Напиться мне удается, но вот засаленной жилетки нигде поблизости нет, поэтому мне приходится плакаться самому себе. Ничего, я привык, и меня уже не обескураживает мое одиночество. Водка горька, противна, и вышибает у меня из глаз едкие слезы, слезы текут по небритым щекам и высыхают где-то по пути. Я жую хлеб, выуживаю из плоской жестяной коробки плоские траурные шпроты и откусываю картонную колбасу. Опорожнив бутылку на две трети, я сажусь на пол перед шкафом и открываю дверцу. Здесь лежат мои старые рукописи. Когда-то я тщил себя надеждой, что после моей смерти потомки станут так же как я рыться в этом архиве, вскрикивать от изумления, находя все новые и новые рукописи, неопубликованные, неизвестные, написанные от руки шариковой ручкой. Потом, когда у меня появился компьютер, я точно так же тщил себя надеждой, что после моей смерти потомки будут рыться в моем жестком диске и вскрикивать от радости, находя неопубликованные файлы. Теперь я уже не надеюсь на это. Мне, собственно, наплевать. Едва ли кому-нибудь взбредет в голову рыться в моих архивах, и, тем более, радостно вскрикивать. Мои произведения публикуют, мне не на что жаловаться, но все они конъюнктурны, однодневно-злободневны и, по большому счету, никчемны.

В передней щелкает замок, отворяется дверь и женский голос сдавленно поминает черта. Это Ева, моя подруга. Ева - единственная женщина, которая не требует жениться на ней, и это хорошо. Ева - единственная женщина, которая может без спросу прийти ко мне в самый неурочный час, и это плохо. Она входит, в длинном мятом плаще, в джинсах, разрезанных на коленях, в футболке, на которой из-под плаща выглядывает оскаленная физиономия какого-то поп-певца. Через плечо у нее перекинут ремень сумочки.

- Ты пьян? - спрашивает она, не глядя на меня, швыряя в угол сумочку и зажигая сигарету. Она замечает полупустую бутылку и остатки закуски на столе, ищет глазами пепельницу, находит ее и падает вместе с ней в кресло, протягивая длинные ноги в черных сапогах через всю комнату. - С чего это вдруг? - Комната наполняется дымом, сизое облачко расползается на уровне ее лица, медленно ползет в кухню. - Молчишь. Ступор.

Я молча достаю второй стакан из бара, наливаю ей. Она опрокидывает водку, занюхивает рукавом, смотрит на меня сквозь слезу, глубоко затягивается. Мне тоже хочется курить, но я два дня назад бросил и мне нужно выдерживать характер.

- Опять кризис? - осведомляется Ева. - Творческий. Понимаю, - она несколько раз кивает, затягиваясь так, что щека соприкасается со щекой. Она запускает руку в волосы, отчаянно дергает их, после чего ее и без того взлохмаченная мелированная шевелюра становится еще лохмаче. Странно, но это ее совсем не портит. Скорее - наоборот.

Мне нравится эта женщина, поэтому я не гоню ее. Ей двадцать пять, а мне сорок. Что она нашла во мне? Что я нашел в ней? На эти вопросы я не могу ответить. впрочем, это такие вопросы, на которые даже и не стоит пытаться ответить. Как ни странно, Ева гармонирует с моей квартирой, с креслом, в котором сидит, небрежно положив локти на мягкие подлокотники; с крытым линолеумом полом; с книжными старыми шкафами, запертыми золочеными ключиками; с диваном; с низким столиком на пузатых ножках; со столом, на котором возвышается компьютерный монстр; со стульями, гордо выпятившими гнутые спинки...

- Я ведь не помешаю тебе? - спрашивает она, бросая окурок в пепельницу и наливая в стаканы еще водки. - Слушай! - она подается вперед, глядя на меня изумительно большими черными глазами (сегодня у нее черные глаза; я не знаю, какие они на самом деле, честное слово! Я не знаю, кто она - брюнетка или блондинка. Может быть шатенка? Сейчас она блондинка-шатенка - очень красиво и ей необыкновенно идет). - Я же принесла кое-что пожрать! Знала ведь, что у тебя можно с голоду умереть. Безвременно. Где моя сумочка?

Сумочка находится через пять минут. Собственно, это не сумочка в прямом понимании, скорее это сумка, хотя выглядит вполне миниатюрно. Но в эту миниатюрность однажды было затолкано не менее пяти килограммов картофеля - я свидетель! Из сумочки извлекаются: банка лососевой икры, банка зеленого горошка мозговых сортов, банка паштета из гусиной печени, пластиковый пакет пельменей, батон копченой колбасы и буханка хлеба. При виде всей этой снеди у меня неожиданно просыпается волчий аппетит. Я мычу что-то нечленораздельное. Ева идет в кухню, через минуту там льется вода, шипит на конфорке мокрая кастрюля, слышен звук открываемых консервов и стук ножа о разделочную доску. Такое впечатление, что на кухне находится три или четыре женщины.

- Я переночую у тебя, - сообщает Ева, выглядывая из-за дверного косяка.

Я пропускаю ее слова мимо ушей, тоскливо поглядываю на окурок, дымящийся в пепельнице, подхожу к нему, якобы случайно, несколько минут стою, ловя ноздрями поднимающийся дымок. Какого черта! - малодушно решаю я. Брошу в другой раз! Я извлекаю окурок, он испачкан помадой, затягиваюсь, и мир плывет куда-то в сторону. Вот что значит два дня без табака! И триста граммов водки со скудной закуской.

- Куришь, - без интонации говорит Ева, снова выглядывая из кухни. - А я вот недавно бросала. Часов шесть выдержала. Тоже подвиг, если разобраться. Тебе дать целую? Да ты поплыл, парень! Ну-ка сядь. Водку надо закусывать горячей закуской. Сам же цитировал Филиппа Филипповича. Сейчас, потерпи немного. Уже скоро.

Ева - чудесная женщина, но ей не поплачешься в жилетку, она никогда не думает точно так же как я и никогда со мной не спорит. Я могу ее замечать или не замечать, разговаривать с ней или молчать - как мне заблагорассудится, на нее мое поведение никак не повлияет. С одной стороны это удобно, а с другой - иногда раздражает. Но не сегодня. Сегодня я даже рад, что она пришла.

И вот со столика исчезают жалкие объедки и помещаются японские тарелки с голубыми цветочками, наполненные колбасой, паштетом, горошком, бутербродами с икрой, вилки, ложки, дымящиеся пельмени, горчица, перец, соль.

- Хочешь еще водки? - спрашивает Ева, но я в отчаянии мотаю головой.

- Какой-то ты сегодня не такой, - констатирует она, доставая из своей сумочки еще одну бутылку. - Ты не хочешь, а я - хочу. Что же мне потом - спать рядом с тобой как с бревном? Уж я тоже стану бревном.

Мы чокаемся, допиваем мою водку и принимаемся за новую. И Ева не упрекает меня за то, что я сначала отказался.

Ева - очень удобная женщина. Но вот женой она быть не может. Жены такими не бывают. Просто невозможно себе представить, что у кого-то может быть ТАКАЯ жена. У нее отсутствует инстинкт создания семьи, во всяком случае я о нем ничего не знаю. Если она еще допускает мысль о том, что у нее когда-то, в скором будущем, не очень отдаленном, годиков этак через пять, появится ребенок, то мысли о выходе замуж ей в голову совершенно не приходят. Во всяком случае, по отношению ко мне. Впрочем, это я так думаю, а как там в действительности - мне неведомо.

Я засыпаю на диване, сытый и пьяный, и думаю о том, что сегодня мне не удастся отправиться ТУДА. Мне уже который день это не удается, безотносительно того, трезв я или пьян. Сквозь сон слышу, как Ева включает компьютер, надевает очки и принимается читать мой очередной опус. Я знаю, что она скажет, прочитав. "Никуда не годится". Она всегда так говорит. Только однажды она сказала не так, когда я нечаянно забыл зашифровать "Нездешние картинки". Она долго и пристально разглядывала меня, а потом задумчиво произнесла: "Это что-то..." Теперь я всегда зашифровываю файл, чтобы она его не нашла. Она не вспоминает о нем, или делает вид, что не вспоминает. Я не хочу, чтобы она его читала. Я не могу объяснить - почему, это выше моего разумения. Не хочу и все. Собственно, лично мне никакие объяснения не нужны.

Я просыпаюсь через час. Ева лежит рядом, свернувшись калачиком, и тихо посапывает во сне. У нее на носу покоятся очки. Я снимаю с нее очки, кладу на стол. Компьютер она, конечно, не выключила. Не удосужилась. Ее сморил сон, словно кто-то повернул выключатель. Я выключаю компьютер и выуживаю из пачки последнюю сигарету. Пустяки. Брошу потом. Завтра. Или послезавтра. Главное, чтобы было желание.

Я подхожу к окну, открываю балконную дверь и выхожу наружу. Там холодно, дует ледяной весенний ветер. Но мне хорошо - я хочу протрезветь, мне уже не нравится быть пьяным... Или нравится? А вот это я пойму, когда вернусь в комнату и увижу початую бутылку. Ветер рвет у меня изо рта дым, уносит в сторону соседнего балкона, где плещется белье на веревках. Я стою в рубашке, спортивных брюках и носках на холодном цементном полу и в который раз думаю о том, что хорошо бы настелить здесь дощатый пол. Я вытягиваю сигарету до самого фильтра, тщательно давлю окурок в жестяной банке и возвращаюсь в комнату, где меня долго бьет крупная дрожь. Несколько минут стою и разглядываю Еву, которая вытянулась, закинув руки за голову и улыбается во сне. Красивая. Знаю очень многих мужчин, которые завидуют мне черною завистью, особенно когда мы с ней появляемся на каком нибудь светском рауте. Но завидовать, по большому счету, совершенно нечему. На раутах мы появляемся крайне редко. Ева приходит не тогда, когда я хочу, а тогда, когда захочет сама, и уходит точно так же. Может не появляться пол месяца и даже не соскучится. Во всяком случае, по ней не видно. А вот скучаю ли я - вопрос. Но - вот ведь какая закономерность - Ева никогда не приходила ко мне в тот момент, когда я был ТАМ. И за это ей огромное спасибо. Мне кажется, она что-то чувствует, мою замкнутость и некоторую отчужденность, но молчит, не лезет в душу и не пытается выспросить. Эх... Жаль, что она не хочет и не может быть моей женой.

Вот. Это мысль. Такая мысль впервые пришла мне в голову. Я покачал головой, побрел на кухню, где долго пил противную воду из-под крана, потому что в холодильнике не обнаружилось минеральной воды. Так мне и правда жаль? Или это слово прилепилось сюда для гладкости речи? Так бывает, когда начинаешь править собственную рукопись - одно слово убираешь, другое вклеиваешь, до тех пор, пока фраза перестает резать слух. Вот и это слово - "жаль"

- откуда оно появилось? Неужто мне действительно жаль? Надо выпить, вот что. Здесь без бутылки не разберешься. С бутылкой, впрочем, и подавно.

Я, все-таки, наливаю себе, долго держу стакан в руке, разглядывая Еву. Что ее ко мне тянет? Какие химические процессы происходят в этой изящной головке, когда ей приходит на ум отправиться ко мне? Почему, всякий раз, когда она появляется решительно не вовремя, что-то щелкает во мне, словно срабатывает некий предохранитель, и я не сержусь на нее?

Я отбрасываю от себя эти мысли, сажусь за стол, к компьютеру, включаю его и тупо смотрю на экран. Кризис, как справедливо изволила заметить Ева. Мне уже давно не удается побывать ТАМ, будто кто-то злой и всесильный не пускает туда, заперев тяжелую дверь на висячий амбарный замок. Нужен ключ, или пароль, или что-то еще, например просветленное и совершенно трезвое лицо, умытое, побритое, и обрамленное хорошо уложенными волосами... Но я пробовал приводить себя в порядок - не помогает. Ларчик открывается просто, если знаешь, как его открыть. А если не знаешь, то лицо значения не имеет.

Только ведь кризис мой ненормальный, однобокий и ущербный, не как у всех. Я могу писать то, что у меня охотно покупают издатели, более того, я могу писать это очень бойко, мне достаточно только заключить договор. Но это не идет ни в какое сравнение с вдохновением, с тем волшебным и необъяснимым чувством, которое я испытываю только ТАМ. Я пишу какой-то частью себя, которая живет отдельно от меня, независимо от меня и не подчиняется мне. Да, не подчиняется. Мне не удается совладать с писателем Евгением Топорниковым, когда у него начинается творческий зуд. Евгению Топорникову наплевать на мои увещевания, на мои намеки на то, что его писанина мне не нравится, не берет за душу и вообще - зачем она? Ему даже не приходят подобные мысли. Публикуют? Покупают? Рецензии одобрительные? Ну и пусть не всегда одобрительные! Это они от зависти и со зла. Читают? Так какого ж черта? Но другая моя часть не согласна с таким положением вещей. Поэтому другая моя часть тайком пишет "Нездешние картинки" и не дает их никому читать. Работа продвигается туго, меня не вдохновляет подписанный издателем договор, которого просто нет, и аванс, который мне не выплачивали. Меня могут вдохновить только редкие озарения, когда я тихо схожу с ума, глядя в мерцающий экран, и когда я оказываюсь там, где мне быть совсем не должно. Вот тогда писатель Евгений Топорников засыпает, и видит во сне свои боевики и детективы, а я медленно иду по длинному, освещенному свечами коридору, разглядывая портреты на стенах. На портретах изображены пожилые дамы и господа - дамы в брильянтах, в роскошных платьях, прикрывающих дряблые груди, в чепцах добропорядочных матрон, а господа в мундирах, осыпанные орденами, в париках, напудренных и завитых; взгляды обращены на меня, они надменны и неодобрительны - что делаю я здесь, в этом коридоре, среди подсвечников и деревянных панелей, между золоченых портретных рам? Я не разбираюсь в живописи, но мне кажется, что портреты написаны гениальным художником - меня всегда охватывает оторопь и преследует чувство, что кто-то из изображенных вельмож заговорит сейчас со мной, строго спросит что-нибудь и я не найду что ответить. Но никто не заговаривает, меня просто провожают глазами, пропуская в двустворчатые двери, украшенные замысловатой резьбой. Каждый раз я хочу остановиться и рассмотреть получше эту резьбу, я не видел такой нигде и никогда, но не останавливаюсь. Я вижу резьбу только мгновение, когда берусь за медную ручку в виде головы льва с оскаленной пастью, поворачиваю эту голову и дверь распахивается передо мной, и на меня налетают звуки.

Передо мной огромный, ярко освещенный зал. Два ряда белых колонн просадью поддерживают потолок и отделяют середину зала от оттоманок, установленных вдоль стен перед окнами, задрапированными кружевными портьерами; на оттоманках восседают пожилые дамы и их подопечные - юные девицы на выданье, скромные и стыдливые с виду, но с бесенятами в глазах. Возле них крутятся молодые щеголи в черных фраках, белых манишках, узких панталонах и лакированных туфлях. Возле колонн стоят лакеи в красных с золотом ливреях, они держат в руках подносы с холодными напитками. Пахнет горелым стеарином, сигарным дымом и разгоряченными телами. Всю середину зала занимают танцующие пары - раскрасневшиеся девицы с горящими глазами и молодые люди, страстно сжимающие девиц в объятиях. Оркестр, играющий вальс, не может заглушить шарканья ног и шелест юбок - музыка бьется в зале, снует между колонн, подхватывает танцующих и кружит их в бесконечном вихре.

Я чувствую себя не очень уютно - мой живот и низ грудной клетки туго утянуты ребристым корсетом, отчего мои плечи сделались в два раза шире, а талия - тоньше. На мне удушливый белый воротничок, деревянный от крахмала, крахмальное жабо, крапчатый изумрудный галстук, английский фрак, тесные панталоны и туфли на два размера меньше, чем нужно. Мое появление не производит никакого видимого впечатления - никто не разглядывает меня в лорнет и не обращает на меня внимания, - только пробегающий мимо слуга услужливо кланяется, протягивая поднос с напитками. Я беру у него бокал шампанского, делаю маленький глоток и оглядываю зал.

Я не прав - меня заметили. Ко мне, протягивая руки с радушным видом, приближается Викентий Крымов. Он бледен и запакован в корсет не хуже меня - мне доводилось видеть его без этого орудия пыток - тогда плечи у него были в два раза уже. У него густые каштановые бакенбарды, белоснежный галстук и черно-зеленый фрак изумительного покроя - его портной является предметом его особенной гордости.

- А я уж заждался вас, Евгений, - задушевным голосом молвит Викентий. - Поверите ли - скука смертная на этом балу. Где Старобогатова? Где Лапушинская? Кругом одни гимназистки на выданье, охраняемые бдительными старухами. Как хорошо, что вы пришли! Кстати, она... - он делает многозначительную паузу, - здесь.

- Кто? - глупо спрашиваю я сразу осевшим голосом, хотя прекрасно понимаю, кого он имеет в виду.

- Бросьте, Евгений! - Викентий лукаво улыбается. - Мне не нужно было этого говорить, вы только пришли и я сразу же вас потеряю, но, право, вы бы и сами заметили ее. Погодите, не спешите так скоро от меня убежать, останьтесь хоть на минуту, перекиньтесь со мной двумя словами.

- Что вы, Викентий, - учтиво кланяюсь я, - я и не думаю никуда от вас уходить. - Я пытаюсь унять дрожь в голосе, знаком подзываю лакея, ставлю пустой бокал на поднос, беру полный, Викентий тоже, мы киваем друг другу и отпиваем по глотку. Глазами я обыскиваю зал, пытаясь найти ЕЕ, ту, ради которой я и пришел на этот бал. Гремит музыка, пары снуют мимо нас, пролетают улыбки, загадочные и многообещающие взгляды, слышен задорный смех.

- Проснулся? - хриплый голос Евы заставляет меня вздрогнуть, как от холодной воды. Шампанское еще шипит в горле, еще слышен его вкус, но на мой лоб уже ложится прохладная рука из другого мира, к щетинистой щеке прикасается гладкая щека, и ее голос шепчет: - Я знаю, ты не хочешь, чтобы я читала это. Пускай. Я не обижаюсь. Что не для меня, то не для меня. Выпьешь? - она протягивает мне стакан с водкой.

Да, именно так и нужно возвращаться - запивая шампанское ненатуральной водкой, сделанной из спирта сомнительного качества, но облаченной в белые одежды из вычурно отлитого стекла. Да, я проснулся. Спасибо тебе, Ева.

- Я дам почитать, - смущенно бормочу я и это первые слова, сказанные мною сегодня вслух. Я пугаюсь своего голоса - настолько он чужд и неуместен. Но очарование уже ушло, я снова здесь, и голос уживается с окружающим пространством, оно поглощает его. - В другой раз. Погоди, я закончу и дам.

- Глупый, - Ева ерошит мои волосы и улыбается. - Я же не прошу. Захочешь - дашь. - Она касается губами моего уха и тихо шепчет: - Разомнись. Корсет сдавил тебе кости.

Я молча удивляюсь - откуда она узнала про корсет. Спрашивать бессмысленно - не скажет. Только засмеется и потреплет по волосам. Да и не послышалось ли мне? Я смотрю в экран и снова удивляюсь - я ведь так и не расшифровал текст. Что же это было тогда? Начало, только начало. Но не вышло. Ева ли тому виной или я сам - не вышло. Обидно? Должно быть. Но на Еву обижаться совсем не хочется. Впервые я вошел ТУДА при ней.

Я залпом выпиваю водку и думаю о том, что пьянеть становится все труднее и труднее. Это ведь зависит от того, для чего пьешь - если чтобы опьянеть - опьянеешь, а если сам не знаешь для чего, то как получится. Сегодня не получается. Значит - в другой раз.

Нужно проверить электронный почтовый ящик. Эта мысль приходит ко мне с периодичностью наступления пятницы, и с такой же периодичностью я отмахиваюсь от нее. Существует десятка два писем, которые повторяются в более или менее различных вариациях. Ничего нового в ящике нет - кто-то ругает, кто-то хвалит, кто-то просит помочь продвинуть свои рассказы, кто-то задает вопросы, на которые я не знаю ответов. С обычной тоской думаю, что в ворохе пустых корреспонденций может оказаться деловое письмо, но это не придает мне энтузиазма - если кому-то я очень нужен, можно позвонить и по телефону. Ах да, я ведь отключил телефон. Нужно купить автоответчик, тогда можно и не поднимать трубку.

Ева извлекает из своей бездонной сумочки тетрапакет с томатным соком, лукаво подмигивает мне. Она знает, что я пью только томатный сок, и никакой другой. Я оживляюсь, начинаю готовить "Кровавую Мэри" на двоих. Замечательная штука! Здесь важно очень осторожно влить водку в стакан с соком, чтобы водка не перемешалась, а плавала сверху, чистая. Для этого ее нужно лить по ножу, тоненькой струйкой. Ева завороженно следит за моими манипуляциями - я так редко приготовляю что-то своими руками, что это каждый раз ее необыкновенно умиляет. Наконец коктейль готов, мы бережно поднимаем рюмки, чтобы не взболтать жидкости, киваем друг другу, при этом Ева смеется одними глазами, очевидно, над моим сосредоточенным видом, и опрокидываем коктейль в рот.

- Я принесу тебе письма моей пра-пра-бабушки, - неожиданно произносит она. - Я сейчас подсчитаю, сколько "пра", - она начинает шептать что-то про себя и загибать пальцы, сбивается, принимается снова считать, опять сбивается и охладевает к этой затее. - Ну, неважно - сколько. Много. Она жила в середине девятнадцатого века. И, представляешь, у нас сохранились ее письма. Это любовные письма. В семье ходит легенда, что письма так и не были отправлены адресату. Тебе нужно их почитать, - поясняет она на мой недоуменный взгляд.

Я не возражаю. Если Ева считает, что мне нужно их почитать, значит я почитаю. Тем более такие старинные письма. Ева читает мои мысли! - ахаю я про себя. Не иначе! Откуда она знает, что на мне был надет корсет? С чего она взяла, что мне нужно читать письма девятнадцатого века? Тот маленький отрывок, которой ей удалось прочесть в самом начале моей работы над "Нездешними картинками" никак не мог внушить ей такие идеи!

- Да ну, глупости! - Ева смотрит на меня насмешливо. - Никаких мыслей я не читаю, вот еще выдумал. Женя, не делай такие глаза. У тебя же все написано на лице.

Я встаю, иду к зеркалу в прихожую, смотрю на себя. С той стороны к зеркалу подходит небритый мужчина лет сорока с хвостиком, слегка обрюзгший, с несколько помятым пьяным лицом и всклокоченными волосами. Отвратительное зрелище. На лице мужчины написано отвращение к своему отражению. Да, мне многие говорили, что у меня на лице все написано. Я никак не могу наладить контроль за выражением лица, у меня нет умения скрывать что-то от собеседника, которым в совершенстве владели светские люди прошлого. Если мне что-то не нравится, то моя физиономия тут же делается недовольной, если я не люблю кого-то, то выжать из себя приветливую улыбку меня не заставит даже миллион рублей.

- Враки, - говорю я, возвращаясь. - Ничего подобного там не написано. Там написано совсем другое. Но не об этом речь. Лучше сознайся.

- В чем?

- В том, что ты умеешь читать мысли.

- Сознаюсь, - Ева притворно вздыхает.

- Ну вот, ну вот. Я же говорил... То есть, я не говорил? Конечно, ты знаешь меня как облупленного, тебе нетрудно читать у меня на лице. Давай, неси письма. Знаешь что? Пойду-ка я приму душ. И побреюсь. А то смотреть на себя противно.

- Мне - не противно, - улыбается Ева.

- Спасибо на добром слове.

И я принимаю душ, и бреюсь безопасной бритвой, и, как обычно, режу себе подбородок в трех местах, и чертыхаюсь бессильно. Вскоре в зеркале отражается уже другой человек - мужчина лет сорока без хвостика, тщательно причесанный и выбритый, с залепленными пластырем порезами. Я выхожу к Еве, она оглядывает меня озабоченно, качает головой и советует приобрести электрическую бритву.

Пока я приводил себя в порядок, к окну подобрался вечер, в комнату влился полумрак, в котором светилось ясное лицо Евы. Я подошел к ней и поцеловал. Она ответила, обхватила мою шею руками. Милая, милая женщина! Мне кажется, только ты и связываешь меня с жизнью. Ты и "Нездешние картинки". А мое сегодняшнее нытье - это всего лишь брюзжание разочарованного в себе человека. Что будет, вздумай она выйти замуж не за меня, я не знаю. Плохо мне будет, ведь ее муж ни за что не разрешит ей приходить ко мне и оставаться на ночь...

- Не уходи, - шепчу я. - Не уходи отсюда никогда.

- Ты делаешь мне предложение? - шепчет она в ответ.

Такой разговор повторяется у нас почти каждый раз, как Ева приходит в мой дом. И я никак не могу его закончить, сказав "да".

- Я не могу остаться здесь навсегда, - говорит она, немного помолчав. - Мне придется иногда уходить отсюда. У меня есть мама. И младший брат. И моя работа, которая их кормит. Как же я останусь тут навсегда?

- Тогда приходи почаще, - я малодушно прячу лицо.

- Я и так прихожу почаще, - грустно улыбается она, и я в очередной раз читаю на ее лице разочарование. На ее лице, так же как и на моем, легко прочесть все, что она думает сейчас обо мне. Она правильно думает. Но я отмахиваюсь от этого. Я еще не готов. Я еще не созрел для предложения. И когда созрею, и созрею ли вообще - не известно. После таких разговоров я становлюсь противен самому себе, но не затевать их - выше моих сил.

Ночь. Ева тихо дышит рядом, а я таращу глаза в полумрак, на потолок, слегка подсвеченный далеким ртутным фонарем. На потолке иногда ходят сполохи света от фар проезжающих машин. "Все суета и томление духа!" Екклезиаст, гл.2, стих 17 Именно так. Тщетные надежды, бесплодные устремления, неудовлетворенные амбиции, несбывшиеся мечты. На глаза наворачиваются слезы от жалости к самому себе, нереализованному, так и не ставшему значительным. Жизнь пронеслась мимо, на сверкающем лимузине, с развевающимися волосами, весело хохоча, а я остался на обочине и только проводил ее завистливыми глазами. Десяток книг, некоторые из них переведены на иностранные языки и изданы за границей. Деньги - если не в избытке, то в достатке. Можно купить хорошую квартиру, даже построить особняк в самом дорогом районе, обставить его самой помпезной мебелью, поставить в гараж сногсшибательную машину, рядом с которой дорогой "Мерседес" выглядит как старый горбатый "Запорожец", или как инвалидная мотоколяска, которую в народе грустно-иронично называли "Спасибо Гитлеру"; можно кутить в фешенебельных ресторанах и вести богемный образ жизни. Можно. Но, почему-то, не хочется. Интересно - почему?

Алкоголь не помогает. Вроде бы он должен веселить и скрашивать жизнь, но мне становится только еще более грустно. Ева - чудесная женщина, но она спит, в то время как мне хочется рассказать ей про себя, жалкого и ничтожного, спрятаться у нее под крылышком и почувствовать ее уверенную руку у себя в волосах. Хлюпик и слюнтяй. Нытик и никчемный человек. Плакаться женщине - это ж надо было придумать!

Я решительно встаю и иду в ванную. Раздеваюсь и включаю холодную воду. Это - единственное средство от моей хандры. Хочется дико орать от ледяных струй, бьющих ни в чем не повинное тело, но я боюсь разбудить Еву. Единственное, что я позволяю себе - это сдавленно мычать, как давно не кормленная корова. Растираюсь жестким как напильник полотенцем и чувствую в голове проникающую ясность. Поплакал в свою собственную жилетку, и будет. Вот только уснуть мне сейчас совершенно не удастся.

Дома нет ни одной сигареты, а от мысли, что придется рыться в пепельнице, меня начинает тошнить. Я тихо одеваюсь и выхожу из дома. Недалеко находится круглосуточный магазин, этакое сооружение из стекла и пластика, напоминающее сарайчик для пассажиров, ожидающих автобуса, освещенное ярким светом изнутри. Я захожу в этот храм ночной торговли, мне приветливо улыбается продавщица. Я ее знаю, она меня тоже - я постоянный клиент. Я покупаю две пачки сигарет, набираю кучу всякой снеди - консервы, мясные полуфабрикаты, томатный сок, банку кабачковой икры, после небольшого раздумья беру бутылку коньяка - мне надоела водка - сегодня я уже выпил полторы бутылки, сколько ж можно. Прихватываю к коньяку пару канареечного цвета лимонов.

Дома я выхожу на балкон, долго курю, зажигая сигареты от окурка предыдущей, потом бреду в кухню, извлекаю из пакета принесенную провизию, начинаю готовить поздний ужин. Спагетти под острым соусом и домашние московские котлеты, которые я погружаю в кипящий жир, вытопленный предварительно из свиного сала. Свиное сало - это то, что я люблю больше всего на свете; это то, за что Ева с улыбкой называет меня хохлом, хотя я отнюдь не имею отношения к украинской нации. Сало я могу есть в любом виде - соленое, копченое, жареное, вареное, и в любом количестве. В моем холодильнике всегда лежит добрый шмат сала, который вызывает у меня беспокойство тогда, когда начинает подходить к концу - это означает, что моей сидячей жизни придется слегка посторониться и уступить место бурной деятельности в виде поездки на продуктовый рынок. Там и только там можно купить такое сало, какое я люблю

- посоленное в рассоле с чесноком. Из шкафчика мною извлекается большой коньячный стакан, в него наливается коньяк, на стол водружается шкворчащая сковорода с котлетами и тарелка со спагетти. Пир начинается. Я киваю воображаемому Викентию, отпиваю глоток коньяку и принимаюсь за еду.

- Знаете, - говорю Викентию, - я ведь приходил на бал только ради нее. Да вы знаете, по глазам вижу. Глупо предполагать, что от кого-то может укрыться мое чувство к Анастасии Савельевне. Но ведь она совершенно равнодушна ко мне!

- Евгений, Евгений, - Викентий укоризненно качает головой, с удивлением принюхиваясь к грубым запахам моего ужина. - Это всего лишь женская уловка, поверьте мне. Не думаю, что кто-то мог приглянуться ей, кроме вас.

- Вы полагаете? - с надеждой спрашиваю я.

- Это несомненно. В ваши годы нельзя быть таким наивным. Впрочем, вам простительно - вы влюблены. - Он мечтательно поднимает глаза к потолку, вздыхает. - А вот я давно уже ни в кого не влюбляюсь. С тех пор как умерла Наденька... - Он замолчал, в уголке глаза у него блеснула слеза. Мне захотелось ободряюще хлопнуть его по плечу, но я вовремя спохватился - этот жест из другого мира и здесь совершенно неуместен. - Впрочем! - он улыбнулся. - Это не мешает мне волочиться за женщинами. Вчера, вообразите...

Дверь в кухню неожиданно отворяется и на пороге возникает Ева - в ночной сорочке, со слегка припухлым лицом и сонными глазами. Викентий незаметно тает в воздухе, махнув на прощание рукой.

- С кем ты тут разговариваешь? Сам с собой. Коньяк? Нет, я не буду. Мне завтра на работу, негоже дышать на людей крепким винным перегаром. Стойкий запах жареного сала. Да нет, мне не противно, с чего ты взял? Дай-ка мне одну котлетку.

Она усаживается напротив, подпирает голову руками и смотрит на меня долгим взглядом. Я достаю банку овощной икры, открываю ее и ставлю перед Евой. У нее алчно вспыхивают глаза. Икра из кабачков для нее - все равно что сало для меня. Она может съесть эту икру походя, не заметив этого и потом будет удивленно смотреть на пустую банку, поражаясь тому, что не заметила, как съела все. Три часа ночи. Мы сидим в кухне, едим жареные котлеты и молча смотрим друг на друга. Я пью коньяк, жую кислые лимоны и не понимаю, почему этот напиток полагается закусывать именно лимонами. Будь моя воля, я ввел бы другие традиции. Что может быть лучше свиных шкварок? Но - я никому не навязываю своих кулинарных пристрастий.

- Знаешь, Ева, - задумчиво говорю я. - Мне кажется, я окончательно свихнулся. Мне чудятся светские рауты, балы, у меня даже есть приятель, его зовут Викентий, он моего возраста, умен, в меру циничен, начитан и благороден. У меня есть, страшно сказать! - возлюбленная. Анастасия Савельевна. Ева, я влюблен в нее. Она чем-то напоминает тебя, в ней есть что-то неуловимо на тебя похожее, только я никак не могу определить - что.

Боже, Боже! Как хорошо, что все это я не сказал вслух! Но, сдается мне, Ева все и так поняла, слова ей не нужны, она ведь умеет читать у меня по лицу...

- Ложись спать, Женя, - тихо произносит Ева, пряча глаза. - Иди, иди, я все уберу здесь.

Я неуклюже чмокаю ее в завиток волос возле уха и шаркаю ногами. Раздеваюсь во мраке комнаты, слышу, как Ева хозяйничает на кухне, там льется вода и позвякивают тарелки.

Как мы с ней познакомились? Это случилось на литературной конференции, ежегодно организуемой издательством "Арт", там вручаются премии писателям, художникам и издателям. Ева - журналист, она присутствовала на конференции от своей газеты. Моя последняя повесть номинировалась на премию за среднюю форму, но я знал, что победы мне не видать. Было это два года назад. Ни раньше, ни позже я не ездил на подобные мероприятия, а тут уступил настояниям Вадима Губанова - моего издателя. Он уговорил меня льстивыми речами и посулами. После заседания мы с Вадимом отправились в гостиницу, в номер к его знакомому, где сидели допоздна и где оказалось еще человек пять, имеющих прямое отношение к конференции. Из номера мне удалось вырваться только тогда, когда все поголовно перепились и никто ни на кого уже не обращал внимания. Я вышел в коридор, с трудом соображая, где я нахожусь и как мне пробраться к себе. Тут-то я и увидел Еву. Тогда она была огненно рыжей с чайными глазами, которыми уставилась на меня. Ну как же - известный писатель-беллетрист в состоянии явно невменяемом.

- Девушка, - сказал я заплетающимся языком. - Вы понимаете, какая история... Я заблудился. Это произошло совершенно случайно, уверяю вас... Я блудил... нет, не блудил - блудился, блудился и, сами понимаете, заблудился. - Я говорил, а сам думал о том, что она сейчас уйдет. Но она не ушла. Она перекинула мою руку себе через плечо и потащила меня куда-то. - Куда вы меня несете? - осведомился я.

- К вам в номер.

- Ко мне? А вы знаете, где я живу?

- Ну кто ж этого не знает? - усмехнулась девушка.

Она, действительно, привела меня в мой номер. К этому времени я немного протрезвел и нахально предложил ей выпить за знакомство. К моему удивлению, она согласилась. Я перерыл номер в поисках спиртного, ничего, конечно же, не нашел и разочарованно развел руками.

- Я принесу, - сказала Ева.

- Возьмите деньги...

Она решительно отказалась от денег, вышла за дверь. Я упал на кровать и начал засыпать, думая, что девушка ни за что не вернется. Но она вернулась. С бутылкой вина. Я долго и внимательно смотрел на нее. Потом долго приводил себя во вменяемое состояние, пил адскую смесь по рецепту Стругацких, держал голову под ледяной струей из крана, и добился таки своего - когда мы приговорили с ней вино, я почувствовал себя совершенно трезвым.

Она осталась у меня. С тех пор мы знакомы. Она приходит ко мне раз в две недели, а иногда и реже, и когда это происходит, я прощаю ей все; я никогда не сержусь на нее; мы никогда не ссоримся; я никогда не спрашиваю у нее - с кем она была со времени нашей последней встречи; и я никак не решусь сделать ей предложение. Наверное потому, что я - старый холостяк. Вторично сунуть голову в петлю Гименея на сороковом году жизни - на это, знаете ли, нужно решиться. Вот я и откладываю решение на будущее. Да, я был однажды женат. Опыт оказался неудачным. Мы промучились около трех лет и поняли, что вдали друг от друга нам гораздо комфортнее. У нас не было детей, и это хорошо. С одной стороны. А с другой...

А как я познакомился с Анастасией? На даче у Головневых. Надобно сказать, что дача Головневых - это не участок в шесть соток с маленьким дачным домиком и сараем для садового инвентаря. Это загородный дом с огромным парком, посыпанными гравием дорожками, постриженными газонами и мраморными статуями греческих богов на гранитных постаментах. Сам дом имеет в своем чреве множество комнат, где могут свободно разместиться на ночлег несколько десятков человек - причем по одному в комнате - бальный зал, покрытый натертым до ослепительного блеска паркетом, курительные, бильярдные и библиотеку, в которой можно состариться, не выходя оттуда - настолько там много со вкусом подобранных великолепных книг. К дому примыкает длинная приземистая постройка из дерева и стекла - оранжерея, полная экзотических цветов со всех стран мира - любимое детище хозяйки. Там порхают бабочки и даже колибри, там влажно, душно и необычайно красиво. Все это обслуживает десятка три крепостных, тихих и незаметных слуг. Садовник Головневых является предметом всеобщей зависти, хозяйской гордости и постоянных и бесполезных торгов - хозяева не соглашаются продать его ни за какие деньги. Парк находится в идеальном состоянии - на дорожках камешки подобраны один к одному, на газонах - травинка к травинке, кусты и живые изгороди пострижены ровно, словно с помощью циркуля и линейки.

И вот однажды мы с Викентием прогуливались по парку и он говорил:

- Воля ваша, но мне не очень уютно среди этих геометрически правильных фигур, - он обвел тросточкой шарообразные кусты сирени. - Что-то в этом есть от неживой природы, от упорядоченного хаоса. Где буйство жизни, где непокорные ростки, с маниакальным упорством стремящиеся испортить искусственную гармонию? Все тщательно отсекается, безжалостно режется и выбрасывается. И что в итоге? Здесь холодно. Я не о температуре воздуха говорю, я говорю об ощущении, которое охватывает меня всякий раз, как я здесь оказываюсь. И мне хочется чем-то нарушить эту холодную упорядоченность - вырвать ветку или бросить окурок на газон. Поверьте, меня так и подмывает сделать это и я не делаю только потому... Да вы меня совсем не слушаете! Ах да... Красива, не правда ли?

Навстречу нам шла небесной красоты девушка в белом платье до пят, с зонтиком в руках, которым она прикрывала лицо от солнца. На тонких руках ее с длинными пальцами были надеты тончайшие батистовые перчатки.

- Вы знаете ее? - сумел, наконец, вымолвить я.

- Это Анастасия Аненкова, дочь Савелия Платоновича Аненкова, действительного статского советника. Правда, хороша? Представить вас ей?

Я мог только кивнуть. Во рту у меня пересохло, руки начали дрожать и я спрятал их за спину.

- Анастасия Савельевна, - отнесся Викентий к приблизившейся девушке, которая приветливо взглянула на нас и слегка улыбнулась. - Позвольте представить вам моего друга Евгения Павловича Топорникова. Он литератор, и весьма неплохо пишет.

Я прикоснулся губами к ее перчатке, поразившись красоте ее ладони.

- Литератор? - переспросила Анастасия Савельевна. - О чем же вы пишете сейчас? - ее невесомая рука легла на мою, что вызвало во мне приступ дрожи, и мы пошли рядом.

- Прошу меня извинить, - учтиво сказал Викентий, показывая нам рукав белого сюртука, испачканный цветочной пыльцой. - Пойду, переоденусь.

Мы раскланялись, он оставил нас, а я, наконец, преодолел робость и ответил:

- Сейчас я пишу статью для одного толстого журнала...

- Толстого? - засмеялась Анастасия Савельевна. - Разве бывают еще и тонкие журналы?

- Конечно, - смутился я. - Впрочем, это деление весьма условно. Толстыми называют уважаемые периодические издания, которые публикуют только высокохудожественные произведения. Очень, очень солидные издания.

- Так о чем же ваша статья?

- Это некий обзор художественных произведений, вышедших в периодической печати за последние полгода.

- Вы - литературный критик?

- Не совсем. Вообще-то я не пишу критических статей. Да и эта статья не столько критическая... Обзор, как я уже имел случай заметить. Еще я пишу повесть... Она называется "Нездешние картинки".

- Какое странное название... Как мне хочется почитать!

- Правда? Так я дам вам, как только закончу. Вы будете первым читателем. Непременно дам!

- Как чудесно! - воскликнула она и щеки ее порозовели. - Так вы непременно дайте. Не забудете?

На этом наш разговор прервался. Анастасию Савельевну увели у меня молодые люди, и я, получивший все приличествующие случаю извинения, остался один. Долго еще я кружил по дорожкам парка под впечатлением ее ослепительной юности, ее тонкой руки, доверчиво лежавшей на моей, ее нежного голоса и ласковой улыбки. Через некоторое время я понял, что влюбился в Анастасию Савельевну всею душою...

Утром Ева уходит на службу, а я не успеваю захлопнуть за ней дверь и в щель протискивается Вадим Губанов. От него пахнет дорогим одеколоном, дорогим табаком, немного бензином и немного выхлопными газами его "Лексуса". Впрочем, я погрешил против истины - не пахнет от него бензином и выхлопными газами, это я ввернул для красного словца.

- Старик, ну ты даешь! - начинает он с порога, не замечая моей недовольной физиономии. - Заперся от всех, отключил телефон, на письма не отвечаешь, исчез, оборвал все связи с внешним миром. Старик, так дела не делаются!

Я понуро бреду вслед за ним, а он уже снимает свое черное длиннополое пальто в прихожей, мимоходом заглядывает в зеркало, приглаживает коротко остриженые волосы, на руке его при этом тускло мерцает золотая печатка; оправляет немнущийся пиджак, поддергивает черно-синие брюки и усаживается в кресло, усаживается основательно, всем своим видом говоря, что намерен сидеть в этом кресле хоть до второго потопа, но дела свои со мной закончит во что бы то ни стало. Мне надо смириться с его приходом, как с неизбежным стихийным бедствием, что я и делаю, покорно садясь во второе кресло и делая предупредительно-вопросительное лицо.

- Я тебе уже сто раз говорил, - укоризненно вещает Вадим, - купи себе автоответчик. Хочешь, я тебе его подарю?

Я радостно киваю несколько раз. Вадим немного обескуражен моей податливостью.

- Гм. Придется мне раскошелиться, - он смотрит на меня с таким видом, что я понимаю - на автоответчик он не раскошелится, нечего и надеяться. - Ладно. А чего ты уселся и хлопаешь глазами? Давай, тащи выпивку. Дело у меня к тебе имеется. Я, конечно, за рулем, но это не проблема. Давай, давай, тащи! Только не говори мне, что у тебя нету.

Я покорно бреду в кухню, достаю коньяк, стаканы, режу лимон, искоса поглядываю на Вадима. Респектабельный молодой человек лет тридцати пяти. От него пахнет благополучием, большими деньгами, книгами, презентациями, коктейлями, фуршетами, деликатесами, телевизионными интервью, дорогими женщинами, кожей бумажника и сидений автомобиля. Он хорошо ухожен, посещает сауну, массаж, тренажерный зал, дважды в месяц - парикмахера, и является членом двух-трех закрытых клубов. На руках у него маникюр, швейцарские часы за три тысячи долларов, в рукавах золотые запонки, а в кармане пиджака - "Паркер" с золотым пером.

Мы выпиваем по глотку, он смотрит на меня ясными глазами и начинает выговаривать мне за то, что я превысил все сроки, отпущенные мне на написание очередной книги.

- Старик, это не дело, - говорит он, немного горячась и сбивая пепел с сигариллы мимо пепельницы. - Ты хоть помнишь, что написано в договоре? Ну конечно, не помнишь, ты же его не читал. Дорогой мой, неужели мы должны применять к тебе санкции за просрочку? Это же ужас какой-то! Ты же на нас после этого смотреть не захочешь! И ты пользуешься нашей добротой! Беззастенчиво! Старик, так не годится! Войди в мое положение. У меня же не только с тобой договор, но и с типографией, с книготорговцами, наконец. Ко мне приходят и спрашивают: где же очередная книга Евгения Топорникова? Художник мне просто плешь проел - ему ведь нужно ознакомиться с книгой, чтобы нарисовать обложку, хотя бы чуть-чуть отражающую содержание. Мне приходится краснеть, блеять и разводить руками. Старик, видит Бог, мне придется пойти на крайние меры - я натравлю всю эту свору на тебя! От них ты не отгородишься отключенным телефоном и запертой дверью, тебя достанут даже в сортире и извлекут из канализации, если ты надумаешь туда смыться.

На меня эти разговоры не производят никакого впечатления. Все это я уже слышал, и не единожды.

- Ну да, ну да! - посмотрев на меня и выпустив огромный клуб ароматного дыма, в отчаянии произносит Вадим. - Тебя и этим не проймешь, я знаю. Это все равно, что применить к тебе финансовые санкции. Результат будет один - ты сбежишь в другое издательство и тебя примут там с распростертыми объятиями. Старик, ну нельзя же быть настолько твердолобым!

Он в отчаянии всплескивает руками и делает обиженное лицо.

- Да ты что, Вадим, - голосом оболганной невинности отвечаю я, пригубливая коньяк и закуривая предложенную сигариллу. - Что за угрозы, в самом деле? У меня почти все готово. Осталось совсем немного, честное слово. Пару дней и я отдам тебе дискету.

- Нет! - восклицает Вадим, загораживаясь ладонями. - Никаких двух дней! Давай сейчас!

- Но мне нужно там кое-что подправить...

- Вздор! У нас куча редакторов, они-то на что? Подправят.

- Знаю я, как они подправят. Мне до сих пор хочется набить морду Ликоморову...

- Так набей! - с готовностью соглашается Вадим. - Набей! Хочешь, я тебе его пришлю? Только дай дискету сейчас! Хочешь, я встану на колени? Сапоги твои стану лизать, а? У тебя есть сапоги? Ну?

- У меня достаточно чистые сапоги, - усмехаюсь я, встаю и включаю компьютер. - Надеюсь ты принес с собой дискету?

Вадим начинает радостно хлопать себя по карманам, роняя пепел. Мог бы этого и не делать - никакой дискеты он не принес. Я вздыхаю, достаю свою .

- Извини, старик, - бормочет Вадим смущенно. - Забыл. Начисто вылетело. Как же, вылетело, думаю я. Всем известна твоя бережливость, доходящая до абсурда. Впрочем, иногда ты срываешься на безудержный купеческий кутеж, и тогда за тобой таскается куча прихлебателей, которых ты на три дня обеспечиваешь обильной едой и еще более обильной выпивкой.

Я переписываю файл, вручаю дискету Вадиму, он сидит у меня еще минут десять для приличия, хотя видно, что он как на иголках, и порывается сбежать как можно скорее. Видно, ему и впрямь невтерпеж - я на самом деле сильно затянул работу над книгой. Наконец Вадим уходит, пообещав скоро прийти с новым контрактом и авансом. Я выхожу на балкон покурить, вижу как он стремительно выбегает из подъезда, садится в свою серебристую машину и "Лексус", выплюнув облако черного дизельного дыма, уезжает. Сегодня на улице тепло, ветра нет, светит солнышко, я греюсь в его лучах, поглядываю на пешеходов, на проезжающие автомобили.

Скучно жить - вот в чем беда. Вот и визит издателя был полностью предсказуем. Ничего нового. Слово в слово повторился разговор четырехмесячной давности. Точно так же тогда Вадим сидел в кресле, курил сигариллу, разбрасывал пепел, горячился и ушел с дискетой, которую до сих пор не вернул. Может быть он коллекционирует их? Кто знает. Скучно. Только визиты Евы как-то расталкивают меня, выводят из спячки. Непонятно - почему, ведь она тоже достаточно предсказуема. Как и я, впрочем.

Я сажусь за компьютер, перечитываю "Нездешние картинки", но сейчас, почему-то я вдруг почувствовал раздражение и от Викентия, и от дачи Головневых с геометрически безупречными формами, и даже, страшно подумать! - от Анастасии Аненковой. Все-таки визиты Евы и Вадима здорово выбили меня из колеи. Я почувствовал раздражение и от них тоже. Пришла, переночевала и ушла. И когда придет снова - неизвестно. Может быть через неделю. А может быть - через месяц. И звонить ей бесполезно - у нее нет телефона. Вы можете представить себе женщину, у которой в наше время нет телефона? Я - могу. Потому что я с нею близко знаком. А этот? Вадим. Черт бы его побрал! Пришел, выклянчил дискету, провонял все и вся дымом, сидел тут, распространяя флюиды благополучия... Я раздражаюсь все больше и больше, и не столько от своих посетителей, сколько от самого себя. К черту все! Уехать в тьмутаракань, на кулички, чтобы не приходили ни Викентий, ни Анастасия, ни Ева, ни Вадим, чтобы никто меня не знал, не домогался автографа, не преследовал идиотскими вопросами о творческих планах... Хм. Как будто кто-то преследует меня подобными вопросами. Я никому не нужен. Точнее - нужен. Но нужен не сам я, а что-то от меня. Викентию я нужен, чтобы скрасить скучное существование стареющего денди, болтающегося по балам и приемам и не знающего, куда приложить свои силы, а главное - зачем их куда-то вообще прикладывать; Анастасии... нужен ли я вообще Анастасии? - вот в чем вопрос!; Вадиму я нужен потому, что у нас с его издательством подписан контракт и он имеет от меня очевидный и немалый профит; Еве я нужен, возможно, как отдушина, как человек, имеющий отдельную квартиру, куда можно прийти, поссорившись с мамой, или, - кто знает? - с любовником.

Я подхожу к окну, прикладываю горячий лоб к холодному стеклу и стою так несколько минут. Что это со мной? Я стал брюзжать как старик. Я злюсь на всех и вся, а нужно злиться на самого себя. Никуда я не уеду, ни в какую тьмутаракань, у меня просто не хватит сил собрать чемодан, не говоря уж о том, чтобы добраться до вокзала. Молчи уж, домосед чертов! Такие подвиги тебе не по плечу, твой удел - врастать корнями в землю и покрываться плесенью в старом доме, в старой квартире, среди старых вещей. Зачем ты так думаешь о людях? Зачем ты так зло думаешь о Еве?

Пристыдив себя таким образом, я успокаиваюсь, принимаюсь бродить по квартире, натыкаясь на стулья, кресла и стол. Однако, это трезвость действует на меня таким образом. Нужно выпить. Но пить коньяк решительно не хочется, и зачем я его только покупал, поддался сиюминутному настроению, лучше бы взял водки. Выходить из дома в магазин... Нет уж, увольте. Придется пить коньяк. Рановато для пития, ну да что поделать.

Я наливаю себе коньяку, с отвращением смотрю на лимон, задумчиво верчу его в руках и отставляю в сторону. Не хочу лимона. Он кислый. К тому же, как было уже сказано, я против традиции закусывать коньяк лимоном. Мне не нравится эта традиция, хоть тресни. Я роюсь в холодильнике и нахожу початую банку кабачковой икры. Странно. Странно не то, что банка почата, а то, что она вообще сохранилась. Отрезаю хлеб, намазываю на него икру и закусываю этим бутербродом коньяк. Не то. Я не о закуске, я о выпивке. Неужели придется ползти в магазин?

И вот в тот самый момент, когда я смирился с мыслью о том, что придется встать, одеться, выйти из теплой квартиры в холодную весну, когда я уже напрягся, начиная подниматься со стула, в передней раздался звонок. Я с неудовольствием опустился назад. Кто это еще, интересно? Принесла кого-то нелегкая. Звонок повторился. Настойчивый какой молодой человек. Интересно, почему я решил, что это молодой человек? А может быть - девушка? Не Ева, нет, у нее есть свой ключ, а другая, например Анастасия Савельевна Аненкова. Мечты, мечты. Не придет Анастасия Аненкова к тебе под дверь, она просто задохнется в твоем подъезде от плебейских запахов и упадет в обморок. Нет, нужно менять дом. Переезжать. Суетиться.

Звонит и звонит. Знает же, что не открою. Меня нет дома. А вдруг это некто, у которого в кармане такая нужная мне бутылка водки? Но, поразмыслив хорошенько, и положа руку на сердце, разве можешь ты припомнить, чтобы кто-то когда-то приходил к тебе с бутылкой? Припомнить такое трудно. Если и было когда-то такое, то очень давно. Значит и открывать не буду. Но, с другой стороны, все на свете случается когда-нибудь впервые. Вдруг это тот самый случай? Вот, он уже начал стучать в дверь ногами. Достаточно ему приложить чуть большее усилие, и он ввалится в квартиру вместе с дверью. Он. Почему же, все-таки, он? Вероятно потому, что подспудно мне хочется, чтобы это был мужчина. Трудно вообразить, что меня может посетить какая-то другая женщина, кроме Евы, но еще труднее представить, что эта женщина может припереться с бутылкой. Мужчина с бутылкой - куда более вероятное явление.

Нет, очень, очень упорный человек. Его бы энергию, да в мирных целях. Мне понятно, что происходит. Это кто-то из моих знакомых. Причем его предупредили, что я имею обыкновение не открывать дверь, и взять меня можно разве что измором, но никак не приступом. Я крадучись подхожу к окну и выглядываю наружу. Нет, придется выйти на балкон, из комнаты не видно дорогу перед домом. Я выхожу на балкон, стараясь не показываться на глаза возможным наблюдателям под окнами. У подъезда нет машин, кроме полуразобранного "Запорожца", принадлежащего соседу со второго этажа. Сосед со второго этажа выносить мою дверь пинками никак не может, ему просто незачем - я никому и никогда не ссужаю на выпивку. Это мой принцип, который я свято соблюдаю, и из-за которого все соседи мужского пола недолюбливают меня. Гость пришел пешком, или приехал на такси. Любопытно... Вот! Вот! Мне уже любопытно. Это значит, что я обязательно открою, а потом, возможно, буду жалеть.

Стуки не прекращаются. Любопытство растет. Я встаю и, бормоча под нос угрозы, что-то вроде того, что если назойливый гость окажется без бутылки, пусть пеняет на себя и на свою скупость. Мы стоим, разделенные перегородкой и прислушиваемся. Кажется тот, за дверью, молча ковыряет пальцем старые доски, отколупывая небольшие щепочки. Он устал звонить и стучать, но и уходить не хочет. Небольшая передышка. Антракт перед третьим действием, в котором произойдет и кульминация, и развязка.

- Женька, ты дома? - неуверенно говорит гость. - Или спишь?

Я пытаюсь узнать голос, но у меня не получается. Кто же это, черт возьми! Я же могу и умереть от любопытства!

- Водка есть? - спрашиваю, свернув губы в трубочку и всунув их в замочную скважину.

- Есть! - за дверью оживление и даже радостное повизгивание.

- Ну тогда дерни за веревочку, дверь и откроется.

- Какую веревочку, ты что, офонарел совсем?

Кажется, я узнаю голос. Отпираю дверь и на меня валится грузное тело в темном плаще, помятой фетровой шляпе, небритое и пахнущее застарелым перегаром.

- Женька, сволочь! - орет тело.

- Борька, мерзавец! - ору в ответ. Кажется, я действительно рад его видеть.

Сцепившись, мы втискиваемся в комнату, я хлопаю Борьку по толстым крутым плечам, он хлопает меня, трется колючей щекой об мою щеку, даже порывается поцеловать своими толстыми и мокрыми губами, но мне удается увернуться. При этом слышится падение на пол чего-то очень тяжелого. Это чемодан, старое, доброе фибровое чудовище. Следующие полчаса мы выясняем состояние собственной памяти, непрерывно восклицая: "А помнишь? А помнишь?"

Борис Янкин, по прозвищу Янки, мой одноклассник, и, насколько я могу судить, неплохой писатель. Мы не виделись с ним лет десять. Так уж получилось, что из нашего класса вышло целых два писателя. Когда в разговоре начали возникать микроскопические паузы, Боря спохватился и начал потрошить свой чемодан, не забывая при этом говорить:

- Ну, Женька, еле до тебя достучался. Слыхал, что ты затворником, но чтобы так... Стою и думаю, не откроет - дверь вышибу, небось не сдаст в милицию друга своего. Мне Блин Кукин рассказывал, как они с Вязей к тебе ломились пару лет назад. Помнишь Клима Букина и Вязю? Ну, еще бы! - При этом на столе появлялись: связка вяленой плотвы, жбан пива "Балтика" номер семь, экспортный вариант, несколько хвостов омуля холодного копчения, завернутых в промасленную бумагу, внушительных размеров мешочек кедровых орешков, три бутылки "Гжелки" с синими этикетками, две банки говяжьей тушенки производства "Бурятмясопрома", блок сигарет "Мальборо", консервы, пресервы, двухлитровая стеклянная банка домашних соленых огурчиков, такая же банка соленых помидор и - о, Боря, ты гений! - огромный шмат соленого сала с чесноком. - Ты еще любишь сало? Ну как же, как же! Неси стаканы. Нож у меня есть. Гуляем! Пивка для рывка? С рыбкой - ммм...

Я принес стаканы для пива и рюмки для водки, смотрел как Боря хлопочет, режет хлеб, извлекает из банок солености, вскрывает консервы, наливает пиво и делает все это одновременно.

- Как ты думаешь, - озабоченно спрашивает он, оглядывая стол, - трех бутылок хватит?

- Не знаю, - я чешу в затылке. - У меня есть коньяк.

- Коньяк не пью! - безапелляционно заявляет Борис, с отвращением качая головой. - Пахнет он... не к столу будь сказано, сам знаешь чем. - Понял, да? Ладно, круглосутка рядом есть? Ну вот и славненько, если что, сбегаем.

Мы начинаем с пивка. Для рывка. Потом следует "Гжелка". Потом за милую душу идет коньяк, и только потом начинаются задушевные и откровенные разговоры.

- Знаешь, - понизив голос и размахивая рукой с зажатой между пальцами горящей сигаретой, говорит Борис, - скоро конференция. В Питере. Ты поедешь? Как?! Не поедешь?! Ну как же так? Твоя вещь... эта, как ее? - он защелкал пальцами, вспоминая, - ну где этот всех убивал... Ну, не важно. Она же будет номинироваться. Понял, да? Ты что? Я читал. Да! Не веришь? Читал, вот провалиться мне на этом месте. А если премию дадут? Вот смотри: вызывает тебя Середчук - а подать сюда Женьку, значит, Топорникова! А Женьки-то и нету! А? Непорядок! Где он? Нету! Тю-тю! Как так нету? Почему нету? Ну ни хрена себе! Отобрать у него премию!

- Да ну тебя! - отмахиваюсь я. - Ты как будто дитя малое. Уже давно все известно - и кто получит, и кто не получит. А твоя вещь... Ну эта... Вот черт... А, извини, не читал. Я не читаю теперь ничего. Представляешь?

- Что там представлять? - гремит Борис. - Я тоже ни хрена не читаю. В последний раз читал этого, как его, вот, блин, склероз! Достоевского, вот! Ага. Братьев Карамазовых. Понял, да? Извини, и твою вещь не читал. Времени все, понимаешь, не хватает. Я все собирался, собирался, лежит у меня твоя книжка в столе, лежит, все думаю, вот это доделаю и возьмусь. Ан нет! - он оглушительно хлопает в ладоши, закуривает новую сигарету. - Что делается, приятель? Куда время девается? Может крадут? А? Как думаешь?

- Кто крадет? - тупо спрашиваю я, пытаясь сфокусировать взгляд на его носе с крупными порами.

- Ну как кто? Как кто? - горячится Борис, разбрасывая пепел. - Да, кто? Погоди, погоди. - Он задумывается, подперев голову огромным волосатым кулаком. Я терпеливо жду, морщась от дыма прилипшей к губе сигаретки. - Стоп! Понял, да? Стоять! За это надо выпить! Наливай! Что?! - его голос загрохотал как горный обвал. - Как кончилось?! Ни хрена себе! Вставай! Пойдем! Где тут у вас закрома родины? Вставай, не делай вид, что пьян в стельку. Не верю! Вставай! - он поднимает меня за шиворот так, что ноги отрываются от пола, бережно ставит и шепчет в ухо: - Инопланетяне!

- Какие инопланетяне? - я ошарашенно моргаю. - Где? Зачем?

- Вот-вот! - шепчет Борис, оглядываясь. - Те самые. Которые время воруют. Понял, да? Я тебе вот что скажу, - продолжает он, когда мы спускаемся по лестнице. Хочешь, твоя книга премию получит? Нет, ты не мотай головой, ты погоди, - он берет меня за воротник, приближает лицо так, что наши носы соприкасаются, - Тебе премия не нужна, да? Ну и что, что я ее не читал? Ну и что? Ты думаешь академики книги читают? Наив! Полный наив! Господа! - орет Борис на весь подъезд так, что эхо возвращает его рык три раза. - Вы только поглядите на него! Лопух! Как есть лопух! - Он понижает голос, хрипит: - Поверь мне, приятель, никто книг теперь не читает, кроме читателей, да и те тоже не читают. Недосуг всем. Ты же сам мне говорил, что все известно заранее, кому дадут, кому не дадут. Мне тебе, что ли, объяснять, что премия - это такая реклама, которую за деньги не купишь. Это тиражи, дубина! Тиражи! И, соответственно - гонорары. Пошли, пошли! Душа горит. Ты меня прямо как холодной водой окатил. Я, конечно, ожидал что-то такое... но такое... Мне нужно выпить! Я это не перенесу!

Его затылок наливается кровью, он косит в мою сторону глазом с красными прожилками, что-то бормочет себе под нос.

- Не нужна мне такая премия, - сдавленно бормочу я. Борис останавливается, поворачивается ко мне и неожиданно спокойно говорит:

- Ну и правильно. Зачем тебе тиражи и гонорары? Тебя же устраивает твоя жизнь. Заперся у себя в конуре и даже не тявкаешь. А зачем тявкать? Это же накладно. Это ж напрягаться надо!

- А ты себе сделай эту премию.

Борис отворачивается. Мы выходим из подъезда, направляемся к магазину. Он идет насупившись, глубоко засунув руки в карманы плаща. Когда я начинаю думать, что он не ответит на мое замечание, он вдруг снова останавливается и, глядя на меня изподлобья, произносит:

- Себе не могу. Фи! Моветон! Скажешь тоже! Как тебе только в голову могло прийти? Ладно. Сколько возьмем? Две или три? - мы входим в магазин.

- Три? - теперь останавливаюсь я. - Куда столько?

- Куда, куда. Все туда же. Мы с тобой сколько выкушали? Три? Да бочонок пива. Да коньяк. И что? И ничего! Ни в одном глазу!

Ну, это он явно преувеличил. Не то что ни в одном глазу, а в обоих, и под завязку. Тем не менее я не спорю. Три, так три. Водка, как и деньги, лишней не бывает.

Борис начинает флиртовать с хорошенькой продавщицей. Он делает вид, что ему не нравится водка на витрине, просит девушку пройти в закрома и принести что-нибудь исключительное, из королевских погребов. Девушка хихикает и жеманится, ей льстит внимание такого большого, импозантного, хотя и пьяного в дым мужчины. Кончается это тем, что она уходит в подсобку и приносит нам три бутылки какой-то экзотической водки, по совершенно грабительской цене. Борис платит, не моргнув глазом, грозно пресекая мои жалкие попытки достать деньги. Попутно он выясняет, что девушка сегодня вечером ничем не занята и совсем не прочь встретиться с Борисом после окончания смены, которая произойдет ровно в двадцать ноль-ноль. Борис смотрит на часы, произносит: "О, еще целых два с половиной часа! Успеем". Последнее слово относится ко мне, и я не сомневаюсь, что мы успеем, и что он попрется на свидание с продавщицей, и поведет ее в ресторан, где будет пить еще и еще, и ничто его, такого большого, не сломит, и ночью он будет спать не у меня, а где-нибудь в гостинице или у этой девушки, что меня несказанно радует, если честно. Не люблю, когда гости ночуют у меня, хорошо, что такое происходит крайне редко. Стелить постель на полу, извиняться за то, что нет второй кровати... Стыд и срам. К тому же, Борис громоподобно храпит, я уверен. Такой шумный человек и спать должен шумно.

Меня всегда поражала способность Бориса мгновенно уговаривать женщин. Они липнут к нему как пчелы к сахарному сиропу. На мой взгляд, Боря совсем не красив. Он большой, широкий, нос у него картошкой, губы толстые, брови густые. Конечно, он не урод, но смазливым его назвать язык не поднимается. Однако очевидно, что я ничего не понимаю в мужской красоте, потому что женщины, попадающиеся на его пути, влюбляются по уши и страдают, когда он исчезает из их поля зрения. Он обаятельный, вот что. За словом в карман не лезет, и если правда то, что женщины любят ушами, то он этим беззастенчиво пользуется.

Мы возвращаемся в квартиру и Борис, тиская лацканы моей куртки, просит меня напомнить ему, что в двадцать ноль-ноль он должен меня покинуть и отправиться на свидание. Он отпускает меня и наливает водки.

- Хороша ведь девка, да? - спрашивает он поминутно. - Так ты напомнишь? Нет, ты сам забудешь. Давай будильник! Что?! У тебя нет будильника?! Силы небесные! Как же ты встаешь? Ах, ты не встаешь. Ну да, ну да. Вставать - это так глупо. Но ведь мы же с тобой забудем про мое свидание за разговором! Как же быть?

- У меня есть будильник в компьютере.

- Ну так включай, что же ты сидишь, увалень! На без пятнадцати восемь. Нет, я не понимаю, как ты стал писателем? Ты же лентяй от природы, катастрофический, непостижимый лентяй! А писать - это же труд! Интеллектуальный труд. Это банально, но это так. Как ты пишешь, скажи мне? Нет, вот скажи, как ты пишешь?

- Ну как, как, - смущаюсь я. - Пишу, да и все.

- Ага, ага. Небось сроки все летят к чертям? Издатель приезжает и стучит кулаком по столу? Ну? Я же вижу, что так!

- А у тебя не так?

- У меня? Ты сначала налей, а потом я скажу. Ну, будем здоровы. У меня как? Болван! Я же в провинции живу, ко мне издатели не приходят, им ехать нужно, а ехать далеко. Понял, да? Накладно ехать. Они мне письма шлют. А местные издатели у меня знаешь где?

- Ага! - кричу я, размахивая стаканом. - Значит ты, который не лентяй, который трудяга, муравей от литературы, медоносная пчела, папа Карло, ты тоже ломаешь издателю сроки?

- А что я, не человек?! - ревет Борис. - У меня тоже всякое бывает! Бывает, друзья приедут, так загудим, что не до писаний. Неделю, а то и две. Вот к тебе приезжают друзья?

- А как же?! А как же? Вот ты, например . Слушай, если ты, скотина, завтра не приедешь ко мне, я тебя задушу собственными руками... - я осекаюсь, глядя то на свои ладони, то на бычью шею Бориса. Несовместимые размеры. - Ну не задушу, ладно, - покладисто соглашаюсь я, - но что-нибудь сделаю.

- Это кто же тебе сказал, что я не приеду? Я на неделю сюда, и одноклассников у меня здесь больше нет. Куда ж мне еще? Ты, приятель, пьян, что ли?

В таком духе проходит разговор. Мы выпиваем три бутылки, съедаем все, что принес Борис и все, что нашлось у меня в холодильнике, сидим, совершенно осоловелые, клюем носом, и, когда компьютер говорит чьим-то противным голосом: "Пора, пора, сударь, вас ждут!" и повторяет это несколько раз, мы остолбенело смотрим друг на друга и пытаемся понять: я - чей это голос, а Борис - куда пора. Ах, да, это же мой голос! Я записал когда-то эту дурацкую фразу и подключил к будильнику.

- Куда это нам пора? - уплывающим голосом бормочет Борис, пытаясь упасть лицом в окурки.

- На свидание нам пора! - вспоминаю я.

- Вам? Ну и катитесь на свое свидание! И оставьте меня в покое... сударь! - И он громогласно начинает петь: - Ах, оставьте ненужные споры, я себе уже все доказал... Владимир Высоцкий

Кто идет на свидание? Ты? - он упирает мне в грудь толстый палец. - Расскажи это кому-нибудь другому. Женька - на свидание? Анекдот! Постой, постой. - Он пытается собрать расползающиеся глаза. - Ты на свидание идти не можешь. По определению. Так? Так. Значит... - он оглядывается, нет ли кого-нибудь в комнате еще. - Значит, идти должен я. С ума сойти! - он жалобно вздыхает и подпирает падающую голову кулаком. А с кем у меня свидание, ты не знаешь? Баба какая-нибудь? Ну конечно баба, не с мужиком же я свидание назначил... А! Вспомнил! Продавщица из магазина! Ура! Вперед!

Он срывается с места и исчезает в ванной. Несколько минут там шумит вода, слышны утробные выкрики. И вот моему взору является Борис, умытый, причесанный, трезвый, розовый и свежий. Он кидает в рот подушечку мятной жевательной резинки, жмет мне руку влажной рукой и уходит. Я, наконец, могу дотащиться до кровати, рухнуть на нее и мгновенно уснуть в закружившейся вокруг меня комнате.

Утро. Голова трещит. Во рту эскадрон ночевал. Горло пересыпано песком с перцем. Сердце трепыхается из последних сил и грозит остановиться от усталости. Глаза не хотят смотреть. Дома - ни капли спиртного на опохмел. И ни крошки съестного. Я выпиваю весь рассол, оставшийся в банках, становится немного легче. Борис верен себе - приехал, нашумел, напоил и смылся с какой-то юбкой. Вот надо же - я тысячу раз видел эту девицу в магазине, покупал у нее и продукты и выпивку, смотрел на нее и думал, что вот, было бы неплохо познакомиться и так далее, но у меня до дела так и не дошло. А Борька налетел как шторм, подхватил и унес. Так всегда. Я думаю - другие делают. Действительно - как я стал писателем? А ведь повезло. Фортуна. Фата моргана. Блудливая девка удачи повернулась ко мне лицом именно в тот момент, когда я развил бурную деятельность - был такой период в моей жизни. Именно так. У меня не было папы, вхожего в окололитературные круги, мамы, вращающейся среди людей искусства, и родственников, знакомых с издателями книг и журналов. Папа и мама вращались совсем в других кругах в глухой провинции. Мне никто не помогал. Но я далек от мысли, что я сам себя сделал. Повезло. Стечение обстоятельств. Борису несколько менее повезло - он так и остался в заплеванном городишке, где люди не знают, что сморкаться нужно в носовой платок а не на тротуар. Но, с другой стороны, там его уважают гораздо больше, чем меня - здесь.

Как я оказался здесь? Опять же - везение. Мой переезд совсем не связан с литературной карьерой, я приехал сюда совсем молодым, без гроша в кармане, без связей, с багажом надежд. Надежд на что? На удачу. Кое что сбылось, но большая часть так и осталась неосуществленной.

Можно, конечно, встать в позу и сказать, что я шел к писательству всю свою жизнь, и при этом не погрешить против правды. Я пишу с семи лет. Да, свой первый рассказ я написал в первом классе средней школы. Рассказ не сохранился. И слава Богу! Мне было бы стыдно его читать сейчас. Потом я писал еще и еще, писал, отчаянно подражая Фенимору Куперу, Майн Риду, Роберту Стивенсону и Жюлю Верну, которыми зачитывался. Выходило, как я сейчас понимаю, скверно, но мне тогда казалось, что у меня получаются настоящие шедевры. Счастье еще, что я жутко стеснялся писательского труда и никуда не посылал свои шедевры. Впервые я отважился отправить свой рассказ уже в сознательном возрасте, лет в двадцать. Мне тогда взбрело в голову, что я могу писать юмористические рассказы. Очень долго я ждал ответа, но так и не дождался. Следующую попытку я предпринял после окончания института, кстати, совсем не имеющего отношения к литературе. Я принялся забрасывать редакции различных столичных журналов своими графоманскими рассказами и отовсюду стал получать ответы. Смысл ответов сводился к тому, что мои рассказы сыры, не смешны и опубликованы быть никак не могут. В конце почти каждого ответа была обнадеживающая приписка: "Ждем новых материалов". Эта приписка долго вводила меня в заблуждение, пока я не понял, наконец, что никто моих материалов не ждет просто потому, что они никому не нужны, а приписка помещалась в конец письма только из вежливости.

Еще одна попытка покорить читающую общественность была предпринята мною в возрасте проповедника. Тогда я уже оставил юмористику и взялся за фантастику. И вот тут-то у меня получилось! Нет, не стану описывать как именно все произошло - это ведь не руководство для начинающих литераторов. Тем более у меня жутко болит голова. Нужно что-то делать. Сходить в магазин и запастись продуктами, и, возможно, пивом. Заодно посмотреть - кто стоит за прилавком, и, может быть, узнать что-нибудь про Бориса.

Превозмогая нежелание двигаться вообще, не то что куда-то идти, я все-таки одеваюсь и уныло спускаюсь по лестнице. Солнце слепит глаза, зажигая в мозгу огонь. Я быстро пробегаю расстояние до магазина. За прилавком совсем другая девушка. Значит, мне не получить сведений о моем исчезнувшем друге. Девушка смотрит на меня и осуждающе и сочувственно одновременно. Опять напился, пьяница несчастный, но мне тебя все же жалко.

Я набираю пакет продуктов и пива, ручки пакета растягиваются от тяжести содержимого, мне приходится поддерживать его снизу, чтобы все купленное не вывалилось и не разбилось.

Дома я пью пиво, уныло ем консервы и думаю о том, что хорошо бы было поесть горячего. Но сподвигнуться на приготовление чего-то более сложного, чем яичница с беконом для меня все равно, что переехать в новую квартиру. Но желание горячего растет и растет, и вот я ставлю сковороду на огонь, обжариваю кусочки бекона, разбиваю пять яиц и скоро ем глазунью, желтые глаза которой действуют на меня успокаивающе. Побросав посуду в раковину, выхожу на балкон и выкуриваю подряд две сигареты. Снаружи тепло, ясно и тихо. Чем хорош наш двор, так это тем, что он тихий. Если и есть у нас в доме алкоголики, то они, как, например, я, никому не досаждают шумом и пьяными дебошами. К тому же, все теперь на работе, один я, как пенсионер, торчу дома, страдаю с похмелья и пребываю в своем обычном состоянии непроходящей хандры.

Вот так, за пьянством, я совсем забыл про "Нездешние картинки", про Анастасию и Викентия, про светские развлечения начала девятнадцатого века. Страшно даже подумать, что можно появится ТАМ в таком состоянии. Там даже не известно такое слово - "бодун", а напиваются до такого состояния только сапожники, купцы и мастеровые - люди низкого звания. Впрочем, вполне возможно, что я несправедлив к перечисленным категориям. ТАК они наверняка не напиваются.

Я слоняюсь по квартире, не зная, к чему приложить руки, включаю компьютер, пытаюсь что-то написать, но в голову лезет такая муть, что мне становится противно и я выключаю его. Так я делаю несколько раз. Потом мне приходит в голову проверить почту. Надо, все-таки, посмотреть на письма читателей. Не знаю, почему именно с похмелья мне приходит такая мысль, очевидно из желания сделать себе еще хуже. В почтовом ящике оказывается более трех тысяч писем, я уныло смотрю на это число и у меня по спине бегают мурашки. Хочется выключить компьютер от греха подальше, спрятаться в ванной и переждать, пока мурашки уползут прочь. Давненько, давненько я сюда не заглядывал. Просматриваю заголовки писем, пытаясь вычленить деловые предложения, и нахожу-таки два, от различных издательств. Предлагают выгодные договора с тем только условием, что вещь должна быть абсолютно новая. Оба издательства весьма заурядные. Ну что ж, они хотят абсолютно новые вещи - они их получат. Договора можно заключать хоть сейчас - у меня на такой случай есть лежалые повести, которые не пройдут в добрых издательствах. Два аванса мне нисколько не помешают. Хотя, с другой стороны, не так уж сильно они и нужны.

Пишу письма. Пусть присылают договора. Будут им новые вещи.

Остальные письма - от читателей. Простите меня, братцы, но читать их я не могу. Нет никаких сил. Простите великодушно. Я не способен на подвиг. И, сами понимаете, если нет никаких сил читать, то уж отвечать - и подавно. И мое страдание с похмелья здесь совершенно ни при чем. Испытывая жгучий стыд и полную конфузию, я удаляю письма из ящика. И очень слабым утешением мне служит мстительная мысль о том, что в свое время очень много моих писем остались без ответа. Это даже не утешение, а так, червячок, ворочающийся в глубине сознания, подлый такой червячок, гнусный, злобный, потому что нынешние читатели нисколько не виноваты в том, что кто-то когда-то мне не отвечал.

Дальше я опять слоняюсь по комнате, курю, ем, пытаюсь поспать, но заснуть мне не удается - выспался. Собственно теперь, после полудня, когда я напился пива и наелся до отвала, я уже страдаю не столько физически, сколько духовно. "Ну и здоровы же мы с тобой пить!" - сказал вчера Борис, задумчиво глядя на батарею пустых бутылок. "Здоровье - это способность напиваться" - продолжал он. - Когда ты не сможешь напиваться до поросячьего вида, вот тогда можно сказать, что ты нездоров. Правда тогда уже медицина будет бессильна". По теории Бориса я еще вполне огурец.

Ближе к двум часам я вдруг начинаю ощущать какое-то неудобство. Мне чего-то не достает и я никак не могу понять - чего. Потом приходит мысль, что сегодня какой-то особенный день. Я очень долго обдумываю эту мысль, внимательно смотрю на отрывной календарь и пытаюсь вспомнить, когда я в последний раз отрывал с него листы. Вспомнить мне не удается. То ли три дня назад, то ли четыре. Стоп, стоп. Вчера у меня была Ева. Это значит, что она привела календарь в соответствие с мировым. Итак, сегодня мой день рождения? Или он был вчера? Ведь Ева отрывала листы вчера, а сегодня к календарю никто не прикасался. Ничего не понимаю! Какое же сегодня число? Не знаю, поверит ли мне кто-нибудь, но это правда - я живу совершенно беспорядочно, обычно мне решительно наплевать на то, какое в данный момент число, и это мое наплевательское отношение к календарю, скорее всего и служит причиной того, что я всегда сдаю рукописи на неделю-другую позже назначенного срока.

Так что же - день рождения или нет? Сомнительно. Как там у Плиния? Solum certur nihil esse certi Одно несомненно, что нет ничего несомненного (лат).

. Следует включить телефон и позвонить в справочную службу. Но, насколько мне известно, в справочном можно узнать точное время, расписание движения пассажирских поездов, самолетов и пароходов, что и когда идет в оставшихся в живых кинотеатрах, и получить такую, например, справку: живет ли еще по такому-то адресу Иван Иванович Полуверов, или съехал; но узнать, какое сегодня число...

Будем исходить из того, что у меня сегодня день рождения. Это что же выходит - что мне нежданно-негаданно стукнуло-таки сорок? Это юбилей или нет? Во всяком случае, это хороший повод побаловать себя деликатесами, приготовить какое-нибудь блюдо (ну что еще делать? Продолжать мерять квартиру шагами и вздыхать?), вылезти из кожи вон, изменить самому себе. Но прежде чем отправиться в который раз в магазин (причем придется идти в универсам, поскольку круглосуточный не обладает тем ассортиментом, который нужен мне для удовлетворения своих завышенных потребностей в собственный день рождения), я долго сижу и вспоминаю, кому известно про мой день рождения. Выходит довольно значительная цифра и я снова прихожу в недоумение - почему же никто не поздравил меня по электронной почте? А по телефону? Ах, да, телефон отключен. Я иду в прихожую, втыкаю вилку в розетку и несколько минут жду. Телефон молчит. В прошлый раз, когда я решился на такой шаг, звонок сразу же зазвонил и трезвонил непрерывно минут пять, пока я с отвращением не выдернул вилку. Теперь же - тишина. Нет, сегодня не может быть моего дня рождения. Или я чего-то не понимаю? А не забыли ли меня все родственники и знакомые?

Я послушал трубку - в ней густо гудело, шуршало и потрескивало. Трубка служила выходом в иной мир, мир бегущих электронов, проводов, соединительных муфт, кроссовых шкафов, распределителей и клемм. Я потрогал кнопки номеронабирателя, положил трубку на рычаг. Телефон работал. И молчал. Я пожал плечами и решил, что в жизни чего только не бывает. Так идти в универсам или не идти? Это, конечно, не "Быть или не быть?", но для меня вопрос гораздо более важный. Я решил: быть, пить, идти.

На улице похолодало, набежали хмурые тучи, с неба мелко брызгало. Я запахнул куртку и ускоренным шагом двинулся к универсаму. В магазине мне сразу бросился в глаза замороженный молочный поросенок (вегетарианцы, закройте глаза и заткните уши!), я долго стоял около него и прикидывал, поместится ли он в мой духовой шкаф или нет. Потом решил, что если не поместится, то ему же хуже - придется отрезать у него заднюю часть. Я попросил упаковать мне поросенка, прихватил две банки консервированного хрена, несколько пакетиков различных пряностей, две упаковки сметаны, две буханки хлеба, три бутылки водки и бутылку советского шампанского. Ощутив тяжесть поклажи, я подумал о том, что в глубине души надеюсь, что ко мне кто-то придет поздравить с днем рождения, поэтому и набираю так много. Нет, "надеюсь" - не то слово. Скорее - опасаюсь, что кто-то придет. Мое состояние коротко можно выразить так: я хочу, чтобы меня поздравили как можно больше людей, но не хочу принимать гостей. Тогда какого ж рожна я набрал такую уйму еды?

Всю жизнь мечтал есть молочного поросенка с хреном. Рецепта приготовления не знаю, но меня это не смущает.

Дома я развиваю такую бурную деятельность, что остается только удивляться. Я тщательно мою поросенка, он немного оттаивает под струей воды, в утробу ему укладываю хрен, пересыпаю молотым черным перцем, кинзой, гвоздичными зернами, петрушкой, лавровым листом, укладываю тушку на противень (уместился, родимый!), обмазываю толстым слоем сметаны и ставлю в разогретую духовку. Заглядываю в окошко шкафа, плотоядно потираю руки в предвкушении гастрономической оргии.

Через некоторое время по квартире расползается такой запах, что я начинаю глотать слюнки и нетерпеливо пританцовывать у шкафа. Уменьшаю огонь и иду курить. Кстати (или некстати?) вспоминаю, что собирался бросить эту пагубную привычку, но отмахиваюсь от самого себя - потом, потом. Не сегодня же.

Наконец часов в шесть я решаю, что блюдо готово. К этому времени у меня создается такое впечатление, что я голодаю уже целый месяц, что поросенок - это слишком мало, вот если бы на его месте находилась большая свинья, я насытился бы.

Большого блюда у меня нет, поэтому ставлю на стол противень. Откупориваю шампанское, наливаю в фужер, поднимаю и собираюсь поздравить сам себя, как в этот момент слышится щелканье замка и в прихожую входит Ева - я не вижу ее, но знаю, что это она, потому что больше некому. Сердце у меня тревожно стукает и бешено колотится. Почему-то у меня совсем вылетела из головы Ева, точнее, не она сама, а то, что она может прийти.

- Ого! - говорит Ева, появляясь в дверном проеме. - Да у тебя тут настоящий пир. Пустишь?

- Проходи, - я подхожу к ней, помогаю снять плащ.

- С днем рождения, Женя.

Я обнимаю ее и мне становится очень хорошо. Спасибо что пришла, милая.

- Я тебе подарок принесла, - Ева достает из сумочки коробку.

Это электробритва, одна из самых дорогих. Я молча прижимаю Еву к себе и мы стоим так несколько минут.

- Я есть хочу, - жалобно говорит она наконец, и спохватываюсь, усаживаю ее, наливаю вина.

- Счастья тебе, - Ева касается своим бокалом моего, хрусталь мелодично звенит.

Мы выпиваем по глотку и тут раздается протяжный дверной звонок. Я медленно ставлю бокал на стол, хмурюсь. Кто бы это мог быть? В дверь принимаются стучать с силой стенобитной машины и мы слышим рев Бориса:

- Женька, открывай!

- Иду, иду, - я улыбаюсь, иду открывать.

Борис стоит на площадке в обнимку с девушкой из магазина. В руках у них авоська с фруктами, бутылка шампанского, огромная коробка с тортом и букет красных роз. На шее у Бориса темно-бордовый галстук, а на лице - радостная улыбка.

- Happy birthday to you! - немузыкально гудит он, а девушка мило улыбается и чувствует себя немного не в своей тарелке.

Они проходят в комнату, Борис тут же распушает хвост перед Евой, знакомится, делает ей комплименты, я тыкаю его в бок локтем, он смотрит на меня:

- Что? Ах, ну да, ну да!

Усаживаемся за столик, Борис произносит высокопарный тост, в котором фигурирует в основном не виновник торжества, а его очаровательная подруга. Дальше следует безудержное возлияние, девушка из магазина, которую зовут Викой, делается совершенно пьяной, громко хохочет и, в конце концов, пытается поцеловаться с поросенком. Мы укладываем ее на диван и принимаемся за спиртное вплотную. Второй отключается Ева, мы кладем ее рядом с Викой и продолжаем гулять. Ева, проспав около часа, просыпается и требует налить ей еще, что вызывает у Бориса взрыв восхищения и уважения. Он порывается выпить с Евой на брудершафт, потому что она обращается к нему на "вы", обещает даже не требовать поцелуя, Ева со смехом соглашается, они выпивают и целуются в щеку.

- Братцы мои, - говорит Борис, обгладывая ребрышко. - Знаете, к какому потрясающему выводу я пришел? - он наклоняется через стол, опуская галстук в развороченные недра поросенка и продолжает пониженным голосом: - Никакого бога нет. Тихо, тихо! Я понимаю, все вы верующие... или делающие вид, что верующие. Я понимаю. Но послушайте умного человека. Я ведь не с бухты-барахты такое говорю, я анализировал. Что? Положение вещей анализировал. Вот смотрите. Кто в нашем мире живет хорошо... богато, я имею в виду? Хапуги, хамы, стяжатели, жучки, воры, бандиты. Кого еще не перечислил? Нормальный хороший человек получает три тысячи рублей... меньше ста долларов, и на эту сумму он должен кормить и одевать семью! Только не надо мне говорить, что у вас три тысячи рублей никто не получает. Это здесь, в столице. А в провинции, на периферии? У нас зарплата в пять тысяч считается очень хорошей, люди мечтают получать такие деньги. Вы тут, ребята, зажрались. Ева, извини за грубое слово. Зажрались! - раскатисто повторяет он. - Так о чем это я? Ах, ну да. Так вот - это и есть божья справедливость?

- Ну, ты тоже неплохо живешь, - я пытаюсь разорвать кусок мяса с костью, потом машу рукой и вгрызаюсь зубами в сочную мякоть.

- Я? - Борис удивлен безмерно. - Ну да, неплохо. А кто тебе сказал, что я не сволочь? - он делает извиняющийся поклон в сторону Евы, разводит руками. - Ты, Женька, со мной раз в три года сталкиваешься, что ты можешь обо мне знать? Ничего. Ты помнишь кудрявого школьника, благородного юношу с высокими идеалами, а юноша состарился, поизносился, идеалы порастерялись, выцвели и вообще, оказалось, что это ложные идеалы. Я теперь тоже грызу глотки ближним. Это ты тут, Женечка, сидишь затворником, можно даже сказать

- отшельником, и если бы не эта девушка... - он галантно целует Еве руку, -

то оправдать тебя было бы невозможно. Ты лиц человеческих не видишь. В этом

есть, конечно, свои плюсы - ты так и остался чистым и непорочным, в то вре-

мя как я... Погодите, о чем это я? Налейте писателю Янкину! - он выпивает

водку залпом, долго нюхает кусочек черного хлеба. - Так вот! Если бы бог

был, он так не делал бы.

- А как? - спрашиваю я. - Как он делал бы?

- Наоборот! - Борис рубит ладонью. - Сволочь пусть живет бедно, а хороший человек - богато.

- Тут есть одна маленькая проблемка, - усмехаюсь я. - Как понять, где добро, а где зло? То, что с точки зрения человека зло, с точки зрения Бога может быть добром. Быть может сволочи для Бога как раз более приемлемы, чем такие нюни как я, вот он и дает им...

- Слышали мы такое! - кричит Борис, раздражаясь. - Слышали! Убили ребенка - зло или добро? Зло! - кричит большинство. Добро - орет один, такой же как ты. Из ребенка вырастет большущая сволочь вроде Ленина, Гитлера или Сталина, поэтому убить его в младенческом возрасте - благо для человечества. Глупости какие! Убийство - это убийство и есть - оно аморально. Ну, скажи что-нибудь.

- И скажу, - я пожимаю плечами. - А завоевание Америки? Конкистадоры убивали, жгли, истребляли - да. Но если бы этого не было - индейцы до сих пор жили бы, не зная колеса, лошадей, и пребывали в каменном веке.

- Да, и не знали бы Христовых заповедей: "Не убий" и так далее. - Борис демонически хохочет.

- А что ты имеешь против Христовых заповедей?

- Я? Абсолютно ничего, если не считать, что эти заповеди не для людей. "Не прелюбодействуй". Ха!

- Да уж, эта заповедь точно не для тебя, - смеюсь я.

- Не для меня! - Борис гулко стучит себя в грудь. - Я буду выглядеть нелепо, если стану праведником. Ну посмотрите на меня! Разве может быть праведник с такой рожей? Извини, Ева.

- Борис, да перестань ты извиняться! - Ева пьяно размахивает дымящейся сигаретой. - Здесь все свои.

- Браво! - ревет Борис. - Женька, бери пример со своей девушки. Понял, да? Так о чем это я? Да, эти заповеди противны человеческой природе. Я еще могу понять "не убий", "не укради", но чтобы я подставил щеку, когда мне закатили оплеуху? Ни за что! Тебя лупят, а ты блаженно жмуришься, как кот на солнышке? "Если же правый глаз соблазняет тебя, вырви его и брось от себя." Евангелие от Матфея, гл. 5 стих 29 Ну, что скажете на это? Вырвет кто-нибудь? Никогда! Отец Сергий не в счет, не из отцов Сергиев состоит человечество!

Мне сделалось совсем плохо от выпитого и я вышел на балкон проветриться. Здесь было очень хорошо, прохладно и спокойно. Я стоял, глубоко дышал воздухом и прислушивался к бубнящему за стеклом голосу Бориса.

- Я понимаю, в наше время не веровать в Бога не модно. Когда случилась эта катастрофа под названием перестройка, все бросились в церковь. Я тоже бросился. Я покрестил детей, покрестил жену. Сам я крещеный, как ни удивительно. Тогда я думал, что Бог, наконец, повернулся к России лицом. Но он и не думал этого делать! Как ты думаешь - почему? А потому... - тут он понизил голос, и я не расслышал, почему Бог так и не повернулся лицом к России. Судя по ходу рассуждений моего приятеля, потому, что его нет. Дальше Борис говорил очень тихо, и я ничего не слышал.

Мне не хотелось возвращаться в прокуренную комнату и я долго стоял, прислонившись лбом к холодному стеклу.

- Ага, вот он! - услышал я голос Бориса через некоторое время. Потом сильные руки схватили меня и втащили в комнату. - Он подпирал лбом стенку. Представляешь, Ева? Ты думал, мы про тебя забыли? Нет, дорогой. Только мы о тебе и помним еще. Давай-ка выпьем, ты там, на балконе, небось совсем протрезвел.

И мы продолжаем праздновать день рождения.

Очень скоро водка кончается и мы втроем идем за новыми запасами. Я бы отправил Бориса одного, тем более, что заблудиться решительно негде, но он наотрез отказался идти один, а я не решился отпустить этого прожженого ловеласа с Евой, потому что он просто стелется перед ней, и я устал считать комплименты, которые он ей говорит. Мы покупаем еще три бутылки и в глазах Евы мелькает ужас.

- Пить, так пить, - успокаивает ее Борис. - Мало пить - глупо. Не имеет смысла. Ну выпил ты, скажем, поллитра. И что? И ничего. Ни в одном глазу. Сидишь, как дурак, и хлопаешь глазами. Для чего, спрашивается, пил? Только испортил продукт. Перевел добро на... эээ... ну, вы понимаете. Пить лучше много, так, чтобы наутро было что вспомнить... - он помолчал, растерянно похлопал глазами и продолжил: - Или ничего не помнить.

- Очень интересная теория, - кивает Ева. - Надо запомнить.

- О! - оживляется Борис, - у меня в запасе есть еще несколько теорий, на все случаи жизни. Так что если что - прошу не стесняться!

Мы выпиваем и эти три бутылки, причем Ева старается не отставать и только удивляется, как это в нее влезает такое количество спиртного.

- Ничего удивительного! - заявляет Борис, покровительственно поглядывая на мою подругу. - Вы поглядите, какая закуска. Наш хлебосольный хозяин... Кстати, наливай, выпьем за хозяина этого дома.

- Так мы уж пили неоднократно, - говорю я.

- Ну и что? И еще выпьем! Ты наливай, наливай!

- Так нет уж больше.

- Ну вот, - Борис затуманился. - Вот так всегда - соберешься посидеть с хорошими людьми, отпраздновать день рождения друга, так нет же! Обязательно вылезает какая-нибудь пакость в виде не вовремя закончившейся водки. Эх! Не везет мне!

Он кладет голову на кулак и собирается лить слезы по своей загубленной жизни. Ева клюет носом и готова выключиться из беседы. Я бы давно уже поплыл, если бы не сдерживающий пример друга. Но Борис не из тех, кто готов хныкать целыми днями. Он вытирает набежавшую слезу тыльной стороной ладони, трубно сморкается в платок и заявляет:

- Ну, мы пошли. Нет, приятель, не останавливай нас. Это не холостяцкая вечеринка, на которой можно допиться до зеленых... эээ... ну, ты понимаешь. У нас с тобой на руках две дамы, и мы несем за них ответственность (последнее слово получается у него так: отвессь). Нам пора. Ева! Позвольте мне выразить вам... тебе свое восхищение. Женя! Позволь мне выразить тебе свою черную зависть. Да, старик, я тебе жутко завидую. Тсс! Только не говорите это Вике! Вика! Вставай, родная, мы идем домой.

Он подхватывает Вику подмышку и уходит, сделав нам ручкой.

- Какой у тебя замечательный приятель... - говорит Ева, повисая у меня на плече. - Он женат?

- Конечно, - отвечаю я. - У него красавица жена и двое прелестных детей

- мальчик и девочка. - Но Ева уже не слышит - она спит у меня на руках. Я укладываю ее на диван и падаю рядом...

Сколько можно пить? Этот сакраментальный вопрос я задаю себе утром. Ева с головной болью ушла на службу, я один и некому мне ответить. Будь здесь Боря Янкин, он прохрипел бы: "Сколько сможешь!" Но Бори нет и я страдаю один. Вот не пил бы, можно было бы поработать. А с такой головной болью только стенать, охать и проклинать себя за вчерашнее. Впрочем, я обманываю себя - поработать мне не удалось бы и без головной боли. Я бреду в кухню, достаю из морозильника вазочку со льдом. Надо бы расколоть лед, положить его в пузырь и приложить к пылающей голове, но колоть не хочется, поэтому я прикладываю ко лбу вазочку. Это помогает, но плохо. Остается холодный душ. Шаркаю ногами в ванную, раздеваюсь, содрогаюсь от предстоящего и пускаю ледяную воду. Квартира оглашается моими дикими воплями и ревом. Я выдерживаю столько, сколько нужно, чтобы не околеть окончательно, вылезаю, растираюсь жестким полотенцем. Из зеркала на меня глядит жалкая рожа. У этой рожи мешки под глазами и нездоровый цвет лица. Курить надо бросать, вот что. "И пить!" - подзуживает внутренний голос. И пить в том числе. Даже, скорее всего, сперва лучше бросить пить. Но это же невозможно! Сегодня-завтра заявится Борис, выслушает мой бессвязный и жалкий лепет и скажет что-нибудь вроде: "Ты, братец, совсем зарапортовался. То ты пьешь, то ты не пьешь. Ты уж определись, как-нибудь. Смертельно заболел, что ли? Желудок отваливается, печень стала больше живота? Нет? Так какого ж хрена? Болеешь по утрам? Ну, ты братец, совсем изнежился! Я тоже болею! Все болеют! Однако же это не повод для того, чтобы бросить!" И мне нечего будет на это возразить. Наверное я уже алкоголик. Твердости характера нет. Силы воли, опять таки, тоже нет.

Я возвращаюсь в комнату и замечаю на столе пачку пожелтевшей бумаги, перевязанную выцветшей розовой ленточкой и рядом записку от Евы, в которой она сообщает, что принесла мне письма своей пра-пра-пра-бабушки, как обещала. Я прикинул пачку на вес, повертел в руках и отложил. Не в моем состоянии читать чьи-то письма. Но делать мне нечего, идти в магазин за пивом я не хочу, и, побродив по квартире и покурив несколько раз, я все-таки беру письма, усаживаюсь в кресло и принимаюсь читать.

"Мой милый друг! Я пишу к вам, но сознаю, что не решусь вручить это письмо ни вам, ни кому бы то ни было для передачи вам. Пусть оно так и останется со мной. Так мне будет спокойней. Я просто разговариваю с собой, потому что вы в сердце моем; ибо вы - это я, во всяком случае, мне этого хотелось бы; говоря с собой, я говорю с вами. "Страсти души изливаются на воображаемые предметы, когда ей не достает настоящих" - так, кажется, писал Мишель Эйкем де Монтень Мишель Монтень. "Опыты", кн. 1

. Пусть страсть моей души выльется на эту бумагу, потому что признаться вам в моих чувствах для меня равносильно самоубийству. Боюсь, я никогда на это не решусь. Вы ведь не осудите меня? Конечно, не осудите.

Вы холодны ко мне, учтиво беспристрастны, как учитель к ученице, и это угнетает меня. Я не знаю, как привлечь ваше внимание, соблюдя все приличия, и я вынуждена быть с вами также вежлива и холодна. Подчас мне это не удается, и в моем взгляде ли, случайно оброненном слове ли, движении ли мелькает мое тщательно хранимое и лелеемое чувство, но мне удается скрыть его за смехом, спрятать за веером, за вуалью, или отвлечь ваше внимание каким либо иным способом..."

Я отложил письмо, потер виски, уныло подумал о том, что не мне пишет эта женщина, и о том, хотел ли я получить такое послание, например, от Евы. О, да, оно польстило бы моему самолюбию, и очень сильно. Я хмыкнул, переменил позу в кресле и решил, что я излишне эгоистичен. Но если серьезно, то да, я хотел бы, чтобы Ева влюбилась в меня. А что же с моей стороны? Хотел ли я влюбиться в Еву? И можно ли любить сразу двух женщин - Еву и Анастасию Савельевну? Я поднял письмо, перечитал фразу Монтеня. Хорошо сформулировано. И точно про меня. Стало быть, мне не достает настоящих предметов для страсти? А как же Ева? Неужто она не может быть предметом страсти? Ева. Милая, хорошая девочка. Анастасия. А она, стало быть - предмет воображаемый? Ум заходит за разум - не с моей бедной, изнывающей от выпитого вчера головой, думать об этом.

В передней Мамоновых я встретил Викентия. Он сидел вполоборота к Елизавете Васильевне Лопушинской и что-то оживленно ей говорил. При моем появлении он приветливо улыбнулся и помахал мне рукой. Я подошел, поцеловал руку Елизавете Васильевне, кивнул Викентию Павловичу. Ах, до чего ж красива Елизавета Васильевна! Лет тридцати пяти, кожа гладкая, нежного персикового цвета, лицо несказанно приятное, глаза небесно голубые, ресницы длинные, бархатистые, и когда она прикрывает ими свои чудные глаза, кажется, что закрылась розовая шелковая коробочка, скрывшая драгоценную жемчужину. И муж у этой красавицы - человек неназойливый, глаза не мозолит.

- Что же это вы, Евгений Павлович, - произнесла Лопушинская своим грудным голосом, от которого сходят с ума все мужчины, - совсем нас забыли. Манкируете нами. Или вы были нездоровы? У вас усталый вид.

- Помилуйте, любезная Елизавета Васильевна, - оправдываюсь я. - И в мыслях не было манкировать. Дела отвлекают. Статью нужно было закончить.

- Так закончили?

- О да. Сдал редактору.

- И что же он?

- Весьма неплохо отозвался. Но это всего лишь обзор, - поспешил пояснить я. - Ничего существенного.

- Не скромничайте, Евгений, - улыбается Викентий. - Вы вполне сносно пишете. Я не стану оценивать вас выше, дабы вы не возгордились.

- Благодарю вас, - я учтиво кланяюсь.

И тут меня словно пронизывает электрический разряд - в передней появляется Анастасия Савельевна. Мои собеседники явно замечают мое состояние и делают вид, что увлечены беседою друг с другом. Я подхожу к Анастасии Савельевне, целую ей руку. Она в восхитительном бежевом платье и шляпке новомодного фасона, на руках, как обычно - перчатки из тончайшего батиста. Как дорого бы я дал за то, чтобы мне было позволено поцеловать ее руку без перчатки, ощутить губами ее нежную кожу, почувствовать подрагивающую жилку, в которой бьется жизнь!

- Евгений Павлович! - молвит Анастасия Савельевна. - Вы совсем нас забыли! Где вы пропадаете?

- Вот и вы тоже пеняете мне, - отзываюсь с улыбкой.

- А кто еще? Кто? - она произносит это так, как будто хотела сказать "Кто посмел?!"

- Елизавета Васильевна.

- Ах, Елизавета Васильевна, - в ее голосе слышится легкое пренебрежение. - Так что же вы?

Я объясняю про статью, редактора и журнал, но Анастасию это мало интересует, она слушает из вежливости. Жаль, ведь литературная деятельность - это моя жизнь. Я ведь ничего больше не умею...

- Ах, простите! - восклицает Анастасия, завидев кого-то из своих знакомых и устремляясь к нему. - Я вас на время покину.

Я остаюсь стоять посреди залы, растерянно оглядываюсь. Викентий беседует с хозяином дома, пожилым генералом в отставке, сохранившим военную выправку, командный голос и пышные седые бакенбарды. Они весьма увлечены беседой. Лопушинскую окружили поклонники, вьющиеся вокруг нее на каждом приеме. А вот и спасение - в зале появляется Александр Менский, как я, литератор. Мы немного знакомы. Он оглядывается в поисках собеседника, я подхожу к нему, мы раскланиваемся и заводим разговор, интересующий нас обоих.

Мда, совсем скоро я стану оказываться ТАМ и в пьяном виде. Это не есть хорошо, как любит выражаться один мой знакомый, большой оригинал. Нет, решительно необходимо перестать пить. А как еще объяснить внезапную холодность Анастасии? Она почувствовала что-то, не могла не почувствовать. В прошлую нашу встречу все было совсем не так, я чувствовал ее настрой, она тянулась ко мне... А теперь... Да и Лопушинская что-то заподозрила, отметив мой усталый вид. Какими словами мне себя обругать? Это все письма, которые принесла Ева. Зачем я взялся их читать? Нужно было сделать это завтра. Вот только вопрос - буду ли я завтра трезв?

Я выхожу на балкон, закуриваю, жадно затягиваюсь, одновременно выпуская дым через ноздри. Так можно все испортить. Но неужели же она что-то почувствовала? Ведь тот Евгений не пил уже давно (вот с кого мне следует брать пример!). Я долго корю себя, досадую, выкуриваю еще две сигареты, и, совершенно одуревший от табака, возвращаюсь в комнату. Смотрю на стопку писем и обещаю себе сегодня (хотя бы сегодня!) не пить. И посылаю Борису мысленную просьбу заночевать у Вики или у кого угодно и не приходить ко мне, не приносить спиртного, не вводить во искушение... Нехорошо так думать о друзьях, каюсь, я не прав, но что мне делать - я не устою перед напором Бориса, не стоит даже и пробовать.

Я извлекаю из холодильника тарелку с остатками поросенка, разогреваю большой кусок в микроволновой печи и вяло ем. А ведь я не всегда был таким увальнем, каким стал сейчас. Правда, легким на подъем и подвижным я тоже не был, но не надо думать, что я ничего не видел в жизни и нигде не бывал. В свое время я поездил по стране, поработал на разных специальностях, повидал людей, города и села. Я побывал и за границей. Но это не существенно. Почему я стал таким? Мне не нужны люди, я их не люблю... Вот! Я не люблю людей. Не всех вообще, а некоторых, преимущественно тех, кто пытается нарушить мое уединение стуками в дверь, ненужными визитами, назойливыми просьбами об интервью, залезанием в душу. Нет, например Бориса я люблю, и если не хочу, чтобы он приходил, то только потому, что решил перестать пить. Еву люблю. Очень. Вот. Вот! Вот ты и сказал эти слова: "Еву люблю". А слабо сказать эти слова ей? Слабо. В том то и дело, что я никак не могу решиться на такое.

Так вот ты какой, Евгений Топорников! А мы-то думали, а мы-то полагали! Мы надеялись, что ты хороший человек, а ты оказался... Домосед, рохля, человеконенавистник, лопух и тюфяк. Как же может быть писателем человек, не любящий людей? Но, позвольте, я же не всех людей не люблю, я же объяснил. А ты полюби всех, неприятных, противных, наглых, небритых, тех, от которых разит перегаром, тем более, что и от тебя самого разит перегаром. Ладно. Ладно. Я полюблю. Потом, в другой раз. Сейчас я самого себя ненавижу, мне не до любви к ближнему, не судите меня строго. Ни хрена ты не полюбишь, ведь в глубине души ты согласен с Борисом в том, что Христовы заповеди не для людей.

Нет! Для людей, для того, чтобы они стремились стать лучше, чище, справедливей, чтобы поступками их руководила любовь, а не ненависть. Вздор! - сказал бы Борис. - Если уж допустить, что Бог есть, то нужно исходить из того, что он создал человека по своему образу и подобию. Никто ведь не станет отрицать это? Никто. Но человек наполовину праведен, наполовину порочен. И что же из этого следует? А следует из этого то, что и Бог наполовину праведен, а наполовину порочен. Из этого следует, что Бог и Сатана - две ипостаси одного божества. Иначе утверждать, что человек создан по образу и подобию не имеет смысла. Уж не допускаешь ли ты, что это относится только к внешнему виду человека? Богохульство? Еще какое! Но не большее, чем утверждение, что Бога нет.

Нет, это слишком! Не для моей больной и измученной головы. Это мы обсудим позже, когда Борис заявится. А он заявится? Ну конечно, с кем же ему еще пить, как не со мной, не с Викой же. Едва ли он найдет в этом городе человека, который сможет пить с ним наравне и не заснуть на полуслове, оставив его одного за столом. Точнее, найти-то, может быть он и найдет, но зачем ему искать, когда уже есть я? Так что придет, будьте покойны!

А Ева? Придет ли она? Вот это совершенно не известно. Скорее всего - нет. А хотелось ли мне, чтобы она пришла? Да. Все равно я сейчас не работаю. Прожигаю время впустую. Но Ева не придет, не стоит и надеяться.

А это что за книжка? Она валяется на полу, наполовину под диваном. Мягкая обложка, формат покетбук. Борис Янкин. "Первый из последних". На внутренней стороне обложки надпись: "Женька! Я знаю, что ты осилить данный опус не сможешь, но пусть он у тебя будет. Заглядывай иногда. Борис". Я заглянул, пролистал несколько страниц. Запах мокрой палубы, просмоленной парусины, пеньковых канатов, капитанской трубки; морской ветер, соль, крики чаек, дельфины, плывущие впереди корабля, надутые ветром паруса, плеск волн. Хорошо пишет, гад, с тоской подумал я, откладывая книгу. Романтично. Вообще-то эта вещь не в духе Янки. А что в его духе? Будто ты другие читал? Ну как же? Читал. Когда-то. Правда, это было давно.

Борисова манера письма навеяла на меня тоску. Вот я же так не могу. У меня получается плоско, скучно и неинтересно. Где у меня выпуклые характеры, живые образы, яркие, запоминающиеся ситуации? Ничего этого у меня нет. Нет, конечно, у меня есть действие, захватывающие сюжеты, мои книги читать интересно - это не мое мнение - это мнение читателей. Но мои повести и романы - это всего лишь чтиво. А как хотелось написать что-то, имеющее отношение к литературе. Вот мои "Нездешние картинки" - что это? Чтиво или литература? Я пишу их для себя, для души. Собираюсь ли я их напечатать? Вот уж не знаю. Это ведь не повесть, не роман, не рассказы, объединенные общим героем - это всего лишь зарисовки, наброски, иногда просто мазки по холсту. Это, скорее, настроение, даже не настроение, а ожидание его. Впрочем - может быть. Там будет видно. Это так трудно - напечатать вещь без предварительного договора. Почти так же, как пробиться начинающему. Нужно иметь большое имя. А есть ли у меня такое имя? Есть, но оно не очень большое. Даже не знаю, достаточно ли большое для того, чтобы пробить "Нездешние картинки".

А все-таки - как я пробился? Я рассылал свои рассказы во все журналы, адреса которых попадались мне на глаза. Вот тут-то мне и не отвечали, я, кажется, об этом уже говорил. Посылаешь письмо, а тебе - ни ответа, ни привета. Некоторые, правда, особо солидные издания, все-таки отвечали. "Ваш рассказ принят к рассмотрению. Если войдет в план, я вам сообщу". И подпись. Все. По всей видимости, рассказ в план не попадал, потому что мне ничего больше не сообщали. Однажды в интернете, на сайте "Русская фантастика" увидел объявление одного уважаемого издательства, которое призывало авторов присылать свои произведения в новую серию. Отправил по указанному адресу несколько своих вещей, и... Словом, нашелся человек, которому понравилось. Правда ждать пришлось целый год - что-то у них там не заладилось, но это мелочи. Однако, истории Мартина Идена не получилось - очень многие вещи, которые отвергались, так и остались неопубликованными. К тому же, они и мне не очень нравятся.

Я еще побродил по квартире, покурил, поразмышлял о всякой всячине, несколько раз протягивал руку то к письмам Евы, то к книге Бориса, но тут же отдергивал. Вообще-то, я - счастливый человек. Я никогда не делаю того, чего не хочу. Не хочу читать "Первый из последних" - не читаю. Так же и с письмами. Я ведь не обязан все это читать? Скажу по секрету - даже если бы был обязан - не читал бы, если б не хотел. Даже когда надо мной довлеет договор с издательством или с каким-нибудь периодическим изданием, я не пишу, если мне не хочется. Я могу превысить все мыслимые и немыслимые сроки, но если не лежит душа - извините. Никто еще не применил ко мне жестких санкций, оговариваемых в каждом договоре. Может быть, это меня и разбаловало.

Викентий затащил меня в трактир пообедать. Он давно порывался это сделать, да я все отнекивался, а тут выдался повод мне самому пригласить его на обед - в журнале вышла моя статья и я получил гонорар.

- Поесть простых русских блюд, выпить холодной очищенной - что может быть лучше? - говорил Викентий, когда мы уселись за стол и половой в белом крахмальном переднике принял заказ.

- Но почему именно трактир? - спрашиваю я. - Я помню, как вы зазывали меня сюда, поэтому и пригласил вас, но почему именно трактир?

- А что? Здесь хорошо, покойно, люди низкого звания сюда не захаживают, купцы разухабистые здесь не гуляют. Тихое добротное заведение с прекрасной кухней. Да вы и сами убедитесь. Я часто здесь обедаю. Из экономии. И вам рекомендую. Мы ведь с вами не графы и не князья, нам следует наводить экономию.

Мы заняли уютный кабинет, отгороженный от основного зала тяжелыми портьерами. Половой перестелил хрустящую белую скатерть и стол стал обрастать закусками. На первое подали суп с куриными потрохами, на второе - седло барашка с гречневой кашей. На столе возникли лафитники, хрустальный запотевший графин, соленые огурчики, винегрет, красные помидоры с луком. Мы выпили ледяной водки и я задал давно мучивший меня вопрос:

- Викентий, скажите, в прошлый раз, у Мамоновых, вы что-нибудь заметили во мне?

- Ммм, - промычал Викентий, проглатывая суп. - Знаете, дружище, у нас с Лопушинской возникло такое ощущение, что вы были крепко пьяны.

- Вот как... - я отложил ложку, покраснел. - То-то я смотрю, Анастасия Савельевна шарахнулась от меня.

- И, голубчик, не берите в голову.

- Как же не брать? Неужто так было заметно?

- Не то чтобы бросалось в глаза, но и не заметить было нельзя.

- Ах, как досадно, - я повертел ложку в руках.

- Да вы ешьте, ешьте, - сказал Викентий. - Суп очень вкусный. Остынет.

- Да, пожалуй, - согласился я и стал есть. - Что она теперь обо мне подумает?

- Пустяки, голубчик, пустяки. Все образуется, вот посмотрите. А не образуется - так, значит, тому и быть.

- Легко вам философствовать, - с укоризной сказал я. - А мне каково? А ну, как она больше не захочет со мной говорить?

- Отнеситесь к этому со спокойствием. Вот когда не захочет, тогда и станете волноваться. А сейчас-то зачем же?

- Вы правы, - я отставил опустевшую тарелку. Тут же явился половой, убрал тарелку. Я принялся за барашка. - А вы как думаете - как она отнесется ко мне?

- Извините, голубчик, но я никак не думаю. Для того, чтобы думать о чем либо, нужно хорошо знать предмет, а я не знаю предмета. Вам виднее.

- Как же, виднее. Я теряюсь в догадках.

- Послушайте, а вы сделайте ей предложение.

- Шутите?!

- Ну почему же? И в мыслях не было - шутить. Вы ведь любите ее? Она к вам тоже неравнодушна. Попросите ее руки и дело с концом. Мне кажется, Савелий Платонович благоволит к вам.

- Нет, я не могу! Не сейчас. В другой раз.

- Ну смотрите. Только ведь вокруг нее столько молодых людей вьется, глядите, как бы не опередил кто.

- Вы думаете? - ахнул я.

- Кто знает, кто знает.

Тут принесли кулебяку и расстегаи, дымящийся крепкий чай в стаканах с серебряными подстаканниками.

- Вы заронили в мою душу сомнение, - медленно произнес я. - Вы правы. Мне нужно подумать насчет предложения.

- Подумайте, подумайте, - согласился Викентий, прихлебывая горячий чай.

Вот так, значит. Она не могла не заметить, что я пьян. Как стыдно! Нестерпимо стыдно! И что теперь делать - ума не приложу. Последовать совету Викентия? Невозможно! Должно пройти какое-то время, прежде чем у нее в памяти потускнеет последняя встреча. И я должен не пить, потому что в любую минуту могу оказаться ТАМ. Не хватало только опять встретиться с ней под шафе!

И тут в прихожей раздается звонок. Это Борис! - думаю я со страхом. - Ни за что не открою! Но Бориса не проведешь. Он начинает пинать дверь и орать так, что скоро сюда сбежится весь дом. Приходится открыть. Борис вваливается абсолютно трезвый, свежий, благоухающий каким-то заграничным ароматом. В руках у него кожаный саквояж, набитый чем-то. Нетрудно догадаться

- чем. Спиртным и закусками. Янки ставит сак на пол, вытирает вспотевшее лицо платком и несколько минут испытующе смотрит на меня. Я смотрю в ответ, стараясь, чтобы на лице было написано мое решение оставаться трезвым всю оставшуюся жизнь. Очевидно, Борис что-то чувствует, не зря же на моем лице можно читать все, что у меня внутри. Он отводит глаза и говорит:

- Ну что? - и опять начинает есть меня глазами. Обычно в таких случаях я произношу сакраментальное слово: "Наливай" и Борис с готовностью наливает, потому что у него всегда есть что налить. Однако сейчас я ничего не говорю, более того, я смущенно отворачиваюсь и с тоской думаю, что вот сейчас начнется. - Таак, - тянет Борис. - Я все понял, можешь не объяснять. Не пьешь, да? - Он проходит в комнату, удрученно садится на кресло, свешивает руки между колен.

Вот мне уже становится его жалко - он старался, покупал выпивку и закуску, тащил всю эту тяжесть от такси до моей квартиры, а я...

- Гм, гм! - произношу я, стараясь убить в себе эти ростки жалости.

- Ну и хорошо! - неожиданно соглашается Борис, кося глазами на саквояж.

- Не пьем, так не пьем. А что делать будем? Мне эта Вика надоела хуже гвоздя в ботинке. Красивая она, это верно, но глупая, а мне же и поговорить тоже надо, а не только... ну, ты понимаешь. Я ей сказал, что позвоню и смылся. Думал, с тобой посидим, поговорим...

- Ну так в чем же дело? - неуверенно говорю я. - Посидим. Поговорим. Борис уныло кивает, все также косясь на саквояж.

- А с этим что будем делать? - задушенным голосом спрашивает он.

- Ничего, - растерянно отвечаю я.

Борис несколько раз кивает, взгляд его начинает блуждать по комнате, натыкается на книжку, лежащую горбом на столе.

- Читал?! - ахает он и оживляется.

- Начал. Не обольщайся на счет того, что смогу осилить. Но мне понравилось. Знаешь, я даже всплакнул немного.

- От чего?!

- От того, что я не могу ТАК написать.

- Спасибо, братец, ты пролил бальзам на мои раны. Но ты вот что - не прибедняйся. На меня твои писания производят точно такое же впечатление.

- Кукушка хвалит петуха за то, что хвалит он кукушку, - удрученно процитировал я. - Давай обойдемся без этого? Я, например, считаю, что мои произведения умрут раньше, чем пожелтеет бумага, на которой они напечатаны.

- И я так же! - горячо поддакивает Борис. Натыкается на мой взгляд, испуганно пожимает плечами, косит глазами в сторону.

- Мда, - тяну я. - Похоже, что без выпивки у нас нормального разговора не получится. - Борис вскидывает на меня глаза, из которых брызгает надежда. - Но! - я смотрю на него и он сутулится и нервно ломает пальцы. - Я не узнаю тебя, Янки! Что с тобой? Ты превратился в рохлю вроде меня? Где твой начальственный бас? Где твой капитанский рык? Что ты сидишь тут и блеешь, как я? А?

- Ага! - орет Борис, показывая на меня пальцем. - Ага! Видишь! Я просто пародировал тебя. Это ТЫ такой, а не я! Посмотрел на себя? И как? Противно? То-то! Неужели ты мог подумать, что я стану хоть чуточку похожим на тебя? - с этими словами Борис подскочил к саквояжу и на стол посыпались бутылки, консервы, закатанная в вакуумный пластик мясная вырезка, свиток краковской колбасы и большущий кусок копченого сала с красным перцем. Тут же оказались круглые расстегаи, какие-то треугольные пироги, похоже, что с луком и яйцами, зачем-то пачка сливочного масла в золотистой фольге и батон серого хлеба.

Я тяжко вздохнул и поплелся на кухню.

- Что? Ты куда? - заорал Борис.

- За стаканами.

Я поставил разогревать куски поросенка, достал стаканы, посмотрел их на свет, подышал в них, протер полотенцем. Борис возился в комнате, распаковывая пластик, вскрывая консервы, разрезая хлеб. Вот. Я же говорил. Ничего у меня не вышло из моей затеи оставаться трезвым.

- А где твоя подружка? - поинтересовался Борис. - Она мне очень понравилась. Ты не собираешься на ней жениться? Слушай, ты бы позвал ее сюда? Она у тебя умная, с ней есть о чем поговорить.

- Это откуда же ты решил?

- Как откуда? Как откуда? Я же с ней беседовал! Она умеет слушать, а хороший собеседник тем и хорош, что умеет слушать. Болтать может каждый дурак. Вот я, например. Это дело не хитрое, большого ума не надо. А вот слушать... Ты умеешь слушать. Твоя подруга умеет. Вы - прекрасная пара. Давай, зови ее. Шевели задом! Включай телефон!

- У нее нет телефона, - глухим голосом сказал я.

- Как это? - Борис застыл с ножом в руке.

- Вот так, - сказал я и вдруг с ужасом осознал, что даже не знаю фамилии Евы.

- Этого не может быть. Даже у нас, в нашем медвежьем углу, у каждого есть телефон, а уж тут, у вас... Ты врешь!

- Я не вру. Честное слово. Может быть у нее и есть телефон, но я не знаю ее номера. Не смотри на меня так! Не знаю! Я даже фамилии ее не знаю, и где она живет - тоже.

- Парень! - ахнул Борис, опускаясь на диван. - Ты уникальный человек! Ты просто музейный экспонат. Ты динозавр! Ты бывал в Кунсткамере? Видел там пустое место на постаменте? (Враки это все - никакого пустого постамента в Кунсткамере нет). Так вот - это для тебя, точнее, для той банки, в которую тебя надо поместить. Хотя я бы пожалел на тебя столько спирту.

Он бросился к телефону, принялся звонить в адресное бюро, кричать, грозить, требовать, уговаривать, даже умолять. Это кончилось тем, что нам сбросили на компьютер целый список адресов, где проживали девушки по имени Ева, двадцати пяти лет. Борис принялся обзванивать их всех в надежде наткнуться на мою Еву. И на двадцать третьем адресе ему повезло. Он разговаривал с Евой, а я грустно думал о том, что не я сел на телефон, не я ругался с девушкой из адресного бюро, не мне пошли навстречу, не мне прислали список, и не я нашел в этом списке мою Еву. Ну и что? - взбунтовался я в самом себе. - Ну не я, и что? Меня устраивало то, что Ева приходит ко мне раз-два в месяц. Не то, чтобы устраивало, но я мирился с таким положением. А тут является Борис и начинает суетиться, что-то делать, устраивать мою судьбу. А я просил устраивать мою судьбу? Я просил?

- Да ты что? - растерянно спросил Борис, бережно кладя трубку на рычаг. Очевидно я забылся и произнес последние слова вслух. - Ну успокойся. Никто твоей судьбы не устраивает. Она не может приехать. Занята. Ну ладно, ладно, что ты? Ну прости, я больше не буду.

Но я уже погас и только махнул рукой.

В общем, мы опять напились и вели мудрые разговоры. Опять оказалось мало водки, мы ходили добавлять, и утром мне, как всегда, было плохо. Борис исчез, не дожидаясь, когда я проснусь - ему наверняка стало стыдно. Я принял холодный душ, побрился, позавтракал тем, что осталось от нашего пиршества, напился натурального кофе, предварительно смолов зерна на ручной мельнице, тупо послонялся по квартире, включил компьютер и решил, что раз уж мне быть трезвым больше не суждено, а работать для хлеба насущного, все-таки, надо, то почему бы сейчас и не начать. Но начать работать мне не удалось. На глаза мне попался старый набросок, который я писал давным-давно, еще тогда, когда компьютер у меня только появился. Набросок назывался "Бред". Пытаясь поймать ускользающее, бесплотное вдохновение, я принялся читать его и постепенно увлекся.

Бред

Я не знаю, отчего он решил, что может быть писателем. Какие химические процессы при этом происходили у него в голове? Да, у него бойкое перо, он за словом в карман не лезет, уж это надо признать. И что? Почему он не стал репортером каким-нибудь? Писал бы себе заметки в газету или фельетоны. Мог бы писать и серьезные статьи. Но отчего он решил, что может быть писателем? Не постигаю. Что-то где-то замкнуло, импульсы побежали не туда, куда нужно, и вот - человек понял, что должен писать, да не что-нибудь, а художественные произведения, фантастические произведения. И давай писать, и давай! А сколько усилий он приложил к тому, чтобы опубликоваться! Обивал пороги редакций, посылал рукописи по почте, ждал, надеялся, мечтал, верил. И ведь сбылось же! Какой-то литературный консультант в каком-то захудалом издательстве решил, что эти его произведения, с позволения сказать, достойны того, чтобы обратиться в тоненькую книжицу в жидком переплете формата "покет-бук" тиражом в две тысячи экземпляров. Этому консультанту, да руки бы оборвать! Да не то, чтобы консультанту одному, а всей редколлегии издательства! Книжица еще не вышла, а писатель уже вдохновился. Из него просто полезло! Одно за другим, одно за другим! Рассказ, а за ним повесть, рассказ, а за ним снова повесть. Ладно еще на романы его не хватило! Но погодите! - еще не вечер, я думаю. Он и роман напишет, с него станется! Иначе с чего бы ему придумывать меня, как не для романа?

Спасибо, хоть имя мне придумал приличное. Константин. Костя. Назвал бы Кириллом, или Антоном, или Максимом, я не знаю, что с ним сделал бы! А если бы Кимом назвал, я его вообще убил бы! Уж сколько этих Кимов по фантастическим рассказам ходит, это просто ужас! И все они такие умные, добрые, положительные, меня просто тошнит от их положительности! Он бы и меня сделал положительным, если бы Кимом назвал, будьте покойны! Но, с другой стороны, каково бы ему было умирать от руки своего насквозь положительного героя... Хотел бы я посмотреть при этом в его глаза. Это все равно как если бы какой-нибудь святой с приятной улыбкой вам на рояль нагадил, прости, господи, душу грешную.

Вот! Вот! Нет у меня души, не человек я, а туда же - прости, господи! Эта его привычка делать всех на себя похожими... У него в книжках даже если женщина описана, так она тоже на него похожа. Не внешне, конечно, и даже не внутренне, а вот похожа чем-то! Яблоко от яблони недалеко падает. А еще эта дурацкая манера сначала придумать героя, а потом засунуть его в какое-нибудь дерьмо и смотреть, как этот герой станет из дерьма выбираться. Так и со мной. Я уже есть, а сюжета еще нет. Вот и жду со страхом, куда-куда меня пошлют... Скорее всего, никуда он меня не пошлет, оставит на Земле, тут и дерьма больше, чем где бы то ни было. Нет, чтобы отправить на стерильную Луну, скажем. Так его ведь больше психология интересует, на Луну и всю вселенную ему, по большому счету, наплевать.

Что плохо, так это то, что я пока один. Господь Адаму сразу Еву создал, ну а мой писатель, конечно же, не господь. Далеко ему до господа. Он меня придумал, а Еву какую-нибудь придумать до него когда еще дойдет... [ Господи, это почему же я тогда написал "Ева", ведь я Евы тогда еще не знал?! Совпадение!] Недосуг, видите ли. А потом подсунет кого-нибудь, это уж как пить дать, крокодила какого-нибудь, на, мол, влюбляйся, и сюжетец заквасит, и жену мне приплетет, или ей мужа, словом, чтобы треугольник получился. Вот и вся психология.

Меня, конечно, можно спросить: почему я так неприязненно к нему отношусь? Я отвечу. Отчего не ответить? Посмотрите на меня и все поймете. Не лицо, а маска несчастья. С таким лицом человек не может быть просто, по-человечески, счастлив. С таким лицом не имеют нормальной жены и нормальных детей. Нет, про детей я, скажем, перегнул палку, но насчет жены - все точно. На человека с таким лицом красивые женщины не смотрят. Точнее, смотрят, но не более того. Ничего у них не шевельнется при взгляде на такое лицо, кроме если не отвращения, то жалости: "Бедный, бедный молодой человек, ну и рожа у него, не приведи господь, ночью приснится". Нос картошкой и неправильный, куда-то на бок сдвинутый. Глаза маленькие, кожа на лице то ли в веснушках вся, то ли в пятнах каких, губы тонкие и бледные, скулы широкие, а на скулах этих... Ладно бы борода росла и усы, так ведь растет черт знает что - там кустик, тут кустик, если бороду с усами отпустить для солидности, то те самые женщины скажут: "...бороденка у него куцая, неровная, усишки жидкие, да и цвета такого, неопределенного, белесые, рыжеватые и бурые одновременно. Бедный, бедный молодой человек!" На голове еще хуже - волосы жесткие, такого же неопределенного цвета, утром их не уложишь никакими силами, они торчат в разные стороны. Посмотришь на себя в зеркало, посмотришь, и подумаешь, что лучше бы мне быть Кимом. Ким-то уж точно не был бы таким невзрачным, да еще и маленьким, щуплым, и со впалой грудью. Ким был бы стройным, высоким красавцем и каждая встречная женщина безнадежно мечтала бы с ним переспать. А еще у Кима непременно был бы голубоглазый сынишка, этакий херувимчик, мило картавящий, любящий кошек, собак и тараканов. И звали бы его обязательно Темкой.

Словом, мой писатель создал меня со встроенным комплексом неполноценности. Поэтому-то он и подкинет мне для любовных утех какое-нибудь чучело. К тому же я беден как бомж, даром что имею однокомнатную квартиру, которую ухитрился каким-то непостижимым образом приобрести на заре капитализма в России. Вот таким меня придумал мой писатель. И мне его за это любить?! Я себя-то ненавижу, а его - любить?

Судя по моему брюзжанию, можно подумать, что мне лет семьдесят. Судя по внешнему виду - лет двадцать восемь-тридцать. А сколько на самом деле - одному Богу известно... То есть, Богу-то это, как раз, и не известно, поскольку я - творение не его рук. Но, боюсь, это не известно и писателю, поскольку ему это не очень интересно. Двадцать восемь, тридцать, тридцать пять

- какое это имеет значение?

А еще он сделал меня программистом! Сам он экономист по образованию, в компьютерах и программировании смыслит не больше, чем,скажем, в часовых механизмах, но меня с легкостью сделал программистом. С такой же легкостью меня можно было сделать и адвокатом, например, или электронщиком - в этих профессиях он смыслит ровно столько же.

А еще он хотел заставить меня писать дневник. Ну, уж тут я воспротивился! Так воспротивился, что он, после многих попыток, оставил эту затею. Оказалось, что я терпеть не могу писать дневников. Ничего, ну решительно ничего из написания дневника у него не вышло. Так я обнаружил, что каким-то образом могу повлиять на его роман. Или на повесть? Судите сами - разве может человек с такой неинтеллигентной физиономией, как моя, писать дневник? Если кому-то и покажется, что может, то я его быстро заставлю остыть. Вот Ким мог бы писать дневник. Еще как! Он писал бы проникновенные строчки о своем ангелоподобном сынишке, размышлял бы о судьбах мира, о своей судьбе, предназначенной для пожертвования на алтарь процветания человечества. У Кима получился бы великолепный дневник, выдержанный в лучших традициях фантастической литературы, когда герой любит всех подряд, человечество вообще и каждого человека в отдельности, и готов сложить свой живот, чтобы ему, человечеству, стало хоть чуточку лучше. И при этом Киму решительно все равно, что о нем думает это самое человечество, его не остановит даже то, что человечеству глубоко наплевать на все Кимовы потуги... Уж Ким-то просто обожает своего писателя! Хотя я, на его месте, просто взял бы и убил его, писателя этого, вздумай сделать он меня Кимом! Впрочем, каждому лучше быть на своем месте. Киму - Кимово, а мне - мое. Еще не известно, как повел бы я себя на Кимовом месте.

И тут выясняется, что Кима зовут вовсе не Ким, а Нурали. Вот такое имя. Он то ли таджик, то ли узбек, не разберешь. Но с большой примесью славянской крови, потому что вовсе не брюнет, а шатен. Красавец, как и полагается. Высок и строен, с орлиным, естественно, взором. Или с соколиным, кому как больше нравится. Правда, никакого сына у него нет, равно как и дочери, по причине молодости - ему только-только стукнуло двадцать три и он еще не женат. Но все равно, для меня он никакой не Нурали, а Ким. Хоть тресни - Ким! Так я его и стану звать, что бы ни думал по этому поводу наш писатель. Женщины, естественно, от Кима без ума. Они распушают перед ним хвосты и напропалую кокетничают. Смотреть противно, честное слово! Вот что делает смазливая мордочка! А еще говорят - мужчина должен быть всего лишь чуть-чуть красивее обезьяны. Я гораздо красивее обезьяны, но на меня никто и не смотрит, все взоры на нашего Кима. Еще бы, он-то намного красивее обезьяны! Очень намного!

Вот так. Значит, мой писатель дал мне напарника. Ну-ну. И что мне, спрашивается, с ним делать, с этим напарником? Пока ничего, потому что у писателя еще не созрел план - в какое дерьмо нас с Кимом окунуть. Вот когда он подбросит нам еще персонажей, да заквасит сюжет, вот тут-то и начнется.

Кстати! Или некстати, не знаю. У меня, оказывается, есть прототип! Вот уж этого я никак не ожидал! Вот подвох, так подвох! И как вы думаете, этот прототип лучше меня или хуже? Вот он сидит напротив меня и я имею возможность разглядеть его как следует. Ну конечно, наш писатель, когда описывал меня, наврал если не с три короба, то полтора - точно. У прототипа и лицо правильнее, и повыше он, и в плечах пошире, и голос не такой противный как у меня. Уж спасибо нашему писателю! Взял человека, испортил его как только мог, и получился я, прошу любить и жаловать. Кстати, наш писатель тоже сидит напротив меня, рядом с прототипом, и потягивает пиво. Очень даже неплохо, взять прототипа и двух героев будущей книжки и прийти в пивную. Это очень современно. Мы сидим в пивном баре под названием "Грот", за деревянным столом, покрытым темным лаком. Помещение отделано под каменную пещеру, на стенах висят тусклые светильники, стилизованные под факелы, в них горят электрические лампочки. В "Гроте" сумрачно, кроме нас никого нет, где-то за пределами нашей компании играет забойная музыка, не очень громко, только барабаны рубят по ушам: "Бум! Бу-бум! Бум! Бу-бум!" В соседнем помещении через дверь видна стойка бара с батареей разноцветных бутылок, за которой скучает толстая молодая барменша в кокетливом голубом передничке. Перед нами стоят кружки с пивом, тарелки с вяленой рыбой, надорванные пачки картофельных чипсов, соленые сухарики. Прототип чистит рыбий хвост от шкуры, вгрызается зубами в мякоть, противно чавкает. Писатель поглядывает то на меня, то на прототипа, слегка улыбается. Ким-Нурали ест рыбу медленно, оттопырив мизинцы, стараясь не запачкать губы рыбьим жиром. Я отпиваю пива, со стуком ставлю кружку и говорю с нажимом:

- Нет, я так не играю! Вот мой прототип. Я правильно понял - это мой прототип, да? Или прообраз? Как правильно? А, наплевать! Так вот. Если вы,

- я указываю на писателя, - не приведете меня в соответствие, то на меня в этой истории можете не рассчитывать. Ищите себе другого героя!

Прототип перестает есть рыбу, тупо смотрит на меня, приоткрыв рот. Он противен мне, и я спохватываюсь:

- Нет, даже не так! Я не хочу быть на него похожим! Не нравится мне его лицо. Мое мне еще больше не нравится, потому что оно гораздо хуже. Впрочем, ладно. Я согласен на лицо, но вот чтобы так как он чавкает, я не чавкал, терпеть не могу, когда чавкают за столом.

- Ну-ну, - примиряюще говорит писатель, выставляя вперед ладони. - Не надо ссориться. - При этом он поглядывает на прототипа, который держит в руках рыбий хвост и неприязненно разглядывает меня. В голове прототипа с натугой крутятся шестеренки, складывая воедино мысль: "Кажется меня хотят обидеть?" - Мы ведь сюда не для скандала собрались.

- А для чего мы собрались? - интересуюсь я.

- Посмотреть друг на друга, - отвечает писатель, - посидеть, пообщаться за кружкой пива.

- Вот я и общаюсь, - говорю я, принимаясь за очередную рыбку. - Вы, конечно, долго думали, когда меня создавали, я преклоняюсь, но у нас с вами ничего не получится, если вы не примете мои условия.

- Чего конкретно вы хотите?

- Все просто. Вы сделали меня полным уродом, мне на себя в зеркало смотреть противно. Вот прототип, - я тычу хвостом в сторону прототипа, который опять перестает есть и настороженно смотрит на меня. - На него более приятно смотреть, чем в зеркало. Приведите меня в соответствие! Что у вас, таланта не хватило, что ли?

- Ну, не знаю, - смущенно говорит писатель, пряча лицо в пивной кружке.

- Боюсь, что теперь будет трудно что-либо изменить. Разве что пластическая операция? Но она очень дорого обойдется.

- Вот как! - с неудовольствием говорю я, глядя на прототипа, на лице которого мелькает злорадная улыбка. - Пластическая операция! У вас что, ластика нет? Сотрите то, что написали про меня и перепишите заново.

- Какого ластика? - растерянно спрашивает писатель. - Я пишу сразу на компьютере. Двадцать первый век, знаете ли.

- Тем более! - я делаю несколько больших глотков. - Тем более! Даже стирать ничего не нужно.

- Но как вы не поймете? - писатель растерянно оглядывает всех по очереди. - Если я начну вас переписывать, вам придется умереть. И нет никакой гарантии, что повторно получитесь именно вы! Скорее всего, вы у меня уже не получитесь! Вы согласны на это?

И опять на лице прототипа мелькает злорадная усмешка.

- Ну вот, - смятенно говорю я, - приехали. И что же, мне так и придется носить это лицо? - я тычу кулаком себе в нос.

- Ну, не такое уж оно плохое, - писатель оглядывает меня взглядом художника, нанесшего на холст завершающий мазок.

- Действительно, - встревает Ким, - не такое оно уж и плохое. Вполне приличное лицо. И глаза у вас умные.

- Спасибо, - ворчливо благодарю я. - Утешили. Может поменяемся с вами лицами?

- Ну, вы же слышали, что это невозможно, - тонко улыбается Ким.

- Ничего невозможного нет, - ворчу я. - Было бы желание. Вот желания-то у нашего писателя, как раз и нет.

- Слушай, Гена, - чавкая, говорит прототип писателю. - Ты меня сюда для этого и притащил? Чтобы я сидел тут и выслушивал весь этот бред?

- Погодите, погодите! - писатель опять выставляет ладони. - Давайте, все-таки, не будем ссориться. Ссориться - глупо, поверьте мне. И не продуктивно. Ну поссоритесь вы, ну побьете даже друг друга. Вам это что-нибудь даст?

- А как же! - усмехаюсь я. - Пар выпустим.

- Ну Костя, я вас прошу! - умоляет писатель. - Разве нельзя просто так посидеть, попить пиво, поговорить? Пиво кончится, я еще закажу.

- Заказывайте, - я показываю ему пустую кружку.

Писатель тут же делает знак барменше за стойкой, и, немного погодя, нам приносят еще по кружке.

- Ладно, - говорю я, - давайте общаться, раз уж собрались. Хотите знать, о чем я мечтаю?

- Погодите, Костя, - останавливает меня писатель. - Вы сейчас скажете какую-нибудь гадость, я знаю. Давайте сначала Нурали послушаем.

- Что? - Ким словно только что проснулся.

- О чем вы мечтаете, Нурали?

- О чем я мечтаю? - Ким задумывается, подперев голову рукой. - Я мечтаю сделать что-нибудь хорошее для человечества. Изобрести что-нибудь полезное. Чтобы человечеству стало хоть чуточку лучше.

- Ба! - говорю я. Пиво уже ударило мне в голову и меня разбирает смех.

- Наш общий друг мечтает облагодетельствовать человечество! Ни больше, ни меньше! Милый, да вам уже только за одну эту мечту надобно городить памятник в полный рост на центральной площади! Или заспиртовать в колбе в назидание потомкам. Хотите, я разберу вашу мечту по косточкам? Не хотите? А мне наплевать, хотите или нет, я все равно разберу! Для чего вы мечтаете облагодетельствовать человечество? Для того разве, чтобы человечеству стало лучше жить? Вовсе не для этого! Вы это своей бабушке расскажите, она, возможно поверит вам и даже умилится - вот, дескать, какой у меня внучонок хороший, весь в меня. Вы же не о человечестве думаете, а о себе. Хотите стать значительным. Чтобы вам это самое благодарное человечество памятник поставило после вашей кончины, а при жизни смотрело благоговейно, толкало друг друга локтями и говорило: "Смотри, смотри, кто пошел! Тот самый Нурали, который изобрел пилюлю для дураков!"

- Почему пилюлю? - растерянно спрашивает Ким.

- Да какая разница! - говорю я. - Ну не пилюлю, так что-нибудь другое, столь же бессмысленное, но великое. Вам нужно обожание и поклонение! Вы живете полностью по Фрейду, только прикрываетесь красивыми словами. Знаете что? В нашей невероятной компании можно не кривить душой и говорить правду. За эту правду вас тут не осмеют и не закидают тухлыми яйцами.

- Вздор какой вы говорите! - Ким прячется за кружкой.

- Никакой не вздор. Правду, единственно правду, и ничего, кроме правды. Поэтому я кривить душой перед вами не стану и скажу то, что есть, о чем мечтаю я. Это не единственная моя мечта, но одна из главных. Я хочу иметь много денег, чтобы прийти в респектабельный публичный дом, выбрать себе девчонку по вкусу и любить ее так, как ее никогда не любили все эти извращенцы, что были до меня. Чтобы хоть раз она почувствовала, что мужчина хочет доставить удовольствие не себе, а ей. - Краем глаза замечаю, как писатель и прототип переглядываются и перемигиваются, довольные. - Вот такая у меня мечта.

- Ну что это за мечта! - Ким стукает кружкой с досады. - Глупость одна, а не мечта. Доставлять удовольствие публичной девке - фи!

- Да, конечно! Публичная девка разве не человек? А вы говорите фи.

Я вижу на лице писателя удовлетворенное выражение, на лице прототипа просто щенячий восторг, и понимаю, что писатель достиг своей цели, если он имел в виду поразвлечься в нашем обществе.

- Ну ладно, - говорю я, снова принимаясь за пиво. - Наши мечты вы услышали. Теперь ваша очередь. Вот о чем мечтает господин прототип, интересно было бы узнать.

Прототип кривится, делает два больших глотка и произносит сквозь зубы:

- О чем я мечтаю, это вам знать будет не интересно.

- Ну почему же? - светски улыбаюсь я. - Откуда вы можете знать, что нам интересно, а что нет? Скажите сразу - ваши мечты настолько убоги, что о них стыдно говорить в приличном обществе.

- В приличном - может быть, - прототип криво улыбается. - В вашем - нет. Просто не хочется.

Я хватаю его кружку и выплескиваю пиво ему в физиономию, и, пока он не успел очухаться, вцепляюсь ему в жидкие волосенки и припечатываю лицом к столу.

- Это ты, приятель, так о нашем обществе отозвался? - шепчу я, возя его лицом по столу.

- Костя! - в ужасе кричит писатель. - Костя, перестаньте!

А Ким бросается прототипу на помощь, пытается разжать мои руки. Прототип что-то хрипит, кажется, ругается матом.

- Костя! - укоризненно кричит писатель. - Сейчас милицию вызовут. Утихомирьтесь, наконец!

Я отпускаю прототипа, тот пытается схватить со стола кружку и запустить мне в лицо, но руки ему сжимает в объятиях писатель. Морда у прототипа мокрая и злая. Писатель что-то нашептывает ему на ухо, тот остывает немного, писатель разжимает объятия.

- Еще раз скажете что-нибудь подобное, - вежливо говорю я, как ни в чем ни бывало, потягивая пиво, - уши оборву. Тяжело вам придется без ушей, уж поверьте.

- Ну, Гена, спасибо, - шипит прототип, глядя на меня с ненавистью. - Удружил, так удружил.

- Знаешь что? - начинает сердиться писатель. - Ты сам виноват, между прочим! Тебя за язык никто не тянул. Сидели, пили пиво, и тут ему вдруг общество не понравилось, видите ли!

- Вот так, да? - прототип встает, смотрит со злобой уже на писателя. - Понавыдумывал придурков, а мне от них терпи, да?

- Это ты кого придурками назвал? - взлетаю я, на мне виснет Ким. - Проваливай отсюда, недоносок чертов!

- Ладно, - цедит прототип. - А с тобой, - он тычет в меня пальцем, - мы еще встретимся.

- Зачем же встречаться, если мы уже встретились! - кричу я, пытаясь вырваться из Кимовых объятий.

Прототип уходит, меня усаживают на место, приносят еще пива.

- Мне он сразу не понравился, - говорю я. - Прототип, тоже мне! Видал я таких ребят! Пуп земли, тоже мне!

- Лихо вы его мордой об стол! - Ким смотрит на меня уважительно.

- Лихо, лихо! - недовольно морщится писатель. - Устроили тут потасовку. Спасибо, что не разбили ничего, а то отдыхать бы вам сейчас в кутузке, и мне вместе с вами.

- Не сгущайте краски, - отзываюсь я. - Заплатили бы за битую посуду и вся недолга. Ладно, давайте замнем для ясности. Лучше расскажите-ка нам, о чем вы мечтаете.

- О чем, о чем, - бурчит писатель. - Сейчас как-то не время говорить о моих мечтах, после драки.

- Это вы называете дракой? - я пожимаю плечами. - Это так, легкое нравоучение. Чтобы ваш приятель так больше не говорил, а то могут и по-настоящему побить. Так что давайте, рассказывайте о своих мечтах, тайных и явных, да только правду, пожалуйста, если мечты ваши приличные, конечно.

- Ну что ж, - писатель принимается потрошить последний рыбий хвостик. - Если хотите - пожалуйста. Я мечтаю стать известным писателем, чтобы мои книги издавались большими тиражами, и не только у нас, в России, но и за границей, получать большие деньги, уехать из этой дыры, построить дом и жить в свое удовольствие, писать то, что хочется, а не то, что издается. Да, я, как и все, хочу стать значительным, хочу, чтобы меня узнавали на улице, просили автографы, приглашали в телепередачи и брали интервью. Вот. Примерно так.

- Ну что же, - я киваю с таким видом, будто именно этого и ждал, да я и на самом деле ожидал чего-то подобного. - С вами все ясно. Хорошая мечта. Во всяком случае вам, - кивок в сторону Кима, - следует поучиться откровенности, а не прятать свои мысли в выспренней мишуре.

- Но я ничего не прятал, - протестует Ким. - Я искренне хочу сделать что-то значительное для людей. А если и мне от этого станет хорошо - что тут плохого?

- Ладно, ладно, - соглашаюсь я. - Конечно, ничего плохого. Вот видите, какие мы с вами разные. Один мечтает облагодетельствовать человечество, другой, обустроить себя и свою семью, а третий - всего навсего посетить публичный дом и любить публичную девку.

- Ну, полноте! - восклицает Ким. - Неужели это и есть ваша мечта?

- Она и есть, мой дорогой, - усмехаюсь я. - И не надо пытаться сделать меня лучше, чем я есть на самом деле.

- Просто вы тоже не откровенны, - Ким пожимает плечами, - и не хотите выложить все как есть. Впрочем, это ваше дело, никто к вам в душу лезть не собирается. Но ведь вы сами завели этот разговор! Логично было бы, чтобы вы рассказали правду.

- А я вам правду и рассказал. Разбогатеть мечтает каждый, кроме богатых, эта мечта банальна до слез. Все мечтают о любви, даже те, и в особенности те, кто утверждает, что никакой любви нет на свете. Все мечтают жить хорошо, быть здоровыми и красивыми, эти мечты настолько заезжены, что не имеют морального права называться мечтами. Единственное название, которого они заслуживают, это желания. А у меня есть мечта. И я вполне откровенно вам ее изложил. Чего еще вы от меня хотите?

Ким растерянно пожимает плечами, ему невдомек, как это можно иметь такую низменную мечту. Писатель улыбается, обсасывая рыбьи кости. В общем-то эта компания мне нравится. Хорошо что ушел прототип, с ним было гораздо хуже. С другой стороны, он помог мне выпустить пар, и за это ему спасибо. После трех кружек пива стало хорошо, пожалуй, я даже прототипа бы смог терпеть... Нет, вру, прототипа я смог бы терпеть только после четырех кружек пива, не меньше.

В зале появляются еще посетители, заходят молодые люди, очевидно студенты академии, которая расположена поблизости, двое парней и девушка в кожаных куртках, девушка в высоких ботинках на гигантской подошве, что делает ее выше на десять сантиметров. Им подают пиво с сушеными кальмарами, они начинают громко обсуждать что-то студенческое.

- Послушайте, Геннадий... эээ... - мнется Ким, пытаясь вспомнить отчество писателя.

- Просто Геннадий, - скромно говорит писатель.

- Геннадий, а у меня прототип есть?

Мы с интересом смотрим на Кима, я усмехаюсь в сторону, писатель прячет глаза.

- Видите ли, Нурали, - мягко говорит писатель. - У вас... как бы это сказать... эээ...

- Нет у вас прототипа, Ким! - бухаю я. Писатель укоризненно смотрит на меня. Нурали даже не замечает, что я назвал его другим именем.

- Вот как... - тянет он. - Не ожидал... А почему?

- Видите ли... - опять начинает тянуть писатель.

- Да не может быть у вас прототипа, Ким... эээ... Нурали. Не может по определению.

- По чьему определению?

- Это просто так говорится. Присказка такая. Понимаете, никто на свете не думает о человечестве.

- Ну, так уж и никто... - писатель смущенно улыбается.

- Никто! - режу я. - Понимаете, Ким... эээ... Нурали. Все думают только о себе, ну, в крайнем случае, о своих близких. Еще реже - о чужих людях, совсем о чужих. Понимаете? О человечестве - никто. Все потому, что человечество - весьма абстрактное понятие. В него входят очень различные категории людей, очень различные. Тут и хорошие, добропорядочные граждане, но тут же и убийцы, и сексуальные маньяки, и проститутки, и растлители, и воры, и бандиты, и извращенцы, и террористы, и всякая разная дрянь. Нет, я далек от того, чтобы считать, что в человечестве больше плохих людей, но вдумайтесь в тот факт, что на одной чашке весов добропорядочные граждане и только, а на другой - весь тот список, который я вам изложил, причем далеко не полный список. Послушайте... эээ... Нурали. Ну какое, в самом деле, вам дело до человечества вообще? Оно идет себе своей дорогой, ни на кого в отдельности не обращая внимания, ему ни жарко, ни холодно, по той простой причине, что ему не может быть ни жарко, ни холодно. Оно может просто растоптать вас и даже не заметить, что кого-то растоптало. Понимаете?

Установилась относительная тишина. Относительная потому, что в зале продолжала играть музыка и за соседним столом прибавилась еще одна компания молодых людей, которые даже и не пытались вести себя тихо.

- Я думаю о человечестве, - неожиданно говорит писатель. Ким вскидывает на него благодарные глаза. - Но не с точки зрения его облагодетельствования. Знаете, что я думаю о человечестве? Что если оно угробит себя в ядерной войне, или в экологической катастрофе, или еще каким-нибудь изощренным способом, то это будет означать, что оно изжило себя, и природа больше не желает его терпеть.

- Как-то у вас все получается... - задумчиво говорит Ким, - как-то унизительно.

- А вы напейтесь! - смеюсь я. - Когда напьешься, оно уже не так унизительно. Вот! Давайте выпьем на брудершафт! Чтобы быть на ты. А? Геннадий, закажите нам водки, а то пить на брудершафт пиво как-то не с руки.

- Водки?! - ахает Геннадий. - После пива?

- А что? Это после водки пиво нельзя - плохо будет. А после пива - то, что нужно. Вы будете водку, К... Нурали?

- Водку?! Какой кошмар! Ну, если только чуть-чуть.

- Чуть-чуть! - кричу я. - Конечно чуть-чуть! Только на брудершафт!

Геннадий с сомнением качает головой, но заказывает нам с Кимом водки...

Эх, ну и писал же я! Интересно, почему я забросил этот набросок? Ах, да, есть же продолжение... Но продолжение неинтересное, так я тогда решил. Наверное, так оно и есть. Кстати, и здесь все пропитано спиртным, и здесь пьют. Нет, в фантастике это не принято! В фантастике не пьют в таких количествах! В фантастике все хорошие, как Ким, мечтают о благе человечества, и выбор у них всегда только между хорошим и очень хорошим.

Впрочем, отчего ты решил, что это - фантастика? Здесь нет пришельцев, космических кораблей, чужих планет с враждебными аборигенами и агрессивными атмосферами, скорчеров, бластеров, роковых красавиц, чудовищ, мутантов, магов, колдунов и домовых. Главный герой если и не урод, то весьма непривлекательная личность. Ким... Нурали выписан гротескно, автор смеется над ним, утверждая, что человек не может любить человечество. Нет, это не фантастика. Любой литературный критик с удовольствием ошельмует тебя, размажет тонким слоем по бумаге и выставит на всеобщее обозрение, чтобы другим неповадно было. Это не фантастика. Это - бред. Но ведь я так и назвал набросок - "Бред", что ж вы, господа, хотите? И, кстати, дальше там, в наброске, начинается чистая фантастика, опять же похожая на бред. Именно поэтому я и оставил эту затею пылиться в недрах жесткого диска.

Я устало закрываю глаза. Читать с экрана - это весьма утомительное занятие. К тому же я стал замечать, что у меня садится зрение в сторону дальнозоркости. "Мартышка к старости слаба глазами стала"... Нужно бы напечатать на принтере, а потом уж читать. Но мне уже не хочется читать. Я опять начинаю слоняться по квартире, смотреть в окна, отворачиваться от зеркала, напевать фальшивым голосом, и разговаривать сам с собой.

Я веду неправедный образ жизни. Я много пью, много курю, мало двигаюсь и почти не бываю на свежем воздухе. Я безжалостно эксплуатирую собственное здоровье, запасы которого скоро подойдут к концу. И я часто задумываюсь о том, что с этим нужно что-то делать. Но дальше мыслей дело не идет. Я продолжаю пить, курить... Нет, курить я несколько дней назад бросал. Пусть только на два дня, но для меня и это - большое достижение. И, тем не менее, я продолжаю съедать свое здоровье, очевидно для того, чтобы на старости лет сесть где-нибудь в уголочке, подпереть трясущуюся голову рукой и плаксиво пожаловаться неизвестно кому на свою судьбу, так рано отнявшую у меня силы. Типичное бездумное прожигание жизни. И во имя каких удовольствий, спрашивается?

На столе лежат письма, принесенные Евой. Я несколько раз прохожу мимо, цепляясь взглядом за них, но никак не решусь протянуть руку. Наконец сажусь в кресло и долго сижу, глядя в одну точку, без мыслей. В голове пусто, но уже не так больно, как ранним утром. Все-таки письмо как-то незаметно вползает в руку и попадается на глаза.

"Милый друг! Я уже писала к вам однажды, и вот пишу вновь. То письмо я так и не послала вам. Да я и была уверена, что не пошлю. Мы так редко видимся с вами, вы все время заняты своим трудом. Как мне хочется подсмотреть, как вы работаете! Как подумаю об этом, так возникает желание вскочить и бежать сломя голову, но только так, чтобы вы не узнали. Меня всегда заливает краска стыда, как только я подумаю о том, что вы можете узнать об этом моем желании. Но вы никогда не узнаете.

Помните, мы с вами гуляли в парке у Мамоновых?..."

Вот тебе раз! В парке у Мамоновых. А что, собственно, меня так переполошило? Мало ли кто гулял в парке у Мамоновых! Это означает только, что Мамоновы существовали на самом деле, равно как и их парк.

"... Мне казалось, что между нами возникло взаимопонимание, влечение друг к другу, да так и было на самом деле. Мне было очень хорошо тогда. Моя рука лежала на вашей, я ощущала тепло, идущее от вас, я не имею в виду тепло только физического свойства... Мы беседовали... вот хоть убейте, не помню о чем... Забавно.

Бог мой, ну неужели же вы так слепы? Неужели вы не видите моих чувств? Мне кажется, они брызжут наружу, и я никак не могу их удержать. Да и надо ли?"

Странное ощущение овладело мной - мне показалось, что эти письма адресована именно мне, мне , и никому другому. Я схватил письма, стал пробегать их глазами, выискивая имена. Вот мелькнуло имя "Викентий" и я прочитал:

"Ваш друг Викентий Федорович Крымов..."

Да. Да! Эти письма ко мне! Я вскочил и взволнованно забегал по комнате. Как это может быть? Это уже не из разряда совпадений! Откуда у Евы эти письма? Ах, да, от пра-пра-пра-бабушки. Она так и не смогла подсчитать, сколько "пра". Это не важно. Важно то, что здесь переплелись две ветви времени - настоящая и прошлая. Вот что. Нужно навести справки об Евгении... А какая у меня... у него фамилия там, в прошлом? Евгений Топорников? Ну конечно, а какая же еще! Литератор. Мне нужно в архив... Нет, для начала в библиотеку. Ведь он, кажется, не писал под псевдонимом?.. Стоп. Ну хорошо, наведу я справки, и что? Едва ли у меня хватит запала докопаться до адреса Евгения, или до чего-то еще. Я быстро остыну и не доведу дело до конца. Хорошо, допустим, у меня будут исчерпывающие сведения. И что дальше? Зачем мне все это? Как зачем, как зачем? Если мои догадки верны, то никакого Евгения Топорникова в прошлом не может быть! Глупости какие! Это откуда ж следует? Я смутился. И правда - откуда? Так почему бы не выяснить?

Я вышел на балкон покурить, мне в лицо прыгнул порыв теплого ветра. Ветер заглядывал в мусорные баки, добывал оттуда прошлогодние листья и гонял по двору. Дворник уныло шаркал метлой по асфальту, собирал разлетающийся мусор в маленькие кучки. Под окнами гуляли две молодые мамаши из соседнего подъезда, они медленно катили перед собой крытые коляски и оживленно обсуждали очередную серию бразильского сериала. Невдалеке ковырялся в недрах своего "Запорожца" дядя Федя, стуча гаечным ключом по его механическим внутренностям и вполголоса проклиная старую колымагу, которая за последние пять лет проездила не более четверти часа.

Никуда я, конечно, не пойду, ни в библиотеку, ни, тем более, в архив. Личность Евгения Топорникова меня интересует, но не настолько, чтобы срываться с места, испрашивать всяческие разрешения на посещение архива или рыться в старых подшивках. Я лентяй, кажется, я имел уже случай об этом сообщить. К тому же, я не хочу испытать разочарование, когда узнаю, что Геннадий Топорников на самом деле жил в то самое время и был литератором. Мне, нравится думать, что его не было. Глупо, даже более чем, но что поделать.

К подъезду подкатил серебристый "Лексус", из него вышел Вадим, махнул мне рукой и нырнул в подъезд. Жаль, что я не успел спрятаться - теперь придется открыть. Впрочем, Вадим, скорее всего, принес мне гонорар за прошлую книгу. Наличными. Никаких кредитных карт, чеков, долларов и прочей ерунды. Только наличные рубли пятисотенными купюрами, или, как раньше говорили - ассигнациями. Таково мое условие, и я заставляю его неукоснительно соблюдать. Приносят на дом. Вот и Вадим принес. Другого человека из издательства я на порог не пущу. Привередлив до ужаса этот Топорников, блажит, выпендривается. Тоже мне, мэтр.

Иду открывать.

- Привет, старик! - здоровается Вадим, стремительно пронося мимо меня свои дорогие запахи. - А я к тебе с добрыми вестями. Ну что смотришь? Тащи выпивку, гонорар обмывать будем. Что? Нету? Ну, я так и думал, - Вадим смотрит на меня с неудовольствием, качает головой, лезет в карман, достает пачку денег, начинает пересчитывать.

- Я не пью! - бухаю я.

- Опаньки! - Вадим перестает считать, с интересом смотрит на меня. - И давно?

- С сегодняшнего утра.

- Понятно, - он продолжает считать деньги, бросая на меня ироничные взгляды. - Вот, получи и распишись.

Я черкаю закорючку в ведомости, прячу деньги в карман своих спортивных штанов. Там им совсем не место, карман маленький, он оттопыривается, грозя выплеснуть деньги на пол. Вадим, тем временем, извлекает плоскую металлическую фляжку, свинчивает крышечку, делает знак принести стаканы. Я подчиняюсь. Поднимаем бокалы, разглядывая друг друга через стекло.

- Ну, будь здоров, - как-то кисло произносит Вадим. - За наше плодотворное сотрудничество. Через месячишко подоспеет новый контракт, аванс и все такое. Пообещай мне одно - что сдашь рукопись в срок. Ну, что молчишь? Так, все понятно. Не можешь обещать? Ну правильно, правильно, - Вадим начинает раздражаться.

- Да будет тебе, - успокаиваю я. - Сдам, куда ж я денусь. Впереди еще столько времени, зачем нервничать заранее?

- Он же меня успокаивает, - проворчал Вадим. - Вы только поглядите на него! Послушай! Что у тебя так скучно? Ты бы хоть музыку включил, что ли? Или телевизор.

- Телевизор? - растерянно переспрашиваю я. - Не люблю я телевизор. Как не включишь - какая-нибудь дрянь идет. Или фильмы эти американские, простые, как три рубля с дыркой, или эти идиотские ток-шоу, в которых участвуют одни актеры, играющие людей с улицы, или игры, в которых ни о чем больше не говорят, кроме как о деньгах, или, того хуже - реклама. От сериалов меня тошнит. А музыка у меня имеется. На компьютере. Могу поставить, только тебе она не понравится.

- Тогда лучше не надо, - Вадим наливает еще коньяку. - Скучно. Не только у тебя, вообще - скучно. Надоело все. Хочется напиться...

- А вот этого не советую. Который день уж напиваюсь, а веселее не становится. Не поможет, поверь.

- Да? Придется поверить. Тем более, что сам пробовал, и неоднократно. Ладно. Пойду я.

Он встал, постоял немного, глядя под ноги, потом двинулся к выходу, машинально надевая пальто, остановился у двери. Я терпеливо ждал.

- Скучно, - повторил он. - Выть хочется.

- Брось, - сказал я. - Все образуется.

- Думаешь?

- Уверен.

- Ну, тогда бывай.

Я запер за ним дверь, прошел на балкон, закурил. Последние дни я провожу излишне оживленно. Все так совпало - Ева, Борис, Вадим. Теперь у меня должна начаться полоса одиночества. Ева не придет ближайшие две недели, Борис на днях уедет в свой заплеванный городишко, а Вадим появится не раньше, чем через месяц. Погоди, погоди. Что такого произошло интересного, от чего меня отвлек визит Вадима? Ах да! Я читал письма, и выяснил, что пра-пра-бабушка писала их мне. Вадим не дал мне как следует удивиться. А теперь уж поздно.

Что же я за человек такой? Ленивый настолько, что даже перестал удивляться, восторгаться и радоваться жизни, тому, что в ней происходят иногда поразительные события. Все плывет мимо меня куда-то в сторону, а я ни на что не обращаю внимания. Досадно. Но ничего поделать нельзя. Поэтому - пусть плывет дальше, а я уж с собой как-нибудь сам разберусь.

Я перечитал письма от слова до слова, но больше никаких намеков на себя не нашел. Автор не называет себя, и то, что это Анастасия Аненкова - совершенно не очевидно. В то же время - кто же еще это может быть?

Я перевязал письма ленточкой и спрятал в ящик стола. Включил компьютер, посидел некоторое время перед экраном. Как же мне теперь продолжать "Нездешние картинки"? И надо ли их продолжать? Какие чувства я испытываю к Анастасии? Это любовь?

Можно ли любить человека, если тебя отделяют от него многие годы?

Можно или нельзя - какая разница, если ты чувствуешь неизъяснимое томление, сердце начинает стучать, воздуху не хватает...

Вздор! Воздуху и так не хватает из-за корсета, и стоит чуть-чуть усилиться сердцебиению, и можно умереть от удушья.

Но почему ты стремишься объяснить свое волнение физическими причинами? Ведь тебя не приводит в трепет, скажем, Лопушинская, не в пример более красивая женщина.

Не приводит. Лопушинской недостает очарования юности, непосредственности, наивности, она опытная сердцеедка, имеет кучу поклонников и любовников. Нашел с кем сравнивать!

Но Лопушинская гораздо более сексуальна, если уж на то пошло! И, по всем законам, ты должен трепетать перед ней.

Однако же, не трепещу. А Старобогатова? Дарья Алексеевна. Красивейшая женщина лет двадцати пяти, недавно скоропостижно овдовевшая. В ней есть неизъяснимое очарование, какой-то внутренний шарм. Нет, и перед ней не трепещу. Может быть потому, что не люблю? А Анастасию - люблю.

Да ты просто вообразил, что любишь! Это надуманная любовь, не настоящая, химерическая.

Эк загнул - химерическая! Много ты понимаешь в любви!

А ты - много? Ты - это я. Если я не много понимаю, то и ты - соответственно.

Вот так я разговариваю сам с собой. И кто из этих двух собеседников я - не берусь сказать. Сегодня мне ближе один, завтра - другой. Это зависит от настроения. Говорят, что это психически ненормально - разговаривать с собой, это граничит с раздвоением личности, но мне наплевать. Никто ведь не тащит меня к психиатру на обследование. Просто потому, что не знают о моем раздвоении. И не узнают. Даже если и узнают - не потащат. Кому я нужен?

Еще говорят, что каждый человек по своему ненормален. Но я не стану развивать эту тему. Это все равно, что утверждать, что солнце - желтое. Или красное. Или белое. Каждый, кто назовет любой из этих цветов, будет по-своему прав.

Я не могу заставить себя работать. Я ведь не печник, не плотник, не сталевар и не лесоруб. Если у этих достойных людей нет работы, значит виноват прораб. Или кто-то еще. Если не работаю я, виноват я и только я - значит, у меня нет вдохновения. Меня не могут вдохновить даже договоры с издателями, хотя иногда, особенно на заре моей писательской карьеры, очень даже вдохновляли. Ох уж это вдохновение! Что это такое, хотел бы я знать? Я знаю, что оно не продается и не покупается, его не найдешь на дороге или в старом шкафу, завалившимся в уголок. Я не стану делать загадочный вид, таинственно намекать на особое состояние души и тому подобную ерунду, просто скажу - это настроение. Настроение, которого у меня нет. И хуже всего то, что у меня его давно уже нет. То, что у меня выходит для издателей - самому мне нисколько не нравится. А "Нездешние картинки" вряд ли смогут стать коммерчески прибыльной книгой.

Вот так похнычешь, поплачешь вслух, и становится легче. И даже стыдно становится. Превращаешься в эдакого сурового мужчину, из тех, которые не плачут. Стыдливо утираешь слезы, презрительно смотришь вокруг и говоришь себе: "Ну, расслабился? Теперь можно и за работу". За работу-то, конечно, можно, слов нет. Только вот что делать с треклятым вдохновением, то есть, как я определил его, настроением? А ничего не делать. Сидеть и ждать. Можно и не сидеть. Можно бродить по квартире и непрерывно курить. Или перечитывать собственные наброски. Или думать об Анастасии. Или о Еве...

Борис заявился под вечер. Трезвый. Злой. От него несло одеколоном и перегаром. Я ужаснулся - уж не пил ли он одеколон?

- Да ты сдурел! - сказал Янки, сверля меня уничтожающим взглядом. - Чтобы я, да одеколон? Ни в жисть! Впрочем, чего греха таить, было однажды, было. Но - давно. А ты что, не пробовал пить одеколона?

Я отрицательно покачал головой, не в силах сознаться. И у меня было. На военных сборах после института. Мы тогда промокли до костей, замерзли, зуб на зуб не попадал, полдня провели под косыми струями дождя и ледяным ветром. Пришли в казарму, и нам казалось, что простуда, воспаление легких и чирьи по всему телу нам всем обеспечены. Кто-то сказал, что в таких случаях неплохо бы спирту внутрь употребить. Но где у курсантов спирт? Кто-то пожертвовал на общее дело бутылочку "Шипра", его развели в стакане и каждый отважившийся сделал по глотку. Помнится, Серега Илюшин распространялся насчет того, что в этой жизни все нужно попробовать, даже одеколон. Никто не простудился, не покрылся чирьями и не слег. Даже те, кто не пил одеколона. Но я попробовал. С тех пор больше не хочется. Тогда же, на сборах, я впервые дегустировал самогон. Он был крепок, чист, прозрачен, и сильно отдавал сивушными маслами.

На этот раз Борис пришел с пустыми руками. По всему выходило, что он поиздержался, у него нет денег и это выводит его из себя.

- Черт возьми! - ораторствовал он. - Как все паршиво и гнусно! И, что самое паршивое - некому набить морду. Не стану же я бить морду самому себе! Тебе тоже не стану, ты друг, хороший парень, только бестолковый. Послушай. У меня решительно кончились деньги. Вот только вчера был полный кошелек и я не знал, на что потратить свое богатство, а теперь... И меня никто не грабил, заметь, у меня никто не крал, могу поклясться! Нет, конечно, у меня есть обратный билет, я улечу, никуда не денусь, но суди сам, каково мое положение. Я выгляжу полным дураком!

- Что за глупости ты говоришь! - сказал я. - Я ссужу тебе, сколько запросишь. Я сегодня получил гонорар...

- Что ж ты молчал! Он получил гонорар и молчит! Нет, вы посмотрите на него, бессмертные боги! - он воздел руки к потолку и закатил глаза. - Не надо меня ссужать. Сбегай в магазин и принеси выпить и закусить.

- Ну уж нет! - воспротивился я. - Я никуда не побегу, не мальчик, чай, уже. Тебе надо - ты и беги. Возьми денег.

- Тебе нужно больше двигаться, - Борис оглядел меня со всех сторон, не обнаружил жировых складок, которые подтвердили бы его слова, вздохнул, выхватил у меня деньги из рук и вдруг застыл. - Э! Там же Вика. Ее смена сегодня. Нет. Не пойду!

- Дурень! Иди в универсам, прямо по дороге, за круглосуточным. Не бойся, она тебя не заметит.

- А если заметит? - засомневался Янки.

Он все-таки ушел, вздыхая и сомневаясь. Без денег Янки становится совсем другим человеком, его уверенность куда-то исчезает, он делается как-будто ниже и незаметнее, и начинает сильнее сутулиться. Но это только до первой рюмки. После первой рюмки Янки становится самим собой, увеличивается в размерах, раздувается и становится важным. Вот и сейчас происходит именно это. Он выпивает водку, занюхивает кусочком хлеба, смотрит на меня сквозь слезы и говорит:

- Нет, ну я не понимаю - куда деваются деньги? Вроде бы взял с собой чертову уйму - ан нет. Кончились. Когда и как - загадка природы. И знаешь, что я надумал по этому поводу? Вот ни за что не догадаешься! Слушай и запоминай, повторять не буду. Так вот. Если Бог есть, то он совсем не хочет, чтобы я был богатым. Вот представь - сидит Бог на облаке... ну или там, где ему положено сидеть, и думает: "Ага! Борька Янкин. Хочет быть богатым. Очень хочет. А мы ему - фигу. Кукиш. Дулю. Банан в ухо! Обломись, Борька! Быть тебе бедным!" Нет, я, конечно, не бедный, врать не стану, я, скажем так - чуть-чуть выше бедного. У меня иногда водятся деньги. Водятся, черт бы их побрал! Но мне их нужно не в пример больше, чем их у меня водится! Но этот, который на облаке, сидит и думает: "А вот накося, выкуси!" И я выкусываю. А куда деваться? Ты наливай, наливай! Хэх! Вкусна водовка, черт бы ее побрал! Вот скажи - вкусна? Ну и хрен с тобой, пускай тебе не вкусна. Знаешь, я не хочу, чтобы мною кто-то управлял, пусть даже он будет семи пядей во лбу, супер-пупер и так далее. Не хочу! Я сам собою хочу управлять! Я его имею в виду, который на облаке. Вот ты скажешь - богохульство. И правильно скажешь! Ну и что? Хочу - богохульствую. Хочу - нет. Свобода воли. Или нет? Ты нальешь или мне самому трудиться? Вот! Нет, ты мне скажи, почему этот, который на облаке, не хочет, чтобы я, честный человек, стал богатым? Ну ладно, ладно, я не очень честный, не очень хороший, скажем даже - сволочь. Но возьмем тебя. Ты - честный? Честный. Ты никого не продавал, не подличал, не сволочился. Почему ты беден? Вот только не говори мне, что ты не беден! Враки это все! Ты живешь в этом бомжатнике, когда мог бы жить в особняке. Только не надо мне говорить, что кто-то живет еще хуже, не надо! Это я уже слышал! И не единожды. Мы про тебя говорим, а не про кого-то. Ладно. Я тебе без обиняков скажу. Вот только выпью сейчас, и скажу. Слушай внимательно, и не говори потом, что не слышал. Всю эту религию придумали рабы и бедняки. "Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в царство божие" Евангелие от Матфея, гл.19, стих 24

. Дескать, бедствуй, страдай, и воздастся тебе в царстве божием, а богатому туда и не попасть никогда. Утешься! Работай на богатого и мечтай о том, что после смерти ты будешь наслаждаться, а богатый будет страдать. Утешься, утешься. Веруй в это! Только работай! Работай! К черту! Я не хочу работать на дядю и жить всю жизнь в нищете, утешаясь тем, что после смерти мне будет хорошо! Я хочу быть богатым! Почему он мне не дает? А? Не знаешь? И потом, послушай... Когда я умру, у меня не будет тела - останется одна душа. Ни одного чувства не останется - ни зрения, ни слуха, ни осязания, ни обоняния, ни вкуса. Ну как же? Тела-то нет! Полная темнота, тишина, и никакого кайфа. И так - вечность?! На хрена мне такая вечность? Меня спросили - нужна мне такая бестолковая вечность? Не спросили. А я не хочу! Я сейчас жить хочу, сию минуту! Жить, любить, наслаждаться, тратить деньги, есть, пить, спать. Я богохульник, да? Всего лишь потому, что мне не нужна загробная жизнь? Да ну вас к черту, господа! Каждому дано будет по вере его! Вот и дайте мне по вере моей! Моя вера - это жизнь на земле. Я ЗДЕСЬ хочу жить, а не в гробу! Ну ты не согласен, да? Ну возрази мне, возрази! Нет, ты сначала налей, а потом возрази! Ну, что же ты не возражаешь? Ах, тебе лень! Ты не хочешь пыжиться, доказывать мне мою неправоту. А знаешь - почему? Потому что ты в глубине души со мной согласен! Согласен, согласен, и не спорь. Что? Я тебе слова вставить не даю? Ну хорошо, хорошо, я молчу. Я молчу, давай, излагай свою точку зрения! - Борис замолчал, долил в стаканы остатки водки из бутылки, посмотрел на меня несчастными глазами. - Молчишь? И правильно, потому что я прав! Человек приходит в этот мир страдать - кто такое придумал? Глупости какие! Человек приходит в этот мир любить! Только любовь здесь имеет значение. Ну, тебе ли это не знать? Ведь ты же любишь ее? Как кого? Как кого! Еву, кого же еще! Что? У тебя есть еще одна женщина?! Братец, да ты развратник! Неет! Я - не развратник. Я - бабник. Или сладострастник, по определению Федора Михайловича. Как какая разница? Разница - гигантская! Огромаднейшая! Я тебе объясню. Развратник - это тот, кто любит одну женщину, потом другую, потом третью, а иногда и двух-трех одновременно. А бабник, или сладострастник - это тот, кто всю жизнь любит только одну единственную женщину. Я именно такой. Я всю жизнь люблю только Ленку. А все остальные бабы - это так, суета и удовлетворение низменной похоти.

- Ладно, - продолжал Борис. - Ты наливай, наливай. Как нету?! Как это? Ах, ну да, ну да. Ты же мало денег дал. Как пятьсот рублей? Да я бы на пятьсот рублей знаешь сколько набрал? Нет, погоди. Ах, пятьсот рублей? Нет, ну это разве деньги? Это никакие не деньги - пять сотен. Погоди, погоди, - он достал портмоне, вытряхнул на стол несколько червонцев и мелких монеток, развел руками, сокрушенно сказал: - Нынче все дорого. Три бутылки "Штандарта" и закусить по мелочи, вот тебе и вся любовь. Если ты дашь еще столько же, я, так и быть, сбегаю. Сразу надо было тысячу давать, не жмотиться. Нет, ну конечно, если жалко... Ну вот, это по-товарищески.

Борис выхватил у меня из рук еще одну купюру и умчался. По всей видимости, он начисто забыл, что в круглосуточном в данный момент работает Вика, потому что поперся туда. Я вышел на балкон проветриться и видел, как он входил в сарайчик. Его очень долго не было, очевидно он имел объяснения с Викой по поводу своего не очень примерного поведения.

Ветер трепал мои волосы, хлестал по лицу. На город ложилась ночь, зажигала уличные фонари, светильники в окнах и звезды в чернеющем небе. Что-то грустно шептали голые деревья, на которых только-только начали набухать почки. Дорогу под окном прочертили красные лампы автомобиля. На углу стояла компания подростков, у одного в руках стучал магнитофон, кричал что-то неприятным голосом. Хохотали девчонки, басили мальчишки, кто-то подергивался в такт музыке. Пиво и сигареты, и, возможно, шприцы с наркотиками. Жалко ребят. А я? Я чем лучше? Меня тоже нужно пожалеть, да некому.

Кто же это такой сказал, что жалость унижает человека? Не помню. Глупость это, причем несусветная. Не жалость унижает человека, а зарплата чуть выше прожиточного минимума; тупая советская система, которую истребить почти невозможно; жалкое жилище, тесное как диогеновская бочка; мерзкая реклама вещей и услуг, на которые никогда не хватит денег; отупляющие передачи по телевидению. Ах, да, это же Горький сказал, про жалость-то. Великий пролетарский писатель. Вычеркнем из жизни жалость, милосердие, и христианскую мораль. Даешь нового человека! Нового человека не получилось, как не получился "Город солнца". Новый человек оказался сволочью, а в городе солнца на окнах понавесили решеток. Причем не только в первых этажах. И построен он оказался на человеческих костях. И жалеть в нем можно было почти каждого. Как и сейчас, впрочем.

Бориса все нет, очевидно, Вика прибрала его к рукам. Я вздохнул, ушел в комнату. Сейчас вот лягу спать, пусть знает, как уходить надолго. И дверь не стану открывать.

Янки явился только через полчаса. Шумно ввалился в квартиру и загудел:

- Кое-как отмазался, Женька, кое-как! Водки не дает, кричит "Ты меня обманул!" Ругается, на чем свет стоит! И дернуло же меня сунуться туда. Совсем запамятовал, что она там сидит и только и ждет, когда я заявлюсь. А я ей повод давал? - Он перевел дух, как-то потускнел, и продолжал уже спокойнее: - Значит, давал. От этого не отвертеться. Сам виноват. Слушай, братец, а вдруг как она сюда притащится? Эх, нету мне прощения! - Он скорбно покачал головой, посокрушался, попыхтел, и принялся откупоривать принесенные бутылки. - Давай выпьем, братец! Ну их всех к аллаху, продавщиц этих, баб-потаскушек и их претензии. Она что, вообразила, что я женюсь на ней? Вот тебе! - Борис сложил из толстых пальцев преогромную дулю и ткнул ею в сторону прихожей. - Давай выпьем, зальем горе!

Вот такой он, Борис Янкин. Налетел как вихрь, охмурил девушку, бросил, и на все про все затратил три дня. Серцеед. Сладострастник. Дамский угодник. Ну-ну. Какими еще эпитетами я его награжу? Это ведь все от зависти. А зависть - от лукавого. Завидую ли я ему? Наверное - да. Он не такой как я, он живет другою жизнью, и, как мне кажется, более полной жизнью, в отличие от меня. Ну и пусть его. Наливай, Борька! Зальем горе! Какое горе? Да было бы выпить, а горе найдется!

Сегодня я не узнаю Бориса. Он пьянеет на глазах, порывается приложиться лицом к столу и уснуть. Мне все время приходится тормошить его, смотреть в его соловеющие глаза. Но скоро мои попытки становятся тщетными - мне не поднять его тяжелую голову и он так и остается лежать лицом среди объедков и окурков. Я оставляю его так отчасти потому, что мне не справиться с его тяжеленной тушей, отчасти потому, что мне самому не помешала бы помощь, а отчасти и потому, что мне наплевать - где и как он будет спать.

Последней моей мыслью, перед тем, как я заснул, была мысль о том, что не дай Бог меня унесет ТУДА в таком состоянии.

Не унесло. И на том спасибо. Теперь бы еще похмелье пережить, а там, вечером, Борис должен уехать. Он-то уедет, а как же отходная? А у него денег нет. А ты-то на что? Эх, судьба моя...

Борис спит на кресле, вытянув ноги в носках с дыркой на пятке на середину комнаты. Он спит неспокойно, громко сопит, вздрагивает, даже машет рукой, словно отгоняя мух, тихо стонет и лицо у него чертовски недовольное. Ну еще бы - так пить. Я тихо встаю с дивана, на котором заснул, не раздеваясь, иду умываться. В ванной я стараюсь не смотреть в зеркало, но долго продержаться мне не удается - нужно побриться. Электробритва, которую подарила Ева, длинные мои волоски не берет, поэтому приходится брать безопасную, скоблить физиономию, глядя на себя со страхом - и из-за того, что боюсь порезаться, и из-за того, что из зеркала на меня смотрит отвратная пропитая харя, измазанная пеной для бритья, с полузакрытыми глазами, мешками под глазами и хмурая, как пасмурный вечер.

Вчера я натолкнулся на удивительный факт, - равнодушно думаю я, морщась от головной боли, - Анастасия писала мне письма. "Я к вам пишу"... Почему меня это не трогает? Вчера - трогало. Скажем так, меня это волновало, но только до приезда Вадима. Вадим разрушил очарование. Не желая того, конечно, но мне от этого не легче. Но и не тяжелее, - думаю я, остервенело скобля шершавую щеку. - Мне, собственно, наплевать. А почему мне наплевать? А потому, что тот факт, что мне кто-то писал из прошлого вовсе никакой не факт, а всего лишь невероятное совпадение. Вот от этого-то мне и наплевать. Не мне, не мне писала она эти взволнованный послания, и не меня она любила. Кого? Не знаю. Да и не мое это дело.

Я глупец. Влюбиться в женщину из прошлого - мыслимое ли дело? Глупость, блажь, кризис среднего возраста. Меня никто никогда не любил, равно как и я никого не любил, а тут захотелось. Нерастраченная душа жаждала любви, и мне показалось, что она ее получила. Вздор. Иллюзия. Очаровательное сновидение, просыпаясь от которого, видишь, как оно уходит и чувствуешь себя от этого несчастным. Действительность гораздо хуже. Здесь у меня есть Ева, но моя ли она - я не могу в точности сказать. В принципе, здесь тоже сон, сродни с веселой гулянкой, на которой чувствуешь себя очень хорошо, зная, однако, что завтра нагрянет к тебе батюшка бодун, и никуда от него не деться.

Отчего я пью? Я ведь не просто пью, я напиваюсь, чтобы не зудела душа. А отчего зудит душа? Разве виноват кто-то в том, что тебе живется не так, как хотелось, что ты занимаешь совсем не то место, которое заслуживаешь, что тебе не так весело, как могло бы быть? Никто, кроме тебя не виноват. Нет, погоди. А Бог? Бог, который, как утверждают, управляет каждым нашим шагом, дергает за веревочки и ниточки, заставляя своих марионеток ходить, работать, веселиться, плакать, страдать, испытывать боль и утраты? Это кощунственная мысль, но разве не прав Борис, спящий сейчас в кресле, а вчера утверждавший, что Бога нет?

Я никогда не был религиозным. В детстве и юности я свято верил, что никакого Бога нет и быть не может. Нас так учили. Атеист сидел на атеисте и им же погонял. Церкви были отданы под склады, клубы и хранилища предметов культуры иноверцев. В нашем городе, там, где выросли я и Борис, вокруг заброшенной церкви разбили парк культуры и отдыха, и к заколоченным церковным вратам примыкал забор танцплощадки, на которой отплясывали полчища юных атеистов. Теперь эта церковь действует, на маковках установили золоченые кресты, танцплощадку сломали. Теперь каждый стремится показать себя истинно верующим, некоторые стали даже набожными. А вот Янки утверждает, что Бога нет. В общем, не такой как все. Ему можно, он человек творческий, духовно утонченный, и я говорю это без всякой иронии!

Я услышал хруст суставов, протяжный стон и длинный зевок, и понял, что Борис Пантелеевич Янкин изволили проснуться. Так и есть - он тупо смотрит на меня и пытается вспомнить - кто я такой.

- Доброе утро, сэр! - я шутливо кланяюсь. - Как почивали?

- Ммм... эээ... мнэ...ааа... - поди пойми, ЧТО он сказал. - Иваесся?

Очевидно, это означает "Издеваешься".

- Рассол есть? - стоически стараясь казаться здоровым, спрашивает Боря. Голос у него хриплый, разбойничий, таким голосом спрашивают: "Кошелек или жизнь?". Глаза мутные и слезящиеся.

- Рассол? А сейчас посмотрю.

В холодильнике стоит банка, в которой около стакана рассолу. Боря выпивает его залпом, я не успеваю даже отвести руку.

- В башке взрыв произошел, кха, кха! - Борис прочищает горло кашлем, смотрит на меня. - А ты что, не болеешь?

- Боря, - ласково говорю я, - если ты сейчас произнесешь слово "выпивка", я тебя убью.

Борис понуро кивает, вся его поза говорит: "Какая, к черту, выпивка! Ни о какой выпивке и речи быть не может! А похмелиться здесь мне дадут?" Я ухожу на кухню, а когда возвращаюсь, застаю Борю за постыдным занятием - он выдавливает из пустых бутылок в стакан капли спиртного. Заметив, что я наблюдаю за ним, отдергивает руки и едва ли не прячет их за спину. Впрочем, выдавить ему удается ровно столько, чтобы губы помазать. Но Борис не ропщет, старается никак не показать свою муку, терзающую его изнутри.

Кончается все весьма предсказуемо: он выпрашивает у меня пятьсот рублей и исчезает похмеляться. А поскольку я стараюсь не похмеляться без крайней необходимости, и он это знает, то исчезает надолго, во всяком случае, до вечера.

Мне надоедает тупо слоняться по квартире и я сажусь за компьютер. А поскольку со вчерашнего дня у меня не появилось никаких идей и ветреная девка - вдохновение - не посетила меня, я начинаю перечитывать свои наброски, которые так и не превратились в книги. При этом я изо всех сил стараюсь не думать об Анастасии.

Экспансия

Я был вынужден резко затормозить и машину занесло. Но слава Богу, я никого не задавил. Дети сидели посреди шоссе кружком, склонив головы. Яркие курточки резко выделялись на фоне серого асфальта. Я не выходил из машины. Пальцы мои похолодели и я весь сразу как-то замерз. Обычные дети не сидят посреди шоссе, по которому редко кто несется медленнее ста километров в час. Да еще в пятидесяти верстах от ближайшего населенного пункта... Надо бы им посигналить, может уйдут с дороги. Рука уже потянулась к клаксону, но потом опустилась. Надо их объехать. Нет, не удастся - их кружок слишком большой, дорога узкая и кюветы крутые... Я все-таки посигналил. Один ребенок повернул голову и я стал замерзать еще больше - на меня смотрело нечеловеческое лицо. Было в этом лице что-то птичье, что-то от ящера, и что-то от человека. Ребенок встал и направился ко мне. Во рту у меня стало сухо, а внизу живота потяжелело. Ну чего ты боишься? - уговаривал я себя. - Это всего лишь ребенок. Ему десяти еще нет. Что он может сделать тебе своими слабыми ручками с тонкими пальцами-щупальцами? Эти мысли удержали меня на месте. Другой давно уже драпал бы задним ходом. Ребенок подошел к дверце, я приспустил стекло. Он молча уставился на меня и я заметил у него на глазах третье веко...

- Пропустите меня, - жалобно сказал я севшим голосом. - Пожалуйста.

Полуящер-полуптица несколько секунд смотрел на меня, подергивая третьим веком. И тут я заметил, что дети встали и отошли на обочину, выстроившись в линию.

- Спасибо, - сказал я и нажал на газ. Я выжимал из своего раздрызганного джипа все, что он мог. Я вдавил педаль в пол, мышцы свело и я с ужасом думал, что не смогу оторвать ногу от педали и затормозить, если на пути окажется еще одна группа в ярких курточках. Проехав километров тридцать, я убрал ногу, машина покатилась по инерции, потом остановилась и заглохла. И я еще долго сидел, тупо глядя на дорогу. Потом открыл "бардачок", вытащил фляжку, и сделал несколько больших глотков коньяку. Этого не следовало делать перед въездом в город, где полным-полно постов ГАИ, но мне было наплевать. Неприятности такого рода - вполне человеческие и привычные, а вот встреча с инопланетными детьми, которые несколько лет назад были вполне нормальными человеческими детьми - это к области нормального отнести нельзя.

И меня остановили-таки на первом же посту. Немолодой гаишник наклонился к окну, чутко принюхался, скорчил недовольную гримасу и сказал:

- Вы пили?

- Да, - честно ответил я. - Встретил на дороге детей, они перегородили дорогу. Слишком страшно, чтобы не выпить. - Я посмотрел ему в глаза.

- Да уж, - протянул он, помахивая моими документами. - А где встретили?

- Километрах в пятидесяти отсюда.

- Ладно, - сказал он, возвращая документы. - Поосторожнее в городе. Попадете в ДТП, не отвертитесь.

Он козырнул, а я с благодарностью взглянул на него. Вот есть же и среди гаишников хорошие люди. Хотя теперь все сильно изменилось. Раньше меня ни за что не пропустили бы в город, а теперь... Кто знает, быть может там, среди тех детей есть сын или дочь этого гаишника... Я поежился.

В городе я был предельно осторожен, честно выполняя данное обещание. Здесь меня могли и не пощадить, отобрать права ни за здорово живешь, а без машины жизнь не жизнь...

Если на окраинах города все было вроде бы в порядке, то ближе к центру я заметил сгоревший магазин, зияющий черными провалами витрин, еще дальше стояло несколько автомобилей с выбитыми стеклами, возле одного из них темнела лужа крови совсем недавнего происхождения. На центральной площади почти посередине стояли две смятые в лепешку машины, соединенные в смертельном поцелуе, обгоревшие, и я живо представил себе, как два разъяренных водителя, оскалив зубы, несутся друг другу навстречу в надежде, что у противника не выдержат нервы и он отвернет в последнее мгновение, но никто не отвернул, нервы у обоих оказались железными, и машины со страшным скрежетом врезались друг в друга под вздох собравшейся на площади толпы...

Город производил неприятное впечатление запущенности, как, впрочем, наверняка любой другой город на земле. Ветер гонял по улицам всевозможный мусор - бумагу, полиэтиленовые пакеты, пластиковые бутылки, всюду валялось битое стекло, пустые коробки, посередине одной из дорог разлилась лужа застывшего бетона - водитель бетономешалки сбросил здесь свой груз, чтобы было легче удирать... Я заметил очередь за хлебом... Бог мой, как давно я не видел очередей вообще, а тут очередь за хлебом... Есть от чего свихнуться. И ведь не война, не эпидемия, но мир перевернут с ног на голову, сбит с толку и потрясен. И это потрясение длится уже три года.

Я припарковал машину во дворе, включил защиту, быстро поднялся на третий этаж по загаженной лестнице, открыл дверь своим ключом. Из ванной выглянула Дашка, сказала:

- Наконец-то а в городе появился старец Никодим, - вот именно так, без запятых и пауз.

- Вот как, - сказал я, присаживаясь на пуфик. - Добрался, значит, и до нас...

- Добрался, - согласилась Дашка, вытирая мокрые волосы пушистым полотенцем. - А еще говорят Ратибор приедет на днях вот тут-то только держись.

- Иди-ка сюда, - сказал я с улыбкой.

Она подошла, и я обнял ее, уткнувшись лицом в живот. Обнимая Дашку, я забывал обо всем - и о старце Никодиме, воинствующем монахе неизвестно какого монастыря, и о подонке Ратиборе, которого было бы неплохо просто-напросто пристрелить, но ведь не поможет же, потому как его место тут же займет другой подонок, может быть еще хуже; и о многих других подонках, хрипящих, плюющихся ядом ненависти, заражающих всех и вся этим ядом, требующих смертей, крови, отрубленных голов, огня и меча...

Когда мы с Дашкой поженились, мне стукнуло сорок два, а ей - восемнадцать. Друзья пытались отговорить меня, мол ты стар для нее, замучаешься ревностью и тому подобное, но я любил ее, Дашка любила меня и не давала никаких поводов для ревности, ну решительно никаких, и вот уже девять лет мы живем душа в душу, и когда я говорю ей, что люблю ее, всегда добавляю слово "безумно", и не по традиции, а потому, что именно так я ее и люблю... И она любит меня, это же видно невооруженным глазом, и все вокруг завидуют нам, и не всегда белою завистью...

- Где Санька? - спросил я.

- Дрыхнет, - радостно сообщила Дашка.

- Что это он?

- Не выспался вчера книжку читал допоздна сегодня пришел из школы и свалился.

Сашке восемь лет и он ходит в первый класс. Какое счастье, что ему восемь, а не пять или четыре, какое счастье, что когда началась вся эта страшная история, ему уже исполнилось пять лет и превращения его не захватили, поэтому он не сидит в кружках на дорогах в пятидесяти километрах от города, за ним не охотятся Никодим с Ратибором, не отлавливают, как дикого зверя, и не убивают, глядя с ненавистью... Дурацкая жизнь... Дурацкая - когда женщины готовы платить любые деньги за аборт, а мужчины - еще большие деньги за стерилизацию, когда на только что родившегося ребенка все смотрят со страхом, а родители - с надеждой, и когда через пять лет ребенок начинает превращаться в инопланетянина, надежда угасает в глазах родителей, уступая место тоске и отчаянью, и когда ребенок наконец уходит от родителей и присоединяется к группе себе подобных и долго молча сидит, уставившись в одну точку... Дурацкая - когда люди бегут в виртуальность, оставаясь в реальности обыкновенными зомби, живущими на самом деле в Светлых кварталах, которых развелось многие сотни, и которые не думают дешеветь, потому что спрос на них все растет и растет. Дурацкая жизнь, - говорю я Дашке, на что моя умничка неизменно отвечает:

- И ничего не дурацкая у тебя есть я у меня есть ты а у нас есть Санька какая же дурацкая нам-то хорошо а когда Санька подрастет может быть ученые что-нибудь придумают ну чтобы детишки нормальными рождались?

И она права, милая моя девочка, и только это держит нас на плаву. И я иду в ванную, и принимаю душ, и думаю о том, что вот сейчас выйду, обниму Дашку и пусть все катится в тартарары...

Экспансия (Продолжение)

Оратор был страшен. Заросший черной спутанной бородой до самых глаз, в черной потасканной и штопанной во многих местах рясе, босой, с грязными руками и загнутыми, давно не стрижеными ногтями, он вышел на сцену, сколоченную на поле городского стадиона, безумными глазами оглядел трибуны, в котором люди сидели чуть ли не на головах друг у друга и завыл:

- Приидет геенна огненна на землю, разверзнутся врата ада и поглотят грешников! А кто есть грешник? Тот ли, кто украл, убил, возжелал жену ближнего своего? Нет! Нееет!!! Не тот грешник! А тот грешник, кто допустил пришествие сатаны на землю, кто попустительствует распространению заразы, тот, у кого нету в руках оружия, тот, кто бездействует, ждет у Бога милости. Не ждите милости у Бога! Отвернулся он от вас, не смотрит он на вас, ибо вы не заслуживаете милости его! Все вы должны взять в руки оружие и убить хотя бы одного отпрыска дьяволова, дабы в итоге искоренить весь помет его! Вот тогда вы будете угодны Богу, вот тогда вы обретете милость его! Почему до сих пор ходят по земле получеловеки-полуптицы-полуящерицы? Почему они до сих пор живы и здравствуют? Почему вы не растопчете их, не сотрете с лица земли? Потому что вы забыли Бога, забыли, что благодаря ему вы появились на свет, благодаря ему вы сыты, обуты и одеты! Чего вы ждете?! Вы ждете, что придет ваша смерть, и умрете вы все, и не оставите после себя человечьего потомства, и вымрет весь род человеческий, и оставит землю на поругание дьяволу! Этого вы ждете?

Старец Никодим умело заводил толпу. Не прошло и пяти минут, как толпа, озверевшая, готовая на все, орала, бесновалась, ломала стадионные скамьи, собираясь в крестовый поход против дьявола. Несчастные милиционеры, присутствующие на действе, попрятались, помня, что дубинки и баллончики с "черемухой" не спасут их от смерти, вздумай они воспротивиться воле сошедшей с ума толпы, что их сметут, растопчут, как порождение того самого дьявола, о котором распространяется этот старикашка с безумными глазами. А еще знали милиционеры, что старца арестовывали уже двенадцать раз, пытаясь инкриминировать ему раздувание расовой и религиозной розни, подстрекательства к беспорядкам и многое другое, но всякий раз выпускали, когда вокруг следственного изолятора собирались многотысячные толпы, вооруженные не только камнями и дубинами, но и пистолетами, автоматами и даже гранатометами. Но не столько из-за этого всякий раз выпускали Никодима, сколько из-за звонков, непременно следующих после ареста, звонков из самых высоких кабинетов. Знали милиционеры о том, что закон был загнан в угол, где и пребывал, стыдливо прикрывая интимные места и пряча лицо от укоризненных взглядов.

И толпа повалила в ворота, и возникла давка, в которой задавили семь человек; толпа вылилась на улицы, и начала переворачивать машины, бить стекла, бросать бутылки с бензином в окна, и устремилась за город, где начала охоту на детей, и рассыпалась по полям, по дорогам, и, как обычно, никого не нашла, и вылила свою ненависть на ни в чем не повинные поля с пшеницей и кукурузой, на лес, который она подожгла с трех сторон, и бессильно разошлась; а когда яд ненависти потихоньку вытек из голов, люди смотрели друг на друга с недоумением, качая головами и спрашивая себя, как же так могло получиться, что они бегали по полям и лесам, уничтожая все на своем пути, все, кроме того, кого так жаждали уничтожить?

Из этой вещицы может выйти неплохой боевик, где взрослые дяди и тети будут играть в войну. А почему я не дописал ее? Наверное потому, что слишком жестоко обошелся с человечеством - наслал на него мерзких пришельцев, стремящихся покорить землю через детей. Кстати, у меня есть второй вариант этой вещи - там старец Никодим вполне респектабелен, чист и опрятен, никакой войны нет, а есть горе родителей, которое в конце становится счастьем, когда дети превращаются обратно и возвращаются домой. Это повесть. Она лежит у меня готовая. Вадим отказался ее печатать, потому что эта повесть о любви, а его издательство специализируется на фантастических боевиках. Другим я не предлагал. Тем двум фирмам, которые прислали мне письма с просьбой о новых вещах, я тоже не предложу. Пусть пока полежит. Кстати, неплохо было бы проверить почту, посмотреть, не подоспели ли договора. Но не сейчас. Потом. Для всех я очень занятой человек. Даже Вадим не знает всей правды про меня.

Но мне надоели боевики. Собственно, надоели мне они уже давно, но я никак не могу от них отделаться. Этот жанр весьма нравится нашим, да и не только нашим читателям. Особенно нравится людям экранизации этих боевиков. Что может быть лучше, чем сидеть в уютном мягком кресле с тазиком попкорна в руках и смотреть, как мускулистые мужчины и красивейшие женщины разбивают в пух и прах нехороших парней? Герои таких произведений не размышляют, они только стреляют. У них извилин-то таких нет в голове - размышлять. Иногда мне становится стыдно за то, что я написал немало боевиков. Один из них даже экранизировали. В России. Заплатили, кстати, гроши. Переврали все, что только можно, сделав главных действующих лиц этакими суперменами, хотя я их задумывал и реализовывал совсем не такими. Но Бог с ними. Такое не только со мной случается. В мире полно амбициозных режиссеров, считающих, что им позволительно переиначить любое литературное произведение по своему усмотрению, поскольку они умнее всех, даже признанных классиков. Это называется "новое вИдение". Честно говоря, я за это вИдение руки бы обрывал. Настоящих, истинных экранизаций очень немного, их можно перечесть по пальцам.

Черт возьми! Если вспомнить все мои фантастические боевики, получится неплохая каша. Здесь будут и бунты аборигенов на чужих планетах, и козни искусственного разума, и сволочь-профессор, для которого деньги важнее судьбы человечества, и хакеры, с непринужденностью взламывающие самую изощренную компьютерную защиту, и террористы, и галактические полицейские, и маньяки, размахивающие портативными ядерными зарядами, и агрессивные пришельцы из иных миров, и многое другое в том же духе. И, если основательно подумать над простым вопросом - а зачем я все это писал? - найти ответ будет весьма затруднительно. Для денег? Но я продолжаю жить в убогой квартирке обыкновенного пятиэтажного дома, в котором нет даже лифта, не имею машины, загородного дома, счетов в швейцарских банках, не обедаю в фешенебельных ресторанах, покупаю продукты в обыкновенном универсаме, одеваюсь... Я вообще не одеваюсь! Я сиднем сижу дома, не выходя на люди, разве что в магазин, у меня есть повседневный заношенный спортивный костюм, стоптанные туфли, куртка я вязаная шапочка. У меня нет фрака с пластронами, манишки и манжет, смокинга, наручных часов, галстука и бумажника. У меня ничего нет! Позвольте, на что же я трачу деньги?

Я бросился к ящику стола, где лежат мои денежные припасы. Там оказалось около двухсот тысяч рублей наличными и несколько кредитных карт. Сколько денег на этих карточках, я сказать не смогу даже под дулом пистолета. Я же богатый человек! У меня уйма денег! Почему же я, имея уйму денег, живу как нищий? Не постигаю. Где Боря? Где этот дамский любимец? Едем гулять куда-нибудь! Какой у нас самый дорогой и респектабельный ресторан?

Погоди, погоди. Загляни в шкаф, там, кажется, висел когда-то костюм. Я заглянул в шкаф. Костюм был на месте, его даже не попортила моль. Я тщательно побрился, причесался, надел чистую белую сорочку (только не снимать пиджак, потому что на сорочке сбоку расплылось лиловое пятно, посаженное там во время она!), костюм, туфли. Гм, теперь мне уже не хочется отвернуться от зеркала. Ну вот. Могу же быть похожим на человека, когда захочу...

В дверь позвонили и я почти сразу же открыл. На пороге стоял необыкновенно удивленный Борис, смотрел на меня большими глазами.

- Входи, - сурово сказал я, втаскивая его за руку. - Сейчас поедем гулять в лучший кабак этого города.

- Мама, - дрожащим голосом произнес Борис, не сводя с меня испуганных глаз.

- Никаких мам! - отрезал я, извлекая из недр шкафа старый галстук и пытаясь его повязать. - Мамы на сегодня отменяются. Ты как? Трезв и готов к продолжению? - Боря кивнул. - Ну тогда собирайся. Ты должен выглядеть сегодня с иголочки. Ну что смотришь? Ты слышал, что я сказал? Едем гулять!

- Мама, - снова произнес Борис, едва не усевшись мимо стула.

- Да ладно тебе! - поморщился я. - Оказалось, что я богатый человек. Я вспомнил, что давненько не развлекался в приличном обществе, и решил развлечься. Я угощаю. Ну, в чем дело?

- Братец, так ведь у меня через два часа самолет, - вымолвил, наконец, Борис. - Я за чемоданом приехал.

- Вздор! Самолеты отменяются! Полетишь завтра.

- Завтра рейса нет в нашу тьмутаракань...

- Плевать! Послезавтра. Сейчас заедем, сдадим билет. Все. И слышать ничего не хочу!

- Что делается! - восхищенно прошептал Борис. Затем он вскочил, принялся рыться в своем чемодане, оттуда полезли сорочки, майки, носки, зазмеились галстуки. Повторяя "что делается!", Боря оделся почти во все новое и мы вышли из квартиры.

Утром мне стыдно за свое вчерашнее гусарство, сорение деньгами, раздачу непомерных чаевых и барскую напыщенность. Борис все-таки уехал, правда на поезде. Я опять один. Брожу по квартире, хандрю, болею с похмелья, зарекаюсь не пить, не курить и не сквернословить, и прекрасно понимаю, что сдержать слово мне ни за что не удастся. Ну и пусть.

Раньше меня очень развлекало путешествие ТУДА, но теперь я со страхом думаю, что могу неожиданно оказаться ТАМ и всячески противлюсь этому. Мне очень хочется увидеть Анастасию, но - нельзя. Она опять поймет, что я пил, а этого допустить я не могу. Лучшее средство - перечитывать свои наброски и помещать их сюда. Конечно, у меня на этот счет имеется задняя мысль, не без этого. Наброски, оставаясь набросками, опубликованы быть никак не могут. Довести их до завершения мне нисколько не хочется. А здесь - чем черт не шутит - вдруг да найдется издатель, который выпустит мои "Нездешние картинки"? Вот еще один набросок. Он у меня проходит под названием "Брюзга".

Брюзга

Увы, приходится признать, что я - старый брюзга. Никуда от этого не денешься. Да и как мне было не стать старым, и как мне было не стать брюзгой, если карьеры никакой я не сделал, сорок лет просидел на одном месте, сначала мечтал, стремился к чему-то, потом постепенно мечтать перестал, просто работал, но надеялся еще на чудо, потом и на чудо перестал надеяться, стремиться перестал, и понял, что годы проходят, а никто никуда меня двигать не собирается, просто используют как рабочую лошадь, у которой никаких перспектив нет и быть не могло... Сам виноват? Может быть. А может и не быть. Это с какой стороны смотреть. А, собственно говоря, чего я хотел? Стать магистром? Хотел. Да. Не отрицаю. А хватило бы ума? Хватило бы, никогда не сомневался. Но мой магистр оказался то ли бессмертным, то ли жутким долгожителем, то ли еще что там, но сидел он на своем месте прочно, покидать его не собирался (может потому просто не собирался, что некуда ему было выше прыгать?). Вот вы можете спросить - а чего мне еще надо от жизни? Я богат. Да, богат, причем богат по мировым меркам, не в каких-нибудь там рублях, а в долларах, фунтах и марках. Я могу позволить купить себе даже остров средних размеров, средневековый замок (причем не просто купить, а содержать его в образцовом порядке), самолет, да что там, я даже маленькую армию могу содержать! Чего мне надо-то? Приобщиться к тайнам мира, вот чего мне всегда было надо. Почувствовать собственную значительность, хотя ее и сейчас хоть отбавляй, но мне же нужно было больше, больше, больше... Эх, прав был старик Фрейд... Даже то, что я семьи так и не создал, так и состарился холостяком, меня не угнетало...

Собственно, почему я так разнылся? Юбилей, чтоб ему... Семьдесят лет, стало быть, самый стариковский возраст, самое время побрюзжать, похныкать и попросить сочувствия... Только сочувствия, не больше...

Вот как тут не позавидовать Геннадию Семакову, тем более что это я, я, своими руками устроил его судьбу. Теперь он богат, знаменит... Вот-вот... Знаменит... Я понял, чего мне не хватало! Славы... Все так просто! Славы мне не хватало, известности... И что бы я с нею делал, со славой? Да ничего не делал бы, складывал в стопки, в штабеля, в груды и тщил себя мыслями о собственной значительности... А так - кто я? Безвестный организатор безвестных дел, чьих-то судеб, незаметно направляющий человечество по кем-то выбранному пути, в то же время не понимающий целей этого пути... Обидно. Досадно... Мог бы сказать "да ладно", но не скажу. Не хочу. А сценарий "Двери во вселенную" реализовывался на моих глазах и при моем непосредственном участии. Когда стало ясно, что толку от подброшенной книжки мало и парень совсем не понимает, чего от него ждут, мы подбросили ему еще и девчонку, сорви-голову, из тех, что в "Жигули" не сядут, им подавай иномарку, да не просто иномарку, а самую крутую. Девчонка толкнула парня в нужном направлении, он словно прозрел. И откуда только что взялось? Вот не зря же говорят, что каждый человек может добиться в жизни всего, чего только возможно, но не каждый этого хочет по-настоящему.

Да что там "Двери во вселенную"! А "Интеллект"? Это вам как? Включите компьютер. Он же ваши приказы словесные понимает и отвечает голосом, а научить его чему-нибудь проще пареной репы! Он же уже совсем не дурак! Некоторым людям живого собеседника уже не надо, достаточно электронного. Опять я руку приложил! Кланяюсь на ваши аплодисменты. Есть еще три-четыре дела, о которых пока никто не знает, но которые скоро выльются в громкие. Ладно. Скромнее надо быть, господин Организатор, скромнее. Глобальной славы вам не видать, ну и ладно, ну и плюньте.

Из дневника.

17 апреля 20... года. Геннадий Семаков наносит визит генеральному директору концерна "Тритон", занимающегося поставкой продовольствия в Черноземск. О чем конкретно они говорят, неизвестно, но после визита господина Семакова у генерального директора совершенно круглые глаза, признаки заикания от безмерного удивления и желание перекреститься. На столе генерального директора лежит совершенно фантастический, дурацкий какой-то договор, и утешает генерального директора во всей этой истории только то, что с него не потребовали ни копейки инвестиций и про предварительную оплату не было даже и речи.

20 апреля 20... года. Первый опыт доставки продуктов новым методом, через Дверь, точнее, через Ворота. В этот же день Геннадий Семаков получает наличными довольно круглую сумму в зеленых денежных знаках. Сотрудничество концерна "Тритон" и Геннадия Семакова продолжается.

23 апреля 20... года. Геннадий Семаков наносит визит директору фирмы "Ива", конкуренту "Тритона". Директор в шоке. В результате визита договор не подписан, Геннадию Семакову предложено выйти вон. В скобках - фирма "Ива" обанкротится уже через полтора месяца. Концерн "Тритон" процветает настолько, насколько может процветать провинциальный концерн.

15 мая 20... года. Установка первой пары Дверей в Черноземске. Огромные толпы удивленных горожан. Первыми Двери опробуют, конечно же, мальчишки. Народ в шоке и в восторге. Плата за пользование Дверьми в десять раз ниже платы за маршрутное такси, а скорость перемещения вообще несопоставима.

15 августа 20... года. Количество дверей в Черноземске вырастает до сотни. Транспорт в городке хиреет и задыхается. Первая попытка "наезда" на Геннадия Семакова со стороны слабосильной транспортной мафии, окончившаяся позорным провалом.

16 августа 20... года, ночь. Попытка разрушения десятка Дверей (поджоги, взрывы, ломание топором и выкапывание из земли). Полный провал. Утром Двери стоят как ни в чем не бывало на своих местах.

28 августа 20... года. Вторая попытка "наезда" и попытка покушения на Геннадия Семакова, окончившиеся жутким провалом. После этих попыток по городу ползут зловещие слухи о том, что Геннадий Семаков не иначе как черт, что, конечно же, не соответствует действительности.

10 октября 20... года. Открытие первых Дверей в Москве и Санкт-Петербурге.

12 декабря 20... года. Неудачные попытки "наезда" на Геннадия Семакова различных московских и питерских бандитских группировок.

С 10 января следующего года начинается установка Дверей во всех городах России.

31 января в Государственной Думе Российской федерации начинаются слушания по законопроекту о Дверях. Законопроект запрещает установку Дверей международного сообщения вне таможни.

6 февраля. Попытка наркомафии подкупить Геннадия Семакова для установки Дверей, позволяющих беспрепятственно провозить наркотики в Россию. Неудачно.

19 февраля. Заключен договор между корпорацией "Двери" и Росавиакосмосом на создание Дверей на Луне и Марсе.

25 февраля. Русские на Луне!

3 марта. Первый человек на Марсе! Русский, между прочим!

С 1 апреля начинаются установки Дверей во всех странах мира. Личные доходы Геннадия Семакова выводят его на первое место в мире. Геннадий Семаков - самый богатый человек на земле. И это при том, что цена прохода через Двери (независимо от преодолеваемого расстояния!) составляет всего два цента! Нет ничего более навязчивого, чем реклама: "Корпорация Двери. Мы доставим вас в любую точку вселенной!"

Вот так это было. Хронология точная. Мир неузнаваемо изменился. Автомобили, поезда, самолеты стали совершенно не нужны. Зачем? Вставляешь кредитку в щель, набираешь код и через долю секунды ты там, где хотел оказаться. И грузы перевозятся точно так же - мгновенно.

Многие бились против Дверей, пытаясь доказать, что переход вреден для здоровья, но у них ничего не вышло. Не вреден он оказался. Совсем. Ну разве вредно выйти из квартиры в подъезд или наоборот? Словом, охватили Двери весь мир. И не надо стало дорогостоящих космических кораблей, чтобы оказаться например на Астерасе, в ста двадцати восьми световых годах от Земли, и Эйнштейновский парадокс не понадобился...

Но, собственно, о чем это я? Я же хотел о своей работе рассказать, о своей! Двери - это пройденный этап, это уже в прошлом и не так интересно. Откроем нашу папочку. И что в ней? Проект "Зирейт", к вашему сведению. Цель проекта - Джастин Годвин, который родился на забытой Богом ферме где-то в Северной Америке, и которому сейчас месяцев семь-восемь. Какое Джастин Годвин имеет отношение к России? Имеет, поверьте, потому что он должен жениться на русской девушке, через три года развестись и впасть во все тяжкие... Девушка, кстати, родится только через пять лет, так что, боюсь, как бы дорабатывать проект "Зирейт" не пришлось другому Организатору, а уж кто это будет, одному Магистру известно. Но я порекомендую ему Колю Щепкина, конечно.

Много сделано для того, чтобы Джастин Годвин вообще родился. Но над этим работал другой Организатор, курирующий Северную Америку. Нет-нет, я не то имел в виду, что вы, может быть, подумали! Работал - в смысле делал так, чтобы родители Джастина встретились, причем именно те, у которых мог родиться именно такой Джастин, который нужен Ордену. Российскую невесту ему должны обеспечить мы. Задачка непростая, если учитывать то, что невеста должна обладать определенными чертами характера, которые вызовут у Джастина Годвина стойкую неприязнь к женщинам вообще и к русским женщинам в частности. Но невесту готовят... точнее, будут готовить, когда она родится, не для того только, чтобы вызвать у Годвина неприязнь к женщинам, ее готовят для того, чтобы она подтолкнула Годвина к определенным действиям в будущем, то есть сдвинула его мироощущение и мироотношение в нужную сторону.

Это все, что я знаю о проекте, больше знать мне не полагается по штатному расписанию. Обидно. Я не знаю, что такое должен сделать Джастин Годвин в будущем, как от его действий изменится история человечества, да и человечества ли? А вдруг его используют для работы с братьями по разуму? Все возможно в этом мире, меня это не удивило бы. Может быть и так, что сам Годвин

- только пешка, которая должна будет воздействовать на кого-то еще, такие комбинации у нас не исключаются. Я пытался поговорить с Магистром на тему недостаточности информации для Организаторов, но он только недоуменно вскинул брови и сказал, что информации Организатору отпускается ровно столько, сколько нужно, и не за чем ему, Организатору, забивать себе голову. На все мои аргументы Магистр только скептически улыбался, а когда я выдохся, повторил ту же фразу. Это звучало как "Не суй свой нос не в свое дело" и я оставил всякие попытки проникнуть в высшие замыслы. К слову сказать, это было давно, еще на заре моей работы Организатором.

Оставил я и попытки узнать, кто стоит за Магистром, кто, так сказать, заказывает музыку. Ну как, скажите, я мог бы это узнать, если встретиться с Магистром я могу только тогда, когда он сам этого пожелает, и не знаю,где он живет, кто входит в круг его знакомых, с кем он встречается, когда и где. Я знаю, что такой человек существует, что зовут его Сергеем Леонидовичем, что он уже немолод, но и не стар, немногословен, скептичен, саркастичен... Что еще? Да вот, пожалуй, и все... И еще я знаю, что наш Орден (со слов Магистра, но, думаю, что в этом ему можно верить) основан в такие незапамятные времена, в такой древности, что установить хотя бы приблизительную дату его основания не представляется возможным.

Что такое Орден? Это совершенно тайная организация, способ сохранения тайны которой весьма прост, но и эффективен. Способ заключается в том, что никто не может ничего выболтать по той простой причине, что ему никто не поверит. Вот, к примеру, эти мои записки. Что они такое? Не более чем фантастический рассказ, да к тому же, не опубликованный. Вот так. Поверить в Двери можно, потому что можно ими пользоваться, а поверить в Орден нельзя, потому что его нет. Да и унизительно это как-то для человека - знать, что тебя кто-то направляет, что твоя свобода выбора ограничена кем-то, тем более, что этот кто-то вовсе неизвестен. Не хочется верить в унизительное воздействие извне (или изнутри?). Человек готов допустить вмешательство в свои дела Бога, но только не другого человека, пусть и обладающего какими-то возможностями, возвышающими его над остальными. Хочется верить, что человек сам себе хозяин, сам себя направляет и пестует, сам избавляется от таких напастей, как угроза ядерной войны или глобальной экологической катастрофы, или изобретает Двери на триста лет раньше, чем изобрел бы, не приложил к этому руку некий Орден. Кому захочется поверить в то, что его встреча с единственной и неповторимой женщиной - дело рук какого-то расторопного Исполнителя? Впрочем, в это верить и не надо, уверяю вас, потому что вы едва ли когда попадали в сферу интересов Ордена. В это нужно бы поверить Олегу Скворцову и Надежде Поляковой, но кто им об этом скажет? А я бы мог сказать. Я мог бы сказать, что через пять лет у них родится второй ребенок, девочка, которую они назовут Марией, и которая в отдаленном будущем, а именно через двадцать два года после рождения станет женой Джастина Годвина и сыграет в его судьбе мистическую роль. Так записано в моих бумагах. Все что нужно было сделать моим Исполнителям, это обеспечить знакомство Олега Скворцова и Надежды Поляковой, и они с этим справились блестяще. Им пришлось попотеть, проявить смекалку и фантазию, но у нас без этого работа не делается. Я бросил на это дело всех своих Исполнителей в количестве трех человек, потому как одному тут было никак не справиться. И они сделали это!

Эти люди встретиться вообще были не должны. Их судьбы никак не пересекались. У них не было ни одного общего знакомого, мало того, у их знакомых не было ни одного общего знакомого, они вообще жили в разных городах! Значит встреча могла быть только случайной. Где и как - это должен был разработать я. На отдыхе? Практически невозможно. Олег Скворцов отдыхал всегда на горных речках в сибирской глуши, изнуряя себя спуском на утлой лодчонке, а Надежда Полякова предпочитала ездить в деревню к родителям. Пришлось придумывать коварный план в виде командировки Олега в город, где жила Надежда. Для осуществления плана пришлось устроить так, чтобы Олег перешел на другую работу, это дело тянулось пять месяцев, сроки поджимали, я перенервничал тогда... Никак не мог Олег взять в толк, почему его вдруг стали зажимать на работе, почему изменилось к нему отношение. Его всячески выдавливали, выжимали, создавали невыносимые условия. Он сопротивлялся как мог, ведь хорошую работу найти так трудно (это он так считал), да чтобы еще платили зарплату, не задерживали, хотя ее давно уже нигде не задерживали к тому времени. В конце концов мы приготовили ему такое теплое местечко, что отказаться от него мог только полный идиот, а Олег идиотом не был. И он не отказался. А через месяц его отправили в командировку именно туда, где его "ждала" Надежда Полякова. Моим ребятам и тут пришлось побегать, устраивая им встречу. И вот они встретились. Магистр заранее просчитал, что встретиться они должны совершенно обыденно, чтобы Олегу не пришлось защищать ее от пьяных хулиганов или еще что. Так мои ребята и устроили, за что честь им и слава... хм, слава в узком кругу из трех человек. И вот теперь Надежда и Олег женаты и у них есть сын, а вскоре будет и дочка. Та самая, из-за которой весь сыр-бор. А нам этой девочке придется обеспечивать особое окружение... Короче, работы хватит, дремать не придется.

Вот такой работой и занимается Орден. Магистр дает задание, я разрабатываю план и раздаю задания Исполнителям. А недавно у меня в папке появился новый проект, под названием "Экспансия". Магистр лично высказал мне соображения о важности проекта, чего не случалось, пожалуй, с приснопамятных времен начала моей бурной деятельности в роли Организатора. Магистр позволил себе даже рассказать мне о цели проекта. Узнав всю правду, я содрогнулся. Я просто не мог не содрогнуться! То, что рассказал мне Магистр, привело меня в ужас. И что самое ужасное, как сказал Магистр, ничего поделать нельзя. То есть Экспансия произойдет в любом случае, другое дело, что было сделано все для того, чтобы имел место самый мягкий вариант развития событий! Долго еще у меня от ужаса шевелились волосы, хотелось проснуться, шумно выдохнуть воздух и сказать: "Уфф, ну и сон же мне приснился!" Но, увы, это не сон...

А что, собственно, нездешнего в моих картинках? И вообще - что это за картинки такие? А самое главное - кому они нужны, кроме меня? Да и мне - нужны ли?

Ну, ты гляди, так можно договориться до чего угодно.

А что? Гоголь вон сжег второй том "Мертвых душ".

Ну, ты не Гоголь!

А никто и не спорит! Дело совсем не в этом, а в том, что рукописи горят. Еще как горят! Сжег Гоголь второй том, и нет второго тома. Сожгу я свою рукопись... ну, не сожгу, сотру с диска, ведь, как это не смешно, они только на диске и имеются. Да еще на дискете, на тот случай, если вдруг испортится компьютер. Сотру вот... Даже дыма не останется.

Ну сотри. Сотри! Кого ты этим вгонишь в тоску? Кто станет рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом в неизбывной скорби?

А ты думаешь, мне это нужно - чтобы кто-то убивался по моим картинкам? Вот и поговорили.

Человек никогда не бывает доволен своим положением. Я, к примеру, недоволен своим одиночеством, но когда в моей жизни возникает слишком много людей (больше одного, не считая меня), я очень скоро начинаю мечтать об уединении. Борис тоже иногда хочет побыть один, и в этом случае он - полная противоположность мне.

Э, нет, можешь ли ты представить себе бедняка, всю жизнь мечтавшего разбогатеть, а когда его мечта осуществилась, уже через неделю начавшего мечтать снова стать бедным?

Могу. Могу себе представить! Очень возможно. Бедному жить гораздо проще

- одна забота одолевает - где взять денег. А вот у богатого - куча проблем.

И главная - скука. Все эти вечеринки, фуршеты и журфиксы, репортеры в кустах, страх за свою шкуру могут надоесть так, что...

Ладно, не продолжай. Убедил.

Уверен, что человек будет жутко скучать даже в раю. А ведь многие утешаются тем, что им хоть в раю будет хорошо. Заскучают! Помнишь капитана Стормфилда? Марк Твен, "Путешествие капитана Стормфилда в рай".

А Борька что говорил? Нет тела, нет и ощущений. Остается одно сознание. И на хрена оно нужно, это сознание - без света, тепла, без женщин, наконец? Да еще целую вечность. Эх, Боря! Заронил в душу сомнение речами своими...

Брось! Глупостям несть числа! Никто не знает, каково там, в раю, есть ли он вообще, или нет его, просто потому, что никто оттуда не возвращался.

А вот это-то как раз и странно! Есть рай, есть всемогущий Бог, который мог бы вернуть на землю человека, попавшего в загробный мир по ошибке.

А он, может быть и возвращал. Долго ли Богу стереть память у человека, если он всемогущ? Незачем вмешивать в вопросы веры научные доказательства!

Болтовня. Всего лишь болтовня, и не больше. Но нужно болтать, чтобы не попасть ТУДА, чтобы меня не увидела Анастасия. Ведь она может решить, что я пью. Но я на самом деле пью! Хорошо, пусть, но ей-то об этом зачем знать?

А почему ей об этом не знать? Зачем скрывать правду от человека?

Как зачем, как зачем? Я же не собираюсь на ней жениться!

Стоп! Как не собираешься?

Черт побери, но как же я могу на ней жениться, если я здесь, а она - там...

Где там? Ну, договаривай, что же ты?

В прошлом.

То есть - в могиле?

О, черт! Ну зачем же так прямо? В прошлом. И этого достаточно. Я могу ее видеть, говорить с ней, ощущать тепло ее руки, значит она жива!

Очень хорошо. Раз она жива, то ты можешь перебраться к ней, в прошлое, и жениться.

Туда?! Но это же не мой мир! Это мир наших пра-пра-бабушек, мне там будет плохо.

Тогда приведи ее сюда.

Сюда?! В эту конуру?

Купи квартиру. Построй особняк. Сделай что-нибудь, оторви задницу от дивана!

Но здесь ЕЙ будет плохо!

Тогда забудь о ней. Выкинь ее из головы. Оставь ее в покое.

Но я ее не беспокоил...

Как же не беспокоил, когда она влюблена в тебя! Ты вошел в ее жизнь, вскружил ей голову, она пишет тебе такие откровенные письма, она любит тебя! А ты малодушно говоришь, что не беспокоил ее. Стыдно, молодой человек, стыдно. Или тебе не стыдно?

Я не думал об этом. Я сам влюбился в нее. Когда она рядом, я испытываю необыкновенные чувства... Да что я, описывать их должен, что ли? Не стану я этим заниматься!

Я встаю и выхожу на балкон, стою, курю, смотрю. Светит солнце, тихо, тепло. Древесные кроны подернулись зеленью - весна вытягивает из них листья, скоро они распустятся, маленькие, клейкие, ярко-зеленые, чистые. Это мое любимое время года. Не сегодня завтра расцветет наша дворовая черемуха - она всегда зацветает едва у нее проклюнутся почки. По народной примете цветение черемухи - к холодной погоде, но сколько раз я замечал, что примета не выполняется.

Я возвращаюсь в комнату и зацепляюсь взглядом на Борисову книжку, лежащую на полке. Первый из последних. Последний из первых. Первый из первых. Последний из последних. Рука сама тянется к книжке. Я усаживаюсь поудобнее и принимаюсь читать.

В рубке не нашлось ни одного героя, то есть психа, которому было бы наплевать на собственную жизнь, и который не предался бы отчаянию. Все уже были готовы умереть. Владислав молился, и сквозь грохот волн, обрушивающихся на палубу шхуны, иногда становились слышны его слова. Он упрашивал Бога только об одном - чтобы тот прекратил это безумие в виде ужасного шторма, грозящего потопить их суденышко. Но Бог не слышал Владислава. Ветер налетал все сильнее, бросал волны все больше.

В трюме полно воды. Помпа вышла из строя и вода прибывает. Очевидно корпус треснул и дал течь. Мотор заглох и не заводится. Механик бормочет что-то неразборчивое и на все уговоры спуститься в машинное отделение злобно сверкает глазами и страшно ругается. Удерживать судно носом к волне помогает только пловучий якорь, но и его грозит оторвать сошедшее с ума море.

Скоро придет смерть. Никакая это не старуха с косой и не благообразный мужчина в черной монашеской рясе с клобуком. Просто конец жизни. Небытие...

Вот он, весь Борис. Небытие. Неверующий. Атеист. Трудно в наше просвещенное время найти атеиста, а Боря сам лезет - смотрите на меня, люди добрые, вот он я, не такой как вы. Когда вы все поголовно не веровали в Бога - я веровал, а когда вы все бросились в церкви и стали креститься сами и крестить своих детей, я веровать перестал. Мне скучно стало, когда вы бросились молиться. Ненавижу моду на религию. Сегодня все ходят в церковь, но большинство не потому, что истинно уверовали, а в дань моде. Купить свечку потолще да побольше, да поставить взамен чьей-то тонкой и почти догоревшей, прошептать несколько бессвязных слов (молитв же никто не знает!), осенить себя крестным знамением на католический манер - слева направо (и это в православной стране!), сунуть нищему на паперти крупную купюру. И все, и достаточно. Бог ублажен, можно просить у него чего хочешь. Он выполнит. А не выполнит, значит плохо просил, или свечка оказалась не слишком толстой, поклон не слишком глубокий, слова недостаточно проникновенны.

А спроси у кого-нибудь, кто такой Иосиф Каифа, никто и не знает, потому как никто Библию не читал. Зато все горазды рассуждать о конце света, который намечается в будущий вторник, и про который точно написано в Библии. А где именно написано, в каком таком месте - никто и не скажет, потому как не написано там ничего подобного. Господа, для того ли Библия - самая издаваемая в мире книга, чтобы ее не читать, но о ней рассуждать с умным видом?

Вечер. В комнате сумрак и тишина. Я полулежу в кресле, прикрыв глаза. Что делает с человеком сытость? Она превращает его в вальяжного субъекта, которому все недавние проблемы уже не кажутся такими неразрешимыми. Я сыт и мне хорошо. Мне тепло, покойно и дремотно. Похмелье прошло и мне не страшно уже оказаться ТАМ, и мне хочется этого, но вот именно когда хочется - тогда и не получается. Закон Паркинсона. Событие, которое обязательно должно произойти не происходит, в особенности если за этим специально наблюдают.

Анастасия. Настенька. Я соскучился. Я хочу к тебе... К вам. К вам, Настенька. Страшно даже подумать, что можно назвать вас на "ты". Но я не могу приходить к вам по своему желанию, существует что-то, что держит меня вдали от вас, и что бросает меня к вам. Я вижу вашу руку в тонкой перчатке. Я отдал бы жизнь, чтобы посмотреть на эту руку без перчатки, прикоснуться к ней губами, ощутить мягкость ее кожи... Преграда. Преграды нужно преодолевать.

Викентий советовал сделать ей предложение. Но что в этом может понимать Викентий - старый холостяк? Можно ли доверять его мнению? К тому же я в советах не нуждаюсь. Было, было время, когда я принимал чужие советы, старался следовать им, искренне считая, что дающий совет - человек опытный в том деле, в котором я испрашивал помощи. Потом я перестал следовать советам. Еще позже я перестал выслушивать советы. А теперь вокруг меня не осталось людей, к чьему мнению я мог бы прислушаться. У меня нет кумиров. Мне глубоко плевать, что думает по тому или иному вопросу какой бы то ни было известный человек. Я знаю, что моею жизнью могу распорядиться только я и никто другой. Никто не может полностью стать на мое место, оказаться в точности такой же ситуации, что и я, чтобы учесть все нюансы и дать дельный совет. Я бегу людей, дающих советы. Они в большинстве своем лгуны и зазнайки. Мне кажется, разумный человек никогда не скажет: "Я на твоем месте поступил бы так-то" только потому, что он НИКОГДА не окажется на моем месте. Разумный человек никогда не скажет: "Делай так-то" только потому, что не захочет оказаться в роли человека, давшего неверный совет. Более того, разумный человек, выслушав все мнения, обязательно поступит по своему, если, конечно, ему, по слабости души, не нужен козел отпущения, на которого можно свалить все неудачи, потому что он имел неосторожность подать неверный совет. Я так думаю.

Что может понимать Викентий в моем деле? Абсолютно ничего. Но если я сам понимаю еще меньше, не логично ли прислушаться к гласу разумному? Нет. Отнюдь не логично. А вдруг я все испорчу? Что мне тогда останется - мысленно проклинать Викентия на все лады? Потому что проклинать себя, конечно можно, более того, я способен на признание своих ошибок и могу ругать себя, но ругать и корить другого человека гораздо легче и проще. И даже мне, человеку, смею надеяться, разумному, больше захочется укорить Викентия, чем себя.

Нет, сделать предложение я не решусь. Потом как нибудь, в другой раз. Точно так же, как не решусь сделать предложение Еве. Я, конечно, не умру, если решусь, но вдруг откажут?

Подумаешь - откажут! Откажет одна, примет другая. (Мое второе Я сегодня очень агрессивно и цинично, словно только одну мою половину накормили и ублажили, а вторую оставили впроголодь). Собственно, что тебя держит в этом времени? Могилы предков? Одноклассники, с которыми видишься один раз в два-три года? Одногруппники из института, которых не видел уже лет десять? Общественный строй, технический прогресс - что?

Да ничего не держит. Нет, держит. Технический прогресс. Вот только представь - оказываешься ты в прошлом. И нужно тебе вскипятить воды. Чайку попить. И что? Где электрический чайник с автоматическим отключением? Или, пардон, в туалет сходить. Или еще что-нибудь. Да возьмем, скажем, тот же телевизор. Здесь я его уже недели три не включал, а там - обязательно захочется. Причем в первый же день. И от того, что там нет телевизора, который здесь мне на дух не нужен, я тихо сойду с ума. Нет, дорогой. В жизни счастья нет. И не в том специфически пессимистическом понимании, а просто - нет его. Есть иллюзия счастья и постоянное стремление к нему.

Тогда женись на Еве! Девушка - всем хороша. Чем хуже Анастасии? Умна, образованна, мила. Красива, черт побери! С такой не стыдно пройтись по улице!

Будто я хожу по улице! Я бегаю, подняв воротник от ветра и зябко поеживаясь - от дома до магазина и обратно.

Ну не будешь ходить с ней по улице. Будешь смотреть на нее дома. Она будет читать твои произведения и говорить, что они никуда не годятся. И когда-нибудь ты напишешь такое, от чего она придет в восторг. Она облагородит твое жилище... Нет, не так. Ты, глядя на нее, поймешь, что такой женщине в этой конуре не место и, наконец-то, купишь хорошую квартиру, или построишь дом. Тебе будет куда девать зарабатываемые деньги - на нее. Тьфу! Между прочим, на тебя смотреть противно, какой ты сейчас. Старый холостяк в поношенном спортивном костюме с пузырями на коленках и в стоптанных домашних туфлях. Ты даже бреешься не каждый день! От зеркала отворачиваешься. А зря. Почаще заглядывай в него, оно ведь не кривое, не врет, всю правду говорит. И тот, кто там отражается - омерзителен.

Что тебе нужно от меня? Вот пристал! Омерзителен. Был бы я омерзителен, Ева не приходила бы ко мне!

Нет! Был бы не омерзителен, она приходила бы чаще!

Я встаю, зажигаю свет и с ненавистью смотрю в зеркало. Мда. Непрезентабельное зрелище... Ладно, ладно, ты прав. Я попробую.

Что попробуешь?

Сделать предложение...

Кому?!

Там видно будет.

Эх...

Неделя длится как год - долго и нудно. Я не пью, стараюсь не курить, истязая себя ограничениями на потребление табака, и чувствую себя скверно. Целую неделю мне не удается попасть ТУДА. Ева не появляется. "Нездешние картинки" я забросил до лучших времен - скорее всего, к ним я больше не вернусь, как не возвращался никогда к старым наброскам. Пишу без всякой охоты очередную повесть. Честно говоря, меня уже от нее тошнит, а ведь она написана только на пятую долю. Что будет дальше - не знаю. Ее с радостью проглотит Вадим - это именно такая вещь, которая нравится нашему читателю, так что Вадим может не беспокоиться за срыв сроков - договора еще нет, а повесть уже в работе. Такое бывает у меня.

За неделю я один раз проверил почтовый ящик, нашел в нем договоры от тех двух издательств, подписал их и отправил. Поскольку издательства не местные, обещали перевести аванс на кредитную карточку. Жду подтверждения перевода. Порываюсь похлопотать о новой квартире, но все время опускаю руки

- я привык здесь, мне будет тяжело отсюда съехать. В другой раз.

Я - нехороший человек. Такие мысли приходят мне в голову тогда, когда я удаляю письма читателей. Когда-то я их читал. Более того, иногда даже отвечал и завязывалась переписка, умиравшая очень скоро по моей вине. Один раз я даже пытался помочь начинающему писателю - он прислал мне несколько рассказов и мне показалось, что его творения достойны того, чтобы их опубликовали. Из этой затеи ничего не вышло, и что стало с тем парнем, я не знаю - его фамилию я больше никогда не слыхал. Разве что он пишет под псевдонимом. Теперь я писем не читаю. А если и случается такое чудо - у меня никогда не возникает желания ответить. Переписке с читателями я предпочитаю бесцельное скитание из угла в угол, наблюдение из окна за дворовыми кошками, пустое времяпрепровождение и ничегонеделание. Я, с этой точки зрения счастливый человек. Но это я уже говорил, кажется. Вот и сейчас, я не стану читать письма, тем более, что я их безвозвратно удалил с диска, а почитаю еще один свой набросок. Это публицистическая статья в форме лекции. Она так и называется:

Лекция о фантастике

Значит так: все отключают свои мобильные телефоны, сидят смирно, прямо и положив руки на стол. Кто будет разговаривать и вообще беспорядки нарушать, попрошу выйти вон сразу. Кто не выйдет, тот молодец. Кто выйдет, тот пусть пеняет потом на себя. Итак, дорогие господа студенты, начнем, помолясь. Тема у нас сегодня интересная и, я не побоюсь этого слова - животрепещущая. Потому как кто из вас не любит научной фантастики. Альтшулер, не надо тянуть руку, я знаю, что вы у нас не любите вообще ничего. Ладно, ладно, поставим вопрос по другому: кто из вас не читал научной фантастики? Альтшулер, вы меня поражаете. Или у вас руку заклинило? Что? Выйти? Это вы хотите присоединиться к тем, кто уже вышел? Никто не вышел? В туалет? Ну вы даете! Лекция только началась! Ладно уж, идите, не делать же вам здесь...

Так о чем это я? Да, кто из вас не читал научной фантастики? Тот, кто не читал, советую почитать, потому как пенять потом будет не на кого. Но дело даже не в этом. Сегодня мы поговорим, в частности, о термине "научная" применительно к фантастике. Я вам скажу сразу: по-английски это выглядит так: Science fiction. Пишу на доске для особо одаренных. Сайенс фикшн. Это тоже для особо одаренных. Фикшн мы оставим на закуску, поговорим о сайенс. Говорю со знанием дела: этот термин не более как ширма. Да, да. Писатели тешат себя принадлежностью к науке, читатели тешат себя тем же, приобщаясь якобы к науке с помощью вышеозначенных писателей. Чтобы не быть голословным, приведу пример. Скажем, пишут о контакте с внеземным разумом. Все вроде бы прекрасно и научно. Но это только на первый взгляд. Давайте разберемся. Существование внеземного разума не есть научно доказанный факт. Более того, многие ученые рассмеются вам в лицо, стоит вам заговорить о НЛО, пришельцах и прочих летающих тарелках. И будут правы. Как видим, с этой стороны так называемая научная фантастика с наукой и рядом не лежала.

Пойдем дальше. Альтшулер, заходите. И сидите тихо, я вас умоляю. Возьмем так называемое подпространство, межпространственные прыжки и телепортацию. Возьмем, подержим в руках, посмотрим на них и понюхаем. Наукой не пахнет и здесь, к сожалению. Это не более чем фикшн, то есть фикция. Ха-ха-ха. Не мне вам говорить, что в природе этого не существует. Да, Альтшулер, ПОКА не существует. Вполне с вами согласен. Более того, готов допустить, что когда-нибудь эти штуки будут существовать, но пока... Пока... чувствуете, слово какое: ПОКА? Пока этого нет, то это и не может претендовать на научность. Наука, друзья мои, оперирует фактами и только фактами. Ваша телепортация будет считаться непроверенной гипотезой до тех пор, пока вы не переместите хотя бы один атом хотя бы на один ангстрем без помощи физической силы.

Как видим, наукой не пахнет и здесь. Можно, конечно, приводить примеры научного предвидения, можно. Возьмите Жюля Верна, к примеру, с его подводной лодкой. Сбылось? Да, сбылось. Это сейчас, когда сбылось, кажется, ах как научно, ах как прямо в тютельку глядел. Может быть. Но в то же время этот самый Жюль Верн написал и "Путешествие к центру земли", в котором герои плавают на потоках лавы. Нееет, друзья мои, Жюль Верн дураком не был! Так почему же он написал такую ненаучную книжку? Или Обручев с его "Плутонией"? А? Я вам отвечу. Дорогие мои. Это всего лишь литературный прием. Фантастика не может быть научной. Фантастика может быть только фантастикой. В противном случае нам придется допустить существование и ненаучной фантастики. Макс Фрай, например, с его колдунами, смертными шарами и ожившими мертвецами.

Пятнадцать лет назад, например, заяви некий фантаст, что в России весьма скоро победит капитализм, что было бы? Бедного фантаста упрятали бы в психушку или вышвырнули за границу (это в лучшем случае, разумеется), и никто не посмел бы объявить его творение научным. Конечно, сейчас, когда в России победил капитализм, сейчас творение нашего гипотетического фантаста можно назвать научным предвидением, но это будет явная натяжка. Никакой научности, это не более чем гадание на кофейной гуще! Кстати, гадалка довольно часто может предсказать будущее, просто хотя бы по теории вероятности, но мы же не станем говорить о ее научном предвидении!

И еще. Может быть кто-то из вас по молодости лет не помнит о том, что многие фантасты просто мечтали, чтобы над Арктикой и Антарктикой повесили искусственные солнца. Для чего? Для того, чтобы растопить вечные льды и сделать климат на Земле теплее. Тогда их писания считались вполне научными. Бедные, бедные фантасты! Какую жуткую глобальную катастрофу они хотели вызвать в своем стремлении облагодетельствовать человечество! Вы представьте только - все льды растают, уровень мирового океана поднимется минимум на шестьдесят метров... Кошмар! А поворот северных рек в России на юг? Теперь смешно, а совсем недавно масса научно исследовательских институтов всерьез работали над практическим воплощением этого идиотизма! Что может быть научнее практической работы научно-исследовательского института? Как не прискорбно это слышать, но фантастика просто не может быть научной! И не в последнюю очередь потому, что ее пишут отнюдь не ученые. Хотя, если разобраться, многие ученые еще дальше от науки, чем фантасты...

Итак, если кого-то из вас я еще не убедил, поднимите руку. Альтшулер, вы могли бы руку не поднимать, я и так знаю, что вас убедить в чем бы то ни было невозможно. Что? Опять выйти? Съели что-нибудь за обедом? Ну идите, идите, не делать же вам это здесь.

Так что же, неубежденных нет? Ну и прекрасно, вам это зачтется на экзамене, ха-ха-ха!

Итак, мы выяснили, что никакой научностью фантастика не обладает и обладать не может. Она не может быть ни научной, ни антинаучной, поскольку, в принципе, в этом мире может произойти все что угодно, даже оживление разложившихся мертвецов, не говоря уж о телепортации и прогрессорстве. Можно подразделять ее, фантастику на экшн, фэнтези и так далее, все равно она будет фикшн. Это не значит, что я хочу умалить заслуги фантастики перед человечеством вообще и перед ее любителями в частности. Заслуги фантастики огромны. Это ведь литература. ЛИТЕРАТУРА, господа, кто бы и что бы по этому поводу не говорил против. И вся ее фантастичность - не более, чем литературный прием. Вот, скажем, никому ведь не придет в голову назвать произведения Достоевского или там Толстого научными, хотя они, эти произведения, гораздо ближе к науке, нежели очень многие фантастические. Почему же фантастика удостоилась этого дурацкого эпитета? Может быть потому, что слишком много совсем дурацких, псевдонаучных рассказов есть в этом жанре? Не будем судить. Просто хотя бы потому, что нам могут возразить: легко судить о том, чего сам делать не умеешь. Вспомните Марка Твена, друзья мои. Цитирую: Кто пишет тяжеловесные статьи по финансовым вопросам? Люди, у которых нет ни гроша в кармане. Кто громче всех вопит о вреде пьянства и пишет проникновенные воззвания в пользу трезвости? Люди, которые протрезвятся только в гробу. Конец цитаты. Хорошо сказано! Альтшулер, заходите. Как у вас там, в организме? Нормально? Ну вот и славненько. Садитесь, слушайте и мотайте на ус, или что у вас там.

Таким образом, мы с вами вплотную подходим к главному вопросу: Считать ли фантастику серьезной литературой? Но, как вы, Альтшулер, могли бы заметить, все на свете имеет вторую сторону, или, если вам так больше нравится, второй конец. А что, если посмотреть на вопрос с другой стороны и несколько переиначить его? Считать ли серьезную литературу фантастикой? Вот. Вот! Теперь вопрос выглядит более серьезным, более стройным, я не побоюсь этого слова, более красивым. Давайте разберемся. Как вы, Альтшулер, может быть знаете, всякая художественная литература построена на художественном же вымысле. Никто не смеет возразить? И правильно! Это же почти аксиома, господа студенты! Вслушайтесь в это слово: ВЫ-МЫ-СЕЛ. Особо любопытные могут заглянуть в русско-английский словарь. Вымысел - fiction. Упс, так вы, кажется, говорите. Вот мы с вами и приехали. Поскольку, как я уже имел случай заметить, слово сайенс к слову фикшн весьма плохо подходит, то остается одно слово - фикшн. Вот оно, великое открытие, господа студенты! Там фикшн и сям фикшн. И при этом нет никакой разницы, что именно писатель вымыслил, то есть выдумал - своих героев ли, ситуации, в которые эти герои попадают, инопланетных пришельцев или супертехнику тридцатого века. Вымысел как прием литературы, или литературный прием. Таким образом, видим, что спрашивать о том, является ли фантастика серьезной литературой, по меньшей мере, некорректно, поскольку мы выяснили, что серьезная литература является фантастикой. Все дело в терминологии, господа студенты, все дело в терминологии. В фантастике, как и в остальной литературе, существует масса слабых произведений, но там также существует и масса великолепных произведений. Возьмите Стругацких, к примеру. Что, Альтшулер? Какое произведение Стругацких я считаю лучшим? "Пикник на обочине". Безусловно. Это настоящая литература, Альтшулер, литература с большой буквы. Еще - "Гадкие лебеди". Но сейчас дело не в моих литературных пристрастиях, поскольку они мои лично, а у вас, Альтшулер, пристрастия могут быть совершенно другими. Сейчас дело в совершенно другом. В том, что фантастика - литературный жанр. Это же так просто! Это лежит на поверхности, не нужно даже брать лопату и копать. Откуда же тогда все время выплывает тот злосчастный вопрос? Не от большого ли количества третьесортной фантастической литературы? Не от того ли, что многие писатели главным в своих книгах считают не отношения между людьми, а некую фантастическую идею? В некоем журнале, печатающем исключительно фантастику, для читателей даже проводится конкурс на лучшую фантастическую идею. Читатели присылают идеи пачками, причем великолепные, во многих случаях, идеи. Так вот, член редколлегии в редакционной статье написал однажды что-то вроде того, что вот эти бы идеи - да писателям. И невдомек этому члену, что в литературном произведении фантастическая идея - не самоцель, а средство для достижения цели. А цель, опять-таки, в описании взаимоотношений между людьми. Чего стоит великолепная фантастическая идея вкупе с бесплотными, ненастоящими персонажами? Вы правы, Альтшулер. Ничего. А вот сочетание прекрасной фантастической идеи с живыми персонажами и дает настоящее произведение литературы. Примером может служить тот же "Пикник на обочине". Но у тех же Стругацких есть и другой пример - "Гадкие лебеди". Эта повесть яркий пример того, как слабая, на мой взгляд, фантастическая идея о построении некоего светлого будущего без человеческих пороков не смогла испортить художественной ценности произведения. Что, Альтшулер? Почему я считаю эту идею слабой? Наверное потому, что лиши человека пороков, и он перестанет быть человеком и станет ангелом. Остановится всякое развитие, движение вперед. Ведь даже стремление человека к продолжению рода считается пороком - лиши человека и этого порока - человек перестанет плодиться и размножаться, а, поскольку человек смертен, такое общество обречено на вымирание. У общества без пороков нет будущего. Я позволю себе процитировать еще одну фразу: "Если бы человек заботился только о благополучии ближних своих, то люди еще скорее перегрызлись бы между собой" Ярослав Гашек, "Похождения бравого солдата Швейка во время первой мировой войны", гл III.. Кто скажет мне , откуда это, тому экзамен - автоматом. Шутка. Впрочем, это тема для другой лекции.

Итак, господа студенты, мы выяснили, что если вы хотите стать хорошими писателями, вы должны описывать человеческие отношения, ну, и, по мере возможности, замешивать эти отношения с помощью достаточно хорошей фантастической идеи. Хорошая книга описывает людей, плохая - технику следующего столетия.

Что? Время? Ну что ж, лекция окончена, господа студенты. Всего хорошего.

От чтения наброска меня отвлекает шум на кухне. Там слышны голоса, позвякивание вилок и тарелок. Я распахиваю дверь и несколько мгновений стою ошеломленный.

Большой зал. Высокие и узкие окна. Дубовый паркет. Длинный стол, покрытый слепяще-белой скатертью, вокруг которого суетятся, рассаживаясь, гости. Молчаливые, прекрасно вышколенные слуги, снующие мимо с подносами в руках.

Замечаю Викентия, он тоже видит меня, машет рукой. Подхожу, усаживаюсь, замечая, что на мне черный длиннополый сюртук, узкие брюки и отполированный туфли. Из рукавов сюртука выглядывают белые манжеты. Горло душит галстук. Викентий одет примерно так же.

- Что ж, вы , голубчик, - шепчет он, - едва не опоздали.

Я поднимаю глаза и встречаюсь взглядом с Анастасией. Она сидит напротив и тут же отворачивается. Ее глаза радостно блестят, она прячет их от меня.

По правую руку от Викентия сидит Лопушинская. Что-то они часто вместе,

- думаю я. Уж не стал ли Викентий ее любовником? Дарья Алексеевна Старобогатова сидит рядом со мной. Я вынужден завести с нею разговор. Мы перебрасываемся дежурными фразами, потом она что-то долго говорит, ее слова не задевают меня, смысл их остается за пределами сознания.

- Евгений Павлович, да вы меня совсем не слушаете! - Старобогатова поджимает губки, смотрит на меня укоризненно. - Я вижу, что вы совсем в другом месте.

- Что вы, Дарья Алексеевна, как можно, - смущаюсь я. - Я весь внимание.

Дарья Старобогатова - вторая записная красавица. Ей лет около двадцати пяти, что, по слухам, ее очень удручает. Она очень красива, знает это и умело пользуется своей красотой. В последнее время я замечаю, что она часто оказывается рядом со мной, причем ее свита, состоящая из давних и преданных поклонников, при этом куда-то исчезает. А вчера Викентий совсем смутил меня, рассказав, что Дарья Алексеевна тайно влюблена в меня. За всем этим мне чудится какая-то тайная интрига, чьи-то козни, чьи-то руки, воздвигающие препятствия между мной и Анастасией. Откуда Викентий знает то, что говорит? Странно. Уж не откровенничала ли с ним сама Дарья Алексеевна? Поверить в это трудно. Так же трудно поверить в то, что Старобогатова могла открыться Лопушинской, а та передала ее слова Викентию. Две красавицы находятся в постоянном антагонизме друг к другу, соперничают, и уж во всяком случае, не поверяют друг другу своих тайн. Разве что преследуя какие-то скрытые цели. Поэтому вчерашние слова Викентия меня насторожили.

Анастасия, конечно же, внешне весьма проигрывает и Лопушинской, и Старобогатовой. Меня это немного беспокоит - я хотел бы, чтобы женщина, которую я люблю, была идеально красивой. Но если меня это беспокоит, значит я не так уж и люблю Анастасию? Разве можно любить женщину и думать о том, что кто-то красивее ее? Любовь слепа и предмет ее должен казаться совершенством, а если этого не происходит, значит...

Я встряхиваю головой, отгоняя назойливые мысли, и натыкаюсь на взгляд Дарьи Алексеевны.

- Что-то вы, любезный Евгений Павлович, совсем рассеянны, - печально говорит она. - Уж не влюблены ли вы, часом? Полноте, не краснейте. Ваша тайна пусть останется при вас. Не сделаете ли вы мне одолжения? Сопроводите меня на прогулку по саду после обеда.

- Конечно, конечно, - бормочу я, пряча лицо. В душе я досадую - ведь мне хотелось встретиться с Анастасией. Тут некстати вспоминаю, как Викентий говорил однажды, что если кому-то удается только числиться любовником Старобогатовой, тот получает очевидный профит, и становится желанным гостем во всех лучших домах. Мое положение литератора не ставит меня в ряды лучших женихов, и если бы... О дьявол! О чем я думаю? О дивиденде со звания любовника Дарьи Старобогатовой! Слышала бы Анастасия мои греховные мысли!

Меня передергивает и это не укрывается от моей соседки. Она улыбается, она почти не притрагивается к еде, всем своим видом пытаясь привлечь к себе мое внимание.

- Милая Дарья Алексеевна, - глухо говорю я. - Простите меня, ради Бога. Я занят своими мыслями, что, конечно же, непростительно.

- Не извиняйтесь, дорогой Евгений Павлович, - грустно отзывается Старобогатова. - Знаете, я ведь прочла вашу статью.

- Вот как? - я чувствую, что неудержимо краснею.

- Представьте себе, да. Я многие ваши статьи читала. Мне нравится как вы пишете. У вас легкий и богатый язык, ваши писания читаются на одном дыхании, не то что статьи Лоханова, например.

Бог мой, думаю я, она и Лоханова читает? Вот уж не предполагал.

Обед проходит мимо меня - выйдя из-за стола, я уже не помню, что именно ел только что. Дарья Алексеевна берет меня под руку и увлекает в сад. Дело в том, что действие происходит в доме Тресловых, у которых совершенно чудный вИшневый (именно так, с ударением на первом слоге!) сад. Вишневые деревья недавно отцвели, но очарование цветения еще осталось.

- Знаете что? - говорит Дарья Алексеевна. - Мне так хорошо и покойно с вами, словно я рядом с мамой.

Я вздрагиваю. Где-то я слышал эту фразу. Совсем недавно.

- Что с вами сегодня? - она ласково пожимает мою руку, я замечаю, что рука у нее обнажена, а перчатку она держит в другой . Я поражаюсь красотой ее руки - у нее длинные тонкие пальцы, аристократическая ладонь и нежная прозрачная кожа. Мысленно сравниваю ее руку с рукой Анастасии, но ведь я никогда не видел, чтобы Анастасия снимала перчатку... Мне хочется целовать эту руку, прикасаться губами к тоненькой, едва заметной жилке... Бог мой, как же так? Я люблю Анастасию, а хочу целовать руку Дарьи Алексеевны... - Вы сегодня сами не свой, - продолжает она, а я вспоминаю, где я слышал произнесенную ею фразу, и вспомнить не могу. И вдруг меня охватывает жар, настолько сильный, что на лбу мгновенно выступают капельки пота, а потом жар сменяется холодом и пот едва не замерзает на лице. Я вспомнил! Эта фраза из письма пра-пра-бабушки Евы! Как же это может быть? Этого просто никак не может быть! Это невозможно! Но погоди, как там говорил один из отцов церкви: Certum est, quia impossible est Это достоверно, так как невозможно. Тертуллиан, "О теле Христовом". Тот ли это случай? Тертуллиан говорил о достоверности божественного воскресения...

- Вы нездоровы? - слышу голос Дарьи Алексеевны. - Вы то бледнеете, то краснеете.

- Да, - бормочу в ответ. - Что-то мне нехорошо. Извините, я, пожалуй, пойду.

Я быстрым шагом иду к выходу из сада, оставив ее стоять на дорожке.

Ну отчего ты решил, что те письма писала Дарья Алексеевна?

Как отчего? Она процитировала целую фразу. Да и не только это! Где эти письма? Где они? Вот же, вот... - я ищу нужное место в письмах, отбрасываю пожелтевшие листки, они падают на пол. Вот! "Мне так хорошо и покойно рядом с вами, словно я рядом с мамой. Было хорошо. Но вы почувствовали себя плохо и оставили меня в саду. Все произошло так быстро, что я не успела предложить вам свою помощь, свою карету, чтобы доставить вас домой..." Этого достаточно?

Я вскакиваю, пробегаю мимо стола, на краю которого лежит книжка Бориса, она падает и из нее вылетает сложенный пополам тетрадный листок в клетку, на нем что-то написано крупными буквами. Я бегу мимо, но взгляд цепляется за что-то на этом листе, я останавливаюсь, поднимаю его.

"У твоей девушки фамилия - Старобогатова. Понял ты, осел?" Далее следует номер телефона Евы. Вот так. Вот так. Ева Старобогатова. Я падаю в кресло, закрываю глаза и несколько минут полулежу бездумно. В голове сквозняк, гудит как в трубе.

Значит, вовсе не Анастасия писала мне письма. Значит, Анастасия ни сном, ни духом не думала обо мне? Но как же? И Викентий замечал, утверждая, что она ко мне неравнодушна. Он знал о том, что я влюблен в Анастасию. Но, позвольте! Он знал и о том, что Дарья Алексеевна влюблена в меня! Ну что же... Представь себя на его месте... Нет! Представить такое невозможно, я уже говорил об этом. Ну хорошо. А если и Анастасия любит меня?

Бог мой! Да какая же тебе разница, кто там любит тебя? Ведь ты живешь не там, и там никогда жить не будешь, какого же черта ты думаешь о людях, которые давно умерли? Думай о живых. О Еве.

Ева Старобогатова. Зачем она принесла мне эти письма? Чтобы я прочувствовал атмосферу того времени, манеру письма... Или она догадывается о моих похождениях там, в прошлом? Боже мой! Надо ей позвонить!

Зачем ей звонить? Что ты ей скажешь? Ева, оказывается, твоя пра-пра-бабушка любит... любила меня? Или что?

Ничего не скажу. Абсолютно! Я просто хочу ее увидеть. Я соскучился по ней!

Я включаю телефон, несколько минут смотрю на аппарат, ожидая, что он зазвонит, но аппарат молчит. Я поднимаю трубку, слушаю густой и далекий непрерывный гудок, кладу трубку обратно, смотрю на записку Бориса. Сейчас вечер, Ева уже должна быть дома... Решительно набираю номер.

- Алло, - слышится голос Евы.

- Ева, это я, - глухо говорю я, зачем-то прикрывая микрофон ладонью.

- Ты?! - ахает Ева. Затем голос ее становится деловым и озабоченным. - Что-то случилось?

- Приезжай ко мне.

- Что случилось?

- Приезжай, прошу тебя. Пожалуйста. Возьми такси. Я встречу тебя у подъезда.

- Хорошо. Еду.

Ну вот. Взбаламутил девушку, сорвал с места. И что ты ей скажешь? Захотелось тебя увидеть?

А что такого? Да, мучительно захотелось. Невыносимо захотелось. Срочно. Сию минуту. Иначе - смерть. Может такое быть? Или не может?

Черт с тобой! Дело уже сделано. Скоро она приедет. Так что же ты сидишь? Ты обещал встретить ее у подъезда? Так иди! Ты же не знаешь, как далеко от тебя она живет. А вдруг рядом?

Я накидываю на плечи куртку, выхожу на улицу, стою на крыльце, курю одну за другой, пытаясь взять себя в руки. Минут через пятнадцать, когда меня уже тошнит от сигарет, к подъезду подкатывает желтая "Волга", из нее выскакивает Ева, мчится ко мне. Мы долго стоим, обнявшись.

- Пойдем, - говорю я наконец.

Мы поднимаемся в квартиру, я помогаю Еве снять плащ, поворачиваю к себе ее лицо, целую ее глаза.

- Я люблю тебя, - я произношу эти слова так, словно не я, а кто-то другой заставляет меня произнести их. Я встряхиваю головой, прогоняя чужого, и повторяю уже от себя, твердо: - Я люблю тебя, Ева!

Вместо ответа она начинает плакать, сотрясаясь всем телом, что-то бормочет сквозь слезы, я растерянно смотрю на нее.

- Ева, - произношу непослушным языком, который отказывается ворочаться во рту. - Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Вот они, эти слова! Их уже давно нужно было сказать! Ева вытирает слезы, смотрит на меня, я целую ее, она прижимается ко мне изо всех сил, и я понимаю, что она согласна.

Письма собраны в аккуратную стопку и перевязаны ленточкой. Ева спит, свернувшись калачиком. Я встаю, тихо одеваюсь, выхожу на балкон, зажигаю сигарету. Моей холостой жизни скоро придет конец. Что ж, значит так тому и быть. А вот что делать с моими "Нездешними картинками"? Удалить их с диска, и все дела!

Балконная дверь отворяется, ко мне прижимается Ева. Я подношу ей зажигалку, она затягивается несколько раз, смотрит на меня своими большими глазами и тихо произносит:

- Не делай этого. Лучше допиши их до конца.

- Да кто такое опубликует?

- Найдем - кто, - убежденно говорит Ева. - Не сомневайся.

- Но ты знаешь, что я не просто пишу эту вещь, я ее проживаю...

- Знаю. Не нужно ничего говорить. Допиши до конца.

Долго мы еще стоим на балконе, обнявшись, смотрим в ночное небо, курим и молчим...

Не прав ты, Боря. Есть Бог на небесах. Кто иной, как не он, надоумил меня сделать предложение Еве? Есть Бог, есть. Тут ты, Боря, дал маху. Впрочем, это твое личное дело - веровать или не веровать, тут я тебе не помощник.

В дверь постучали. Викентий промычал что-то недовольно, но через некоторое время стук раздался снова.

- Ну что там? - Викентий открыл один глаз.

Дверь приоткрылась и в комнату сунулась физиономия Глафиры, бывшей сенной девки, а теперь городской прислужницы.

- К вам дама, - раздувая толстые щеки, выдохнула Глафира, смотря на барина с исступленным любопытством.

- Какая еще дама? Так рано?

- Рано, - хихикнула Глафира. - К полудню дело уже.

- Какая дама, спрашиваю, - поморщился Викентий. - Кто такая, как зовут?

- Они не представились, - радостно сообщила Глафира. - Говорит, подать сюда Викентия Павловича, и все тут.

- Ну уж, - засомневался Викентий Павлович. - Так и сказала?

- Ну, не так, - хихикнула Глафира.

- Ты дура какая!, - с досадой сказал Викентий, садясь в кровати и неудержимо зевая. - Я спрашиваю, дама как выглядит.

- Красивая такая, - завистливо вздохнула девка, делая округлое движение руками, покрытыми непроходящими цыпками. - В белом платье. Богатая! - она мечтательно закатила глаза и скороговоркой произнесла: - Я ей уж говорила, что барин спят, будить не велено - ни в какую! Я, говорит, подожду, у меня, говорит, дело срочное.

- Что ты трещишь, как сорока, - поморщился Викентий. - Давай Пантелея сюда - одеваться. Да воды. Даме скажи - извиняется, мол, просит обождать, скоро будет. Поняла?

Девка хихикнула и скрылась. Через минуту явился, кряхтя, Пантелей, принес таз с водою, ушел, вернулся со стопкой белья. Викентий долго умывался, поглядывая на предмет пытки - корсет, который старый Пантелей равнодушно держал в руках.

Через четверть часа Викентий был причесан, надушен, запакован в корсет, сюртук, галстук и панталоны, и вышел к гостье.

- Дарья Алексеевна, голубушка, - произнес он, с трудом сгибаясь и целуя руку Старобогатовой. - Вы уж извините, заставил ждать, не гневайтесь. Поздно встаю, никак не ожидал вас увидеть у себя. Что привело вас ко мне? Погодите! Да на вас лица нет! Что случилось?

- Ах, Викентий Павлович! Я к вам по поводу Евгения Павловича. Его нигде нет. Пропал. Может быть вы что-то знаете?

- Пропал? Погодите-ка... Третьего дня... Нет, это раньше было. В прошлую пятницу видел его здравым и веселым... Нет, не веселым. Впрочем, он всегда невесел, вы знаете.

- Помилуйте, Викентий Павлович, - вымолвила Старобогатова и в глазах ее блеснула слеза. - В прошлую пятницу. Сегодня воскресенье. Значит уж более недели прошло. Я написала к нему, он не ответил. Я написала вторично - опять молчание.

- Может захворал? - спросил Викентий Павлович.

- Я заходила к нему. У прислуги глупый вид. Говорит - уехал барин, а куда, не сказал. Только вижу - лжет. Никуда он не уезжал, а пропал. Исчез.

- Ну, уж, голубушка, Дарья Алексеевна, зачем же вы так сразу - пропал. Объявится. Мало ли. Вдруг загулял? Бывает такое с нашим братом, бывает. Где-нибудь с цыганами... - Викентий натолкнулся на укоризненный взгляд Старобогатовой и замолчал. Потом робко продолжил: - Вы правы. Не может он быть с цыганами. Не его это стезя. Что же - в жандармерию обратиться? Ежели пропал, так надобно искать человека. Вот что. Едемте к нему, допросим прислугу, авось что-нибудь и прояснится.

Они сели в карету Дарьи Алексеевны, дожидавшуюся у крыльца, молча ехали, не глядя друг на друга. У двери Викентий Павлович постучал тростью. За дверью зашевелились, завозились с засовом, дверь приоткрылась и показалась всклокоченная мальчишечья голова.

- Барин твой, - веско произнес Викентий Павлович, - дома?

- Нету, - малец шмыгнул носом.

- Ну-ка, впусти-ка нас. Нам с тобой потолковать надобно.

Мальчишка нехотя открыл дверь, отступил. Они прошли в прихожую, огляделись, сели на небольшой деревянный диванчик. Малец переминался с ноги на ногу и непрерывно шмыгал носом. На вид ему было лет тринадцать.

- Ну, сказывай, приятель, где барин.

- Уехал, а куда, не сказал, - мальчишка пожал плечами, отвернулся.

- Когда уехал, как уехал, сказывай, - приказал Викентий Павлович.

- Третьего дня... Нет, раньше. Я не видел, как уехал.

- А кто видел? Ты понимаешь, приятель, дело-то не очень хорошее. Барин пропал, а ты, стало быть, покрываешь его пропажу.

- Ничего я не покрываю! - мальчишка вскинул голову. - Не знаю я ничего. Выяснилось, что из прислуги в доме только он, есть еще горничная, но

она приходящая, живет недалеко, за углом. Послали за горничной, но от нее добились еще меньше, чем от мальца. Далее поехали в полицию, сделали заявление. Жандарм, принявший заявление, успокоил, обнадежил, рассказал массу случаев, когда считавшиеся пропавшими люди возвращались, как ни в чем ни бывало через две недели, а то и через месяц. Дарья Алексеевна тихо плакала, не скрывая уже своих слез...

Черт возьми! Разве ж можно было вот так исчезать! Я с досадой стукнул клавиатурой по столу. Но заставить себя объясняться и лгать близким мне людям я не смог. Смалодушничал. Еве это не понравится. Но иначе я не могу. Да и как можно объяснить влюбленной в тебя женщине, что ты ее не просто покидаешь, а покидаешь навсегда, без всякой надежды на встречу? Ведь оставаться там нет уже никакой возможности.

Нехороший я человек. Слабый, безвольный, идущий на поводу своей слабости. Тьфу! Противно даже думать о себе!

Я выхожу на балкон, курю, смотрю во двор. Настало мое любимое время - листочки на деревьях пошли в рост, зазеленели. Воробьи чирикают оглушительно. Конец весны. Лето идет. Но меня не радует лето. На душе у меня мутно. Ну прояви же ты твердость, хоть раз в жизни! Нет! Нет на это сил. Я недостоин той женщины. Да я ее и не любил никогда, так только, восхищался красотой. Я любил... точнее, думал, что любил, другую, совсем другую, которая оказалась ко мне почти равнодушною... Эх... Ее письма... Ева их куда-то прибрала, я не вижу более их, и это хорошо. Я недостоин и этих писем. Я недостоин даже Евы...

Ева, Ева. Она ушла на службу. Она теперь живет у меня. Я сам предложил ей это. Пообещал, что куплю новую квартиру, поближе к центру и побольше. Но пока (а прошло уже более десяти дней) я и пальцем не ударил, чтобы выполнить обещание. Черт возьми! Со всех сторон плох. Со всех.

Я швыряю окурок, решительно иду в комнату и принимаюсь обзванивать агентства недвижимости. Пора браться за дело! Я надоел самому себе, меня просто тошнит от себя. Пора браться за дело.