Жасмин и флердоранж
Согреть колбу в кулаке - как шприц с масляным раствором, уравнивая температуру жидкости внутри с температурой тела. Дождаться мгновения, когда колба перестанет ощущаться в ладони. После этого подцепить ногтем тугую пластиковую крышечку и уронить с пипетки на запястье одну-единственную прозрачную желтоватую каплю. Отвести руку за спину, закрыть глаза, сосчитать про себя до ста, ни в коем случае не трясти рукой, как при ожоге. И, не открывая глаз, поднести запястье к носу. Не в упор, не близко, остановить кисть сантиметрах в пятнадцати от лица. Вдохнуть.
Первое впечатление, первые ноты - это еще даже не знакомство, не флирт. Случайно соприкоснувшиеся взгляды, мимолетный звук голоса, ветерок над плечом, тень аромата. Взгляд может оттолкнуть, голос неприятно заскрежетать по нервам - вилкой по пенопласту, гвоздем по стеклу, - или просто отравить впечатление едва заметной фальшью, несостыкованностью звуков между собой; скользнувшее мимо движение чужака может показаться опасным или негармоничным, рассыпающимся на ряд мышечных сокращений. Первая встреча - еще не знание, даже еще не начало ожиданий. Просто хрустальный звон, комариный писк, далекий сигнал чужого телефона. Свидетельство - нечто существует во Вселенной. Оно есть. Чужак пройдет мимо, разговор не коснется слуха, глаза больше не встретятся, но - зафиксировано, запечатано, запечатлено где-то внутри: есть. Оно есть.
Неживое, целлофаново-скользкое, пошлое, нелепое, словно кошачья шерсть, приставшая к губам, словно плавящийся под солнцем макияж рыночной торговки первое впечатление. Жасмин, жимолость, флердоранж. Пластиковый, пластмассовый, ацетатно-шелковый, жирный, глянцевый, ненастоящий жасмин; крикливый, скандальный, жеманный и вульгарный, просто на удивление вульгарный, пляжно-обнаженный, рекламно-плакатный флердоранж; завядшая между двумя этими чудовищами, кособокая, перепуганная, вспотевшая, стелющаяся по коже жимолость.
Безобразно. Для нишевой марки - просто безобразно; к тому же отдает теми самыми кошками, толстыми, ленивыми персидскими кошками с невыстриженной под хвостами шерстью. А ведь придется провести с этой жирной облезлой кошкой, вульгарной и избалованной, целый день, чтобы выучить ее наизусть, всю, от морды с текущими глазами до свалявшегося кончика хвоста. Она будет вцепляться в ноги и паскудно мявчить, требуя того и сего, попадаться на пути, разваливаться на коленях и встревать перед книжкой, и пахнуть, пахнуть, пахнуть...
Ничего хорошего сегодняшний день не принесет. Если к вечеру от проклятого кадавра, злосчастной жертвы вивисектора, не разболится голова до мигрени, до тошноты - значит, повезло и смилостивилась Дева Мария. Но это вряд ли. В виске нехорошо, с пощелкиванием, шелестит, словно кто-то нарочито тихо перебирает сухие ягоды шиповника, легкие, обезвоженные, морщинистые, терракотово-звонкие и яркие.
До вечера, до самого вечера - и хорошо бы это уродство оказалось нестойким, чтобы через час о нем напоминали только шорохи в висках; но его нужно вскрыть от первой до последней ноты, выгулять на солнце и выкупать в море, убить и расчленить на молекулы, отпрепарировать микронными слоями, чтобы уже избавившись, надежно вытравив последнее ощущение, по памяти загнать в слова, в страничку обзора спрессованное, лаконичное, бесстрастное мнение.
- Камила! - голос пробивается через перекрытия, через дверь, отвлекает от общения с флердоранжем и жасмином.
- Мама, я работаю! - Уже набранные на кончик языка терпкие и резкие формулировки обзора осыпались, разбежавшись от человека, который вынужден кричать с этажа на этаж.
- Камила, ты не забыла про аэропорт? - Голос приближается, прыгает углами в такт ступенькам.
Разумеется, забыла. Разумеется. С другой стороны - вот и будет окаянному ублюдку испытание в полевых условиях. Жесткое. Беспощадное. Дорога, аэропорт, обратная дорога, перепады температуры между салоном, улицей и залом ожидания, толпа, духота... посмотрим, дорогуша. Посмотрим.
- Мама, а ты раньше напомнить не могла?
- Но ты же работала! - удаляется все теми же зубцами звук.
На брюках обнаруживается невесть откуда взявшееся пятно неизвестно чего, прямо на бедре, на видном месте. Прозрачное, нагло блестящее, чуть ли не силиконом отливающее, демонстрирующее свою иномирную сущность и мистическое появление на выстиранной и выглаженной вещи, аккуратно уложенной в шкаф на полку. Запах: отсутствует. Состав: не определяется. Назначение: испортить и без того не самый лучший день.
Как всегда, стоит слететь с накатанных рельсов, и сборы превращаются в катастрофу, и вибрирующая беспомощность зарождается в животе, поднимается изжогой к горлу, заставляет дрожать икры. Вещи... наверное, есть. Есть, конечно. Вот, полки, вешалки, ящики... Но - что взять, что выбрать, руки неуверенно перебирают стопки: это с этим не сочетается, в этом неудобно, в этом жарко... а время идет. И совершенно неохота выглядеть чучелом перед незнакомым человеком. И ни одной мысли в голове.
Сунуться в наугад выхваченную хлопковую индийскую блузку с шитьем, в длинную толедскую цветастую юбку с оборками - ужас, ужас, полный кошмар, одно с другим не сходится и пререкается, юбка обматывается вокруг ног, тут нужно другую походку, или хотя бы каблуки, и придется надевать туфли, по этой жаре... и все из-за проклятого потустороннего пятна. И все из-за мерзостного флердоранжа, кстати, а где же жасмин? Спрятался после первых пяти минут визгливого скандала, спрятался и не показывается.
Включить кондиционер еще в гараже, прикрыть дверь, постоять снаружи пять минут, дожидаясь момента, когда в салоне можно будет хотя бы символически дышать. Вывести машину из гаража. Теперь тридцать километров по грунтовкам - и сто по шоссе, где, слава Богу, можно идти под полторы сотни, и уповать на то, что рейс задержат хотя бы ненадолго. Что вряд ли. Чем, ну чем думала мама, когда сказала, что я их из аэропорта заберу сама и не нужно ловить такси? Скромная такая поездка - до Гданьского аэропорта и обратно.
На шоссе, когда скорость доходит до разрешенного предела, тело привычно немеет, отделяется от разума и превращается в закоченелого андроида, выполняющего строго ограниченный набор движений, не способного ни отвлечься, ни ошибиться. Диссоциация, порожденная страхом. Всегда кажется, что не сумеешь отреагировать, вписаться в поворот, выполнить любое простое действие - но тело работает, само по себе, отдельная холодная механистичная вещь, которую еще потом заново сращивать с мозгом, сбивая прохожих, задевая за углы по дороге... а нужно быть в полной форме, чтобы все было хорошо, безупречно, правильно, и забыть про уже растертый большой палец, про одежду, про то, что с запястья несет кошками - нет, но невозможно же забыть. Значит, есть контакт. Есть тело. Остается только плыть в толпе и пытаться разглядеть между головами, между шляпами и прическами, воротниками и козырьками кепок, искомую сестру с - не сойти бы с ума - мужем.
- Может быть, позвонить?
- У нее нет телефона. У нее фобия на телефоны. Особенно на мобильники.
- Наверное, это неудобно...
Или, напротив, очень удобно. Особенно если распространить не только на телефоны, но и на рации, пейджеры, коммуникаторы и средства связи вообще; если бы эту печальную особенность еще и можно было бы включать от случая к случаю - но увы. Так не бывает.
Вообще непонятно, зачем все эти лишние хлопоты. В аэропорту можно заранее арендовать машину и добраться самостоятельно. Впрочем, в чужой монастырь со своим уставом соваться не стоит. Лучше познакомиться с ним, по возможности не влияя на объект даже в ходе наблюдения. А если и влияя - в одну-единственную сторону: произвести на благородное семейство по возможности приятное впечатление; ну хотя бы нейтральное. Судя по рассказам о семействе, придется потрудиться, но неделю можно пробыть и в аду, если знаешь, зачем; никакого ада не предвидится. Просто неделя работы.
Невысокая, не больше метра пятидесяти, стройная темноволосая женщина возникает из толпы, как Афродита из пены. Пена стеснительно скатывается, оползает, образуя свободное место. Вокруг женщины - ореол прохладного, почти зимнего воздуха, и кажется, что по краям этого стеклянного колокола должен собираться иней.
Дамы приветствуют друг друга без слов, но это целый ритуальный танец жестов, коротких улыбок и кивков. Наконец, доходит дело и до спутника. Вопросительный взгляд, приподнятые брови, не произнесенное вслух "представь!".
- Это Максим, - констатирует очевидное супруга.
- Добрый день.
- Здравствуйте. Я Камила Каминьска, - неуверенное, слегка торопливое рукопожатие. - Пойдемте отсюда?
Сестры очень похожи. Рост, сложение, пластика - то плавная, то рваная, словно управляющий движениями сервопривод порой слегка подтормаживает, не успевает за сменой команд. Лица с острыми чертами, с белой, не загорающей под любым солнцем кожей. Разница в мелочах: у Камилы по носу и щекам россыпь рыжих веснушек, волосы не черные, скорее, очень темного каштанового оттенка, с выгоревшими проблесками, заставляющими вспомнить палисандровую доску. Глаза... нет, не разобрать на ходу, но много светлее - серые, серо-голубые?
Очень большая для такой хрупкой женщины машина: четырехдверный толедский внедорожник "Libertad". Перламутрово-серый, хищно поглядывающий из клетки парковки на малолитражных соседей. С чавканьем распахивает пасть багажного отсека, облизываясь на сумки и чемоданы.
- Закидывайте вещи.
- Давайте, я поведу? Вы покажете дорогу.
- Вы только что с самолета!.. - машет руками Камила.
- Ему не привыкать, - ядовито замечает Кейс. - На самом деле он просто приревновал это чудовище. Большие игрушки - они же для больших мальчиков, так?
Камила сдвигает брови, прислушивается, словно ее отделяет толстая стеклянная стенка, и нужно читать по губам и жестам, пытаться понять, что ей говорят. Глаза у нее все-таки серо-голубые, темные и непрозрачные, как зимнее Балтийское море. Недоумение прокатывается по взгляду. Волнение 3 балла, мелочи.
- Ведите. Когда свернем с шоссе, вы поймете, почему нам нужно именно это чудовище. Помягче с ним, он весь на гидравлике. - Говорит она слегка неритмично и неуверенно, как человек, который хорошо помнит написание слов, но не произношение.
- Может быть, вам удобнее говорить на романском?
- Едва ли это будет удобно вам, - усмехается Камила, но в улыбке слишком много льда. Снежная Королева слегка обижена. Понятно. Больше так не надо. Проще привыкнуть и подстроиться. - У меня было мало практики, извините.
- Ну что вы, я вовсе не имел в виду... я вообще не говорю по-польски.
- Я и не подумала, ну что вы! - теперь Снежная Королева подтаивает от смущения: извинений она тоже не хотела, равно как и замечаний. Хорошо, просто игнорируем. - А вы совершенно не обязаны...
- Давайте уже поедем, - говорит Кейс, к общему облегчению разрывая паутину.
Действительно, иногда лучше вести, чем говорить. Особенно такую приятную машину.
Господи, думает Камила, да он же совсем еще мальчик - лет двадцать пять, наверное. Если не меньше. По лицу, по рукам не определишь: от двадцати до тридцати, плюс явственный отпечаток долгого перелета. Две трети мальчика размазались по воздушному коридору, потерялись, как багаж у плохой авиакомпании, и остался только прочный титановый скелет неопределенного возраста. Крупный, самоуверенный, ладный. Раза в полтора больше, чем это было бы удобно. Метр восемьдесят пять или выше, фигура - из тех, что сразу вспоминаются сотрудники охраны, боевики, детективы, африканские и террановские спецвыпуски новостей, посвященные терактам и вооруженным конфликтам. Двигает руль кончиками пальцев, а ведет хорошо, плавно и выдержанно, молча, ритмично поглядывает в зеркало. Профессиональная повадка; неприятная механистичная вежливость без смысла, по выучке.
Даже одной трети достаточно, чтобы его было слишком много. Он как-то удивительно материален - тяжелым правильным профилем, очень хорошим, сшитым безупречно по фигуре льняным костюмом, легким, ровно в меру пряным и сладким ароматом Cedre. Идеальный робот-полицейский с обаятельной мальчишеской улыбкой. И неприлично, шокирующее молод; если бы хотя бы выглядел постарше - еще куда ни шло; Господи, что за наказание...
Катажины не видно, не слышно - поджала ноги и дремлет на заднем сиденье, свесив руку вниз. Впрочем, даже и после дороги выглядит много лучше, чем в прошлую встречу. Когда же это было? Почти четыре года назад, как раз до переезда в эту ее глушь с джунглями и террористами. И слегка поправилась, и порозовела, и - о чудо - ногти не обкусаны. Стала гораздо спокойнее, это заметно с первой минуты.
Машина сворачивает на грунтовку. Водитель морщит лоб, хмыкает.
- Никогда не думал, что в Европе остались такие реликтовые дороги.
- Мы специально забрались в такую местность, - объясняет Камила. - Эти дороги лишают район популярности. Зато до моря полкилометра, до ближайшего поселка - пять.
- Вы же живете с родителями? Не страшно?
- И с бабушкой. Нет - у нас хорошая машина.
- Двигатель нужно перебрать, - качает головой крупнокалиберная модель робота-полицейского. - Слышите - вот, а если прибавить...
- Действительно... - на пределе слышимости такой саднящий не то хрип, не то посвист, словно одышка астматика. Ну и слух у мальчика.
- Я займусь, если позволите.
Камила украдкой передергивается. Двигатель он отладит, а дальше что? Переложит черепицу на крыше? Починит забор? Вобьет все гвозди и вскопает огород? Вот спасибо... ремонтный комбайн мы не вызывали, кажется. Что за бестактность? Распоряжаться чужими вещами, еще не успев даже оказаться в доме...
- Понимаете, у меня сервис по гарантии. Я с ними свяжусь, спасибо, что подсказали.
Кивает. Кажется, понял не только ответ, но и намек. Хорошо, если так. Вполне достаточно того, что выкинул из-за руля и потом нахамил. Трех раз хватит. Слишком крупный во всех отношениях молодой человек. Пусть себе ведет машину, благо, дорога тут такая, что только успевай лавировать между коровой и канавой, между лужей и стаей гусей. Требует предельного сосредоточения. Вот и пожалуйста.
И совершенно же забыла про работу, про безобразный образец, с которым нужно сегодня закончить!.. Запах померк, поблек, стушевался - остался злополучный флердоранж и ничего больше, очень слабо, на грани восприятия, и, кажется, больше в памяти, на краю слуха, на пределе ощущения, какими-то фантомами молекул, призраками и тенями. Ах, мы еще и нестойкие - три часа, и прощай? С одной стороны - это большое достоинство. Вернуться домой, вымыть руки, сунуть нос в банку с кофейными зернами, и прощай, едва ли встретимся, торговка с кошками, скандал на пляже... а с другой - ведь не проследила же все этапы и нюансы дезертирства, в памяти их нет, не узнаны и не сосчитаны. Значит - все сначала, с первой капли. Какой воодушевляющий день - и что-то подсказывает, что таких впереди еще семь.
Добротный забор - кирпичное основание, чугунная решетка, - обвивают дикий виноград с мелкими даже на вид кислыми ягодами, вьюнки, развесистые хвосты не то дыни, не то семенного огурца. Автоматические гаражные ворота не работают, точнее, работают при помощи мышечной силы человека: Камила выходит, производит некую манипуляцию с приподниманием ручки вверх, давит плечом на створку, после чего механизм соизволяет поднять дверь.
Дом - два этажа плюс мансарда, первый этаж - тот же красный кирпич, второй - крашеное дерево. Большой, широкий, похожий на старого краба с толстыми клешнями веранд, с широким крыльцом. На крыльце - все семейство.
- Здравствуйте, - медленно и слегка нараспев говорит высокая статная дама, на вид не старше сорока. - Очень рады, наконец-то можем вас увидеть.
Радости не чувствуется, только сухая чопорная вежливость. Элегантная леди преклонных лет в кресле-каталке улыбается несколько приветливее. Волосы безупречно выкрашены в цвет воронова крыла, и очень хорошо видно, от кого у Кейс такие кудри. А вот сложение - от отца, вот от этой индифферентной ко всему крайне изящной тени, которая молча протягивает прохладную сухую ладонь; но пальцы - очень крепкие, причем бездумно, а не ради впечатления. Музыкант? Хирург? Надо было поинтересоваться раньше.
- Проходите, - показывает на дверь пани Ванда. - Камила, проводи, пожалуйста. Отдохните, через час будет обед.
- Чем-нибудь помочь?
Дама медленно приподнимает брови. Изгибы век, бровей, губ словно вычерчены циркулем. Идеальные дуги. Кажется, она услышала самое непристойное предложение в своей жизни. Бабушка в своем кресле оживляется и явственно наслаждается сценой. Призрачный тесть уже испарился - высочайшая квалификация, может быть, он секретный агент?
- Нет, спасибо большое, но у нас очень тесная кухня. Мы с Камилой справимся.
Очень хочется сказать "Извините, я нечаянно". И вести, как на грех, нечего, не считая чемодана на колесах. Какие восхитительно независимые, воспринимающие решительно все в штыки люди. Хорошо-хорошо, больше ни слова, даже при пожаре, потопе и прочих форс-мажорных обстоятельствах.
Крутая лесенка на второй этаж - а дальше целое крыло дома. Приставная лестница ведет в мансарду, две двери встык - в комнаты. Камила молча распахивает обе. Спальня, гостиная. Из комнат пахнет ромашкой, лавандой, нагретой доской, мастикой. Запахи, заставляющие вспомнить детство - но не дом, а гостевание у кого-то из дальних родственников здесь же, на Балтике.
- Все это в вашем распоряжении. У нас немного тесновато, извините. Будете подниматься наверх - берегитесь косяка. Отдыхайте, я вас позову.
Супруга ныряет в спальню, садится на край кровати, без слов интересуется впечатлениями. На лице ехидное сочувствие. Остается только усмехнуться, пожать плечами, скинуть на спинку подозрительно хрупкого стула пиджак и сесть рядом, осмотреться.
Дом построен лет пятнадцать-двадцать назад и тогда же обставлен - полностью, в едином стиле. Почти вся мебель с тех пор не сдвигалась с мест и не менялась, хотя тумбочка и стул явно перекочевали откуда-то из других комнат. Все немного выцвело, усохло, уселось - но только слегка, чуть, ровно до той степени, что отличает дом, даже если в комнатах не живут постоянно, от гостиничного номера. Цвета - небесно-голубой, янтарный, темно-коричневый. Плотные занавеси, легкий тюль. Большое зеркало в тонкой деревянной раме. Открытки, гобелены, вышивки в широких кремовых паспарту. У обстановки есть свой язык, голос и характер; с ней спорить так же неудобно, как и с семейством Кейс.
- Твои апартаменты?
- Нет. Я здесь не жила. Тут был такой... - зевок, - хутор. Они сюда окончательно перебрались после того как дедушка умер. - Кейс в очередной раз зевает и бездумно трет глаза, и без того уже красные.
- Спать, - командует Максим.
- А умыться?..
- Перед обедом.
Драгоценная супруга, неведомым чудом онемевшая еще в аэропорту, и там же, должно быть, в камере хранения оставившая всю фирменную вредность, покорно кивает, сбрасывает туфли и переползает к стенке. Здесь никого не нужно пугать, строить по ниточке и превентивно кусать, чтобы боялись тявкнуть. Здесь даже на всю округу, наверное, ни одного завалящего серийного убийцы не найдется. Замечательное место, просто замечательное. Для недельного отдыха в самый раз.
- Какой оригинал этот молодой человек, - говорит мама, шинкуя лук-порей для супа. - Может быть, ему было бы приятнее почистить картошку?
- Не сомневаюсь, - кивает Камила. - Он меня из-за руля выпихнул и предложил покопаться в моторе. Нам ничего в огороде прополоть не надо? А то он сам найдет что-нибудь.
- Когда мы были студентами, - мечтательно говорит мама, - наши мальчики тоже всегда были готовы помочь. Это считалось неплохим способом ухаживания. Ничто так не сближает, как порезанные пальцы и оказание помощи на кухне...
Интересно, с кем собирается сближаться на кухне наш студент, то есть, недалеко ушедший от возраста студента новоявленный родственник? Надо как-то деликатно поинтересоваться, сколько именно ему лет. Вообще довольно оригинальный способ пополнения семьи: позвонить и сообщить, что "неожиданно для себя оказалась замужем". Конечно, всякое случается - но откуда взялся этот услужливый комбайн? Из практикантов Катажины? Какой-нибудь полицейский? Он не похож на человека нашего круга.
- Ничто так не украшает пол, как пара стаканов крови. Ничто так не улучшает салат, как пара мужских пальцев... - смеется от плиты бабушка.
- Фу! - Хором говорят женщины, потом старшая добавляет: - Мама, с Касей так шутите, только не за столом! Как там суп?
- Вполне готов, - бабушка звякает крышкой кастрюли. - Камилька, буди молодых, я позову Марека.
Дверь наполовину приоткрыта. Камила стучит по косяку костяшками пальцев, ждет, потом еще раз стучит, не выдерживает и заглядывает внутрь. Сумки и чемоданы стоят посреди комнаты в неприкосновенном виде. О присутствии сестры напоминают только слегка запыленные туфли у постели. Всего остального попросту не видно: обернуто, как в фантик, в крупную мужскую фигуру.
У новоявленного зятя рельефная широкая спина, прекрасно прорисовывающаяся через тонкую рубашку. Ничего такого слишком уж вульгарного, наверное, он много лет всерьез занимается плаванием. До верхнего края ушей волосы сняты машинкой едва ли не "под ноль", выше - под насадку, что при таком светлом цвете производит странное смешное впечатление полной прозрачности. Очень правильной формы череп, аккуратные плотно прижатые к нему уши. Все это само по себе достаточно эстетично - и невероятно чужеродно, неправильно, противоестественно здесь. Такой отборный образчик милитаристской мужественности. Ему же нужна совсем другая обстановка!..
Остается надеяться, что они все-таки будут закрывать дверь. Потому что делить с ними этаж и ежедневно наталкиваться на такие трогательные картины - нет, это слишком большое испытание. Сразу начинаешь думать о всякой ерунде - о том, что, наверное, неплохо вот так вот в кого-то упираться спиной и бедрами, укладывать голову на плечо и чувствовать над ухом дыхание...
Камила с ужасом понимает, что молодой человек не спит и не спал, когда она уже всунулась и принялась его разглядывать. Услышал - и притаился, позволяя себя изучить. Остается только надеяться, что времени прошло не слишком много - не минуту же она тут простояла?
- Сейчас, - не оборачиваясь, говорит этот коварный притворщик, - я ее разбужу. Это надо делать очень аккуратно, а то она всех покусает...
- Убью, - сонным голосом обещает невидимая Катажина, обозначая свое существование в природе.
- Вот об этом я и говорил, - поворачивает голову прямо как сова, заговорщически подмигивает.
- Обед готов, - Камила прикрывает дверь и трясет головой.
Господи, ну что за манеры?..
При первом же взгляде на столовую делается ясно, что полный парадный вид - правильный выбор. Здесь переодеваются к обеду. Призрачный отец - в серо-голубом костюме с галстуком, пани Ванда и Камила - в закрытых платьях. Стол полностью сервирован. Тарелки, салфетки, приборы, супницы, соусницы и салатницы - и что-то подсказывает, что это в этом доме так обедают каждый день.
Поневоле вспоминается корпорация, где все раз в двадцать менее официально и в тридцать раз более спонтанно, а начальство, в четыре утра тоскливо вопрошающее, чем его могут прямо сейчас, ровно сию секунду покормить, никого не удивляет - и употребляет оно, что дают, в том числе и разогретую пиццу прямо из коробки, по-братски поделив с секретаршей. Думается, что пани Ванда упала бы в обморок от такой неприличной картины.
- Максим, - говорит помянутая пани, с привычным, бессознательным уже изяществом орудуя вилкой и ножом, - не сочтите за бестактность, но мы о вас ничего не знаем...
Собеседование за семейным обедом. Неплохая идея. К счастью своему пани Ванда не представляет, что в университете нас подвергали куда более суровому испытанию. И приборы были из двенадцати предметов, и вокруг то орала музыка, то выключался свет, то что-нибудь падало. Невинная проверка самоконтроля и умения сохранять сложные моторные навыки даже в агрессивной обстановке. Очень полезно.
Полупрозрачные тарелки - "костяной" фарфор, на вид хрупкий как яичная скорлупа. До сих пор казалось, что из него только кофейные чашки делают. Длинные тяжелые серебряные вилки и ложки идеально начищены. Все это могло бы быть сто лет назад - чуть другие наряды, но та же скатерть, те же салфетки. Время сюда не заглядывает, боится старинных ходиков на стене. Наверное, с настоящей кукушкой.
- Ну конечно же, - поработаем, отчего же и нет? Главное удержать тон в регистре "семейного обеда" и не вылететь в формат "собеседование в кадровой службе". - Мне двадцать шесть лет, я из Унежмы - это на Белом море. Закончил новгородский филиал Университета мировой безопасности, с окончания работаю в корпорации "Сфорца С.В." - начал референтом в отделе безопасности, сейчас являюсь консультантом по внешней деятельности.
- О, - любезно кивает пани Ванда. - Камила была знакома с вашим руководителем.
Камила осторожно кладет вилку рядом с тарелкой, протестующе машет рукой:
- Мама, ну кого интересуют эти душераздирающие подробности? Мы просто пересекались в Роме на конференции.
Очень интересно. Очень интересно, с какой стати такой переполох. Она же едва не подавилась салатом...
- А кто ваши родители? - собеседование продолжается. Говорить с набитым ртом не положено, поэтому совершенно замечательная рыба на пару под шпинатным маслом останется покоиться на тарелке.
- Отец - бригадир рыболовецкой артели, мать - счетовод. - Интересно, надлежит ли тут изобразить смущение? Нет, не дождутся - если ждут, конечно.
- Замечательно! - Поднимает указующий перст почтенная старушка. - Кася, если ты в ближайшее время не родишь мне трех-четырех правнуков от такого прекрасного молодого человека, я на тебя очень обижусь.
Под общий смех, плавно переходящий в хоровое рыдание, остается только порадоваться, что благородное семейство довольно нежданным приобретением хоть в каком-то качестве. Кстати, все они говорят на очень хорошем, хотя и несовременно строгом альбийском с изрядной непринужденностью - так, что на это даже не сразу обращаешь внимание. По крайней мере, куда свободнее, чем две трети сотрудников корпорации.
Рыба - очень вкусная, во рту тает. Во Флоресте ее вообще не умеют готовить, хотя ловят же, и много.
- А что я такого особенного сказала? - По глазам пани Отилии прекрасно видно, что она все понимает, но продолжает разряжать обстановку. Очаровательный типаж - пожилая дама-хулиганка. - Нельзя же всю жизнь ловить каких-то ужасных преступников, нужно и о себе подумать. Кася, даже твой дедушка все-таки иногда отрывался от трудов - и вот одно из доказательств. - Перст указует на молчаливого моложавого тестя, который меланхолично кивает.
Так, думает Максим, а я все-таки дятел, и этот диагноз - навсегда. Я, кажется, учился по трудам этого дедушки. Вой-Каминьский. Ну, главное - вспомнить вовремя.
- Мы в университете тоже с трудом отрывались от трудов вашего уважаемого супруга.
- От какого учебника? - щурится пани Отилия.
- "Криминология для ВУЗов" 75 года издания. Собственно, именно этому учебнику я обязан кое-какими своими успехами.
Кейс едва слышно фыркает. Теперь скажет, что я многоличный гад, который наводил справки помимо нее. И еще что-нибудь такое же параноидальное несомненно скажет, а как же. Однако ж - забавно. Земля имеет форму чемодана - и чемодан этот небольшого размера. Все друг с другом как-то через кого-то знакомы.
- Хорошее издание, - кивает дама. - Кстати, Анджей читал лекции в вашем университете, но это было уже давно, в пятидесятых. NowogrСd - очень красивый город.
Шутить на тему того, что меня тогда еще и на свет не произвели, определенно, не стоит. Вслух высказывать сожаление о том, что этих лекций я не застал, как и самого уже покойного дедушку супруги - наверное, тоже.
Супруга гоняет по тарелке картошину, смотрит в основном в ту же тарелку, но - расслабилась и вполне довольна. Уже неплохо. Здесь, кажется, не принято перебивать друг друга, а когда говорит старшее поколение, младшее молча жует. Прямо как в Унежме у родителей. Патриархальные нравы анфас и в профиль, но это удобно, не боишься оттоптать слишком много мозолей и традиций.
- Надеюсь, вы не курите? - вопрошает дотошная бабушка.
- Нет... - Интересно, а кто после такой формулировки сказал бы "да"?
- Это правильно. Катажина раньше курила. - Какие драматические подробности...
- Бабушка! - стенает супруга.
- Хорошо, что тебе стыдно.
Занавес, думает Максим. Опустите кто-нибудь завесу жалости над этой сценой, пожалуйста... а то я все-таки расхохочусь во весь голос, а этого благородное семейство не переживет в полном составе. Поскольку их сдует, а они - из лучшего хрусталя и должны храниться в контейнерах с инертным газом.
Катажину с супругом изгоняют из-за стола в направлении пляжа: погулять после обеда, искупаться и вообще отдохнуть. Камила собирает тарелки, загружает в посудомоечную машину, салфетки и скатерть - в стиральную. Вечером придет из поселка Марыся, помощница по хозяйству - перегладит, расставит все по местам.
Молодой человек завоевал бабушку и наполовину завоевал отца. Если он еще и умеет играть в шахматы - завоюет целиком. Мама удовлетворилась результатами расспросов и смирилась с фактом: у Катажины теперь есть муж, вот такой вот муж, по крайней мере, образованный, достаточно состоятельный и относительно воспитанный. Умеет вести себя за столом и не позволяет себе ничего лишнего. Ну, конечно, ремонтный комбайн - но что взять с деревенского мальчика? Он, наверное, в жизни двух часов без дела не просидел. С точки зрения Марыси отдых - чистить вишню для пирогов, потому что сидишь.
Одним словом, родители довольны. В умеренной степени, потому что все это свалилось как снег на голову, без ухаживаний, знакомства с семьей, свадьбы и прочих совершенно необходимых вещей. Да он еще и не католик. В общем, все в лучшем стиле Катажины, которая с трех лет слушалась только деда и всегда все делала по-своему. Но результат не так уж и страшен. За двумя исключениями: он на семь лет младше Катажины и он работает у Сфорца.
Ну и черт бы с ними, пора вспомнить про отчет. Закрыть дверь поплотнее и уединиться с недоработанной пробиркой. Все сначала, все заново. Разница сходу бросается в глаза: теперь ни жасмина, ни жимолости просто нет. Работать все-таки нужно с утра, пока еще тихо, свежо и спросонок все ощущается совсем иначе, ярче. Теперь в голове гнездятся все впечатления, начиная с дороги в аэропорт, заканчивая маминым несуразным замечанием. Кажется, он не обратил внимания и не заинтересовался. Хотя по мальчику так сходу и не поймешь, не так уж он и прост. Ну вот, опять вытеснил из мыслей работу.
Разогреть. Капнуть на другую руку. Пожалуй, лучше две капли. Флердоранж, флердоранж и флердоранж. Грубый и дешевый, что для нероли-бигараде даже удивительно, а тем более удивительно для вполне, вполне уважаемой мастерской, откуда выползло это чудовище. Такой творческий замысел? Или попросту полное, тотальное, безоговорочное несварение у одной конкретной обозревательницы? Впрочем, мастерская назвала это творение Jasmin total. Так что едва ли дело в замысле и обозревательнице.
Достать из глубины ящика тонкие сигареты-спички, покоситься на дверь, прислушаться - нет, бабушка спит, мама читает за домом в шезлонге, отцу все равно, точнее, он знает, что у Камилы есть маленький тайник, а в нем сигареты, только для работы, и где-то раз в месяц даже поднимается именно с целью разжиться запретным. Закурить, не набирая дым в легкие, осторожно выдохнуть на руку. Затушить сигарету - в сотый раз удивиться, как мерзко она пахнет в притушенном виде.
Масло впитывает дым, молекулы укладываются на руке вперемешку, толкаются, переговариваются.
Вот теперь стало хорошо; впрочем, это - плагиат, жасмин и сигареты уже были, теперь флердоранж и сигареты, неплохие сигареты с ментолом, уловка разума, чтобы избавиться от унылой тоски, в которую погружает этот образец. Обзор доброжелательным не выйдет. Но - прикрыть глаза, вдохнуть табачную смесь, задержать руку у лица, пропустить через себя все эти шероховатости, углы, занозы, вульгарную ненасытную требовательность, громкоголосую скрипучесть и выпирающую, пошлую чувственность - принять и смириться с тем, что оно - такое - существует само по себе, и имеет право на собственный голос.
Где-нибудь еще.
Смыть, смыть детским мылом с его наивным ромашковым запахом - и забыть вместе с табачным привкусом на губах, вместе с примешавшейся к воздуху душной ноткой дыма. Вычистить зубы и язык. Сесть за отчет, пока не вернулись гости.
Море действительно очень близко - но из дома его не слышно и не видно, мешает небольшой перелесок по берегам ручья, пробивающегося через песчаные дюны к тому же морю. Вода теплая - по здешним меркам непривычно теплая: +24, о чем, как о великом событии, проинформировала гостей пани Ванда. Не каждый год такое бывает даже и в августе. Вы просто обязаны искупаться. Не объяснять же, что для нас это событие с совершенно противоположным смыслом: какое холодное море!
Зато оно чистое. Чистое и замечательно пустое. На горизонте видны корабли, но ни звука, кроме шелеста волн и скрежета чаек, не доносится. Мелкий светлый песок без следов ног или шин, только водоросли, мореные деревяшки, раковины и прочие дары моря. Если вооружиться ситом и тщательно просеивать его, можно намыть мелкого, как гречневая крупа, янтаря. Можно попросту окунуться, обнаружить, что вода прохладная, но теплее, чем хочется, встать по пояс в этой непрозрачной, тяжелой серо-зеленоватой солоно пахнущей воде.
- А сколько лет твоей бабушке?
- Девяносто один, - усмехается Кейс. - Отцу и матери по шестьдесят. Камиле тридцать пять. Что тебя еще интересует?
- Чем они занимаются?
- Бабушка была женой профессора. Мама - жена профессора. Отец сейчас преподает, а раньше практиковал, он хирург-офтальмолог. Камила - обозреватель, пишет в журналы и на парфюмерные сайты. - Супруга выбирается из воды, с отвращением стряхивает с ног паутинку вырванных прибоем водорослей, стоит у края полотенца и смотрит за горизонт, в сторону, противоположную морю.
Если опуститься на песок, поймать ее под коленки, запереть в кольцо, прижаться щекой к бедру, скользнуть губами вверх по солоноватой коже, напороться на совершенно лишнюю сейчас тонкую ткань купальника - то получишь по уху:
- Неуемный озабоченный тип!
- Я тебя люблю. Я тебя хочу. Всегда. Что здесь такого ужасного? Тем более что твоя бабушка поставила перед нами план. Нужно выполнять.
- Ну вот еще! Никакого плана. Пусть даже не надеются. У меня работа... и не вздумай напоминать мне про Паулу. У нее-то целый штат...
- А дело только в штате?
- Нет. - Кейс опускается на колени, поворачивается спиной, лицом к морю. Ей всегда так удобнее разговаривать, не лицом к лицу, а отвернувшись. - Я боюсь...
Худые острые плечи вздрагивают, покрываются мурашками. Пошутил, называется. Трогать ее сейчас нельзя, но нужно ощущаться рядом - присутствием, голосом.
- Есть причины?
- Не знаю... я хотела один раз. В Бостоне. Я все делала правильно! Я... даже кофе не пила! И... - придушенный всхлип. - Мне даже ничего внятного не сказали... "бывает".
Да, понятно. Когда подводит, предает тело - это страшно. Ты в нем просто живешь и не думаешь, а потом в самый неподходящий момент оно заявляет о себе, как-нибудь по-подлому, и ты не понимаешь, за что, почему, что было не так. И земля уплывает из-под ног, не можешь никому и ничему доверять. Больше не можешь хотеть и надеяться, потому что потом будет вдвойне тошно, стыдно и противно. Как будто на обманутом всегда есть вина - вина наивности, ожидания, надежды.
- А что... отец ребенка?
- Мы работали вместе в Бюро. Он мне... он мне сказал, вот до сих пор помню - "Жалко, конечно - но куда нам торопиться-то?". И все.
- Господи, ну что за идиот... - Господи, ну почему мне хочется раскатывать асфальтовым катком всех, кто ее обижал, не ценил, не заботился?..
Минус еще одна заноза: упрямые всхлипы все-таки прорываются слезами.
Вот теперь плачущую навзрыд невесомую фигурку можно развернуть, взять на руки, прижать к себе. Без серьезных слов, говоря все, что на ум придет. Мы со всем разберемся. Спросим нормального врача. Все будет, как ты хочешь. Нет - так нет, придется твоей бабушке ходить обиженной. Все будет хорошо, потому что я с тобой. Все будет хорошо, потому что я тебя люблю.
Поговорим - всерьез поговорим - потом, много позже, когда она сама захочет.
Подслушивать, разумеется, нехорошо. Но очень информативно. Так что если отец устроил засаду на гостя на веранде, можно расположиться с книгой на соседней. Стенка тонкая, вокруг тишина, слух хороший - а результаты засады очень, очень интересны.
Вечер ветреный. Сдуло всех комаров, фонарь на своем столбе раскачивается напропалую, с моря тянет подвяливающимися водорослями, солью и водой - вечерней, прогретой солнцем, и другой, холодной, поднятой волнением с самого дна, от песка, который никогда не прогревается по-настоящему. Два слоя водного запаха не смешиваются, не выравниваются, а так и ползут друг над другом отдельными широкими лентами, так же вплывают на веранду. Поверни голову влево - и чувствуешь придонную холодную тяжесть, манящую, увлекающую за собой на дно. Чуть передвинься на кушетке - и вот уже веет самим летом, теплой пеной, нагретыми брызгами, высыхающей в воздухе солью, сладостью, тлением...
Между ужином и полуночью - самое время сидеть на веранде, и под крышей, и на остывающем в темноте воздухе, и у моря, и в доме, - пить горячий чай со свежей, только что с огорода, мятой и прошлогодним липовым медом. Все кажется ярким, немного игрушечным, близким и простым, но при этом емким, неслучайным. Осмысленным, словно на лубочных картинках. Даже редкие устоявшие перед ветром комары, атакующие голые ноги, превращаются в необходимую деталь.
Вот и шаги. Сначала по дому, в направлении веранды. Потом по веранде в сторону двора. Потом по двору - гораздо менее целеустремленные. Гость знакомится с правой половиной сада. Принюхивается, прогуливается, привыкает. Проходит вдоль веранды, где сидит Камила, поднимает голову, вежливо кивает - "Добрый вечер!", - получает в ответ улыбку и взмах рукой, проходит далее. Точнее, проплывает вдоль ограды его полупрозрачная макушка. Камила мысленно дорисовывает над плечом полотно лопаты. Необходимая деталь, учитывая, что за час перед ужином, вернувшись с моря, этот деятель все-таки починил гаражные ворота.
А вот на обратном пути наш дорогой ремонтный комбайн попадется к отцу в руки, и это неизбежно. Так и есть:
- Вы играете в шахматы.
- Да.
- Не окажете ли мне любезность?
- С удовольствием.
Болтать они, конечно, не будут - отец всегда играет молча. Но порой говорит что-нибудь интересное, правда, не каждый раз. Зависит от уровня противника. Камиле редко доставалось что-то кроме констатации факта существования пресловутой женской логики, проявляющейся в расстановке фигур на доске из соображений эстетики и архитектурной гармонии. В общем-то, примерно так дело и обстояло. В логику возможностей фигур, ходов и принципов у Камилы все время примешивались совершенно недоступные отцу соображения - фактура дерева или кости, игра оттенков черного и желтого, погода, настроение, интуиция...
Когда она стала достаточно взрослой, чтобы соглашаться с приоритетом правил, игра - даже с отцом - утратила последнюю привлекательность. Так золотой октябрь сменяется унылым, тусклым и промозглым ноябрем, оставляя только под глазными яблоками память о чистоте, сиянии, прозрачной прохладе и рыжих, красных, алых, пурпурных листьях в голубом небе.
Игроки молчат. Минуты каплют мятой и медом - прохладные, вязкие, с хрупкими кристалликами в глубине струи... спать. Прихлопнуть порочное любопытство, заставить себя подняться с кушетки и пойти наверх, распахнуть окно, лечь, завернуться в два слоя в одеяло. Мечта убаюкивает и поглощает сама себя - надо, надо, но совершенно нет сил, но не спать же на веранде, тут даже теплого пледа нет, да и спать в одежде...
Значит, встать и полубессознательным киселем проползти через соседнюю веранду? Нет уж. Пусть сначала разойдутся.
Здешние августовские вечера не очень-то похожи на летние; впрочем, это и хорошо. "Не жарко" - блаженное состояние организма. Одного его достаточно, чтобы уровень эндорфинов в крови рос обратно пропорционально падению температуры. Но в определенный момент понимаешь, что нужно надеть свитер и снять блаженную дурацкую улыбку.
После чего позволить уловить себя в сети, потому что господин Марек Каминьский сам по себе достаточно загадочное и интересное, пожалуй, самое загадочное существо в этой семье; а уж если он соизволил расставить ловушку, то избегать ее - лишать себя многообещающего развлечения.
Шахматные фигурки - из янтаря, клетки на доске - тоже. Красивая штучная вещь здорово отличается от тех поделок, что можно купить в курортных городках побережья. Редкий янтарь - не плавленый, а природный, резаный - светлый, оттенка топленого молока, и серовато-зеленоватый, с прожилками. Теплые, живые и сами по себе, фигурки за многие годы отполированы прикосновениями рук, зарядились теплом и хранят его внутри. Отдельное и особое удовольствие: просто двигать их.
Если поставить рядом тестя и Франческо, то их, конечно, не назовешь ровесниками - но все преимущества здорового образа жизни будут налицо. Не в пользу Сфорца, разумеется. У пана Каминьского безупречный цвет лица - с легким лоском от регулярного отдыха и приверженности к ритмичному сну. Выглядит он лет на сорок пять, наверное, и даже взгляд не выдает возраста. И еще ощущается совершенно замечательная глубокая внутренняя умиротворенность: интравертные, не нуждающиеся во внешнем мире цельность и гармония.
Этого человека нужно прописывать в аптекарских дозах всем нервным, неосмысленным, бездумно суетящимся творениям Господа. Болтливым и стремящимся постоянно заполнить пространство звуками - в двойной дозировке. Пан Каминьский играет молча, не глазеет по сторонам, не таращится на противника. Легкий беглый взгляд мимо виска - и вновь все внимание приковано к ситуации на доске. При этом воспринимает он куда больше, чем любое общительное творение, которое задало бы уже тридцать три тысячи вопросов.
Веранда освещается двумя лампами на противоположных стенах - свечи, прикрытые стеклянными колпаками. От них доносится постоянный треск и шелест: мошки и мотыльки бьются о стекло, пытаются добраться до огня. Очень хороший коньяк в бокалах. Очень сильный соперник в игре. Более чем. Неторопливый, явно наслаждающийся каждым мгновением как глотком, абсолютно безжалостный и уверенный в себе. Ни единого колебания. Ни одной ошибки. Ни малейшего торжества по поводу выигранной партии. Только движение пальцев с ровно обточенными ногтями очень правильной формы над доской. Неподвижное длинноватое лицо с темными глазами, туго обтянутое светлой загорелой кожей, совершенно бесстрастно - и в то же время внутренне напряжено. Человек, похожий на высоковольтный кабель - гладкий, простой формы, безопасный на вид, и только угадывается под облегающим пластиком гудение силы, скрытой внутри.
Шаги на лестнице - те, что не идентифицируешь по памяти, а просто знаешь, опознаешь их в любой обуви, на любой поверхности. Любимая супруга, свет и смысл жизни. Нахохленный, соскучившийся наверху и выползший вниз в поисках кого-нибудь живого свет и смысл в незнакомом, резко пахнущем лавандой свитере крупной вязки. Смотрит на игроков и доску, потом на два бокала, слегка улыбается - и втискивается в кресло к отцу. Стратегически верное решение. Им на двоих как раз одного обычного кресла хватит, чтобы было уже приятно, но еще не тесно.
И они совершенно замечательно молчат вдвоем. Молчат - и при этом разговаривают о чем-то своем, только им двоим и понятном. Дыханием, сердцебиением, временно объединенным кровотоком. Прекрасно видно, почему эти отец и дочь даже после нескольких лет разлуки не стремятся наболтаться вслух, поделиться новостями и событиями. Им не надо. У них куда более интенсивный обмен, напрямую, без потерь на воздух и звук.
Вторая партия заканчивается тем же бесславным - и совершенно неизбежным, невзирая на упорное сопротивление, - разгромом.
- Здесь нет телевизора, - роняет в воздух пан Каминьский. - Но в Кракове я его иногда смотрю. Вы оба молодцы.
Утро начинается безобразно: в открытое окно лупят косые струи дождя. Стучат по подоконнику. Вода стекает вниз неритмичной капелью. Холодно, очень холодно, совершенно невозможно выбраться из одеяла, сделать шесть шагов и захлопнуть створки, но и слушать, как каплет, течет, подтекает, - невозможно. Патовая ситуация. В голове неожиданно ясно, невзирая на... прищуриться, разглядеть в дождливом рассветном полумраке будильник... 6:12. Совершенно неподходящее время для пробуждения, если нет каких-то архиважных дел, а их нет. Отчет вчера закончен и отправлен, теперь его судьба в руках редактора, а автор может забыть навсегда, закинув опустошенную на треть пробирку в самый дальний ящик стола.
Так, конечно, никогда не бывает - закончить и забыть. В голове всплывают фразы, и удачные, и те, которые стоило бы поправить; вот потому и нужно отправлять сразу по написании, перечитав пару раз на предмет ошибок. Иначе не отвяжется. Станешь исправлять до какого-то неведомого и недостижимого совершенства.
Течет. Течет на пол, брызги долетают до стола и до постели, на столе - рабочий беспорядок журналов, заметок, флаконов, книг и справочников, техника... у старенького ноута по бокам вентиляционные отверстия, если туда заберется вода - наверное, его три дня включать нельзя будет, а может быть, и вовсе сломается. С другой стороны - роскошный повод поехать в город и купить новый. С третьей стороны - это несколько часов в магазине, в плену назойливых и непонятливых, но очень говорливых и самоуверенных консультантов, подумать страшно. С четвертой, если натекло уже достаточно много, то как бы не пришлось менять пол... вытаскивать мебель, разбирать все. Стороны у кубика кончаются, и нужно что-то делать.
То есть, на цыпочках подобраться, зажмуриться, потянуться к створкам окна и, получив в лицо заряд крупной дождевой дроби, все-таки захлопнуть их. После чего обнаружить, что стоишь босиком в очень, очень холодной воде, которой, по счастью, не так уж и много - но вытирать придется. А ближайшая тряпка - внизу, на веранде. Что-то вредное, злобное и колючее внутри мешает плюнуть на все, завернуться и спать дальше, игнорируя знание о существовании лужи. Вероятно, это совесть и добропорядочность. Зачем было просыпаться вообще? Спала бы и не ведала...
Хорошо, что все остальные спят. В доме тихо. Даже бабушка раньше семи не поднимается. Прошмыгнуть за тряпкой, вернуться обратно, бросить ее на пол - ну почему, почему половые тряпки всегда, всенепременно пахнут плесенью, застоявшейся сыростью, глиной, еще невесть чем? Осознать, что забыла взять ведро. Выжать тряпку в окно, промокнуть по ходу дела, замерзнуть вдвое от предыдущего, нырнуть в постель - и обнаружить, что сна ни в одном глазу. В голове звенит, руки провоняли тряпкой, чтобы вымыть, нужно вылезти и дойти до душевой - нет, ну за что, за что это все... к вечеру теперь начнется мигрень, как всегда, если проснуться невовремя и тут же замерзнуть.
Завернуться и дрожать, и никак не получается согреться, ноги ледяные, руки тоже, в доме кромешная тишина, недочитанная книга - на другой стороне комнаты, все, что на тумбочке в изголовье, уже прочитано. Хочется тихонько выть, скулить брошенным щенком, тыкаться головой в спинку дивана до отупения, пока не наползет не сон, так одурь, но тщетно, тщетно. Остается презреть мирской тлен, прозреть, что все сущее суть морок и ползти в душевую - там горячая вода, слава бойлеру, там густая ароматная можжевельниковая пена, жесткая мочалка, снимающая кожу заживо, а также теплый халат и фен.
На часах - 7:00. Жизнь в природе есть, не очень разумная, но согретая, утепленная и проголодавшаяся. Наверное, на кухне найдется что-нибудь, оставшееся от ужина...
В кухне находится еще и Катажина, успевшая к холодильнику первой. По счастью, одна.
- С добрым утром...
- У меня, - сообщает сестрица, - еще два часа ночи. Я привыкла ужинать в это время.
- В полиции работают допоздна? - Наверняка там вообще работают круглосуточно...
- В корпорации, - усмехается Катажина. - Я перешла туда, там гораздо интереснее.
- Но ты же следователь...
Драгоценная редко видимая младшая сестра возмущенно ставит тарелку с курицей на стол, надувается.
- Я юрист и психолог, к твоему сведению, и мои навыки можно применять в разных областях. С полицией я теперь работаю по контракту.
- Ну и как оно там все? - Не то чтобы было особо интересно, но отсутствие вопросов будет поводом для обиды, наверное. Хотя говорить с сестрой - отдельное суровое испытание.
- По-разному, - Катажина пожимает плечами. - Условия очень хорошие, конечно. Люди - в основном, достаточно интересные. Дураков мало, это большой плюс. Не приживаются они там.
Камила пытается себе представить дураков, прижившихся вокруг Сфорца, и не знает, кого больше надо жалеть - их, сущеглупых, или самого Сфорца, который вряд ли выучился с ними общаться. В общем, хорошо, что где-то и в чем-то есть гармония.
- Мужа ты уже там нашла?
- Нет, - сестрица давит очередную усмешку. - Он меня нашел и затащил в эту контору, когда... ну, вы такими подробностями не интересуетесь, а если в общем, то у господина Сфорца племянник пропал. Трудами моего клиента. - Кася объясняет медленно и с издевкой, как для слабоумных. Можно подумать, что отсутствие внимания к криминальным происшествиям - большой недостаток. - А корпоративные господа имеют привычку ко всему лучшему, понимаешь ли. Кстати, у меня пара статей вышла по этому делу, надо бабушке показать.
Не то чтобы Камиле нравился тезис "будь проще - и люди к тебе потянутся", при его упоминании так и представлялись жадные руки, тянущиеся, чтобы разорвать на части, но отчего-то хотелось напомнить сестре именно его. Мама называла эту манеру громоздить иронию на иронию, а насмешку на намек "ни слова в простоте". Подобным образом Катажина изъяснялась лет с девяти, наверное.
- Так кем ты работаешь? Только понятно, для непросвещенных, - а то потом опять будешь надуваться.
- Консультантом господина руководителя филиала, звезды нашей научной и политической, - ядом можно было бы потравить всех вредителей в огороде и осталось бы еще на комаров.
Камила удивленно приподнимает бровь.
- Да сволочь он, - объясняет сестрица. Эпитет цензурный - и на том спасибо, от Катажины всего можно ожидать, когда родители не слышат. - Жена у него нормальная, сестра вообще... что надо. Муж у нее, правда... - сестрица изображает лицом и руками нечто неповторимое, надо понимать, муж сестры Сфорца одновременно похож на Квазимодо и статую Командора. Монументален и ужасен. - А сам - сволочь, - с наслаждением повторяет сестра.
- Так он женился?
- Ну да, года полтора или два назад. Это же прямо на том заседании Совета было заявлено... та еще феерия. А, ну да, вы же тут живете как отцы-пустынники...
Камила вздыхает, лезет все-таки в холодильник, достает кувшин с простоквашей и несколько ломтиков сыра, потом, подумав, добавляет к этому маринованные виноградные листья. Вполне достаточно, чтоб перекусить - впрочем, аппетит неожиданно испарился, а заваривать чай не хочется: ждать тут, пока настоится, слушать Касино остроумие и непрошенные отзывы о том, как мы живем... да и новость из тех, что хочется переварить в одиночестве.
Поднос с добычей упирается во что-то неожиданное, чему не место за дверью, выворачивается из рук, пытается извергнуть содержимое на пол - и застывает, наклонившись, но не утратив кувшина.
- Осторожнее, - говорит ремонтный комбайн, забирая покривившийся поднос из рук и возвращая обратно уже нормально, параллельно полу. - Доброе утро!
- У нас, - говорит Камила, - вообще-то не очень принято пастись на кухне!
Нежданное препятствие с извинениями пятится с дороги, потом наконец-то соображает сделать шаг в сторону и замолчать. Господи, да что ж за издевательство это все, начиная с дождя и заканчивая вот такими вот неуклюжими идиотами?..
- Значит, мы мародеры? - спрашивает Максим у супруги, заполняющей второй поднос. - И нелегалы?
- Да ну ее, - отмахивается Кейс. - Не знаю, какая муха ее укусила...
- Это был комар. Окна закрывать надо.
- А ты-то откуда знаешь?
Как говорится, от верблюда. От пахнущего дождем сквозняка, от легкого скрипа оконных створок, от легких шагов туда и обратно, от прочих звуков и запахов, образующих совершенно однозначную картинку - вот человек, забывший закрыть на ночь окно, просыпается, видит последствия и нехотя их ликвидирует. От не то физиологической, не то психологической потребности просыпаться в новом, незнакомом месте на любой звук, и если звук произведен человеком - вдвое быстрее, чем на механический.
Просыпаться, осмысливать, визуализировать услышанное. Окружающее нужно понимать, ощущать своим и подконтрольным, особенно, если оно еще не обжито, еще не отлажены фильтры, позволяющие пропускать мимо ушей все безопасное, обыденное, не требующее ни внимания, ни ответа. На адаптацию к новому месту уходит пять-семь дней; о глубоком сне можно забыть как раз до отъезда, впрочем, чуткая сторожевая полудрема все равно позволяет достаточно отдохнуть.
Просторная кухня была бы светлой, если бы за широким окном не клубилась унылая хмарь с предельно низкой облачностью. Уже не ливень, который разгулялся часам к пяти, а мутная затяжная морось. Заоконная серость словно высасывает остатки света из уютного чисто прибранного помещения с белой мебелью. Сгустки теней в углах, на полках, под основательным столом притворяются мохнатыми пыльными клубками, и кухня кажется мрачной, необитаемой и недружелюбной.
Вряд ли Камила заразилась настроением от собственной кухни. Скорее уж, кое-что из услышанного ей не слишком понравилось. Даже, можно сказать, слишком уж не понравилось. Забавно. Два раза - еще совпадение; а, впрочем, если Камила была знакома с Франческо, отчего бы ей не огорчаться по поводу его женитьбы? Она в этом не одинока. Начальство до свадьбы вело отнюдь не аскетический образ жизни, а планета, мы уже установили, имеет форму чемодана. Черта там! Небольшого такого портфельчика.
- Пошли отсюда, пока бабушка нас не накрыла, - говорит супруга. - Она к мародерам беспощадна.
- У моих за такое вообще могут метлой огреть по чему попало. Или скалкой, смотря что под руку подвернется. Тебе-то простят, конечно...
- Я буду этим пользоваться.
Максим хмыкает. Если возлюбленная супруга осилит хотя бы половину обычного ужина в родительском доме, то завтрак в нее придется утрамбовывать при помощи гидравлического пресса, какие уж там ночные или ранне-утренние походы в погреб. На первом курсе в военном училище порции в столовой вызывали горестное недоумение: это, что ли, тарелка супа? Это же... воробьям клюв обмакнуть. Потом оказалось, что домашняя кормежка была пропорциональна домашней же ежедневной нагрузке - пешком в школу, пешком из школы, работа по дому, работа на огороде, летом - за ягодами, зимой - ходить за скотиной, последить за младшими, сделать уроки, отцу ужин отнести и с сетями помочь, погулять - и кто же будет сидеть на месте, удрав из круговорота обязанностей... все получалось - на бегу, на лету, все умещалось в единственные сутки, а спать загоняли едва ли не засветло, и все равно ведь времени хватало. Откуда оно тогда бралось-то?
Времени было очень много - зачерпывай ковшом, трать на все, что угодно, и останется на все нужное и на любое развлечение. А теперь? В сутках так и остались 24 часа, но сократились, сплющились и сузились. Спишь от силы четыре и все равно подсчитываешь: на то, на се времени не хватило. Обязательно надо закончить завтра, а завтра - свое "надо", и такой хоровод день за днем. Почему, спрашивается?
- О чем задумался? - Кейс устроилась с подносом на кровати, макает печенье в сметану и уже обзавелась роскошными белыми усами.
- О времени.
- Обстановка способствует? Здесь скорость жизни - как триста лет назад, и информационная нагрузка такая же. Отдыхать хорошо, а потом начинаешь с ума сходить. Ни новостей, ни событий, ничего... Раз в месяц выезд на какую-нибудь премьеру, еще раз в месяц гости доберутся. А сами...
- Ну Камила вроде бы легче на подъем?
- По-моему, она вот как последний раз в Рому и выбиралась, лет семь назад, так до сих пор это считается событием, - ябедничает жена, облизывая пальцы. - Ну, может, я чего-то не знаю, конечно... Отец хоть в Кракове живет, пока учебный год, там все повеселее. Так что там насчет времени?