. Кого нужно - купили, кого можно - поссорили, остальных - запугали. Армия прошла через пограничные укрепления как нож сквозь масло... и тут появляется Хейлз, как чертик из коробочки. И не один, а с небольшой наемной армией. И по его милости наши войска застревают под Лейтом напрочь, за это время по стране расплывается несколько сундуков перехваченного у нас золота, лорды начинают задумываться - и вместо решающей кампании на один сезон мы получаем очередное бессмысленное топтание на месте. И никаких результатов.
       Никки кивает. Золото везли лорду-протектору и старшему Аррану, но каледонские бахвальство, болтливость и беспечность привели к тому, что Альба оплатила войну против самой себя. Что именно сказала по этому поводу Ее Величество королева, сэр Николас не слышал и был этим несказанно счастлив.
       - Где же нынче сундуки, что это за сундуки? - знать бы, на что Хейлз надеется, было бы проще.
       - Где-то здесь. В городе. Но вы понимаете, о чем я? Все то время в прошлом году, пока Хейлз чудил в Дун Эйдине, гонял овец на границе, ссорился с кем попало и спал неизвестно с кем, включая тех самых овец, он заключал соглашения, отслеживал наши действия, планировал - за нас и за себя, и, когда дошло до дела, хватило двух-трех точных движений и некоторой дозы упрямства.
       В прямом и переносном смысле. Потому что эта каледонская сволочь не только планирует совершенно замечательно, он еще и дерется ничуть не хуже, чем планирует. Может быть, даже лучше. Потому что переиграть его можно, сложно - но можно, особенно теперь, после Лейта, когда уже ни у кого не осталось сомнений в том, с кем мы имеем дело... а вот ранить серьезно его еще ни разу не ранили. К сожалению. К его двадцати четырем, при его образе жизни - это вопрос времени, но время пока еще не настало. Как Хейлз ни пытался нарваться на меч или брету. Нашелся бы на каледонского красавчика ревнивый муж или разгневанный отец...
       - Да, я понимаю. Кажется, у нас есть примета. Если он ссорится с кем попало и спит с кем попало - значит, готовит сюрприз. Но тогда получается, что нас ждет большой сюрприз?
       - И мне очень не нравится то, что я пока не могу представить - какой. Все идет хорошо. Медленно идет - но когда здесь хоть что-нибудь делалось быстро? Мелких трений, как всегда, хватает, но в главном согласны все - от нобилей до торговых гильдий. Весь этот аурелианский левиафан разворачивается на юг, до Каледонии никому нет дела, а когда союзники займутся Арелатом, этого дела не будет еще года два...
       Хозяин ставит локти на стол, переплетает пальцы, упирается в них подбородком. Думает. Хейлз дружит с сыном коннетабля, сын коннетабля хочет жениться на Карлотте Лезиньян-Корбье, которая обещана в жены Чезаре Корво. К несчастью, Карлотта состоит в свите вдовствующей королевы Марии. К несчастью, королева с Хейлзом видится не реже, чем Карлотта с возлюбленным. И поблизости вертится сестра покойного Роберта Стюарта, сводного брата и Марии, и лорда-протектора Джеймса Стюарта по отцу, Шарлотта Рутвен. Наплодил детей король Иаков...
       Если смешать уголь, селитру и серу, запечатать в горшок, не забыв вставить фитиль, и потом этот фитиль поджечь, выйдет взрыв. В покоях вдовствующей королевы, в тесно запечатанных негласным распоряжением короля Аурелии покоях вдовствующей королевы может смешаться что угодно с чем угодно. Все трое перечисленных, плюс страдающий влюбленный... и минус посол Корво?
       - Что нового слышно о фрейлинах вдовствующей королевы?
       Сэр Кристофер улыбается.
       - Ничего. То же, что вчера, позавчера и третьего дня. Королева страдает, влюбленные страдают, слуги шарахаются от любой тени в юбке.
       Интересно, донеслись ли уже до ушей толедского, тьфу, ромейского... да не разберешь, какого, в общем, папиного посланца стенания Жана де ла Валле? От них ведь все городские кошки оглохли, у всех голубей аппетит пропал... едва ли посол не осведомлен о препятствии на его пути. О препятствии, бок о бок с которым ему через пару месяцев воевать под Марселем. Интересно, досчитаемся мы сына коннетабля после марсельской кампании, или случится с ним какая-нибудь вполне обычная для войны неприятность?
       Но, может быть, беды нужно ждать с другой стороны?
       - Валуа-Ангулем ему помогать не будет, так?
       - Не знаю. Не могу поручиться. Неделю назад мог, а сейчас не могу. Там что-то очень странное происходит. Во всяком случае, не далее как позавчера Валуа-Ангулем потребовал от своих управляющих... состояние дел по овчине - ну не для марсельской же кампании. А вчера встречался с Хейлзом.
       Семейству Валуа сейчас невыгодно влезать в каледонские дела. Невыгодно. И они не собирались.
       А коннетабль, милейший, надо заметить, человек - и храни нас Господь от встречи с ним и его армией в бою, будет счастлив, если они все-таки влезут. Вопреки воле короля Аурелии влезут - и на этом наконец-то сложат головы. И король будет рад, вдвойне и втройне.
       Хейлз тоже будет рад: регентша немолода и слаба здоровьем, а Клода, кузена вдовствующей королевы, хватит надолго... и это было бы подозрительно похоже на полный провал всех планов касательно Каледонии на ближайший десяток лет.
       Клод, конечно, не его тетушка - и сейчас это очень некстати.
       Слишком много версий - хуже чем ни одной.
       - Нам не хватает сведений, вы согласны?
       - Я не рискую, - хмыкнул сэр Кристофер, - пускать в ход свое воображение. И мне кажется, что об этом не стоит докладывать в столицу - у сотрудников всех трех канцелярий воображение еще богаче, чем у меня. Следить за самим Хейлзом - почти пустая трата времени. А вот с действиями Валуа я попробую определиться. Но куда больше меня интересует посольство.
       - Чем именно? - посольство всех интересует со дня прибытия... и суета вокруг посольства поднялась изрядная.
       - В городе стало не продохнуть от ромеев и толедцев из посольской свиты. Я о них буквально спотыкаюсь. Что интересно - в тех самых местах, куда хожу снимать сливки со слухов. Что еще интереснее - это недавнее, раньше они такого любопытства не проявляли.
       - Его Светлости герцогу Беневентскому надоело украшать застолья и изображать статую улыбающегося мальчика, - и это понятно, странно, что не надоело парой недель раньше.
       - Я надеюсь, что я неправ - и все это тени на стене, а Хейлз застрял в Орлеане просто-напросто потому, что королева-регентша не больна, а умирает.
       Надеяться на подобное совершенно безопасно, если только не уверовать в то, что все так и есть. Потому что это было бы более чем хорошо. Джеймс Стюарт примет присягу у лордов... С ним можно иметь дело, куда удобнее и надежнее, чем с Джеймсом Хейлзом - а этот останется здесь и попытается устроить шум, много шума, присягнет королеве, начнет собирать недовольных Стюартом и Арраном - а таковые и сейчас в Каледонии есть, а после года регентства графа Мерея их станет еще больше - и сколотит Хейлз хорошую, солидную партию. Здесь. Под равнодушие короля и при активной помощи семейства Валуа.
       Но это хорошо, что здесь. Мы ведь тоже спать не будем - так что может случиться, что у Мерея вовсе не будет проблем и соперников. В море, как и в войне на суше, тоже всякое бывает - а Толедо провожать заговорщиков Хейлза до гаваней не станет, не любят в Толедо схизматиков, а уж последователей Нокса - особо не любят.
       Неприятности, конечно, и крупные неприятности, но не те, что нельзя пережить. И все равно Никки будет спать куда спокойнее, когда флот и армия уйдут на юг. И еще спокойнее, если Хейлза найдут однажды утром в канаве мертвым. Но есть предел тому, что Никки готов сделать без приказа - а приказа у него нет.
       - Если регентша умрет, мы должны узнать об этом раньше Хейлза, - а до того позаботиться о распоряжениях на этот счет.
       - Да... но я не уверен, что это правильное решение. - Сэр Кристофер опять дергает уголком рта. - По существу, нам ведь все равно, вокруг кого объединится Каледония. Мы ее все равно проглотим, не сейчас, так через десять лет, через пятнадцать, через двадцать... Меня больше заботит то, что будет потом. Эти их лорды, эти их проповедники, этот их... да Иуда, попади он туда, умер бы вторично, от зависти - они же живут с того, что торгуют друг дружкой, даже себе во вред. И они никуда не исчезнут от того, что туда придем мы. Нам придется что-то с этим делать. Хейлз, который не хочет присягать Мерею, потому что не любит нарушать слово - еще на что-то годится.
       - Ну, нам он не годится ни на что. Потому что на нашу сторону он не встанет, - а что еще нас может интересовать? Сэра Кристофера куда-то не туда понесло... - Ни при каких обстоятельствах, я думаю.
       - В хорошем хозяйстве и противнику можно найти применение...
       Да, конечно, он же забыл. Сэр Кристофер, хоть и числится в службе первого министра, но в политике, как и многие рыцари в первом поколении, держит руку адмиралтейства. А представления адмиралтейства о государственном устройстве... прекрасно работают на уровне флота. Это все, что можно о них сказать.
       А в обычной жизни, особенно в политике, нельзя полагаться на то, что другой - особенно враг - будет играть по правилам добровольно.
       Хейлз вовсе не знает, не признает никаких правил, а догадаться, что именно он сочтет выгодой - затруднительно. К одной цели можно идти разными путями, некоторые передвигаются весьма окольными - а надежда и опора регентши так и вовсе... зигзагом.
       И моя обязанность - не допустить, чтобы этот зигзаг прошелся по нам.
       Когда гость ушел, Никки вытянулся в кресле и закрыл глаза. Проверять, готово ли все к дневному приему, Трогмортон не собирался - штат на то и штат, чтобы не нуждаться в присмотре. Нечего лезть под руку тем, кто занят делом.
       Дома не понимают. Дома удивляются срывам, дурацким случайностям, пьянству, тому как быстро выгорают люди в поле. Не понимают, что континент - это не наши острова, где, конечно, все тоже очень не слава Богу, но есть какое-то подобие разумного порядка. И это не юг, где результаты работы все-таки видны и измеряются в милях дорог, пролетах мостов, портах, неумерших детях. А здесь ничего не меняется и, главное, никто ничего не хочет менять, а когда хочет - получается Франкония. Что тут можно сделать? Да ничего. Варить компот, не создавать лишних хлопот - и тащить свою часть груза.
       Сегодняшние гости не относились ни к числу секретных, ни к числу приятных. К числу неприятных, впрочем, тоже. Джанджордано Орсини и Пьеро Санта Кроче приехали в Аурелию в свите посла - но принадлежали к семьям, признавшим власть Папы, только когда им приставили нож к горлу. Оба, однако, были приверженцами аурелианской короны, Орсини даже более ярым, чем позволял здравый смысл. Пригласить их к себе - безобидный способ завязать контакты с посольством, обозначить заинтересованность, не встревожив никого. Если Чезаре Корво захочет ответить, он пришлет кого-то понадежнее.
       Нет, ничего неприятного в гостях не было, и все же Никки, думая о них, все время вспоминал дом и кое-какие тамошние обычаи. В частности, обращение с трофеями. Больше всего Орсини и Санта Кроче устроили бы его лично в виде чучел. Их можно было бы выставить в зимнем саду вместо вошедших в моду псевдоантичных статуй. Так у них в усадьбе стоял один из вождей кхоса, заохоченный прадедушкой, пока, кажется, дядя Питер не сообразил посчитаться генеалогией и не понял, что приходится трофею дальней родней. Пришлось похоронить.
       В родстве с Орсини Трогмортон не состоял точно, а, будучи набит соломой, Джанджордано не потерял бы в красоте, зато сильно приобрел бы в разумности. Впрочем, для Трогмортона, как секретаря посольства, красота, увы, не имела значения, а отсутствие разумности было сугубым достоинством.
       Гости опоздали - но умеренно, были разряжены как и вся свита - совершенно неумеренно, шумны, но в пределах терпимого, дружелюбны напоказ... в общем, гости как гости, чего от этих еще можно ожидать? Хороший фон, подходящие декорации. Некоторых красоток тщеславие заставляет выбирать себе в спутницы дурнушек, ну а посол Корво набрал в свиту пустоголовых красавчиков в количестве, достаточном для того, чтобы блистать своими качествами, даже не прилагая особых усилий. И не ему бояться соперников, среди своей свиты герцог Беневентский выделяется, как лебедь среди цесарок. Выделялся бы... если бы водились где-нибудь черные лебеди.
       А разумные люди из его ближайшего окружения в этой стае попугаев не слишком заметны - если, конечно, не приглядываться.
       С Джанджордано Орсини можно писать Святого Себастьяна. И лицом, и телом сия модель подошла бы любому художнику, а что до остального - фрески не разговаривают. Если молодой человек не перессорится окончательно с главой посольства, то, может быть, и украсит стену какой-нибудь капеллы в Роме. А если Папа Ромский и впрямь такой шутник, как о нем рассказывают, то украсит ровно после того, как перессорится. Тогда живописцу не придется додумывать, как именно вошли стрелы в тело.
       - ...но все-таки здесь хватает забавного. Вот, скажем, вчера мы с Джанджордано были свидетелями смешной сцены, - Санта Кроче, приятель Орсини, и погромче, и поживее спутника. Подвижный ум, но с первого взгляда видно - поверхностный. - Один... дворянин повздорил с другим, потому что тот, проходя мимо, задел его ножнами. Так они прямо на месте принялись выяснять отношения, представляете? А городская стража тоже глазела вместе с прочими зеваками. Под шумок у кого-то украли кошелек, ну, дальше было совсем весело... такой переполох! - судя по тону Пьеро, он искренне досадует на то, что не участвовал сам в переполохе.
       - У вас, насколько я знаю, больше в моде стычки, чем поединки? - улыбается Никки.
       - У нас в моде хорошо продуманные нападения, - это уже Орсини. То ли шутит, то ли нет. А держится, будто уже позирует. Избаловали восхвалениями...
       Последнюю их кампанию против Папы трудно счесть хорошо продуманной.
       - У нас тоже, - а вот это правда чистой воды, но все равно порой такое получается, хоть святых выноси. Особенно на севере.
       Санта Кроче похож на юного сатира - светло-рыжий, со вздернутым носом, по щекам щедрая россыпь веснушек. Ромейская молодежь, как и аурелианская, редко стрижет волосы выше плеч, так что румяная физиономия окружена пышными кудрями. Выражение лица тоже под стать сатиру - уголки четко вырезанных полных губ невольно ползут вверх, когда Пьеро обдумывает очередную шутку.
       - Я полагаю, - продолжает Никки, - что поединки вошли в Аурелии в такую моду, потому что покойный король... я не о предшественнике нынешнего, а об его отце, пытался их запретить.
       - Хм... - Джанджордано пытается уложить у себя в голове это соображение: что на волю верховной власти можно плевать - он понимает, а вот чтоб делать назло... тоже понимает, но не так. Играть против правителя, даже воевать с ним... это естественно, но нарушать законы, в общем, по мелочи - дикость какая-то. Тяжкий труд размышлений отражается на слащаво-красивом лице. - Преоригинальнейшее наблюдение, блестящее, многоуважаемый... - небольшая пауза, Орсини соображает, как обращаться к почтенному хозяину, - сэр Николас.
       Забавные все-таки люди. Обидеть боятся, понравиться хотят, а как правильно обращаться к альбийцу соответствующего положения, выяснить не озаботились. Спасибо хоть фамилию к обращению не приклеили, как бывает иногда.
       - Видите ли, синьор Орсини, на вашем благословенном юге, как и на нашем теплом севере, правители большей частью не оспаривают право подданных устраиваться, как им удобно, во всех тех делах, которые не касаются прямо благополучия страны. - это преувеличение, но небольшое. - А на континенте королевская власть часто ведет себя подобно строгому школьному учителю. Неудивительно, что подданные порой отвечают ей... школярскими выходками и проказами.
       - Вы так серьезны, синьоры, - смеется Санта Кроче. - Кстати, о школярских проказах. Здешние студенты университета такие выдумщики... говорят, то ли сегодня, то ли вчера трое захватили целый винный склад и бесплатно угощали красивых женщин... целую толпу. Вот это я понимаю!
       Такого в сводке происшествий Никки не помнил. Неужто рыночная история так изменилась в пересказе - хотя, это Орлеан... студиозусы могли с утра услышать новости и воспылать духом соперничества.
       - Мы слышали об этом по дороге, - уточняет Орсини. - Думаю, это все-таки преувеличение? Вам виднее, сэр Николас... хотя я хотел бы это видеть именно так, как нам рассказали. Это отличная шутка, дома ее оценят.
       - Я знаю только, что на рассвете некие злоумышленники разогнали рыночную стражу на малом рынке, заняли ворота, и пропускали только милых дам по таксе - поцелуй с носа. Может быть, кто-то еще вдохновился примером.
       - А как в Орлеане награждают за подобные подвиги? - Пьеро. Искренне так заинтересован в том, что спрашивает. А глаза внимательные... выясняет пределы осведомленности хозяина? Пожалуй, да. Ну что ж. Не очень ловко, зато цель достигнута.
       Глаза у Санта Кроче слишком уж выразительные для его занятия. Слегка раскосые, ореховые с яркой прозеленью, и отражают любые движения души хозяина. Любопытство, интерес, недоумение, азарт... выражение меняется на каждый второй удар сердца. Хорошо господину Корво: бросишь беглый взгляд на физиономию Пьеро, и сразу понимаешь, что у него сей момент на уме. А посмотришь четверть часа подряд, так узнаешь, что из себя представляет весь Санта Кроче.
       - Зависит от того, кто злоумышленники. Если студенты, то университет заплатит штраф и займется нарушителями сам. Если простолюдины, шутка может им дорого стать. Если дворяне - тоже заплатят штраф.
       - Как это несправедливо, - смеется Пьеро. - Такое забавное дельце - и такое суровое наказание...
       - Чего не отдашь за хорошую шутку.
       - Ты не прав, друг мой, - щурится Орсини. - У нас случается платить куда дороже...
       - Ну не за вино же...
       - Всего лишь за слова.
       - Некоторые слова, - угадывает Никки, - носят грустное название "государственная измена".
       - Ну если считать изменой несколько куплетов или меткую эпиграмму... - иногда Джанджордано забывает, что позирует, и тогда застывшее, портретное выражение лица сменяется по-детски капризным, обиженным.
       - То их автор может легко оказаться в положении, когда его единственной опорой является его же шея.
       - Видимо, между севером и югом больше общего, чем кажется с юга. - Интересно, что на этот раз хотят выяснить дорогие гости. Уже третий камушек в огород собственного начальства. Но мелкий такой, можно счесть случайностью и не обращать внимания.
       - Некоторые вещи стоит делать с открытыми глазами, - пожимает плечами Никки.
       Гости быстро переглядываются, пытаются найтись с подходящим ответом - не выходит.
       - А вот еще говорят, что в Лютеции какой-то горожанке было явление святых, - делится несвежей новостью Пьеро. - И святые пророчили неудачу в войне. Я так думаю, что не святые это были. Разве святые стали бы обращаться к какой-то нищенке, когда могут напрямую поведать свою волю Его Святейшеству?
       - По-моему, - это определенно подкоп... - Святые на то и святые, что могут действовать, как полагают нужным, и не считаться с земными иерархиями, в том числе и церковными.
       - Интересно, разделяет ли Его Величество Людовик эту точку зрения... - задумчиво произносит Орсини. - Неужели промедление связано с этим печальным и сомнительным событием?
       А вот это уже совсем серьезно.
       - Я могу гадать о мотивах святых угодников, но не рискну читать в сердце правящего короля.
       - Терпеть не могу святых угодников, - отмахивается Санта Кроче. - Молитвы, посты - это все для монашек. То ли дело добрая война!
       - Святой Георгий с вами согласился бы.
       - Мы хотим воевать, - добавляет Пьеро. - Мы очень хотим порадовать святых угодников, как умеем. Поразив ересь как змея, в самое сердце. - Усердствует, пытается заполировать предыдущий вопрос.
       - Я не могу сказать, что Ее Величество и парламент находятся в самых сердечных отношениях с Ромой, но мы искренне желаем коалиции скорейшей победы.
       - Мы с благодарностью передадим ваши пожелания Его Светлости, - встает и раскланивается Орсини, приятель поднимается следом. Модель Святого Себастьяна тут явно верховодит, а сатир служит глашатаем. - Примите наши уверения в том, что мы ничего так не желаем, как усиления сердечности и дружбы между нами и нашими правителями.
       Проводив гостей, Никки решил, что утром он ошибался. Чучела обладают множеством достоинств, но разговаривать они, увы, уже не могут. Во всяком случае, ему самому такого видеть не приходилось, хотя родня со стороны матери рассказывала... разное. А к чему это вспомнилось-то? Не зря же.
       Никки остановился, положил ладони на стол, прохладная деревянная поверхность будто потянулась ему навстречу.
       Не зря. На воспоминание о бабушкиных сказках его навело поведение гостей. Поднятый колдуном мертвец, честно, но неуклюже исполняющий его приказы, но не имеющий своей воли. Вот на что это было похоже. Сначала его проверили на компетентность. Потом скормили ему сказочку о том, что Орсини и Санта Кроче настолько недовольны Папой и папским сыном, что готовы об этом недовольстве кричать со всех крыш и жаловаться любому, кто захочет слушать. А после этого сказали, что посольство очень недовольно затянувшимися переговорами... и уже готово увидеть в бесконечных отсрочках чью-то злую волю. А затем встали, развернулись и ушли.
       Первое и третье укладывается в одну тактику: посла не устраивает его ситуация. От молчаливого ожидания он перешел к действиям - если уж свита жалуется на всех углах и кому попало на промедление с началом войны, то несложно предположить, вычислить и догадаться, что думает об этом сам герцог. Ветер поднимается. Скоро все эти жалобы, умноженные и усиленные, дойдут до короля Людовика. Придется ему решаться.
       Кстати, о женитьбе они ни слова не сказали - можно ли сделать вывод, что это промедление у посла недовольства не вызывает? Или матримониальные жалобы поручены другим членам свиты?
       А вот второе... это уже из ряда вон. Зачем бы двум жителям полуострова так громко жаловаться на Папу и папских деток? И, главное, делать это в приемной альбийского посла? Уж больно слушатель неподходящий выбран... и что говорящие чучела могли иметь в виду?
       Предположить, что это было всерьез - трудно. Оба молодых человека никак не светочи разума, но совсем уж безнадежные дураки в знатных семьях полуострова не водятся. Просто не выживают. Сэр Николас Трогмортон им не друг, не сват, не брат и не союзник. Стоит ему сказать вслух и при посторонних: "Джанджордано Орсини давеча обронил при мне, что... - вы не знаете, о чем это он?" - и пойдут крутиться часовые колесики, а Орсини после прошлого мятежа и так уцелели чудом. Прославленное милосердие Папы может и кончиться. Нет, сами по себе и от себя гости такого сказать не могли. Им приказали - или разрешили.
       Есть, конечно, и еще один вариант: два дурака все-таки говорят сами от себя. И даже без намеков и далеко идущих целей - просто пытаются сделать вид, что все недавние беды семьи Орсини и весомый вклад в папскую казну не произвели на них особого впечатления. Их, мол, так просто не напугаешь и ревностными сторонниками Папы не сделаешь...
       А посол Корво этих гордых и непокорных Орсини с Санта Кроче и еще парочкой таких же взял с собой в Орлеан. Чертовски интересная картинка вырисовывается: герцогу Беневентскому совершенно наплевать на мелкие шпильки и дешевое вольнодумство среди своей свиты. В подобной позе свитских он не видит никакой беды - говорят, и пусть говорят, вот когда от слов перейдут к делу, тут-то их и возьмут за горло.
       Очень все-таки интересный посол явился к аурелианскому двору. Не соскучишься.
       Прав сэр Кристофер - странное что-то происходит вокруг посольства. И точно не укажешь, не сформулируешь, на булавку не насадишь. В воздухе оно носится, как болотная лихорадка. Вот только в воздухе лишней сыростью повеяло, а тут и она.
      
      
       3.
       Вечер в Орлеане - утро в отведенных Его Светлости герцогу Беневентскому покоях. А с утра полагается завтракать. Объяснить дворцовой обслуге, что завтрак, даже поданный ближе к сумеркам, все равно остается завтраком и должен оный напоминать, причем не по аурелианским меркам, а согласно предпочтениям гостей, оказалось не самым легким делом, и тем сложнее оно было, чем более простые блюда желал видеть на столе герцог. Взаимопонимание между гостями и хозяевами сложилось не сразу, так что вместо первых завтраков Его Светлость с аппетитом, словно деликатес, грыз хрустящие листья латука - на которых, вообще-то, подавалось одно из блюд и комментировал, к вящей радости сотрапезников, прочие поданные к столу угощения. Скромные - всего-то в две перемены.
       Капитан Корелла в этом деятельно соучаствовал.
       - Крольчатина в имбирном соусе! - заявлял он, пристально присмотревшись и принюхавшись к выловленной из серебряной миски добыче.
       - От соуса неотделима?
       - Никаким образом... - усмехался толедец, укладывая себе на тарелку изрядный кусок.
       - Боюсь, что не смогу принять эту почтенную даму, поскольку не желаю видеть ее супруга.
       - Котлеты. С белым соусом... и черным перцем.
       - А по виду - груши... - обвалянные в хлебных крошках румяные котлеты и впрямь вылеплены в форме груш, да еще и обжарены до золотистого цвета. - Жаль, что эти фрукты так двуличны. Я не могу им доверять.
       - Телячий язык с пюре из каштанов.
       Герцог с некоторым интересом косился на содержимое глубокого подноса, обнаруживал наличие очередной подливы и множества не угадываемых с первого взгляда составных частей блюда, и отрицательно качал головой.
       - Сыр, - проявлял милосердие дон Мигель. - Просто сыр с зеленью... и отварные овощи.
       - Вы уверены, что они ни за кого себя не выдают?
       - Вполне, Ваша Светлость.
       - Я их приму...
       Герарди несказанно радовало, что все эти завтраки проходили в совершенно свободной обстановке. Еще по дороге герцог, видимо, подметил, что секретарь невольно косится на поднос с письмами, которые доставил догнавший посольство курьер, и молча кивнул на почту - читайте, мол. Несколькими днями позже Агапито услышал добродушное замечание "я предпочитаю завтракать сыром и хлебом, а вы - свежими новостями", и очень удивился: герцог не только угадал, но и совершенно точно сформулировал то, что сам секретарь так коротко и внятно изложить бы не смог. Так что теперь по "утрам" каждый за столом проводил время с удовольствием: Герарди читал письма, де Корелла с аппетитом укладывал в себя добрую половину поданного на троих завтрака - и куда только что девалось, толедец был крепким, но стройным, а Его Светлость больше развлекался новостями и шутками, чем собственно пищей.
       Остальные члены посольства к завтраку обычно не допускались: герцог то ли в шутку, то ли всерьез говорил, что они портят ему аппетит; что уж там портить-то, вздыхал Герарди. Исключение иногда составляли Гаспаре Торелла, медик, и кардинал делла Ровере - но и эти не слишком часто. При кардинале беседы обычно прекращались или делались очень, очень сухими и деловыми. К несчастью, делла Ровере стремился заполнить тишину рассуждениями и проповедями, от которых и у секретаря пропадал аппетит. Даже к новостям.
       Агапито, совершенно неожиданно для себя оказавшийся в ближайшем кругу Его Светлости поначалу чувствовал себя несколько неловко: должность секретаря посольства предполагала тесное взаимодействие с послом, но порой ему казалось, что его измерили, взвесили, оценили, признали годным подойти намного ближе - и забыли о том прямо сообщить.
       И сама поездка в Орлеан, и должность были весьма почетными, но Герарди несколько опасался Чезаре Корво - и сам не мог бы объяснить, почему, в чем дело. В сыне Его Святейшества Александра VI чувствовалось нечто одновременно и привлекательное, и опасное, а, может быть, привлекательное именно опасностью - но что именно? Секретарь не мог пока этого понять. В обращении герцог был очень прост и неизменно вежлив, на мелкие промахи не обращал внимания, любые советы и рекомендации воспринимал крайне благосклонно... сплошное удовольствие служить подобному человеку. И если не думать о том, что ему - всего двадцать три, что характер семьи Корво известен всем италийским землям, всему Толедо, и отнюдь не своей сдержанностью, что о самом любезном молодом человеке говорили... разное, то можно было бы и не волноваться; не думать не получалось.
       После завтрака де Корелла распрощался и ушел, сославшись на необходимость "пасти наших баранов" - два десятка свитских молодых людей и впрямь нуждались в ежедневном присмотре, хотя ничего выдающегося они пока еще натворить не успели, но большую часть из них Герарди считал балластом, взятым на борт не без пользы, но никакой ценности не имеющим - и был уверен, что Его Светлость относится к многочисленным спутникам ровно так же. Некоторые же из них, тот же Орсини, особо нуждались в постоянном пригляде. Пока что красавчик Джанджордано напропалую старался быть полезным, но никто ему верить не собирался, а дон Мигель - особенно.
       - Я желаю услышать о каледонцах, - герцог вытянулся в кресле, закинул руки за голову.
       Агапито уже подметил, что настроение Корво, конечно, с погрешностью, но можно определить по принимаемым позам. Если посол, даже когда его не видят и не могут увидеть посторонние, сидит прямо и строго выпрямив спину - значит, очень сильно чем-то недоволен, а если, как сейчас, устроился вольно, этакий нежащийся на солнце гепард - все в порядке.
       - О Каледонии, Ваша Светлость, рассказать довольно затруднительно. Почему? - поймал секретарь удивленный взгляд. - Ваша Светлость, вы можете, не прибегая к непристойным выражениям и сложной жестикуляции, описать взаимоотношения вашего семейства с семейством Орсини за последние двадцать лет?
       Человек в кресле коротко рассмеялся и кивнул, подтверждая, что в заданных рамках был бы совершенно беспомощен.
       - А теперь представьте себе, - продолжил Агапито, - что этих семейств пятьдесят, а смена позиций происходит примерно раз в три-пять месяцев. И никто не ждет иного.
       Вот например, лорд-протектор, Мерей, незаконный сын покойного короля - знаете, как он получил свой нынешний титул и земли? Несколько лет назад он был просто Джеймсом Стюартом. И вот, представьте, в один прекрасный день, выплывает на свет Божий его письмо к первому министру соседней Альбы, где Джеймс Стюарт выражает всяческое желание быть слугой Ее альбийского Величества в обмен на должности, земли и поддержку... тамошней гнусной ереси. Письму верят - Джеймс Стюарт уже довольно давно смотрел в альбийский лес. Смех в том, что на деле написать его он никак не мог - послано оно якобы было из Дун Эйдина в конце апреля... только самого Стюарта в Дун Эйдине в это время не было. Он как раз тайно ездил на встречу с представителем того самого первого министра, и они на этой встрече не договорились, а верней сказать - разругались вдрызг. О чем к моменту появления письма, королева-регентша знала уже из трех источников.
       Его Светлость повел головой, видимо, пытаясь уложить все элементы интриги на одной плоскости.
       - Узнав о письме, Джеймс Стюарт возмутился - он, видите ли, решил, что это его альбийские недосоюзники пытаются загнать в безвыходное положение, выставив изменником. Королева-регентша, удивительно умная женщина, тут же заявила, что письмо - подделка и клевета, а Джеймс Стюарт - верный слуга короны, а за понесенный на этой службе ущерб она награждает его землями и титулом. И стал Джеймс Стюарт лордом Мереем - и окончательно перестал понимать, чья же это была интрига. Но земли ему понравились и он даже больше года не предпринимал против королевы-регентши ничего, что для этого климата и ландшафта - поразительно.
       - А кто написал письмо?
       - Джон Гамильтон, лорд Арран. Союзник Стюарта. Его раздражало, что альбийский тайный совет уделяет Стюарту слишком много внимания в ущерб ему самому. Это выяснилось очень быстро. Первый министр был страшно зол и то, что Арран все еще ходит по земле, скорее всего, объясняется тем, что он не то второй, не то третий в каледонской линии наследования и может еще пригодиться.
       - То есть, остальные наследники еще надежнее... Кстати, кто они и где сейчас?
       - Уже помянутый лорд Арран, герцог Шательро, его сын, тоже Джон Гамильтон, и Генри Стюарт, лорд Дарнли. Этот - еще мальчик, лет пятнадцати, проживает с матерью в Альбе. Вернемся же к нашим Арранам... - секретарь улыбнулся. Имена на острове не отличались разнообразием, а семьи были весьма велики, так что в бесконечных Джонах и Джеймсах было легко запутаться. Почти как дома: все друг другу родственники. - Старший, герцог Шательро, спит и видит себя если не королем Каледонии, то хотя бы регентом, но у него отобрали этот пост в пользу вдовы покойного короля Иакова, Марии, тетки Клода и Франсуа Валуа-Ангулемов. Теперь он хочет быть хотя бы свекром какой-нибудь правящей особы...
       Герарди сделал паузу, понимая, что вот этот вот котел имен, фамилий, родственных связей и устремлений, опрокинутый на голову, собьет с ног кого угодно - сам он разбирался несколько дней, чертил схемы, обозначал связи, - но герцог махнул рукой: "Продолжайте!".
       - Сначала он пытался женить своего сына на Марии Стюарт, потом понял, что не справится и дорого продал покойному аурелианскому величеству право на руку своей королевы. С его сыном, Арраном-младшим, вы могли и встретиться здесь - несостоявшийся жених по результатам сделки получил большой кусок земли с этой стороны пролива и пост капитана королевской гвардии... Прожил в Аурелии одиннадцать лет, а два года назад, кажется, сошел с ума. Впал в ересь - нет, не в вильгельмианство, к сожалению, а в это их пелагианство островное. - О чем тут сожалеть, Герарди пояснять не стал. Открытый сторонник ересиарха Вильгельма при покойном короле прожил бы в Орлеане очень недолго, кем бы он ни был. А вот в островных ересях и схизмах на материке разбирались хуже. - Говоря кратко, он пытался здесь проповедовать, а затем решил, что лучше всего послужит делу веры, женившись на альбийской королеве... и сбежал. Его ловили всей страной - заставы на дорогах, закрытые порты. Но то ли Господь благоволит безумцам, то ли общий развал к тому времени дотянулся уже и до королевской карающей длани, но Арран ушел, добрался до Лондинума, был там принят - даже денег каких-то ему дали... и спровадили обратно к отцу. А Ее Величество очень громко, на весь зал для аудиенций инструктировала секретаря аурелианского посольства - Трогмортона, Ваша Светлость, вы с ним знакомы, он тут уже лет пять - что она не понимает причин благодарности Аррана-младшего и в предложениях его концов с концами не свела, и официально о своем недоумении и объявляет. Теперь он снова сватается к Марии. Письма пишет.
       - А делу какой веры он собирается послужить на сей раз? - улыбается герцог.
       - Я боюсь, что не могу сказать, Ваша Светлость. Трудно предсказать, какие еще перемены могли произойти в этом человеке.
       - Что же вдовствующая королева Мария ему отвечает?
       - Она до окончания траура не собирается осквернять свой слух подобными предложениями. К тому же ее окружение весьма недолюбливает младшего Аррана, а один из пребывающих здесь сторонников ее матери, вообще обещал засунуть ему письма... в полости тела, для этого совершенно непригодные. И учитывая, что отношения между ними и без того нехороши, на месте Аррана я не рискнул бы с этим господином встречаться. Полости целее будут.
       - Из пребывающих здесь? - слегка оживляется слушатель. - О ком идет речь?
       - О Джеймсе Хейлзе - он сейчас представляет в Орлеане королеву-регентшу.
       - А его угрозы следует принимать всерьез?
       - Это зависит от политической ситуации. Если Арран-младший, не будет нужен регентше живым, угрозу можно считать выполненной. Если же в нем сохранится надобность, с ним ничего не случится. Пока что Хейлз подчеркнуто ставит интересы Марии Валуа выше своих.
       - Что представляет из себя этот человек? Я уже слышал о нем, но рассказы весьма противоречивы...
       - Его отец менял сторону слишком часто даже по меркам Каледонии. И был самозабвенно предан собственным интересам. Кстати, пытался жениться на королеве-регентше, не интересуясь ее согласием. И ему это повредило меньше, чем могло бы - у него было очень много очень диких вассалов. Сын, на мой взгляд, существенно опаснее. Его мотивы неочевидны. Он еретик, но поддерживает Марию Валуа. В прошлом году он позволил Арранам сжечь свой замок... и обвалил им и их альбийским союзникам всю кампанию. Мат в три хода.
       - Подробнее! - слегка подается вперед герцог, потом опирается на широкий подлокотник.
       Прямой, спокойный взгляд, расслабленная поза - но тут обманется либо совсем простак, либо посторонний. Неудивительно: вокруг посольства творится нечто весьма загадочное, и пока что создается впечатление, что этот самый каледонский посланец и является камнем преткновения. Пока что, конечно - и это не значит, что так дело и обстоит, но Его Светлость желает знать, кто на другой стороне доски. Совершенно правильное и обоснованное желание.
       Я новостями завтракаю, а он сведениями... нет, не питается, вскользь думает Герарди. Он их собирает, отовсюду, очищает от слухов и домыслов, полирует, оправляет в уточнения и дополнения, и раскладывает по полочкам в сокровищнице. Дабы в любой момент взять нужный камушек в руки и использовать - продать, купить, обменять, соединить с другими в украшении... Не забывает раз услышанное, никогда - это уже проверено.
       - Весной прошлого года конгрегация лордов объявила регентшу низложенной - именем королевы. Подделали печать, - пояснил Герарди. - Альба дала войска и деньги, много денег. Это золото должен был привезти в страну некий Кокберн. Но каледонцы хвастливы, болтливы и неосторожны. Сведения о гонце и маршруте каким-то образом просочились в каледонское приграничье, а что знает приграничье - знает Хейлз. Он перехватил гонца и сделал это громко. Бунтовщики оказались на мели, а Лондинуму стало очень трудно отрицать, что восстание случилось на их деньги.
       - Мне нужны детали, - очень мягко говорит Корво. - Мелочи. Забавные, сомнительные, даже недостоверные. Мне нужны не только факты, мне нужны отражения, блики, волны...
       Секретарь молча кивает - он понял. Сухих фактов недостаточно. Очень легко представить себе герцога стоящим на берегу озера, например, Браччиано, и наблюдающим за тем, как кто-то бросает в зеркальную водную гладь камушки. Брызги, круги на воде, солнце дробится в блестящем отражении неба...
       - Каледонские лорды бедны, а где бедность - там и жадность, - герцог согласно кивает. - Они разглагольствуют о вере, но на самом деле готовы служить тому, кто заплатит, да еще и грызться, если соратнику досталось больше. Конгрегация, пытавшаяся сместить регентшу, никогда не преуспела бы, не будь у Марии недостатка в деньгах. Зато альбийцы очень вовремя сумели предложить им помощь, и весьма щедрую помощь. Точная сумма неизвестна, но она действительно велика.
       Секретарь останавливается ненадолго, на пару глотков кисловатого аурелианского вина.
       - Лорды настолько привыкли к постоянным изменам, что посланца Хейлза, сообщившего, что его господин хочет примкнуть к Конгрегации, встретили весьма благосклонно. Настолько благосклонно, что когда Хейлз предложил везти деньги через его земли, пообещав охрану и защиту, согласились, даже не взяв на себя труд подумать, с чего бы верному стороннику регентши вдруг предавать ее.
       Кокберн отправился в путь и действительно повстречался с Хейлзом и его людьми, после чего лишился золота и свободы. Узнав об этом, уже знакомые вам графы Мерей и Арран очень огорчились. Они отправили на розыск похитителя и золота не менее двух тысяч человек. Хейлз покинул замок Кричтон, в котором прятался, и укрылся в доме одного из своих вассалов. Дом этот, Ваша Светлость, неоднократно обыскивали - как и прочие дома в окрестностях, и, представьте себе, не нашли ни грабителя, ни денег. Хейлз же, как выяснилось впоследствии, был в доме и переоделся... судомойкой, - Герарди делает выразительную паузу.
       - Кем?
       - Судомойкой, Ваша Светлость. А роста в нем... - прикидывает секретарь, - на полголовы повыше вас.
       - Неплохо, - кивает Его Светлость, - даже более чем неплохо.
       И Агапито вдруг понимает, что его временный патрон действительно вправе оценивать качество авантюры, ибо его самого, еще в бытность лицом духовным, некогда взял в заложники, осмелился взять в заложники король Людовик, не нынешний, а его пред-предшественник, не к ночи будь помянут. Аурелианскому живоглоту очень нужен был послушный Папа и он решил обеспечить послушание самым простым и доходчивым способом. Как только аурелианская армия отошла от Ромы достаточно далеко, ценный заложник пропал. Испарился из тщательно охраняемой палатки в наглухо перекрытом лагере... а в сундуках улетучившегося кардинала вместо денег и багажа обнаружились камни вполне прозаического свойства. Разгневанный король перевернул округу вверх дном, но никого не нашел. Впрочем, судя по легкому разочарованию в тоне Его Светлости, прикинуться судомойкой ему тогда в голову не пришло.
       Он прикинулся купцом, что, как ни крути, куда проще - зато надежнее, а в случае Хейлза трудно понять, каким чудом переодевание удалось. Учитывая, что каледонец не только на голову выше многих соотечественников, он еще и в плечах соответственной ширины - и где были глаза обыскивающих? Как эту кариатиду вообще можно было принять за женщину?..
       - Дальше графу пришлось расплатиться за свою выходку. Арран и Стюарт объявили, что если он не сдастся с повинной, его имущество будет изъято в компенсацию понесенного Конгрегацией ущерба. Его поместье сожгли и разграбили, замок разрушили... но в итоге Хейлз оказался в прибытке. Альбийское золото в руках регентши сдвинуло баланс в ее пользу. Теперь аурелианские купцы, раньше отказывавшиеся снабжать изрядно задолжавших им сторонников Марии Валуа, отказали уже не менее задолжавшим им лордам Конгрегации. Альбийцы решили взять силой то, что не сумели купить, и осадили Лейт, но их быстро выбили оттуда. Хейлз там сражался, весьма успешно. Так что он рассорился не только с соотечественниками, но и с альбийцами. Регентша предпочла отправить его в Орлеан от греха подальше...
       - И что он сделал, после того как у него сожгли дом?
       - Послал Аррану вызов по всей форме. Арран его не принял, заявив, что пока Каледония занята аурелианскими войсками, честь не позволяет ему заниматься личными делами, да и вообще он с ворами не дерется. И больше из родового замка и носа не высовывал.
       Его Светлость запрокидывает голову на спинку кресла.
       - Хейлз получил за это хоть что-нибудь? От королевы-регенши?
       - Почти ничего.
       - Это плохо, - герцог не объясняет, почему.
       Этот круг на воде Герарди видит и сам. Когда сталкиваются партии, стороны щедрее всех к тем, кто может переметнуться. Если такой человек как Хейлз - за победу, за ущерб - не получил ничего, это может значить только две вещи. Либо его патрон глуп и не понимает, что графу может надоесть таскать каштаны из огня и нести потери. Либо патрон уверен, что Хейлз не сменит сторону ни при каких обстоятельствах. Мария Валуа, королева-регентша - сказочно умная женщина, которая жонглирует ножами не первый год. Ошибок первого рода она не совершала даже когда ей было двадцать лет. И, следовательно, сейчас посольству ставит палки в колеса очень храбрый, очень талантливый и не то бескорыстный, не то крайне дальновидный и целеустремленный интриган. И правда, плохо.
       - Благодарю вас, - медленно кивает герцог. - Это очень хорошая работа. Завтра я хотел бы услышать о здешних сторонниках каледонской регентши. Надеюсь, это не слишком короткий срок?
       Это вопрос, действительно вопрос и пожелание, а не приказ в форме вопроса, понимает секретарь. Его не будут торопить, позволят выполнить поручение предельно тщательно и обстоятельно. Можно отказаться - но зачем? Часть сведений уже есть, а до завтрашнего утра... вечера их станет намного больше. Герарди и сам предположил, что за рассказом о каледонцах последует вопрос о тех, кто поддерживает их здесь.
       - Если не случится чего-то чрезвычайного... - еще один благосклонный кивок.
       Дверь распахивается без стука, человек входит без доклада; секретарь не поворачивается в его сторону - и так ясно, кто это может быть. Капитан де Корелла. Остальным являться таким образом не дозволено.
       - Мой герцог, - нет, все-таки есть на что взглянуть - это не гепард, это тигр, и очень злой тигр, прижимающий уши и лупящий себя хвостом по бокам. - Простите, что прерываю ваш разговор...
       Герцог только слегка ведет головой, отметая извинения. Если прервал - значит, были причины.
       - Что-то с твоими ягнятами?
       А и вправду, что еще может быть? Корелла зол, очень зол, но не встревожен. Значит, происшествие не связано ни с войной, ни с их задачей. А вот с молодых людей из свиты станется...
       - Здесь в Орлеане есть бордель под названием "Соколенок". Это дорогое заведение, не всякому по карману. Родители радуются, когда удается продать туда ребенка. - Агапито кивает, понимающе. Исключительно мерзкий местный обычай - продавать детей в веселые дома. - От прочих борделей он отличается тем, что там не ждут, пока дети вырастут, а выдают их клиентам прямо так. Хоть младенчика, если деньги есть. Пять человек из вашей свиты, Ваша Светлость, побывали там прошлой ночью и с самого утра всем рассказывали о впечатлениях. Объясняя, как они там оказались, они сослались на ваш давешний приказ - познакомиться с городом.
       Секретарь переводит взгляд с дона Мигеля на герцога - и ему немедленно хочется уронить что-нибудь под стол, перо, например, и долго, долго его там искать. Любопытство все-таки побеждает - любопытство и знание, что он лично тут совершенно ни при чем.
       Ничего не меняется - Корво все так же сидит, закинув ногу на ногу, на губах легкая улыбка, бровь насмешливо приподнята, вот только кажется, что вокруг - почти прозрачное, зыбко дрожащее марево, словно около раскаленной печи, где плавят металл. Только сейчас плавится воздух, стекает бесцветными струями, вскипает...
       - Пригласи, пожалуйста, в малую приемную троих из них и еще человек пять-семь, кого найдешь, из тех, кто там заведомо не был, - приказывает глава посольства. - Немедленно.
      
       4.
       Чутье, привычно задумывается капитан де Корелла, или очередное случайное совпадение? Пожелай герцог увидеть всю пятерку выродков, двоих пришлось бы искать по всему Орлеану. Во дворце только трое. И десятка полтора юнцов, еще не успевших дойти до паскудного заведения. Пока что. К счастью.
       С полчаса назад Мигель вышел во внутренний двор, один из многочисленных внутренних дворов в безумной постройке, служившей дворцом правителям Аурелии. Добрым словом "палаццо" это сооружение капитан не назвал бы и под пыткой. Ходы, выходы, переходы, галереи, проходы тайные и явные, двери скрытые и открытые, и не счесть разнообразных лазов, ниш и прочих местечек для подслушивания. Ладно бы, это все так, по уму, и было бы построено. В замке покойного Сиджизмондо Малатесты тоже хватает тайных ходов и слуховых колодцев, но там-то владелец и строитель все это планировал, придумывал... а тут - само получилось. И поди обеспечь секретность и безопасность в таком-то пьяном кротовнике. Мигель обеспечивал, но злился и с нетерпением ждал отъезда.
       Во дворе прогуливались, воодушевленно болтая и перекидываясь мячом с перьями, не меньше десятка сопляков из свиты. Слушали товарища, который цветисто распинался... услышав, о чем именно юнец распинается, капитан подождал, пока болтун двинется к выходу, любезно взял его под руку и спросил, с какой стати тому вздумалось посещать подобные злачные места.
       Услышав ответ, оценив его точную формулировку, де Корелла подумал, что сейчас руку паразиту вывернет к затылку, а радостной физиономией приложит о ближайшую стену. Увы, нельзя. Высокородные свитские олухи - не солдаты... к сожалению. Гораздо глупее, гораздо бесполезнее.
       - По приказу герцога. Он же велел нам изучить город, - улыбнулся блаженный идиот.
       Мигель представил себе, что этот рассказ, с этим же объяснением, звучит в Роме - и... одобрительно покивав, вернулся во двор. Выяснять, кто еще с равным рвением выполняет приказы Чезаре. Таковых оказалось всего пятеро. Да, тут втихаря не придушишь и в местную реку не выбросишь - был бы один извращенец, случилось бы с ним досадное происшествие в чужом городе. И очень кстати, король Аурелии мог бы огорчиться - и зашевелиться. Но пятеро - увы.
       Пятеро молодых дураков - старшему двадцать один - играющих не с собственной репутацией, с чужой. И не папаш своих, всех этих Орсини и Бальони, Нечистый бы с их репутацией, и так хуже некуда. С репутацией Его Светлости герцога Беневентского, а это Мигель де Корелла считал совершенно непростительным делом. Только самому решать этот вопрос уже поздно. Значит, придется беспокоить Чезаре...
       Приказ капитана заинтересовал. Догадаться, что именно последует за таким странным приглашением, он не мог - да и не хотел догадываться, герцог умел преподносить настоящие сюрпризы. Уже ясно одно: приватной выволочкой без свидетелей выродки не отделаются. Но - почему не все? Почему только трое? Ладно, поживем - увидим, выловить бы хотя бы троих, пока не разбежались. Манит свитских балбесов ночной Орлеан; дома половина спрашивала у отцов и старших братьев, можно ли прогуляться с приятелем до полуночи, а тут вместо строгой родни - снисходительный молодой герцог, он поводья ослабил... вот компания и отбилась от рук.
       - Синьоры, вас приглашает к себе Его Светлость. Извольте подождать в малой приемной, - двое неразлучных дружков собрались к выходу? Придется изменить планы на нынешний вечер.
       - Синьоры, я рад вас видеть, - и не вру, рад, ибо вы-то, в отличие от предыдущих двоих, ночевали во дворце. - Герцог ждет вас в малой приемной. Всех троих, прямо сейчас.
       - Вам приказано явиться в малую приемную, - и лучше бы поторопиться, право слово, но это юный Бальони поймет и сам... Морщится на слове "приказано", хватается за широкий берет. Да, продемонстрируешь жителям Орлеана свой роскошный головной убор в следующий раз...
       Малую приемную Мигель недолюбливал - привычно тесно, привычно душно, но еще и обивка на стенах темная. Даже не разберешь, сколько ни приглядывайся, черный это цвет, синий или тухлой морской волны; чернильный какой-то, и отлив такой же ржаво-радужный. В Орлеане, конечно, не то что дома - здесь каменные стены не покроешь штукатуркой и росписью, а покроешь, так в первую же зиму чахотку наживешь. Но могли бы уже и повеселее что-нибудь выдумать. И ведь заново же обставляли покои к визиту посольства, а выглядит все - как будто жили уже лет десять. И стены эти лоснящиеся, и пыльно вдобавок.
       Ничего, для этих гостей - в самый раз. А пестроты и яркости они добавят столько, что красок будет даже слишком. Из всех только двое одеты прилично, то есть, на толедский манер, в черное, и то лишь потому, что подражают Его Светлости. Остальные - радуга, да и только. Если в радугу добавить розовое, белое, сиреневое, малиновое, терракотовое... а также шелк, парчу, бархат, кружево, золото и серебро, изумруды, рубины и сапфиры, - скептически разглядывал вверенное ему стадо де Корелла. Богатое стадо, ничего не скажешь. А вот элегантности ни на серебряный джильято.
       Весь десяток не слишком любезно приглашенных чинно разместился по креслам и диванам - как есть стая павлинов вышла на прогулку, и голоса такие же. Места в малой приемной хватило бы и на вдвое большее число гостей, но - сколько велено, столько и пришло. Трое посетителей борделя сидели спокойно, трещали помаленьку, косились на Мигеля, вставшего у стены напротив окна. Подвоха явно не чувствовали - не их же одних позвали. А еще с компанией. Значит, получат очередное поручение.
       Будет вам поручение, мрачно подумал де Корелла.
       Всунулись две хорошенькие девицы из дворцовой прислуги, быстренько расставили вокруг гостей сладости - сушеные фрукты, цветной сахар, - ушмыгнули так же тихо, как и появились. На щипки и попытки завязать беседу не отреагировали. Мигель отметил наиболее общительных - младший родственник Орсини, дальний родич кардинала делла Ровере, еще один из Альберини. Из агнцев, все трое. Козлища обслугой не заинтересовались. Капитан сдержал язвительное хмыканье - ну да, теперь прислуга нам не по чину, нам подавай изысканные развлечения...
       Герцог задерживался. Гости начинали скучать.
       Раз опаздывает, значит ничего важного. Или что-то неожиданное задержало. А вот когда герцог, войдя, не ответил на приветствия, сел и начал смотреть на них, молча, как астролог на особо бессмысленное сочетание звезд и планет - и с карты не вычеркнешь, и предсказания не составишь - тут уже в глазах молодых людей и беспокойство появилось. У всех.
       Задавать вопросы им мешали правила этикета, о нем-то помнили и агнцы, и козлища. Чем дольше тянулось молчание, тем больше становилось вопросов. Наконец, набралось до края, до передних зубов - а пришлось молчать дальше, давиться тревогой и дурными предчувствиями. Альберини украдкой покосился на капитана, но тот смотрел поверх голов, в узкое окно.
       Нетерпение и страх осели пеной на браге, оставив тоскливое ожидание уже совершенно чего угодно. И, капитан де Корелла мог бы поклясться в том на Библии, весь десяток гостей с радостью встретил бы и приказ покончить с собой прямо здесь, не сходя с места. Младший Орсини еще и спросил бы, каким образом угодно это Его Светлости. Хороший мальчик, пока еще - хороший.
       - Господа, я собрал вас здесь, чтобы сообщить вам одну неприятную новость, которая, как я подозреваю, не дошла до вас. На месте Содома и Гоморры сейчас находится Мертвое море.
       Молодые люди изумленно переглядываются.
       - Те, кто бывал в Святой Земле, - невозмутимо продолжает герцог, - рассказывают, что плавать в этом море можно разве что в полном вооружении. Человека без доспехов вода выталкивает. Но тем, кто жил в этой долине, когда она стала морем, пришлось солоно.
       Герцог, будто в задумчивости, наклоняет голову к плечу.
       - А знаете, почему для Содома все так плохо кончилось? Их погубило любопытство. Пока они занимались своей содомией друг с другом и с подручными животными, Господь, в бесконечном милосердии своем, был готов пощадить их даже ради десяти праведников. Как пощадил потом город Сигор ради Лота и его дочерей. Но содомлянам потребовалось новое блюдо. Им захотелось ангелов. Конечно, случай редкий, упустить не хочется, но не силой же, право. Но, увы, жажда невинности оказалась так сильна, что горожане пытались вломиться в дом, даже когда гости поразили их слепотой. Наверное, они полагали, что наощупь тоже не ошибутся. И тут Господнему терпению пришел конец.
       Мигель с интересом смотрел на четыре затылка и шесть профилей. Место было выбрано удачно. Затылки сами по себе не слишком выразительны, а вот спины могут выдать куда больше, чем лица. Вот Джулио Альберини, самый непоседливый, даже вертлявый, мелко дрожит плечами - ему смешно. А шестнадцатилетнему Марио Орсини еще смешнее, светловолосый мальчишка уже совершенно ничего не боится, он смеется в голос и едва ли не аплодирует. Герцог шутит. Очень весело. Еще двое тоже собираются хихикать, лица уже расплываются в дурацких улыбочках.
       Ну-ну.
       - C моей стороны было бы пределом гордыни равнять себя с Господом, - говорит герцог. - Я грешный человек, как и все потомки Адама, кроме одного. И предел моему терпению лежит гораздо ближе. Я также не способен пролить огонь и серу на города, - Чезаре вздыхает, ему явно жаль, что это не так, - но в данном случае это и не требуется. А вот на то, чтобы участь некоторых любопытствующих сравнялась с участью жителей Содома, хватит и человеческой мирской власти.
       Хихиканье обрывается - как ножом отсекли. Замершие гости осторожно, очень осторожно переглядываются.
       Вот теперь начнется самое забавное. Из семи невинных трое или четверо могут догадаться, о чем идет речь. И о ком. Остальные - вряд ли, и им очень, очень интересно. Внутри пока, под страхом и парализующим недоумением. Интересно, в чем же именно дело. Интересно, кому они обязаны подобной проповедью. Кто виноват.
       А смотреть на троих козлищ еще приятнее. Особенно на Джанджордано. Приятель-то его уже сообразил, что происходит, и теперь думает об одном: как себя не выдать. В кои-то веки плотно закрытый рот и голоса не слышно. Чудо как оно есть. А вот Джанджордано ерзает, вертится, хлопает выразительными бараньими глазами... и не понимает. Удивительный человек. Вроде бы и не дурак, но - дурак. Редкостный. А уж догадливый какой...
       - И если я узнаю, что кто-либо из вас опять возжелал чистоты и невинности больше, чем следует - этот возжелавший позавидует жителям Содома. Мы посольство, господа. В этом доме действуют законы Ромы, а не законы Аурелии. Надеюсь, вы их помните.
       Человек, чье терпение не могло равняться с Господним, обвел слушателей взглядом - спокойным, ясным, без малейших признаков гнева.
       - Признаться, я удивлен, что такое вообще могло случиться. Я считал, что в моей свите нет никого, кроме мужчин.
       Санта Кроче - рыжеватый, светлокожий - идет роскошными алыми пятнами. Очень старается не покраснеть. Чем больше старается, тем быстрее краснеет. Похож на наливное яблоко, спелое, летнее - ткни ногтем, из-под шкурки брызнет сок. Только этот наливается дурной кровью. Печальное положение: тебя прилюдно оскорбили, а ответить - себе дороже.
       А до Джанджордано дошло, о чем речь, но не дошло, в чем дело. Что тут такого? Приятно провели время, как жаль, что дома нет ничего подобного - об этом он распинался чуть раньше, когда Мигель его и услышал.
       Мне, думает капитан де Корелла, легче поставить себя на место жителей Содома. Ангелов, в конце концов, не каждый день встречаешь. Свойства их неизвестны. Может быть, они совершенно неотразимы. Если судить по фрескам, так и есть, да и признаков мужественности в облике не несут. Совсем. Я бы, может быть, и сам не отказался подмигнуть какому-нибудь ангелу, а там видно будет... в общем, поведение содомлян хоть понять можно. А Господа - тем более, за такое обращение со своими подчиненными Мигель и сам бы разразил всех и вся. Насколько хватило бы огня и серы. История дурацкая, но простая. А Джанджордано? Представлять себя на его месте не хочется. Тошно.
       Случись нечто подобное при штурме какого-нибудь города, капитан де Корелла не удивлялся бы, не раздумывал - а попросту съездил бы Орсини и его соратничкам эфесом по зубам, и все дела. Кровь и азарт делают со многими странные вещи. И не такое еще видали - и не так уж сложно все это пресечь. Отойдут - сами все поймут.
       Но вот так вот средь бела дня, то есть, средь темной ночи, прийти и выложить сколько-то дукатов за... он, кажется, про восьмилетнюю девочку говорил. Пакость какая...
       - Не могли бы вы... - браво начинает кардинальский родственник, думая, что ему позволено больше, чем прочим, и тут же осекается, робко мямлит: - объяснить...
       - С удовольствием! - Очень своевременный вопрос, хоть никто и не разрешал задавать вопросы. Капитан слегка передергивается. Неудивительно, что делла Ровере так спекся. У Чезаре очень добрый взгляд и приветливая улыбка. И отличный аппетит, это очевидно. - Видите ли, друг мой, я всегда был уверен, что мужчиной можно назвать лишь того, кто способен вызвать в женщине благосклонность. Желание. Страсть. Некоторые могут добиться ее, лишь демонстрируя размеры кошелька - но алчность, хоть и грех, тоже чувство. Хоть какое-то, а порой и очень сильное. И вполне добровольное. А вот как назвать того, кто способен только покупать право на насилие? Даже не завоевывать его силой оружия. Покупать. И отчего же такое происходит? У меня есть только одно предположение: от твердого знания, что иным путем ему не добраться до женщины, как не укусить свой локоть. С кем же случается такое несчастье? С калеками, лишенными мужской силы, скажете вы? Но, синьоры, мы ведь не дети, мне ли вам объяснять, что есть много способов доставить женщине удовольствие, - герцог подмигивает, но заговорщической усмешки не выходит. Что-то жесткое и издевательское. - Стало быть, то о чем я говорю - удел бессильных, бездарных и ни на что не способных. Разве можно назвать подобное жалкое существо мужчиной? Или, может быть, кто-нибудь думает иначе? Кто-то хочет поспорить?
       Желающих спорить не находится. Почему-то. Кажется, все присутствующие, виновные и не виновные, желают сейчас только одного - куда-нибудь провалиться. Хоть на дно Мертвого моря, в полном вооружении. Почему-то герцога, когда он говорит об участи Содома, легче слушать, чем когда он говорит о том, что происходит между мужчиной и женщиной. Внимание к подробностям и спокойное любопытство и в первом-то случае вызывают оторопь, а уж во втором, кажется, вовсе не могут быть свойственны существу с горячей кровью.
       - Я, - улыбнулся герцог, - не желаю, чтобы в Орлеане говорили, что в моей свите состоят каплуны. Даже если так оно и есть.
       Переход к угрозам молодые люди, кажется, восприняли с облегчением. Это им привычно, хотя от Корво они еще ничего подобного не слышали, но привычно. В отличие от назиданий о любви и страсти из тех же уст, а тут привыкнуть даже и мне сложно. Царапается что-то в этой проповеди, как хорек за пазухой.
       Это, наверное, моя вина, уныло думал капитан, пока притихшие гости расходились. Не пройдет и часа, как они примутся живо выяснять, о ком же говорил герцог, и кто те самые пресловутые "бессильные и бездарные". Пятерка будет запираться и молчать, говорить, что они пошутили и на самом деле в паскудном заведении не были, клеветать на других; остальные - следить друг за другом денно и нощно, ожидая повода высмеять и отомстить. До отъезда ни один не подойдет к "Соколенку" на сотню шагов - отлично. И ничья честь не задета. Тоже неплохо, учитывая, что у всех этих сопляков весьма родовитые папаши. Жаловаться им не на что. А признаваться в том, что натворили, они едва ли захотят. За подобные увеселения можно и от Паоло Орсини больно схлопотать...
       ...и все-таки чего-то я ему не объяснил, не смог. Должен был, а не смог.
       Де Корелла вспомнил хмурого подростка, которого кардинал Родриго Корво отправил учиться в университет Перуджи. В компании дона Хуана Бера для наставлений по духовной части и Мигеля де Кореллы - для охраны и присмотра. Мигель тогда не знал, радоваться ли, что кардинал доверил ему среднего сына, или сердиться: в двадцать пять лет оказаться воспитателем мальчишки... да что он, калека, уже отслуживший свое с оружием в руках?
       Служить с оружием - и разнообразным - ему пришлось с первого же дня. Четырнадцатилетнего студента Мигель де Корелла интересовал только в этом качестве, но зато будущий служитель Церкви желал упражняться ежедневно. И еженощно. Отец мечтал увидеть сына на папском престоле, а вот о чем мечтал Чезаре?.. нет, учиться-то он успевал, блистал в университете, старый - казавшийся тогда Мигелю старым, сорокашестилетний - дон Хуан Бера был им весьма доволен, слал в Рому хвалебные письма.
       У дона Мигеля с письмами получалось хуже - кардинала Родриго, наверное, порадовало бы, что сын отменно для юноши управляется с любыми мечами, бретой, копьем и стилетом. А также с алебардой, пикой, арканом, удавкой, арбалетом, глефой... если вспомнить все, что желал опробовать кардинальский отпрыск, получится опись оружейной залы богатого замка. Порадовали бы - до определенной степени, - например, успехи на охоте, но отцовской волей мальчику было велено изучать каноническое право, а не военное дело. Воином кардинал желал видеть старшего сына. И о чем было ему писать? О том, что сын послушен, вежлив, крайне рассудителен... и коли уж ему не позволяют фехтовать вместо лекций, требует занятий вместо сна?..
       Остановился ретивый ученик на двуручном мече и тяжелой брете. Через год. И примерно тогда же начал говорить с Мигелем, произнося больше двух фраз подряд. И улыбаться. Иногда. Он не умел. Но очень хотел научиться.
       Чтобы не удивлять и не пугать подданных без нужды.
       - Мигель, останься, - окликнул его герцог, когда капитан уже собрался уходить следом за гостями.
       - Я вернусь с вашим мечом, - не оборачиваясь, ответил толедец.
      
       5.
      
       "И подумайте, отцы мои, откуда взяться ереси в словах "человек есть мера всех вещей", если сам Господь повелел Адаму дать имена всему живому? "...И привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей." (Бытие 2: 19) Как мог бы Адам сделать это на том языке, что существовал до Вавилонского смешения, на том языке, где слово есть истина, если бы не мог собою измерить все, что есть в мире?
       Ибо воистину прекрасен и удивителен человек - и нет во всем Творении подобного ему, а сам он сотворен по образу и подобию Бога. Всему на свете положил Господь неизменные природу и предел, и даже наивысшие из ангелов способны быть только тем, чем они есть - не более и не менее. Но человеку Бог даровал свободу следовать душе своей. Поддаваясь страстям и смертному греху, уподобляется человек животным и даже растениям, и это признано всеми. Разве не говорил Магомет: "Тот, кто отступит от божественного закона, станет животным и вполне заслуженно"? Но устремив свой разум к познанию и созерцанию, а волю - к добру, становится он сыном и подобием своего Отца Небесного"
       Он аккуратно положил перо на полочку рядом с чернильницей. Присыпал бумагу песком. Это еще не мысль, это зародыш мысли, ему нужно полежать, оформиться, созреть. Может быть, взрослым он будет выглядеть совсем иначе - как детеныш человека сначала похож на головастика, потом на рыбу, потом на змею. Человек больше всех, потому что вмещает в себя всех. А его самого вмещает только Бог... и то неизвестно, потому что проследить за развитием после смерти пока не получается.
       А мысль пока - сырая, мятая, неоформленная. Есть люди, которые могут сразу положить на бумагу то, что хотели сказать, и именно так, как хотели. Он не завидовал им. Никогда не знаешь, что окажется ценным. Многое растет из оговорок, из ошибок, даже из неправильно поставленной запятой. Когда высказывание совершенно, оно равно само себе. Оно закрывает двери.
       Может быть, именно поэтому так немного людей по-настоящему разбирается в алхимии. Не понимает, почему Великое Делание отнимает жизнь и почему нет единого рецепта. Конечно, нет. И не может быть. Потому что алхимик творит не только философский камень. Он в первую очередь творит себя. И вылупившийся дракон - в каком-то смысле только побочный продукт. Обычно, к тому времени, уже не нужный. Зачем великому алхимику бессмертие на земле? Застыть в одной форме, не знать, что будет дальше... смешно.
       Бартоломео Петруччи положил черновик на стопку таких же. Ему не нужно было надписывать разрозненные листки - он никогда не путал одну мысль с другой. Окна на север, в небе плоские перистые облака. Ни синее, ни белое не выгорели еще до ровного летнего блеска. Рыжее полированное дерево стола, черный письменный прибор... новый лист, не совсем новый конечно, изводить чистую бумагу на черновики - расточительство, которого он не может себе позволить. Но сторона, обращенная к нему, свободна от записей и готова к работе. Перо... А пальцы в узлах уже, как у старика. Нужно больше двигаться, работать руками, не забывать поесть... трата времени. Слишком много всего вокруг - в мире, в книгах, в голове - чтобы отвлекаться.
       Бартоломео хрустит пальцами, слышит, как суставы встают на место. Для мира вовне он все меньше Бартоломео Петруччи и все больше Бартоломео да Сиена. Для потомка знатного рода это не имя, а оскорбление - только безродных или незаконнорожденных можно именовать по месту рождения, а не по фамилии. Но Петруччи много. И даже "тех самых" Петруччи много, большая у него семья, разветвленная, не обеднеет. А Бартоломео-сиенец в мире один.
      
      
       - Я просто хотела танцевать... я не думала, что... я не хотела никого пугать... Альфонсо... - Слова не желали складываться во фразы. Обидно - гордишься своим красноречием, знаешь, что мало в Роме женщин, которые сравняются с тобой в умении облекать мысли в слова, а потом...
       Гость деликатно взял ее ладонь. Какой, все-таки, приятный и учтивый человек. Просто сидит рядом, слушает бессвязный лепет, и - хорошо. Даже почти и не страшно уже. С Альфонсо хуже. Утешает, сочувствует, выговаривает - все нежно и заботливо, но так напуган, что ему трудно держать себя в руках. Словно прикасаешься к перетянутым струнам, страшно. За нее боится, понятно - но тяжело. А этот, получужой человек, друг мужа, друг семьи - с ним легко. Можно думать только о себе. Можно даже плакать и не опасаться, что напугаешь - что тут страшного, женские слезы - вода, смешно бояться воды, ведь правда?
       Наверное, все дело в том, что гость - уже почти старик. Многое в жизни видел, многое знает, да, и как утешать глупых женщин - тоже. Просто слушать. И совсем не волноваться. Последнее - самое главное, ну кто бы им всем объяснил раз и навсегда?
       - Спасибо, что навестили меня...
       - Ну что вы, монна Лукреция. Кого же звать, когда нужна помощь, как не друзей? Вы не хотели никого пугать, и, уж конечно, вы не хотели того, что случилось. Вам казалось, что ваших сил хватит, чтобы дойти до края мира - что там несколько лишних кругов в танце...
       - Да, - печально вздохнула Лукреция. Так и было. Так и должно было быть... за что Господь так жесток к ним с Альфонсо? За грех и ложь? - Отец тоже огорчился. Мне так стыдно...
       - Монна Лукреция, вам нечего стыдиться. Я не могу назвать себя врачом, но я изучал медицину и особенно - устройство человеческого тела. - Бартоломео да Сиена улыбается жене своего молодого друга. - Да и вы сами ведь интересовались анатомией, так что вы прекрасно меня поймете. Вы здоровы, просто удивительно здоровы и сильны, заботитесь о себе и ведете размеренный образ жизни. Все ваши жизненные соки пребывают в равновесии. Если плод покинул ваше тело из-за такой мелочи, как лишний танец, значит, он не прижился - и вам не было суждено доносить его до срока. Это просто случилось бы на неделю или две позже.
       - Но почему?.. За что? Я так люблю своего супруга, я так хотела... - Глупости, опять получаются глупости. И весь позавчерашний день был глупостью - и поездка с дамами, и вечерние танцы. Ну почему она такая глупая? Нужно же было подумать.
       Отец сердится. Альфонсо боится. Даже Санча переживает, хотя сама она на все готова, только бы не забеременеть... глупая.
       Лукреция осторожно повернулась набок, взяла с блюда рядом желтое яблоко, откусила. Невкусное. Осеннего урожая, кожица дряблая, никакого сока. Противным яблоком хотелось швырнуть в стенку, но тогда кто-нибудь прибежит выяснять, зачем она стучала. А все уже так надоели, хлопочут вокруг, пошевелиться не дают, зато постоянно допекают вопросами. Книгу отобрали - вам лучше слушать чтение, музыка может вам повредить... спасибо, что гостей пускают. Не всех. Но Бартоломео - друг Альфонсо и человек исключительной учености.
       И просто очень хороший человек. Сидит вот, выслушивает всю эту чушь... а ничего другого в голову не приходит.
       - Но это не имеет отношения к любви. Монна Лукреция, возьмите свою руку, посчитайте пульс сами. Помните - под "Радуйся, Мария"? Видите, сильный и размеренный. А что чуть быстрей, чем нужно, так это потому, что вы волнуетесь. Что и неудивительно в вашем положении. Монна Лукреция, поверьте мне - это все равно бы случилось. Так бывает. Это ничья вина. Может быть, ребенок был больным и слабым. Может быть, просто одна из тех случайностей, с которыми мы ничего не можем поделать... Но ваши дамы, поверьте мне, говорят вам глупости. Да, тяжелый труд вреден и беременным женщинам, и кормящим матерям. Но вы не носили корзины со щебнем или даже с бельем. Вы не работали от зари до зари. То, что вы делали, не могло повредить здоровому ребенку. И вы не упивались вином. Вы не позволяли себе излишеств. Просто природа почему-то обошлась с вами жестоко.
       Как бы заставить себя ему поверить, думает Лукреция. Ему, а не всем, хлопочущим вокруг. Со всеми их назиданиями, нотациями, страхами, страшными обещаниями...
       Спальня затемнена - плотные занавеси на окнах, горит только половина свечей. Дамы и служанки передвигаются на цыпочках, говорят шепотом, по толстым коврам ходят, словно по звонкому камню; но разве заснешь? Два дня она только и делает, что спит, спит, спит - сколько можно уже? Не поймешь даже, от чего кружится голова - то ли от болезни, то ли от того, что все время дремлет, но от горького травяного настоя глаза закрываются сами собой. Сон все равно не идет, а вот плакать и капризничать хочется. Мерзкая трава, зачем она только нужна - а поди попробуй с медиком поспорить. С ним поспоришь... да и отцу тут же доложат. Вот синьор Бартоломео говорит, что она ни в чем не виновата. Так за что такое наказание?
       Сидящему рядом человеку лет побольше сорока, у него правильное лицо, строгое; не из тех, что нравятся Лукреции, слишком уж аскетичное, но такое и должно быть у философа, исследующего человеческую природу. А пишет он хорошо, на прекрасной латыни - и без всякого чванства всегда готов объяснить любое непонятное место. От него никогда не услышишь жалоб на ограниченный рамками практического женский ум. Не то что от некоторых... многих, в общем... включая старшего брата.
       Вспомнив о брате, Лукреция поняла, что только-только восстановленное спокойствие куда-то улетучивается, словно сквозняком его выдувает. Он же в своей Аурелии с ума сойдет... Господи, ну что ж такое? И не объяснишь же, что и жива, и здорова, и, что бы там не кудахтали придворные дамы, ничего страшного уже не случится. Да я через неделю опять танцевать буду!..
       - Монна Лукреция, вы сейчас совершаете ошибку, - кажется, он заметил вновь охватившее ее беспокойство. - Очень распространенную ошибку. Когда с людьми случается беда, им хочется верить, что они могли бы ее избежать, если бы вели себя правильно. В половине случаев это так. А во второй половине - это просто страх перед тем, что беда повторится снова и они опять окажутся беззащитны перед ней. Проще считать себя виновным, чем беспомощным. Но вы не виноваты. Это горе нельзя было отвратить. Нужно поблагодарить Бога, что не случилось худшего, и жить дальше.
       - Спасибо... вы правы. - Так и есть, и она во второй половине. Нет ничего страшнее беспомощности, а ее слишком много. - Но я думала о другом. Мне придется написать брату... и я не знаю, как.
       - Если вы готовы принять мой совет, не пишите ему ничего. Он вас любит и будет беспокоиться, а помочь ничем не сможет - и в его воображении все происшествие предстанет в настолько ужасном свете... - Бартоломео улыбнулся, тоже взял яблоко, покрутил, положил на место. - Монна Лукреция, мужчины, если они не врачи и не философы - страшные трусы во всем, что касается беременности и родов. Они ничего тут не могут сделать, и знают это. Это многократно умножает их страх.
       Какая странная мысль... нет, не о мужском страхе, тут синьор Петруччи совершенно прав, но... она же никогда так не делала, никогда ничего не скрывала... но и брат никогда не уезжал надолго в другую страну. Как не вовремя, ну почему же именно сейчас, и как же его не хватает!
       Ох, да что ж такое с ней? Это ведь уже не глупости, это уже совсем неподобающая дурость. В Аурелии сейчас решаются важнейшие дела, для всей семьи наиважнейшие, а для Чезаре в первую очередь. Для брата эта поездка самое главное дело, нужно, чтобы все прошло хорошо, а тут она со своими неприятностями; брат, конечно, из Орлеана сюда не сорвется, к счастью, слишком далеко - но ему будет очень хотеться... нельзя. Нельзя мешать мужчинам, когда речь идет о большой войне, и особенно - если сама во всем виновата.
       И Альфонсо нужно будет убедить, и отца. Они должны понять. Пусть только попробуют написать брату об этом... об этом досадном пустяке! А к возвращению Чезаре... ну, там видно будет.
       - Я не знаю, как вас благодарить...
       - Выздоравливайте, монна Лукреция. И становитесь прежней. Рассказать вам что-нибудь веселое?
       - Я всегда рада вас выслушать, синьор Петруччи! Особенно ваши забавные истории, особенно сейчас, - и даже не нужно заставлять себя улыбаться... он обязательно расскажет что-нибудь смешное. По-настоящему смешное, а не такое, над чем приходится смеяться из вежливости.
       - Вы помните госпожу Пентезилию Вазари, ту, что вырезала ваши четки?
       Как же тут забудешь? И четки чудесные, из абрикосовых косточек и на каждой - сцена из Писания, и маэстро Вазари - красавица и умна как мужчина, а уж весела...
       - Она, представьте, влюбилась в племянника кардинала делла Ровере, в настоящего племянника, сына его сестры, этого лоботряса Раффаэле. А он с ней переночевал - и бросил. Исключительно глупый молодой человек, счастья своего не понял. Госпожа Пентезилия очень горевала, а тут ей одна церковь в Болонье и закажи алтарь, деревянный. Так она выбрала центральной сценой бегство Иосифа от жены Потифара. И себя с Раффаэле там и изобразила - в подробностях. Заказчики, правда, немного удивились - но по самой сцене не скажешь, до или после Иосиф от жены начальника без покрывала убежал, а Писание велит считать, что до... А портрет опасных мирских страстей получился очень убедительный. Как сказала госпожа Пентезилия: "Не пропадать же добру..."
       Лукреция сперва улыбнулась, потом не выдержала и расхохоталась в голос. И смеялась до тех пор, пока не прибежали служанки, а с ними и медик Пере Пинтор. Толедского врача, отцовского любимца, Лукреция побаивалась: человек строгий, суровый, а если дело доходило до нарушения его предписаний, так и склонный к гневу. К счастью, синьор Бартоломео немедленно завел разговор о приобретенной накануне новой и редкой книге, чем и отвлек громы и молнии от головы пациентки. Но веселье безнадежно закончилось.
      
       Иногда ему хочется торговать сладостями. Жженым сахаром, орехами в меду, глазироваными фруктами, лимонным льдом. Сладости тоже недешевы, но зато все знают, как они хороши - даже те, кто никогда не пробовал. На них смотрят, ими восхищаются, у детей зажигаются глаза.
       Сладости любят все. А книги - только те, кто с ними уже знаком. И не всегда за то, за что следовало бы. Любят за переплеты, за редкость, за цену, за уважительный взгляд других знатоков. Не за возможность поговорить с живыми и мертвыми.
       Конечно... люди. Что уж тут. Достаточно вспомнить, что они сделали с одной-единственной и не самой сложной на свете Книгой. Из-за сортов жженого сахара хотя бы не воюют.
       Но жженый сахар мертв. Его не требуется проветривать, протирать, с ним нет смысла разговаривать, он не задохнется в темноте, не выгорит на солнце. Для него не нужно придумывать полки, расставлять светильники... от него дом не пахнет смолой, воском, клеем и немного - хрустким, сухим летним воздухом. Если в книжной лавке тесно и пахнет пылью, и нечем дышать - это плохая лавка. Хорошие книги можно найти и там, чего не бывает, а вот за хорошими книжниками нужно идти в другие места.
       Постоянный покупатель, почтенный синьор, обычно приходит по вечерам, когда Абрамо уже думает, что пора закрывать лавку. Кому вечером нужны книги? Особенно, если торговец ворчит и не позволяет подносить светильники слишком близко к страницам. Проклеенная бумага вспыхивает легче соломы, а не каждый хочет платить за убыток. Синьор Бартоломео - порядочный покупатель, если бы с ним случилась такая неприятность, то обязательно рассчитался бы. Но с ним не случается, он книги любит и никогда себе не позволит никакого непотребства.
       А еще по его рекомендации в лавку Абрамо иногда приходят такие же добропорядочные любители книг, не все богаты, но в книготорговле важны не только круглые дукаты, а и возможность узнать о редкой рукописи, о новой печатной книге с севера или северо-запада, о том, что делается в мире... да и вообще ученая беседа - дороже золота. Даже если совершенно даром.
       Порядочный покупатель синьор-сиенец, один недостаток - небогат. Иногда не покупает книги, а берет почитать. Случается, продает из своего собрания, чтобы приобрести что-то другое. Это хорошо, это в прибыль. Частенько то, с чем расстается синьор Бартоломео, просят прислать в другие города, и это тоже в прибыль.
       И само то, что он сюда заходит, приводит в лавку и других людей, менее внимательных, более щедрых. А эти люди любят прихвастнуть не только золотом, но и знанием, близостью к тем, кто принимает решения.
       Это тоже выгодно. И вполне безопасно. Если бы синьор Бартоломео желал заниматься политикой, он остался бы дома, в Сиене, и не нуждался бы в патронах. Он мог бы тогда покупать какие угодно книги, только у него не было бы времени их читать. Он безопасен - и это едва ли не самое главное.
       - Возможно, - говорит сиенец, снимая с круглого стеллажа старый свиток с арабским трактатом о душевных болезнях, плохой список, да еще и конца у рукописи нет, - заглянет к вам скоро один покупатель... не бойтесь драть с него три шкуры, дорогой мой Абрамо, все равно платить по счетам будет Папа. И если у вас к тому времени найдется полный труд аз-Захрави, тот самый - вы не пожалеете о времени, потраченном на его поиски... Вашего гостя, видите ли, интересуют не только результаты, в конце концов, они в значительной мере устарели - вот, мы уже и зубы научились вставлять, и инструментарий у нас не в пример прежнему - но сам ход мысли. А в этом смысле "Аль-Тасрифу" нет цены.
       - Что за покупатель такой? - оживляется хозяин, до того клевавший носом на своем табурете. Разбудили до рассвета... дети, богатство мужчины. Если кто-то из папского окружения, то Абрамо до конца дней своих будет переплачивать синьору Бартоломео за каждую книгу, и сыновьям завещает...
       - Пере Пинтор, - улыбается синьор Бартоломео. Хороший человек. Сам делает подарок и сам рад. - Личный врач Его Святейшества.
       - Толедец? - притворно огорчается Абрамо. - Продавать толедскому врачу книги - все равно, что Ибн Зухра учить, как кровопускание делать... где же я возьму то, что ему будет интересно?
       - Старые книги. Старые, разные, как побольше. И, друг мой, все, что касается хирургии. Редкости, курьезы. Ваш визитер относится к этому направлению медицины с особой нежностью. В конце концов, он из-за него покинул дом.
       - Как так? - Абрамо изумляется уже вполне по-настоящему. - Что есть в Роме, чего нет в Толедо? Кроме Папы, конечно...
       - Вы неправильно ставите вопрос, мой друг. Спрашивать нужно, что есть в Толедо и чего нет в Роме.
       - Ох... неужели, - даже зная, что в лавке посторонних нет, и под окнами нет, и под дверью, Абрамо все равно понижает голос до шепота, - синьор чернокнижник?
       А хотя бы и чернокнижник, думает он про себя, найдется и для него трактат.
       - Упаси Господь... да разве я направил бы к вам человека, который занимается такими глупостями? Синьор Пинтор, видите ли, очень предан своему делу. Он, можно сказать, своими руками восстановил в Валенсии медицинский факультет... и он не любит, когда пациенты умирают. Вот он и предложил после каждого случая смерти делать вскрытие, чтобы определить причину и понять, что помогло, а что повредило. Врачей в городе на это хватит, а лет двадцать-тридцать такого опыта и никакая болезнь перед нами не устоит... Ну вы представляете, мой дорогой Абрамо, что сказали добрые валенсийцы на такое предложение?
       - Представляю, - вздыхает Абрамо. Добрые ромляне сказали бы примерно то же самое. Ну, не все. Соплеменникам аз-Захрави могло бы и понравиться... некоторым, а вот родичи и собратья Абрамо по вере тоже очень оскорбились бы. Всей ромской общиной, наверное. Пришлось бы Абраму Мерсиаро помолчать и заболеть, пока говорят о таком ужасном деле - не врать же, что тоже согласен, с тем, что ужас-ужас... - Какой смелый и решительный синьор! Его, часом, камнями не побили за такие предложения?
       Синьор Бартоломео оборачивается, складывает руки перед собой, ладонь к ладони... вот сейчас он похож - не на чернокнижника, а на мага или звездочета со старых рисунков, только расшитого золотом колпака не хватает. А на кого похож сам Абрамо? На фамилиара, получается - маленький, кругленький, сидит на табурете и весь волосами зарос.
       - Городской совет решил, что пристойнее будет передоверить дело Трибуналу. Ну а ученый доктор оказался сообразительней, чем многие другие на его месте. И опередил визитеров на несколько часов. Добрался сюда, нашел коллег. А Его Святейшество, как узнал об этой истории, назначил синьора Пинтора своим личным медиком - чтобы вопрос о выдаче даже и не вставал. А потом понял, что тот и впрямь хороший врач. Но вот библиотека его так и осталась в Валенсии.
       Торговец задумывается, запускает пальцы в бороду. Действительно, смелый человек. Без шуток. Смелый и доблестный, доблесть ведь не только в том, чтобы браво размахивать налево и направо острым железом. Иногда кому-то приходится сражаться с глупостью и косностью, что гораздо страшнее. Особенно в Толедо - приезжающие оттуда родственники и просто знакомые торговцы рассказывают, что Трибунал с каждым годом все свирепее и свирепее, лезет не в свое дело, пытается называть чернокнижием все, что им непонятно или попросту ново. Еще лет пятьдесят, и от хваленых толедских врачей останутся только трактаты и воспоминания о былом искусстве, а новые будут лечить как... как при первом короле Тидреке, если не хуже.
       Абрамо смотрит на свои полки, на глиняные футляры для свитков, на светлые плетеные коробки для отдельных листков, черновиков, рисунков. Может быть, Бог и правда сохраняет все, где-то там у себя, но здесь, на земле книги пропадают, тонут, горят... и люди горят.
       - Мне будет в честь, если благородный синьор сможет восполнить у меня недостаток в книгах. Но ведь он, наверное, в Роме давно? Что ему интересно, чего у него еще нет, помимо полного "Аль-Тасрифа"? У меня, кстати, есть с самыми лучшими и подробными иллюстрациями, и ни одной ошибки...
       - Я пока не умею читать мысли, увы. Аз-Захрави ему нужен, а что до прочего - я не верю, что в ваших закромах нечем соблазнить знатока.
       - Вы ко мне слишком добры, синьор Бартоломео, - усмехается Абрамо, потом встает и лезет на полку, достает не особенно привлекательного вида книжечку - in quarto, обложка из тонкой дощечки, раскрашена в две краски, треснула с обеих сторон. Да и содержание не лучше, унылое моралите, поставленное в 1351 году в Суассоне в честь какого-то праздника христиан. - Вот, привезли вчера для вас.
       Вид у книжки, будто по ней все церкви города и все цеховые общины это моралите учили, и по головам друг дружку стучали для чистоты звука и общего прояснения в умах. Зачем такое синьору Бартоломео - не торгового ума дело. Может, попросил кто, может, затесалась в мутном этом недоразумении хорошая рифма или погубленная автором интересная идея. А может, дело в том, что отпечатали эти книжки небольшим числом - и все они одинаковые. И даже ошибки будут одни и те же, потому что нет дураков - второй раз такую тоску набирать.
       Синьор Бартоломео книжечку прочитает - и вернет, наверное. Ему в доме такой хлам ни к чему. А может, и не вернет, может быть, подарит кому-нибудь, позабавиться. А если вернет - то, может быть, именно это глупое моралите вскоре заинтересует кого-нибудь на севере, в Кремоне или Аквилее... много на свете любителей редкостей.
       И всем хочется знать, куда и как двигаются деньги, где востребованы какие товары, куда смотрит власть. Абрамо тоже хочется. Явление синьора Пинтора - это та же самая игра, та же самая вода. Только в луже, а не в озере или в океане. А синьор Бартоломео смотрит, запоминает, а потом пишет книги. Может быть, лет через двести их будут искать в книжных лавках ученые люди, чтобы узнать, как зарождалась их профессия, что думали те, кто ее создавал...
      
      
       Глава третья,
       в которой вдовствующая королева созерцает теоретические ноги,
       король - метафорические перья,
       посол - эмпирического разбойника,
       генерал - потенциальную дуэль,
       а драматург - гипотетический заговор
      
       1.
      
       Во вторую неделю мая в Орлеан пришло похолодание. Северо-западный ветер принес тучу с градом - неожиданно, средь бела дня. Ночами, на горе бродягам, котам и влюбленным, случались настоящие заморозки - до инея на первой траве, до стеклянной хрусткой корочки на лужах. Бродяги пытались не замерзнуть на мостовых, коты оскорбленно шипели, ступая мягкими лапами по выстывшим крышам, а влюбленные кутались в плащи, жались к разводимым на улицам кострам и повышали оборот ночных питейных заведений славного города Орлеана.
       Сэру Николасу очень нравился северо-западный ветер: бродягой он не был, котом тем более, влюбленным себя не ощущал - зато с попутным ветром в столицу Аурелии прибыло кое-что гораздо более ценное. Договор, составленный в Лондинуме. При договоре, разумеется, и посланник, но посланник не представляет собой ничего особо интересного, а вот договор стал и сюрпризом - в Альбе собирались, конечно, но чудо, что успели так быстро, а не на ту осень годов через восемь - и подарком. Очень вовремя. Очень правильно. Что ж, ветер со стороны острова дурного не принесет...
       Документ лежит перед ним - черное на желтом, четкий почерк, никаких писарских завитушек, Его Величество король Аурелии не обидится, он знает, что по альбийским законам все мало-мальски серьезные документы должны выглядеть именно так. Предельно простой язык, предельно простой шрифт, место для подписей, место для печатей. Чтобы не было потом разночтений и повода для споров. Нация сутяг, что поделаешь.
       Впрочем, это не окончательный вариант. Кое-что можно уступить, кое-что - поменять. Полномочия посланник привез тоже. В отдельном пакете.
       Ветер из дома не подвел. Его Величество вцепится в этот договор, как евреи в пустыне в манну небесную. Ненападение. На десять лет. Неограниченная торговля. На десять лет. Взаимный вывод войск из Каледонии - навсегда. Но при этом Аурелия сохраняет право помочь старым союзникам, если на территорию Каледонии кто-нибудь вторгнется и если... чудо что за условие... к Аурелии обратится за помощью каледонский парламент большинством в две трети голосов. Вроде бы, просто, если не знать, что они там в Дун Эйдине и втроем-вчетвером ни о чем договориться не могут, а если на каком-то деле сойдется две трети парламента - значит наступил конец света.
       Теперь осталось только подписать предлагаемый договор - и готово. Очень многие вещи, происходящие сейчас в Аурелии, превратятся из ожидаемых неприятностей в неприятные возможности. Всего лишь возможности, за которыми нужно присматривать, чтобы они не набрали достаточную силу. С подписанием трудностей быть не должно. Разумеется, Его Величество помедлит, поторгуется, поразмышляет. Быстро согласиться - себя не уважать. Но договор будет подписан много раньше начала марсельской кампании, значит, больше месяца на уважение не потратят. Невыгодно.
       Договор нужен Аурелии. Нужен больше воздуха, много больше. И хотят за него так немного... не соваться в Каледонию, на которую все равно в ближайшие годы не наскребешь ни денег, ни людей; да чтобы вдовствующая королева Мария отказалась от претензий на альбийскую корону. Корона эта - тоже пустая мечта, которой сто лет в обед. На это сил не хватит не только у Аурелии, а и у всего континента, взятого вместе, если представить себе, что континенту может придти в голову такая блажь. Договор меняет журавля в небе на крупного гуся в руках. Его подпишут.
       Договор нужен не только Аурелии - и королевству Толедскому он нужен, и папскому престолу. Всем членам тройственного союза. Особенно интересно получается с Ромой - им Каледония не интересна, далеко от Ромы до Каледонии. О том, что не менее трети каледонских лордов - католики, Папа вспоминает... иногда, наверное. Поминает их в молитвах перед Господом. О них как о политической силе Александр VI не помнит, не знает, знать не хочет. У него под носом, под боком куда более интересные дела. Вольная Романья, не желающая признавать понтифика сюзереном, Галлия, уже вслух мечтающая о собственной Церкви - чем это, дескать, Равеннская Церковь звучит хуже Ромской? Арелат, глубоко оскорбивший ромского первосвященника тем, что поставил интересы страны выше интересов веры и волей короля разрешил свободу вероисповедания - сиречь, свободу любой ереси, в том числе и вильгельмианства...
       От Ромы до Каледонии далеко, ничего, кроме благословения, лорды-католики не дождутся. Ради них Папа не станет вмешиваться.
       Толедо же в договор предусмотрительно не включали, и даже не думали им предлагать. Зачем? Помощь от них Каледония получит в одном-единственном случае: если Филипп Толедский женится на Марии Каледонской. Для чего ему предварительно нужно овдоветь - что само по себе дело не трудное, а вот жениться на Марии - посложнее. Слишком многие будут против. А без брака, без прямых и очевидных выгод Толедо не вмешается. Потому что с нищей Каледонии нечего взять, а вот от примирения Аурелии и Альбы пользы ожидается очень много. На море в первую очередь. А братьев по вере можно поддержать деньгами - невеликая печаль, до сих пор не слишком-то помогали, и дальше не станут тратиться, молитвой - ну, кто ж запретит, и добрым словом - а это и вовсе непредосудительно.
       А вот предложи кто Толедо примкнуть к договору - так они за свое нынешнее бездействие захотят столько сребреников, что обладай Иуда их аппетитом, неизвестно еще, как бы пошли известные всем дела Страстной недели. Гордость не позволяет соглашаться на простые и взаимовыгодные условия. Ну, что взять с Толедо... как торговали тысячу лет назад своим хорошим поведением, так и ныне готовы торговать, получая выгоды и золото просто за то, что не собираются нападать. Хотя попробуй они и впрямь напасть, им же потихоньку спасибо скажут. За повод в очередной раз укоротить жадные руки.
       Определенно, некоторые вещи не меняются с тех самых времен, когда везиготы и франки периодически грозили Роме всем на свете. И еще бургунды, предки нынешних арелатцев... этим вообще уроки не пошли впрок. Как всегда. Ничего нового под солнцем, ничего нового под луной - а эта мудрость и Ромской империи намного старше...
       А в Каледонии парламент передрался - треть за договор, две трети - против. Одни потому что без аурелийской поддержки года не проживут, другие, потому что им без альбийской армии в стране - край. Регентша, замечательная женщина, жалко, что не наша - прилюдно умыла руки. Что парламент решит, то и будет... а он, конечно, до второго пришествия ничего не решит, вот и будут у нее руки и чисты, и развязаны.
       - Те, кто голосовал за договор, - говорит за спиной сэр Кристофер, - из всей этой своры - худшие. Эти не боятся, что их зарежут, эти хотят резать сами и без помех. Во имя веры, между прочим, хотят. Чем они там думают в Тайном Совете, уму непостижимо... Сторонники Нокса - это не черт, его крестным знамением обратно в зеркало не загонишь. Мало нам того, что есть, им собственную Франконию на севере завести захотелось?
       - Сэр Кристофер, я не думаю, что вы имеете право говорить в таком тоне о Тайном Совете! - это Дик Уайтни, дальний родич и первого министра, и госсекретаря, в Орлеане представляет второго. Толковый мальчик, младший сын, но помнит, какими способами не стоит делать карьеру. Он будет ругаться здесь, в кабинете, но доноса сам не напишет и другим не даст.
       - Если Тайный Совет на меня обидится, я об этом узнаю. - Маллин доволен договором и недоволен тем, что договор содержит лишнее. Но помогать он будет все равно. Всем, чем может.
       - Сэр Николас, - мягкий выговор, южный. Говорящий не с настоящего юга, конечно, а из Корнуолла, их за милю слышно. - Лучше скажите, чего вы ждете от нас. Распределим обязанности, и разойдемся. - Генри Таддер, адмиралтейство. Еще не рыцарь, но будет. Этот будет. - А насчет Каледонии, сэр Кристофер, думаю, что вы неправы, а Тайный Совет как раз прав. Нокс - ублюдок, прошу прощения сэр Николас, но он из ублюдков ублюдок, а те, кто за ним идет - еще и глупые ублюдки, потому что верят во всякое... сами понимаете. Но они - таран. Они откроют нам ворота. А чем раньше мы войдем, тем меньше будет крови. Они без нас еще будут резаться сто лет. Тайный Совет прав. Хватит. Нужно один раз вложиться и сделать все как надо.
       Сэр Николас терпеть не может ссор. В буквальном смысле терпеть не может, как никто не может терпеть кипяток, вылитый на голую кожу. Молчать можно, лицо удержать можно, а вот наслаждаться подобным или не чувствовать вовсе... ну, может, и случается с кем-то такое везение. Не с ним. Не судьба.
       Нужно промолчать. Очень дельно начал Таддер - распределим обязанности. Очень плохо закончил свою речь. Дослушав до конца, мы забыли начало. Вот как-то так, знаете ли, получилось...
       Посол Альбы при дворе аурелианского короля смотрит не на Таддера, а что на него смотреть-то - на сэра Кристофера. Громыхнет, не громыхнет? Не будем проверять...
       - Вы, кажется, поинтересовались, чего я жду от вас? - мило улыбается Никки. - Того, что мы будем обсуждать наши обязанности, а не действия Тайного Совета. Господин Таддер, вы единственный человек, который может появляться здесь открыто. - Официально Таддер в Аурелии занимается легальным, хотя и неодобряемым делом - набирает переселенцев. Как раз на юг, на ту сторону экватора. Компании предпочитают моряков и ремесленников, но хорошие крестьянские семьи тоже в цене. А что иностранцы, это ничего. Через год-два они будут говорить на "птичьем", родным языком их детей станет речь Большого Острова. Их внуки будут называть "домом" Альбу. Как сам Никки. Но это сейчас не важно, а важно, что Таддеру многое приходится улаживать здесь, в Орлеане, и его появление в посольстве никого не удивит и не обеспокоит. - Я хотел бы, чтобы вы остались здесь и занялись документами. Чтобы вся переписка вокруг договора шла через вас. И все запросы. И вся связь.
       Таддер может отказаться. Формальное право у него есть - посольству он не подчиняется. А вот возможность... скорее, уже нет. Причем по его собственным меркам нет: боком выйдет, сообщат, припомнят. Так что после секундной заминки - на лице даже не успевает проступить кислое выражение, - он решает сотворить чудо превращения уксуса в вино. Работы много, работы очень много, ответственной, утомительной, нудной - но кто с ней справится, тот будет награжден. Еще одна ступенька вверх. А он справится, как же не справиться. Так что большое спасибо сэру Николасу за такой прекрасный шанс.
       Ну, большое вам пожалуйста.
       Может быть, с третьего-четвертого раза научитесь думать. Каледонцы Таддеру не нравятся. Как будто у нас лет тридцать назад лучше было. Как будто люди вообще где-то друг от друга отличаются... условия отличаются. Порядок. А люди почти везде почти одинаковы.
       - Господин Уайтни, под вами больше всего людей. Денег нам прислали достаточно. Можете вы обеспечить наблюдением всех, кого я вам укажу? Кто с кем виделся, кто о чем разговаривал, с каким выражением лица... - скорее всего, это не потребуется, но чем Бог не шутит, пока дьявол спит?
       Молодой человек отвечает не сразу. Склоняет голову к плечу... знакомое какое-то движение, откуда, странно, не вспоминается, странно... слегка прищуривается. Прикидывает, подробно, свои возможности. С учетом средств. Хороший мальчик, светлая голова... во всех смыслах.
       - О скольких наблюдаемых идет речь?
       - От шести до десяти, - больше бессмысленно. Не сможем обработать и переварить.
       - Да, несомненно. - Уайтни кивает, словно одновременно стряхивает с глаз длинноватую челку. При гладко зачесанных назад волосах. Потрясающее зрелище... - О ком идет речь?
       - Пока не знаю. Предположительно Валуа-Ангулем и его союзники, коннетабль, ромейское посольство.
       - Получается много больше десяти, - улыбается cветловолосый.
       - Я не попрошу вас делать это одновременно.
       - Я всецело к вашим услугам, сэр Николас.
       - Я вам крайне признателен, - и правда. - Сэр Кристофер...
       - Да, конечно.
       Тут не нужно объяснять и отдавать распоряжения. Город и обеспечение безопасности. Второе, особенно. Потому что те, кто захочет сорвать договор - или хотя бы задержать подписание - будут бить по Никки. Прямо - но с этим и персонал посольства справится, или косвенно - но тут сэр Кристофер все знает сам. Его можно было вовсе не приглашать - но это было бы невежливо по отношению к Таддеру и Уайтни.
       Сейчас гости будут покидать посольство. По одному. Таддер - вполне открыто, как всегда. Уайтни - как большинство гостей такого сорта, но об этом позаботится отдельный человек. А сэр Кристофер... сэр Кристофер выйдет вместе с остальными из кабинета, отправится дожидаться своей очереди и вернется через некоторое время.
       - Любезно благодарю вас всех и не смею больше задерживать, - поднимается и раскланивается Трогмортон, смотрит вслед гостям, заставляет себя смотреть.
       Уайтни - высокий, тонкий в кости, выглядит младше своих лет, кажется безобидным милым юношей. Шпага издалека тоже кажется просто тонкой полосой металла. Главное - не подходить поближе. Таддер - полная противоположность: приземистый, основательный, грубое лицо. Это не шпага, это... топор. С амбициями. Очень дельный работник, но жаден до почестей и признания.
       В том, что касается работы, тут можно верить всем. До ножа - тоже всем. Если речь идет о карьере - только Маллину. Потому что им с сэром Кристофером нужно разное. Никки хочет дослужить свои десять лет, собрать за это время все, что можно - и уехать к себе, на юг, совсем в другом статусе, совсем с другими деньгами, с другими связями... так будет много легче двигать границу. А Маллин вряд ли выйдет в отставку. И вряд ли доживет до пятидесяти. И кончит, скорее всего, плохо, не в поле - так дома, потому что дома он играет в политику, и не по маленькой. И поперек партийных линий. Сэр Кристофер лоялен идеям, а не корпорациям, и уж тем более не людям. Значит, и рассчитывать может только на себя. Это Никки - Трогмортон из Капских Трогмортонов. Звено в цепи. За ним все - от семьи до его арендаторов, и он за всех. Зато Маллин - "тот самый". Суверенная держава из одного человека. Завидовать - нечему, иметь дело - одно удовольствие.
       У суверенной державы свои законы и границы, законы Никки нравятся, с принципами он вполне согласен, но иногда эта держава может начать войну. И не сказать, чтоб на ровном месте... но было бы куда лучше, если бы на другой территории. Не в кабинете альбийского посла. Начни Таддер читать свою речь в любом кабаке, найдись у сэра Кристофера, что ему ответить - так и замечательно, тут бы Трогмортон согласился. Всецело. Однако ж, в кабаке не начнут, Таддер не начнет, знает свое дело... ладно, все это мелочи, а более важные вещи мы сейчас обсудим подробно. А от встречи осталось смутное, беспокойное ощущение - и скребется вдоль хребта. Что-то неправильно. Померещилось? Посмотрим, не показалось ли что-нибудь странным Маллину.
       Сэр Кристофер вошел тихо, так же тихо сел. Взял с блюда кусочек печенья, белого - саго на миндальном молоке... Профанация, по-настоящему, молоко должно быть кокосовым, но не в Орлеане же. Тут нужно спасибо говорить, что саго есть. Таддер привез, есть и от него польза.
       Налил себе вина. Налил Никки, не спрашивая.
       - Хотел бы я знать, кто вас в столице так не любит?
       - Да не будет меня никто убивать, - морщится Никки. - Ерунда. Даже Хейлз должен понимать, что это не поможет.
       - Я не об этом. Я о том, что в Дун Эйдине о договоре узнали раньше. Им сообщили, нам - нет. Вы не знали, я не знал, Таддер не знал - почему он, вы думаете, так злится? Даже Уайтни не знал, ему свои не сказали.
       - Да зачем нам сообщать? - Хотите играть в мяч? Ну вот, я вашу подачу принял и отбил. - Мы и так спокойно все сделаем.
       Время есть, деньги есть, а продать такой договор Людовику - все равно, что лошадь у слепого увести.
       - Вы помните случай, чтобы дело было настолько важным, а мы узнавали о нем последними?
       - При прошлом Людовике такое было, и тоже касалось Каледонии. На самом деле, мы ведь знали о том, что договор готовится, но не знали, что все пройдет настолько быстро. Зато мы можем не сомневаться, что узнали о нем первыми в Орлеане.
       - Я бы за это не поручился. Я бы не поручился, что кое-кто не получает новостей из дома.
       - Вы за кое-кем наблюдаете - на этой неделе было что-нибудь новое?
       - Я не знаю, как мне определять разницу.
       Разницу... Никки тоже не знает, как ее определять. Он ее просто видит, когда она появляется. Не заметить невозможно, как ни старайся. Разница - очень громкая, очень яркая, ее захочешь - не пропустишь, но это не умение, это врожденное свойство, вот приучить себя разглядывать постоянное, неизменное, обычное - можно, очень трудно, но можно. Можно даже объяснить, как научиться. А тут... не идти же смотреть на Хейлза своими глазами? Если не возникнет подходящая ситуация, не получится вплоть до самого приема, а это только в конце недели, а тогда уже весь город будет знать о содержании договора. Очень неудобное положение вещей.
       Cэра Кристофера он понимает очень хорошо. Им не сообщили. Хотели подставить ножку - может быть, хотя вряд ли, слишком уж важное дело. Боялись утечки - более вероятно. Но почему?
       - Вы заметили, сэр Николас, что наш Уайтни отрастил челку?
       Трогмортона передергивает - да уж, заметил. И заметил не он один, значит, не померещилось. Никки пытается повторить движение. Может быть, если голова не помнит, вспомнит тело - чье, ну чье движение? Не получается, неудобно. Непривычно. И не всплывает ничего...
       - Вы тоже обратили внимание. Может быть, вы еще и узнали, как это случилось?
       - Челка принадлежит Его Светлости герцогу Беневентскому. А в его компании Уайтни появлялся открыто ровно один раз.
       Да, действительно. И челка, и манера слегка наклонять голову к плечу, не сводя взгляда с собеседника. Птичья такая манера, да и взгляд тоже - птичий. Любопытный и совершенно непонятный, и еще неведомо, умеет ли ромей моргать, или и в этом тоже подобен птице. А вот с чего бы Уайтни обзавестись этой манерой... нарочно подражает? Было бы чему, право слово, тут уж лучше начать с осанки и с умения спокойно держать руки при беседе, а то молодому человеку из ведомства госсекретаря приходится сцеплять пальцы, чтобы ладони не плясали в воздухе в такт каждому слову...
       - Когда успел и зачем?
       - Не знаю. Может быть, просто повторяет, сам того не понимая. Может быть "снял" понравившийся жест. Может быть, дело много хуже.
       Подражал бы осознанно - причесывался бы по-другому. Неосознанно - тоже... пришла бы блажь расчесать волосы на пробор, а почему нет? в Орлеане так четверо из пяти ходят. И те, кому к лицу, и те, кто отродясь не задумывался, что им к лицу. Нелепица какая-то...
       - Насколько хуже?
       - Так бывает, когда достаточно часто находишься в обществе человека, который произвел на тебя сильное впечатление.
       - А это вообще возможно? - не впечатление, тут-то сомневаться не приходится, а вот частое пребывание в этом обществе. Как, когда, каким образом, зачем?..
       - По времени? Да.
       Из всего разговора можно заключить, что сэр Кристофер понятия не имеет, было ли подобное. Знал бы - поделился бы уже своими сведениями. Или, что хуже, Маллин играет в свою игру. Имеет право играть, кстати. Все, что касается посольства - его дело, его партия. И Уайтни играет в свою игру - интересно только, по распоряжению или по собственной инициативе? Второе... второе совсем никуда не годится. Совсем.
       Сэр Кристофер прихватил еще несколько печеньиц, откинулся на спинку кресла.
       - За мной ходят, - сказал он. - Уже неделю. Местные уроженцы. И их много. Следят не очень умело. Но их по-настоящему много, человек пятнадцать. Я думал - у вас людей попросить, или лучше у Уайтни, а тут ваши новости.
       Новости, да. Новость за новостью. Хорошая одна, остальные - дурные. Уайтни... и это.
       - Людей я дам. Кто это может быть?
       - Я на картах не гадаю. Я не узнал никого, а ловить их на живца - значит, сообщить, что заметил.
       Неделю... нет, договор тут ни при чем, и это очень плохо. Отдельные дела, одновременные, но отдельные. Очень некстати это все сейчас. Совершенно безобразно, совершенно никуда не годится: пятнадцать человек - это не шутки, это подозрительно похоже на большой такой промах. Не будем говорить, что провал, пока не будем, но... да уж, вот вам и славный месяц май, лучший месяц в Орлеане.
       - Вы раньше сообщить не могли?
       - Я действовал методом исключения, - улыбнулся сэр Кристофер.
       - И кого же вы исключили этим методом? - Держава. Суверенная. Договороспособная, не то что Каледония, но вот суверенитет этот иногда огорчает... и сильно.
       - Вас, Таддера, соседей, королевскую службу и дом Валуа. Не в этом порядке.
       Вот теперь сэру Николасу делается совсем грустно. Потому что если не перечисленные, так, спрашивается, кто? Полтора десятка. Местных. Неведомо кого. Не Валуа, не король... не свои, не соседи. Полтора десятка. Что это еще за монетка такая в пироге сыскалась?!
       - Вот и я думаю, почему это сразу вдруг? Что за совпадения? - добавляет сэр Кристофер.
       Теперь придется разбираться с тремя задачами сразу, и с договором проще всего, а вот с этими двумя загадками... просто не будет, это сэр Николас чувствует. Будет не просто. Будет, конечно, интересно, но, проклятье, как он не любит одновременно сваливающиеся сюрпризы - не любит, а они все валятся, и приходится ими жонглировать, а жизнь подкидывает новые шары. Три, четыре, пять, шесть, семь... восемью не умеют жонглировать и самые опытные циркачи, семь - это предел, но шаров пока что три, так что не будем унывать. Будем работать.
       - К сожалению, больше похоже именно на совпадения... - подумав, говорит Трогмортон.
       - Скорее всего, вы правы. Но так не хочется... С совпадениями так много возни, а толку от них никакого.
       - Увы, - да уж, тут они полностью согласны. Куда интереснее размотать один моток пряжи, каким запутанным он ни окажись, чем несколько попроще. Возни многократно больше, а смысла от разных клубков меньше, ничего дельного не свяжешь.
       - Между прочим, что касается впечатления - Уайтни я могу понять, - улыбается Маллин. - Меня герцог тоже ухитрился удивить...
       - Чем же?
       - Знаете, откуда пришли к вам в тот день молодые люди из ромейского посольства?
       - Откуда же? - в Орлеане выбор велик.
       - Из "Соколенка". Знаете, где они провели предыдущий вечер? Там же.
       Никки морщится. Это дело аурелианских властей - терпеть у себя такие заведения или не терпеть.
       Он бы не терпел. И клиентуру не терпел бы. Если совсем честно - место им под землей или над землей. Зря сэр Кристофер ему рассказал. Воспользоваться этой информацией Никки не сможет - законов страны парочка не нарушила, а вот, чтобы иметь с ней дело, придется теперь совершать над собой некое усилие. Это обязательно. Это работа. Иногда Никки не любит свою работу.
       - И что же герцог? - составил компанию любителям остренького?..
       - Он пригласил к себе дюжину молодых людей из свиты - и тех, кто ходил, и тех, кто не успел - и объяснил им, что посольство живет по законам Ромы, а не по законам Аурелии. Как я понимаю, там использовались куда более крепкие выражения, мне их не пересказывали.
       Трогмортон сильно удивляется. Удивление, конечно, приятного рода - судя по тому, что до сих пор сообщали о нравах семейства Корво и самого его достойного представителя, все должно было бы выглядеть иначе. Примерно так, как Никки подумал в первый момент. А тут, извольте видеть, все наоборот... неожиданно. И как это понимать?
       - Ну представьте себе, - улыбается сэр Кристофер самой солнечной из своих улыбок, - возвращается эта орава домой. И начинает там рассказывать. Впечатлениями делиться. Кого сочтут... духовным отцом всей этой истории - пусть он даже к заведению и близко не подходил?
       - Да, действительно, сочтут... - хотя совершенно непонятно, с какой стати герцогу Беневентскому об этом заботиться, мокрому дождь не страшен. А визит в "Соколенка" вполне укладывается в любимую пословицу его соотечественников - "В Роме поступай по-ромски", ну вот и поступили по-орлеански, так в чем беда с его точки зрения? - И что ему с того?
       - Видите ли, сэр Николас, если духовное лицо спит с половиной города - это непредосудительно, если происходит по согласию. Возмущаться таким на полуострове будут разве что "черные монахи", но их теперь слушают меньше, чем раньше - посмотрели, чем оборачиваются их принципы на практике. Если молодой человек высокого происхождения тратит деньги на шлюх - это даже похвально, ну на что ему их еще тратить-то? Если в некоем семействе отношения несколько ближе родственных, это дело отца семейства и больше ничье. Но чужие дети, чужие маленькие дети - это постыдно и смешно.
       - А насмешки Его Светлости едва ли придутся по вкусу, - да, пожалуй, вот так - ясно. - Но, как я понимаю, Уайтни на этом званом вечере не присутствовал?
       - Нет. Не присутствовал, да и не мог.
       - Но мог выслушать пересказ?
       - Я надеюсь, что у меня самые длинные в этом городе уши, но вряд ли - единственные.
       - Узнал и немедленно восхитился... - вздыхает сэр Николас. Нет, не все так просто, к сожалению.
       Договор - не секрет, уже не секрет, но в ближайшую пару дней - еще и не общеизвестное дело, так что можно выкинуть одну простую и вполне безопасную штуку: поделиться сведениями с тем, кому они будут крайне интересны, весьма полезны... с тем, от кого каледонская партия их не получит. И посмотреть, внимательно посмотреть самому, станет ли рассказ новостью. Если не станет - можно будет сделать много печальных выводов, а добрые отношения между двумя посольствами это все равно очень укрепит.
       И делать придется ему. И читать по этой зеркальной физиономии - тоже ему... не было у хозяйки беды, завела себе сфинкса.
      
      
       2.
       Нелегкое дело - не спать ночью, если нужно делать вид, что спишь. Если рядом сладко сопит соседка: ради хитроумного замысла пришлось рассориться с Карлоттой, рассориться до того, что в одной спальне фрейлины ночевать не захотели, поменялись. А поодиночке юным дамам спать не положено. А новую соседку Карлотты не так уж редко забирали из дворца к хворающей матери... пока суд да дело, пока все устроилось - три недели прошло. Наконец-то свершилось чудо: бывшая подружка в своей спальне одна, следовательно, может позволить себе... кое-что неподобающее.
       Соседка самой Шарлотты громко дышит и слегка порыкивает во сне, была бы собакой, было бы ясно - охотится. В спальне отчаянно темно, одинокая свеча в дальнем углу и не светит толком, а равномерное колебание язычка пламени только усыпляет, убаюкивает... Прикрываешь глаза - кажется, что бодрствуешь, а потом едва не подпрыгиваешь в страхе: спала, не спала? А вдруг задремала и все пропустила?
       Шарлотта Рутвен - девушка серьезная, она не может себе позволить заснуть. Вот и приходится то щипать себя за руку, то прикусывать губу... и прислушиваться. Ну где уже этот несчастный влюбленный? Долгое ли дело - в окно залезть? Вот же олух... к утру, что ли, сподобится? Ладно, у самого любовью разум отшибло, но каледонский инт... адмирал-то на что?
       Наконец за стеной сначала зашуршало, потом грохнуло. Грохнуло знатно - пол задрожал. Что ж они такое уронили? Нет же в спальнях ничего тяжелого - неужели самого Жана? Соседку и будить не пришлось. Милая аурелианская дама с редким именем Анна села на кровати раньше, чем проснулась... Ах да, она же с юга, как и Карлотта, а у них там земля трясется время от времени.
       - Я пойду, посмотрю, что там, - спокойно и внятно сказала Шарлотта Рутвен, совершенство во всех отношениях. - Может быть это воры, а может быть просто ставень ветром сорвало, - вот что могло упасть! - и появление стражи будет неуместным.
       На стуле висит накидка, шерстяная, теплая, глухая совершенно - подобающий наряд для юной дамы, которую ночью подняли с постели. Никто не удивится, что она под рукой - у Ее траурного Величества часто болит голова, в том числе и по ночам.
       Зажечь от свечки светильник, взять его. Поежиться от холода. Открыть дверь, пройти пять шагов по коридору. Ничего не увидеть. Толкнуть дверь в спальню бывшей подруги - на всякий случай. Они, конечно, поссорились, но вдруг воры залезли именно туда и Карлотте нужна помощь. Заглянуть. Увидеть странное. Поднять светильник. Признать, что видишь именно то, что видишь. Издать бешеный клекочущий звук - самой удивительно.
       - Как вы... Анна! Стража! Здесь чужой мужчина!
       Негодование настоящее. Ну скажите мне, что нужно делать с очень прочной деревянной кроватью, чтобы сломать одну из опор для балдахина?
       Хорошо, что это не воры. Хорошо, что ночной пришелец, несмотря на размеры, никому не угрожает. Потому что стража запаздывает. Будь вторжение настоящим, учини его тот же Хейлз или, будем честны, родичи Шарлотты со стороны отца, все население крыла успели бы уложить в мешки. А вот фрейлина Анна своих не бросает - вылетела в коридор с палкой для закрывания ставней и заполошным воплем "Пожааар!". Шарлотта стоит в дверях соляным столпом, как и положено нежной невинной деве, оскорбленной в лучших чувствах. Преступная парочка делает вид, что запуталась в покрывалах и не может распутаться. За спиной шум, грохот, шаги. Замечательно. Проснулись.
       Проснулись все, включая Ее Величество. Ей, разумеется, бегать по коридорам, накинув на себя что-нибудь или, тем паче, в одной сорочке, не положено, но дело сделано. Доложили. Еще немного - ой, до чего же холодно стоять на полу в одних чулках, - и все закончится. Королева увидит неподобающее. Неподобающее сидит на широкой кровати - не очень хорошо видно, признаться, даже если лампу поднять повыше, и не без испуга таращится на собравшуюся толпу. Две младшие фрейлины. Слуги. Два гвардейца с оружием наголо. А вот и одна из четырех Мэри, наперсниц Ее Величества... нельзя же пропустить такое событие, королева не простит.
       Мэри Сетон - это сейчас лучше всего. Высокая строгая дама, превеликая нелюбительница всяческих происшествий, а уж нынешнее просто выведет благонравную Мэри из себя. Вот и отлично...
       Фрейлина Сетон решительно раздвигает широкими плечами толпу, проходит прямо к постели, светит грешной парочке в лицо, мрачно хмыкает. У Жана - смущенная физиономия, он скорбно косится на открытое окно, но удирать уже поздно. Карлотта уткнулась носом ему в спину, ну как же, стыдно теперь в глаза людям смотреть.
       Шарлотта очень, очень надеется, что подружка не хихикает втихаря. С ней случается иногда, совершенно не к месту.
       Сетон набирает воздуха... и ничего не говорит. Дергает головой, что твоя лошадь - и выплывает из оскверненной спальни. Докладывать. Это не к добру. Это совсем не к добру. Случилось безобразие, какого нарочно не придумаешь. Траур нарушен. Мужчина в спальне. А старшая фрейлина, тезка королевы, подруга ее детства и воплощенный цербер по должности и по натуре - ни слова? Мир перевернулся вверх тормашками: Рутвены орут, Сетоны молчат.
       И теперь всем стоять на месте, в чем есть. Холодно же.
       Шарлотта грозно смотрит на возмутителей спокойствия. Что им придется ей дарить, чтобы возместить неудобства этой ночи... страшно подумать. Пришлось бы. Если бы она брала такие подарки.
       Проходит, кажется, не меньше четверти часа. Влюбленные грешники сидят на кровати, стража стоит у входа в спальню, Анна с Шарлоттой окоченели в дверях... все застыло, все застыли. Безмолвие, липкое и тягучее. Точно сон. Проспала, а теперь снится.
       - Что там произошло? - наконец-то раздается из покоев королевы томный голос.
       Вот за это фрейлина Рутвен терпеть не может Ее Величество Марию-младшую. Ведь узнала уже, что. Подробно описали, доложили... а теперь она на все свое крыло делает вид, что только что проснулась. Такая естественная фраза при первом пробуждении. Так противно звучит, когда это все расчет, продуманная поза.
       Да, и тщательно продуманный беспорядок в одежде - небрежно, наспех накинутое платье, элегантно спадающий с затылка капюшон накидки... ну для чего это, для чего?! Перед кем тут сейчас позировать - нет никаких живописцев в коридоре, нет. За это Шарлотта Рутвен может ручаться, поскольку она их в здание не протаскивала, а больше некому.
       Если Сетон плывет по коридору как, будем сдержанны в выражениях, средних размеров пеликан, то Ее Величество при движении умудряется словно бы расплываться по краям, напоминая медузу. Большую такую, полупрозрачную, колоколообразную, с длинными стеклистыми синими жгутами под колоколом... и Боже упаси к этим жгутам прикоснуться.
       Это нехорошо. Это несправедливо, немилосердно и недостойно - выливать столько желчи на женщину, давшую тебе приют. Но жалеть получается только о том, что желчи мало.
       Ее Величество - на голову ниже Жана, на полголовы ниже Хейлза; сравнивать ее с дамами у Шарлотты не получается, что там сравнивать, она выше всех известных девице Рутвен женщин, включая Мэри Сетон и Мэри Ливингстон, которых Господь статью не обидел. Плывет медуза, возвышаясь над прочими, на лице - скорее любопытство, чем негодование.
       - Что здесь произошло? - еще раз спрашивает она.
       Шарлотта понимает, что вопрос предназначается лично ей.
       - Зашумели... - если всхлипывать не получается, можно хоть носом пошмыгать, все равно к утру простуда ее догонит, - я думала - воры. А оказалось - мужчина!
       Усатый стражник хмыкает, подносит к губам перчатку, прикрывая улыбку.
       Да, Шарлотта - истинное совершенство, совершенная дура. И совершенная ябеда. Застала бывшую подружку с мужчиной, - какой ужас! - и немедленно подняла шум.
       - И что же этот молодой человек делает здесь?
       Всему под небом есть предел - и только манерности Ее Величества предела нет. Что он здесь делает? Первые маргаритки собирает... Козу пасет. Варит средство от беспамятства. Ее Величество уже забыла, что была королевой этой страны и что был у нее коннетабль, а у коннетабля - сын...
       - Ах, - вздыхает королева, - я еще не проснулась и оговорилась... Я хотела спросить - делает ли что-либо здесь молодой человек? Разве может быть такое, чтобы в моих покоях, в спальне моей фрейлины ночью обнаружился мужчина?
       - Может... - вздыхает оный мужчина. Его легко понять, он очень постарался, чтобы обнаружиться - по стене залез, ставни открыл, опору повредил.
       - В теории... - весело говорит Ее Величество, - пути Господни неисповедимы и случиться может все. Но в реальности, как учат нас святые отцы и ученые исследователи, все события обычно связаны цепочками причинности. И я думаю, что нет той причины, по которой одна из моих фрейлин могла нарушить мое доверие. И нет той причины, по которой неизвестный мне и всем присутствующим юноша мог проникнуть в ее спальню. А видеть несуществующее не может никто. Разве что Господь Бог - и то умозрительно.
       Шарлотта стоит рядом с королевой, и ей очень хочется огреть ее светильником по голове. Слегка подпрыгнуть и треснуть прямо по затылку. К сожалению, зрения это Ее Величеству не прибавит, совсем наоборот.
       Ну, олух ты несчастный, думает она, ну проявись же как-нибудь вполне очевидным образом! Еще более очевидным...
       Особо крупный отпрыск коннетабля словно слышит этот мысленный призыв. Встает, не забыв заботливо прикрыть возлюбленную - с головой - покрывалом, в котором якобы запутался, делает несколько шагов, встает перед королевой на колено. Вид у него совершенно не сконфуженный. В синих - цикорий позавидует яркости краски - глазищах резвятся черти. Веселые и злые вперемешку. Иногда Жан соображает очень быстро. Семейное.
       - Ваше Величество, я поступил бы дурно, решив обмануть ваше доверие и воспользоваться вашим благородством, - покаянно склоняет он растрепанную белобрысую голову.
       Зрелище, если вдуматься, неподобающее не только для спальни фрейлины вдовствующей королевы. Оно и для супружеской спальни четы, состоящей в законном браке, получается немного слишком пикантным - рубаха у Жана съехала с плеча, штаны... надо понимать, остались на кровати, один чулок спущен до колена, второй развлекает штаны. А физиономия сияющая, очень выразительный такой румянец по щекам. Кажется, ясно, как они опору сломали...
       Бедный влюбленный, так старательно подготовился к тому, чтобы представлять зрелище непотребное, недвусмысленное и неподобающее... и очень соблазнительное, надо признаться. Юный Давид. А Вирсавия его... из-под покрывала торчит только одна голая лодыжка. Сюда бы еще нашего Урию-посла, и можно было бы вздохнуть с облегчением.
       - В теории... услышав такие слова, я могла бы ответить, что говорившему было бы лучше вовсе не появляться здесь, нарушая мой траур. Но я не только королева... и не так уж черства сердцем. Я ничего не скажу, потому что только лунатики разговаривают по ночам сами с собой.
       Кажется, безнадежно. Ее Величество решила покровительствовать бедным влюбленным.
       Если бы знать раньше, можно было бы крикнуть погромче... или высунуться в окно.
       А теперь поздно.
       Карлотта под узорчатым покрывалом мелко дрожит. Фрейлина Рутвен надеется, что она смеется, а не плачет. Хотя какой тут смех. Столько трудов пошло прахом из-за королевского каприза. Милосердная наша. Купидон-Хейлз и Венера-Мария. Трогательно как... чтоб вам обоим пусто было! Ведь простыну же, как есть простыну - и это единственный результат.
       - Я надеюсь, - говорит Мария и это монаршее "надеюсь", хоть и в единственном числе, - что в ближайшие два часа из этого помещения исчезнут все невозможные в нем вещи. В ближайшие два часа. Поспешность в этом деле неуместна, - милостиво улыбается она. - Ибо если внешней страже тоже что-нибудь привидится, мы, - теперь уже "мы", - будем крайне огорчены и недовольны.
       Очень, очень жаль, что Ее Величество - не пророк Натан. Очень жаль, что военачальника Урии тут и в помине нет. Давиду бы так везло, как Жану...
       Гвардейцы, которые с первой реплики Жана уже переглядывались, удивленно хлопая глазами, не выдерживают. Молча разворачиваются, уходят: нет никого - так и нет никого, а зачем шумели, оторвали, мы так весело играли в кости на посту... Судя по напряженной осанке, оба уже закусили языки, губы и щеки сразу, и молятся всем святым об одном: не расхохотаться в голос. Все это и впрямь было бы смешно, когда бы не так бесполезно.
       Фрейлина Сетон стучит туфлей по полу, как есть лошадь с копытом, встряхивает головой и шествует в сторону своей спальни. Сердито так выступает - кажется, и ей выходка королевы не пришлась по вкусу, но спорить она не будет. Ни сейчас, ни потом. Все четыре Мэри подпрыгивают и квакают, когда Ее Величество говорит "лягушка".
       У Анны брови не на лбу - где-то уже повыше, под самым краем темно-рыжих волос. Она прижимает к губам расшитый платок, делает вид, что переживает. Ей тоже смешно. Всем, кроме Мэри Сетон, смешно. Будет теперь в курятнике разговоров о теоретических ногах... и прочих частях тела.
       А королева довольна собой, а королева цветет, как майский шиповник - и впрямь же май на дворе, отчего ж не цвести. У-у, шипит про себя Шарлотта, медуза милосердная...
       - Ну что ж, - громко произносит фрейлина Рутвен, - Спокойной всем ночи. Тем более, что в теории все мы спим и друг другу только снимся.
       Постель холодная и сырая, будто там в отсутствие хозяйки держали настоящую медузу.
       Сейчас я буду спать, решила Шарлотта, сейчас - землетрясение, наводнение, пожар, цареубийство, особенно цареубийство, пожалуйста - я буду спать, а о том, что нам теперь делать, я подумаю завтра.
      
       3.
      
       Иногда орлеанский дворец может быть очень, очень тесным. И покои в нем - не покои, кладовки какие-то, битком набитые всяким хламом. Не развернешься. Мебель, на которую вечно натыкаешься, драпировки, углы, двери... безобразие. Не перестроенный относительно недавно, с запасом, дворец, а... богадельня не из лучших. Куда ни ступи, как ни встань - все перед глазами маячит ненавистная физиономия неверного вассала и дальнего родича... со всех сторон. И физиономия, и наряд.
       Этакая багровая клякса посреди любимого королевского кабинета, белого с золотом и лазурью. Совершенно неуместная, словно разлитое и не вытертое вовремя нерадивой обслугой вино.
       Во всех зеркалах отражается, во всех ракурсах. Спиной к нему развернешься - а в зеркале он словно сидит перед тобой. Боком встанешь - левым глазом видишь самого Клода Валуа-Ангулема, правым - его же в другом зеркале. Два Клода - еще хуже одного. Поэтому Его Величество ходит по кабинету, не сводя с незаконного родича внимательного взгляда. А сидеть он Клоду сам дозволил. Потому что Клод не очень-то умеет спокойно стоять на месте. Натыкались бы друг на друга, меряя шагами кабинет. Этого еще не хватало!
       Будем честны, кто из них незаконный, неизвестно никому. Ни ему, ни Клоду, ни Папе Ромскому - разве что Иисусу Христу, который и сам, между прочим, по закону чистейшей воды бастард, хотя и признанный. Начудил предок, хотя и его можно понять. Младший сын, пятый в линии наследования, кто ж знал, что оно так обернется? Влюбился до смерти в мелкую дворяночку, она оказалась добродетельна как целый монастырь... а вот дальше версии расходятся. По официальной, Его тогда еще не Высочество девицу обманули, пригласив в священники какого-то расстригу, и попросту соблазнили. По неофициальной, в которую верит вся страна, свадьба была настоящей. А потом королевский сын честь по чести женился на той, кого выбрал отец. А потом пошли дети. А потом смута и оспа сожрали братьев и племянников. А потом неосторожного предка, к тому времени - наследного принца, в шаге от трона, зарезали на улице. А через три дня дворяночка умерла родами - и, кажется, большей частью от горя. И овдовевшая принцесса взяла выжившего ребенка соперницы в дом - воспитывать с собственными детьми. И выделила ему владения из своей вдовьей доли. У первого Валуа-Ангулема не было косой полосы в гербе, он ее прочертил сам, чтобы ни одна живая душа не смела вслух задаваться вопросом, кто тут бастард, а кто - законные дети.
       И вот теперь негодный потомок того добродетельного бастарда, явно не передавшего добродетель младшим поколениям, сидит перед королем в собственном кабинете Его Величества, и смотрит, как будто укусить хочет. Или заклевать.
       А перед ним лежит лист бумаги, красивой италийской бумаги лучшего сорта, с виньетками, со всем, чем полагается, а на листе мелким аккуратным почерком с подобающими изящными завитушками - содержание договора с Альбой. Оригинал - без завитушек и написанный втрое крупнее - король Клоду не покажет. Не то что боится, что Клод его от возмущения порвет и проглотит, хотя с него сталось бы, а просто так. По отчасти суеверному ощущению, что - нечего. Хватит с него и копии. Уже хватило.
       Король глядит на своего - черт бы побрал предков и их законы - наследника. А тот умудряется смотреть одновременно и на короля, и на лист бумаги.
       По лицу ничего не прочтешь. Это у лошадей все на физиономии написано, а с хищными птицами у короля так не получается. Скорее всего, дело в том, что лошади умнее. И, конечно, не в пример симпатичнее.
       А еще Людовик всерьез задумывается о том, чтобы королевским указом запретить являться ко двору, благоухая мускусом. Всем запретить, кроме Валуа-Ангулемов. Чтобы потом, разговаривая с придворными, ненароком не вспоминать дражайшего пока еще единственного наследника. А то говоришь с дамой... и будто обоняешь Клода.
       - Ваше Величество, - говорит негодный вассал, - я смею предположить, что вы не показывали бы мне этот документ, если бы не приняли решение.
       - Наше решение, - опирается ладонями на стол король, - зависит от вашей верности нам.
       Опасный момент. Сейчас может начаться. Нет, не начинается.
       - Я присягал Вашему Величеству, - непроизнесенное "к сожалению" висит в воздухе и даже отражается в зеркалах.
       - Мы помним. - И даже помним, кому обязаны короной, или хотя бы жизнью, и уж по крайней мере, тем, что дамоклов меч рухнул не на голову Людовика VIII, а на того, кто этот меч подвесил. Но и все остальное мы тоже помним, дорогой Клод... - Равно как и помним, что это нисколько не мешает вам препятствовать осуществлению нашей воли и трудам на благо государства.
       Катон нашелся... войска ему в Каледонию. Перед послом стыдно. Если бы не альбийская королева, дай ей Господь сто лет здоровья, хоть она и схизматичка... ничего, Господь же и разберется, кто прав, - так ведь и маялись бы до морковных заговен!
       - Предполагается, что моя обязанность - советовать, когда мой король спрашивает совета.
       И это, надо сказать, чистая правда. Никто, нигде и никогда не оговаривал, что советы должны соответствовать желаниям правящего монарха. Этого не требовал - формально - даже двоюродный дядюшка.
       У Клода даже правда получается какой-то возмутительной. До советов с участием Клода король никогда не думал, что у него может возникнуть и тень желания отрубить кому-то голову за правдивое слово. А сейчас... да какая там тень.
       - Мы спрашиваем совета гораздо реже, чем вы его даете! - не выдерживает король, потом усаживается в свое кресло и долго, мрачно созерцает клодову фигуру, это вызывающее пятно багрового бархата с золотой отделкой. Вот сидит же, наверное, и думает, что я ему со всех сторон завидую. И, исходя из этого, строит все свои действия. Решительно все. Дурак... - Ладно. Довольно. Я понимаю, что у вас есть свои интересы. Вы - не понимаете, что интересы наши совпадают.
       Дальний родственник вежливо наклоняет голову. Зеркала отражают этот жест, кажется, с легким опозданием. Убил бы всех.
       - Вы правы, я принял решение. Это хороший договор и я его подпишу. Я постараюсь сохранить за вдовой моего кузена все ее титулы, я понимаю что это хорошее оружие, но я не обещаю удачи. Я могу пообещать вам другое. С сегодняшнего дня я не желаю сталкиваться даже с тенью противодействия с вашей стороны и со стороны ваших союзников. Вне зависимости от того, что вы думаете как советник. Вне зависимости от того, в чем вы видите свой долг. Кампания будет идти в соответствии с моей волей - и только с ней. После того, как мы снимем осаду с Марселя, я куплю те самые две трети парламента, которые упомянуты в договоре. Они продаются и я их куплю. Конечно, они возьмут свое слово назад очень быстро - но это уже не будет иметь значения. И эту кампанию я отдам вам. В конце концов, от вашей победы я только выиграю.
       Наследник медленно поднимает голову, смотрит прямо в лицо. Взгляд у него неприятный. Яркие черные глаза, какой-то лихорадочный блеск, румянец тоже яркий, словно у Клода всегда жар. Узкое, резко очерченное лицо - но он уже полнеет, по щекам заметно, между ними торчит крупный нос с горбинкой. Ястреб наш герцог Ангулемский... а стригся бы покороче, был бы попросту стервятник. С надлежащими перьями торчком.
       Король недолюбливает соколиную охоту: сидящие на руке, очень близко, крупные хищные птицы кажутся совершенно непостижимыми. Что бы там сокольничьи ни говорили, нет ни малейшей уверенности в том, что здоровенная когтистая и клювастая тварь сочтет добычей зайца, а не хозяина. Это не страх, хотя изложи Людовик эту точку зрения Клоду, тот - не вслух, так про себя, - счел бы Его Величество трусом. Нет, это не страх. Просто неприязнь к совершенно непонятному и недоступному для понимания посредством разума.
       То ли дело лошади... то ли дело Пьер де ла Валле. Совсем не похож коннетабль на лошадь, но смотреть на него так же приятно. И легко. А тут...
       - Если же вы, - разрушает тягостную тишину и игру в "гляделки" король, - попробуете препятствовать мне в чем бы то ни было... Хоть в подписании договора, хоть в планировании марсельской кампании... Вы, наверное, осведомлены, для чего здесь папский посланник? Уточню на всякий случай: ему нужна громкая победа. Красивая. И он ее получит. Разгромить мятежного маршала Аурелии Клода Валуа-Ангулема - неплохое начало военной карьеры. А потом он вместе с де ла Валле возьмет Марсель. И, дорогой наследник, вам не на кого будет опереться. Ради этого, - король стучит пальцем по листу бумаги, - меня поддержат все. Все, ясно вам?
       - Это хороший договор, Ваше Величество. Он оставляет лазейки обеим сторонам, но позволяет им не убивать друг друга. Это очень хороший договор, при одном условии. Если он честный.
       Детская игра "верю-не верю".
       Чертова птица упала с небес и вцепилась в единственное уязвимое место. Верим ли мы альбийцам? Мы очень хотим. Но можем ли?
       - Ваше Величество, - продолжает Клод. - Обратите внимание, пожалуйста, вот на что: Альба в прошлом году уже пыталась добыть этого медведя. Им не удалось. Не удалось, хотя мы... ваш покойный предшественник для этого не сделал ничего. Каледонцы справились сами. Теперь наши островные соседи хотят обменять свою неудачу на наш отказ от охоты. И предлагают вдобавок целый обоз подарков. Это невыгодная сделка. Зачем им это?
       Я могу найти тому только две причины. Первая - они видят возможность быстро взять Каледонию изнутри и хотят, чтобы у нас на это время были связаны руки. Но для быстрой победы им мало просто навербовать сторонников. Прошлый год это ясно показал. Им нужна будет, и это необходимое условие, смерть королевы-регентши. Ваше Величество, есть только один способ сделать так, чтобы нужный человек умер в нужное время - убить его самому. Но это - как бы ни было подобное развитие событий неприятно лично для меня - не самое опасное. Что если они вовсе не собираются соблюдать договор и просто начнут военные действия, когда мы завязнем на юге?
       Когда Клод думает как военный, а не как интриган, видящий себя на престоле, с ним даже приятно иметь дело. Хотя, - с тоской думает король, - отчего бы ему хоть раз, ну хоть раз не выйти из роли адвоката дьявола?
       - Ваша почтенная тетка тяжело больна, об этом знают от Лондинума до Ромы, - и вы знаете, и не надо мне тут изображать лишнюю мнительность... - и о военных действиях где именно вы говорите?
       - В лучшем случае в Каледонии, в худшем - по всему нашему побережью. Сестра моего отца никогда не отличалась крепким здоровьем, а тяжело болеет уже лет пятнадцать... Ваше Величество, вы не просили у меня этого совета, но нам нужны заложники.
       А голову альбийской королевы на блюде тебе не надо?! Нет, дражайший Клод, такой танец и ты не станцуешь, да и я не царь Ирод, мне твои танцы, что с покрывалами, что без - не нужны. Мне нужен этот договор с Альбой. Он выгоден.
       Король смотрит в стол, молча смотрит в стол. Красивая инкрустация на столешнице: подробная карта Европы. Заказал покойный предшественник Карл, а вот посидеть за ним не успел. Стол - единственное, что Людовик оставил от прежней обстановки. И глаз радует, и вещь полезная. И Марсель здесь еще принадлежит Аурелии, и Арль - тоже наш. Дернул же черт двоюродного дядюшку захватить этот клятый Арль! Арелатцы за древнюю свою столицу удавиться готовы - этакое оскорбление... так и нужно было отжимать их назад, на север, а не лезть ко всему еще и на полуостров.
       - Я, - говорит Людовик, - не хочу, чтобы вы думали, что я не даю вам возможность выбирать. Договор этот я подпишу... В любом случае. Но если вам так не нравится положение вещей, я дам вам шанс поступить по-своему. Раньше пятницы договор подписан не будет. Сегодня понедельник. У вас есть три дня, чтобы покинуть Орлеан и отправиться в Дун Эйдин. Со своей свитой, только со своей свитой. Без армии. Но тетушку поддержать вы сможете. И от отравителей ее защитить.
       - Ваше Величество, - и вот сейчас "ну на кой же черт я не стал пытать о короне, когда можно было" просто сочится из каждого слога, - один я не смогу отстоять там не только ваши интересы, но даже свои. Будь я хотя бы наполовину каледонцем, имей я возможность рассчитывать хоть на чью-нибудь поддержку по праву крови, это могло бы иметь некий смысл. Может быть, позволило бы выиграть время. Но в нынешней ситуации это ничему не поможет, а только повредит.
       Издевается. Ну издевается же. Ему сказали "не хочешь - убирайся на все четыре стороны", а он принялся рассматривать это как деловое предложение.
       - Тогда действуйте так, как я вам предлагаю, - король выделяет последнее слово и тоном, и позой, даже рукой в такт хлопает по столешнице. Как раз по Средиземному морю, но совершенно ненарочно. - Обратите свое внимание на Марсель. Вспомните, что вы - маршал, а де ла Валле коннетабль. Забудьте на год о Каледонии и через два года получите ее всю. Законным образом: парламент Каледонии вас пригласит. Я заплачу.
       За удовольствие больше никогда не видеть Клода, но обойтись без крови - да десять раз. Да с удовольствием. Пусть проваливает в Каледонию, а там уж как повезет. Удержится - замечательно. Не удержится - будет повод: месть за родича.
       - Ваше Величество. - склоняет голову Клод. По идее, у сидящего этот жест должен получаться смешным. Но он, наверное, его отшлифовал и отрепетировал.
       И только пять ударов сердца спустя король осознает, что на этот раз ему не возразили.
      
       Его Величество медленно отвернулся от окна. Сейчас, когда Клода не было рядом, он понимал, что весь разговор шел не так. Не нужно было грозить. Не нужно было почти вслух называть опасения мнительностью... Следовало показать пряник и просто подождать, пока родич истечет слюной и сам уговорит себя съесть эту вкусную и совершенно безопасную вещь. Но это сейчас. К сожалению, при виде Клода все тонкие соображения и действенные методы вылетали из головы. Но это-то не в первый раз, удивительно другое. За время беседы Клод должен был оскорбиться и встать на защиту своего ущемленного достоинства по меньшей мере трижды. И ничего. Что случилось? Что он такое готовит? Что все это значит...
       Что? Кто? Коннетабль де ла Валле с сыном? Да. Прямо сюда. Ну если они опять с этой свадьбой...
       А с чем они еще могут - если вдвоем? Будет сейчас коннетабль показывать королю страдающего сына. В нос примется этим сыном тыкать, со всеми его страданиями. Господи, ну почему так вышло, что из всех детей Пьера выжил только один? Жана, конечно, много - примерно так три сына, ну хорошо, по меркам де ла Валле - два... ну, полтора. А трясется над ним папаша - как над восемью. Было бы восемь - всем было бы проще, и королю, и Пьеру, и, наверное, самому отпрыску.
       Сказал же ведь обоим - нет, нет и все. Драгоценная Карлотта Лезиньян, королевская воспитанница, выйдет замуж за Корво. А Жану через пару лет подыщем невесту ничуть не хуже, если не лучше.
       Ну что тут непонятного? Особенно для тех, кто читал переписку с Его Святейшеством. Они полтора десятка юных дам перебрали, пока договорились. Капризен нынешний Папа как сама девица Лезиньян, то ему не так, это не этак... И чтобы в эту же воду второй раз, да свое же слово нарушив?
       Пьеру король кивнул на кресло. На то самое, в котором только что сидел Клод. Его Величество не любит, когда подданные торчат посреди кабинета. Жану кивать не стал, хотя и не любит: мебель пожалел. Ничего, постоит почтительный сын за креслом отца, со всеми своими страданиями, влюбленностью и плечами шире спинки того кресла. Отрада взору, пока молчит.
       Хороший сын у коннетабля с женой получился, красавчик. И без этой клодовой самовлюбленности. И гармонию обстановки не нарушает совершенно, хотя серая куртка с жемчужным отливом могла бы быть и подлиннее. Напущу, думает Людовик, на молодежь пока еще не бывшую супругу, Ее Величество Маргариту. Она как выскажется о том, что выделяться надо умом и преданностью державе, а не трехцветными штанами в такую неприличную обтяжку, что дальше некуда... они с этими штанами сквозь землю провалятся.
       Вид у Пьера - совершенно не скорбный. Озадаченный и веселый одновременно. Словно предложили коннетаблю решить забавный ребус, а он не решается, де ла Валле помаялся в одиночку и решил поделиться задачкой со всеми окружающими: не разгадают, так развлекутся... ну и он позабавится, наблюдая за ними. Хорошо коннетаблю.
       Жан осторожно улыбается, хотя смотрит в пол. Тоже почему-то доволен, как сытый мерин. В лунную ночь. Тьфу ты, это сивой кобыле в лунную ночь бредить положено...
       - Соблаговолите, Ваше Величество, выслушать моего сына.
       Нет, это не о свадьбе. Но что их еще могло привести сюда вдвоем?
       - Я слушаю.
       Если молодой человек заговорит о том, о чем король не желает слышать - пусть пеняет на себя.
       - Ко мне, - опирается на спинку отцовского кресла Жан, - обратился незнакомец из ромского посольства. Он пригласил меня на прогулку и был очень разговорчив, - ухмыляется до ушей Жан, - и очень настойчив. Ему хотелось рассказать мне о том, что происходит в посольстве. Я его выслушал, Ваше Величество.
       - А потом, - добавляет уже коннетабль, - я выслушал Жана. Он мне все пересказал, в подробностях. На память мы не жалуемся...
       - Как я понимаю, юноша, ваш незнакомец не ограничился жалобами на медлительность аурелианцев?
       - Нет, - качает головой Жан, - он про это вообще ни слова не сказал. Как раз наоборот. Он сказал, что ромейская сторона, прекрасно понимает наши затруднения на севере, я не понял, к чему это он, и собирается договориться с Толедо. Чтобы ускорить подписание плана военной кампании. Что выступления следует ожидать в первых числах июля, и это вопрос решенный. И что мне следует озаботиться... ну, вы понимаете, чем, Ваше Величество, - слегка краснеет Жан.
       - Прекрасно понимая наши затруднения на севере? - король смотрит на своего коннетабля. - Собирается договориться с Толедо?
       Лучше бы уж про свадьбу, в самом деле.
       - Я, Ваше Величество, совершенно уверен, что все это в ближайшее время всплывет в лучшем случае в Равенне. Скорее в Лионе. Так что можете меня казнить. Я ведь, как понимаете, давным-давно продаю и нашим союзникам, и противникам самые секретные сведения...
       - Господин коннетабль, отсюда не далее как час назад вышел ваш... предполагаемый подчиненный. Я сейчас не понимаю шуток. Бессмыслица какая-то, - говорит король.
       Зачем послу губить де ла Валле? Зачем врагам посла губить де ла Валле? Что за хлев этот папский сын развел у себя в посольстве...
       - Какая ж это бессмыслица, - вздыхает коннетабль. - Это пакость. Хорошая такая, большая пакость. Про Толедо я бы не думал, про июль и прочее - тем более. Это пустая посуда, чтоб телега звенела. А вот насчет севера... ну кто же, как не я, сообщил им? В этой части страны о наших неприятностях знает пять человек, да еще курьеры могли кому-то проболтаться, прежде чем уехать обратно. А если рассказал ромеям - отчего бы и не всем остальным, верно?
       Я ошибся, думает король, и тут не без проклятой женитьбы. Я отказал де ла Валле в невесте. Это повод для недовольства, для взаимного недоверия, для подозрений - и этим поводом не преминули воспользоваться.
       - Как сказал бы только что упомянутый твой предполагаемый подчиненный, бессмыслица для всех случаев, за вычетом одного. Человек, говоривший с твоим сыном, делал это при свидетеле или при свидетелях. И он не ждал, что вы тут же доложите мне. Ты ведь не пришел бы с этим к моему дяде. И сына бы не привел.
       - Разумеется, не пришел бы. Я бы, только выслушав Жана, бросил все и уехал в Толедо лет на пять, - смеется Пьер. - И семью бы увез.
       - Не знаю насчет свидетелей, Ваше Величество. Я не заметил, чтобы нас слушали. Но "Пьяная курица" - место очень людное. Особенно днем. Знакомых я встретил десяток, если не два, - пожимает плечами Жан. - Я не очень-то хотел с ним разговаривать. Он... я не разбираюсь, кто там у ромеев кто, но на простолюдина похож. Кажется, - потирает бровь Жан.
       - Там... все на всех похожи. Вы видели секретаря герцога? - Видели точно, заметили вряд ли. Секретарь и секретарь, грызун бумажный. - Он хозяин одного из тамошних маленьких городков и родич гибернийским фицДжеральдам. Ну и через них - вам. Седьмая вода на киселе, но родич, - будете знать, как вламываться в неподходящее время с неприятными новостями, теперь извольте раскланиваться с этим сурком, как он есть дворянин, владетель и родня. - Значит, свидетели были. Вот вам и отгадка.
       - Я вот думаю, Ваше Величество... отчего бы нам и дальше этого болтуна ромейского не слушать, верно? - спрашивает Пьер. - Хуже уже не будет точно.
       - Слушайте. - решительно согласился король. - Слушайте его охотно и внимательно. И будьте к нему щедры.
      
       4.
       - Мы, - улыбается герцог Беневентский, - желаем быть гунном.
       Мигель де Корелла не улыбается в ответ: во-первых, улыбаться с набитым ртом невежливо и не подобает воспитанному уроженцу Толедо, это пусть местные себе позволяют что угодно. Во-вторых, Его Светлость попросту жалко - он же терпеть не может пышных застолий, а особенно на северный лад. В отца пошел. Но в доме Его Святейшества подают к столу не только то, что обрадует гостей, но и то, что по вкусу хозяевам. В Орлеане же на стол попадает только то, что считают наилучшими угощениями: все эти тушеные, жареные, вываренные и еще раз обжаренные блюда с бессчетными подливами, соусами, заправками и приправами. Мигелю нравится. Герцогу - нет. Но показывать отсутствие аппетита - смертельно оскорбить хозяев.
       На вкус де Кореллы тут и не от чего отказываться: после основных блюд настал черед сладкого, вроде, и не лезет уже, но как же пропустить - одного суфле десяток видов. С вишней, с черешней, с персиком, с абрикосом, с миндалем, со сладким каштаном... Фрукты, конечно, не свежие, а с прошлого лета хранившиеся в меду - ну и замечательно, так еще вкуснее. А булочки? Нет, ну кем нужно быть - не считая Чезаре, - чтобы не уделить внимание таким булочкам? Румяные, пышные, еще теплые, с нежной золотистой корочкой, что твои девицы на выданье!
       А начинки? Со сливками, с ромом, с малиновым сиропом, с лимонной цедрой, с хересом и медом... нет, все это никак нельзя перепробовать, к сожалению. Не влезет даже в Мигеля. На большую часть можно только полюбоваться. И выбирать приходится очень придирчиво: если возьмешь это печенье, то вот на те миндальные вафельки точно места не останется. Какая досада, что человек - всего лишь человек, а не бочка Данаид...
       - Тогда уж Аттилой? - отвечает де Корелла, проглотив очередной кусок.
       - Да, Аттилой и в самом деле неплохо. Требует большого приложения усилий в начале, зато потом некому возражать. И, обрати внимание, то, что для обыкновенного варвара является грубостью и невниманием к гостям, хозяевам и сотрапезникам, в исполнении Бича Божьего чудесным образом превращается в достохвальную умеренность.
       Если соседи по столу слышат, не страшно. Примут за проявление италийского чувства юмора. Или толедского, оно еще суше.
       - Аттила, - назидательно сообщает Мигель, прежде чем потянуться за очередным лакомством, - не смог завоевать Рому. Да и вообще ничего дельного у него не вышло.
       Мальчик-паж, стоящий с подносом кексов с цукатами, терпеливо ждет. Герцог и сам знает все насчет Аттилы. Но просто жевать, не говоря ни слова, тут тоже не принято, особенно, если сидишь на весьма почетном месте, за одним столом с Их Величествами. Приходится беседовать. Хоть о чем-нибудь. Пусть даже с собственной свитой. Герарди, впрочем, как раз молчит - и очень внимательно слушает, что говорят вокруг. А вот на него самого время от времени бросают недоуменные взгляды. По церемониалу гостям ранга Его Светлости положено двое сопровождающих дворянского звания - наверное, чтобы было кому высокую особу с приема уносить - но Герарди на дворянина совсем не похож, а похож на пожилого горожанина, не принадлежащего даже к дворянству мантии...
       И теперь гадай - по ошибке он тут или по праву. И как с ним обращаться. А вот Его Величество был с Герарди ласков. Видимо, с церемониймейстером переговорил. Или тоже решил пошутить.
       Герарди - правильный спутник, с удовольствием лакомится сладким, а заодно и прикрывает герцога, который уже не меньше четверти часа гоняет по тарелке миндальное пирожное. Уже одни крошки остались, а от пирожного так и не убыло. Но, будем надеяться, король и королева, церемониймейстер и прочие не слишком внимательно следят за тем, что берут с подносов секретарь и капитан охраны, а что - их господин...
       Это в Аурелии вяленая дыня - угощение, а у нас ей крестьянские дети пробавляются. Нет, и фруктов в меду мы не желаем, этого добра и дома хватает. Нам, пожалуйста, вон ту северную ягоду в цветном сахаре... не в цветном, и не в сахаре вообще, это сама ягода такого роскошного гранатового цвета? Даже после сушки? Прекрасно, попробуем. Кислятина какая, тьфу... это ж только в компот!
       - Мой герцог, вам должно понравиться... - И правда, понравилось. А от ягоды скулы сводит.
       Напротив сидит дражайшая невеста, и, судя по всему, один вид жениха лишает ее аппетита. Мигель не без интереса смотрит, как хорошенькая черноволосая девица алчно хватает засахаренную вишню, тащит ко рту, потом поднимает голову, смотрит на Чезаре... и рука у нее сама собой опускается к тарелке. По сторонам от нее две спутницы, одна рыжая, другая тоже брюнетка. Милые вежливые красотки, за что же нам-то досталась вторая Санча...
       И даже вслух не пожаловаться. Услышат. А может быть...
       - Впрочем, Аттилу погубила даже не неумеренность в завоеваниях, а неудачная женитьба.
       Герцог кивает с легкой улыбкой, а вот девица напротив принимает вызов. Аж глаза засверкали.
       - Знаете ли, любезная моя Анна, как закончил свою жизнь Аттила? - а неплохо учат истории аурелианских невест, надо признаться. - Он женился на бургундской девушке по имени Ильдико, и умер в брачную ночь.
       Рыженькая соседка в пышном белом чепце, открывающем и лоб, и половину темени, краснеет, опускает глаза к тарелке. Карлотта Лезиньян говорит, глядя не на нее - прямо перед собой. Отчего-то смотрит на Мигеля, а не на жениха.
       - И это только потом стали говорить, что она его отравила.
       А вот это уже снаряд. Даже не арбалетный болт, а стрела для скорпиона или хиробаллисты. Летит далеко, свистит страшно и все на пути прошибет, если на крепостную стену не наткнется. Рыжая девица теперь лицом и волосом одного цвета. Черноволосая вежливо улыбается, но глаза у нее будто пленкой затянуло. На лице у Его Светлости - мечтательное выражение. Видимо, Чезаре представляет себе, как познакомит жену с невесткой.
       ...Резкий кислый вкус - и цвет подходящий, яркий, но простой. Можно положить фоном. Простое всегда удобно, как война. Нужно всего лишь разделить большой и угловатый объем на цепочки действий. Дальше дело идет само, как огонь по сухой траве. Если бы еще научиться так поступать со всем. Можно иначе, можно нарисовать картину. Сначала фон, потом фигуры - но здешние сюжеты темны и бестолковы. А если привнести историю от себя, хозяева обидятся. Вежливые люди так не поступают. И пользы не будет. А жаль... Аурелианцев хорошо рисовать. Он знает, проверял.
       "Да уж, - смеется Гай. - Тебе их жалко не было?"
       "Они меня сами пригласили."
       Пригласили. С железом у горла. Да не у его собственного, а у отцовского. А у самих не лагерь, а двор проходной: крестьяне, которых вместе с тягловой скотиной в армию прибрали, поставщики, мелкие торговцы всех мастей, солдатские девки... Оттуда и бежать не нужно было. Просто ночью в другую часть лагеря перебраться, и все. И нет никакого кардинала со слугами, а есть очень обиженный зерноторговец, у которого товар на нужды армии конфисковали, с телегами и волами. Разбираться с нахалом, конечно, никто не стал, задержали на два дня, пока поиски шли, а потом вышибли из лагеря и даже денег сколько-то содрали за то, что осмелился важных людей своими жалобами беспокоить, пень трухлявый. Присоветовал маневр, конечно, Гай - ему хотелось посмотреть, как оно у аурелианцев все устроено.
       А картина получилась хорошая. И хватило ее надолго. Даже сейчас приятно вспоминать...
       - Любезная госпожа Лезиньян, знаете ли вы, как именно умер Аттила? - раз уж дама перешла на подробности, не грех и кавалеру поддержать разговор. А вдруг от неаппетитной темы у нашей нареченной здравый смысл проснется? - Он захлебнулся своей кровью. У него открылось кровотечение из горла, и крови этой было столько, что когда поутру обнаружили бездыханное тело, все вокруг было в крови. Включая саму молодую вдову. Поначалу даже подумали, что Ильдико зарезала мужа. Но на теле не было ни единой раны. А сама прекрасная Ильдико была перепугана до полусмерти, и я ее отменно понимаю...
       Результат неожиданный. Рыженькая Анна местами слегка синеет, черноволосая безымянная дама, наоборот, оживляется, а будущая герцогиня Беневентская вместо того, чтобы потерять остатки аппетита, с удовольствием скусывает верхушку у засахаренной ягоды и весело отвечает, что с кровью это бывает - когда она идет, куда не нужно, то и на поверхность выплескивается не ко времени.
       Мигель негромко смеется, кивает, признавая свое поражение в словесном поединке.
       Это, конечно, ходячий ужас, а не невеста, но одно несравненное достоинство только что обнаружено: сообразительна и остра на язык. Скучать с этим чудовищем не придется. А если решит уподобиться монне Санче... да я ее самолично запру в покоях и стражу выставлю пострашнее, постарше и из тех, что предпочитают юношей. Чтоб никакой обоюдной симпатии не возникло. Разве что языками зацепятся, ну так от этого вреда нет и детей не бывает.
       Но девица, кажется, недовольна... метила-то она не в капитана охраны, а выше. Что ж, таких разочарований в жизни у нее будет много... Его Светлость разве что точность и стремительность шутки способен оценить - а обижаться он как с детства не умеет, так до сих пор и не научился.
       Герцог, кажется, и вовсе не обращает внимания на разговор - разглядывает королевскую чету. Понятно, зачем этим двоим разводиться: наследников нет и не будет, но, похоже, король с королевой Маргаритой - добрейшие друзья. Беседуют без той нежной приязни, что бывает между любящими супругами, но со взаимным уважением и очень весело. Хохотушка же нынешняя королева... и с таким нравом она в монастырь собирается? Веселый же будет монастырь!
       А впрочем, почему бы и нет? Отчего бы Христовой невесте не быть веселой? Это в аду - плач и скрежет зубовный, а в раю-то хорошо. Что ж не радоваться? Да и то сказать - им обоим каждый день, наверное, должен праздником казаться. Карл покойный, тот ни рыба, ни мясо, а вот Людовик предыдущий, седьмой, который ей отцом, а ее мужу двоюродным дядей приходился - такая тварь была, прости Господи, что непонятно, как его земля носила...
       Рядом с Его Величеством - коннетабль де ла Валле. В красном. Еще один веселый человек за этим длинным столом. Перешучивается с Маргаритой, хохочет так, будто из пушки стреляют, из хорошей феррарской пушки. А по правую руку Маргариты - персона мрачная и надменная, в пурпурном, это герцог Ангулемский, за ним младший брат, в зеленом, замечательное сочетание, а следом их дядя, епископ, в черном. Брат поживее, повеселее, дядя - постный и унылый, кажется, хворает чем-то, и страстный натиск кардинала делла Ровере ему не прибавляет радости. Делла Ровере на сей раз не в свите герцога, а приглашен отдельно, как высокопоставленное духовное лицо. К счастью, составляет компанию другому духовному лицу. Всегда бы так.
       Рядом с коннетаблем - альбийский посланник. Блеклый остроглазый человек лет сорока, одетый строго и слегка старомодно. Таких в любой канцелярии любой страны с полдюжины найдешь, а то и с две дюжины, это уж какая канцелярия попадется - но и недооценивать их опасно. Дело они обычно знают. А вот тот, кто сажал посланника между Пьером де ла Валле и сэром Николасом Трогмортоном, дела не знал. Его же, бедную бумажную душу, едва видно и висит он над тарелкой как тот монах из притчи - которого внизу поджидал дикий буйвол, а наверху лев. На берберийском побережье как раз такие львы водятся - вылитый сэр Николас. Сами темные, а грива светлая. Красиво, кстати. У секретаря посольства не просто чернила в крови, как у самого де Кореллы - тут целую чернильницу вылили, да не аравийскую и не из ближней Африки, а откуда-то подальше. Удобно, наверное, секретарю, по его лицу читать - замучаешься. И одеваться броско нет нужды - тебя при таком росте и расцветке и так издалека видать.
       За спиной сновали пажи с высокими пузатыми кувшинами - вино, фарфоровыми графинами - компоты, медовые настои трав, сиропы. Вино Мигель пил редко и мало, хоть и происходил из страны, где его начинают употреблять сразу после материнского молока. Ровно потому и не пил: после отцовских винных погребов большая часть предлагаемых что здесь, что в Роме вин кажется подделкой. Здесь и гранатового вина, почти черного, терпкого не подают, наверное, и не слышали про него. Де Корелла махнул рукой, подзывая мальчика с вишневым компотом. После приятного ужина - самое милое дело, а то вскоре настанет время подниматься из-за стола...
       Двух почтенных дам, что отделяют делла Ровере от белокожей спутницы невесты, Мигель не знает. Одна - скучная, гриб сушеный какой-то, лет за шестьдесят, остального за толстым слоем румян и белил не видно. Другая - лет сорока, если приглядеться, если очень тщательно приглядеться - иначе кажется, что ненамного старше той девицы, которой так понравилась история смерти Аттилы. Роскошные русые косы уложены в два оборота и едва-едва прикрыты небольшой шапочкой, все остальное в даме еще более достойно внимания - и осанка, и полные округлые плечи, и пышная грудь. Хороша дама, более чем хороша. Интересно, кто это?
       - Супруга коннетабля, - отвечает герцог на незаданный вопрос. - Они похожи, верно?
       Да, похожи, как бывают похожи супруги, лет двадцать пять прожившие в любви и согласии.
       Экое невезение - как тихая девушка, так не годится Его Светлости в невесты, как приятная дама - так замужем за человеком, которого обижать не хочется. Не стол, а разочарование одно.
       Застолье, впрочем, кончилось. Начались танцы, а для нежелающих танцевать - прогулки по залу и беседы. Предполагается, что приятные... на самом деле - как получится.
      
       Сначала он танцевал с женой короля - как Маргарита будет жить без музыки, непонятно - а потом с собственной женой, и это, конечно, было куда лучше. Ее пока еще Величество танцевать умеет и любит, но танцует - для самого танца, партнер для нее только часть музыки и движения. А с Анной-Марией, даже трижды не будь они единой плотью, все иначе - как в бою, нет ничего - только ты... и ты.
       Тут нечем восхищаться, невозможно сделать ошибку - все получается само и именно так, как нужно.
       После третьего танца супруга улизнула, вежливо поклонившись. Тоже понятное дело, Пьера она видит гораздо чаще, чем некоторых своих орлеанских подружек. Как же дамам не пошептаться, не пообсуждать гостей, новости, сплетни и прочие события придворной жизни? Коннетаблю дамские пересуды неинтересны, с него хватает и мужских разговоров. Хотя, признаться, все одно и то же: кто что сказал, кто во что был наряжен, кто с кем танцевал, кто кого навещал... И даже кажется, что дамы меньше говорят о нарядах и ночных приключениях, чем мужчины.
       То ли не вывелась привычка с пред-предыдущего царствования, когда о чем-либо, кроме кружев и женщин, разговаривать было попросту опасно, то ли ветер в головах сам собою заводится, а потом его уже с городской стражей не выселишь.
       Есть, конечно, еще охота - но о ней дамы тоже говорят и в тех же подробностях.
       Де ла Валле перемолвился парой слов с младшим братом Клода, повел взглядом по залу в поисках Жана - проверить, не слишком ли близко отпрыск к Карлотте, только скандала сейчас не хватало, - нет, все в порядке, наследник развлекает фрейлин королевы Маргариты. Выволочка, устроенная перед самым приемом, пока еще действует, да и при матери любимый сын не позволит себе ничего лишнего. Анна-Мария хоть и увлечена беседой с подружками, тоже приглядывает. Все спокойно.
       Обернулся через плечо - просто так, на всякий случай, мало ли, кто и что там, - и увидел вежливо улыбающегося толедского дона, спутника посла. Рядом с ним - фрейлина, сопровождающая Карлотту, и сама Карлотта. Разговор, кажется, всех троих устраивает. Троих, не четверых: сам посол стоит в шаге от компании, внимательно осматривает зал.
       Черный бархат, белый шелк, алые рубины. Изысканно, ничего не скажешь.
       Одеваться умеет. Говорить умеет. Молчать тоже умеет, даже слишком хорошо. И людей своих - для молодого человека в чужой стране - держит крепко. И чем такой милый юноша Его Величеству не нравится... может тем, что на него самого слишком похож - но разве это плохо? По характеру похож, не по внешности, конечно - Людовику до юного ромея далеко, экое лицо, кожа - как томленые сливки... и как вспомнишь, что говорят об умении этого красавчика владеть мечом, так сразу хочется пригласить его в гости. Аж язык чешется. И Жану полезно было бы посмотреть.
       А проходящий мимо Клод Валуа-Ангулем рядом с папским посланником выглядит... пожившим, не без ехидства находит слово де ла Валле. Обидно, наверное, Клоду, если до него, конечно, дошло. Но это вряд ли...
       Герцог Беневентский сразу же замечает беглый взгляд коннетабля - как, краем глаза, что ли? - поворачивается, делает полшага вперед. Очень удачно встает - как бы и невесту не бросил, спиной не повернулся, и к Пьеру ближе, расстояние как раз для приятной беседы, но без секретов, в полный голос. Все это, как понимает де ла Валле, не случайность, а выучка, очень хорошая выучка. И это заметно.
       - Прекрасный прием, верно, граф?
       Но ты бы, конечно, предпочел этому приему полноценный военный совет. Ничего, подпишем договор, и будет на нашей улице праздник.
       - Прекрасный. И прекрасный повод для приема.
       - Да, повод нас очень радует, - а по виду и не скажешь, то ли радует, то ли огорчает, то ли начисто все равно, то ли, невзирая на всю выучку, ромея что-то иное совершенно не устраивает. "Нас" - это Его Светлость так церемонен, или это он обо всем посольстве сразу? - Я был несколько удивлен, когда мне сообщили, что не все были довольны договором с Альбой.
       Корво так мягко и четко выговаривает латинские слова, что коннетабль, который недолюбливает древнюю ромейскую речь, даже не задумывается, верно ли понимает. И отвечать легко, словно каждый день с утра до ночи так и разговаривает. Пьер даже забыл, что с ромеями обычно предпочитает говорить на толедском.
       И свою речь посол стелет мягко, и о чужую не спотыкается. Одно слово - бывшее духовное лицо, хотя слово тут, конечно, не одно. Да и в вопросе слоев больше, чем слов.
       - Наши отношения с Альбой не так плохи, как ваши с Галлией, но все же бывали достаточно нехороши, чтобы теперь на любой дар из Лондинума в Орлеане смотрели с подозрением - и проверяли, не придется ли сносить ворота, чтобы втащить подарок на площадь.
       Кажется, насажал ошибок во фразе, согласовывая между собой ее части. Или это уже мнительность одолела? Черт же разберет... по лицу собеседника об этом догадаться невозможно, и перейти на другой язык он не предлагает. Вежлив.
       - Вполне обоснованная осмотрительность. Мы не имеем общих дел с Альбой, но знаем, что альбийская королева - мудрая и рачительная правительница, заботящаяся о благополучии державы. Монарх, ставящий, как ему и подобает, интересы своей страны на первое место, обречен на некоторое недоверие со стороны соседей.
       Если перевести это с латыни на аурелианский, а потом с дипломатического на человеческий, то получится "я бы у старой ведьмы и булки не взял, не проверив, нет ли в ней булавок, яда или тайного послания - и не только на вашем месте, но и на своем". Это не просто вежливость, это даже несколько излишняя готовность проявлять понимание. Но это по словам. По голосу, по выражению лица не догадаешься - то ли послу все смертельно осточертело, то ли он совершенно доволен и счастлив. Всем на свете, включая политику Аурелии, Альбы и Константинополя заодно. Точно Его Величество Людовик VIII при жизни двоюродного дядюшки. Сплошная любезность... над ним-то какой дядюшка навис?
       - Однако, королевский совет сошелся на том, что нарушение договора обойдется Альбе слишком дорого, а то, что рачительная и мудрая правительница способна сделать в его рамках... мы переживем.
       - Я нахожу подобную политику взаимного доверия новой и весьма разумной. У нас многие предпочитают искать гарантий как во времена Аттилы.
       Если учитывать, что ближайшая кровная родня альбийской ведьмы - каледонский королевский дом, и что родню эту она мечтает увидеть под землей уже лет этак двадцать, выбор у нас невелик.
       - В нашем случае это было бы не только неразумно, но и невозможно, у королевы нет достаточно близкой родни, чьи неприятности не доставили бы ей удовольствия. Впрочем, и в случаях менее запутанных добра от таких гарантий не бывает. Кому как вам не знать. Это же вашего брата пытался взять в заложники покойный король Людовик. Меня там не было, но говорят, шум стоял на тридцать лиг вокруг.
       Герцог Беневентский отводит взгляд в сторону, кажется, все-таки приглядывает за невестой. С невестой все в порядке, она с удовольствием болтает с высоким толедцем из свиты, а рыженькая дама заразительно хохочет.
       Когда двигаешься, меняется ракурс, а с ним - увиденное. И меняешься ты. Отделяешься от себя-мгновение-назад. Так удобнее проверять принятое решение. Самый простой способ избежать ошибки.
       Едва не согласился с коннетаблем. Едва не сказал неправду. Пусть бы это был Хуан. Пусть бы он хоть раз сделал что-то не правильно, нет, но хотя бы весело, красиво, точно, смешно. Правильно... правильно было бы оставить Людовика в его королевском шатре со второй улыбкой от уха до уха. Но дорого. Невозможно дорого, недопустимо. Армия без головы много хуже армии даже с такой головой. На этом сошлись все - и отец, и Гай, и он сам. Не ошиблись.
       Хуан не смог бы - весело. Ему не повезло с именем, слишком много вариантов, вот он и не выбрал, чем быть. Это Чезаре хорошо - у него только Гай.
       Он едва не солгал, но вовремя повернул голову. Здесь - нельзя. Коннетаблю - нельзя. Де ла Валле в той кампании не участвовал, но ему есть кого спросить. Он очень легко может узнать, как все было на самом деле.
       "Честность - лучшая политика" - фыркает Гай.
       Особенно, когда ложь невыгодна.
       Обратное медленное движение головы, небольшая заминка - и полированная маска из светлого дерева вдруг трескается, лицо оживает...
       - Вынужден признаться, что мой покойный брат не повинен в этом бесчестном деянии, - улыбается посол Корво. В янтарных тигриных глазах не блики от свеч - несказанное счастье, через край того счастья... Да. Открыл сказочный герой ларчик, а там не золото и не серебро, а зверь-дракон о шестнадцати головах - и все улыбаются.
       - Вы хотите сказать, что мой покойный сюзерен еще и не отличил старшего брата от младшего?
       Свечка вспыхнула напоследок - и погасла. Маска из гладкой липы возвращается на место - коннетабль и моргнуть не успел.
       - Подобное недоразумение случалось не только с покойным королем.
       Наверное. Наверное, если все, что я слышал о старшем брате - правда. Но запирать ящик на ключ поздно. Я уже все видел. Я это выражение знаю, встречал. У половины городских котов, у собственного сына, да и самому на лице носить доводилось. Называется "нашкодил - и рад".
       - Ну что ж, тогда вы тем более вправе судить о разумности этой практики.
       - И нахожу ее неразумной в большей части случаев. Угрозы уместны лишь там, где нет никакой возможности договориться.
       - И действуют лишь короткое время.
       - Вы совершенно правы, - любезно двигает губами посол... теперь Пьер не ошибется и в потемках, где у Корво настоящая улыбка, а где ее подобие для вежливости. - Простите, я должен позаботиться о своей даме.
       Поскольку толедец ведет рыжую южанку танцевать.
       Боюсь, что это дама о нем позаботится. И будет заботиться всю оставшуюся жизнь. До чего же неудобно все вышло.
      
       Агапито Герарди пьет кофе в обществе сэра Николаса Трогмортона, альбийского посланника, кардинала делла Ровере и дядюшки маршала Валуа-Ангулема... Мигель опять забыл, чему именно хворый дядюшка приходится епископом. Хорошо Агапито, устроился в углу, из которого все видно, неподалеку от короля с королевой, перед ним целый стол сладостей - и можно даже делла Ровере с его проповедями о благе Церкви, о необходимости бороться с ересями и нести свет просвещения язычникам Африки потерпеть. Все видно, многое слышно, любезные спутники новостями поделятся, и никакой Карлотты Лезиньян...
       Хм, смотри-ка, коннетабль мимо Герарди просто плечом вперед прошел, обходя. Видно, тоже с церемониймейстером поговорил и теперь в голове родословную секретаря с его занятием никак поженить не может. Ну не Цезарь господин Герарди и лучше сотым в Риме будет, чем первым в родной Амелии, а папский легат и доверенное лицо - это не сотый, это выше бери... а если еще дадут любимым делом заниматься, так и хорошо. А приличия пусть пойдут и в городской канаве сами утопятся.
       Де Корелла стоит с двумя дамами в полутора шагах от Его Светлости и занимает их, пока герцог беседует с коннетаблем. Наряды дам он уже разглядел раз пятнадцать, от туфелек до головных уборов - вроде и нет такой привычки, но чем еще заняться? Ивово-зеленое с бисерной вышивкой платье у Анны, узкие рукава с пышными оборками по краю. Очень красиво - тонкие запястья, изящные ладони среди этих оборок, как среди пены морской...и вокруг нежной шеи та же пена, ай, до чего хорошо.
       Лазоревое платье с золотым шитьем по лифу, рукава с пышными буфами - у невесты, а к нему еще померанцевая вода. Наряд и аромат Мигелю нравятся. Манеры выводят из себя. Капитан разговаривает о самых простых и невинных вещах - кто откуда родом, например, - а на лице у юной дамы такое восторженное внимание, словно ей в вечной любви признаются. И все это - напоказ, деланное...
       - А мы с вами почти соседи! - радостно восклицает нареченная Его Светлости. - Я с первого взгляда почувствовала, что мы в чем-то близки.
       - Скажите уж прямо: с первой фразы, - улыбается Мигель. Нашлась соседка. От ее Каркассона до Валенсии весьма неблизко. - Признателен вам за подобную благосклонность. Нам лучше подружиться заранее.
       Де Корелла слегка кивает в сторону герцога, а аурелианская стрекоза все понимает на свой лад - точнее уж, делает вид, что так понимает, она неглупа. Хоть и глазками стреляет, и на любезности в адрес Мигеля уже изошла вся.
       - Мы непременно подружимся, обещаю!
       Зато сейчас она не шипит. И исторических анекдотов с двойным дном не рассказывает и спутницу, тоже южанку, Анну де Руссильон, не смущает. Весела, болтает, улыбается, кокетничает. Послал Господь наказание. Соседка. Родственная душа. Не будем думать о том, что бы с ней сделали дома - любая придворная дама бы уже давным-давно одернула и утащила к старухам, беседовать о вышивке и управлении семейным достоянием... о выборе кормилиц, о варке компотов, о воспитании слуг, о засолке овощей на зиму и прочих очень важных для юной невесты вещах.
       Мигель вовсе не приверженец толедского благонравия - в юности еще опротивело, в Роме живут легче, доверяют друг другу и женщинам своим больше... но при виде Карлотты Лезиньян-Корбье он готов примкнуть к сторонникам того феррарского монаха, который разоряется на весь полуостров о необходимости борьбы с развратом.
       Ибо кареглазая, черноволосая стрекоза очень похожа на Санчу, супругу Хофре Корво. Мигель ничего не имел бы против Санчи - ну, не повезло неаполитанке, выдали за квелого мальчишку, вот она и решила, что вышла замуж за все семейство Корво разом. С приближенными. Но монне Санче мало любви, ей нужны еще и страсти. Этой, кажется, тоже нужны. Неважно, кто источник тех страстей - было бы повеселее. Вот чем нужно думать, чтобы дразнить Чезаре, кокетничая с его капитаном охраны?
       Вопрос, кстати, к обеим красоткам... неаполитанке как-то пришла в голову блажь пригласить Мигеля уединиться в покоях Его Светлости. Примерно за полчаса до возвращения тогда еще кардинала Валенсийского. И она очень обиделась, получив вежливый отказ. Интересно, что эта придумает?
       До чего ж не повезло. Нам бы хоть рыжую Анну - весела, любезна, скромна, тиха... но никакого омута, никаких чертей. Милая дама, и вовсе не простушка, кстати. А третья девица потихоньку улизнула, послушав Карлотту, теперь беседует с королевой Маргаритой. Очень жаль. Эта, кажется, приятней всех. И с королевой на короткой ноге, значит, и крови хорошей девица - у аурелианцев коронованные особы с кем попало не разговаривают. Интересно, а где в Аурелии такие водятся - с черными волосами и белой-белой кожей?
       Терпение у Мигеля длинное, но небесконечное. Как только музыканты начинают следующую мелодию, павану, он подает руку Анне. Очень невежливо по отношению к Карлотте... но кой черт, у нее жених есть. Жених беседует с коннетаблем, кажется, очень неприятно беседует, что-то ему не то сказали... Тут тоже приятнее не будет, но это бремя лучше нести по очереди.
       Оно хоть и легкое, но неудобоносимое. Значит, точно не от Бога.
       А рыженькая и танцует хорошо.... и что-то знает. На невесту поглядывает, губами шевелит, будто сказать хочет. Потом все же передумала. Спрашивать - не время и не место, раз решила не говорить, значит, и не скажет. А вот с Герарди поделиться нужно, он все равно к апартаментам вдовствующей королевы подходы ищет.
       А может и секрета никакого нет, а за этой Карлоттой просто по-другому ухаживать следует.
       Господь милостив, ну, иногда бывает милостив: едва кончился второй танец, гальярда, и Мигель с Анной вернулись на прежнее место, подошла какая-то незнакомая дама, судя по цветам - фрейлина королевы Маргариты.
       - Вас зовет к себе Ее Величество, - это Анне и Карлотте.
       Наконец-то передохнем, оба. Хотя с девицей Руссильон Мигель бы с удовольствием танцевал до самого утра. Как она гальярду выплясывает, душа поет... не хуже сестры герцога, а монне Лукреции в танцах равных нет.
       - Если уж так необходимо было сватать за вас фрейлину королевы Марии, то почему не Анну... а еще лучше - ее соседку. Такая тихая девица...
       Конечно, не Мигелю жениться - но Его Светлости-то что, одна церемония и сколько-то супружеского долга, а справляться с этим ураганом в юбке придется свите...
       - Мигель... - едва заметно вздыхает Чезаре. - Я женюсь на той даме, которую выбрал мой отец. Все было решено еще зимой. Они с Его Величеством два десятка кандидаток перебрали, пока на ком-то сошлись - чтобы и род, и земли, и ненужной родни не было. Если они снова примутся выбирать, Марсель в землю уйти успеет. А та спутница - ты не узнал, кто она?
       - Нет, я даже не знаю, как ее зовут.
       - Шарлотта Рутвен, - улыбается Чезаре. - Это каледонский знатный род. Ее старший брат был первым мужем Жанны Армориканской.
       - Сестра первого мужа будущей королевы... долго выговаривать.
       - Не думаю, что нам придется часто видеться, - пожимает плечами герцог.
       ..Беспокоится. Наверное, Санчу вспоминает. Думает, что теперь его будут пытаться использовать не одна, а две ненасытные дамы. Надо будет потом поговорить с ним, чтобы он от Санчи меньше шарахался. Брата жалко... но Гай прав, если не будет этой причины жаловаться и чувствовать себя несчастным, Хофре найдет другую. Если Карлотта смотрит в тот же лес, не страшно. Это все вообще не очень важно. Девушка шумит и показывает характер, но если бы она была не согласна на брак, она бы давно сказала. У опекуна нет права выдавать ее замуж против воли. Земли хорошие, союз выгодный, невеста согласна. Какая разница - кто? В обиду я ее не дам, а развлекается пусть, как хочет. Хоть в Роме, хоть, если ей это больше нравится, здесь. Она - это удобно - сирота, ничьей руки, кроме моей, над ней не будет. Найдем способ устроиться...
       - И если я правильно помню, что говорил Агапито о ее родне, то это не так уж плохо. Как ты считаешь, что нужно сделать, чтобы приобрести славу первых бандитов... в Каледонии?
       - Даже и не представляю, - смеется Мигель. - Но вы можете спросить у каледонцев. Вот, например, один из них...
       - Я не думаю, что этот вопрос стоит задавать. Граф может счесть его покушением на его собственную репутацию в этой области.
       Де Корелла поворачивает голову к Чезаре, не верит своим глазам, опять смотрит на Хейлза, стоящего шагах в пяти в обществе здоровенного светловолосого детины, вновь переводит взгляд на Его Светлость. Что еще за чертовщина?..
       - Мой герцог, позвольте вопрос?
       - Конечно.
       - Этот каледонский граф уже успел у вас что-то похитить?
       - Не знаю. Вернее, - герцог наклоняет голову, прислушивается. - вернее, не уверен.
       Мигель не припоминает, не может припомнить, чтобы Чезаре смотрел на кого-нибудь с таким выражением лица. За все девять лет, немалый срок. Что случилось, что могло вообще случиться - первый раз встретились сегодня, ни словом не перемолвились... а гримаса у герцога - он с подобным видом даже рассказы о похождениях покойного Хуана не выслушивал.
       - Может быть, загвоздка вовсе не в нем. Просто меня даже от того зеркала так не отталкивало. Впрочем, это и неважно. Общих дел у нас нет.
       - Мы уже можем уйти, - напоминает Мигель, вспомнив, о каком зеркале речь. Пожалуй, на сегодня хватит: подъем спозаранку, считай, для другого человека - до первой зари, потом это пиршество, девица Лезиньян, что-то там с коннетаблем...
       - Но нам лучше не делать это первыми... подождем еще немного - и пойдем.
       Толедцу очень не нравится, что парочка напротив - Хейлз и аурелианец - беседуя, посматривают на него с герцогом. Несложно догадаться, кого именно обсуждают. Затевать ссору на королевском приеме - не лучшая мысль, но уж очень соблазнительная. Мигель внимательно рассматривает обоих.
       Спутник Хейлза... видимо, это сын коннетабля. Не перепутаешь, похож и на мать, и на отца. Приятный молодой человек с открытым лицом. А каледонец - сразу видно, хитрая бестия. Тоже светловолосый, чуть в рыжину, правильное длинноватое лицо... а выражение - на пятерых дерзости хватит. Говорят, в Орлеане не только не запрещены, но и в почете случайные стычки между дворянами? Проверить, что ли?
       - Не стоит, - говорит Его Светлость. - Если господин Хейлз будет очень мешать, с ним случится какая-нибудь неприятность. Но зачем же огорчать коннетабля?
       - Как прикажете, мой герцог, - усмехается Мигель.
       И не сразу понимает, что рассердился на двух молодых людей без всякого достойного повода. Тоже мне, беда - разговаривают, а они сами чем занимаются, не тем же, что ли? Но Чезаре... вот же загадочки.
       И меня подхватило... Если оно так будет продолжаться, кто-нибудь сломает шею из-за сущей же ерунды. Нет, Чезаре прав, как всегда прав, чем скорее начнется война, тем лучше. И черт уже с ней, с невестой.
      
       5.
      
       Шлем - точно зеркало. Даже лучше чем зеркало, сытый масляный блеск. И кираса блестит, и ремни в порядке, и ножны, и завязки на башмаках... ну и что, что осада. Ну и что, что не первую неделю. У справного солдата всегда все на месте. Наверное, так они входили в Вифлеем.
       - Ты владелица мастерской, вдова Луше, вильгельмианка?
       - Я Мадлен Матьё, вдова Жозефа Луше, мастер-печатник, христианка. Верую в единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого. И во единого Иисуса Христа, единородного Сына Божия...
       - Хватит, - говорит сержант. Деловито, без злобы. - Забирайте всех.
       Никто не сопротивляется, ни работники, ни дети. Молодцы, все запомнили. Все одеты. Тепло. Даже слишком, может быть, но вдруг понадобится потом. В тюрьме сыро, а снять легче, чем надеть. Вещь можно отдать нуждающемуся или обменять на то, что нужно. Деньги тоже есть, спрятаны в тех местах, где, может быть, не станут искать. И еда с собой. Немного, чтобы не отобрали сразу. Мы не в Вифлееме живем, Господи, не в Вифлееме, где даже от Ирода не ждали такой уж беды. Мы живем в Аурелии. Мы верили, что люди не так злы, чтобы запирать под землю тех, кто не сделал им зла. Мы верили. Но не надеялись.
       Свечи задуты, лампы погашены, на щепу в лучине брызнули водой. Мы сюда вернемся не скоро, если вернемся. Но нехорошо будет, если дом или мастерская загорятся. Пожар может перекинуться на соседние дома. Это не Вифлеем, это Марсель, и быть ли пожару - в воле Господа, но дело человека - задуть свечу, загасить светильник.
       Выгоняют на улицу. Всех выгоняют из домов, быстро, собраться не дают. А многие и не одеты: весна, тепло же. С пустыми руками, простоволосые, мужчины без шапок, босиком. Мадлен их предупреждала еще давно: не спите, готовьтесь. Полная улица людей, соседи - но не все. Только истинные верующие. Никого не пропустили, ни одного дома, ни одного человека. И ни в один дом не вошли напрасно, по ошибке. Всех пересчитали заранее.
       Да уж. Хорошо, что и сам Ирод был ирод, и солдаты у него были похуже, чем в Марселе. А не то убили бы Господа во младенчестве... каждый хлев по дороге перевернули бы - и убили.
       Еще темно, до рассвета добрый час, а то и два. Самое время честному человеку спать в своей постели, вот и взяли всех тепленькими. Гонят на главную площадь, не так уж далеко, но толпа ползет медленно, неуклюже. С соседней улицы выгнали еще одну, добрая сотня таких же испуганных, полуголых. Нечего бояться, Господь с нами. Не оставит.
       Солдаты не слишком вольничают, и это дурной знак. Все у них заранее обговорено: когда, где, как. Отстающих подгоняют древком алебарды, слегка, не сильнее подзатыльника. Почти не переговариваются между собой. Не городская стража, те бы так не сумели. Армия. Спокойные, веселые, как перед боем.
       Что будет... что будет? В Марсель с севера приходили люди, искали единоверцев, просили помощи. И когда Арль пал, уже здешние горячие головы хотели выступить навстречу арелатской армии... или хотя бы попытаться открыть ей ворота. Оба раза община сказала "нет". Арль - это иное дело. Арль взяли силой и держали силой. Клятва, данная под страхом смерти, не в клятву. Особо честный человек может сдержать и такую, но долга на нем нет. А вот они - урожденные марсельцы. И если король в Орлеане может хоть огнем гореть, хоть в речке тонуть, то что дурного сделал общине городской магистрат? Да ничего - даже в худшие времена. "Нет", сказала община. И люди де Рубо ушли. И помощи и укрытия не просили больше ни тогда, ни потом. Хороший человек генерал, понимающий, даром, что арелатец. Своих утихомирить было сложнее... и теперь подумаешь - не зря ли утихомирили?
       Темно, только факелы у солдат в руках горят, блестят шлемы и кирасы, лиц не разобрать - темные пятна бород. Не поймешь, Марсель ли это, четырнадцатый ли век от Рождества Христова? Дети плачут, женщины жалуются вполголоса, мужья ворчат. Гудит толпа как улей, напуганный улей. Гудит - и идет, а куда деваться...
       Пригнали на площадь, а там уж половина занята. Оцепление стоит в четыре ряда. С вечера помост построить успели, Мадлен тут вчера до сумерек проходила, не было помоста, только прилавки. А теперь и прилавков нет, и громоздится поблизости от магистрата деревянная гора. Что будет?
       Дети Мадлен, все пятеро, идут молча, младшие вцепились в юбку, остальные держатся за руки, крепко - не разорвешь. Работники впереди и по сторонам. Никто не потерялся, не отстал, узлов не выронил. Недаром учила, пригодилось.
       Думала, не пригодится все же. Или в тюрьму потащат тех, кто в общине старший, если приказ такой выйдет. В Орлеане... там могут. Но это - не в тюрьму. Не собирали бы всех разом. Не посылали бы солдат, не обкладывали бы так. Господи, твоя воля. Ты же знаешь, твоя воля, но сделай милость, не попусти худшего, а с остальным мы как-нибудь справимся.
       Человек в белом и золотом выходит на помост. Солдаты вокруг... точно, точно как на тех картинках-вкладышах, где суд Пилата. Только троих приговоренных и не хватает. Вот почему на вещи идолопоклонников даже смотреть опасно - ты от идола резаного или рисованного отошел давно, да и думать о нем забыл, а он у тебя в голове остался и теперь с тобой вместе ходит. Куда ты, туда и он. И это хорошо еще. Может быть - куда он, туда и ты.
       Не то, что-то с епископом. Будто на голову выше стал. Показалось?
       - Это не наш епископ. - говорит под руку Пьер, второй мастер в мастерской. - То есть...
       - Поняла.
       Епископ, ясное дело не наш, потому что наших епископов не бывает. Но этот и не наш, марсельский. Наш, он идолопоклонник, конечно, но хоть Писание сам читал, что для ромского священника - редкость. И прочел там, что отступившего сначала увещевать надо, а потом отвернуться, а больше ничего. И так и делал, за что да простит ему Господь все его прочие глупости. Только дураками ругал, но не трогал. Ну и мы с ним так же.
       - Я хотел обратиться к вам - "дети мои", но вы пока не дети ни мне, ни Богу... - Голос, как солдатский шлем - металлический, блестящий, птиц с карнизов и крыш как ветром снесло. И выговор северный. - Я обращаюсь к вам на простом языке, потому что от языка Церкви вы отреклись!
       Как же, отреклись. Господь наш, Иисус Христос, вообще на арамейском проповедовал. На нем и апостолы писали. Только Иоанн с Павлом - на греческом, образованные были. А на латынь Писание когда еще перевели, да сколько при переводе напутали.
       Пьер рядышком младшим тоже что-то говорит про арамейский. Подбадривает. Нам хорошо шутить, мы босиком на камнях не стоим... а и тоже, думать людям нужно было.
       - Все эти годы, церковь, верная духу братской любви, не поднимала на вас руки, действуя только словом. И это несмотря на то, что отступничество ваше ежечасно оскорбляло Господа Бога! Не лгите себе - не идолов вы отвергаете, но самого Христа! Когда грешная женщина умыла и умастила Его, не сказал Господь, что это идолопоклонство! Когда на свадьбе претворял Он воду в вино, не хулил Он мирские радости, но благословил любое честное веселье и уделил ему от Себя. Чудо пресуществления творит Он для нас ежедневно и тысячекратно - и это Его плоть и кровь бросаете вы псам, это Его называете вы мертвой вещью, пустотелым кумиром и средоточием идолослужения. Клятву при крещении дали вы ему - и клятву эту предали. Сера и огонь ждут вас за краем мира, озеро огненное и червь неумирающий.
       Птицы так и кружат над площадью, как тут сядешь, когда само небо гудит.
       - Вот был бы проповедник...- говорит маленькая Мари.
       - Нет, плохой из него проповедник. Я тебе потом объясню.
       Дочка кивает. Знает, что объяснит.
       Этот, безымянный, тоже читал Писание. Но вычитал в нем свое. Того, до кого дошли Слова Господни, отличить просто. Проще простого. Как бы худо он их ни понял, как бы на свой лад ни перекроил - а говорить он будет о любви. А этот потому и гудит, что внутри пустой, как тот кимвал бряцающий.
       А люди вокруг, не свои, а дальше, тусклеют, ежатся. Не то холод до костей дошел, не то проповедь.
       - Но честь Божью, - низко, по-настоящему низко, от самой земли гудит голос, - не защитишь убийством. И не людям уничтожать то, что не стал истреблять Господь.
       Вот теперь вокруг не беспокойство, а страх. Что ж они такое придумали? А вот этого нельзя. Нельзя бояться.
       - Господь с нами, - тихо, отчетливо говорит Мадлен. - Кто может грозить нам?
       - Но нельзя и верным терпеть беззаконие - потому что либо беззаконник, упившись вином гордыни своей, откроет ворота врагу, либо Господь, возмутившись тем, что агнцы его терпят меж собой козлищ, поразит город. И сегодня говорю я вам, именем церкви, именем власти, носящей меч на благо ваше, и именем самого Иисуса Христа: отриньте заблуждение, вернитесь к Господу, который ожидает вас, как отец блудного сына - и будьте среди нас братьями. Те же, кто отказался и от Господа, и от преломленного хлеба - да будут извержены, дабы не могли причинить вреда и впустить в дом чуму!
       А вот тут ошибка у вас вышла. До того могло сойти, а сейчас не сойдет. Мы не приблуды какие, мы все марсельцы и в городской коммуне состоим, и налог платим. И никакая власть нас без суда из дому выгнать не может. Права не имеет. Арестовать можете. Обвинить хоть в краже луны с неба - можете. Держать видных людей в тюрьме год и один день "по крепкому подозрению" - можете, и этого все ждали. Даже пожечь можете - незаконно это, да к то ж виновных отыщет? А выгонять, нет, не пройдет. Тут все встанут, даже самые что ни есть идолопоклонники. Потому что мало ли с чем к ним самим завтра придерутся. Не выйдет.
       Стиснуло вдруг с боков - будто площадь вдвое уменьшилась. Детей чуть с ног не снесло, младшую едва удалось подхватить. Подмастерья спохватились уже. Уф, стоим - и не потерялся никто. Это солдаты. Проталкиваются куда-то... нет, не так. Они не просто идут, они толпу собой делят, как сетку накинули - так чтоб между их шеренгами человек сто оказывалось, не больше.
       Какой-то судейский в черном вышел вперед, почти до края помоста. Тоже чужой. Кричит. Епископ не кричал, а слышно было лучше. А тут как ветер относит.
       - ...совет городской и совет цеховой... Постановили... кто не верует в Господа нашего Иисуса Христа... не может приносить клятв именем его... а произнесенное... недействительно как ложное... а потому все права, обязанности и обязательства, ложной клятвой подтвержденные, отменяются как пустые и ничтожные... кто под ложным предлогом возжелал... коммуны... лишаются огня и воды... имущество принадлежит... членам семьи, чья клятва действительна или восстановлена в силе... коммуне... изгнаны из пределов, где действуют городские свободы... не имея ничего, кроме... рубах, чтобы прикрыть наготу...
       Да что же это?
       Вскакивает кто-то на скамье магистрата, чужой судейский замолкает на мгновение, потом выкрикивает в толпу:
       - Последнее положение в действие приводиться не будет, ради скромности и милосердия жителей доброго города Марселя.
       Люди молчат, словно воды в рот набрали, молчат, потом неровно выдыхают - все вместе, каждый свое. Ни слова не разобрать, но и так все ясно: не понимают. Понимают слова, не понимают смысла. Как это? За что это? Как вы можете?..
       - Нет такого права! - хором говорят подмастерья.
       А солдат близко стоит, слышно, вот и получает тот, что ближе, тычок в ухо - да не рукой, кольчужной перчаткой, с размаху. Тоже без злобы, вот что страшно. Без чувства, как по дереву, как проверить хотел, ладно ли перчатка на руке сидит.
       Встал член магистрата, наш, городской, знакомый, от корабельных. Платье оправил, рукой за шапку держится - то ли снимать, то ли нет, так на голове шапку и мнет...
       - Кто перед всей коммуной... раскается... поклянется... прощение... - И вдруг словно силы в голосе прибавилось, или ветер слова подхватил, да в лица швырнул, как град: - Кайтесь, прошу вас, кайтесь!
       И сел назад на скамью.
       Вот значит как. Прижали магистрат. И понятно, чем прижали, раз до такого дело дошло. Изменников покрываете - значит сами изменники. А может и ваша клятва недействительна, если присмотреться... Не ждали. Не ждали. Не было такого никогда. Даже при короле-Живоглоте не было. А когда Живоглот на такое же дело, только похуже, замахнулся, так сразу на него распятие и упало. Господь, он тоже не спит. Как же эти-то не боятся?
       Люди мнутся, переглядываются, косятся друг на друга. Вот Жан-пекарь жену за косу держит, жена вперед рвется, дети в юбку вцепились, Жан ее не пускает... вот, значит, на что солдаты. Надавали Жану древком по рукам, по голове, ловко - по другим не попали, отпустил пекарь жену, ее тут же вперед выталкивают, да не абы как. Со всей деликатностью, между солдатами пропускают.
       И еще нашлись, пока трое всего.
       Пьер рот разинул, кричать, мол... думайте, что делаете, Бога предаете.
       - Не надо! - И не потому, что солдаты. А потому что Бог, он разбойника простил и самого черта бы помиловал, если бы тот попросил. А вот фарисеям он такого не обещал. Что еще будет, неизвестно, а в мученики проклятиями и угрозами не загоняют. - Бог любит нас, Бог с нами.
       Мало-помалу набрался на помосте десяток малодушных, тут к ним незнакомый епископ и подступил. Вокруг двое служек, мальчишек Мадлен этих не помнит, да и плохо видно в рассветных сумерках. Может, городские. Может, с ним приехали. Вино, облатки. Причащать будут, публично. Сказано же им, сказано - "Царство Божие не пища и не питие"... ничего, приняли. Ради мужниной пекарни, да ради тестевой лавки, тьфу, смотреть противно.
       - Не глядите, - говорит Мадлен детям, - нам чужой грех ни к чему.
       Извини, Господи, может, неправа я, может, они, как та жена Лота, из родного города уходить не хотят, будь он трижды Содом, а только все же не верится... у всех у них, как на подбор, своего мало было, а получить можно много. Ой как много, если прочая родня тоже в отступники не пойдет. А не пойдет. Те, кто некрепок был, много раньше в церковь потянулись, еще когда война началась.
       В награду за предательство, то ли Господа, то ли и Господа, и ближних своих, повесили отступникам на шею белые ленты, яркие, даже отсюда видно. Белые, шитье золотое, не поскупились же, вот вам и осада. А лент этих еще ворох, служка в руках держит - не десяток, скорее уж, сотня. А людей на площади - сотен девять, десять. Сколько есть истинно верующих в городе Марселе. Не наберут они сто отступников, не наберут...
       ...а вот набрали. Нескоро, к полудню почти. К тому времени уже зевак набралось - и на площади за солдатами, и на крышах, и во всех окнах. Полдень настал, маловеры кончились. Опять заговорил епископ, потом судейский. По очереди говорили. Долго, Мадлен не слушала - устала стоять. Давно уже поясница ныла, а солнце выглянуло, так она в двух платьях, одно поверх другого, да в накидке совсем спеклась. Ну и славно. Тут пока думаешь, как бы потом не истечь - не до епископа. Детей только жалко, но их мастера с подмастерьями на руки взяли. Стоим. Что дальше-то?..
       Домой не пустят. Это понятно. Значит, отсюда погонят куда-то... И это хорошо, если погонят. Потому что лишенного огня и воды, если его после заката встретишь, и убить можно - по старому закону. А уже полдень. Может быть, и правда Вифлеем.
       И еще стояли не меньше часа. Епископ перед магистратом прохаживается, что-то им выговаривает, на толпу рукой показывает. Члены магистрата головами кивают, все это выслушивают - и не шевелятся. Они говорят, люди на площади стоят. Молча уже стоят, не плачут, не переговариваются.
       Мадлен смотрит в небо - ясное, чистое, солнышко ползет, яркое. Если погонят из города - хорошо, идти не холодно будет, не замерзнем. Только бы гроза не пришла, весной погода переменчива. Как приползет сейчас туча... сначала порадуемся, не печет, не жарит, а потом станет холодно, да в мокрых шерстяных одежках совсем шагу ни ступить. Тяжело.
       - ...потому как есть вы... предатели и отступники... упорствующие... изгнаны вон! - охрип епископ, вот и на визг перешел. - Властью... данной...
       И замолк. Судейский к капитану семенит, что-то стрекочет, тот аж на дыбы встал, потом сплюнул через плечо и пошел к своим, распоряжаться. Мадлен Господь ростом не обидел, ей все видно поверх голов, только иногда чьи-то затылки загораживают. Вот побежала по цепочке солдат команда, как огонь по веревке, обежала всю сеть - и вспыхнуло.
       Погнали к северным воротам, уже без всякого вежества, со смехом, солдаты направо-налево орудуют алебардами, хорошо еще, что древками - да и то не всегда. Незнакомую Мадлен бабу на сносях по голове стукнули, парень молодой на стражника бросился с кулаками, ой дурак, лучше б жену подхватил... тут и убили. Кровь хлещет, жена под ноги оседает... Мадлен мастера за рукав дернула, тот успел - поднял, тащит. Нам бы через ворота пройти, нам бы только через ворота, не упасть, детей не потерять, чтоб не раскидало...
       Камни летят, и мелкий щебень, и покрупнее. Доски ломаные, тухлятина, мусор какой-то, яйца порченые... из окон, мимо которых гонят. Мадлен младшую на руках держит, головой по сторонам водит, за своими присматривает. Все тут, все, а до ворот мы дойдем, каменюкой бы по голове не прилетело, а остальное ладно, отмоемся потом. Не страшно. Господь с нами. Не оставит. А поношения и Он терпел, нам-то уж грех жаловаться, не на крестную казнь идем.
       Дошли до ворот, а тут - застава, ощупывают, за пазуху лезут, узлы из рук вырывают, сорвали с Мадлен накидку, с подмастерьев вторые куртки, да и первые заодно, гогочут - мол, в рубахе дойдешь, у мастера хорошие башмаки были - заставили разуться, тычут под ребра пикой, как тут не разуешься? А добрые горожане, соседи вчерашние, следом тащатся, все у них камни да тухлятина не кончатся.
       Кажется, плохо она подумала о магистрате... и зря. Им не жернов на шею повесили, их между двух жерновов зажали - с одной стороны король, с другой вот эти, с камнями. Мол, выйдет резня, да еще с огоньком, наверное, да огонь перекинется - нет уж, лучше гнать, так хоть все живы останутся. Почти все.
       Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их... а над нами Господь смилостивился - почти все ведь дошли, и прошли через городские ворота Марселя. Ну, отняли последнее, ну, поглумились напоследок... шлепнулась Мадлен прямо на голову дохлая кошка, младшенькая все молчала, а тут заревела. Ничего. Подумаешь, кошка. Глупость это, не страшно. Милость Господа бесконечна - с синяками, с царапинами, но ведь живы и здоровы, и Марсель позади, все.
       Теперь куда?
       Весна. Ни укрыться, ни согреться, ни еды отыскать на такую ораву. Да и то, что обычно найдешь, солдаты повыели. Выгнали бы их одних, можно бы что-то придумать... но если под городом оставаться, погибнем все. И не от голода, не успеем. Значит, нужно на север. Вряд ли арелатцы примут ласково тех, кто им в помощи отказал, но хоть пропустят дальше, а может, чем и помогут Христа ради. Единоверцев там много...
       Конское ржание сзади, топот, брань, визг.
       - А ну, пошевеливайтесь! Пошли, пошли! - самим идти не дадут, погонят. Докуда? До самой армии де Рубо, или просто от города прочь? - Пошли, кому говорю!
       Тычок в спину, полетела Мадлен вперед, хорошо, не носом в землю, на колени плюхнулась, дочку не выронила, тут же вскочила. Нельзя падать, и медлить нельзя, ничего нельзя: лошадьми потопчут. Только идти, только не теряться, а придется бежать - так и побежим. Злость в груди поднимается, дыханье перехватывает - нет уж, не дождетесь, все едино дойдем. Не будет вам радости от смерти нашей!
       - Ко мне, - говорит Мадлен, не сбавляя шага, - а ну все ко мне! Господь с нами!
       Не ударили, не осмелились - или просто подумали, что если изгоняемые соберутся да пойдут, не спотыкаясь, так им же и легче. Вот и хорошо. Вам легче, нам легче... пусть за спиной гогочут, пусть лошадь в затылок дышит, да солдат покашливает, наплевать.
       Люди к Мадлен подходят потихоньку, не все, многие бегут, куда глаза глядят, кубарем катятся, поскальзываются... жаль, да всех не вразумишь, не дадут остановиться и слово сказать. Зато... зато... Ох, да что ж раньше-то не догадалась?! Спасибо, Господи, вразумил.
       - Пускай шумят морские волны, - запевает Мадлен. Голос у нее громкий, звучный, слышно будет издалека, - В бессильной злобе суетясь...
       - Вперед смотрю, надежды полный,
       Угроз житейских не страшась.
       Сонм ангелов нас охраняет,
       Господь наш путь благословляет...
       Подмастерья подхватили, оба мастера, за ними и те, кто рядом шел. Эти - свои, с одной улицы, привыкли к пению Мадлен. Остальные потихоньку стягиваются, как цыплята к наседке, а Мадлен краем глаза за ними смотрит, и поет. Нельзя останавливаться, нельзя и замолкать. А сейчас люди в ногу пойдут, с псалмом на устах, тут и солдаты не страшны, и все хорошо, все будет хорошо...
       В житейском море Слово Божье,
       Как свет прибрежный для пловца;
       Закон святой здесь в бездорожье, -
       Водитель верный до конца.
       Кто волю Божью соблюдает,
       Того Господь благословляет!
      
      
       - Там... идут... поют!.. - глаза у вестового-пехотинца круглые, как две полные луны. Но без страха. Чистое удивление. Значит, идет не отряд аурелианской армии из Марселя.
       - Кто? - спросил Гуго. - Кто идет?
       - Люди... - Лет вестовому, наверное, не больше пятнадцати. Младше семнадцати в армию брать не положено, но оставшихся без кормильца, сирот или попросту тех, кого семья прокормить не может, все равно берут.
       - Я понимаю, что не лошади... - рассердился Гуго. - Раз поют, значит, люди! Что за люди?
       Какая нечистая сила меня сюда занесла, тоскливо вздохнул он, ну какая? Сидел бы себе рядышком с генералом, за пару лиг отсюда, в штабном домике, пил кофе - там ординарец полковника знаменит тем, как умеет его варить, - и горя бы не знал. Нет же, понесло инспектировать укрепления. По доброй воле понесло, что самое обидное. А тут... дети бегают, как ошпаренные. Ничего внятно объяснить не могут.
       - Голые! И поют!..
       - Совсем голые? - с двойным интересом спросил де Жилли.
       Первый интерес был простой: какие еще голые люди вдруг ходят и поют в трех лигах от арелатского аванпоста? С какой стати? Второй - нехороший: этот вестовой дурак, или притворяется, чтоб над Гуго поиздеваться?
       - Не совсем, - вздохнул мальчишка. - Но раздетые почти. Идут и поют. Как на марше. Мы их сначала услышали, потом из-за перелеска показались. Горожане, наверное.
       Ну и что раздетые горожане будут делать в открытом поле перед нашими позициями? Откуда они там вообще возьмутся? И что для этого должно случиться? Чей-то пиратский рейд на побережье? Да отобьются они там, играючи. Или, может, от всех этих безобразий Марсель под воду ушел? А спаслись только праведники? И теперь поют, от такого счастья?
       - Так, от тебя толку не будет. Давай, показывай, кто и где у вас поет.
       По правую руку солнце садится, небо ясное - вот золотисто-алое зарево и поднялось высоко. Сумерки уже, не очень хорошо видно, тут любое деревце за человека примешь, а вестовой как ухитрился разглядеть? Вперед забежал, или присочинил? Увидели они... а, у них же зрительная труба есть.
       Доехали быстро: порученец пустил коня в кентер, по весне так проехаться - чистое удовольствие: ветер в спину плещет, шляпу с головы сорвать норовит. Не выйдет, прочно приколота. А хорошо же... как за лигу от расположения отъехали - то ли яблоневым цветом, то ли еще чем-то свежим дохнуло. Так и скакал бы до самого Марселя - а пришлось остановиться, когда вестовой сзади за рукав потянул.
       - Отсюда уж видно должно быть...
       Услышал Гуго раньше, чем увидел. Ветер переменился, снова с юга пошел - и прямо в уши и принес. Хриплый, но очень громкий и даже почти приятный женский голос.
       - Там за рекой лежит страна...
       И разноголосый, неслаженный хор за ней, глоток на двести хор:
       - Вовек желанна нам она!
       И еще три раза.
       - Нас выведет одна лишь вера...
       - На тот обетованный берег!
       Соленая пятница - кто ж там может такое петь? Это ж вильгельмианский псалом, да не наш даже, а франконский... на нашем разговорном, да и на аурелианском только спьяну можно веру с берегом рифмовать.
       Действительно, почти голые. Не совсем. Некоторые - одетые. Частично, потому что женщину в зимней толстой накидке поверх нижней рубахи полностью одетой считать никак нельзя, равно как и мужчину в добротной куртке, но без штанов и босиком. Словно погорельцы. Только погорельцев этих - действительно, сотни две. А если бы в Марселе был большой пожар, мы бы дым увидели. Женщины простоволосые, мужчины без головных уборов, дети - вот дети почему-то получше одеты, почти все... значит, не погорельцы. Значит, одежду у них отбирали, какая приглянулась... это ж что за сволочь такая нашлась?
       Впереди всех - та, что поет. Такую бы бабу - да нам в армию, первой мыслью подумал порученец, да не в поварихи... ей бы меч, да коня. Лет на пять помладше матушки Гуго, стать внушительная, голос... с таким голосом полками командовать. И дети вокруг, мал мала меньше. На руках двое, совсем грудных. Интересно, все ее?..
       Потом де Жилли устыдился своих мыслей, своего праздного интереса к чужой беде. Подал коня вперед, остановил в пяти шагах от предводительницы шествия, дождался, пока она куплет закончит.
       По одежде - горожанка, по виду - так нет, и как к ней прикажешь обращаться? Да ну, глупости.
       - Добрая госпожа, я Гуго де Жилли, адъютант командующего, что у вас стряслось и чем мы можем вам помочь?
       Сейчас упадет, подумал Гуго. С солдатами такое бывает: идет, поет, пришел - и свалился, где команду дали. Нет, не упала, только глянула как-то диковато, младенца одного сунула приземистому мужлану с разбитой физиономией. Что это я с ней из седла разговариваю, спросил сам себя адъютант, спешился. И вот только сейчас заметил, что у людей за поющей, почти у всех - и лица в крови, и руки. На одежде, где видно - тоже пятна, уже не алые, темные. И не все стоят на своих ногах, кое-кто висит на плечах товарищей...
       - Нас, - вполне твердым голосом ответила горожанка, - выгнали. Мы добрые верующие, - так и есть, вильгельмиане. - Из Марселя. Со мной две сотни без шестнадцати. За нами еще должны быть. Сотен семь. Они отстали... Господин Гуго, нам бы воды детям, будьте добросердечны...
       Она не просила. Не выпрашивала. Просто сказала, глядя в глаза, а ростом они вровень, говорили, как два офицера на поле боя.
       - Все будет, - пообещал Гуго, изловил за плечо вестового, рявкнул: - Что стоишь?! Быстро в полк, скажи, на... на тысячу ртов готовить еду, питье, лекарей чтоб позвали! Бы-ыстро!
       Паренек повернулся бежать.
       - Стой! Скажешь, возьми коня - и к командующему. Скажи - срочно. Скажи - от меня. Девятьсот с лишним человек беженцев. Может быть не просто так.
       Дурак, что сразу не сообразил. Но хорошо, что сообразил. Беженцы-то настоящие, не подделаешь такого. И что большинство босиком в жизни по земле не ходило, и синяки, и одежду эту безумную, а главное - глаза. Не подменишь такие глаза. Но кто мешает ударить, пока мы с ними возиться будем?
       Глупо спрашивать, дойдут ли до расположения полка, тут всего-ничего, три лиги, а все-таки язык так и чешется. Хорошо еще, своего коня оставил, не захотел мальчишке отдавать - да вообще надо было не брать вестового в седло, а подождать, пока он себе лошадь отыщет. Теперь бы детей можно было бы посадить верхом на двух коней. Вода им нужна... а одна фляга Гуго - да курам же на смех, по глотку и то всем не хватит, но все равно - сунул высокой горожанке в свободную руку. Она лучше разберется.
       Ничего, одернул он себя, досюда дошли - и еще пройдут, а младших детей мы сейчас усадим, покатаются, да не на городском водовозе, а на породистом толедском жеребце.
       Кабы вот только не пожаловали за этими... псалмопевцами марсельские солдаты. Да без всяких псалмов. Нет, ну какие ж сволочи... вот так вот выгнали! Католики, единоверцы... тьфу, разрази Господь таких единоверцев, всех да сразу! Или есть за что? Да полно, дети-то в чем виноваты? Но хорошо хоть, не погром.
       - Пошли, - громко приказал Гуго, - пошли, недалеко уже!
       Не нужно им сейчас останавливаться надолго. Пусть уж топают, в полку разберемся, кто побитый, кто хворый, кто что. Вот же съездил посмотреть, вот не сиделось же мне в штабе!..
       Главное, не останавливаться. От города не так уж далеко, но без одежды, да по грязи, да еще неизвестно, когда их схватили всех, может, день держали, может, больше. Да и когда свои из родного дома гонят, то и без грязи небо с овчинку. Всем известно, после победы раненых меньше умирает, чем после поражения. Нельзя останавливаться - а то лягут тут посреди голого места, померзнут же. Ночь скоро, уже и холодом повеяло. Это неважно, что середина мая, на земле еще спать нельзя без костра...
       Хоть бы в полку додумались нам людей навстречу послать.
       Додумались поздно - поймаю сопляка, уши надеру, злобно подумал Гуго, ведя коня в поводу. Надел мундир, так думай как солдат, а не как малолетний раззява. Уже почти сами дошли. Зато встречать выбрались - ну прямо как будто сам Папа пожаловал. Весь штаб Третьего полка, все как один. И господин генерал де Рубо со всеми присными, то есть, с ворчливым занудой де Вожуа и писарем. Порученец невольно втянул голову в плечи. Генерал еще ладно, у него что-нибудь кстати вспомнится, а капитан де Вожуа ни одного промаха не пропустит, и еще три десятка сочинит, и за все выговорит... а разве я что-нибудь не так сделал?
       Да ему вечно все не так, как ни делай.
       Так и оказалось: почему вестовому понятную задачу не поставил, почему для господина генерала внятный отчет не передал, почему не разглядел, что среди двух сотен беженцев две бабы на сносях, то да се, все не так. Хороший человек господин капитан де Вожуа, обстоятельный, только убить его хочется по четыре раза на дню.
       Пока Гуго выговаривали за невнимательность, пока он генералу объяснял, что случилось - ношу с его плеч сняли. Беженцам повезло, поспели как раз к ужину. Воды на всех хватило, опять повезло, а то это ж не солдаты, которые по кружечке, эти ж ковшами хлебают. Лекаря взялись за дело. Ну вот все и хорошо, накормили, напоили, побитых мазью смажут, переломанным лубки наложат... можно и не беспокоиться. Надо же, свалился этакий подарочек. Когда дома в поместье деревня выгорела подчистую и отец отправил Гуго разбираться и устраивать погорельцев, как-то попроще было - у всех родня по соседним деревням, припасы есть, да и священник человек дельный. А тут... да тут тоже интенданты не дураки, и полковник молодец, и хорошо, что де Рубо здесь, меньше беспорядка.
       Ношу сняли, но все равно забегался - сам пошел посмотреть, как устроили, а там то да се, у всех вопросы разные, и с вопросами все к нему, как же, он же при персоне господина генерала де Рубо... И только присел отдохнуть, уже и ночь настала - в кои-то веки никому ничего не нужно, как сбоку опять крик. Или нет, не крик, просто громко очень. А только ноги вытянул... Ну, открыл глаза, посчитал до трех и на счет три - встаешь. Потому что громко, когда командующий в окрестностях, быть не должно. Громко - это непорядок.
       Нет... это не непорядок. Это офицер какой-то, северянин над той самой горожанкой навис. Надо же, ему рост позволяет. Что он с ней не поделил, единоверец-то?
       - Думаете, что спаслись? Что унесли вас ваши ноги от гнева Божия? Раньше думать нужно было, когда братьям в помощи отказали! То, что с вами было - это самое малое еще! Будете мыкаться, будете с голоду дохнуть, детей своих жрать...
       Он, что, с ума сошел?
       Гуго не встал - взлетел, в несколько скачков до орущего добрался. Горожанку плечом оттер, встал перед ней. Офицер - незнакомый, Третьего полка, на голову выше Гуго. Глаза - белые, рожа перекошенная, тоже белая. Да что ж тут такое вышло?.. А, что бы ни вышло. Детей своих жрать?.. Выр-родок!
       - Имею честь сообщить вам, сударь, что вы подлец! - очень громко заявил де Жилли. И за неимением перчаток - обронил, кажется, по дороге - отвесил северянину не пощечину, тяжелую оплеуху ладонью.
       Отступил на шаг - хорошо, что женщина из-за спины убралась, - руку на эфес опустил, и замер. Залюбовался аж, как у белоглазого лицо вытянулось. Не ожидал, наверное? Думал, все позволено?
       - Сударь, я...
       - Не можете драться в военное время? - Ведь действительно было же... но поздно. - А вести себя как подлец в военное время можете? Ну, не обессудьте.
       А в хорошенькое вильгельмианин попал положение, право слово, то ли я его убью, то ли генерал его повесит.
       О том, в каком случае генерал повесит северного хама, Гуго толком и не думал. На дуэли он уже дрался, дважды - правда, в столице, до первой крови и по пустяковым поводам. Но оба раза победил. Хотя тогда за дуэлью последовала дружеская пьянка бывших дуэлянтов в компании секундантов и приятелей, а здесь все будет по-настоящему. А и хорошо. А и замечательно. Хоть сей секунд, не сходя с места, хоть завтра спозаранку. Это уж как оскорбленная сторона выберет... да пусть выбирает, как угодно!
       Мельком адъютант удивился: что это меня заставило? Они ж вильгельмиане, а я католик, они между собой разберутся... но - нет, встрял. Нет уж, беженцы - мои. Я их нашел, я их довел, мои они. И орать на них я не позволю. Мои вильгельмиане - вот как получается...
       - Господа ээээ... и госпожи, госпожа, не затруднит ли вас объяснить мне, что здесь происходит? А не то я буду вынужден верить своим глазам.
       Ну вот откуда он возник? Он же шуму обычно производит, что твоя пехотная рота на марше.
       Невовремя как-то. Сейчас запретит - и прощай, дуэль. Ну ничего, Гуго злопамятный. Иногда. Найдет еще этого выродка...
       На вопрос генерала он не ответил. Что б это вышло - ябедничать что ли, слова северянина пересказывать? Нет уж, пусть кто хочет, тот и объясняется. А мы будем хранить достойное молчание о причинах дуэли, и не в последнюю очередь потому, что причины эти уж больно паршивого свойства и объяснять - выйдет, что он жалуется, вместо того, чтобы честным образом драться.
       - Господин генерал, - у северянина глаза как светильники, - этот юноша, ваш адъютант, сошел с ума - и ударил меня. Я прошу вас как командира и дворянина, либо признать во всеуслышание, что он безумен и не отвечает за свои действия, либо позволить мне принять его вызов... либо, если это невозможно, официально своей властью отложить наш поединок до конца кампании.
       Смотри-ка, на де Рубо он не кричит. И на Бога не ссылается.
       Ах, это я тут с ума сошел. Оказывается. Это я тут безумен и за свои действия не отвечаю. А не этот - за свои слова отвечать не хочет. Вот, значит, как...
       Гуго зубы стиснул - и молчит. Сейчас господин генерал его спросит, в чем дело, да за что... а он все равно молчать будет. Пусть этот и объясняет, за что ударил!
       - Я вас вполне понял, господин де Фаржо. Господин де Жилли, вы мне можете объяснить, какое... насекомое вас укусило? Молодые люди вроде вас устав не помнят, но дуэльный кодекс обычно знают наизусть. Даже я в вашем возрасте знал, кстати.
       Господи, да о чем он? Что ж за наказание такое, все слова понятны, а у фраз смысла нету, хоть с лопатой его раскапывай!
       А отвечать все-таки придется.
       - Господин де Фаржо оскорбил даму, - четко выговорил Гуго, и сам удивился. У него обычно от волнения слова в горле застревали, особенно, когда командующий сердился. А тут - вышло.
       - Вы, э... что-то путаете, де Жилли, эту глубокоуважаемую даму господин де Фаржо оскорбить не может. Вы скажите мне, с кем вы собрались драться?
       - С господином де Фаржо, офицером Третьего полка! - о чем это он, что это он за глупости спрашивает, возрыдал в душе Гуго. Издевается? С кем... с монахом Вильгельмом... и свиньей Пятого полка в качестве секунданта!
       А северянин побелел весь опять... Это почему?
       - Ну подумайте, де Жилли... разве может офицер под моей командой сказать госпоже... э... Матьё "детей своих жрать"... за то, что досточтимая госпожа Матьё и ее достойные единоверцы от своей присяги первыми не отступили... Кстати, вы, молодые люди, плохо представляете себе, какая это серьезная вещь, присяга. В наше время все забывают, кто и когда раз и навсегда приказал отдавать кесарю кесарево... налоги, там, платить, в военную службу идти, верность, опять же, соблюдать.
       Голову наклонил, глаза закатил, сейчас от Рождества Христова начнет... стой. "Детей жрать". Так он все слышал?
       А если слышал, так зачем издевается?!
       В столице Гуго видал бродячих актеров с представлением. Взяла девушка обруч, по краю - то ли свечки, то ли плошки масляные, маленькие совсем. Повела бедром - и раскрутился обруч, пляшет, словно сам по себе, мелькают перед глазами пламенные полосы, кружатся. Вот ровно так сейчас у адъютанта перед глазами все и кружилось, и полосами шло. То ли факелы в руках у солдат, что вокруг стояли. То ли злость кромешная.
       - Представьте, так и приказал. Кесарево кесарю, а Божие Богу. И вторую часть, знаете ли, тоже объяснял. И не один раз. И просто ведь так, любой поймет. "Потому что Я голоден был - и вы Меня не накормили, жаждал - и вы Меня не напоили, был чужестранцем - и вы Меня не приютили, нагим - и вы Меня не одели, больным был и в тюрьме - и вы не позаботились обо Мне". Господин де Фаржо, мне очень жаль, что вы Его не слушали, что вы не офицер, не христианин и не человек... мы тут все грешники, и, наверное, кто-то еще думает так, как вы - и даже злого в том не находит. Но все же не говорит. Я могу командовать грешниками, но мне все же нужны люди, а не... иные существа. Я надеюсь, что вы просто одержимы и что кто-нибудь получше меня вам поможет, но если завтрашнее утро застанет вас в лагере, я обойдусь с вами, как мне позволяет закон. Если это оскорбило вас, напомните мне о себе в сентябре... Госпожа Матьё, не нужно падать, сейчас вас проводят туда, где вы сможете поспать.
       Это, с изумлением понял Гуго, северянина так из армии выгнали. И даже вызвали заодно, после конца кампании. И с самого начала о том де Рубо и говорил... а я один не понял, де Фаржо куда раньше догадался.
       Господи, в тысячный раз подумал де Жилли, ну за что, за что мне это все?
      
      
       Глава четвертая,
       в которой герцогу портят вечер, почтенным негоциантам - обед, наследнику престола - утро, ученому мужу из Сиены - целый день, а адмиралу - репутацию
      
       1.
      
       Со дня приезда ромского посольства прошел ровно месяц. По сему поводу Мигель де Корелла пребывал в раздражении. Уже не в тихом, как пару недель назад. Во вполне явном. Попадись ему сейчас кто угодно из аурелианских придворных, хотя бы и господин коннетабль, приятнейший человек - не повезло бы и коннетаблю. Месяц бесплодного сидения. Месяц! Малых приемов - десяток. Больших приемов - три. Охот - две. Военных советов - ни одного. Зачем приехали? Охотиться и с дамами отплясывать? Этого добра и в Роме хватает, незачем ехать в Аурелию.
       И, между прочим, в Роме и охота получше будет. Там селезней бьют юнцы, а не особы королевской крови. Да и охотник из Его Величества Людовика VIII неважный. Стреляет хорошо, метко - верный глаз, с охотничьим арбалетом управляется многим на зависть, собак понимает, словно они не лаем лают, а лично ему докладывают, как на совете, по-писаному... но нет в нем азарта, начисто нет. Выцелил - и доволен, а остальное, кажется, необязательно.
       В этом они с герцогом Беневентским - как родные братья. Гарцевать на коне, скакать впереди прочих, выслеживать добычу, как собака - верхним чутьем, но стрелять... это пусть пажи развлекаются и прочие спутники. В седле король держится так, что слепому ясно: легенда о предке-кентавре не врет ни единым словом. Точно был там кентавр. Но селезни для короля не охота, как и для Чезаре. Медведи - другое дело, но где в окрестностях Орлеана медведи? Лет двести как всех повыбили. А на двухнедельную охоту на север король не собирается, к счастью. Его Светлость - воплощенное терпение, но тут, может статься, и терпения герцога не хватило бы.
       И ни свадьбы, ни приготовлений - но вот на это сердиться трудно. Хотя тоже непонятно, чего здесь от посольства хотят. Еще немного - и Мигель поверит кардиналу делла Ровере, что против Его Светлости отчаянно интригуют враги и недоброжелатели. Поверим - обнаружим. И воспрепятствуем. Но, кажется, кардинал выдумывает. Хуже, что он свои выдумки записывает и отсылает в Рому Его Святейшеству. И не запретишь ведь... кардинал не в свите, кардинал сам по себе, на него управы у герцога нет.
       А делла Ровере пишет. Неизвестно, что он пишет - его почту не проверишь, слишком большой скандал выйдет, если попадемся, а письма он выводит собственноручно, запечатывает и с личными гонцами отправляет. И хорошо, если Его Высокопреосвященство докладывает об интригах недоброжелателей. Хуже будет, если с его слов Папа сделает вывод, что все, происходящее в Аурелии - признак неуважения к его возлюбленному сыну. Александр VI человек разумный, но гордый и вспыльчивый. И за недостаток почтения к семейству Корво может отомстить. Войну с Аурелией не начнет, конечно, сил недостаточно, но - жди тогда неприятностей.
       В общем, не так важно, что сочиняет делла Ровере, куда важнее, что Папа ответит герцогу.
       Но тут поди пойми, то ли все происходящее - и впрямь утонченное злонамеренное издевательство, то ли попросту в Орлеане вместо двора - кабак. Прогорающий.
       Где уже эти страшные интриганы и злоумышленники, кто они?
       Ну, допустим, опасался Его Величество Людовик за свою западную границу. Но вот же, договор, альбийцы его сами принесли, сами сладкой сахарной пудрой посыпали - извольте откушать. Допустим, на севере тоже нехорошо - но там войск оставлено вдвое против обычного, на всякий случай. Эпидемия какая-то там гуляла, ну так не чума же, да и франконцев она тоже зашибла, да и на убыль пошла... А если на дворе теплеет, а количество заболевших - уменьшается, значит поветрию и правда конец. В чем же дело?
       Они с Герарди начали раскидывать сеть, но ничего определенного она пока еще не принесла - а чтобы можно было строить что-то по крупицам... так времени мало прошло, не накопилось тех крупиц. Не меньше месяца нужно, чтобы просто начать на новом месте отличать обыденное от необычного... месяца! Нет у них этого месяца. По-хорошему, уже через две недели выступить надо, но какое там! Ни одной бумаги не подписали, с Толедо соглашения не обозначены, ни коня, ни воза. Только охоты, приемы и прочая ерунда.
       И ведь по отдельности - на кого ни посмотри, все сплошь разумные люди. Его Величество Людовик - не чета предшественнику, не трус и не самодур, коннетабль де ла Валле - любо-дорого посмотреть, что за военный, и на словах уж точно стремится в бой, и даже герцог Ангулемский, хоть и глава местной каледонской партии, но дураком его не называл ни один недоброжелатель. Отчего же вместо простого и понятного дела получается такая канитель?.. Зла не хватает.
       Так что, когда к Мигелю во дворе подошел Джанджордано Орсини, зеленый как весенняя травка, доброго отношения на него уже не осталось ни капли. Вежливости тоже не нашлось. Время суток к тому не располагало: три часа как солнце встало, а в отличие от него, капитан вечером не ложился, и даже не садился.
       - Что вам угодно?
       - Мне, - проблеял Джанджордано, хлопая глазами. - Нужно переговорить с Его Светлостью. Дело не терпит отлагательства.
       Гляди-ка, удивился капитан, видимо, и впрямь не терпит - красавчик даже вспомнил, как строить фразы, если обращаешься по делу, а не с очередной ерундой. Куда только девалась вся развязная наглость, которой в сыне Паоло было в избытке, и наследственной, и своей собственной.
       - В чем состоит дело? - прищурился он, сравнивая цвет лица Джанджордано с цветом шелковой рубахи. Рубаха, определенно, поярче. Зато у лица оттенок темнее, и очень хорошо это заметно, когда красавчик наклоняет голову.
       - Я хотел бы поговорить с Его Светлостью лично... - Орсини дернул губами. - Возможно, герцог пожелает, чтобы вы присутствовали, или расскажет позже, но я не хочу, чтобы он услышал мои слова в пересказе.
       - Могу я хотя бы быть уверенным в том, что ваша история стоит внимания герцога? - сердито спросил Мигель. Если окажется, что Орсини с какой-то ерундой...
       - Даю вам слово. Я бы предпочел, чтобы мне не с чем было беспокоить Его Светлость.
       Слово Орсини - не самая большая ценность в этом мире, прямо скажем. Хотят - дают, хотят - забирают, и нисколько этого не стыдятся, напротив, такое обращение почитают за признак гибкости и разумности действий. Но... кажется, сейчас и впрямь что-то случилось. И, разумеется, если случилось - то с Джанджордано или его трудами. Никак иначе. Будь проклят тот день, когда Его Святейшество Александр VI составлял список свиты Чезаре и насовал туда всех этих Орсини, Санта Кроче, Бальони и прочих Ланте делла Ровере. Чтобы укрепить отношения с отцами и наладить взаимоотношения между младшими поколениями, как он это себе видит. Сына хотя бы спросил - нужны ему эти представители младших поколений, или нет...
       - Пойдемте, - капитан вздохнул.
       И понял, что дело и правда серьезное, потому что никакого облегчения на лице Орсини не отразилось. Не хотелось ему излагать свое дело. Особенно Его Светлости. Но и деваться почему-то было некуда.
       Да что ж он такого натворил?
       Мигель перестал путаться в здешних коридорах на третий день, но сейчас он поймал себя на том, что находит дорогу совершенно бездумно, не считая двери и повороты, не сверяясь с цветом обивки на стенах.
       Что этот отпрыск достойного семейства мог учинить? Переспал с невестой короля? Зарезал генерального судью на центральной площади?
       Повезло: застал Чезаре одного. Герцог читал книгу в своем кабинете. На сон грядущий, видимо, поскольку в Орлеане - раннее утро. Мелькнула мысль - пусть Орсини подождет до вечера, мелькнула и исчезла. Все-таки что-то случилось, а клятый юнец не захочет докладывать ему лично, не пытать же его... несмотря на всю привлекательность этой идеи.
       - Джанджордано с необыкновенно срочным и важным делом лично к вам. Очень просит принять его незамедлительно, - сообщил Мигель, и уже от себя добавил: - Кажется, и впрямь что-то неординарное. По крайней мере, он очень сильно напуган.
       - Напуган, если рискнул меня разбудить. И ведь сам еще наверняка не ложился. Зови, - книгу Его Светлость откладывать не стал.
       - Мне уйти?
       - Нет, останься, послушаешь.
       Послушать капитан мог бы и из соседней комнаты, но раз герцог хочет, чтобы де Корелла присутствовал открыто, так и будет
       За время, которое ушло у Мигеля на доклад, Орсини не успокоился и естественный цвет лица себе не вернул. Скорее уж, наоборот, еще позеленел. Очень нехороший признак. Неизвестно, чего он больше боится - того, что натворил, или гнева герцога. А бояться герцога у него особых оснований нет, даже за давешнюю пакость с борделем ему лично не сделали совершенно ничего. Отчитали в числе других. Значит, дело гораздо хуже.
       И замечательно, что, невзирая на памятную выволочку, у Джанджордано хватило ума со своей неведомой бедой прийти к герцогу. Пожалуйся он своим дружкам, бараны бы такого насочиняли, что потом впятером не расхлебаешь. Явись он к делла Ровере - тоже не лучше, кардинал нам сейчас друг и ревностный соратник, но это и недавно, и ненадолго. Пока ему хвост прищемили. Так что о любом недоразумении, случившемся в свите Его Светлости, кардиналу знать незачем. Сейчас он ничего не сделает - но жизнь сегодня и не кончается.
       Орсини вошел следом за капитаном, поклонился - не как обычно, словно делая одолжение, а вполне приличным образом, застыл посреди кабинета, держит в руке берет. Руки слегка дрожат. И торчит, молча. Только глазами хлопает. Дурак великовозрастный, двадцать один год уже, на два года младше герцога - а смотришь на этих двоих из угла, так и не верится...
       Чезаре таким и в пятнадцать лет не был.
       Мигель отвернулся от непотребного зрелища, глянул в окно, у которого стоял.
       За первые полгода в Перудже де Корелла пришел к выводу, что подопечный - существо по природе своей крайне меланхоличное, склонное к апатии и ни капли отцовского темперамента не унаследовавшее. Папский нотариус и каноник Валенсии - с семи лет каноник, - пошел, кажется, не в кардинала Родриго. В занятиях усерден, по крайней мере, все заданное выполняет точно и в срок. Послушен, а для юнца так и слишком, молодому человеку надлежит пренебрегать наставлениями и нарушать запреты, на то и возраст. Неразговорчив, ничем толком не интересуется, кроме фехтования; ни к беседе, ни к шутке пристрастия не имеет, вместо любого ответа - короткий кивок.
       В один прекрасный вечер охраняемый кардинальский отпрыск подзадержался больше обыкновенного. Мигель отправился его разыскивать, и обнаружил за городом в большой компании ровесников-студентов. Узнал - только по платью. Вот это загадочное создание, в этом наряде, с утра выходило из дома с обычной постной миной. А теперь хохочет в голос, и очень хорошо видно, что он в этой стайке юношей заводила и предводитель. Хохочет?.. Да Мигель за все время и улыбки на лице не видел! Даже когда ученик победил его с копьем, честно победил, без поблажек...
       Что ж ему дома плохо? Это мы с Бера его притесняем, что ли? Но вот чтоб так?
       Подойдя к Чезаре поближе, Мигель заметил взгляд, с которым воспитанник смеялся, и опешил. Глаза - у статуи живее будут, и намного.
       По дороге домой не выдержал, поинтересовался у привычно притихшего, и, кажется, совершенно довольного тем, что можно просто молчать и глазеть на дорогу, юноши, в чем дело. Со сверстниками, наверное, интереснее, чем дома... но непохоже ведь, чтоб ему в компании студиозусов было весело?
       - Отец будет доволен, - ответил подопечный. Остальное Мигелю пришлось додумывать самостоятельно: кардинал Родриго, разумеется, будет счастлив, что сын пользуется уважением соучеников и занимает среди них место, достойное его положения и происхождения. Вот только отпрыску эти уважение с положением ни за какими зверями полевыми не сдались. Вместе с перуджийским университетом и каноническим правом. Почему?
       - Они очень... скучные, - выговорил юноша. Глаза - все та же привычная полированная яшма, без выражения, только в тоне что-то слегка смущенное, словно извиняется.
       - Нет, так не годится, - решительно сказал Мигель. - Вы ведь собираетесь стать полководцем? - Ударил наугад, вдруг сведя в уме, какие книги предпочитает на досуге читать юноша и то, что его хоть как-то интересует. Попал. Чезаре приподнял брови, очень внимательно уставился на де Кореллу. - Командир, которому скучны его солдаты - очень плохой командир. И очень скоро - мертвый. Если вы хотите командовать людьми, вам должно быть интересно все, что их касается. О чем они думают, о чем мечтают, чего хотят, что им снится, кто их друзья и враги, велики ли их долги и доходы, кто их ближняя и дальняя родня, как они едят и что пьют. Это ваше оружие. Разве оружие может быть скучным? Разве может рыцарь сказать, что ему скучен его меч? Нет, юный синьор, ваши сверстники не скучны. Они, может быть, недалекого ума, куда хуже вас образованы, в головах у них женщины, которые над ними смеются, и проказы, за которые их накажут старшие... но скучными их назвать нельзя. Они гораздо интереснее, чем арсенал правителя Перуджи и вся его коллекция старинного оружия.
       Чезаре задумался, склонил голову к плечу, потом серьезно кивнул.
       - Вы правы, дон Мигель.
       Де Корелла тогда впервые подумал, что Господь отпускает всем разные души. Кому-то молодые, а кому-то - поди пойми, какие, но только не юные. Вот кардинальскому сыну такая и досталась. Некоторые, как тот же Орсини, и до четвертого десятка доживут - останутся постаревшими юнцами, а другие и детьми-то не бывают, не дано...
       Капитан вздохнул, вновь глянул на салатово-зеленого Джанджордано. Всего-то пара мгновений и прошла, ненадолго он отвлекся.
       В этот раз Его Светлость ждать и томить не стал.
       - Ваше утро явно было недобрым. Что случилось?
       - Я... - Джанджордано набрал воздуха, как перед прыжком в воду, - убил человека.
       Мигель с облегчением выдохнул. Не короля же... наверное?..
       - Не дрались с ним, а убили, - задумчиво сказал Чезаре. - Чем он вам угрожал?
       - Он меня шантажировал!
       - Вы сделали в Орлеане нечто, чем можно шантажировать?
       Орсини надулся, как мышь на крупу. В перепуганных глазах коротко блеснула настоящая ненависть, без обычной томной капризности, свойственной Джанджордано. И посвящалось это глубокое чувство лично герцогу, сообразил Мигель. Через мгновение остолоп справился с собой, уставился в пол.
       - Он угрожал сообщить отцу о... о том заведении, - через силу признался молодой человек. - И рассказать, что я из-за этого вызвал ваше неудовольствие.
       Они все с ума сошли в этой Аурелии? Если за первое Паоло Орсини и правда может намылить сыну шею, то второе не испортит ему настроения. Потому что планы - планами, а сильное и взаимное чувство между двумя семействами никуда не исчезло.
       - Чего хотел этот странный человек?
       - Я... не выслушал. Я его раньше убил, - Господи, да этот... Орсини сейчас, кажется, разрыдается.
       Это, пожалуйста, не здесь. Это - у себя в спальне.
       - Вы совершили ошибку. В следующий раз послушайте сначала, чего от вас хотят. Это почти наверняка будет интересно. Вчера вы видели этого человека впервые?
       - Нет.
       - Это он пригласил вас в "Соколенка"? - Раз Джанджордано убил, то наверняка он.
       - Да, Ваша Светлость.
       - Расскажите мне все, что... можете и считаете нужным.
       - Его зовут... звали де Митери. Жильбер де Митери. Дворянин из свиты герцога Ангулемского. Назвался его доверенным лицом. Мы встретились здесь, во дворце. Он пригласил меня... с друзьями, приятно провести время. Мы согласились. Дальше вы запретили. Я его две недели не видел! А вчера... ночью он подошел ко мне в гостинице... это приличное место, Ваша Светлость, - испуганно добавил Орсини. - И сказал, что нам нужно переговорить. Я его предупредил, что его понятия о развлечениях несовместимы с нашими правилами. Но он сказал, что речь пойдет не о развлечениях. Мы поднялись наверх, в комнату. Он начал говорить, что он непременно сообщит отцу, если я не соглашусь... я его убил. Кинжалом. Кинжал я забрал.
       - Сколько ему лет?
       - Около тридцати, наверное...
       Да... не тот возраст, чтобы для собственного удовольствия гулять с италийскими мальчишками, а до шантажа додуматься только потом. Для этого покойный де Митери должен был бы быть либо много моложе, либо едва ли не вдвое старше. Но уж очень глупая угроза. Конечно, людям герцога Ангулемского должно быть очень интересно все, что связано с посольством, но концы с концами тут не сходятся. Поймать молодых людей на здешние развлечения, сделаться их доверенным... куда ни шло.
       - А если он был не один? Если еще кто-то знает? - Похоже, Джанджордано волнует только одно: доберутся ли рассказы о его похождениях до Паоло. Забавно... да если и доберутся, ну что с того? Не зарежет его папаша, не зарежет. Денег лишит на год-другой, это может статься. Женит, чтобы дурь в голову не лезла - это тоже может быть. Но чтоб вот так паниковать?..
       - Джанджордано, - вздыхает герцог, удивленно качая головой. - Вы даже для своего почтенного семейства какой-то необыкновенный талант. Вы еще не поняли, что вас нельзя этим шантажировать?
       - Как это... нельзя?
       Удивился так, что даже теплых слов о семействе не заметил.
       - Вы подумайте, - с любезной улыбкой предлагает Чезаре. - Конечно, было бы куда лучше, если бы вы подумали до убийства, но попробуйте хоть сейчас.
       Если бы кто-нибудь поинтересовался мнением капитана, тот сказал бы, что думать молодой Орсини сейчас не смог бы и под страхом смерти...
       Он и не пытался. Уронил берет, поднял берет, стряхнул с него пыль - где еще нашел эту пыль, пол чистый, - сдвинул брови, сделал скорбное лицо и так замолк. Даже не делал вид, что думает. Одно написано поперек смазливой физиономии: "Не мучайте!".
       Герцог закатил глаза.
       - Молодые люди впервые в Орлеане. Новые друзья под конец ночи поволокли их в еще одно заведение. В совершенно легальное заведение, заметим. Молодые люди не сразу поняли, где находятся, а потом... не хотелось разбивать компанию, новизна казалась соблазнительной, да и пьяны они к тому времени были изрядно, не так ли, друг мой? Конечно, наутро и сами они протрезвели, и до тех, кто отвечает за молодых людей в Орлеане новости дошли... и пришлось гулякам выслушать немало неприятного о своей осторожности, умственных способностях и готовности блюсти собственную честь и честь посольства... Нотация возымела действие и больше никто из свиты в скверном этом месте не появлялся, а двое очень глупых хвастунов перестали врать, что освоили заведение и все его радости еще раньше своих товарищей. Чем тут прикажете шантажировать? Все на виду, все известно - загуляли и ошиблись. Не на черную мессу же ходили.
       Орсини слушал внимательно, на третьей фразе начал кивать, глядел с вполне искренним обожанием... а на последней вдруг покраснел и подобрался, словно ощутил, как румянец заливает щеки.
       - Мы не ходили!
       - Нет... - сказал герцог. - про это я, определенно, не желаю слышать. По крайней мере, не сегодня.
       Зато, подумал Мигель, я - желаю. И повод есть, и возможность. Да и деваться ему, в общем, некуда: хочешь, не хочешь, а рассказать обязан. Куда ходили, куда приглашали, зачем...
       Орсини чинно откланялся, пролепетав пяток благодарностей. Капитан вышел его проводить, осторожно прикрыл дверь и уже в приемной остановил собиравшегося уйти красавчика.
       - Какие еще черные мессы, синьор Орсини? Вам кто-то предлагал?
       - Нет, - покачал головой Джанджордано. - Нам... намекали. Что никакая это и не месса, и не магия, а только... ну, повеселиться. Ничего на самом деле нет.
       - Вам с синьорами Бальони и Санта Кроче? Тот же господин де Митери?
       - Нет. С нами какие-то были.. целая компания. Аурелианцы. Один из них говорил, что все это вранье - и про дьявола, и про вызов, а на самом деле просто развлечение. Говорил, может показать.
       - Так что ж вы не пошли? - ядовито спросил Мигель. Неужели ума хватило не проверять?
       - Мы сочли, что это неподходящее занятие, - а вот к Орсини и прежняя надменность вернулась. А ведь он отомстит, постарается отомстить за то, что де Корелла видел его едва ли со слезами на физиономии. Что ж, пусть пробует. Это даже забавно...
       Ясно, когда сочли. После того, как получили выволочку за "Соколенка" и поняли, что следующего скандала им уже не простят ни при каких условиях. Особенно, скандала с черной магией. Тут и до тюрьмы недалеко, а особенно - до тюрьмы орденской, со всем, что причитается подозреваемому.
       - Вы поступили совершенно верно. Этим вас шантажировать было бы проще простого, - внятно, как малому ребенку, объяснил капитан. - Держитесь от всего этого подальше, даже от заведомых шарлатанов и штук, которые и вправду делают только для смеху. Если на вас донесут, вашим объяснениям могут не поверить, а если, упаси Господь, случится что-то недоброе, им не поверят точно.
       Капитан подумал и добавил:
       - Я не хочу пугать вас, синьор Орсини, но два таких предложения кряду... На вашем месте я был бы очень осторожен. Кажется, кто-то хочет вас скомпрометировать.
       - Я последую вашему совету, - вздернул нос Джанджордано, потом опомнился. - А что мне делать по поводу убийства?
       - Ничего, - пожал плечами Мигель. - Совершенно ничего. Не ходите в ту гостиницу, да и вообще лучше появляйтесь в городе в достойной компании. Например, в обществе Его Высокопреосвященства делла Ровере.
       Орсини скривился, будто запихнул в рот целый лимон без меда. Сглотнул, явно догадавшись, что де Корелла злорадствует на его счет. Коротко кивнул.
       - Те, кто послал вашего шантажиста, не посмеют обвинить вас в убийстве. Они слишком зарвались, особенно с черной мессой.
       Орсини ушел, озадаченный и преисполненный тягостных раздумий - он же в обществе кардинала со скуки умрет, как же теперь жить-то? - а Мигель вернулся к герцогу.
       Дверь он закрыл аккуратно и тщательно. К столу подошел - близко, хотя подслушивать их было некому и неоткуда.
       Чезаре поднял глаза от книги.
       - Их звали на мессу? Те же люди? В ту же ночь? Они умаялись и не пошли, а потом побоялись скандала?
       Мигель кивнул.
       - Я начинаю думать, что из здешней почвы исходят какие-то вредные миазмы, отравляющие всех, кто дышит ими достаточно долго. Это похоже на интригу примерно в той же степени, как наше пребывание здесь на подготовку к войне. Дворяне из свиты герцога Ангулемского, из свиты, в службе, таскают моих людей по злачным местам, пытаются приобщить их к чертовщине - и, наконец, угрожают... И кому? Орсини.
       - Я проверю, действительно ли этот покойник служил герцогу Ангулемскому.
       - Если он солгал - или если Орсини ошибся, что тоже возможно, нам будет несколько легче...
       - Герцог Ангулемский наш основной противник. На словах, по крайней мере, - задумчиво говорит капитан. - Если покойный солгал, это очень простое дело.
       - Поэтому я и думаю, что он не солгал.
       - Либо покойник был набитым дураком, либо ему жить надоело. - Начинать разговор с угрозы, да еще и ошибочно построенной... ну кто так делает? И что, до де Митери не дошли рассказы о выволочке, которую герцог устроил своей свите? - И это не сообразуется с тем, что я знаю о герцоге Ангулемском.
       - А черная месса не сообразуется ни с чем. Это затея из тех, что больней всего ударит по самим затейникам...
       Именно так. Донес бы этот де Митери на Орсини с приятелями - спросили бы всю троицу гуляк, с какой стати они вдруг вздумали стать чернокнижниками, и каким чудом нашли в Орлеане компанию, так они бы и рассказали. Что пригласил их собутыльник, знакомый достойного господина де Митери, что приглашение было сделано в таком-то заведении... вот тут бы и началось. И возьмись за дело, как подобает, орден доминиканцев - перетряхнули бы и "Соколенка", и всю свиту герцога Ангулемского, кем он ни будь, маршалом, наследным принцем, хоть самим королем, по такому обвинению братья-расследователи могут войти в любой дом и задать любой вопрос. Когда есть показания свидетелей - перед орденом дверь не закроешь.
       Да и без доноса не лучше выходит. Нужно очень плохо разбираться в людях, чтобы не понимать - Джанджордано Орсини не из тех, кто сохранит такую тайну. Он, если не проболтается, так выдаст себя поведением - эк его при одном упоминании из родового зеленого в чужой красный перекрасило.
       Следовательно, нужно разобраться, кому на самом деле мог служить покойный шантажист. Кто решил поохотиться на нашего свитского медведя?
       - К вашему пробуждению я постараюсь узнать подробности, - значит, опять не спать, если только днем удастся пару часов подремать, но и это вряд ли. Слишком много дел, а действовать тут надо по горячим следам.
       Еще раз, уже подробно, допросить Орсини обо всех деталях и мелочах. Навести справки, подергать за все ниточки, которые уже натянуты по Орлеану. Посоветоваться с Герарди. Проследить за гостиницей - когда найдут тело, если не нашли уже, кто будет забирать, куда повезут... и еще два десятка больших и малых хлопот, из которых лишь небольшую часть можно поручить доверенным людям. И то так, чтобы никто не догадался о происшествии.
       - Спасибо, - герцог Беневентский захлопнул книгу, кивнул.
       Если утро начинается с Джанджордано, его никак нельзя назвать добрым. В отношении ночи это тоже совершенно справедливо, так что, уходя, Мигель обошелся без вежливых пожеланий, и не сомневался, что его прекрасно поймут.
      
      
       2.
      
       Кто рано встает, тому Господь подает, говорила кормилица сестры. Интересно, подумал Джеймс, рано - это когда? Я и так всю жизнь с рассветом встаю. В Орлеане. Дома - как придется, случается, что много раньше рассвета. Приказать слуге будить меня и здесь до первых петухов?
       Потому что кроме Господа мне уже никто не подаст. Никто и ничего.
       А Господь в Аурелии, кажется, католик, и мне, подлому схизматику, тоже подавать не торопится. Последняя надежда была на Клода. Была. До позавчерашнего дня, когда подписали договор с Альбой. И господин герцог Ангулемский мне о договоре сообщить не соизволил. Видимо, хотел, чтобы я узнал на приеме.
       Я раньше узнал. От коннетабля, который хотел у меня разведать, не собираюсь ли я бить посуду по этому поводу... по какому еще поводу... как, господин граф, вы не осведомлены, что... Хорошенький же у меня был тогда вид, наверное. Вспоминать стыдно.
       С высокого слегка закопченного потолка свисает на длинной паутинке паук. Паук - к важному письму или другому известию. Только бы не из Дун Эйдина, знаю я, какое оттуда может прийти известие. И что делать, спросил Джеймс у паука, я тебя, тварь восьминогая, спрашиваю, что тогда делать?
       Тебе хорошо... ты свою нитку из себя же и тянешь. А смахну я ее, заново начнешь. Десять раз смахну, одиннадцать раз начнешь. На двенадцатый в другой угол переберешься, и опять за свое. Хороший ответ, правильный. Но где мне ту нитку взять?
       Не осталось ничего, ну ничегошеньки.
       Клод же почему промолчал, он наверняка хотел, чтобы на приеме все, кто надо, увидели, как я там брожу, черней альбийского посла. Увидели и поняли, что он обрезал буксирный канат. Значит, сбылись его опасения и круче, чем он думал - и с обвинением в измене не стали ждать, пока он пересечет пролив.
       На него и давить теперь смысла нет.
       Все, это - край. Вот так он и выглядит. В Дании мне армию не дадут, потому что в Дании ее просто нет, у них своя война, и войну они выиграют так, что лучше бы проиграли - больше бы войск осталось. Чтобы набрать хоть пару-тройку полков севернее, на Балтике, уйдет прорва времени и еще больше денег. Денег у меня нет тоже. Клод не даст ни ливра, а с тем, что у меня на руках, я могу набрать от силы тысячу головорезов... поплоше. В Арморике, например - Жанна будет рада, что в ее землях убыло сброда, вот тут у нее еще и денег можно попросить, но того, что она мне выделит, хватит только на наем кораблей для перевозки этой тысячи. А помогут они мне - как коту колеса...
       И что теперь? Возвращаться домой, поджав хвост, с тремя кораблями, добытыми в Копенгагене от щедрот адмирала Трондсена? Богатая добыча, всей Каледонии на зависть!..
       Главное, полезная какая в нынешних обстоятельствах, слов нет. Что адмираловы корабли, что адмиралова дочка.
       Еще кормилица говорила, что утро вечера мудренее. Опять врала. Утро наступило. А вчерашнее паскудное, хуже некуда, настроение никуда не делось. И не похмелье это, не бывает у него похмелья, проверено. Это просто наше доброе орлеанское утро... и солнце как издевается: через ставни палит так, что глаза слепит. Паук черным кажется. Как ворон. Нет, воронов мы вспоминать не будем, а то совсем тошно сделается.
       На этих птичек я в славном городе Орлеане насмотрелся уже. И на их особо крупного представителя - отдельно. На приеме взглядом встретились случайно - на меня даже дома так никто не смотрел. И как ворожит ему кто. Ну вот в каком сне кому присниться могло, что Марии-младшей взбредет изображать из себя покровительницу влюбленных? И даже сплетню ведь не пустишь, не поверит никто такой сплетне. Это чтобы у траурного величества в покоях вышло безобразие, а королева ни гу-гу... да скорей воды Средиземного моря разойдутся и толедская армия до Марселя дойдет аки посуху.
       А теперь, когда договор подписан, во всем этом и смысла нет - никакой скандал этот союз уже не испортит. Жану с Карлоттой помочь все равно нужно: и жалко дураков, и обещал, но вот ему самому уже никакого толку. Разве что убить этого посла как-нибудь - да не как-нибудь, а чтобы все друг про друга недоброе думать начали... Папа вспыльчив, детей своих любит, с союзом в Орлеане тянули, со свадьбой тоже, а когда все причины для промедления кончились - посол возьми да и умри. Годится тебе такая мысль, а, паук? Мне тоже не очень.
       Лучи из прорезей в ставнях пробиваются, на пол падают. Сначала багровые были, нехороший оттенок. Красно небо поутру - моряку не по нутру, как говорят. Хотя где Орлеан, а где море, где и впрямь алое небо на рассвете - к шторму...
       Острые, тонкие лучи, как клинки. Тронь - порежешься. Потом потихоньку вызолотились, раскалились добела. Режут пол на полосы, можно долго смотреть, до самого полудня, пока солнце через зенит не перевалит.
       Ладно, хватит валяться. Что бы ни было, а вот валяться нельзя. Потому что очень хочется - накрыться с головой, чтоб никакое солнце не пробралось, в слугу сапогом кинуть - умываться, одеваться, да иди ты к черту, может, черт мне за тебя денег отсыплет? Не отсыплет, за такого нерадивого охламона еще доплатить придется... И спать. До скончания века. Как в холмах. Проснуться - а на дворе новый век, никакого Клода, никакого Людовика, никакого посла Корво, никакой Альбы...
       Ага, денется куда-нибудь Альба, как же! Проснешься, а ты уже подданный Ее Величества Маб, королевы альбийской и каледонской.
       Королев альбийских у нас вообще две: одна в Лондинуме, другая в Орлеане. Одна умная за двоих, другая дура. Одна нас съесть норовит, с другой толку как с козла молока.
       Посему нужно встать, умыться, побриться и одеться. И начать думать. Не бывает так, чтобы выхода не было. Если выхода нет - это тупик, а если заходишь случайно в тупик, нужно развернуться кругом и быстренько из него выйти.
       Правильно, паук? Тебе хорошо, тебе бриться не нужно. С другой стороны, твои мухи - из гадости гадость. И как ты их только ешь?
       Встал, спугнув паука. Пол не холодный - здесь вобще почти не бывает холодно, и воздух тоже теплый, но проснуться можно. А на улице здесь воздух по утрам складчатый - где-то прогрелся, где-то еще нет... нет уж. Не нужно привыкать жить в городах.
       А паук-то был не зря. Если нельзя вперед или назад, то, может быть, стоит попробовать вверх или вниз... Король войны хочет, а с выступлением тянет, и не только в Клоде там было дело. А не выяснить ли мне, почему? Где они так завязли?
       Может быть, найдется место, где чуть придави - и конец летней кампании.
       Только дело-то не в кампании, ничем мне не мешает Марсель... Держала его Аурелия, пусть и держит себе, все лучше, чем Арелат с его вильгельмианами, которые того гляди на трон усядутся, а это зараза почище Нокса. Но других союзников, кроме Аурелии, у Каледонии нет, а этим союзникам ровно в этом году очень понадобилось воевать на юге. Вместо того, чтобы воевать на севере. А это не устраивает меня лично...
       Тьфу, черт, о чем это я, - осекся Джеймс. Договор-то подписан. Ни альбийской, ни аурелианской армии в Каледонию больше хода нет. Так что мне нужно каким-то чудом обвалить договор между Орлеаном и Лондинумом, чтобы Клоду, мерзавцу, руки развязать. А вот потом уже разгонять тройственный союз. Веселая задачка, господин лорд-адмирал, верно?
       У меня нет ничего, кроме небольшой суммы денег и трех кораблей. А замахиваюсь я на то, что всему Арелату, Алемании, Франконии и Галлии, кажется, не под силу. Ладно. Им не под силу - а я сделаю. Как угодно.
       А как именно - об этом мы с бритвой в руке размышлять не будем. Орлеанские господа сами не бреются, вот в такие моменты и понимаешь, почему: нехорошее это дело, с лезвием у горла думать, как бы свернуть гору и осушить море... но я не аурелианец, я каледонец. Мне привыкать к здешним обычаям нельзя. Я от этого делаюсь шелковый и полированный, как ромский посол.
       Джеймс еще раз вспомнил заезжую парочку - долговязый плечистый толедец и Папин сынок. Чем же я им так насолил, когда только успел? Или до них история с Карлоттой каким-то чудом дошла? Это хорошо бы, конечно. Может, посол все-таки поимеет хоть каплю стыда и жениться на чужой невесте откажется. Хотя... какой там стыд. Кажется, это чувство в душе посла Корво не то что не ночевало, за один стол не садилось. Ни разу. Ни стыда, ни чести - другой бы предложил прогуляться по орлеанским закоулкам один на один, и дело решить по-честному, по-мужски. А этот... статуя. Мраморная. Блестящая. Золотой мальчик, любимый сын ромского понтифика. Мне бы в папаши - Папу Ромского, я бы нашел, куда девать его деньги и связи...
       Да я бы с одной десятой того, с чем он сюда приехал, сделал бы все нужное раз и навсегда. А они одну паршивую кампанию начать не могут. Курам на смех. Ничего. Придумаю. И на бритву мне плевать. Пусть за мной и дальше желающие бегают. И сожалеют о том неудачном моменте, когда догнали.
       Зеркало - не зеркало, а пакость полная. Лет десять назад, когда его поставили, наверное, хозяин всем похвалялся, мол, вон какая вещь, с полуострова везли. Почти в рост! Теперь рама треснула... дубовая рама-то, резная, это что ж с ней делали? Амальгама пятнами пошла, стекло зеленью отливает, смотришься - словно себя на дне озера разглядываешь, вода чистая, каждый камушек виден, каждый стебелек... и посреди этого всего - твоя физиономия. Почти как живая, только зеленоватая и черты расплываются. Дрянь зеркало. Видимо, потому и рама ломаная... а на шаг отступишь - все нормально.
       Отличные, по меркам Орлеана, апартаменты. До дворца пешком четверть часа, целый этаж, второй, он же и последний. Выше только крыша, а на нее, кстати, очень удобный ход. Спальня, кабинет, каморка прислуги и кухня - широко и просторно, опять же, по орлеанским меркам, живем.
       Только неприятная квартирка. Чем думал, когда о найме договаривался? То ли пьян был, то ли, наоборот, слишком трезв. У меня даже мыши не водятся, вот не водятся - и все. На первом этаже есть, узнавал, а на втором - нет. И в любую теплынь словно сквозняком по спине тянет - холодным, сырым. Жаровни ставил, не помогает. А еще тихо тут, тише обычного, без повода. Семейство внизу живет большое, а не слышно, разговоров лакея со стряпухой с кухни не слышно. Словно в колодце. Каменном, добротном колодце. Ходишь по спальне - шаги глохнут...
       За спиной шуршание. Знакомое, привычное, можно не оборачиваться. Научился уже, олух, не ходить тихо и под руку не говорить. Впрочем, первому они все учатся быстро - после первой-второй ошибки. Зато постную морду строить перестают, когда выясняется, что все эти здешние изыски, вроде температуры воды, хозяину безразличны. Ну вот. На человека еще не похож, но за Лазаря в погребальных пеленах уже не примут.
       - Что там?
       - К вам гости, господин граф.
       Какие еще гости? Солнце только-только над краем неба приподнялось, из-за крыш еще видно наполовину, это что за гости в такое время? С ума кто-то спятил, не иначе. А был бы Жан с очередными страданиями, так это чучело сообщило бы, как он там выражается "сын коннетабля господина графа де ла Валле с визитом". Чучело чучелом, а очень любит гостей называть с полным титулованием. Выговаривает с удовольствием, гордится, наверное, что к хозяину такие солидные гости ходят... но это не Жан. То ли увы, то ли ура: сейчас только влюбленного приятеля не хватает, чтоб совсем озвереть. Не Жан и не из Дун Эйдина, оттуда не гости, оттуда гонцы со срочными известиями.
       Вот только о договоре мне почему-то не сообщили. Парламент наш любезный, разрази его три тысячи соленых чертей, оказывается, неделю заседал, договор этот... на который никаких уже чертей не хватит, обсуждал, а я о том узнал от Пьера де ла Валле. Как хочешь - так и понимай. Что, Марии-регентше я тоже чем-то не угодил?..
       Кто ж это может быть? Время не для визитов, прямо скажем. Это если по этикету. А если без этикета, то застать Джеймса Хейлза дома можно не каждый день. И в подходящее для посещений время его дома точно нет. А вчера никто не приходил. И позавчера тоже. Никто. Не только не спрашивал, вообще не появлялся. О первом рассказал бы привратник, а о втором - привратник дома напротив. Значит, кто-то видел, как некий Джеймс Хейлз вчера вернулся домой, и доложил. И гости пришли с рассветом, чтобы не упустить. Хотя найти его в городе много проще... Заинтересованы в нем и не хотят, чтобы их видели. Интересное сочетание - кому вдруг по нынешним временам может понадобиться представитель королевы-регентши?
       - Зови в кабинет. - А что у нас в кабинете? Будем надеяться, что порядок, давненько я туда не заглядывал. - Вина подай.
       Ну, посмотрим, кто ходит в гости по утрам.
       Пока Джеймс размышлял, надеть ли камзол, или ну его, и пришел к выводу, что ну его, нечего спозаранку с постели поднимать, гости потихоньку прошли следом за лакеем, расселись по креслам. Устроились вполне свободно, как обнаружил хозяин еще в дверях. Удивился. По виду господа - самые обычные купцы, не сказать, что особо состоятельные, но и не бедствующие. Добротное длиннополое платье из альбийского сукна, шапки без отделки... таких купцов в Орлеане тринадцать на дюжину. Адресом, что ли, ошиблись... в такую рань?
       Но вот как повернулись навстречу... нет, такие купцы, конечно, тоже бывают. И как раз в Альбе, чтоб ей по самую границу потонуть. Или на полуострове, хотя тамошние попестрей обычно будут. Но на материке такая повадка говорит о том, что хозяин ее к третьему сословию не принадлежал сроду, и предки его тоже. По улицам они, наверное, с таким видом не ходят. А ему показали, чтобы знал, с кем дело имеет. Ну, паук, если они с чем хорошим пришли, я тебе сам мух ловить буду.
       Джеймс шугнул лакея, надежно - в кухню, оттуда паршиво слышно, а вина я гостям и сам налью. Сел в кресло, благо, стол круглый, обоих купцов-не-купцов отлично видно. Один постарше, светло-рыжий, пострижен коротко, наружность самая что ни на есть обыкновенная. Не постараешься - не припомнишь, не узнаешь. Второй, кажется, из южан - загорелый, чернявый, носатый... а волосы выгорели и уже наполовину отросли, значит, в прошлом году носило его где-то не севернее Карфагена. Кажется, в море - знакомый такой прищур, и вокруг глаз морщины.
       Очень интересная парочка.
       - Чем обязан визитом? - спросил лениво, ногу на ногу закинул... а что нам какие-то купцы?
       Так через губу, как местные говорят, ему никогда не научиться, но это и не то умение, которое стоит осваивать.
       - Мы, я и мой товарищ, - начал рыжий, - как господин граф изволит видеть, негоцианты. Торгуем, в основном, пряностями и прочим южным товаром. У нас хорошее дело и оно могло бы быть еще больше, но Аурелия берет такие пошлины за вывоз, что мало кто севернее может себе позволить покупать наш товар. Мы заинтересованы в том, чтобы эта ситуация изменилась.
       Издеваются, подумал Джеймс, или все-таки адресом ошиблись. Кто-то мне хотел доброе дело сделать, порекомендовал им меня... но сильно напутал.
       Джеймс напомнил себе, что он не куртуазный аурелианец, а северный дикарь, и напрямик спросил:
       - А я-то чем могу помочь?
       - Для того, чтобы избежать этих пошлин, нам нужно немного, - улыбнулся рыжий негоциант. На что угодно спорю, его компания если и платит за пряности, то сталью. - Совсем немного. Сущие пустяки. Достаточно, чтобы Арелат приобрел порт на Средиземном море.
       - Сейчас, сапоги надену и поскачу завоевывать, - пообещал Джеймс, улыбнулся до ушей. - Давайте, почтенные, без лишних намеков. Чего вы хотите, чем расплачиваться будете?
       - Давайте я лучше сначала скажу, чем будем расплачиваться. Если Арелату не потребуется воевать с Толедо, Аурелией и Ромой сразу, освободится много рук и достаточно много денег. Этих денег не станут жалеть, торговые сборы, очень разумные торговые сборы, окупят их в первый год. Но, конечно, часть из них уже распределена. Я плохой негоциант, господин граф, я не буду торговаться. 150 тысяч золотых и 10 тысяч солдат. Не самых лучших и опытных, заранее вас предупреждаю. И большая часть набрана на севере. Но это - единственные их недостатки.
       Вином Джеймс не поперхнулся, а вот край бокала чуть не откусил - очень уж не хотелось по-дурацки раззявить пасть, вытаращившись на дорогих гостей. Это провокация какая-то. Или шутка. Очень дурная. Этих комедиантов мечом гнать, как им по происхождению положено, или пинками, по одежке?..
       Когда-то жил в этих апартаментах ни много, ни мало - секретарь главного казначея Аурелии. То ли деньги копил, то ли просто не воровал. Впрочем, на обстановку не поскупился, и на отделку. А потом в одночасье удавился, и наследников не нашлось. От того секретаря и осталось зеркало, да на стенах обивка из свиной кожи. С золотыми вензелями. За десяток лет позолота почти обтерлась, сохранилось тиснение да невнятный намек на золотую пыль. Смотришь мимо уха рыжеволосого на эту стену... то ли были вензеля, то ли нет. То ли гости болвана валяют, то ли нет. Не подойдешь поближе, не поскребешь - не выяснишь.
       - Допустим, я решу, что я пьян или сплю - и вы оба мне мерещитесь. От видений разумных речей ждать не приходится. Но их можно спросить, как - во сне или наяву - может один адмирал не самого лучшего в мире флота, находящийся в лигах и лигах от этого флота, помешать трем государствам в этом деле? Можно спросить - и если у видений на это не найдется ответа, отогнать их крестным знамением... или чем-нибудь покрепче.
       - Господин лорд-адмирал, - загорелый усмехается, забавно выглядит: продубленная кожа на скулах натягивается, а лицо неподвижное, как у носовой фигуры. - Сделать это довольно просто. Достаточно убить одного-единственного человека.
       Это здорово, что в Орлеане делают такую прочную посуду. Интересно, паук этот им докладывает или, наоборот, он эту мысль мне с утра пораньше от них же и притащил, письмоносец восьминогий.
       Обещал я ему мух ловить... не знал еще, что обещаю.
       - Я много чем был. Наемным убийцей еще не доводилось.
       - Господин Хейлз, - щурится южанин, это хорошо, с ним говорить куда проще. - Вам привычно убивать в бою, и я вас прекрасно понимаю. В поединке. Так было бы очень хорошо, если бы этого человека вы убили именно в поединке. Так, чтобы весь город знал, кто. Убить исподтишка мы способны и сами. Но вы - единственный во всем Орлеане, кто может сделать это, никого не предав и никому не навредив.
       - Почему для вас важно именно это? Мне казалось, что вам было бы куда выгодней бросить тень на одну из партий.
       - Вы меня изумляете, - короткий смешок. - Нам выгоден вариант, при котором общеизвестно, кто стал причиной гибели посла. Некий весьма своевольный каледонец, которого предали все, включая регентшу. Герцог Ангулемский не дал ему ни денег, ни армии, король Людовик попросту не заметил... а Мария Валуа-Ангулем даже не предупредила о договоре между Альбой и Аурелией, - это сколько ж они за мной следили? - Вот достойному слуге каледонской короны и пришлось действовать на свой страх и риск. Его, конечно, отблагодарили... и вполне вероятно, что его даже наняли люди из Лиона. Но это не дело рук ни одной из аурелианских партий, а личная инициатива того своевольного каледонца. Договор между Альбой и Аурелией остается в силе. Союз между Орлеаном и Ромой... в общем и целом тоже не нарушен. Союзники не рассорятся, но эта смерть обойдется им в несколько месяцев - а они и так уже потеряли слишком много времени. Деблокировать Марсель не удастся, город падет... И я не стал бы ставить свою шляпу против вашей, что его отобьют на следующий год. А больше этому союзу не прожить. У Папы начнутся неприятности дома... если он вообще переживет эту потерю, да и Франкония спать не будет.
       Очень интересные нынче арелатские наниматели пошли. Сами себе палки в колеса втыкают, сами на себя узду надевают. Забавно, а сколько бы за пересказ этого разговора мне заплатили в Лионе? Да нет, это уже лишнее. Наверняка все у них с Лионом заранее обговорено. И господа негоцианты, которые такие же негоцианты, как я, - хотя чернявый, пожалуй, и впрямь капитан, но едва ли торгового флота, - совершенно не опасаются, что я пойду передавать содержание разговора Клоду или тем паче королю. А я ведь и впрямь не пойду ни к тому, ни к другому.
       Я даже к коннетаблю с этим прийти не могу. Потому что черт с ним, с убийством, но где, когда, кто мне еще даст сто пятьдесят тысяч золотом? Я уже ради этой суммы всех продам и предам, а десять тысяч арелатских солдат... ну и кто из двоих из зеркала вылез, рыжий или черноволосый? Где ваш договор, давайте сюда, я кровью распишусь.
       Хотя нет. Пока не распишусь.
       - Я понимаю, что людей вы гарантировать не можете. Тут мне придется положиться на ваше слово. Как и вам в некоторых вопросах придется положиться на мое. - Например в том, что Его Святейшество Папа не узнает, что смерть его сына покупали не люди из Лиона, а люди из Равенны. Не Арелат, а Галлия. Официальные союзники. - Но вот про золото я хотел бы услышать больше.
       - Людей вы получите. Закончив с делом, отправляйтесь в Лион. Вас встретят на границе. Я встречу, - на всякий случай уточнил капитан. - Что же до золота...
       - Мы прекрасно понимаем, что в подобных делах не обойтись без задатка. В течение четырех недель вы получите половину названной суммы. В той форме, какую сочтете наиболее предпочтительной. Вторая половина будет ждать вас в Лионе, - вступил рыжеватый.
       Значит, это серьезно... И, кажется, понятно, в чем дело. Галлия и Арелат договорились за спиной у остальных. Но Равенне не нужен сильный союзник на том же самом побережье - аппетит приходит во время еды и Арелат может и не остановиться. Вот они и нашли, куда спровадить лишних - с их точки зрения - солдат.
       А что получает Арелат? Много. Возможность убрать войска с галльской границы. И возможность не в следующем году, так еще через год взять Аурелию в клещи - с востока и с запада, от нас. Десять тысяч - это не сыр в мышеловке и не сама мышеловка, армии вторжения из них не получится, да к тому же они по вере всем в Каледонии чужаки. Но тот, кто приведет эту силу в страну, вынужден будет с ней считаться. Очень и очень считаться. Во всяком случае там, где дело касается исполнимых желаний. А еще, если подумать, можно вспомнить о том, что Каледония некогда была опорой сельдяного и трескового флота. Это сейчас из-за войны все прахом пошло, а на север по рыбу ходят датчане с басками. А если дать нам пару лет мира и возможность отстаивать свои интересы... то с датчанами мы договоримся, поделимся. Как-нибудь. А кое-кому придется искать другие тресковые места. И я знаю, кого очень заинтересует доля в этой рыбе.
       Нет, возможно, потом подводные камни и обнаружатся, но пока - сходится.
       - Я хотел бы вас предупредить, - вступает черный. - Ваш противник - очень хороший боец. Исключительно хороший. Он уступает вам только опытом.
       Это вызов, как говорят наши альбийские соседи, это, определенно, вызов. Южанин знал, что сообщить. И как. Важные сведения, действительно важные. И в чем-то меняющие дело. Убивать ромского мальчишку, бывшее духовное лицо, по виду - прутом перешибешь... или драться с равным. Почти равным.
       Нет, все равно - скверное дело, как себя ни уговаривай. Но другого шанса нет и не будет. Да и этот - невозможный, разве что паук наплел, людям так не везет. Не бывает так. А что репутацию украсит еще и наемное убийство, спасибо, что политическое... очень противно, и придется на собственную брезгливость наплевать. У меня Каледония за спиной, мне не до чистоты перчаток. Папский сынок - или отбивная по-каледонски, человечина с кровью. Простите, Ваше Святейшество, вы меня, конечно, не поймете... на этом свете. А на том мы с вами не встретимся.
       - Я вас понял. Я думаю, не нужно говорить, что я согласен. Вы платите за то, что в этом году Толедо, Рома и Аурелия не придут в ваш... средиземноморский порт. Я беру эти деньги.
       И все остальное.
       Да, все остальное, что идет с этим. Все. Включая паука. Он принес ту удачу, которая у него нашлась. Это лучше, чем ничего. Это сказочно лучше, чем ничего.
       - Мы очень счастливы тем, что вы проявили понимание к нашим интересам, - поднялся рыжий. - Мы признательны вам за этот разговор и надеемся увидеться в ближайшее время, всего через месяц... или пять недель. Позвольте вас еще раз поблагодарить...
       Капитан слова заплетать не стал, поднялся, протянул руку. Широкая ладонь, обветренная, с отчетливыми мозолями.
       Джеймс молча посмотрел на протянутую через стол ладонь, и не пошевелился.
      
       3.
      
       Колокол вдалеке отбивает полдень. Полный и чистый звук, без надтреснутой хрипотцы. При литье больших колоколов самое главное - не переборщить с оловом. Если дать слишком много, не будет ни громкости, ни звонкости. А когда льют небольшие, напротив, на олово скупиться нельзя, иначе выйдет звук противный, дребезжащий и попросту визгливый, но чем больше олова, тем хрупче колокол. Зачем торговцу шелком знать, как отливают колокола? Низачем, просто услышал звон - и вспомнилось, когда с торговыми людьми беседуешь, особенно в дороге, чего только ни узнаешь.
       В почтенном собрании купцов, которое никак себя не называет, ибо все эти штучки с названиями, эмблемами и девизами - для дворянских бездельников, а не для честных негоциантов, мэтр Эсташ самый молодой. Не последний человек в кругу, что собрался сейчас в приличном заведении, отмечать рождение первого внука у одного из купцов, но говорить первым - ему.
       - У меня две новости. Одна паршивая, а другая куда хуже, - говорит мэтр Эсташ, глядя в стол. - С какой начинать?
       Перед ним - замечательная утка, фаршированная тремя видами орехов. Обложена вареными овощами. Роскошное угощение, сочное, вкусное, но кусок в горло не лезет, да и доброе пиво, что тут подают - не пьется. Новости гораздо хуже, чем он сказал уважаемым товарищам.
       Просто тех слов, что описали бы положение вещей точно, почтенные негоцианты не употребляют. В присутствии равных, по крайней мере. И на трезвую голову.
       - Начинайте с паршивой, - говорит Франсуа Лешель, старшина шерстяного цеха.
       - Паршивая проста. Два дня назад двое людей короля Тидрека посетили Джеймса Хейлза, графа Босуэлла, и предложили ему деньги и военную помощь в обмен на смерть папского представителя. Арелатские деньги и арелатских солдат. Очень много того и другого. Он согласился, конечно.
       Почтенные негоцианты бледнеют с лица, давятся, кто чем. А я предупредил, хмуро думает Эсташ Готье, а вот что вы скажете, когда следующую услышите... я уж и не знаю. Но это - только когда спросят. Иначе подумают, что он взялся извести соратников.
       За длинным столом, уставленным яствами, дюжина человек. Самые дельные люди Орлеана, умеющие думать дальше прилавка, выше навеса над прилавком. Все удачливы в торговых делах, все повидали мир. Понимают с полуслова, чем для них всех чревата затея равеннцев. Марсель будет взят, Арелат выйдет к морю, через год-другой захочет двигаться дальше, встрянет Толедо, проснутся неаполитанцы... будет не Средиземноморье, а бурлящая похлебка, в которую сунься - обожжешься, ни торговли, ни прибыли. Если корабль конфискуют на военные нужды, это еще полбеды. Убыток могут и возместить. Если захватят и корабль, и груз, идущий из Африки, с пряностями ли, с шелком, с черным деревом или слоновой костью, с кофе или с чаем, можно разориться. Если некому сбывать товар, любой, хоть из Африки, хоть из Гибернии - тем более.
       Блестят латунные тарелки и соусники, играют глазурью пузатые супницы и горшки, пасут овечек благонравные пастушки на кружках. По краю скатерти скачут вышитые гладью олени, они же и на салфетках. Олени - зеленые, такая уж у трактира вывеска, хоть никто из посетителей до зеленых оленей, вроде, не допивался, ну, может, раньше, а нынче сюда ходят только солидные люди. Правильное место: и кормят вкусно, и шум из общего зала не доносится, никто посторонний не всунется. Раз-два в год здесь собираются орлеанские негоцианты, никого это не удивляет. Да и поводы самые настоящие.
       - Если это - паршивая, то какая хуже? - Все тот же Франсуа. - Говорите уж.
       И предусмотрительно положил двузубую вилку с уже насаженным куском карпа на тарелку. Не понравилось, видно, давиться предыдущим.
       - Тот студент, - какой именно, все помнят по предыдущему собранию, - оказался никто иной, как сэр Кристофер Маллин. Кто-нибудь о таком слышал?
       Большинство недоуменно переглядывается. Причины у недоумения - разные. Секретарь цеха печатников - старшина там слишком стар и немножко слишком привержен делам веры - морщится...
       - Этот виршеплет? Ну книги хорошо идут, конечно... но что тут такого? А что рыцарь, так у них на островах даже стихами пробиться можно.
       Нехорошо злорадствовать над почтенными собратьями, но очень хочется. Был бы он только виршеплет, да сколь угодно удачливый, какое было бы счастье...
       - Вы, многоуважаемый ле Шапелье, не вполне понимаете... - вздыхает мэтр Эсташ. - Этот виршеплет, как вы изволите выражаться, вирши слагает на досуге. И право в нашем университете изучает на всякий случай. Третий год уже изучает. А знаете ли, почему он решил поучиться на континенте?
       Нет, не знают, конечно. Знали бы - так поняли, чем вторая новость хуже первой.
       - Видите ли, когда я только этого молодого... как выяснилось, не такого уж молодого, человека заметил, я подослал к нему одного моего родственника. Он в Падую ездил, италийскому счету учиться, но его там не только этому научили. Хороший глаз и умение рисовать торговцу шелком никогда еще не вредили. Он на студента Мерлина посмотрел - и сделал несколько набросков. Я разослал их кое-каким своим знакомым, бывавшим на островах или торгующим с Лондинумом прямо. Трое ответили, что не знают такого. Двое написали, что человек на портрете похож на сэра Кристофера Маллина, знаменитого драматурга, хотя цвет волос не тот и еще пара мелочей отличается. Еще двое промолчали. Один передал с оказией на словах, что не знает этого человека и мне советует его не знать ни при каких обстоятельствах. А девятый рассказал мне несколько историй...
       Торговец шелком переводит дыхание, поднимает тяжелую фаянсовую кружку с пивом. Хорошее все-таки пиво: полупрозрачное, яркое как морской камень янтарь, что добывают в Балтии.
       - Случилось так, что одному важному лицу в Лондинуме потребовалась подпись на документе. А поставить ее лично нужный человек никак не мог, потому что за две недели до того утонул в реке. Воспользоваться же услугами обычных своих поставщиков, а они, конечно, были, важное лицо не могло, поскольку не без оснований подозревало, что об этих лицах и их занятиях довольно много известно городской страже.
       Слушатели кивают. Знают, так издалека мэтр Эсташ начал не зря. И уже поняли, что важное лицо было важным на оборотной стороне Лондинума, а не на лицевой.
       - И тут ему порекомендовали... молодого человека. Как раз нужных свойств - бедного, но с образованием и с амбициями. Писал он как курица лапой, но зато умел снять резную копию с чего угодно - и такую подделку никто не мог отличить от оригинала. Юноша сделал нужную подпись по образцу - и его работа так понравилась важному лицу, что лицо решило не топить такой талант в речке, хотя дело было очень важным и тайным... вдруг еще пригодится. Так и вышло. Молодой человек, как выяснилось, был хорош не только в резьбе по дереву. Он многих знал, со многими учился, он приводил патрону людей, желающих занять деньги, добывал для него сведения, убивал, если требовалось. Бесценное оказалось приобретение. И дела важного лица, доселе бывшего важным, лишь в достаточно узком кругу, круто пошли в гору. Настолько, что им заинтересовались извне. Другие, куда более серьезные люди, искали в Лондинуме партнеров, чтобы сбывать фальшивые деньги. Очень похожие на настоящие. Просто удивительно похожие.
       Слушатели опять кивают. Фальшивая монета - прибыльное дело, очень. Недаром тех, кто ею торгует, варят в кипящем масле. И все равно желающие находятся. А еще это способ ставить противникам палки в колеса. Аурелии так можно навредить, но не слишком - не на монете стоит здешний оборот, хотя и на ней тоже. А вот Альбе, Фризии или городам и княжествам полуострова - вполне.
       - И эти люди, подумав, избрали своим будущим союзником наше важное лицо. За него говорили и связи, и широта интересов и взглядов, и готовность защищать свой оборот, не останавливаясь ни перед чем. А еще оно пока что не было первым лицом в городе, но могло им стать. Конечно им ответили согласием. И вскоре дела пошли как в той сказке про волшебную мельницу. Само счастье мелется, само в мешки складывается - все в прибыли, никто не в убыли. Ну и молодого человека там оценили быстро. Даже свести от хозяина пытались. Не вышло. Очень уж он был признателен важному лицу за то, что его тогда, в первый еще раз, не убили. Этакая лояльность гостям даже понравилась. Ну и доверие между сторонами росло. Настолько, что спустя какое-то время важному лицу и доставку товара в страну поручили... А еще через несколько месяцев пришла стража и арестовала всех. И важное лицо, и всех его людей до единого, и друзей его, и даже некоторых врагов... и контрабандистов, и чеканщиков... и того толедского дона с помощниками, который из Флиссингена, что во Фризии, этим делом руководил. С последним вышел небольшой шум, все же Фризия государство отдельное... но доказательства им предъявили такие, что те плюнули и сказали, мол, ладно, забирайте ваших воров, нам и своих хватает. Шестерых тогда из Флиссингена прибрали. Дона этого... безымянного, его ближайших людей - и того самого молодого человека. А до Лондинума, до Башни, довезли пятерых.
       Рассказчик еще раз останавливается - торопиться некуда, до вечера еще далеко... Только вторая кружка пива закончилась. Мэтр берет следующую, прихлебывает, смотрит на уважаемых товарищей. У Франсуа Лешеля новая шапка от огорчения на ухо съехала, сморщилась и свисает набок. Секретарь цеха печатников грызет вилку, забыв насадить на нее кусок.
       - На оборотной стороне на молодого человека поначалу за это дело очень обиделись. И пытались эту обиду ему выразить, несколько раз. Как вы понимаете, на средства не скупились. Ну после третьего или четвертого случая уже и власти проснулись - вызвали кого надо и объяснили, что их оборотная честь, это серьезно, конечно, но с вражеским государством связываться все же не дело... тех, кто не лез, не тронули же. После этого молодому человеку дорогу заступать перестали. Опять же, рыцарь, неудобно. Но и на острове ему работы не стало - каждая вторая собака в лицо знает и каждая первая байки слышала...
       Почтенное собрание потихоньку меняет оттенки лиц, как остывающая заготовка на наковальне. Все цвета побежалости, как они есть, улыбается про себя мэтр Эсташ: на душе отчасти полегчало. Это ему одному не справиться, и даже обдумать толком не получается, а вместе уж как-нибудь разберемся, поймем, что делать.
       Соображают многоуважаемые негоцианты быстро. Совсем тугодумов в зале нет, таких сюда не приглашали и не пригласят. Значит, сейчас все сами поймут, что ненароком выловили не просто редкостную сволочь, а единственную и неповторимую, второй нет и не нужно, чтоб была. И не просто единственную на весь мир Господень сволочь, а с рукой там, куда и смотреть-то не стоит, слишком высоко, слишком ярко. Что для этого "виршеплета" большая часть наших скромных торговых дел - игрушки, он этим и на досуге не балуется, иначе не сделал бы карьеру, которую описал мэтр Эсташ, так быстро и так хорошо. Как именно он ее сделал - тоже сами догадаются, не дураки... Это все понять можно. А вот ощущение прозрачной, насыщенной и очень разумной ярости товарищам передать никак нельзя. Ничего, им и всего остального хватит.
       - И он обнаружил нашу слежку, - вбивает последний гвоздь торговец шелком.
       Вот теперь - действительно, все сказано.
       - Вы уверены? - Лешель вилку так и не взял, лежит она теперь, одинокая, страдает.
       - Уверен, почтенный мэтр. К сожалению. За ним не могли толком удержаться, то здесь потеряют, то там. И я добавил людей, чтоб все время двое-трое следили. Ну вот лишние эти глаза и помогли. Как первый из троих к студенту прицепится, так за ним самим почти сразу тень образуется. И когда это началось, я не знаю... может быть, когда заметили, тогда и пошло. Но скорее всего, раньше.
       - То есть, уж недели две?
       - Пожалуй что. Он вокруг посольства вертится. Приглядывает, видно.
       - Но позвольте... - Это мэтр Гийом со смешной фамилией Уи, "да". Смеются только над ним редко, верфи - это такая вещь, что почти всем нужны. - А что вас так беспокоит-то? Война на носу, договор, опять же, готовился, заговоров вокруг как сельдей, в сеть не помещаются. Отчего бы не прислать в Орлеан человека - присмотреть? Да за теми же каледонцами, с которых мы сегодня начали? Что тут такого, чтобы нам ночей не спать?
       - Такие не приглядывают, - вот Франсуа Лешель точно слушал внимательно. - Тех, кто приглядывает, мы знаем, и пусть себе. А этот... если он до нас доберется, он нас всех не по ветру пустит, он нас до тюрьмы доведет. Мы - это наши деньги, наши конторы, наши корабли, наши корреспонденты... чтобы такой человек позволил всему этому добру мирно пастись, не принося пользы его делу? Что теперь, доносить на него?
       - Да зачем? Мы закон нарушаем? Войне помешать пытаемся? Против договора козни строим? Нет - наоборот же.
       - Про нас никто знать не должен, - тяжело говорит старший из сидящих в зале, мэтр Мишо, удалившийся от дел ювелир. - Никто.
       - Но про нас уже знают, почтенные мэтры. Мэтр Эсташ же сказал, за его людьми следили. Кто-то же это делал!
       Люди за столом переглядываются, смотрят друг на друга, на мэтров Гийома и Мишо, думают.
       - Я его видал в кабаке, вы помните. Заинтересовался, бывает. Может быть, для дела, - усмехается мэтр Эсташ. - Решил разузнать, что за прыткий студент. И он тоже может поинтересоваться, кто я такой. Это еще полбеды. Беда, если он глубже копнет.
       - Так если его убьют, уж точно без шума не обойдется... А он о вас и рассказать мог.
       - Если убьют, шум будет. Да его так просто и не убьешь, - ну вот кому, кому только что объяснял? Не мэтру Гийому, кажется. - А если он как обычно...
       Как обычно. Единственный способ убрать лишнего человека, не привлекая чужого внимания. Так, чтоб и друзья покойника не удивились. Орлеан - большой людный город, чего в нем только ни бывает. Мостовая просела. Черепица с крыши обвалилась, да как неудачно... Лошадь понесла, ужас какой, прямо на улице. Воды попил, животом захворал и помер, так все же знают, нельзя в Орлеане воду пить. С моста свалился в пьяном виде. Под телегу попал. Мало ли, что может случиться, что каждый день случается с человеком совершенно случайно? Под телегу можно попасть без всякого злого умысла. Вот будет мэтр Эсташ возвращаться домой, случится с ним этакое несчастье, он же не подумает на почтенных соратников по торговым делам, мол, наказать решили за неумелую слежку и лишнее любопытство. Телега и телега...
       - Я бы все же лучше его на этого каледонца навел. Раз есть две беды, так пусть и повыведут друг дружку, как смогут... а оставшийся может и под телегу попасть, если вы так настаиваете.
       Может быть, на меня вскорости телега и наедет, думает мэтр Эсташ, а вот на мэтра Гийома точно скоро крыша обрушится. Совершенно нечаянно. За этакую тупость и несуразие, хоть он и очень нужный человек. Ничего, на верфях не он один, найдется преемник потолковее. Зря я говорил, что тугодумов сюда не пускают... Даже мэтр Мишо удивляется, хотя вроде бы спит на почетном месте во главе стола - сноп снопом, борода, брови кустистые, волосы седые... и не разглядишь обычно, что старик себе думает. А тут брови насупил, носом подергивает. То ли к угощению принюхивается, то ли сердится. Очень недобрый признак для мэтра Гийома.
       - Как же вы себе это представляете, почтеннейший? Уж не прийти ли мне к студенту Мерлину, и не рассказать ли ему про Хейлза - а заодно и откуда узнал, кто мне доложил? А?!
       - Мэтр Эсташ, да откуда ж я знаю? Я в этом ремесле не подмастерье даже. Это ж не торговые секреты. Но деньги они ему обещали? И не врут же. Значит где-то эти деньги появятся, а они Альбе, небось, и сами по себе интересны. Можно бы оттуда зайти. Ну послушайте ж вы меня... я с королевской службой дела не имел, а вот просто с островитянами - по самое горло. - У мэтра Гийома глаза от рождения круглые, а когда он горячится, так и вовсе как две бусины в ониксовых четках.
       Сколько он уже с нами? Да побольше, чем сам мэтр Эсташ, пожалуй. Лет семь, восемь. Но, видимо, до сих пор либо сладко спал, либо вкусно обедал. И ничего не слушал. Совсем. А начни я с ним говорить, как с малым дитем, наверняка ж еще и обидится: что это я его поучаю.
       - То есть, вы хотите, чтоб у нас вместо двух бед стало три? Чтоб на меня еще и тот человек, что с Хейлзом договаривался, человек короля, рассердился, что из нашего рукава его письмо выпало?! - нет, он определенно с ума спятил. Знал бы он, кто сообщил о каледонце и найме, молчал бы. Но такому говорить нельзя. Знает мэтр Мишо, он понимает, почему нельзя и что будет.
       - Да делайте что хотите. Я потом даже "я же вам говорил" повторять не буду. Обещаю, - глаза как бусины, а лицо как лучшая фарфоровая тарелка, белое и на просвет полупрозрачное. С перепугу, что ли?
       - Очень вы любезны, мэтр Гийом, спасибо вам большое, - тянет с головы шапку мэтр Эсташ, топает ногой под столом... хрустит свежий камыш.
       - Не за что. С меня на том свете спросится, что от смертного греха вас не удержал. Самоубийство, оно ведь - смертный грех.
       Да тьфу на него, дурака этакого. Навести альбийцев на равеннские и арелатские деньги - это уж точно самоубийство. Студент или Хейлз... это все-таки люди, с ними справиться можно. С ними случайности бывают. Даже без нашей помощи. А вот одним словом насолить, да еще как насолить, двум соседним державам сразу - лучше до того умереть, да еще со всем семейством, чтобы мстить некому было. Такого ни мэтр Эсташ сделать не может, ни вся гильдия негоциантов. В ту сторону даже не смотри, ослепнешь. А уж переходить дорожку Галлии и Арелату, людям обоих королей... то, что осведомителю моему после этого жить придется и недолго, и неприятно - это самое меньшее из зол. А вот то, что с нами, со всеми, с мэтром Гийомом тупоголовым - тоже, сделают, лучше вообще и не пытаться представить. Окосеть можно с перепугу, а с косой рожей торговать плохо, будут считать обманщиком.
       - Нет людей, нет и хлопот, - говорит мэтр Мишо.
       - Значит, обоих, - подводит итоги Лешель. - И как побыстрее. И совсем-совсем тихо, чтобы не было конфуза как со слежкой. Хотя... теперь этот конфуз нам скорей на пользу. Если уж так любопытствовали, так интересовались - с чего бы вдруг убивать?
       - Я бы к нему человека послал, - добавляет давно уже молчавший ле Шапелье. - Мол, так и так, собираюсь начать торговлю с Альбой, нужен знающий юрист, да, последили малость, не обессудьте... Больно уж вы шумели. А нам хотелось бы человека, у которого перед другими обязательств нет.
       Старый сноп одобрительно кивает, мэтр Эсташ соглашается. Да, так и нужно сделать. Открыто, а лучше прямо в тот день, когда с клятым студентом случится несчастье. Есть лишний приказчик, болтливый, зато обходительный и льстивый. Язык что бархатная тряпка, отполирует что угодно, и слежку, и интерес... но человек ненадежный. Если с обоими что-то случится, оно и к лучшему.
       - А хорошие новости у нас есть? - интересуется Лешель.
       Договор с Альбой. Мало того, что мир по всему каналу и далее. Мало того, что шерсть. Мало того, что товары с юга... Есть в договоре один пункт, от которого просто слюна течь начинает. В списке портов, куда на время действия договора разрешено заходить аурелианским судам, числится безымянная совершенно гавань на острове Ран... Небеспошлинно, конечно, заходить. Пошлины там драконовские. Про стоимость воды лучше не вспоминать. А уж за право торговать не только кожу, но и мясо под ней сдерут. И ты только спасибо скажешь. Потому что остров Ран - это мускатный орех и, что важнее, мускатный цвет. Это деньги, на которых строят царства. В это придется вложится всем - но, продержись договор хоть одну навигацию, каждая медная монетка окупится тысячекратно.
       - Есть, - отвечает мэтр Эсташ, - отчего не быть? Все остальные, кроме этих - хорошие.
      
       4.
      
       Ровные линии предметов, ровное сухое тепло, не зависящее от капризов погоды, свет, который падает как удобно, а не как заблагорассудится светилу или слугам. Удобство - не каприз и не привилегия, удобство - это сбереженное время, нерассеявшееся внимание, неулетевшая мысль.
       Только вот сейчас оно очень мешает. Потому что каждым предметом на своем месте, каждой сначала рассчитанной, а потом обкатанной подробностью напоминает тебе: ты мог сделать все иначе. Ты умеешь. И у тебя было время. А ты пустил дело на самотек, хуже, ты приставил к нему первого подвернувшегося прохвоста, решив, что вреда не будет. И вот теперь изволь принимать последствия. Из которых труп прохвоста - самое невинное. Покойному дали исключительно простое распоряжение: завести дружбу с кем-нибудь из ромского посольства. Ничего более. Выделили на это средства. В веселом городе Орлеане легко и просто угодить чужакам, показав им, где можно повеселиться. Этого хватило бы. Вино развязывает языки, доверие позволяет направить болтливый язык в нужную сторону. Так не добудешь особых секретов, но это и не нужно. Пока, по крайней мере. Для начала - знакомство, остальное потом, если понадобится.
       Все так просто; все казалось таким простым.
       Де Митери, мелкий жулик сомнительного происхождения, умел напускать на себя солидный вид. Для чужаков вполне достаточно. То, что де Митери не слишком часто посещает приемную герцога Ангулемского, Клод считал очень удобным. Разумеется, прохвост представляется доверенным лицом - но лишнего себе не позволяет, в ближайшие помощники не набивается. Ему можно давать мелкие поручения, и этого довольно. В начале мая он сообщил, что дело сдвинулось, знакомства заведены. Неделю назад от него передали, что все складывается весьма удачно...
       Теперь прохвост мертв. Убит. Одним ударом.
       Когда в снятой им гостиничной комнате нашли труп, де Митери уже успел слегка подтухнуть, а с кем встречался жилец, прислуга не помнила. "Кто-то из ромеев, красавчик", вот и все, что удалось узнать. И то неизвестно, в общем, ромей ли то был, или после него де Митери встречался с кем-то еще. Городской страже неизвестно, конечно, пусть сомневаются. Но Клоду вполне очевидно, чьих рук дело. И не так уж трудно представить, в чем причина.
       Прохвост увидел повод отличиться, и полез глубже, чем ему велели. Выдал себя, показал, к чему именно питает интерес и какова подоплека дружбы с кем-то из свиты герцога Беневентского. Возможно, даже успел что-то узнать. Может быть, стоящее. Или то, что герцог Беневентский счел стоящим и ответил, однозначно и очень жестко: лицемерного дружка велел убрать. Обозначил границу: не суйся к моим людям ни с чем.
       Могло бы быть и хуже, могли бы перекупить... в Орлеане поступили бы именно так, но папский посланник действует, словно он у себя дома.
       Скорее всего - так.
       И никто не виноват, кроме тебя самого. Даже де Митери не виноват, он всего лишь действовал как глупая мелкая рыба. Но ты знал, что он - глупая мелкая рыба. И решил, что обойдется. Что пить с ромскими мальчишками можно послать и такого. Наглядный урок оказался хорош. Главное, случился очень вовремя. Если посол не ограничится уже сказанным, если он пожалуется королю - Людовик сочтет происшедшее нарушением их негласного договора. И будет, со своей стороны, прав. В кои-то веки, прав.
       А вот ты опять неправ. Увлекся. Рыдать смысла нет, если посол решит доложить об инциденте, он о нем доложит. А вот выяснить точно, что там произошло, необходимо. Де Митери - прилипала, но нет той мелочи, вокруг которой не кормилась бы своя мелочь. А, значит, с ним кто-то был. Кто-то мог что-то видеть и запомнить. Нужно это запомненное собрать и посмотреть, что получится. Послать надежных людей... на этот раз. И не строить догадок там, где можно опереться на факты.
       Хозяин кабинета гладит ручку кресла, не замечая этого.
       У де Митери, разумеется, были приятели и в городе, и в свите Клода. Если вычесть собутыльников, которых у покойника хватало, то останется пара человек, с которыми он сошелся поближе. Но один отправлен в Лютецию с поручением, а другой в Орлеане. Прохвосту нередко составлял компанию Шарль Мюлер, выходец из Дании, такой же скользкий тип, якобы жертва преследований за веру, а на самом деле - беглый двоеженец. Весельчак, гуляка и дуэлянт, это если с виду. Еще и мастер вскрывать чужие письма, чем, собственно, и ценен. У де Митери с ним были какие-то свои дела, слишком мелкие, чтобы это интересовало герцога Ангулемского, но о том, что дела есть, Клод знал.
       Знать все обо всех свитских и их окружении - не привычка, не необходимость даже: единственно возможный образ действия. Лучше трижды выслушать, кто с кем пьет, спит, что при этом говорит, чем упустить хоть одну мелочь. Люди должны ложиться в руку как рукоять меча, удобно и привычно, без раздумий.
       Но даже и тогда можно промахнуться. Особенно, если проявить небрежность.
       Вот с Мюлером следует побеседовать лично, хотя не исключено, что на этот раз с ним куском не поделились.
       Но в этом случае, он, скорее всего, во-первых, будет обижен на приятеля, а, во-вторых, сделает все, чтобы отвести от себя подозрения. Значит, будет говорить, и много. Лгать же, вопреки распространенному убеждению, такие люди не умеют. Любят, но совсем не умеют. В отличие от того же Людовика - или от Джеймса Хейлза. Не следи мои люди за его домом, я и знать бы не знал о том, что милейший дальний родственник связан с кем-то в Равенне. Нет. Это на другую полку и позже. Сейчас - Мюлер и де Митери.
       Мюлер нашелся к полудню. Приказ явиться прямиком к герцогу, кажется, счел добрым знаком. Правда, глаза бегают, едва заметно так, вроде бы обстановку разглядывает... но разглядеть ее у него возможность уже была, а за три года в кабинете ничего не изменилось. Наряжен, надушен, бодрится. Может быть, уже знает о смерти приятеля и надеется занять его место? Или попросту ждет поручения и возможности заработать?
       Все-таки дворянину, даже такому сомнительному, как Мюлер, бедность не пристала. От нее в голове заводится слишком много лишних мыслей. Как обзавестись состоянием, например. Или как выплатить долги всем, начиная со шляпника и заканчивая борделем. С другой стороны, личные затруднения очень удачно отвлекают многих от затруднений государственного свойства. Представим себе тысячи таких Мюлеров в политике... и получим даже не Альбу, а Арелат.
       - Расскажите мне все, что было у де Митери с людьми из посольства. - Своим не нужно объяснять, что все - это значит все, до капли. - Не упускайте ничего. Меня интересуют и случайные встречи, и слова, сказанные потом. Каждый шаг. Вы меня не утомите.
       Кивнул посетителю на кресло - стоя, быстро устанет, начнет частить и пренебрегать деталями. Пусть лучше злоупотребляет вниманием герцога. Через час велю подать ему вина, чтобы в глотке не пересохло.
       Датчанину к сорока, сколько точно - он сам не помнит, недурен собой: яркие карие глаза, роскошные усы, полные губы. Таких любят богатые вдовы из горожанок и купеческие жены. Кавалерийская выправка, чуть прихрамывает, любит рассказывать, что был ранен на войне. А иногда - что на дуэли с четырьмя противниками. Разумеется, всех убил. В Копенгагене. В Орлеане за ним таких подвигов не замечено, хотя пяток дуэлей и впрямь был.
       - Он познакомился с троими молодыми людьми из свиты господина герцога Беневентского. Во дворце. В первых числах мая это было, Ваша Светлость. Как бы случайно. Они изволили жаловаться, что город незнакомый, а на латыни или толедском почти никто не говорит, а из них только один хорошо знает аурелианский. Тут-то Жильбер... шевалье де Митери с ними и заговорил, он ромейское наречие хорошо знал, и толедский тоже, - "знал", отметил Клод. - Предложил развлечься. В первый день они прошлись по кабакам, не знаю, по каким именно... а, в университетский какой-то заглядывали, им хотелось посмотреть на университет. Закончили в заведении матушки Полле. Де Митери решил, что им оно все скучно, и придумал пригласить их в "Соколенка". Это я все с его слов знаю, а в "Соколенка" он позвал меня, и еще человек пять, по-моему, для компании. Имена вас интересуют, Ваша Светлость?
       - Да. Продолжайте. - Тут нет смысла напоминать, что с самого начала просил рассказывать все. Это просто собьет его, и какое-то время Мюлер будет думать не о деле, а о том, что мог разгневать герцога, о последствиях, о том, как вывернуться - и о прочих глупостях. Глупостях. А он уже сказал одну важную вещь, и очень плохую. Мало того, что "Соколенок" - это исключительно гнусное заведение, мало того, что на полуострове такие развлечения, к их чести, вне закона, так эту дорогостоящую дыру еще и вовсю используют для тайных встреч люди самого разного разбора. Очень удобно: никто не удивится, если то или иное значительное лицо пытается скрыть, что является клиентом "Соколенка" - ведь и правда есть чего стыдиться. За ширмой стыда можно спрятать почти все. И многие прячут. Можно представить себе, что подумал герцог Беневентский, узнав, что его свитских затащили в эту клоаку.
       - Де ла Рош, сьер де Вимон, сьер Бриньон, армориканец... еще двое... нет, не помню, Ваша Светлость, они быстро ушли, когда де Митери дал понять, что он за всю компанию платить не будет... Только за ужин и выпивку. А эти трое и я остались с тремя ромеями. Орсини, Бальони и Санта Кроче. Мы поужинали, беседовали. Им понравилось. Они потом даже вернулись, уже сами, де Митери их хозяевам представил, он говорил - сам он второй раз не был. Но это уже потом. И без меня тоже. Хотя я думал, что они меня пригласят, мы с Орсини неплохо поговорили. Де Митери меня попросил его развлекать, я и развлекал. Говорили о всякой ерунде. Они так... смущались немножко.
       Так... этих троих найти и тоже расспросить. А привел он в "Соколенка" Орсини, Бальони и Санта Кроче. Молодых людей из семей, враждебных Его Святейшеству... Его Величество будет прав не только со своей стороны. Он будет кругом прав по любому счету. Таким дуракам как я голова совершенно не нужна. Форму следует приводить в соответствие с содержимым.
       - О какой именно ерунде шла речь?
       - А, - усмехнулся Мюлер, - де Митери предложил их разыграть немножко, ну, так, чтоб безобидно, зато запомнилось.
       - Расскажите.
       - Они как все ромеи, магией интересуются. Ну де Митери и придумал, изобразить им магию. Понарошку. Но так чтобы слегка напугать, чтобы все будто всерьез.
       Я, кажется, опять поторопился в суждениях. Убить мог и не герцог. Убить могли и сами свитские, как только поняли, что происходит. И кажется, мне нужно сказать убийцам "спасибо", чем бы для меня ни закончилось дело.
       - Я желаю знать подробности.
       - У меня доля в доходах труппы актеров, - объяснил Мюлер. - Они кого угодно изобразят, хоть монастырь, хоть шабаш, хоть черную... магию. Но я когда Орсини сказал, что это можно посмотреть, только очень дорого, он, кажется, испугался. Я ему объяснял, что это все понарошку, на самом деле просто...ну какая там месса, и нет никакой чертовщины, просто забава такая. То ли я их сначала напугал, то ли потом все испортил, не знаю, - развел руками идиот. - Де Митери бранился, что теперь не заработаем.
       - А на чем вы должны были заработать?
       Какой любопытный оборот. Деньги де Митери уже получил. И совсем за другое. А Мюлеру он свои инструкции описал иначе. Не просто развлечь. Вовлечь. Он сказал Мюлеру именно это, потому что в противном случае Мюлер бежал бы от меня как от огня, а не разливался бы воробьем.
       - Да на представлении, Ваша Светлость. Как будто все настоящее, и поучаствовать - только по особой рекомендации, ну и очень дорого... нужно убедить серьезных людей в своих намерениях, понимаете? - усмехается плут. Потом усмешку приглушает, опасливо косится исподлобья. - Это же не грех, Ваша Светлость, просто... комедия. Шутка.
       - А где предполагалось устроить представление?
       - Да я и не придумал толком. Тут лигах в двадцати есть сгоревшая церковь...
       Что? Бывшая Святая Женевьева? Ну конечно же... ну как же иначе. Но вот это уже чистое совпадение, Мюлер - иностранец и просто не знает, как вышло, что церковь сгорела и почему ее никто не стал восстанавливать. Служили там. Двоих детей зарезали - да, видно, черт недоволен остался или святая убийства не потерпела. Церковь сама собой занялась и пошли они все из пламени временного в пламя вечное.
       - Спасибо, вы меня позабавили. Что было дальше?
       - Да ничего не было. Ромеи ко мне не обращались, де Митери говорил, им за "Соколенка" от их герцога влетело. Ну, я за ними тоже ходить не стал. Получилось бы, что я их уговариваю. А так оно не делается. Да и вообще глупая это была затея, - подумав, добавил Мюлер, пожал плечами: не его же глупость, а покойного дружка, можно и высказать свое мнение. Ну, теперь, когда все кончилось.
       Вы неправы, сударь, глупость сделал я. То что сделали и хотели сделать вы, называется иначе.
       - Что вы знаете о том, что произошло позавчера?
       - Ну-уу... что де Митери зарезали, - пожимает плечами Мюлер. Ни малейшей печали по сему поводу он не испытывает. - За долги, наверное.
       - Почему вы так решили?
       - А ему уж с марта грозились, он в карты много проигрался. Он обещал, обещал, да все не платил. Вот поэтому он на меня и бранился, что я дело провалил. Наверное, хотел хоть часть отдать.
       - Кому?
       - Не знаю. То есть, проигрался он господину Хейлзу. А кому тот его долг продал, не знаю.
       Ну вот и сошлось. Долг местным темным дельцам не заставил бы де Митери рисковать моим гневом. Хейлз - другое дело. Вот зачем "Соколенок" и зачем черная магия. Де Митери в этом деле служил вовсе не мне. Он пытался мне навредить. Вызвать скандал, так или иначе, поссорить меня с королем. Кузена Джеймса нетрудно понять. Я могу подождать год-полтора, а он не может. На его месте, будем честны, я делал бы то же самое. И под топор подставил бы кого угодно. А человека, который полагает, что моей стране будет полезно небольшое кровопускание - с особым удовольствием, вне зависимости от того, согласен я с ним по существу или нет. Впрочем, Хейлзу в этом деле тоже не повезло. Де Митери оказался неподходящим материалом и вместо небольшого фейерверка в нужном месте получилось черт его знает что. Встретились под землей три саперных тоннеля и все три обвалились. А фитили уже зажжены и чья мина взорвется, неизвестно. Если мне после всего этого придется еще и спасать Хейлза от его собственного заряда, получится особенно смешно.
       Колокольчик под рукой. Это удобно. И решение тоже удобно, хотя и неприятно.
       - Проводите шевалье Мюлера в замок Божанси.
       Двоим вошедшим ничего не нужно объяснять, а Мюлер потерял дар речи. Своего счастья - того, что он пока нужен живым - бедняга оценить не может.
       А Божанси достаточно далеко. И достаточно близко. Восемь лье.
       Мюлера увели, все обошлось без малейшего шума. Клод вызвал слугу, кивнул на пустой бокал.
       Взял его, пропустив ножку между пальцев. Уставился через резной хрусталь, через темную, то ли кровь, то ли поздняя вишня, жидкость на свечу. Огонь не пробивается через тройную преграду, расплывается по стенке бокала заревом. Багряная сердцевина, золотой ореол... терпкое вино, с чуть горьковатым послевкусием. Терпкость не дубовой бочки, как должно быть - нет, привкус гари. Так и кажется, что слегка встряхни бокал - и по дну закружатся черные хлопья сажи.
       Сгоревшая церковь... это было в Орлеане и без него. Та церковь, что имела касательство к нему самому, не сгорела.
       Дурацкий в тот день получился совет... Людовик VII, тогда еще живехонький, хотел продолжать кампанию на полуострове, и они с де ла Валле в лепешку разбились, пытаясь объяснить королю, что этого просто нельзя делать, что Арелат не смирится с потерей своей старой столицы и удара с севера следует ждать если не в этом году, то через год... а местное население его поддержит, там каждый второй - еретик, а каждый первый из оставшихся - еретиков покрывает. Как в том же Сен-Роше или в Фурке, где священники исправно докладывают, что на исповедь ходят все взрослые поголовно - а на деле половина жителей знать не знает, как выглядит облатка...
       И тут король вдруг оживился... Фурк? Это же почти пригород Арля? Но со своими стенами? Там людей меньше тысячи? А еретиков сколько? От половины до двух третей... кто ж их точно считал? Ну прекрасно, прекрасно. Когда мы пойдем на юг, там будет совсем тихо. Возьмите людей, генерал, поезжайте туда - и по городской стене. Да, сжечь. И никого не выпускать. И огласить. Я не думаю, что через две недели вам потребуется наведаться в Сен-Рош...
       Клод тогда потерял дар речи. На мгновение. До того король берег города. Города, даже полуеретические, приносили деньги, много. Но видно, очень уж сильно хотелось на полуостров... тамошние города еще жирнее. Клод подумал об этом - и только тогда понял, что приказ-то отдали ему.
       - Там церковь в городской черте, - сказал он. Его Величество был набожен. Это могло его отрезвить.
       Она все равно осквернена, махнул рукой король. Нет уж, сожгите все, пусть эти негодяи поймут, что шутки кончились.
       Шутки и правда кончились. За столом - лица как пятна. Белые, желтые, зеленые. У принца Луи губы синим обвело. Не ждали. Зря не ждали, зря он сам не ждал, к тому шло.
       - Нет уж, Ваше Величество, - копируя интонацию короля, сказал Клод, и встал. - Готовьте свое жаркое сами.
       Не пускают с оружием на королевский совет. Это Людовик не зря придумал. Это как раз для таких случаев. Очень хочется рявкнуть в голос, но не получается, разучился он кричать за эти пятнадцать лет. Кажется, напрочь.
       - Господь свидетель, ты мне больше не господин, старый тухлый стервятник.
       Дверь дубовая и вообще-то, наверное, тяжелая. Сейчас он этого не чувствует. Открывается легко. Он никогда раньше не делал этого сам - это работа для слуг. Но такой уж сегодня день - он и через слово свое раньше не переступал. Не приходилось. Створки летят назад, схлопываются с грохотом, дрожит стена, что-то падает там, за спиной, в зале, два алебардиста провожают его белым взглядом.
       До приемной, где ждет свита - сто шагов. Бежать нельзя, стража устроена примерно как борзые собаки... бегущий человек - это дичь. А спокойно идущий, может быть, и нет. Его Величество что-то подрастерялся. Видимо, тоже удивился. Ведь какой простой и естественный приказ... и так странно все вышло. Хорошо бы он еще минуту другую воздух глотал от негодования. Тогда можно успеть дойти до конца анфилады. Самая приятная часть дворца, высокие окна, цветной, словно литой, свет, рыжие плиты пола... Семьдесят шагов... Взять все равно не возьмут. Но за той дальней дверью - возможность пробиться. Небольшая, очень небольшая. Но все-таки. Клод уже давно не входил во дворец, не оставив соответствующих распоряжений, внятных и подробных. И проверял, как они исполняются. Без него у мятежа шансы невелики. Но они есть. А если удастся уйти - будет весело. Впрочем, весело будет в любом случае.
       Все видно, каждую щель между плитами, каждую деталь витража, каждую завитушку на обивке. Сорок шагов. Так хорошо не было даже в бою. Потому что воевал всегда не только за себя, но и за этот мешок, там, за спиной. Это портило даже самое хорошее дело. Самые лучшие, самые звонкие вещи были отравлены заранее. Не сейчас.
       За спиной шаги - тяжеловатые, уверенные, слишком быстрые. Дверь впереди. Пять шагов. Дворцовый служитель беззвучно кланяется, так же беззвучно плывет створка. Топот совсем близко. Почти бежит...
       Я не побегу.
       Клод повернулся от двери.
       - Господин коннетабль, я не дам себя арестовать.
       Господин коннетабль, черт бы тебя побрал. Ты же меня слышишь. Я тебя понимал - до сегодняшнего дня. У тебя - принц, у тебя страна. Я сам знаю, мятеж - это, может быть, десятки таких городков. Но ты же видишь, то, чего от нас сегодня потребовали, нельзя отдать. Даже ради мира, нельзя. И не купишь этим мира. Будет только хуже. Решай, кто ты, де ла Валле. Решай сейчас. Вдвоем мы можем взять страну почти без крови.
       Давай! Пожалеешь же потом.
       Коннетабль вздыхает.
       - Какой там арест... Там Иисус упал. Тот, что над креслом. Он же золотой. Господь, в общем, засвидетельствовал. Его Величество Карл Шестой просит своего верного маршала и кузена герцога Ангулемского вернуться в зал совета.
       И кажется, что в галерее погас свет...
       Тогда Клод знал, что прав... нет, неправ - но лишь в одном: нужно было хлопнуть дверью раньше. Намного раньше. Господь не попустил случиться очередной мерзости, но кто же знал, что чаша Его терпения полна по самый край, еще капля - и расплещется? Клод на это и не уповал, просто так совпало: две чаши терпения, его собственная и Господа, переполнились одновременно. А окажись Бог хоть на малую толику терпеливее, герцог Ангулемский дрался бы просто потому, что иначе нельзя. И знал бы, что прав. Хотя бы в этом.
       Сейчас ошибся он. Ошибся с одним человеком, с другим, с третьим. Невольно, но нарушил соглашение с королем. Неважно, кто что делал, в чем виноват де Митери, в чем - дражайший каледонский родственник. Это его люди, даже Джеймс, значит - его вина и его нарушение слова. Значит, будь что будет.
       И анфилады нет, только родовой особняк, где от стены до стены по прямой сто шагов никак не получится, только узкий кабинет, десять шагов от двери до окна... сам не заметил, как, задумавшись, принялся вымерять его в длину. Нет. Потому что не получится как тогда - не идешь, летишь над полом, едва касаясь, и дышишь полной грудью, и цветной свет - пьяней вина, разливается по крови, и знаешь: ты все правильно сделал. Ты. Все. Пра-виль-но. Сде-лал. Семь шагов.
       А сейчас - не так.
       Значит, все будет по правилам. Жалко, конечно, что тогда... но внутренняя война - это слишком много крови, а сейчас и вовсе не стоит того. А дел сегодня, между прочим, непочатый край, и все они из-за этой истории лежат несделанными.
       Через полчаса герцог Ангулемский... нет, не забыл, кто такой де Митери, но вспомнил бы о нем с трудом и не сразу. Решение принято, все, что нужно, сделано или будет сделано, а остальное - не его забота.
      
       5.
       "Существует две разновидности волшебства. Одну вовсе несправедливо будет называть магией, ибо творящий ее ничего не совершает сам, но лишь отдается на волю силы, предаваясь ей целиком и оказывая ей почести, в надежде получить желаемое. Мы сравнили бы этот способ с идолопоклонством, если бы это сравнение не было оскорбительным для благородных язычников - египтян, греков и римлян, которые знали о существовании этих сил, но считали преступлением поклоняться им. В наши дни эта разновидность справедливо преследуется всеми религиями и правителями, ибо способы, применяемые колдунами, дабы привлечь на свою сторону Отца Лжи, противны Богу, а последствия колдовства - опасны для людей.
       Вторая же разновидность тоже не может по справедливости носить имя магии, ибо основана на изучении сил природы и существующих между ними симпатий. Овладение ею требует не жертв и поклонения, но кропотливого исследования и неустанной готовности проникать разумом в самое существо чудесного творения Господня. Часто, постигнутые таким образом тайны могут быть без опаски переданы людям. Тогда они делаются предметом обихода - в древности математики считались магами и волшебниками, а ныне мы учим счету детей в школах и находим путь по звездам при помощи счисления.
       То, что некоторые явления имеют для нас вид чуда, не должно нас смущать. Попробуйте представить себе человеческую деятельность с точки зрения косяка рыб - и она справедливо покажется вам сверхъестественной и убийственно-зловещей. А между тем, многие рыбы имеют представление о существовании суши, а некоторые из них, как угри, даже могут жить на ней достаточно длительное время. Мы же, в отличие от них, физически не способны проникнуть в сферы и среды, где действуют силы, и, соответственно, вынуждены судить о них лишь умозрительно. Но как рыбак не становится безличным и непредсказуемым злом только потому, что рыба, не обладая разумом, не способна опознать его, определить потребности, отделить рыбака от орудий его труда - и избежать опасности, так и силы природы и иноприродные нам существа не следуют предписаниям нашего суеверия."
       Мысли не спрашивают позволения, они просто приходят и просятся на бумагу. Плохо, когда приходят в дороге. Писать в карете неудобно, почерк у Бартоломео и без того не из лучших, а средств нанять секретаря и повсюду возить с собой - нет. А покидать пределы Ромы приходится не так уж и редко. Пять, шесть раз в год Бартоломео да Сиена хотят видеть в других областях края. Большинству отказать нельзя. Некоторым - не хочется.
       Иногда мысли застают его там, где есть возможность их записать немедленно. На чистую бумагу, благодарение щедрости хозяина дома, хорошим сноровистым пером, отличными вязкими чернилами. Пока чернила сохнут, обретая благородный изумрудный отлив, Бартоломео думает о том, какими путями приходят мысли.
       Некоторые - из неведомых далей, из высших сфер. Может быть, они представляют из себя сырые идеи, семя, ищущее чрева, где сможет вызреть и родиться на свет. Как зерна идей выбирают почву, почему они снисходят на того или иного человека - неизвестно, но едва ли непостижимо. Разум, дай ему время, способен постичь все, от глубин до высей, от недр до звезд небесных. Конечно, не всякий разум...
       Другие мысли рождаются из вполне понятных вещей: разговоров, споров, вопросов. Что-то, понятое в беседе, обретает плоть и кровь, когда берешь в руки перо. Нынешняя мысль из таких. Бартоломео мог бы сказать то, что записал несколько минут назад, любезному владельцу загородной усадьбы, гостеприимному хозяину, синьору Варано. Он не скажет. Точнее уж, скажет - иначе и немножко другое, то, что хозяин, если постарается, сможет услышать. Не выслушать, как выслушал бы записанное. Услышать.
       Если бы люди почаще пытались слышать, с ними было бы гораздо интереснее. Если бы ромский юноша, встреченный синьором Бартоломео перед отъездом, действительно понял, что ему говорят... а ведь он просил совета по важному делу. Просил, но едва ли слышал ответ Бартоломео-сиенца. Что ж, каждый человек сам владелец своей судьбы.
       Здесь красивая местность, думает гость. Ветки заглядывают в распахнутое окно, наполовину загораживают полуденный умбрийский пейзаж. За ветками - нарезанные квадратами полей холмы, похожие на разложенные по наклонному столу книги в обложках из свиной кожи. Названий не разобрать, они написаны зеленым, рыжим, черным: кусты, ограды, канавы. Длинные скрученные ленты дорог-закладок лежат поверх обложек. Блестят на солнце серебряные угольники и средники крошечных прудов для орошения...
       Здесь, в Умбрии, во владениях тирана Камерино, синьора Джулио Чезаре Варано, Бартоломео не в первый раз и не в пятый. Хозяин любезен и щедр, всегда присылает за сиенцем отличный экипаж и дельных слуг, дарит дорогие книги, заботится, чтобы у гостя всегда было в избытке лучшей бумаги и перьев. Хочет, чтобы его считали покровителем Бартоломео Петруччи. Приходится раз за разом отказываться от этой чести: синьор Варано не в ладах с Папой Александром VI, а Папа хоть и не мстителен, едва ли благосклонно отнесется к подобному. Это внешняя причина, причина, которую услышат и поймут. Есть вторая - Бартоломео Петруччи не нужны покровители. Не для того он покинул дом, чтобы служить кому-нибудь, кроме своей воли и разумения.
       Шаги за дверью - тяжелые, шаркающие. Синьор Варано скоро разменяет восьмой десяток, хотя по виду ему едва ли дашь больше шестидесяти, а его младшему сыну Пьетро еще не исполнилось двенадцати. Но походка выдает. Глаза легче обмануть, чем слух. Опытное ухо по звуку шагов может понять о человеке очень многое - о его желаниях, надеждах, страхах и тревогах. Но сейчас это не нужно. Все, что синьор Варано захочет сказать, он скажет сам. И даже не один раз...
      
       Джулио Чезаре открывает дверь - в усадьбе мало слуг, и никто не забегает вперед хозяина, чтобы толкнуть одну-единственную не слишком тяжелую доску. Джулио Чезаре делает несколько шагов вперед, жестом останавливает гостя, поднимающегося навстречу. Замирает, пока тот слегка опускает плечи в вежливом полупоклоне. Любезно кивает в ответ. Садится на стоящий посреди комнаты простой стул. Стул не скрипит, не стонет рассерженно. Значит, удалось сесть достаточно легко. Это хорошо.
       Гость опускается на свое место за широким письменным столом, отодвигает в сторону исписанный лист. Синьор Бартоломео не суетлив, не раболепен. Каждое движение исполнено спокойного достоинства. Руки движутся размеренно, а лицо - лицо аскета, не знающего других удовольствий, кроме постижения мира силой мысли, - совсем невыразительно. Оно почти всегда такое - сухие черты, без возраста, без характерных следов, которые оставляют время и натура. Ни складок у глаз, выдающих любовь к смеху, ни засечек возле рта, признаков гневливого нрава. Только на высоком лбу - три поперечные морщины. Когда Бартоломео-сиенцу интересно, он невольно приподнимает брови. Судя по морщинам, интересно ему бывает довольно часто.
       У возраста есть и преимущества - опыт. Прожив пять десятков лет, начинаешь читать людей как книги. Именно как книги - содержание ведь тоже редко можно оценить по обложке, а понимание не всегда приходит сразу. Но чем больше читаешь, тем легче это делать. Когда-то, увидев эти три морщины, он подумал "Возможно, это тот, кто мне нужен."
       С момента первого знакомства прошло уж лет семь. С тех пор Джулио Чезаре стало тяжело ходить после пробуждения, а боли в спине сделались постоянными, а вот синьор Петруччи ничуть не изменился. То же темное платье из хорошей ткани - бедность бедностью, а от привычек молодости избавиться нелегко; того, кто воспитан в изрядном достатке, до самой смерти узнаешь по манерам. Те же скупые жесты. Те же непроницаемые темно-серые глаза с неизменным холодным любопытством.
       Это плохо - его нельзя приобрести совсем, в свое пользование. Джулио Чезаре пробовал и не оставил попыток, но он давно уже не надеется на успех. Это хорошо - сиенца не купит никто другой, а задача ему интересна и он от нее никуда не уйдет.
       - С момента нашей прошлой встречи, - синьор Варано начинает с дела, остальное потом, позже, - я не добился значительных успехов. По правде сказать, я и незначительных не добился. Хотя испробовал, пожалуй, все, кроме крайних средств. Изучаемый мой по-прежнему более походит на двуногое растение, нежели на человека, и ни малейших признаков изменения в нем не наблюдается.
       - Неприятно. - По лицу сиенца этого не скажешь, - Но, в общем и целом, этого следовало ожидать. Если бы процесс был простым, древние додумались бы до него тысячелетия назад. Мы, конечно, делаем стекло не в пример лучше, чем они... но это просто значит, что хорошие зеркала стали доступней и дешевле. А изготовить одно зеркало нужного качества могли и в Египте, и в Индии.
       - Мы использовали не только зеркала. Чтение книг, пение, мы даже провели ритуал с его участием. Никакого ответа. Возможно, изначальная идея была нехороша. Возможно, существо, столь лишенное волевого начала, желаний и душевных движений, не может быть замеченным само по себе. Я пришел к выводу, что необходимо воспользоваться обычными средствами. Возможно, сочетание призыва и той пустоты, что составляет суть изучаемого, приведет к желаемому следствию. А будет ли опыт удачным, определить просто: мы увидим разум там, где его раньше не было.
       Бартоломео Петруччи сложил ладони вместе и уставился на них, будто хотел сравнить - совпадают ли они по форме. Потом поднял голову...
       - Синьор Варано, так вы ничего не добьетесь... разве что причините много лишней боли и без того несчастному живому существу, которое, кстати, и страдать-то толком не может, потому что для страдания требуется тот самый разум, которого у нашего подопытного нет. И вы все время совершаете одну и ту же ошибку. Вам кажется, что в этом деле дурные поступки заведомо принесут плод, поскольку вы предполагаете, что мы имеем дело с нечистым. Но это в корне неверно. То, что мы пытаемся привязать к нашему миру - не дьявол. С той поры как Адам и Ева нарушили волю Творца, дьяволу нет нужды стучаться к нам извне через стекло. Он толкает вас и меня на грех изнутри - вот как сейчас. Он уже в нас, уже здесь. Весь этот мир пал вместе с нами, его царями - и потому доступен ему целиком. А там в зеркале - сила, стихия, могучий дух, которым некогда по ошибке поклонялись как богам... я даже не знаю, разумна ли она в том же смысле, в каком разумен человек или же обладает только рассудком животного, но наделенным большей проницательностью и силой. И приходит она к нам как животное, потому что жаждет. Она не зла и не добра - страдания и прочее, кажется, служат ей пищей... но вы пробовали делиться с зеркалом не чужой, а своей болью? Нет? Попробуйте как-нибудь разок. В ответ эта сила делится своим теплом... это замечательное ощущение. Я поставил несколько опытов и бросил, потому что понял, что мне становится неуютно без этого чувства разделенной жизни. Но, согласитесь, где вы слышали о благодарном дьяволе? О бесе, который дарит дружбу за дружбу?
       Джулио Чезаре поднимается со своего стула, идет к распахнутому окну, долго смотрит через ветви. Вишня уже отцвела, еще зеленые завязи плодов глянцево блестят на солнце. Вишни будет много. Похоже на то, что год выдастся урожайным. Дорога, ведущая от усадьбы вниз, петляет по холмам. Солнце в зените, крестьяне разошлись с полей отдыхать. Тихо, очень тихо, не слышно ни голосов, ни блеяния коз, ни ржания лошадей. Поместье заснуло как ящерица на камне, впитывая всей шкурой солнечное тепло.
       Синьор Варано протянул руку и сломал ветку, мешавшую присмотреться к дальней гряде холмов.
       - Синьор Петруччи, - не оборачиваясь, заговорил он. - Вы знаете, что я не ищу сделки с дьяволом, и знаете, почему. Вы можете себе позволить исследовать природу этого загадочного существа, и, как мне кажется, вы достигли в этом куда больших успехов, чем все другие. Но вы ученый, а я всего лишь питаюсь крохами с пира подобных вам мыслителей. И мне этих крох недостаточно! - поворачивается спиной к окну Джулио Чезаре. - Понимаете ли вы это?!
       - Да, я понимаю, синьор Варано, - кивает сиенец. - Это моя работа: понимать. Но и вы поймите, неправильно сделанное все равно не даст нужного вам результата. Вы потеряете время. У меня есть другое предложение: что если попробовать приманить гостя на обычного человека, наделенного разумом, а потом, в последний или предпоследний момент заменить его на подопытного?
       - Но как мы добьемся связи между этими двумя? Несомненной связи, по которой можно будет пройти... или попросту перепутать?
       - Кровное братство, насколько мне известно, опознают и с той стороны. Я никогда не пробовал этим воспользоваться сам, но описанных достоверных примеров существует достаточно. Для вящей надежности, можно задействовать в обряде обоих, приманку и подопытного, последнего совсем немного, а потом приманку убрать.
       Джулио Чезаре возвращается на свой стул, расправляет полы кафтана, проводит ладонью по ряду пуговиц. Предложенное весьма ново и интересно. Кому сделать - найдется. По приказу синьора Варано любой из доверенных лиц согласится и побрататься с бессмысленным кретином, и претерпеть испытание болью. Хотя, возможно, тут стоит не выходить за круг семьи. Есть сыновья, которые исполнят любую волю отца. А лишние люди в этом деле не нужны, даже если они знают, что награда за верность будет щедрой, а наказание за непослушание - жестоким. Сыновья, даже младший, не только понимают, что отцовская воля непререкаема, но еще и представляют себе, какие выгоды им сулит успех.
       Слишком поздно Джулио Чезаре понял, что не будет жить вечно. Слишком поздно спохватился и начал то, что следовало бы начать еще лет двадцать назад.
       Изучаемый был птицей редкой. Обычно деревенские дурачки все же обладали каким-то разумом и уж точно волей. Те, кто был совсем пуст внутри, не доживали до мало-мальски зрелого возраста. Но если есть деньги и время, найти можно все. Например, единственного сына недавно умершей зажиточной вдовы, которого двоюродные братья, следующие кандидаты на наследство, вполне охотно отдали "лечить"... Здоровое, сильное молодое тело - и никаких следов человеческой души или ума, пусть даже и нездравого. Пустой дом. Казалось бы идеальный сосуд для бестелесного духа, который настолько жаден до человеческих чувств, что платит за них чудесами - вот тебе тело без хозяина, возьми, войди и чувствуй, сколько угодно - но нет, не летит птица в силок, не идет мышь в мышеловку.
       - Это очень хорошая мысль, синьор Петруччи. Даже если мы не преуспеем, я награжу вас за выдумку. Если же мы достигнем успеха, у вас не будет ни малейшего повода дурно думать о моей щедрости.
       - Об одной услуге я хотел бы попросить вас прямо сейчас.
       Джулио Чезаре знает сиенца слишком давно, чтобы не догадаться хотя бы отчасти, чего тот может желать.
       - Вы хотите наблюдать за опытом?
       - Я хотел бы в нем участвовать.
       - Но, помилуйте, для чего это вам? - изумляется синьор Варано. - Вы ведь уже, по вашим же словам, испытывали нечто подобное...
       - Я заинтересован в результате иначе, чем вы, но не меньше. У ваших сыновей, синьор Варано, нет нужного опыта. Они никогда не испытывали этого на себе и не будут знать, когда отойти в сторону. А мы с вами не сможем с достаточной точностью определить момент извне. Мы рискуем провалить попытку... и потерять приманку.
       - Иногда, - Варано задумчиво проводит рукой по расшитому золотом и жемчугом оплечью кафтана, - иногда мне кажется, что желание знать - самая главная движущая сила в человеке. Она способна завести куда дальше, чем желание властвовать или продлить срок своего бытия в этом мире. К счастью, эта страсть просыпается не так уж часто и лишь в немногих. К счастью, дорогой мой синьор Петруччи, я не оговорился. Будь в мире множество людей, подобных вам, он был бы прекрасен... но и ужасен.
       - Он не был бы ужасен, - качает головой синьор Петруччи. - Если бы нас было даже не много, а просто чуть больше, мы могли бы работать вместе и не опасаться, что знания будут потеряны, а работа останется незаконченной. То, что вас пугает, синьор Варано, наверное, ушло бы или сильно смягчилось... не было бы нужды втискивать в одну жизнь все, что можно.
       - Когда?
       Сиенец посмотрел в окно на белое полуденное небо.
       - Завтра, синьор Варано. Сегодня я посмотрю на вашего подопытного и еще подумаю, а завтра мы начнем. У меня не так много времени, а с первого раза может и не получиться.
      
       Все в Чивитта Кастеллана днесь пьяны, а также пьяны,
       И дорога напилась - вся с собой пересеклась.
       Сорок раз.
       Выйдешь поглядеть на мир, а вокруг опять трактир.
       Чтобы выровнять дорогу, нужно выпить очень много...
       Голос у поющего несильный, но чистый, уверенный и очень заразительно веселый, а еще совершенно трезвый. И знакомый. Папский секретарь морщится - он людей запоминает хорошо, в том числе и по голосам, но вот кто из его почтенных знакомых мог бы распевать такое под окнами трактира, явно сочиняя строчки на ходу... не вспомнишь. Разве что сам Его Святейшество, но это точно не он.
       Тут загадка разрешилась сама собой, потому что сначала распахнулась внешняя дверь и песенка либо прервалась, либо потонула в шуме общей залы, потом очень быстро простучали шаги, дверь распахнулась, впуская клуб теплого воздуха и осколки сорока громких разговоров, а следом за паром и словами на чистую половину, слегка прихрамывая вошел Бартоломео Петруччи, ученый муж из Сиены.
       - Доброго вам дня, мессер Бурхард! - провозгласил гость, повел рукой в сторону накрытого стола, и добавил: - А также наиприятнейшего аппетита!
       - И вам доброго дня, синьор Петруччи - впрочем, если я могу верить своим ушам, он у вас и вправду добрый. Не соблаговолите ли разделить мою трапезу?
       - С превеликим удовольствием и почту за честь! - Петруччи уселся напротив, дождался, пока подойдет служанка, попросил обед посытнее и вина побольше, и только после того, широко улыбнувшись, сообщил, что день он почитает скорее уж отвратным, впрочем, по сравнению с прошедшим - и впрямь добрым, поскольку вчерашний был попросту преотвратнейшим.
       Бурхард с интересом следил за сотрапезником. До сих пор ему казалось, что сиенец в обращении суховат, и уж никак не похож на весельчака, однако, надо понимать, лишь воздух Ромы делал его таковым, а стоило покинуть пределы города, как все решительно изменилось.
       - Простите, я заметил, что вы неловко двигаетесь и бережете ногу. Вы упали? Или карета перевернулась? Здешние дороги ведь и вправду кружат как пьяные, да и колдобин достаточно - мы этим утром не опрокинулись только потому что застряли...
       - Сочувствую, мессер Бурхард. Нет, к сожалению, причина моей хромоты не столь проста и разумна - можно сказать, что я споткнулся о собственное любопытство.
       - Любопытство? - удивляется секретарь. И уже произнеся вопрос вслух, думает, а не стоило ли счесть слова собеседника намеком и укоротить язык собственной привычке выспрашивать и выяснять.
       - И упрямство. Про него тоже забывать нельзя. - Синьор Петруччи улыбается. - Я с коллегами ставил опыт... умному человеку с первого раза стало бы ясно, что ничего не получится. Я заподозрил со второго, но решил перепроверить. А в чем мы ошиблись, понял вот только что... когда все, что могло взорваться, уже сутки как взорвалось.
       - Тогда и пострадали?
       - Да, но это, как раз, оказалось большой удачей. Человек, оплативший нашу затею, был недоволен результатом, но ни сердиться на меня, ни отказаться от дела по справедливости не мог.
       Надо понимать, сиенец ставил опыты со взрывчатыми веществами. Что ж, весьма полезное по нынешним временам дело, думает папский секретарь. Скоро начнется большая война, в сущности, она уже началась, а что пушки пока молчат - так это затишье перед бурей. Того, кто преуспеет в создании улучшенного пороха, Его Святейшество щедро вознаградит. А у ученых людей всегда весьма разнообразные интересы, ведь лишь ремесленник, скудный умом и образованием, замыкается на одном деле, ограничивая свой разум повторением того, что заповедано предками, или внося крохотные усовершенствования. Настоящий ученый посвящает себя всему, что есть сущего в материальном мире, но и этим не ограничивается...
       - Надеюсь, ваши следующие опыты окажутся более удачными.
       - Спасибо, мессер Бурхард, я тоже на это очень надеюсь, - фыркает Петруччи.
       Видно, и в самом деле отыскал ошибку. А может быть, и из ошибки получилось что-то полезное, так тоже бывает и не только с учеными, но и с дипломатами. Выразишься не вполне точно или просто не ко времени, и ударит взрыв. Зато потом, если жив останешься, будешь знать вещи, о существовании которых и не подозревал.
       - А вас какие труды увели столь далеко от благословенного Города? - Сиенец любезен и умеет вести застольную беседу, не только рассказывая о себе, но и интересуясь делами сотрапезника.
       - Я ездил в Нарни по поручению Его Святейшества... Я не знаю, сколько вы отсутствовали в Роме, но племянница Его Святейшества, младшая дочь его брата, Джеронима, выходит замуж за Фабио Орсини.
       - Отсутствовал я около недели, и о том, что этот брак возможен, даже слышал. Теперь, надо понимать, все решено?
       - Да, все решено и не только обговорено, но даже подписано. Стороны сошлись на всех подробностях и все будет, поверьте мне, сделано правильно и без заминок.
       - Достойный церемониал, детальное соблюдение обычаев и исполнение обрядов - лучший залог успешного начала жизни для молодой семьи. А если за дело беретесь вы, мессер Бурхард, то нет ни одной причины в этом сомневаться.
       - Должный церемониал, сеньор Петруччи, не обеспечит браку счастья, - в ином случае, Бурхард стал бы искать в словах собеседника иронию, но сиенец, как это свойственно самым умным из ученых людей, редко позволял себе смеяться над окружающими, даже когда они не могли сделать ему зла. - но оградит всех от кривотолков и обвинений в недобрых замыслах. Что в данном случае особенно важно.
       - Очередное родство между семействами Орсини и Корво... - улыбается со вздохом собеседник. - Надеюсь, на этот раз планы Его Святейшества сбудутся, хотя я не стал бы на это рассчитывать. Когда отцы семейств ссорятся, распадаются союзы между младшими членами. Это довольно жестоко, но это так. Впрочем, я не считаю, что два этих достойных рода вообще годятся друг другу в союзники, как ни сшивай их узами очередного брака.
       - Почему вы так полагаете? - Папский секретарь и сам разделял это мнение. Даже кошки и собаки могут ужиться вместе, но вот Корво с Орсини на одно поле лучше не выпускать даже в гербе - они и там найдут случай и повод самим передраться и все вокруг разнести.
       Как заклятье какое-то на стране - в каждом городе враждуют семейства... Вот синьор Бартоломео ученый человек, тихий, дома не живет, ни в чем не участвует, а и его за последние десять лет трижды зарезать пытались. Потому что он - Петруччи, и кровным врагам его дома безразличны его занятия.
       - Союз медведя и ворона, понимаете ли, удивительно похож на басню о дружбе лисы и журавля. Там, как помните, попытки угостить друг друга наилучшим образом привели только к ссоре. А если уж двум столь разным существам от природы начертан несовместимый образ жизни, то, право слово, вражда и то более полезна, чем попытки ужиться под одной крышей.
       - Но чем же может быть полезна вражда?
       - Тем, что открытым врагам тяжело случайно оказаться рядом друг с другом в неудачное время. А вот с людьми, формально принадлежащими к одному семейству, мессер Бурхард, это происходит постоянно.
       - Вы совершенно правы, - кивает папский секретарь. - Дом, разделенный в основе своей, обречен.
       - Во всяком случае, обречен на ссоры.
       - Это я, разумеется, и имел в виду. Пока же можно поздравить детей Его Святейшества с новыми родственниками и уповать на лучшее. Может быть, Господь будет милостив к бракам, заключенным в этом году, а если не Он, так небесные светила...
       - Небесные светила не бывают милостивы. Они - механизм, не обладающий волей. Уповать же на Господа уместно всегда. Кстати... нам это милосердие тоже потребуется. Я уверяю вас, эта дорога не протрезвеет до самого Формелло.
       - Не согласитесь ли вы, синьор Петруччи, составить мне компанию в пути? Карета не так уж плоха, лошади сильны и кучер вполне толковый, а мы могли бы скрасить дорожные неприятности беседой...
       - Я предложил бы вам быть моим гостем, но наверное, вам удобнее в вашем собственном экипаже. Я с удовольствием приму ваше предложение, мессер Бурхард.
       По правде говоря, папский секретарь весьма торопился в Рому, и когда спутник сказал, что вполне готов ехать всю ночь, не останавливаясь на очередном постоялом дворе, необычайно обрадовался. Поспать, коли захочется, можно и в экипаже, благо, он весьма просторен. А это лишние восемь-десять часов пути, а не задержки. Дел, связанных со свадьбой, невпроворот, и нужно успеть обогнать жениха и его родичей, которые скоро пустятся в дорогу. На этот раз семейство Орсини торопится с бракосочетанием, стремится закрепить лишь недавно налаженные связи с семейством Корво. Старший сын Джанпаоло Орсини отправлен с посольством в Орлеан, его брат женится на племяннице Папы. Все должно пройти безупречно, иначе на Бурхарда обидятся оба рода, а это весьма неприятно и грозит печальными последствиями.
       Но сейчас секретарь почти забыл о грядущих хлопотах. Дорога пьяна непотребно, а сам он пьян умеренно: горячее вино, нагретое на жаровне, установленной в карете - очень хорошая вещь, если пить его немного и медленно. Да и попутчик не из тех, в чьем обществе позволишь себе лишнее, а сам Бурхард не привык к излишествам, скорее уж, наоборот.
       В окошки кареты смотрит вечер, звезды на небе - крупные и яркие, подслащенное вино с корицей и медом приятно ласкает язык, а напротив - приятный собеседник, с которым всегда есть что обсудить.
       - Как поживают ваши записи, мессер Бурхард?
       - Вы знаете, что я веду дневник? Прекрасно поживают, я довел черновик до конца прошлого года. Постороннему трудно объяснить, но, поверьте мне, это был настоящий подвиг - событий хватало, а вот времени все расписать четко и понятно у меня, ввиду этих самых событий, не было совершенно.
       - Да уж, прошлый год выдался бурным... И едва ли нынешний будет спокойнее. Могу ли я как-нибудь помочь вам разрешить затруднения? Я с удовольствием выступил бы в роли слушателя...
       - С удовольствием, тем более, что это касается тех предметов, о которых мы говорили ранее.
       Секретарь взял с полки шкатулку для бумаг, вытащил нужный лист:
       - Ну, количество кардиналов в Роме на начало года вас вряд ли заинтересует... а вот с середины января началось. Во вторник, 21 января, было столкновение между войсками Папы, Орсини и Вителлио возле Браччиано, и разбиты были войска Церкви с большим позором и ущербом. Герцог Урбинский был взят в плен; галлов мертвых было около 200 или больше, - среди них постельничий Папы нашего, состоящий в пресвитерском сане, а других было убито около 300, и много раненых; все наши орудия были захвачены отрядами Орсини, а войска наши были рассеяны.
       В воскресенье, 5 февраля, был заключен мир в Роме в апостолическом дворце между Святейшим Папой нашим и Орсини. Вместо них рукопожатием обменялись высокочтимые синьоры кардиналы Неаполитанский и Сансеверино; во вторник, 7 числа сего месяца, тот же высокочтимый кардинал Сансеверино поехал к Орсини к замку Браччиано и обменялся с ним соглашением о должном исполнении обещаний и постановлений. Прибыл с ним в Браччиано капитан Джорджо Санта Кроче и много других. В условиях примирения между прочим содержалось, что Орсини должны заплатить папе 50 000 дукатов. В эти дни возвратился сиятельнейший синьор Хуан Корво, герцог Гандии, главный капитан всех вооруженных сил Святой Римской Церкви, но сегодня не вошел в капеллу...
       Читает он скорее по памяти: зажигать свечи впридачу к лампе не хочется. Неровен час, карета опрокинется или попросту резко остановится, и может случиться пожар.
       - Хм-м... - поводит плечами сиенец. - У вас, мессер Бурхард, получается, что Орсини так испугались своей победы, что предпочли немедленный мир и выплаты.
       Да, действительно, так ведь из записей и получается. Вот зачем нужен внимательный слушатель, осведомленный и не склонный к лести... Папскому секретарю необычайно повезло.
       - А как бы вы описали то, что произошло в промежутке?
       - Ну то, что предшествующие сражения были весьма удачны для армии Его Святейшества вы, разумеется, указали ранее. Десяток захваченных крепостей Орсини и их союзников - это, определенно, победа, хоть финальное сражение и закончилось пренеприятнейшим разгромом. Тем более, что Орсини, Санта Кроче, Бальони и Вителли уже полностью исчерпали свои силы во время осад и обороны, а на выручку Папе явились толедцы во главе с Гонсало де Кордобой, свежие и полные сил. Так что на долю Орсини и прочих выпала только одна победа, и то трудно назвать ее славной, и десять весьма печальных поражений. Разумеется, они предпочли склонить головы, получить назад свои крепости и пополнить папскую казну. Быть бездомными им никак не хотелось... Впрочем, если бы не январь, речь бы шла уже не о домах, а о жизнях. Если Его Святейшество хотел помириться с Орсини, он очень удачно выбрал командующего.
       Секретарь кивает. Покойный Хуан Корво был удивительно плохим военным. А Папа пожелал поставить его над Гвидобальдо Урбино, которому Хуан разве что в оруженосцы годился. Поговаривали, что поражение - целиком и полностью на совести покойного герцога Гандии, потребовавшего от Гвидобальдо подчинения. Впрочем, сам герцог Урбино на эту тему не распространялся, по крайней мере, публично.
       - Вы правы, но я не думаю, что в январе кто-то хотел оказывать услугу Орсини - а летом того же года - Его Святейшеству.
       - Так или иначе, и Его Святейшеству, и всем его добрым подданным повезло, и говоря об этом вам, я не боюсь показаться бесчувственным. Несомненно, горе отца, потерявшего возлюбленного сына, безмерно, но приобрел он куда больше, чем потерял.
       - Его Святейшество потерял... человека, который не мог быть достойным полководцем церкви. Но что он приобрел? - секретарь всерьез удивлен, в конце концов это он, а не синьор Петруччи, проводит жизнь в папской канцелярии и узнает обо всем раньше всех.
       - Будущего полководца Церкви, я предполагаю, и весьма достойного. Не в сравнении с покойным Хуаном, да упокоит его Господь в мире, которого он не знал при жизни, а достойного в сравнении с другими гонфалоньерами Церкви.
       - Вы так полагаете?
       - Я в этом практически уверен. Если бы я не знал, как Его Святейшество любил старшего сына, я бы, признаться, заподозрил совсем неладное.
       - Почему, простите, любил? - Вроде бы и вина синьор Петруччи пил совсем мало, пару чашечек, но в сыновьях Папы уже запутался. - Если ничего не произошло в последние дни, а вам не сообщили последние новости, в этой любви сомневаться нет причин...
       - Как это почему? - Теперь уже сиенец смотрит на секретаря, будто тот хватил лишку. - Всегда предпочитал его прочим, дарил ему деньги и земли, прощал ему любые выходки и даже это безумное поражение в январе... оплакивал его так, что сам едва не умер. Как же тут можно усомниться?
       - Вы, кажется, говорите о покойном Хуане... так он, помилуйте, на год младше нынешнего герцога Беневентского?
       - Что вы, мессер Бурхард, он как раз на год старше.
       - Да нет, простите, он как раз второй сын, после покойного Пьетро Луиджи, или, как его звали чаще, Педро Луиса, что скончался десять лет назад. Не помню, были ли вы тогда в Роме...
       - Мессер Бурхард, вы меня удивляете. Третий, именно третий. Да в самом деле, хоть у Его Святейшества спросите, или у монны Ваноццы - уж она-то помнит, кто у нее по очереди какой.
       - Я, конечно, удостоверюсь лично, но вам же, кажется, доводилось видеть братьев вместе... тут ошибиться трудно. Хотя слова матери, конечно, лучший аргумент.
       - Доводилось... но мне потому это и казалось очевидным. Если бы тогда еще кардинал мог приказывать брату по праву старшинства, он бы приказывал.
       - Так он и приказывал... - удивляется папский секретарь. - Вот, сейчас, как это у меня записано... В среду, 14 августа, высокочтимый синьор кардинал Валенсийский и сиятельный синьор Хуан Корво герцог Гандия, возлюбленные сыновья Святейшего Папы нашего, ужинали в доме синьоры Ваноццы, своей матери. После ужина, ввиду наступления ночи и вследствие настойчивого желания высокочтимого синьора кардинала Валенсийского возвратиться в апостолический дворец, оба сели на лошадей или мулов с немногими из своих слуг, которых имели очень мало, и поехали почти до палаццо высокочтимого синьора Асканио, вице-канцлера, в котором жил Святейший Папа наш, будучи вице-канцлером, и который сам построил. Там герцог, сославшись, что намерен пойти куда-то в другое место для развлечения, прежде чем вернуться во дворец, получил такое позволение от кардинала - брата и повернул назад, отпустив своих немногих слуг, за исключением вестового...
       - Если это было похоже на то, что видел я, то кардинал не приказывал. Он просил. Очень, очень вежливо.
       - Ну, - признается Бурхард, - я записывал со слов тех, кто вел расследование. Но очень подробно, чтобы ничего не упустить. Что же касается бывшего кардинала Валенсийского... он, знаете ли, так обычно и приказывает, вот только путать это с просьбой я бы не стал.
       Это покойного можно было за три улицы или за четыре залы услышать, даже если он просто пребывал в хорошем настроении. Плохой военный - из-за слишком высокого мнения о своих дарованиях и заносчивости, но в остальном - обычный молодой человек из благородного ромского семейства. Можно даже сказать, блестящий. Щеголь, любитель красивых женщин и большой проказник. Вот бывший кардинал... неведомо, что такое. Тихий, любезный и на удивление неискренний. Ни о ком дурного слова не скажет, вот только спорить с ним у папского секретаря ни малейшего желания не возникало. Еще точнее, желание пропадало само собой.
       И просыпалось только потом, когда молодого человека уже не было рядом. Выбор Его Святейшества казался Бурхарду не только естественным, но и блестящим. Из Чезаре должен был получиться - да и получился - замечательный священнослужитель. И до самой смерти брата никто и предполагать не мог, что кардинал Валенсийский недоволен своим положением.
       Зато потом это стало настолько очевидно, что по Роме поползли нехорошие слухи. Впрочем, слухи поползли едва ли не в день гибели Хуана. Дескать, один из братьев так завидовал другому, что решился на братоубийство. Многие верили. Даже тогда, хотя и предположить никто не мог, как все обернется, не было ни единого повода.
       - Если бы герцог послушался брата, ту ночь он, во всяком случае, пережил бы.
       - Я не думаю, что это бы хоть что-нибудь изменило. Меня если что и удивляет в происшествии, так это то, как поздно его убили, - разводит руками сиенец.
       - Отчего же вы так думаете? - Расследование, конечно, давно прекращено приказом Его Святейшества, но, кажется, попутчик знает что-то, ускользнувшее от глаз следователей.
       Раскачивается в такт движению кареты подвешенная к потолку лампа. Яркие пятна света скачут по темному бархату, которым обит изнутри экипаж. Почти как солнечные зайчики, которые пускает шаловливая детская рука. Скверная дорога, верхом по ней ехать куда легче. Но, будем надеяться, жених с сопровождающими не сумеет обогнать папского секретаря.
       - Покойный герцог вел... рассеянный образ жизни. Он был не только чрезмерно внимателен к чужим женщинам, он еще и был не склонен учитывать желания самих женщин. И его представления о развлечениях часто выходили за рамки приемлемого даже у ромской молодежи, которая, согласитесь, отличается некоторой вольностью в нравах.
       Синьор Петруччи кривит рот. Он сказал именно то, что хотел сказать. Ходок... сыну Папы, тем более этого Папы, простили бы и не такое. Да и что тут прощать? У молодых людей горячая кровь, это один из камней, на которых стоит мир. А вот насильники и убийцы, глупые, наглые, ничего не стесняющиеся насильники и убийцы, редко заживаются на свете долго.
       - Его заманили в ловушку и нанесли ему девять ранений, из которых смертельным стало последнее. Его убивали несколько человек и каждому хотелось кусочек. Труп не обобрали. Тридцать дукатов, которые покойный взял с собой, остались на нем и были найдены вместе с телом. Это месть. - заключил сиенец. - А слухами можно пренебречь. Если бы кардинал Валенсийский решил избавиться от брата, тот бы умер при совершенно ясных обстоятельствах... и, скорее всего, от несчастного случая или какой-нибудь превратности войны.
       - Слухи и впрямь бессмысленны и оскорбительны для всего семейства Его Святейшества. Да, синьор Петруччи, боюсь, что вы совершенно правы, - в той части, что касается мнения о покойном герцоге Гандии уж точно. Если отойти от языка протокола, то избалован был любимый сын Папы просто непомерно. - Жаль, что убийц так и не нашли, было бы меньше пересудов.
       - Не думаю, мессер Бурхард. Я полагаю, что Его Святейшество отлично понимал, что делал, когда отказался искать убийц. Во всяком случае, когда отказался искать их открыто. Мне кажется, что он очень быстро отыскал, если не самих преступников, то причину, подвигнувшую их на преступление. И решил, что какие угодно слухи будут лучше правды.
       - Знай Его Святейшество имена преступников, они бы уже не ходили по земле.
       - Может быть. Может быть, уже и не ходят.
       В престранную сторону заехал разговор, думает Иоганн Бурхард. Очень похоже на то, что сиенец знает о летнем убийстве побольше прочих, но где же он был раньше, когда за пару слов, внесших в дело ясность, его озолотили бы? Может быть, он попросту рассуждает, упражняя разум очередной загадкой? В любом случае беседу эту нужно запомнить. Рассказывать о ней Его Святейшеству и бесполезно, и попросту жестоко: новое разбирательство он не начнет, но вновь вспомнит о своей потере со всей остротой. А вот когда вернется из Орлеана герцог Беневентский...
       - Вы думаете обо всем, что происходит вокруг?
       - Да, мессер Бурхард. Иногда это очень неудобная привычка. А иногда... от случайности, от камешка, от какой-то посторонней мелочи начинается дорожка, в конце которой - открытие. Это даже не счастье, это - представьте себе, что вы переспали с мирозданием - и оно вами довольно.
       Все-таки, думает папский секретарь, он выпил лишку, да и я, кажется, тоже. Затеяли разговор на ночь, лучше не придумаешь. Папскому семейству кости перемываем, прах убитого тревожим, и все ради досужей беседы. Хорошо, что попутчик из тех, кто не побежит ославлять мессера Бурхарда сплетником, да и сам Иоганн не опустится до подобного. Однако ж, время перевалило за полночь. Пожалуй, стоит лечь спать... вот и синьор Петруччи зевает.
       - У карет есть свое удобство: беседуешь, спишь, просыпаешься - а снаружи уже совсем другой город.
       - Да, - соглашается синьор Петруччи. - Или другой мир.
      
       Глава пятая,
       в которой негоцианту является драматург,
       послу - влюбленные,
       королю - посол,
       а генералу - черный всадник
       1.
      
       Орлеан - чертовски большой город, в котором чертовски трудно остаться незамеченным, если не прилагать к тому особых усилий. У студента юридического факультета орлеанского университета Кита Мерлина не было оснований прятаться.
       Что удивительного в том, что означенный студент, с утра выслушавший две лекции и выдержавший коллоквиум, к полудню проголодался и зашел пообедать в университетскую харчевню? Решительно ничего. Сидит себе человек, восполняет затраченные на университетские штудии силы, а что один сидит, и вокруг студентов его факультета не видно - тоже обычное дело. То ли все остальные на лекции, а этот решил прогулять, то ли этому деньги из дома прислали, а остальные к последним числам месяца поиздержались и теперь не могут себе позволить приличный обед, перебиваются хлебом да луком. Всякое бывает...
       Несколько удивительнее, что к мирно вкушавшему обед студенту без спросу подсел человек, на университетского совершенно не похожий. Сразу видно, из торговых, да не купец, а поменьше чином. Впрочем, и тут ничего необычного, учитывая, что студент Мерлин - юрист, а у торговой братии часто случаются вопросы к юристам.
       И вышли они уже вместе, и пошли себе через мост на тот берег - тоже понятно: университет жмется в старом городе, а многие торговые конторы перебрались на ту сторону Луары, к новым пристаням поближе. Опять же, и земля там дешевле была не в пример. А почему через мост? А рядом же. Три больших квартала всего до моста. Так что же, спускаться к реке, лодку нанимать, деньги платить, да день еще ветреный, даром что конец весны... Да ну его. По мосту да по свежезамощенным улицам оно и быстрее, и спокойнее, и приятней - а по дороге и поговорить можно.
       Небо над Орлеаном пронзительно-голубое, в такой цвет и лучший красильщик шелк не выкрасит, сколько ни смешивай корни пырея и щавеля с квасцами, не подберешь нужную пропорцию. Нет такого шелка на складах, и быть не может, да чтоб еще в высоте, вокруг самого солнца, парили птицы, чтоб от одного взгляда делалось ясно: если три кита взбрыкнут и решат похулиганить, перевернутся на спину, то падать в это небо придется очень долго.
       - Стало быть, - уже в третий раз доносил одну и ту же мысль приказчик, - почтенный мэтр Готье просят не обижаться и войти в их положение...
       Студент Мерлин кивнул. Что тут обижаться? Да у него и работа такая - входить в положение. И выходить. Туда и обратно. Что он приказчику и объяснил.
       Обижаться он и впрямь не собирался - какие уж тут обиды, тут можно быть исключительно признательным. Человеку, который после месячной неумелой, хотя и весьма энергичной слежки решил перейти от неусыпного пригляда к делу и пригласил наблюдаемого побеседовать, можно сказать только "спасибо". Да и не обижаются на кролика, который решил сунуть голову в пасть удаву. Что же до необходимости войти в положение... нет уж, это положение безнадежно занято самим мэтром, и чтобы кто-то мог в него войти, сначала придется Готье из него выйти. И весьма интересно, как именно он это будет делать. Повторять сказочку, переданную приказчиком? Не настолько мэтр Эсташ Готье, почтенный торговец шелком, глуп.
       Но замешан он, должно быть, в чем-то удивительно интересном. Ну посмотрел я на него давеча тухлым взглядом, пьян был. Говорили мне, что у мэтра Готье большие связи по обе стороны моря. И Альбой он интересуется, для своего товара, немножко неумеренно. А он всполошился, забегал, слежку за мной поставил - да часть этих "хвостов" еще и не его собственная, а у прочих торговых людей позаимствованная. Как прикажете понимать?
       Уж явно не так, как объясняет приказчик с физиономией, похожей на блин - такая же плоская, блестящая, а вместо дырочек оспины. Потому что месяц напряженной слежки никак не оправдать необходимостью получить консультацию по какому-то сложному случаю. Выяснить все можно было куда раньше, куда проще. С орлеанскими торговцами Кит был знаком достаточно, чтобы судить о том, как они обычно делают дела.
       Движение воздуха он почувствовал раньше, чем услышал крик, движение воздуха - а еще что-то поймал краем глаза - и толкнул-рванул-бросил бестолкового приказчика вперед, хватит расстояния - его счастье. Самому уже только лететь-падать-катиться, черт бы побрал отцов города, торговую честь, новый булыжник, булыжник особенно, потому что тяжелая телега, именно камнями и груженая, с хрустом, грохотом и каким-то всхлипом влетает в парапет... нет, не там, где они были бы, а там, куда наверняка толкнул бы их тот зеленщик с тележкой, что шел за ними. Тележку ему снесло, самого на мостовую опрокинуло - а овощи его, увы, отправились путем всея плоти, вот откуда и всхлип. Большая тыква была, хорошая. Камни с телеги сыплются с грохотом, а услышал не сразу - уши, наверное, заложило. Сейчас еще раз заложит, вон, возчики бегут и всех святых нехорошими словами поминают. Приказчик о мостовую все руки ободрал - и лицо тоже, но лицу это не повредит. Плохой, видно, приказчик. Негодный.
       Извиняться, кланяться, при этом браниться на все от небес до адских глубин, включая несуразных горожан и вездесущих студентов, то есть, Кита с приказчиком - это весьма по-орлеански. Все это в пять глоток: и возчики, и грузчики. Торговец с тележкой спешно ретировался, точнее, тележка осталась, а зеленщика нет как нет. Ну, это и неважно. Приказчик-то тут, платок из рукава достал и кровь от физиономии оттирает, глаза дикие... падать нужно уметь, хоть на камень, хоть на мягкую травку. Или хозяев себе выбирать с умом. Или служить им как следует.
       Но падать, видимо, здесь учат только хороших приказчиков и хороших зеленщиков.
       Кит помогает приказчику подняться. И платье порвал, олух неловкий. И глаза такие, что кажется, он сейчас студента Мерлина за эту дыру сам на части разорвет, одежда-то недешевая... Тут приказчик смотрит на телегу и опять в лице меняется. Однако, понял, что легко отделался. Не совсем безнадежен, значит.
       - Б-благодарю вас, - почти неслышно во всем этом гвалте говорит приказчик. - Оно так быстро...
       - Орлеан. - улыбается Кит. - Скажите спасибо, что это здесь, а не в старом городе. Тут места много, а случись это в каком-нибудь проулке, нас бы размазало по стенам, и все.
       Берет, однако, выпавшим камнем придавило, и выглядит он теперь так, будто в нем кошка котят родила. Ну, если мэтр Эсташ Готье хотел получить к себе в гости студента Мерлина в самом приличном его виде, ему не следовало таких раззяв нанимать, а теперь пусть не жалуется.
       - Я в своей жизни, - сказал Кит приказчику, - входил в положение многих. Но на месте Елены Троянской оказался впервые. Пошли?
       - Из вас, - придушенно смеется приказчик, - Елены-то не выйдет. Вам это... усы мешают, не даст вам Парис яблоко.
       - Яблоко, - наставительно отвечает Кит, - Парис дал Афродите, богине любви и красоты. Усов у нее и вправду не было... хотя у нынешних гречанок это встречается. А у Афродиты только косоглазие. Далеко еще до вашей конторы?
       - Нет, близко уже осталось... - расцарапанный орлеанец мелко дрожит плечами, все еще ощупывает лицо. Утешить его совершенно нечем: ссадин много, а то, что и до того красавчиком не был, едва ли утешение. И косоглазия, как у Афродиты, у него не появилось. - Вот сейчас еще немного и свернуть...
       - Зато какая история будет, - находит слова утешения Кит. История и правда замечательная, сэр Николас по перегородкам бегать станет и вслух интересоваться, кто еще в ближайшее время намерен спятить в славном городе Орлеане.
       "Вот этот лик, что тысячи судов гнал в дальний путь, что башни Илиона, безверхие, сжег некогда дотла!" Интересно, представляет ли себе мэтр Эсташ, что бы с ним произошло, если бы Кит замешкался?
       Нужно отдать должное почтенному торговцу шелком. Он и на месте обнаружился - не поспешил удирать через крыши или черный ход, и принять гостя все же оказался готов. И даже без заминки. Кит оставил слугам на чистку мантию, сам поднялся на второй этаж. Добротное здание, не старше пяти лет, лестница под ногами не скрипит, ступеньки не качаются, на перила можно смело опираться и не ждать подвоха. Снизу склад с товаром, сверху лавка, обычное дело. Обставлено все небогато, не любят орлеанские негоцианты попусту тратиться, но добротно. Тяжелые двери, выскобленные досветла полы, на лесенке - полосатая дорожка, неплохая весьма. Внутренние стены выбелены - интересное дело, это хозяину так понравилось на полуострове? Побелено недавно, ни пятен, ни вытертых мест еще не видно. А холодно здесь зимой не будет, все щели зашпаклеваны, замазаны; ни единого сквознячка не чувствуется, и понятно, почему - рамы новые, двойные, на северный манер. Неплохо устроился мэтр Готье, солидно. Сразу видно: успешный в делах человек, новшествами, если они на пользу, не пренебрегает.
       - Глубокоуважаемый мэтр Готье, - Кит опустился на указанный ему стул, такой же прочный и приятно сделанный, как и все в этом доме, - прежде чем мы начнем обсуждать условия найма, я хотел спросить вас - почему вы поскупились на еще одного человека? Почему не перекрыли мне и путь вперед? Это так легко было сделать.
       Мэтр Готье смотрит на Кита, как на лягушку, оказавшуюся в горшке с жарким. Почтенные аурелианские негоцианты лягушками не питаются, это про них сказки сочиняют. Лягушек - и жаб, и ворон, и вообще все, что шевелится и состоит хоть на малую часть из мяса, - едят крестьяне, беднота. С голодухи кого угодно смолотишь. А на лице торговца ни малейшего аппетита не наблюдается. Увы, ему совершенно очевидно, что к нему явился не призрак студента Мерлина, а вполне живой студент, впрочем, наверняка ему известно, как на самом деле зовут гостя.
       - Я лично вам ничего не перекрывал, - пожимает плечами хозяин. - Примите мои извинения за неловкость.
       - Ради наших будущих добрых отношений, я готов счесть его отсутствие случайностью, - улыбается Кит. На самом деле, он не так уж и шутит. Плохая работа почти всегда опасна.
       - Очень вам признателен.
       - А теперь, мэтр Готье, я вас слушаю. Вы хотели меня видеть, я пришел. Вы хотели меня нанять - меня интересуют подробности.
       К подобному развитию событий негоциант оказался совершенно не готов. Руку под столом держит - видимо, нож уже достал. Драться собирается, что ли? Зачем бы ему, когда можно слуг позвать, слуги у него крепкие, навидался внизу. Те еще амбалы. Драться он готов, а вот вести беседу с неожиданно явившимся вовсе не призраком - нет. На призрака у него, наверное, святая вода припасена. А на живого - только клинок, на всякий случай прикрепленный снизу к столешнице, да последние остатки выдержки. А подвешенный язык удачливого торговца на сей раз подводит, ничего не сочиняется в ответ.
       Пока негоциант думает, Кит разглядывает его кабинет. Ничего лишнего: широкий стол, конторка для писаря, стеллажи, на которых в безупречном порядке расставлены книги, три удобных стула со спинками и поручнями. Были бы обиты тканью, могли бы назваться креслами, но тут только вышитые подушки на сиденья подложены. Хорошо супруга Готье вышивает, мелкий крест - дело сложное, кропотливое. За спиной хозяина - деревянное распятие, старая работа, и очень хорошая. И ухаживают за деревом на совесть: промаслено и отполировано... а набожный торговец молчит, как будто его самого из дерева вырезали.
       - Мэтр Готье, вы же знаете, мы не в пустыне. Мы в городе. Нас видели и слышали, ваш маленький маневр пронаблюдали. И если я окажусь таким дураком, что не выйду из этого дома, ваши неприятности на том только начнутся. Рассказывайте.
       - Юрист, знающий альбийское право, мне действительно нужен, - мэтр с усмешкой кладет руку поверх пухлой конторской книги. Не нож, четки, которые он перебирает очень быстро и совершенно бесшумно. - Но с вами я, конечно, иметь дела не хочу. Вы хотите отступных? Назовите сумму.
       - Мэтр Готье, вы можете мне объяснить, с кем вы разговариваете? У вас нет никаких причин не нанимать некоего Мерлина, доктора права. А тому, второму человеку, зачем ему ваши деньги?
       - Допустим, некто Мерлин, доктор права, мне попросту не понравился. Беседует неучтиво, угрожает. Зачем мне такой юрист? А тому, второму, даже и деньги мои не нужны... Такому человеку трудно доверять, учитывая, что он и вовсе не аурелианец, - лицо у хозяина точно из дерева вырезанное. Из бука или из граба. Такие чаще встречаются в Толедо, у местных дворян. Вот что делает с орлеанскими купцами созерцание неучтивых юристов...
       - Ему невозможно доверять, - кивнул Кит. Это самоубийцей нужно быть, чтобы доверять. Из тех, что выбирают особо странные и неаппетитные способы. - Но что прикажете делать мэтру Эсташу Готье, мэтру Франсуа Лешелю, престарелому мэтру Жану по прозвищу Гро из Лютеции, не менее престарелому мэтру Антуану Мишо - и всем прочим, чьи работники занимались этот месяц таким странным делом?
       - Все эти почтенные негоцианты возместят вам убыток, - щурится Готье. Глаза прозрачные, взгляд этот гостю знаком: такой бывает, когда долгий страх выгорает в пустоту, в безразличие ко всему, которое очень легко спутать с храбростью и бравадой. Кажется, он не собирался драться. Кажется, он надеялся, что я его убью. - Сколько вы хотите?
       - Я хочу не сколько. Я хочу что.
       - Чего изволите? - трудясь над этим лицом резчик, наверное, не один нож затупил, а стараний почти и не видно. Губы еще обрисовал, а брови, скулы, веки едва наметил. Только над носом поработал, вырезал весьма достойно. Крупный такой нос с горбинкой, герцог Ангулемский позавидует.
       - Наймите меня, - улыбается Кит. - Вы без хорошего юриста пропадете.
       - С таким юристом как вы, мы еще быстрее пропадем.
       - Мэтр Готье... Я действительно интересовался вами и вашими связями с Левантом. Я заинтересовался вами еще больше, когда выяснил, что старшина кожевенного цеха, которого внезапно озадачили возможным большим заказом на овчину, отправился за советом не к коллегам или подчиненным, а к вам. Но вы, раз уж следили за мной, должны себе представлять, сколько у меня сейчас дел. Я уже два месяца не помню, когда я последний раз спал, - это неправда, помнит. И следит. Есть нужно дважды в день. Спать - не реже, чем раз в два дня. Если этого не делать, ни от какой телеги не увернешься. - Вы сами заинтересовались мной, сами начали работу, сами поставили за мной слежку, задействовав всех вокруг, сами писали обо мне своим людям, - попал. Писал мэтр Эсташ и что-то очень интересное ему там ответили. - Сами испугались, сами решили меня тихо убить и сами провалили такое, в общем и целом, элементарное дело. Вы принесли секретарю посольства себя и все свои связи на блюде - и только потому, что вам не понравилось то, что нес с пьяных глаз какой-то альбийский студент. Вам и вашим друзьям жизненно необходим хороший юрист, чтобы вы не попадали на каждом шагу в такие истории.
       - Мне до сих пор не писали, - устало вздыхает хозяин, - что вы попросту мелкий вымогатель.
       - Имя мне легион... - согласно кивает Кит.
       - Никто не согласится пустить вас к нашим делам. Это вы должны понимать. Об истории во Флиссингене осведомлены все, вами названные, и еще многие.
       Вот, значит, что ему рассказали... наверное, нарочно рассказали, чтобы подумал, испугался и не стал связываться. А вышло наоборот.
       - Мэтр Готье, я не думал, что вы столь низкого мнения о нашем первом министре. - Да, дорогой мэтр. Вы просто еще не поняли. Вы имеете дело не со мной, даже не с второй ипостасью меня.
       - Знаете, что будет, если бык решит согрешить с лягушкой? Лопнет она, сэр Кристофер, - пальцы правой руки на время перестают отщелкивать костяшки четок. - Я перед вами виноват, и я в качестве отступного попрошу вас принять сведения, которые вы едва ли узнаете от кого-то еще, пока не станет слишком поздно. А вот дела делать у меня с вами не получится, и у альбийского министра со скромными негоциантами Аурелии - тем более. Мы лопнем, а быку никакого удовольствия.
       Обратился. По имени. Проняло.
       - Мэтр Эсташ... мелкой птице безопасней всего живется рядом с гнездом большого хищника. Он не охотится там, где выводит птенцов. А вам теперь хищнику быть либо соседями, либо добычей. - Пусть подумает и поймет.
       Соседями. Не слугами, не орудием. Из вас нет смысла делать орудие, у нас слишком разные интересы, вы и правда лопнете, а мы потеряем полезных людей.
       - Вы же наверняка знаете, что я ничего не решаю сам?
       - Да, мэтр Эсташ. И не забудьте передать коллегам, что несчастный случай, произошедший с вами, тоже будет принят очень плохо.
       - Я передам. А вы передайте... - хозяин осекается, криво усмехается, словно его прямо за столом паралич разбил. - Нет, не так. Я вам предлагаю состязание. Кто раньше предотвратит несчастье, которое вот-вот случится с ромейским послом.
       Должен был догадаться. Все дороги ведут в Рому. Вот теперь сэра Николаса уже не разубедить, что с посольством неладно. И, возможно, его не нужно разубеждать.
       - Я слушаю вас, мэтр Эсташ. Кто, зачем - и на что мы спорим?
       - На ваш контракт. Кто и зачем... форы хотите. Я вам ее дам, конечно. Господин Хейлз по поручению людей короля Тидрека.
       Вот они - сундуки! Вот они, вот они, вот они! Он договаривался с Равенной. Он искал, кому продать то, что сделал бы и бесплатно. И дорого, наверное, продал. А мы тут тычемся как тюлени, соображаем, что он будет делать с договором этим непробиваемым. А солдат-то не только у Аурелии взять можно. Ну, Хейлз, ну, зараза каледонская... ну здорово же как, а? А он же еще и самоучка, между прочим...
       - Мэтр Эсташ, контракт вы уже выиграли... Вы уверены, что это люди Тидрека?
       - Совершенно уверен. А еще я совершенно уверен, что вы это услышали от мэтра Уи с верфей.
       - Этот достойный господин оказал мне неоценимую услугу.
       - Что же до остального - мы обсудим ваше... явление и все прочее между собой. После того, как я смогу сказать своим уважаемым товарищам, что вы пришли ко мне, уже зная, что замыслил господин граф. И угрожали мне, говоря, что за недоносительство в таких случаях полагается смертная казнь и конфискация всего имущества. По законам Аурелии.
       - Мэтр Эсташ, и здесь, и в Лондинуме достойным людям известно, что я - негодяй, не гнушающийся никакими средствами.
       - Вот на это я и надеюсь.
       - Вы можете быть в этом уверены.
       И не стоит сомневаться в том, что на обратном пути совершенно ничего не случится. Телеги будут ехать куда положено, бочки со сходен не покатятся, мост не проломится, лошадь у встречного всадника не понесет... Мэтр Готье достаточно сообразителен, а выгоду чует за три лиги. Чужую. Свою - за все десять. Был бы другим, неудачливым, не умел бы держать нос по ветру - прогорел бы давным-давно. А подарок в знак добрых намерений он сделал щедрый, щедрее не бывает... и самое забавное, что сам прекрасно знает цену своему подарку. Как и положено удачливому купцу. Хорошо иметь дело с опытными людьми, еще бы они на чужое поле, на котором играть не умеют, не совались - и вообще придраться не к чему.
       И теперь более или менее понятно, почему весь этот шум. Они пытались скрыть не какие-то свои действия. Они пытались скрыть сам факт своего существования. Это не родные острова, где такого рода тайный консорциум отделался бы серьезным штрафом за попытку создать себе необъявленные торговые преимущества. Это Аурелия. И внецеховая, внегильдейская структура нарушает закон просто сама по себе. Не положено. А уж политические инициативы... неважно, в чью пользу. Нынешний король - человек не злой и неглупый. Обвинение в государственной измене он на них не навесит, посовестится. Но разогнать разгонит. И каждому по отдельности ошейник наденет. Чтобы не смотрели выше своего положения.
       А ведь наверняка эта братия пределами Аурелии не ограничивается... этакая многоглавая гидра, и орлеанская голова - далеко не единственная. Новости о гостях из Равенны они узнали очень быстро. Не только о самих гостях, тут большого ума не надо - проследить, кто там ходит к Хейлзу. О содержании беседы. Естественно, люди короля Тидрека спьяну в кабаке не болтали, зачем их послали в Орлеан. Значит, один из посланцев короля водит близкую дружбу с почтенными негоциантами. Неплохо так... многообещающе.
       Но на это я давить пока не буду. Не понял мэтр Эсташ, что он мне сказал - и ладно. Может быть, сам догадается. Думает он быстро. В начале разговора умирать собирался, под конец принялся прикидывать, как он при моей помощи в своей лавочке порядок наводить будет. Это мне нравится. Это я приберу, во всех смыслах. Чингис-хану моему, что ли, подсунуть такого купца? Чтобы сначала испугался, что все - конец ему и его дому, а потом возмечтал Шелковый Путь оседлать?
       Такой купец кому угодно пригодится. И мне - в первую очередь. Но с Трогмортоном придется делиться. Ну да ладно, на всех хватит.
      
       2.
      
       - Нас за это убить могут, - говорит Карлотта, глядя на ковер в посольских апартаментах. До ковра близко, дотянуться можно. - Обоих. Ну и пусть!
       - Я им убью, - усмехается Жан. - Я им так убью...
       Если никто никого не убьет, если будет просто огромный скандал, то это, пожалуй, счастье. Потому что влюбленный кавалер, навестивший фрейлину в ее покоях - это, спору нет, безобразие. За такое изгоняют вон из фрейлин и немедленно выдают замуж... если партия подходящая, конечно, и если опекуны не слишком суровы. Или соблазнителя убивают на дуэли родственники соблазненной, а ее саму срочно выдают замуж за другого, или отправляют в монастырь.
       Опекун Карлотты Лезиньян-Корбье - Его Величество король, он на дуэли с Жаном драться не будет, невместно ему. Монастырь? Людовик не жаден, но расчетлив, никакому монастырю он подарок в виде приданого Карлотты не сделает, если не выйдет из себя. А вот замуж... с этого все и так началось, к этому идет, так что терять решительно нечего.
       Посему безобразие продолжается. Уже не в апартаментах вдовствующей королевы Марии, а в куда более вызывающем месте. Господь свидетель, Карлотта не любительница подобных забав!.. Ничего тут нет смешного, стыдно и неприлично, такие вещи не терпят посторонних глаз - но ведь некоторым, пока попросту в нос не ткнешь... они же не понимают! Не хотят.
       Придумал все это, как ни удивительно, Жан. У него, по его словам, сам собой завелся знакомый в ромском посольстве - хмурый, выцветший пожилой человек, лет сорока. По виду - явный простолюдин, но Жан объяснил, что у ромеев вообще не разберешь, кто из них бывший лавочник, а у кого предки еще при ромской республике золотое кольцо носили. И вот этого знакомого Жан и попросил посодействовать. Объяснил, что влюблен во фрейлину королевы, а встречаться негде. Опасное дело, хоть Жан и не уточнил, что за королева и кто фрейлина, но жанов знакомец, видно, и впрямь хороших кровей оказался, несмотря на внешность - чуть-чуть подумал и согласился.
       А что б ему и не согласиться, когда в посольстве - тишь да гладь: все, кроме дежурной прислуги, отбыли смотреть устроенный Его Величеством парад. Известно, когда должны вернуться: часа через три после полудня, да еще на дорогу сколько-то, на разные обстоятельства. Так что часть времени Жан с Карлоттой потратили весьма приятным образом, а когда солнце переползло на западную сторону и колокол пробил трижды, пришлось покинуть уютную комнату ромейского доброжелателя и крадучись пробираться в другую. Три поворота по коридорам, через две приемные. Все пусто, нет никого.
       Как их не заметили уже рядом с целью - удивительное дело, невероятное везение. Благодарение строителям дворца, из ниши за пузатым шкафом можно было наблюдать, что творится в полузале, из которой вела дверь в апартаменты герцога Беневентского - и оставаться незамеченными.
       Ромейский военный, торчавший там, не слишком-то утруждал себя охраной: то компот попивал и печеньем хрустел, то в окошко глазел, потом вообще достал походный письменный прибор и принялся что-то царапать на листе бумаги с таким задумчивым видом, словно стихи сочинял. Посочинял-посочинял - и отлучился, вышел вон.
       - Ох и влетит же ему, - хмуро сказал Жан. - Ладно, нам всем влетит, но ему хоть за дело. Пошли...
       А вот в кабинете приятность как-то не задалась. Наверное, слишком уж он походил на владельца. Приехало посольство только в апреле - а вид у помещения такой, будто это бревно жило здесь годами. Даже кресла как-то вытянулись вверх. И вещи стоят в самых неожиданных местах, причем, незаметно так, словно сами там завелись. Ну вот что делает в углу ковра лампа на медном блюдечке?
       Нехорошо здесь, неправильно. К счастью, и делать ничего не нужно, для скандала самого присутствия и позы будет достаточно... ну можно еще придать кабинету соответствующий вид, чтоб никому не скучно было. Пока сдвигали мебель, тихо-тихо, пока придумывали, что куда переставить, пока спорили о том, как что истолкуют, не заметили, как вся неловкость прошла и желание оправдать этот разгром появилось... и почти вовремя появилось. Вместе с шагами в коридоре.
       Шаги услышали в последний момент: дверь толщиной в запястье Жана, не меньше. Можно даже помаленьку двигать мебель, переговариваться и посмеиваться, не опасаясь, что внутрь заглянут; заглядывать, конечно, не велено - но на шум в отсутствие хозяина ромей-гвардеец мог бы и всунуться внутрь: мало ли, воры или еще какой непорядок?
       Но тут людей много, пятеро или шестеро, идут быстро, решительно, шумят много. Говорят по-толедски, громко, но не разберешь. Жан вдруг улыбнулся, встал, тихо-тихо к окну подошел и штору подвинул - так, чтобы свет прямо на них и бил столбом, а дальше не шел. Вернулся, подхватил ее...
       - Не бойся...
       Дверь распахнулась, резко.
       А затем человек, стоявший на пороге, повернул голову назад и сказал:
       - Мигель, ты слишком часто повторял, что у нас не посольство, а веселое заведение. Сбылось по слову твоему.
       На чистейшем аурелианском, с мягким южным выговором, почти как у самой Карлотты в детстве, сказал.
       Потом дверь так же громко хлопнула, отделяя часть хозяев от других, оставленных снаружи. До Жана потихоньку дошел смысл произнесенного, и он неспешно начал подниматься.
       - Не надо! - пискнула Карлотта. Кому? Сама толком не знала - она еще полулежала на широкой кушетке, а вокруг вдруг сделалось людно, и дурацкое солнце глаза слепит, не разберешь, кто где...
       Хотели же скандала, а выходит, кажется, смертоубийство.
       - Прежде чем здесь будут сказаны все прочие слова, - герцог Беневентский остался бревно-бревном, говорил ровно, стоял прямо. - я хотел бы выяснить одну вещь. Грамоте аурелианских дворян, видимо, не учат. Но разговаривать вы умеете оба, я слышал. Как мне вас понимать?
       Жан, видимо, и разговаривать разучился, вопреки ожиданиям ромского бревна. Двинулся вперед. Карлотта вскочила следом...
       - Мигель, подержите этого героя... - И тут же саму девушку очень крепко взяли под руку, не сдвинешься с места. - Мадам, когда я говорю - подержите, я имею в виду только это. Не нужно волноваться.
       Локоть отпускают, только на мгновение, на плечи... на плечи опускается плащ, укрывая ее до пяток, голова кружится, перед глазами - радужные пятна, и решительно ничего непонятно, а где-то там, за плечом герцога, почти бесшумная возня, удивленный выдох Жана, короткий смешок незабвенного любителя Аттилы, но кажется, кажется, ничего страшного...
       А потом она обнаружила, что сидит в кресле. В... другой комнате. В посольской спальне, видимо, тут все тоже было неправильное, слегка не как у людей, все, кроме вечернего солнца, бьющегося в незашторенное окно. А он ее сюда, получается, принес. В спальню. На руках, как жениху и положено - только вот обстоятельства уж больно неподходящие, и толпа по ту сторону дверей думает совсем о другом... Ой, только не сейчас. Ну конечно... Приступ смеха вломился в нее как посол в тот кабинет - неудержимо и несвоевременно.
       Ромейская нелюдь стоит перед ней, заложив руки за спину - и ни слова, ни звука. Статуя. Карлотта хохочет, пока от смеха не проступают слезы, не начинает першить в горле, потом замолкает. Слева под ребрами остро и резко болит. Плащ - хороший двуцветный плащ, черно-белый, не укрывает от взгляда, это нужно в три, в четыре слоя завернуться... но хорошо, что он есть, хотя всего-то шнуровки на платье распущены.
       Ее жених... нет, не те песни и сказки она в детстве слушала, не то ей рассказывали. Вот Шарлотта как-то на ночь переводила всем каледонскую историю, как девушку-невесту черный конь под холмы хотел унести, а она от него бежала и вещи волшебные бросала по дороге. Не к послу нужно было лезть, а от посла удирать. Через лес и текучую воду.
       Отошел, не смотрит. Сразу легче стало. За спиной что-то булькнуло, полилось. Вернулся, протянул невысокий полукубок-полукружку. Вино. Белое. Вкуса нет никакого.
       - Мадам, вы можете мне объяснить, что произошло? - спросил жених.
       Что? Что произошло? Твоя невеста передневала с Жаном де ла Валле в твоем собственном кабинете! Да где ж нам это сделать, чтобы ты понял? На коньке крыши в королевской башне?
       Нет, зло думает Карлотта, не выйдет из тебя даже завалящего гунна, что уж там замахиваться на Аттилу. Гунн бы разозлился и повел себя как мужчина. А этот... это жадное мраморное существо и на человека-то непохоже. Господи, почему я не родилась нищей? Жан бы на мне и без приданого женился, а тут... пропади оно пропадом, это приданое!
       - Мадам, сколько я знаю, я не делал вам зла. Вы меня не любите, я вас тоже - но это не беда, мы вряд ли будем часто встречаться. И в мои намерения не входило мешать вам жить, как вы пожелаете. Почему вы решили, что имеете право играть моей честью и моим делом? А если вам так противен этот брак - почему вы мне ничего не сказали?
       - Вы меня спрашивали? Меня хоть кто-нибудь спрашивал? - вскакивает Карлотта, сжимает кулаки. Нет, ну какая же сволочь! Она же еще и виноватой получается!
       Кто ее спрашивал, кто - король сказал, что она выйдет замуж за господина герцога Беневентского, все решено и не обсуждается... ее уже четвертый год обещают выдать замуж то за одного, то за другого. О браке сговариваются, потом расторгают соглашение, а Карлотте Лезиньян-Корбье остается только делать реверансы, целовать королю руку и благодарить! Покойный Людовик, которого все ненавидят, был куда добрее нынешнего - выслушав, что Карлотта думает о младшем брате герцога Ангулемского, не стал настаивать. А Его Величество... сказал "выйдешь", а с опекуном не спорят. С таким опекуном. И ведь господин коннетабль просил, сам Жан просил, да и не он один - нет, король не передумал, а этот... этот крокодил болотный что? Ухаживал, шуточки шутил, улыбался - он спрашивал? Она у него на глазах вела себя так, что королева Маргарита ее целый час стыдила, да половина зала заметила, а ему было все равно! Толедского капитана довела, из себя вон вывела, а он рядом стоял - и что? И ничего! А теперь еще и смеет спрашивать?!
       - Кажется, - медленно говорит статуя, - я чего-то не понимаю.
       Чего-то! Ничего он не понимает! И только на третий месяц заметил...
       - Мадам, вы хотите сказать, что вам приказали выйти за меня против вашей воли? И вы дали согласие, опасаясь за свою жизнь? И полагали, что я осведомлен о подобном положении дел и вполне им доволен?
       - Да! А что я должна была думать? Ну, не за жизнь, - сознается Карлотта. - Хотя какая в монастыре жизнь, я ж не Ее Величество Маргарита...
       - У вас, мадам, замечательный город. Здесь столько всего принимают как должное. Молодой господин де ла Валле приходится вам другом, случайным возлюбленным... или женихом?
       - Нам запретили помолвку. Король запретил. Из-за вас! А все уже было на словах решено...
       - Его Величество отнял у сына коннетабля уже сговоренную невесту... и никто не удосужился мне об этом сказать. За два месяца. - Посол рассмеялся. - Мадам, все это время вам достаточно было написать мне пару строк - или просто произнести вслух. Меня сбило то, что вы страшно похожи на мою невестку.
       Он не статуя... он сумасшедший, совершенно сумасшедший. Он же ни капли не рассержен ни на Жана, ни на саму Карлотту, а если на кого и злится, так на короля. Неужели он сможет что-нибудь сделать? Неужели, Господи, Ты сотворил это чудо?.. Да нет, он, конечно же, не о том.
       - И вы позволили бы мне иметь любовника, но так, чтобы это не нарушало приличий?
       - Я уже не знаю, что у вас здесь считается приличиями - но да, конечно же. Увозить вас в Рому сейчас - и неудобно, и опасно. У меня впереди большая война, и не одна. Заставлять вас проводить время в одиночестве... Но вы же, как я понимаю, вовсе не этого хотите? Судя по тому, с какой силой вы произнесли "из-за вас", вы стремитесь выйти замуж за этого решительного молодого человека... кстати, а ему чем язык отрезало?
       - Королевским приказом! - шипит Карлотта. Нет, он не только сумасшедший, он еще и дурак какой-то. Самых простых вещей не понимает...
       Ромский посол стоит в паре шагов, скрестив руки на груди, с высоты своего роста разглядывает невесту, а невесте некуда деваться - смотрит на него, задрав подбородок. Черный бархат, черный шелк, золотые цепочки. Точно - черный конь из сказки Шарлотты. С каштановой гривой.
       - Значит, королевским приказом... и, вероятно, беспокойством за отца. Ну что ж, но я-то пока не подданный вашего короля. Ни полностью, ни даже частично. И если вы не можете сказать вслух, что вам не нравится жених, то мне никакая сила не помешает заявить, что меня, простите меня, мадам, категорически не устраивает невеста.
       - Я... - На Карлотту вновь нападает приступ смеха, и нужно успеть договорить, пока еще получается шевелить губами... - Я вообще не понимаю... почему... вы меня не убили... я так старалась...
       Происходит чудо. Статуя улыбается не только ртом, но и глазами.
       - Вероятно, мадам, вам помешал недостаток опыта. На то, чтобы научиться правильно превращать жизнь мужчины в ад, тоже нужно время.
       Он красивый, вдруг понимает Карлотта, красивый... Взгляд не оторвешь. Лицо, руки, отточенные жесты... И когда вот так усмехается, по-настоящему - очень... теплый. И как же замечательно, что этот безупречный во всех отношениях жених, мечта любой женщины, настоящее сокровище - совершенно, совершенно чужой человек и только что вслух пообещал отказаться от женитьбы!
       Но будет же скандал. Господи, о чем я думала, о чем мы оба думали, он же ничего не знал и ни в чем не виноват, а брак обсуждался с осени, при дворе все на ушах стояли, перебрали всех девиц королевства, поименно и поштучно - тогда свет клином сошелся на Карлотте, а что будет теперь? Если он откажется, он и будет во всем виноват. Если еще и союз разрушится, да по его вине... не знаю, какой из Папы Ромского отец, но на что господин коннетабль обожает Жана, он бы его за такую выходку... нет, не убил бы, но сослал бы в Нарбон, надолго.
       - Скажите, пожалуйста, Его Величеству, в чем причина вашего недовольства, - опускает голову Карлотта. - Я вас очень прошу.
       - Нет уж, мадам, - теперь посол улыбается только ртом. - Если ваше поведение было настолько вызывающим по здешним меркам, как вы дали мне понять, Его Величество догадается и сам. Если нет, ему придется принять мой отказ как есть. Я тоже... принял кое-какие действия Его Величества как есть и не стал требовать объяснений, хотя имею на то право.
       - Мое поведение... прошу меня простить, - реверанс вполне искренний. И голос садится от совершенно непритворного раскаяния: до Карлотты только что дошло, что они учудили. Что они на самом деле учудили. По любым меркам. Кто его знает, что делается в веселых домах, но и там такое - вряд ли... - Король на вас разгневается...
       - Если гнев заставит его поторопиться с военными приготовлениями, я останусь в выигрыше, мадам.
       - Так будет несправедливо... я нарушаю волю опекуна, я... вот это все, а вы...
       - Вы только что героически спасли меня от неудачного брака. И, между прочим, ваш жених до сих пор не знает, что мы с вами договорились. А в кабинете у меня - много ценных и полезных предметов. И свитой своей я, в общем и целом, тоже дорожу.
       На ней поправляют наполовину сбившийся плащ - весьма любезно, хоть и с легкой бесцеремонностью, странной какой-то... вовсе не мужской, родственной, что ли? Пальцы скользят по плечам, по спине, удивительно быстро справляются с завязками - забавно, не развязывают, а наоборот; пробегают по капюшону. Глупое мимолетное желание: наклонить голову, чтобы щекой коснуться руки... и ничего общего с тем, как хочется прикасаться к Жану, тут нет.
       Это его я ненавидела с первого взгляда? Это с ним я была готова сделать все, что угодно - отравить, зарезать, предать, вступить в любой заговор с его врагами, публично опозорить?..
       - Пойдемте, мадам.
       Первое, что видит Карлотта, оказываясь за дверью спальни - ненаглядного жениха, сидящего с доном Мигелем на той самой кушетке, и премило беседующего. Говорят на толедском, она понимает с пятого на десятое, но по совокупности жестов не ошибешься: об оружии. Ничего себе!..
       Впрочем, увидев вошедших, Жан встает и в лице слегка меняется. Капитан, сидя, смотрит на него, глазами показывает Карлотте: все хорошо. Ничего не случилось, и уже не случится.
       - Ваша невеста, господин де ла Валле, объяснила мне все, что могла. Будем считать, что вы - будущие счастливые влюбленные, которым пока негде встречаться.
       Челюсть у возлюбленного крупная, тяжелая... и пытается упасть на пол. Нехорошее дело, разобьется же - опять нападает смех на девицу Лезиньян. Мужчины все-таки удивительно смешные, а самые лучшие - еще и самые смешные. Ну вот что ты застыл соляным столпом, дражайший мой? Не я же за тебя буду с господином Корво разговаривать, я уже...
       Впрочем, и Жана можно понять, а приходит в себя он достаточно быстро.
       - Господин герцог, Ваша Светлость, я прошу вас принять мои извинения и мою огромную благодарность... - нет, изъясняться с той же внятностью, что господин коннетабль, и с той же легкостью любимому еще учиться и учиться. А особенно по-толедски. Его даже Карлотта прекрасно понимает. - Вы совершенно незаслуженно великодушны. Боюсь, что мы причинили вам необычайное количество неудобств...
       И этим манером он, от крайнего смущения, кажется, еще час будет говорить.
       - Ваш гость, Ваша Светлость, хочет сказать, что он признателен и приносит извинения за эту перестановку, - поднимается, поводя рукой, де Корелла. - Собственно, это все, что он хочет сказать... но я всегда говорил, что нашему родному языку недостает латинской краткости.
       Жан смущенно краснеет, кивает. Вот и славно, сейчас нам ссоры не нужны, уйти бы отсюда подобру-поздорову, не нужно искушать судьбу и Господа, и так все уже - лучше не придумаешь.
       - А о чем вы так живо беседовали?
       - О многом, - у толедского дона хорошая улыбка. - Начали с внутренней политики Аурелии, закончили различиями между орлеанской и валенсийской школами фехтования.
       - Ну что ж, - улыбается герцог, - вот вам и способ отплатить мне за сдвинутую мебель. Отпразднуете помолвку, пригласите меня в гости - и обсудим разницу.
       Карлотте стоило бы упасть на руки жениху... вместо этого она оседает, куда попало, хватаясь, за что попало, и, разумеется, это оказывается рукав господина посла, но это сейчас совершенно безразлично - была бы она вдовствующей королевой Марией, хватило бы ума все рассчитать, а тут просто ноги сделались ватными.
       Через минуту вокруг нее стоят трое мужчин - а хорошо смотрятся, такой портрет украсит любую парадную залу, - и вдумчиво наблюдают, как она пьет вино, сидя на кушетке. Вино, все то же, что и недавно - очень вкусное.
       - Не пугайтесь, я это от радости, - говорит девица Лезиньян первое, что приходит в голову. Сущую правду, между прочим.
      
       3.
       Его Величество Людовик VIII сидит в малом кабинете в ожидании ночи. День был хлопотный. Теперь самое время отдохнуть, наблюдая за тем, как солнце скрывается за деревьями. Вино, одиночество, тишина - почти тишина, если привыкнуть к звукам дворца, к шагам гвардии, голосам фрейлин, крикам павлинов в саду, карканью вольных городских ворон. Людовик давным-давно привык, и наслаждается тишиной и покоем. Особы королевской крови редко остаются в одиночестве надолго. Всегда находится причина, дело, церемониал, событие... или незваный, но слишком важный, чтобы отказать ему, гость.
       Вечером в день парада ромский посол попросил о приеме. Его Величество слегка удивился - знал уже, что в здании посольства день и ночь поменялись местами и сейчас для посла - раннее утро, рассвет. А если вспомнить, когда сегодня вернулись во дворец, то выйдет, что герцог и не спал почти. Что ж такое случилось, что до завтра подождать не может?
       Или, для разнообразия, Его Высочество посол решил пожить в согласии с солнцем и обычаями двора? С чего бы вдруг? Впрочем, какова ни будь причина, а отказывать ромею нет ни малейшего желания. Хоть и виделись уже сегодня. С ним и так приходится обращаться как с хрустальным, но если он поймет, что может просить аудиенции, когда ему в голову взбредет, и его будут принимать... от него совсем житья не станет. А ведь придется принимать. Потому что тянуть с выступлением дальше можно уже не на королевской благосклонности, не на вежливости, а уже на особых поблажках и особом отношении.
       Меж тем, выступить мы еще не готовы и еще не скоро сможем.
       А ведь и правда, кажется, что-то случилось. Выглядит посол почти как обычно, но за два месяца даже о совсем незнакомом человеке узнаешь много, особенно если к тому есть привычка. Вот сейчас кажется, что он эту свою маску на лице едва ли не силой удерживает. Что у него могло случиться - письмо от отца получил? Так ни голубя, ни курьера...
       - Ваше Величество, нижайше прошу прощения, что обеспокоил вас в неурочное время, но я пришел попросить вас об услуге.
       "Попросить об услуге"? Король Людовик внимательно созерцает посла Корво. Интересно, кем себя считает сын понтифика? Отец - наместник Святой Церкви, а сын - наместник всего христианского мира, что ли? Император?
       - Мы вас слушаем. - У кресла удобные подлокотники: львиные лапы держат каменные полусферы. Можно опустить ладони поверх прохладного камня и не бояться выдать свое дурное настроение.
       Уже пора зажигать все свечи, думает король. Но хорошо, что не зажгли пока. Закатное солнце достаточно освещает гостя, а так за ним удобнее наблюдать.
       - Ваше Величество, в число прочих договоренностей, которые должны лечь в основу соглашения между Вашим Величеством и Ромой... - Он сказал "Ромой", а не "Его Святейшеством", говорит об отце как о светском государе... - входит и пункт, согласно которому я должен принять из Ваших рук некие области, одну - в качестве приданого моей жены... для чего, естественно, сочетаться браком.
       Вспомнил о свадьбе. Вдруг. Два месяца молчал или обходится туманными намеками, и тут заговорил. И не о войне, о женитьбе.
       - Ваше Величество, я понимаю, что доставляю этим вам неисчислимые неудобства, но я хотел бы просить вас не связывать меня обязательствами с девицей Лезиньян-Корбье, - а вот это движение плеч у самозваного императора заменяет поклон.
       Вот так вот, значит. Весьма и весьма неожиданный оборот событий. Сразу было видно, что не то что любви, но и симпатии между будущими супругами не случилось - и c одной стороной все понятно. А с другой? Вот с этой вот стороной, застывшей в нескольких шагах от королевского кресла? Значит, при ближайшем рассмотрении девица Лезиньян послу по вкусу не пришлась... и он два месяца выяснял, нравится ему невеста, или нет? Обстоятельный какой юноша...
       Мог бы, между прочим, и пораньше сообщить о своем решении. По крайней мере, от стенаний коннетабля с сыном король был бы надежно избавлен... пусть уже Жан женится, черт с ними, видимо, это судьба, а судьбу не обманешь. Повезло все-таки Пьеру с Жаном. Непонятно - как, непонятно - почему, но повезло.
       А что теперь делать с ромским женихом, спрашивается? Начинать все по новой - переписку с Его Святейшеством, перебор невест, переговоры... да я-то сам когда уже разведусь и смогу жениться?
       Белое в закатных лучах кажется алым, черное - багровым, а герцог Беневентский вследствие этих зрительных иллюзий отчего-то похож на Клода. Надо было все-таки велеть зажечь свечи.
       - Вам удалось нас удивить, - задумчиво изрекает король.
       - Ваше Величество, этот пункт договора - дело, которое может подождать.
       А вот это уже совсем удивительно. Невеста - невестой, тут понятно, что могло не понравиться, но он и приданым, кажется, не заинтересовался.
       - Наш долг защитника Церкви Христовой и опекуна всех сирот не позволяет нам принуждать кого-либо к браку.
       - Я бесконечно благодарен Вашему Величеству.
       За оказанную услугу, добавляет про себя король. Манеры у папского отпрыска все-таки безобразные. Будь ты хоть кардинал, хоть первосвященник, нельзя воспитывать детей в убеждении, что они - тот самый пуп земли, в существование которого верили в старину. И этот еще не старший... интересно, что старший из себя представлял, если средний - вот такое вот... невозможное и совершенно нестерпимое нечто, небывалое сочетание кромешной скрупулезной вежливости и равнодушной дерзости, которая пристала разве что архангелам, и то перед людьми, а не перед их Отцом Небесным?..
       Тьфу ты, довел, посол... пустоглазый: думаю как плохой настоятель, сочиняющий проповедь для обличения грешников. Но если это у Корво называется благодарностью...
       - Вы можете не сомневаться в нашей неизменной к вам милости.
       Да если у нас в ближайшие две недели на севере не заладится, я разорву одежды и возоплю на площади как та Премудрость, чтоб от меня эту колоду с глазами убрали раз и навсегда.
       Но пока что колода убирается сама, добившись желаемого. Временно, только временно - и боюсь, что ненадолго. С утра опять начнется: армия, Марсель, война...
       Зато теперь можно будет отговариваться поисками новой, подходящей, невесты. И никто, кроме самого посла, в том не будет виноват... Боже, благослови Карлотту Лезиньян и скверный характер ее!
      
       Иногда короли ходят по дворцу почти в одиночестве. Почти - потому что двое гвардейцев, привычно движущихся в двух шагах позади, для Его Величества не компания, а нечто среднее между предметом обстановки и одежды. То, что есть, то, что должно быть. Без этого не выходи из дома. Из собственных покоев - тоже. Но они молчат, их, если не оглядываться, не видно, почти не слышно, они просто есть. Понадобятся - окажутся куда ближе, чем два шага.
       У них есть имена, есть титулы. Тот, что идет за правым плечом - каледонец, каледонские гвардейцы хороши и преданно служат... если не сбегают вдруг через половину страны в Альбу дабы просить руки королевы, которая их старше раза в три. Но подобные несчастья все-таки случаются исключительно редко. В царствование короля Людовика VIII такой беды, в отличие от прочих и разных, еще не приключилось. Другой - аурелианец, с самого севера, между прочим, очень дальний родственник семейства де ла Валле.
       У гвардейцев есть имена, титулы, наружность, походка - не перепутаешь одного с другим, но сейчас их попросту не существует, никого и ничего нет, потому что Его Величество идет к даме, которой во дворце тоже нет. Официально. Вплоть до самого развода с Маргаритой.
       Жану де ла Валле повезло. Будем надеяться, что у них с этой девочкой что-то посерьезней юношеской влюбленности, подогретой наличием препятствий. Если бы не Марсель, король бы уступил раньше, сам. Потому что ему в жизни тоже повезло. Несказанно, невозможно повезло, дважды. Первый раз, когда навязанная силой, под угрозой смерти, жена оказалась замечательным товарищем, верным, храбрым, надежным... Не будь Маргарита по призванию невестой Христовой, может быть, дружба переросла бы в нечто большее. И хорошо, что не переросла. Потому что рано или поздно он бы встретил Жанну.
       С королями такого не случается. Случается - иногда - иначе: любовь приходит уже в браке. Женщина, на которой женишься потому, что должен, не себе должен, а державе, оказывается ровно той, которую ни на кого не променяешь, какие уже ни будь соображения. Чаще выходит, что брак - отдельно, это союз и наследники, а любовь - отдельно. Но вот чтобы женщина, единственная, о которой можешь мечтать, еще и была для тебя превосходной невестой, ибо союз с Арморикой необыкновенно выгоден... такое, может быть, раз в сто лет и случается. Или в пятьсот. Не чаще.
       Жанна, которой здесь нет - и которой, все еще кажется, не может быть, не бывает такого чуда, прости, Господи, что я сомневаюсь во всемогуществе Твоем, - ждет в своих покоях. Ей очень нравится пребывать во дворце инкогнито. Никаких церемоний, никаких обязанностей. Только пара фрейлин, пара служанок, караул за пределами покоев, отведенных некой даме - и все дни твои, делай, что хочешь.
       Впрочем, она нисколько не огорчится, когда возложит на себя все обязанности королевы. Ее, кажется, вообще огорчить невозможно. А вот обрадовать - очень легко. Прийти вечером. Ну, скажите, пожалуйста, какого еще короля в христианском мире вот так встречает супруга... почти супруга?
       Вот сейчас распахнется несуществующая дверь, замрут у нее отсутствующие гвардейцы, он сделает шаг... и ему упадут на шею с радостным "Пришел", и они - в очередной раз - запутаются в ее косах, и мир до утра будет совершенно прекрасен.
       Разговаривать можно - обо всем, делиться - всем, обсуждать - любое. И услышать дельный совет, потому что Жанна все эти заботы знает изнутри. Государство у нее поменьше, поспокойнее, но беды те же. А опыта много больше - сколько лет регентшей за сына.
       И делать можно все, что хочешь.
       Рядом с Жанной он никогда не думал: почему я? Почему меня? Нет, не почему выбрала - это-то объяснить проще простого, Арморика с одной стороны граничит с Аурелией, с другой - с морем, и помощи им удобнее всего искать на востоке. Почему - полюбила. Не спрашивал. Это было... естественно. Отражаясь в глазах Жанны, он нисколько не сомневался: иначе и быть не может. Никто другой.
       Вот потом иногда задумывался, удивлялся и не верил. Но не рядом с ней. Какое-то невероятное женское волшебство, наверное. Магия. Белее белой.
       Счастье. Сказка. Вернее, не сказка, а реальность, настоящая. То, как оно должно было быть от начала. То, зачем Бог создал мужчину и женщину. Нельзя человеку быть одному. А большинство живет - и он как-то жил...
       Он входит - и ловит ее на руки. У него замечательная... жена. Высокая, красивая, сильная. Он никогда ее не уронит. Это просто невозможно...
      
       - А вы, возлюбленный мой, оказывается, бываете весьма ревнивы к чужому счастью, - с улыбкой в голосе говорит Жанна, положив голову ему на плечо. - Нехорошо...
       - Я? - Людовик удивился, искренне. Вот уж чего за собой не замечал. - О чем вы, любовь моя?
       - Ну, кто заставил невинных детей, - тут Жанна хохочет, - пойти на невиданные ухищрения, дабы отстоять свои чувства?
       Король тоже фыркает, вспоминая сцену на приеме.
       - Да что ж тут невиданного? Юная Карлотта два месяца убеждала жениха, что в браке будет мегерой - и все-таки убедила. А мне ему теперь другую невесту искать, что, впрочем, сейчас даже ко времени.
       - И под конец она все-таки нашла необычайно убедительные аргументы, бедная девочка, даже не хочу представлять себя на ее месте, - Жанна сочувственно вздыхает. - Милорд, ну что вам стоило вообще исключить ее из списка невест? Если бы я знала раньше, насколько это у них серьезно...
       - Но и я не знал. Они считали, что раз они между собой договорились, то этого достаточно. Я представить себе не мог, что между ними что-то серьезней обычного делового сговора и симпатии. А узнал, только когда уже пообещал ее руку послу и получил согласие.
       - Печальное недоразумение, - Жанна все прекрасно понимает. - Единственное, что меня удивляет - это поведение папского посланника. Вы его так честите, милорд, а он проявил настоящее благородство. Немногие бы на его месте спокойно восприняли аргументы Карлотты.
       Жанна опять смеется, переворачивается на живот, кладет голову ему на грудь. У нее синие, как вечернее небо, глаза. В них искренне восхищение, предназначенное отнюдь не Людовику.
       - Спокойно? Любимая, но тогда вы должны быть обо мне еще более высокого мнения. Он явился ко мне этим вечером и, представьте себе, "попросил об услуге" - Король попробовал изобразить интонации посла и потерпел поражение. Звук нужной степени надменности просто отказывался выходить из глотки. - Да, да. Он так это и назвал. Не о милости, а об услуге, как будто я ему портной.
       - Это весьма дурно. Ему не следует забываться, - Жанна слегка прикусывает губу. Она понимает, она все всегда прекрасно понимает... - Он всего лишь герцог... и не будем вспоминать обо всем остальном. А какой, собственно, услуги он возжелал?
       - Да как раз, чтобы я избавил его от необходимости жениться на Карлотте...
       - Ну, милорд, боюсь, что этой услугой вы ему все-таки обязаны. - Возлюбленная Его Величества садится, приподнимает наполовину распущенные косы - плещется чистое золото, при свечах отливающее медью... - Согласитесь, что молодой человек, обнаруживший, что его невесту принуждают к нежеланному браку, настолько нежеланному, что она вынуждена забыть о собственной скромности прямо у него под носом... имеет некоторые права?
       - Любимая... - на эти волосы так хочется смотреть, смотреть, смотреть, и ни о чем не думать, - кажется мы говорим о разном. Я еще могу понять, откуда взялся нежеланный брак, но кто и когда принуждал девицу Лезиньян забыть о скромности, кроме ее самой? Да и по меркам полуострова все то, что она делала и говорила - сущий летний дождик, а не нарушение приличий.
       Жанна фыркает, смеется так, что слезы выступают на глазах, потом прикрывается вышитым рукавом нижней сорочки и продолжает хохотать, потряхивая головой. Смеется она долго. Все это время Людовик любуется ей, но объяснений все-таки ждет, чем дальше - тем с большим интересом.
       - Возлюбленный мой, боюсь, что и по меркам полуострова свидание с любовником в личных покоях жениха... Это немножко слишком... все-таки...
       - Свидание? Я правильно вас понял? - Даже если эти двое просто забрались в покои посла - это уже скандал. Но над неурочным визитом Жанна бы так не смеялась.
       - Да. Именно свидание. Самое настоящее. Не хуже нашего, милорд.
       - В присутствии посланника?
       - Да. Он как раз вернулся с парада и застал их в собственном кабинете.
       Откуда Жанна может знать подробности, о которых ничего, совершенно ничего не знает он сам? От сестры покойного мужа, от Шарлотты Рутвен, она тоже фрейлина королевы Марии. Да что же это такое? У меня во дворце чудом не разразился дипломатический скандал - и мне о том рассказывает кто? Живущая в Орлеане инкогнито правительница соседнего государства!
       - И что произошло?
       - Посол потребовал объяснений, получил их, признал совершенно удовлетворительными и пообещал девице Лезиньян избавление от нежеланных уз.
       И отправился ко мне... нет, не сразу. Мы вернулись, когда отбили третий час. Значит он несколько часов спал или думал, а уж потом пошел просить об услуге. Ну что ж. Следует признать, что злился я зря. Посланник Его Святейшества был не дерзок, а всего лишь точен и даже вежлив. Если уж я навесил ему на шею такой жернов, то мне его и снимать. И милостью это не назовешь никак, скорее - обязанностью.
       - Между прочим, если бы вдовствующая королева не была тем, что она из себя представляет... - Жанна терпеть не может Марию, и не скрывает этого... через некоторое время придется с этим что-то делать. - То ни влюбленным детям не пришлось бы вытворять нечто подобное, ни послу оказываться в этаком странном положении...
       - Вы хотите сказать, что это свидание было не первым?
       - Именно. Милорд, я сама только сегодня узнала об этом. Но две недели назад голубки пытались устроить то же самое, только не в посольских апартаментах, а у Ее Величества. И, представляете ли, эта скорбная вдова при виде парочки в теснейших объятиях сказала, что не видит ничего. И свите приказала не видеть ни-че-го.
       Жанна права... черт бы действительно побрал эту вдовствующую козу. Ну что ей стоило закричать? Что ей стоило поднять шум? Да хотя бы пожаловаться ему - там же и тогда же? Во всяком случае, в кабинете у посла бы уже ничего не произошло. Но эти двое...
       Вот, оказывается, что было на уме у посла, когда он явился на ночь глядя просить аудиенции. Вот почему казалось, что маска того гляди треснет.
       Что ж, послу нужно отдать должное: он сделал лучшее из всего, на что имел право. Не причинил ущерба этим двум непотребным оскорбителям, не воспринял происшествие как повод для разрыва договора... не покинул Орлеан, тихо прикрыв за собой дверь - этот хлопать бы не стал. Он только потребовал избавить его от невесты. Только?.. Недавний разговор - это конец скверной истории или начало сквернейшей?
       С другой стороны, что может еще произойти? Посол не уехал, союз не разорван... а вот с приданым для новой девицы придется расщедриться всерьез. И выбрать такую кандидатку, чтобы на нее не могла упасть и тень скандала.
       Девицы найдутся, в том числе и с приданым. И безупречные девицы. Этого добра, слава Богу, в Аурелии есть... признаться, Папе предлагали не самую выгодную партию. Подходящую для бастарда Его Святейшества, не более и не менее того. Что ж, придется подняться на ступеньку повыше. И на этот раз внимательно следить за тем, чтобы невеста понимала, как ей повезло, и была к жениху любезна и внимательна. В конце концов, он привлекателен, молод и в границах Аурелии ни в чем дурном себя не проявил. А что колода, льдом облитая, в январе месяце на стужу выставленная, это... придется потерпеть.
       Неужели Жанна права, и я в самом деле ревнив к чужому счастью?
      
       По утрам Людовик всегда наносил визиты вежливости своей нынешней супруге. Иногда просто для удовольствия - Маргарита отличный собеседник, иногда для пользы: королева еще и мудрый советчик. Нынешний случай был из таких: нужно начинать всю эту тягомотину с поиском достойных невест, а кому, как не Ее Величеству знать, кто из девиц не подведет? Жанна тут не помощница, она пока в этом еще не вполне разбирается.
       Конечно, на Жанну можно положиться, но с Маргаритой они вместе тянут воз Бог знает сколько лет... И она, например, сразу поняла, что это значит - когда король узнает об опасных вещах только от стороннего человека. Так что прежде всех невест обсудили они дворцовую стражу - и то обстоятельство, что такие приметные люди как Жан де ла Валле и Карлотта Лезиньян смогли проникнуть в посольский флигель, не привлекая внимания - и столь же тихо его покинуть. Понятно, что пройти им помогли - наверняка Жан уговорил кого-то из посольских высокородных оболтусов, но внешняя стража не ромская, своя. И она проворонила все на свете, причем дважды.
       Или в первый раз - проворонила, а во второй раз голубки выходили как почетные гости, с посла станется, и гвардия решила, что так и нужно. Но стража должна была - невзирая на приказ Марии - донести еще и о прошлом происшествии.
       Определенно, в этом дворце необходимы серьезные перемены. Следовало было начать еще год назад, сразу после коронации. А он пожалел людей. Не стал менять всех, кроме самых ненадежных, положился на человеческую добросовестность - вот и получай. Ничего, с переменами заминки не будет.
       Он, конечно, не покойный двоюродный дядюшка, но и не покойный двоюродный кузен - чтобы на нем кто попало верхом ездил.
       - Я подберу ему хорошую девушку, - сказала Маргарита. - среди его полной ровни таких мало, но если я могу смотреть выше, найдутся. Но мне совсем не улыбается застрять еще на год, на два во дворце из-за этой юной вертихвостки.
       Вот об этом король не подумал. О том, что папская грамота с диспенсацией для Ее Величества, позволяющей Маргарите наконец-то уйти в монастырь, находится в руках посла. И о том, что посол наверняка не сделал ничего ни дуре Карлотте, ни ее кавалеру ровно потому, что это для него слишком мелко - связываться с сопляком и девчонкой. Он потребовал от короля услуг. Корво еще тогда, еще вчера прекрасно знал, что за оружие в его руках - и почему оно позволяет папскому ублюдку требовать услуг.
       И посол знает, куда бить.
       Король не может, не может, не может в условиях войны ссориться с Ромой. Не может разойтись с женой сам. И у него нет своих сыновей. Да что там, у него и дочерей нет. Его наследник - герцог Ангулемский, чертова птичка Клод. А следом - клодов братец Франсуа, который еще хуже, потому что у Клода перья сверху, а у того - в голове. Королю нужна эта диспенсация, нужней воздуха... и была бы нужна, даже если бы он не любил Жанну. А его любовницей вдовствующая королева Арморики быть не может.
       Тоже - не может.
       До вчерашнего дня, до всей этой возмутительной истории, посол не рискнул бы угрожать тем, что задержит бумагу. А сейчас он в своем праве.
       Людовик знает, что, скорее всего, ему никто и не думал угрожать. Он знает - некоей удаляющейся частью себя, что почти наверняка просто пугает себя сам. Что это просто усталость, напряжение, чертов этикет, чертова пророчица и уж точно чертова холера и проклятый неизвестно чей идиот в Марселе, который не придумал ничего лучшего, чем попытаться спровоцировать де Рубо на атаку - будто самый спокойный и опытный полководец по эту сторону моря, извини, Пьер, полезет в драку из-за каких-то мастеровых... и чертова необходимость быть вежливым, доброжелательным, справедливым - сутки за сутками, без конца и края...
       Его Величество Людовик VIII возвращается в свой кабинет. Садится в кресло. Звонит в колокольчик - зовет капитана гвардии.
       - Господина коннетабля де ла Валле, его сына Жана и девицу Карлотту Лезиньян-Корбье, фрейлину вдовствующей королевы Марии - взять под арест. Немедленно.
      
      
       4.
      
       ...а в Городе сейчас кончается весна, с холма - отличный вид на Форум, но дело и не в виде, не в холме, скорее, в воздухе. Его не назовешь ни свежим, ни приятным, лишь единственно возможным, другого нет. Другому не бывать. И даже солнце через эту дымку, сквозь вечный шум греет иначе. Рома. Вечер. Дом. Колокола, колонны, камень... солнце - раскаленная вишня, падающая за горизонт.
       - Мой герцог!.. - Сесть рывком, теряя ощущение ветра, скользящего по лицу, нагретого камня под ногами...
       Нет, не дом. Орлеан. Не вечер. Полдень. Не Палатинский холм, а спальня. И смущенный Мигель.
       - Марсель взяли? - нет, тогда был бы не смущенный. Ошибка. Сойдет за шутку спросонья. Для Мигеля - сойдет.
       - Нет. Тут другая неприятность. Его Величество взбесился.
       Взбесился... металл во рту - это не со сна, это от раздражения. Взбесился Его Величество раньше. Когда приказал своему человеку выкупить долги де Митери. Когда пытался заставить Чезаре пожаловаться на герцога Ангулемского. Такая простая интрига, они с Гаем глазам своим не поверили. Де Митери крупно проигрался в карты - они сперва решили, что за его ниточки дергал Хейлз, но Хейлз этот долг почти сразу продал... а купил его неизвестно кто, один из помощников городского прево, ну а уж от него пошла ниточка прямо до королевской тайной службы... Дальше понятно. Де Митери должен был пристать к Орсини с дурацким этим шантажом, Орсини побежал бы ко мне, я возмутился бы и потребовал расследования... и герцог Ангулемский потерял бы на этом свободу. А, может быть, и голову. Оборвалось дело, впрочем, на стадии Орсини, и на том заглохло. И это - большое счастье Его Величества. Если бы он был более настойчив в попытках сделать из нас орудие убийства, я мог бы и не удержаться.
       - В чем именно это выражается?
       - Он спозаранку приказал взять под арест коннетабля, его сына и вашу бывшую невесту. Ее обещает отправить в монастырь, коннетабля с сыном... то в ссылку, то в тюрьму.
       "Осторожно, - напомнил Гай. - Ты дышать забыл."
       - Какие обвинения им предъявлены? В частности - старшему де ла Валле?
       - Да никаких, - пожимает плечами Мигель. - Какие тут обвинения?
       - Неожиданно. Но не очень удивительно.
       После де Митери и вчерашнего - совсем не удивительно. Разве что странно, что ждали до утра.
       Я им пообещал. Я им пообещал, этим двум беззащитным дуракам...
       "Нужно было обвенчать их там же, на месте, - говорит Гай. - На что-то же у нас есть свой собственный кардинал."
       Я знаю. Нужно было. Но я не хотел скандала. Я не хотел ставить короля в сложное положение. Я хотел тихо. Всем разойтись, забыть и заняться, наконец, делом.
       Я был неправ. Я запомню.
       - Воды, пожалуйста. И одеваться. И пошлите кого-нибудь к Его Величеству передать, что я нижайше прошу его об аудиенции в любое удобное ему время.
       - Мой герцог! - Мигель, уже потянувшись к кувшину, замирает на мгновение, потом продолжает движение.
       Низко склоненная голова, взгляд исподлобья, правая рука сама собой ложится на пояс. Живая стена. Попытается остановить, разумеется.
       "Это не препятствие, ты еще помнишь? Это не препятствие. Через него проходить нельзя. Только мимо. Осторожно."
       - От кого ты узнал?
       - От другой фрейлины королевы Марии. - От Анны де Руссильон, понятно. - Ваша Светлость!
       - Он нарушил мое слово.
       - Вы не давали им... - Мигель останавливается. - Вы не имели права давать им слово. Они - подданные короля Аурелии, вы не можете распоряжаться ими.
       Да, конечно, я помню. Это не препятствие. Это свои. Спасибо, Гай, я помню.
       - Он, - медленно и терпеливо повторяет Чезаре, - нарушил мое слово.
       Не важно, что было до того. Эту ошибку мы разберем потом, если будет кому. Солнцу здесь все-таки недостает веса. Воздух замечаешь, только когда начинается ветер. Да и на качестве вина это сказывается.
       - Это уже произошло, Мигель. Теперь с этим придется что-то делать.
       - Вы не имеете права вмешиваться... - руки вверх: рубашка. - Вы не можете себе позволить... - руки назад: колет. - Мой герцог...
       - Камзол, пожалуйста. И все остальное, что я просил.
       - Ваша Светлость...
       Нужно ответить. Нужно ответить так, чтобы он понял и перестал отвлекать.
       - Я все слышал. Мигель, что будет, если я сейчас поступлю по твоему совету?
       - Это внутреннее дело Аурелии! Это не наше дело.
       Врешь, Мигель. Врешь мне в глаза. Тебе самому очень хочется. Не поговорить со здешним королем, конечно - не поможет. Тебя не пустят. Прогуляться до того места, где их всех держат. С гвардией, которую ты сам учил. Моей гвардией, если ты еще помнишь.
       А ведь ты мог бы меня не будить. Ты мог бы сказать, что не счел происшествие важным. Я бы очень рассердился, ты знаешь. Но было бы поздно. И опасность угрожала бы только тебе. Так?
       Ты сам хочешь, чтобы я вмешался.
       Только не понимаешь.
       - Это обещание, данное здесь. Это внутреннее дело Ромы. И потом, - о да, спасибо, Гай, совершенно верно, вот что значит опыт профессионального юриста... - Его Величество только обещал разорвать соглашение, но он этого еще не сделал. Формально речь идет о моей невесте. Арестованной без моего ведома. У меня нет выбора, Мигель.
       - Ваша невеста, за кого хотите - за того выдаете, - ворчливо усмехается капитан. - Так, да?
       Ну, здесь больше спорить не о чем. За дверью - тем более не с кем, не о чем. К счастью. На всех терпения и подсказок может не хватить.
       Украшения. Шляпа. Перчатки. Меч... нет, все равно при входе отберут, хватит и кинжала. Все это годится в дело, когда не остается ничего другого. Перстни. Цепь. Пояс. Атрибуты положения. Те же доспехи.
       Солнце бледное, свет неплотный - не зачерпнешь и не обопрешься, воздух... воздуха тут, в сущности, и нет. То, что вокруг - ничто, разбавленное пустотой. Вчера и солнца, и ветра было больше, сегодня уже не осталось. Вчера было смешно, до невозможного смешно - какая глупость, Аурелия предивная страна, где еще подобное может произойти?
       Смех кончился, воздух тоже.
       - Мигель, останешься здесь. Здесь.
       Вряд ли все зайдет слишком далеко. Вряд ли оно вообще куда-нибудь зайдет, не самоубийца же этот... "Автократ"- подсказывает Гай... да. Но мало ли. Я и сегодняшних событий не ждал. И вчерашних.
       Да и Гай вчера советовал обвенчать влюбленных больше ради шутки, чем из осторожности. Так что де Корелле и Герарди лучше наружу не выходить - мало ли, какие еще нас подстерегают неожиданности.
       Мигель кивает, только что военный салют не отдает. Издевается, а заодно и выражает свою позицию. Молча. При помощи выразительной пантомимы... как вчерашняя парочка. Не особенно приятная аналогия. Да пусть сам принимает решения.
       - Отвечаешь головой за Герарди... - Нет, радоваться и считать, что запрешь секретаря в покоях, рано: - И за себя. Конверт - синий.
       Никакого конверта, конечно, нет - это просто название. Все давно обговорено, на все случаи жизни. На практически все. Есть цепочка командования, есть люди Рамиро Лорки, которые ждут под городом. Будем надеяться, что не пригодится.
       Вот теперь и шутки кончились. Дверь под ладонью. Все.
      
       "Если он заставит ждать, это хорошо, - говорит Гай. - Твое дело, все-таки, свести эту историю к шуму. К тому, чтобы она закончилась ничем."
       Да, конечно. Это - постановка задачи. Получить желаемое и ничего при этом не обрушить. Аурелия не его страна, Людовик не его король, здешние порядки касаются его только постольку поскольку.
       Король не заставил ждать. Короля было слышно за один поворот и длинный коридор. Это умеет так орать? Железо по стеклу, надтреснутый колокол, несмазанные дверные петли, проржавевший флюгер, тележное колесо - благозвучнее, потому что цельны и закончены в себе. Здесь - половина звука, половина смысла, пытающаяся занять форму целого - ложится холодной ладонью между лопаток, и не стряхнешь: липкая.
       В данный момент казнями египетскими грозят начальнику караулов. Суть обвинений - нужно признать - справедлива. Звук и смысл. Все остальное - лишнее, раздувающее верную суть до пустых радужных пузырей, летящих по ветру. Воздух заполнен скрипом, словно метет метель из толченого стекла.
       Это, вопящее в кабинете, удивительно похоже на своего покойного тезку. На слух, по крайней мере.
       Впервые вижу, чтобы жертва подражала тюремщику.
       "Это бывает, - отзывается Гай. - Чаще, чем ты думаешь. Люди очень легко присваивают все, что позволяет им не чувствовать себя беззащитными."
       Беззащитными были вчерашние двое. Впрочем, почему - были? Увы, были и остались. По крайней мере так показалось коронованному пускателю мыльных пузырей. Он ошибся. Ему плохо доложили, не все, не так. Он не понял, что сделал. И сейчас - дверь распахивается, господин обер-камергер с перекошенным лицом, в перекошенном камзоле кланяется, приглашает, провожает - должен понять. Должен.
       Он нарушил мое слово.
       Король, следует признать, пытается произносить какие-то положенные церемониалом слова - но сквозь них отчетливо слышно желание обрушиться всем весом и раздавить. И почему-то - страх.
       Под подошвами что-то хрустит, легко, как скорлупа. Фарфор, кажется.
       - Ваше Величество, вчера вы были бесконечно добры и обещали, что ваши милости не прекратятся и впредь. И я, зная, что этот источник воистину неисчерпаем, спешу злоупотребить им. - Лицо короля - одна из тех вещей, которые нужно сохранить. По возможности. - Я не ведаю, чем госпожа Лезиньян вызвала ваш гнев - но как человек, все еще связанный с нею, и как будущий ваш верный подданный, я прошу вас сжалиться над ней и всеми, кто с ней.
       Пустые карие глаза сходятся на посетителе. Кажется, король забыл, что удовлетворил просьбу об аудиенции, выслушал доклад о прибытии, велел пригласить, только что приветствовал и называл по титулу. Смотрит, как арбалетчик на далекую мишень. У лучников другой взгляд - там предчувствие усилия, предельного напряжения всех мышц, нужного, чтобы отправить в полет стрелу. Там - цель и полет. У арбалетчика - цель и легкость.
       - Вы имеете дерзость приходить ко мне с подобным?!
       - Ваше Величество, разве это дерзость - вверить себя милости монарха?
       Ну вспоминай же! Ты - правитель, а не перепуганный мальчишка, ты достаточно силен, чтобы не кричать.
       Меня не будет слышно за дверью. Его будет слышно, а меня - нет. Это очень неудобно, потому что Мигель надолго от меня не отстанет.
       - Вы понимаете мою милость как право требовать услуг! Одного, другого, третьего! Каждый день!
       "Не отвечай", - говорит Гай.
       Да, конечно. Отступить на полшага, слегка поклониться. Конечно, все требуют, таково бремя монархов.
       - Вы запомните, что не можете мне указывать! Я вам объясню! Наглядно!
       Пока непонятно, охлаждает ли его отсутствие ответа - или, наоборот, только распаляет. Пропустим еще один ход.
       - Я всем напомню, где чье место! И вам в первую очередь!
       - Ваше Величество, если я имел несчастье причинить вам хотя бы минутное неудобство, я прошу прощения.
       - Вы думаете, что вам дозволено испытывать мое терпение? Что вы можете себе это позволить? Что мне нечего вам ответить? Я - правящий монарх Аурелии, ясно вам? И никому, слышите вы, никому не позволено мне дерзить! - Человек напротив делает шаг вперед, еще один, нет, не наступает, просто начинает ходить по кабинету. Хруст. И крик, крик... если опустить веки, кажется, что по полу, по мебели стелется мыльная пена, плотная, яркая, пузыри лопаются, когда на них наступают... Здесь умеют варить хорошее мыло, но зачем же им кормят правящих монархов? - Я научу вас тому, что вам до сих пор забывали преподать!..
       Господи Боже мой, как они мне все надоели. Если бы этот хотя бы ярился от противостояния, нет же, от слабости. Охотник на селезней. Я, кажется, понимаю, почему герцог Ангулемский не может с ним ужиться. Очень терпеливый человек. На его месте я бы уже хлопнул дверью второй раз.
       - Ваше Величество, вы, кажется, забываете, кого я здесь представляю.
       - Не вздумайте, не вздумайте прятаться под отцовскую мантию, вы!.. Я не о Его Святейшестве говорю, и вы, молодой человек, это прекрасно понимаете! Это вы дерзите каждым словом и каждым жестом, а не ваш отец! Не знаю, чем он думал, когда вас посылал...
       Он думал, что отправляет меня к нормальному двору, а не в дешевый сумасшедший дом.
       "Орк с ним, - говорит Гай. - Это нужно гасить сейчас."
       - Ваше Величество, если вам неугодно мое поведение, извольте объясняться и сводить счеты со мной, а не с женщиной под моей защитой и не с вашими подданными, которые не могут вам ответить, потому что имели несчастье присягнуть вам.
       - Вы... еще... не поняли? - встает на дыбы Его бешеное Величество. - Вы ничего, ничего не можете от меня требовать! Вы не можете указывать мне, как мне обращаться с моими, слышите, с моими подданными! Вы не можете говорить от их лица! И от женщины вы вчера отказались!
       - Вы совершили ошибку, Ваше Величество, не приняв мой отказ там и тогда, на месте. Так что я могу от вас требовать подобающего обращения с моей невестой!
       - Что?! Вы мне еще и врете в лицо?! Вы? Ромский... посланник?
       - Вы объявили о разрыве помолвки, Ваше Величество? Нет? В таком случае госпожа Лезиньян-Корбье по-прежнему является моей невестой. И да. Я ромский посланник.
       Я не с этого собирался начинать свою карьеру...
       "Я тоже, - отзывается Гай. - Сулла меня не спрашивал."
       Это смешно. Интересно, что подумает Его Величество?
       - Ваша бывшая невеста отправится в монастырь! Законы о прелюбодеянии никто не отменял... - король упирает руки в бедра, смотрит, словно ребенок, отнявший у младшего мелкую игрушку - птичье яйцо или глиняный шарик.
       - Ваше Величество, я знаю ваши законы. Причиной рассмотрения такого дела может быть только жалоба пострадавшей стороны.
       За спиной открывается и почти сразу же закрывается дверь. Это кто же так вольно ходит в королевских покоях?
       - Вы... законовед! Вы просто...
       Кабинет сужается до тесного туннеля. По краям - тьма. Прямо - раскаленное белое пятно с черным пульсирующим провалом в нижней трети. Сейчас он назовет меня сопляком или чем-то в этом роде, и я его убью.
       "Нет!"
       Да.
       Извини, Гай.
       Он нарушил мое слово.
       Движение слева. Шорох. Не стража, странно, кстати, что стража до сих пор не вмешалась - женщина: легкие частые шаги.
       Наверное, кто-то, кто не потерял разум с перепугу, позвал на помощь королеву, одну или вторую.
       Брызги воды сначала взлетают вверх, и только потом проливаются дождем. Черепки подлетают ниже: самый ретивый скользит по щеке. Вода холодна и очень уместна. Дама выше королевы Маргариты на голову, а волосы у нее темнее. Анна-Мария де ла Валле, супруга коннетабля и графин... ныне покойный. Незнакомые цветы - лиловые, синие, сиреневые, розовые колокольчики - лежат на полу, прочертив собой границу между королем Аурелии и посланником Ромы.
       А очень сердитая, очень гордая собой дама стоит, упершись кулаками в пояс, и при виде ее король опускает руки, пятится спиной вперед к своему креслу, падает в него.
       И молчит. Молчит. Молчит.
       У графини де ла Валле хватка очень хорошей наездницы. Возможно, удержит за поводья понесшую лошадь. Обычно кавалеры водят дам под руку. Здесь случай обратный. Неважно, это все неважно, эта дама послана сюда промыслом Господним, не иначе.
       А за дверьми королевского кабинета - пандемониум. Человек двадцать. Господа придворные. Обер-шталмейстер, обер-камергер, гофмейстер, церемониймейстер и прочие значительные лица. Бледные, красные, синеватые, зеленоватые значительные лица - целая радуга, ни одного здорового оттенка. Среди них Мигель и Герарди. И они тут. Эти из породы зеленоватых. Сами виноваты, что явились и слушали это все - а ведь у них был приказ. Герцог Ангулемский - из породы красных.
       И только госпожа графиня имеет нормальный человеческий и весьма приятный вид.
       Хоть кто-то.
      
       Мужчины - как дети. Сначала малые, потом проказливые, потом опять малые. Все поголовно. И только попробуй на время отвлечься, выпустить помочи, понадеяться, что они уж как-нибудь сами - жди беды.
       Анне-Марии казалось, что Жан взялся за ум. Еще ей казалось, что она неплохо представляет, что у единственного сына на оном уме. Оказалось, ничего подобного. Но это еще вчера вечером оказалось, когда любимое чадо сообщило, что пора готовиться к свадьбе. С благословения ромейского посла. Слушая его рассказ, она то смеялась, то грозилась взяться, как встарь, за розги. Совсем от рук отбились, что он, что его Карлотта ненаглядная, что гость из Ромы. Один напрашивается на убийство, другой его на брак благословляет, еще спасибо, что не обвенчал самолично, как нам повезло, что он уже не кардинал.
       Когда с утра в дом явилась несколько смущенная лейб-гвардия в составе пяти человек, Анна-Мария подумала, что, напротив, не повезло. Уже за один раз решили бы все, и довольно.
       Что дражайший супруг, что любимый сын - оболтусы, молодой и великовозрастный, - королевского гнева не убоялись. Не привыкать. Хихикающие вслух арестанты отправились в свои покои под честное слово, Анна-Мария велела гвардейцев накормить завтраком и двинулась во дворец. Вразумлять Его Величество. Напугает еще нашу дорогую невесту, она-то его почти и не знает. А если невеста еще и за Жана испугается, то королевское тело никакая лейб-гвардия не охранит... и что прикажете делать тогда?
       Его Величество, конечно, сам виноват, ну почему нельзя было сразу сделать, как она посоветовала - но он все-таки король. И относиться к нему следует с уважением. Карлотте, во всяком случае.
       Так что следует поторопиться. Местопребывание же Его Величества во дворце будет обнаружить легко - по цвету лиц придворных и дворцовой обслуги, дрожанию стекол, битым предметам и прочим верным приметам.
       Тоже мне, все не наиграется, а ведь за тридцать ему.
       Искать короля, впрочем, не пришлось, в первом же коридоре не повезло еще раз: Клод. Собственной персоной - и не просто так, а к ней. Что-то странно выглядит - у него и обычно-то румянец яркий, а сейчас на щеках просто пятна, словно у крестьянской девицы, не умеющей обращаться с румянами.
       - Счастлив вас видеть, мадам, вы чрезвычайно кстати.
       - Почему это на вас лица нет, герцог?
       - Потому что, - топорщит перья Клод, - там у короля господин посол Корво. Короля отсюда слышно.
       И правда, слышно. Стекла дрожат. Королевский вопль, пауза, опять королевский вопль. Посол? Зачем?
       - С чего это вдруг он? - Валуа-Ангулем тащит ее по коридору, словно шлюпку на буксире, едва не бежит. - Король-то как всегда...
       - Вы знаете, что это не всерьез, ваш супруг знает, что это не всерьез, даже я знаю, что это не всерьез. А вот послу никто ничего объяснить не додумался. И он, представьте себе, помчался защищать ваше семейство от королевского гнева.
       - О Господи... Король его...
       - Вы неправильно оцениваете ситуацию. Если все пойдет, как шло, я рискую унаследовать трон несколько раньше, чем рассчитывал. Надеюсь, вы не будете спрашивать меня, почему я не стал вмешиваться в эту ссору?
       Да уж, одно появление Клода в поле зрения Его Величества с гарантией превратит скандал в побоище - и охрана вмешается...
       - Вы искали меня?
       - Вас, Ее Величество Маргариту, Ее пока не совсем Величество Жанну...
       - А, понятно... Но зачем?
       - Видите ли, мадам, я этому... все-таки присягал и жизнь его, к величайшему моему сожалению, обязан беречь. А еще я совсем не хочу казнить его убийцу. Учитывая, - клекочет Клод, - мой собственный опыт в этой области.
       Кажется, дело плохо: "Что?! Вы мне еще и врете в лицо?!" - доносится из-за дверей, которые, вот какая радость, никто не охраняет. Оба гвардейца стоят, изумленно вытаращившись на двери, каждый на свою половинку. Дураки, дятлы, полная зала дятлов, два десятка, что ж такое, все приходится делать самой, да это ж так просто...
       Анна-Мария вырывает у Клода руку, проходит между гвардейцами.
       - Вы... законовед! Вы просто... - таращит глаза Людовик.
       Давным-давно отец, большой любитель псовой охоты, научил Анну-Марию, что лучший способ утихомирить двух сцепившихся кобелей - облить водой.
       После чего одного кобеля обязательно следует увести. Ну не Его Величество же уволакивать из его собственных апартаментов?
       Посла, что удивительно, за шкирку тащить не нужно. Воду с лица стряхнул, осколок вазы из волос выдернул, и идет себе, и даже что-то вроде поклона изобразить умудрился. Только лицо неподвижное совсем, мраморным было бы, да только кровь из мелкой царапины на скуле проступила, это вряд ли Его Величество, наверное, просто другим осколком задело.
       К превеликому сожалению, дятлы из залы не разлетелись. Напротив, их стало больше. К двум ромейским добавились еще трое или четверо, и все при оружии, совсем сдурели, ну а своих и так была целая стая. Посему посла мы отсюда уведем - коридоров пустых сейчас во дворце много, - вежливо, под ручку, главное - не выпускать. И - в ближайшее прохладное затененное место. Наверное, все дело в жаре, которая четвертый день стоит в городе...
       А мальчик-то совсем белый. Ему бы умыться сейчас, да залпом выхлебать кубок чего покрепче.
       - Госпожа графиня, я вам бесконечно признателен, - говорит мальчик. Тихо и очень отчетливо. По-аурелиански. - Как я понимаю, это не первый раз?
       - Нет. Это иногда бывает, - Анна-Мария не знает, кого ей больше жаль, то ли Людовика, с которым такое случается, то ли чужака, впервые наступившего на наши коронованные грабли.
       Его Величеству потом делается намного приятнее жить. Стыдно, не без того, но на душе легчает. Сбросил весь груз тревог, да, куда попало и по ничтожному поводу - но, в конце концов, на то он и монарх, а мы подданные, - и счастлив. До следующего раза. Ничего дурного обычно не случается.
       А этот... этот не из тех, кто поскандалил до небес - и рад.
       Да и не скандалил он... кажется. Дева Мария благодатная, а Клод прав. Ведь чудом до убийства не дошло. Он же нашего Людовика не знает как следует, а дело имел с его тезкой покойным. А тот под конец жизни - да вот так и кричал, и криком дело не заканчивалось.
       Король - нынешний король - к вечеру всех бы сам выпустил, перед Пьером извинился бы - вина какого-нибудь особенного подарил из своих погребов, а погреба у него знатные, и для Карлотты бы что-нибудь нашел, а тут... Мальчик же не знает. Он думал, все всерьез: и монастырь, и тюрьма... или Людовик раскричался, что, мол, всех на плаху?
       Это вот он за моего болвана. После вчерашнего. Всерьез.
       - Это я не знаю, как вас благодарить...
       - Да никак, видимо. Как я понимаю, я испортил Его Величеству возможность отвести душу. И едва не навредил вашей семье.
       - Госпо... Молодой человек! - изумленно встряхивает головой Анна-Мария. - Из всех моих детей выжил только один Жан. А после его вчерашней выходки вы имели полное право вернуть мне его голову... отдельно. Уже за одно то, что вы этого не сделали, я вам буду признательна до гроба. И ведь сегодня вы не знали, что на Его Величество иногда находит.
       - Не знал, госпожа графиня. Что, в моем положении, согласитесь, совершенно непростительно.
       - Вы, конечно, сын первосвященника, но все-таки не Господа.
       Посол сначала улыбнулся, потом - словно что-то толкнуло его изнутри - дернул головой и рассмеялся.
       - Нет, к величайшему моему счастью, нет.
       - А человек не всеведущ, - назидательно говорит Анна-Мария, потом кладет мальчику руку на плечо. - Ваша свита пытается незаметно подсматривать... дадим им повод поверить в свои силы?
       Выглядывают из-за угла. Поочередно. И что, по их мнению, я могу делать с их герцогом наедине в темном простенке? Целоваться?
       - Я вижу, спасибо. Если позволите, дадим. Я был несколько резок с ними этим утром.
       - Сегодня у всех было неудачное утро. Сначала эта гвардия явилась голодная, прямо к завтраку. Потом на меня Клод налетел... Перья дыбом, спасите-помогите, я не хочу его казнить!.. - графиня изображает герцога Ангулемского в растрепанных пе... чувствах.
       - Это он обо мне? - удивился посол.
       - О вас. Он же следующий в линии, пока у Его Величества детей нет. А ничего, кроме смертной казни, законы за цареубийство не предусматривают... А он сам - ну знаете же. В его случае никто даже не предлагал, не привлекать же Господа Бога как соучастника.
       Кажется, спаситель потихоньку приходит в себя. По крайней мере, естественный цвет лица к нему возвращается, хоть и не сразу. Румянца у него нет вообще, это Анна-Мария еще на приеме заметила, но хоть уже скулы - не как белый мрамор на свежем изломе, и губы видны. И рассмеялся. Хорошо. На кого же он похож... вот похож донельзя, на кого-то знакомого, не очень близко, но я же видела их рядом, и тогда еще подумала, что хоть по чертам лица - ничего общего, но вот двойняшки тоже родятся не очень похожими, а все равно - одна кровь, одна плоть. Вспомнить бы. Потому что это, определенно, была особа женского пола. Молодая.
       - Сегодня, я думаю, все уже закончилось. А завтра вас ждут серьезные испытания - Его Величество будет извиняться.
       - Он имеет такую привычку? - приподнимает брови посол.
       - Да. И вы, думаю, понимаете, что злопамятность не украшает, - чуть строже, чем раньше говорит Анна-Мария. На всякий случай.
       - И бросает тень на будущее.
       - Именно. А невесту я вам подыщу лично... если вы позволите, конечно.
       Посол смотрит на нее очень внимательно - и даже как-то жадно.
       - Я полностью доверяюсь вашему выбору.
       - Вот и замечательно, вот и славно, - графиня убирает руку. - Пожалуй, нам пора возвращаться. Ваша свита в нетерпении. Они, кажется, собирались брать приступом королевский кабинет... не будем испытывать их терпение дважды.
       - Я счастлив вашим обществом и с удовольствием повинуюсь вашим желаниям.
       И у Анны-Марии возникает странное ощущение, что молодой человек говорит чистую правду. И только правду.
       "Не знаю, - думает она, - что представляет из себя его отец... но вот мать у него совершенно точно разумная и мудрая женщина!"
      
       Джанпаоло Бальони ушел не сразу. Он как примчался в малую королевскую приемную с приятелями и при оружии, так потом при де Корелле с Герарди и задержался. А примчался, между прочим, потому, что испугался за посольство. Ему уже успели здешние его дружки объяснить про королевские странности, он представил себе, что будет, если Его Величество что-то такое эдакое ляпнет ничего не подозревающему Корво - собственно, в этом смысле между Корво, Орсини, Колонна, самими Бальони и вообще любым семейством из числа друзей, союзников или кровников разницы нет никакой: сначала убьют, потом вспомнят, кого - и кинулся поднимать всех, кого мог найти.
       Ну а потом, когда все улеглось, а Его Светлость отправился досыпать, Мигель молодого перуджийца еще и допросил, вытащив из него все рассказы его приятелей почти дословно. Ну ведь было же велено - докладывать о любой мелочи, обо всех слухах и сплетнях... но нет, пока гром не грянет, не поймут.
       Вчера было веселее. Вчера тоже возник вопрос "почему мы ничего не знали о нежной страсти этой парочки?" - и оказалось, что Герарди слышал, что девица Лезиньян ранее была помолвлена, Мигель был осведомлен, что Жан страдает на весь город о своих чувствах, но вот сложить два и два, предположить, что страдания вполне взаимны, а все взбрыки Карлотты ровно этими страданиями и вызваны, никто не додумался. А с Чезаре знаниями не поделились, как чем-то общеизвестным и незначительным. И все-таки было смешно - и каявшимся доверенным лицам, и герцогу, шутившему, что в Орлеане доставляют прямо в покои актеров с отличными комедиями... Сегодня смешно не было.
       Выгнать ретивого помощника оказалось не так-то просто, ему и нудная нотация в два голоса - "должны были рассказать раньше, и кто вам позволил влетать в королевскую приемную с оружием и соратниками..." настроения не испортила. Еще удивительнее, что первым, откликнувшимся на его призыв, оказался Санта Кроче. Этот, правда, ретировался как только понял, что дело пахнет очередной выволочкой. Вражда враждой, а в некоторых случаях даже несвятая троица вспоминала о том, что на чужой территории нужно стоять друг за друга. Почаще бы...
       Но все же ушел. А Его Светлость спит, и сейчас его крепостной артиллерией не разбудишь. Даже прямым попаданием. Убить - убьет, а проснуться он не проснется. Утром, своим утром, он будет свеж и благорасположен, и все выслушает, и примет к сведению... только в следующий раз выйдет то же самое. Как-нибудь по-другому, ошибок Чезаре не повторяет, но то же самое.
       - Если бы Его Величество был чуть больше похож на своего покойного тезку... - задумчиво говорит Герарди.
       Мигелю не нравится его тон - как бы осуждающий, с легкими нотками испуга, но в основе лежит не страх, не возмущение, а кое-что другое. Мигелю не нравится выражение лица Агапито: тоже слишком мало нужной, необходимой сейчас суровости, это только флер, а под ним... восхищение? Уважение? Лучше бы он по столу стучал и грозился уйти в отставку не сходя с места, и бранился. А вот вполне понятная двойственность... этого нам не надо. Это у нас уже есть. Мигель и сам такой.
       - Будь он больше похож на своего покойного тезку... Если бы нам очень повезло, то новый король Аурелии устроил бы нам всем побег. О целях посольства пришлось бы забыть. Это если бы было кому бежать. Дойди дело до оружия, стража зевать бы не стала. И во флигеле мы бы не удержались. Я потому и пошел с вами в приемную, что мы ничего не теряли.
       - И все это из-за какой-то... ерунды!
       - Из-за сказанного слова, - пожимает плечами капитан.
       - Данного вопреки законам и правилам, - Герарди встает, прохаживается по комнате, заложив руки за спину. - Мы здесь гости, дон Мигель. Гости, а не хозяева. У нас есть свое дело. А подданные короля Аурелии - это его подданные. Я не вполне уверен, что господин герцог это понимает.
       - Теперь запомнит. И, при случае, будет хотя бы знать, на что идет.
       - При случае? - секретарь посольства останавливается, зябко ежится. - Это, что, не... это случается? И как часто?
       - По обстоятельствам. Раз в год или реже.
       Хуже было только однажды.
       - Понимаете, дон Мигель, я испугался не за себя. И даже не за нашу миссию. И не гнева Его Святейшества... - Поданный служанкой кофе давно остыл, во дворце его вообще варить не умеют, получается жидкая гадость на медовом сиропе, но секретарь все-таки пытается пить. Чашка прыгает в руках.
       - Я вас прекрасно понимаю.
       - До сего момента мне казалось, что господин герцог... Но, видимо, ничье терпение нельзя испытывать бесконечно. Вся эта волокита с войной, королевская провокация, но... - Но Герарди все-таки хочется, чтобы все было как-то иначе.
       Чтобы не было стояния под дверью королевского кабинета, когда лишь по воплям Его Величества понимаешь, что разговор еще продолжается. Когда тебя от кабинета отделяют только два слегка растерянных гвардейца, которых даже убивать не нужно - попросту раскидать, или раздвинуть плечами, как это сделала графиня де ла Валле. Чтобы не было за спиной трех юнцов, один из которых тихим шепотом объясняет, что напрасно, не надо было, король пошумит и всех простит, нельзя, зачем, ну зачем он... а остальные приплясывают на цыпочках, и если следующая пауза слишком затянется, неясно будет, что делать: их держать за воротники или - с ними плечом к плечу...
       Хочется, чтобы было иначе... как будто ему одному.
       А что делать? А что тут делать, если никогда не знаешь, где граница, за которой твой воспитанник, а теперь командир, спокойно - и не в приступе гнева или ярости, а по трезвому и здравому расчету - в очередной раз решит, что дело стоит или не стоит того...
       - Синьор Герарди, надеюсь, что мы доживем до конца посольства, а там ваши испытания закончатся.
       Синьор Герарди смотрит на капитана так, будто у него выросло две головы. Либо он уже не рассчитывает дожить до конца посольства... либо уже влип всеми четырьмя лапами.
       - Я, - с подчеркнутым достоинством заявляет секретарь, - не собираюсь дезертировать. У меня есть определенные основания надеяться на то, что мои испытания все-таки не закончатся.
       - Тогда бросьте это пойло и ложитесь спать. У нас с вами завтра будет очень тяжелое утро.
       - Утро будет сегодня, - улыбается Герарди. - Часов через пять-шесть, я предполагаю.
       - Завтра. Это, как нам тут напомнили, территория Ромы. И сейчас у нас - ночь.
      
      
       5.
       - Ловите, Гуго! - серебряный бок фляги чертит сверкающую дугу.
       Адъютант господина генерала де Рубо еще не успел заразиться от командующего неловкостью: не глядя берет фляжку из воздуха. А вот пренебрежением к собственному внешнему виду успел вполне. Сапоги не вычищены, воротник мало что несвеж, так еще и сбился. Мундир... нет, обрывает себя Габриэль, мы не будем думать о печальном. Мундиры арелатской армии, введенные в обязательное ношение лет пятьдесят назад, придуманы для вот таких вот крепких статных юношей, но этот ухитряется болтаться в своем, словно не на него шили.
       Здесь на всем какая-то зараза, сродни плесени. Габриэль де Рэ достает платок и вытирает руки. Кажется, что вляпался в прогорклый жир.
       Там, в доме, на огне стоит котел, в нем булькает варево - даже не колдовское, в настоящем злом колдовстве все же есть нечто, заслуживающее уважения, а трактирное, очень дешевое, обпилки, обрезки, немытая требуха, куски подбирают с пола и бросают обратно, даже не отряхнув... и жирный тухлый пар расползается во все стороны, капельками ложится на любую поверхность.
       - Верно ли я понимаю, что подобное здесь в обычае? - спрашивает Габриэль у адъютанта.
       Тот переводит взгляд с де Рэ на дом, служащий штабом - что за безобразная идея, штабную палатку и содержать в порядке легче, и расхолаживает она куда меньше - лезет пятерней в нестриженую копну светлых волос. Здесь, надо понимать, и цирюльники не в почете. Не только денщики.
       Полковник сам проводит рукой по волосам, приглаживает. Челка еще не достает до середины лба, значит, все в порядке.
       - Да, господин полковник, здесь иначе не бывает, - де Жилли улыбается. - Вам еще повезло, что господину генералу в ходе совета не пришла в голову интересная и важная идея, которой он захотел бы поделиться.
       - Ну отчего же... Важные идеи господина генерала, должно быть, действительно интересны? - Не может же быть, чтобы прославленный де Рубо на военном совете только шарахался мыслью от просушки солдатской обуви до толкований Писания... как-то он побеждает?
       - Это зависит от широты вашего кругозора, господин полковник. Я, честно признаться, перестаю следить за мыслью на втором-третьем переходе. Но в штабе есть люди, которые способны поддержать разговор, даже если речь идет... - Юноша задумался, наверное, старается вспомнить что-то из ряда вон выходящее, - о связи между грамотностью и практическим применением принципов механики.
       - Я подозреваю, что связь проста и очевидна: без первого нет второго, - цедит де Рэ. - Впрочем, я охотно признаю свой кругозор сколь угодно ограниченным. А рассуждения я бы с удовольствием выслушал на побережье. По ту сторону Марселя. Вы умеете плавать, Гуго?
       - Да, господин полковник. Но, говорят, соленая вода держит лучше и плавать в ней много приятнее.
       - Вас не обманули. Правда, она совершенно не годится для стирки, впрочем, кого это здесь волнует... - Нужно успокоиться и взять себя в руки. Немедленно. Адъютант так и стоит с флягой в руке, не пьет и не возвращает. - Подскажите мне, Гуго, что нужно сделать, дабы господин генерал меня услышал?
       - А он вас услышал, господин полковник. Тут ничего делать не нужно. Он все услышал, все понял... Но я не знаю, когда он вам ответит и что. И угадывать не рискну, у меня не получается. Он не сумасшедший, господин полковник. И не издевался над вами. Он просто думает не как люди. Тут все уже привыкли.
       - Вы слишком резки в выражениях. Мне не приходило в голову считать господина генерала сумасшедшим или подозревать его в издевательстве.
       - Я прошу прощения, господин полковник.
       - Давно вы здесь служите? - Не стоило его одергивать, теперь он будет внимательнее выбирать слова и не расскажет ничего интересного. Но адъютанты, говоря о начальстве, должны выбирать слова.
       - C середины кампании, господин полковник.
       - Давайте без чинов, Гуго. Расскажите что-нибудь, будьте любезны.
       - Граф... через несколько недель после того, как я прибыл сюда, мне дали важное поручение: лично проверить состояние свиньи, имеющей пребывать в расположении пятого полка. Ну и состояние служб полка заодно. И доложить. Я, кипя от возмущения, выполнил распоряжение буквально - и даже составил отчет, где подробно описал состояние свиньи, ее новорожденных поросят, открытого загончика, где ее держали, мастерских, кузни, носа полкового священника... в общем, всего, вплоть до расположения чирьев у тех пятерых солдат, что умудрились этими украшениями обзавестись.
       - Чем же вы были так возмущены? - усмехается де Рэ.
       Забавный молодой человек. Может быть, предполагал, что, покинув родное поместье, больше этих свиней никогда не увидит, разве что на столе и приготовленными?
       - Мне казалось, что состояние свиньи должно интересовать тех, кто собирается ее есть. А не командующего армией. А генерал после доклада отправил меня к интендантам, выяснять, как у нас обстоят дела с овощами. Про связь между чирьями и зеленью я догадался спросить сам. А про свинью понял через неделю, когда над загончиком навес поставили.
       Я не взял бы его в порученцы, думает Габриэль. Столичные мальчики, начинающие ныть без тройной перины и свиты, вытирающей им сопли, бесполезны, но мальчики, желающие быть столичными и потому на лету забывающие все, что выучили дома - и притом не умеющие держать осанку... А ведь попасть в порученцы к де Рубо очень сложно, я уже слышал. Не всякий папаша, алчущий для сына карьеры, выдержит испытание очень странными вопросами касательно отношения чада к младшим братьям и умения собственноручно починить лошадиную упряжь. Теперь я, кажется, понимаю.
       - Господин генерал совершенно прав. Военная служба нередко требует от нас возни в грязи. Вам стоит привыкнуть к этой мысли... но не забывать мыть руки. А что здесь произошло с беженцами?
       - Они не совсем беженцы, - поморщился де Жилли. - Их выгнали. Выгнали из города. Вильгельмиан. Не всех, наверное. До нас добрались только простолюдины - а там ведь не только они были. Им предложили сменить веру, а когда они отказались, их просто выставили из города. Раздели, били. Человек десять убили совсем. Потом гнали еще полдороги до нас, дальше они уже сами добирались. Очень много хлопот было - раненые, избитые, дети опять же.
       Вот, значит, как. Севернее эта история известна не в таком виде. Севернее изгнанных людей называют беженцами, испугавшимися погромов. Очень интересно. Марсельские католики все-таки редкостные мерзавцы, и воздать им по заслугам - долг и офицера, и верующего...
       Песок, которым присыпан двор, слегка скрипит под сапогами. Я очень хотел бы знать, кто записал в беженцы людей, избитых и вышвырнутых вон после требования отказаться от своей веры...
       - Вы их видели, я правильно понимаю?
       - Я их встречал. Поехал осмотреть позиции - и мне доложили, что впереди поют. Те, что вышли на меня, двигались настоящей колонной, под псалмы. Детей несли, раненых. Я понял, кто это, потому что псалмы были ваши, а не наши. - На не слишком аккуратно выбритое широкое лицо набегает тень. Мальчик недурен собой, но до чего же показательна эта расхлябанность. Не менее выразительна, чем состояние свиньи какого-то полка.
       - А что дальше?
       - А дальше принимали, размещали, поили, кормили, лекарей собирали отовсюду. Потом понемногу отправили, кого в Арль, кого на север. Десятка три мужчин здесь остались, воевать.
       - Меня удивляет, - О да, меня более чем удивляет! - что господин генерал не счел нужным немедленно наказать виновных.
       - Он потом объяснил, что ждал чего-то такого, только хуже. Настоящего погрома. Если с городским ополчением считать, то мы до вашего подхода даже в численности марсельцам уступали. Конечно, ополчение в поле выводить смысла нет, но на стенах они стоять могут. Нас пытались подтолкнуть, чтобы мы пошли в атаку, в лоб. И разбили этот лоб о город. Господин генерал сразу так решил - и мы потом узнали, что не ошибся. Нас ждали.
       Де Рэ отводит взгляд от молодого человека, созерцает двор как бы штаба. Здесь, должно быть, жил деревенский староста. Неплохо жил - все службы аккуратно подновлены, конюшня особенно хороша: кирпичная, крыта тесом. Из кухни-пристройки... нет, здесь кто-то побогаче жил, управляющий, что ли? - тянет горелым.
       - Ополчение - ерунда, у нас здесь отлично обученная армия и любой солдат стоит десяти мастеровых с кольями. К тому же мне трудно поверить, что в Марселе нет людей, которые готовы открыть нам ворота. А если сейчас нет, нужно поискать и они найдутся, - нашлись же в Арле, и отнюдь не вильгельмиане. - Промедление может стоить жизни моим единоверцам. Мне это не нравится, Гуго.
       - Это никому здесь не нравится. - Адъютант пожал плечами. - Но господин генерал считает, что Марсель нужно взять чисто - иначе его не имеет смысла брать вовсе.
       Это я уже слышал, хотя у Гуго получилось изложить все гораздо короче, проще и четче. По крайней мере, манерой накручивать не пойми что на невесть что он еще не заразился, небезнадежен, значит... Не стоит ему показывать, до какой степени мне все это не нравится. Не поймет, а, скорее всего, и доложит. Но здесь придется что-то делать, и делать быстро, не дожидаясь прихода войск католической коалиции. Тогда мы не только не возьмем Марсель чисто, мы рискуем быть выбитыми на прежние позиции. А я обещал Ее Величеству, что ничего подобного не случится... но, кажется, я не учел господина генерала де Рубо и его нерешительность.
       Габриэль протянул руку за флягой, свинтил крышку и сделал пару глотков, потом вернул светловолосому порученцу.
       - Не отравлено, Гуго. Ваши братья по вере сочиняют о нас многое, но я не отравитель.
       - Ваши братья по вере, граф, сочиняют о нас многое, но те, кто выгнал этих людей из города, мне не братья. - Неплохо. Живенько. Его можно расшевелить...
       - Тогда почему вы не с нами? - Глупый вопрос, но я устал от того непотребства, что здесь называют военным советом; впрочем, пора прекращать разговор и вернуться к себе. Очень хочется умыться.
       - Потому что я католик, - опять пожал плечами мальчик. - Если я не согласен со всякими подлецами, это не значит, что я согласен с Вильгельмом.
       - Вы правы, простите, Гуго. Благодарю вас за увлекательный рассказ.
       - Я всегда к вашим услугам, граф. - Хм, а взгляд-то у мальчика прояснился. Отвечал он мне по привычке, а вот сейчас он начнет думать и сопоставлять. Про свинью он сообразил через неделю, а тут дело, наверное, пойдет быстрее. Неужели де Рубо и вправду может научить такую оглоблю думать, хотя бы и задним числом?
       Теперь можно наконец-то оставить сей вертеп, по ошибке называемый штабом, и вернуться в расположение полка. Габриэль махнул рукой, сопровождавший его ординарец вывел коня и подал плащ. Полковник вскочил в седло, поднял воротник повыше - уже почти на каждой дороге пыли невпроворот - только наглотаться ее сейчас и не хватает для полного счастья, - выехал за пределы деревни, называемой лагерем.
       И поехал в полк очень кружной дорогой, по широкой дуге обогнув крайнюю заставу арелатской армии. Случайного выстрела с одной или другой стороны он не боялся. Свои догадаются, чужие... пожалуй, отсюда и лучший лучник не попадет. Хотя... у лучшего есть шанс. Что ж, тот, кто способен попасть по быстро скачущему на пределе дальности всаднику заслуживает своей награды. А кирасу стрела все равно не пробьет.
       Самым неприятным было то, что во всем этом безобразии наблюдалась логика. Такая же кривая, путаная и неуклюжая, что в словах де Рубо, но логика. Армия стоит в осаде, в не самое благоприятное время - а дизентерии в армии нет. Он у себя на севере намучился, пока в полку разумный порядок завел, но с северянами хоть легче - их в детстве свои же учат, что грязь - от дьявола. А тут - армия, состоящая из, честно признаем, кого попало. И все мелочи, о которых говорил этот мальчик, де Жилли, и все, что он видел сам... Здесь ему придется очень трудно. Переломить нерешительность, некомпетентность, слепоту можно, хотя и противно. Но де Рубо что-то знает, что-то умеет, умения свои применяет и оно все косо и криво, но движется. Если дать ему три месяца, он, может, и возьмет Марсель чисто. Но нет же у нас трех месяцев, у нас, скорее всего, и двух нет.
       Ничья полоса лиг в пять рассечена надвое оврагом. Легкое журчание ручья в овраге, дробный топот копыт Шерла, тишина, ветер в лицо. Чистый, жаркий. На лугу нет никакой пыли. На лугу - уже набравшее сок и высоту разнотравье, цветущее и безупречно вымытое рассветным дождем. Мелкая пестрядь до самого перелеска по левую руку. За перелеском - низкий холм, за холмом - первая марсельская застава. Как свежо пахнет трава...
       Я не хочу встречаться в поле ни с де ла Валле, ни с Валуа-Ангулемом. И с адмиралом де Сандовалом на море я тоже встречаться не хочу, хотя это-то не моя забота. Но если мы сейчас не возьмем город, против нас окажется не ополчение и несколько полков, а три державы. Три, считая Рому, а ее считать стоит, Папа собрал для своего сына неплохое войско. И это если Галлия не передумает в последний момент и не ударит в спину.
       Кампанию можно было бы считать проигранной, если бы не холера, прогулявшаяся по границе Аурелии и Франконии, но сейчас у нас есть шанс победить. Через неделю его может и не быть.
       Лучшие цветы - на ничьей земле, на вот таких вот полосах между заставами. Возле перелеска - кипрей, только начинает цвести, розовые островки чередуются с частоколом зеленых стеблей. Спешиться бы, упасть в эту траву, грызть клевер, высасывая молочко из каждой трубочки по отдельности. Не сейчас. Жарко сегодня... а будет еще жарче.
       Здесь не север, напомнили солнце и клевер, и в действиях де Рубо есть смысл. Он взял Арль. Он умеет двигаться и даже ловить момент, если у него все готово. Но сейчас он застрял. Де Рубо боится тратить людей, потому что когда придет коалиция, каждый человек будет на счету. Боится потерь и боится неудачи, последнего особенно.
       Отсюда, от этого сломанного дерева, нужно перейти с рыси на галоп. Дерево примечено еще вчера. Кажется, молния ударила, но не вчера, а в прошлом году. Ствол успел потемнеть, а обугленную часть обмыли дожди. Расщепленный пень торчит жадной пятерней.
       Брать город труднее, чем удерживать. Это известно всем и каждому. Мы должны взять Марсель сейчас, потому что после прихода коалиции мы его взять не сможем при всем желании. А вот удержать - сможем. Особенно, когда придет следующее пополнение.
       Взять город, закрепиться - и пусть хоть поют, хоть танцуют. Не возьмут они нас с моря и с побережья тоже не возьмут. Тяжелая кампания, но решаемая. Если мы приберем город.
       Проклятье, я оставил фляжку адъютанту...
      
       - У него гвозди в... седле, - говорит Дени де Вожуа. - Остриями вверх.
       - Парфорсное седло... - де Рубо смотрит на него с детским любопытством. - Хорошая мысль.
       Генерал встает, делает круг по комнате, подходит к узкому окну, останавливается, запрокидывает голову.
       - Как вы думаете, - спрашивает, - считать Ее Величество иголкой в таком седле - это уже государственная измена или еще нет?
       - Нет. Про него говорят, что он вырос у Ее Величества на коленях. Любимый двоюродный племянник как-никак. Ну а королева любит вышивать, вот одна иголка и впилась куда не надо. Что же тут изменнического, чистые житейские обстоятельства...
       - Знаете, чем особенно неприятен ад? - интересуется генерал. И сам отвечает: - Как бы там ни было плохо, всегда, в любой момент может стать еще хуже.
       - Вы это о нас?
       - Нет, у нас все хорошо. Я это о Лионе. Они боятся, в столице. Что начали не вовремя, что выбрали неправильно, что назначили не того.
       - Кгхм, - прокашливается Дени. Еще в день явления изгнанников сдуру попросил вылить на голову ведро холодной воды: разозлился очень. С тех пор и кашляет. - Начали и впрямь не вовремя. Но если этот... обладатель парфорсного седла, - а какая хорошая идея, на самом деле, рассадить бы по таким седлам дураков, которые не могут научиться обращаться с упряжью и попусту сбивают лошадям спины... - тот...
       - Вынь из под него иголки и дай ему десять лет... будет тот.
       Когда речь идет о будущем офицеров, Дени никогда не спорит с де Рубо. Бесполезно - тот всегда оказывается прав. Проверено. Значит, через десять лет службы под начальством нормального командира из полковника де Рэ получится что-то очень толковое. Прекрасно, но десяти лет у нас в запасе нет, зато у нас есть господин кавалерийского полка полковник граф де Рэ. Здесь и сейчас.
       Если бы господин граф родился не на севере Арелата, а на полуострове, где-нибудь вблизи Ромы, Перуджи или Пизы, из него мог бы выйти неплохой капитан роты наемников. Там сгодились бы все его шутки - и внешний лоск, и отточенная звонкая речь, и нетерпение, проявляющееся в каждом жесте. А заодно и авантюрные идеи, которыми де Рэ переполнен по самые уши. На севере, на границе с Аурелией, он тоже был неплох - выгрыз у соседей несколько крепостей, подвинул границу, в прошлом году перепугал Орлеан удачным походом на Бриенн... но думать выше своего полка граф не умеет.
       Посему и пребывает до сих пор в полковниках, а не в генералах и не в маршалах. Потому как на Ее Величество есть еще и Его Величество, гораздо более осторожный и совершенно равнодушный к ярко-зеленым глазам де Рэ.
       - Кста-ати, - тянет генерал, - у вас никто из родни не вкладывал деньги в рыбные промыслы?
       В других устах вопрос был бы оскорбителен. А де Рубо просто хочет знать. Не более.
       - Нет, - отвечает де Вожуа. - Ни из родных, ни из знакомых.
       - Жалко. Можно было бы задать несколько вопросов и кое-что прояснить.
       Генерал поворачивается от окна, смотрит на своего советника... сзади крестовина оконного переплета, свет едва пробивается через мутное стекло, рассеивается уже через ладонь от окна.
       - То новонабранное пополнение, которое нам обещали и вместо которого нам прислали два вполне приличных полка? Куда оно денется?
       - Рыбу будет ловить? - не особо задумываясь, спрашивает Дени. Мысли господина генерала и пути Господни неисповедимы...
       - А еще нам обещали войска с галльской границы, - продолжает де Рубо... - Значит, союз все-таки есть... а лишнюю для союзников армию нужно куда-то деть и с выгодой для себя... если отправить ее морем на запад, может быть, получится на следующий год зажать Аурелию с двух сторон. Вот поэтому Лион и напоминает мне ад. Они там ждут коалицию и в то же время строят планы, исходя из того, что никакой флот сюда не придет. Они будто бы верят нам, и при этом объясняют своим молодым людям, не самым худшим молодым людям, что те - их последняя надежда...
       - Нам обещали и пополнение с севера. Пообещать нам могут и самоубийство Папы. После прибытия этого красавчика я больше не верю обещаниям из Лиона. Потому что он не верит, что после него придет кто-то еще.
       На закончившемся полчаса назад совете полковник де Рэ был блистателен, неподражаем и убедителен. Выразителен как Цицерон и прекрасен как Парис. И нет пятна на нем... начиная с сапог, заканчивая белыми парадными перчатками и кружевным воротником рубахи, весьма далекой от тех, что обычно надевают под мундир.
       А за безупречными жестами, движениями бровей и примечательно длинных ресниц, обаятельными улыбками и благосклонными кивками билось нетерпеливое отчаяние, такое, словно полковник - последний солдат в осаждаемой крепости, и подмоги не будет.
       Де Вожуа от господина полковника слегка подташнивало: господин полковник отчаянно презирал всех, участвовавших в военном совете, и, несмотря на это, пытался их очаровать.
       - Верить нужно Богу. Я не слышал, чтобы он кого-нибудь подвел. - Генерал не шутит. - А в Лионе не понимают, что ничего страшного не происходит и не произойдет. Ну придут они... в самом худшем случае. Что будет?
       - Мы отойдем от Марселя к Арлю и удержим дельту Роны.
       - И будем там сидеть, - кивает де Рубо. - Ну год... ну полтора. Меньше, если они наделают ошибок. Силой они нас не продавят.
       - Марсель и Тулон мы можем взять без всякой спешки, - пожимает плечами де Вожуа. - Получив выход к Лигурийскому морю, а мы его уже получили, можно и не суетиться как на пожаре. А под красавчиком земля горит... хотел бы я знать, что ему сказали во дворце.
       - Что нас разобьют, если мы не успеем... Неглупый, смелый, людей жалеет. Как же такому не сказать? Он примется меня толкать, я испугаюсь, что он меня заменит, и начну, наконец, действовать... и все это вместо того, чтобы написать мне письмо и получить ответ. А люди еще говорят, что это я неясно выражаюсь...
      
       "Как из Арля на Марсель
       Вышло семеро гусей
       Раз, два, три, четыре, пять -
       Разучилися летать..."
       Детская считалочка удивительно к месту, правда ездит он этой дорогой не седьмой раз и не пятый, а всего лишь третий. Но на марсельской стороне глупого гуся уже должны бы заметить и запомнить. И подумать, что он должен отменно смотреться на вертеле, а еще лучше - в клетке.
       Не может быть, чтобы там не нашелся неразумный человек, жаждущий отличиться.
       "Я сейчас поймаю семь,
       И потом на ужин съем..."
       Аппетит есть у всех, это закон природы.
       Издалека, со стороны Марселя, полковник де Рэ - залетная птица с севера, решившая безнаказанно подразнить армию осажденного города. Или попросту дурак, выбравший неподходящее место для дневной прогулки. Совершенно неподходящее. Кто же в здравом уме поскачет по самой кромке оврага, где проще простого скатиться по склону вместе с конем, если край вдруг осыплется... и даже не будет глядеть вниз?
       Я не буду глядеть вниз. Я и так знаю, что там. Не знаю, сколько именно, но это мне и не важно.
       Залетный гусь - хорошая добыча. Если он проездом побывал в столице, он еще и может прогоготать нечто полезное. И даже если не побывал.
       Конечно, работать приманкой - не полковничье дело. И не капитанское. И так далее. Но что поделаешь? Объясниться с де Рубо не получается, остается поразить воображение его людей. Всем - от образцового порядка в полку до успешности любого действия.
       Овраг похож на след молнии в ночном небе - ветвится по земле, дыбится подмытыми краями, дразнит мнимой надежностью склонов. Когда земля под передними копытами чуть-чуть едет, де Рэ посылает коня в прыжок. Да, господа, неужели вы не знали, на что способны фризские жеребцы? Разворот на месте. Внизу, там, куда он должен был соскользнуть - несколько вбитых кольев. Омерзительно, господа... вы воюете с лошадьми? Это может испортить мне настроение.
       За спиной хрустят ветки. Основательные люди, однако. Все-таки дали поправку на то, что гусь может и не свалиться. Ну, "раз-два-три-четыре-пять, посчитаемся опять" - сколько тут вас? Четверо внизу, им теперь лезть по глинистому склону - а наверху?
       Свист в три пальца - баловство простонародья и очень удобный условный сигнал. Хотя разумных людей мог бы и навести на определенные соображения. Но семеро - как нарочно же, четверо внизу, трое сзади - неразумных людей не собираются отступать. Неразумные люди еще и не заметили, что "гусь" где-то потерял ординарца.
       А выезжал, между прочим, с ним.
       Аркан - очень полезная вещь... в умелых руках. А вот когда руки неумелые, то это заканчивается плохо для нападающего. Выдернуть остолопа наверх не удалось, но вот оба плеча он себе вывихнул. Со вторым арканом умничать не будем, тут достаточно одного взмаха сабли... а тому, кто решил лезть под копыта коня сзади - мои соболезнования. Минус два.
       Умные люди, повторяю, умные, воспользовались бы стрелковым оружием. Но умные люди вообще задумались бы, а почему это по нашим дорогам чужие гуси пешком ходят?
       Пятачок маленький, склон глинистый и крутой, а Шерл - отличный напарник, и таких гусей мы с ним переловили не один десяток, поэтому пора спешиться и, оставив фризу тех, кто сзади, познакомиться поближе с теми, что впереди внизу. Большой недостаток аурелианской армии - отсутствие мундиров. Стало бы ясно, кто ценный, а кто совершенно лишний... не могут же здесь быть одни солдаты, я буду крайне огорчен.
       Нет, вот этот, с толедской шпагой - капитан, если верить белой перевязи.
       Значит, в суп он не пойдет, а пойдет он в мешок.
       А эта детская игра называется иначе: король на горе. Вы лезете я сбрасываю. Сделайте одолжение, поднимитесь по склону чуть выше... я же отступаю, я не хочу, чтобы меня ухватили за щиколотку и сдернули вниз. Я отступаю. Гуси-гуси-гуси...
       Свист. Уже без вывертов. И привычные сухие щелчки. Я же сказал, умные люди воспользовались бы стрелковым оружием.
       На этой дороге четыре хороших места для засады. И рядом с каждым стоят мои солдаты.
       Господина капитана не задели, и это хорошо. Я хочу взять его сам - и я возьму его сам. Своими руками. Я даже спрыгну к нему в сей гостеприимный овраг, где ручей по щиколотку и очень, очень скользкие камни. Нет, не стоит надеяться, что я наденусь в полете на шпагу, как гусь на вертел. Не подставляйте голову под удар, никогда не подставляйте. Особенно сейчас. Она мне нужна.
       Зачем же вы так далеко отлетели, сударь, всего-то один пинок... но вы быстро вскочили, и это радует.
       Оружие у вас хорошее и самого вас чему-то учили - и даже патент свой вы, наверное, получили не просто так. Только и я свой - тоже.
       Спор, что лучше - шпага или сабля, не имеет однозначного решения. Все зависит от условий. Здесь, в узком овраге, в расщелине, где раскинь руки - и упрешься в края, победа будет за саблей.
       Вы пытаетесь меня убить, а я только хочу вас обезоружить.
       Какой замечательный, удобный, своевременный камень - скользкий и покрытый тиной, нога подворачивается и едет... падение на колено, ваш выпад... и родич того камня летит в лицо. Ничего, сударь, это не смертельно, и даже не очень-то больно... и поскольку вас этим не остановишь - дружеское рукопожатие. Чуть выше запястья оружной руки. Вязкий хруст под пальцами...
       - Мои извинения, капитан...
       Избранный вами гусь оказался птичкой из старых бестиариев - в человеческий рост и с зубами.
       Превратности войны. Но шпагу я подхвачу, я понимаю, как вам стыдно ронять доброе оружие в воду.
       Капитан, черноволосый и белокожий как сам де Рэ, бледнеет в синеву, когда полковник резко разжимает пальцы и отталкивает его запястье.
       Сейчас мы вас вытащим отсюда, уже наверху приведем в надлежащий вид и доставим подарочек к генералу де Рубо, который не далее как сегодня интересовался свежими новостями с той стороны.
       Марсельский капитан не продолжает драться, потеряв шпагу. Напрасно. У него есть три десятка прекрасных возможностей: рука и две целые ноги. Но я не буду ждать от раненого подобного подарка. Я терпелив и скромен... и мне пора поинтересоваться исходом сражения Шерла с двумя солдатами. Что-то мне подсказывает, что мой пленник не сбежит и не покончит с собой. Вряд ли он настолько глуп.
       Но я бы на его месте ударил в спину.
      
       Только до чего-то договорились, как за окном стук копыт - и тут даже выглядывать не нужно, потому что совсем недавно этот же ход слышали. Здоровенная черная зверюга, и обучена хорошо, и характер для боевого коня вполне себе, наезднику бы такой. И что заставило спасителя отечества, доехав до расположения, повернуть обратно?
       А спаситель отечества возвращается не один, за ним, судя по топоту - целая кавалькада, пятеро или шестеро. И что же это наш терьер отрыл и приволок? Уезжал-то вдвоем с ординарцем...
       Ради такого случая де Вожуа даже поднимется и выйдет во двор.
       А там - люди полковника, из прибывших позавчера, но эти держатся чуть поодаль, за забором, а вот господин полковник де Рэ на своем фризском драконе въезжает внутрь, да в седле не один, а с добычей. Добыча - типичный аурелианец, и отчего-то похожа на самого охотника. Как младший брат. "Их, что, теперь будет много?" - скрипит зубами Дени.
       - Господин полковник?
       - Господин советник, только что господин генерал выразил недовольство тем, что у нас пока нет свежих сведений с той стороны. Я думаю, что теперь мы можем что-нибудь узнать.
       Добыча, имеющая бледноватый вид, - ранен, что ли? - презрительно фыркает. Дени тоже хочется фыркнуть - молоденький пленник в чине капитана не похож на источник ценных сведений. То ли его в разъезд отправили, то ли в разведку. Интересно, знает ли марселец хоть что-нибудь из того, что мы и без господина полковника давно всюду записали?
       - Уж простите, - разводит руками де Рэ, - что поймалось, то и привез. Примите пленного, господин советник.
       Марсельский капитан неловко выбирается из седла, прижимая правую руку к груди. Повязки нет, крови тоже не видно. Зато пурпуэн и рейтузы изгвазданы - и вычищены наспех. Упал неудачно?
       Полковник спрыгивает следом, стоит, не спуская с аурелианца глаз. Дени смотрит не столько на них двоих, сколько на шпагу, которой обзавелся де Рэ. На вкус де Вожуа - тяжеловата, но отличная толедская работа, штучная. Пленник, значит, не из бедных. Интересно, господин полковник потребует за него выкуп?
       - Вы ранены, господин капитан?
       Капитан доблестного воинства славного города Марселя смотрит так, словно собирается кусаться. Морда бледная, злая. Волчонок... к чему это все? Что они там навыдумали себе в Марселе, что мы тут пленных на вертеле жарим, что ли? Вроде бы офицер, должен соображать...
       - Я офицер армии Арелата и католик, сударь. И обещаю вам, что с вами будут обращаться согласно вашему положению и законам чести, - негромко говорит де Вожуа.
       - Б-благодарю, - кивает волчонок, и у Дени возникает подозрение, что де Рэ ему ничего подобного не сказал.
       С другой стороны, тут его винить нечего: от вильгельмианина, да еще после всего, что он тут наслушался о марсельских делах, ждать буквального соблюдения правил не приходится, а с пленным он явно ничего дурного не делал. Разве что был невежлив.
       У капитана не только шпага хорошая, у него еще и платье дорогое. Хотя это у нас такое сукно дорого, а здесь в Марселе, может, и дешевле: со своих мануфактур. Но пуговицы - серебро, да не простое, а с узором. Аурелианская армия, атакующая строем, похожа на стаю попугаев: тут тебе и все цвета радуги, и те, которых радуга не знает. Этот вот в сером с прозеленью...
       "И куда теперь девать эту ценную добычу, - думает де Вожуа, - не в сарай же его сажать? А дом невелик... ладно, посадим к писарям. Лекаря все-таки стоит позвать, пусть осмотрит. Нам капитана все-таки допрашивать, хотя бы из уважения к господину полковнику..."
       Капитан Арнальд Делабарта - южанин, местный, - как выяснилось, сломал руку. Сломал совершенно сам, пока дрался с де Рэ, и, конечно, не сказал противнику ни слова - положение, когда вроде бы беспомощная дичь переиграла охотников и по мастерству, и по качеству расчета, было и без того достаточно неуютным. Ну а полковник не проявил внимания, хотя мог бы, конечно, и заметить.
       Так что теперь взамен оружия капитан обзавелся новехоньким лубком на руке, и о шпаге мог забыть на добрый месяц. Впрочем, он о ней пока и не думал, хотя потом должен был бы и вспомнить. Битый час молодой человек очень, очень пытался ничего не сказать. Бросал суровые взгляды, супился и вертел головой по сторонам, видимо, ожидая, что к нему подступят с пристрастием и выискивая орудия для оного.
       В то, что де Рубо - это де Рубо, тоже поверил не сразу. Видимо, как-то иначе себе его представлял.
       А вот когда осознал, что никто из него силой ничего добывать не собирается, да выслушал получасовое объяснение о назначении и устройстве конструкции, с которой генерал возился по ходу разговора - ей предстояло стать верхней частью той самой сушилки для обуви - да столько, да еще полстолько, да еще четверть столько всяких нужных и полезных мелочей... то и сам начал что-то рассказывать.
       Только поведать капитан Делабарта - которого де Вожуа несколько раз нечаянно переделывал в де ла Бара, по привычке, на что молодой человек сердито вспыхивал, - ничего действительно нового не смог. Численность войск Аурелии в Марселе была известна и раньше, пополнения к ним не пришло, да и неоткуда было, и не могло оно пробраться незамеченным. Что в городе еще не начали голодать, но уже туго затянули пояса - само собой понятно. Что немногих дворян, принявших вильгельмианство, не выгнали из города, а держат в тюрьме - в штабе давно и сами догадались. Что всю неделю после изгнания "еретиков" марсельцы ждали атаки и были к ней готовы, тоже не новость. А планами на будущее командование с такими как Делабарта не делится... в том числе и вот на такие случаи.
       В общем, из плохой охоты на полковника де Рэ у капитана получилась очень даже неплохая разведка. С генералом де Рубо лично познакомился, на штаб армии полюбовался, через расположение Первого полка его провезли... с почетным караулом, и не кто-нибудь, а командующий прибывшего к арелатцам пополнения. Молодой человек мог гордиться собой. Поставив сети на ловца, он по уши запутался в них, стал приманкой - и добыл-таки на живца кое-что весьма интересное. Только сейчас он этого не понимает... так скоро поймет.
       А не понимает, потому что считает, что на арелатскую армию и внутреннее ее устройство он будет смотреть еще долго - и узнать о ней рискует очень много.
       Господин полковник во время допроса терпеливо сидел у стенки - за спиной у пленного, чем марсельца очень беспокоил. Сам де Рэ, кажется, тоже пребывал отнюдь не в восторге. Барабанил пальцами по оконной раме, резко поворачивал голову, когда Делабарта начинал говорить, а когда генерал вдавался в особо долгие рассуждения, тер висок тыльной стороной кисти, затянутой в перчатку. Кажется, у него болела голова.
       Впрочем, результат он заметил и некоторое время слушал довольно внимательно - для него-то часть обсуждаемого была новостью - но вот когда де Рубо сказал, что проголодался и предложил всем, включая марсельца, естественно, тут же, не сходя с места, и поужинать, де Рэ попросил разрешения откланяться. И конечно получил его. Хотелось бы знать, с кем он не хотел сидеть за одним столом? С Делабарта или с де Рубо?
       Минуты не прошло - послышался за окном топот фризского жеребца, значит, вылетел северянин стрелой. Только бы опять с добычей не вернулся!..
       Глядя на капитана, пытавшегося на ходу научиться управляться с ложкой левой рукой, де Вожуа с трудом сдерживал улыбку. Плен пленом, а аппетит у молодого человека на месте: наворачивает кашу за обе щеки. Видимо, с утра сидел в засаде. Да и каша отличная, наваристая, мяса в ней много. Возможно, де Рэ и притащил с собой личную походную кухню и обоз разносолов, но от здешней каши отказался совершенно напрасно. Повара для генерала советник искал сам, долго, и нашел наконец такого, что хоть на костре, хоть на дворцовой кухне из ничего соорудит много вкусной еды.
       А разговор кружил по здешнему побережью и здешним урожаям, погоде, охоте. Дени слушал, подхватывал, где ему оставляли место, и запоминал все сказанное, а особо - те случаи, когда Делабарта пытался что-нибудь упоминанием обойти. Потом - через дичь и лошадей - они вдруг перескочили на сегодняшнюю засаду, и тут марсельский капитан спал с лица и снова сделался неразговорчив.
       Обижается, кажется, юный офицер, что его перехитрили. Он думал, что наш черный всадник просто так выкаблучивается, катаясь по ничейной полосе без сопровождения - а он не просто выкаблучивался, он искал родственную душу.
       - Рыбак рыбака видит издалека, как сказала некогда рыба-удильщик святому Андрею. - Де Рубо смотрел на свою миску, видимо, пытаясь понять, куда именно из нее исчезла вся эта еда, которая только что здесь была.
       Делабарта очень долго соображал, что именно ему сказали. Даже ложку отложил. Сообразив, блеснул глазами - карими, в отличие от пленителя, да и вообще вблизи они были не слишком похожи, только масть одна. Поджал губы, опустил голову.
       - Кто-то из нас двоих не рыбак, - выдохнул марселец.
       - А что вам так не понравилось? - спросил Дени. В конце концов, ты ловишь, тебя ловят...
       - Со мной было шестеро солдат. Четверо были убиты в схватке. Двое только ранены, он велел их добить. Даже того, кто только вывихнул руки.
       Да. То-то наш капитан ждал всего. Это даже по меркам северной границы немного слишком жестко. Впрочем...
       - Полковник де Рэ - вильгельмианин. С севера. Он прибыл сюда позавчера. И узнал наши новости.
       Делабарта долго разглядывал сотрапезников, переводя взгляд с одного на другого. Да, ему должно быть, непонятно, как католик с вильгельмианином служат в одном штабе и превосходно уживаются между собой.
       - Мой отец командует полком городской стра... - капитан прикусил язык, потом понял, что - поздно, проговорился. - Вы не понимаете. Это выглядело... плохо. Но было бы в десять раз хуже. Про Арль все слышали. Через день после того уже было назначено... вышла бы резня, в магистрате вовремя узнали - и ничего другого не успели.
       - Вашему магистрату следовало выяснить, кто толкал горожан на погром, и взяться за них. Впрочем, вы правы, могло быть хуже - и кто-то у вас хотел, чтобы было хуже.
       - Это все знают, кто.
       - Ваш новый епископ... Кстати, вы знаете, почему в свое время мавры поначалу едва не взяли у вестготов половину Испаний?
       - Нет, господин генерал. - Капитан с удовольствием выслушает очередное рассуждение де Рубо, только бы подальше от неприятной темы... а чем дальше от де Рэ, тем лучше. Лучше бы он своих солдат в глупую ловушку не тащил, чем теперь лязгать зубами на северянина.
       - Каракалла дал жителям провинций римское гражданство. И так оно потом и шло - свободные, что находились внутри границ, были гражданами. И в Испаниях тоже. Потом туда пришли вестготы и поначалу оставили все, как есть. Но они довольно скоро начали ссориться из-за веры - ортодоксы против ариан. И обе стороны в какой-то момент решили, что неправильный христианин не может дать правильную клятву... а значит не способен быть подданным. А там же еще и иудеи жили, и язычники, много язычников... - улыбнулся де Рубо. - Эти уж просто под горячий закон подвернулись. Так что когда мавры перепрыгнули пролив, поначалу очень многие были готовы встретить их как дорогих гостей, даже среди христиан. Лучше платить налог и жить свободно, чем лишиться воды и огня, если победит противная партия. К счастью, угроза была настолько серьезной, что в Толедо быстро забыли о глупостях... и вспомнили только сейчас.
       - Кстати, - добавляет Дени. - В Марселе не знают, кто открыл нашей армии ворота в Арле, или не говорят?
       Если он сын полковника городской стражи, может и знать.
       - Говорят, - кивнул Делабарта. - И большей частью неправду. Когда объясняешь, что это были католики, не верят. Но и вправду трудно поверить.
       - Арль был вашим только восемь лет, - напоминает Дени. - Ничего удивительного.
       - Но мы для них - единоверцы... - лицо у парня почти треугольное: скулы широкие, подбородок узкий. Когда вот так вот приоткрывает рот в обиженном недоумении - совсем треугольник, равносторонний, хоть сейчас в учебник фортификации.
       - Аурелия хочет делить подданство по вере. Мы не хотим.
       Мы не хотим, но, возможно, придется. Но не сейчас. Не завтра. И не через десять лет.
       - И вы будете, - качает головой Делабарта. - С такими как граф де Рэ.
       - С такими как он... нет, - серьезно отвечает де Рубо. - Вы просто пока не видите разницы. Вам обидно, что вы играли в карты, а с вами сыграли в шахматы, обыграли, да еще и сорвали на вас злость за поражение в предыдущей партии, к которой вы не имели отношения. И вам неприятно, что равные могут считать вас... предателем, тогда как вы всего лишь вместе с другими выбрали меньшее зло.
       Делабарта вскидывает голову, смотрит на генерала, хлопает глазами. Пытается почесать нос лубком. Прислушивается к одному ему слышному голосу, думает. Потом слегка краснеет.
       - Вы правы, господин генерал. Благодарю вас за урок.
       Я бы, думает Дени, с удовольствием обменял его на двоих де Рэ.
       - Что вы предпочитаете, - спрашивает генерал, - переночевать здесь - или сразу ехать обратно?
       - Прос-стите?..
       - Я же не могу судить, что у вас с рукой. А если вы упадете с лошади, лучше вам не станет.
       Теперь до марсельца действительно дошло. Дошло, что ему сказали... но гораздо медленнее доходит, что это не шутка. Вопросительный взгляд устремлен на де Вожуа.
       - Вас проводят до нашей заставы, - отвечает Дени. - Хотите - сейчас, хотите - утром. Вас отпускают, - на всякий случай добавляет он. - Оружие я вам верну.
       Тем более, что шпагу де Рэ не забрал, значит, прав на пленника не предъявляет. А молодой человек не дурак, при северянине ни словом не обмолвился о том, кто его отец. Дважды правильное решение - и батюшке раскошеливаться не придется, и выместить на Арнальде ненависть к его отцу и магистрату Марселя де Рэ не сможет.
       - Но почему?
       - А что с вами делать?- говорит Дени. - Можете считать это возмещением за грубое обращение.
       - Благодарю, господин генерал, господин советник... - капитан поднимается, раскланивается. - Я предпочту уехать сейчас. Не хочу, чтобы мои люди сделали какую-нибудь глупость.
       Молодой человек хотя бы поговорит с отцом. А тот, пожалуй, поймет, что ему сделали предложение. Можно воевать так, как хочет епископ. А можно иначе. И второй способ много приятнее для всех. Арль был аурелианским восемь лет - и восстал при первой возможности, хотя мы кузены и по крови, и по языку. Зачем нам такой Марсель? И зачем Марселю война на уничтожение?
      
       Генерал встал, опять подошел к окну, уперся лбом в крестовину.
       - Он не только пыль солдатам в глаза пускал, - сказал он. - Он еще хотел посмотреть, что я сделаю с подаренной мне возможностью. Затем и убил этих людей. В кои-то веки, Дени... в кои-то веки попался человек, способный слушаться - и он не знает, кого.
       - Слушаться? - Де Вожуа казалось, что он-то привык понимать де Рубо. Хотя бы в четырех случаях из пяти. Сейчас, видимо, и был тот пятый. - Устроить без позволения вылазку на ничейную полосу... да какую там вылазку, заранее подготовленную засаду. Это ж честолюбец, каких свет не видывал. Спит и видит своего предка, который Афинами управлял! В плане послушания ему бы поучиться у де Жилли!
       - Сейчас полковник де Рэ отдает себе распоряжения сам. Ему, видно, раньше никто не приказывал ничего хорошего. А слушаться Бога он не научился, что для севера не удивительно.
       - Его, - с трудом припоминает советник, - кажется, сразу на полк и поставили. Заботой Ее Величества. Даже герцогу Ангулемскому с его королем-Живоглотом и то больше повезло - все-таки не прямиком в генералы...
       Говорят, что маршал Валуа-Ангулем начинал с ординарцев. Скорее всего, аурелианская сказочка - он все-таки герцог, и титул унаследовал чуть ли не в семь лет. Но на Арль и впрямь спикировал генерал, едва отпраздновавший двадцать первый день рождения, а воевать он уже умел по-настоящему. Значит, все шишки набил раньше.
       Восемь лет назад Валуа-Ангулем взял город Арль, а капитан де Рубо город сдал. Сдал - и в марше на Авиньон ухитрился вывести не только всех раненых солдат - там других уже не было, и командиров над ним не было. Еще вывел горожан, испугавшихся генерала: Валуа-Ангулем еще на севере отличался жестокостью по отношению к вильгельмианам. Тогда де Рубо и сам был католиком. Говорят, из Арля вышел католик, а в Авиньон пришел вильгельмианин. Врут. Это они потом уже с госпожой Переттой все обсудили и решили, что так будет правильно.
       А де Рэ двадцать пять, и полком он командует лет семь. На северной границе с Аурелией, где так и воюют полк против полка, то выкусывая у противника по деревеньке, по городку, то не позволяя аурелианцам сделать то же самое. И он не понимает, чем Марсель отличается от Бриенна, не хочет понимать.
       - Война, Дени. Война... на три четверти удача, наитие, искусство, стечение обстоятельств, и только на четверть - умение. А должно быть наоборот! - Де Рубо почти кричал. - Не так, как мы сейчас. Наоборот. Совсем. Чтобы на одну десятую - гений и удача, а все остальное только мастерством. И вот они решили мне навредить. И прислали мне мальчика, из которого можно сделать ремесленника. Настоящего ремесленника, он хочет уметь, он может уметь... Где они были пять лет назад со своими интригами? Что я теперь стану с ним делать, он же отравлен...
       - Он уже не мальчик. Это Гуго у нас еще мальчик, а это уже... - Де Вожуа махнул рукой: не браниться же при де Рубо. - Он не только отравлен. Он и сам может других отравить. Вы же знаете, что сломать противнику руку, обезоруживая, можно либо от недостатка опыта, либо нарочно...
       - Да конечно же нарочно... Дени, вы не поняли? Даже этот марселец понял. Они для него враги, которые перешли черту. С ними можно все, что не вредит делу. Это распоряжение, он сам его написал и сам выполнил. Сел на коня и поехал. Имеющий меру в руке своей...
       - Я бы с него глаз не спускал, - ворчливо бурчит советник. - Посадил бы на ошейник. Парфорсный.
       - Займитесь глазами, Дени. И учтите, он будет эти глаза искать. Пять лет назад меня он слушаться тоже не стал бы. Но мог бы начать слушаться Бога, тем более, что это и проще намного.
      
      
       Глава шестая,
       в которой девица находит жениха,
       посол - наставника,
       адмирал - повод для ссоры,
       зять Его Святейшества - собаку,
       а драматург - вдохновение.
       1.
      
       Если фрейлину королевы Марии официально приглашают к родственнице, которой во дворце как бы официально и нет, но приглашают со всеми церемониями - паж, сопровождение... то либо мир перевернулся с ног на голову, либо случилось что-то еще более интересное. Потому что в Аурелии с ног на голову и обратно каждый месяц переворачивается если не вся столица, так хотя бы королевский дворец. И это уже привычно, как смена времен года, чередование фаз Луны и движения волн морских.
       Иногда Шарлотту очень радовало, что ее устроили в свиту именно к вдовствующей королеве: траурный двор все эти приливы и отливы захлестывали хотя бы не каждый раз, а чуть реже. Мария и сама устраивала бури, но бури в стакане, в пределах своего крыла. А тут... что могло случиться? Зачем Жанна зовет ее со всеми церемониями?
       Самое обидное, что и королеве, и Мэри Сетон сказали, в чем дело - а самой Шарлотте не удосужились. Обе Марии, загадочно переглядываясь и улыбаясь, велели фрейлине нарядиться и отправляться к родственнице. Что это еще за тайны траурного двора?..
       Что ж, нарядимся - с удовольствием, ибо темные вдовьи цвета уже надоели, а вуаль хочется изорвать в клочья. Платье винного цвета и подаренный Жанной открытый чепец из венецианского шитого кружева, и вот вам девица Рутвен, само совершенство, готовое к любым... неожиданностям. А к неприятностям мы всегда готовы.
       Когда обнаружилось, что Жанна ждет ее в своей небольшой - сестра во дворце инкогнито, а потому покои у нее отнюдь не королевские - приемной, а у окна стоит Ришар Валуа-Ангулем, епископ Дьеппский, Шарлотта, как ей показалось, проглотила плотный комок воздуха величиной с апельсин. Она могла сходу придумать три причины, по которым этот достойный служитель церкви стал бы искать ее общества, да еще в покоях Жанны, и ни одна из них ей не нравилась. Впрочем, комок был внутри, а снаружи, кажется, никто ничего не заметил.
       У Его Преосвященства два племянника, оба не женаты. А еще у Шарлотты есть земли в Нормандии - и у нее уже спрашивали, не чувствует ли она склонности к созерцательной жизни.
       Последнего все же опасаться не стоит: Жанна не позволит, если только Шарлотта сама не решит удалиться от мира. А вот племянники епископа... нет, ну не может же любимая сестра?!
       Приветствие, реверанс, благословение, Жанна указывает ей на кресло за своим столиком. Вид у любимой родственницы не встревоженный, но слегка удивленный. Епископ же стоит у окна, как тень. Высокий и худой человек с дурным цветом лица и тем выражением глаз, что бывает у больных, уже привыкших к своему недугу и смирившихся с ним.
       - Я слушаю вас, возлюбленная старшая сестра, - наклоняет голову Шарлотта.
       Это без чужих можно валяться на кровати, грызть сушеные фрукты и болтать обо всем подряд, смеяться и сплетничать о придворных, о Марии и даже немножко о Его Величестве. При епископе все должно идти подобающим образом.
       То есть, безупречно.
       Жанна благосклонно кивает. Но вид у нее все же недовольный.
       - Возлюбленная младшая сестра, Его Величество король Аурелии обратился ко мне, как к вашей старшей сестре, обладающей правом опеки, за разрешением передать вам свои пожелания. Он хотел бы распорядиться вашей рукой, но не станет это делать без вашего и моего согласия.
       Так и есть. Клод или Франсуа, скорее, Франсуа, младший.
       Франсуа Валуа-Ангулем - молодой человек, безобидный как котенок. Симпатичный, беззлобный, неглупый и на удивление бесхарактерный. Пожалуй, насчет котенка Шарлотта неправа: в любом котенке побольше норова, когтей и шипения. Беда в том, что Франсуа нужна не жена, ему скорее муж нужен - это Карлотта очень верно заметила, когда его ей предлагали в женихи.
       Уж кто его там искалечил, покойный Людовик или пока совершенно живой старший брат, а замуж за него можно идти, только если и вправду имеешь склонность к жизни созерцательной. Или если хочешь посвятить эту жизнь политическим интригам.
       - Я с удовольствием выслушаю предложения Его Величества, если будет на то ваша воля, возлюбленная старшая сестра.
       - Я желаю, чтобы вы выслушали это предложение, - говорит Жанна, и понятно, что главное слово тут - "выслушали".
       Ну конечно, сестра ее не выдаст. Этого бояться нечего.
       - Ваше Преосвященство? - наклоняет голову Жанна.
       Епископ прячет ладони в рукава, словно ему холодно - это в конце мая-то, когда Орлеан уже изнывает от жары. Племянники на него совершенно непохожи, ни милашка Франсуа, ни грозный Клод. Епископ Ришар больше напоминает секретаря ромейского посольства, только он на голову выше и гораздо печальнее. Грустная птица, кажется, без особого восторга относится к своей роли; хотя он, помнится, всегда такой.
       - Благодарю вас. Его Величество, если будет на то согласие всех сторон, хотел бы просить руки девицы Рутвен для Чезаре Корво, герцога Беневентского.
       Благодарение Господу за восемь лет жизни среди Рутвенов, за десять лет жизни с братом и Жанной, за армориканский двор, за траурный двор, и еще раз благодарение Господу за отпущенный девице Рутвен семейный же темперамент!.. Если бы ее внезапно облили водой, она бы удивилась меньше - и точно так же не выдала бы своего удивления. Господин посол? Ее руки?..
       - Вам, наверное, известно, - продолжил епископ, - что в виду... не менее известных событий помолвка герцога с госпожой Лезиньян-Корбье разорвана. А уже заключенное соглашение требует и личного союза. Его Величество предположил, что подобная замена устроит все стороны.
       Интересно, а что он имеет в виду под событиями? Остается надеяться, что отказ Корво жениться на Карлотте и последовавший за тем королевский гнев. Впрочем, после - не значит вследствие, как учат риторы. Хотя в данном случае немножко вследствие. Знай Шарлотта, что выйдет из ее рассказа Жанне о событиях в посольском флигеле, она бы промолчала. Хотя Карлотта и не говорила, что это нужно хранить в тайне... но Карлотта - стрекоза, ошалела от радости и не подумала, ей простительно, а девица Рутвен должна была подумать. И предупредить Жанну, которая тоже не предполагала, что может выйти... в общем, все хороши, но Шарлотта ошиблась сильнее прочих.
       - Каково ваше мнение, возлюбленная сестра? - Жанна, кажется, намеренно пропускает слово "младшая". - Я уже сказала Его Величеству, что не стану принуждать вас к этому браку.
       - Если вы не возражаете, любимая сестра и госпожа, то я отвечу согласием.
       А вот Жанна не росла среди Рутвенов и к бесконечному счастью своему не имела дела с вдовствующей королевой Марией... И сейчас смотрит на Шарлотту так, будто у нее волосы превратились в клубок гадюк... кстати, это должно быть красиво, наверное.
       Хорошо, что епископ стоит у Жанны за спиной, а то он мог бы и удивиться. Глядя на девицу Рутвен, он удивиться не сможет, и вообще никаких выводов сделать не сможет. Только поверить своим ушам: Шарлотта Рутвен ответила согласием. Ничего более.
       Конечно, Жанна имеет право отказать. Но Шарлотта с самого начала поняла, что ее не только не будут принуждать, ей еще и помешать, если она ответит согласием, не смогут. Все зависит от слова Шарлотты, что ж, слово это сказано. Все остальное - взаимная вежливость и признание права Жанны распоряжаться ее рукой.
       Затем и прислал Его Величество епископа Дьеппского. Именно его, человека враждебной партии.
       Теперь все будет решаться между Жанной и епископом, а благонравная младшая сестра будет покорно ожидать решения старшей. Можно опустить голову - как раз так, чтобы из-под ресниц следить за тем, что происходит, сложить руки на коленях... надо было взять с собой молитвенник, было бы еще изящнее, и ждать.
       Очень жаль будет, если сестра все-таки решит упереться и испортить всю игру.
       Однако Жанна есть Жанна - стремительна, точна и вежлива. Благодарит епископа за помощь в этом семейном деле, просит передать Ее Величеству согласие девицы Рутвен - а о своем она сообщит сама, лично и несколько позже.
       Епископу все эти треволнения, кажется, глубоко безразличны. Похоже, что Ришар тут выступает в роли того пажа, которому нужно только передать послание и вернуться с ответом. Он вежливо и блекло прощается, обещает немедленно сообщить все королю и выходит.
       Вот теперь грянет буря. Непременно грянет, тут и гадать не надо, достаточно знать Жанну.
       Жанна ждет, пока закроется дверь. Жанна отсылает слуг. Жанна дважды набирает воздух...
       - Возлюбленная младшая сестра моя, а не сошла ли ты с ума? - У сестры замечательное платье из синего бархата, расшитое золотистыми драконами. Драконы очень грозные, Жанна тоже пытается быть грозной, но ее бояться нет никакой нужды.
       - Нисколечко, - улыбается Шарлотта. - А что, собственно, безумного в том, что я хочу выйти замуж?
       - Ничего в этом нет безумного, и я бы тебе мешать не стала... или сама подыскала подходящего мужа, попроси ты меня... но зачем тебе, тебе, незаконный папский сын? Ты и сама стоишь выше, а уж как моя сестра - можешь родниться даже с королями. Если хочешь знать, Людовик об этом и не думал даже, это супруга коннетабля его надоумила. Она благодарна герцогу и ищет ему теперь партию получше - но тебе к чему в этом участвовать?
       - Графиня де ла Валле уже переженила пар двадцать, - фыркает Шарлотта, - и еще никто не жаловался. Вот и до меня дело дошло. Я доверяю ее мнению, прости, дорогая сестрица.
       А еще я доверяю своему мнению. И мне очень нравится то, что я вижу. А то, что рассказала Карлотта, мне понравилось даже больше.
       - Ты валяешь дурака, - всплескивает руками Жанна. - Но это же не шутки! Замужество - может, и не на всю жизнь, но на многие годы. Хотя бы объясни мне...
       - Валяю, - признается девица Рутвен. - Но объясню, разумеется. Во-первых, он молод, красив и очень приятен в общении. Я сидела рядом с Карлоттой, когда она пыталась вывести его и его капитана из себя, так вот - ей не удалось. А Карлотта, видит Бог, очень старалась. Что же до его происхождения... он завоюет себе столько земель, сколько сможет. Но дело не только в этом...
       Шарлотта делает паузу, думает, как объяснить сестре самое главное. Жанна поставила локти на спинку кресла, опустила подбородок на кулаки и слушает. Внимательно слушает, уже остывает потихоньку.
       - Он - человек, на которого можно положиться. Карлотта мне потом все пересказала слово в слово. Знаешь, что его возмутило в этой истории? Не представление, которое они устроили в его кабинете, а то, как Его Величество поступил с коннетаблем - и с самой Карлоттой - и с ним. А что было потом, ты сама знаешь. Сколько людей на его месте сказали бы себе, что это - чужая страна, чужие порядки и не его дело?
       - Если тебе не хочется оставаться во фрейлинах Марии, то ведь можно было просто сказать мне... - Когда Жанна чего-то не понимает совсем, она пытается додумывать, а вот додумывать у нее получается слишком плохо.
       - Мне не хочется... но ради этого одного я не стала бы выходить замуж. Хотя, признаюсь, такая мысль меня посещала.
       - Так я... могу отказать королю? - невесть чему радуется Жанна. Интересно, а как из всего предыдущего можно сделать подобный вывод?
       - Вы, разумеется, можете, возлюбленная старшая сестра. Моя рука принадлежит вам. - Жанну очень легко привести в чувство, она даже не обидится.
       - Но не хочешь же ты сказать, что и правда желаешь выйти за него замуж?
       - Желаю. Хочу. Изволю. Стремлюсь. Мечтаю. Жажду. Намерена... - Шарлотта знает много слов, родственных друг другу по смыслу. На аурелианском, латыни, толедском, альбийском, а также на наречиях Арморики и Каледонии, которые нельзя считать отдельными языками.
       - Хватит... я уже поняла. Ну что ж, я считаю, что ты и вправду сошла с ума - но я обещала тебе помогать, значит, так тому и быть.
       - Спасибо.
       - Неужели, - вдруг подмигивает Жанна, - ты успела в него влюбиться?
       - Нет, - отвечает Шарлотта. И для вящей точности добавляет: - Пока что нет.
       Все влюбленные кое в чем похожи друг на друга. Жанна любит Людовика и теперь ей трудно себе представить, что можно решиться на замужество без любви или влюбленности. А когда она выходила за Роберта, точнее, когда она отвечала согласием, она его даже не знала и не видела. Письмо от Марии-регентши, портрет жениха и рассказ прибывшего из Каледонии посланника - вот и все. И они славно прожили четыре года, а не заболей брат, так могли бы и сейчас жить душа в душу. Не так, как Жанна будет жить с Людовиком, но очень дружно и помогая друг другу. С господином Корво тоже получится подружиться, Шарлотта в этом совершенно уверена. И стенка, за которой можно укрыться, из него выйдет высокая и надежная, из пушки не разобьешь. Чего еще нужно? Будет Господь милостив, будет и любовь. Любовь семейная и супружеская, а не бешеные страсти, как у Карлотты с Жаном.
       Страсть, она, конечно, не спрашивает, но желать себе такого - упаси Господь. А из того, чего стоит желать, только что предложили самое лучшее.
       - Я думаю, - говорит Шарлотта, - я буду счастлива.
       Сестра смотрит на нее как на безумную, настоящую такую безумную... нет. Не так. Сестра смотрит на нее как на говорящую статую, вдруг решившую объяснить, почему ей на редкость удобно стоять на постаменте, и она не испытывает никакого желания сойти с него и выпить вина, а уж переселяться из любимого парка под крышу - тем более не стремится. И будет очень возражать, если кто-то решит переставить ее насильно.
       Примерно так Его Величество на приеме косился на герцога Беневентского.
       Графиня де ла Валле - прирожденная сваха...
      
       Сегодня Его Светлость герцог Беневентский выглядит почти живым. Даже, можно сказать, почти совсем живым. Улыбка настоящая, взгляд теплый. Сейчас скажет, что рад видеть, и ведь вправду рад. Можно ли обрадовать его больше? Сейчас посмотрим.
       - Поздравляю вас, - гремит Анна-Мария, - вы почти женаты.
       По протоколу - не супруге коннетабля бы с этой новостью приходить. Но по протоколу уже пробовали и ничего хорошего не получилось. А Его Величество решительно заявил, что одного отказа ему хватит за глаза. И пусть все сначала будет решено келейно, а договариваться с послом? Вот кто невесту предложил - той и договариваться.
       Его Величество только приподнял брови, когда графиня де ла Валле назвала имя единственной девицы, которую имеет смысл сватать Корво, посидел так с бровями посреди лба и хмыкнул. Ее Величество Маргарита назвала идею завиральной, поскольку получается же явный мезальянс. Тут король вспомнил свое недавнее выступление перед послом и сказал, что идея не так уж и дурна, но согласится ли опекунша девицы Рутвен?.. Ни за что не согласится, ответила Маргарита. К тому же девица-то соседская, армориканская девица, и какая в этом браке польза для нас - через нее посла личной обязанностью не свяжешь? У девицы, напомнила Анна-Мария, имеются земли в Нормандии, так что польза, несомненно, есть. И вообще поздно уже, я ее послу пообещала, а он, между прочим, сказал, что доверяет моему выбору. Так что теперь нужно уговорить Жанну и девицу Рутвен, и если позволить решать девице...
       Вы, конечно, можете и сами попробовать договориться с господином послом... может быть, со второй попытки у вас получится лучше.
       Король испытывать судьбу не стал, а девица Рутвен, естественно, сразу согласилась. И опекунша ее согласилась, хотя вид у нее был недоуменный - как у лебедушки, высидевшей по ошибке змеиное яйцо... шея у детеныша длинная, плавает с удовольствием и шипит неплохо - а во всем остальном что-то не то все-таки.
       А посол... ну что посол? Обещал жениться. Придется жениться.
       Вот он и благодарит, сразу.
       - Вы и не спросите меня, кто невеста.
       - Я же говорил, что всецело доверяю вам. Но вы правы, а я, возможно, недооценил ваши труды. Кто она?
       Анна-Мария де ла Валле смотрит на сидящего напротив жениха. Господин герцог удобно устроился в кресле, облокотился на поручень, слегка подался вперед. Все-таки ему интересно, глаза светятся. А что по лицу читать тяжело, так лучшее доказательство того, что она не промахнулась с невестой. По той вообще никогда ничего не поймешь, это не наша Карлотта, которую еще учить и учить, где и с кем можно вольничать, а где - нельзя.
       - Шарлотта Рутвен - и только скажите мне, что вы не помните, кто это. Не поверю!
       - Помню, - кивает посол. - Это действительно очень удачный выбор. Я, однако, удивлен, что Ее Величество Жанна дала свое согласие.
       - Ее Величество королева Армориканская - хорошая сестра и опекунша, - улыбается Анна-Мария.
       - Я вас правильно понимаю? - Странно он улыбается иногда, в два приема, будто кроме нее слышит еще кого-то.
       - Полагаю, что да. - Потому что полагаю, что господин посол понял, что идут за него с охотой - хотя кто же его на самом деле знает?
       Интересно, а что именно в этом кабинете натворили мой болван с Карлоттой? Мебель они двигали, полоумные... Тут, кажется, половину мебели убрали еще до них, осталось-то всего-ничего: два письменных стола сразу, два кресла, табурет у камина, низкий столик между креслами, кушетка. Непривычно просторно, а на застеленном коврами полу впору валяться... и вот лампа на ковре стоит, рядом - пустой бокал, книга; нет, я не буду даже предполагать, кто имеет привычку возлежать на полу у камина с книгой и бокалом, а то на меня смех нападет, как на будущую невестку.
       Потому что сразу же думаешь: тут бы не бокал, тут бы блюдечко с молоком поставить - и все станет правильно...
       - Я и вправду не знаю, как благодарить вас... - Посол весело смотрит на нее. - Его Величество, вероятно, счел ситуацию забавной. Этот брак, помимо всего прочего, сделает меня членом каледонской партии...
       - И надеется, что вы по-родственному уговорите эту партию обратить свои интересы на Марсель. - Не самая худшая из идей, что приходят в голову королю. Идти против близкого родственника Клоду будет не вполне удобно. Их и так слишком мало осталось после предпредыдущего царствования. - Но это вы, впрочем, с королем обсуждайте, с мужем моим и так далее. Я же вам хочу сказать, что знакомая вам девица Рутвен отличается многими достоинствами... о которых вам следует узнать лично, а не от меня.
       Молодой человек смотрит на нее очень внимательно, потом опять кивает. Странное ощущение: говорить, точно зная, что тебя слушают - и слышат. Что твои слова не отлетают от стенки, не встречаются с препятствиями, не скрещиваются по дороге с какими-то посторонними мыслями, чувствами, амбициями.
       Очень приятно тут находиться, но час уже поздний, скоро девять пробьет. Совершенно негодное время для визитов. Свита дожидается за дверью, так что от любезных приглашений задержаться, которые непременно последуют, придется отказаться. С сожалением... но нынешняя встреча вовсе не последняя.
       Впереди - по меньшей мере три свадьбы.
      
       Видимо, Аурелия отличается от всего остального мира тем, что небо над ней не как у людей, а как шкура у зебры - в полоску. Была над нами черная полоса, от скуки и бессмысленных проволочек вплоть до едва не состоявшегося цареубийства, а теперь началась белая.
       Графиня де ла Валле - дама, замечательная во всех отношениях, это Мигель уже давно понял, но не подозревал до сих пор, что она способна творить чудеса. А она сотворила. Сосватать девицу Рутвен - это ли не чудо? Капитану исключительно повезло, что, сидя в соседней комнате, он не не раскачивался на стуле. Для разнообразия. А то свалился бы, с грохотом, когда госпожа графиня назвала имя невесты. Точно белая полоса. Ослепительно белая, отбеленная, с синькой выполосканная.
       - Я спал и видел чудный сон, - выходит из своего укрытия Мигель. - Мой герцог, мне все это приснилось, верно?
       - Нет. И у меня есть тому веские доказательства. Госпожа супруга коннетабля - слишком благовоспитанная женщина, чтобы даже случайно присниться мужчинам, не связанным с нею узами брака. Многомужество в христианских странах запрещено. А Аурелия - христианская страна. Ergo - нет, мы не спим.
       Мигель бы в ответ на собственную шутку спросил "это ты, значит, спишь вместо того, чтобы выполнять свои обязанности?". Вот потому герцог - папский посол и будущий, станем надеяться, полководец Церкви, а де Корелла - капитан его охраны. Такое безупречное логическое построение из Мигеля бы и учитель в детстве палкой не выколотил, впрочем, из него и не выколачивали. Из старшего брата пытались, а младшего сие несчастье минуло. На обучение двоих сыновей тонкостям риторики у отца не было денег.
       - Госпожу графиню когда-нибудь канонизируют. Два чуда она уже сотворила.
       - Если она еще уговорит Его Величество все-таки начать кампанию, я сам начну на нее молиться.
       - Сейчас вам лучше думать о невесте и женитьбе... - Потому что если мы будем слишком много думать о кампании, то взорвемся от возмущения, все, дружно, и во главе с герцогом. А невеста - эта невеста - очень хороший способ дождаться начала кампании не абы как, а весьма приятным образом. Даже для Чезаре, который, надо признать, не способен найти много удовольствия в женском обществе.
       - Да, в конце концов, ее каледонскую родню, о которой мне рассказали столько интересного, я вряд ли когда-нибудь увижу. А во всем остальном - исключительно приятное предложение, и уж тут-то никто никого силой к алтарю не тянет.
       - Родня у вас и без каледонцев будет весьма интересная... - смеется Мигель.
       - Включая Его Величество Людовика - в перспективе. С другой стороны, если он так расщедрился, что пообещал мне Тулон, ему вряд ли будет так уж неудобно считать меня младшим родичем.
       - Тулон... с арелатцами в приданое. Или с галлами. И владения, и развлечение. Щедрый подарок.
       - Куда более щедрый, чем может показаться на первый взгляд. - У Чезаре положительно хорошее настроение, под стать всему прочему. - Если я возьму Тулон сам, силой оружия, но по праву, отобрать его у меня можно будет только войной. А воевать с нами Людовик не захочет еще лет десять, а может, и больше.
       - Хотелось бы надеяться. - За десять лет можно сделать очень многое, а там уже, взбреди королю в голову такая блажь - воевать, у него ничего не выйдет. - Кстати, я так понимаю, что вы произвели на невесту впечатление всего за один ужин...
       Удивляться тут почти нечему. Почти. Потому что подобное случается - дома случалось - каждый день по три раза. Что там ужин, полутора фраз хватало для того, чтобы очередная синьора или синьорина почувствовала весьма деятельную благосклонность к Его Светлости. Но девица Рутвен - другой породы, это сразу видно.
       - Я думаю, что дело тут не вполне в ужине, а скорее в том, что произошло потом.
       Только Мигель открывает рот, чтобы задать вопрос и прояснить эту пока непостижимую для него связь, как входит гвардеец, охраняющий покои..
       - Господин герцог Ангулемский с визитом к Вашей Светлости!
       О родственниках речь - они и навстречь... но с поздравлениями еще слишком рано, так с чем же?..
       - Я чрезвычайно рад принять Его Светлость в своем доме.
       Капитан де Корелла привычно убирается в соседнюю комнату. Ну, что еще нам сегодня приснится?
      
       2.
       Неожиданный визит. Неожиданно удобный. Подходящее время - и гость, разговор с которым может быть интересным. Не может не быть, куда бы ни свернул. Тут незачем загадывать, предполагать, прикидывать, подталкивать. Нет необходимости. Река проложит русло там, где сочтет нужным.
       Вода, вечер, вино - и немного шутки.
       - Я рад приветствовать у себя дорогого родича...
       Герцог Ангулемский вскидывает голову, потом наклоняет... как-то наискосок. Анна-Мария права, действительно - птица.
       - Новых связей между нашими домами обнаружиться не могло... Его Величество предложил вам новую партию? Как я понимаю, удачную?
       - Да, благодарю вас.
       Если примерить на себя позу гостя, то сразу заболит между лопатками и в основании черепа. Выпрямленная спина, развернутые плечи... так можно сидеть, только если проваливаешься через воздух, если нет другой опоры, кроме себя - но какой опоры недостает пришедшему?
       Герцог Ангулемский - дома. Он не первый человек в Орлеане, но он здесь - сила. И не только здесь. И не только благодаря положению. Вернее, значительную часть положения он создал себе сам. Почему же он ведет себя так, будто вокруг ни одного твердого предмета?
       - Я, - четко выговаривает гость, - решился нанести вам визит, дабы, если это возможно, просить вас принять мои извинения и просьбу о прощении...
       Слушать его тяжело. Ему нельзя говорить так, не годится, не идет, плохо получается, голос - как поддельное письмо, очень старательно написанное, но фальшивое. А он себя заставляет, сам себя за горло держит - и заставляет.
       Зачем это все - и что герцог Ангулемский имеет в виду?
       - Вас и одного из молодых людей из вашей свиты. Кажется, синьора Джанджордано Орсини. Этот юноша, его друзья и вы едва не пострадали по моей неосторожности. Вы, наверное, уже поняли, о чем речь, но, полагаю, мне следует объяснить подробнее.
       - Простите, а этот молодой человек еще что-то натворил? - И искреннее удивление. И побольше его - в голос. Перестаньте извиняться и оправдываться, господин герцог Ангулемский. Вам-то зачем участвовать в королевской игре? Или... неужели вы и впрямь не знаете?
       - Да нет, что вы. Он повел себя достаточно разумно, даже кинжал в ране не забыл, - сухо улыбается гость. - А вот я не озаботился проверить, чем занимается человек, которому я поручил завязать знакомство с кем-то из вашей свиты. И не прояви ваши люди похвальной в их возрасте осторожности, их, скорее всего, ждала бы встреча с Трибуналом. Всецело по моей вине.
       Не знает. Не притворяется, не играет - действительно не знает. Удивительное дело.
       - Господин герцог, мне несколько неловко задавать подобный вопрос, - чистая правда. - Но я вынужден. Верно ли я понимаю, что вы желаете подшутить надо мной, чужаком и гостем в Орлеане, пользуясь моей крайне малой осведомленностью о происходящем здесь?
       - Нет, - теперь гость не расстроен, а просто удивлен. - Хотя... вот этого вы, наверное, не знаете, потому что это и вправду совпадение. Черную мессу покойный с сообщниками собирались играть в старой выгоревшей церкви. А там несколько лет назад провели настоящий богохульный обряд, от того она и сгорела. Так что даже признайся де Митери, что это был розыгрыш, ему никто не поверил бы.
       - Господин герцог, все-таки это вы меня разыгрываете. Не можете же вы не знать, что шевалье де Митери служил вовсе не вам, а... - нет, тут лучше не играть, а сказать прямо. Потому что герцог Ангулемский мог догадаться, что его предали, но, кажется, не знает, по чьему приказу. И может только увериться в своем заблуждении. - ...королевской тайной службе? Я ни минуты не думал о том, что вы или ваши люди могут иметь отношение к подобной неловкой нелепице.
       - Королевской тайной службе?
       "Он не просто не знал. - говорит Гай. - Он думал что-то совсем другое."
       А вот сейчас гость опирается не на пустоту, сейчас за ним стена, все надежно и прочно. Касается лопатками спинки кресла. Опускает локоть на поручень... нет, не переносит вес все-таки. Его "удобно" примерно равняется моему "почти никуда не годится".
       - Его Величеству следует об этом узнать.
       - Вы хотите сказать, что я ошибся насчет Его Величества примерно так же, как вы ошиблись на мой счет?
       Гость коротко и совершенно беззвучно смеется. Это очень странное зрелище.
       - Да, господин герцог. Видите ли, перед тем, как подписать договор с Альбой, Его Величество пригласил меня к себе. И сказал, что в обмен на мою поддержку до конца кампании, он купит мне каледонский парламент и право вмешательства. А если я откажусь, он раздавит меня - с вашей, кстати, помощью. Я убежден, что этот договор - ошибка. Но это не та ошибка, из-за которой я начну войну. Я сказал "да". И поэтому я совершенно уверен, что Его Величество не имел к происшествию с де Митери никакого отношения.
       - С моей помощью? - Мне не нравится этот король, как бы я ни старался его понять, он мне не нравится, и чем больше я о нем узнаю, пытаясь его понять, тем больше он мне не нравится...
       - Его Величество посчитал, что вы очень нуждаетесь в громких победах.
       - Вот, значит, как... - Нет, подобное не стоит обсуждать вслух. Тут остается только улыбнуться и пожать плечами, и уже на исходе движения вспомнить: я так же пожимал плечами, когда мне говорили, что Хофре взял моего коня или мое оружие. Чем бы дитя ни... - В определенном смысле король, конечно, прав. Вы, герцог, намного раньше начали и намного больше успели, а я не хочу стать обузой в будущей кампании.
       - Вы мне льстите, герцог. А за то, в чем вы мне не льстите, следует благодарить покойного Людовика Седьмого и коннетабля де ла Валле.
        К этому мы обязательно вернемся. Мне хочется знать, за что можно благодарить покойника - может быть, и впрямь за что-то можно, а я был не вполне справедлив в суждениях. Но сейчас нужно закопать могилу невезучего шантажиста.
       - Предполагаю, что вы все-таки хотите узнать некоторые подробности касательно убитого шевалье де Митери?
       - Да, если это возможно. - То ли герцог Ангулемский все правильно понял, то ли он просто очень дотошный человек. - Я хотел бы узнать даже не некоторые подробности, а все, чем вы захотите со мной поделиться.
       - Мигель! - Пауза, потребная на то, чтобы капитан вышел и поклонился. - Будьте любезны, расскажите господину герцогу все, что вы узнали о де Митери и его долгах.
       - Да, мой герцог, да, господин герцог...
       И пока Мигель звено за звеном выкладывает всю цепочку, можно следить - де Корелла правильно встал, не загораживая обзор - как герцог Ангулемский слушает, понимает, делает выводы. Они не написаны на лице, на лице вообще ничего нет, кроме, видимо, все же не лихорадочного, а природного румянца. Есть изменения наклона головы, движения век...
       - ... Шантаж был грубым, неумелым, а главное - бессмысленным. Мы стали искать причины, и почти сразу нашли. Де Митери крупно проигрался в карты. Очень крупно. И непросто. Они с друзьями пытались "раздеть" одного каледонского дворянина, показавшегося им легкой добычей. Вышло же почему-то наоборот. Поскольку дворянином этим оказался ваш родич Джеймс Хейлз, граф Босуэлл, я сначала подумал, что мы отыскали кукловода. Однако, Хейлз два дня спустя продал долг содержателю игорного заведения за четверть стоимости. Возможно, ему срочно нужны были деньги. Возможно, он не желал тратить время, гоняясь за де Митери.. или не хотел, чтобы связь между ними было слишком легко обнаружить. Мы поговорили с хозяином, я поговорил - и оказалось, что долг этот он очень быстро продал, и с прибылью. Купил его мэтр Валантэн, нотариус из службы орлеанского прево. Хозяин не удивился, потому что люди прево не первый раз покупали у него долги разных авантюристов, которых происхождение или связи мешали взять в прямой оборот. Мэтр Валантэн оказался орешком покрепче, но довольно быстро стало понятно, что последний раз документы он заверял очень давно, а сейчас он живет другим. Мы попросили того же старшего Орсини проиграть некую сумму в долг, и проследили за тем, чтобы мэтр об этом узнал. А потом посмотрели, куда он понесет расписку. На этом вопросы у нас закончились.
       Гость благодарит кивком, молча.
       - Да... - подумав, добавил де Корелла, - все это время мы искали друзей и собутыльников де Митери и нашли всех, кроме одного очень сомнительного датчанина, который вошел в ваш особняк и из него не вышел.
       - Вы совершенно правы, он не вышел, он выехал, - слегка поводит кистью гость. Он вообще удивительно скуп на жесты. - Теперь, полагаю, он больше не нужен... если только господин Орсини не желает свести с ним счеты за скверный розыгрыш.
       - Я думаю, что господин Орсини полностью удовлетворен тем, что уже имеет. Благодарю, Мигель, вы свободны. Проследите, чтобы нас не беспокоили.
       И последняя фраза означает, вдобавок, что слушать этот разговор нельзя никому. Включая самого капитана. Мигель не обидится, ему все понятно - если уж глава враждебной партии пришел с таким визитом, то лучше убрать с дороги все, что может его задеть. Мигель думает, что ему все понятно.
       Почти все, но не все. Теперь их не потревожат, если только во флигеле не случится пожар, или в другом крыле дворца - цареубийство. Ни обслуга, ни свита с новостями, никто. А вина на гостя хватит, с лихвой, и я хочу, чтобы он задержался подольше.
       Хороший день - с самого утра все получается. Волну и ветер нельзя терять, пусть иссякнут сами, когда настанет срок, но терять - нельзя. И господина герцога Ангулемского выпускать, не выслушав - тоже нельзя. Может и не вернуться.
       - Простите за возможную бестактность... вы иронизировали в адрес покойного Людовика?
       Гость опять наклонил голову, высматривая что-то свое. А потом кивнул.
       - Отчасти. Я ведь действительно обязан ему и де ла Валле почти всем. С двадцати лет я мог только побеждать... и побеждать бесспорно, окончательно. Любая ошибка погубила бы мой дом и всех, кто рискнул связать себя со мной или просто честно выполнять мои приказы.
       О нем говорят, что он был фаворитом покойного Людовика VII, что тот позволил герцогу Ангулемскому сделать отличную, не по летам, карьеру. Ставил, дескать, ровно туда, где можно было победить со славой. Взятие Арля - начало успеха, и еще семь лет на юге матери пугали генералом детей, а полководцы - солдат и королей. Арелат, Галлия, Толедо, королевство Неаполитанское... последние с герцогом Ангулемским лично не познакомились, но испугаться успели.
       Вот так, значит, это выглядело с другой стороны. А встал и вышел он не потому, что устал бояться за свой дом. Хотя это было бы проще понять. Нет. Потому что от него требовали все больше и больше... глубже и глубже, так будет точнее. Король требовал, герцог рыл... и где-то между предпоследним и последним кругами ада кирка напоролась на камень. Удивительный человек. Зачем он это все столько лет терпел? Но вот этот вопрос вслух не задашь, увы.
       - У моего положения было одно преимущество... меня довольно быстро перестали спрашивать, что я делаю и почему. Королю слишком нравились победы, а остальных связывал страх. Еще год-два - и я смог бы сделать намеренно то, что у меня получилось случайно.
       - У покойного Людовика было много сторонников, готовых мстить? - А мне казалось, что уже четыре года назад никого, кроме ненавидящих, но боящихся поднять голову, не осталось. Видимо, я опять ошибся...
       - И это тоже... но вокруг было куда больше людей, готовых на все, чтобы не испытывать страха. И знающих только один способ не бояться.
       Его, конечно, боялись. Боялись до того, как на короля упало распятие - как королевского цепного пса, почти бешеного, поберегись - растерзает. Боялись после - что возьмет власть, и тогда припомнит всем и все. Боятся даже сейчас, хотя неполный год царствования Карла и следующий год, правление нынешнего короля, чуть-чуть охладили это раскаленное железо, Аурелию. Но только чуть.
       Солнце окончательно заползло за горизонт - медленное орлеанское солнце, ленивое и усталое. Дома оно светит ярче, гуще и двигается быстрее. В начале лета долго висит в нижней трети неба, а потом валится вниз, словно опаздывая на свидание с другой стороной света. Зажечь ли свечи? Алый свет угас, а лампа не слишком хорошо освещает кабинет. Пожалуй, будет достаточно одного подсвечника. Три свечи, не слишком близко - хоть я и не знаю, по душе ли гостю полумрак... а, кажется, вполне по душе.
       Вино, до краев бокала - и будем надеяться, что герцогу Ангулемскому не настолько надоело все южное, чтобы еще и вино из окрестностей Марселя не пришлось по вкусу.
       - Меня пугает страх... То, что он делает с людьми. - С королями особенно, с королями по имени Людовик... вдвойне и втройне.
       Вернуться в кресло, наблюдать, как гость слегка щурится - не потому, что ему недостаточно света, похоже, что он видит в полумраке не хуже меня. Он просто примеряется с ответом как с выстрелом. Как и его король - выстрелом, не выпадом и не ударом... он настолько привык удерживать предельную дистанцию, что, кажется, иначе уже и не умеет. А я не люблю дальнобойных орудий.
       - Я обратил на это внимание в то утро в малой королевской приемной. Кстати, вам же, вероятно, не все объяснили... когда это случилось с Его Величеством в первый раз, вернее, когда это в первый раз произошло на людях, двор и округа чуть с ума не сошли от ужаса. Вернулись нестарые недобрые времена... Но голову потеряли не все. А на следующее утро Его Величество распоряжения свои отменил, тех, кто ринулся их выполнять, в лучшем случае, погнал взашей - а тех, кто промедлил или ничего не сделал - наградил. И многие решили, что это был такой способ узнать, кому можно верить. А потом это случилось во второй раз. И в третий... Все начали привыкать. А потом Его Величество узнал о кое-каких злоупотреблениях на севере, и разгневался уже всерьез. И тут отмены наутро не последовало, к удивлению многих. Вы понимаете, о чем я?
       - Пожалуй... не вполне.
       - Большинство по-прежнему пытается определять курс по настроению короля, а не по существу дела. В королевском совете таких - половина. И других людей нет. Людовик Седьмой правил слишком долго.
       Аурелия. Это Аурелия. Это даже не Толедо, а уж тем более не дом. Страна, где люди привязаны к земле и им остается, как флюгерам, держаться ветра и вертеться вслед за ним, оставаясь на месте. В первую очередь - простолюдинам, конечно. Но и высшие многим похожи на тех, кем владеют. Так часто случается: мы считаем нечто имуществом, думаем, что распоряжаемся им - а оно исподволь завладевает нами, и само начинает распоряжаться, изменяет под себя.
       Настроение короля... что ж, у всех есть настроение, у низших и высших, но настроение - не политика, не закон, не приказ. Отцовский нрав общеизвестен, но кто и когда путал гнев Его Святейшества с волей?
       - Вы это видите иначе... и не считаете, что настроению позволено править даже человеком, верно?
       - Это не всегда возможно - мешать настроению. Не для всех. И иногда это ошибка. Но обычно я вижу это иначе... как вы думаете, господин герцог, почему я отвечаю на ваши вопросы?
       - Не знаю, господин герцог, а не зная - не хочу выдумывать, - улыбается хозяин. - Мне остается только надеяться на то, что мои вопросы не слишком бесцеремонны... - Они не "слишком". Они бесцеремонны за гранью оскорбления, за гранью неприличия... и в шаге от откровенности. - А вам не слишком скучно отвечать на них... чужаку.
       - Вам не дадут командовать кампанией. При де ла Валле вы останетесь только наблюдателем, каков бы ни был ваш официальный статус.
       - Вы много лучше знаете господина коннетабля, а у меня опыта не больше, чем у его сына... так что, возможно, вы правы. - Очень интересный поворот беседы. Очень. Но, помилуйте, господин герцог, не хотите же вы, чтобы я действовал против де ла Валле?.. Или все-таки хотите?
       - Я посмотрел на ваших людей. И тех, что здесь, и тех, что под городом - кстати, вы неплохо их спрятали. И на вас я тоже посмотрел. Я сказал Его Величеству "да", и, значит, до конца кампании у нас мир. Вы можете командовать своими людьми - и всем, с чем сумеете справиться сверх этого. Может быть, у вас нет таланта к делу. Но тогда вам нужно учиться распознавать его в других.
       - Благодарю, вы действительно добры ко мне. - И немного опоздали с советом.
       Прошлым летом за одни последние фразы я был бы вам признателен по-настоящему, но все это сказали мне другие. Но вы так же наблюдательны, господин герцог, и я не играл пустыми вежливыми оборотами, когда говорил "добры". Подобный совет стоит очень дорого, а самое ценное в нем - та самая бесцеремонность. Неподобающая, недопустимая... ответная; кажется, разговор складывается.
       А еще я знаю - теперь знаю - что тогда, в королевской приемной, вы тащили мне на выручку супругу коннетабля, будучи искренне уверенным в том, что я потребую от короля наказать вас за шантаж.
       - Это не тот вопрос, на который можно дать ответ сразу, - кивает собеседник. - И мне не нужно вам объяснять, что вы на этом потеряете.
       Да. Это не нуждается в объяснениях... но, в сущности, я не потеряю. Я только не приобрету, а это неприятно, но могло бы быть и много хуже. Удобная возможность оборачивается проволочками и лишними, ненужными играми, но я уже взял гораздо больше, чем рассчитывал.
       Но гость это понимает и сам. И я хочу говорить не о будущем. Я хочу говорить о прошлом. Пока что.
       - Возможно, знай я больше о характере господина коннетабля, мне было бы легче понять, что делать. - Объясните мне. Расскажите. Подскажите...
       - Я бы ответил вам, но с этим следует обращаться не ко мне. Я слишком плохо отношусь к господину коннетаблю, чтобы его понимать. Я представьте, практически до последнего не замечал, что заговора в стране два... обнаружил где-то за полгода до истории с Фурком. Впрочем, они с принцем меня до самого конца так и не увидели, но уж это не удивительно. А вот я должен был задуматься раньше, но не сделал этого, неприязнь помешала.
       Чезаре кивает. Всего этого могло бы и не быть вовсе, не реши я четыре года назад, что лучше армия с гнилой головой, чем армия вовсе без головы - на нашей территории, чужая и не самая маленькая. Что бы тогда вышло здесь? Сложно представить, не сделав слишком много ошибок в прикидках...впрочем, и не нужно. Что случилось, то случилось. Не думаю, что гость на престоле Аурелии был бы для нас более выгоден. Удобен в чем-то - меньше проволочек, глупостей, траты сил; но только в этих мелочах.
       - Господин коннетабль причинил вам много неприятностей?
       - Господин коннетабль меня повышал, - усмехается герцог Ангулемский. - Полагаю, намерения у него были самые лучшие, как и всегда, впрочем. Мне было двадцать с небольшим, когда я получил генеральское звание и назначение на юг. Видите ли, Его Величество в то время категорически не хотел видеть меня в живых - со мной все время случались какие-то странности... и рано или поздно моя удача закончилась бы. Вот де ла Валле и решил, что на высокой должности и в горячем месте я проживу дольше. Несчастный случай с генералом в ходе кампании может обойтись дорого. Господин коннетабль, как опять же для него характерно, не понял другого. Полковник северной армии в своем падении не увлек бы за собой никого.
       "Времена проскрипций, - говорит Гай, - Затянувшиеся на годы и годы..."
       Мне кажется, де ла Валле все прекрасно понял, думает Чезаре, просто не нашел другого способа. Он пытался прикрыть от королевского внимания всех, кого мог. И у него отчасти получилось. Аурелия воевала со всеми двадцать лет подряд, и армия была самым безопасным местом. Трудами господина коннетабля. Но герцога Ангулемского коннетабль не знал, а спрашивать, чего желает молодой полковник, из которого выйдет такой хороший генерал, только подпиши приказ - не стал. Рассудил, должно быть, по себе: лучше жить. Пока живу - действую.
       А герцог Ангулемский вовсе не действовать хотел. А танцевать со щитом порядком устал, и ни малейшей благодарности за такой подарок не испытывает. Покойного короля он перевел в разряд стихийных бедствий, определил ему место - под землей, и перестал о нем думать, как о живом. А вот господина коннетабля, живого и разумного человека, за медвежью услугу невзлюбил. Это случается, и не так уж редко...
       Я бы поменялся с ним местами. С герцогом Ангулемским, не с коннетаблем... Интересно, поменялся бы он местами со мной?
       Еще вина. Бокалы не должны быть пустыми.
       - Здесь... я имею в виду Аурелию, очень тесно действовать. Вы, должно быть, знаете о том, как Его Святейшество назначал моего брата командующим... и что было после. И в какой мере - для всех. Здесь же... - иногда мне жаль, что я не понимаю удовольствия от брани. - Вы заставили меня задуматься. И желать союза. Хотя бы до конца кампании. - Пауза, улыбка, взгляд прямо в глаза. - Я хотел бы у вас учиться...
       Гость опять смеется, коротко и беззвучно. Он не двигается почти, когда смеется, только плечи трясутся. Даже рука с подлокотника не поднялась. Наверное, это должно раздражать.
       "Еще как!" - отзывается Гай.
       - Теперь я понимаю, почему вы на людях так строго придерживаетесь дипломатического протокола, господин герцог. Впрочем, отчего нет? Марсельская кампания, вопреки убеждению Его Величества легкой не будет... но дома вам предстоит война куда более долгая, и куда менее приятная, потому что вам придется оглядываться и на потери противника. В этом смысле вам, кстати, де Рубо подошел бы больше меня, но, к сожалению, наблюдать его методу мы с вами сможем только через поле.
       Кажется, минутой раньше мы не поняли друг друга и, видимо, только по моей вине. Я забыл, что это - Аурелия. Я не хотел говорить того, что им будет воспринято, не может не быть воспринято, как царственная снисходительность и благосклонность свысока. Я имел в виду только то, что сказал: у меня недостаточно опыта, и я об этом знаю, среди полководцев Аурелии именно вы мне кажетесь наиболее предусмотрительным и близким по складу ума, и я хочу у вас учиться. Только это.
       Я все время забываю, что я не дома.
       Ладно, поздно. Может быть, и из этого получится что-нибудь забавное.
       - Вы не жалеете теперь, что позволили генералу де Рубо уйти?
       - Я? Противнику? Уйти? Ну что вы, герцог, такого не бывает. Такого обо мне не говорят ни друзья, ни враги. Это была серия случайностей, недосмотр, вполне естественный для молодого человека, вынужденного вести большую кампанию с необмятой под себя армией... и конечно же таланты противника. Желал бы я сейчас, чтобы дело закончилось иначе? - Валуа-Ангулем задумался. Кажется, по-настоящему. - Но мы не можем менять то, что произошло. А если бы могли, меня бы интересовали иные вещи.
       Мигель не промахнулся с оценкой того, что случилось при взятии Арля, нужно его отдельно наградить. Благодарности тут будет мало. Очень неожиданно вышло. И неожиданно страстный - для гостя - монолог. Отчего-то мне кажется, что Его Величество недолюбливает герцога Ангулемского не в последнюю очередь за вечное показное спокойствие. Чувствует подвох, предполагает, что это ему назло. А на самом деле, наверное - из желания ни в чем не походить ни на него, ни тем более на его покойного тезку.
       Когда тот, ныне мертвый, Людовик верещал на весь лагерь, требуя найти меня, мне это казалось смешным и нелепым - как будто уличный фигляр, не ради шутки, а всерьез пытается сесть на трон. Оказывается, забавного было не так уж много и лишь для тех, кто мог в любой момент ускользнуть от старого безумца.
       - Например? - Что бы хотел изменить этот человек? Хотел бы он вообще что-нибудь изменить?
       - Мне кажется, догадаться нетрудно... А сейчас - что я не вмешался в каледонские дела в прошлом году.
       - Но как я знаю, в прошлом году сторона вашей почтенной тетки одержала громкую победу...
       - Да. А могла одержать куда более громкую. И тогда мы бы уже спокойно воевали на юге.
       Забавная у гостя черта - что бы он ни сделал, ему всегда мало. Должен был - больше, лучше, дальше. Никогда, наверное, не бывает доволен собой, ни на минуту не готов одобрить себя, не способен сказать о себе "все правильно сделал". Должен был то и должен был это... даже если тогда - не мог, не предполагал, а узнал, смог и увидел - потом. Должен был. Никак иначе.
       - Как сказала мне графиня де ла Валле, человек не всеведущ.
       - Не всеведущ и не всемогущ. Потому и о прошлом жалеть не стоит. Всегда где-нибудь споткнешься, не здесь, так в другом месте.
       Пожалуй, о прошлом хватит. Пока все получается неплохо, но не стоит испытывать судьбу. Поговорим о настоящем.
       - Меня, господин герцог, все-таки что-то смущает в истории, которая позволила нам познакомиться ближе. Не действия человека королевской тайной службы, нет... само заведение.
       - Простите, герцог, я не понимаю, что в этом заведении может смущать, помимо того факта, что оно стоит на городской земле, а не сгорело лет десять назад вместе с владельцами и частью клиентов?
       - Я предполагаю... поправьте меня, если я ошибаюсь, что через это заведение ведется весьма активная переписка. Не только внутри Аурелии, а, скорее уж, в масштабах всей Европы.
       - Вы не ошибаетесь. Де Митери не мог выбрать менее удачное место для увеселений.
       - Но дело не в этом... Я и сам не знаю, в чем. Я надеялся, что вы сможете прояснить мои сомнения и недоумения. Дело не в переписке... мне не нравится это место само по себе. Нет, не тем, что там якобы происходит... - мне не нравились лица вернувшейся оттуда троицы. Передо мной сидели те, кто был, и те, кто не был - и я знал, хотя и не спрашивал, кто из моей свиты побывал в пресловутом "Соколенке". Тени... не на лицах, внутри.
       Легкие, едва уловимые, но очень четкие тени, проступающие из-под кожи. Не усталость, не дурное настроение. Что-то совершенно иное: не та тень, что отсутствие света, а та тень, что существует сама по себе.
       Я был с ними куда резче, чем собирался поначалу - из-за этих теней...
       - Мне всегда казалось, что оно не нравится мне именно тем, что в нем происходит... Видите ли, я не привык прислушиваться к собственным чувствам. В большинстве своем они либо неуместны, либо опасны, либо несвоевременны.
       - Господин герцог Ангулемский... - и это не то удивление, которое нужно скрывать, нет.
       - Что в этом удивительного? Вы же видели Его Величество. А у меня бы это приняло куда менее забавные формы.
       - Видимо, вы правы. - По крайней мере, вы не спрашивали моего мнения на сей счет, и я не буду его высказывать. - Но поскольку мы не можем доверять одним своим чувствам... отчего бы не довериться другим?
       - Вы предлагаете пойти и посмотреть? Как-нибудь в середине вашего дня?
       В этом вопросе должна бы звучать ирония: если кто-либо опознает любого из них в "Соколенке", шум поднимется сильный и опасный, а уж вдвоем... Однако, иронии не слышит не только Чезаре, но и Гай.
       - Именно. Например, сегодня днем.
       - Принято. Я полагаю, нам лучше будет встретиться в городе. Я найду место - и пришлю человека.
       Вот оно. Вот почему все остальное отработано и откатано до блеска, до бездумного, механического совершенства. Чтобы внутри этой клетки, этого скелета, этого доспеха можно было принимать любые решения... чреватые любыми последствиями. И знать, что в каждый момент ты сделаешь, что захочешь. И только то, что захочешь.
       "Самообман. - говорит Гай. - Но зато и скучно не бывает."
      
       3.
       В те годы нами правила война,
       В те годы нами правила неправда -
       И плоть земли жрала людскую плоть,
       Лишь потому, что страх висел над нами
       И только светлым языком копья
       Могли монголы говорить друг с другом...
       На бумагу ложится уже написанное. То, что можно править, то, что существует - плотное, вещественное. А до того оно крутится, варится, проговаривается, строчка тянет за собой строчку - и начав, порой, со случайности, с подхваченного ритма, с удачного звукосочетания, часто выныриваешь на поверхность, смотришь - как вышло, что я это написал? Не думал же... А тут еще не хватает чего-то.
       Узоры на скатерти - белые на белом, традиционная здешняя вышивка. Стоит недешево, так и заведение дорогое. Не хватает. Крови не хватает, чтобы публика вспомнила - не своей памятью, так родительской, давней, что это такое - смута. "Неправда с нами ела и пила..." Защиты нет, опоры нет, одиночке - не выжить, слабых просто уносит ветром, а сильных - рвут на части, потому что рядом с ними страшно. Было, было. Широкие теперь улицы в городах Большого Острова - и в Камбрии, и в Британнии.
       И так легко было свернуть в ту же сторону, что и монголы. Повезло. Наши объединители были не великими, а мелкими негодяями. Куда там завоевывать мир, они просто мечтали умереть своей смертью.
       Заведение дорогое, а сквозняк - вот он, гуляет по спине, странный и неправильный сквозняк, даже для поздней орлеанской ночи слишком холодный. Зимний, или, скорее уж, осенний - сырой, настойчивый, пробирающийся до самой кожи через три слоя ткани. Не сквозняк даже, а щупальце тумана, такого, которому в Орлеане делать нечего: густого, плотного, хоть ножом режь. Пудинг, а не туман. Позавчерашний пудинг, успевший набухнуть влагой и осклизнуть... пакость какая. Лезет и лезет - и под рубаху, и в голову этот невесть к чему, невесть зачем нужный сквозняк. Надоел...
       Не задался день. Человек из королевской канцелярии опять назначил встречу в "Соколенке". И не только потому что похоть как грех в глазах его начальства простительнее сребролюбия, но и потому что здешние радости ему попросту нравятся. А оплатит их, конечно же, Кит. Так мало того... в нижней зале, где просто хорошо кормят, обнаружился Уайтни. Сидел и ужинал. Наверное, тоже по какому-то делу. И пришлось просить обслугу, чтобы проводили наверх - и тихо. И гостя китовского предупредили. Потому что нечего Уайтни видеть, с кем Кит встречается. И самого Кита ему видеть тоже не нужно, потому что сэр Николас за Уайтни кого-то поставил, и нехорошо выйдет, если наш юный коллега задумается и обнаружит слежку. Ну ладно, отдельный номер, хоть поработать, пока не началось - так ведь не получается.
        Сквозняк в качестве причины, по которой все дельные мысли скоропалительно разбегаются из головы - это попросту смешно. Где их, спрашивается, нет - сквозняков? Везде есть - и во дворце, и в лавке, и в трактире, и в лачуге, и в амбаре; везде, где отыщутся четыре стены и крыша, будут щели, будет играть сквозняк. Привычное дело. Здесь ведь и не холодно, и не дует по-настоящему. Так, мелочь. Навязчивая, надоедливая мелочь.
       А отвлечься от нее не получается, сама отвлекает, как комар над ухом, когда пытаешься заснуть.
       Уайтни тоже не причина - молодой человек делом занимается, встречается с кем-то. Хотя... когда сэр Николас рассказывал послу Корво о договоре, тот уже знал. Так решил Трогмортон, а ему в подобных вопросах можно доверять. С момента совещания в посольстве до разговора Никки с послом прошло часов шесть: собирались около полудня, а в начале вечера оказалось, что для господина герцога Беневентского наши новости - уже не новости. Что никак не может радовать, поскольку уж больно узкий круг подозреваемых получается. Таддер и Уайтни, двое. Но Таддер не обзавелся новыми и неожиданными привычками, в отличие от Уайтни. Совпадение?
       Нужно проверять. И время на это найти... где-то. Холодно. А есть перед разговором не стоит - разморит. Окно, что ли, открыть - чтобы не сквозняк, а ветер?
        Кит встал, и тут же остановился. Потому что сыростью тянуло не от дальней стены, где на высоте его роста находилось забранное всем, чем можно, окно, а слева: от глухой, тоже внешней, толстой стены дома, где только дерево, камень и штукатурка... На улицу ведь выходит стена. И снаружи сухо, а днем так просто жара. Стойка для одежды, рукомойник... а над ним зеркало. Не очень большое - даже в дорогом заведении ничего, крупней тарелки, не повесят. Но зато новомодное, стеклянное, на амальгаме. Только неудачное: вроде сделано недавно, а уже позеленело слегка.
       Неудачное... они с ума сошли в этом чертовом буквально "Соколенке"?
       Жить надоело. А для того чтобы повеситься или сигануть с Орлеанского моста чего-то не хватает, видимо, того самого ума, с которого сошли. Вот и приходится искать такой замысловатый способ познакомиться поближе с Трибуналом и помирать не абы как, а долго и шумно. Зато со славой. Определенного рода...
       Подобные зеркала Киту были знакомы. Достаточно давно и достаточно подробно, чтобы понять: не случайное. Бывает, что человек в отчаянии пытается достучаться хоть куда-то и ненароком открывает зеркало. Тут не так. Кто-то не раз и не два использовал сей предмет для своих целей. И вполне успешно.
       Здесь использовал. Вот прямо в этой комнате. Но это еще не сумасшествие. Сумасшествие - и самоубийство - пускать в эту комнату посторонних. И не просто посторонних, его, Кита, пускать. Студента. С островов. Это при том, что из всех частей бывшего Верховного Королевства колдовство само по себе под запретом только в Арморике. Это при том, что в университетах Альбы - что в Оксфорде, что в Лондинуме, что в Каэрлеоне, что на Черном Озере - каждый первый балуется магией и каждый второй - черной.
        Конечно, далеко не любой островитянин на глазок открытое зеркало от обычного отличит. Но - может. И не всякий с этим в Трибунал пойдет. Но - может. Потому что магия-то в Альбе не запрещена, а вот умышленное убийство - смертное преступление, если только убитый не дворянин, а причина - не политика. А чтобы открыть это зеркало, убивали.
        Неплохо бы пройтись по соседним комнатам, по тем, что пустуют, и посмотреть, что там с зеркалами. Один здесь подобный подарочек - или встречаются чаще...
       На мгновение закралась мысль, что не ошибка и не случайность, а чей-то умысел. О почтенных негоциантах думать нечего, они от подобных фокусов бесконечно далеки, да и взялись за ум, наблюдение сняли, между собой договорились. Все живы, все целы, и ни одна случайная телега больше рядом с Китом не оказывалась. Но кто еще - кто и почему именно таким сумасбродным образом?
        Ну что ж, проверить проще простого. Открыть дверь и выйти в коридор. В незанятых комнатах двери полуоткрыты. Здесь мы были, здесь все в порядке. И здесь были. А здесь не были, но зеркало как зеркало. А в следующей... а в следующей не убивали. Баловались просто. Но тем же самым. Значит, не умысел, скорее всего. Случайность. Нужно Уайтни спасибо сказать. Да и привыкли здесь уже ко мне, третий год захожу не реже раза в неделю. Привыкли, расслабились, допустили оплошность.
        Вот, значит, почему мне так тошно здесь порой бывало... не знаешь, не понимаешь, а чувствуешь.
        А если подумать - понятно. Самое естественное для таких дел место. И детей сюда приводят - и перекупщики, и сами родители. И тому, что время от времени они мрут, никто не удивляется: дети до возраста конфирмации на земле некрепко держатся. И если даже кто что почует, то сочтет, как я, что это местным поганым промыслом от заведения несет.
       Наверное, с промысла все и началось. Некоторыми вещами на одном месте долго заниматься нельзя: испортишь место так, что не заметишь, как сам начнешь портиться. Капля по капле, пакость за пакостью, и уже не нужно тебе орать и из кожи вон лезть, чтобы дозваться. Само придет, постучится, под руку толкнет - продолжать или что-то почище прежнего выдумать...
        Странная вещь - мое везение, подумал Кит, вернувшись в свою комнату. Просто-напросто не хотел встречаться с коллегой, а обнаружил то, что местные олухи долго и успешно скрывали ото всех. И что теперь с этим делать? Так не оставишь, разумеется.
        А ведь на них даже не донесешь. Слишком многие здесь вели дела - и мы в том числе, годами. Если "Соколенком" займется Трибунал, они вытащат на свет все. А займется ведь. Они совсем страх потеряли.
       Трибунал не слишком интересуется перепиской шпионов и заговорщиков, торговцев и разведчиков. Но все будет внесено в протоколы, все до последнего слова, до описания случайного посетителя, ошибившегося с заведением пять лет назад... все это будет записано, заверено, скопировано. Попадет и в королевскую тайную службу, и к Его Величеству прямиком. Людовик VIII, конечно, знает о том, чем занимаются в "Соколенке" - и о притоне разврата, и о притоне разведки; его люди тоже пользуются этим ни богу, ни черту не угодным заведением. Но сколько новых и неожиданных связей прояснится, сколько дорожек обнаружится, по которым на самом деле передвигаются - прочитываются, копируются, подделываются - письма, донесения и пакеты... Нет уж, о подобном лучше и не думать. Мы не только всей Европе паутину оборвем, мы ее и себе испортим начисто. И погорим крепко.
       Значит, быть дому сему пусту. И быстро пусту. И так пусту, чтобы его падение ясней ясного сказало: это место проклял Бог и поразили люди, а властям тут расследовать нечего.
        Разговор - долгий и скучный, сегодня ничего интересного человек из канцелярии не сказал, что не помешает ему развлечься за счет Кита... Ну, пусть развлекается напоследок, скоро ему придется искать другое место, зло подумал Кит, спускаясь вниз.
       Ужинать иногда все-таки нужно. Кухня в "Соколенке" - многим заведениям на зависть, и теперь тут можно есть с удовольствием. Содом, говорите? Гоморра? Интересно, понравился ли ангелам ужин в доме Лота? Думаю, что понравился. Тем более, что господин Уайтни из общей залы куда-то делся, то ли закончил со своими делами и ушел, то ли поднялся наверх.
        Мясо с винной подливой и лесным орехом здесь хорошее. И лепешки вкусные. Вино тоже неплохое, но... все-таки не то. Яблочное и вишневое лучше делают дома. А виноградное - южнее. А для горячего с пряностями сегодня слишком теплый вечер... "И плоть земли жрала людскую плоть, и страх земной сожрал людские души, и только светлым языком копья..." лучше, определенно лучше, уже на что-то похоже... а вот и Уайтни идет. Нужно будет поймать его потом и сказать, чтобы искал себе другое дупло. Это скоро сгорит вместе с ульем.
       А сейчас я его просто не вижу. И он меня не видит.
       Но задержаться стоит. Может быть, тот, с кем он встречался - сродни чиновнику королевской канцелярии и тоже сейчас будет развлекаться, совмещая полезное с приятным. Может быть, повезет - и я увижу кого-то знакомого, а не увижу - так попросту понаблюдаю, кто еще будет спускаться. Хотя если гость Уайтни не дурак, то выйдет черным ходом. Да и капюшоны здесь обычно надвигают на самый нос.
       Но что же делать мне? - я не стрела
       и не копье в руках вождя вождей,
       а в этом новом мире нет свободных...
        Да... это мотив, это, пожалуй, мотив для всего. Как сопротивляться тому, кто покончил с междоусобицей? Как воевать против того, кто сокрушил древних врагов и сделал так, что солдаты империи перестали пропалывать степь от "сорных" народов? Но как подчиниться тому, кто в обмен на мир и безопасность, на закон, согнул всех под себя - и не оставил в мире живых степняков, кроме своего войска? Воевать нельзя, уступать нельзя. Можно просто жить и умереть. Чингис - велик и достает до неба, а вот враг у него будет просто человек.
       Если правильно сделать, это пойдет. Такого у нас со сцены еще не видели. Надо мне было раньше решить сжечь эту лавочку, уже пьесу бы закончил.
       Конечно, если писать на латыни, то ставить можно и дома, и на материке... сразу. Но не получается. Переводить потом - иногда да. А писать - никак. Материал не тот. И не объяснишь. Разве что кузнецу какому-нибудь, или ювелиру. Золото латыни, сплавы романских языков, медь аллеманского, серебро гибернийского - и наша бронза. Колокольная, артиллерийская - и черная, оружейная. Дай нужную присадку, и заменит любой металл, в любом месте. И сказать можно даже то, что на другом языке и подумать-то не получится. Только брось семечко - и полезут из земли наконечники копий и верхушки шлемов...
       По лестнице сверху неспешно спускаются трое. Плащи дело привычное, а вот маски - редкость, на полуострове это любят, и там, где нужна тайна, и просто ради элегантности, а в Аурелии не слишком прижилось пока.
       Двоим из троих маски не помогут. Я эти силуэты знаю, и походку, и осанку, и жесты. На солнце посмотришь, потом веки прикроешь - и все равно видишь сияющий круг. Отпечаталось. Вот и у меня эти двое давным-давно под веками отпечатались, ни с кем я их не перепутаю.
       Тем более, что эту вот мягкую походку очень крупной кошки, очень сердитой - сейчас - кошки вообще с другой перепутать трудно. И второго, который всегда готов первого прикрыть, и каждый шаг, каждое движение по первому настраивает - тоже ни с кем не спутаешь. Когда они вдвоем идут. Отдельно - дворянин и дворянин, наверняка, хороший мечник, но ничего более.
       Третий - не вполне с ними. Хоть и идет рядом, но куда более посторонний, чем первые двое друг другу. Маска маской, а часть лица видна - глаза темные, нос с горбинкой, рост, осторожные движения... кажется, это старший Орсини, Джанджордано.
       А перед ним - Его Светлость герцог Беневентский в сопровождении капитана своей охраны.
       В "Соколенке". Ясной ночью. Не особенно даже скрываясь.
       С ума бы не сойти...
       Ну конечно... Если бы я был герцогом Беневентским и мне нужно было встретиться с тем же Уайтни, куда бы я ходил? Да сюда бы и ходил. Он, наверное, затем и шум с проповедью устроил, чтобы его свита сюда не шлялась - и на него самого случайно не налетела. Нет. Это я рано выводы делаю. Зеркало было совпадением, случайностью. И эта встреча, возможно, тоже случайность.
       Но все это нужно проверить. И присматривать теперь за заведением, чтобы лучше понять, что именно тут делается. И как его удачнее скушать.
       Хорошо, что я не пишу комедии положений. А то соблазнился бы.
        
      
      
       4.
       Королева Жанна любуется голубями. В прозрачно-синем, без единого облачка, даже без легкой светлой дымки, небе играет стая белых голубей. Птицы то возникают из синевы, ярко блещут на солнце оперением, то, разворачиваясь на лету, становятся едва заметными серебристыми тенями, потом и вовсе пропадают, чтобы через мгновение - вдох, два вдоха - вновь вернуться во всем блеске.
       За этим можно следить бесконечно. За голубями, за Жанной Армориканской, запрокинувшей голову к небу...
       Просто очень красивые птицы и очень красивая женщина. Вся - изнутри и снаружи. И знает, что ею любуются. Ей нравится. Голубям, наверное, тоже нравится. А на той стороне двора блестящие окна, черепица, частокол дымовых труб, вытянутые морды чудовищ на окончаниях водостоков. Кто-то первый придумал такую морду - может, просто змею хотел изобразить, или борзую, а получилось что-то несусветное... и понравилось, прижилось. И теперь по всему материку торчат из стен клювы и пасти как пострашнее. А люди уже и не замечают, не помнят, что должны пугаться. Ну да, горгульи, это правильно, красиво, как надо.
       Жанна поворачивается. Солнечный луч скользит по ее щеке.
       - Ваше Величество... - Иногда кланяться себя заставляешь силой, ради дела, напоминаешь - спина не переломится от соблюдения правил этикета, не переломится... С Жанной не так. Перед ней и поклониться в удовольствие, и постоять за плечом, пока она смотрит в небо - все в удовольствие. - Я счастлив быть допущенным к вам в этот день, который вы сделали чудесным одним своим согласием принять меня.
       Жанна Армориканская смеется. Солнце отражается в глазах, а они будут поярче неба. Такая густая лазурь, которая только к вечеру наберется, ей еще настаиваться и настаиваться с самого рассвета.
       - Если смерть, как предполагают, особа женского пола, граф, то я понимаю, почему она обходит вас десятой дорогой. На ее месте любой опасался бы за свое сердце - отнимете и не заметите.
       - Все дело в том, что мое собственное сердце принадлежит прекраснейшей из королев. Что же мне остается делать? Нельзя же жить и вовсе без сердца?
       - Хорошо, граф, я возьму у вас это яблоко - но у меня под рукой нет Елены.
       - Что Елена, Ваше Величество? Всего лишь смертная женщина... а вы - прекраснейшая из небожительниц! - Так, "прекраснейшая" была только что, повторяюсь. Ну что ж, сойдет за признак глубокой озабоченности и вообще печали.
       Потому что радоваться мне сейчас совершенно нечему, мне надлежит рыдать и рвать на себе волосы от горя, так думают решительно все вокруг... что ж, будем рыдать и рвать. А также ныть и клянчить.
       Посла нельзя убивать сейчас... его вообще не хочется убивать, смертно - особенно после того, что он сделал для Жана с его девочкой, в первый раз и особенно во второй. Смелый человек оказался, и нежадный. Лучше бы на ком-то другом все сошлось. Но сейчас в любом случае рано - Людовик еще может успеть снова договориться со всеми, и все-таки выступить в этом году, до штормов. А вот через три недели, через месяц будет самый срок. Вернется Хейлз из Арморики, злой как черт, зацепится с первым же неприятным человеком... А что людей я набрал втрое больше, чем мог бы, да не только в Арморике, это до Орлеана не скоро дотечет. Эти люди и деньги, что уплывут с ними - на тот случай, если посол окажется лучше, чем мне рассказали, или если поединок не сойдет мне с рук. Они пригодятся все равно. Не Марии-регентше, так Джорджу Гордону, канцлеру. Этому можно верить даже в том, что касается золота.
       Гнусное все-таки ощущение... но изображать мировую скорбь - помогает.
       - И потом, если бы я был Парисом, я отдал бы яблоко не Афродите...
       И пусть Жанна сама решает, на кого больше похожа - и вспоминает, что пообещала каждая из богинь Парису за решение в их пользу.
       - Елена, значит, вам не нужна... - задумывается Жанна.
       Не нужна, верно. Что я с ней делать буду... да и от той Елены, что есть у Жанны Армориканской поблизости, у меня слишком часто сводит скулы. Казнью будут грозить - все равно не соглашусь. Сестрица покойного Роберта мне ни с какой стороны не пара: жениться - так слишком высокого полета птица, сестра королевы, а поухаживать... я лучше гадюку заведу, приручу, баловать стану. Приятнее и надежнее. Зато сама Жанна - наполовину наша, хоть и по мужу, и никогда не смотрела на другую сторону.
       Почему-то за пределами Каледонии у Стюартов куда больше верных союзников, чем внутри. Вот пророков в нашем отечестве - избыток, один Нокс на десяток потянет, а тех, кто, выбрав поле, будет на нем стоять до упора... один Джордж Гордон, граф Хантли и получается, двадцать с лишним лет канцлер при Марии-регентше, кому рассказать - не поверят, что такое бывает, а он все-таки есть...
       И Жанна, которая могла бы про нас забыть и не тратить время на каледонские дела - тоже есть. Хорошо, что у них с Людовиком так вышло, Жанна не Клод, Жанна у короля поперек горла не торчит. Да и ночная кукушка дневную всегда перекукует.
       Только бы поздно не было... но теперь уж, кажется, бояться нечего.
       - Нуждаетесь же вы во власти и победах, - делает открытие Ее Величество. - Граф, глядя на вас я думаю, что вы бы на месте Париса разрезали яблоко пополам и отдали каждой богине по части. Вы... плут вы, вот вы кто.
       - Я огорчен. Я повержен во прах. Богиня моя, вы меня недооцениваете. Будь у меня яблоко, я пришел бы в Азию и показал бы яблоко тамошним владыкам, объяснив, кому его отдам в ближайшее время. Потом проделал бы то же самое с Элладой. Ну а напоследок и к Елене заглянул... Как-никак, дочь Зевса и королева Спарты и, говорят, в ее присутствии земля давала три урожая в год - а такое никому повредить не может.
       Жанна сжимает губы, потом все же не выдерживает - смеется снова. Голуби, только-только обсевшие нескольких ближайших горгулий, снова срываются в небо.
       - Но у вас нет яблока... хотя за эту шутку можно купить благосклонность и у богини. Только я, увы, всего лишь женщина, а Аурелия связана договором.
       - Ваше Величество, пока диспенсация не вручена и о новом браке не объявлено, им не связаны вы.
       - Чего же вы хотите, граф? - Вот за это Жанну можно не просто любить - обожать. За женскую мудрость и мужскую решительность сразу. Да что там мужскую... Сколько Клод с королем друг другу головы морочили, прежде чем договориться? Месяца полтора. Все вокруг да около, ни слова в простоте. А тут - спросят, ответишь, получишь ответ. Все просто и легко, и даже если ответ - "нет", не огорчительно. Значит, и впрямь не может, и есть серьезные причины к тому.
       - Я хочу того, что выгодно вам и вашему будущему супругу. В Арморике живет много каледонцев - и я хотел бы получить разрешение набрать там людей... и возможность это сделать. Хоть что-нибудь. Его Величество может считать, что после победы на юге он легко отыграет все назад, но вы разбираетесь в наших делах лучше. Если мы не удержим хотя бы север, Каледония станет частью Альбы - и очень надолго, если не навсегда.
       При слове "Альба" Жанна невольно морщится. Немудрено - во-первых, всякий обиженный альбийской королевой подданный обычно бежит именно в Арморику, где у него уже и родни и друзей хватает. Особенно если этот подданный - католик. Во-вторых, именно на Арморику и Нормандию частенько сваливается военный флот Альбы. Так что не любят там верных подданных Ее Величества королевы Маб сильно. Очень сильно. Зато любят и привечают всех, кто с Альбой на ножах.
       А еще Жанна думает о том, что армия уходит на юг. И что очень хорошо бы сделать так, чтобы у Альбы на время марсельской кампании и правда были связаны руки. Ему не нужно читать мысли королевы армориканской, тут все давно ясно, как это небо. Одна беда - Арморика невелика и небогата. Не сможет предложить много, даже если захочет. Но Джеймсу Хейлзу сейчас положено находиться в отчаянном положении, когда любая крошка - может быть, шанс дожить до весны.
       - Я дам вам двадцать пять тысяч ливров, позволение набирать людей в Арморике и письмо к адмиралу моего флота, - армориканский военный флот - одно название, сущие слезы, но все-таки флот, а потому к нему прилагается адмирал. - Вы сможете перевезти набранных вами людей в Лейт. И я надеюсь, что вы не станете пренебрегать различными не слишком законопослушными армориканцами, - подмигивает Жанна. - Я даже надеюсь, что некоторую часть своих неверных подданных больше не увижу никогда.
       И торговаться смысла нет - Жанна обещает ровно столько, сколько может.
       - Ваше Величество, насколько я могу положиться на альбийцев, а на них в этом смысле можно положиться всегда, вы этих людей не увидите...
       - Нужно ли вам позволение вербовать солдат на копях и каторгах? - Жанна, кажется, полностью поверила, что у просителя безвыходная ситуация, и теперь всеми силами пытается помочь. До чего же славная женщина... даже слегка неловко водить ее за нос, хотя кому и где мешали лишние полтысячи солдат? Особенно, если есть деньги, а они уже есть.
       - Это не может повредить, Ваше Величество.
       - Считайте, что все эти яблоки уже в ваших руках.
       - Благодарю вас, Ваше Величество. Вряд ли они испортят мою бочку.
      
       Жара стоит в Орлеане... и не та, что летом бывает дома - не добирающаяся до костей прозрачная жара, от которой трава желтеет в два дня и стоит такой до следующего дождя, только вереску все нипочем. Здесь жара забирается в глотку, давит на глаза изнутри, и все вокруг будто покрыто слоем горячей липкой пыли. Утром еще можно жить, а к середине дня уже хочется не то зарыться в землю, как саранче, не то убить кого-нибудь.
       Уличная грязь почти перестает чавкать и начинает сыпаться - и становятся видны все трещины, дыры и прорехи - вещи и дома словно стареют на глазах. И не только на вид. Не далее как сегодня утром на Джеймса упал балкон. На его же собственной улице - соседский, напротив и чуть наискосок. Тоже неплохой дом, но старый. Джеймс с середины весны ходил по этой стороне улицы - какие-никакие, а тень и прохлада. Услышал скрип наверху, привычно сделал шаг вбок - и только когда сверху посыпалось, понял, что услышал. Ногу ушиб. Плащ весь каменной крошкой покрылся, белая и желтая мелкая дрянь такая, не вытряхнуть самому. Пришлось возвращаться домой, переодеваться. Если бы зашибло, вдвойне смешно получилось бы - горца в городе какой-то старой каменюкой прибило. Дурацкие здания, дурацкий город, жара...
       Самое подходящее настроение для встречи с Клодом. Потому что с ним не нужно разговаривать, объясняться, договариваться... с ним нужно поссориться. Всерьез, вернее, почти всерьез. Не до оружия, но близко к тому. Потому что смерть посла не должны записать на его счет.
       Поссориться так, чтобы свидетелей и сплетников хватило. Не в особняке герцога Ангулемского то есть. На людях. Мест, где можно таким образом пересечься с Клодом - немного. В орлеанском кабаке его не встретишь, а на прогулке... Клод на прогулке - отдельный анекдот, прогулкой он считает очень быстрые перемещения от одного нужного места к другому, и там он окружен лишь свитой. Свите запретят рассказывать, она и не выдаст. Остается только дворец.
       Тем более, что еще нужно получить у Марии-младшей позволение на отъезд в Арморику. Формальность, но ее нужно соблюсти. Значит, дворец, середина дня... неплохое место, неплохое время. Господин маршал почти каждый день там, положено ему. И иногда покидает отведенный ему кабинет. Вот тут, в одном из самых любимых придворными коридоров, можно и завести разговор.
       А дальше оно само собой пойдет. Есть в мире сложные задачи, но вот ссору с герцогом Ангулемским к ним не отнести. С ним нужно усилия прилагать, чтобы не поссориться... при первой же встрече. Да одного вида достаточно, чтобы вся желчь радостно ринулась наружу.
       Правда, это не вполне взаимно. Сам маршал далек от несдержанности, так что поначалу его придется выводить из себя... нет, не из себя, это слишком сложно. Его придется старательно вводить в положение, из которого он сможет только ссориться. Дабы не уронить свою честь и так далее.
       Попросту говоря, Клода нужно довести.
       И действительно, чуть-чуть покараулили, и вот он, Клод, а с ним - его хвост. На самом деле, ничего глупого в присутствии большой свиты нет, особенно в этом дворце. Но нужно же на что-нибудь злиться.
       На коридор никак не получается: и прохладно тут, и пол каменный - звонкий, фрейлины пробегают, туфельками цокают, любо-дорого посмотреть. Цветные квадраты, круги, треугольники на полу: солнце пробивается через витраж, свет проходит, а жара остается снаружи. Гвардейцы, через одного знакомые, стоят навытяжку, оружие вычищено, ремни и перевязи пригнаны - прицепиться не к чему.
       А хвост герцога Ангулемского, все полтора десятка свитских, шуршит, стрекочет и щебечет, как очень тихая клетка с заморскими птицами. Удивительное дело, обычно они молча ходят, с постными мордами, а тут...
       ...самое время вспомнить про посла. И попробовать убедить себя, что во всем, даже в этом, виноват Клод. И о договоре он мне не сообщил. И денег не даст. И кузину свою обходит десятой дорогой вместо того, чтобы вложить ей ума промеж ушей. И вот если бы не Валуа-Ангулем, не пришлось бы мне браться за эту мерзость. А так - это он меня наемным убийцей и сделал.
       Нет, неубедительно. Даже на полчаса себя уговорить не выходит.
       Подойти, поприветствовать... и изумиться. Кажется, нам тут рады. Вернее, не то чтобы рады, но здороваются любезно, кузеном величают - и не проявляют ни малейшего желания избавиться.
       Неудачно и не вовремя. Но что могло измениться?
       Хотел бы я поймать того кудесника, который господина герцога Ангулемского подобным образом заколдовал... или расколдовал, неважно, один черт этому кудеснику нужно повыдергать ноги, руки и все прочее торчащее. И воткнуть обратно, тщательно перепутав. Потому что Клод сейчас - во дворце, после трудов праведных, начатых спозаранку должен быть не то чтобы зол, но слегка так раздражен, в той степени, чтобы он любого встречного воспринимал как помеху на пути из постылого королевского курятника. А тут... спокойно выслушивает про Арморику. Соглашается и одобряет. Говорит, что о деньгах и праве набирать людей в договоре не сказано вообще ничего - так что, может быть, и в Орлеане удастся что-то выкроить, не сейчас, конечно, а чуть позже, когда с кампанией все будет решено. Так обойтись, чтобы придраться было нельзя.
       А года через полтора ситуация может измениться.
       Хоть какая-то зацепка - эти пресловутые полтора года...
       - Вы, - цедит Джеймс, - господин герцог, можете и полтора года подождать. Вам-то что...
       И опять ничего. Валуа-Ангулем только кивает. Довольный жизнью Клод... чудеса в решете. Не притворяющийся, не делающий хорошую мину при плохой игре, напротив, пытающийся выглядеть как обычно. Вот только привычная клодова брезгливая и высокомерная маска словно надета на чужое лицо. Я его раньше таким только в поле и видел - сделает противнику какую-нибудь редкостную пакость и дня два на человека похож.
       Но мы-то в Орлеане. Даже предполагать неловко, что с ним такое произошло. Но разузнать, наверное, стоит... смешно будет, если это его просто хорошо приласкали накануне. Хотя вот уж чего за ним не водилось сроду. У Клода дела в одной корзине, увлечения в другой, и корзинки он не путает никогда. Вот у кого мне поучиться надо бы...
       - К сожалению, сократить этот срок могут только альбийцы, если атакуют наше побережье, - изрекает Его Светлость герцог Ангулемский.
       - Видимо, кроме альбийцев, и нам, и вашей тетке больше надеяться не на кого. - Клод, ну обидься ты, сделай доброе дело, а? Ну пожалуйста. Ну не дуэль же нам с тобой затевать?
       Герцог Ангулемский поднимает голову и смотрит очень внимательно - и, кажется, не в глаза даже, а сквозь - будто на стене за Джеймсом рука огненные буквы пишет, а Клоду никак их иначе не прочитать.
       - Кузен, - говорит он... и вот теперь все хорошо, потому что чуть хриплый клекот слышно на весь коридор. - Не вы будете указывать мне, чем я обязан своей старшей родственнице.
       - Отчего же не я? - И пусть только окружающие, потихоньку сползающиеся к месту беседы, попробуют заподозрить Джеймса Хейлза в неискренности или отступлении от истины. Если уж вспомнить, если посчитаться, счет выйдет не в пользу аурелианской родни регентши; а тут, понимаете ли, племянничек, не помнящий, как тетка выглядит, распускает хвост. Ха!..
       - Оттого, что вы, граф, приходитесь ей вассалом, а я - главой дома.
       - А к словам вассалов, даже если они справедливы, вы как глава дома не прислушиваетесь. Особенно если они справедливы. И почему я не удивлен?
       - А какие слова справедливы, - вроде не кричит же, а стекла дрожат, - тоже решаю я. Благодарите Бога, граф, за то, что вы - верный слуга моей родственницы. Другому эти слова стоили бы головы. Вам они станут в ту же цену - если я вас еще раз увижу.
       - Надеюсь избежать этого сомнительного счастья! - И развернуться, и надеть шляпу - не просто так, а чтоб всем было ясно, где я видел герцога Ангулемского, - и выйти размашистым шагом, и дверью в сердцах хлопнуть...
       ...а он меня понял. Понял, потому что если бы он не догадался, что мне от него нужно - я бы сейчас не дверьми хлопал и не шляпу лихо нахлобучивал, а готовился бы лишиться этой самой головы. Всю свиту Клода я не раскидаю, тут и гадать нечего. Ну Клод, ну мерзавец, еще и догадливый...
       Ведь испортил же день - не тем, так этим.
      
       5.
      
       "...примером сему могут служить иудеи. Они отвергли Спасителя нашего, но не нарушили заключенный ранее договор. И что же мы видим? Тринадцать столетий прошло с тех пор, как пал Иерусалим, но все еще существуют на земле и народ, и язык, и вера. Можно было бы счесть, что это - знак особой милости Божьей, простертой над теми, кто некогда был Его избранным народом и стал по крови народом Его Сына, однако известны и иные племена, такие как "дом" (некоторые по ошибке называют их "египтянами") или "люля", лишенные земли, но сохранившие закон. Их существование также не пресеклось, тогда как более могущественные объединения людей исчезли с лица земли бесследно.
       Последнее позволяет заключить, что мы имеем дело не с чудом, но с еще одной естественной закономерностью и объясняет нам, почему наши предки придавали такое значение клятвам и так жестоко карали за нечестие. За законом, погубившим Сократа, стоял не суеверный страх перед могучими существами, но знание, что, может быть, между нами и смертью стоит только наше слово.
       Еще одно прямое подтверждение даст нам магия. Свойства предметов и явлений могут использоваться как на доброе, так и на злое, а сведения о черном колдовстве - представлять бесценное сокровище знания, ибо если нечто можно видимым образом разрушить, направив к этому злую волю, значит, это нечто доподлинно существует, даже если оно недоступно органам чувств.
       Одним из самых известных, хотя, к счастью, редко применяемых злых обрядов, является колдовство, в просторечии называемое "порча земли". Название это не отвечает существу, ибо действия малефиков всегда направлены не против ландшафта, но против общины. И все они: осквернение алтарей, отравление колодцев, нарушение границ, проведенных по земле, и границ, установленных законом и обычаем, неизменно связаны с предательством обещаний, данных прямо или косвенно другим людям или Господину Нашему Богу. Наипригоднейшими же для такого являются те преступления, что совершает не сам малефик, но соблазненная им община - ибо тогда она сама отказывается от защиты. Это первый шаг. Следующим будет пролитая кровь - чем невинней, тем лучше, или клятвопреступление столь чудовищное, что даже последний из язычников признает, что оно бесчестит землю. И опять же, малефику куда легче сделать место свое удобным для зла, если дела эти будут вершить сами люди или власть, которую они признают законной. А затем остается только позвать - и не было еще случая, чтобы тьма не пришла.
       Вступить на этот путь можно даже невольно: иудеи потребовали казни невинного - и потеряли страну. Греки впали в страсть междоусобицы, пожертвовав ради нее и законом, и здравым смыслом, и узами родства - и на долгие века лишились свободы, которую смогли вернуть, только приняв чужой, трезвый и здравый обычай. Судьба многих и многих была менее счастливой.
       Мы можем только заключить, что честность и добрый лад не просто угодны Создателю, но и согласны с законами сотворенного Им мира..."
       Бартоломео Петруччи смотрит на бумагу, на высыхающие темные островки в уголках букв. Можно бы присыпать песком, но этим утром больше не стоит работать. Это такая простая, внятная, естественная мысль. Да и не оригинальная. Ее не раз излагали и богословы, и философы. Дела наших рук и особенно творения нашего ума говорят о нас больше, чем мы сами. Раскрывают нашу природу. Так и мир вокруг не может не отвечать существу создателя не только внешне, но и по самым глубинным своим законам. Следуй мы своей природе - той, с которой были сотворены, мы бы склонялись в сторону добра так же неизбежно, как падает на землю камень. Мы можем ей не следовать, потому что, подобно Творцу - свободны. И не следуем. Потому что - в отличие от Него - несовершенны. Это не задача и не загадка. Тут все ясно. Но прочтут эту мысль, только если приправить ее притчей, остроумным доказательством, магией. Может быть, это еще одно проявление нашей свободы воли - нежелание видеть явное. Над этим нужно будет подумать.
       Соблюдение правил - в нашей природе. Недаром же было сказано, что Богу - Богово, а кесарю - кесарево. И высший, и земной законы сходятся в одной точке, и точка эта - человек. Законы в нем самом. И в то же время человек свободен от законов. Имея две руки, можно не пользоваться одной. Неудобно? Зато по собственному желанию. Назло, по прихоти, на спор, по причуде... так или иначе по своей воле.
       Человеку даны законы, чтобы их соблюдать, и дана воля, чтобы... Тут слишком многие сказали бы - "нарушать". Смешно и нелепо: и ослушание, и послушание в равной степени могут быть и собственным выбором и волевым решением, но люди слишком похожи на детей. Дай им возможность ослушаться - и они назовут ее неизбежностью.
       Какова бы ни была цена...
       Легко понять - или, во всяком случае, Бартоломео кажется, что легко понять, почему Иисус назначил своим наместником именно Петра со всеми его петухами. На это место нельзя было ставить человека, не знающего свою паству изнутри... и с самой что ни есть человеческой стороны - человека, который не ощутил на себе, что такое тщеславие, слабость, нерешительность, неготовность услышать. Другой стал бы судить детей как взрослых...
       Вот уже и настоящее утро. Бартоломео еще не ложился - работал всю ночь, хотя сколько перед летним солнцестоянием той ночи... Но вот очередная мысль легла на бумагу, и пора встать из-за стола, чтобы переодеться и покинуть дом. Пока солнце не вошло в полную силу, пока улицы и дороги окончательно не переполнились пешеходами и наездниками, телегами и экипажами - самое время выходить.
       Утро в Роме не может быть тихим. Оно битком набито тысячей звуков: цокот копыт, шаги, крики разносчиков, смех прохожих, стук тележных колес о камень мостовых, стрекотание кузнечиков, вопли лягушек, курлыканье горлиц... все это сразу. И все же это оглушительное ромское утро куда тише, чем полдень или вечер. Если привыкнуть, то можно считать все, что творится снаружи, тишиной.
       Через толстые каменные стены, через ставни, прикрытые еще до рассвета, чтобы дневная жара не ломилась в комнаты, звуков почти не слышно - если привыкнуть. Встаешь из-за стола, и чувствуешь: раннее утро. В усадьбе синьора Варано подобную "тишину" сочли бы гласом труб Иерихонских, но в Роме своя мера для шума и безмолвия.
       Самое подходящее время для прогулки... а позавтракать можно и на природе.
      
       Синьор Петруччи - из тех приятных людей, что никогда не задерживаются. Сказал, что ждать его следует через два часа после восхода солнца - во столько и приехал. Привез с собой умеренных размеров холщовую сумку, устроился под деревом, достал скатерть, пару бутылок вина, оловянные кубки, лепешки, сыр, оливки - и сидит, любуется с середины холма долиной. Вверх по дорожке поднимаются крестьяне, ведут вола, кланяются - благородный синьор отвечает им кивком, говорит пару слов, должно быть, желает чего-то хорошего. Вниз спускаются две девчонки лет десяти, несущие в подолах орехи, уговаривают синьора купить - покупает, дает на монету больше, чем просят, улыбается восторженному щебету крестьянок.
       Ученый муж под сенью древ, замечательная картина, хоть рисуй. И если проезжающий мимо всадник, не крестьянин, вестимо, а кто-то более достойного происхождения, спешится у того дерева и предложит синьору разделить с ним трапезу - вежливый ученый человек не откажет, разумеется. Под разумную беседу и вино лучше пьется, и оливки сами в горло прыгают. А говорить можно о чем угодно, например, о новостях. Ромские новости - бесконечная тема для беседы, пока об одном поговоришь, другое уже случится...
       А есть ведь и прочие италийские земли, и если всадник - нездешний, то рассказывать начнет уже он. И тут беседа может затянуться хоть до следующего утра, потому что городов на полуострове много, события, интересы, люди в каждом свои - и если попадется человек сведующий, то и подробности одного какого-нибудь дела можно разбирать, пока нити не станут столь тонкими, что даже ангелу рубашку не сошьешь...
       - Он согласился. Не раздумывая, вы были правы, - говорит Виченцо Корнаро, отбрасывая со лба рыжую прядь.
       - Я знаю, - улыбается Бартоломео Петруччи.
       - Как? Откуда дошли новости?
       - Нет, новости первым принесли вы, но я просто знал, что он согласится.
       Синьор Петруччи, ученый муж родом из Сиены, давным-давно живущий в Роме, даже никогда не видел человека, о котором идет речь. Не заносило ни Бартоломео так далеко на север, ни каледонского дворянина так далеко на юг. Но это ничего не значит. Некоторые не способны узнать дерево, даже врезавшись в него лбом три раза подряд, а другим достаточно увидеть прошлогодний полуистлевший лист, чтобы назвать и породу, и свойства древесины.
       - Он потребовал часть денег вперед. Мы согласились. - Этот пункт все еще вводил Виченцо в недоумение. Но так посоветовал сеньор Петруччи и в Равенне этот совет приняли. Странно. Очень странно, когда имеешь дело с человеком, заведомо не знающим слов "торговая честь".
       - Хорошо, что не вздумали торговаться, - медленно кивает собеседник. - Иначе вы оказались бы в пренеприятном положении. Друг мой, наемные убийцы всегда берут вперед половину платы. Причина очень проста: можно попытаться и не преуспеть, но ведь вы же понимаете, что никто не убивает за плату лишь ради удовольствия убить. Это совершенно разные вещи. И у убийцы всегда есть те, кого он вынужден обеспечивать своим ремеслом. Семья, любовница... или целая держава. Зависит лишь от положения наемника. В вашем случае цена высока, но вы и от нее получите свою прибыль - и будьте уверены, ваш убийца это понял. А нужное вам дело никто другой не сделает.
       Синьор Петруччи наливает собеседнику вина. Смотрит он, кажется, мимо бутылки и мимо кубка - вниз, в долину. Но не проливает.
       - И вы можете также быть уверены, что синьор Хейлз прекрасно понял, что вас устраивает и неудача.
       - Теперь, кажется, я вас не понимаю, - берет кубок Виченцо.
       - Если поединок состоится, но погибнет Хейлз, нарушит ли это ваши планы?
       - Отчасти... - Тут все отработано и прикрыто. - Нам, вернее, арелатцам, нужен кто-то в Каледонии. С большинством тамошних вельмож нельзя иметь дело... Но регентша в тяжелом положении, и даже деньги его исправят не слишком. Так что договориться мы сможем. А посла можно будет убить и обычным образом. И объявить его смерть делом рук каледонской партии, местью. Если Людовик решит поверить обвинению, они с Валуа-Ангулемом не расцепятся еще год, а то и два. Но даже если не поверит, они не успеют со всеми договориться снова.
       - Именно так, друг мой. Но синьора Хейлза подобное совершенно не устраивает, а потому он постарается выполнить все, о чем вы договорились, и остаться в живых. Самый надежный человек: его интересы полностью совпадают с вашими, а на кону - все, что для него важно.
       - Если же и этот, второй план окажется невыполнимым... - Виченцо разводит руками, - вся надежда на вас, синьор Петруччи.
       - Вы занимаетесь политикой, торговлей и войной, синьор Корнаро. Вы должны знать, что планы редко осуществляются именно так, как задумано. Поэтому я предпочитаю полагаться не на цепочки действий, а на людей. А вы на меня можете рассчитывать полностью. Наши интересы совпадают, а на кону - все, что мне дорого.
       Бартоломео Петруччи некогда сам отыскал людей короля Тидрека. Те, кто предлагает себя на подобную роль, принадлежат к одному из двух типов на выбор - либо это дешевые плуты, мошенники, ищущие любого способа заработать, те, что и родную мать в базарный день по сходной цене продадут. Либо очень серьезные люди, простую выгоду в золотой монете пускающие в то же дело, куда вложено и все остальное. Их не перекупишь, не переманишь ни на какую сторону - служат они, в общем, себе, своим мечтам и замыслам.
       Виченцо Корнаро, который служит своему дому, Светлейшей Республике Венеции и королю - и именно в этом порядке, что, в общем, достаточно ясно любому, кто слышал его фамилию - сначала отнес синьора Петруччи к числу первых. Но это было давно. И произошло по ошибке. Просто мечта сиенца оказалась настолько дикой и на какой угодно взгляд неисполнимой, что к ней трудно было относиться всерьез. Было.
       Но есть у синьора Петруччи и маленькая странность: неприязнь к семейству Корво. У Корво, надо сказать, с Петруччи до ножей не доходило, да и Бартоломео да Сиена явным образом отказался от связей с семьей. А отношение, личное и весьма дурное - тем не менее, есть. Нужно обладать очень острым чутьем, чтобы его распознать. Потому что ушами не слышишь, глазами не видишь - но знаешь, что это так. Ниоткуда, просто знаешь. Как иногда чувствуешь, что кто-то врет, а кто-то врет, но сам верит в свое вранье, кто-то прикидывается спокойным, а внутри весь дрожит от нетерпения, а у третьего, хоть он и беззаботно смеется, от боли трескается голова...
       Вот так же Виченцо знает, что Бартоломео семью Корво не просто недолюбливает, он с ней по одной земле ходить не хочет. А ходит же, рядом, близко. И не выдает себя ни в чем.
       - Скажите, синьор Петруччи... если я могу спросить - почему вы выбрали Равенну, а не Рому? У Его Святейшества куда больше шансов объединить полуостров под своей властью...
       Сиенец кивает, улыбается, складывает ладонь к ладони.
       - Вы знаете, что сейчас происходит в королевстве Толедском? - спрашивает он.
       - Вряд ли мы думаем об одном и том же, - говорит Корнаро.
       - Да... вряд ли. Городские советы теряют власть. Общины - привилегии. Монархи перестали быть первыми среди равных... а оказать сопротивление в одиночку - невозможно, потому что попытка противостоять христианнейшим правителям рано или поздно трактуется как ересь и карается соответственно. Лишением имущества, изгнанием... смертью - редко. Но все чаще. Синьор Корнаро - а ведь это всего лишь светская власть, подмявшая под себя местную церковь. Что будет, если главой государства станет священник? Хуже - наместник Божий?
       - Я вас понимаю. Если рыцарское и духовное сословия сольются воедино, объединив прерогативы, на эту власть уже не найдется никакой управы, она не будет ничем ограничена, - медленно говорит Виченцо, подбирает на ходу слова. - Мятеж против власти назовут мятежом против Господа, и покарают как таковой. И такая власть, не боящася ничего и никого, ни Господа - ибо Господь в любом случае с ними, ни людей - ибо не они ли поставлены над людьми опять же Господом... Эта власть погубит себя рано или поздно, но не раньше, чем погубит все вокруг себя.
       - Поэтому я держу руку Равенны, - кивает Петруччи. - И... синьор Корнаро - я знаю, что интересы вашей Республики и всего королевства расходятся чаще, чем совпадают. Но на вашем месте я бы помнил, чем вы рискуете. Венеция сильна, но вряд ли устоит одна.
       Корнаро кивает, стараясь, чтобы кивок не выглядел небрежно. Галлия состоит из многих городов, объединенных королевской властью... не слишком надежно объединенных, и это скорее достоинство, чем недостаток. Так много удобнее. И так надежнее: едва ли Галлию постигнут те же беды, что западных соседей, но и до беспорядка баронств Алемании ей все-таки далеко.
       Слишком прочная власть королевской династии и полное отсутствие власти - вполне сравнимые несчастья...
       - Синьор Корнаро... да, Венеция - последний настоящий осколок старой Ромы. Единственные, кто сохранил все, что было можно. И ваш дом, и дома ваших соседей много старше пришельцев с севера, что теперь носят венец в Равенне. Это все - правда. Но такая правда вам не поможет. Полуостров либо станет единым сам, либо его объединят снаружи. Орлеан, Толедо, Рома... или Равенна. Выбор сейчас - таков. Иного не будет.
       - Если бы я не думал об этом, я не служил бы королю. - Даже так, как служит ему Виченцо Корнаро, а он не так уж и плохо служит, хотя куда больше - семье и Венеции.
       - Просто подумайте о цене поражения. Весьма вероятного, кстати.
       Синьор Корнаро очень внимательно смотрит на синьора Петруччи. Сиенец до мельчайших подробностей предсказал реакцию каледонского дворянина, которого не видел в глаза. Что знает он о Виченцо Корнаро, которого видел?
      
       Некоторых ветхозаветных проклятий он не понимал. И совы будут жить на руинах... ну вот, спрашивается, что тут плохого? Какие ж это мерзость и запустение? Большая птица, аккуратная, мышей и всякую прочую мелочь ест. Если сова в доме живет, туда ж заново заселиться можно... А может, им это и не нравилось, кто ж их знает, пророков? Самые странные вещи могут людям не нравиться - вот Его Святейшество разбойников ромских сильно повывел, по городу не то что днем, а и ночью теперь в одиночку проехать можно и в историю не попасть... а вот сейчас хочется, чтобы были разбойники, потому что от мыслей отвлекли бы.
       Разбойники - очень простая напасть. Не слишком хорошо вооруженная, не слишком умелая во владении даже тем, чем вооружена, трусоватая... вполне пригодная к тому, чтобы подвернуться под дурное настроение или горячую руку. Не нарочно искать, конечно - это глупость, для совсем юнцов, но если кто-то выскочит навстречу... сам виноват.
       Но дорога пуста, темна и, можно сказать, безвидна, потому что Луну закрыли дождевые тучи, слишком плотные, чтобы пробился хоть луч света. Дома громоздятся огромными улитками, не различить толком очертаний; дорога расплывается пузырчатыми лужами: значит, зарядило надолго. Погода не для прогулок, да и не для разбойников, которых в такую ночь и с огнем не сыщешь. На всей улице - ни одного освещенного окна, и не потому, что плотно забраны ставнями. Просто все давно спят: полночь минула часа два назад. Ни свечки, ни лампы, ни лучины - некому, незачем сейчас бодрствовать, когда снаружи льет, а внутри тихий шелест воды убаюкивает, успокаивает, шепчет: спи...
       Одинокого всадника, наверное, сквозь сон и не расслышат - разве что кто-то ругнется, толком не проснувшись.
        Там, куда он едет, не спят. Там тоже тяжелые ставни и внутри темно, но в одной комнате точно будет гореть свет. Там не спят, там тепло. Там... даже если не помогут, то посоветуют, просто подумают рядом, рассоединят случившееся на части - и оно как-то само окажется, если не простым, то хоть куда более понятным. Что есть, что может быть, что можно сделать, что следует сделать. Наверное, мудрый человек отличается от просто взрослого тем, что умеет так разбирать все и почти всегда.
       Как обычно ему показалось, что хозяин знал о визите заранее, знал и был готов, и даже рад видеть - хотя на самом деле Альфонсо оторвал его от занятий, наверное, важных; но угадать это по лицу, тону или движениям синьора Бартоломео невозможно.
       Искренняя любезность - не та, что предписана долгом гостеприимства, никакой долг не требует принимать гостей за пару часов до рассвета. Нет, другая, происходящая, надо надеяться, из искреннего благорасположения и симпатии. Альфонсо часто удивлялся, что вызывает симпатию у сиенца, который неизменно отказывался от любого покровительства и любых милостей. Удивлялся и радовался, потому что ему редко доводилось встречать столь знающих и мудрых людей, а в Роме - еще и столь учтивых без грубости и спеси.
        Усадят в кресло, нальют вина - не лучшего в городе, но лучшего в этом доме, и неплохого, дадут отдохнуть, расскажут что-то необязательное, но забавное - а потом спросят, что случилось.
       - Синьор Бартоломео, я даже не знаю, могу ли я обращаться к вам за советом... - Это не увертюра и это нужно сказать четко и ясно. - Я хочу, чтобы вы поняли: рассказав вам о моем деле, я самим этим, возможно, поставлю вас под угрозу. Поэтому... подумайте, пожалуйста - возможно вам не стоит меня слушать или не стоит слушать все.
        - Мой друг, вам все еще нужно учиться говорить осторожно. Вы только что уже рассказали мне о существе вашего дела, и очень много. Есть очень небольшой список бед, от которых герцог Бисельи, зять Его Святейшества, не сможет защитить друга.
       - Я обязательно должен вас предупредить...
       - Рассказывайте, - хозяин движением руки обрывает Альфонсо, и то, что в другом месте было бы непозволительной дерзостью, здесь - напротив, признак взаимного уважения.
       Те, кто даже наедине тщательно считает число и глубину поклонов, очередь говорить и проходить, обращения и прочее, не разговаривают в глухой ночи о том, что может стоить жизни обоим. Нельзя, конечно, поручиться, что это правило касается всех, но ближайшего родича, в котором Альфонсо не уверен, сейчас в Роме нет.
       - Меня, - говорит герцог Бисельи, поглубже забираясь в кресло, - пригласили в гости. Весьма любезно и настойчиво, при тех обстоятельствах, что опрометчиво было бы отказываться от приглашения, и я его принял. Меня насторожил и тон, и... не знаю точно. Что-то еще. И мне знаком один из сопровождающих любезного гостеприимца. По тому делу. Едва ли я обознался. И мне не понравилось, как он на меня смотрел.
       - По тому делу... в гости... вас. - Хозяин дома резко наклоняет голову, подбородок едва не упирается в грудь, потом так же резко вскидывает ее. - Вы правы, мой друг. Это очень, очень дурно пахнет. Поставьте себя на место этих людей. В лице покойного герцога Гандия они нашли себе идеального покровителя и идеальную, как им казалось, защиту. Ведь, случись что, вряд ли Его Святейшество выдал бы родного сына, любимого родного сына Трибуналу, а, значит, вынужден был бы пощадить и их самих... Тут они ошибались, но нам не это важно. Важно, что Хуан Корво мертв, а их заинтересовали вы. Либо они не знают о вашей роли в его смерти... и тогда они просто хотят заарканить себе нового высокого покровителя, а для этого попытаются вовлечь вас во все целиком, до пера на шляпе. Либо они знают - и тогда вы им нужны только мертвым. Причем обстоятельства смерти должны быть скандальными. Такими, чтобы эту смерть пытались замять, а не расследовать.
       - Я подумал о втором. Может быть, я совершил ошибку... но мне кажется, что покровительства ищут не таким образом. Казалось до сих пор, и вряд ли эти синьоры пытались меня переубедить. Да и из меня вышел бы весьма негодный покровитель подобному делу... - Альфонсо слегка передергивается. Одежда не промокла, но отсырела, влажная ткань облепляет плечи, холодно... - И боюсь, что это очевидно. А я не хотел бы оказаться замешанным в каком-либо скандале.
       Даже живым. Мертвым я оказаться тоже не имею ни малейшего желания. Как угодно - но не так. Не от рук подобной сволочи. Существует много достойных способов погибнуть, среди них есть более и менее приятные. А тот, что банда чернокнижников, кажется, назначила Альфонсо и мало-мальски приличным не назовешь, не говоря уж обо всем остальном. Нет, синьоры, взыскующие покровительства - я не желаю, простите.
       Герцог Бисельи обводит взглядом комнату синьора Петруччи. По сравнению с привычными ему палаццо - приют аскета. Широкий стол у окна - простое дерево, уже потемневшее от времени. Основательная тяжелая вещь, именно она довлеет над всей обстановкой. Остальное не так и важно. Очень простое кресло с уже истершейся накидкой - хозяйское, рядом со столом. Книжные полки из струганной доски, такие, что и в доме землекопа встретишь, наверное, но там на них не книги ставят, а посуду и прочую утварь. Зато полок этих - почти целая стена... и на всех - рукописи, бумажные и на пергаменте, книги, дешевенькие печатные и старинные рукописные в украшенных уборах... Одно-единственное богатое кресло, в котором сейчас сидит Альфонсо, уютное, мягкое и глубокое - для гостей. Единственный подсвечник, но такой, что позавидуют и во дворце Его Святейшества: кованое серебро, сова. Греческая работа...
       Ничего лишнего, только самое необходимое, но почему-то в комнате на редкость уютно. Дело не в обстановке, не в светлых стенах, не в запахе книг... скорее уж в том, что здесь не пахнет ни глупостью, ни завистью, ни злобой. Чисто и тепло, как в летнем лесу.
        - Расскажите мне подробно, куда, когда, на какое время и как вас приглашали. Перечисляйте все. Как вы знаете, ко мне за советами обращаются не только законопослушные люди. Может быть, мне удастся свести то, что расскажете вы, с тем, что я уже знаю.
       - Дом недалеко от Святой Сюзанны, тот, что с флюгерами в виде тритонов. Завтра... уже сегодня после заката. Мне не повезло встретиться с кардиналом Фарнезе, когда он шел к своим приятелям, он попросил составить ему компанию. Эти люди к Фарнезе отношения не имеют, они были кем-то приглашены. Ромская знать, - Альфонсо ловит себя на том, что по-прежнему чувствует себя чужаком и говорит как чужак. - Я знаю большинство из них в лицо и меньшую часть по именам. Тот, что меня приглашал - из семейства Савелли. Его спутник, как я понял, из семьи синьора Варано, из не слишком близкой родни. Сын двоюродного брата, как я помню. Его зовут Джорджо.
       - Тихое место. И никто, известный мне, там не живет. Очень может быть, что дом сняли или купили только для занятий колдовством. Люди это не бедные. Что ж, мой друг, вы можете заболеть - по-настоящему заболеть, я помогу. Если вы будете валяться дома в лихорадке, никто не удивится тому, что вы не пришли. И не испугается. А вы тем временем поищете среди своих тех, кому можете доверять. И перевернете доску. Начать можно с предполагаемого гостеприимного хозяина. Я его знаю. Не все жестокие люди - трусы, но этот труслив. Заговорит он быстро - и можно будет пройти по цепочке. О Варано не беспокойтесь, они забудут ваше имя. Глава рода слишком многим мне обязан. У этого плана есть ровно один недостаток. Все нужно будет делать очень быстро и очень точно. В противном случае, игра привлечет внимание Его Святейшества - и тогда она для нас проиграна.
       Проиграна начисто. Ибо любое расследование вытащит на свет подробности, смертоносные для них обоих.
       Альфонсо проводит ладонями по лицу, откидывает со лба влажные волосы. Предложение синьора Бартоломео не из лучших. Это герцогу Бисельи уже приходило в голову - почти сразу, и хватило пары часов раздумий, чтобы отмести идею как негодную. Не так уж много у него в распоряжении людей, на которых можно положиться. Почти все, кому можно было бы довериться в подобном деле, либо остались дома, либо были отосланы из города после того случая. Да и Его Святейшество не хотел, чтобы зять привез с собой большую свиту. А для того, чтобы вытрясти из кого-то имена, понадобится допрашивать; еще понадобится убивать - много, многих. Тайно, быстро. Это можно сделать, нет ничего невыполнимого, хотя сложно и опасно, но дело не в том. Сунуть руку в мешок с крысами тоже опасно, но куда сильнее брезгливость. Слишком противно.
       - Я могу поступить так... что еще я могу?
       - А еще, - улыбается Бартоломео Петруччи, - вы можете пойти на встречу.
       - Я принял приглашение, - соглашается Альфонсо, - и я туда пойду. Я не трус, синьор Петруччи. Но я и не баран, чтобы попросту идти на бойню. Что я могу сделать, оказавшись в этом доме?
        - Очень много. Вы можете сделать очень много, если захотите, а вот ваши враги не поймут ничего. Видите ли, они совершают очень характерную ошибку, очень распространенную. Они отыскали то, что знают, в книгах - или услышали от людей, которые, в свою очередь, прочли это в книгах... и никогда ничего не проверяли сами. Не экспериментировали. Не изучали. Да как же в самом-то деле прикажете экспериментировать с Сатаной... - рассмеялся сиенец. - Тут нужно точно соблюдать ритуал, а иначе он придет и ам... съест вас с вашей душой вместе. Они дураки, мой друг. Трусливые, злобные невежественные дураки, которые зазря мучают и губят людей... Они превратили чудесное существо в орудие убийства и источник страха, и уже за одно это... Но неважно. Важно, что они не знают, с кем имеют дело. А я знаю. Потому что я пробовал. На себе. Нет там никакого черта. Там есть эфирное создание, очень могущественное, но совсем не злое. Вы слушайте, вам это нужно знать. - Синьор Бартоломео встал, закружил по комнате. - Оно, кажется, питается нашей болью. Или просто боль - достаточно сильное ощущение... может быть наслаждение на той же стадии тоже подойдет, указания на то есть, нужно будет попробовать... Оно питается ею, но само не причиняет. При прямом взаимодействии оно сводит с ума и убивает - ну, вы знаете - его природа совершенно несовместима с нашей. Человеческий разум не выдерживает, а туда, где нет разума, оно не может войти. Но взаимодействие на расстоянии возможно.
       Альфонсо, слегка забывшись, скинул туфли и устроился в кресле с ногами, потом поймал себя на дурной детской привычке - и не стал спускать ноги вниз, обнял колено, опер на него подбородок. Хотел задать вопрос вслух, но не понадобилось. Синьору Петруччи хватило и отчетливого удивления на лице гостя.
       - Да, - кивает сиенец, - я не догадываюсь, а знаю по опыту. Так вот. Совет прост. Он действует, я тому доказательством. Когда вас попытаются отдать ему, что бы с вами ни делали - не сопротивляйтесь. Ни силой, ни внутренне. Откройтесь. И все, что чувствуете - подарите. Добровольно, от себя. Вас не тронут. Представьте себе, что это собака, просто очень большая. На бегущего набросится, спокойного не коснется. Накормите ее. А потом наступит момент, когда вам станет... очень хорошо. Тепло, радостно, спокойно. Оно так благодарит. Вот тогда - попросите помочь. Тогда. Не раньше. Просто попросите.
       - И я избавлюсь от них ото всех сразу? - Альфонсо уверен, что это так и есть. В последний год ему пришлось изучить немало трудов, касавшихся малефиков. Те, кто играют с огнем, частенько сгорают в нем, совершив ошибку... а вот остальным этот огонь, можно сказать, и не страшен.
       Сатана или могучий дух... что бы это ни было, но само оно не нападает. Не подстерегает прохожего за углом, не разбойник все-таки. Нужно начать заигрывать с этой силой, открыться для нее. И тогда любая неточность может стоить жизни. Сила возьмет жертвователя как жертву.
       - Да, друг мой, вы правы. Ото всех, кто будет намереваться причинить вам зло. А на случай слуг и охраны - все-таки возьмите с собой пару-тройку доверенных лиц. Или, может быть, вы примете мою помощь? Двое моих знакомых из Толедо будут рады посодействовать вам, а их благодарность не слишком требовательна. Я пошел бы с вами - но я знаю этих людей, а они знают меня.
       - Я, пожалуй, соглашусь. - Отлучка на одну ночь, никто не удивится, даже Лукреция. Ну, отправился приятно провести время, ну вернулся... допустим, не вполне целым, но все же на своих ногах. Разбойники напали - как ни досадно, но не всех вывели принятые Его Святейшеством меры...
       Супруга, конечно, огорчится и испугается. Очень. Лукреция - храбрая и сильная, но все же она женщина, и когда дело доходит до драки, не может относиться к ранам с мужским равнодушием. Но лучше причинить ей это огорчение, чем втягивать в это дело любого из своей свиты. Намного лучше. И потом уж он не будет никуда ездить в одиночку - урок, мол, пошел впрок...
       - Скажите, а молиться при этом... можно?
       Синьор Бартоломео останавливается, смотрит удивленно.
       - Да когда же это мешало? Вот на то, что надежно поможет, рассчитывать нельзя - опасность-то угрожает телу, а не душе. Как при кораблекрушении. Предать же вашу душу сатане не способен никто - кроме вас самого. Но конечно же, повредить молитва не может.
       Альфонсо кивает. Это понятно, это имеет смысл.
       - И главное... - серьезно сказал синьор Бартоломео. - Главное, о чем я должен вас предупредить. Я не дал бы вам этого совета, если бы не был уверен, что у вас все получится. Вы - человек храбрый, стойкий, а главное - добрый. Вы продержитесь до ответа... а после него там уже невозможно бояться и злиться. Но... потом вам может захотеться повторить это ощущение. Так вот. Не делайте этого. Никогда. Даже к гашишу не привыкают так быстро. Это не дьявол, но это существо не умеет с нами обращаться. Вы убьете себя вернее, чем если наденете себе веревку на шею.
        - Благодарю вас и за этот совет, - кивает Альфонсо, потом слегка улыбается. - Но я все-таки предпочитаю иные удовольствия...
       - Хорошо, - отвечает синьор Бартоломео, - что мы с вами оба счастливо женаты.
       Наверное, он имеет в виду науку. А может быть, и еще что-нибудь.
        
       Ошибиться порой куда приятнее, чем оказаться правым. Альфонсо поймал случайный недолгий взгляд - человек из семьи Варано смотрел на него как на сахарную голову, только что не облизывался, - и сделал несколько предположений. Ни в одном не ошибся. Все то, что сначала самому казалось выдумками, шепотком мнительности и необоснованными предчувствиями, оказалось правдой.
       Вполне безобидный поздний ужин в компании ромской молодежи - избранном кругу в девять человек, не считая герцога Бисельи, - продолжился куда менее безобидно. Вино, игра в кости, затеянное состязание с метанием кинжалов в доски и предметы обстановки, веселые песни и сплетни - все это только поначалу. Альфонсо ел и пил, шутил напропалую и даже сорвал аплодисменты, засадив кинжал ровно в намеченную щель между шпалерами... вот только ему оружие никто не вернул. Пара минут болтовни - ощущение сужающегося круга - и очень ловко вывернутая рука, толчок в спину...
       Он не сопротивлялся даже для виду; потом, когда компания насторожилась, сообразил, что нужно было драться, негодовать, угрожать... так было бы естественнее. Не настолько Альфонсо был пьян, чтобы безропотно терпеть подобное обращение. Но все-таки ему связали руки и уже после этого сволокли в подвал.
       Почти не пьяные, но возбужденные и румяные оттого лица, резкие движения в полутьме, пляска пламени на факелах, странный запах - не то благовония, не то пряности... К тяжелому стулу привязывали уже не веревками - ремнями. Привычно.
       Подвал пропах страхом, болью, отчаянием. Застарелыми и свежими вперемешку. Кажется, здесь недавно уже убивали кого-то. Но кровью... нет, кровью не пахло, разве что чуть-чуть. Страхом, смертным, вышибающим пот - да, и даже слишком сильно. Надо понимать, жертвы малефиков умирали не от удара клинка...
       "Просто очень большая собака", - напомнил себе Альфонсо. Но пока что вокруг только люди.
        Зеркала перед ним. Не одно - три. То, что в центре - самое большое, кажется, венецианское, в золоченой раме на львиных лапах. Дорогое, хорошее, почти в рост человека - и даже сейчас, в полутьме, при свете факелов видно - ни пузырей, ни неровностей, ни поплывшей амальгамы. Одно в центре и два с боков, под углом. Тут уже все должно быть понятно даже слепому. Но изображать страх не стоит. Можно ведь и самому испугаться, а это опасно. Лучше по-другому. В конце концов, он неаполитанец. И при дворе дяди Ферранте мог наглядеться всякого, да и нагляделся, честно говоря. Альфонсо откинул голову на спинку стула.
       - Господа, - позвал он в темноту. - Две странных смерти в одной семье за такой короткий срок - это много. Вас начнут искать и найдут. Единственное, чего вы добьетесь - того, что до вас доберутся тихо. Но для вас это даже хуже.
       Ответом было не молчание - выдох, шелест ткани, почти неслышный шепот. За спиной кто-то обменялся с другим парой жестов, пришел к решению. Ответом было то, что ничего не изменилось. Значит, все решено еще давно, последствия обдуманы и проговорены, и признаны или терпимыми, или подходящими. Пожалуй, дело не только в Хуане; а, может быть, и вовсе не в нем. Кому-то поперек горла встала семья Корво, что совершенно неудивительно, удивительно лишь, что методы выбраны именно такие. Кто-то хочет натравить на Его Святейшество Трибунал, с которым понтифик и так не в лучших отношениях? Что-то посложнее? Но старший из сыновей Александра в Аурелии, а младший отправлен в Толедо, до обоих не доберешься, вот и решили втянуть зятя, так, что ли, получается?
       Странная история. И, наверное, опасная... но сейчас об этом не думается. Нужно дождаться своей минуты и высказать просьбу. Разбираться с этим клубком можно потом и не здесь... Какое все-таки счастье, что Лукреция, при всей ее учености, совершенно не интересуется сверхъестественным.
        Что-то поют, что-то говорят, что-то жгут... Синьор Бартоломео над этими вещами смеется. Говорит, что нынешние колдуны не отличают действительно необходимого от всяких шарлатанских штучек, призванных заморочить голову честной публике. И слепо повторяют все вперемешку. Рассказывал, что ромеи и вовсе никаких обрядов не проводили, а просто писали слова на свинцовой дощечке. Этот смех - одна из тех вещей, из-за которых ему веришь, веришь полностью. Так купец, побывавший в Африке, смеется над историями о пигмеях и журавлях, и объясняет, что пигмеи-то на свете есть, только ростом они с крупного ребенка и на куропатках не летают...
       Потом - внезапно, без предупреждения - хлестнуло болью. По щеке.
       Его не собирались отпускать, его с самого начала решили убить - иначе не ударили бы по лицу; прекрасно представляли себе, что он не простит, пока будет жив. А сейчас, с руками, связанными за спиной, не сможет ничего сделать и будет чувствовать себя вдвойне оскорбленным. Веселое начало.
       Все, что Альфонсо испытывал, все, что ему полагалось бы испытать, словно перетекло в чашу, видимую ему одному, стоящую на коленях. Страх, гнев, оскорбленное достоинство, жажда мести - снаружи, ждет своего часа... а в душе пусто.
       Кровь стекает по рассеченной щеке, рана пока еще не саднит. Теплая струйка сбегает за ворот рубахи. Обидно будет, если останется шрам - но это невеликая цена за избавление от господ малефиков. Альфонсо молчал; не гордо стиснув зубы, не назло мучителям. Просто все - и кровь, и чувства, собиралось снаружи и совершенно не мешало ждать. Не вскипало внутри.
        Били... не очень сильно, наверное. Когда играли в мяч, ему доставалось и хуже. Но тут, кажется, важны еще беспомощность, ужас перед неизбежным, злость, которую можно выплеснуть только криком... не будет вам этого. Не для вас копится. Для большой собаки, для второго - после самого Альфонсо - живого существа в этом деле. Все остальные - и не люди, и уже мертвы.
        Холод у шеи, трещит ткань - боль, острая, тоже поверхностная, задели... белое перед глазами. Ерунда, глупости. Горячий воск. Не понял сразу. Где же ты, собачка... приходи, возьми. Тут много. Тебе не жалко, ты тут ни при чем, ты не виновата, что у нас по Вечному Городу всякая сволочь неживая ходит. Ему казалось, что он видит эту собаку - здоровенную, остроухую, с хорошей примесью волчей крови... таких ценят пастухи, на них можно просто оставить стадо. Наверное - белое - так и было. Оставил хозяин, потом погиб или забыл. А пес одичал и его прикормили... другие.
       Альфонсо совсем не удивился, увидев прямо перед собой в зеркале два желтых глаза.
       Ему молча, деловито и очень старательно, как и положено взрослому волкодаву, вылизали лицо. Теплым, мягким, слишком сухим для собаки языком. Очень тщательно. До капли, до крошки собирая все, что ей и было предназначено с самого начала.
       Только теперь он понял, от чего предостерегал синьор Петруччи. Все, что Альфонсо до сих пор себе выдумывал, было ни при чем. Счастливо женат, да, конечно. Но жена - это жена, любимая женщина... шаги, голос, смех, прикосновение пряди к щеке, жаркое дыхание. А собака - это собака... и как же без нее?..
       Тепло, как в летней озерной воде, прокаленной солнцем до полной прозрачности. Легко, словно заплыл на середину того озера, раскинул руки и то ли плывешь, то ли паришь высоко над озерным дном. И очень хорошо. Потому что теплая морда тычется в лицо мокрым носом...
       ...он понял, как далеко зашел, лишь уловив не свое желание о чем-то сказать, а ее вопрос. Безмолвный, беззвучный, но очень отчетливый.
       - Они меня обидели... - без слов сказал Альфонсо. - Возьми их.
       Он знал, о чем попросил. Он видел, на что способны такие звери. Темнота вокруг влажно хрустнула, будто у всех этих неживых в комнате была только одна шея. Хруст, задыхающийся всхлип. Мокрый нос тычется уже не в лицо, в руку... в освободившуюся руку.
        Факелы горят почти ровно, воздух не двигается, его некому двигать. Факелы горят почти ровно - и отражаются в трех зеркалах. Пламя дробится и дрожит. Гостья ушла. Какое-то время будет тепло просто от мысли, что у него ненадолго, но была собака. Потом станет пусто. Она очень быстро ушла... почти сбежала. Тоже понимает, наверное, что нельзя, вредно.
       Подвальную комнату осматривать не хотелось. Как мог бы описать это какой-нибудь зануда-нотариус, "смерть постигла всех на месте". Будто бы в подвал залетела шаровая молния... когда-то Альфонсо видел, как она убила сразу четверых. Тут - больше... нет, не девять. Семь. Где еще двое? Поджидают снаружи? А от чего именно умерли эти, валяющиеся вповалку, словно разом заснувшие? Чтобы понять, нужно подходить и переворачивать тела.
       Никакого желания нет. Слишком противно. Пусть нотариусы и описывают, пусть городская стража ломает голову, от чего умерли. Альфонсо с удовольствием выслушает предположения, догадки и домыслы. А в насильственной смерти этой компании его не смогут обвинить, даже если кто-то каким-то чудом сумел заметить герцога Бисельи, входящего в дом. Не гневным взглядом же герцог убил семерых? А если взглядом - так, значит, было на что разгневаться, а виновные умерли от непереносимого стыда... сами виноваты. Смилуйся над ними, Господи, они в том нуждаются.
       Сил было - на двоих хватит, все полученные побои, ушибы и ссадины молчали, а, может, и вовсе исчезли... но где парочка? Ждут за дверью?
       Значит, прикасаться все же придется. Нет. Повезло. Один кинжал - видно тот, которым его одежду резали - просто лежит на столе. Вот его и взять. Он теперь мой по праву.
       Ключ в замке, внутри. Щелкнет? Заскрипит? Нет. Замок смазан и петли смазаны - не нужен им шум.
       А мне не нужен кинжал. За дверью только один - и он тоже мертв.
       Похоже, что два благородных, но бедных толедских дона совершенно напрасно потратили нынешний вечер; нет, плату-то они получат в любом случае, но противников в доме, наверное, не осталось. Темно и глухо. Свечи наверху догорели полностью - это сколько же внизу пели и бубнили? Темнота и тишина - предрассветные, значит, долго, очень долго. Больше половины ночи. Странно, даже связанные руки не затекли.
       Теперь нужно позвать спутников, которые должны поджидать у низкого окна... свистом... но свиста не получается. Забавно: губы разбиты так, что не сжимаются, но при этом вовсе не болят.
        Это она молодец. А я дурак, у меня же ключ есть. А у ключа внизу - дырочка. Значит, будет свист, всем на зависть. Санча когда-то научила. И за что их тогда с сестрой заперли-то... все равно не вспоминается. О, вот и ответный... Пожалуй, сразу домой возвращаться не стоит. Избить могли и разбойники, а вот воск и все прочее... но синьор Бартоломео наверняка не спит. И рассказ ему понравится. И спасибо сказать нужно. За все. И спросить, как он живет без собаки.
      
       Глава седьмая,
       в которой посол обретает новый дом,
       свита посла - новое умение,
       адмирал - нового спутника,
       а город Марсель - новые и заслуженные неприятности
      
       1.
      
      
       Два человека сидят за столом, перед ними - шахматная доска, сдвинутая чуть в сторону. Положение фигур на доске свело бы с ума любого, кто хорошо знает правила шахмат. Как еще в дебюте фигуры ухитрились перемешаться таким причудливым образом?
       Один из игроков берет стаканчик, трясет его, прижав к ладони, потом убирает ладонь. Кости вращаются в воздухе, падают, катятся, окончательно устраиваются на столе. Три черных матово блестящих кубика с белыми точками на гранях.
       - Двенадцать, - подсчитывает Агапито Герарди. - Пешка.
       Следующий бросок. Тяжелый мрамор глухо ударяется о ткань, которой обита столешница.
       - Семь. Как ладья... - отвечает второй игрок. - Ходите...
       - Я считаю, - сказал Герарди, двигая свежепроизведенную ладью, которая на следующем ходу может оказаться чем угодно, - что этот способ игры несовершенен. Я думаю, что нам нужен еще один бросок костей, чтобы определять, чей ход. Тогда хаос на доске станет полным. А если бы нашу игру видел мусульманин, он бы нас убил... за профанацию священного искусства.
       - Если его самого раньше не убьет житель Хинда - там для этой игры требовалось четыре игрока. И кости они метали тоже... ну и воевали примерно так же. К тому же мы стремимся не к хаосу. Каждая фигура в любой момент может стать другой, следовательно, нужно расположить ее на доске так, чтобы при любом капризе случая получить преимущество, - слегка улыбается герцог Беневентский. - Интересная задача, верно?
       Секретарь посольства задумчиво кивает; кажется, формулировка "интересная задача" добыта у него самого. Незаметным образом перекочевала в любимые выражения герцога. Или это уже мерещится? К Агапито всегда прилипали удачные выражения, меткие шутки, редкие обороты - привязывались и поселялись на языке надолго, порой и на годы. Он быстро забывал, кому обязан тем или иным словом-репьем, а те, кто часто с ним разговаривал, и сами подцепляли эти колючки.
       В отличие от Герарди, Его Светлость не умел - или не хотел - воспроизводить не только сам оборот, но и прилагающуюся к нему чужую интонацию; у него любые словечки и выражения окрашивались в собственные тона. Оттого порой и менялись до полной неузнаваемости: чудится что-то знакомое, но не можешь вспомнить, что.
       Агапито оглядывает кабинет - напоследок, на прощание. Большая часть посольства останется здесь, но вот секретарю придется перебираться вместе с герцогом в совсем другой дом. Жаль. Посольский флигель уже успели обжить, а покои Его Светлости еще в первую неделю превратились в весьма уютное место. Аляповатый аурелианский интерьер давно уже не бросался в глаза, а Герарди нравилось помнить обстановку наощупь, не глядя. Столько-то шагов от двери до стола, столько-то до камина, протяни руку - подоконник, на котором вечно свалены книги и почта, откинься в кресле - и увидишь знакомую наизусть охотничью сцену на потолке. Можно уже не считать углы, вечно цепляющие за бока, не опасаться уронить, опрокинуть, разбить... Карлотту с женихом секретарю посольства хотелось не то чтобы убить, не так велика провинность, но заставить пройтись по собственным комнатам, в которых кто-то похозяйничал тем же образом. С закрытыми глазами... поскольку привычкой смотреть вокруг себя Герарди за сорок с лишним лет так и не обзавелся, а учиться уже поздновато.
       Здесь было уютно. Почти свое жилье. Хотя привезенного из Ромы было очень мало - лампы, письменные приборы, посуда, но все вещи складывались в единый узор. Близкий, привычный. Еще в дороге так было - герцог ухитрялся так скинуть плащ и берет, вроде бы и куда ни попадя, но сразу понимаешь: не чужая, на одну ночь, комната, а наша...
       Кости - черный мрамор с белыми эмалевыми точками на гранях, - одна из таких мелочей. Своя вещь, выбранная под себя, обкатанная в руках. Агапито взвешивает кубик на ладони. Камень кажется теплым, и не потому, что в комнате жарко. Другое тепло. Его можно будет почувствовать и среди зимы...
       - Вы не думаете, Ваша Светлость, что все подобные игры сводятся к одному? К попытке сначала воспроизвести работу случая - а потом исключить ее? Однако в жизни - и в любом деле - случайностей слишком много. И сделать так, чтобы каждая развилка была благоприятна - невозможно. А кроме того, часть вещей, которые мы считаем случайными, на самом деле - результат чьих-то действий, направленных на достижение неизвестной нам цели. Посмотрите, Ваша Светлость. Мы приехали в Орлеан заключать союз, военный и личный. Все было определено заранее, оставалось лишь поторопить Его Величество... в результате вы и вправду женитесь - но совершенно не на той девице, которая была вам сговорена, мы заключили тайное соглашение - но вовсе не с той партией, а войны все нет и нет.
       - Да, - благосклонно взирает на доску герцог Беневентский, - а войны и впрямь все нет...
       Во вторую неделю июня это прискорбное событие не вызывает у Его Светлости тех чувств, что еще месяц назад. Нельзя сказать, что Корво рад - чему тут радоваться, - но и когтями он уже не скрежещет даже в близком кругу. На смену обычной терпеливой доброжелательности, которая, как уже понял Герарди, не имеет ничего общего с естественными побуждениями герцога, и является результатом не природных склонностей, но жестокого подчинения себя цели, пришло некоторое вполне непритворное благодушие. Легкое, не до полного благорастворения, и даже тщательно скрываемое от любого внимательного взгляда, но все же просачивающееся понемногу. В таких вот репликах, в мечтательной улыбке без повода, в чуть смягчившемся выражении глаз.
       Хищник доволен. Вовсе не сыт, и ошибкой было бы полагать, что он добродушен до той степени, что можно подойти и погладить... но определенно доволен. Вот только на людей это довольство не распространяется, оно просто есть. Внутри. И немножко проглядывает наружу, как свет из-под тщательно накрытого светильника.
       Впору благословлять Карлотту Лезиньян и все отсутствие кротости ее. Благотворные перемены начались с... приснопамятной ссоры с Его Величеством - но после того, как Его Светлость познакомился с новой невестой, свет стал виден невооруженным глазом. Стук костей - однако, конь, и ходит он... как конь. Случайности на то и случайности, что бывают они любыми. Если перенести силу чувства на обычного человека и дать поправку... наверное, можно будет сказать, что Его Светлость влюбился.
       Еще можно проделать ту же процедуру - не с конем, что взять с коня - с Шарлоттой Рутвен, и получить тот же результат. Примеченная Агапито еще на приеме в честь альбийского посланника холодноглазая каледонская девица отменно могла составить вторую половину сатаны, которого в совокупности и должны представлять супруги. Сатана, секретарь мог в том поклясться, выйдет цельный, никаких внутренних противоречий в нем наблюдаться не будет. Вот не окажись девица Карлотта такой... настойчивой, несчастного сатану можно было бы пожалеть: разорвался бы надвое.
       В новом союзе гармония наблюдается во всей красе. Будущие супруги бесшумны, любезны, церемонны, питают склонность к долгим беседам, где не разберешь, что шутка, что всерьез... и слегка светятся. Тихо так, слегка стеснительно, и старательно пряча даже друг от друга, не то что от остальных, эту свою... влюбленность с поправкой и в пересчете.
       Брачные игры журавлей. При этом большинство окружающих, кажется, ничего не замечает - разве что якобы отсутствующая во дворце Ее Величество Жанна время от времени выглядит так, будто проснулась не с той стороны зеркала.
       - Мне кажется, - говорит Герарди, - что моего помощника можно сдвинуть в конец списка.
       Что в составе посольства есть чужие уши, они не догадывались - знали. Странно было бы, если бы в пестрой толпе таковых не обнаружилось: у того же кардинала делла Ровере весьма обширная сеть знакомств и далеко не все его знакомые - друзья Его Святейшества. Да и молодые люди из свиты пишут письма домой. Однако этим дело никак не могло ограничиться. Делла Ровере не посвящают во внутренние дела посольства, а молодые люди знают только то, что им говорят и что им удается подсмотреть самим. Небесполезно, но недостаточно. Должен быть кто-то еще, кто-то, кто по роду службы будет знать больше. Синьор Лукка, помощник секретаря, человек сухой, точный и безмерно работоспособный, был бы очень серьезным кандидатом - если бы не история с Жаном и Карлоттой. Когда выяснилось, что это именно он впустил двух юных... неразумных в здание, Герарди чуть не потерял дар речи. Когда узнал, почему - вот просто спросил, и узнал - "чуть" перешло в "полностью". Синьор Лукка был попросту болен и личный врач Его Святейшества обещал ему от силы два года. И в этой связи синьор Лукка не видел, почему бы ему не помочь двум влюбленным - а заодно и не показать Его Светлости, что творится у него под носом. Ведь вышло так весело...
       Герцог слегка щурится, поводит плечами. Это можно считать почти полным согласием; "нет" он всегда говорит прямо и четко. А "почти" - потому что, кажется, для Корво нет списков, по которым можно перемещать подозреваемых сверху вниз, как для жонглера нет шариков, которыми можно пренебречь. Есть только самый дальний на нынешний момент шар, но когда он вернется, жонглер не будет удивлен - "как это, откуда взялась эта круглая раскрашенная деревяшка и почему она прилетела мне по лбу, ведь была же так далеко?!". Он попросту возьмет ее и отправит на очередной круг... или в мешок, если выступление окончено.
       Наживку придумали для всех - и запустили. Но на какой крючок поймается рыбка, и какая, станет известно еще нескоро. Впору мечтать о временах ромской империи, когда от границы до границы новости с курьерами добирались за два месяца, не больше. А сейчас, в наше время упадка, даже птицы, кажется, медленней летают, даже в небе - сплошной беспорядок. Сочиняешь приманку, такую, чтобы наверняка, а ее съедает не тот, кому нужно, а какой-нибудь случайный коршун.
       Вот и ломаешь голову сам. Следишь потихонечку, мелкие оплошности допускаешь... и в результате находишь троих, в чьем поведении что-то звучит не так. Слегка дребезжит, будто на повозке груз неправильно закреплен.
       Тут - чуть больше любопытства, чем надо. Там - напротив, какое-то деланное равнодушие к оговорке. Мелочь, ерунда, еще мелочь, еще ерунда... и складывается подозрение, которое нужно тщательно проверять. Еще оговорка; черновик письма, не порванный в клочья, а попросту смятый; разговор с доном Мигелем у неплотно прикрытой двери; разговор с Его Светлостью на ходу в одном из дворцовых переходов...
       Игра, а придумал ее правила сам герцог. "Мы, - сказал он еще в апреле, - будем играть в шахматы... при помощи костей". Тогда Агапито несказанно удивился - что еще за нелепая выдумка? Через час беседы ему уже не терпелось оказаться за доской. За той, что стоит сейчас на столе - и за той, что размером со все посольское здание, а, может, и с целый Орлеан.
       Когда две недели назад капитан де Корелла ляпнул секретарю посольства, что, дескать, его мучения скоро закончатся, Агапито удивился и даже немного оскорбился. Какие еще мучения?! Выдумал толедец, нечего сказать. Это не мучения. Это самая увлекательная игра на свете...
       А времени для игры становится все меньше, потому что не только Рома обеспокоена проволочками - в Толедо тоже проснулись, причем раньше, чем рассчитывал Его Светлость. Он-то ждал, что на Орлеан посыплются гневные письма - а вместо них прибыла не менее гневная и исключительно высокородная депутация... которую, в отличие от писем, было совершенно невозможно поместить в какой-нибудь соответствующий положению ящик и закрыть ящик. И еще чем-нибудь тяжелым припереть извне, для верности.
       Агапито Герарди в глубине души считал, что урожденным толедцам - даже осознавшим преимущества цивилизованного образа жизни, таким как Его Святейшество - категорически недостает того вежества, которое одно и делает человеческую жизнь выносимой. Посмотрев на депутацию, он осознал, что до сих пор имел дело с сильно романизированными толедцами.
       При виде надменной своры, задиравшей носы в зенит, в Герарди тоже просыпалась спесь - спесь человека, чьи предки были гражданами Ромы, когда о варварах-везиготах еще не слышали, не думали, да и племени такого, наверное, не существовало и в помине, до него еще оставались сотни лет.
       Разгневанные толедские гости как-то это отношение заметили. Миру и согласию это не способствовало. Потрясти аурелианский двор невероятной заносчивостью им не удалось. Франки и сами - народ, по их глубокому убеждению, непростой и уж ничуть не менее простой, чем южные соседи... но не ромеи, и таковыми им не стать никогда, так что обмен любезностями между аурелианским двором и потомками везиготов происходил к обоюдному весьма умеренному удовольствию. А вот ромская делегация торчала у наиболее верных союзников как кость в горле. Так и тянуло перещеголять на свой странный лад.
       Самым забавным в этом состязании павлинов с орлами Агапито считал то, что толедцы были не врагами, не сомнительными друзьями наподобие галлов, а действительно союзниками. Вот только именно они считали себя главными и старшими в тройственном союзе, и всерьез намеревались это подтвердить. Каждым словом, жестом, подарком и нарядом. При том, что самый богатый толедский гранд был едва ли богаче аурелианского дворянина средней руки, получалось вдвойне изысканно и втройне элегантно.
       От соотечественников скрипел зубами даже Мигель де Корелла, сказавший как-то поутру, что вот теперь он осознал, как был прав, сбежав с милой родины еще в малолетстве.
       Задеть герцога Беневентского в его нынешнем настроении у толедцев, естественно, не получилось. Его Светлость явно решил считать поведение союзников чем-то вроде уличной игры в квадраты - которая, однако, будучи употреблена правильно, может все же подтолкнуть Людовика к действиям, благо поветрие на севере не просто пошло на убыль, а сошло на нет. И принялся играть - с явным удовольствием. Вторая же мишень толедцев - маршал Аурелии Его Светлость герцог Ангулемский - принесла им едва ли не больше огорчений просто тем, что решительно отказывалась замечать их существование.
       Зато для свитской молодежи депутация оказалась прямо-таки спасением. Изнывавшая между Сциллой в лице скуки и Харибдой в виде возможных выволочек от герцога Беневентского свита встряхнулась, взбодрилась, начистила перья и, получив прямой приказ не уронить лица, но перещеголять в изысканности, принялась за дело. От сердечной, благосклонной и чуть-чуть снисходительной дружбы у толедцев сводило скулы; у посольства тоже. Только у одних с досады, а у других - от удовольствия.
       Дон Мигель назвал это битвой скорпионов со сколопендрами.
       В общем и целом дорогие союзники были правы, хотели нужного, желали верного, а варварскую спесь, припудренную отточенной церемонностью, можно и потерпеть. Главное тут - не пропустить на лицо улыбку, а то война войной, но оскорбления толедская знать не потерпит.
       Ферзь. А ходит как конь. Вылитый я. И что мне с ним прикажете делать?
       Если в здании посольства существовало волшебное слово, то это слово - "почта". Оно открывало все двери, прерывало почти любые занятия, лечило почти любые разногласия и восстанавливало казалось бы напрочь утерянное доброе расположение духа. Почта. Перехваченные письма и донесения верных людей с севера, с запада, с востока. То, что обычно идет прямо в Рому, сейчас задерживается в Орлеане - потому что путь неблизкий и если новости будут возвращаться в столицу Аурелии обратным ходом из столицы христианского мира, они могут опоздать. И вести с юга - с побережья, из Толедо... и из дома.
       Личной почты герцога секретарь без его позволения не касался: все, что нужно - перескажут или просто отдадут на хранение, но если Герарди чего-то не следует знать, то он не будет интересоваться. Тут любопытство, составлявшее основу его характера, отступало и замолкало перед представлениями о чести.
       Партия не прервалась - Корво одновременно обдумывал ход и быстро просматривал бумаги, одну за другой. На предпоследней он вдруг замер, откинулся на спинку кресла. Ладонь прихлопнула лист к подлокотнику, а вид господин герцог приобрел такой, будто его на большом королевском приеме прямо во время поклона укусила пчела.
       Нечто подобное Агапито уже видел - в день, когда некоторым членам свиты прочли достопамятную проповедь о Содоме. А вот в день, когда Его Светлость чуть не убил Его Величество, как раз не видел. Разобраться же, что вызывает что, Агапито пока не мог, опыта не хватало.
       Его Светлость сделал ход, покачал свободной ладонью над доской и сказал:
       - Синьор Герарди, мне нужен ваш совет.
       - Я к вашим услугам герцог, как и всегда.
       - Прочтите и скажите мне, что вы об этом думаете.
       Хорошая дорогая бумага, яркие чернила, четкий почерк, не секретарский. И знакомый. Пишет де Монкада - родич, и, кажется, достаточно близкий человек. Пишет из Ромы, куда только что - тогда - вернулся. Новости, текущее положение дел в папской армии, прикидки: чем поделится с союзниками Галлия и как это можно будет использовать... этой части письма Герарди не понял, но вряд ли Его Светлость нуждается в услугах секретаря в областях военных, на то другие люди есть. Свежие сплетни. Смешная - и правда смешная - история о скульпторше, сбежавшем от нее любовнике и барельефе с Иосифом и женой Потифара, такое и пересказать не грех. И постскриптум... что любезный родич не должен беспокоиться по поводу состояния сестры. Выкидыш был явной случайностью, произошел рано, прошел легко, ничему не повредил - через две недели госпожа Лукреция втанцевала своих кавалеров в пол.
       Позвольте, какой выкидыш?
       Почта из дворца Его Святейшества приходила регулярно. От самого Папы, от Лукреции, от ее супруга... и ни одним словом ни о чем подобном не упоминалось. Письма монны Лукреции были веселыми, подробными, битком набитыми рассказами о приятно проведенном времени, так и этак - охота, танцы, поездки за город, новые платья, новые книги, ученый диспут... никаких неприятностей, тем более таких серьезных. И не прерывалась цепочка писем, не было недели, когда они не приходили, или оказывались написаны чужой рукой, или были слишком лаконичными...
       Но де Монкада не станет лгать, тем более лгать так странно... Так, а когда он вернулся в Рому? А, вот, во вторую неделю мая. Тринадцатого числа... Тогда, кажется, понятно, что произошло.
       - Ваша Светлость, сколько я могу судить, ваша родня, зная вашу привязанность к госпоже Лукреции, пыталась оградить вас от страха и тревоги за сестру, которой вы все равно ничем не могли бы помочь. И все они: госпожа Лукреция, ее муж и Его Святейшество Папа - полагаю, инициатива исходила от него - договорились, что не станут сообщать вам об этом сами и всем прочим запретят. Но синьор де Монкада вернулся в город, как он сам пишет, дней через десять после несчастья. И поскольку госпожа Лукреция уже оправилась и все было хорошо, никто не стал предупреждать его. А он, в свою очередь, также подумал о ваших чувствах и поспешил успокоить вас и обрадовать хорошими новостями.
       Светлые тигриные глаза упираются в Герарди, словно ощупывают взглядом. У большинства людей глаза от гнева темнеют, а тут - наоборот, темный янтарь светлеет до медового оттенка. Агапито не настораживается - понимает, что негодование обращено вовсе не на него. И не на де Монкаду, разумеется.
       А на своих приближенных герцог гнев не срывает, это уже известно, известно твердо, и можно не опасаться. Де Корелла, которому приходится по два часа в день отдуваться с мечом за все, что происходит, мог бы и поспорить, но и ему ни разу не сказали резкого слова, не повысили на него голос из-за каких-то неприятностей в посольстве или во дворце.
       - Не знаю, кому могла прийти в голову подобная чушь. Едва ли отцу. - Герцог ставит локоть на стол, опирается лбом на тыльную сторону ладони. - Кто бы и почему это ни затеял, выдумка никуда не годится.
       - Во всяком случае, ваш отец ее поддержал - в противном случае, кто-нибудь все же написал бы... если не вам, то мне или кому-то из вашей свиты. Мы бы что-нибудь да услышали. Наверное, поначалу все выглядело достаточно плохо, и вам боялись написать, а потом госпожа Лукреция пошла на поправку... но мне не хотелось бы гадать. И как бы то ни было, тут нет злого умысла, а есть лишь желание не тревожить вас во время важного дела, - внятно объясняет Герарди. Кажется, объяснения сейчас необходимы.
       Привязанность Его Светлости к сестре действительно известна всему Городу и не только Городу. Тут кто угодно бы задумался - обратно в Рому герцог, конечно, не сорвался бы, но очень неприятный месяц ему бы эти вести обеспечили.
       Из желания скрыть тревожную новость - и из желания поддержать друга и родственника в сложной ситуации могла бы выйти ссора в семье. Или между Чезаре, отцом и сестрой - или между Чезаре и де Монкадой. Так или иначе. Так что, может быть, злой умысел существует. Но к этому стоит вернуться спустя несколько дней... а лучше уже в Роме.
       Потому что говорить об этом сейчас... значит собирать угли на голову того бедняги, который первым подвернется Его Светлости на какой-нибудь серьезной оплошности - или хуже. Кажется, это тоже семейное. Его Святейшество, когда потерял второго сына, был совершенно не в себе, пока кто-то разумный не подсунул ему исключительной гнусности дело о казнокрадстве. Александр разобрался в деле, виновных стер в порошок - в точном соответствии с законом - и на том с одра скорби восстал...
       Герцог берет стаканчик, кидает кости.
       - Семерка. - Еще один бросок. - Ладья. Ходит как ферзь.
       Он двигает "ферзя" к белому королю. Агапито Герарди думает, что сейчас не самый подходящий случай напоминать Его Светлости, что, вообще-то, не его ход.
       Тем более, что партию секретарь проигрывает в любом случае.
      
      
       2.
       Свадебные кольца надевают на средний палец, потому что именно от него идет кровяная жилка прямо к самому сердцу. Старое правило, еще времен Ромы, действительно старое, Гай его тоже знает. Сколько в нем истины - неизвестно. Анатомы говорят, что вся кровь в теле проходит через сердце, так или иначе. Значит, кольцо можно надевать хоть в нос, как поступают в Африке. Хорошо, что у нас хотя бы такого обычая нет. Все остальное есть.
       Кольца золотые - как того требуют традиция и положение. Ими обмениваются до свадьбы. Или во время свадьбы. Или на следующий день. Тут - во время. Прямо перед уходом. Они теплые, гладкие и, кажется, даже мягкие наощупь. Это иллюзия, наверное. Золото и правда мягкий металл, но не настолько.
       Мир вокруг - пятнами и полосами. Лица уже пропали. Это не усталость, вернее, не та усталость. Слишком много бессмыслицы. Дома все это удобней, уютней, короче. Здесь... как здесь. Невесте... жене... Шарлотте... не легче, хуже. Я все же просто ничего не понимаю, а ей нужно еще и сдерживаться. Архиепископ проповедь читал - и со Святого Павла начал. Долго объяснял, что девство лучше. Я удивился - насколько оно не к месту. Шарлотта нет. Но, кажется, огорчилась немного.
       Если ждешь чего-то - нельзя постоянно думать о том, сколько еще осталось ожидания. Оно тогда покажется бесконечным. Четверть часа - как четверть века. Как муха по вязкой поверхности. Нужно не ждать, погрузиться в то, что происходит, нырнуть как в озеро. Тогда, может быть, вода все-таки кончится, сменится твердым надежным дном. Только не следует об этом думать, иначе уловка не сработает.
       Это сказала Шарлотта, еще поутру. Тогда удивился - и в этом совпали... Гай только смеялся, не объяснил, почему.
       Церемония - не озеро, не море даже. Океан, наверное. Безбрежный и бездонный. Ныряй, не ныряй - не кончится... голоса, слова, цвета, движения. С утра. Лица, речи, поклоны, танцы. Круговерть, поначалу еще забавная, потом отупляющая, потом кажется, что ничего другого никогда не было. И не будет. Только вечный прием первого дня бракосочетания.
       И, может быть, это и к лучшему. Сидеть во главе стола, сахарными фигурками на торте, улыбаться и кланяться. Танцевать друг с другом и с гостями. Выслушивать глупости. Смеяться. Ничего больше...
       Гай опять смеется. И начинает рассказывать, что ему приходилось делать в бытность понтификом. Тут еще благодать, потому что церемонии для людей, а не для бога. А тогда... одна ошибка, одно неблагоприятное событие - да просто чихнет кто невовремя - и все приходится начинать сначала... потому что обряд уже порушен, недействителен, не сработает. А верховный понтифик, строитель мостов, отвечает, между прочим, за безопасность города - с этой стороны. А тут всего-то...
       Да, это им, можно сказать, повезло. Но теперь в Роме все проще. Во всяком случае, со свадьбами. Один контракт, другой контракт, кольцо - и дальше начинается праздник. Не хуже и не лучше прочих праздников. Иногда чуть длиннее. И речи произносят не по должности - а зовут людей, которым есть что сказать. Потом эти речи даже публикуют - и на уличном наречии, и на латыни. Их и читать можно с удовольствием. Одна даже пригодилась. Как раз после архиепископа и пересказал Шарлотте тираду о пользе Ксантиппы для античной философии. Тихо пересказал. Получилось хорошо и ко времени. И люди смотрели благосклонно - сочли, что это мы воркуем. Впрочем, наверное, так оно и было.
       Время, когда можно - еще не обязательно, но уже можно - покинуть все это сборище, наступает почти неожиданно. И не так, как хотелось бы: часть сборища будет сопровождать новобрачных до спальни. Только до спальни, до дверей. Вот это в Аурелии намного правильнее придумано, чем дома. Никаких свидетелей, которым положено наблюдать, как супруги завершают брачную церемонию соитием, дабы брак считался действительным. Дверь. Хорошая, надежная, дубовая двустворчатая дверь. Запирающаяся изнутри. Отсекающая лишний шум, лишний свет, голоса, взгляды, напутствия.
       Первый день представления закончен. Впереди еще шесть, но сейчас лучше об этом не вспоминать. Сейчас нужно выгнать из спальни слуг, которые должны помогать новобрачным раздеться, откупиться от них парой монет... и найти, где в этом пока совершенно чужом и незнакомом доме рукомойник.
       Потому что без холодной воды в лицо кажется, что церемониальный сон продолжается. Налип на кожу как пыльца по весне.
       Дом - это подарок к свадьбе. Невозможно отказаться, не оскорбив. И дом - земля Аурелии, а не земля Ромы. Это тоже важно. Теперь как посол Ромы я - подданный Его Святейшества. А как муж Шарлотты - вассал короля. Жалко, что это раздвоение только юридического свойства. Можно было бы подменять друг друга.
       Нашелся. Вернее, все время был. Оказывается это сооружение - рукомойник, а не украшение...
       "Ты не один."- говорит Гай.
       Я помню.
       Невеста... нет, уже супруга, и нужно привыкнуть, наконец, - устроилась на кресле. Не в, на. Потому что на подлокотнике, лопатками опираясь на широкую спинку. Качает ногой, того гляди уронит туфельку. И если я ее правильно понимаю, это она меня пытается развеселить или хотя бы утешить. Что само по себе никуда не годится. Потому что все должно быть наоборот, и нужно оторваться уже от воды, от мокрой, прохладной, гладкой воды и подойти к ней... но если по голове и дальше будут шарахаться цветные пятна, ничего хорошего не выйдет.
       - Как вы думаете, господин мой супруг, - спрашивает жена, - вот этот стол следует считать комплиментом - или оскорблением?
       Стол сам по себе вполне хорош. Но свободного места на нем нет. Настоящей еды, впрочем, тоже почти нет - одни сложные несъедобные сооружения. Хотя... барашек в вишневом соусе Шарлотте, кажется понравился. Запас - на две недели осады. Видимо, всем этим следует подкрепляться в промежутках. Взрослому дракону, как их в бестиариях описывают, будет в самый раз. Виверна, наверное, тоже справится. Лев уже нет.
       - Возможно, в древние времена у франков статус не только существовал, но и питался отдельно.
       Шарлотта улыбается. Совсем не так, как обычно. Иронично и не опуская голову. Может быть, шутка не удалась. А может быть, все дело в том, что здесь никого постороннего нет, и увидеть никто не сможет. Дверь закрыта и заперта. Окно занавешено. Можно только подслушать, но улыбку, взгляд, приподнятый подбородок не подслушаешь.
       "Кто бы говорил о франках и варварах."- фыркает Гай.
       Тоже мне, ромей, - отвечает Чезаре, - вся семья из Альба-Лонги.
       Это старая шутка и старая перепалка. Не место и не время. Но помогает. Пятна послушно разбегаются по углам. Там они со временем растают. Вместе с пятнами уходят цвета. Не все. Черный, белый и серый остаются. Это хорошо. Значит можно будет сосредоточиться. Это осень в Городе. Осень, вечер, все выцветает, но свет еще есть, сам свет, его существо, эссенция... все точно и четко, и кажется, можно смотреть сквозь дома.
       - Насколько вы устали, госпожа моя супруга?
       - Не настолько, чтобы немедленно уснуть к величайшему огорчению родственников и гостей.
       - У родственников и гостей еще шесть дней впереди, госпожа моя. Но я во всем буду следовать вашим желаниям. - И это тоже счастье, когда не нужно старательно подбирать... или не подбирать выражения. Знать, быть уверенным, что поймут. Точно и с первого раза. Странное чувство. Даже не само понимание, а то, что оно было достигнуто без труда, без необходимости долго составлять словари, строить мосты - даже с самыми близкими. Чужая молодая женщина, воспитанная на другом краю материка. И ей не нужно объяснять, о чем идет речь, и как, и в каких границах.
       - Родственники и гости, - с притворным, и очень напоказ притворным смущением признается супруга, - это только предлог.
       - В таком случае я очень рад, что они есть.
       - Тогда не соблаговолите ли вы оставить сей колодезь фарфоровый?
       Ах да.
       - Но я же из него не пью, госпожа моя. - "сестра моя, невеста, колодец запечатленный", хорошо, хоть вслух не сказал. Или сказать? Будет вполне уместно.
       "Лжец."- говорит Гай.
       Конечно.
       Очень хорошая девушка - и его жена. Он не обидит ее. Постарается не обидеть. Очень постарается. Это трудно - слышать другого, следить за ним, совпадать с ним. Это даже в беседе не всегда возможно, а когда все вокруг и сразу... В бою почему-то легко, а тут трудно. Мигель пытался давать советы, но очень бестолково. От Гая было больше пользы - он натащил трактатов и объяснил все словами. Но на практике получалось странно. Либо женщина пропадала вовсе, либо получалась еще одна работа, которую можно сделать хорошо. Тут будет второе. Цвета ушли, усталость смыло - и совсем легко, во всех смыслах легко, подхватить жену на руки - одним движением, с подлокотника, как она хотела, точно, вот так и наклонилась вперед, рискуя потерять равновесие, подхватить - перенести, поставить... постель бесконечна и уходит в темноту. Франки спят в ней по пятеро, каждый со своим статусом.
       Все должно быть хорошо - для нее, и я знаю, как. Знаю, что делать. Как определить, что уместно, нужно, ко времени, а о чем стоит забыть или повременить пока. Не чувствую - знаю. Ничего не остается, ни окружающего, ни меня самого, только предельная сосредоточенность на женщине, на всех мельчайших признаках удовольствия и его отсутствия, на дыхании, едва уловимом сопротивлении или движении навстречу... Заметить, понять, ответить.
       С оружием намного легче, и в танце легче, там получается само... но это все неважно. Я хочу, чтобы моей жене было хорошо.
       Вдруг понимаешь, в чем смысл столь распространенного желания жениться непременно на девственнице. Дело не в ревности к тому, кто был до тебя, не в том, что он мог быть лучше, а сравнение выйдет не в твою пользу, и даже не в том, что твой ребенок может оказаться и вовсе не твоим... нет, все это ерунда, глупости и пустое тщеславие. Просто тебе доверяют - никто еще не успел напугать, обидеть, задеть и заставить замирать под прикосновением. Тебя встречают легко, смело и открыто, с удивлением, но без малейшего испуга. Доверие - и движение навстречу...
       ...сначала показалось, что - засыпает, не рассчитал силы, вымотала проклятая церемония, и нужно - необходимо - немедленно вернуться, сосредоточиться, любой ценой, не терять внимания, но все окружающее тонуло в тумане, вдвоем и вместе тонули в этом тумане. Внимание расплывалось, стены сворачивались вокруг - пестрый шар из обстановки и драпировок, мыльный пузырь, плывущий по ветру. Туман, вода, слишком плотная и слишком теплая, быстро текущая - невозможно сопротивляться. Морская волна, шторм.
       Себя... себя и так было мало, но тут словно оглох и ослеп, утратил и осязание, и обоняние. И, хуже всего - возможность понимать, сопоставлять и угадывать. Нужно было проснуться, выплыть, вынырнуть... не получалось.
       Потом, очень быстро, оказалось, что и не нужно.
       Вокруг слишком много, как всегда, как обычно, только ты не захлебываешься, не стараешься удержать голову над водой - плывешь, летишь, дышишь... И не ты. Один утонул бы. Не ты. Мы. Мир как был - большой, быстрый и громкий. Но человека вдвое больше - и теперь все впору. Все так, как надо.
       Все, что было до сих пор - можно не забыть, не зачеркнуть, но оставить за спиной, как оставляешь старую одежду. Она была хороша, служила, но время ее вышло. Как вышло время тихому - вслух такое не скажешь - недоумению: зачем это все? Говорят, золото и страсть правят миром, но с золотом все ясно: взвешиваешь на руке, покупаешь вещь или службу, верность или предательство, а страсть - вот это вот... очень скучное и очень плохое подобие хорошего поединка? Помилуйте, что тут может чем-то править?..
       Надо же было быть таким дураком.
       Мир на двоих - для двоих - для единого целого. Единая плоть, оказывается, не образное выражение, а самая что ни на есть правда. Все очень просто. И все очень легко. И удовольствие - двойное и единственное: то, что даришь, возвращается к тебе, потому что можно слышать, чувствовать через другого, через нее, и знать, что она так же слышит и ощущает через тебя, и нельзя ошибиться, невозможно. Не нужно больше думать о том, как - правильно. Достаточно быть.
       "Учишься все-таки."- говорит Гай.
       А ты не подглядывай.
       Вынырнув, лежишь на песке... не понимаешь. Привыкаешь, что опять один, а не два, что тело - вот это. А то, что лежит рядом - это другой человек, отдельный. Сейчас. Учиться дышать, кажется, нужно заново. Но это быстро. Дышать, двигаться, видеть, слышать, уловить что-то неровное в чужом дыхании, повернуться, нет, не к ней, к краю постели, не бесконечной, оказывается, туда, где у изголовья кто-то умный и заботливый оставил кувшин и два кубка. Налить, протянуть. Вокруг все простое. Но плотное, настоящее. Как дома. Да даже и дома так - не всегда.
       Супруга мелкими глотками пьет разбавленное водой белое вино. Держит кубок обеими руками, тонкие пальцы переплелись на блестящем металле. Плечи чуть вздрагивают. На щеке - тень от волос, она светлее самих волос. Очень странное чувство - словно до сих пор ее не видел. Две недели подряд каждый день, как подобает, проводил с невестой несколько часов в день - прогулки, беседы - и не видел. По-настоящему. Видел то, что хотел - человека, с которым понимаешь друг друга с полуслова, с полувзгляда, где шутка находит ответ, а намек - понимание. Удивлялся, что так может быть с женщиной, а тем более - с незнакомой почти женщиной. Знал - умом, от преподанного давно еще - что она красива, но думал-то совсем о другом. О том, что можно сказать, что услышать в ответ...
       - Кажется, - говорит Шарлотта, косясь на пресловутый стол, - это был не комплимент, но весьма полезное добавление к обстановке.
       Наверное, там можно найти что-нибудь съедобное. Если поискать. Голод - не самое сильное чувство, оно из тех, о чем проще всего забыть, если нужно - или если отвлекает. Но сейчас - не нужно, незачем. Можно встать, ощутить колыхание воздуха... и смотреть, как двигаются рядом с тобой. Другой человек, который есть он, который есть ты.
       Смотреть - и видеть все сразу: полурасплетенные косы почти до колен, падающие на плечи, очень белую, почти как снег, кожу между ключицей и чуть выпирающим позвонком, мягкие линии, изящные движения. Шарлотта берет кусочек баранины, сует в рот, с удовольствием облизывает с пальцев соус. Глаза у нее серые, как гранит. И непривычно блестящие. Чуть припухшие губы потемнели, и вишневая подлива тут совершенно ни при чем, и отметина пониже уха тоже не дело рогов или копыт невинного агнца.
       - Апостол Павел, - облизывая губы, говорит жена, - как мне кажется, чего-то не понимал.
       - А если и понимал, то мы, боюсь, уже неспособны разделить это удовольствие... впрочем, есть и другое мнение. Признаться, я чувствую себя тем сосудом, над которым произвели чудо в Кане Галилейской.
       Шарлотта вскидывает ресницы, внимательно вглядывается в лицо. Ничего не говорит, но, кажется, обо всем догадывается. Просто подходит совсем близко, кладет ладонь на предплечье, ведет вверх. С большим интересом, очень старательно изучая все то, что видит и к чему прикасается. Если можно верить притихшему, но не угасшему до конца пониманию, ей нравится изучаемое. Отчего-то очень приятно это осознавать.
       Наверное, ей тоже странно - но иначе. Нет лишнего опыта. Она не знала, что так бывает - но не думала, что так не бывает. Господи, благослови Анну-Марию де ла Валле и ее будущую невестку... как же она угадала? Как, откуда узнала то, о чем я сам не имел понятия? Наверное, счастье - или будущее счастье - просто выглядит одинаково. Это беда всякий раз разная.
       Ладонь скользит по шее, забирается в волосы. Шарлотта - ровно на голову ниже, можно опустить подбородок ей на темя, позволить трепать себя за ухом, и очень не сразу вспомнить, что вот чего-чего, а этого раньше не переносил - когда прикасаются к лицу или волосам... Наверное, таких удивлений будет еще много. Торопиться некуда. Кампания... нет, даже сейчас нельзя сказать "да черт с ней", но она начнется еще не завтра. Господи, благослови и еще раз благослови Аурелию и здешнюю любовь к очень долгим торжествам. Раньше, чем они закончатся, никакая война не случится.
       Герарди, Герарди говорил совсем недавно - что случайности могут быть любыми. Он прав. Я ехал за войной, а получил... совсем другое.
       - Мы будем счастливы, - говорит Шарлотта. И почему-то смеется очень знакомым смехом. Наверное, она тоже ехала за другим.
      
       Молодые дамы, само совершенство, иногда ошибаются. Без небольшой и простительной ошибки и совершенство - не совершенство, а идеал, недостижимый, а потому непостижимый. Но если промахиваешься не мимо яблочка, а просто мимо самой мишени - впору удивиться: и за что же со мной случилось нечто подобное?
       Две недели назад Шарлотта считала, что ей предложили лучшее из возможного. Ошиблась, и при том весьма чувствительно.
       Из невозможного. Из того, чего не бывает - как идеала.
       Оказывается, бывает и идеал. Идеал лежит рядом и с легкой снисходительностью позволяет себя постигать. Разглядывать, трогать руками, прикасаться губами и щекой, злодейски тыкать пальцем под ребро и щекотать кончиком пряди.
       Очень приятно. Очень интересно. И все это, от ушей до пяток - вот до пяток, в отличие от ушей, Шарлотта еще не добралась, - ее собственное. Право владения оглашено, признано перед Богом... и перед людьми тоже.
       И, что куда важнее, подтверждено самим... в настоящий момент относительно недвижимым имуществом. Подтверждено неоднократно и всячески.
       И едва ли не самая приятная часть - вот это же восхищенное "И это все - мне?!" в чужих глазах.
       Она думала - привыкнем друг к другу. Она думала - наверняка подружимся. Она была совершенно уверена - станет тепло.
       Пусть ей лучше кто-нибудь объяснит, как она жила все это время, все эти годы, которые были до.
       До траурного двора была Арморика, яркий и веселый двор Жанны, где все поголовно пели, сочиняли стихи, танцевали - иногда добрые танцы заменяли пышный обед, а лишний круг по залу - перемену блюд. Разумеется, пели и сочиняли о любви, и высокой, куртуазной, и вполне земной - чувственной. И не только пели. Там все влюблялись лет с тринадцати, с того же года целовались потихоньку под кустами сирени и над кустами роз... Шарлотте все это казалось глупым. "Ах, он на меня посмотрел!" - "Ах, она от меня отвернулась!" и все прочее...
       Зато она умела слушать. Слушать и хоронить в себе, ни словечка не выпуская наружу, любые истории. Влюбленности, признания, расставания, помолвки... грехопадения в том числе. То, что должно быть приятным, от Господа задумано таковым быть - ведь трудно, пожалуй, соблазниться чем-нибудь противным вроде прижигания чирья? Но чтобы столько шума, писка, треска - помятых кустов, поломанных рам... и навесов над кроватями?
       Сестре королевы было бы с кем целоваться и под кустом и над кустом, взбреди ей в голову такой каприз, не будь она самим совершенством... каприз обходил десятой дорогой, желание - двадцатой.
       И правильно делали.
       Потому что любой музыкальный инструмент нужно настраивать под себя. Не только налаживать то, что разошлось после другого исполнителя, перетягивать струны, проверять звук - еще и обминать под свою руку, свои привычки, свою манеру игры... И именно здесь совсем не нужно чужое, минутное, пустяковое и наверняка почти сразу же недоуменно забытое. Потому что так, как этой ночью, можно не со всеми. А разве что с одним человеком в мире - и его еще нужно встретить. Она встретила.
       Можно ли надеяться на то, что это - взаимно? Очень хочется. Но есть то, о чем спрашивать и не нужно, и нельзя. Будет можно - услышишь, сам скажет. А чтобы понять, что ему очень нравится то, что он видит, то, что притягивает к себе рукой - спрашивать не нужно. Вполне очевидно.
       У возлюбленного супруга, как уже было сказано, наличествуют уши. Очень аккуратные уши. По ним можно водить кончиком пальца, можно слегка прикусить мочку, можно легонько потянуть... все это приводит к уже известным результатам...
       У супруга есть очень удивленные глаза. Одна пара. Загадочного переменчивого цвета. Днем скорее светлого, сейчас, когда половина свечей догорела - наверное, темно-карего.
       - Что вас так удивляет, господин мой супруг?
       - Способность правильно принимать решения за других, ничего, казалось бы, о них не зная. Со стороны это кажется колдовством... я сам немного умею так - в том, что касается войны и управления. Но не сразу, не с первого взгляда. И я знаю, куда смотреть, меня много лет учили.
       Он говорит о том же, о чем думает она. И еще он отвечает на ее вопрос, на заданный - и на незаданный.
       - Это не умение, а дар. Я уже много о нем услышала за год в Орлеане.
       - Тогда меня должно удивлять то, что здесь хоть кто-то не вполне счастлив.
       Шарлотта фыркает.
       - Браки заключаются на небесах, потом с небес прибывает вестник к графине де ла Валле... а потом нужно получить разрешение Его Величества. Графиня иногда бывает занята, а король печется об интересах государства. Увы...
       - Со стороны графини очень неосторожно пренебрегать повелениями неба. С другой стороны, и высшим силам, наверное, годится не всякая сваха. Рычаги, приводы и балансиры, все как везде...
       Шарлотта задумывается.
       - Как я знаю по рассказам брата, корабль и его оснастка - это целое множество блоков, рычагов и прочих устройств. Но он становится единым целым, хотя и может быть разделен на части. Так, наверное, и должно быть? - Вопрос, впрочем, риторический. Ответ на него - рядом. У каждого много своих блоков, рычагов и балансиров: привычки, черты характера, опыт, склонности... а корабль получается замечательный.
       - Да, все, что действует, устроено примерно так же... насколько об этом можем судить мы. Беда в том, что знаем мы мало. И то, что нам может казаться лишним, ненужным, даже опасным - на самом деле важная часть конструкции... или смазка, без которой все стирается, греется и трескается. Или страховочный канат. Один мой... друг считает, что одна из самых необходимых вещей на свете - стихи. Потому что люди пишут их, сколько существуют.
       Шарлотта пытается улыбнуться, потом хмурится.
       - Но как тогда люди могут решать, чему быть, а чему не быть? Важные вещи, настоящие важные вещи должны быть неуничтожимы...
       - Если меняемся мы, то, наверное, и какие-то важные вещи меняются с нами. А какие-то нет... А удачно найденное или созданное живет, вытесняя другое. - Он поднял руку с кольцом на среднем пальце. - Всем нам здесь Рома - старая Рома - ближе собственных предков. И даже то, что мы помним, мы помним потому, что оно было записано на латыни.
       Разговор не утешает. Может быть, вот этот кувшин - вполне красивый и почти пустой кувшин вина, разбавленного водой - та самая важная вещь, без которой все очень быстро испортится и конец света настанет через час после того, как уронишь его на пол. Все это, конечно, ужасная ересь - ибо сказано, что без ведома Господа ни один волос ни с чьей головы не упадет и цвета не переменит... не ересь, потому что с ведома Господа, но про человека ничего не сказано. Где канат, что - канат, а что просто хлам или просто красивый кувшин, которых на свете много? Не догадаешься. Нужно волшебное зрение, как в каледонских сказках... страшно.
       Но теперь... если страшно, по такому поводу, который кто угодно, даже Жанна, назвал бы вздором, выдумками, тем, о чем не стоит беспокоиться - теперь есть, чем заслониться. На то и выходят замуж. За мужа. За спину, широкую и с жестко проступающими из-под кожи позвонками, теплую и уютную...
       - По-моему, утро уже наступило, - говорит Шарлотта.
       - Ну и что? - отзывается ее муж.
       И он совершенно прав.
      
      
       3.
       Ты осваиваешь территорию. Ты подгоняешь ее под себя. Ты делаешь дом и окрестности продолжением своего тела. Ты продумываешь все - а потом доводишь продуманное до нужной степени надежности, а потом проходишься песочком... а потом сам проверяешь все на прочность... а потом приходит Его Величество король и в припадке раскаяния дарит твоему господину дом в городе. Жилье, подобающее званию, положению, мере благоволения... и мере неловкости за никогда не происходивший дипломатический конфуз. То есть, собственный особняк Его Величества в бытность его принцем и третьим человеком в линии наследования... И перебираться нужно немедленно.
       Дом в самом центре Орлеана, недалеко от дворца - кому подарок, а кому наказание. Во дворцовом флигеле куда удобнее. С гвардией, с обслугой, решительно со всеми все уговорено, согласовано, обкатано. Удобно, надежно. Все отлажено, от кухни до присмотра за любимыми местами прогулок каждого члена свиты... Теперь изволь начать все заново - начать за три дня до ответственной церемонии, начать так, чтобы во время всех положенных торжеств иметь возможность от души гулять за праздничным столом... это ничего, что глаза слипаются, а за трое суток впервые просто присел и просто ешь что-то горячее. Это мелочи. Главное, что можешь себе позволить подобное - с чистой совестью.
       Это было позавчера... а сегодня можно прогуливаться по внутреннему двору, под деревьями, сопровождая исключительно обаятельную знатную даму. Каковая дама не очень-то любит сидеть на месте. Танцевать с ней - одно удовольствие, и господин коннетабль не собирается ревновать, разумный человек. Но и до полудня, когда все музыканты спят, а до танцев еще нескоро, госпоже графине тоже на месте не сидится.
       А особняк она знает не хуже Мигеля. Что и неудивительно.
       - Его Величество все же очень щедр. С таким удобным и соразмерным жильем, полагаю, трудно расстаться. - А еще лучше бы век его не видать. - Особенно если помнишь его с детства или с юности.
       Графиня де ла Валле хмыкает. С иронией. Слегка косится на капитана. Глаза серые, но не как у новоиспеченной госпожи герцогини, а намного светлее... наверное, у блондинок всегда так.
       - Поверьте, Мигель, - обращение по имени пришло на смену "господину капитану де Корелле" как-то само собой, невзначай, - в нашей благословенной державе не все воспоминания юности хочется хранить при себе.
       - Но я надеюсь, что это не те воспоминания, которые дарят... людям, которым не желают добра. - Будет очень неприятно, если для окружающих королевский дар окажется знаком неприязни.
       - Ваш герцог молод и он - иностранец, как и его жена. Я думаю, что присутствие счастливой пары способно оживить это место даже для Его Величества.
       И выбранное Анной-Марией выражение - вовсе не фигура речи. К бесконечному, бескрайнему удивлению капитана де Кореллы.
       - Жаль, - говорит Мигель, - что я не столь смел, как синьор Малатеста. - И не так безумен, но об этом умолчим. - В вашу честь, любезная госпожа графиня, стоило бы воздвигнуть храм.
       - Я очень рада, что вы не так смелы, потому что для этого вам пришлось бы сначала изнасиловать меня, а затем стать моим мужем - как это вышло у синьора Малатеста с его Изоттой... а я думаю, что это встретило бы возражения не только с моей стороны. А потом, для завершения работы, мне следовало бы умереть, чтобы, чтобы храм мог украситься моим надгробием. Нет, я не думаю, что это предприятие будет способствовать успеху вашей миссии в Орлеане.
       Мигель пытается обидеться, огорчиться... хотя бы сохранить подобающе серьезное выражение лица, не младший Орсини же, в самом деле?.. Не получается. И смеяться тихо - тоже не получается. С крыши конюшни вспархивает стайка воробьев, но виноват в этом не только капитан - Анна-Мария, насладившись произведенным своей отповедью впечатлением, тоже смеется.
       - Но все-таки обычная человеческая благодарность тут бессильна и недостойна вашего подвига, госпожа графиня... - Впрочем, лучше не объяснять, почему именно, да и едва ли она поймет. Но для де Кореллы супруга коннетабля уже оказалась причислена к лику святых. Его личных. Его личной волей. Решительно и бесповоротно.
       А говорить ей об этом можно каждый день. Сплошное удовольствие, между прочим - подкрадешься с очередным выражением признательности, да поцветистей, тут тебе по лбу и дают. В переносном, конечно, смысле. Вздумай госпожа графиня в прямом... нет, лучше не представлять. А вот так вот - очень весело.
       - Но тем не менее, я предпочту ее необычной. Если мне начнут приносить в жертву голубей и устраивать для меня факельные шествия, моя жизнь превратится в кошмар... Если бы я была древней богиней, я бы приветствовала рождение Христа просто от облегчения.
       - Госпожа графиня... что бы ни случилось, я навсегда ваш должник. - А это уже не шутка, ни на малую толику.
       Потому что мой воспитанник улыбается - хотя бы глазами - когда смотрит на другого человека. И этот человек - не его сестра.
       - Господин капитан, я могу только повторить ваши слова, - вполне серьезно отвечает дама. Она тоже не объясняет причин; Мигелю весьма неловко. Ее драгоценное единственное чадо он готов был прирезать походя - за компанию с совсем другим человеком... и не одерни Чезаре капитана вовремя, кто знает...
       Но этого не произошло. Ничего не произошло. А голуби - это замечательная идея, спасибо, госпожа графиня. Я даже знаю, где их покупают в этом городе.
       С определенной точки зрения - очень хороший дом. Не дом, особняк со всеми надлежащими службами. Три этажа. Высокая ограда, следом живая изгородь, миниатюрный парк - и сад на заднем дворе. Для Орлеана - роскошь невероятная. В четверти часа пешком - очень медленным шагом - от королевского дворца, и такие просторы.
       Едва ли новый хозяин сможет оценить это по достоинству. Да и хозяйка тоже. Что на одном краю Европы, что на другом не слишком-то жалуются на недостаток места для жилья. В Роме - потому что, если хочешь отстроиться посвободнее, можно поставить дом и не в самом Городе, все равно в деревне не окажешься. Деревню, настоящую провинцию, там еще поискать нужно. Города, городки...
       В Каледонии же просторы, пустоши и поля, где обитает лишь ветер - в изобилии. От замка до замка не один день пути, и если встретится кто-нибудь - повезло. Ну или не повезло - если столкнешься с родственниками госпожи герцогини, да в дурном настроении... впрочем, Рутвены и в хорошем - не радость.
       А для Орлеана - чудо, а не жилище. За два часа блуждания по нему в качестве гостя еще ни с кем особо неприятным не встретился. И трудно не отметить порядок - не бегло, наспех наведенный, лишь бы все прилично выглядело, а основательный - и при этом очень свежий. Так обустраиваются люди, любящие и умеющие жить. Прорастающие в обстановку, проявляющиеся через нее.
       Для этого нужен особый, отдельный талант - и что-то мне подсказывает, что это не господина герцога талант, и не его молодой супруги. Слегка другой почерк. Мягкая и очень, безумно дорогая простота тут, надо понимать, чуть позже появится. Если успеет... У себя в посольском флигеле Корво слил воедино толедский предельный аскетизм с тосканской жизнерадостной роскошью. Вышло невесть что, но донельзя обаятельное. Но здесь пока что... нет, не то.
       И это не наследство Его Величества. Король тоже любит уют, но именно уют, явный. Даже несколько вызывающий. В королевских охотничьих домиках сиюминутному удобству отдается предпочтение перед всем, а тут позаботились и об определенной гармонии. На орлеанский лад.
       Что может, конечно, у герцога Беневентского вызвать улыбку, поскольку в Орлеане вот уже лет пять, еще с конца царствования Людовика VII, в моде обращение к древнеромским мотивам. Правда, аурелианское толкование оных мотивов может глубоко потрясти уроженца Ромы. Никки уже созерцал шкафы, об истинной природе которых было трудно догадаться: не шкафы, просто храмы. С настоящими фасадами, а фасады - с колоннами и фронтоном. Фасады отделаны мрамором, филенки - с нишами, а в нишах барельефы с античными сюжетами. Потрясающие шкафы...
       И ниш этих, заполненных статуями, статуэтками и статуищами - полон дом. Кажется, ни один сюжет не остался забытым. Можно изучать ромскую мифологию, а заодно и языческие культы... и ни одного божества не забыли!.. Каждый проход оформлен как триумфальная арка. Каждый косяк можно изучать долго и вдумчиво, поскольку и он украшен сюжетной резьбой. Никки вдумчиво разглядывает очередной такой шедевр: то ли обидеться за Аполлона и Марсия, что ими украсили весьма второстепенный косяк, то ли порадоваться, что к неблаговидному факту из биографии относительно достойного божества привлекли не слишком много внимания.
       А вот матушке солнечного бога уделили целое кресло. Три сюжета: Латона обращает обидчиков в лягушек, Латона жалуется детям на Ниобу, Латона наблюдает за возмездием. Удивительно скандальная семейка все-таки, что мать, что дети... но резьба очень хорошая, да и вообще в совокупности все эти арки, вазы, бюсты, статуи и ниши каким-то чудом ухитряются смотреться и богато, и ярко, и не без иронии.
       Если бы мне было с кем поспорить, сказал бы, что обстановкой занималась госпожа супруга коннетабля. Лично.
        Спорить не с кем - но есть у кого уточнить. Поскольку сам господин коннетабль движется навстречу. Явственно рад видеть. И совершенно точно знает какой-то ход помимо парадной лестницы, потому что появиться вот так невзначай ему решительно неоткуда, если идти общими путями и широкими тропами.
       Вообще-то случайного гостя так и напугать можно, идешь себе, любопытствуешь - и тут перед тобой всплывают из глубин... круг зубов его - ужас. Кит - это Иона, Иона - это кит.
       Впрочем, случайные люди, встретившие так самого Никки - особенно в темном коридоре - тоже время от времени хватались за оружие. Никки подозревал, что Тайный Совет страдал все же некоторым снобизмом. Потому что негласную просьбу аурелианских властей не присылать послами рыцарей в первом поколении он выполнял скрупулезно. Но вот по всем остальным параметрам родословные представителей Альбы в Аурелии редко оставались в пределах терпимого.
       Пьеру де ла Валле, к его чести, все эти тонкости были совершенно безразличны.
       Что и неудивительно, поскольку династия, древностью соперничавшая с королевской - и многократно роднившаяся с ней - за время существования не раз успела... отличиться. И женились невесть на ком, и титул передавали незаконным сыновьям в обход законных, и все прочие способы утвердить себя пускали в ход - де ла Валле не какие-нибудь там... им бояться нечего, могут себе позволить все, что хотят. Кроме беспочвенной спеси и чванного презрения к остальным родам, разумеется.
       - Сэр Николас, - широко улыбается представитель древней династии. - Я очень рад вас видеть! Почему вы проводите время в одиночестве?
       - Я тоже рад вас видеть, граф. А гулял я один до сей поры потому что с домом, как и с дамой, лучше разговаривать без свидетелей. Замечательно подобранная обстановка, очень живая, вы не находите?
        - Не хочу прослыть пристрастным, а потому предпочту не высказываться на этот счет. Но мнение ваше непременно передам... - Улыбка переходит в польщенную усмешку. Графу де ла Валле весьма приятно услышать доброе слово об этой обстановке, значит, Никки угадал.
       - Я вижу, что появление новых лиц в составе каледонской партии не очень вас печалит. - Сказано скорее в шутку, чем всерьез. Господин коннетабль получил такие доказательства благосклонности посла к нему и его семье, что ему вряд ли потребуются иные.
        Пьер де ла Валле все с той же широкой усмешкой качает головой:
       - Не беспокоит, да и вас, почтенный сэр Николас, беспокоить не должно. Это не в партию вашей - и моей - головной боли влились новые члены, это в Орлеане стало на партию больше.
        - Я склонен вам верить, граф. Вам и вашему опыту, - улыбается в ответ Никки. Он и правда склонен верить. До определенного предела. У герцога Беневентского свои интересы, не связанные ни с одной из партий прямо. - Но вы наверняка обратили внимание, кого и как принимают в этом доме.
       - Ну, некоторые... все же дети Господа нашего, а не летучие мыши и пауки, которых надлежит гнать тряпкой. Кто скажет на брата своего... ну и так далее, а наш любезный хозяин хоть и бывшее, но духовное лицо. Вот и соблюдает то, о чем мы, грешные, забываем.
       Значит, господин коннетабль не обратил внимания. Не заметил. Пропустил - или просто не может себе такого представить. Нелетучему мышепауку здесь рады. И новая хозяйка дома, и, в особенности, новый его хозяин. Если бы я рискнул гадать, опираясь на все же очень бедную мимику всех вовлеченных высоких лиц... я бы предположил даже не приятельство, а союз.
       Это очень неожиданный - даже ввиду новообразовавшегося родства - маневр обоих господ герцогов. Весьма странный сюрприз, который трудно оценить. Господам герцогам политической ситуацией был предписано стать противниками. Уравновешивать друг друга. А потом король с удовольствием одобрил помолвку и брак, закрепляющий возможность образования такого союза. На что надеется? На то, что южный родственник перетянет на свою сторону северного? Было бы неплохо, если именно так. Если бы с господином герцогом Ангулемским случилось что-нибудь такое - хоть приступ родственной любви, хоть неродственной, хоть наваждение фей - чтобы он, после недавней ссоры с Хейлзом, взялся опекать другого... почти кузена. Ну чем один другому не замена?
        Но мне и ссора-то эта очень не нравится... во дворце и на полдворца этого ссора. Со словами, за которые вообще-то берут жизнь. Во всяком случае, здесь. Конечно, это могло произойти и случайно - и причин тому достаточно. Но Хейлзу сделали предложение, и он на него согласился. И в этой связи... приходится признать, что я совершенно ничего не понимаю.
        То ли господин Хейлз окончательно зарвался, получив деньги, и решил наконец-то высказать все, что накопилось, нерадивому родственнику... а тот его пощадил, почему-то... за прежнюю верную службу тетке? То ли все это раз в пять посложнее, и ссора для отвода глаз, а господин герцог Ангулемский задумал вовсе не дружбу с послом водить.
        То ли... и как со всем этим сочетаются возможные связи Уайтни с послом?.. Или донес все-таки не Уайтни, а Таддер, который по официальной обязанности имеет дело и с герцогом Ангулемским в том числе? Могли два герцога завязать дружбу еще в начале мая и морочить всем головы? Эти двое могли, разумеется...
       Самое забавное, что - как оно часто и бывает - все это может объясняться цепью простейших совпадений, помноженных на те или иные личные дела. Посольская работа - возьми две пятых смертной скуки да две пятых пустой тревоги на одну пятую пожара... и тщательно перемешай, чтобы нельзя было отличить, где что.
       А господин граф ждет ответа... впрочем, всего-то пара мгновений прошла.
       - Такое соблюдение и духа, и буквы Писания достойно уважения. - Нет, господин коннетабль, это вы еще не убили собственноручно господина маршала только потому, что не можете придумать, за что именно. Поводов - море, желания - океан, но ни единого островка осмысленной и достойной причины.
       А убивать по прихоти и по капризу здесь еще долго не будут - или уж не будут без брезгливости и отвращения к себе. И от самых дурных монархов бывает польза. Как от персидского огня - кто переболел и выжил, тот может уже возиться с заведомо заразными шкурами, второй раз не болеют.
       Что же касается Корво - у него нет ни причины, ни желания. И это очень заметно.
       За спиной - шаги. Кто-то обходит дом той же дорогой, что и Никки, но по-иному. Не задерживаясь, чтобы рассмотреть ту или иную подробность. Просто идет, быстро идет - и глядит по сторонам. Сейчас свернет за угол...
       Никки улыбается краем рта, слегка наклоняет голову, извиняясь перед собеседником - и сдвигается в сторону. Совсем немного, чтобы ему было видно, кто вошел. Ну и чтобы вошедшего не сбивать излишне с толку.
        В одном уроженцам Толедо не откажешь точно - в выдержке. А тем, кто не только родился, но и дожил до средних лет в этой неповторимой державе - тем более. Без этого, видимо, и дожить нельзя. При виде господина секретаря посольства Трогмортона господин посол дон Гарсия де Кантабриа почти не изменился в лице. Почти - потому что на лице появилось подобие приветственной улыбки. Пять шестых - коннетаблю союзной державы. Одна шестая - послу враждебной державы. Ибо так подобает.
        Интересно, если бы не коннетабль, насколько сильным было бы искушение? И что бы проявилось на непроницаемо гордом лике де Кантабриа, встреться мы один на один... прямо хочется проверить.
       Никки улыбается в ответ - на все шесть шестых. Если бы не Толедо и толедские амбиции, как бы мы из парламента деньги на флот выбивали, спрашивается?
       Де Кантабриа стоит рядом с дрессуаром, филенки которого украшены очередным античным сюжетом. Сам толедский посланник видом тоже напоминает дрессуар. Вот основательные ножки, вот еще более основательный корпус, сплошь прямые линии, сплошь четко обозначенные углы, дерево и мрамор... тьфу ты, шелк и шнуры. Черное и золотое. Внутри вместо посуды, наверное, государственные тайны и представление о мере соьственного достоинства. И никаких античных сюжетов, что делает толедца значительно скучнее дрессуара.
        А господин коннетабль вполне рад видеть и гостя из Толедо. Удивительный все-таки человек. И ведь это у него все совершенно искренне получается... сначала задумаешься, чего стоит такая радость, которая достается почти всем, дороже ли она воды с неба по осени, потом понимаешь - не дешевле, чем у прочих. Счастливый дар: видеть в людях все хорошее и радоваться этому. Даже там, где другие не заметят. Впору позавидовать.
       Только мне, при моем роде занятий, лучше таким не обзаводиться.
       Приветствия, поклоны. Выверенные слова. Те самые две пятых смертной скуки. Все всегда известно заранее. Настолько, что иногда просто под горло подкатывает желание учудить что-нибудь... в духе сэра Кристофера. А еще лучше - в духе его персонажей.
       Наказание толедское - для Господа слишком жестоко, для Сатаны слишком мелко, для уроженца Испаний в самый раз - обменивается с де ла Валле десятком пустых реплик о торжестве, погоде, обещанной охоте, вечернем пиршестве - и опять поклоны, прощания, добрые пожелания...
       Когда толедец уходит, поворачивает за угол и еще раз за угол, коннетабль подмигивает, разводя руками:
       - Вот... тоже творение Господне. Беседуем же...
       - Да, конечно же. Беседуем. - Вы со своим союзником, я со своим средством давления... интересно, а что видит господин посол?
        
       Никогда не пойму де ла Валле. Никогда. Я думал, он считает, что все, что было между его сыном и девицей Лезиньян, это - детская влюбленность и детская глупость. Я сам так считал. А теперь они все счастливы - и благодарны - и дрожат над Чезаре Корво, будто обязаны герцогу всем на свете... И не только на словах. Партию ему отыскали - на две ступеньки выше. Сами, без просьбы. Домом тоже наверняка озаботились. Сами. Без просьбы. Дорого оценили. И нельзя же почти равного по крови и старшего по положению личного врага спросить - да о чем вы, господин коннетабль, все это время думали? Чем и о чем? Ну что такого на кону стояло? Еще один тур переписки с Ромой? Так обошлись без этого тура прекрасно. И даже если бы не обошлись - все равно не смогли бы воевать, пока на севере поветрие не закончится... Время было. Это не выбор между королем и сыном... и это не выбор между тем, чего хочется, и тем, что подобает. Это даже не верность - никакая верность такого не требует.
       Хотелось бы знать, что произойдет, если подойти к нему - и спросить. Прямо. Перейдет ли давнее, плохо скрываемое "убил бы" со дна глаз на лицо, а оттуда - в действие? Пожалуй, вряд ли. Как ни странно. Пьер настолько привык к своему желанию, что расставаться с ним не захочет. Даже осуществив. Слишком пусто ему будет после того... это если предположить, что у него все получится.
       И, в любом случае, в этом доме и сегодня ничего не произойдет. Может быть, где-нибудь еще. Когда-нибудь еще. Или найдется кто-то другой.
       А вот у любезного моего хозяина - союзника... и ученика непрошеного - прояснить кое-что можно. Потому что очень интересно: вот это умение с одного слова, с одного поступка привязывать к себе людей - это врожденное, навык, дар Божий, или у нечистой силы куплено? Кстати, в нечистой силе Корво разбирается... по крайней мере лучше меня. Намного лучше. Что еще ни о чем не говорит, поскольку я в ней разбираюсь из рук вон плохо, но все-таки...
       Забавно. Раньше мне такие решения в голову не приходили - даже в виде предположений. Наверное, потому что здесь никто не отвечает на вопросы. Только если имеешь право приказывать. Не отвечают на вопросы и не говорят, чего хотят. За исключением Его Величества, пожалуй. Если его достаточно вывести из себя, он все же начинает объясняться прямо.
       Юг. Это Юг, и много южнее Арля и Марселя, где откровенность считается признаком силы, а уклончивость - слабости. Один большой любитель плести словесные кружева и врать всем, начиная с ближайших соратников, заканчивая правителями соседних держав, полагавший, что именно так и делается настоящая политика, милейший Лодовико иль Моро, уже отправился делать ее в компании Сатаны. И, сдается мне, мой собеседник приложил к этому руку. Об этом тоже можно спросить... когда-нибудь.
       - Не сочтите за желание выведать ваши секреты, - это шуточное предисловие, не сочтет, разумеется, - но как вы приворожили де ла Валле?
       Хозяин дома думает. Это видно, если знать, куда смотреть.
       Герцог Ангулемский обегает взглядом малую гостиную, но быстро разочаровывается: в прошлый раз обстановка говорила, а теперь она молчит. Здесь еще слишком мало хозяина. Тем проще сосредоточиться на собеседнике и разговоре. Белое, золотое, винно-красное - фон, черное - силуэт. Плотные занавеси открыты примерно на ладонь, не темно, но солнце остается снаружи. Безупречная композиция.
       - Сначала я ему просто понравился. Потом он ошибся - упомянул одну историю, в которой участвовал я, думая, что говорит о моем старшем брате. - Даже так? Тогда понятно, какая история. Очень все-таки жаль, что они Людовика там не зарезали, насколько проще бы все было. - Я не мог оставить его в заблуждении... и тем еще улучшил его мнение о себе. А дальше - сын ему очень дорог. А я помог ему и вступился за него, да еще и продемонстрировав черты характера, которые господин коннетабль, кажется, ценит выше всего.
       И все это просчитано post factum, а не заранее. Замечено, обдумано и аккуратно подвергнуто исследованию сродни тому, что творит алхимик над каким-нибудь редким веществом.
       А если его спросить, что из этого было по расчету, а что вышло само собой - то либо я все-таки его оскорблю... нет, ну он же хотел учиться, мне, между прочим, еще и не такие вопросы на севере задавали, после каждого случая всю душу вытряхивали - что намеренно сделано, что нечаянно получилось, - либо увижу сороконожку из старой шутки, ту самую, которую спросили, с какой ноги она ходит.
       - Кажется, моя очередь задавать вопрос?
       А мы играем? Хорошо. Мы играем.
       - Скажите, а за что вас так ненавидит де Кантабриа? Это ведь не политическое, это личное.
       - Я некогда сказал вслух, что Господь Бог, видимо, в какой-то момент наскучил игрой с Левиафаном - и в непостижимой мудрости своей создал толедскую армию. Каковая много превосходит это чудо морское по размерам и полной непригодности к какому либо делу. Как вы сами понимаете, это была почти клевета.
       - Если речь идет о королевской армии... да. Почти. Но не полностью. Это было перед взятием Арля? - Хозяин забавно рассеян - не слишком, не явно, но с какой-то едва уловимой томностью. Словно собирается зевнуть, но не сейчас, а через несколько минут... которые не настают вот уже час.
       А кто-нибудь обязательно скажет, что "его прямо как подменили". Любителей говорить глупости в Орлеане полно... Но зрелище смешное.
       Женился - и обнаружил, что влюблен. Повезло.
       - Да. Как раз во время подготовки. Мне предложили помощь и я от нее отказался... Очень резко. Король меня понял. Ему я сказал, что если в дельту Роны войдет королевская армия Толедо, она нам потом эту дельту не отдаст. Они считают Камарг и все прилегающее своей землей - и даже не совсем беспочвенно, если так можно выразиться, говоря о болотах. Король меня понял, и королевский совет меня понял - а нужных мне людей я пригласил или нанял. Как я понимаю, по ту сторону гор много смеялись, когда узнали, что я предпочитаю вольные компании и частные полки королевским войскам. Тогда на меня не обиделись - кем я был, чтобы на меня обижаться... А вот когда война закончилась как закончилась и выяснилось, что мои слова имеют вес - вот тогда я приобрел с десяток очень серьезных врагов.
       - Не только. По другую сторону моря ваши предпочтения встретили понимание и поддержку.
       Что и неудивительно, потому что семья Корво опирается не на королевскую династию, а ровно на тех, кого выбрал и я. Они сами из тех же многочисленных и не особенно богатых донов, которым стало слишком тесно на родине - и поддерживают себе подобных. Хорошо поддерживают, верно. Его Святейшество, еще не нынешний, а дядя его, наводнил Рому своими близкими и дальними родичами, их союзниками и родней союзников, и был к ним щедр. Александр VI продолжил, и совершенно прав. Толедская верность покупается довольно дешево, но потом стоит очень дорого.
       Если бы мне вдруг понадобилось убить Корво, сначала пришлось бы избавиться от этого его капитана личной гвардии и большей части этой гвардии. Иначе никак не выйдет. А есть еще и Лорка, и де Монкада, и еще десятка два рангом пониже...
       - Да, людей, которые охотно пойдут воевать под моим началом, в Толедо теперь довольно много. Как вы понимаете, любви со стороны де Кантабриа и ему подобных мне это не прибавило. Но то, что я говорил вслух, было только половиной правды. А вторая половина состояла в том, что с большим контингентом союзников я бы тогда просто не справился. В самом лучшем случае слишком много времени потратил бы на трения. Вот и не стал рисковать.
       И собеседник сам догадается, что у него сейчас опыта меньше, чем у меня тогда.
       - К сожалению, нам нужен большой флот - и мы не можем доверять Галлии. В противном случае я предпочел бы пойти вашим путем, а не путем Его Величества. Кстати, а как вы видите себе марсельскую кампанию?
       Герцог Ангулемский улыбается, разумеется, мысленно - и не без удивления: "он бы предпочел", извольте слышать. В Корво есть нечто, совершенно непонятное. Клод повидал на своем веку очень много молодых людей, не имевших за спиной ни одной серьезной кампании. Нетерпение в избытке, громадье планов, амбиции, фантазии, нелепые выдумки... тут ничего этого нет. Те же самые "я думаю", "я считаю", что были бы попросту смешны в других устах, тут звучат так же естественно, как у... де ла Валле, например. И так же разумно, что самое удивительное. Откуда? И что будет через пару лет, когда он наберется опыта?..
       - Я боюсь... что нам придется перестраиваться на ходу. Мне, признаться, очень и очень не нравится, что происходит в Марселе. Его Величество получает доклады... а люди, имеющие основания на меня полагаться, пишут мне. Город расколот. Новый епископ взял слишком много власти и слишком резко - и он вмешивается в военные дела. И многие задумываются о том, что де Рубо не любит крови - и о том, что Арль, открыв ворота, получил обратно все свои старые вольности.
       - Я боюсь, что достаточно пообещать Марселю статус вольного города, и он откроет ворота кому угодно. Им куда ближе Венеция, чем Лютеция, - склоняет голову к плечу герцог Беневентский. - Перед взятием Арля вы напугали их... а де Рубо может и утешить.
       - Вы правы. Так что либо начнется торговля... и тогда, если нам удастся предложить больше, нам предстоит интересная война. Де Рубо отдаст нам все, кроме Арля и выхода к морю... гласная цель кампании будет достигнута за месяц-другой. А вот под негласную снова пойдет торговля и вестись она будет во время боевых действий. Это, кстати, одна из причин, по которой я предпочту поддерживать вас. Вам тоже нужна быстрая победа - а нашим союзникам будет достаточно неудобно вас предавать.
       А еще может случиться так, что победит епископ. И тогда марсельская кампания превратится в войну за веру.
       - Они не предадут, - легкое движение руки. - Слишком невыгодно и опасно. Я думаю о другом. О наших так называемых ревностных единоверцах и тоже вернейших союзниках...
       - Венеция, а не Лютеция? Какое-то соглашение с Арелатом у них есть... - И еще им зачем-то потребовался Хейлз, а Хейлзу после этого очень быстро понадобилось поссориться со мной. И поссориться почти насмерть. - А вот то, как далеко оно заходит, тоже придется выяснять на практике.
       - И куда ведет, - слегка кивает Корво. - И куда будет вести через две недели, а куда - через месяц. И сколь неожиданным воплощение соглашения окажется для самого Арелата... Очень неудобное положение, - еще один быстрый жест, небольшая заминка. - Расплывчатое...
       - Поэтому планов кампании нам потребуется никак не меньше пяти... с вариантами. - Самая приятная часть работы. А вот в поле представляет некоторую опасность. Увлечешься готовым сценарием - и упустишь возможность.
       Корво улыбается. Если не приглядываться - одними губами, почти как всегда, но все-таки ему еще нужно учиться скрывать истинные чувства. Если, конечно, сейчас откровенность получилась нечаянной - потому что наблюдательному человеку эта улыбка сказала все. Планирование военной кампании доставит герцогу Беневентскому не меньше удовольствия, чем очередная ночь с молодой женой. И удовольствие будет весьма схожим.
       Хозяин переплетает пальцы на затылке, слегка потягивается, подаваясь навстречу. Уже можно и не говорить ничего, и так все ясно, прозвучало без слов. Предложение, приглашение и вызов.
       Можно не говорить - вот он и не говорит, только кивает.
       Ученик...
      
       Королева Жанна Армориканская официально прибыла в Орлеан только неделю назад по безупречному поводу: свадьба невестки, которую она гораздо чаще называет любимой младшей сестрой. И сейчас она сидит в будуаре этой самой любимой и младшей, и думает одно: надо мной смеяться будут. И правильно сделают. Впрочем, почему будут? Уже смеются. У Анны-Марии на лице так и написано торжествующее "Удивляешься, да? А вот раньше надо было понимать!".
       Что, спрашивается, я вырастила? И где были мои глаза - я же ее десять лет знаю... я же была уверена, что это моя воспитанница, не Роберта покойного, конечно, и не семейки ее. Десять лет, с ее восьми. А это, кажется, своя собственная воспитанница. Потому что вот она говорит - и я ее решительно не понимаю, не могу понять. Возлюбленный ее супруг сказал... то сказал, это сказал. В той ситуации, когда я лично глубоко обиделась бы, вздумай мужчина философствовать - да еще так невнятно... А ей нравится. Но дело даже не в этом. В том, что дражайшая Шарлотта выглядит... как обновленная умелым мастером роспись в церкви. Сюжет тот же, цвета те же - только вот краски свежие и яркие, насыщенные. Теперь привыкать заново.
       И от чего, спрашивается? Из-за кого? Из-за вот этой вот... статуи ромской?..
       - Сестрица, - говорит Жанна, - когда ты мне сказала, что будешь счастлива...
       - Я была... очень глупой юной девицей и совсем ничего не понимала, - отзывается Шарлотта, которой, кажется, очень приятно, что она была глупой юной девицей. - Но я счастлива. - добавляет она.
       - Я за тебя рада, - говорит Жанна. Вполне искренне. Что бы такое загадочное ни выросло, а еще точнее ни вылупилось вдруг из яйца, которое казалось таким простым и понятным, а вылез оттуда, кажется, маленький дракончик... или еще какое сказочное существо, но все равно Шарлотта - любимая младшая сестра. Из какого бестиария она ни приползи. А что счастлива - отлично видно. - Ну и что же ты поняла?
       - Что лезть надо на самую верхнюю ветку, - весело ответила сестра. - И вишни слаще, и вид намного лучше, и падать не обидно. Хотя лучше взять лестницу, если есть.
       Жанна думает, Жанна пытается представить себе то дерево, на котором молодой ромей может считаться особо сладкой вишней. Не получается. Да, красив, хорошо сложен, неглуп. Происхождение... тут не без заминок, но если понтифика считать мирским владыкой, а он очень старается стать таковым, то и его бастардов можно вписать в... королевские отпрыски. Ладно. По меркам Ромы он весьма знатен. Но... это же льдина. Ледяная глыба, которые плавают по морю далеко на севере на страх морякам. Причем для любезной беседы этот новоиспеченный родич замечательно годится, обходителен, щедр на комплименты и тонкие рассуждения, внимателен и вежлив... но Жанна пытается себе представить, что целуется с ромским посланником... Не получается. Говорят, от него вся Рома и окрестности без ума - все местные девицы и зрелые матроны. Ну разве что в жарком климате такое на что-то и сгодится... а в Орлеане, видимо, слишком холодно. Нет, не получается.
       У него неправильный взгляд. Молодому мужчине не подобает так смотреть на женщин, будь он трижды бывший кардинал... Его Святейшество, говорят, совсем другой породы, и вот это-то не удивляет и не раздражает. Женолюбивый пастырь - забавно, но привычно. А тут - пожалуй, даже оскорбительно. Вазы его гораздо больше интересуют, и картины, и драпировки, и погода, и прочее. То ли дело, скажем, Джеймс Хейлз - тоже мезальянс, да и выгоды никакой, да и в мужья его я не то что злейшему врагу, я такого подарка даже Марии-младшей не пожелаю, уж на что я ее видеть не могу... а когда на тебя смотрит, от него искры летят, и знаешь: сейчас он в мире только тебя и видит. Человек - живой, с горячей кровью - а не ангел мороженый, иглу проглотивший.
       - Что, так уж хороши вишни? - улыбается Жанна.
       - Сестрица... ну тебе ли не знать? - удивляется Шарлотта. - На твоего жениха тоже не все смотрят как на солнце в небе. Кому-то, конечно, корона глаза застит, но если ее снять, что останется? Я знаю, что ты за эту корону каждый день Бога благодаришь, потому что с ней вам этот брак просто звездами на небе написан. Но замуж ты не за нее идешь. Вот и представь себе, что ты - это я. И что я вижу то, что видишь ты, когда смотришь на своего будущего супруга.
       - Ну если от мужчины нужны только умные беседы... - вздыхает Жанна.
       Шарлотта всегда была из тех девиц, за которых не нужно беспокоиться старшим родственникам. Не сбежит в порыве страсти с каким-нибудь красавчиком, и семью не оконфузит, заставив срочно искать подходящего супруга... Вполне возможно, что доверия, понимания, дружбы, разделенной шутки ей достаточно. Для счастья.
       Жанна уже примерно час жалеет, что радовалась характеру воспитанницы, поощряя в ней и выдержку, и привычку обдумывать каждый поступок, и любовь к книгам. Хотела вырастить разумную правительницу... а что получилось? Впору вспомнить безумного каледонского проповедника, вопящего, что ученость лишает женщину ее природных добродетелей.
       Шарлотта смеется... долго, громко, заливисто. Как смеется только наедине с Жанной. Или уже не только.
       - Сестрица, у меня есть все, что мне нужно. Совершенно все. И умные беседы - тоже.
       Может быть, она попросту не понимает, о чем говорит. Хотя с чего бы? Подружка ее точно знает, где на пироге сладкая корочка, так хорошо, что лучше бы не знала - обошлись бы без недавнего скандала и прочих безобразий. Знает, и наверное поделилась же. Брак, настоящий брак - не только союз родов и титулов, состояний и владений. Положение, свита, доход - все это, разумеется, важно. И взаимопонимание, дружба, почтение друг к другу- тоже важны. Но - это еще не все.
       Первое замужество Жанны было удачным, более чем удачным. Роберт оказался очень хорошим супругом. Другом, помощником, соправителем, которому можно доверять и не опасаться ни интриги за спиной, ни самодурства. Но только с Людовиком Жанна узнала, зачем Господь создал мужчину и женщину. Потому что дружить и заключать союзы можно и не отличаясь друг от друга телесно. А для любви, той, о которой говорят, что прилепятся люди друг к другу, нужны некоторые различия. Как между ключом и замком.
       И вот кто-то из них ключ, а кто-то замок? Эта равнодушная ползающая колода - счастье ее сестры? Ее вторая половина? Воздух, которым она дышит? Если судить по результату, похоже. Если вспомнить, о ком речь - в голове не укладывается. Невозможное доступно воле Господней... как говорят наши ненавистные соседи через пролив, когда сильно удивляются.
       Жанна даже не знает, удовлетвориться ли тем, что Шарлотта всем довольна и так, или уповать на то, что кто-нибудь и когда-нибудь объяснит ей разницу. Или молиться о том, чтобы не объяснил, потому что эти двое обвенчаны и обратной дороги нет. А скандал может быть слишком опасен... хотя что бы ни случилось, Жанна не даст сестру в обиду. Ни в каком случае. Что бы Шарлотта ни учудила, сейчас или через год.
       - Ну, надеюсь, в этом браке нет ничего слишком обременительного для тебя.
       - Нет... ничего. Кроме войны, - отвечает Шарлотта. - Этой и следующей. Но тут ничего не поделаешь.
       - Если что-то будет тебя огорчать, не бойся и не стесняйся мне обо всем рассказывать, - на всякий случай напоминает Жанна. Лучше бы любимая сестрица появилась на свет не в Каледонии, или уж прямо во младенчестве оттуда перенеслась в Арморику. Чудом, на спинах белых лебедей, как в сказке. А то в тамошних горах женщин учат дурному. Не только все терпеть, но и ни на что не жаловаться. А сестрица состоит из сплошных сюрпризов, так вот подобные были бы лишними.
       - Меня огорчает, что у меня скоро отнимут мужа. - говорит Шарлотта. - Но кому прикажешь на это жаловаться?
       - После снятия осады ты останешься в Орлеане?..
       - Скорее всего - да, сестрица.
       - Я, конечно, буду очень рада... но почему?! - Это уже ни в какие ворота не лезет. Точно - бревно. Ледяное. Бедная Шарлотта...
       Шарлотта качает головой.
       - У нас... ни в Каледонии, ни в Арморике, ни даже здесь, не принято бить по семьям. Там тоже не принято, но это может случиться. Чем выше ставки, тем скорее это может произойти. Если делят что-то большое, убьют и на улице, и в церкви. И женщину, и ребенка. А мой возлюбленный супруг собирается взять очень много и очень у многих.
       - Знай я об этом, я бы ни за что не дала согласия. - Жанна поднимается из кресла, подходит к зеркалу. Ей совершенно неинтересны сейчас ни прическа, ни головной убор - но и смотреть на Шарлотту сил больше нет. Удавить бы этого Корво! А сестрица согласна, сестрица смирилась. Медленно удавить... Чтобы успел осознать. Есть такое устройство - гаротта. Самое для него подходящее.
       - Его Величество знал. И я, когда соглашалась второй раз, знала. Это было первое, о чем он мне рассказал.
       - Надеюсь... - Жанна, прикусывает губу, глотает все, что вертится на языке - и в адрес Его Величества, и Корво, и самой Шарлотты, медленно выдыхает, потом уже говорит. - он хотя бы даст тебе ребенка.
       - Мы стараемся... честное слово, - улыбается Шарлотта.
       - Ну, хорошо, что он уедет раньше, чем тебе это начнет нравиться. Потом проще будет.
       - Да, - задумчиво отвечает Шарлотта. - После Тосканы будет проще.
       Была бы Жанна Армориканская дурой - наверное, ее не любили бы на родине и не считали бы разумной и дельной королевой. Не провожали бы ее, уже регентшу с тех пор, как сыну исполнилось пять, в Орлеан с плачем и стенанием. И не писали бы по десять писем в неделю - и королевский совет, и прочие, все с вопросами "как поступить, что сделать, что предпочесть, как выбрать...". Жанна умеет соображать, даже когда желание что-нибудь разбить или кого-нибудь удавить застит глаза. Да и злиться долго ей не дано, не тот темперамент.
       - Ты хочешь сказать, что тебе и это нравится?
       - Мне не нравится, что происходит на полуострове. Мне очень не нравятся тамошние обычаи. Они изменятся, но пока что они мне не по душе. Мне очень нравится человек, за которого я вышла замуж.
       - Ну... - все, что Жанна могла сказать - она сказала, а остальное нужно хорошенько обдумать на досуге, да еще не раз навестить сестрицу, разобраться и понять... а пока хватит морочить себе голову. Половина свадьбы осталась необсужденной, а кости гостей - все еще не отмыты добела. - Дай тебе Господь счастья... вам обоим, - нехотя добавляет королева. Кажется, по отдельности бессмысленно.
      
      
       - Вы желаете поединка? - наклонив голову, спрашивает Жан. Оружие он, конечно, оставил, входя в дом, но ладонь ищет рукоять шпаги. Не находит, но долго ли - дойти до стражи?..
       Четверка собеседников обменивается быстрыми взглядами. Деваться им некуда.
       - Поединка, - хлопает в ладоши Шарлотта, - желаю я!
       Удивляются все пятеро. И переглядываются тоже все пятеро. Ни Жан, ни "неразлучники" - Джанджордано Орсини с Санта Кроче, - ни примкнувшие к ним, и, собственно, затеявшие перепалку Бальони с Марио Орсини, никто из них не ожидал ни появления госпожи герцогини, ни слов о поединке из ее уст.
       Уроженцы Каледонии умеют ходить очень тихо, без этого им никак. Молодые дамы, само совершенство, умеют и ходить очень тихо, и подслушивать за дверью, едва уловив аромат скандала в гостиной.
       Что здесь произошло несколько минут назад, пожалуй, лучше всего понятно именно стороннему наблюдателю. Иностранке. Посольская молодежь хотела развлечений - и не изысканных и тихих, а повеселее. Например, злословия, переходящего в кулачную потасовку. В Роме это вполне в порядке вещей, даже среди тамошней знати. Вот только в объекты злословия они выбрали уроженца Аурелии. А здесь и вещи совсем другие, и порядки, да и драка на кулачках считается забавой плебеев. Дворяне Аурелии хватаются за шпаги, некоторые - по старинке - и за мечи.
       И теперь вся пятерка надежно загнала себя в ловушку.
       Милейший Жан, даже если поймет, что собеседники хотели довести дело до вполне дружеской свалки - а мишенью избрали именно его, потому что прельстились его ростом, размерами и скоростью... да и вообще хотели познакомиться поближе - все равно не сможет отступить. Потому что он один, а их четверо. И по аурелианским правилам они перешли черту, отделяющую шутку от оскорбления. Положение - безвыходное.
       А Орсини с компанией, может быть, и рады бы признать вслух, что не желали ссоры - но их четверо, а противник - один. И что же это получится?
       Тут самое время вступать хозяйке.
       Шарлотта созерцает застывшую пятерку. Впору обидеться: что она им, Медуза, что ли? Окаменели, красавчики. И впрямь красавчики - настоящий цветник прекрасных собой молодых людей, на любой вкус. И впрямь окаменели. Смотрят на нее, как пять жен Лота, зачем-то переодевшихся в мужскую одежду по орлеанской моде.
       Четверо соляных столпов - свита ее супруга, а, значит, и ее собственная. Вот ей с ними и разбираться. И лучше с самого начала взяться за уздечку покрепче... и поласковее. Так, чтобы все были обижены, но никто не имел ни малейшего повода высказать свое недовольство вслух.
       Все. Пятеро. Включая Жана. Я буду не я, если к вечеру он не примется вместе с этими четырьмя болванами перемывать мне кости и плакаться на мою змеиную природу и пошлое коварство, присущее всем дочерям Евы со дня сотворения.
       - Вы спорили из-за дамы, благородные рыцари. И спор ваш был достоин лучших риторов... однако ж, поэты и музыканты остались обиженными, потому что в ваших речах было много доводов, но мало благозвучия. Это положение надлежит исправить к чести вашей и дамы, послужившей предметом спора.
       Пять удивленных физиономий. Жан, не соображая, что делает, развернулся и отступил на шаг, поближе к Джанджордано. Очень хорошо... правильно.
       - А потому я, как хозяйка дома, требую, желаю и жажду продолжения. Я хочу, чтобы соперники воспели прекрасную даму... буквально. Как и было принято по правилам века более куртуазного, чем наш. Тот, кто вложит в стихи и музыку больше всего мастерства, гармонии и страсти - и будет победителем. - Хлопок в ладоши. - В этом доме наверняка найдется лютня...
       В дверях, за спиной слуги возникает из ничего капитан де Корелла. Бесценный человек кивает и улыбается. Конечно, найдется. И немедленно. И не одна.
       Соперники косятся друг на друга. Вопрос на лицах один на пятерых... нет, два. "Зачем нам это было надо?" и "Кой черт принес сюда это чудовище?"
       Марио Орсини, как охарактеризовал его супруг - "пока еще очень хороший мальчик из дурной семьи", а с виду так фарфоровая кукла - светленький, с правильным лицом и огромными глазищами, - улыбается, кланяется. Остальные вздыхают потихоньку и тоже кланяются. Последним - Жан. Этот явно - почти вслух - думает что-то про медвежью услугу. Да, в музицировании и стихосложении он не силен, что есть - то есть.
       - Повинуемся, госпожа герцогиня, - еще раз улыбается Марио. - Когда состоится поединок?
       - Нынче же вечером, - благосклонно кивает Шарлотта.
       И впрямь хороший мальчик, по крайней мере - воспитанный. И слишком чужак, в отличие от Джанджордано и Пьеро - именно он больше всех преуспел в ядовитых замечаниях в адрес Жана. Причем за полсотни шагов видно и слышно, что ничего дурного не хотел. Хотел повозиться с очень большой, очень завлекательной игрушкой. Учитывая, что из Жана можно сложить этак трех Марио - еще и смелый мальчик... и я подозреваю, что он как раз поладит с лютней.
       Впрочем, увидим.
       Будет очень забавно, если Карлотте придется дарить платок - или что она там придумает, - детенышу, который больше всех досадил ее жениху. Но к тому времени они все помирятся - на мне. А мне это не повредит: если верить возлюбленному супругу, а ему нет причин не верить, для женщин полуострова ученость, всеведение и светское коварство - достоинства.
      
       Воссоздать в пределах дома правильный Суд Любви - задача все же непосильная. Но можно - у возлюбленного супруга воистину бесценный штат, особенно капитан охраны, нет, особенно второй секретарь, синьор Лукка, как выяснилось - большой охотник до шуток... Но можно за несколько часов найти, нанять, сотворить из воздуха плотников и обойщиков и соорудить в обеденном зале высокий помост для судей и специальное возвышение для поединщиков. Красное и зеленое, в старинном стиле. И отрепетировать фанфарный и трубный рев, предваряющий каждое выступление... молодые люди проклянут тот день и час, когда их посетила мысль затеять ссору у меня в доме.
       Главное, чтобы их не проклял возлюбленный супруг, у которого ночью - день, а днем - тоже день, поскольку гости, приемы, гуляния, увеселения... а теперь еще и стук, шум, пение фанфар и прочая беготня. Однако ж, вооруженная стычка членов его свиты с сыном коннетабля Аурелии - и как ни крути, кто-нибудь да отправился бы под землю, - была бы куда более весомым поводом для проклятия. Чезаре понравилось то, какой выход нашла супруга. Еще ему понравилась сама идея. Неплохое развлечение для гостей, и, наверняка, будет смешным.
       - Только пусть заканчивают не слишком поздно.
       Шарлотта никогда не умела краснеть, так что свидетели разговора, пожалуй, ничего не поняли.
       Гости же слетелись на зрелище, как... крылатые родичи возлюбленного супруга на особо интересное поле боя. Смущало только одно: господин коннетабль тоже почтил состязание присутствием, но устроиться предпочел в задних рядах - от исполнителей подальше. Конечно, ему-то и так все будет видно, но все же Пьер де ла Валле не тот человек, чтобы поступаться правилами без причины. Значит, причины есть. Может быть, он просто не любит музыку. А может быть, что-нибудь знает.
       Поединщики же сидят на длинной скамье, над которой сооружен щедро украшенный цветами - счастье, что на дворе середина июня - навес. Пахнет одуряюще, а ведь эти цветы далеко не единственные. Ими убрано все, что можно. Шарлотта подозревает, что где-то под помостом разлили большую бутыль жасминовой эссенции - не могут, ну не могут обычные цветы так благоухать...
       Госпожа герцогиня смотрит на всю ярко разряженную пятерку. Жан - лазорево-алое очень крупное пятно, с венком, как и прочие, с издалека видным задором в глазах. Значит, пришел в себя, встряхнулся и что-то придумал. Необычное. Джанджордано, - все оттенки зеленого. Имеет вид печальный, хотя и бодрится. Ему все происходящее попросту не нравится. Пьеро Санта Кроче - красное и желтое; этакий факел, увенчанный светло-рыжей шевелюрой. Нетерпеливо ерзает, ему не терпится быстрее отделаться. Джанпаоло Бальони, белое и светло-голубое, ему к лицу. Кроток, аки агнец... рыкающий. Интересно, к чему бы это? Марио Орсини - черное. С белой отделкой. Шарлотта косится на сидящего рядом супруга. Да, действительно, и крой похож. Юноша склоняет голову к плечу, отбрасывает челку, улыбается. Прелестный юный подражатель...
       Кстати, ей не удалось до сих пор выяснить, как возлюбленный супруг поет... руки не доходили. Это серьезное упущение, нужно будет как-нибудь его исправить.
       - Как мне по фамилии и следует, - тихо говорит возлюбленный супруг. Такие вещи он угадывает даже не с полуслова. - Громко и немузыкально. Мигель, он-то как раз певец хороший, рассказал, что у него в отряде был почти глухой солдат, который любил петь хором. Пока все пели вместе, это было вполне сносно. А потом кто-то выдумал тихо подавать знак замолчать. И слушать, как этот солдат продолжает. Не то чтобы Мигель на что-то намекал... - улыбается супруг. - Он прямо сказал, что очень похоже.
       - Насколько я понимаю, между вами есть некоторое различие: этот солдат любил петь, а вы - нет...
       Возлюбленный супруг кивает, потом слегка поднимает брови.
       - Вы думаете, что я и это делал... неправильно?
       И тут с трех сторон ударяет спасительный рев.
       Поскольку никто из соперников, даже Санта Кроче, не рвется выступать, дело решает жребий. Первым оказывается Джанджордано. Вид у него мученический. Шарлотта уже слышала, что старшего Орсини прочат в модели Святого Себастьяна. Да, действительно, композиции только лука и не хватает - пристрелить из жалости.
       И фигура хороша, и голос приятный, и некоторый склад у песни наблюдается... и тоска влюбленному приличествует вполне. А хочется, чтобы стек уже сквозь доски прямо в предполагаемую лужу жасминовой эссенции - упокоился в ней и замолчал.
       Прекрасная дама, кажется, не разделяет чувств Шарлотты. Она вообще очень довольна, оказавшись в центре внимания, хотя право голоса ей не дали, и Анне-Марии де ла Валле не дали. Мы заинтересованы в беспристрастном судействе, а, значит, решать госпоже герцогине Беневентской. Но Карлотта сидит по левую руку от герцога, с удовольствием с ним перешучивается - кажется, подружка нашла себе обожаемого старшего брата, которого у нее сроду не было, сияет от счастья... а супруг не возражает. И пение Джанджордано Орсини Карлотте по душе, видимо, уже потому, что раньше в ее честь исполнял нечто подобное только Жан, а посторонние ромеи как-то не удосуживались, и тут этакий подарок!
       Ну что ж. Хоть кому-то польза и удовольствие. Следующим жребий пал на Санта-Кроче - этот пел на аурелианском и на популярную местную мелодию... и многословный рифмованный комплимент он вряд ли писал сам. Очень быстрый юноша. Отыскал в городе человека, которому можно заказать слова - а с товарищами по несчастью не поделился. Нехорошо. Но правила не запрещают, а публике приятно.
       Публика во второй раз аплодирует и бросает цветочки чуть живее, чем в первый. Но этим и ограничивается. Приятная слуху песенка, завтра у Пьеро спросят слова и она разойдется по Орлеану - но, в сущности, ничего особенного.
       Третий - Марио Орсини. К безграничному удивлению Шарлотты - тоже ничего особенного. И вправду ладит с лютней. Очень приятный голос - серебристый, переливчатый. И слова хороши. Тем более обидно, что исполнитель... нет, даже уличные музыканты хоть что-то вкладывают в песню, которую поют за полночь в кабаке для в доску пьяной публики, уже не способной оценить ни мастерство, ни задушевность. А очаровательный юноша - как легендарные заводные птицы из золота и драгоценных камней. Вот так они и пели. Безупречно и начисто, до предела, безжизненно.
       Песню хочется перепеть заново. Добавить чувства, расставить акценты, внести хоть немножко души. Пожалуй, так и нужно будет сделать. Ради песни, а не ради младшего Орсини.
       Написал ведь - сам написал, это видно по избыточной иногда сложности, по неровностям... так как же получилось, что он спеть не может?
       - Вот так и у меня, - почти беззвучно говорит возлюбленный супруг. - Только еще хуже. Его сумели все-таки научить сочинять, а у меня еще и слова с музыкой не встречаются.
       Шарлотта кивает. В этот раз цветов много - и песня понравилась, и мальчик хорош, и он тут самый младший. Карлотта светится - это не просто песня в ее честь, это песня. Ее будут петь и потом. Долго. И предысторию рассказывать.
       Жан. Шарлотта глядит не столько на него, сколько на его батюшку. У коннетабля улыбка до ушей - ну, это вполне обычно, но вот руки он держит около висков. Кажется, готовится заткнуть уши...
       ...и правильно делает.
       Потому что разобрать, что там Жан поет, можно только так, с плотно зажатыми ушами. Наверное, у этого есть слова, размер, рифма. Мелодия, наверное, тоже есть. Лютни, впрочем, не слышно - а судя по тому, как лапа Жана дергает струны, это и к лучшему. Лютня инструмент нежный, с ней нужно обращаться ласково, мягко, иначе вместо мелодии выйдет бессмысленное глухое бряканье.
       Возлюбленный супруг, кажется, очень жалеет, что не убил коннетаблева сына, когда были и возможность, и основания. Выражение лица у Чезаре каменное, а цвет постепенно переходит к отменному белейшему, без единой прожилки, мрамору. Потому что громко. Очень, очень громко.
       Самое смешное, что с пятидесяти шагов, наверное, было бы здорово. Голос у Жана есть, низкий и приятный, слух, как выяснилось, тоже... и очень большой запас воздуха в груди. Соразмерно ширине и выпуклости этой самой груди. Так что каждый звук он тянет долго и широко... и нестерпимо громко.
       А потом вдруг понижает, на выдохе, ниже, ниже...
       Это был очень хороший графин.
       Хороший, дорогой, венецианский, стеклянный... с прожилками золота, но совсем не аляповатый. Чей-то подарок. Супруг, наверное, помнит - чей. А теперь вместо него - много острых и красивых осколков. Хорошо, что сосуд просто треснул и развалился, а не взорвался, говорят, такое тоже бывает. Бедное стекло... его можно понять.
       Зрители испуганно молчат, не веря своему счастью: песня кончилась. Потом... потом разражаются аплодисментами, которые после выступления Жана кажутся очень жалкими и тихими. Оценили не песню и музицирование, а трюк с графином. И впрямь же, начинает медленно соображать Шарлотта - до сих пор она думала, что это сказки. Оказывается, такое и впрямь можно проделать. Разбить стеклянный предмет голосом. Подвиг во славу прекрасной дамы вышел достойный. Об этом говорить будут долго, очень долго - и вымыслом не назовешь, целая зала свидетелей.
       - Образец непрямого подхода, достойный Велизария, - говорит супруг.
       - И деяние высокого благочестия, - отзывается Шарлотта.
       - Да, вряд ли кто-либо из присутствующих впредь усомнится в том, что стены Иерихона рассыпались от трубного гласа. Честно говоря, на месте стен я бы просто сбежал.
       Шарлотта представляет себе бегущую стену. Стена, разумеется, круглая, поэтому вместе с ней приходится бежать всему городу. Волочиться по земле, в беспорядке прижавшись к задней части крепостной стены. Зрелище изумительное. Шарлотта старательно проглатывает привидевшуюся картинку и свой восторг по этому поводу: на помост уже выходит Джанпаоло Бальони - кланяется молча, гладит свою лютню по крутому боку... и мелодия срывается и летит.
       "Пойдем со мной и заживем, любясь, как голубь с голубком, среди лугов, среди дубрав, среди цветов и горных трав..." Не стоит петь такое чужой невесте. Да так весело, да под такую музыку - мелодии Шарлотта не знает, но если это и пастораль, то не горный луг, а сельская ярмарка...
       Но позвольте... про птиц, поющих мадригалы водопадам, она уже где-то слышала. И про постель из розовых лепестков, и про одежду, вышитую листами мирта. Не в том порядке, не с этой мелодией и, кажется, на другом языке, но... нет, память ее не подводит, потому что и в пестрой толпе слушателей кое-кто морщится и поднимают брови. Что ж это был за язык - точно не наречие полуострова, потому что супруг тоже в недоумении. А! Вот человек, который не задумался, не пытается вспомнить, а, кажется, с трудом сдерживает смех. Нет, не сдерживает. Просто смеется очень тихо. Секретарь альбийского посольства... конечно же! Нет, это просто неприлично - такие шутки в присутствии дамы из Каледонии.
       Шарлотта наклоняет голову и очень пристально смотрит на сэра Николаса. Тот едва заметно кивает. Он вступает первым, на аурелианском, и вот этот-то вариант песенки, еще пару лет назад завезенной в Арморику из Лондинума, они знают оба. Перевод плох, но чтобы понять, насколько он плох и слаб в сравнении с оригиналом, нужно знать альбийский. А зрители могут насладиться тем, как двое из присутствующих подпевают участнику турнира. Разница между тем, что поет Джанпаоло, и тем, что выводят Шарлотта с господином Трогмортоном, конечно, есть. Но не так уж и велика.
       ...Тончайший я сотку наряд
       Из шерсти маленьких ягнят.
       Зажгу на башмаках твоих
       Огонь застежек золотых.
       Благодарение Джанпаоло - у него хватает выдержки не перестать петь, не перестать играть.
       А на последнем куплете он присоединяется к послу с герцогиней, и теперь три голоса звучат слитно, поют одно и то же. Ведет сэр Николас. Голос небогатый, но очень приятный, и слух хороший. Нахал Бальони берет вторую партию, оттеняя и развивая то, что поет альбийский посол. Шарлотта просто подпевает, четко выговаривая слова:
       Для нас весною у реки
       Споют и спляшут пастушки.
       Волненье сердца не тая,
       Приди, любимая моя!
       Последний аккорд. Молчание. Несколько удивленная публика пытается понять, что же она только что слушала. Супруг улыбается краем рта. Негодяй Бальони кланяется Карлотте и говорит:
       - Прекрасная пастушка, увы... уже отдала свое сердце. А что говорят голубки, когда они знают, на чью руку сядут - и рука эта вовсе не принадлежит пастуху? А вот что.
       Лютня снова ложится в руки и опять летит с возвышения ярмарочный мотив, только не страстный, а насмешливый.
       Будь вечны радости весны,
       Будь клятвы пастухов прочны,
       Я б зажила с тобой вдвоем,
       Любясь, как голубь с голубком...
       И в этот раз он поет на альбийском. То ли не успел перевести - то ли не собирался. И даже акцент песню совсем не портит.
       Публика очень медленно соображает, что же тут произошло. Альбийский знают не слишком многие, но интонация достаточно выразительна, чтобы понять: пастушку дали от ворот поворот. Постепенно на лицах возникают улыбки. Закончив, Бальони еще раз кланяется - трижды: даме, суду и зрителям, - возвращается на скамью. Доволен по уши. А что ж ему не быть довольным? Вы меня разыграли - так и я вас разыграл. В честь дамы - спел. И даже историю кое-чьего сватовства к ней воспроизвел. И попробуйте придраться.
       И сэр Николас тоже доволен. Неумеренно как-то доволен... а впрочем, он, наверное, знает автора - и, вернувшись в Лондинум, сможет рассказать ему прелестную историю.
       Шарлотта в легком недоумении: выбирать придется из троих... если изгнать с позором Бальони, то и Санта Кроче тоже придется гнать, а его еще поди поймай на том, что он воспользовался чужой помощью. Марио, золотая птичка, понравился публике... и не все поймут придирки госпожи герцогини: такое не объяснишь, это просто слышать надо. А Жан... Жан отличился на свой лад.
       Положение затруднительное, а решать ей. Возлюбленного супруга не спросишь: на Суде Любви председательствуют дамы.
       Что ж, приходит к выводу Шарлотта, участникам надлежало состязаться в стихосложении, пении и музицировании. Во всех трех искусствах, слитых воедино в самостоятельно сочиненной песне в честь прекрасной дамы. Бить графины, шутить и насмешничать им не запрещалось, но и не предписывалось. Следовательно, выбираем между двумя: Джанджордано и Марио. Победитель ясен: Марио Орсини. Осталось только объявить об этом. А Жану с Джанпаоло достанутся в награду долгие пересуды зрителей - тоже неплохой приз.
       Зал встречает имя победителя радостным гудением... песню мальчик сочинил хорошую, а что страсти нет - так страсть исполнители от себя вложат. Карлотта, улыбаясь, повязывает Марио платок. И хорошо, что он честно выиграл, ссор больше не будет.
       - Синьор Бальони, - говорит возлюбленный супруг, - приятно меня удивил. Во-первых, он пошутил. Во-вторых, шутка была безобидной. В-третьих, он выбрал песню, которую вы точно должны были узнать... и не оказаться мишенью шутки даже случайно.
       - Он рисковал, - качает головой Шарлотта, - я ведь едва не подумала, что он всерьез решил исполнить чужую песню от своего имени.
       Бывшие соперники окружили Жана и хором допрашивают, как проделать трюк с графином. Это, думает Шарлотта, много лучше, чем я надеялась. Они не просто помирились, сплотившись против мучительницы и терзательницы. Они хотят знать, как ему удалось, они хотят знать, что еще умеет орлеанский здоровяк и чему у него можно научиться - а, заодно, чего он не знает, чему его можно научить. Вот и сложилась компания. Учитывая, что лучший друг Жана уехал в Арморику, ситуация безупречна. В скором времени мы услышим о подвигах пяти безобразников в Орлеане и окрестностях.
       И теперь они смогут смело кидать друг друга на травку и песочек, хватаясь за шпаги лишь для того, чтобы обменяться трюками и секретными ударами. И Карлотта счастлива. Но боюсь, всю следующую неделю нам придется беречь уши и стекла. Но все же, как это у него получилось?.. может быть тоже попробовать?
      
      
       4.
      
       Дорогу до Арморики Джеймс знал хорошо. Знал и любил, особенно - в начале лета, когда вокруг в изобилии зелени, дорога - сухая и чистая, а погода не страдает излишней слезливостью. Владельцы постоялых дворов вежливы со столичным дворянином, служанки расторопны и недурны собой, необжитых мест и сомнительных перелесков, где может повстречаться всякая шваль - мало. Да и местное немногочисленное отребье не рискует связываться с одиноким путником на очень хорошем коне и за сто шагов видной рукоятью меча над плечом. Драки, даже самые добрые, сейчас не ко времени: лишняя задержка. А успеть нужно быстро - не только доехать, но и договориться по пути со всеми, с кем нужно.
       В аурелианской сказке бедная сиротка отмечала дорогу по лесу крошками хлеба. Джеймс отмечал ее крошками золота. Тут десяток монет, тут два десятка, а тут целый кошелек. Лошади, снаряжение, провожатые, укрытия...
       Это не на случай. Это на два случая. Столицу после убийства придется покидать быстро. Но если все пройдет как следует, то Джеймсу потребуется "дорожка" до Лиона. Тут можно положиться на чернявого капитана. А средства быстро и тихо добраться к морю будут нужны, если выяснится, что господа наниматели не собираются выполнять вторую половину договора. Вернее, если это выяснится, а Джеймс еще будет жив.
       Конечно, все то, что ему рассказали, вполне совпадало с интересами Равенны - и с теми сведениями об их теловижениях, которыми поделился Клод. Но интересы Равенны хороши тем, что меняются еще быстрее, чем сердца каледонских лордов. И потом, то, что выгодно королю Тидреку, может быть невыгодно кому-то из его подданных... А потому посеем немножко золота здесь, а еще немножко там, за холмом. Не потребуется - и хорошо.
       Золото есть. Даже без датских остатков - сто тысяч ливров. Двадцать пять - от Жанны, семьдесят пять - от равеннских нанимателей. На руках при этом - сущая мелочь, пара тысяч. То, что удобно иметь при себе. Деньги королевы Жанны Джеймс получит только в Арморике, деньги короля Тидрека уже отправились в Лейт.
       Так и живем - милостью королей и королев.
       Настроение - самое солнечное. Пока не вспоминаешь, что семьдесят пять тысяч - не подарок, а задаток. Ну что ж, будем надеяться, что за время отсутствия Джеймса в Орлеане Корво сделает что-нибудь достаточно нехорошее. Чтобы было с чего разозлиться.
       А пока он, сволочь ромская, успел только стать объектом восхищения Карлотты. И Жана, конечно, тоже - но Жан мужчина, и кое-чего от отца и набрался, и унаследовал, он не примет, но поймет. А вот ненаглядная его, у которой проклятия и цветистые ругательства скоропалительно сменились столь же цветистыми дифирамбами, пожалуй, и не поймет, и не простит. Неприятно... и кто ж знал, что так все обернется? Когда я соглашался, я хотел как лучше им... и им тоже. А теперь?
       Дорогая выходит плата. Было у меня почти два дома - Каледония и Аурелия, и Аурелию-то я проклинал пореже, хоть и не просил меня сюда десять лет назад отправлять, а просил совсем другого... но покойного батюшку переспорить - проще убить, а это тоже никому не удалось. Хотя многие и старались. А я на него слишком похож, и в этом в том числе.
       Хотя папашу можно было купить, очень дорого, и если он сам захотел бы продаться... а я до сих пор думал, что вот это не про меня.
       Было два дома, что там "почти"... Сколько ни говори - я каледонец, я тут посторонний, островитянин, мне все чужое - не чужое оно, хоть тресни. Полжизни прошло между двумя странами, тут не захочешь - приживешься.
       Одного дома теперь не будет.
       И вот за это бы уже противника возненавидеть - а не получается. Ни при чем он. Все здесь мое. И решения, и то, что идет с ними.
       Леса, равнины, длинные холмы... холодное лето, мягкая зима, белые камни выныривают из травы. Арморика. Почти острова, почти. Когда-то - одно королевство. Теперь - соседи, союзники, все еще свои. Нам свои, а альбийцам уже чужие, хотя на здешних дорогах у проезжих часто слишком светлые глаза, слишком маленькие подбородки. А заговори с ними на равнинном - в половине случаев услышишь шипение какое-то вместо "т" и губное, сдвоенное "в"... уроженцы Британнии. Беженцы или дети беженцев. Обычно католики.
       К слову "католики" никакого цветистого проклятия ни в духе Вильгельма, ни в духе Нокса добавлять не будем. Оба такие лапочки, что как вспомнишь их речи - так сразу тянет воссоединиться с разделенными нашими братьями. И слиться во взаимопонимании. Из чистой вредности, которой - тоже семейной - хватает в избытке. И, между прочим, канцлер Хантли, единственный достойный доверия человек в Каледонии - католик. Ревностный. Итого... или - как мог бы сказать ромский посол или я в бытность студентом, ergo - дело определенно не в конфессии.
       С другой стороны - пресловутый посол тоже католик... разве они после этого не исчадия ада и не враги рода человеческого? Исчадия. Рода человеческого. И враги. Ада. Тьфу...
       К черту род человеческий и врагов его. Арморика хороша тем, что альбийцев, не урожденных, а верных, здесь не переваривают. И этого достаточно вполне.
       Потому что я их тоже не перевариваю. Совсем. А они - наоборот, только и мечтают, чтобы всех нас заглотать и переварить. И ведь были же одной страной когда-то... и неплохо жили. Не Золотой век, как любят рассказывать по обе стороны пролива, но не хуже прочих, получше даже. Потом смута, голод, война. Разошлись. А в одно скверное утро проснулись, а вместо соседа под боком - вот это. Вот эти.
       Ненавижу. Хоть и плохо умею ненавидеть, но уж как получается, и если есть что-то, что я ненавижу больше нашего родного кабака - так это Альба. Со всеми альбийцами ея. Одного Трогмортона почему-то с первого взгляда пристрелить или придушить не хочется, наверное, потому что на альбийца он похож как я на... на него самого.
       Хорошее, надежное исключение, как учат нас философы, только подтверждает правило. Тем более, что вид ничего не меняет и не определяет.
       Лезут и лезут... их не трогаешь - куда нам на них пасть разевать, а они все равно лезут. Через экватор переползли, на море всем от Толедо до Константинополя продохнуть не дают, со всем миром торгуют... так нет же, подавай им еще и наши пустоши с развалинами. Для полного счастья, а судя по упорству, с которым лезут - это тот цветочек аленький, без которого альбийской ведьме жизнь не жизнь.
       Ага, разбулькался и разненавиделся. Лезут, значит, и лезут. На ближайшем привале в зеркало посмотри - или хотя бы в воду... Трогмортон ему на альбийца не похож. Зато ты сам - как вылитый. Хоть по воздуху переноси и на набережную Башни ставь - никто чужака не опознает ни по виду, ни по выговору. И если выговор, допустим, наживной, то вид... урожденный. Потому что Хейлзов в Каледонии кланом только за общую склочность поначалу называли. А горной и холмовой - да что там, даже равнинной - каледонской крови в них ровно столько, сколько через браки пришло. Основатель рода - из Британнии. И родни навез оттуда же. И когда смута была, род беженцев с юга прибирал. В прошлогоднюю заваруху альбийский представитель сторонникам регентши так и говорил - мол, как вы без нас разберетесь, если на вашей стороне только один человек толком воевать умеет... и то - кто?
       Родство, особенно кровное - как штаны. Чем теснее, тем сильнее жмет. Во всех местах, а особенно в неудобосказуемых. И забыть о нем так же сложно, как о тесных штанах. А сам забудешь - другие напомнят.
       Но не в Арморике. Тут слишком хорошо понимают разницу между кровью и делом, кровью и тем, к чему душа лежит.
       Тут понимают. И в Альбе понимают. А у нас не понимают ничего. В Аурелии Богу хоть было на кого распятие уронить, чтобы сразу всем полегчало. В Каледонии не стоит и начинать - список выйдет такой, что раньше страна кончится. И распятия такой величины нет...
       Стук копыт слышен издалека - по просохшей глине с мелким щебнем, по хорошо утоптанной дороге. Всадник едет... нет, не таясь - это слишком скромно. Несется он, во весь опор, судя по лошадиному шагу - увидел меня и припустил. Был бы не один, я бы уже залег в придорожной канаве с арбалетом, но - один.
       А я ведь ехал не по общей дороге, а по той, что мне указали на последнем постоялом дворе. Значит, всадника этого направили по моим следам там же. Заплатил я там неплохо, все объяснил, взаимопонимание нашел... опасаться, наверное, нечего. Но остановиться, развернуться и присмотреться - стоит. Что за заполошный такой мчится. И что ему от меня может быть нужно.
       Что это случилось в Орлеане, если за мной вот так - вдогон. И кто-то один.
       Вылетает из-за поворота. Цвета. Фигура. Лицо. Знаю, видел при дворе, да не при орлеанском, при нашем. Имя - убей, не помню. Паренек из мелких Гордонов, их даже канцлер, который большой Гордон, по именам не знает - уж больно много запоминать придется. Значит, курьер. Только вот как он меня отыскал? Да так и отыскал. Наверняка же не одному мне почту привез. Клоду тоже. Значит, там и спросил. А с Клодом я про Арморику на полдворца разговаривал. Наверняка, нашлось кому направить - да еще с объяснением, что здесь обо мне больше справляться не надо, бесполезно. А ехал я не скрываясь.
       Вид у всадника загнанный, а у коня, напротив, довольно свежий. Конь - не сказать, что совсем паршивый, но сразу видно, что из местных, которых от трактира до трактира берут за небольшую плату. А это чу... до, значит, ехало без продыху... очень заметно. И очень несвоевременно меня этот курьер догнал, лучше бы вечером на постоялом дворе.
       Была такая мечта - проехаться рысью до самой реки. А теперь - что уж...
       - Доброго дня в дороге... - говорит Джеймс. По чину, не ему бы первым заговаривать, но хоть весь Орлеан провались туда, где он видал их правильные порядки.
       Очень серьезный юноша. Очень. Невзирая на то, что нос под солнцем облупился, волосы из-под берета торчат во все стороны, а то, что на шее, воротником можно было бы назвать... после трех стирок. Это все отдельно, это рама. Ну, неудачная. А сам портрет - прозрачный, аж скулы под кожей проступают, целеустремленный донельзя и сосредоточенный до крайности.
       У них почти вся семья такая.
       - Приветствую вас, господин граф, - выговаривает типичный младший Гордон. И тянет с головы свое пропыленное несуразие.
       - Я вижу, вы серьезно подошли к делу. Я буду рад новостям из дому. - Вот это вряд ли. Хороших новостей из Дун Эйдина быть не может. Но в прошлый раз известия не добрались до него вовсе - и это было много хуже.
       - Меня задержал шторм. Надолго. - Более чем типичный Гордон, прямо ярко выраженный: слышит невысказанные мысли с легкостью необычайной. - Я приношу свои извинения.
       - За шторм?
       - За задержку.
       - Тогда часть ваших новостей я, наверное, уже знаю.
       - К сожалению, не все. Я привез для вас письмо. Но в нем нет ничего нового, поскольку я задержался и о договоре вы узнали много раньше. Остальное я должен передать на словах.
       - Ее Величество королева-регентша вновь больна? - А придержал бы ты язык, Джеймс: мальчик сарказма не оценит, но распознает, запомнит и перескажет дома.
       - Она не больна, - четко выговаривает юноша. Зеленовато-серые глаза полупрозрачны как болотная вода. - Она умирает.
       - Умирает... Что вам приказали передать на словах? И кто приказал? - Значит, договор - поэтому. Это просто попытка купить время. Альбийцы выведут, уже выводят войска - и это даст передышку. Если Мария умирает... то после того, как она умрет, с этим договором у нас будет несколько месяцев, прежде чем опять начнется пальба. Может быть, даже больше. А вот умри она в разгар военных действий, наша сторона посыпалась бы как плохо сложенная стена, из которой вытащили опорный камень.
       - Ее Величество. Господин канцлер. Оба просили передать, что Ее Величеству осталось не больше... уже не больше месяца, и на этот раз на этом сошлись все медики. Что они хотели бы вас видеть. Оба. Ее Величество, впрочем, просит передать, что она поймет, если вы опоздаете на ее похороны. Но не поймет, если вы опоздаете. - Неповторимый стиль Марии-регентши. Шутить будет и в гробу. На свой, очень особый лад. Для этого нужно родиться среди Валуа-Ангулемов, а вторую половину жизни провести в Каледонии...
       Он не опоздает. Они еще об этом не знают - но он не опоздает. Живой или мертвый. Из Лиона или из Бреста. Но не опоздает.
       - Вы поедете со мной, - говорит Джеймс. - Потом повезете мои письма. Если успеете, Ее Величеству. Если не успеете, вашему родичу. Сейчас мы устроим привал, пусть лошади отдохнут, и вы расскажете мне, что у нас еще плохого.
       Лошадям, конечно, отдыхать не слишком нужно. Зато нужно курьеру... как же его все-таки зовут? Но если ему на это намекнуть, он смертно обидится - как Гордон и как юноша лет шестнадцати - и будет доказывать, что совершенно не устал. И иссякнет сосуд с новостями, которым можно доверять, раньше, чем иссякнут сами новости. Это нам не нужно.
       Да и перекусить днем в дороге - весьма приятное дело. Развести небольшой бездымный костер, бросить в котелок поутру подстреленного - как чувствовал, что пригодится - зайца; травы, которых тут в изобилии, корешки... мы, каледонцы, в дороге с голоду не помрем. Был бы котелок, все остальное - найдется. А нет котелка, есть еще две сотни способов утолить голод.
       Курьеру моя болтовня, конечно, неинтересна, а про способы пропитания в дороге он и сам все знает, ему просто некогда было их применять, зато это достойный способ удержать его на месте: учись, молодежь, постигай премудрость, пока господин граф добрый. А потому сиди, не ерзай и слушай.
       А вдруг услышишь что-нибудь новое. Тем более, что примерно половина здешних трав и кореньев у вас на севере попросту не растет. А путешествовать, да и воевать нам, увы, приходится не только на своей земле, где каждый холмик десяти поколениям вдоль и поперек известен.
       А молодой человек очень, очень медленно употребляет похлебку. По глоточку. Не потому что горячее, остыло уже, а потому что есть очень хочется. И никак нельзя этого показывать.
       - На что вы потратили деньги на дорогу?
       - На дорогу через Данию, - все тем же стеклянным голосом отвечает гонец. - Штормом корабль прибило к берегу там.
       Да... меня пытались предупредить о договоре заранее. Совсем заранее. За месяц, пожалуй. Только курьеру совсем не повезло. Если он шел в Кале, а оказался в Дании, то снесло их крепко, а носило долго. Там ему, конечно, помогли... но никакая помощь не сделает сутки длиннее, а дорогу через полматерика - короче.
       Чудо, что он вообще добрался. И дважды чудо, что он меня нашел.
       А Клод - и есть Клод. Безупречно играет роль оскорбленного главы дома, который и слышать про меня не может. Наверняка послал кого-то процедить юноше сквозь зубы, куда меня могло унести, и ни ливром не ссудил. Во избежание подозрений и сомнений. Что хорошо для меня, для него, но не для молодого Гордона. Который не скупился на лошадей, но скупился на себя. Обедал, наверное, по-толедски: трижды в неделю.
       Отправлю его домой с первым же кораблем...
       - Я могу рассказывать, - говорит Гордон.
       - У нас есть время. Теперь у нас есть время.
       - Да... ваша сестра, господин граф, просила передать, что отправленная под ее опеку дама добралась настолько благополучно, насколько это возможно, - вдруг вскидывается курьер. - Прошу меня простить... я забыл... это непростительно.
       - Непростительно - не просите, - усмехается Джеймс, - а в наказание протяните-ка руку за фляжкой и подайте ее сюда. Могли бы и забыть, я бы не огорчился, право слово.
       А еще меньше огорчился бы, если бы дама благополучно добралась не к нему домой, а к себе. В ту самую Данию. Обратно к папеньке-адмиралу. Потому что в Каледонии ей не понравится. И делать ей там совершенно нечего.
       Гордон ничего не говорит, не пожимает плечами, не хлопает глазами. Кажется, можно понять, почему выбрали его. Шестнадцатилетнему балбесу тут бы самое время приобрести заинтересованный вид - а что за дама, а что это я о ней так неласково, а что, а как... и либо сделать всепонимающее лицо многоопытного потаскуна, либо восхотеть подробностей. А этому - все равно, и не потому, что устал, он как раз отдохнул. Потому что это не его дело. Даже не так - а Не Его Дело. И это уже не семейное, а личное.
       Все-таки узнать, как зовут. И запомнить. Не так много людей на свете, которых стоит знать по имени. Этот в свои годы уже из них.
       - Если вы, господин граф, хотели узнать, что именно случилось плохого, я не сумею удовлетворить ваше любопытство. Практически ничего. - "Затишье перед бурей", говорит про себя юноша, и это тоже слышно, как ему чужие мысли, но выводов от него не просили, не ждут, потому их не будет. - Заседание парламента я не застал. До того не происходило ничего, о чем вам просили бы сообщить.
       - А о чем не просили? Или просили не сообщать?
       - Ничего подобного не было, если же и было бы, я... - Деточка с Луны, не иначе. Надо будет проверить ночью, там еще лунный человечек, или все-таки свалился на мою голову? Другой бы уже торговался. - Событий после вашего отъезда, господин граф, действительно было очень мало.
       И все они - вокруг договора.
       Некоторый смысл в этом есть. Любезные соотечественники пока не знают, в какую сторону прыгать. Вот и не прыгают.
       Джеймс валяется на травке, считает облака. Раз, два, три... семь. Ветер быстрый, ветер с запада. С моря. Но до моря еще ехать и ехать. Небо здесь мягкое, бархатное. Очень мирное. И облака похожи на стадо овец, белых, пухлых и безобидных. Хотя бывает и в Арморике совсем невесело, когда Альба валится на побережье. Но еще не здесь. В здешних лесах им ловить нечего и некого, а вот их самих ловить очень удобно. То ли дело Киберон и Карнак, где без взгляда в сторону моря не засыпают, и поутру туда первым делом смотрят... А по берегам Мор Биана и вовсе у всех шеи в сторону запада свернуты.
       Курьеру неймется. Костер юноша затушил, кострище и заячьи кости прикопал, котелок выскреб - таким чистым он давно не был. Вытащил из сумки иголку с нитками, сидит, починяет прореху на рукаве куртки. Знаю, бывает такое, что ни лечь, ни сесть спокойно, хотя надо бы уже.
       - Спали бы вы, - кривится Джеймс. Уговаривать его бесполезно. А прикрикнуть можно. - Суетитесь... птичек распугиваете. Слышите птичек?
       - Нет, - подпрыгивает Гордон.
       - Вот и я уже не слышу. А так хорошо малиновка пела, пока вы шкрябать не принялись. Кстати, вы до сих пор не представились.
       - Эсме Гордон, - слегка розовеет гонец. - Прошу меня простить.
       - Ложитесь, Эсме. Наслаждайтесь тишиной, если птичек распугали...
       - Хорошо, господин граф.
       Юноша укладывается на плащ, сует под голову сумку, очень осторожно вертится с боку на бок - видимо, боится стукнуть о землю костями, правильно боится, костей уже достаточно, а мясо еще не наросло. Грызет травинку, пытается тоже смотреть на тучки. Недовольно поджимает губы, сводит брови, словно подвергнут тяжкому испытанию или несправедливому наказанию.
       - Господин граф, - приподнимается на локте младой Гордон. - Если можно, я хотел бы спросить... - дожидается кивка и продолжает. - Я ехал, я тут видел много пустой земли, не самой лучшей, но у нас бывает и похуже. Почему сюда не переселяются из Аурелии?
       И вопросы он задает как Гордон. Простые такие вопросы. А чтобы ответить на них, нужно рассказать ему про материк все. И еще немного.
       - Потому, молодой человек, что не хотят...
       Восклицания и междометия Эсме оставляет при себе. Пауза. Длинная такая. Почти слышно, как гонец подбирает слова, пристыковывает друг к другу словно камни в кладке, потом осматривает ее, видит лишнее, выпирающее, разбирает, перебирает. Ужасно обстоятельный юноша.
       - Я ехал через Франконию и север Аурелии. - Это сказано не для того, чтобы Джеймс не заподозрил, что самый короткий путь до Орлеана лежит, скажем, через Карфаген. Это, по мнению Эсме, должно объяснить все. - Я не понимаю, простите, что вы имели в виду, говоря "не хотят"?
       Он ехал через Франконию... Ехал через нее, а не жил там. Для гостя это не особенно страшное зрелище. Ну бедно, но у нас много где живут и победнее. Ну проповедники несут такое, что хоть со святыми выносись, но наш Нокс не лучше, а местами и похуже. Но там не голодают. И там есть закон. Странный - но местных жителей, кажется, устраивает. А вот север Аурелии... что там было в Великий Голод, никто не знает, потому что в обычные, урожайные, годы весной на лебеду переходят все, кроме уж самых зажиточных. И мальчик хочет знать, почему лично свободные аурелианские крестьяне не бегут оттуда к подземной матери. Еще точнее, он хочет знать, почему они умирают там вместо того, чтобы жить здесь. И что на подобное отвечать?..
       - Потому что для них мир состоит из трех деревень: их и две соседских. А Арморика - это лес Броселианд и феи. Во Франконию они иногда бегут. Они крестьяне, молодой человек. Они никогда не бывали нигде, кроме ближней ярмарки. И уверены в том, что так, как они, живет весь мир. И если до них даже что-то доходит, они понимают все по-своему. Скажем, наш или альбийский крестьянин перебирается сюда. Берет землю, берет ссуду на обзаведение. Поднимается, понемногу отдает... через десять лет с него начинают брать налоги. А что услышат на аурелианском севере или в той же Франконии? Коронная ссуда? Там все знают, что это такое. Это продажа себя во владение. Но в Аурелии хотя бы дети должника остаются свободными, а здешняя-то ссуда переходит на наследников. Зачем за край мира тащиться - чтобы там всей семьей в рабы записаться?
       Эсме Гордон думает. Думать ему куда приятнее, чем созерцать тучки по приказу. Слегка шевелит губами, что-то прикидывает. Едва ли он поймет сейчас, насколько на самом деле темен и дремуч крестьянин, а особенно - с севера Аурелии. На втором десятке все судят по себе. Умные потом перестают, дураки продолжают. Эсме знает грамоту и пару языков помимо родного, знает счет, письмо и другие науки. Понять, как двуногое без перьев и даже с плоскими ногтями ухитряется попутать ссуду с крепостью, ему не дано. Дома таких двуногих мало.
       - Рабство, да... - сплевывает травинку гонец. - Но то, что говорят о границе с Арелатом, об Арелате, о побережье Средиземного моря... возможно, меня просто дразнили, как чужака, но если это не шутки?..
       Вопрос не задан, но понятен. Просто юному Гордону слишком трудно выговорить "...то лучше любое рабство". Не очень-то ему хочется делать такие выводы, особенно за других.
       - Нет, молодой человек, вас не дразнили. Просто это часть, а не целое. Там действительно так воюют. Но там и земля получше, и погода. Там легче выжить, чем во многих других местах. И потом, бывает много хуже. Когда земли совсем нет, а люди ни на что не нужны... в общем, там плохо воюют, но чтобы оценить разницу, нужно посмотреть как воюют толедцы.
       - А как они воюют? - половина гордоновской рассудительности сменяется на юношеское жадное любопытство.
       Вот ведь... как ни забывай что-нибудь, как ни убеждай себя, что и не было, и неважно - а всегда кто-нибудь да напомнит. Особенно после того, как сам этому кому-то поможешь.
       - Понимаете ли, Эсме... Вам шестнадцать, верно? - кивок. - На год моего шестнадцатилетия пришелся штурм Арля генералом Валуа-Ангулемом. Добрый родственник, заботам которого меня поручил отец, отправляя в Орлеан, решил, что мне будет чертовски полезно поучиться военному ремеслу. Учитывая Каледонию. Не только в том, конечно, было дело. У него в том году было много неприятностей, и я в Орлеане, в свите младшей Марии, был одной из них. Вот он меня и взял с собой, когда начал кампанию. Тулон, Марсель, Толедо, Арль... - Джеймс делает паузу, срывает травинку, наматывает на палец, тянет... - Признаюсь честно: вскоре я оттуда сбежал.
       - Что там было? - спрашивает Гордон. - Я слышал только о военной стороне дела. Мастер Джон говорил, что очень красивая кампания. Очень точная.
       Это правда. На карте - несказанно красивая. Опыт северной войны, успешно перенесенный на большой масштаб - в жизни не подумал бы, что так можно воевать не на бумаге, а на земле. Финты, жонглирование частями, наглый блеф - когда Клод угрожал марсельцам и их соседям, что снесет их с лица земли, если они не перестанут играть в древние вольности и не прикроют своими войсками границу с Галлией, за его спиной не было и полка... но они поверили, черт, в тот момент я и сам поверил... и сказочный обходной маневр по чужой территории.
       И толедская мелочь в устье Роны... действующая обычным своим порядком.
       - Что там было? - задумчиво переспрашивает Джеймс. Не время тянет, что там, как восемь лет назад подобрал слова, чтобы ответить Клоду, так ничего не изменилось. - Вы же знаете, как горят торфяники? Представьте, что все наши острова стали одним горящим торфяником. С Альбой вместе. И она провалилась - красота, ну и мы... по частям уходим под землю. Деревнями, городами. А корабли ушли, а плавать... доплывете до Копенгагена? А младшие ваши?..
       Гордон качает головой. Не понимает. Рейды понимает. Распри между кланами понимает. Совсем старую и тухлую вражду, когда не щадят уже никого - и осаждающие даже детей из башен не выпускают - понимает. Не одобряет, кто ж такое одобрит, но знает, что такое случается. Ну и война. Клан на клан или армия на армию. Не хочешь, чтобы задели - не встревай. Встрял, не жалуйся.
       - Это... - Эсме долго подбирает слово. - ...несуразно. Торфяники горят сами, а города поджигают люди.
       - А герцог Ангулемский, помнится, очень удивился, - усмехается Джеймс. - Я же каледонец, что мне тут может показаться через край, у нас же на завтрак режут, на ужин стреляют. А когда понял, что именно - как решил для себя, что у нас не беды, а баловство по сравнению с континентом, так до сих пор и верит в это. Может, даже и прав.
       Джеймс смотрит на облака. Может быть, и прав. Только нам такой правоты даром не надо. Мне уже не шестнадцать и я знаю, что то, что я тогда видел, было очень аккуратной войной. Что всем, кому можно, позволили уйти из-под удара. И кому нельзя - тоже позволили. Но я не хочу проводить границу допустимого ни по нравам Толедо, ни даже по Клоду. И по нашу сторону пролива так не будет - насколько это зависит от меня.
        - Господин граф, - встревоженно говорит Гордон. - Я должен сказать... я вспомнил, что должен сказать. Я был не единственным гонцом Ее Величества и господина канцлера. Мы все следовали разными дорогами... но в Орлеан я прибыл первым, и, как понимаю, первым догнал вас. Я знаю точно, потому что каждый из нас вез два пакета, для вас и для Его Светлости. И до меня с этими письмами там никто не появлялся. Я спросил в резиденции Его Светлости и мне ответили.
       Подумал и добавил:
       - Я правильно спросил.
       Правильно - это значит "не вызывая подозрений". И то сказать: если каледонцы грызутся у себя дома, то почему бы и в Орлеане каледонской партии не перегрызться между собой, тем более, что на взгляд стороннего наблюдателя именно это и произошло. Нет, Клод не перехватывал мою почту. Иначе бы и этого лунатика ко мне не отправил. Но кто-то весьма толковый попытался обрезать связь с Дун Эйдином нам обоим. И в моем случае едва не преуспел. Преуспел бы совсем, если бы не шторм.
       За гонцом, что самое досадное, могли проследить - и теперь мы можем нарваться на засаду. Даже в Арморике. Потому что людей можно найти в Орлеане, а аурелианцев здесь традиционно любят - как же, защитники от козней Альбы.
       Но по времени мы их еще обходим... пока. Ненадолго. И я еду в Арморику за людьми... ну так начну несколько раньше, чем рассчитывал. Самое важное уже произошло. Я знаю, что у меня есть. Если мне сказали - месяц, значит, считали с видом на худшее. Есть припуск. И еще есть припуск на дорогу - даже самые важные новости не доберутся из Дун Эйдина в Орлеан быстрее голубя или курьера. Значит... через месяц посол должен умереть. Я не опоздаю.
      
      
       5.
       Торопиться было нельзя. Спасибо генералу, спасибо ему, теперь Гуго знал это не только головой, знал телом, костями. Торопиться, сбиваться - нельзя. Не поймут, не послушают, не сделают. Нужно, чтобы видели: то, что ты говоришь - важно. Стоит выслушать. И забудь, что время, что жизни просто текут сквозь тебя, пропадая начисто. Если собьешься - утечет еще больше. Или просто вытечет все. Потому что молодой дурак бегал и метался, и ничего не смог.
       - Еще ничего не потеряно, - говорит Гуго. Громко, четко, птицы в небе каждое слово разберут. - Если сбить тех у ворот, открыть дорогу, дать сигнал, что путь свободен, наши наверняка смогут пробиться обратно. Просто взять и удержать проход.
       Это очевидно. Это очевидно и это можно сделать. Силы есть. И время пока есть. Его немного, но оно еще не вытекло.
       - Мы получили другой приказ. Вы получили другой приказ, - щурится спешившийся человек.
       Это хорошо, что он стоит на земле, а Гуго верхом. Его хуже слышно, хуже видно, его не все заметят. Хотя и будут прислушиваться. Потому что капитан-северянин для этих людей свой. Из полка графа де Рэ, Габриэля... а Гуго де Жилли - чужак, адъютант де Рубо и соглядатай.
       Но капитан неправ, а Гуго прав.
       - Да. Но приказ был рассчитан на то, чтобы мы не лезли в ловушку. Мы не полезем. Нам незачем. Мы все видим, где она. И где выход. Нам нужно открыть его - и все. Мы ведь это и должны были сделать, если бы все пошло как нужно. И мы здесь. А ваш полковник - там.
       Гуго говорит не с капитаном - со всеми офицерами и старшими солдатами, стоящими вокруг. Солдат, конечно, никто не спросит - их дело держать факелы, но они создают настроение. Именно они. Гуго теперь это чувствовал, всей кожей, словно купался в этом настроении. И даже понимал, как его сделать. Как превратить дождь в ливень.
       - Сигнала нет. В городе бой. На этот случай нам приказано - отступить и ждать распоряжений от де Рубо! - Да как только Габриэль терпит этого нудного любителя приказов и дословного выполнения распоряжений... просто невозможно. Северяне - настоящие храбрецы, под стать своему командиру, а тут вот такое... такое недоразумение ходячее. Ходячее и говорячее... тьфу ты, говорящее.
       Бубнит монотонно, но очень уверенно.
       - Если мы будем ждать, мы уже ничего не успеем. Совсем, - говорит Гуго. Это очевидно. Это знают все. Из-за этого его до сих пор и слушают. Мальчишку, чужака. На самом деле, они все понимают. Им нужен только повод, толчок. Если бы приказ отдал де Рубо... они бы уже сорвались. Но приказ отдал сам Габриэль. Не двигаться. В город не входить. Подкрепление - только по сигналу. Занимать ворота - только по сигналу. На помощь не сниматься ни в каком случае. Если передовые части завязнут, а сигнала нет - отступать к лагерю и немедленно отправить к де Рубо курьера с докладом. Не просто курьера. Его, Гуго.
       Здесь всего-то семьсот человек. Не вокруг спорящих, но близко, под самыми стенами Марселя. Не так далеко от ворот. Совсем недалеко. Чуть дальше выстрела из пушки, но хороший лучник или арбалетчик достанет, если выстрелит наугад в темноту.
       И несколько минут для кавалерии - до ворот, которые сейчас превратились в песочные часы, только из бытия в небытие перетекает не песок, а кровь.
       - Это же ваш командир!.. - Гуго в отчаянии, но в голосе отчаяния куда больше, чем на душе, а бессилия в душе куда больше, чем в голосе. Сейчас он понимал де Рубо. Понимал, как тот управляет людьми. Просто чувствовать их, как стряпуха тесто - ладонями, а потом вымесить нужное настроение... соль и перец добавить по вкусу. - Я его не оставлю.
       Гуго подает коня назад. Я пойду один, господа офицеры, я пойду один, и если вы не пойдете за мной, вы, служившие ему... вы не сможете не пойти. Большая часть не сможет, а капитан пусть отправляется в генеральскую ставку. Таким образом и приказ будет выполнен, и помощь оказана - это зануде объясняет равный по чину, и его слушают, кивают, соглашаются...
       Сейчас мы откроем ворота и подадим сигнал. И все будет хорошо. Только немного продержаться. Габриэль выберется. Если ему дать хоть сотую долю шанса, он выберется и всех, кого возможно, на себе вытащит. Гуго это знает, тут все это знают. Нужно добыть ему немножко времени, а остальное он сделает сам. И пусть потом хоть убивает за нарушенный приказ. Это будет значить, что он здесь. По эту сторону. Живой.
      
       В первый день знакомства де Рэ понравился Гуго не больше, чем де Рубо. Наверное, даже меньше. Господин генерал, при всех своих недостатках, был человеком деликатным, а северянин, как ни старался себя сдерживать - резким. Молнию в мешок не спрячешь... первый разговор едва не закончился ссорой, второй - после того, как де Жилли провожал до заставы пленного марсельца, - все-таки закончился, к великому огорчению капитана де Вожуа, который хотел приставить Гуго к северянину.
       На следующий день Габриэль сам признал, что был неправ. Никто из знакомых Гуго офицеров так никогда не поступил бы. Слишком тщеславны, слишком упрямы. Даже поймут, что ошиблись - так не признаются. А северянин не боялся никого и ничего, кроме себя самого.
       - Молодой человек поможет вам освоиться здесь, - сказал де Рубо. - Он уже хорошо разбирается в местных делах. Кстати...
       Что там в очередной раз оказалось кстати, Гуго не стал слушать. В груди бурлило изумление: накануне вечером он в лицо сказал де Рэ, что по обращению с пленными узнают достойных и недостойных офицеров, тот зло ощерился и посоветовал Гуго привести мундир в порядок, по нему тоже узнают офицеров, и еще быстрее, чем по обращению с пленными, развернулся и ушел... а наутро подошел с извинениями и поблагодарил за напоминание.
       Советник генерала и сам генерал сочли, что это отличный повод отправить де Жилли к северянину - разумеется, временно, до начала боевых действий, и с обязанностью регулярно показываться в генеральской ставке, привозя и увозя приказы. Так это звучало официально, а на самом деле - из Гуго сделали соглядатая. Капитан-советник и сделал, не спрашивая согласия. Он просто потребовал составлять отчеты, доклады и рапорты, по расписанию.
       Поручение де Вожуа Гуго, конечно, исполнял. Вполне честно, и зная, что ни в чем не вредит де Рэ: из докладов господин генерал и его верный советник могли поучиться, как нужно воевать, как организовывать штаб, как поддерживать дисциплину - и как соблюдать субординацию, не позволяя никому даже намеком дурно отозваться о ставке генерала.
       А то, что видел Гуго - видел один лишь Гуго. Как де Рэ перечитывает очередной приказ, украдкой растирая пальцами висок. Как смотрит в небо, в сторону или в землю - недолго, рассеянным взглядом, - прежде чем ответить на очередное рассуждение господина генерала. Очень вежливо ответить, по делу.
       И людей на той стороне завел де Рэ. Небыстро. Медленнее, чем хотелось бы. Проверяя все на свете по десять раз. Но нашел. Гуго знал, потому что это делалось при нем. Конечно, это глупая двойная работа - посылать в ставку копии того, что уже отправил туда же сам де Рэ. Но Гуго де Жилли понимал, что делает полковник. И кажется, кажется, начинал понимать, что делает генерал. Де Рубо не хочет тратить силы на Марсель. Когда придет коалиция, каждый человек будет на счету. Город - если брать его вообще, нужно не штурмовать... а взломать. Найти щель, завести рычаг внутрь. Но де Рубо так не умеет, вернее, не умеет делать это с нужной скоростью. А вот полковник де Рэ - с севера, где воюют только так. Быстро, точно, небольшой управляемой силой. И в этой войне де Рэ - мастер. Так пусть ищет пути. Найдет - все только выиграют.
       Де Рубо не возражал. Де Вожуа, невесть с чего невзлюбивший де Рэ - Гуго подозревал, что нелюбовь не имеет никакого отношения к военным делам, уж больно нелепо смотрелся капитан рядом с северянином, - даже стал выслушивать донесения с некоторой теплотой, хотя его мнение было Гуго не слишком интересно. Де Вожуа - увалень и зануда, неплохой хозяйственник, но военный из него... наверное, кабатчик и то вышел бы получше. Был бы у де Вожуа хороший, уютный трактир, где вкусно кормят и поят, всегда порядок и тепло, а гостям есть с кем задушевно побеседовать. Но, увольте, для ставки это не годится. В штабе де Рэ все было по-настоящему. Четко, быстро, словно на лету или на скаку. Рапорты, доклады, советы, безупречный порядок, живая и звонкая обстановка...
       Господин полковник мало спал, много разъезжал по окрестностям на своем роскошном коне, разбирался с марсельскими разведчиками, доносчиками и сторонниками Арелата, много читал - привез с собой целый сундук книг, обедал только за полностью сервированным столом, ежедневно фехтовал - через неделю принялся учить и Гуго; в любой момент он выглядел так, словно готов был предстать перед Их Величествами. Всегда безупречно аккуратный, подтянутый, элегантный. Не напоказ - для себя. За ним хотелось тянуться, перенимать и звонкое, легкое щегольство, и готовность в любой момент взяться за самое трудное дело...
       Так все и тянулось до позавчерашнего вечера.
       В штаб де Жилли явился с неблаговидными намерениями - просмотреть бумаги, которые там могли забыть. В комнате, служившей для сбора, было темно. Нет - не темно, просто свеча была заслонена бутылкой, а господин полковник сидел, облокотившись о стол, и смотрел через стекло на огонь. Выражение лица у него было очень, очень странным. А бутылок было несколько, чуть в стороне, и все пусты.
       Гуго удивился: де Рэ обычно пил очень мало. Бокал-другой вина вечером, глоток крепкой травяной настойки из фляги поутру.
       - Граф...
       - Садитесь. Я как раз думал... хорошо бы кто-нибудь пришел. Выпить хотите?
       И голос у него странный тоже. Притворяться и лгать полковник умеет... плохо. У него даже иногда почти получается что-нибудь изобразить - но все равно что-то обязательно торчит. Вот и сейчас он пытается быть вежливым и веселым, как обычно. Только голос подчиняться не хочет. И скрипит. И слышно, как скрипит.
       Что-то случилось, плохое. Очень плохое.
       Гуго осторожно взял бокал - тут не пили ни из кружек, ни из горла, ни из чего попало, только из высоких тонкостенных бокалов с серебряными ножками. Налито всклень. В последний момент у де Рэ сорвалась рука, но вино не пролилось, остановился вовремя. От этого всего - от приветливой улыбки на бледном до полусмерти лице, с яркими - от вина - губами, от тишины, звеневшей москитами в ушах, от неожиданной ночной встречи, - потихоньку делалось страшно.
       - Вы не спрашиваете, что случилось, Гуго - и правильно делаете. Вы будете вынуждены доложить...
       - Вы... вы знали?..
       - Разумеется. Не огорчайтесь, Гуго. Господин генерал мне не доверяет, и он прав, я для него кот в мешке, вот он и решил удостовериться, что все будет идти должным образом. Не надо, Гуго, не оправдывайтесь... - Де Жилли и не пытался, настолько был ошарашен. - Вы выполняли свой долг. Вы не совершили ничего недостойного. Если вам кажется иначе... это юношеские глупости, забудьте их. Вы офицер, Гуго. Вы офицер, а эта война - из самых неприятных. Не с противником на чужой или своей земле, а с теми, кого хочешь видеть подданными короля, на ничейной. И с превосходящим противником, а вернее, смертным врагом, на горизонте. И здесь еще спокойно, а в столице совсем голову потеряли. Всего боятся, от всего шарахаются и мнение меняют три раза на дню. Де Рубо не знает, какие распоряжения мне могли дать. И кто, и почему. А воевать с завязанными глазами, не понимая, что твои подчиненные сделают в следующий момент - нельзя.
       Столько фраз подряд де Рэ не говорил ни на одном военном совете ни по одному самому важному делу. А тут - целая речь, и ради чего, ради успокоения скулящей совести Гуго...
       - Граф...
       - Габриэль, - поправляет собеседник, поднимает бокал. Дело, кажется, совсем плохо, думает Гуго. В другое время он был бы счастлив, как приласканный хозяином щенок, но не сейчас. Потому что человеку напротив плохо, а Гуго ничем не может помочь.
       Это очень важно - уметь помогать. Но как легко было с давешними погорельцами или с выгнанными из Марселя вильгельмианами: знаешь, что нужно делать - и делаешь. Потому что известно, что нужно простому человеку прежде всего: еда, питье, крыша над головой, доброе слово, защита. Но полковник-то не крестьянин, не ремесленник... и беда у него - другая.
       - Габриэль, не нужно. Я знаю все резоны штаба. Но... - проклятый комок в горле, слова застревают, - если вы окажете мне честь и все же расскажете... клянусь, что не доложу никому и никогда.
       - Да это неважно... в общем. Пока вас не было, приходил человек оттуда. Епископ недоволен нашим бездействием. Мы сидим, а в городе все больше думают - стоит ли воевать. Он решил подтолкнуть всех еще раз. Они ведь выгнали из города только простолюдинов. Дворяне - семьи - в городской тюрьме. Так вот, послезавтра их казнят. Всех. На стенах.
       - Всех?.. - изумляется де Жилли. Выгонять всех еще могли, но казнить... семьями, с детьми, всех? Не может быть. Не должно быть. Но ведь может, может.
       - Всех. Что вас удивляет? Такие приказы в Аурелии уже отдавали.
       - Епископ разве не знает, чем закончилось...
       - Я не знаю - и знать не хочу, - брезгливо морщится Габриэль, - что там на уме у епископа. Я слышал о нем достаточно. Его не взяли в псы господни, и угадайте за что?
       - Даже так? Но неужели все с ним согласились... этого не может быть!
       - А вот тут вы правы, Габриэль. Согласились не все. Совсем не все. Открыто спорить не стали, а вот потом... Мне сказали - если мы придем ночью, нам откроют ворота. И теперь я должен об этом забыть. Гуго, вам никогда не казалось, что порой лучше не знать, чем знать? И вовсе не видеть шанса, если не можешь им воспользоваться?.. - Кулак невольно бьет по столу, бокалы подпрыгивают, но не расплескиваются. Де Рэ отворачивается к темноте за спиной. - Простите меня, Гуго. Втягивать еще и вас, а ведь вы обязаны... но я просто не могу - сидеть, ждать, знать, не иметь возможности воспрепятствовать...
       - Но почему не доложить? Гр... Габриэль, это шанс взять город быстро, де Рубо ваш единоверец и...
       - Де Рубо откажет, - сказал полковник, и Гуго ему сразу поверил.
       Генерал ждал, что Марсель либо сдастся, либо там начнется мятеж против озверевшего епископа и его присных. Тогда можно взять его без потерь. А так - по мнению де Рубо - атака заставит марсельцев забыть о своих распрях. Да и для удара всей силой, армией, собранной в единый кулак, времени попросту нет. Послезавтра днем - казнь. Завтра ночью могут открыть ворота... но, опять же, если поднимать армию - в городе заметят, сообразят и примут меры. Людей, оставшихся людьми, попросту убьют как предателей, а у епископа появится новый повод для резни и бойни. Так мог бы сказать де Рубо. Отчасти он и был бы прав...
       - А еще, Гуго, не забудьте, что это может быть ловушкой.
       Габриэль поднимает на него глаза, ничего хорошего там нет. Невыносимо честный человек - он ведь мог и промолчать.
       - В прошлый раз, - добавляет Габриэль, - они тоже начинили мышеловку людьми. Только живыми.
       Казнь послезавтра, лихорадочно размышляет де Жилли, до завтрашней ночи можно... армию поднять нельзя, конечно, но если два полка, и войти в город, и захватить магистрат, и убить епископа, и убедить остальных - лишь бы продержаться до утра, лишь бы городская стража и ополчение не были слишком ревностны. Если с ними будет говорить не вильгельмианин, а католик - они могут понять. Еще с изгнания многие недовольны, об этом рассказывал тот пленный. Казнь, о которой уже объявлено, прибавит нелюбви к епископу. Значит, шансы есть. Нужно только... да ничего не нужно, потому что ничего нельзя. Можно только сидеть и ждать согласно хитроумным овечьим планам де Рубо!..
       - Но невозможно же! Нельзя же сидеть и ничего не делать... да если и ловушка - пусть только ворота откроют, а там... и предупредить де Рубо перед тем, как начнется. Остановить не успеет, поддержать сразу всей силой не сможет, но там не так все медленно как т... как можно подумать.
       - Гуго, вы понимаете, что несете?! - Глаза расширяются от изумления, словно у адъютанта прямо сейчас отрастают ослиные уши или турьи рога. От изумления - и от надежды, слишком недолгой, и она гаснет почти тут же. - Неповиновение приказам генерала во время войны - это измена. Я вас не слышал, Гуго. Вы ничего не говорили.
       О Господи, думает Гуго, он же так и поступит, это была не надежда - решение, он так и сделает, а все, что сейчас говорит - чтобы с меня потом не могли спросить... и если это действительно ловушка, получится же, что я... что все из-за меня!
       - Я ничего не говорил. Я сообщу де Рубо, когда все начнется.
      
       Шерл движется иначе. Резче. Устает... вернее, устал. Если чувствуется, то устал. Сам Габриэль, наверное, тоже. Но это можно отложить. На потом. Пока - отслеживать сигналы, отдавать распоряжения. И драться. Лучше - реже. Потеря сил - помеха, раны - помеха, а умирать ему вообще нельзя. До самых ворот. Без него погибнет больше. А еще только он знает план Марселя наизусть, так, чтобы и ночью, в темноте, в суматохе городского боя отыскивать дорогу и предвидеть, за каким поворотом может оказаться еще одна ловушка.
       План выучить не успели. Некогда было. Полностью подготовиться к штурму за сутки... у большинства были другие дела. Да и не помог бы план. Легкие пушки, ямы, валящиеся деревья, доски с гвоздями, разлитые смола и масло.... тут нужно чуять. Видеть, не зная умом, что будет в следующем шаге. И успевать обойти ловушку и так, чтобы остальные, за спиной, поняли, ведь на приказы нет времени.
       Все шло так хорошо... открытые ворота. Не настежь распахнутые, разумеется. Просто запорный механизм заклинило, когда запирали на ночь, и об этом не сообщили. С виду все обычно, сурово, неприступно. Но толкни - откроется.
       Толкнули. Открыли. Вошли... и провалились. Словно хотели выбить с разбегу плечом тяжелую дверь - а она оказалась нарисованной на тонком шелке.
       Влетели в пустоту, которую и ждали, и не ждали. Знали, что перед воротами будет пусто. Знали, что город для них открыт, что всего-то нужно добраться до магистрата. Там ждут, там только их и ждут, чтобы начать. Потом - казармы, оружейный склад, собор, гавань... до рассвета продержаться, подать сигнал верным людям в городе, и Марсель сдастся сам. В худшем случае - удержать ворота, и подойдет де Рубо. Пакет к нему ушел еще до атаки, сейчас он уже наверняка прочел - и поднимает все, что под рукой. Ругается наверняка, но поднимает.
       Засад там, где можно, не было, и он захлебнулся радостью: все-таки получается, сейчас уже немного... Сонный город, разбуженный топотом копыт, плещет страхом, тревогой - но и ожиданием, предвкушением, нетерпением. Все, господа католики, господа, лизавшие пятки епископу! Все.
       И тут ударил гром.
       Нужно было отходить. Тогда. Списать себя в потери и отходить. Может быть удалось бы вытащить противника за собой... и уж тогда что-то с ним сделать. Но полковник не понял вовремя. А потом стало поздно. А потом еще какое-то время казалось, что получится прорваться к магистрату - и занять оборону. А потом - что повернуть не удастся. Хотя все-таки удалось.
       Де Рэ хотел бы встретить того, кто спланировал ловушку. Всегда интересно посмотреть на талант. Настоящий. Неподдельный.
       Все было безупречно, достоверно, чисто. Снаружи не изменилось ничего. Все заставы на местах... совершенно неосведомленные о том, что в городе - измена, солдаты и офицеры. Их сняли быстро, они даже не успели удивиться нападению, а удивляться стоило: зачем? Смести заставы, снять караульных, не дать вовремя подать сигнал - и откатиться от надежно запертых и защищенных ворот? Нелепо.
       А вот она, дорога, открытые ворота, за воротами - половина полка, а ворота не починят: он проверил, действительно, механизм сломан, и понадобится кузнец... вот она, победа.
       - Пятнадцать шагов, впереди, справа, переулок, арбалетчики...
       Переулок он помнил, шаги прикинул, направление известно, а засада... он бы там сам такую поставил. Пока что он мерил неведомого противника по себе - и еще ни разу не ошибся. И это значило, что при минимуме удачи они все-таки уйдут. Потому что де Рэ соображал на месте - и при полном отсутствии времени. А вот противник готовился - и долго.
       Удачи было мало, удача - шалава, решила посмеяться. Как есть беспутная девка, которая с тобой, пока ты при деньгах, но разоришься - не только вильнет хвостом и уйдет к другому, еще и пнет напоследок, да побольнее.
       То, что полетело лошадям под ноги... нет, не стрелы, не очередные утыканные шипами и гвоздями доски. Какая-то очень, нестерпимо яркая, искрящаяся, трескучая, белая дрянь. В темноте она и людям слепила глаза, но коней еще и пугала. Невесть что чертило в воздухе белые искристые дуги, падало на землю, воняло, шумело... Шерл просто перепрыгнул опасную полосу, но за спиной - сумятица, ржание, визг - человеческий и конский, брань, хруст... это были чьи-то кости.
       Потом в дело вступили арбалетчики.
       Фейерверков не ждали. Этих ждали. Время потратили все равно. Время и солдат. Неизвестный противник все же промахнулся. Он ждал, что людей де Рэ окажется меньше и что таять они будут быстрее. По засадам видно. По тому, сколько людей где оставлял. И с чем. Он ошибся - но потерь все равно было много, слишком.
       Мы прорвемся, мы все-таки прорвемся через ворота. Да, мне бы лучше остаться здесь - но я должен вывести всех, кого смогу. Хотя бы треть или четверть от тех, кого сюда привел. Половину уже не получится... но потом - потом я съем сапоги де Рубо и сам надену веревку на шею у ближайшего дерева, потом - что угодно, но я должен вывести всех, кого смогу.
       Засада возле ворот - вполне ожидаемое дело, это последний бой, тут - только пройти через марсельскую армию, прорваться, любой ценой, потому что выход уже - вот он, близко...
       А выхода... нет. Там - нет. Там свалка. Там ни черта не разберешь... Кавалерия. Чья? Не наша же? Не противник, клубок, масса. Значит... выносить. Выбивать пробку. Все равно, кто. Все равно, почему. Если ловушка все же была не вполне ловушка и это какие-то марсельцы - Бог им судья, дуракам. Если свои - был же у них приказ... ну да, ну был, у тебя тоже был... - найду того, кто нарушил, и зарублю здесь же. Доберусь, достану.
       Но той пробки - почти столько же, сколько нас. Вместе. В темноте не разглядишь, чьи - мало света, недостаточно, а после клятых фейерверков я в потемках вижу не лучше остальных. Кавалерия. Много. Слишком много, откуда ей здесь столько взяться?.. Прямо перед нами - пехота с алебардами, марсельцы... марсельцы уже по бокам и сзади, а вперед не прорваться, в этом месиве вязнет все... и это месиво - треть моего же полка... и я убью этого сопляка, я его порублю как... только бы мне до него добраться!..
       Вперед - всем, чем есть, вперед. У тех, кто в первых рядах, шансов нет. Но это не важно, теперь не важно, если остальные пройдут, если хоть кто-нибудь пройдет... И протрубить общее отступление - вдруг наши в воротах все же поймут и хотя бы попробуют оторваться от противника... сигнал!
       Наверное, кто-нибудь прошел бы. Наверное, кто-то даже прошел.
       Господин полковник Габриэль граф де Рэ этого не увидел, как и не понял, чем был тяжелый предмет, ударивший его ровно по затылку.
       Потом он очень удивится, что не оказался под копытами Шерла. Удивится... и будет весьма, весьма раздосадован.
      
       Высокий человек протягивает ладонь к небу, ловя плотный летний свет. Вчера небо было затянуто серым и накрапывал мелкий и не по-летнему холодный дождь. А сегодня солнечно. Он смотрит на свет на ладони и начинает говорить. Громко и отчетливо, но без напряжения. И не переходя на крик. Пока.
       - Часто, когда день ясен и над нами ярко светит солнце, возникает в небе тяжкая черная туча, которая затемняет лицо небес, и тенью своей отрезает путь солнечному свету, и плодит ужасные бури, и порождает великие молнии и ужасные громы, так что слабые души и нетвердые сердца впадают в страх и отчаяние, и не могут утешиться.
       Тако же и церковь Христова. Свет веры, что исходит от солнца нашего, всемогущего Господа, всегда сияет ясно, но во многие времена вставали между им и нами черные тучи ереси - и поднимались такие бури, и громы и молнии были столь ужасны, что многие слабые души устрашились, и впали в соблазн, и потеряли жизнь вечную...
       На городской площади пусто. До войны здесь было не протолкнуться даже в будни. Но прилавков здесь нет уже больше месяца, со дня изгнания вильгельмиан. Разносчики тоже не бродят - некому продавать ни лед, ни остуженную воду. Почти некому, а те, кому нужен их товар, ничего не смогут купить.
       Арнальд почти не смотрит на епископа. Он смотрит ему за спину. Пять крестов, пять человек. Двое, кажется, умерли еще утром. Или просто потеряли сознание, не шевелятся, не сгоняют с лица мух и слепней. А трое живы. Двое суток.
       Позавчера днем, после ночной попытки штурма, после объявления о казни пленных, зрителей хватало, и здесь, и под крепостной стеной, на которой выставили еще два десятка. Здесь - больше. Многие хотели посмотреть, как будет умирать северянин. Что ж, посмотрели. И послушали. Позавчера, вчера... а сегодня он уже молчит.
       Зато теперь говорит епископ.
       Сейчас перед епископом - от силы сотня слушателей, пожалуй, поменьше даже. Позавчера, когда казнимых только привязывали к крестам, зевак было впятеро больше. Тогда епископ тоже проповедовал. Недолго. Почти голый человек, распятый на среднем кресте, затеял с ним богословский спор... и, наверное, победил бы, да только епископ удалился, плюнув в сторону презренного еретика. Лучшего аргумента у него не нашлось.
       Арнальд жалеет, что позавчера отец устроил скандал в магистрате. Батюшка сказал, что не позволит своим людям участвовать в богохульном непотребстве, и запрещает им вставать в охранение на площади или на стене. Жаль. Младшего сына командира городской стражи знал весь полк. И он знал весь полк. Можно было бы ночью подняться на стену. Или подойти к этим вплотную.
       - Мы бессильны против молний и грома небесного, - возвышает голос человек в белом и золотом, - как и должно быть, ибо это орудия отца нашего, воле которого не должно противиться. Но ересь, хоть и является детищем отца лжи, состоит из того, что доступно нашей воле - из заблуждений и людей. Заблуждения следует опровергать словом и запрещать силой закона... но что делать с людьми? Так спрашивают слабые души, согрешая в сердце своем, делая вид, что неизвестна им воля Божья. Ибо разве не сказано в "Песни песней" "Ловите нам лисиц, лисенят, которые портят виноградники, а виноградники наши в цвете"? Что же сделает виноградарь с лисой, когда поймает ее? Неужто выпустит обратно в поле? Или все же повесит на ограде своей, на страх прочим разбойникам?
       Если земледельцу дозволено защищать свои лозы - то разве не с вдесятеро большим усердием следует оборонять вертоград Божий? И если за изготовление фальшивой монеты карает власть кипящим маслом и расплавленным оловом - то не во сто ли крат против того следует воздавать тем, кто покусился подделать Слово Господне - хлеб наш в жизни и вечности?
       Отца не арестовали только потому, что половиной ночной победы город был обязан ему. Это старший Делабарта придумал, как и где расставить ловушки, и, главное, это он заставил алхимиков, красильщиков и постановщиков мистерий работать вместе, изготовляя и изобретая на ходу фейерверки, шумовые и световые заряды для пушек, прочие неприятные для кавалерии сюрпризы.
       Отца не арестовали, его полк не встал в караул... Отец всегда был таким, угрюмо думает Арнальд Делабарта, бывший капитан армии Марселя. Из армии Арнальда уволили в день возвращения. Не за то, что побывал в плену. За то, что глупо потерял шестерых. Арнальд не спорил: виноват. Виноват по уши. Только неправильно, что ему больше нечего делать в армии. Командовать - не надо, так сказал отец, уточнив, насколько плохой из младшего сына вышел командир. Но... есть и другие дела, а драться он может, уже может: лубок сняли четыре дня назад. Рука еще болела, ослабла за время ношения повязок, но шпагу он держать мог. Если потерпеть.
       Человек, который сломал ему руку, висел на среднем кресте. В сознании.
       Человек, который провожал его из ставки, висел рядом, справа. Арнальд надеялся, что он все-таки уже умер.
       - Те, кто не желает быть сыновьями Господа Нашего - рабы Диавола. И будь они лисами в винограднике нашем или львами, рыкающими за оградой, но не убоимся мы зла и воздвигнемся против них мощью Господней, и сразим их - и откроем их сущность всему свету. Рабы они, лукавые и нерадивые - и каждого из них ждет смерть рабская, а за ней смерть вторая.
      
       ...смерть рабская...
       Слова вырывают из молитвы, из сосредоточения и забытья - такие они смешные, глупые и нелепые. Как тот, кто их произносит. Смешной, глупый, нелепый человечек, достойный жалости. Даже он. Особенно он. Жаль только, что потревожил, разбил светлый прозрачный покой, уже окруживший Габриэля, и вернул на площадь, к мухам, которых не сгонишь с лица. Самое омерзительное - мухи и слепни. Гадкие грязные твари, а руки привязаны к перекладинам, и не смахнешь же.
       Да и нет давно тех рук. Сначала была боль, потом онемение, теперь уже ничего. Плечи, вывернутые под собственным весом, тоже не чувствуются. С ночи. Осталось, кажется, только пересохшее сорванное горло, да лицо, опухшее под солнцем так, что кажется - прилепили кусок мяса. И под ним зудит, ползает, жалит... мухи. И глупости проповедующего.
       Очнулся. Всплыл.
       Значит, еще рано. Значит, еще мало.
       Что ж, Господу виднее.
       Бедный человек там внизу забыл, совсем забыл, кто еще умер этой вот, рабской, правильно, смертью. Увлекся. Это была бы притча под стать прочим. Хорошо, что его почти никто не слушает. Плохо, что это вообще происходит. Для города плохо. Для самого Габриэля... очень стыдно понимать, что ты дошел до черты, с которой помочь тебе можно только так. Только так, никак иначе. Ни на что не годишься. Не сможешь встать. Савл смог, а ты не сможешь. И сейчас знаешь точно - правда, все правда, не смог бы. Даже если бы остался жив. Даже если бы остался жив, зная, что ты... небезразличен. Что на тебя смотрят. Не смог бы. Не по силам.
       Был грешен - и думал, что знает, насколько грешен. Что будет время остановиться и покаяться, и больше уж не грешить, потому что грешить и каяться - мерзко. Гордыня или тщеславие? То и другое, пожалуй. Ими грешен больше всех, а остальных, больших и малых, не перечесть. Нарушил все заповеди, преступил все обеты. Погубил свою душу, был уверен, что погубил - а в другие дни был уверен, что не хуже прочих, лучше многих, пожалуй.
       Только здесь, на этой площади, понял, кем стал. Куда провалился. Даже не сразу и осознал, что ему протянули руку. Потому что - с ним - иначе не мог и Господь.
       И тогда, вечность назад, в первый день, повторял в детстве еще зазубренные - и разве что на десятую часть понятые - слова, просто чтобы испортить этому дураку праздник... отыграть хоть что-нибудь. И еще чтобы объяснить горожанам, во что они ввязались. А потом смысл собственных слов нашел его и обрушился сверху, и унес. И за одно это, за понимание и за то, что он уже не сможет от него отступить, не сможет вернуться обратно - просто умрет раньше, - Габриэль был благодарен как ни за что на свете... даже если ничего не получится, даже если он сам все погубит. Все равно.
       Де Рэ в очередной раз резко зажмурился, потом распахнул веки, сгоняя с глаз мошкару. Повернул голову в сторону... почти повернул, лицо и шея отекли и едва двигались. Покосился на правый крест. Пригляделся, хотя опухшие от укусов и собственного пота веки толком не повиновались, а солнце еще поутру обожгло глаза. Для мальчика, кажется, все уже закончилось.. не пойму, за что, почему его - так, рядом со мной, но спорить с Тобой больше не по мне. Слишком часто ошибался. Тебе виднее. Меня Ты просто спасаешь из той ямы, в которую я себя бросил, а его... может быть, это и не Твоя воля, а человеческая злоба и стечение обстоятельств. Но Ты же обратишь их к добру, правда? Тебе ведь пригодится верный адьютант?
      
       Пленных делили на части дважды. Первую дележку Габриэль пропустил, был без сознания, но когда из кучи пленных выбирали офицеров, за него все сказали мундир и знаки различия полковника арелатской армии. Во второй раз выбирали уже из офицеров.
       Руки связаны за спиной, накрепко, да и желания бежать нет. Некуда, незачем. Что дальше будет - неведомо, но и неважно: слишком голова болит. Оказывается, раньше-то не болела. Так, дергало в виске, чаще со злости. Теперь - затылком на стену не обопрешься: кажется, с черепа содрали кожу. И мутит. Жаль, что был в каске, уже бы все кончилось.
       Сел - только чтоб не радовать тюремную стражу видом валяющегося пленника. Хотя когда лежал, мутило сильнее: словно на карусели, и слезть никак не можешь.
       Марсельская тюрьма была небольшой. Новое, от силы лет десять, здание из яркого кирпича. Внутри на удивление чисто: пол выметен, стеклышки в оконном переплете промыты, так что света в избытке - глаза режет. Широкие коридоры, камеры отгорожены солидными коваными решетками: и видно все, и поди такую сверни. Похоже на улей. Вряд ли тут все так устроено, но Габриэль очнулся именно в одной из таких сот, а других красот увидеть не успел. Не удивило, что не спрашивали имени: наверняка осведомлены, кого поймали. Удивило, что не допрашивали - ни его, ни остальных шестерых, засунутых в эту камеру. Чертова адъютанта здесь не было, и полковник огорчился: с ночи осталась одна мечта, дотянуться и убить.
       Епископа де Рэ раньше не видел. Когда за решеткой зашелестело, загудели голоса, прозвучало "Здесь, Ваше Преосвященство!" - глянул сквозь застилающую взгляд цветную головную боль, без интереса. Высокий, со странной осанкой - словно вздернутый на веревке, прикрепленной к затылку. Тонкое лицо, не красивое, но породистое. Нервное, злое. Ничего особенного. Католик породы "дрянь". В руках - короткий хлыст. Верхом приехал...
       - Этот, - сказал епископ Марселя, указуя на сидящего у стены де Рэ, потом повел хлыстом: - Эти двое и этот...
        Габриэль не мог осмотреться, пока их не вывели на площадь: каждого из пятерых окружали стражники, плотно, не давая поднять голову. Потом они чуть отступили, и де Рэ увидел, и глазам своим не поверил: посреди городской площади, на обтянутом тканью помосте, стояли... пять косых крестов. Свежевыструганных, новеньких, истекающих под солнцем смолой.
       Он засмеялся, громко, жалея только, что руки связаны за спиной, и не получается утереть с глаз проступившие слезы.
       - Право, лучше бы вы сдали мне город!
        Один из спутников епископа, толстяк с бело-золотой лентой на плече, ударил его в лицо. Такой нелепый удар Габриэль не пропустил бы, чувствуй себя и втрое хуже - он чуть сдвинулся в сторону, кулак проскользнул по скуле. Де Рэ молча сплюнул. От брезгливости: скользнувшие по щеке костяшки пальцев были липкими.
       - Бить связанных и убивать безоружных... в этом вы мастера! - Звонкий голос, знакомый, ненавистный... так и есть. Адъютант. Нашелся. Но он-то здесь к чему?
       - Не могу вам не сообщить, - со злорадным удовольствием выговорил, обращаясь только к епископу, Габриэль, - что этот юноша - католик.
       - Это правда? - Глаза у епископа были бледно-голубые, а взгляд - кусачий.
       - Мы с вами разной веры! - еще громче заявил неуемный Гуго. Будто не видел ни крестов, ни похотливого нетерпения в глазах служителя Ромской Блудницы. Будто думает, что это все - пасхальный миракль.
       Габриэль выбранился про себя. Еще и умирать в компании этого... этого?.. Господи, вот так-то за что?!
       - Разной - так разной... - пожал плечами епископ. - Приступайте.
      
       Я ведь на верности его тогда и поймал. На верности и на желании помочь мне и тем совершенно чужим людям, которых должны были убить ни за что... Притворился. Разыграл горе. Не было у меня никакого горя, только злость, что пропадает такой замечательный шанс, да уязвленное тщеславие, что я, я, я, не могу защитить единоверцев. Я поймал его. Мальчик все сказал сам, он убедил себя, что это его замысел - и после этого уже не мог отступить. А ведь он, кажется, так и не поверил мне вчера, Господи. Так и считал, что это он во всем виноват...
       Это было удовольствие - соблазнять, обольщать, заставлять творить из себя кумира. И не только с этим мальчиком - слишком много таких было, слишком часто. И слишком редко мне нужна была плоть, куда чаще - душа. Любовь, доверие, восхищение. Делаешь жест - тебе сочувствуют, делаешь другой - восторгаются, возводишь глаза к небу в деланном горе, и тебе сострадают... сколько в этом было наслаждения, опьянения, жизни!..
       Я всего лишь человек, а хотел уподобиться Дьяволу, поглощая души. Господи, Ты же всевидящ, Ты же не поставишь им в вину то, что я ловил их на все лучшее? Пожалуйста...
       Снаружи ходит, шуршит, стучится словами глупая смешная маленькая злоба. И вторая такая же - они предали своих, убили твоих людей, оскорбили Бога... быть месту сему пусту, любое проклятие прилипнет к нему... Как же. Сейчас, когда оно там, вовне, все это легко узнать... проще простого, даже я справлюсь. Не гожусь я в судьи. Ни в этом деле, ни в каком другом. Вон передо мной, шагах в десяти, то, чем я был. Только этот еще не понял. Прости и его. Это мое зеркало... скверное зеркало, отражает точно, безупречно отражает, всю скверну мою... то, куда я пришел бы... зеркало...
      
       Тогда, позавчера утром, отец недоумевал. Ругался, смеялся, радовался победе и недоумевал. Сидел на стуле верхом, крутил в руках кинжал в ножнах - и в комнате было очень тесно, даром, что отец на голову ниже Арнальда, и в плечах поуже.
       - Как ты его описывал, так чертовски умная сволочь получалась - а как на прошлую ночь посмотреть, то такой дурак, прости Господи, что ты в сравнении с ним - Александр Македонский. Всего шестерых потерял.
       Арнальд молчал, знал, что будет еще. Отец так всегда думал - разговаривал. Нужно просто слушать.
       - Но он не дурак. Он кто угодно, но не дурак... пока это горе Господне в воротах не началось, он меня на шаг обходил. Как видел! Как со мной рядом стоял, когда я это все придумывал! - Мартен Делабарта хлопнул ладонью по спинке стула. - Как через плечо смотрел! Так какой святой Параскевы Пятницы он такой полез с кавалерией ночью в город?
       - Поверил, - пожал плечами Арнальд. Сейчас отец еще что-нибудь расскажет, а то до сегодняшнего утра младший Делабарта и не знал, чем занимается глава семьи. Ему никто не говорил.
       - Поверил... поверил, - отец вечно что-то крутит, что-то дергает, сдвигает, ворочает, после него все вверх дном и никогда ничего не найдешь. Этой ночью он поставил вверх дном полгорода. И теперь сам же и удивляется.
       - Там было чему, - вдруг говорит он. - Люди-то к нему приходили не мои. Настоящие. И про казнь это не военная хитрость, а правда. Вернее... с нынешнего утра это - военная хитрость. И всегда было военной хитростью. Всегда? Понимаешь? И ренегатов, готовых открыть ворота врагу... и превратить Марсель в поле боя, когда придет коалиция, у нас тоже нет. А есть верные подданные Его Величества Людовика, честно исполнившие просьбу командира городской стражи. А того, что я узнал о заговоре только позавчера - этого вообще не было. Потому что не было заговора. И причины для заговора тоже не было... Но о том, что было и чего не было, знаю я. Теперь знаешь ты... А со стороны - это ж чистая ловушка!
       Арнальд быстро сообразил, к чему ведет отец. Жене и детям Мартена Делабарта пришлось научиться этому давным-давно: с домашними Мартен говорил быстрой скороговоркой и дважды не повторял. Только своему полку мог вдалбливать и втемяшивать столько раз, сколько понадобится.
       Был заговор в магистрате. Настоящий. Кто-то хотел открыть ворота арелатцам. Сделали все, что могли, чтобы де Рэ вошел в город... дураки, безумцы, гробы повапленные, к де Рубо нужно было!.. Де Рубо - он не храбрость, не доблесть. Он - совесть.
       Вот северянин и вошел. И прошел - а, наверное, ему обещали весь магистрат, склады пороха, оружия и казармы. Не готовыми, но готовыми к взятию. Как городские ворота.
       - Понимаете, батюшка, - говорит Арнальд. - Если бы верные подданные обратились к де Рубо, он бы понял, что ловушка, и не пошел бы. Или понял бы - и... как-нибудь использовал ее так, что несуществующим людям мало бы не показалось. Мы бы уже были вольным городом на земле Арелата. А де Рэ, он... - Арнальд ловит за хвост мысль, а кинжал в руках отца мешает, очень мешает, особенно кисточка на ножнах. Мелькает. - Он тщеславный. Он подумал, что это может быть ловушка, но чтоб на него... да после того, как меня отпустили и допросили, и такую простую мышеловку? Быть не может! Ну и люди же правду говорили, сами верили. А еще он наверное решил, что не имеет права бросать тех несуществующих людей, раз они взялись такой ценой спасать его единоверцев.
       Они же не знали тогда, что исполняют просьбу командира стражи и ни в чем не виноваты... и он не знал. Ему всего и нужно было - не прийти.
       И как скроешь поломанный замок на воротах?
       Даже не сам запорный механизм, что там - мог сломаться, случается. А то, что об этом не доложили, не поставили у ворот и внутри, и снаружи, дополнительные караулы, не объявили тревогу, не зажгли костры, чтобы избежать неожиданного штурма... вот это уже никак не скроешь. Должны были.
       Арнальд Делабарта обегает взглядом комнату - а зацепиться не за что. Белое, красное, черное, полосы половиков и занавесей, блестит глазированная посуда в поставце, стол завален сбруей, ремнями всякой ширины, заставлен неведомыми горшками и склянками, фарфоровыми чашками и ступками, кульками... Отец и здесь что-то делал накануне, не только в мастерских.
       - Черт, ты прав, а я не сообразил. - говорит батюшка... и это значит, что произошло что-то серьезное, что-то плохое. - И если бы он просто держал ворота... у нас тем временем могла выйти резня - все на всех. Черт, черт и черт. Нужно было его дорезать сразу.
       Нужно было. Арнальд это понял, когда узнал, что задумал епископ. Когда увидел своими глазами. Старому епископу такое никогда не пришло бы в голову. Он бы и до изгнания вильгельмиан не додумался. При нем в городе было тихо... а вот еретиков больше не делалось, лет за десять почти и не прибавилось. Да и те никому не мешали.
       Новый сеял что угодно, но не веру. А нынешнее дело многих заставит отшатнуться - и от Церкви, и от короля, который этого пастыря сюда прислал. Только идти, кажется, уже некуда.
       Позавчера Арнальд ушел и напился - впервые в жизни напился вместе с отцом. Старшие братья были за городскими стенами, на заставах. Все трое сыновей Мартена служили Марселю. Теперь уже двое... но отец обещал, что когда все уляжется, возьмет "неописуемую бестолочь" к себе. Пили тихо и молча, мать, вздыхая, накрыла мужчинам стол и легла спать до заката - не хотела ни видеть, ни слышать, а слышать было нечего. Не нашлось даже бранных слов. Только вино, много, залпом. Чтоб до потери сознания.
       Вчера ему было хорошо. Когда тебя выворачивает всухую, а глаза не открываются все равно, думать невозможно - ни о чем, совсем. А сегодня нужно было просто еще раз напиться. А он пошел на площадь.
      
       Епископ еще говорит. Арнальд его не слушает. Странно - полдень, а вдруг похолодало и темнеет. Нет, не странно, что тут необычного, летом такое случается: шквал налетает за считанные минуты, пролетает над городом и устремляется дальше, там уже иссякает, проливаясь на поля. Странно, что темнеет так медленно. Удивительно, что никто не уходит, люди толпятся на площади, как и не видят ничего; не трубят - из гавани же должно быть видно. Все уже известно - сначала небо на юге, над морем чернеет, потом делается черно-белым: тучи и молнии, гром на каждый удар сердца. Лодки жмутся к берегу, люди прячутся по домам: случается, что ветер сворачивает столбы, поднимает скамьи и бочки выше крыш домов. Но всегда трубят за час, за два...
       А тут - тишина, только епископ говорит, и никто не двигается, и темнеет неспешно, и не со стороны гавани, а словно бы дымом небо затягивает...
       Плохо. Будь до вечера солнечно, они бы, может, к ночи умерли. А если дождь пойдет, то и до завтра могут дожить. Де Рэ - крепкий. Быстрый, гибкий как лоза, сильный, слишком сильный для человека - Арнальд помнил, как северянин вытащил его из оврага в одиночку, за плечи... капитан даже пикнуть не успел.
       Я его ненавидел, думает Арнальд. За убитых моих солдат, за радость, с которой он смотрел, как их добивают, за ухмылку, с которой он со мной дрался. Мне от него паршиво было, и когда он меня на своем фризе вез - тошнило от того, что касаюсь ненароком. Не человек, колодец Данаид. Ничем не наполнится, ни славой, ни радостью, ни местью... все ему мало, и всегда будет мало.
       А теперь я смотрю - и не вижу этого, не чувствую, и мне его жаль, до соплей щенячьих жаль, и хочу я только одного: чтобы он больше не мучился. Чтобы он умер или хотя бы потерял сознание, как остальные.
       - ...и таковая же участь ждет всех, грешных перед Господом!
       Делабарта все-таки смотрит на епископа. Смотрит в лицо. Обычно бледная у него рожа, а сейчас - и румянец появился, и глаза блестят, и губы заалели. Подрагивают слегка. Не стой он лицом к толпе, к горожанам, Арнальд подумал бы, что епископ уговаривает капризную девку. Вот сейчас полезет в рукав, вытащит кошелек, рассыплет под ноги звонкое золото: ничего мне не жалко, только пошли со мной!
       Или хуже, думает бывший капитан, и вспоминает, как с приятелями лет в тринадцать подсматривал за купающимися после работы прачками. И как бывший дружок Пейре на прачек таращился - точь-в-точь епископ, оглядывающийся через плечо.
       Темнеет все-таки... или перед глазами темнеет? Нет. Шторм идет.
       Арнальд смотрит на епископа - и думает, что не бывает, чтоб похмелье два дня держалось, и голову напечь не могло, не так давно он тут, да и привыкли же к своему солнцу, но почему, почему вместо узкого лица с резкими чертами, с пронзительными голубыми глазами - змеиная морда? Плоская, с серебристой чешуей, с черными провалами вместо глаз, совершенно черными, без змеиных овальных зрачков, безгубая, безносая. Только хлещет длинный язык, покрытый пеной, разлетаются по сторонам ядовитые хлопья...
       Пасть закрывается, а зубы - торчат. Длинные клыки, наполненные ядом, и сам он - яд, коснись и умрешь...
       Померещилось - пикирует на площадь птица, едва не хлестнув крыльями по лицу, хватает в когти змею, взмывает в воздух и швыряет вниз, о камни. Но - нет в небе ни ястреба, ни сокола, ни даже чайки... значит, придется самому.
       Шпагу подарил отец на семнадцатилетие. В Толедо заказывал. В том овраге де Рэ, конечно, уделал Арнальда, как недоучку - ну так Арнальд сам виноват, нужно было брать короткий меч, да не хотелось расставаться с любимым оружием. Как получил обратно, так и не оставлял больше. Пусть рука сломана, все равно - Делабарта дворяне, и Арнальду негоже показываться на людях без оружия.
       Не слишком толкаясь, но достаточно решительно Арнальд идет к епископу. За благословением. Идет, опустив голову вниз, как подобает благочестивому католику перед духовным лицом. Только не смотреть в змеиную морду, только не касаться взглядом черных провалов глаз...
       Может быть, в овраге сабля годилась лучше шпаги. А здесь, на городской площади, тяжелой толедской стали - самое место. Лезвие разрубило голову, прошло ниже, застряло в грудине. Прикусывая стон - рука болела нестерпимо, наверное, опять кости разошлись, Арнальд потянул рукоять на себя, облизнул с губ чужую ядовитую кровь, развернулся к своре шелудивых псов с бело-золотыми лентами...
       ... перекинул шпагу в левую руку - и засмеялся в голос.
      
       Господи, это же тот мальчик, пленный мой... как его зовут? Не помню, стыдно как. Дерется хорошо, со мной так не дрался почему-то. Один против епископской свиты - и не победить ему, как бы ни дрался, потому что их десяток. Но ударят его сзади, а крикнуть - сил нет. Охрип. Нужно было не два дня подряд болтать ерунду, а поберечь и слова, и голос...
       И упав - смеялся. Потом замолчал.
       Господи, ты думаешь - мало? Думаешь, я еще чего-то не понял? Ну нельзя же!..
       ...прости, я дурак. Он сам все сделал. Себя спас уж точно. Может быть, и город этот несчастный... А город, кажется, уходит на дно морское, темнота и дым, зеркальный дым, а у зеркала две грани, между ними гнездится алчное и скверное... наверное, я опять уплывал.
       Холодает... и солнце ушло. Дождь? Еще нет, но скоро. Тяжкое, душное безветрие. Отнимает последний воздух, а его и так уже не осталось, не проходит в горло, не наполняет грудь.
       И - прикосновение прохладной ладони ко лбу. Ладони, или листа, покрытого росой, или стекла, собравшего на себе туман...
       В темноте под веками собирается из инея, бликов на поверхности ручья, из весенней капели - лицо. Сияющее, светлое, серебристое.
       Отдай.
       Отдай мне боль свою, и страдание свое, и муку - отдай, не поскупившись, все до конца, а я обещаю тебе дождь и прохладу, и свободу, и крылья. Помнишь, ты в детстве хотел летать, хотел, пока над тобой не посмеялись старшие - а будут крылья вместо рук, они уже есть, но ты их пока еще не чувствуешь... Отдай мне свою боль.
       Прозрачное алебастровое лицо, кротко опущенные ресницы, губы полуоткрыты в беззвучной мольбе. Ангел открывает глаза - черные в черном, - смотрит жадно и нетерпеливо. Отдай. И лети. А эти, они сами погубили себя. Отойди. Оставь их справедливости. Их судьба решена - взвешены и исчислены. Это не первый город, поправший все законы... Они мои по праву.
       Габриэль хотел бы рассмеяться, но не может - горло пересохло, и смеется он внутри себя. Там, во тьме под веками, между двумя гранями - смеется.
       Отдать? Все это - мое. Мой подарок. Кто же отдает подарки? Тем более - такие? Мое, слышишь! Не отдам ничего, ни капли, ни крохи, ни удушья, ни зуда от укусов, ни кашля, ни онемения в вывернутых плечах, ни невыплаканных слез по тем, кого я предал... ничего! Без этого я - тот, что проповедовал там внизу, а мне - дали шанс. Уходи! Здесь нет ничего твоего.
       Грани сошлись на нем, внутри колышется дым - и его нельзя выпускать, и его можно не пустить, отрекаюсь Сатаны и всех дел его...
       ...блеск, зеркала...
       Блеск стали.
       Что ты делаешь? Куда ты лезешь, дурак, с алебардой своей и со своим милосердием... ваш епископ запустил этот миракль наоборот - и ты же его сейчас завершишь, запечатаешь, и вы останетесь за стеклом, внутри, с этим дымом, как Иерусалим тогда. Не надо. Пусть оно здесь, сквозь меня никуда не денется, а потом пойдет дождь и будет можно отпустить... Ну почему ты не слушаешь?!
       Он дурак? Это ты дурак! Ты даже губами не шевелишь, конечно, он не слышит. И не услышит, наверное, нечем, нет голоса. Господи...
       - Господи, не допусти.
      
       Мартена Делабарта и людей, подошедших с ним к крестам, отбросило едва ли не к середине площади. То ли ветром, то ли невидимой ладонью. Сбило с ног, швырнуло оземь, кубарем покатило по брусчатке. Тьма, пришедшая с Лигурийского моря, сгустилась, прижала к земле, не давая ни шевельнуться, ни отвести взгляд от помоста с казнимыми.
       Ударила молния, и была она царицей всех молний. Ветвистая, иссиня-белая и по краям золотая.
       Когда Мартен вновь смог видеть, тьма стремительно рассеивалась, а помост на городской площади был пуст. Ни крестов, ни тел на них.
       Только висел над площадью, надо всем Марселем, голос - не хриплый и сорванный, а громкий и чистый:
       - Не допусти!
      

  • Комментарии: 73, последний от 16/03/2023.
  • © Copyright Апраксина Татьяна, Оуэн А.Н. (blackfighter@gmail.com)
  • Обновлено: 01/01/2011. 958k. Статистика.
  • Роман: Фэнтези, Альт.история
  • Оценка: 5.55*13  Ваша оценка:

    Связаться с программистом сайта.