Первым делом я выкинул с балкона телевизор. Как только он сморозил очередную лживую пошлятину. Выбросил, предварительно убедившись, конечно, что внизу на тротуаре никого нет, и не ожидается. С величайшим удовлетворением проследил за его красивым полётом и смачным — электрокишки нараспашку — приземлением.

  Потом взял в кладовке бумажный мешок, чтоб собрать обломки с асфальта и вынести на мусорку. Открыл дверь, и в это время в кармане брюк противно заёрзал мобильник. Пришлось вернуться на кухню за веником, и всю дорогу, пока ходил туда-обратно, мерзкое пиликанье жгло мне ляжку. В подъезде вытащил электронного уродца на свет божий, коротко бросил звонившему директору: "Я уволен!", и с удовольствием хрястнул трубку о бетон. Кнопочки и осколки пластмассы радужными брызгами заплясали по ступенькам. Смёл их аккуратно и, выйдя из подъезда, следом за онемевшим пустомелей отправил в мешок сплюснутые останки телеразвратника.

  Редкие прохожие обходили меня стороной, хмыкали многозначительно, оглядывались с опаской и сочувствующими улыбочками.

  Я закурил, стоя возле ржавого бака с веником в руке, и призадумался. Вспоминая, как дошел до жизни такой.

  

  Умер я вчера утром, в субботу. Еще и суток не прошло, а вот поди ж ты, будто несколько лет пролетело...

  Перед смертью я проснулся. Конец недели не скучным выдался, особенно в пятницу вечером, вот и спал дольше обычного — кислотно-щелочной баланс в организме восстанавливал. Для завершения процесса вода понадобилась, пришлось топать в ванную. Выключателем щелкнул, и тут лампочка возьми и перегори с громким хлопком. Кран на ощупь отыскал, напился, облил голову, хотел в зеркало на себя посмотреть — не видать толком ничего. Взгромоздился кое-как босиком на край ванны, на ощупь снял плафон, за лампу взялся, а она, зараза, из цоколя вывалилась.

  Выполнять акробатические трюки, лишний раз рискуя загреметь с эмалированной чугуняки на кафель, и тащиться в кладовку за плоскогубцами, мне ничуть не улыбалось. Поэтому, отбросив сомнения, я ухватился пальцами за цоколь, торчащий из патрона и, как заправский электрик, тут же получил такой удар током, что падение на пол во весь рост показалось мне после этого сущим пустяком и счастливейшим избавлением от судорожной трясучки.

  И вот ведь странно, сроду не верил в загробную жизнь, а тут... Сначала я, правда, отключился на пару секунд, а вынырнув из небытия, почему-то оказался под потолком и увидел своё "измученное нарзаном" тело, раскинувшееся поперёк ванной комнаты. Яркий свет струился вокруг, изливаясь сквозь исчезающие перекрытия над головой, и торжественная музыка звучала в ушах. Меня вдруг подхватили под руки невесть откуда взявшиеся двое мужиков с крыльями, и мы начали медленно подниматься все выше и выше, прямо в клубящиеся облака. Мужики были одеты в белый и чёрный балахоны до пят и физиономии имели самые простецкие, бородатые: чёрный — испитую, глумливую; белый — наоборот, добрую, благообразную.

  Пробили мы облачность и оказались вдруг в широком коридоре с дверьми по обе стороны. Окружающее очень напоминало поликлинику, потому как вдоль стен выстроились очереди из людей разного возраста. К тому же, судя по разнообразию цветов кожи и разрезов глаз, поликлиника была международная. Все стояли чинно-благородно, в затылок друг другу, поэтому толпу сограждан я узнал сразу по громким возгласам "Вас тут не стояло!" и толкучке. А между очередями слонялись взад-вперед неприкаянные личности, не знающие, видно, куда приткнуться.

  Мы тоже не стали нигде задерживаться. Крылатые мужики торопливо протащили меня мимо прочих душ, ожидающих своей участи, и остановились у последней двери, возле которой почему-то никого не было.

  — Тебе сюда, шагай, не боись, — осклабился щербато чёрный сопровождающий, а белый только вздохнул смиренно и пояснил:

  — Личные дела безбожников рассматривает святотатственная тройка — уполномоченный святотать Владимир с почётными отцами-основателями.

  Они отпустили мои руки и беззвучно испарились. Дверь отворилась сама собой.

  За порогом комнаты, напротив входа, за обширным, в красном сукне, столом располагались в креслах ещё трое бородачей — лохматые по краям, лысый в середине. Лица их и медальные профили оказались мне с детства очень знакомы, так что я, действительно, перестал мандражировать и шагнул смело вперёд. Троица воззрилась на меня сначала довольно грозно.

  — Ага, еще один наш явился, — сказал центральный с прищуром.

  — Выкормыш-то наш, а вот на поводу у капитала пошёл, — хмуро скривился чернявый плотный справа.

  — Не пошёл, повели, — заступился рыжий слева.

  — Всё одно, ликовал вместе со всеми поначалу, а затем и продался...

  — Так деваться-то некуда было, семья...

  — Не спорьте, товарищи, интеллигенция всегда с гнильцой была, а этот технарь хотя бы задумывался иногда, — лысый остановил их перепалку. — Давайте решать.

  — К вечной стенке его, и вся недолга, пусть отплясывает под пулями!

  — А я думаю, он вполне достоин вознесения в коммуну, — задумчиво протянул рыжий и добавил: — В качестве технического персонала. Коли не забыл ещё, как настоящая работа делается.

  — Нет, — возразил почётным спорщикам уполномоченный, — он ещё сам в себе до конца не разобрался, и вообще, недостаточно мёртв на текущий момент.

  Святотать Владимир мудро посмотрел вдаль и загадочно улыбнулся.

  — Так что, пусть возвращается обратно и учится думать и понимать, а не принимать за чистую монету всё, что ни попадя. И запомни, — наконец обратился он непосредственно ко мне, — у тебя будет только одна попытка, один шанс исправить всё для всех. Если додумаешься...

  Лысый опёрся кулаками о стол, поднялся и вперил в меня острые зрачки.

  — Короче говоря — вон отсюда! — вдруг заорал он, наливаясь злобой. — Во-о-он!

  Тут же рядом объявились давешние крылатые мужички, подхватили меня подмышки и выволокли за дверь. Далеко тащить не стали, белый очертил на полу коридора огненный люк, откинул монтировкой крышку, а чёрный с едкой ухмылочкой пихнул меня вниз. Многочисленные зрители в очередях только ахнули.

  А я вот ахнуть не успел, забарахтался на лету, пытаясь скрюченными пальцами вцепиться в проносящиеся мимо клубы облаков, и... очнулся на холодном кафеле ванной.

  Когда способности соображать и двигаться вернулись, уполз на четвереньках в спальню, чтобы там зализать физические и душевные раны. Жена, подхватившаяся было на грохот, вспомнила, что она со мной не разговаривает с вечера, и осталась в постели, совершенно проигнорировав моё появление. Поскуливая беззвучно, я развернулся и уковылял опять в зал, на диван.

  В дверях появилась дочь в кофточке с откровениями. Глянула на мою мученическую физиономию и тоже сначала ничего не сказала. Мне стало очень стыдно и в то же время обидно до слёз за себя несчастного — не уважают в семье кормильца, ни в грош не ставят. Оказалось, я ошибался.

  — Пап, дай денег, тысячу, — Света смотрела куда-то в сторону и морщила конопатый носик.

  Меня ставили, и даже не в грош, а в целую тысячу рублей, что в грошах составляет... Я задумался, но сосчитать не смог.

  — Зачем? — спросил я, только чтобы заполнить паузу, а сам теперь лихорадочно пытался вспомнить, где бумажник.

  — Мы с девчонками после экзамена в кино собрались. Ну, а там попкорн, газировка, все дела...

  Бумажник оказался в заднем кармане брюк, под пуговицей, что и помогло ему не потеряться вчера. Правда, был он почему-то плоский, как крокодил Гена, а ведь когда я уходил с работы, в нем лежало ползарплаты из банкомата...

  И вот тут, когда выудил купюру и протянул дочери, я понял вдруг, что она мне чуток соврала. Они с подружками, и не только, собирались посидеть в кафе, а не в кино — невелика разница, но всё же. Откуда-то мне это стало известно.

  — Долго не засиживайтесь там и крепкого не пейте, — я шутливо придавил глаза бровями и помассировал пальцами висок. — С отца примера не бери. И позвонить не забудь, как отстреляешься с экзаменом. Ни пуха!

  — Ладно, папка, спасибо! — Светланка улыбнулась смущенно и убежала.

  Как ни тяжело, но с женой тоже надо было навести мосты после вчерашнего, и я снова поплелся к ней в спальню. Сел на уголок кровати в ногах.

  — Маша, не серчай ты на меня так сильно, - без всякого притворства забубнил я, — Петька на день рожденья затащил в ресторан, ну я и не рассчитал на голодный желудок. Расслабился после трудной недели, виноват...

  Жена отложила книжку, подперла рукой голову и внимательно смотрела на меня, пытаясь изобразить на лице строгую мину. Не получилось.

  — Сильно приложился? — спросила участливо.

  — Ага, чуть мозги не вылетели. Зато в голове прояснилось более-менее. Пойдем, позавтракаем чего-нибудь. Кофейку бы...

  Господи, как же я люблю её, вот именно такую — родную, добрую, и без тени косметики на красивом русском лице!

  — Ладно уж, бедолага, — Маша откинула одеяло и поднялась, потянулась сладко. — Умойся для начала...

  Мир в семье был восстановлен на удивление быстро, и я прямо воспрял духом.

  Мы завтракали в гостиной, планировали, не спеша, новый день, на тумбе у псевдокамина как всегда лучился довольный жизнью телевизор. В нём очередная мисс-новости с фарфоровой улыбкой бубнила что-то насчет достигнутых успехов в стабильности, об отдельных недостатках в борьбе с кризисом и коррупцией, смаковала подробности аварий и преступлений. Слушал я вполуха, прихлебывая горячий кофе, и набрасывал список для похода на рынок.

  Маша закончила перечислять продукты, забрала листок, я отвлекся на телеящик и сделал звук погромче, заинтересовавшись сообщением о гибели очередного губернатора. Репортаж с места событий вел популярный корреспондент, и чем он дальше рассказывал, тем больше я понимал, что врёт он безбожно, объясняя зрителям причины катастрофы вертолёта и делая умозаключения о возможных заказчиках предполагаемого теракта. Не понимаю, откуда пришло это знание, но в моей голове чётко выстроились фамилии участников и 'пособников' высокого мероприятия — людей известных и не очень; и весь 'регламент' инспекционного полёта — от вечерней бани с водкой и девочками на берегу таёжного озера, до стрельбы на бреющем из карабинов по медведю. Хоть сразу топай в прокуратуру. Вот только доказать что-либо или объяснить источник своей информированности я бы не смог, конечно. Да и кому доказывать?..

  Думать об этом мне сразу же надоело. Такие знания во все времена неизбежно приводят к извечным российским вопросам, на которые настоящих ответов ни у кого никогда не было. Хоть темечко разбей об стену. Вернее, тебе разобьют.

  Поэтому я просто выкинул из головы всё лишнее, отчего она стала совсем пустая и лёгкая, и, насвистывая про себя рекламный мотивчик, отправился с Машей на рынок. Пешком. Благо до этого зеркала нашей жизни было рукой подать.

  Дальше суббота прошла как обычно: уборка, готовка, вечером бдение у телеящика со всё нарастающим остервенением — вот с утра в воскресенье на меня и накатило, окончательно...

  

  — Красиво живешь, коли так техникой разбрасываешься, — донеслось вдруг из-за спины, — но ты правильно сделал, сосед. На самом деле, мудрое решение — брехунам не место в доме, ату их!

  Обернулся, рядом стоял длинный лохматый мужик в клетчатой куртке, заношенных джинсах и кроссовках. На носу его кривились битые очки в тонких серебристых кольцах, на макушке торчал козырьком в небо картуз. Кого-то мне напомнила эта колоритная личность. Я задумался.

  — Да не смотри, не смотри так, не он это, — мужик улыбнулся щербато. — Похож только...

  Сообразил я, наконец, о ком подумалось, рассмеялся и, сделав вид, что ищу кого-то ещё, оглянулся по сторонам и спросил:

  — А где кот?

  — Съел я его — шкура на польты пошла, под рабочий кредит... — начитанный собеседник подмигнул мне и щёлкнул пальцем по горлу, — а вот запить нечем. Дал бы стольник бывшему регенту на опохмелку, а?

  Невесело усмехнувшись довольно мерзкой шуточке, я вытащил из кармана бумажник и протянул мужику стольник. И тут узнал его по тонким музыкальным пальцам, схватившим купюру с едва сдерживаемой дрожью. Это был мой сослуживец, бывший, конструктор-чертежник от бога, много лет трудившийся в заводском бюро новой техники. Мы не встречались года четыре, с тех пор как я помог начальству утопить в волнах перестройки завод и почти забыл, как ходить пешком.

  — Вадим? — неуверенно взглянул я ему в лицо.

  — Спасибо, Коля! Что, сомневаешься? Не сомневайся.

  Он переступил нетерпеливо на месте, сглотнул, отчего кадык его пробежался волной по небритому худому горлу, и махнул рукой в сторону магазина:

  — Я пойду, а? А то давай вместе... — предложил нерешительно.

  — Ты сходи, пожалуйста, а я здесь подожду, — решил вдруг я. — Возьми ещё денег, на закуску, только крепкого не бери.

  Так захотелось поговорить с человеком, расспросить, узнать, как живет. Может, помочь чем смогу, или он — мне...

  — А вообще-то, я лучше потом схожу, — тут же передумал Вадим и спрятал хрусткие купюры в карман. — Говорить лучше на свежую голову, он дорого стоит — душевный разговор-то! Ты не смотри на мой прикид и физиономию, они лишь маска. У нас в стране нельзя выделяться, нужно соответствовать окружению, тогда не будешь заметен и никто не позарится на тебя самого, как личность, и на твоё имущество, так как подразумевается, что у тебя его просто нет.

  У меня аж челюсть отвалилась от таких речей. Уставился на Вадима во все глаза и вижу — не врёт он, видимость его — липа, а слова — нет. Ну, может, самую малость.

  — Что, поймался? — хохотнул новоявленный. — Не ты первый. Пошли, присядем где, расскажешь, что у тебя приключилось, — он мотнул подбородком в сторону скамеек на детской площадке.

  Мы сели напротив друг друга, и тут меня прорвало. Выговорился и враз сбросил с плеч смятенье, накатившее на меня со вчерашнего.

  Вадим слушал не перебивая, заинтересовался очень. Но, выслушав, ответил не сразу и вроде как невпопад:

  — Ты думаешь, это недавно случилось? Брось, не прикидывайся, уж ты-то понимаешь, оно подспудно зрело с самой "оттепели". Московская знать всегда тянулась к западному дерьму. Даже выпуская прекрасные книги, фильмы, песни и музыку, уча народ добру, они подспудно желали измазаться, окунуться по уши — дышать, пить и жрать на американский манер. И так же грести деньги, не понимая, что создавать настоящее и можно только, когда ты несвободен, обязан всем и каждому так же, как они обязаны тебе. А в свободе от идеологии и принципов может родиться только дерьмо в красивой обёртке и ничего более. Суворов сказал однажды: "Истинной славы не следует домогаться, она — следствие той жертвы, которую приносишь для общественного блага".

  Он замолчал, закрыл глаза и поднял лицо к небу, впитывая чистые утренние лучи. Я не нашёлся, что сказать на эту тираду, ждал продолжения. Вадим приоткрыл один глаз, ухмыльнулся моей озадаченности и осторожному испугу, снова сел прямо.

  — На самом деле, всеобщая занятость была совсем неплохим изобретением социализма. Большинству-то из нас чего надо? Заполнить время своего существования каким-нибудь делом и получать за это денежку на харчи и другие маломальские прелести жизни. Тогда мы становимся смирные и не рыпаемся ни за богатством, ни за славой, ни за звёздами на погоны... И это есть хорошо! Все же не могут быть генералами. Главное, чтобы там, — он ткнул указательным пальцем вверх, — всегда были управители, думающие и не забывающие о тех, кто их поднял. Они ведь, и правда, умнее большинства, знают больше и хотят большего, так пусть себе имеют всё, что хотят, давая жить другим. К этому и нужно было вести потихоньку, не спеша. Стремиться и дальше не к увеличению наслаждений, а к уменьшению страданий.

  Зачем было снова кидать в толпу кость всеобщего обогащения? Ведь знали же, что невозможно это без ущемления большинства, без эксплуатации нещадной, без разграбления и присвоения общего нажитого, без умерщвления промышленности и, как итог всего, — нации. Если не знали — значит, дураки полные? Не может быть. Значит, знали и специально делали. Дураки-то были и наверху, да ими крутили те, кто совсем не дурак...

  Не добьется ничего в жизни тот, кто не ставит себе целей и ограничений в их достижении. Так же и нация — мы нация, которая утратила цели и отбросила все ограничения. Цели — интеллектуальные, научные, экономические; и ограничения — культурные, моральные, юридические, идеологические. Мы не хотим быть никому обязанными и не ждём ни от кого обязательств перед нами. Этот путь тупиковый, он ведёт в бездну, к исчезновению, за историческими примерами далеко ходить не надо. Так что же нам теперь, — молча ждать и сдохнуть под весёлую музыку и ложь, льющиеся в уши? Хрен с ней, со страной, пусть идет прахом и по миру с сумой? Или пора начинать снова думать своей башкой и самим работать по-настоящему, и правительство заставить, а не заколачивать виртуальные бабки, распродавая последние богатства. А для этого, не пора ли научиться различать ложь и не бояться правды?

  — А ты думаешь, так легко научиться? — прервал я его, поняв, наконец, куда он клонит.

  — Ты же вот научился, и я не пропил последние мозги, а за вином и чтением всё же пытаюсь "зреть в корень". Кстати, не пробовал экспериментировать?

  — В смысле?

  — Ну, неужели тебе не захотелось понять, где границы твоего дара? Что еще, кроме простого изобличения лжи, можно из него выжать?

  — Не понимаю, о чём ты.

  — Закоснел ты, Коля, в мозгах, если не сказать - закостенел. Голова твоя стала - одна сплошная кость. Не обижайся, пожалуйста. В том, что ты рассказал, есть одна деталь, ускользнувшая от твоего внимания. Вспомни разговор с дочерью — она солгала о том, что только собиралась сделать.

  — Ну, и что? Света ведь знала, как будет на самом деле. Так что ложь уже тогда состоялась, хотя само событие еще не произошло.

  — Вот-вот, именно! — обрадовался Вадим. - Поэтому и нужно проверить, можешь ли ты заранее узнать правду о том, что только должно случиться.

  — Эк ты загнул! Каким же образом мы это проверим?

  — Нужно взять какое-то событие, которое точно произойдет, но результат его может быть различным... — мой вновь обретенный товарищ задумался, я же просто смотрел на него, как говорится, лупая глазами.

  — Орлянка! — воскликнул Вадим, с размаху хлопнув себя ладонью по лбу. — Дай монетку!

  Порывшись в карманах, я вынул пятирублевку и протянул ему.

  — Я говорю: будет решка. А ты что скажешь? - он водрузил монету на ноготь большого пальца и с прищуром взглянул на меня.

  — Ничего не скажу, — пожал я плечами.

  — Значит, я прав, и так и будет!

  Пятирублевка серебристой рыбкой сверкнула в небе над нашими головами и, звякнув оземь, покатилась по асфальту. Мы наклонились разом, чуть не стукнувшись лбами, Вадим поднял монету, упавшую цифрой пять кверху.

  — Ага, что я говорил!

  — Ерунда, — скептически ухмыльнулся я. — Давай еще раз.

  — Решка, — снова сказал Вадим и подбросил деньгу. — Твоё слово.

  — Орёл, — назло ему брякнул я, хотя почему-то подумал, что опять выпадет решка.

  Так и случилось. Сосед недоверчиво прищурился.

  — Соврал, небось?

  Пришлось сознаться.

  — Нет, ты уж, пожалуйста, говори то, что думаешь, — покачал головой Вадим. — Ещё раз — решка!

  — Орёл, — возразил я по-честному.

  Вертящийся кругляк свечкой взвился в небо, рассыпая солнечные искры, и с маху брякнулся мне под ноги двуглавым орлом вверх. Сосед победно глянул на меня.

  Так мы поупражнялись с пятаком минут десять, и я, действительно, каждый раз угадывал конечное положение монеты. Но совсем не разделял при этом Вадимова оптимизма насчет своего дара предвидения.

  — Так можно и сотню раз угадать, совершенно случайно. Надо что-то посерьезней выдумать.

  — В спортлото давно играл? — Вадим поднялся с лавочки. — Пошли, тут недалеко ларёк, возьмём карточку. Надо воспользоваться шансом, попытка — не пытка.

  Я машинально отправился за ним через двор на улицу, затем через площадь к магазину, у входа в который притулился стеклянный скворечник "ГосЛото". Выложил на пластмассовое блюдце стольник, получил лотерейный листок и отдал его товарищу. А сам все пытался додумать ускользающую мысль, зацепившуюся за слово "шанс" из тирады Вадима. Ведь это лысый святотать в бредовом видении, перед тем как выгнать меня отбывать жизнь дальше, обмолвился о последнем шансе для всех. Он еще говорил, что для этого я сам должен научиться отличать правду от лжи...

  — Ручка есть? — отвлёк вопросом настырный спутник.

  Завладев шариковым "Паркером", извлеченным мною из внутреннего кармана куртки, он присел у витрины магазина, карточку с цифрами расположил на коленке и с самым серьезным видом проговорил:

  — Сосредоточься, пожалуйста, Коля. Я тебе сейчас назову пять чисел, а ты против них свои, которые первые на ум придут. Обязательно должно получиться — я вроде как совру, а ты настоящую правду скажешь. Готов?

  Я кивнул.

  — Один, два, три, четыре, пять!

  Услыхав этот несколько странный для лотереи числовой ряд, я тут же вспомнил старую комедию и не смог удержаться от улыбки, но одновременно на ум пришли совсем другие цифры. Их и продиктовал навострившему уши приятелю. Он аккуратно расставил крестики в ячейках таблиц, сунул карточку обратно в амбразуру, получил билет и вместе с ручкой протянул мне.

  — Прибери до тиража, вечером проверишь.

  Потом протянул на прощанье руку.

  — Ладно, товарищ, рад, что повстречал тебя, но ты человек занятой, а у меня уже трубы горят. Пойду, пивком залью кингстоны и на дно, к себе в берлогу. Бывай. Адрес знаешь теперь, заходи, если что.

  Он улыбнулся широко, повернулся и шагнул к открытым дверям книжного магазина, бросив напоследок через плечо:

  — Если ты умеешь знать, что будет, — может, ещё кое-что сможешь и изменить...

  Что он имел в виду, я сначала не понял. Трудно всё же думать самостоятельно. Разучился — мозги заржавели напрочь.

  Шёл домой, поднимался по лестнице, доставал сигарету, подходил к окну, а в голове всё крутил последнюю фразу Вадима. Пока не додумался!

  И я попытался представить себе, как, следуя моему желанию, начинает раскачиваться гигантский маятник мироздания, следом трогаются с тяжким гулом ржавые зубчатые колеса, а за ними сдвигаются с места остановившиеся тысячи лет назад стрелки часов эволюции... Попытался представить и не смог. Слишком мал и ничтожен я, чтобы всерьез надеяться сделать такое без посторонней помощи. Пусть всё, что мне пригрезилось тогда, было спектаклем, бесплотным видением, разыгранным для единственного зрителя, но значило это лишь одно — мне обязательно помогут. Сами люди. Нужно только решиться и пожелать.

  Но, с другой стороны, а нужно ли знать правду? Хотим мы на самом деле знать всё, что делают и думают наши дети, жены, мужья, тысячи других людей? Скелетов в шкафу может оказаться слишком много. А в себя если заглянуть — что ты сам от себя скрываешь в душе? Нужна ли она, эта правда, или лучше всё-таки ложь, хоть и горькая?..

  Я распахнул окно, вдохнул ветра полной грудью, всмотрелся в окружающий мир и произнес:

  — Хочу, чтобы мы, люди, научились думать и узнали правду о себе. Желаю от всего сердца: пусть разум, наконец-то, проснётся в каждом из нас. "И пусть никто не уйдет обиженный!"

  Замолчал, прислушался. Дело было сделано, но внешне в мире почему-то ничего не изменилось.

  Позади скрипнула дверь. Я обернулся, переполненный возвышенной значимостью момента, и даже не успел отшатнуться.

  Маша с порога влепила мне пощёчину!

   — Ах ты..! — звонко начала она, но я ласково прикрыл ладонью её горячие возмущённые губы.

   — Спокойно, милая! Это было давно, и уже и неправда...

  "Эх, пришло время выносить сор из избы", — пробормотал мысленно, обнял жену и поцеловал так крепко, как не целовал уже тысячу лет.

  А что ещё оставалось делать? Реабилитировать меня в семье теперь могли только любовь и прощение.

  Вот с остальным миром придётся долго разбираться. Всем вместе.

  

(C) Алексей Казовский

---

Оставить комментарий © Copyright Казовский Алексей (Altai1962@yandex.ru) Обновлено: 11/04/2013. 26k. Статистика. Рассказ: Фантастика

Ваша оценка: шедевр великолепно отличная книга хорошая книга нормально не читал терпимо посредственно плохо очень плохо не читать

---

Связаться с программистом сайта.