Нет, конечно, такое можно было предположить, но уж очень в это не верилось. Вообще говоря, Павлу казалось, что его встретят если не с радостью, то хотя бы с похвалой. Представить же, что здесь нет не то что радости, но и вообще ни одной души, и встречать его никто не собирается, Павел не мог.
То, что случилось, Павел вспоминает с содроганием, если не тела, которого у него теперь нет, то мысли. Поехали вчетвером на рыбалку. Зима, холод, подледный лов, холодная "таблетка", ледяная водка, расслабление, газовая печка с баллоном... Кто-то, заснув, выронил окурок. Загорелось быстро и страшно. Павел лежал у самого выхода, да и выпил он меньше других. Проснулся от дыма, вышиб дверь, в машине загудело как в паровозной топке, пламя вылетело наружу. Следом вывалился Василий, на нем горел полушубок. Василий сорвал его, и они бросились внутрь, спасать остальных. Павел залез первым, сразу закашлялся, в лицо садануло доменным жаром. Схватил Николая, тот мычал и кашлял, Передал Николая Василию. На Павле горело все. Он протянул руки к Никодиму, поволок его к выходу. Кто-то подхватил Никодима, он исчез. Павел чувствовал, как на лице и руках лопается кожа. Боль была оглушительной, от нее вскипало в голове. Кажется, он заорал. Нужно вылезать, но вдруг сделалось все равно. Сейчас его вытащат...
А потом стало еще страшнее. Он увидел "таблетку" со стороны. Василий стоял на четвереньках и надрывно кашлял, Никодим лежал неподвижно, а Николай пытался оттащить его подальше от полыхающего автомобиля. К машине бежали какие-то мужики, очевидно, соседние рыбаки. "Таблетка" удалялась, словно он улетал от нее на реактивном самолете. Вот уже горящая машина стала похожа на желтую мохнатую звезду. Куда это я? - подумал Павел, пытаясь оглянуться туда, куда его уносило со страшной скоростью. Но оглянуться никак не удавалось. Было страшно больно, но боль затихала как под действием сильной таблетки. Скорее, это уже была не боль, а ее отголосок. Сделалось совсем темно, и все признаки движения исчезли, однако Павлу казалось, что он продолжает лететь куда-то. И тут вспыхнула страшная мысль о том, что он погиб. Эта мысль принесла жуткую тревогу, от которой сделалось плохо - голова зачесалась изнутри. Павел попытался поднять руку, однако ему это не удалось. Боль совсем прошла, и сделалось душно, словно его обмотали толстым слоем ваты. Он хотел вздохнуть глубже, но тут пришла вторая страшная мысль - у него теперь не было тела. Больше не поднять ни руки, ни ноги, ни вздохнуть, ни улыбнуться... Черт возьми, кто же это плел о том, что есть какой-то тоннель, в конце которого свет, и о том, что, расставаясь с телом, душа вдруг обретает небывалое спокойствие? Если бы у него было сердце, оно выскочило бы из грудной клетки. Но сердца не было, и Павел попытался успокоиться. Неожиданно легко ему это удалось. Ну да, при жизни так быстро не успокоишься, сердце подстегивает адреналин, его быстро из крови не выгонишь, а тут... Исчезло и ощущение движения. Появилась довольно-таки веселая мысль о том, что вот теперь-то он и узнает, что там, после смерти. Он даже засмеялся, точнее, ему стало весело, и на мгновение показалось, что все ерунда, что есть у него легкие и глотка, из которой вылетают булькающие звуки смеха, но нет. Ничего не было. Ни легких, ни глотки.
- Ну-ну, - сказал он себе. - Посмотрим, что там.
И тут же на него обрушилась мысль о Вале и Сережке. Ему показалось, что у него закипел мозг, так его обожгла эта мысль. Как же они теперь? О, Господи! А на работе-то что будет? Да черт с ней, с работой! Как теперь они без него, а он без них? Он попытался не думать об этом, сосредоточившись на том, что его ждет, и ему это удалось. Неизвестность пугала.
Ведь как он думал раньше? Есть, думал он, есть жизнь после смерти, ее не может не быть. Как же можно допустить, что его бессмертная душа может сгинуть в небытии? Как допустить, что россказни священников о геенне огненной...
- Но-но! - оборвал он себя. - Ты это перестань! Какая уж геенна? Я ее испытал только что. Уж жарко, так жарко! Никакой геенны, тем более, он ведь как погиб? Товарищей спасая. Это ж подвиг, а за подвиг не должно геенну назначать. Уж совсем вообразил. Нет, погоди, ты что, в рай хочешь? Товарищей он спасал. И что же? А грехи? Ведь грешил, и еще как. Ах, ты...
Он вдруг вспомнил капитана Стормфилда. Тот думал о том, что летит в ад, однако же просчитался. У Павла же все наоборот. Впрочем, мысль о Твеновском рае Павла совсем не обрадовала. Он хотел поежиться, но это не удалось. И вздохнуть не удалось. Вообще, новые ощущения были удивительными. Полная тишина и полная темнота. Мало того - полное отсутствие каких бы то ни было ощущений. Вот вроде голова только что зудилась изнутри, а теперь и этого не стало.
Ему показалось, что прошло довольно много времени. Но... Много - это сколько? Месяц? День? Час? Он не мог определить. Пожалуй, пора бы уже прояснить, где он. Не надо аплодисментов и торжественных встреч, просто скажите... или покажите, где я. Но как же он увидит, ведь глаз у него теперь нет?
Да ну, ерунда. Всегда предполагалось, что если уж есть жизнь после смерти, то это полноценная... Ну, не то чтобы полноценная в смысле прежне земной, с выпивками и рыбалками, а какая-то скромная, безгрешная, но все же жизнь. А жизнь, это не только когда ты мыслишь, но и видишь, и чувствуешь. Уж если у него нет тела, то нет и мозга, который думает. Мозг остался там, в "таблетке", сгорел заживо. Поджарился. Бррр! Тогда как же он думает?
Да нет, это временное явление. Совсем скоро у него появятся и глаза и мозг, который никуда не пропадал, и уши, и все остальное. Стоп. Что остальное? Ну, как что. Все. И желания тоже. Погоди, погоди. То есть, ты полагаешь, что там, куда ты направляешься, есть женщины, и можно будет с ними, скажем так, грешить? Ну уж нет!
Но почему нет? Не хочешь ли ты сказать, что инстинкт продолжения рода есть грех, который у тебя отсекут? Слово "отсекут" заставило Павла усмехнуться. Неправильно как подумал - отсекут грех. Как можно отсечь грех? Вот то, чего он лишился вместе со всем телом, вполне можно было отсечь... когда-то. А теперь - дудки! Теперь можно отсечь только желание грешить.
Что-то слишком долго ничего не происходит. Он застрял где-то между мирами, болтается один, брошенный, забытый. Ему сделалось жалко себя. О нем попросту забыли! В небесной канцелярии тоже случаются проволочки, что-то пошло не так, какие-то бумаги попали не туда... Вздор! Какие бумаги? Нужно перестать мыслить человеческими категориями, и переходить на более возвышенные. Нет тут никаких бумаг, и канцелярии тоже нет, это просто образ, которым оперировали тогда, когда хотели иронически отозваться о боге. Атеисты. А все-таки жизнь после смерти есть, есть, этого уже никто не сможет отрицать.... Черт, еще как смогут - они там ведь не знают.
Он мысленно плюнул и поежился. Его открытие ровным счетом ничего не стоит. Там, на земле, все останется по-прежнему, будут врать про свет в конце тоннеля и про сказочное облегчение. Вот уж чего-чего, а облегчения здесь нет, так же, как небесных чиновников. И тоннеля тоже! Здесь ничего, совсем ничего нет!
Сколько времени прошло? Совершенно нет возможности представить - сколько. Час? Год? Век? Его вдруг словно тряхнуло - до него дошел смысл слова "вечность". Это не прибавило энтузиазма, скорее наоборот.
Проклятье! Он не тупо погиб, он спасал товарищей, почему его поместили в тишину и пустоту? Да, он грешил, но ему даже не дали времени покаяться! А как же сказки о том, что покаявшегося простят? Выходит - не простят? Или это только карантин, где его собираются мариновать так долго, что он рехнется прежде, чем его, глупо хихикающего, выпустят в райский сад? Но сколько же будет длиться этот проклятый карантин?
Он никак не мог определить время. Это все потому, что не хочется спать. Спать ему не нужно, поэтому невозможно сказать, сколько дней прошло с момента смерти. Интересно, его уже похоронили, или еще нет? Ага, вот есть еще одна сказка - сорок дней. Сорок дней душа скитается среди живых, пока ее не призовут на небо. Но когда же, когда? Сколько дней пролетело?
Он принялся размышлять о природе бессмертия души. Как может дух существовать отдельно от тела? И могут ли быть у духа органы чувств? Хотя бы глаза и уши? Говорят, чревоугодие и прелюбодеяние - страшные грехи, но зрение и слух-то грехами не являются! Как же, не являются. Они способствуют греху, ведь только благодаря зрению и слуху ты находишь предмет прелюбодеяния, например.
Ну вот, ну вот, значит, чувств у него больше не будет? Это открытие повергло его в еще большее уныние. Время идет, но ничего не меняется. Какого черта!
Настроение окончательно испортилось. Его все больше поглощал пессимизм. Надежда угасала, уступая место черным мыслям о вечности, которую надо будет проводить вот так, в размышлениях. И сможет ли он не свихнуться в одиночестве?
Так что же выходит - никакого бога нет? Ведь если б он был, то поговорил бы с ним? Ну, хотя бы какой-нибудь ангел. Или черт. Хоть кто-нибудь! Только не эта тишина, в которой он растворится, как в кислоте, если прежде не сойдет с ума.
Как же докричаться до бога? Ведь Павел не может кричать, только думать. Значит, бог должен читать его мысли. Если он существует, конечно.
Павел смутился. Если бог существует и может читать его мысли, значит, он все знает. Да ну, глупости! Есть у него время читать мысли всех новопреставленных, как же. Нужно докричаться до него, нужно громче думать, ну, если не громче, то интенсивнее.
"Бог, если ты есть"...
Тут же Павел опять смутился. Ему вдруг не понравилось, что он обращается к богу столь фамильярно, на "ты". Между прочим, все на земле именно так к богу и обращаются. "И хлеб наш насущный дай нам днесь и оставь нам долги наши"... Дай да оставь. Нет, Павлу это решительно не нравится! Что за панибратство?
"Бог, если вы есть"...
И опять не то! "... если вы есть". Глупость ведь. Если ты обращаешься к кому-то, значит должен быть уверен, что он существует, в противном случае нет смысла молоть языком. Не уверен - помалкивай.
"Бог, разрешите обратиться"...
Черт! Что это? "Разрешите обратиться" - прямо как в воинском уставе. Ты же не на плацу, и не в строю. Еще честь бы отдал, да рук нет. Так как же обращаться?
Он очень долго думал. Торопиться некуда, это он уже понял. Впереди вечность. Ему вдруг стало смешно, и он долго смеялся. Ну, как же! Душа в загробном мире, а не знает, как поговорить с богом. "Уважаемый бог"? Или "Ваше святейшество"? Так папу называют или патриарха всея Руси. А бога-то как называть? Господи? Это для молитвы... Но ему ведь и надо молитву! Попросить, чтоб его... Да, а что именно он хочет попросить? Чтобы его вернули обратно? Восстановили сгоревшее тело и вдохнули назад грешную душу? Или чтобы его перевели из ада в рай? Да полно, в аду ли он? И вообще, есть ли они, эти ад и рай? Что вообще есть? По всему выходило, что ничего. Ему опять стало смешно - он вдруг подумал, что придется писать:
Богу
от Павла С.
Заявление
Прошу перевести меня в рай в виду невозможности находиться в аду по состоянию здоровья.
Павел долго смеялся, совершенно забыв о том, что писать нечем, да и не на чем. И, судя по всему, незачем. Просмеявшись, посуровел, насупился, если можно так выразиться, и стал думать, стараясь четко формулировать мысли:
- Господь наш всемогущий! Помогите мне, верните меня обратно, ведь совершенно нет возможности продолжать такую, с позволения сказать, жизнь. Я совсем не готов был умирать, и вообще, разве справедливо это - чтобы погиб тот, кто спасал других? Его-то почему никто не спас? Да, я был грешен, но мне же не дали возможности покаяться! Раз, и я здесь. Позвольте покаяться теперь?
Никем не останавливаемый, он начал скрупулезно перечислять свои грехи, стараясь вспомнить все, даже самую, казалось бы, мелочь. Вначале он поставил прелюбодеяние свое со Светкой, подругой жены, в котором виновата была, конечно же... Да нет, он виноват, целиком и полностью! Его вина, его! Потом шли грехи калибром поменьше, это когда он кого-то обманывал. Оказалось, что обманывал он тысячи раз, он сам поразился. Память подсказывала все новые и новые эпизоды, ее словно прорвало, как худую холстину. Какой же сволочью, оказывается, он был! Ну и ну... А еще он желал. Алкал, как говорится. То жену ближнего своего, то жену дальнего. Алкал на всю катушку. И завидовал. Ах, как завидовал! Почитал родителей, но часто взбрыкивал, что называется, и нет этому никаких серьезных оправданий...
Число грехов быстро перевалило за сотню, и Павел сбился со счета, совершенно обескураженный. По всему выходило, что ему прямая дорога в ад. Кто знает, может быть нынешнее положение его - это только чистилище, и, выслушав весь список, бог будет решать, куда его отправить? Нетрудно догадаться, каким будет решение.
Нет, но он же не убил никого, не ограбил. Он дрался-то всего пять раз в жизни. Три раза из пяти побили его. Баланс. Если бы ему предоставили возможность еще подраться... Тут он смутился. Нет, конечно же, нет! Он больше не будет драться, да ему и нечем.
Павел попытался высказать не только грехи, но и хорошие поступки. И вот тут память словно свалилась с высоты и разбилась. Она решительно отказалась что либо вспоминать! Павел долго мычал, жевал какие-то слова, говорил что-то о том, что он на хорошем счету на службе, что растит сына, потом смутился оттого, что ему показалось, что совсем не он растит сына, а Валя, и ставить себе это в заслугу очень глупо. Черт возьми! Он даже старушку через улицу ни разу не перевел. Что такого он сделал хорошего, что хоть немного уравновесило бы чудовищное количество грехов?
В общем, уважаемый бог, был Павел С. достаточно плохим человеком. Не подличал и никого не подсиживал, но грешил, что называется, самозабвенно. В общем, как все. И просит он его простить и поступить с ним так, как он того заслуживает.
Выговорившись, Павел перевел дух, и стал ждать. Никоим образом ему не дали понять, что исповедь была не напрасной, что его услышали и где-то зафиксировали, что Павел С, новопреставленный, покаялся. Ничего не изменилось. По-прежнему он пребывал в полной бесчувственности.
Когда ему показалось, что прошло около двух недель, а, может быть, двух месяцев, он не выдержал и заговорил снова.
- Я не знаю, какова у вас длительность рассмотрения, так сказать, челобитных, или, не побоюсь этого слова, мыслебитных. У вас тут вечность в распоряжении, но так долго ждать я не намерен. Я тут распинался дня два, перечисляя свои прегрешения, но, судя по всему, напрасно. Из этого я делаю весьма неутешительный для моей веры вывод. Нет никакого бога. Да-да, нет. Это я с полной ответственностью могу заявить. Никто меня не слушал. Быть может, бог был слишком занят более важными, с его точки зрения, делами? А мне-то что до этого? Нет никакого бога, и все тут!
Если б он мог, он гордо отвернулся б и скрестил руки на груди. Очень долго он пребывал в позе гордой задумчивости, пока ему это не надоело. Становись в позу, не становись, ровно никакого впечатления ни на кого это не производит. А время идет и идет... Или оно остановилось? Если здесь нет ничего, то, может быть, нет и времени? Эта мысль заняла его, как ему показалось, на несколько дней, но скоро наскучила. Он додумался до абсурдного утверждения, что в мире вообще ничего нет, кроме него, точнее, его сознания. Ему почему-то не хотелось называть себя душой или духом, он вообще начал испытывать к оперирующей этими понятиями религии какую-то неприязнь, поскольку его крупно надули. На хрена ему жизнь вечная? Ему бы дожить ту, невечную, о которой он вспоминал с таким вожделением...
А хорошо, что там, на земле, не знают, что бывает после смерти. Никому б не захотелось на тот свет!
Он опять задумался о том, что бога нет, и эта мысль привела его в некое экзальтированное состояние. Если бога нет, то никто ему, Павлу, не поможет. И что же, всю эту проклятую вечность ему так и висеть здесь? Ну уж, дудки! Он должен, должен найти какой-то выход. Раз не приходится надеться на бога, он станет надеяться на себя.
Почему он ничего не видит и не слышит? Вообще, вокруг хоть что-то происходит? Быть может, тут, в загробном мире, кипит жизнь, а он ее не замечает, как самая бесчувственная чурка? Он попытался представить себе эту жизнь, и у него ничего не получилось. Духи бестелесны, поэтому невидимы и неслышимы. Там, при жизни, духов даже показывали по телевизору, он помнил какие-то передачи, что-то о призраках, мол, как они вмешиваются в человеческую жизнь и все такое. Чушь! Ни во что они, духи, вмешаться не способны. По определению. Поэтому нужно представлять не духов, а людей. Мир духов темен и беспросветен, его нельзя вообразить. А вот вообразить тот, знакомый ему мир, он вполне способен.
Вот, например, рука. Вот же она, освещенная слабым светом. У него есть рука! И вторая, конечно же. Он пошевелил пальцами, засмеялся и услышал собственный смех. У него есть все тело, легкие, сердце, и ноги, ноги тоже есть! Как хорошо! Почему же он раньше до этого не додумался? Он оглядел себя. На нем была та самая одежда, в которой он спал тогда в "таблетке", вечность назад - толстый пуховик, ватные штаны и валенки. Он опять засмеялся. Потом огляделся. А вот и "таблетка", в которой спят пьяные рыбаки, и которая скоро вспыхнет. Он подбежал к двери, рванул ее на себя. Дымом не пахнет. Скорей разбудить себя самого!
- Вставай! - он принялся тормошить Павла, тот замычал и попытался отвернуться. - Просыпайся, дурачина! Вон у Никодима между пальцев дымит сигарета, сейчас она упадет, и вы загоритесь.
Но этот чурбан только мычал что-то вроде "пошел ты", и не хотел просыпаться. Тогда Павел подхватил падающую сигарету и выбросил ее наружу. В сердцах захлопнул дверцу таблетки и сел прямо в снег. Теперь они не сгорят. Он не сгорит, а это самое главное. Он поднялся и побрел по снегу, радостно вдыхая морозный воздух. Как хорошо жить! Вот так брести бездумно куда глаза глядят, чувствовать мороз всей кожей и ощущать себя не затерянной в пустоте душой без рук, без ног, а полноценным человеком, к тому же спасшим себя и товарищей...
Он даже остановился от пришедшей вдруг мысли. Что значит "спасшим себя"? Это как? То есть они не загорятся, и он не погибнет? А если он не погибнет, то и не попадет в пустоту? Так какого ж черта он здесь, а не там, в "таблетке"? Немедленно туда!
Он проснулся от дыма, вышиб дверь, в машине загудело как в паровозной топке, пламя вылетело наружу. Следом вывалился Василий, на нем горел полушубок. Василий сорвал его, и они бросились внутрь, спасать остальных.
Но как же так? Выходит, загорелось не от Никодимовой сигареты? Но ведь надо бежать отсюда! Павел вывалился из машины. Следом за ним из двери кто-то вытолкал Никодима, тот бесчувственно свалился у самого порожка. Павел подполз к нему, старательно изображая сильный кашель, потащил подальше от огня. Василий и Николай все не показывались, и Павел понял, что они не выберутся. Огонь полыхал так, что в этом не оставалось никаких сомнений. К машине бежали какие-то люди, кто-то что-то кричал. Павел упал на снег и сделал вид, что лишился чувств. К нему подбежали, принялись тормошить, щипать за нос, тут же волокли подальше от машины. Он открыл глаза, сделал непонимающий вид. Над ним склонился бородатый мужик.
Подняться не давали руки мужика, который придавил его к земле. Он, наконец, отпустил его, и Павел повернулся к машине. Пожар тушили автомобильными огнетушителями и охапками снега. Никодим сидел, прислонившись к сосне, и надсадно кашлял. Глаза у него были красными. Павел, спохватившись, тоже начал кашлять. Все, что угодно, только не назад, в темноту и тишину!
Он тоже прислонился к сосне и сидел, глядя на сгоревшую "таблетку", от которой валил смрадный дым. Огонь потушили. Вокруг галдела толпа.
Вот так. Все иначе. Теперь он жив, зато пропали Василий и Николай. Пускай теперь поболтаются в пустоте вместо него...
Ему сделалось противно от этой мысли. Вместо него. Вот сволочь! Недаром тебя наказали той самой пустотой, в которую ты отправил Василия и Николая! Недаром.
Да ладно! Павел криво усмехнулся. Все это произошло только в его воображении. Это же не настоящая картина. Он по-прежнему торчит в пустоте, просто у него богатое воображение, вот он и представил себе. Но почему так противно на душе? Так противно, что просто тошнит от себя самого. И главное, что теперь делать?
Он посмотрел на руки, повертел кистями. Нужно вставать, куда-то идти. Сейчас явится милиция, начнут задавать вопросы. Шутка ли, два человека погибли...
Как же два, как же два? Погиб только он один, а это все не по-настоящему, это иллюзия. Он повертел головой, закрыл глаза и приказал себе погасить картинку. Ведь он умер и висит в пустоте. Открыв глаза, он увидел, что картинка на месте, более того, откуда-то взялась машина "скорой помощи", и к нему шли двое в белых халатах.
Его осмотрел врач, похлопал по плечу, сказал, что он счастливо отделался. Павел глупо улыбнулся, и улыбка его напоминала гримасу отвращения. Скоро приехал и милицейский "УАЗ". Молодой милиционер задавал вопросы, Павел что-то отвечал, а сам думал о том, что случилось нечто страшное. Он даже не попытался спасти ребят, которые задохнулись и сгорели заживо вместо него. Вместо этого он старательно изображал отравление дымом. Как же он теперь будет жить? Нет, он уже не висит в пустоте, умоляя бога вернуть его на землю, он вернулся и начал новую жизнь с подлости. И может ли ему служить оправданием страх той смерти, которая была ему уготована? Он делал вид, что не может пойти на помощь, кашлял и валялся на снегу, чтобы не сгореть в проклятой "таблетке" вместо ребят...
Пожалуй, это хуже смерти. Он снова попытался вообразить себя в пустоте, но вдруг понял, что ему этого совсем не хочется, и пришел в ужас. Выходит, он на самом деле сволочь? Где-то внутри, глубоко-глубоко, сидел маленький и жалкий человечек, который слабо пищал что-то о том, что у него семья, ребенок, а у Никодима с Василием никого, только родители. И никак не удавалось удавить этого человечка, вышвырнуть из себя, пока он не понял, что и этого ему по-настоящему не хочется.
Милиционер оставил его, наконец, в покое, Павел, не глядя, подписал показания, они с Никодимом залезли в машину "скорой помощи" и поехали в город.
"Никто ничего не узнает, - пищал человечек, - и никто ни в чем тебя не упрекнет. Не парься, приятель, прорвемся. Жить, все-таки, лучше, чем болтаться в пустоте и уговаривать несуществующего бога...
- Как же несуществующего! - чуть было не заорал он вслух. - Ведь вернул! Вернул же!
- Да брось, - человечек все выше поднимал голову, становился все больше и увереннее, и уже не казался таким жалким, как прежде. Даже голос у него перестал быть писклявым. - Никто тебя не возвращал, и ты это прекрасно знаешь. Ты сам себя вернул, сам. Только ты и никто другой. Разве не так? Я прав, и ты это знаешь.
Он прав, отрешенно соглашался Павел, трясясь на жестком сиденье и глядя в предрассветную темноту, скудно освещенную фарами автомобиля. Только он, а никакой не бог, способен вернуть его назад, но вся беда в том, что возвращаться ему совсем не хочется...
То, что было дальше, Павел воспринимал отстраненно, так, словно все происходило на экране телевизора и его совершенно не касалось. Он видел Валю, та что-то говорила, но что именно - ускользнуло от его сознания. С ним работали психологи. Один из них, пожилой самоуверенный господин, небритый и надушенный, внушал ему, что все кончилось, самое страшное позади, что это только шок, который скоро пройдет, и Павел вернется к нормальной жизни. Павел кивал, старался вести себя нормально, и вскоре это ему даже стало удаваться. Наконец его оставили в покое, и он вернулся домой.
Сережка бросился ему на шею, и желание вернуться в пустоту, если еще и оставалось, исчезло. Словно щелкнул выключатель, и появились звуки, которые прежде пролетали мимо ушей. Мальчик радостно лепетал что-то, рассказывал о своей жизни в детском саду, а Павел только молча прижимал его к себе и думал о том, что никогда уже не вернется туда, откуда с таким трудом выбрался. Даже когда придет его время. И провались оно все к чертовой матери!