Аннотация: Эксперименты на людях до добра не доводят...
Трудно было представить, что родное государство способно так бессовестно надуть своих граждан. Я понимаю, что меня просто купили, как покупали тогда многих, но Глеб Олегович говорил так зажигательно, рисовал такие заманчивые перспективы, так убеждал и обещал, что отказаться было никак невозможно.
Да и что за чудо был Глеб Олегович! Его лицо цветом было похоже на гранитное, и такое же твердое на вид. Его хотелось потрогать, чтобы убедиться в этом, и рука сама непроизвольно тянулась к нему, но в последний момент натыкалась на взгляд, словно на поручни, и опускалась. Одетый всегда одинаково - в военную форму без погон и знаков различий, перепоясанный портупеей без кобуры, подтянутый, строгий, но такой обаятельный. А как он курил! Как сминал мундштук папиросы, загибая ее кверху, что она, торчащая в зубах, становилась надменной и даже высокомерной, оставляя Глеба Олеговича обаятельно-предупредительным. Когда Глеб Олегович убеждал, то проникновенно заглядывал в глаза, голос у него смягчался, становился бархатистым и даже несколько гипнотизирующим. Отказаться было не то чтобы нельзя, но как-то... неприлично. Я ни в чем не виню Глеба Олеговича, подозревая в глубине души, что его так же обманули, как и он меня.
Наживка была такой заманчивой, что я очень скоро заглотал ее вместе с крючком. Полное государственное обеспечение во время эксперимента, и пожизненная пенсия после него, достаточная, чтобы ни в чем не нуждаться - что могло заставить меня отказаться от такого предложения? Я увидел, как обрадовался Глеб Олегович, когда я согласился, мне показалось, что он вздохнул с облегчением, словно выполнив тягостную обязанность. Он будто готовился убеждать меня долгие дни напролет, в то время как я принял предложение на следующий день. Тут же появились в его руках какие-то бумаги, которые я должен был подписать, произошла неловкая сцена: он убеждал меня очень тщательно прочесть документы, я же отнекивался иотмахивался, отвечая, что верю ему как самому себе. Мне пришлось, однако, сделать вид, что я читаю бумаги, и я проглядел их по диагонали, совершенно невнимательно. Однако договор очень скоро оказался подписанным, и я должен был перебраться из рабочего общежития в нечто вроде казармы, в совершено другом городе. Глеб Олегович переехал вместе со мной, он был куратором группы, в которой оказалось семь человек. Меня поселили в небольшой, по-солдатски обставленной комнате вместе с Дмитрием Завозовым, невысоким и невзрачным молодым человеком лет двадцати семи, с бесцветными глазами, тихим голосом и неуверенным взглядом. Дмитрий напоминал испуганного собственной шалостью школьника, который, впрочем, может и нахамить.
Обстановка в комнате была самая что ни на есть аскетическая. Две железные койки с плоскими, как тюремная шутка матрацами, грязно-синие одеяла с двумя безрадостными полосками, дощатые тумбочки, рассохшиеся и расшатанные, платяной шкаф за занавеской, отделяющей от комнаты нечто вроде прихожей, и пыльная лампочка с жестяным плафоном под высоким потолком. Туалет и умывальник находились в конце коридора, душ - в подвале, а само общежитие, скорее - казарма - на территории воинской части, выход за пределы которой нам был строго-настрого запрещен "на первых порах", хотя я и подозревал, что эти "первые поры" продлятся очень долго, если не на все время эксперимента.
Поначалу я видел только Дмитрия, мы перебрасывались с ним короткими фразами, смысл которых сводился к тому, что очень здорово участвовать в подобном эксперименте, причем мне эта идея уже перестала нравиться, и у меня появились нехорошие предчувствия, которые, впрочем, я старался запрятать как можно глубже. Мы спускались в столовую, где, кроме нас, не столовался никто, молча ели солдатский борщ и кашу, подаваемые молчаливым солдатом в несвежем переднике, отвечали что-то на участливые расспросы Глеба Олеговича, который обязательно приходил поинтересоваться нашим настроением. Сам он ел где-то в другом месте.
Так продолжалось два дня. Дмитрий показался мне очень скучным, даже занудливым, точно так же, как и я ему, скорее всего. Он не проявлял никакого интереса к окружающей действительности, его не интересовало, например, что это за воинская часть, почему не проводят строевых смотров на плацу, а из гаражных боксов не выезжают машины, и что там, за дремучим лесом, окружающим высокий глухой, зубатый от колючей проволоки забор. Впрочем, если это интересовало меня, я не подавал виду.
На второй день прибыло пополнение, девушка и два молодых человека. Девушка, которую звали Верой, показалась мне совершенно некрасивой, она была востроносой, сердитой, невысокого роста, а редкие белесые волосы, постоянно зачесанные за уши, не придавали ей ни капли шарма. Один из молодых людей, Вадим Уланов, произвел отталкивающее впечатление. Невысокий, но сутулый, что нехарактерно для маленьких людей, он раскидывал кругом злые взгляды, что-то бурчал себе под нос, и брезгливо морщился, когда к нему обращались. Другой, Петр Карпень, наоборот, был довольно большой, широкоплечий, плотный, улыбчивый и разговорчивый. По всему видно, что он ухаживал за девушкой, но скорее от скуки, по принципу "на безрыбье и рак рыба".
Глеб Олегович как-то вызвал меня к себе в кабинет для разговора. Кабинет его представлял собой комнатушку три на три метра, пространство которой занимали письменный стол с крытой зеленым сукном столешницей и книжный шкаф, синий от томов ленинского собрания сочинений.
- Молодой человек, - проникновенно начал куратор, заглядывая мне в глаза. - У нас с вами очень важный разговор. Поэтому устраивайтесь поудобнее.
Я сел на стул, спинка которого тут же впилась чем-то твердым в позвоночник.
- Понимаете ли, - продолжал Глеб Олегович, вертя в сплющенных пальцах неочиненный карандаш, - ваша группа расширяется. На подходе еще два человека. Вы будете беседовать, вести различные дискуссии, словом, общаться. Мне хотелось бы...
Глеб Олегович встал, подошел, и положил горячую руку мне на плечо.
- Мне хотелось бы знать, о чем эти разговоры. О нет! - вскричал он, отдергивая руку, словно ожегшись. - Я не хочу, чтобы вы "стучали" на товарищей. Поймите меня правильно. Но я должен быть в курсе.
Он со вкусом размял папиросу "Казбек", прикурил и глубоко затянулся. Я зачарованно смотрел на толстую струю сладкого дыма, выпущенную им под потолок. Казалось, это был инверсионный след реактивного самолета.
- Надеюсь, вы понимаете, как это важно для меня, - продолжал куратор. - Ведь я не могу все время присутствовать... быть, так сказать, в гуще событий. Вы понимаете? О, не отвечайте, я вижу, что понимаете.
Я понимал его лучше, чем он думал, и от этого понимания становилось гадко и тоскливо на душе. Встать в негодовании, презрительно посмотреть на него, и молча выйти? Или дать ему гневную отповедь? Но что сказать? И как жить после этого? А не выгонят ли меня из группы? И это после тех посулов о пожизненном пенсионе? Согласиться? Нет, невозможно! Чтобы он ни говорил, но предлагает он именно "стучать", доносить, держать его в курсе разговоров и даже мыслей.
Очевидно, мои мучительные размышления отразились у меня на лице, потому что Глеб Олегович опять положил руку мне на плечо и продолжал еще более доверительно:
- И я вас понимаю. Трудный выбор, но его необходимо сделать. Необходимо.
Последнее слово он произнес так твердо, что я вздрогнул. Мне показалось, что железной рукой он так сдавит плечо, что кости хрустнут и рассыплются.
Впоследствии я часто вспоминал этот разговор и бессильно ругал себя. За то, что не имел сил отказаться. За то, что не послал его сразу же на три буквы, а слушал до конца, выдал ему свое сомнение, а он прочел его у меня на лице и просто додавил. И это было не трудно. Я трус. В этом я признаюсь только себе, потому что признаться кому бы то ни было другому у меня не хватит духу. Я испугался тех трудностей, которые могли возникнуть у меня после отказа, хотя потом, по прошествии нескольких лет, я пойму, что меня просто запугали. Нет, не в прямом смысле слова, Глеб Олегович нисколько не угрожал мне, скорее я сам себя запугал. Время было такое... Да, это всего лишь оправдание, я понимаю. Мне не хватило твердости и решимости. Одним словом, я согласился.
Глеб Олегович, как мне показалось, опять облегченно вздохнул, и тут же вынул из ящика стола листок бумаги с текстом, отпечатанным на машинке. Мне показалось, что по бумаге пробежали мелкие насекомые-буквы, сложившиеся в издевательски сухие фразы.
- Вот, подпишите это. Это ваше согласие сотрудничать с органами.
Не знаю, что на меня нашло, но я вдруг впал в ступор. Единственное, что я мог вымолвить, это "нет", единственное движение, которое у меня получилось - мелкое дрожание головы в знак несогласия.
- Что? - Глеб Олегович возвысил голос и посмотрел с бесконечным удивлением.
Ко мне уже вернулась способность говорить, и я промолвил твердо:
- Ни за что. Я согласен, я буду... информировать вас, но подписывать ничего не буду, хоть убейте!
- Ну, зачем же убивать? - Глеб Олегович улыбнулся, спрятал бумагу обратно в ящик. - Не будете, и не надо, мне достаточно вашего слова.
Я вышел из кабинета с чувством одержанной победы. Вот ведь, вывалялся в дерьме по самые уши, но победил. Впоследствии я решил, что так и было задумано - дать мне эту иллюзию, позволив настоять на своем. Ведь он мог предвидеть, что я откажусь подписывать бумагу.
Я вернулся в комнату, мельком взглянул на Дмитрия, лежа читающего какую-то книгу, и плюхнулся на кровать. В конце концов, решил я, какое мне дело до всех до них. Буду рассказывать, если Глеб Олегович так этого хочет.
Однако, еще очень долго мне пришлось вытравливать неприятный осадок, оставшийся после разговора с Глебом Олеговичем, убеждать себя, что ничего страшного не произошло, и что если вдруг в нашей группе возникнут какие-то неприятные разговоры (какие? - я не мог представить), то я о них, конечно же не донесу. Вот! Вот. Это слово - "донос", какое оно неприятное, просто оскорбительное даже. Что с того, что куратору хочется знать, о чем говорят в группе? Это ведь вполне естественное желание. С него ведь спрашивают. А что он может сказать, если с него спросят? Он должен знать ... Я буду его ушами. Так что в слове "доносить" нет ничего неприятного, обычное русское слово, производное от "нести". Донести до сведения. Кто придумал этому слову отрицательный оттенок, я не представляю.
В конце концов, мне удалось подавить угрызения совести. Но я совершенно не представлял, о чем доносить. Разговоры у нас происходили совсем не интересные. О том, что кормят однообразно, но сытно, о том, что ждем прибытия еще двоих "подопытных кроликов"... Стоп. Что это значит - "подопытных кроликов"? Кто это сказал? Карпень. Ну да, с этакой улыбочкой. Мне его улыбочка не понравилась совершенно. Какие же мы кролики? Я хотел было возразить, поставить его на место, но разговор быстро перешел на что-то совершенно малозначительное. Я долго размышлял, рассказать ли Глебу Олеговичу о "кроликах", но потом решил понаблюдать за Карпенем, удостовериться, что он сболтнул неспроста, а серьезно так думает, и уж тогда ставить в известность куратора.
Общались мы мало. Если бы не встречи в столовой, то об общении можно было вообще не говорить. Никто не заходил к нам с Дмитрием, мы так же ни к кому не ходили. Все изменилось, когда прибыли двое последних. Это были: молчаливая и, я бы даже сказал, забитая девушка с непонятным цветом глаз (она никогда не поднимала их на собеседника, и какого они у нее цвета, я не мог определить), которую звали Лида, и необычайно общительный, подвижный, можно даже сказать - непоседливый, Родион Савельев. Петр тут же окрестил его "комсомольским секретарем", и как в воду глядел. Родион быстро сколотил из нас комсомольскую ячейку, и провел первое собрание. На собрании он заставил выступить каждого. Темой собрания был, как и следовало ожидать, предстоящий эксперимент, его нужность и полезность для Родины, и то, что нам оказана большая честь и доверие, которое мы должны всячески оправдать. В различных вариациях каждый рассмотрел, в силу своих ораторских способностей (которых, к слову, ни у кого не оказалось, в том числе и у Родиона, что, однако, компенсировалось его кипучей деятельностью во время собрания) эти вопросы, и мы разошлись, несколько обалделые. Мне не приходилось видеть еще столь энергичного молодого человека, как Родион, и я был поражен им.
Одним собранием он не ограничился. На другой же день состоялось еще одно, где была выбрана редколлегия стенной газеты "Эксперимент Родины", в которую, помимо Петра и Веры, к своему огромному удивлению, вошел и я. Как я не отнекивался, как не ссылался на отсутствие у меня каких бы то ни было художественных и литературных талантов, на Родиона это не произвело впечатления. Он просто сказал: научишься, а ребята помогут. Ребята, которые должны были мне помогать, сами сидели и хлопали глазами, и, судя по всему, никаких талантов не было и у них.
Мало того, Родион взял за правило посещать жилые комнаты и устраивать турниры. Мы провели турнир по шашкам, шахматам, по домино, и даже по пинг-понгу (в подвальном этаже Родион обнаружил заброшенный и запыленный теннисный стол). Петр предложил провести турнир по преферансу (опять-таки со своей улыбочкой), на что получил гневный отпор от секретаря, и вынужден был оправдываться, что пошутил и ничего плохого в виду не имел.
В общем, скучать Родион нам не давал. То придет и заведет разговор о достижениях нашей страны в области науки, то устроит политинформацию в отдельно взятой комнате, причем отмолчаться не удавалось ни в одном из случаев. Он постоянно задавал вопросы, и, как я теперь понимаю, умело втягивал нас в разговор и даже в споры. Однажды мы с Дмитрием до того заспорили о перспективах освоения космоса, что не заметили, как Родион выскользнул из комнаты. Мы спорили очень долго, пока не поняли, что придерживаемся одних и тех же взглядов, и спор наш не ведет ни к чему. Мы недоуменно переглянулись, пожали плечами и разошлись по койкам. После этого мы два дня не разговаривали друг с другом, а Дмитрий еще и с Родионом - обиделся. Но такова была его, Родиона, манера - втянуть в разговор как можно больше людей, запутать им мысли, чтобы они не сразу поняли, что отстаивают одни и те же убеждения (потому что отстаивать какие-то другие убеждения в то время просто не допускалось) и потерять к разговору всякий интерес. Поначалу я тоже несколько обижался, но потом привык и перестал обращать внимание.
Тем временем нас познакомили с Профессором. Собственно, никаким профессором он не был, я даже подозреваю, что не был и кандидатом наук, более того, он и не выглядел профессором, однако мы дали ему такое прозвище. Орест Арнольдович Сумкин - пожалуй только имя и отчество подходило к прозвищу. Маленького роста, упитанный, с типичной физиономией какого-нибудь работяги, лет тридцати, невзрачный, стриженый под полубокс, он являлся в неизменном белом халате и шапочке, в домашних туфлях на босу ногу, смотрел то строго, то вполне доброжелательно, в зависимости от настроения, закладывал руки за спину и пускался в длительные разговоры о евгенике. Суть этих импровизированных лекций сводилась к тому, что евгеникой, конечно, могут заниматься и буржуазные ученые, но у них, как мы сами прекрасно понимаем, ни хрена не выйдет (здесь он неизменно сворачивал из толстеньких и коротких пальцев дулю, и показывал ее потолку, где, по всей видимости, и находились все буржуазные ученые, пытающиеся безуспешно заняться евгеникой). Зато выйдет у нас, причем выйдет так, что все войдут в благоговейный экстаз, в коем и будут пребывать до конца дней своих.
Он разъяснил нам суть эксперимента. Из нас будут делать гениев по его оригинальной методике. Да, советская наука неопровержимо доказала, что гений - это на девяносто девять процентов труд, труд и еще раз труд, но вот оставшимся одним процентом займется он, Орест Арнольдович. Буржуазные ученые что-то бесстыдно твердят о так называемой "искре божией", не понимая, что никакого бога, конечно же, не существует, что все это беспросветный идеализм, как, опять же, неопровержимо доказали советские ученые. Он сделает из нас тех самых гениев, которые никак не получаются из дураков за кордоном. Суть его методики необычайно проста теоретически, зато необычайно сложна в плане технической реализации. Мы будем учиться. Спокойно, спокойно! Совсем не так, как учатся другие. Чтобы выучить обыкновенного, ничем не выдающегося инженера, нужно десять лет школы и пять лет института, но у нас нет столько времени. Мы будем учиться по ускоренной программе. Согласитесь, что читать учебники, писать конспекты, решать задачи, делать курсовые проекты - это долго, очень долго. Гораздо проще получить необходимые знания быстро. Как? А вот тут-то мы подходим к технической реализации его идеи. Суть в том, что информацию нужно вместить в мозги испытуемых за короткий промежуток времени, ну, скажем, за несколько недель. Причем, нельзя открыть черепную коробку, и в буквальном смысле вложить туда какие-то знания. Другое дело, если мы воспользуемся его, Ореста Арнольдовича прибором, основанном на модулированном электромагнитном излучении, непосредственно воздействующим на биологическое мозговое излучение. Что, нравится? То-то. Нам не придется корпеть над учебниками, мучиться, чтобы понять какую-нибудь теорему - эта теорема будет находиться в нашем мозгу как будто с рождения, причем не одна, а великое множество теорем и навыков. Да-да, а еще мы промодулируем ваши мозги излучением мозга, например, токаря, и вы сможете работать на токарном станке, да не просто работать, а работать виртуозно! Вы получите как теоретические, так и практические знания, и все это за две-три недели.
Вообще говоря, эта речь меня сильно воодушевила. Да и другие тоже, похоже, загорелись от энтузиазма Профессора. Еще бы! Без труда, да вынуть рыбку из пруда, это было здорово. Но почему так долго - три недели? Потому, что прибор всего один, а нас семеро - придется модулироваться по очереди. Можно было, конечно, выпестовать одного гения, но нужен чистый эксперимент, то есть множественность результата.
Похоже было, что Профессор искренне верит в то, что говорит, совершенно не сомневается в положительном результате эксперимента, и его вера передалась нам. Мы стали с нетерпением ожидать начала сеансов. Но оказалось, что сеансы начнутся только через три дня, потому что запаздывают какие-то детали, необходимые для прибора, которые делали на закрытых заводах по специальному заказу.
Раньше я считал, что мы живем если не в казарме, то в каком-нибудь офицерском общежитии, но с некоторых пор я перестал так читать. Дело в том, что в один прекрасный день в нашу комнату постучали, и на пороге возникло небесное создание с необычайно миловидным лицом, в короткой юбочке, белом крахмальном передничке и открытой блузе. Казалось, в грубую солдатскую комнату влилось солнце и принесло с собой хорошее настроение. Не поднимая глаз, девушка сообщила, что она здесь горничная, и пришла убраться у нас в комнате. При этом она сделала легкий книксен и испуганно улыбнулась.
- Что это? - с неудовольствием проговорил Дмитрий. - Не хватало еще.
Девочка захлопала длинными ресницами и еще больше смутилась.
- Что мы, графья какие, чтобы нам слуги тут? - продолжал Дмитрий.
- Мы не слуги, - сказала горничная и проникла в комнату. - Мы - обслуживающий персонал, а это совсем другая разница.
- Разница, - проворчал Дмитрий, нехотя садясь на кровати, и пряча с глаз дырку на носке. - Знаем мы эту разницу.
Девушка взялась за его подушку, он схватил подушку за другой конец, и они принялись, пыхтя, тянуть каждый на себя.
- Что вы? - проговорил Дмитрий. - Зачем вам?
- Взбить,- тяжело дыша, отвечала девушка. - Подушки надо взбивать, а то они становятся как каменные. Вон ваша - каменная.
- Ничего не каменная. Совсем даже. Я не понимаю. Да отдайте вы!
Девушка нехотя выпустила подушку и схватилась за мою. Я не препятствовал, и она принялась умело взбивать ее.
- Зря ты, Дима, - с улыбкой наблюдая за горничной, сказал я. - Если человек сюда поставлен, значит, он должен. Даже обязан. Ему деньги платят.
- Кому - ему? - бестолково спросил Дмитрий.
- Ну, человеку. В данном случае - ей.
- Это что же, ты не против, чтобы слуги?
- Тебе же сказали - обслуживающий персонал.
Тем временем девушка выскользнула в коридор и вернулась с ведром и шваброй, на которой была наверчена совершенно новая и чистая тряпка.
- Ну, я правда не понимаю, - Дмитрий пожал плечами, сторонясь швабры. - Зачем нам? Мы и сами могли.
- Мы-то могли, - сказал я. - Но раз положено, значит, не сомневайся. Полное государственное обеспечение. Понял? Мы не должны ни в чем нуждаться.
- Ну и ладно, - тоном уязвленного самолюбия произнес Дмитрий. - Горничная, так горничная.
Он взгромоздился с ногами на кровать и стал враждебно следить за действиями девушки. Она вымыла пол, вытерла пыль, снова сделала книксен и удалилась.
- Ну ладно, - Дмитрий опять пожал плечами. - Пускай убирает. А наше дело учиться.
И он завел разговор о том, что скорей бы уже, что терпение лопается, и тому подобное.
Я заметил, что к каждой комнате прикреплена своя горничная. Девушки были одна другой краше и одна другой стеснительнее. Однажды Дмитрия не было в комнате, и наша девушка пришла убирать. Я впустил ее, встал в углу и принялся наблюдать за ней. Она наклонилась, юбочка туго обтянула ладную попку, и я вдруг протянул руку и слегка шлепнул по ней. Как это случилось, я не знаю. Совершенно непроизвольно. Я никогда не шлепал девчонок по задницам, у меня и в мыслях этого не возникало, а тут... Словом, я отдернул руку, будто ее ягодица оказалась раскаленной, и со страхом ожидал гневной отповеди. Однако, девушка застыла в соблазнительной позе, словно ожидая продолжения. Я похлопал глазами, и понял, что то, что я сделал, не вызвало у нее возмущения, однако продолжать не решился, смущенно кашлянул. Она выпрямилась и посмотрела на меня. Ее взгляд был таким беспомощным, детским даже, что я совершенно устыдился своего поступка, пробормотал что-то, и выскочил из комнаты. На другой день ситуация в точности повторилась, у меня даже мелькнула шальная мысль о том, что они сговорились с Дмитрием, и тот каждый раз уходит для того, чтобы девчонка соблазнила меня. И опять она повернулась ко мне попкой, и так же как в прошлый раз, я протянул к ней руку. То, что произошло дальше, поразило меня так, как не поражало ничто прежде. Девушка повернулась ко мне всем телом, схватила руку, и прижалась к ней щекой. Я стоял, ни жив, ни мертв. Потом вдруг что-то включилось во мне, я схватил ее, поразившись краем сознания, какая она тоненькая и хрупкая, мы повалились на кровать, и я услышал лихорадочный шепот:
- Дверь закройте.
Я не помнил, как подскочил к двери, как повернул ключ. Дальше полетела одежда, я почувствовал тепло ее тела, и мир перестал существовать...
Потом она оделась, поцеловала меня, почему-то, в нос, и выбежала из комнаты. А я остался лежать с глупой улыбкой, пока не пришел Дмитрий. Он, наверное, все понял про меня, но мне было наплевать. Я лежал и думал, что не знаю даже ее имени, и что мне было невероятно, фантастически хорошо.
Между тем, начались сеансы. Дмитрий пошел впереди меня, но мне не удалось добиться от него связного рассказа. Он пожал плечами, сказал, что ничего интересного. Что-то гудело, жужжало, пахло горелой изоляцией, а Профессор произносил умные речи. Что он, Дмитрий, сейчас чувствует? Да ничего такого особенного, что бы можно было занести в дневник.
Дело в том, что Орест Арнольдович раздал каждому по толстой тетрадке, и велел записывать в них все, что мы чувствуем, о чем думаем, и вообще, что с нами происходит. Он сказал, что это жизненно необходимо для эксперимента и имеет большое научное значение. Мы вяло записывали, конечно, с оглядкой на то, что Профессор будет обязательно это читать.
Прежде чем настала моя очередь идти к Профессору, случилось два события. Во-первых, наша редколлегия разродилась, наконец, чем-то вроде боевого листка. Это был большой лист ватмана, украшенный корявыми рисунками Лиды, и кое-как заполненный статьей Петра. В статье говорилось о том, что мы готовы к эксперименту, что мы приложим все силы, чтобы он увенчался успехом, делались реверансы в сторону Глеба Олеговича и Ореста Арнольдовича, и тому подобная муть. Мое участие свелось к тому, что я своим безобразным почерком переписывал статью набело. Мы, необычайно стесняясь, вывесили свое творение в коридоре общежития и попытались сбежать от сраму, но нам не дали. Тут же откуда-то вынырнул Родион, удержал нас и принялся разглядывать листок. Мы стояли и ожидали разноса. Однако Родион всячески похвалил нас, выразился в том духе, что первый блин вовсе не оказался комом, и что скоро к нам придет опыт журналистской работы, и мы начнем выпускать газету на высоком уровне. Тут же возле газеты сгрудились остальные, читали, обсуждали, и сошлись на том, что могло быть гораздо хуже.
Во-вторых, я имел беседу с Глебом Олеговичем в его кабинете, где вынужден был мямлить о том, что разговоры идут совершенно неинтересные, что поговорить, собственно не с кем и не о чем, вот только Петр Карпень меня несколько тревожит. Чем тревожит? А тем, что прохладно относится к эксперименту. Ну да, это несмотря на то, что он написал такую проникновенную статью в стенгазету. Он называет нас "подопытными кроликами", "братцами-кроликами", причем уже не один раз, и при этом как-то нехорошо усмехается.
Я получил заверения Глеба Олеговича, что он во всем тщательно разберется, и что сведения, доложенные мною, необычайно ценны для него, и, напутствуемый наказом пристальнее приглядеться к Карпеню, покинул кабинет.
Я не могу сказать, что вышел оттуда с чистой душой. Нет, осадок был, и еще какой. Я "настучал" на Петра. А ведь он ничего плохого не говорил. Ну, в самом деле, кто мы, если не "подопытные кролики"? Подумаешь, усмехался, у него просто такая манера говорить.
Однако мне не дали долго размышлять о своем поступке - пришла моя очередь идти на сеанс.
Лаборатория оказалась большой комнатой с тремя окнами, уставленная столами вдоль стен, на которых громоздились какие-то осциллографы, реостаты, трансформаторы, соединенные видавшими виды проводами, и напоминала кабинет физики в школе. Посреди комнаты стояла больничная кушетка, застеленная коричневой клеенкой, напоминавшая о том, что здесь происходит соединение медицины и электричества.
Орест Арнольдович встретил меня очень радушно, пригласил лечь на кушетку, установил около моей головы какие-то катушки, которые он назвал соленоидами, защелкал выключателями, велел мне расслабиться, закрыть глаза и ни о чем не думать. Я закрыл глаза, и стал думать о той девушке-горничной. Кто она такая, да как ее зовут. Целый день после того, как все случилось, я не видел ее. Она не очень нравилась мне - слишком худая и хрупкая, а мне больше импонируют женщины с формами, но все же. Я думаю о ней. Что это - желание повторить то, что произошло тогда, или я думаю о ней потому, что нужно же о чем-нибудь думать?
Тем временем в лаборатории что-то сильно загудело, затрещало, я почувствовал, что волосы на голове намагнитились и зашевелились, и открыл глаза. Орест Арнольдович успокоил меня, сказал, что все нормально, чтобы я не шевелился, не мешал ему работать, и лучше анализировал бы свои ощущения, чтобы записать их потом в дневник. Я опять закрыл глаза и последовал его совету. Но никаких ощущений у меня не было, даже волосы перестали притягиваться к соленоидам, и под мерное гудение трансформаторов я даже на короткое время заснул. Впрочем, сколько в точности я проспал, я не мог бы сказать. Проснувшись, я увидел блестящие глаза Профессора.
- Ай, как хорошо! - с наслаждением сказал Орест Арнольдович. - Просто замечательно!
- Что? - непослушными губами еле выговорил я.
- Вы так долго спали, сеанс прошел очень, очень продуктивно. Я... Впрочем, я не скажу вам, что. Вы должны сами догадаться.
- О чем?
- Ни о чем, ни о чем, - радостно запел Профессор, помогая мне подняться.
Одеревеневшее тело плохо слушалось.
- Помните, - продолжал Орест Арнольдович, - все ощущения - в дневничок-с, в дневничок-с. Подробно, сами понимаете, очень подробно.
- Да какие уж ощущения. Спал. Не помню ничего.
- А вот так и запишите. Спал. Не помню. А потом, может, и припомните что. Ну-с, до свидания, молодей человек, до свидания. Ваша очередь теперь послезавтра.
Я вышел из лаборатории, и мне вдруг сделалось дурно. Закружилась голова, подкосились ноги, и я съехал по стене на пол. Ко мне подошел Вадим, посмотрел с неудовольствием. Меньше всего я хотел, чтобы именно он увидел меня в минуту слабости.
- Что? - спросил он, как мне показалось, презрительно.
- Все в порядке, - с трудом выговорил я.
Меня, ко всему прочему, начало тошнить. Было похоже на то, как если бы я до одури накатался на карусели.
- Какой там в порядке! - резко крикнул Вадим. - Ты белее стенки.
- Да ну, - сказал я, пытаясь подняться. - Какой там стенки, что-то голова закружилась.
- Это от сеанса, я знаю, - зло проговорил Вадим, пытаясь мне помочь. - Димка вон вышел тоже еле живой.
- Я не заметил про Димку, - мне становилось лучше, я оттолкнул его руку. - Мне уже хорошо.
- Хм, - с сомнением покачал головой Вадим. - Что ты выпендриваешься, я же хотел только помочь.
- Я не выпендриваюсь, что ты. Мне правда лучше.
Он, наконец, оставил меня и я, еле переставляя ноги, вернулся к себе. Дима посмотрел на меня испытующе, но ничего не сказал.
- Паршиво что-то, - пробормотал я извиняющимся тоном. - Я прилягу, пожалуй.
Несколько минут прошло в тишине, только Дмитрий шелестел страницами книги.
- Говорят, ты тоже чувствовал себя плохо? - наконец спросил я.
- Кто говорит? - Дмитрий отбросил книгу, повернулся ко мне всем телом.
- Ну, я слыхал, - уклончиво ответил я.
- Кто говорит? - настойчиво повторил он. - Вадька, что ли? Слушай больше. Он наговорит, с него станется. Врун.
- Что ты так к нему? Может, он просто хотел меня утешить, вот и придумал, что тебе тоже было плохо, чтоб я, значит, не смущался.
- Ай, какой хороший, - презрительно скривил губы Дмитрий. - Брат милосердия.
- Ты его не любишь? А за что?
- Какое тебе дело? Морда мне его не нравится. Давай, отдыхай молча, не лезь с разговорами.
Ну и ладно, подумал я. Не лезь, так не лезь. Морда ему не нравится. Мне вот тоже не нравится, так я же ничего.
Я взял с тумбочки тетрадку и карандаш, и стал записывать свои ощущения. Подробно описал головокружение, тошноту и слабость в ногах. Потом пришла вдруг мысль о вредном воздействии электромагнитных полей, я записал и ее - пусть Профессор поморщится. А ведь и правда - вредно. Вон как волосы шевелились, а что при этом в черепной коробке происходило - одному богу известно. Интересно, какие знания у меня должны были появиться после сеанса? Я прислушался к себе, не выплывет ли какая-нибудь заковыристая формула, но ничего подобного не произошло. Я пожал плечами, записал и этот мой опыт, и отложил тетрадку.
В это время в дверь постучали, и вошла девушка-горничная. Я сразу сел на кровати, хотя это движение далось мне нелегко. Дмитрий тоже сел, и скроил недовольную физиономию. Я долгим взглядом посмотрел на него, посылая мысленные просьбы и даже приказы уйти куда-нибудь, и, мне показалось, что он понял. Он взглянул на меня с удивлением, скривился как от кислого, и молча вышел. Я же подбежал к девушке и обнял ее. Опять она не сопротивлялась, я запер дверь, и мы повалились на кровать. Мы что-то горячечно шептали, словно умоляли друг друга, одежда исчезала куда-то, оставались только наши тела, которые сплетались в клубок. И вот, в момент наивысшего наслаждения раздался настойчивый стук в дверь...
- О, черт, - сдавленно прошептала девушка. - Вам-то ничего, а мне попадет.
Он вскочила и принялась лихорадочно одеваться
- Это Димка стучит, - сказал я, тоже одеваясь. - Дурак, чтоб ему.
Но это оказался вовсе не Димка, а Родион. Девушка скользнула мимо него, зацепив его шваброй.
- Ну, ты, парень, даешь! - сказал Родион, входя и притворяя дверь. - Ты ее, что ли, тут того? Ну, вообще. Ушлый какой. Без году неделя здесь, а уже ухитрился. Я вот так не могу.
Тут выражение восхищения сползло у него с лица, и он заговорил официальным тоном:
- Ты это зря, с обслугой путаешься, не по-комсомольски это.
Я вдруг вспылил:
- А как по-комсомольски? В кулачок сдрачивать?
Он не ожидал такого выпада, смутился. Сдрачивать в кулачок, по его мнению, было, видимо, еще более не по-комсомольски.
- Ну, что уж сдрачивать... Ты это... Ну, я не знаю. Собственно, наверное... ну, я думаю, не возбраняется.
- Ну, вот и отлично, - я сделал каменное лицо. - И на этом разговор закончим. Ты зачем пришел-то?
Он повел речь о том, что нужно выпустить очередной боевой листок на тему первых сеансов, торжестве советской науки в лице Ореста Арнольдовича и тому подобное. Мы поговорили минут десять, и он ушел.
Ну вот, теперь о моей связи с горничной будут знать все. А, собственно, кому какое дело? Подставили симпатичную девчонку, и чего они хотят после этого? Пусть присылают пожилых женщин без талии, тогда на них и не взглянет никто. А этот... комсомольский секретарь, я его в дурацкое положение поставил. Правда, этого не видел никто, кроме меня, но ему, наверное, достаточно. Еще возненавидит меня, чего доброго.
Я ведь так и не спросил, как ее зовут. А она, насколько я помню, шептала мое имя. Она меня знает, а я ее нет. Что за непорядок! В следующий раз обязательно спрошу ее имя. Только надо сделать это без свидетелей, а то смеяться ведь станут, сволочи. Еще бы. Спит с девчонкой, а имени ее не знает. Срам-то какой...
Я посидел немного, пытаясь собрать разбегающиеся в стороны мысли, потом махнул рукой и отправился в комнату к Петру. Я вошел не постучавшись, и наткнулся на Петра и Веру, которые сидели друг против друга за столом, и о чем-то горячо спорили. При моем появлении они резко замолчали и уставились на меня. В их глазах я прочел смущение, словно застукал их в постели. Ничего, подумал я, меня вот застукали, я жив, и вы будете жить.
- Вот, - принужденно сказал я. - Пришел. Надо новую газету делать, только что Родион говорил. Тебе, Петя, статью писать.
- О чем вы тут спорили? - спросил я через несколько минут.
- Да так, - нехотя отозвался Петр.
- Об эксперименте спорили, - с вызовом сказала Вера. - А что?
- Да ничего. И что же вы говорили об эксперименте?
- Вера... - попытался остановить девушку Петр, но та не послушала.
- Петр не верит в успех эксперимента.
- Как это? - я повернулся всем телом к Карпеню.
- А вот так, - нехотя сказал тот, бросив на Веру злой взгляд. - Не верю, что из нас получатся гении. Ну посуди сам. Разве можно, натолкав в мозг человека гору знаний, сделать из него, ну, Эйнштейна, например? Знания - это одно, а умение их применять - совсем другое.
- Ну правильно, - согласился я. - Профессор так и говорил, что даст нам всего один процент, а остальное - наш дело.
- А как ты себе видишь это остальное? - Петр так навалился на стол, что тот заскрипел.
- Ну, не знаю, - замялся я. - Как. Да никак. Вот будут у нас знания, там посмотрим.
- Вот и Вера так же говорит, - Петр удовлетворенно откинулся на спинку стула, улыбнулся своей улыбочкой. - Посмотрим. А что это значит - посмотрим? А ничего. Смотри, не смотри, толку не будет. Нужно работать. Само ничто не придет. Вот ты как будешь действовать, когда сеансы закончатся? Сядешь и станешь ждать озарения?
- Чего ты привязался? - с неудовольствием ответил я. - Сяду и буду. А что? Ты что предлагаешь?
- А я уже сказал. Работать надо. Без труда... Ну, ты сам знаешь.
- Какие-то вредные вещи ты говоришь, - пробормотал я.
- Вредные? В чем вредность, объясни. Вся страна работает, а ты не хочешь - в этом вредность? В том, что я утверждаю, что само ничто не придет, его надо добывать? Ну, познаешь ты все физические законы, и что? Ты думаешь, что сможешь решить простейшую задачу по физике?
- Простейшую задачу я и без всяких сеансов могу решить, - зло ответил я.
- Это потому, что тебя в школе чему-то научили. А здесь тебя учить никто не станет. Никто не объяснит, что можно решить так, а можно и эдак, и как применить тот или иной закон к решению той или иной задачи.
- Так если вы их не понимаете, то и приходится говорить.
- Да все мы прекрасно понимаем, - поморщился я. - Ты вот только не понимаешь, что эксперимент для того и затеялся, чтобы ответить на вопрос - можно ли стать гением без всякого труда.
- Вот. Вот! - Петр вскочил и принялся ходить вокруг стола. - Без всякого труда не получится. Работать надо.
- Ладно, ладно, - я посмотрел на него как можно строже. - Ты статью-то писать будешь? Да гляди, не напиши все, что думаешь. За это по головке не погладят.
Мы замолчали. В этот вечер нам не удалось закончить номер газеты. Часов в девять вечера я объявил, что смертельно устал, к тому же заявился Вадим, который жил вместе с Петром, и мы с Верой ушли.
Надо бы доложить Глебу Олеговичу, думал я. Видишь, как он, зараза, думает, Карпень этот. Дескать, ни хрена не получится. И я пошел к куратору. Идти не хотелось, но было надо. Не доложишь ничего, опять вызовет и будет выговаривать, а я буду стоять перед ним, как двоечник, с опущенными руками.
Глеб Олегович внимательно выслушал меня, сделал несколько пометок в записной книжечке, и с благодарностью за ценную информацию отправил спать.
На второй сеанс я шел с неохотой, слишком неприятными были ощущения после первого. Орест Арнольдович долго изучал записи в моем дневнике, делал пометки в каком-то журнале, исписанным мелким почерком и разрисованном таблицами. Наконец сеанс начался. Профессор периодически наклонялся надо мной, всякий раз убеждался, что я бодрствую, улыбался ободряюще и отходил к своим аппаратам.
Да он просто маньяк, подумал я ни с того, ни с сего. Вон какое у него лицо. И в глазах этакий огонечек, жуткий, прямо скажем, как у душевного больного. А вдруг так и есть? При этих мыслях меня прошиб пот - я подумал, что нахожусь сейчас в его безраздельной власти, и не смогу ему противостоять, если он вдруг вздумает... Что вздумает? - одернул я себя. Обыкновенный ученый, они все немного чокнутые, но в пределах. Так что бояться нечего. Однако страх вползал мне в душу вместе с угрожающим гудением соленоидов и запахом нагретой изоляции. И что это Профессор так часто смотрит? Проверяет, не заснул ли я? А если засну, то что? Меня вдруг затрясло крупной дрожью, я вскочил на кушетке, порываясь бежать без оглядки, но сильные руки удержали, повалили, придавили. Профессор бормотал что-то успокаивающее, я не мог разобрать - что. Я затих, затаился, думая о том, что все равно сбегу из этого кабинета, вот только он отойдет подальше. Но гудение как-то изменилось, взяло другой тон, и я вдруг успокоился, удивляясь, отчего испарина на лбу, а руки дрожат, и даже как будто болят, как после переноски больших тяжестей. Меня охватила апатия. Я лежал и лениво размышлял о том, что страх мой совершенно беспричинный, что Профессор вовсе никакой не маньяк, а это электромагнитное поле так действует. В этот момент Орест Арнольдович в очередной раз склонился надо мной. Я бы отшатнулся, если б мог. Это был он, и в то же время не он, постаревший лет на тридцать, или даже больше. Глаза у него старчески слезились, смотрел он совершенно равнодушно, будто не узнавая. Небритые щеки, редкие волосы и совершенно выцветшие глаза.
- Что с вами, Орест Арнольдович? - с трудом пробормотал я, чувствуя, что страх возвращается, обволакивает мокрой и липкой простыней.
- Обязательно запишите в дневник, что видели меня таким. Слышите? Обязательно!
Я смотрел на мокрые губы приоткрытого рта, а старик весь вытянулся, силясь убедить, и вдруг пропал. Я обессиленно закрыл глаза, и тут громко щелкнул тумблер, гудение смолкло. Опять надо мной склонилось какое-то лицо, я чувствовал это, будто видел контуры лица сквозь закрытые веки. Я боялся открыть глаза.
И тут я понял, что не просто не хочу открывать глаз, а не могу этого сделать.
- Ну-ну, - сказал Профессор.
Он схватился за мое запястье, щупая пульс.
- Вставайте, - сказал повелительно.
- Я не могу, - хотел произнести я, но звуков не получилось.
- Ну, хорошо, - Профессор улыбнулся, я чувствовал, и улыбка его показалась мне зловещей, хоть я и не мог ее видеть. - Полежите немного, соберитесь с силами.
Меня парализовало, я не мог пошевелиться. К тому же начало тошнить, и мне показалось, что сию минуту меня вырвет, и я захлебнусь в собственной блевотине. Я пришел в ужас. Профессор, кажется, тоже испугался, кликнул кого-то, вбежали двое военных в белых халатах, раздели меня, принялись растирать и массировать, давали нюхать какую-то гадость, от которой выворачивало нутро. Наконец, в результате этих манипуляций, мое тело изогнулось в страшной судороге, и меня вырвало прямо на одного из санитаров. Тут же что-то включилось, и я смог двигаться. Совершенно бессознательно, подогреваемый горячечной мыслью "Бежать, бежать!", я вскочил и бросился к двери, как был, в одних трусах, но меня схватили, удержали, и повалили на кушетку. Запахло медициной, спиртом, что-то звякнуло, мне вкололи под кожу какое-то лекарство, от которого замельтешило в глазах, и я поплыл в глухую и мягкую темноту.
Карпень прав, мы настоящие подопытные кролики. Сегодня за обедом я наблюдал лица, и видел, что в каждом что-то изменилось. Лица стали тревожны, люди озирались, смотрели друг на друга с подозрением. Если раньше и велись за столом какие-то разговоры, то теперь они смолкли, уступив место подозрительной тишине. Я чувствовал себя так, будто меня привезли сюда, сообщили обо мне что-то постыдное, и выставили на всеобщее обозрение. Еда не лезла нам в глотки, мы вяло ковырялись в тарелках и стремились как можно скорее уединиться. Но уединиться не удавалось - ведь мы жили парами.
Я не мог заставить себя хоть что-то написать в дневнике. Как только я брал тетрадку, мною овладевал беспричинный страх, в голове начинало гудеть, будто Профессор включал свой чертов прибор, и я бросал карандаш. Во сне мне приснился Орест Арнольдович, тот самый, старик, он грозил сухим пальчиком и настоятельно советовал записать в дневник всю правду. Он приближал ко мне совершенно безумный черный глаз, и орал что-то о долге советского человека писать правду, единственно правду, и ничего, кроме правды, в противном случае меня ждут большие, просто даже огромные неприятности. Я проснулся в жутком возбуждении, не сознавая, что делаю, включил настольную лампу, и принялся писать. Я не мог бы сказать, что именно пишу, слова лились из меня как вода, я с трудом подхватывал их кончиком карандаша и укладывал на бумагу. Потом попытался перечитать написанное, но строчки убегали, слова растекались, я никак не мог уловить смысла, наконец, в отчаянии, бросил тетрадь под кровать, закрыл глаза ладонями и сидел так очень долго, как мне показалось, до утра. Однако время остановилось и не хотело идти. Взглянув на часы, я увидел, что только-только перевалило за полночь. Застонав, я погасил лампу и попытался заснуть.
В коридоре в это время кто-то ходил взад-вперед. Человек шел из конца коридора, шелестя чем-то вроде кожаного плаща, стуча каблуками и скрипя половицами, проходил мимо нашей двери, и уходил в другой конец. Через несколько секунд он шел обратно. Не было и речи о том, чтобы заснуть. Я считал его шаги. Из конца в конец выходило ровно семьдесят два. Семьдесят два туда, столько же обратно. Он ходил и ходил, и я подумал, что сойду с ума, если не остановлю его, встал, оделся и вышел в коридор. Это был Карпень. На нем была короткая накидка, которая и шелестела при каждом шаге. Когда он подошел поближе, я разглядел в слабом свете дежурных ламп, что это никакая не накидка, а клеенка со стола, точно такая же, как у нас в комнате. Кроме клеенки на нем были только трусы, майка и ботинки, шнурки которых болтались по полу. Глаза его были совершенно пусты и безжизненны, он словно был здесь и одновременно не здесь. Я окликнул его, он резко остановился, разглядывая меня, потом произнес непонятную фразу:
- Слава богу, ты нормальный.
Он схватил меня за локоть и потащил в конец коридора, где ощутимо пахло карболкой и нечистотами.
- Послушай, - горячечно зашептал мне в ухо. - Ты-то хоть понимаешь, что происходит?
- Нет, - зашептал я в ответ.- Ни хрена не понимаю.
- Никаких знаний они нам не дают! - Карпень огляделся с опаской, не слышит ли нас кто-нибудь, и продолжал, дыша жаром: - Это все ерунда, бред какой-то! Никаких знаний и навыков. Вот ты, скажи, ты заметил в себе какие-то новые знания? А навыки? То-то. Ни черта! Я не могу понять, чего они добиваются. Это какое-то воздействие на мозг, но с какой целью? Все эти катушки индуктивности и емкости, это гудение, оно меня с ума сводит. Я спать не могу! Я третью ночь не сплю. Сегодня лежал, лежал, не выдержал, думаю, если сейчас не встану и не начну ходить, голова просто лопнет, и мозги вытекут наружу. Я тебя разбудил? Ну да, ну да. Что? Что они делают с нами?
Он вдруг замолчал, продолжая бессознательно сжимать мой локоть твердыми пальцами. Я попытался высвободиться, мне это удалось с трудом, а Карпень так и остался стоять с полуоткрытым ртом. Я отодвинулся, глядя на него со страхом, потом стал медленно пятиться - видеть его застывший взгляд было мне не под силу.
- Я тебя видел, - неожиданно произнес он, и я вздрогнул, остановился. - Тебе было лет восемьдесят. Ты тряс головой и поминутно засыпал. Словом, старый хрыч.
Он повернулся ко мне, и почти прокричал, во всяком случае, мне показалось, что эхо отразилось от стен:
- Не пиши о том, что видел, в дневнике. Не пиши, слышишь! Они подумают, что эксперимент не удался, и отстанут от нас. А иначе мы все станем уродами!
- Да-да, - пробормотал я, отступая. - Я уже что-то написал, бессознательно, не помню - что. Я сейчас пойду и посмотрю. Ты прав. Я пойду, да? Ты только уйди отсюда, ты мне своим хождением спать не даешь.
Я быстро открыл дверь в свою комнату, проскользнул в нее и заперся. Постоял немного, прислушиваясь - в коридоре было тихо. Несколько минут спустя опять зашелестела клеенка, но тут же стихла. Скрипнула дверь - Карпень ушел к себе. Я вздохнул с облегчением, сел на кровать, включил лампу, и тут заметил на столе дневник Дмитрия. Первой мыслью было: "Прочесть!". Но тут же я подумал, что это очень нехорошо, и если Дмитрий застанет меня за этим занятием... Неизвестно, как он поведет себя. Как я бы повел себя, заметив, что сосед читает мои записи? Поразмыслив немного, я решил, что мне было бы наплевать. Все же я не насмелился взять дневник в руки, разделся и лег, погасив лампу. Однако уснуть мне не позволили. В глаза ударил яркий солнечный свет, послышался галдеж, какой бывает, когда несколько человек пытаются переговорить друг друга. Я почувствовал, что вовсе не лежу, а сижу в необычайно мягком и глубоком кресле, открыл глаза, и первое, что увидел, был фотографический портрет Ларисы, который стоял на комоде, покрытом белой скатертью. На портрете Ларисе было лет пятьдесят, она сидела вполоборота и задумчиво смотрела куда-то. "Черт возьми! - подумал я, - ведь надо же было такому случиться. Она погибла шестнадцать лет назад"...
Додумать эту мысль мне не дали. Кто-то живо подскочил ко мне, наклонился и громко сказал, перекрывая гвалт:
- А, Виталька! Дрыхнешь? Нет, поглядите, он дрыхнет! Нечего! Созвал нас и заснул. Так не делают!
И этот старик принялся тормошить меня за рукав халата. В нем я с трудом узнал Дмитрия. На вид ему было лет семьдесят пять, если не восемьдесят, но он был подвижен, я бы даже сказал, необычайно деятелен. Вот он уже отбежал от меня, подскочил к группе стариков по другую сторону круглого стола, накрытого, как и комод, белоснежной скатертью. Я узнал всех... Точнее, не узнал. Я помнил, что позвал этих людей к себе, а перед этим долго искал их, звонил, наводил справки, с кем-то даже ругался, когда мне не давали нужных сведений. Я помнил так же, что женщина на портрете, Лариса, это та самая девушка, с которой у меня во время эксперимента была связь...
- Тихо! - я припечатал ладонью по подлокотнику и гвалт разом смолк. - Я позвал вас не для того, чтобы вы тут орали, как стая некормленых гусей.
- Вот! - закричал Дмитрий. - Правильно! Орете как гуси.
- Дима, - мягко сказал я, и под моим взглядом он стушевался и на время замолчал. - Друзья. Все вы прекрасно знаете, что нас обманули.
- Из нас сделали уродов! - крикнула Лида.
Я медленно перевел взгляд на нее, и она сначала смутилась, но тут же упрямо тряхнула головой и с вызовом посмотрела на меня. Куда делась маленькая, хрупкая и некрасивая девушка? Сейчас это была дородная женщина, которая, казалось, стала выше ростом, не очень ухоженная, но опрятная, пышущая здоровьем, несмотря на преклонный возраст.
- Кого из нас сделали, мы выяснять не будем, - сказал я веско. - Во-первых, это не очень интересно, а во-вторых, я себя уродом не чувствую.
- Ты за всех не говори, - встрял Дмитрий. - Мало ли что. Ты не чувствуешь, другие чувствуют. У Вадика, вон, башка трещит через два дня на третий, я спать толком не могу...
- Да чего там, - махнул рукой Вадим, благообразный старик с вытянутым блеклым лицом и редкой седой бороденкой. - Надо признаться, все мы здесь не молодые. Мне вон в сентябре восемьдесят два стукнет, а в этом возрасте...
- Кто здесь говорит о возрасте? - крикнула Лида.
- Послушайте, - сказал Родион, который с возрастом погас, затих, и сидел на стуле, сложив руки на коленях, как примерный первоклассник. Было видно, что он тяжко болен и долго не протянет. - Дайте же Виталию сказать.
- Спасибо, - поблагодарил я его кивком головы. - Если вы соблаговолите выслушать меня...
Он замолчал, потому что все повернулись к нему и зашикали.
- Суть в том, - продолжал я с нажимом, - что нас обманули. Где та пенсия, которую нам обещали? Над нами проводили эксперименты не хуже опытов доктора Менгеле, из нас сделали... не уродов, нет, чудовищ, которые с трудом уживаются среди людей, нам угробили здоровье и...
- Пенсии нет, - продолжал я зловеще. - Нас выбросили на улицу. Вот, собственно, все, что я хотел сказать. А теперь я хотел бы выслушать ваши предложения - что сделать, чтобы исправить это положение.
Я оглядел собравшихся. Не было Карпеня и Веры. Карпень покончил жизнь самоубийством, а Вера просто исчезла, без всяких объяснений со стороны Глеба Олеговича.
- Надо бунтовать, - решительно сказала Лида, и пристукнула кулачком по столу.
- Это как же? - подскочил на месте Дмитрий. - С красными флагами на площадь? Подайте жертвам садистских опытов?
- Именно так! - Лида покраснела, но выдержала взгляд Дмитрия. - Чернобыльцы вон голодали, выходили на площадь, и добились...
- Мы не чернобыльцы, - с грустью сказал Вадим. - Те хоть что-то полезное для мира сделали, реактор этот чертов бетоном залили. А мы что? Мы - ничего.
Опять все загалдели, размахивая руками. Вадим кричал, что если мы ничего не сделали, то это потому, что нам не дали проявить себя; Дмитрий с жаром доказывал, что мы не обязаны были вообще что-то делать, достаточно, что нас изуродовали морально и физически; Лида заявила, что нужно обратиться в коммунистическую партию, там нас поймут и поддержат; Родион пытался всех урезонить, просил говорить тише и не тратить энергию на пустяки.
- Тихо! - заорал я и схватился за сердце, которое вдруг стукнуло где-то в горле. - Я думал, что мы спокойно все обсудим и придем к какому-то мнению. Но мы, мне кажется, ни к какому мнению прийти в принципе не можем. Это нам не дано. Из всего гвалта я уловил одно-единственное предложение, его высказала Лида - обратиться в коммунистическую партию. К сожалению, оно нам не подходит. Трудно, даже невозможно искать помощи у тех, кто тебя обманул и поставил на грань нищеты. С таким же успехом можно придти сейчас в КГБ и жаловаться на Глеба Олеговича или Ореста Арнольдовича.
- Но нужно же куда-то пойти? - крикнула Лида. - Иначе, зачем ты нас вообще собирал?
- Но только не в компартию!
- А куда, в собес? - Лида сердито покачала головой. - Уж там-то нас точно обсмеют.
Дальше возник глупый спор о том, защищают ли коммунисты интересы рабочего класса и крестьянства, или все это ширма, за которой плетутся интриги в борьбе за влияние. Слушая этот треп, я грустно думал о том, что все мои усилия пропали зря. Ни о чем мы не договоримся, никуда не пойдем, и никто нам не поможет. Устраивать голодовку или пикет - глупо. Нам нельзя привлекать к себе общественное внимание. Вдобавок я подумал, что знал результат сборища заранее, еще тогда, когда задумывал его. Так для чего же я собрал вместе этих стариков? Наверное, только для того, чтобы побыть некоторое время в обществе себе подобных, посмотреть на них, почувствовать себя не одиноким в этом мире...
- Эй, да ты опять заснул! - послышался голос Дмитрия, и передо мной оказались его хитрые глаза.
- Ничего я не заснул, - я встряхнулся, посмотрел строго. - Я задумался. Да, мы не обязаны были вообще что-то делать. Нас привлекли в качестве подопытных кроликов...
- Вот! - заорал Дмитрий. - Петька Карпень так все время говорил.
- Ну да, говорил, - я смутился, подумав, что сейчас могут начать копать, кто из нас "стучал" на Карпеня. - И что?
- Ничего! - Дмитрий хитро улыбнулся и стал похож на Ленина, каким его любили изображать в советских фильмах. - Где теперь Петька?
- На том свете, - зло выговорила Лида. - Будто не знаешь. Он покончил с собой.
- А кто вам сказал, что он покончил? - тихо спросил Вадим.
Установилась тишина, только Родион тихо сопел.
- Кто сказал? Родик сказал. - Лида приподнялась, пытаясь заглянуть Вадиму в глаза. -Погоди, Вадик, ты что-то знаешь про Петю?
Вадим пожал плечами и не ответил.
- Родик?
- Ну да, - Родион смущенно шмыгнул носом. - Меня вызвал Глеб Олегович, и провел со мной работу, дескать, удавился и все такое, велел вам так и сказать. Я его спросил, мол, правда удавился, а он встал, отвернулся, долго мял папиросу, да закуривал, потом обернулся, а глаза злые-презлые, я таких у него никогда не видал, и говорит: "Тебе сказали - удавился, значит так и есть. Не задавай глупых вопросов". Ну, я и сказал вам, как было велено.
- Так-так, - Лида потерла ладони и повернулась к Вадиму. - Ну, дружок, выкладывай как есть.
- Да жив он, - зло выговорил Вадим, глядя в пол. - Я его встретил три года назад. Столкнулся с ним нос к носу. Эта зараза меня не узнал, зато я-то узнал. Он это. Не изменился нисколечки, ну, постарел если. Ходит прямо, как гусь. Тут разогнуться не можешь, а этот ходит прямо, будто лом проглотил. Я его окликнуть хотел, да куда там! Вымело его с глаз помелом. Ну и хрен с ним. Подумаешь, какая цаца.
- А Верка-то, Верка! - вскричал Дмитрий, от возбуждения подпрыгивая на месте.
- Погоди, Дима, - сказала Лида. - До Верки мы еще доберемся. Вот оно значит как... А мы-то, мы-то. Помните, дискуссию устроили, мол, достойно ли комсомольца лишать себя жизни. Решили, что у него просто крыша поехала, он и не выдержал. А он, собака...
Опять все загалдели. В большинстве своем осуждали Карпеня, сошлись на том, что он просто-напросто дезертировал, и достоин всяческого порицания. Я боялся, что трюк с самоубийством свяжут с тем, что Глеб Олегович был полностью в курсе наших дел, и знал, как Карпень относится к эксперименту, отчего и удалил его таким способом, и доберутся до того, кто Глеба Олеговича информировал, но до этого дело не дошло.
- А Верка-то! - опять закричал Дмитрий.
- Да что ты все о Верке, - поморщилась Лида. - Ты в нее влюбленный был, что ли?
- Я? - Дмитрий неожиданно страшно смутился и густо покраснел, отчего все рассмеялись. - Да ничего не был! С чего? Это что ж, поинтересоваться нельзя, сразу "влюбился"? Что ты, как в детстве.
- Ладно, - примирительно сказала Лида. - Что о Верке, так и сказать нечего. Вы помните, какой тогда поднялся бедлам, не до того было...
- Я не поду на третий сеанс! - неожиданно объявил Вадим. - Хоть убейте, хоть расстреляйте, не пойду!
- И я не пойду! - поддакнул Родион. - Он мне говорит, ты, мол, комсомолец, секретарь ячейки, тебе, мол, стыдно, и все такое, а я ему - да, стыдно, но еще больше мне страшно, не пойду и все.
Они переглянулись, Вадим тяжело сглотнул комок и хрипло проговорил:
- Кто?
- Кто, кто, - Родион вскочил, постоял немного, раздувая ноздри в небывалом возбуждении, потом резко сел, словно ноги у него подломились. - Друг наш общий, Глеб Олегович, чтоб ему...
- Вы, ребята, перестаньте, - сказал я тихо. - Вы не у себя в комнатах спите, и сны смотрите, а у меня собрались, и прошло уже больше пятидесяти лет, как вы могли пойти или не пойти на сеанс. А я вам расскажу. Тебя, Вадим, долго ловили по коридору, и это было еще то зрелище. Поймали и поволокли, а ты упирался и всячески брыкался. А ты, Родик, пошел как миленький. Глеб Олегович на тебя только глянул, ты и скуксился сразу. Я не осуждаю тебя, боже упаси, я сам такой был, и боялся всего - и что на сеанс придется идти, и что если не пойдешь, заставят все равно. Вы тут психов из себя не корчите, хоть вас и мучили электромагнитными волнами, все вы в своем уме, я наводил справки. Ну, что глаза опустили? Прав ведь? Прав. Так что на третий сеанс пойдете, и не пикнете.
- Ну, ты понимаешь, Виталий, - начал оправдываться Родион. - Мы ж сюда все после второго сеанса попали. Ну, я и перепутал немного, где я.
- Чушь,- сказала Лида. - Я вот прекрасно помню, что пошла. Мне не хотелось, я бы сбежала, если б могла, но пошла.
Она сжала кулачки и заплакала. Все бросились ее утешать, принесли воды, гладили по голове, успокаивали.
- Я теперь спать не могу. Мне кажется, я не сплю совсем, только внуки говорят, мол, бабушка, ты храпишь. А я и не слышу. Мне кажется - глаз не сомкнула.
И опять все загалдели наперебой. Спать не могли все, а Вадима, вдобавок, мучили страшные головные боли. "Через два дня на третий, совсем как сеансы были".
- Ну, братцы, - попытался подытожить я. - Все мы не юные красавцы и красавицы, у каждого свои болячки, нам не хватало только, чтоб мы тут пустились в разговоры о том, у кого что болит. Я перечислять начну, мне полдня не хватит. Так что давайте эту тему прекратим, пока не поздно. Я вам вот что скажу. То есть, у меня есть предложение. Президенту письмо написать. Мол, так и так, жертвы садистских опытов компартии, больные, старые, остались без пенсии.
- Как без пенсии? - взвился Дмитрий. - Тебе не плотют?
- Плотют, - передразнил я его. - Мне платят пенсию, Дмитрий, но это не пенсия, это ж курам на смех. А еще пять лет назад было так хорошо. Ни в чем не нуждались. Потом какой-то чиновник решил, что нам не положено персональной пенсии, и с тех пор - нищета. Нет, если тебе, Дима, хватает, ты можешь письмо не подписывать.
- Чего это - не подписывать? - обиделся Дмитрий. - Я только уточнил, тебе пло... платят или нет.
Идея написать письмо всем очень понравилась. Тут же взяли бумагу, авторучку, и сели сочинять послание. А я снова задремал. Старость. Засыпаю на ходу.
- Ну, знаешь ли! - закричал над самым ухом Дмитрий. - Тебе кто позволил?
Я открыл глаза и увидел свисающего надо мной Дмитрия. Что-то мне в его лице показалось странным.
- Тебе кто позволил? - повторил он, и вырвал у меня из рук тетрадку. - Рехнулся? Я твое не читаю, и ты не смей.