Перед тем, как зайти в школу, я решил поговорить с Наташкой.

- Наташка, - говорю я. - Сейчас мы зайдем в школу и будем упрашивать, чтобы нас взяли. То есть это я буду упрашивать, а ты молчи, что бы ни случилось. Ладно? И не делай ничего, я тебя прошу. Ладно?

Ну, Наташка девчонка понятливая, она кивнула несколько раз. Глазищи у нее... Большие-большие и синие. То есть не голубые там, а синие. Ярко-синие, вот. Смотрит она на меня своими глазищами и моргает, а я не знаю, что у нее там в голове происходит.

- Наташка, - говорю я. - Ну ты поняла, да? В прошлый раз нехорошо получилось, да? Мама вот теперь в больнице. Помнишь, что мама говорила? Что нам нельзя никому показывать то, что мы можем. Помнишь? Ну вот. Веди себя спокойно. Вот что. Ты вообще не слушай ничего. Думай о чем-нибудь приятном. О маме, например. Помнишь, как в прошлом году в луна-парк ходили? Помнишь? Ну вот. Здорово же было, да? Ну вот и думай об этом. А разговаривать я буду. Ладно?

Ну, Наташка просветлела, когда я ей про луна-парк напомнил - так там хорошо было. И мама счастливая была тогда, улыбалась и шутила. Эх... Хорошее было время... Мы на американских горках катались раз десять... И мороженое ели. И на каруселях крутились. Я даже сам разулыбался, как вспомнил про луна-парк.

Но надо идти. Нам учиться нужно. Мама говорила, что без ученья, конечно, прожить можно, только плохо прожить. Поэтому она всегда нас в школу устраивала, как только мы переезжали. Ну а теперь она в больнице, приходится нам самим устраиваться. Честно говоря, у меня поджилки трясутся. И не только от того, что Наташка может чего-нибудь натворить. Даже вовсе и не из-за того. Никогда я со взрослыми не разговаривал вот так, как сейчас придется. Всегда это мама делала... Но делать нечего, надо идти.

Школа оказалась старая, оштукатуренная и выбеленная желтой известкой. Трехэтажная. Во дворе клумбы с цветами, деревья. За школой - футбольное поле и всякие снаряды - турники и лесенки. Крыльцо высокое, мраморной крошкой отделанное. Ну, вошли это мы, у какого-то пацана спросили, где директор. Он на нас посмотрел как-то дико, дескать вы что, с ума сошли, что вам директор нужен, махнул рукой - туда, мол. Народу в коридоре почти не было - мы когда к школе подходили, слышали, как звонок прозвенел. Ну, пошли это мы по коридору, вижу, табличка: "Приемная". Ага, значит здесь. Я стучу, из-за двери говорят "Войдите". Ну, мы входим. Тетка сидит, молодая вроде. Крашеная, сразу видно. То есть свои волосы у нее темные, а она их в белые покрасила, значит. Смешно, ей-богу. И зачем тетки волосы красят? Да ладно бы красили, так они раз покрасят, и все, а волосы-то отрастают, и растут-то того цвета, какие должны. В общем, не нравятся мне, когда тетки крашеные. Почему-то.

- Чего вам, ребята?

- Да вот, - отвечаю, - пришли к директору. В школу устраиваться.

В общем, выспрашивала она, выспрашивала, почему одни, да где мама с папой. А папы-то у нас как раз и нет. И не было никогда, вот. Ну, в общем, через некоторое время она на нас стала смотреть с жалостью, дескать сироты, бедненькие да несчастненькие. А мы и не сироты вовсе, у нас мама есть. Ну и что, что она в больнице, не вечно же она там будет лежать, выйдет же когда-нибудь. А потом тетка сказала, что сейчас директор придет, и чтобы мы подождали. А потом еще и чаю нам предложила. Хорошая тетка оказалась, даром что крашеная. Ну, мы чаю выпили, а тут и директор пришел... То есть пришла, потому что это тоже тетка оказалась, пожилая такая, строгая, ну, как и полагается директору. Та, крашеная тетка ей все про нас объяснила, директор головой покачала и зовет нас к себе в кабинет. Ну, мы зашли, я Наташку за руку держу, и руку ей так слегка пожимаю, дескать, помни, что я тебе говорил. Ну, директор давай все о нас подробно выспрашивать, кто такие, да откуда, да где учились и как учились, да какие у нас есть документы. А у нас как раз документов-то никаких и нету, потому как из того города, где мы раньше жили, нам драпать пришлось со всех ног, ну и, конечно, никаких документов про учебу мы не взяли. Ну, у нас есть свидетельства о рождении, я их на стол и выложил и руками развожу, дескать, больше ничего нету, сгорело все при пожаре. При словах о пожаре чувствую, как Наташка напрягается. Я ей в ответ руку пожимаю, дескать, сиди, не рыпайся, что я ей, правду, что ли, говорить должен? От этой правды у нее ум за разум зайдет, чего доброго. Это я директора имею в виду, конечно.

Ничего страшного, говорит директор, документы мы восстановим, пошлем запрос в тот город, где вы раньше жили, оттуда пришлют все что нужно. А сейчас мы определим вас в классы. Вот тут-то и начинается самое трудное. Я говорю:

- Только нам с Наташкой нужно в один класс. И чтобы за одной партой сидеть. Иначе мы не согласные.

- Ну, Валя, - говорит директор. - Как же я определю вас в один класс, когда тебе тринадцать, а ей еще одиннадцати нету? Ты же большой мальчик, ты должен понимать...

- Я понимаю, - говорю с тоской. - Только и вы нас поймите. Нам разлучаться никак нельзя. Плохо нам бывает, если мы разлучаемся. Очень плохо. Болеем мы. Понимаете? - А сам вижу, что она не понимает, и чувствую, как Наташка накаляется. - Ну в виде исключения, а? - умоляю я. - В прошлой школе нас вместе учили, и ничего. Да вы посмотрите на нас. Я всего на два сантиметра выше Наташки, она девчонка высокая, никто и не догадается, что я ее на два с лишним года старше.

- Да в какой же вас класс определить? Тебе надо в седьмой, а ей - в пятый.

- А в седьмой и определите. Наташка, она умная очень, она и в седьмом может. А то если в пятый, то мне там плохо будет. В прошлой школе мы в седьмом учились, - вру я напропалую. - Поймите, пожалуйста. Плохо будет нам, если раздельно. Умереть мы можем. - Зря я так сказал. Надо было давить на жалость сиротскую, дескать не можем друг без друга, и все тут. Правду ни в коем случае нельзя говорить, так мама меня учила.

- Ну уж, так и умрете, - усмехается директор. - Вообще-то не полагается так делать. - Она задумывается ненадолго. - Ну да ладно. Пока документы ваши не придут, можете в одном классе учиться. В шестом. А там видно будет. Только вот что. Если окажется, что Наташа материал плохо усваивает, и предыдущего не знает, не обессудьте - переведем ее в другой класс. Понятно?

- Понятно! - радостно говорю я, чувствуя, как Наташкина рука расслабляется. - Спасибо вам!

Здорово как, думаю. Даже не ожидал, что так гладко все пройдет. В прошлый раз мама часа два уламывала директора, чтобы нас в один класс поместили, а тут - нате вам, и уламывать не пришлось. А за Наташку пусть не беспокоится, мы с ней ночами будем сидеть, если нужно, у нас от зубов будет отскакивать этот ваш... материал.

- Только что же это Наташа все молчит? - неожиданно говорит директор. - Пусть скажет хоть пару слов.

Я Наташку толкаю в бок, дескать, не молчи, скажи что-нибудь, а то подумает, что ты лухонемая какая-нибудь.

- Я не глухонемая, - говорит Наташка, насупившись.

- Господи, - всплескивает руками директор, - да кто ж сказал, что ты глухонемая? Никто и не говорил. Ладно, ребятки. Посидите-ка в приемной, я сейчас вашего классного руководителя вызову.

Ну, сидим это мы в приемной, а я гадаю, классный руководитель - мужик или тетка? Грамотный директор какой. А в прошлой школе директор был мужик, да еще когда-то русский язык преподавал, так он говорил "классная руководительница". Только мне его вспоминать не очень охота, Наташка тогда его сильно уделала. Слава Богу, что он не понял ничего, а то нам досталось бы. А все из-за того, что он не хотел нас в один класс посадить. С этой Наташкой хлопот не оберешься, не умеет она себя сдерживать. Глаз да глаз нужен, поэтому я и должен быть все время рядом, а не только из-за того, что мы умрем друг без друга. Хотя тут я не очень наврал - когда мы отдаляемся друг от друга больше чем на два метра, у меня в голове начинается такая ерунда, что просто бррр! Не хочу об этом вспоминать. Кто знает, может и умрем друг без друга. У Наташки вон тоже что-то в голове происходит, потому и она от меня не отходит ни на шаг.

Через некоторое время в приемную заходит тетка, немолодая уже, но и не очень старая, волосы у нее стянуты на затылке в такую тугую шишку, темные такие волосы. Тетка строгая такая, строже, чем директор, только вижу я, что строгость эта совсем другая, скорее это даже не строгость, а упрямство. В общем, не понравилась мне эта тетка. И, чувствую, что и Наташке она не нравится. Ну, тетка на нас глянула колючими глазами, и в кабинет к директору - шмыг. Мы сидим. Думаю, послушать, что они там говорят, что ли? А потом рукой махнул - не стану подслушивать, нас с Наташкой для того и выставили из кабинета, чтобы мы не слышали, о чем они там разговаривать будут. Только чувствую - напряженно там, в кабинете-то. Что-то у них там не складывается. Наташка, конечно, тоже что-то чувствует, потому как рука ее увлажняется немного. Я эту руку пожимаю, мол, сиди, не рыпайся раньше времени, да и вообще - не рыпайся, помни, что я тебе говорил. Ладно. Через некоторое время тетка выходит из кабинета, недовольная, с красными щеками и ушами, будто ее там по лицу лупили. Смотрит на нас зло. Я опять Наташке руку сжимаю.

- Так, - говорит тетка. - Вас как зовут?

Ну, мы встали перед ней, стоим. Я говорю:

- Меня зовут Валя, а вот ее - Наташа. Это моя сестра.

- Очень хорошо, - отвечает тетка. - А меня зовут Анна Михайловна. Я ваша классная руководительница. - Я усмехаюсь про себя, а она продолжает: - Я преподаю математику. Сейчас я отведу вас в свой класс, там идет урок географии. Пойдемте.

- Только... Анна Михайловна, - мнусь я. - Нам надо на одну парту.

- Да слышала я уже! - Анна Михайловна недовольно морщится. - Посидите на разных, ничего с вами не случится.

- Извините. - Говорю как можно вежливей, а сам изо всех сил руку Наташке сжимаю, - Извините, но мы так не можем. Ну просто никак не можем. Извините.

Анна Михайловна темнеет лицом, ноздри у нее раздуваются, так и кажется, что она сейчас закричит: "Бунт на корабле?!" или "Что? Бунтовать?". Боже мой, думаю, только бы Наташка не сорвалась, а сам жму ей руку, жму...

- Ладно, - говорит Анна Михайловна. - Что-то не похоже, что вы сироты. У вас какая-то рука волосатая есть, раз директор так поступает, против всяких правил. Пойдемте.

Мы идем следом за ней, и я слышу Наташкины мысли: "Отпусти ты руку, больно же!" Спохватываюсь, что до сих пор изо всей силы сжимаю ее руку, ослабляю хватку. Я не люблю мысли слушать, у меня от чужих мыслей в голове сначала щекотно, а потом зуд начинается нестерпимый, это если долго слушаю. Да не снаружи зудится, а внутри, и не почешешься. Наташка об этом знает, поэтому больше не лезет со своими мыслями.

Идем это мы по коридору, по сторонам глазеем. Школа как школа, пол дощатый, стены до половины крашеные голубой краской, а выше беленые, на стенах всякие стенды с фотографиями, наглядная агитация, значит. Ну, цветочки в горшочках кое где стоят. Чисто, в общем-то. Подводит нас Анна Михайловна к одной из дверей, заглядывает в класс, зовет учителя, о чем-то с ней долго шепчется. Я не слушаю, хотя и мог бы, просто мне не хочется. Стою и думаю о том, можно ли учителя называть учительницей, если он, учитель, женского полу. Прихожу к выводу, что можно. Учительница высокая, стройная, настоящая красавица. Я стараюсь на нее не смотреть, потому что мне влюбиться - раз плюнуть, а она-то в меня не влюбится, я же для нее маленький совсем... Красивая тетка. Черты лица правильные, глаза голубые, а волосы светлые, и видно, что не крашеные, а настоящие. И еще я чувствую, что ей с Анной Михайловной рядом не очень-то удобно, что-то ей не нравится. А Анна Михайловна все нашептывает ей что-то и нашептывает, и в нашу сторону кивает. Про нашу волосатую руку что-то говорит, не иначе. А нету у нас никакой руки, ни волосатой, ни безволосой, мы сами по себе, а то, что директор пошла нам навстречу, так это она по собственной воле, никто ее не принуждал. В общем, подходит эта красивая тетка к нам, наклоняется и говорит:

- Меня зовут Мария Николаевна, я географию преподаю. А вас как зовут? Ну, сказал я ей, как нас зовут, а сам думаю: "Надо же, вторая хорошая тетка за день попадается. Видно скоро будет плохо, потому что не может быть так много хорошо". Я хорошего человека сразу вижу, даже не вижу, а чувствую.

В общем, заводит Мария Николаевна нас в класс, говорит ученикам, что вот, мол, ваши новые товарищи, Наташа и Валя, они будут с вами учиться и так далее. А потом просит:

- Петя, пересядь, пожалуйста, на третью парту.

Петя - это мальчишка с последней парты, вихрастый такой, хулиганистый на вид и, чувствую, противный-противный. Он встает и хмуро так начинает канючить, что мол, ни за что не пересядет, чего это он должен пересаживаться, с каких таких обстоятельств. В общем, дело в том, что на второй парте место пустое, а рядом сидит девчонка такая вся из себя задавака, а Петя, значит, сидеть с ней ни в какую не желает. В общем, дело кончается тем, что Петю, все-таки, усаживают рядом с девчонкой и тот бросает на нас с Наташкой такой взгляд, что Наташка вздрагивает, а я молюсь только об одном - чтобы она в ответ на этот взгляд ничего не сделала. Руку ей я сегодня точно измочалил, она у нее болеть будет, и синяки появятся, как пить дать. В общем, мы с Наташкой усаживаемся на последнюю парту и тут я позволяю себе отпустить ее руку, потому как и сам устал все время держать ее, и Наташка измучилась. А урок-то совсем скоро заканчивается, звенит звонок, всех детей словно сквозняком выдувает из класса, остаемся мы с Наташкой и Мария Николаевна. Она нас подзывает и вручает две ученические тетрадки и две авторучки.

- Вот, возьмите, - говорит она и ласково улыбается. - Вижу, у вас с собой ничего нет.

- Да у нас дома все есть, - смущенно бормочу я.

- Ну конечно есть, - соглашается Мария Николаевна. - Это пока, на сегодня. А дома перепишете все в отдельные тетрадки.

- Спасибо, - бормочу я, чувствуя, что влюбился уже в нее. Наташка это тоже чувствует, потому что смотрит на меня и вздыхает потихоньку. Она всегда так вздыхает, когда я влюбляюсь в кого-нибудь. Да я и сам не прочь вздохнуть, потому как понимаю, что любовь моя, как обычно, безответная...

Потом мы идем в другой класс, потому что в этой школе занятия проводятся в разных помещениях, география - в одном, а русский язык, скажем, - в другом. В школе царит бедлам, как всегда на переменах. Проходим мимо своих одноклассников, среди них Петька, он стоит у окна, со стороны Наташки, и ставит ей подножку. Ну, этого ему ни в коем случае не следовало делать. Начать с того, что Наташка узнала о том, что он хочет поставить ей подножку почти одновременно с ним самим. И, естественно, ногу успевает поднять. А вот я не успеваю среагировать и Петька получает по заслугам электрический удар от Наташки. Нога у него немеет, он сдавленно вскрикивает, смотрит испуганно, ковыляет подальше от нас.

- Наташка! - мысленно говорю я. - Ну что ты делаешь, а? Ну сколько тебе говорить, а?

- Да ладно, - отзывается Наташка, тоже мысленно, - так ему и надо. Ну ладно, ну что ты, ну знаешь же, что я сначала отвечу, а потом думаю, что не надо было отвечать, ну что я с собой могу поделать...

Да, Наташка ничего с собой не может поделать, это точно. Только ведь нам от этого не легче. Сколько уже было неприятностей, и не сосчитать... Вот и сейчас. Петька явно что-то заметил, да и та девчонка, с которой его посадили, Оксана, тоже видела, как Наташка посмотрела на Петьку и тот вздрогнул, и быстро отодвинулся в сторону. Они пока ничего не понимают, но ведь это только пока. Эх, Наташка, Наташка, ну почему ты не сдержалась?

Следующий урок - математика. Сразу после звонка в класс входит Анна Михайловна. И, как я и думал, она принимается за меня и Наташку. Первым делом она вызывает к доске меня. Приходится выпустить Наташкину руку и идти. Я посылаю Наташке мысленную слезную просьбу ничего не делать - я сам справлюсь со своими проблемами. Наташка заверяет меня, что она очень постарается. Я вздыхаю про себя и бреду к доске. Анна Михайловна берется за меня всерьез. Она гоняет меня по всему курсу математики, начиная с первого класса. Я отвечаю как могу и вскоре чувствую себя мокрым от пота, хотя в классе совсем не жарко. Да и в голове начинает гудеть как в трубе, и зудится где-то там, внутри, под черепной костью - это от того, что я далеко от Наташки...

- Ну что ж, - говорит наконец Анна Михайловна, поджав губы. - Садись, Воронков. Ты знаешь материал на слабую четверочку. А теперь ты, Воронкова.

Я сажусь на стул, хватаю Наташку за руку, мы сидим так несколько секунд, ей тоже плохо... Становится легче, но Анна Михайловна торопит Наташку, недовольно повышает голос, и Наташка идет к доске. А я закрываю глаза и говорю ей, чтобы она не дергалась понапрасну, просто учительница хочет проверить наши знания. Наташка отвечает, что проверить-то она хочет, только она, Наташка, чувствует, что этой Анне Михайловне ой как хочется, чтобы эти самые знания у нас оказались ниже среднего. Вот ты, мол, отвечал если не на пятерку, то на пятерку с минусом, а она была несправедлива к тебе, сказала, что только на слабенькую четверочку. Наташка, милая, умоляю я ее, ну потерпи, ну не надо сразу на нее набрасываться. Ладно? Ладно, ладно, говорит Наташка, а сама в это время что-то отвечает на вопрос учительницы. Спасает то, что Наташка накаляется постепенно, и когда доходит до точки кипения, Анна Михайловна прекращает допрос, недовольно морщится и объявляет, что Наташка знает материал на еще более слабую четверочку, чем я. Если бы Наташку распалили мгновенно, то я за нее не поручился бы. Да еще и устала она, вдали от меня. Несколько минут мы отдыхаем, набираясь сил друг от друга.

Дальше Анна Михайловна хочет посмотреть, как мы с Наташкой решаем задачи. Задачи она задает всему классу, причем берет их не из учебника, а из какой-то потрепанной книжки. Ребята пыхтят, чешут головы, пытаются решить эти задачи, но Анну Михайловну из всех ребят интересуют только Наташка и я. Она стоит возле нашей парты и смотрит нам в тетрадки, наверное для того, чтобы мы не списывали друг у друга. Ну, мы старательно решаем, думаем, причем получается это у нас одновременно: вот мы закатываем глаза к потолку, вот опускаем их, вот пишем в тетрадках. Я чувствую, как Анну Михайловну охватывает бессильная злоба - мы решаем ее задачи, какими бы сложными они ни были. А как ей хотелось бы, чтобы мы опростоволосились, и она пошла бы к директору и заявила, что нас нужно разделить, и вообще, мы и для пятого класса не подходим, не то что для шестого. Но мы решаем, решаем и решаем, и так до конца урока, и Анна Михайловна только что зубами не скрипит. Я чувствую, как Наташку охватывает кураж, она готова утереть нос этой учительнице просто так, своими знаниями, а не своими тайными способностями. Наконец-то я могу немного расслабиться! Но расслабиться только внутренне, потому что расслабиться внешне не дает Анна Михайловна.

Наконец звенит звонок, учительница отходит от нас, и выражение лица у нее такое, словно она хочет сказать: "Ладно, посмотрим. Еще не вечер". Я вздыхаю, а Наташка смотрит на меня победно, мол, как мы утерли нос этой училке? Нет, математику мы неплохо знаем. Да, в общем-то, и по другим предметам тоже не дураки, могли бы запросто и в седьмом классе учиться.

Как оказалось, это был последний урок. Надеваем свои курточки, которые прятали в ящиках стола, и потихонечку двигаемся к выходу из школы. Выйдя из школы, сворачиваем за угол и тут нам преграждают путь пять или шесть пацанов из нашего класса, во главе с Петькой. Я сжимаю Наташке руку и говорю мысленно, чтобы она ни в коем случае не вмешивалась, что я сам разберусь, что это мое и только мое дело, что ничем навредить они мне не смогут, ну, подумаешь, синяк под глазом поставят, всего-то. Наташка отходит в сторонку и стоит, глядя на нас своими огромными глазищами.

- Ну что? - говорит Петька, вразвалочку подходя ко мне. - Поговорим за жизнь?

- Ну давай, - соглашаюсь я.

Тем временем пацаны потихоньку окружают меня. Я эту тактику хорошо знаю, не впервой. Один из них сейчас сядет сзади на корточки так, что Петьке нужно будет всего лишь толкнуть меня и я свалюсь на землю. Так и происходит. Петька толкает меня, я падаю и они собираются пинать меня ногами, но я не даю, вскакиваю как на пружинах и принимаю боксерскую стойку. Это слегка отрезвляет пацанов, они не готовы к такому обороту событий и в их глазах мелькает страх.

- Ну давай, - обращаюсь я к Петьке, - поговорим. Что же ты?

Я вижу, как Петька бессильно сжимает кулаки, он обыкновенный трусишка, который ожидал, что жертва, то есть я, покорно примет побои, и они уйдут, довольные и счастливые своей победой, и, когда этого не произошло, он не знает, что делать. Все это дело прекращает Наташка. Она подходит, берет меня под руку и говорит:

- А может ты со мной поговоришь, Петенька?

Петька теряется под ее взглядом, бурчит что-то вроде "больно нужно!" и сдается окончательно. Пацаны отступают как побитые. Мама мне всегда говорила: "Главное - никого никогда не бояться. Не боишься ты - боятся тебя". Я много раз убеждался в справедливости ее слов.

- Гляди-ка, - усмехаюсь я, опуская руки. - Даже синяка не поставили. Легко отделались сегодня.

Мы приходим домой, в нашу квартиру, которая совсем недавно стала нашей. Здесь все еще в тюках, коробках и чемоданах. Наташка идет на кухню, ставит вариться пшенную кашу на воде. Пока варится каша, мы сидим рядом, касаясь друг друга коленками.

- Денег нету, - говорю я. - Если мама еще три дня пробудет в больнице, нам будет нечего есть. Придется самим зарабатывать.

- А как?

- Ну, не знаю. Пойдем машины мыть.

- А дадут конкуренты?

- Дадут, не дадут, - я досадливо морщусь. - Ты с ними разберешься.

- Ага! Разберешься! А кто все время твердит, чтобы я не рыпалась, что нам нельзя никому показывать свои способности?

- Ну твержу. И правильно! Ты же где ни попадя вылезаешь. А так нельзя. Надо только в случае крайней необходимости. Да что я! Мама всегда так говорит. Или ты забыла?

Наташка встает, мешает кашу.

- Ладно, - говорит она. - Я все это знаю. И давно уже.

Потом мы молча уплетаем кашу, съедая все подчистую, потом одеваемся и выходим на трамвайную остановку, чтобы поехать к маме. Садимся в трамвай - грохочущий железный ящик, показываем кондуктору проездные билеты за позапрошлый год, да, к тому же, из другого города, и не на трамвай, а на автобус, кондуктор кивает нам, даже улыбается, мол, какие дети хорошие, с проездными билетами ездят, другие норовят не заплатить, бесстыдники этакие, а эти вон какие хорошие, прямо молодцы. Стыдно мне эту женщину обманывать, но ничего не поделаешь - денег у нас действительно нету, ни копейки, а затевать скандал в трамвае не хочется. Поэтому я просто отвожу ей глаза, так, кажется, это называется, и она отходит от нас к другим пассажирам. Мы стоим в уголке вагона, держимся, как всегда, за руки, ни на кого не смотрим, думаем о том, что сейчас увидим маму. Психушка на другом конце города, от конечной остановки еще идти и идти, и мы идем по тополиной аллее, а я вижу, что почки на деревьях уже наливаться начали - скоро распустятся. Да, недолго нам учиться осталось, уже конец апреля, месяц всего. Продержимся, небось.

А вот и ограда психушки - высокая бетонная стена, выбеленная желтой известкой, так же как наша новая школа, между прочим. Подходим к воротам, привратник придирчиво расспрашивает нас, к кому да зачем, да в какую палату. Идем по больничному парку, по которому гуляют больные в ватных стеганых халатах тюремного цвета. На скамейках сидят родственники, пришедшие на свидания. Парк хороший, ухоженный, у них тут садовник есть, из больных, ну и больные, кто полегче, помогают ему парк в порядке содержать. Кустики вон как хорошо подстрижены, такими аккуратными шариками. Мама говорила, что садовник давно уж вылечился, и выписали его, но ему пойти некуда и он упросил его при больнице оставить. Кормят его тут, и каморку под лестницей дали, чтобы жил, значит, а он за это парк обихаживает. Ну и за дворника заодно.

- Мама! - кричит Наташка и несется к маме, которая тоже вышла погулять, ну и нас поджидает, конечно. Подбегаем к маме, она нас целует, обнимает... Хорошо-то как...

- Мам, а мы в школу устроились, - сообщаю я, заряжаясь энергией от ее теплой и мягкой руки.

- Ой, молодцы вы какие! Ну и как?

- Нормально, мам. Директор - хорошая женщина, определила нас в один класс, все как надо. За одной партой сидим. В общем, хорошо.

- Не подрались еще? - спрашивает мама.

- Пытались меня побить, - говорю я. - Но трусоватые парнишки попались, не стали с нами связываться. Мам, да ты не беспокойся. Наташка вон, и то хорошо себя вела (Наташка показывает мне язык). Мам, а тебя скоро отпустят?

- Эх, Валечка, - вздыхает мама. - Говорят, еще неделю продержат. Я и так, и эдак, мол, нашло на меня что-то тогда, а сейчас отпустило, я же здоровая вполне. Они меня исследуют, доктор говорит, ну да, ты здорова, но чтобы, значит, рецидива не было, надо еще понаблюдаться. Таблетками кормят какими-то. Я их проглочу якобы, а потом выплевываю. Я же не сумасшедшая.

- Конечно, мама, - говорю я. - Мы же понимаем, можешь не объяснять. Ты же нас спасала, представилась сумасшедшей, чтобы их отвлечь. И они от нас отстали. И хорошо. Только вот... Плохо ведь тебе тут...

- Да ничего, - весело говорит мама. - Не так уж тут и плохо. Я тут подрабатываю немного - полы мою, да мусор убираю. В общем, нате-ка вот, - она сует мне в руку пятидесятирублевую бумажку. А то деньги, небось, кончились уже. Бери, бери, мне они тут без надобности.

- Спасибо, мам. А то у нас уж и продукты почти кончились. Теперь живем. Мы еще долго разговариваем с мамой, точнее, разговариваю я, а Наташка

сидит, закрыв глаза, мама обнимает ее и Наташка наслаждается маминой близостью. Я нигде не чувствую себя так хорошо, как рядом с мамой. Не надо напрягаться, не надо беспокоиться о том, что может выкинуть Наташка в ближайшее мгновение, не надо вообще ни о чем беспокоиться. Вот так бы взял и уснул. И я засыпаю, и Наташка засыпает, я знаю, и мы спим у мамы на руках и нам хорошо-хорошо... А мама сидит и улыбается, потому что и ей тоже хорошо. Но все хорошее когда-нибудь кончается. Маме надо идти на ужин, да и нам пора ехать домой. Мы расстаемся с сожалением, понуро бредем к выходу из парка, мама смотрит нам вслед, и на глазах у нее слезы.

Когда идем по аллее к трамвайной остановке, Наташка толкает меня в бок, кивает на парнишку, приближающегося к нам. Я весь подбираюсь, в животе становится холодно и пусто. Навстречу идет светловолосый паренек в легкой куртке и кремовых брюках.

- Он?! - выдыхает Наташка.

Мы останавливаемся, широко открытыми глазами смотрим на парня, тот замечает наши взгляды, у него делается удивленное лицо, и он проходит мимо.

- Не он, - разочарованно тянет Наташка.

- Конечно не он, - бормочу я. - Чего это ты вообразила? Сказка все это, как ты не поймешь. Сказка. Чтобы мы, значит, верили в светлое будущее...

- В светлое будущее коммунисты верили! - обрывает меня Наташка. - А я маме верю! Не могла она нас обмануть!

- Ладно, ладно. Коммунисты. Много ты знаешь про коммунистов. Тебя тогда и на свете-то почти не было. Пойдем, чего встала. Сказка - не сказка. Посмотрим.

Ну да, чего гадать? Мама нам однажды сказала, что наступит день, когда наступит, она не может сказать, но наступит обязательно, когда к нам подойдет мальчишка, блондин с ясными и синими, как у Наташки глазами, который нам сразу понравится, потому что от него будут исходить те самые волны, которые исходят от мамы. Он принесет нам счастье. В чем будет заключаться счастье, мама не сказала, просто обещала, что нам станет очень хорошо. Я часто задумывался, ЧТО мне нужно для счастья, то есть ЧТО нужно для того, чтобы мне стало очень хорошо. Толком я ничего не придумал. То мне мерещились горы еды, то нормальная жизнь, которой живут все мальчики и девочки, то какая-то невообразимая небесная жизнь среди облаков, то еще какая-нибудь ерунда. Не знаю я, что такое счастье и с чем его едят. Наверное потому, что не пробовал его никогда. Мама бы была рядом, и ничего больше не надо. У Наташки я даже не спрашивал, знал, что ее представление о счастье еще более туманное. Мы часто спрашивали у мамы, когда придет этот мальчишка, и откуда она про него знает, но мама не говорила, только улыбалась и просила, чтобы мы в это верили. И мы в это верили! Да, хоть я и говорю всегда Наташке, что это сказка, что мама просто хотела нас поддержать, дать нам мечту, но я сам в это свято верю, так же, как и Наташка. И Наташка это знает. Поэтому-то мы и застываем при виде встречных парнишек со светлыми волосами и голубыми глазами, ждем, что это окажется именно ОН, тот, кто ДОЛЖЕН прийти, и каждый раз это оказывается вовсе не ОН, а просто прохожий, и нас колет иголочка разочарования. Но мечта - сильная вещь, мы мечтаем и ждем, ждем и мечтаем...

Вот так я иду, думаю об этом, и теряю связь с реальностью, не замечаю, куда мы идем и что происходит вокруг, вижу мир Наташкиными глазами и мне этого достаточно, чтобы не споткнуться и не налететь на прохожего или фонарный столб. А тем временем нам преграждают дорогу какие-то парни, человек пять-шесть, они старше нас и выше почти на голову.

- Ну, - говорит один из них, недобро усмехаясь, - чего это вы тут нашей дорогой идете?

Они обступают нас со всех сторон, дышат винным перегаром. Эти ребята окружили нас не для того, чтобы побить, а для того, чтобы ограбить. Я, конечно, мог бы испугаться, ведь у меня в кармане лежит пятидесятирублевая бумажка, которую дала нам мама, и если они заберут ее, нам придется туго, но я нисколько не пугаюсь - ведь рядом со мной Наташка, да и я кое-что умею.

- Ну что? - мысленно спрашивает Наташка. - Мне опять не рыпаться?

- Опять, - отвечаю я. - Я сам с ними справлюсь.

- Ну-ну, - говорит Наташка. - Посмотрим.

- Чего тут смотреть? Отведу им глаза и все дела.

И я отвожу парням глаза, они смотрят на нас и не видят, начинают озираться, недоуменно переговариваться.

- Пошли, - говорю Наташке.

И мы идем по улице, но тут слышим сзади возглас: "Да вот же они!" и топот ног. Выходит, плохо я отвел им глаза. Оборачиваемся и ждем, когда они подбегут.

- Ну ладно, - говорит Наташка. - Теперь моя очередь.

- Наташка, - прошу я ее, - только не убей никого, ладно?

- Не беспокойся, - отзывается Наташка. - Одного-двух убью, остальные сами разбегутся.

Я мысленно вздыхаю, не понимая, то ли она шутит так, то ли всерьез. У Наташки загораются глаза и я немного успокаиваюсь - когда она задумает кого-нибудь убить, у нее из глаз идут невидимые лучи, самые страшные, такое однажды было, не приведи господь... Те лучи, которые сейчас идут, тоже ни для кого не видимы, только для меня, и то я их, скорее всего, не вижу, а только чувствую. Наташка смотрит на предводителя, того самого, который заговорил с нами и говорит ему, холодно так, зловеще:

- Хочешь, дырку в тебе прожгу? Насквозь?

Тот, видимо, что-то замечает в Наташкином взгляде, потому что глаза у него делаются испуганными, к тому же его кожаная курточка начинает дымиться под Наташкиным взглядом, вот в ней уже дыра, и дыму как от курева. А я боюсь, как бы Наташка ему в лицо не посмотрела, потому как ожоги на всю жизнь в таком случае парню обеспечены. Парень отступает назад и вдруг с криком бросается бежать. Его приятели смотрят на нас с ужасом и тоже исчезают.

- Вот как надо, - говорит Наташка и глаза ее гаснут.

- Послушай, - я качаю головой, - а ты не можешь поменьше людей пугать, а? Говоришь тебе, говоришь, и все без толку. Ну как ты не понимаешь, что нам нельзя людям выказывать то, что мы умеем? Ну сколько раз мама говорила, я говорил... Бесполезно! Ведь слухи про нас пойдут, как ты не понимаешь?

- Да кто им поверит, слухам этим?

- Поверят, не поверят! Тебе не надоело мотаться из города в город? Жить на чемоданах не надоело? Дырку она в нем прожжет! Тоже мне, живой лазер!

- Да не ори ты! - осаживает меня Наташка. - Ты громче орешь, чем я глазами жгу. Мысленно разговаривай!

- Мысленно... - я понижаю голос. - Ты же знаешь, что не люблю я мысленно говорить, в голове у меня чесотка начинается.

Но мне, все-таки, приходится перейти на мысленный разговор, потому что мы подходим к трамвайной остановке, а там много народу стоит. Но Наташка быстро затыкает мне рот, сказав:

- Хватит меня пилить. Сам себя ведь пилишь.

Действительно, сам себя пилю. Эх... Я умолкаю, смотрю в землю. Видно нельзя так, чтобы про нас никто не узнал. Видно все равно узнают. Эх, где же ты, парень с синими глазами?..

* * *

Уроды мы с Валькой, вот и все. Откуда взялись эти наши дурацкие способности, хотела бы я спросить? Мама ничего подобного не умеет, например. Наказание какое-то. Хотя, врать не буду, мне нравится, когда я могу хулигану куртку прожечь, например. Правда я однажды одного дядьку убила... Но он же сволочь был, он маму хотел изнасиловать. Я не знаю, что такое изнасиловать, это мама потом сказала, что он хотел ее изнасиловать. У него лицо было недоброе, да что там недоброе, гнусное лицо и мысли гнусные, я прямо вся содрогнулась, когда его мыслей коснулась. Ну и не удержалась. Мама потом ругала меня страшно, и Валька тоже, в общем, досталось мне. А пусть не лезет к маме! Если кто еще полезет, и его убью. Я не могу себя сдерживать. Это само собой происходит, вот что.

Нет, уроды мы, точно. Самое большее, сколько мы можем пробыть вдалеке друг от друга - это пятнадцать минут. Этого хватает, чтобы в туалет сходить или в душе помыться, и все. А все остальное время - вместе. И за руку надо держаться, или касаться хоть чем-нибудь, вот коленкой, например. Ну, пока маленькие, ладно, а что дальше будет? Что мне, замуж за брата выходить, что ли? А ему на мне жениться, да? Эх, и когда же этот парень явится, про которого мама говорила? Я в него верю изо всех сил. И Валька верит, я знаю, только боится признаться.

Мы приезжаем к дому, заходим в магазин, покупаем всякие крупы, буханку хлеба. На неделю хватит. А Валька зря думает, что я не знаю, ЧТО мне нужно для счастья. Для начала наесться как следует, да не пшенки или там овсянки, а чего-нибудь вкусненького. Конфет вот хочется, или чаю с сахаром. Ну а потом... Да, а что потом - я не знаю. Выходит - прав Валька, да? Выходит, все-таки, прав... Ну и ладно. Счастье - это когда тебе хорошо. И тем, кого ты любишь хорошо. Вот и все. А отчего хорошо, да почему - не важно.

Утром мы пьем жидкий чай без сахара с хлебом, потом собираемся в школу. Валька укладывает в портфель тетрадки, учебники, авторучки. Портфель у нас один на двоих. А нам больше и не надо, мы ведь всегда вместе сидим. Валька одной рукой несет портфель, а другой держит меня за руку. Идем, ни на кого не глядим. Я вообще не люблю на прохожих смотреть. Посмотришь на кого-нибудь и касаешься его мыслей. Неприятно это. И не потому, что мысли у людей плохие, нет, они не плохие, они больше безнадежные какие-то. Если идти и на всех смотреть, то через десять минут станешь унылой и мрачной, а мне этого совсем не хочется. Попадаются, конечно, люди с веселыми мыслями, но редко. Валька не такой чувствительный как я, ему легче. Может быть поэтому-то он такой сдержанный и рассудительный.

Сегодня первым уроком математика, вот что. Эта Анна Михайловна мне не нравится. Она нас невзлюбила сразу, как только увидела, еще до того, как в кабинет к директору зашла. Мне кажется, она вообще никого не любит, а уж нас-то вообще ненавидит. А за что? Мы ничего плохого ей не сделали, слова грубого не сказали. Мы ей вчера нос утерли, и сегодня утрем, вздумай она нас опять испытывать. Что-то мне подсказывает, что она нам жизни не даст. Ну и ладно, ей же хуже. Только она об этом еще не знает.

Мы приходим за пять минут до звонка, стоим в коридоре, ждем. В класс никого не пускают, там открыты окна, проветривают. К нам подходит девчонка из класса, высокенькая такая, темноволосая, постриженная под каре, и говорит:

- Привет. А меня Майя зовут. А тебя как? - Это она мне говорит.

- Наташа. А его - Валя. Валентин, то есть.

- Наташа, а почему вы все время за руки держитесь?

Я смотрю на Вальку, тот слегка усмехается, отпускает мою руку.

- Да мы не все время, - смущаюсь я. - Видишь, не держимся.

- Да нет, вы держитесь, если вам хочется, - улыбается Майя. - Ведь в этом ничего такого нет, верно?

Тут звенит звонок и мы все заходим в класс. А я думаю о словах Майи. Пожалуй, до нее никто так не говорил. Смеялись над нами, обзывали всяко-разно, Валька из-за этого дрался несколько раз, и никто ни разу не сказал, что в этом ничего такого нет. Пожалуй, эта Майя могла бы стать моей подружкой. Вот только не получится ничего, Валька не даст. Он же все время рядом. Впервые мне по-настоящему захотелось, чтобы он не был рядом. Валька почувствовал что-то, потому что чуть сжал мою ладонь и глянул как-то не так, как всегда. Я пожала ему руку в ответ, дескать не бойся, парень, я с тобой, куда ж я от тебя денусь.

Тут, значит, заявляется эта Анна Михайловна и Валька давай опять мне руку жать как клещами, чтобы я не рыпалась, как он любит говорить. А я что, я не рыпаюсь, сам же меня вчера перед мамой хвалил. Ну, Анна Михайловна давай класс терзать на предмет домашнего задания, которого она, к слову сказать, и не задавала вовсе, настолько мы с Валькой вчера ее из колеи выбили. И тут Петька осмелился ей об этом напомнить. Анна Михайловна обрадовалась, что кто-то высунулся, и давай Петьку терзать, дескать, повторяем пройденный материал. Мне этого Петьку даже жалко стало, честное слово. В математике он не мастак, сразу видно. В общем, у Анны Михайловны сразу настроение вверх подскочило, она аж расцвела вся, румянец на впалых щеках появился и в глазах огонечки зажглись. Вот как мало человеку для счастья надо. В общем, помучила она Петьку, помучила и давай новый материал объяснять. Я думала, что она будет плохо объяснять, но нет, она оказалась хорошей училкой. Я, например, сразу все поняла, чувствую, и Валька тоже все сразу понял. Так она еще раза три-четыре свои объяснения повторила, для самых тупых, значит. И давай задачи заставлять решать, по новой теме, значит. Ну, тема не очень сложная, умножение и деление отрицательных чисел. Правда это когда понимаешь, что к чему, тогда кажется несложно, а если не понимаешь, то все по-другому. Вообще Анна Михайловна сегодня к нам не подходит, наверное потому, что ей не хочется портить себе настроение. Ну вот, стоило мне об этом подумать, как она вызывает Вальку к доске, задачку решать. Валька идет, значит, а я остаюсь и думаю, что сейчас нам с ним опять плохо сделают. И почему люди такие жестокие? Хотя, конечно, она не знает, что мы уроды и друг без друга долго не можем, но мне, почему-то, кажется, что она что-то чувствует и делает это специально.

- Никакие мы с тобой не уроды! - слышу мысленный Валькин голос. - Ты это брось, думать так. Понятно?

- Ладно, ладно, - отвечаю. - Ты давай решай там поскорее и возвращайся, а то у меня уже во рту пересохло.

У меня всегда сразу во рту пересыхает, как Валька от меня отходит. Потом голова начинает кружиться, в глазах рябит и дыхание спирает. Ну а потом что - я не знаю, до такого никогда не доходило, и, надеюсь, не дойдет. Сижу это я так, потихонечку дурею, слышу, меня за рукав кто-то теребит и зовет, значит, по имени. Открываю глаза - это Майя. Она сбоку сидит, на другом ряду.

- Что с тобой? - спрашивает.

- Ничего, - говорю сквозь зубы, а сама слышу Валькины мысли: - Терпи, Наташка, терпи!

- Терплю, - отвечаю. - Куда деваться?

Смотрю, а сам Валька тоже никакой - потом покрылся, и глаза у него мутные стали.

- Тебе плохо, Воронков? - слышу голос Анны Михайловны. - Ладно, выйди.

- А можно мне... - я встаю, отчего в глазах темнеет так, что мне приходится схватиться за стол. Сбоку меня поддерживает Майя, заглядывает мне в глаза. - Можно и мне выйти?

- Да что с вами, Воронковы? - с неудовольствием говорит Анна Михайловна. - Какие-то вы слабые оба. Недоедаете, что ли? Ну выйдите, что же с вами делать.

Я не помню, как я оказалась в коридоре. Помню только Валькину руку, от которой мне становится все лучше и лучше. Тут же рядом крутится Майя.

- Ребята, вам лучше? Что с вами, ребята?!

- Тихо, тихо, - хрипло отвечает Валька. - Нам уже лучше. Намного. Уже совсем хорошо.

Ну, это он преувеличил. Нам так долго пришлось быть вдалеке друг от друга, что я даже и не знаю, когда теперь мы оклемаемся. Майя обмахивает нас своим платочком, мы жадно вдыхаем воздух, постепенно возвращаясь к жизни.

- Интересно как, - бормочет Майя. - Почему вам одновременно стало плохо? Разве так бывает?

- Бывает, - кивает Валька. - Нас нельзя надолго разлучать, понимаешь? Потому, что мы с Наташкой - одно целое.

Зря он ей правду говорит, думаю я. Хотя, иногда правда бывает невероятнее самой выдуманной выдумки. В нашем случае - точно. Но Майя верит, смотрит на нас большими глазами и тихо ахает.

- Чего ты врешь, Валька? - слабо говорю я. - Не вешай девчонке лапшу на уши. Майя, просто нам вместе стало плохо, вот и все. Знаешь, как у близнецов? У одного голова заболела - тут же и у другого болит. Мы, конечно, не совсем близнецы, но связь у нас какая-то есть. Вот и все.

- Ага, - кивает Майя. - Я поняла.

И тут я посмотрела ей в глаза и коснулась ее мыслей. Нет, это мне показалось, что я коснулась ее мыслей. На самом деле я коснулась холодной железной стены. Такое случается со мной впервые, обычно я всегда чувствую направление мыслей, не сами мысли читаю, я бы от этого свихнулась, а только направление - плохие, хорошие, грустные или веселые. А тут - ничего. Я вся подобралась, Валька это почувствовал. А я давай ему руку жать - молчи мол, даже мысленно, а сама песенку напеваю, глупую такую, я ее по радио недавно слышала. Ну, Валька, конечно обалдел, на меня смотрит, но молчит. Я же более чувствительная, чем он, и он это знает.

- Майя, ты иди, - говорю я, - иди, занимайся. А мы тут постоим немного, очухаемся, и придем. Иди, иди.

Майя уходит, а я тащу Вальку подальше от класса, он идет за мной с выпученными глазами, но молчит. Завожу его за угол и мысленно говорю:

- У нее мысли закрыты.

- Как это?

- А вот так. Как железная стена. И холодная. Так не бывает.

- Я не заметил.

- Конечно, ты не заметил. А я заметила. Говорю же - стена. Так не бывает.

- Заладила - не бывает, не бывает. А как бывает?

- А то ты не знаешь, как бывает! Я у любого человека могу мысли прочитать, мне только ему в глаза заглянуть надо. А у этой Майи в голове железная стена.

- Ну, и что делать-то?

- Откуда я знаю? Что мы можем сделать? Ничего. Просто надо быть осторожными и все.

- Мы и так осторожны, - говорит Валька. - Это ТЫ мне говоришь об осторожности? Молодец. А то мне уже надоело говорить об осторожности, теперь ты взялась, слава Богу.

- Ладно, не смейся. Можно подумать, я прямо дура какая-то, один ты у нас умный. Ты вот лучше скажи - ты можешь сделать у себя в голове такую стену? Не знаешь? То-то! А она - может. Или у нее так с рождения получилось, не знаю.

- Слушай, я не могу уже! - Валька морщится как от боли. - У меня башка чешется, когда я мысли ловлю. Давай нормально разговаривать.

- А я уже все сказала. С этой Майей надо держать ухо востро. Вот и все. Пошли в класс.

Мы заходим в класс, и я вижу заинтересованный Майин взгляд. А еще у нее на лице написана досада - ей жалко, что она не смогла подслушать, о чем мы с Валькой говорили. Интересно, она мысли читать умеет или нет? И что нам делать, если умеет - сторониться ее, или наоборот? Чертовщина какая-то! В общем, чую я, сейчас математика кончится, Майка опять к нам пристанет. Может нагрубить ей и дело с концом? Чтобы не лезла? Тут чую, что-то не то у меня в голове происходит. Будто провода какие-то путаются, и вроде бы сеть из этих проводов получается. Ага, это Валька мастерит что-то у нас в голове, чтобы, значит, мысли никто читать не мог. А почему сеть? Где ты электричество возьмешь, чтобы помеху поставить? А Валька отвечает, что не надо никакого электричества, заземлим провода и все дела. Ага, а землю где возьмешь? Ну, отвечает, провода же где-то взял, там же и землю возьму. Вообще Валька парень умный. Вон до чего додумался, молодец. Я бы не догадалась. Точнее, я догадалась спросить, сможет ли он построить стену, но только спросить. А вот сделать что-то - это мне в голову не пришло. В общем, только Валька свою сеть закончил, как звонок зазвенел. Выходим, значит, в коридор, пристраиваемся у подоконника рядышком, и тут к нам тетка подходит какая-то. Такая высоченная, мне голову пришлось задрать, чтобы на нее посмотреть. Одетая вся по последней моде, меня аж завидки взяли. Одежда на ней добротная, видно сразу, что дорогая, не в подземном переходе купленная. Ну, я в годах ее не очень разбираюсь, думаю ей лет где-то двадцать пять-тридцать. Кого-то она мне сильно напоминает, а вот кого, я не пойму. Подходит, значит, и говорит:

- Ну как, оклемались?

Мы молчим, ничего понять не можем. Кто она такая и откуда знает, что мы от чего-то там оклемались?

- Оклемались, - отвечает Валька, а я чувствую, как у него рука сразу вспотела.

Ну, дела, думаю. Что еще за тетка такая? А тетка и говорит, глядя на меня:

- Пойдем со мной?

На, тебе, думаю.

- Куда пойдем? - спрашиваю.

- Ну, - говорит, - пойдем погуляем по коридору. Чего так стоять-то?

- Слушай, - говорит мысленно Валька. - Ты знаешь, кто это?

- В том-то и дело, что нет, - отвечаю. - А ты?

- А я, кажется, догадался. Это же Майя!

- Что?! Какая Майя? - кричу мысленно, а сама в это время говорю: - Что-то не хочется мне гулять, знаешь. Я лучше тут постою. Еще не очень оклемалась.

- А, ну ладно, - говорит тетка и отходит от нас к девчонкам.

Смотрю, она с ними разговаривает, смеется, даже толкаться вдруг начала, ну, в общем ведет себя как девчонка. И что самое удивительное, ее и принимают за девчонку.

- Какая Майя? - говорит Валька. - Та самая, какая же еще. Гляди как она себя ведет. Как девчонка, честное слово.

- Ничего не понимаю! А где та-то Майя? - озираюсь по сторонам, Майи не вижу.

- Тупая ты, честное слово! - ворчит Валька. - Это она и есть. Только все ее принимают за девчонку. А на самом деле она - тетка. Как она это делает, я не знаю, но делает как-то. Не поняла еще? И нам она казалась девчонкой, пока я экран не сделал. Ну, теперь поняла?

Ничего себе, думаю. Ну, дела.

- А какого черта она тут делает? - спрашиваю. - Тетка эта. И почему она тут под видом девчонки?

- А я знаю? - отвечает Валька. - Надо выяснить. Слышь, ты бы шла, с ней поговорила, что ли. Сходи с ней куда-нибудь, завяжи отношения.

- Куда сходить-то? - бормочу, а сама чувствую, что тупею от всего этого. Я и так-то не очень сообразительная, а тут еще такие дела.

- Да куда хочешь. В туалет сходите. Девчонки ведь ходят в туалет вместе?

- Ну, ходят.

- Ну вот и сходите. Попроси ей показать тебе, где тут туалет.

Ладно, думаю. Поиграем в шпионов. Подхожу к Майе, беру ее за рукав, отвожу в сторону, и, как Валька советовал, прошу ее показать мне, где тут туалет. Она с радостью соглашается, берет меня под руку и ведет в конец коридора, к лестнице, потому что девичий туалет в этой школе на втором этаже. А я совсем в туалет-то и не хочу. Думаю, что я там делать-то буду? Ладно, я кое-как от нее отделалась, чтобы она надо мной не стояла, когда я на унитаз устроилась, потом выхожу, она ждет у двери.

- Слушай, - говорю, - а ты давно в эту школу ходишь?

- Нет, недавно, - отвечает она. - С полгода где-то. У меня папа военный, мы часто переезжаем с места на место. Я чуть было не ляпнула: "Мы тоже часто переезжаем", но вовремя спохватилась. - Неудобно, наверное, часто переезжать? - спрашиваю.

- Да нет, я привыкла. Поначалу было неудобно, только привыкнешь к классу, подружишься с кем-нибудь, как тут - раз! - надо уезжать. А вы с Валей откуда приехали?

- Из Черноземска, - отвечаю. Думаю, врать не стоит. В мелочах лучше не врать, в этом я сто раз уже убеждалась, врать лучше по крупному, так вернее.

- Что, у вас тоже папа военный?

- У нас папы вообще нет. У нас мама только. Я не знаю, что-то ей захотелось вдруг переехать. Есть у нее какие-то причины. - Говорю так, а сама думаю, что ей, то есть Майе, эти причины знать вовсе не обязательно.

В общем, болтаем мы так, а я думаю, что сильно удивились бы все, кто нас видит, если бы знали, что Майя не девчонка вовсе, а взрослая тетка. Я-то уже привыкать понемногу начала, и мне это теперь уже не кажется диким, я быстро ко всему привыкаю, и уже даже не смотрю на Майю снизу вверх, а как бы вровень, хотя она выше меня больше чем на голову. В общем, тут звонок зазвенел, прервал мои раздумья, и вовремя, а то мне уже плоховато стало без Вальки. Следующий урок у нас - география. Пока заходим в класс и рассаживаемся, рассказываю Вальке все, что узнала у Майи. Валька надолго задумывается, пока не приходит Мария Николаевна. Я его мысли чувствую, но не вникаю. Что-то он там о шпионах думает, о каких-то спецслужбах, в общем всякую муру, как в детективе каком-нибудь. Интересно, с какого боку тут какие-то спецслужбы? А с другой стороны, какого черта Майе выдавать себя за девочку и в школу ходить? Ладно, думаю, Валька разберется, чего мне-то голову ломать? Интересно только, как Майе удается всей школе головы морочить? Гипноз? Вроде нет, гипноз - это когда люди наполовину спят, наполовину бодрствуют. Не могут же они полгода спать, или я чего-то не понимаю? В общем, входит Мария Николаевна и Валька переключается на нее. Красивая женщина, ничего не скажешь. И лицо у нее мягкое, озаренное каким-то светом. И я знаю, что она очень добрый человек, не то, что Анна Михайловна. Валька сколько раз уж влюблялся, я-то знаю. И он знает, что я знаю. У нас с ним договор - я не лезу, когда он влюбляется, он не лезет, когда я влюбляюсь. Только ему и лезть-то никогда не приходилось, потому что я еще ни разу не влюблялась, а он - раз сто. Ну раз десять-то точно. Нет, ну не то, чтобы мне никто не нравился... Впрочем, что говорить, так и есть - мне никто и никогда не нравился. Я даже не знаю - почему? Может быть я ущербная какая-нибудь, а? Валька большей частью в девчонок влюбляется, только два раза он в училок втрескивался - в Черноземске и сейчас вот. Только это ему счастья не приносит, да и не принесет, пока он со мной. А быть ему со мной всю жизнь, так что не видать ему счастья как своих ушей. Эх... Ну и мне, соответственно, тоже. Я же говорю - уроды...

На географии Валька расслабляется, почти отпускает мою руку, касается ее только кончиками пальцев. Даже его паутина из проводов понемногу тает. Я поглядываю вбок, туда, где сидит Майя, и замечаю, что она начинает понемногу расплываться, смазываться, и сквозь нее проглядывает девчонка, которую мы знали как Майя. Я мысленно пинаю Вальку по ноге, он вздрагивает, недовольно смотрит на меня. Я показываю ему в сторону Майи, Валька спохватывается, опять оплетает нас паутиной, и Майя снова превращается в тетку. Вообще-то меня трудно чем-то удивить. А сегодня я удивляюсь уже в третий раз. Первый раз я удивилась, когда оказалось, что Анна Михайловна очень хорошо объясняет. Во второй раз я удивилась, когда увидела, что из себя представляет Майя. И в третий раз сейчас, когда слушаю Марию Николаевну. Она совсем неинтересно рассказывает свой материал. Ну вот совсем. Бубнит себе под нос что-то, а класс бубнит что-то в ответ. Все переговариваются, перебрасываются записочками, два пацана на задней парте чуть ли не драку устроили - начали толкаться и ругаться почти вслух. Мне прямо жалко стало Марию Николаевну. А уж как мне стало жалко Вальку - ну прямо до слез. Правда, вижу, ему до этого нет никакого дела, он смотрит на нее во все глаза и ловит каждое слово. Ладно, думаю, пусть. Пусть Валька влюбляется в училок, уж тут ему не может ничего светить, Мария Николаевна, наверное, замужем, и дети у нее, наверное, есть, так что Вальке здесь не обломится ни под каким видом. Он это знает, а значит, ему будет легче потом, когда придется расставаться. Хуже было бы, если бы он в девчонку какую влюбился. Я же говорила, были случаи... Бедный Валька... Может быть, когда я чуть подросту, и я влюблюсь, и мне от этого тоже будет плохо...

И тут мне Майя записку передает. Разворачиваю, читаю: "Пошли сегодня ко мне видик смотреть. После уроков". Я Вальку толкаю, оторвись, мол, от своей любви, посмотри, что мне Майя предлагает. Валька посмотрел, поморщился, и говорит мысленно:

- Нам же к маме ехать.

- Думаешь, мне хочется к ней? Совсем не хочется. Но ты же сам говорил, что нужно узнать о ней побольше.

- Но нам же к маме ехать!

- Ну чего заладил? Съездим к маме, а потом пойдем к Майе.

- Ладно, - соглашается, наконец, Валька. Я пишу Майе записку: "Пойдем. Только вместе с Валькой, ладно? И еще нам сначала надо к маме в больницу съездить". "Давайте я с вами съезжу, - пишет Майя. - А то вы мой дом не найдете".

- Ни за что! - категорично заявляет Валька и он прав.

"Да нет, зачем же ты поедешь. Напиши свой адрес, мы найдем, не бойся". Майя пишет адрес и рисует схему как пройти, Валька прячет бумажку в карман, не сводя глаз с Марии Николаевны. А меня досада разбирает: мне хочется обсудить с ним Майино предложение, а он уставился на училку и думать ни о чем не хочет. Ну, я понемногу накаляюсь, думаю, что вот сейчас как устрою что-нибудь такое, этакое, занавеску подожгу на окне, например, пусть он от своей училки оторвется. Никаких эмоций! Раньше он всегда чувствовал мое настроение, и стоило мне немного занервничать, как он давай мне руку жать и уговаривать, чтоб не рыпалась, а теперь... Он даже руку мою отпустил, вот! Ну, я попенилась немного, попенилась, потом думаю: "Ладно, чего уж там. Пусть повлюбляется парень. Я и одна могу подумать, что у меня, головы на плечах нету, что ли?"

В общем, эта тетка, то есть Майя, набивается к нам в друзья, это за версту видно. Зачем это ей нужно? Вот и не знаю - зачем. Чтобы ответить на этот вопрос, нужно знать, кто она такая, и что здесь, в школе, делает. Валька думал что-то там о спецслужбах. Может он прав? Сидит в школе этакий агент под видом ученика, и вылавливает детей с ненормальными, как у нас, способностями. Из школы в школу переходит под прикрытием папаши-военного. А? Валька, ну очнись ты! Ай, вот противный! А может она инопланетянка?! Эта мысль так меня ошарашивает, что даже мой влюбленный братец ее замечает.

- Ты чего, - говорит, - совсем с катушек спрыгнула? Какие инопланетяне?

- Какие, какие, - говорю я, радуясь, что не одна теперь буду обо всем этом думать. - Немазано-сухие, какие же еще?

- Ага, - соглашается Валька. - Те самые, которые младенцами питаются.

- Какими младенцами?! Мы с тобой не младенцы!

- Знаешь что? - Валька досадливо морщится. - Не лезь ко мне с такими дурацкими мыслями, а?

- Ладно, ладно, - бормочу я.

Видно Валька по уши втрескался в училку. Да и правда, мысль дурацкая. Валька вообще ни в каких инопланетян не верит. Я-то верю, правда, не сильно, а так. Ну, думаю, что есть где-нибудь на какой-нибудь планете разумные существа, живут себе, может быть, даже в космос летают. Только при чем здесь мы? Что у них, своих ненормальных детей нету, что ли? Ладно, пусть не инопланетяне. Тогда остаются спецслужбы. Майя - агент спецслужбы какой-нибудь. Ба, но тогда нам ни в коем случае не следует идти к ней домой! Похитят нас там и все дела! Слышь, Валька?

- Слышу! - с досадой отзывается Валька. - Тебе, может быть, кофе налить?

- Какой кофе?! - я смотрю на него как на дурака.

- А такой кофе, - бурчит Валька. - Черный, натуральный. Мы один раз пили такой, помнишь? После него еще гуща остается, на ней гадать можно. Ты гадать будешь - инопланетяне или спецслужбы.

- Нальет он мне кофе! - от обиды я надуваю губы. - Сиди уж! Умный какой, сил прямо нет. Вместо того, чтобы на училку пялиться, подумал бы лучше, что нам делать. Попремся мы к Майе, вот там нас и схапают.

- Кто?

- Кто, кто! Конь в пальто! Инопланетяне!

- Да ну тебя! Схапают. Если бы им надо было, давно уже схапали бы, и не надо к Майе ходить. Что, думаешь они такие тупые, что не знают, где мы живем? И, причем, совсем одни, без родителей. Так что сиди, не рыпайся, и не мешай мне. Я Марию Николаевну слушаю.

Слушает он, как же! Поедает ее глазами он, вот что. Слушает. И ничего такого интересного она не говорит, чтобы ее слушать, раскрыв рот. Ладно, пусть. Валька прав - если бы хотели схватить, давно схватили бы. А вдруг они еще толком не поняли, что мы ненормальные? Ну, подозрение у них есть, конечно, но уверенности нету. А? Вот пойдем к Майе домой, а у нее там аппаратура какая-нибудь скрытая, они нас и вычислят быстренько.

- Ага, - неожиданно влезает Валька, - рентгеном тебя просветят, а у тебя в башке устройство такое, для смертоносных лучей. Вот они в осадок-то выпадут!

- Нету у меня никакого устройства, - обижаюсь я. - Это у тебя в башке каша вместо мозгов, а у меня мозги.

- Мозги у нее. Это какие же такие мозги, чтобы дырки в людях прожигать?

- Я не только дырки могу прожигать!

- А то я не знаю!

- Ну и молчи тогда, раз знаешь!

- Ну и молчу. И не лезь ко мне!

- Это я к тебе лезу?! Я?! Я сижу, никого не трогаю, и тут ты вылезаешь со своим устройством!

- И ничего оно не мое, устройство. Оно твое.

В общем, вот так мы с ним поцапались, надулись друг на друга, сидим. Валька, конечно, продолжает учительницу взглядом обмасливать, а я отвернулась от него. Лучше бы не отворачивалась. Встречаю взгляд Петьки и меня словно кто по голове бьет. У него в башке такие мысли обо мне, что меня передергивает с ног до головы. Вот придурок-то! Сопляк! Мне становится так гадко на душе, будто об меня ноги вытерли и оплевали с ног до головы. Валька смотрит на меня, все понимает, поворачивается к Петьке, показывает ему кулак и шепчет:

- Убью!

У Петьки глаза вылезают на лоб, он ничего не понимает, ему невдомек, что мы его мысли прочитали. Ничего, пусть недоумевает. Валька правильно сделал. Вот ведь гад этот Петька, все мои мысли спутал. О чем я думала-то? А, ну да. Не хочется мне к этой Майе идти, вот хоть тресни. Скорей бы перемена что ли, Валька хоть от своей училки оторвется. Звонок должен зазвенеть. Я видела этот звонок, он на первом этаже висит у парадного входа. Он большой такой, с огромными чашечками, электрический, звонит громко, так, что по всей школе слышно. Нужно, чтобы он зазвенел. Звони, звонок! И звонок послушно звенит, выдает длинную-предлинную трель. В классе оживление - у многих есть часы и они понимают, что звонок зазвенел намного раньше.

- Странно, - говорит Мария Николаевна. - Еще пятнадцать минут до звонка. Странно. Ну ладно, звонок так звонок. Вы свободны.

- Наташка! - шипит Валька. - Я тебя убью!

- Ага, убей! - смеюсь я. - Только долго ли ты протянешь, один-то?

- Все равно! - говорит Валька. - Зачем ты зазвонила?

- Послушай, - говорю я. - Я просто уже не могла в одиночку обо всем этом думать. Да тут еще Петька этот. Ну, так получилось, не сердись.

- Эх, - Валька безнадежно машет рукой. - Ну что с тобой делать? Безнадежна ты. Неизлечима.

- Ага, - соглашаюсь я. - Давай лучше обсудим, что нам делать. Слушай, а маме расскажем?

- Конечно. Только я боюсь, она скажет, что нужно переезжать. И правильно скажет. Сматываться надо от этих инопланетян. И чем скорее, тем лучше. Вот что я думаю.

- А как же мама? - я смотрю на Вальку удивленно. - Ей что, из больницы сбегать, да?

- В том-то и дело, что нельзя ей сбегать, - Валька с досадой хлопает себя по ляжке. - Если она сбежит, нас вся милиция будет искать. Затравят как зайцев. Без мамы нам тоже не уйти, не можем же мы ее бросить. Досадно!

- Да уж. Значит, надо сидеть и не рыпаться. К Майе-то пойдем?

- Никуда мы не пойдем. Скажем, что не смогли, и все. Опасно к ней идти.

- Я тоже так думаю. А кто она такая, по-твоему?

- Откуда я знаю? А давай у нее спросим?

- Ты что?! Офонарел совсем? Она, может быть, только подозревает нас в том, что мы не нормальные, а полной уверенности у нее нет. Вот она и решила нас прощупать как следует. Кто знает, может у нее дома аппаратура какая стоит, или папа - экстрасенс. Он нас сразу вычислит.

- Какой папа у этой тетки! Муж, наверное. А нам скажет, что папа. Знаешь, ничего они не прощупают. У нас экран от них.

- Ну и вот, это-то их и насторожит! У обычных людей никаких экранов нету. Нас же сразу насторожил экран у Майи. Мы уже у них на крючке.

- Ну давай экран уберем.

- И это не поможет.

- Тогда что делать-то? - Валька смотрит на меня с тоской.

- Ничего не делать. Но к Майе - не ходить, тут я с тобой согласна.

После уроков мы забегаем домой, я быстро варю овсянку, съедаем ее и бежим на остановку - скорее к маме. Встречаем маму опять в больничном парке - она знает, что мы должны приехать и заранее выходит навстречу. Это чтобы мы не видели больничных ужасов - так Валька говорит. Ну, может и так, не знаю. У мамы даже руки опустились, когда она услышала про Майю.

- Ну вот, - говорит она, - дождались.

- Чего дождались, мама? - спрашивает Валька.

- Я все время чего-то жду, - мама невидящим взглядом смотрит вдоль дорожки, по которой прогуливаются больные. - Жду какой-то неприятности, какой-то пакости, что придут какие-то люди и заберут вас у меня. Или того хуже... Вот уже семь лет я так живу. Переезжаю из города в город, перевожу вас из школы в школу, только, видно, все без толку. От них не скроешься...

- От кого, мам?! - спрашиваем хором.

- Если бы я знала... - мама все так же смотрит вдаль и не видит ничего.

- Кто-то, кто принесет нам неприятности.

- Мам, - говорю я, - а тот парень с синими глазами когда придет?

- Что? Ах, тот парень! - мама грустно улыбается. - Придет, Наташа, придет тот парень, не сомневайся, только не сейчас, а немного позже. Я и сама не знаю точно, когда он придет. Только на это надеяться нельзя. Надо думать, что сейчас, сию минуту делать. Бежать? Опять бежать? Но как?

- Мам, - говорит Валька, - тебе бежать нельзя.

- Я знаю, - с болью отвечает мама. - Вот что. Ни к какой Майе вы не ходите. Ни за что! Сидите тихо. Наташа, это к тебе, в основном, относится. Терпи, милая, что бы ни случилось. От этого, может быть, ваша жизнь зависит. Я не переживу, если вас у меня заберут.

- Мам, не переживай, - я пожимаю мамину руку, заглядываю ей в глаза. - Все будет хорошо. Я обещаю сидеть тихо.

- Хорошо, доченька, - мама пожимает мою руку в ответ. - Ой, что-то у меня голова разболелась. Пойду-ка я, прилягу. А вы ступайте домой. Дайте-ка я вас поцелую.

Мы провожаем маму до больничного корпуса, потом долго стоим, размышляя о том, что она сказала, потом Валька говорит:

- Знаешь, чему быть, того не миновать. Поэтому для того, чтобы, все-таки, миновать, нужно сделать так, чтобы этому не быть.

Я сначала даже головой затрясла, уж больно заумной мне эта его фраза показалась, а потом, когда поняла, что он имел в виду, рассмеялась, взяла его за руку и говорю:

- Пошли, философ. Адресок-то Майин у тебя с собой?

- Выбросил я его. А зачем он тебе?

- Выбросил, значит. Ну и правильно. Это ты молодец. Поехали домой.

И мы едем домой на трамвае, молча, думая каждый о своем, но, в конечном счете одно и то же. Выходим из трамвая, идем к дому и тут нам навстречу - Майя. С трудом сдерживаюсь, чтобы на лицо не вылезло недовольное выражение. А Валька, заметивший ее раньше меня, делает хмурое лицо, на котором написана боль - так он изображает больного, для того, чтобы отказаться от настойчивых Майиных приглашений к себе домой.

- Привет, ребята! - радостно говорит Майя, а мне и смешно и неприятно видеть детскую радость на ее взрослом лице.

- Привет, - невесело отвечаю я, а Валька только кивает, держась рукой за живот.

- Что-то случилось? - Майино лицо изображает участие.

- Да вот, - киваю на Вальку. - Живот скрутило, видите ли. Сто раз ему говорила: не пей сырой воды, не пей. Так нет же! Послушается он, как же! Говорит, что кипяченая вода не вкусная. Вот, теперь животом мается. И поделом!

- Это не от воды, - выдавливает Валька. - Это я съел что-то.

- Ладно, - говорю я. - От воды, или не от воды, это теперь неважно. Ты, Майя, извини, но сегодня мы не сможем к тебе пойти. В другой раз как-нибудь. Ладно?

- Ну да, конечно. До завтра, - говорит Майя, и я вижу у нее на лице смесь разочарования и досады.

Поднимаемся по лестнице на свой этаж, Валька отпирает дверь, долго возится с замком. И тут на нас кто-то набрасывается сзади, мне на голову накидывают какой-то мешок, который пахнет чем-то странным, запах сладковатый и противный, от него кружится голова... Очень кружится голова... Перед глазами плывут какие-то круги, слышен чей-то голос, но непонятно, кто говорит

- мужчина или женщина, и непонятно - что говорит. Последняя мысль о том, как же так получилось, что мы не заметили нападающих? Ведь только что на площадке никого не было... Кажется, я теряю сознание.

* * *

Я открываю глаза и вижу белый потолок. Голова кружится и болит. Что случилось? Кажется, мы открывали дверь в свою квартиру... Мешок на голову, сладковатый запах... Усыпили, значит. Поворачиваю голову, оглядываюсь. Я лежу на больничной кушетке, покрытой желто-коричневой клеенкой. Рядом вторая кушетка, на ней лежит Наташка. Глаза у нее закрыты, она еще спит. Наши руки касаются, я пожимаю Наташкину руку, но она не чувствует пожатия. Кроме двух кушеток, в комнате нет ничего, даже окон. Выбеленные голубоватой известкой стены и тяжелая на вид деревянная дверь - вот и вся обстановка. Да еще, пожалуй, лампочка под потолком, над дверью, тусклая, ватт на шестьдесят. Я сажусь на кушетке, не выпуская Наташкину руку. Наташка стонет во сне, пальцы ее подрагивают. Я отпускаю ее руку, встаю, несколько минут стою, широко расставив руки, потому что голова сильно кружится и пол норовит выскользнуть из-под ног. Подхожу к двери, толкаю, дергаю - дверь заперта. Возвращаюсь на кушетку, сажусь и жду, когда проснется Наташка. Жду минут пять-десять, сколько точно - не знаю, потому что часов у меня нет. И не было никогда. Наташка все не просыпается и мне быстро становится скучно.

- Эй! - я тереблю ее за плечо. - Просыпайся давай, хватит спать. Наташка стонет, сжимает мою руку, открывает глаза, но они, по-моему,

ничего не видят. Она снова закрывает глаза, что-то бормочет. - Вставай, сестренка, - говорю я мысленно. - У нас неприятности.

- Что такое? - вяло отзывается Наташка, не открывая глаз.

- Да ничего особенного, если не считать того, что нас похитили.

- Похитили?! - Наташка открывает свои синие глазищи, садится на кушетке, морщится от головной боли. - Где это мы? И кто похитил?

- Не знаю где и не знаю - кто, - я пожимаю плечами. - Я недавно проснулся.

- Ни фига себе - похитили! - возмущается Наташка, и я впервые не пугаюсь этого возмущения. Пусть сделает что-нибудь, например вышибет дверь, что ли.

- Значит, дверь заперта? - Наташка прочитала мои мысли, усмехается. - Ну понятно, было бы неинтересно, если бы она оказалась незапертой, ведь правда?

- Наверняка, - я усмехаюсь в ответ. Наташка слезает с кушетки, делает несколько шагов, оглядывает стены и говорит:

- Как ты думаешь, они наблюдают за нами? Телекамеры у них тут есть?

- Да не видать, вроде.

- Не видать, - Наташка презрительно щурится. - Темный ты, Валька, что ли? Для телекамеры теперь не нужно отверстие с человеческую голову, достаточно с игольное ушко. Ладно, пусть наблюдают. Зато слышать нас они не могут, хоть тут мы им нос утрем. К тому же у нас экран есть... А у нас есть экран? Есть. Хороший экран ты сделал, молодец. А еще говоришь, что ничего не умеешь, что все способности в основном у меня. Ну что, братец, с чего начнем?

- Мне даже странно слышать от тебя такое, обычно ты сначала действуешь, а потом спрашиваешь, стоило ли это делать или нет. А сегодня ты что-то слишком спокойна, обычно так не бывает. Взрослеешь, что ли? Слушай, надо узнать, есть ли у них тут камеры, и, если есть, сломать их.

- Как сломать, руками, что ли?

- Не прикидывайся, - говорю я. - Уж меня-то ты можешь не обманывать. Руками она ломать собралась. Уж если ты можешь заставить звонить звонок, то и камеры сломаешь без проблем.

- Ладно, я попробую. - Наташка несколько минут сидит неподвижно, а я подстраиваюсь под нее, и начинаю видеть мир ее глазами. Ага, камера на стене, противоположной двери, под потолком. И больше нету. Наташка чувствует, что я подстроился под нее, усмехается, говорит: - Видал, где камера?

- Видал, не слепой.

- Ну, как будем ломать - мягко или жестко?

- Ты про жестко забудь пока, - осаживаю я. - Мягко ломай, как будто сгорела. Не фиг им за нами смотреть. И еще - не фиг им знать, что мы можем запросто разнести по кирпичику их лавочку.

Наташка на секунду задумывается, и я чувствую, что видеокамера перестает работать.

- Готово, - говорит она. И тут открывается дверь и в комнату входит мальчишка лет десяти, в белой рубашке и черных брючках, на голове у него красная пилотка, а на шее - красный галстук, кажется, пионерский, я такие по телевизору как-то видел. Мальчишка салютует нам пионерским салютом, вытягивает руки по швам и говорит радостно и громко, на одной ноте:

- Здравствуйте, ребята! Мы рады приветствовать вас в нашей дружине! Мы уверены, что вам здесь будет очень хорошо! Меня зовут Андрей! Сейчас я покажу вам вашу комнату! Потом будет обед! Пойдемте со мной!

Мальчишка снова салютует, мы смотрим на него во все глаза. Я чувствую, что Наташка сейчас захохочет, слегка сжимаю ей руку, улыбаюсь одной половиной лица, чтобы Андрей не увидел, говорю мысленно:

- Смешно, да? А ты не смейся. Дружина дружиной, а притащили нас сюда в сонном состоянии.

- Ладно, - отвечает Наташка. - Я не буду смеяться. Если только не станет еще смешнее.

Она встает с кушетки, салютует в ответ, причем салют у нее очень похож на фашистское приветствие, и говорит громко и радостно:

- Веди нас, о Андрей!

Тут уж я едва не расхохотался. Надо же, о Андрей. Так мы и пошли за Андреем, надувая щеки, чтобы не рассмеяться, хотя, если разобраться, смешного тут немного. Мы вышли из домика, который оказался стоящим в лесу, среди берез, на которых уже давно распустились листья. Домик маленький, как игрушечный, раскрашенный веселыми голубыми и белыми тонами. Андрей повел нас по дощатому тротуару к другому домику, побольше, вытянутому, с застекленной верандой, и тоже весело раскрашенному. Не заходя в дом, Андрей остановился, махнул рукой на указатель в виде деревянной стрелки с надписью "Столовая", прикрепленной к железной трубе, врытой в землю.

- Столовая там. Не заблудитесь, если будете следовать указателям. Ваш корпус - девятый. А теперь пойдемте в вашу комнату.

Андрей проводит нас внутрь дома. Здесь мы видим почти пустую веранду с дощатым крашеным полом. Веранда больше напоминает широкий коридор, вдоль которого под окнами стоит ряд деревянных, крашеных коричневой краской скамеек. Слева в стене виднеются четыре двери. Андрей толкает первую от входа дверь, делает приглашающий жест. Мы входим, останавливаемся на пороге. Довольно большое окно, завешенное белым тюлем, беленые стены и потолок, две железные кровати, аккуратно застеленные белоснежным бельем, на полу коврики из тех, что плетут бабушки из разных тряпочек. Рядом с кроватями деревянные, крашеные голубой краской тумбочки, покрытые веселенькими салфетками. Комнатка небольшая, но очень уютная.

- Здесь все, что вам нужно, - говорит Андрей, важно обводя комнату рукой. - Умывальные принадлежности и так далее. В тумбочках лежит форменная одежда, как у меня. Переоденьтесь. Скоро обед. Услышите горн - идите в столовую. Туалет и умывальник на улице. Выйдите за дверь, повернете за угол и увидите.

- Послушай, Андрюша, - говорит Наташка, плюхаясь на ближайшую кровать, что вызывает в глазах нашего провожатого неподдельный ужас. - Что это за лагерь такой? Ты чего вылупился?

- На кроватях сидеть нельзя! - смог, наконец, вымолвить Андрей.

- А на чем сидеть? - удивляется Наташка. - На полу, что ли?

На Андрея страшно смотреть. У него отвисла челюсть, и глаза едва не вываливаются из орбит.

- Да встань ты, - говорю Наташке мысленно. - А то парнишку кондрашка хватит.

- Не хватит! - огрызается Наташка и начинает болтать ногами. - Ты, Андрюша, большие глаза-то не делай, - говорит Наташка наставительно. - А давай-ка позаботься о стульях, что ли. Или, на худой конец, табуреты принеси. А то мы будем сидеть на кроватях.

- Да сюда вообще заходить запрещается! - выдавливает из себя Андрей. - Только в сон-час, и вечером, перед отбоем.

- Ну, ты же сам нас сюда привел. А кем запрещается-то? - спрашивает Наташка, продолжая болтать ногами.

- Не кем, а чем! Правилами, вот чем!

- Ах, правилами, - разочарованно тянет Наташка. - А я-то думала, злыми духами. Или, там, колдунами. Или большими нехорошими дяденьками. Здесь есть большие нехорошие дяденьки? Нету? Ну вот как хорошо-то, просто полный кайф. Андрюшенька, ты не стой, как истукан, давай, давай, топай ножками и принеси пару табуретов. Не зли девочку, а то она может рассердиться и натворить непоправимых вещей, вон у Вальки спроси, он скажет.

Андрей переводит обалделые глаза на меня, я развожу руками, дескать, приятель, тебе следует послушаться, потому что она и впрямь может что-нибудь натворить. Он выходит из комнаты нетвердым шагом и мы остаемся одни. Я тоже сажусь на кровать, стягиваю с себя куртку, потому что в ней очень жарко.

- Ты заметила, что здесь тепло? Нас что, на юг перевезли?

Наташка не отвечает, думает о своем. Я встаю, исследую содержимое тумбочек. В верхних ящиках нахожу тюбики зубной пасты "Жемчуг", новые зубные щетки, запечатанные пачки туалетного мыла "Лесное", несколько ученических тетрадок, авторучек и карандашей. В нижнем, большом ящике, разделенном надвое фанерной полочкой - лежат аккуратно сложенные брюки, юбка, белые рубашки и пара красных пионерских галстуков.

- Самое главное - кто? - неожиданно говорит Наташка. - Кто нас сюда привез?

- Скоро узнаем, - я пожимаю плечами, показываю ей галстуки. Она хмыкает, отворачивается. Медленно произносит:

- На юг, говоришь? Это значит, далеко, да? А как же мама? Она же беспокоиться будет!

- Погоди, - отвечаю я. - Еще не известно, что к чему.

И тут мы слышим шаги. Дверь открывается и в комнату входят двое - Андрей и парень постарше, лет четырнадцати, белобрысый, одетый совершенно так же, как Андрей.

- Вот, - ябедничает Андрей. - Сидят на кроватях.

- Так... - тянет парень. - А ну встать!

- А ты кто такой? - спрашивает Наташка, демонстративно ковыряя в носу.

- Ты думаешь, надел синий галстук, и можешь тут орать, да?

Смотрю, и впрямь, галстук у парня, только что бывший красным, становится ядовито-синим, даже ультрамариновым. Парень растерянно разглядывает усы галстука, переглядывается с Андреем, развязывает узел, вертит тряпочку в руках, глаза у него круглые-круглые.

- Так что давай, - говорит Наташка, болтая ногами, - вали отсюда, оратель. Пришел, понимаешь, и вместо "здравствуйте" давай орать. Ты у себя дома ори! Понял?

Парнишки стоят растерянные, переглядываются, потом бочком выбираются в коридор. Наташка смеется им вслед, а я осуждающе качаю головой.

- Неймется тебе, сестренка. Ну никак неймется. Хоть кол на голове теши. Ну зачем ты показываешь им свои возможности?

- Брось, Валька. Они и так знают, что у нас есть кое-какие способности. Не думаешь же ты, что нас притащили сюда просто так, за красивые глаза? Пионерский лагерь, в который привозят силой - это что-то новенькое. И потом, это разве способности? Пусть думает, что вместо красного галстука по ошибке надел синий.

- Ага. У него два чемодана. В одном красные галстуки, в другом - синие. Сейчас пойдет, нажалуется начальству. Так что жди гостей. Знаешь что? Давай станем паиньками? Встанем с постелей, переоденемся в их форму, выйдем на двор, сядем чинно на скамеечку, сложим ручки на коленях, придет начальник, а мы ему - что вы, мол, придираетесь к несчастным детям? Ни сном, ни духом, на кроватях не сидели, никому не грубили, а галстук вовсе и не становился синим, вон, посмотрите, красный он, как кровь, пролитая пролетариатом.

Наташке идея нравится. Она кричит ура, мы поправляем постели, переодеваемся в форму, отвернувшись друг от друга, только галстуки не надеваем, выходим из домика, садимся на скамеечку и чинно складываем руки на коленях. Переглядываемся, смеемся, делаем серьезные лица, потому что к нам приближается делегация из трех человек - Андрей, тот что приходил с ним, и еще один парень, лет восемнадцати. Он как две капли воды похож на остальных, только выше и в плечах шире. Они подходят к нам, мы вежливо встаем.

- Здравствуйте, - говорит этот парень. - Я - старший вожатый, меня зовут Никита. Что тут у вас случилось?

- Да ничего не случилось, - я делаю невинное лицо. - А в чем дело? Никита переглядывается с остальными.

- Да вот, говорят, что вы не подчиняетесь распорядку. Это так?

- Что вы! - выпаливает Наташка. - Мы, да не подчиняемся? Не может такого быть!

- А это вы как объясните? - Никита вытягивает из кармана красный галстук, смотрит на него удивленно, снова переглядывается с остальными. - Шутить изволите?

- Что вы! - Наташка делает испуганное лицо. - И в мыслях не было! Это недоразумение. Честное пионерское... Ой! Простите, мы же не пионеры.

- Хорошо, - холодно говорит Никита. - Федор, ознакомь новеньких с распорядком... Его слова прерывает звук пионерского горна. - Ладно, идите обедайте. Ознакомитесь с распорядком после обеда.

Он поворачивается, чтобы уйти.

- Э... Никита! - останавливаю я его. - Тут такое дело... Нас сюда привезли неожиданно, мы маму не предупредили. Она будет волноваться. Нам нужно связаться с ней, телеграмму отправить, что ли.

- После обеда, - отвечает Никита. - Напишете текст, адрес, отдадите мне, я отправлю.

- Хорошо, только... - я опять останавливаю его, потому что он собирается уйти. - Только... Не мог бы ты рассказать нам о лагере?

- Потом, потом, - отмахивается Никита. - Федя расскажет. Идите на обед, а то не успеете.

Они уходят вперед. Мы бредем следом, по указателям, которые расставлены на каждом углу. Выходим на большое, расчищенное от деревьев, пространство. Здесь волейбольная и баскетбольная площадки и футбольное поле. На воротах натянуты сетки. По футбольному полю в сторону столовой маршируют десяток пионеров, на их лицах туповатое выражение, они очень стараются не сбиться с ноги. Рядом со строем идет вожатый, который следит за порядком. За футбольным полем виднеется строение столовой - одноэтажное деревянное здание, от которого распространяются вкусные запахи. К зданию подходит еще один строй пионеров.

- Есть охота! - Наташка втягивает носом столовские запахи. - Пошли скорей, а то не успеем. Похоже на то, что у них тут все по расписанию.

У входа нас встречает Федя, смотрит недоброжелательно. Проходим внутрь. В большом зале стоят рядами длинные столы, покрытые бумажными скатертями, возле каждого стола по паре длинных скамей. Столовая рассчитана на гораздо большее число народу, здесь может поместиться человек пятьсот, а сидит десятка три, не больше. Федя проводит нас к одному из столов, за которым сидят четыре девчонки и два мальчишки.

- Ваш отряд, - говорит он.

На нас смотрят без особого интереса. Все уже приступили к еде. На первое - ядовито красный борщ с кусочками мяса. Мы смотрим на мясо с вожделением - когда-то нам приходилось его пробовать - оно очень сытное и вкусное.

- Ничего себе! - ахает Наташка мысленно, увидев, что на тарелках лежит и второе - картофельное пюре и мясные биточки.

От одного вида этой еды я проглатываю язык. Мы быстро усаживаемся и принимаемся метать за обе щеки.

- Валька! - шепчет Наташка с набитым ртом. - И все это бесплатно, представляешь?

- Угу, - отвечаю я. - А как ты думаешь, добавки тут можно попросить?

- Добавки? С ума сошел! Обжора, добавки ему!

Мы так быстро съедаем все, что лежит на столах, что, когда мы с наслаждением пьем сладкий компот, ребята за нашим столом только-только принимаются за второе. Уф! Никогда я так не наедался! Смотрю на Наташку - у нее выражение лица наевшейся до отвала кошки. Я собираю нашу грязную посуду в стопку, отношу в моечную. Мы выходим из столовой, стоим на солнышке, жмуримся от удовольствия.

- Валька, а давай тут останемся? - спрашивает Наташка. - Они здесь, наверное, и учатся тоже. Мама будет рада.

- Ты серьезно? И это только из-за того, что ты наелась от пуза? Ладно, посмотрим.

- А что? - Наташка раскидывает руки, потягивается. - Свежий воздух, хорошее питание... Ну, и так далее.

- Ага. И колючая проволока по периметру.

- Колючая проволока?! С чего ты взял?

- Да так. Подумалось, почему-то.

К нам подходит Федя. Он тоже только что с обеда, вытирает рот тыльной стороной ладони.

- Вам на медосмотр, - хмуро говорит он. - Пойдете вон туда, увидите домик с красным крестом, спросите доктора.

- Ну что же, - говорит Наташка. - На медосмотр, так на медосмотр.

Мы не торопясь идем по деревянному настилу, видим среди деревьев домик с большим красным крестом на белом полотнище над дверью и надписью "Лазарет". Входим в коридор. Навстречу появляется мужик в белом халате и шапочке, в широких и больших шлепанцах. У него светлые волосы, такие же усы и бородка. Он смотрит на нас бесцветными глазами, прокашливается.

- Воронковы?

- Угу.

- Ну, проходите.

Заходим в кабинет. Обычный медицинский кабинет. Стеклянный шкафчик, кушетка, письменный стол, окно, занавешенное марлей, на подоконнике глиняный горшок с геранью. Мы усаживаемся на кушетку, Наташка принимается болтать ногами. Доктор извлекает из-под стола табурет, садится напротив, внимательно оглядывает нас.

- Ну, рассказывайте.

- Жили были, - начинает Наташка, - дед да баба. И была у них курочка ряба.

- Наташка, - говорю я мысленно. - Что-то я тебя в последнее время не узнаю. Какая-то ты разговорчивая стала - спасу нет.

- Ну, он сказал "рассказывайте", но не сказал, ЧТО рассказывать, - отзывается Наташка. - Почему бы не про курочку рябу?

Я только вздыхаю. Доктор не прерывает Наташку, которая рассказывает сказку до конца. За это время доктор успевает посветить нам в глаза лампочкой, постукать по коленкам молоточком, осмотреть горло и уши, словом, произвести внешний осмотр.

- Хорошая сказка, - улыбается он. - А еще что-нибудь знаешь?

Но Наташке уже не интересно. Она надувает губы и отворачивается.

- Вообще-то, - говорит доктор, - я не сказку имел в виду, когда попросил рассказывать. Но, поскольку я не уточнил, что именно прошу рассказать, я не буду сердиться и топать ногами, как вы, может быть, ожидали. Да я бы не стал сердиться ни при каких обстоятельствах. Тэк-с. Сказку мы прослушали, теперь послушаем про что-нибудь другое. Например про то, что вы умеете.

- Ничего мы еще не умеем, - я смотрю на доктора угрюмо. - Мы еще маленькие.

- Ну, Наташка, - говорю мысленно, - держись.

- Ну, не такие уж вы и маленькие, - добродушно замечает доктор. - Ладно, не хотите рассказывать, не надо. А вот скажите - почему вы не можете находиться далеко друг от друга?

- Почему? - я пожимаю плечами. - Да кто ж знает - почему? Вы бы лучше спросили - почему мы каждый день хотим есть.

- А вы хотите каждый день? - смеется доктор. - Ладно. Значит, вы совсем ничего не умеете?

- Ну почему же ничего? - влезает Наташка. - Я, например, умею. Я умею поднимать предметы. Без помощи рук.

- Что ты делаешь?! - мысленно кричу я. - С ума сошла?

- Да ну? - ахает доктор. - И большие предметы?

- Ну, килограммов сто, - важно отвечает Наташка. - Легко.

- Ну-ка, ну-ка, - оживляется доктор, вынимает из кармана спичечный коробок и кладет его на стол. - Попробуй поднять, для начала, вот это.

Наташка важно смотрит на доктора, переводит взгляд на коробок, надувает щеки, пыжится, делает руками какие-то пассы, корчит страшные рожи.

- Не получается, - говорит она через минуту. - Сейчас.

Она повторяет попытку, а мысленно хохочет. Я отвечаю ей, мол, дурацкая шутка совсем. Да ладно ты, говорит Наташка, не куксись. Надеюсь, он мысли наши не читает. А ты его можешь прочесть? - спрашиваю. Могу, - отвечает Наташка. Легко. У него хорошие мысли, только где-то в глубине сидят нехорошие, глубоко, будто плохо ему жить на этом свете, но не сейчас, а когда он домой приходит.

- Извините, - Наташка разводит руками, виновато ковыряет пальчиком клеенку, которой застелена кушетка. - Не получается.

Доктор кивает с задумчивым видом, смотрит на меня.

- А я не умею ничего, - я развожу руками, делаю невинное лицо.

Доктор снова кивает.

- Ну что ж, - говорит он, перемещаясь за стол. Открывает толстую общую тетрадь, берет авторучку. - Так и запишем. Послушай, - он испытующе смотрит на Наташку. - Ты пошутила, да?

Наташка кивает, изо всех сил изображая смущение. Я мысленно корчу ей страшные рожи, она подмигивает в ответ.

- Спать хочу! - заявляет она доктору. - Когда тут сон-час?

Доктор улыбается, смотрит на часы.

- Через полчаса.

Мы встаем, раскланиваемся.

- Да, кстати, - говорит доктор. - После сон-часа придете снова. Вас должен осмотреть другой врач, узкий специалист.

- В какой области? - интересуюсь я, а сам понимаю уже, в какой.

- Не знаю, - доктор прячет глаза. - Мне не сказали. Так что зайдите, хорошо?

Мы идем в свой корпус, и я вслух ругаю Наташку:

- Послушай, что-то ты совсем другая стала. Тебя прямо не узнать. Разговорилась слишком, пора кляп вставлять. Тот, другой доктор, знаешь какой будет? Экстрасенс какой-нибудь. Он нас живо вычислит, как пить дать.

- Не вычислит! - с угрозой говорит Наташка. - Я его вперед вычислю.

- Ух ты, героиня народная! Вычислит она. Опять будешь спичечные коробки поднимать?

- Не обязательно. Послушай, знаешь, что я в мыслях у доктора прочитала? Я машу рукой, дескать, ладно, оставим этот разговор. Знаю я, что она

прочитала. Что этот лагерь не для обычных детей. Этот лагерь для детей с паранормальными способностями. Словечко-то какое - паранормальные. Я и не слышал такого никогда. Это значит, с такими способностями, как у нас. Так что нам тут от них все равно не отвертеться. Ладно, пока не трогают, и хорошо.

- Слушай, - говорю Наташке. - Все равно, не следует им знать все, что мы умеем. Это ты хоть понимаешь?

- Само собой, - задумчиво отвечает Наташка.

В это время мы подходим к корпусу. Здесь на травке расположился наш отряд.

- Привет, - говорю я.

- Привет, - лениво отвечает ближайший к нам мальчишка. У него нос картошкой и соломенные волосы. - Новенькие? Что умеете?

- Все умеем, - сообщает Наташка. - Умеем есть, спать, говорить, читать и писать.

Девчонки одобрительно фыркают, мальчишки снисходительно переглядываются.

- Меня зовут Пашка, - говорит ближайший мальчишка. - Его - Витька. Девчонки - Машка, Зойка, Танька и Маринка.

- А мы - Наташка и Валька, - Наташка делает реверанс. - Прошу любить и жаловать. А вы тут что - все пионеры?

- Какие мы пионеры! - говорит Пашка. - Они хотят, чтобы мы эти галстуки носили, ну мы и носим. А зачем их носить - не знаю. Вас тоже заставят.

- Ага, - говорит Наташка с таким видом, что не остается сомнений - ее не заставят. - А вы тут что, все с этими, как их, с паранормальными способностями?

- Ну да, - Пашка лениво жует травинку. - Я вот предметы могу передвигать, Витька мысли читает, Машка может пожары устраивать без всяких там спичек, Танька может исчезать и появляться как привидение, а Маринка - сквозь стены проходить. А Зойка ничего не умеет, у нее папа богатый, он ее сюда пристроил.

- Ух ты, - говорит Наташка с уважением. - А мы такого не умеем. Единственная наша ненормальность в том, что мы друг без друга совсем не можем - четверть часа, не больше. А потом нам плохо становится.

- Ладно, вы тут поболтайте, - говорю я, - а я пойду телеграмму маме напишу.

- Не трудись, - говорит Танька, глядя на меня черными глазами. - Не отправят.

- Почему?!

- По кочану, - зло режет Танька. - Если бы родители знали, где мы есть, они бы сюда с целой армией приехали и разнесли бы тут все по клочкам.

- Значит вы тут тоже по принуждению? - я киваю, сажусь на траву, Наташка усаживается рядом, глаза у нее недовольные. - А бежать не пробовали?

- А отсюда не убежишь, - говорит Пашка, срывая очередную травинку. - Тут кругом вода. Море. Мы на острове.

- Ну, лодка же приходит сюда какая-нибудь? - спрашиваю я. - Продукты там привозит и что другое.

- Может и приходит, - Пашка пожимает плечами. - Кто знает.

- Что-то мне кажется, - говорит Наташка, - что вы не очень-то стараетесь отсюда смыться. Здесь хорошо, да?

- В общем-то ничего, - Пашка закладывает руки за голову, блаженно жмурится под солнышком. - Достают, правда, маршировкой, да режимом своим, а так - ничего. Дома - хуже. Меня отец дома лупил. Как напьется, так давай воспитывать. Ну а как воспитывать? Ремнем да подзатыльниками. Не хочу я домой. Да они меня уж и потеряли - я здесь пять месяцев уже. У Машки вон оба предка - пьяницы, тоже ничего хорошего. Дома ни пожрать, ни поспать толком. Да и у остальных типа того. А у вас как?

- У нас - нормально, - Наташка пожимает плечами. - У нас мама хорошая, она не пьет и не курит. А папы у нас нет. Маме трудно с нами, зарабатывает мало, а нас кормить надо, оболтусов.

Я с удивлением сморю на Наташку. Что с ней случилось такое? Раньше молчала - слова не вытянешь, а сейчас разговаривает, да еще как! Оболтусы - надо же!

- Слушай, Витя, - продолжает Наташка. - А ты можешь мои мысли прочитать?

- Легко, - говорит Витя, улыбаясь. Губы у него толстые, мясистые, сам он этакий толстоватый увалень с покатыми плечами. Он закрывает глаза, с минуту молчит, потом смотрит на Наташку удивленно.

- Не могу. У тебя какая-то фигня в голове.

- Какая фигня?

- Не знаю. Словно туман. Или вата. Как ты это делаешь?

- Да не делаю я ничего, - врет Наташка. - А у Вальки?

- И у Вальки не могу, - растерянно говорит Витя. - Такое только однажды было. Нет, не однажды, у Смотрителя тоже так. Только там железная стена.

- И холодная-холодная, да? Это девчонка была, да?

- Да. Ты ее знаешь?

- Знаю, - Наташка задумчиво кивает. - Ее Майя зовут, да?

- Да.

- Ну, знаем мы с Валькой эту Майю, - Наташка переглядывается со мной. Оказывается, все знают Майю. Все познакомились с ней в школе, причем

все жили в разных городах.

- Да кто ж она такая? - спрашивает Танька.

- Кто, кто, - Наташка делает таинственное лицо. - Шпионка здешней банды.

- Банды?!

- Ну да, а вы что думали? Банда - она банда и есть. Или вас всех не насильно сюда притащили?

И тут вдали слышится звук горна.

- Сон-час, - ворчливо говорит Пашка, нехотя вставая. - Терпеть не могу сон-час. Спать совсем не хочу.

- Ну и не спи! - Наташка смотрит на него насмешливо. - Лежи с открытыми глазами.

- Да я и так...

- А не пробовал в волейбол поиграть во время сон-часа?

- В волейбол?

- Ну да, - Наташка улыбается от уха до уха. - Ну, или в футбол. Или в шахматы. Тут есть шахматы?

- Есть, - Пашка смотрит растерянно. - Нельзя же ведь?

- А что, если застукают - убьют?

- Почему убьют? Не убьют.

- А что сделают?

- Не знаю... - Пашка совсем растерялся. Все остальные смотрят на Наташку, открыв рты.

- Не знаешь? И вы не знаете? Ну, вы даете! Неужто никто не попробовал ни разу не подчиниться их дурацкому распорядку? Да вы прямо пай-мальчики. И пай-девочки. Ладно, пошли вздремнем, что ли? - Наташка тянет меня за руку и я встаю.

Мы заходим в свою комнату, Наташка с размаху плюхается на кровать, некоторое время лежит, глядя в потолок. Я разбираю постель, собираюсь лечь основательно, со вкусом.

- Ты что? - шепчет Наташка. - И впрямь спать собрался?

- А что?

- А то. Мы сюда спать приехали, да?

- Нет, мы сюда есть приехали, - огрызаюсь я.

- Ну вот и вставай, лежебока!

- Да я еще не лег.

- Тем более. Пойдем на море посмотрим.

- На море?

- Ну да. Что ты смотришь на меня? Слыхал - мы на острове, посреди моря. Ну так и пойдем, посмотрим. Мы с тобой море видели? Нет, не видели. Вот и пошли.

- Пошли. И правда, море. Пошли!

Вот ведь Наташка! Я тоже слышал про море, но не придал значения, а она придала. И правда, интересно взглянуть на море. В нем, говорят, вода соленая. Не то, чтобы я не верил, но убедиться лично никогда не помешает. Тем более, что спать мне, как и всем остальным, совсем не хочется.

Крадучись, выходим из домика. Связываться с начальством нам не хочется. Но на дворе никого нет.

- В какую сторону пойдем? - спрашиваю я. - В смысле, я понимаю, что можно идти в любую сторону, если мы на острове, но как найти ближайший путь к берегу?

- А в любую. Пошли туда. - Наташка машет рукой на юг, в сторону солнца. Идем на юг. Проходим мимо корпусов, имеющих нежилой вид. Дорогу прег-

раждает глухой забор. Идем по извилистой тропинке. В заборе есть калитка, которая не заперта. Тропинка приводит нас к мостику через быстрый ручей с очень чистой водой. Мостик шаткий, полуразрушенный, пересекаем его, осторожно держась за перила. Поднимаемся на пригорок и перед нами предстает огромное поле, на границе которого, вдали, виднеется густой лес, а за лесом - лесистые горы.

- Большой остров, - тянет Наташка.

Мы останавливаемся, растерянно озираемся.

- Пойдем в другую сторону? - предлагаю я.

Наташка молчит, морщит лоб, думает. И тут мне в голову приходит совершенно дикая мысль.

- Стой-ка, - говорю я Наташке. - Что ты видишь? Поле, а за ним лес и горы, да?

- Ну.

- А теперь? - я убираю экран у нас из голов, и мы ахаем: мы стоим на пологом песчаном пляже, перед нами безбрежное синее море, и волны докатываются почти до наших ног.

- Наваждение, - бормочет Наташка. - Я так и думала.

- Это я так думал, - смеюсь я.

- Это мы так думали, - соглашается Наташка. - Ну? И что будем делать?

- Надо подумать, - говорю я. - Давай-ка сядем.

Я ставлю экран на место, оглядываюсь, вижу сухой березовый ствол, от которого кто-то отщеплял щепки для костра. Кострище тут же, неподалеку - черные угли и осколки бутылки. Мы садимся на ствол, некоторое время сидим молча.

- Надо сматываться отсюда, - говорю я. - И чем скорее, тем лучше. Не нравится мне этот лагерь. Пионерия. Наваждение это. Чертовщина какая-то. Да и мама волноваться будет.

- А в какую сторону идти? Вон дорога вьется, может по ней пойдем?

- Где дорога? - спрашиваю я, привстаю, вглядываюсь, действительно вижу дорогу - две накатанные колеи. - Кто его знает, может быть и пойдем.

- Погоди, сядь, - Наташка тянет меня за руку. - А что с остальными будем делать?

- А что с ними делать? Кто захочет - пойдет с нами, а кто не захочет - пусть остается.

- Ладно. А что, мы так и не узнаем, что за лагерь такой и для чего он построен? И что мы в городе будем делать? Думаешь, от нас просто отстанут, да? Напали один раз и ладно? Ты хоть помнишь - КАК мы сюда попали? Нас никто не приглашал, не умолял приехать, нас просто одурманили чем-то и привезли сюда в надежде, что мы поддадимся наваждению и останемся.

- Ну хорошо, - говорю я с досадой. - Что ты мне мои собственные мысли рассказываешь? А мама как же?

- А хочешь я тебе идею подам? - Наташка смотрит на меня и лукаво улыбается.

- Ладно, - улыбаюсь я в ответ. - Не учи ученого. Только получится ли?

- А ты не дрейфь. Я тебе помогу.

- Ну ладно. Давай прямо сейчас попробуем, пока никто не мешает.

Я пытаюсь сосредоточиться на маме, послать ей свою мысль. Эх, если бы я знал, где мы, мне было бы легче. Но я совершенно не представляю, в какой точке земли мы находимся, судя по всему, в России, но кто его знает, может быть и в Канаде, там, говорят, тоже березки растут. Но все это лишнее, слышу Наташкины мысли, отбрось это, не на этом надо сосредоточиваться.

- Мама, мама, - шепчем мы, пытаясь вызвать сюда ее образ.

И у нас получается! Мама сидит рядышком и обнимает нас за плечи. И становится так хорошо, так тепло и уютно!

- А я уж волноваться начала, - говорит мама, теребя нас за волосы. - Вы должны были прийти, но не пришли. Думаю, не случилось ли чего. И, как видно, случилось. Где это вы?

- Мам, мы и сами не знаем, - говорю я. - Лагерь какой-то, дети здесь собраны со всей страны, и у всех всякие разные паранормальные способности. Кто мысли читает, кто предметы двигает, кто еще что. Мы пока не поняли - зачем это все. Вот сейчас сидели, думали, убежать нам отсюда или пока не стоит, решили с тобой посовещаться.

- Мам, - говорит Наташка, - мы думаем остаться пока, узнать, что к чему. Ладно? Ты не против? Ты знаешь, что мы в порядке, что с нами ничего не случилось. Здесь ребят много, и всех сюда силой привезли, как и нас. Надо разобраться, что к чему, может поможем кому. Ладно, мам?

- Конечно, Наташенька. Разберитесь. - Мамины глаза затуманиваются.

- Мам, ну что ты! - Наташка гладит маму по руке, заглядывает в глаза и я вдруг понимаю, в чем дело.

- Вот как? - Наташкины глаза темнеют, она сжимает кулаки.

- Наташа, Наташа! - мама берет ее руки в свои. - Ты только не натвори беды какой! Слышишь меня? Ну сама посуди, если меня из больницы выпустить, я же сразу вас искать начну, подниму на ноги всех и вся, они же это понимают, зачем им лишний шум. А в школе о вас никто и не вспомнит, раз уж они умеют такие наваждения наводить. Поэтому они и будут держать меня в больнице все время, пока вы там.

- Нет, мама, - говорит Наташка. - Я их заставлю тебя выпустить!

- Наташенька, ну зачем же?..

- Нет, мама! - твердо говорит Наташка и я, в который раз, ее не узнаю.

- Ты меня не уговаривай. Если они тебя не выпустят, я им устрою. Такое устрою, что они меня навеки запомнят, если в живых останутся!

- Знаешь мама, - встреваю я. - Я с Наташкой согласен. Именно так - если тебя не выпустят, мы им устроим свистопляску.

- Спасибо, детки, - мама опять обнимает нас. - Только пообещайте мне, что не убьете никого. Это мое обязательное условие. Слышишь, Наташа?

- Да, мама. Не бойся, никого не убьем, это я тебе пообещать могу. Просто я выразилась так. К слову пришлось. Мне не хочется никого убивать. Тогда, знаешь, это случайно вышло, да я и маленькая была еще. А теперь я повзрослела немного, вон, Валька подтвердит.

Я киваю, мол, точно, Наташку теперь не узнать.

- Но держать тебя в больнице из-за нас я им не позволю. Сегодня у нас тут встреча с их врачом, не врачом, начальником, не начальником, мы пока не знаем. Так что жди - или тебя сегодня-завтра выпустят, или мы к тебе приедем.

- Ох, ребятки, будьте осторожны.

- Не беспокойся, мама, - отвечаем хором.

Мама исчезает, мы несколько минут сидим молча, потом Наташка глухо говорит:

- Убери-ка экран, я хочу на море посмотреть.

- Так оно же не настоящее!

- Все равно! Убери.

Мы сидим, смотрим на море до тех пор, пока из лагеря не доносится горн. Побудка. Пора идти.

* * *

Правду Валька говорит - я изменилась. Я тоже это чувствую. Не то, чтобы я выросла, как Валька считает, но что-то со мной произошло. Может и выросла, пусть он так думает, если ему нравится так думать.

После сон-часа мы идем в лазарет, как нам и велено было. Заходим, но никого в лазарете нет. Мы садимся на скамеечку в коридоре, терпеливо ждем. Нам спешить некуда, маму мы предупредили, а остальное нас не очень волнует. Через несколько минут в лазарет заходит доктор. Он в широких легких брюках и белой безрукавке, на ногах сандалии. Смотрит на нас, приветливо улыбается.

- Сейчас, - говорит, - погодите, придет врач, который хотел вас осмотреть.

И правда, через минуту заходит в лазарет дядька... Как он зашел, как будто с собой пчелиный рой принес, в голове у меня загудело, сидим с Валькой ни живы, ни мертвы, боимся пошевелиться, ну и впрямь как при нашествии пчел - там тоже лучше сидеть и не двигаться - иначе заедят. Дядька такой высокий, плотный, большой, на нем черный костюм, белая сорочка с галстуком, а на ногах черные лакированные туфли. Лицо строгое, гладко выбритое и синеватое в том месте, где на лице волосы растут. Волосы коротко стриженые, каштановые, а глаза колючие, и не понять - какого цвета. Темные глаза. Он кивает нам, мы встаем, идем следом за ним в кабинет доктора. Гул продолжается, потом Валька делает что-то, словно выключает звук у телевизора или там радиоприемника, и гул стихает. Становится легче. Мысленно благодарю Вальку. Заходим в кабинет, навстречу нам из-за стола встает доктор.

- Позвольте представить, - говорит он. - Это наш врач Павел Прокопьевич. - А это - Наташа и Валя Воронковы.

- Очень приятно, - вежливо говорит Павел прокопьевич. - Вы позволите, доктор, воспользоваться вашим кабинетом для беседы?

- Да, конечно, - доктор раскланивается со всеми, выходит из кабинета. Павел Прокопьевич садится на его место.

- Ну-с, - говорит он через минуту, разглядев нас как следует. - Прежде всего я приношу вам свои извинения за то, что вас пришлось доставить сюда таким... эээ... неприятным образом. Знаете, все дети попадают сюда так же, как вы. Но очень немногие, очень, очень немногие проявляют недовольство, не говоря уж о возмущении.

- Я не могу прочитать, что он думает - говорю я Вальке мысленно. - Закрылся, так же, как Майя. Тяжелая и холодная железная стена.

- Я знаю, могла бы не говорить.

- Так вот, - продолжает Павел Прокопьевич. - Как вы, наверное, уже догадались, этот лагерь предназначен для детей, у которых есть хоть какая-нибудь необычная для всех остальных людей способность. Чтение мыслей, способность к передвижению предметов без помощи рук, и так далее. Открою вам маленькую тайну - я никакой не доктор. Я - Смотритель. И я должен знать, на что способны вы.

- Я знаю, как себя вести, - говорю я Вальке. - Ты только не мешай мне, ладно? Говорить будешь ты. Наша цель - выпустить маму из больницы. Ладно?

- Ладно, ладно. - отвечает Валька, а вслух говорит:

- Да ничего особого мы не умеем. Только у нас к вам есть просьба. Если вы ее выполните, мы будем вести себя тихо, если не выполните, мы за себя не ручаемся. - Павел Прокопьевич при этих словах слегка склоняет голову. - Дело в том, что наша мама лежит в больнице. В психиатрической лечебнице. Она нисколько не сумасшедшая, это и доктора подтверждают. Ее обещали выписать, но не выписывают. И мы знаем - почему. Потому, что мы находимся здесь. Вам не нужны неприятности в виде нашей мамы, разыскивающей нас по всей стране. Так вот, наше условие - мама должна сегодня же выйти из больницы. Она не станет разыскивать нас, это мы вам обещаем.

- Простите, - перебивает Павел Прокопьевич. - Но как вы можете ручаться за вашу маму?

- Можем ручаться. Вы спрашивали, что мы можем. Мы можем узнать, выполнили ли вы наше условие или не выполнили. И еще мы можем ручаться за нашу маму. Она не станет нас разыскивать. Конечно, если с нами будет все в порядке.

- Ну что ж, - Павел Прокопьевич складывает пальцы рук, подносит их к лицу, разглядывает. - Ваше условие мне понятно. Но, к великому моему сожалению, я не могу его выполнить. Подумайте сами - какое влияние я могу иметь на врачей психиатрической лечебницы, которая находится весьма далеко отсюда? Никакого, уверяю вас.

- Вы не поняли, - прерываю его я. - Наверное, Валька не совсем ясно вам все объяснил. Он сказал, что если вы выполняете наше условие, мы ведем себя тихо, но не сказал, КАК мы будем вести себя, если вы не выполните нашего условия. Я думаю, что вам надо это знать.

Я смотрю на окно за спиной Павла Прокопьевича, и стекла тут же со звоном вылетают наружу. Ветром выносит в окно легкую марлевую занавеску и несколько листов бумаги из стопки на столе доктора. А Валька колотит воображаемым молотом в железную стену в голове Павла Прокопьевича. Тот хватается за голову и закрывает глаза.

- Хорошо, хорошо! - кричит он, заслоняясь от нас руками. - Оставьте это, оставьте!

Валька перестает колотить в стену. Павел Прокопьевич долго сидит, обхватив голову руками и раскачиваясь взад-вперед. Наконец он отнимает руки от головы, смотрит на нас широко раскрытыми глазами и выдавливает:

- Это все, что вы умеете?

- Это все, что вам нужно знать, - говорит Валька.

Мы встаем и выходим из кабинета.

- Ну что, - говорю я. - Я правильно себя вела?

Валька пожимает плечами, грустно улыбается. Мы идем по дощатой дорожке к своему корпусу.

- А ты здорово придумал - молотком по стене колотить. Это на него произвело впечатление.

- Не знаю, - равнодушно отвечает Валька. - Здорово, не здорово. Не следует нам свои возможности показывать.

- Брось! Они и так знают, что мы ненормальные.

- Не говори ты так - ненормальные, - досадует Валька. - Мы - паранормальные.

- Смотри-ка, как тебе это словечко понравилось! - смеюсь я. - Хорошо, пусть мы будем паранормальные. Только ведь это дела-то не меняет. Ты лучше вот что скажи - зачем им лагерь такой, а?

- Да кто ж их знает? - Валька пожимает плечами. - Они, конечно, знают, что мы паранормальные, но они не знают, НАСКОЛЬКО мы паранормальные. Понимаешь? Поэтому нам следует вести себя тихо, и лишний раз не выпендриваться.

- Ай, да знаю я это все! Сколько раз уже слышала! Ты мне уже дырку в голове просверлил этими словами. Представь себе - я все понимаю. Ну послушай! Выбить стекла в окошке - это же простой фокус, это даже Пашка сможет, если постарается. А вот по стенке по его постучать - тут уметь нужно. Вряд ли кто из этого лагеря на такое способен. Так что еще неизвестно - кто из нас больше выпендрился.

- Ну ладно, ладно, - морщится Валька. - Согласен, оба хороши. Но мы же это делали для мамы? И никого не убили? Никого. Ну вот и все. Замнем для ясности.

- Ага, - говорю я, а сама думаю, что в последне время стало так, что не поймешь - кто из нас кто. Вот эти его последние слова вполне могла сказать и я.

И тут мы подходим к корпусу. На скамеечке у входа сидят Танька с Машкой, смотрят на нас.

- К Смотрителю ходили? - спрашивает Танька.

- Ага. - Я сажусь рядом, а Валька пристраивается возле меня, чтобы я могла касаться его руки. - Ничего дядька, мы с ним хорошо поговорили.

- А я как вспомню как я с ним встречалась, - впервые подает голос Машка, - так у меня мурашки по коже. Как будто он мне в голову залез и там осмотрел все. И руками своими перетрогал... - Маша закрывает лицо ладонями. - Противно так...

- И мне противно было, - вспоминает Танька. - Только я менее впечатлительная, я не вспоминаю. Послушайте, ребята! - она поворачивается всем телом к нам. - Тут слух прошел, что вы совсем не такие как мы.

- Какой такой слух? - настороженно спрашивает Валька. - И кто этот слух пустил?

- Да нет, это я просто так выразилась, - отмахивается Танька. - Витька же говорил, что у вас в голове какая-то вата. Ну так вот, мы в сон-час не спали, собрались в корпусе и про вас говорили.

- Ну? - говорю я. - И не спали? И вас за это не убили?

- Не убили, - кивает Танька.

- И что же вы про нас говорили? - спрашивает Валька, а сам на меня смотрит.

- А то, что вы можете гораздо больше, чем мы. Расскажите, а? А лучше - покажите!

- Послушай, Таня, - ласково говорю я. - Если Витька видит у нас в голове какую-то вату, это не значит, что мы можем гораздо больше, чем вы, это значит, что он может гораздо меньше, чем о нем думают. Вот и все. Послушай, Таня, а ты и правда умеешь исчезать и появляться? Покажи, а?

- Умею. - Танька смотрит на нас своими черными глазами, довольно улыбается. Она вдруг растворяется в воздухе и тут же ее голова показывается из-за угла корпуса.

- Здорово, - восхищенно шепчу я и хлопаю в ладоши. - Научи, а?

И тут же слышу Валькин мысленный голос:

- Ладно тебе, будто сама так не умеешь. Это называется - отвести глаза.

- Глупенький ты, - отвечаю Вальке. - Сейчас она меня будет учить, а я, как дура, ничему не смогу научиться. А то слух у них тут ходит, видишь ли. Непорядок. А?

Валька снисходительно усмехается.

Но Танька растерянно пожимает плечами, говорит:

- Да я и не знаю, как у меня это получается. Как-то само собой выходит, и все. Даже и не знаю, как тебя этому учить. Вот ты сможешь меня чему-нибудь научить?

- Не знаю, - я делаю вид, что страшно разочарована. - Да, наверное, мы друг друга ничему научить не сможем. Маш, а ты покажи, как огонь зажигаешь.

Маша застенчиво улыбается, смотрит на траву под ногами и трава вдруг вспыхивает и дымит.

- Здорово как! - и я изображаю восхищение.

Валька затаптывает огонь, тоже старается, чтобы его лицо не выглядело равнодушным.

- А где остальные? - спрашиваю я.

- В пионербол пошли играть.

- В пионербол? Это как?

- А это так же как в волейбол, только по мячу не бьют, а ловят его и перекидывают.

- А, понятно, - тяну я. - Пионербол, надо же. Я смотрю, тут все по-пионерски. Послушайте, а вы в море купались?

- Купались. Только сейчас нельзя. Там акулы живут. Вот когда Смотрители огородят место для купания, тогда можно.

Мы с Валькой переглядываемся, Валька качает головой.

- Я хочу в море искупаться! - говорю я и делаю блестящие глаза. - Какие там акулы, поди никаких акул нету, вас просто напугали, чтобы вы без присмотра в море не лезли. А? Пойдемте?

Девчонки переглядываются, нерешительно мнутся.

- Ругать будут, - вздыхает Маша.

- Ха! - говорю я. - Ругать! Не убьют небось, и ладно. А ругать - пусть ругают. Они будут нас ругать, а мы встанем так перед ними, головы опустим и будем канючить: "Мы больше не будем!" А?

Девчонки снова переглядываются.

- Да не бойтесь вы! - убеждаю я. - Вы что, плавать не умеете? Ну ничего, я тоже не умею. Мы далеко не полезем. Ну?

- Пошли! - Танька решительно встает. - Только мы купальники наденем, ладно?

Они убегают в корпус.

- Чего это ты? - спрашивает Валька. - Решила похулиганить? Обещала же вести себя тихо.

- А я и веду себя тихо. Подумаешь, распорядок этот их скучный нарушим. И потом, я обещала вести себя тихо в смысле того, что никаких разрушений не буду причинять. А насчет моря мы с ними не договаривались. Убирай экран, пойдем хоть не в настоящем море поплаваем!

Валька скептически усмехается, но экран убирает.

- Как будем плавать-то? У нас купальников нету.

- Пошли, в тумбочке посмотрим. Мне кажется, там что-то еще лежало.

Но в тумбочке купальных принадлежностей мы не находим.

- Ладно, - говорю я. - Невелика беда. Обойдемся.

- Ага, обойдемся, - ворчит Валька. - Ты как хочешь, а я стесняюсь.

- Гляди, стеснительный какой! Это же здорово, искупаться в море! И пусть оно не настоящее! Пошли.

Вчетвером идем тем же путем, что мы ходили с Валькой, пересекаем мостик, поднимаемся на пригорочек и перед нами открывается безбрежное море. Девчонки визжат от восторга, быстро скидывают с себя форменную одежду, остаются в цветастых купальниках и прыгают в невысокую волну. Валька стоит, мнется.

- Ну что? - спрашиваю я. - А навести на нас купальники слабо, что ли? Валька сначала смотрит непонимающе, а потом улыбается, кивает. Мы раз-

деваемся до трусов и бросаемся в воду. Вода теплая-теплая! Купаемся вдосталь, плещемся, играем в догоняшки, потом выходим на берег, обессиленно падаем на песок. И вдруг слышим:

- Тааак. Вот, значит как мы проводим время.

Это Никита. Он возвышается над нами горой, смотрит осуждающе. Мы нехотя встаем, выстраиваемся в шеренгу. Никита ходит вдоль шеренги и читает нам нотацию. И такие мы, и сякие. И нехорошие, и даже больше. Да разве мы не знаем, что в море водятся зубастые акулы, которые легко могут перекусить нас пополам? В общем, читает нотацию он долго, просто-таки мучительно долго. Мне это быстро наскучивает и я перебиваю его:

- Никита, а вот скажи лучше, почему этот лагерь - пионерский?

Никита недовольно морщится, молча смотрит на меня некоторое время - его перебили на какой-то мысли, которую он очень хотел бы досказать, потом, наконец, сосредоточивается на моем вопросе, понимает, что он совсем невпопад, и говорит:

- Сейчас речь не об этом. Сейчас я вынужден вас наказать, чтобы впредь не повадно было. Каждому присесть пятьдесят раз. Вот так. Начали! Раз. Два. Три.

Смешное какое наказание. Правда, завтра ноги будут болеть со страшной силой. Ну да ничего - купание в море этого разве не стоит? Старательно приседаем, пыхтим, Никита считает, зорко следя за тем, чтобы мы не филонили. Потом одеваемся, бредем под взглядом Никиты в лагерь. Я, пристаю, все-таки к нему со своим вопросом, и как-то так получается, что мы оказываемся на скамейке у своего корпуса вместе с ним.

- Ну откуда я знаю, почему он пионерский? - говорит Никита. - Смотрителям так захотелось. Ностальгия, видать. Старший Смотритель старый, ему за шестьдесят уже, видимо ему в голову и взбрело насадить тут пионерию, тогда как во всей остальной стране давно никаких пионеров уж нет. Что? Нет, я здесь по контракту. Меня перед выбором поставили - или служить в Чечне, или здесь вожатым работать. Какой же дурак Чечню выберет? Тем более, что там задаром служить надо, а здесь платят, и неплохо. Ну и оказался здесь. Скучно тут, никаких развлечений. И не удерешь отсюда - кругом море. Вот так и живем тут, со скуки дохнем. Братцы, у меня к вам просьба. Не ходите вы на море, ради Бога. Неровен час утонет кто или акула слопает. Да и Смотрители узнают - мне несдобровать. Вам-то что, полсотни раз присел и все дела, а мне могут навредить капитально. Не портите мне нервы, ладно? Договорились? Ну вот и хорошо. Вон, ваши, кажется идут. Ну ладно, отдыхайте. Не так уж тут и тяжело, если разобраться. Пока, ребята.

Никита уходит, по пути потрепав по головам подходящих Витьку, Пашку, Зойку и Маринку.

- Хороший парень, - говорю я вслух. - Добрый и мысли у него добрые. Валька толкает меня в бок, я прикусываю язык, но уже поздно - Танька

все слышала.

- Так ты мысли можешь читать? - ахает она. - А говорила, что не можешь ничего.

- Ну, - говорит мне Валька мысленно, - давай, выкручивайся теперь.

- Да нет, - начинаю выкручиваться я. - Не умею я мысли читать. Просто, когда я разговариваю с человеком, у меня в голове возникает такой образ... Ну, его мыслей, что ли. Если плохой человек, то я вижу что-нибудь такое, нехорошее, ну, тигра, например, или там, колючую проволоку. А если хороший, то зайчика там, или котят пушистых.

- Ааа, - тянет Танька. - А я подумала было...

Она встает, подходит к Зое и Марине, что-то говорит им.

- Уф, - вздыхаю мысленно. - Надо же так проболтаться, а?

- Да уж, - отзывается Валька. - Язык тебе пора отрезать. Я вообще не понимаю, как ты из такой молчаливой девчонки, которой ты была вчера, вдруг превратилась в болтушку.

- Я и сама не пойму, - говорю я. - Прорвало, наверное. Ладно ты, не пыхти, ничего страшного не произошло. Все равно Смотритель знает про нас гораздо больше, чем ребята.

- Ну, знает, конечно.

Тут звучит горн.

- Это что? - спрашиваю у девчонок.

- Это сигнал на полдник, - отвечает Танька.

- Ух ты! - восхищаюсь я. - Так тут еще и полдники есть? Хорошо живем!

- Только с в столовку надо строем идти, - говорит Пашка.

- Строем?! - ахаю я. - А я не умею строем. Ну вот нисколечко.

- Да ладно, - снисходительно усмехается Пашка. - Невелика премудрость. Научишься. Надо только запомнить, что по команде "Марш" первый шаг делается левой ногой, вот и все.

- Левой? - удивляюсь я. - Почему левой? Что у вас, пионеров, за порядки тут такие - левой. Почему не правой?

- Ладно, пошли, - смеется Пашка. - А то не успеем.

- Я уже второй раз сегодня слышу - не успеем, не успеем, - говорю я, пристраиваясь в хвост нашего небольшого строя. - А что, если не успеть на полдник, то облом, да?

- Полный облом, - подтверждает Пашка. - А на полдник что-нибудь вкусненькое дают. Банан или апельсин, например.

- Ух ты!

- А то. Ладно. В столовку шагом марш!

Я, конечно же, забываю Пашкины наставления и делаю шаг правой ногой, (я ведь, все-таки, правша!) наступаю на пятку Вальке, который идет впереди, Валька чуть не падает, наш строй сбивается, мы с Валькой подстраиваем ноги под шаг, еще раз сбиваемся. В общем, так и идем до столовой, наступая друг другу на ноги.

- Невелика премудрость, - ворчу я. - Ни фига себе. Ну вот, Валька, опять ты ноги свои мне суешь. Держи ноги под собой!

- Чего ты! - огрызается Валька. - Ходить совсем не умеешь, что ли?

- Строем - не умею. И уметь не хочу. А ты-то где строем ходил? До моего рождения, что ли? Фу, наконец-то пришли!

На полднике мы съедаем по прянику и выпиваем по стакану апельсинового сока, а полагающееся каждому яблоко уносим с собой. Усаживаемся на скамейки у футбольного поля и грызем яблоки.

- Ммм, - говорю я, упиваясь сладким соком, - вкусно. Вообще, здесь можно жить. Пашка, ты говорил, тут муштрой достают. Что-то не видно.

- Ага, не видно, - отвечает Пашка сквозь яблоко. - Сегодня ж выходной! Воскресенье. Вот завтра и начнется. А сегодня отдыхаем. После ужина видик пойдем смотреть, может быть даже дискотеку устроят. Так что отдыхай пока. А там видно будет.

- Угу, - соглашаюсь я, ищу, куда бы деть яблочный огрызок, не нахожу, зажимаю его в кулаке. Потом выброшу, где-то здесь я видела большой деревянный ящик для мусора.

Пашка швыряет свой огрызок в кусты, но огрызок тут же возвращается к нему. Пашка смотрит на него как на ядовитого скорпиона, отбрасывает в сторону, но огрызок словно привязан к его руке невидимой резинкой - вот он снова у него в кулаке.

- Ну ладно, ну чего вы, - говорит Пашка. - И кто это забавляется? Танька тоже швыряет огрызок и точно так же получает его обратно. Дев-

чонки хохочут. Мы с Валькой, чтобы никто не заподозрил нас, тоже проделываем этот опыт и стараемся изобразить на лицах удивление. Все переглядываются, пытаясь определить, кто не дает огрызкам упасть. Валька внутренне вздыхает, косится на меня, я делаю невинное лицо, он слегка качает головой.

- Послушайте, - говорю я, на всякий случай бросив и поймав огрызок еще раз. - Я поняла, в чем дело. Нужно огрызки выбросить в мусорный ящик. Где-то здесь такой есть.

- Вон там! - Маша показывает рукой.

Мы встаем, идем к ящику, избавляемся от надоевших огрызков, и возвращаемся на скамейку. По пути Маша подходит ко мне, наклоняется к уху и шепчет:

- Ты молодец!

Я делаю удивленное лицо, но Маша только подмигивает в ответ и отходит.

- Ох, Наташка, Наташка, - мысленно говорит Валька.

- Да ладно тебе, не пыхти, - отвечаю я. - Так жить гораздо веселее.

Сидим, болтаем ногами и беседуем.

- Марина, - говорю я, - ты одна у нас осталась.

Марина распахивает свои большие карие глаза, удивленно смотрит на меня.

- Ну да. Ты еще не показывала, как сквозь стены проходишь.

Марина с готовностью спрыгивает со скамьи. Она маленькая, худенькая и, на мой взгляд, очень симпатичная (кстати, я удивляюсь, что Валька не обращает на нее никакого внимания). Она оглядывается по сторонам, но, поскольку поблизости нет никаких стен, подходит к ближайшему тополю, растущему в ряду других вдоль футбольного поля, и просовывает руку сквозь него. Я ахаю, подбегаю, трогаю ладонь, торчащую прямо из ствола, сам ствол.

- Да, - говорю уважительно. - Это здорово. Это даже очень здорово. А как ты это делаешь? Это фокус, да? Я тоже хочу попробовать!

Это, и в самом деле, удивительно, потому что мы с Валькой ничего подобного не умеем. Несколько минут я пытаюсь всунуть руку в дерево под веселый гомон мальчишек и девчонок.

- Не выходит, - говорит Валька, колупая ногтем кору.

Марина стоит пунцовая от смущения. Я смотрю на нее с восхищением.

- Как ты это делаешь? - спрашиваю еще раз.

Марина встряхивает головой, отчего ее легкие каштановые волосы взлетают облачком.

- Да вот, делаю как-то. А как - и сама не знаю. Точнее - знаю.. - она умолкает, будто спохватывается, что проболталась. - Только это сложно объяснить... В общем, я как бы выхожу в другой мир, призрачный, где есть только земля, и никаких построек, деревьев и всего такого. Просовываю руку сквозь призрак тополя, а вы видите, будто я просунула ее сквозь настоящий тополь. Вот и все. Поэтому я не могу проходить сквозь землю. А сквозь стены или еще что - легко.

- Здорово! - восхищаюсь я, а Вальке мысленно говорю, что надо бы этому научиться. Валька в ответ кивает мне на свою руку, которую он просовывает в доску скамьи. Я ощупываю руку - все без обмана. Я и сама проделываю то же самое, поняв, КАК это нужно делать. И тут наше внимание привлекает Зоя. Она всхлипывает, закрыв лицо ладонями.

- Зоя, ну что ты? - с досадой говорит Танька.

- Да, - всхлипывая, говорит Зоя, - вы вон все что-то умеете такое... этакое, а я... У меня папа богатый, он меня сюда пристроил. Я ничего не умею. Говорят, что он новый русский, мой папа. У него денег - куры не клюют. Зачем он меня сюда отправил? Им с мамой некогда за мной смотреть, у них дела, бизнес этот проклятый. Я им пыталась говорить, что все дети здесь насильно держатся, они не верят, они пойдут, поговорят со Смотрителем, тот навешает им лапшу на уши, они и уходят успокоенные. Еще и меня успокаивают, дескать, все дети тут нормальные, такие же как ты, и так далее.

- Да ладно тебе! - морщится Танька.

Зоя умолкает, вытирает покрасневшие глаза платочком, а мы с Валькой думаем, что не понимает она счастья своего - быть нормальной девчонкой.

И тут у меня появляется какое-то тревожное чувство. Боже мой! Что-то с мамой? Нет, успокаивает меня Валька, тут что-то другое. Кто-то очень сильно думает о нас. Или говорит о нас.

- Кто? - спрашиваю.

- Не знаю. Кто-то вон там, в том домике.

Домик этот едва виден за полем, он стоит среди берез. Этот домик новее всех остальных, его построили недавно. Мы сидим минут пять, прислушиваясь к волнам, исходящим оттуда.

- Там совещание, - сообщает Валька. - Про нас говорят. Подслушаем?

- Ты же знаешь, подслушивать нехорошо, - отвечаю я. - Но раз говорят о нас, давай послушаем, ЧТО говорят.

Мы незаметно смываемся от всех остальных, увлеченных беседой о всякой запредельной всячине вроде летающих тарелок, снежном человеке и прочем, находим уединенную беседку, замусоренную конфетными фантиками, я по ходу дела поднимаю вихрь из этих фантиков и отправляю их в мусорный ящик. Усаживаемся и начинаем слушать. И смотреть, чего уж там греха таить. В комнате трое мужчин. Они сидят в удобных мягких креслах вокруг круглого стола, на котором возвышаются бутылка коньяку и прозрачные стаканы. Один из них, самый старый, ему лет шестьдесят, если не больше, курит сигариллу (кажется так называются эти тонкие сигареты из листового табака). У него совершенно седые волосы, постриженные аккуратным ежиком. Второй, помоложе, лет пятидесяти, с беспокойными глазами, постриженный почти наголо, так, что на голове у него только черная поросль, морщится от табачного дыма, почесывает покрытый недельной щетиной подбородок. Третий - тот самый Смотритель, к которому мы сегодня ходили в лазарет, Павел Прокопьевич. Он тоже курит, но обыкновенную сигарету. В комнате плавают клубы табачного дыма и стоит запах дорогого коньяка. Я не знаю, отчего мы с Валькой решили, что коньяк дорогой, но уж больно запах у него очень хороший, - значит дорогой.

- ... совершенно уникальная пара, - говорит Смотритель. - они выбили окно в лазарете без всяких усилий, без видимого напряжения, стекло вылетело как бы само собой, словно они тут совершенно ни при чем. И еще... Мне неприятно об этом говорить... потому что я испытал жуткие ощущения... это было ужасно... Но я должен сказать... Они били молотом по моему экрану...

- Как это? - старший подается вперед, нижняя губа у него отвешивается, открывая неровные желтые зубы.

- Не знаю как им это удалось, - Смотритель яростно давит сигарету в пепельнице, отхлебывает из стакана коньяк. - Но ощущения неприятнейшие. Я, кажется, даже что-то закричал, что-то вроде того, чтобы они прекратили. Впечатление такое, словно ты находишься внутри гигантского колокола в то время, когда бьют набат. Ладно, это мои личные переживания. - Он закуривает очередную сигарету, поигрывает серебристой зажигалкой. - Они каким-то образом связаны с матерью. Они знают, что ее не собираются выпускать из лечебницы. И они поставили условие - ее должны выпустить. И этот вопрос нужно решить сегодня же, в противном случае они обещали устроить нам... как это?.. свистопляску. Не помню точно, как выразилась девочка, но что-то в этом роде. В подтверждение своих слов она и выбила стекло в кабинете. Я полагаю, что слишком сильно злить их не стоит и вопрос с матерью нужно решить. Далее. Наша методика достаточно хорошо отработана, но здесь не тот случай - таких детей у нас еще не было. Поэтому предлагаю: поспособствовать тому, чтобы их мать была выпущена и давление на них снизить до минимума.

- Что значит "до минимума"? - спрашивает небритый. - Вы понимаете, что это будет означать?

- Я понимаю, что это будет означать, - отвечает Смотритель, вежливо кивая. - Это будет означать смягчение нашей методики. Периодически злить их нужно, без этого мы не сможем определить их истинные возможности, но делать это нужно осторожно. Потому что я подозреваю, что их возможности простираются далеко за пределы того, что мы с вами можем вообразить.

- Что это значит? - опять спрашивает небритый. - Они что, могут вызывать стихийные бедствия?

- Ну, это смотря что считать стихийным бедствием, - снисходительно объясняет Павел Прокопьевич. - Для нас с вами достаточно будет кирпича на голову.

- Кирпича? - небритый делает презрительную гримасу.

- Да, именно так. Повторяю, наша методика слишком груба, ее нужно смягчить.

- Методика проверена множеством экспериментов, - небритый поджимает губы. - Множеством! И тут являетесь вы и утверждаете, что ее нужно смягчить. На том основании, что они колотили молотом в вашу защитную стену? Не такие уж они и всесильные, если не смогли сломать эту вашу стену. А выбить секла в лазарете - не такой уж и хитрый фокус. Кстати, здесь очень хорошо сработала именно наша методика. Я предлагаю мать детей из лечебницы не выпускать. Но... - небритый поднимает палец, останавливая Павла Прокопьевича, который хочет что-то возразить, - но клятвенно заверить детей, что ее выпустят в ближайшие дни.

- Как вы не поймете! - горячится Павел Прокопьевич. - Они как-то узнали, что мать не собираются выпускать! Как, спрашивается?

- Вот и нужно выяснить - как, - небритый берет в руки стакан, смотрит коньяк на свет, отхлебывает маленький глоточек. - Все ведь очень просто. Ну, в конце концов, раз вы так беспокоитесь, пусть самой матери скажут, пусть ее клятвенно заверят, почему бы и нет, что ее выпишут в ближайшие дни, что нужно понаблюдать ее, что правила таковы, в конце концов. Не можем же мы пойти на поводу у детей! И потом, смягчив меры воздействия, мы провозимся гораздо больше отпущенного нам срока. Это вы понимаете? Как вы считаете, Иван Андреевич? - обращается он к старшему.

- Обсуждайте, обсуждайте, - говорит Иван Андреевич. - Я потом приму решение.

- Я считаю, - продолжает небритый, - что методику, зарекомендовавшую себя в ряде предшествующих экспериментов, менять не стоит. Это мое твердое убеждение.

- Но так мы можем просто-напросто наломать дров! - возражает Павел Прокопьевич. - Мы с вами не можем противопоставить этим детям ничего! Если они обозлятся настолько, что пойдут на нас войной, то тут я не ручаюсь за сохранность наших с вами голов! Эта девочка, она очень импульсивна и мы должны это учитывать. Методика методикой, но не нужно объявлять ее догмой. В конце концов, в вашей власти, Иван Андреевич, изменить методику с учетом открывшихся обстоятельств. И это - МОЕ твердое убеждение.

- Да, но вы сами видите, что попытка разбудить в них хвастовство не привела ни к чему, - говорит небритый. - Они оказались очень сдержанны. По вашему, девочка очень импульсивна, но я так не думаю. Они дети, но не хвастаются своими поистине необыкновенными способностями, хотя детям свойственно прихвастнуть. Смягчив методику, мы можем провозиться намного дольше отпущенного нам времени.

- Хорошо, - говорит Иван Андреевич, слегка хлопнув ладонью по столу. - Я выслушал вас. Вы оба правы. Поэтому действовать будем так. Что касается матери детей, то здесь я полностью согласен с Игорем Иннокентьевичем. Матери пообещать, что ее выпишут в среду, например. Пусть сообщит об этом детям. При этом всеми доступными нам средствами отследить эту связь. Что касается методики воздействия, то тут мы немного пойдем навстречу Павлу Прокопьевичу. Но немного. Смягчить муштру, и только. Немного ослабить контроль за распорядком. Но заставьте их надеть красные галстуки! Пионерия тем и была хороша, что она унижала личность, нивелировала ее, делала такой, как все. Именно поэтому она и входит в нашу методику. Да, и никаких купаний в море! Решительно никаких!

- Может быть туда действительно запустить акул? - спрашивает Игорь Иннокентьевич.

- Не надо никаких акул! - Иван Андреевич делает рубленый жест рукой. - Только запрет. Отслеживайте их перемещения и пресекайте всякие попытки искупаться. На что у нас здесь вожатые? Пусть работают! Все, господа. Совещание окончено.

Смотрители встают, почтительно пожимают руку Ивану Андреевичу и выходят.

* * *

- Вот так, - говорю я. - Ты только не дергайся, ладно?

Наташка сидит, смотрит в одну точку и молчит. Я заглядываю ей в глаза, они синие, бездонные и печальные.

- Сволочи, - говорю я неуверенно, думая о том, ЧТО выкинет сейчас Наташка.

- А может быть это тоже часть их методики?

- Что ты имеешь в виду?

- Ну, то, что они дали нам подслушать их беседу, это тоже часть плана. Как они там говорили? Разозлить нас? Ну, вот они и пытались разозлить. Маму-то они выпускать не хотят.

- Да ну, - с сомнением говорю я. - Не может быть, чтобы они оказались такими умными, что предусмотрели то, что мы можем их подслушать.

- Так ведь у них методика такая! Проверенная на множестве детей. Таких детей, вроде нас!

- Все равно, не верю!

- Да это не важно, - Наташка выглядит усталой и равнодушной. - Важно то, что маму они выпускать не хотят.

- И что будем делать? Устроим им свистопляску?

- Нет, - говорит Наташка и я в очередной раз удивляюсь. - Они именно этого и ждут. Вот послушай, что мне сейчас пришло в голову. Если они умеют ставить такие наваждения, как море и акулы, то не наваждение ли и этот лагерь, и дети, и домики? Такое сильное наваждение, что даже твой экран от него не спасает. Поэтому, если мы здесь все разнесем по бревнышку, по кирпичику, для них это будет просто часть плана, часть их чертовой методики, они просто узнают о наших возможностях, то есть достигнут своей цели. Поэтому я думаю, нам нужно сидеть тихо. Ну, не смотри на меня такими большими глазами. Я не понимаю, чему ты удивляешься? Ну, если хочешь - я повзрослела, да. Поумнела, может быть. А может быть, я просто переняла твою рассудительность и неторопливость. А ты перенял мою импульсивность - ты теперь сам предлагаешь устроить им показательные выступления. Мы растворяемся друг в друге, вот что. Да это и не мудрено - у нас ведь общие мысли.

- Так что же? - спрашиваю я, - ничего не будем делать? А как же мама?

- Вот что, - Наташка стискивает мою руку. - Сделаем так. Разберемся во всем как следует - кто это, что это и зачем это, а потом удерем отсюда. Может быть, нам удастся от них отделаться. А если мы удерем сейчас, они от нас не отстанут. Не дадут нам жизни, понимаешь? А мама... Ей придется еще немного побыть в больнице. Потом мы вызволим ее оттуда.

- Понимаю. Ладно. Я согласен. Только... Наваждение, говоришь? Надо проверить.

Валька вдруг исчезает. Остается только его рука, сжимающая мою ладонь. Я обалдело смотрю на эту руку. Пальцы руки разжимаются и она исчезает следом за Валькой. Я понимаю куда он пошел: в призрачный мир.

- Валька, - мысленно зову его, - возвращайся, я все поняла.

Но Вальки нет и мои мысли до него не доходят - я чувствую это. Они словно повисают в воздухе и беспомощно висят, как белье на веревке.

- Ну вот, - думаю. - Пропал. А зачем? И так все ясно.

Его нет минут пять, десять, не знаю сколько. Мне уже плохо, очень плохо без него, кружится голова, горло жжет, сердце бьется неровными сильными толчками. Я прислоняюсь головой к деревянной стойке беседки, хватаюсь за стойку рукой, чтобы не упасть. Но Вальки все нет и нет, и я уже думаю о том, что надо было мне пойти за ним, не оставаться одной. А он-то тоже хорош! Бросил меня, смылся, а мне очень плохо, очень... Рука слабеет, я сползаю со скамьи на землю, глаза закрываются, я улетаю куда-то в темноту...

Я возвращаюсь довольный - я выяснил все, что хотел. Наташка! Что с ней? Она лежит на земле, глаза ее закрыты. Наташка, Наташка! Я тормошу ее, сжимаю ее безвольную ладошку. Наташка! Что случилось? Меня не было слишком долго? Но я же ничего не почувствовал, мне не стало плохо в том, призрачном, а точнее, в настоящем мире... Наташка! Я щупаю пульс у нее на запястье

- пульса нет! На шее - пульса нет?.. Есть! Есть пульс! Я поднимаю Наташку на скамью, кладу ее голову себе на колени, глажу ее светлые волосы. Из глаз у меня капают слезы. Наташка, прости! Я не хотел. Ну, оживай скорее! И Наташка оживает, медленно, но верно. Вот уже глаза ее открываются, в них боль и мука...

- Наташка, милая, прости меня! - бормочу я, а слезы капают ей на лицо.

- Ничего, - шепчет она сухими губами. - Все хорошо, ты вернулся. Тебя так долго не было... Закрой душ.

- Какой душ? - не понимаю я.

- Какой, какой, - Наташка улыбается. - Который из глаз капает.

- Фу! - выдыхаю я. - Слава Богу, ты оклемалась! Уже шутить изволите? Это хорошо.

Наташка встает, прижимается ко мне, улыбается.

- Голова кружится, - сообщает она. - Ну и плохо же без тебя! Почему так долго?

- Прости. Я не заметил, что долго, мне показалось минуты две, не больше. Ну правда. Может там время течет по-другому?

- Скорее всего дело не во времени, - слабо говорит Наташка. - Когда ты ушел, я пыталась позвать тебя, но мысли до тебя не доходили. Между нами прервалась связь, вот от этого мне и стало плохо так быстро. Только странно, что ты ничего не почувствовал. Ну, рассказывай.

- А что рассказывать? Никакой там не призрачный мир, а самый настоящий. Призрачный мир - здесь. Кстати, холодно там, я чуть не околел за две минуты. Все, как и должно быть. Интересно, почему холод не входит в их методику? Вон там, за леском, которого в том мире, к слову, и нет совсем, проходит шоссе, за ним поселок с железнодорожной станцией. У меня такое ощущение, что эта станция совсем недалеко от нашего города. Так что тут не только море фальшивое, но и лагерь, и дети в нем, мне кажется, тоже. Вон там стоит деревянный дом, в котором мы и живем, видимо. Словом, классное наваждение нам устроили, вот что. Надо отсюда сматываться. И, чем скорее, тем лучше.

- Погоди, не торопись, - Наташка выглядит уже вполне здоровой. - Смыться мы всегда успеем. А ты помнишь, как мы сюда попали? Нас похитили у дверей нашей квартиры. Ну, смоемся. Ну, вернемся. А дальше что? Нас снова похитят? И устроят более совершенное наваждение? Я этого не хочу.

- А что предлагаешь ты?

- Поиграть в их игру. И построить свое наваждение - для них.

- Хорошая мысль! - радуюсь я. - Только... Мы уйдем, уйдет и наваждение.

- Надо сделать так, чтобы не ушло. Не думаешь же ты, что кто-то из Смотрителей сидит специально и целыми днями только тем и занимается, что наводит на нас это наваждение? - Наташка обводит рукой лагерь.

- Не знаю. Я вообще не представляю, как это делается.

- Я тоже не представляю, - вздыхает Наташка. - Надо подумать над этим. Говоришь, сегодня выходной? А завтра они начнут применять к нам свою методику? Вот они что у нас узнают! - она сворачивает из тонких пальцев дулю и тычет ею в разные стороны. - Пошли к этим нелюдям!

- К кому?

- Ну к этим, которые дети из нашего отряда.

- Почему они нелюди? - спрашиваю я. - Это мы с тобой нелюди. А они - плод нашего воображения.

- Вот и есть нелюди, - упорствует Наташка. - Интересно - а доктор? А Никита? Тоже, как это, плод нашего воображения?

- Да кто ж их знает? Послушай, как ты собираешься узнать, кто нас сюда затащил?

- А мне это знать и не обязательно! Мне надо знать, как от них избавиться, а кто они, да зачем - это дело десятое.

- А мне вот не десятое, - говорю я. - Мне кажется, это военные.

- Военные? И каким боком здесь военные?

- Как каким? Как каким? Представляешь, наступает вражеская армия, и тут вылазишь ты, делаешь что-нибудь такое и армии больше нет. Победа! Ура! Все ликуют, тебя носят на руках, и все такое.

- Чего это я вдруг вылазить буду? - Наташка смотрит на меня подозрительно.

- Ну не ты, а кто-то, подобный тебе. Думаешь, для чего они нас тут изучают? Чтобы применить наши возможности в мирных целях? Или чтобы нобелевскую премию получить? Ну уж нет! Изучат нас, понаделают таких как мы в нужном количестве, и все дела.

- Это как же они понаделают?

- Ну, не знаю, как. Как-нибудь. Откуда мы знаем, что они умеют. Слыхала же, что мы у них далеко не первые. Конечно, ТАКИЕ, как мы, у них впервые и это для них большая удача. Вот что я думаю.

- Да, - тянет Наташка. - Может быть ты и прав. Послушай. Мне вот только сейчас пришло в голову. А вдруг они подслушивают за нами? Это значит, что они знают все наши планы.

- Эх ты! - я смотрю на нее снисходительно. - Только сейчас об этом подумала! Я уже давно позаботился, чтобы они нас не слышали. Помнишь, как Смотритель зашел в лазарет? Он принес такой жуткий гул, словно рой пчел залетел. Помнишь? Ну так вот. Я тоже у тебя не совсем дурак. И, кроме экрана, я поставил еще и глушилку. Странно, что ты ее не заметила. Ах, ну да, я же убрал звук, и ты ее просто не слышишь. В общем, они нас не смогут подслушать.

- Это ты молодец, - говорит Наташка, глядя на меня восхищенно. - А эта глушилка, она только когда мы вдвоем разговариваем, или всегда?

- Когда вдвоем. Они могут слышать неясное бормотание, будто мы разговариваем тихо-тихо и невнятно, а если попытаться из этого бормотания выделить отдельные слова и вообще, что-то понять, то ничего не получится.

- Здорово! - говорит Наташка. - Слушай, по-моему, надо маму навестить.

- Точно!

Со стороны это выглядит так, будто мальчик и девочка сидят в беседке, обнявшись и о чем-то тихо беседуют. А на самом деле между нами сидит наша мама.

- Валя! Наташа! Как я рада вас видеть! У вас все хорошо?

- Все хорошо, - отвечаю я, а Валька подтверждает мои слова кивком.

- А меня в среду обещали выпустить, - говорит мама. - А вас нет. Как я без вас буду?

- Мам, - говорит Валька. - Они тебя не выпустят, пока мы здесь.

- Но мне главврач пообещал...

- Я знаю, - Валька грустно улыбается. - Они что хочешь могут пообещать. Мы тут разговор один подслушали. Да, мам, мы знаем, что подслушивать нехорошо. Но этот разговор касался нас с Наташкой, даже не то, что касался, этот разговор о нас и был. И про тебя они говорили.

Валька подробно пересказывает маме подслушанный разговор, а я сижу, закрыв глаза и наслаждаюсь маминой близостью.

- Вот как, - растерянно говорит мама. - Ребята, бегите оттуда! Бегите, как можно скорей!

- Мам, ты еще не все знаешь, - грустно говорит Валька.

И он рассказывает маме о наваждениях.

- Так что, мам, убежать-то мы убежим, это не проблема, но что будет дальше? Снова переезжать из города в город? Бегать, как зайцы? Все равно рано или поздно поймают. Ведь так? Мы должны придумать что-то такое, чтобы от нас отстали. Навсегда. Мы пока не знаем, что и как, но мы придумаем. Обязательно!

- Вот так так... - мама совсем растерялась. - Я всегда боялась чего-нибудь в этом роде. Ну почему, почему вы не такие, как все? Это наказание. Это наказание за какие-то мои грехи. Я чем-то прогневила Бога. Но чем? Чем?

- Мам, не надо, - просит Валька. - Бог здесь ни при чем.

- А кто при чем? - мама смотрит на Вальку влажными глазами. - Дьявол?

- Мам, и дьявол тут тоже ни при чем. Ну мы же не ведьмы какие, честное слово! И никакое это не наказание! Не думай так, прошу тебя. А то получается, что тебя наказали такими детьми, как мы.

- Ну что ты, Валечка! - мама гладит его по голове, в глазах у нее слезы. - Простите меня, детки, я и правда говорю всякие глупости. Конечно, это никакое не наказание, это счастье мое. Знаете, как я радовалась, когда у меня Валя родился. А потом Наташа. Конечно, никакое это не наказание. Все у нас будет хорошо! Я в это верю! Вы что-нибудь придумаете. Обязательно! И мы с вами станем жить тихо, мирно и счастливо. Ведь так, Валя?

- Так, мама! - с силой отвечает Валька.

Я поднимаю голову с маминого плеча и тоже говорю:

- Мам, да мы уже все придумали. Только пока не знаем, как этого добиться. Я думаю, что нам не понадобится много времени. Ведь мы всего один день здесь, а уже всю кухню раскусили.

- Хорошо, ребята. Вы обо мне не беспокойтесь, у меня все в порядке. Я потерплю еще в лечебнице. Меня тут не обижают, так что не думайте ничего. А как вы думаете, они меня когда-нибудь выпустят?

- Выпустят, - отвечает Валька. - Точнее, мы тебя вызволим оттуда, когда здесь закончим. И тогда к нам уже никто не пристанет.

Мы прощаемся с мамой, которая, несмотря на наши уговоры, продолжает плакать, то есть не то, чтобы рыдать в голос, но слезы у нее капают. Понурив головы, бредем к нашему корпусу, и тут слышится горн, призывающий на ужин. Встречаем своих, пристраиваемся в конец строя и кое-как ковыляем в сторону столовой.

Вечером в клубе устраивается дискотека, но мы с Наташкой на нее не идем. Однако наш отряд весь с радостью марширует в клуб, который находится рядом со столовой. Оттуда долго слышатся громкие металлические звуки из репродуктора, напоминающего уличную урну для мусора. Я быстро засыпаю, несмотря на обилие впечатлений, но чувствую, что Наташка долго не спит, думает. Пусть думает, может быть, сообразит что-нибудь.

Рано-рано утром звучит горн и включается громкая бравурная музыка. Наташка накрывается одеялом с головой и бормочет что-то насчет того, что она сейчас взорвет все тут к чертовой бабушке.

- Эй, эй, - говорю я. - Не надо тут все взрывать. Вставай пришел.

Наташка высовывает из-под одеяла свои огромные глазищи, хлопает длинными ресницами:

- Кто такой вставай и откуда он пришел? Гони его отсюда!

- Не могу.

- Ну Валька! Оставь меня в покое со своим вставаем!

И тут дверь в нашу комнату распахивается и на пороге возникает Федя со зверским выражением на лице.

- Подъем! - орет он.

- Что ты сказал? - спрашивает Наташка из-под одеяла.

- Подъем, - говорит Федя уже менее громко и менее уверенно.

- Федя, - мурлыкает Наташка, - опять ты приходишь, и ни с того, ни с сего начинаешь орать. Поверь мне, Феденька, это не прибавляет тебе авторитета. Скорее, наоборот. С каждым твоим криком я все меньше и меньше тебя уважаю. Прикинь, если ты будешь и дальше так орать, то настанет день, когда я совсем перестану тебя уважать. И тогда... - Наташка вдруг выскакивает из-под одеяла и истошно вопит: - Тогда я тебя съем!

Федя бледнеет, и непонятно, то ли от неожиданности, то ли от злости.

- Я вас предупредил, - тихо сообщает он и, пятясь, выходит из комнаты.

- Вставай пришел! - кричу я, стаскивая с Наташки одеяло, под которое она успевает нырнуть.

- Ну вот, - ворчит она, пытаясь отобрать у меня одеяло. - Еще один.

- Кто рано встает, тому Бог дает.

- Что дает?

- Все дает.

- Так уж и все? - Наташка сидит на кровати в футболке и трусах и ждет продолжения - что же там такое дает Бог тому, кто рано встает.

- Лежебока ты, Наташка, - добродушно говорю я.

- Я? Я - лежебока?! - возмущается она и неожиданно соглашается:- Да, я лежебока. Это очень плохо, да?

- Наверное, - я пожимаю плечами. - Пошли умываться. А то опоздаем на завтрак, останемся голодными, будем злыми и нехорошими, и... - дальше я продолжаю мысленно, - выложим Смотрителям все, что мы умеем, и даже больше.

- Насколько больше? - спрашивает Наташка, одеваясь.

- Намного. Я побежал в туалет.

- Ну беги, беги, - усмехается Наташка. - А то наделаешь в штаны, над тобой смеяться будут.

- Дура ты, Наташка, - смеюсь я.

- Ну, если я дура, - рассудительно отвечает Наташка, - то и ты дурак.

Я смеюсь и выбегаю из комнаты. Потом мы умываемся, потом строимся на завтрак, а после завтрака начинается муштра. Долгожданная, всеми обещаемая муштра. Начинает действовать методика, значит. Наш вожатый Федя пыжится от важности своего дела, заставляет нас ходить по футбольному полю, мы старательно топаем по траве, сбиваемся, Федя орет. И как у него голосовые связки только выдерживают? Дальше - хуже. Федя замечает, что мы с Валькой совсем не умеем ходить строем, не то, что поворачивать или разворачиваться, а просто ходить. Он усаживает отряд на скамейки, и вплотную занимается нами.

- Терпи, Валька, терпи, - уговариваю я мысленно, на что Валька отвечает:

- Что делается, что делается! Это ТЫ меня уговариваешь терпеть? Я сейчас упаду.

- Нельзя тебе падать. Нарушится строй, я на тебя наступлю и тоже свалюсь. Феденьку кондрашка хватит, чего доброго. А Смотрители подумают, что это мы с тобой его ухайдакали.

И тут Феде приходит в голову гениальная мысль о том, что на нас до сих пор нет галстуков. Он объявляет перерыв для того, чтобы мы сбегали в корпус и повязали галстуки. Мы нарочито медленно плетемся за галстуками, Федя кричит вслед, чтобы пошевеливались, на что я резонно отвечаю ему, что он нас совершенно загонял, у нас не осталось никаких сил и что мы сейчас вообще грохнемся на землю и умрем тут же, не сходя с места, и наша смерть будет на его, Фединой, совести.

Повязываем галстуки, возвращаемся на поле, и Федя с наслаждением продолжает издеваться над нами. Внезапно он замолкает, дикими глазами смотрит на нас. Мы останавливаемся, переглядываемся, я замечаю, что на Вальке галстук синий, а на мне - зеленый.

- Валька! - говорю мысленно. - Его же сейчас кондрашка хватит, смотри, как он глаза выкатил. И вообще, мы же договорились, чтобы ни-ни.

- Да ладно, - соглашается Валька и галстуки становятся красными.

- Эй, - говорю я. - Не хватало только, чтобы мне пришлось за тобой следить и удерживать от опрометчивых поступков, как раньше ты меня удерживал.

- Ладно, ладно, - смеется Валька. - А хорошо бы тебя так проучить. Ты бы поняла, каково мне было все это время.

- Что у вас там с галстуками все время происходит? - озадаченно спрашивает Федя.

- Никак нет, господин капрал! - рявкаю я. - У нас никаких проблем, господин сержант! У нас все тип-топ! Смирно! Вольно! Выходи строиться! Назад шагом марш!

И тут Федя то ли перестарался, то ли я его слишком сильно достала, только он подбегает ко мне и замахивается. В следующее мгновение на него налетает Валька, они валятся на траву, сцепившись.

- Не вмешивайся! - только и успевает крикнуть Валька мысленно.

Федя выше на полголовы и тяжелее. Он сначала растерялся и Валька оказывается сверху, но потом берет себя в руки и подминает Вальку под себя. Удерживая Вальку одной рукой, он замахивается другой для удара, но останавливается, медленно встает и за руку поднимает Вальку.

- Ладно, я не сдержался, - говорит он, тяжело дыша. - Но она меня достала. Вот, гляди! - кивает он на меня, потому что в этот момент я показываю ему язык.

Ну, извинения нами всегда принимаются. Федя объявляет перерыв на десять минут, мы отходим к своим, которые все это время весело проводили время, глядя на бесплатное представление в виде нас с Валькой. Пацаны смотрят на Вальку одобрительно, девчонки хихикают. Я смотрю на них и думаю: "Неужели все они не настоящие? Не может быть!"

- Почему не может? - спрашивает Валька.

- Ну сам посуди, зачем Смотрителям наводить такое сложное наваждение, если вполне можно набрать десяток-другой детей, у которых родители алкаши, и которые никогда не бросятся на их поиски, если их на пару месяцев обеспечить выпивкой?

- Но они же должны быть необычными, эти дети...

- Так в чем же дело? Мы с тобой необычны, но это же не значит, что таких, как мы, больше нет. Ведь так?

- Ну так, - неохотно соглашается Валька, а сам в это время объясняет Пашке и Витьке, почему он не смог одолеть Федю.

Десять минут быстро проходит, и Федя снова принимается за нас, на этот раз, за всех. Мы старательно маршируем по полю, поворачиваем, разворачиваемся и не пытаемся использовать свои возможности для того, чтобы Смотрители могли о них узнать. Потом урок муштры заканчивается по сигналу все того же горна, и мы снова отдыхаем на скамейке.

Следующим уроком - физическая подготовка. Кстати, после вчерашних приседаний у нас с Наташкой жутко болят ноги и бегать по кругу для нас мучительно неприятно. Однако уже через двадцать минут бега и всяческих упражнений мы забываем о боли в ногах, потому что нагрузка очень большая, у нас градом катится пот и мы тяжело дышим. Как загнанные лошади, по определению Витьки, которому тоже трудно, благодаря лишнему весу.

В перерыве мы опять сидим на скамьях, отдуваемся и вытираем пот. Наташка заводит разговор:

- Послушайте, и что, тут каждый день такая маета?

- Я же говорил, что муштрой достают, - говорит Пашка. - Сейчас после физкультуры опять маршировать будем.

- Ничего себе! - Наташкины глаза становятся еще больше, хотя это, кажется, уже невозможно. - Вот это да! И опять Федька будет над нами измываться? Ну и ну! А уроки тут бывают?

- Какие уроки? Сейчас же каникулы! - на Наташку смотрят с недоумением.

- Ах, ну да, ну да, - Наташка делает вид, что смущается и переглядывается со мной. Какие каникулы в конце апреля?! - Честно говоря, я не понимаю, как вы все это терпите так долго. Я, например, уже на пределе. Мне здесь не нравится, вот! Это же тюрьма! Кругом море с акулами - это лучше всякого высокого забора с колючей проволокой и сторожевыми вышками. Заставляют маршировать. Спрашивается - зачем? Что тут, солдат из нас делают? Физическая подготовка эта. Зачем? Ну да, мы станем здоровыми и выносливыми. Это хорошо. Пусть. Тюрьма, она тюрьма и есть. Вам тут хорошо?

- А что делать-то? - спрашивает Танька.

- Удрать отсюда! - Наташка понижает голос и наклоняется к слушателям. - Никто не пробовал? А почему не пробовали?

- А как пробовать-то? - недоумевает Пашка. - Вплавь, что ли?

- Зачем же вплавь? - удивляется Наташка. Продукты сюда привозят или все эти бананы и апельсины здесь выращивают?

- Ну... - тянет Пашка. - Привозят, наверное.

- Что значит наверное? - наседает Наташка. - Никто не видел, что ли? Ну странные вы какие-то. Живете тут черт знает сколько времени и не удосужились поинтересоваться, на чем сюда продукты привозят. Зоя! - Наташка неожиданно поворачивается к Зойке, та даже вздрагивает. - Ты часто домой отсюда ездишь?

- Ни разу еще не ездила, - Зоя растерянно хлопает глазами.

- А родители твои приезжают?

- Мама один раз приезжала.

- Ага, а на чем?

- Ну, не знаю...

- Эх! - досадует Наташка. - Я же говорю - странные вы. Такое у меня впечатление, что вы и рады жить здесь, в этой тюрьме. А что? Кормят? Кормят. Даже вон на полдник фрукты дают. Плохо, что ли? Совсем не плохо, а даже хорошо. Раз в месяц в море позволяют искупаться. Или чаще? - Наташка обводит всех глазами, но никто не отвечает. - Ну вот. Я же говорю - тюрьма. Я понимаю, вам дома не ахти. Но разве можно заменить свободную жизнь на тюрьму на том основании, что в тюрьме сытнее и спокойнее? Ну, что вы молчите?

- А что говорить? - бормочет Пашка.

- Да ладно, - Наташка машет рукой. - Не надо ничего говорить, все и так ясно. Вам здесь хорошо, и ладно. А нам с Валькой здесь плохо. Правда ведь, Валька? - я киваю. - Ну вот. У нас мама хорошая, мы ее любим. Так что нам тут оставаться не резон.

- Валька, твоя глушилка не работает сейчас? - слышу Наташкины мысли.

- Нет.

- Ну вот и хорошо. Пусть немного почешутся, когда узнают, что мы смыться задумали.

- Гляди, стратег какой! - восхищаюсь насмешливо.

- Ладно, ладно, - говорит Наташка. - Смейся, смейся. Они хотят НАС разозлить, а мы будем ИХ злить. Посмотрим, кто из нас разозлится. Что-то мне так кажется, что они. А ты как думаешь?

- А никак. Давай разозлим, что же. Покажем, кто в доме хозяин.

- И что? - Пашка весь подается вперед. - Когда же вы собираетесь смыться?

- Когда, когда, - важно говорит Наташка. - Когда у нас будет план. Пока у нас плана нет. Но он будет! - Наташка поднимает палец и все глядят на этот палец как зачарованные.

Потом, когда приходит Федя и заставляет нас в очередной раз строиться, к нам на минуту подбегает Марина и шепчет мне на ухо:

- Ребята, возьмите меня с собой, ладно? Только никому не говорите, хорошо?

- Хорошо, - шепчу я в ответ. - Я только Вальке скажу, ладно? Он надежный, за него не бойся, он не проболтается.

Но Марина уже не слушает, отходит от меня.

- Как ты думаешь, - мысленно говорю Вальке, - для чего она так сказала? Она хочет втереться к нам в доверие или и в правду собралась бежать вместе с нами?

- Не знаю, - отвечает Валька. - Если по лицу можно судить, то у нее хорошее лицо. А как у нее мысли, ты не пробовала прочесть?

- Пробовала. Нормальные мысли вроде бы. Только теперь я уже ни в чьих мыслях не уверена. А вдруг она - наваждение?

- Ну вот, - говорит Валька. - Ты же сомневалась в том, что может быть такое наваждение.

- Я не в том сомневалась, братец, не путай. Я сомневалась в том, что нужно было прикладывать столько усилий для того, чтобы обеспечить нас компанией. Кроме того, тут еще есть дети. Разве ты не заметил? Допустим, что большинство из них - нормальные ребята из плоти и крови. Но кто-то из них вполне может быть и не настоящим. А кто-то может быть и шпионом. Хотя, если человек нормальный, живой, то у него мысли могут быть либо нормальные, либо не нормальные, а у Маши мысли вполне нормальные, значит - она не шпион. Но она может быть наваждением...

- У меня сейчас ум за разум зайдет! - стонет Валька.

- Не бойся, не зайдет, - хохочу я. - Я не позволю ему зайти. Кстати! Ты заметил, что у тебя голова уже не чешется от мыслей? От моих мыслей.

- Заметил. Твои мысли становятся моими...

- Вот-вот. А твои - моими. И это - хорошо!

- Чего хорошего?

- Пока не знаю, - задумчиво говорю я. - А когда узнаю, мы отсюда смоемся. Причем смоемся так, что никто даже и не почешется. Вот.

- Ну-ну, - говорит Валька. - Давай думай, голова.

А тем временем наступает обед и мы вяло маршируем в столовую. Ноги у меня подкашиваются и я почти падаю на скамью, не в силах поднять руки к столу. Ем, совершенно не разбирая вкуса. Этот Федя нас просто измочалил своей шагистикой и физической подготовкой. Хорошая у них методика, нечего сказать. У меня уже зреет протест, я возмущена царящими здесь порядками, и, если бы я не знала, что таким образом из меня выжимают все, что я умею, я уже начала бы принимать меры. Ну, например, закинула бы Федю на крышу столовой. Или еще что. Хорошо, что я знаю о том, что Федя здесь совершенно ни при чем. Или при чем? Эх...

После обеда нам дают отдохнуть часок, а потом - сон-час, так что до самого ужина можно не ожидать упражнений в строевой ходьбе. Раньше мне нравились солдаты. Более того, я даже сама хотела быть солдатом, над чем Валька неизменно смеялся, говоря, что женщин в солдаты не берут. Как же не берут, когда я сама видела женщин в форме? Да, хотела быть солдатом. Смешно, да? А теперь - не хочу. Вот. Как подумаю, что они этой шагистикой каждый день занимаются, так и все. Может быть у военных тоже такая методика - узнать возможности солдата путем его раздражения? Ба! Так ведь это же военные и есть! Вот откуда муштра! Или какое-нибудь подразделение этого... как его... ФСБ. Тайное и совершенно секретное. Интересно, - вдруг приходит мне в голову мысль, - а как выглядит наш лагерь снаружи? Ведь должен же он быть защищен от проникновения случайных людей. Может быть, все-таки, колючая проволока, вышки, солдаты с пулеметами, надписи "Стой! Запретная зона. Стреляют без предупреждения."? Или военные без предупреждения не стреляют? А, ну да, первый выстрел в воздух, а уж второй, если продолжают лезть - в цель. Ух!

- Никакой колючей проволоки я не видел, - неожиданно слышу Валькин мысленный голос. - Его просто нет, нашего лагеря, вот и все.

- Ух ты, это я не заметила, как ты влез в мои мысли.

- Я и не влезал, - озадаченно говорит Валька. - Я сидел и думал о том, как выглядит наш лагерь снаружи, а тут ты со своей колючей проволокой.

- У дураков мысли сходятся, - смеюсь я.

- Ага, только у каких это дураков? Кто здесь дурак? - Валька делает вид, что ищет дураков.

- Не там ищешь! - хохочу я. - На себя посмотри!

Валька делает вид, что разглядывает себя в карманное зеркальце.

- Да нет, - говорит он, - ты ошиблась. Этот парень совсем не дурак. А вот девчонка рядом с ним - тут я не поручусь...

- Ах так! Ах так! - я набрасываюсь на него и мы боремся, падаем со скамьи, на которой сидели и слышим голос Маши:

- Ребята, вы чего?

У Маши большие глаза и открытый рот, она смотрит на нас с таким удивлением, что кажется, что она вот-вот упадет в обморок. Мы с Валькой валяемся под скамьей у нашего корпуса, глядим на нее снизу.

- А чего? - спрашиваю я.

- Вы сидели, сидели, молчали, молчали, и вдруг, ни с того, ни с сего сцепились и давай бороться.

Валька встает, поднимает меня за руку, мы отряхиваемся и я говорю:

- Да это мы так. Это у нас игра такая. На реакцию. Кто кого опередит. Ты разве не знаешь, что можно победить мальчишку, если напасть на него неожиданно?

Маша качает головой.

- Ну так знай. Видела, я почти победила? - вру я напропалую.

- Победила бы ты, если бы не Маша, - ворчит Валька. - Досталось бы тебе на орехи!

- Контролировать себя надобно, сестрица! - говорит Валька мысленно. - А то за дураков ведь сойдем, честное слово. И не надо будет искать - кто тут дурак.

- Ладно, ладно, - отмахиваюсь я. - Я постараюсь, сэр! Но уж и вы постарайтесь, сэр!

Мы отправляемся в свою комнату, или, как ее тут называют, в палату, валимся на кровати и Валька тут же засыпает. Я смотрю на него удивленно, но и меня неожиданно клонит ко сну. Вот те на! Никогда не спали днем... Я зеваю так, что едва не вывихиваю челюсть. Пытаюсь думать о чем-то, вот, мол, Валька проснется, а я его осмею, что это ты, братец, взял моду днем дрыхнуть без задних ног, и так далее, и так далее... Но что-то мне не очень-то этого хочется. Хорошо. Тихо. Спокойно. Почему бы не поспать? И поспим...

* * *

Я просыпаюсь с мыслью о маме. Ведь мы ее сегодня не навещали. Интересно, который час и сколько времени осталось до побудки? Наташка дрыхнет и сопит. Вот дает! Ее ладошка свешивается с кровати и касается моей. Сейчас я ее разбужу...

Щекотно в голове. Вот тебе! Это что еще за новости? Я открываю глаза, и первое, что вижу - смеющуюся Валькину физиономию.

- Здорово я тебя разбудил? - смеется он.

- Это ты? Зачем ты щекотал мою голову?

- Да я не щекотал... Я просто представил себя на твоем месте и проснулся.

- Ну-ну. Представил он. Который час?

- Это ты у МЕНЯ спрашиваешь?

- Ну, вроде больше тут никого нет.

- Тогда я тебе отвечаю: понятия не имею. Вот. Давай-ка маму навестим, пока этот чертов горн не запел.

- Давай. Слушай, а может зашвырнем этот горн в тьмутаракань какую-нибудь? Чтобы не мешал, а?

- Потом, потом. Сначала мама.

- Мамочка! - мы подныриваем под мамины руки, она обнимает нас, гладит по головам. - Как дела, мамочка? Мы тут так соскучились по тебе!

- У меня все хорошо, ребятки. Доктор опять пообещал выписать в среду. Правда, после того, как вы мне рассказали, что меня не выпустят, я ему не верю, но очень трудно не верить человеку. У него такие добрые глаза.

- Мам, - говорит Наташка, - а он сам, наверное, верит в то, что говорит. Так что не осуждай его.

- Да я и не осуждаю. Как вы-то там?

- Да мы ничего. Маршируем да бегаем вокруг футбольного поля. Кормят хорошо, просто даже на убой, можно сказать. Свежий воздух. И так далее.

- Мам, - говорю я. - Расскажи, пожалуйста, как мы родились.

Мама и Наташка удивленно смотрят на меня, но у Наташки удивление быстро проходит, когда она понимает, зачем я это спросил.

- Ну как вы родились? - неуверенно начинает мама. - Обыкновенно, как все дети рождаются.

- А по времени, мам?

Мама совсем смущается, опускает глаза.

- Вы что, знаете, да? - спрашивает она через минуту.

Я несколько раз киваю, Наташка тоже понимает, в чем дело.

- Вы... родились... одновременно, - осторожно говорит мама.

- Не продолжай, мама, - я кладу руку на ее ладонь. - Мы уже все поняли. Мам, скажи пожалуйста, как тебе удавалось все это время скрывать, что ты можешь делать такие вещи?

Мама пожимает плечами, грустно улыбается.

- Извините, что не сказала вам... Но вы должны были сами это понять. Вот вы и поняли. Значит, выросли уже. Я рада за вас. Теперь нам будет значительно легче. Ведь правда?

- Да, мам. Мы только здесь закончим и к тебе. Теперь мы знаем, что делать.

Мама уходит, мы остаемся одни в своей палате, долго сидим, свесив руки между колен.

- Нам надо учиться у мамы, - я смотрю на Вальку, тот разводит руками.

- Мы и так учимся. На своих ошибках. Тебе, например, тысячу раз говорили, что нельзя показывать свои возможности - до тебя это доходило? Я не в упрек и не в обиду, я просто, как факт. Пока сама не поймешь, что к чему, хоть миллион раз пусть говорят - все без толку.

- Ладно, - я с досадой хлопаю по кровати. - Проехали. Что там у нас по плану - очередная муштра? Или что там еще? Вперед! Как там пионерия живет? Бурно и весело? Ну так пойдем жить бурно и весело!

Но нам не удается пожить бурно и весело. На повестке дня - полдник, за ним ленивое времяпрепровождение, потом ужин и так далее. Никто не собирается мордовать нас шагистикой или заставлять тупо бегать кругами. Мы сидим на скамье возле корпуса, лениво болтаем с Танькой и Машей о всякой всячине, потом к нам присоединяется Марина. Болтаем и думаем о том, настоящие ли дети сидят рядом с нами или нет, и как бы это узнать наверняка.

- А ведь легко! - неожиданно слышу Наташкины мысли. Или это мои мысли? Но, по привычке разговаривать с Наташкой говорю:

- Легко? И как же?

- Да ты уже и так все понял, что я тебе стану разжевывать. Только не уходи надолго, ладно? А то как бы мне опять не стало плохо.

- Ладно, - а вслух говорю:

- Я сейчас.

Девчонки не обращают на меня внимания - ну захотелось пацану в туалет, он и отошел - что тут необычного. Я и впрямь иду в сторону туалета, захожу за угол и перехожу в настоящий мир. Выглядываю из-за угла - на скамье сидят Наташка, Танька, Маша и Марина, все, в полном составе. Возвращаюсь, сажусь рядом с Наташкой, она судорожно сжимает мою ладонь - то ли ей уже стало плохо, то ли это она от страха, что может стать плохо.

- Ну? - спрашивает она мысленно.

- Все на месте, - отвечаю я.

- Уф, - вздыхает Наташка. - Это ж здорово, что ты сидишь такой мрачный?

- Здорово, - отвечаю вяло. - Или не здорово, это с какой стороны посмотреть.

- С какой стороны?

- А с такой. Можно, конечно, сказать, что все дети, которые сидят рядом с тобой - настоящие.

- Что значит - можно сказать? А можно и не сказать, что ли?

- Именно! Именно можно и не сказать! Если считать, что ты - настоящая, то можно. А если...

- Так... - тянет Наташка. - Ну-ка, стой, я сама посмотрю.

- Зачем? Чтобы увидеть то же, что и я?

- Действительно, зачем? Ты ведь тоже не совсем настоящий. Ну, дела... Ты вот мне скажи - как узнать правду-то?

- Вот если бы у каждого получить капельку крови... - говорю я.

- Ага! - вскидывается Наташка. - И что? Отправить эти капельки в призрачный мир?

- Не в призрачный. В настоящий.

- Ну, в настоящий. И что? Если капельки там не исчезнут - значит дети настоящие? Сомневаюсь.

Я не отвечаю. Я и сам не уверен. Я мысленно вздыхаю, прислушиваюсь к тому, что говорит Танька.

- ... из пятого отряда. Она мне сказала, что видела, как к тому берегу, где ворота лагеря, причаливает большая лодка с трубой - пароходик, стало быть.

- Ворота? - переспрашиваю я. А зачем там ворота? Ворота обычно для въезда машин делают. Или пароходик прямо в ворота заплывал?

Девчонки смотрят на меня, открыв рты. Им и в голову не приходило, что если у лагеря есть ворота, то должен же в них кто-нибудь заезжать. Иначе - зачем было строить ворота? Вот и прокол в наваждении - явная нелепость, на которую никто и внимания-то не обратил!

- Действительно... - тянет Танька, переглядываясь с девчонками. - Ерунда какая-то.

- А пошли, посмотрим! - предлагает Наташка.

- Пошли!

Мы идем через весь лагерь, дальше столовой и большого корпуса, в котором, как утверждают девчонки, живут смотрители, к западной стороне забора, окружающего лагерь. Действительно, здесь в заборе имеются ворота, довольно крепкие, кондовые (так, кажется, говорят). Прилипаем к щелям в заборе, девчонки видят морские волны, и деревянный причал, мы с Наташкой видим хорошо накатанную грунтовую дорогу, уходящую в лес.

- Вот эта дорога, - говорю Наташке, - и приводит к железнодорожной станции. Отсюда недалеко, километра три-четыре, не больше. Пешком за час можно дойти.

Девчонки обсуждают странности лагеря - ворота, выходящие в море. Мы с Наташкой не участвуем в разговоре, пусть сами разбираются, что к чему. А вдруг среди них есть шпионы Смотрителей? Наташка говорит мне:

- Эти ворота оставили специально. Для зацепки. Чтобы вызвать подозрения. Запросто может быть и так, что сюда заезжает какой-нибудь грузовик и его можно видеть. Идет мимо какой-нибудь пионер, и вдруг видит грузовик. Что он подумает? Что грузовик приплыл по морю? Первоначально - да. Но это же глупость! Не плавают грузовики по морю! Значит он приехал. А раз он приехал, то никакого моря и нету. Море - это наваждение первого уровня, самое простое. Что пионер еще подумает?

- Брось ты! - отвечаю я на ее размышления. - Понять, что никакого моря нету можно только увидев, что его нету. А пока ты его видишь и чувствуешь, ты ни за что не поверишь, что это наваждение.

- Но задуматься-то об этом можно! - возражает Наташка. - Или я чего-то не понимаю?

- Это ты такая умная. А пионер, может быть, глупый.

- Ну, не все же глупые!

- Вон, слышишь, что девчонки говорят?

А девчонки говорят о том, что у нас все не как у людей, что построить ворота там, где они совершенно не нужны, это у нас запросто и ничего удивительного в этом нет.

Наташка молча вздыхает.

- Я не хочу сказать, что они глупые, - продолжаю я. - Просто они не могут себе представить, что можно сделать такое грандиозное надувательство.

- Да уж. И все это ради таких, как мы с тобой. Гордись, братец!

- Да гордиться-то тут особо нечем. Все очень просто - у них нет денег на то, чтобы увезти нас на настоящий остров посреди океана и содержать там. Вот и все. Проще устроить этот лагерь.

- Ладно, - говорит Наташка. - Как скажешь. Скажешь - не гордись, не буду гордиться. А вот как узнать, настоящие вот эти девчонки или нет - мы так и не придумали.

- Легко! - я даже останавливаюсь от неожиданно пришедшей в голову мысли. - Марину можно сразу считать настоящей - она может в настоящий мир перейти. А остальных попробуем перетащить. Перетащатся - настоящие, не перетащатся - значит так тому и быть.

- Ага, - возражает Наташка, - а если перетащить человека в настоящий мир нельзя?

- Это почему нельзя? Если человек настоящий, значит можно.

- Ну, попробуй.

- Девчонки, погодите! - говорю я вслух. - Давайте попробуем одну вещь. Давайте возьмемся все за руки.

- Зачем это? - спрашивает Танька.

- Послушай его, - советует Наташка. - Это проверка одна. На вшивость.

- На вшивость?

- Ну, это только так говорится, на вшивость. А на самом деле, конечно, не на вшивость, а так. Ну что, тебе трудно за руки взяться, да?

- Да нет, не трудно.

Мы беремся за руки и я перетаскиваю всех в настоящий мир, и тут же вывожу обратно. Этого мгновения достаточно, чтобы понять - все девчонки - настоящие. Если, конечно, они не такое же наваждение, как мы с Наташкой.

- Что это было? - переглядываются девчонки. - В глазах что-то мелькнуло.

- Девочки! - радостно говорит Наташка. - Вы классные девчонки! Просто супер-пупер!

- Да в чем дело-то? - хором восклицают девчонки. - Что за проверка на вшивость? Ну-ка, рассказывайте.

- Выкручивайся, сестрица! - говорю Наташке мысленно.

- Да ни в чем дело, - начинает выкручиваться Наташка. - Никакая это не проверка, я пошутила. Просто мы с Валькой попытались проверить одно предположение, а оно оказалось неверным. Настолько неверным, что сейчас даже стыдно говорить. Так что не спрашивайте, ладно? Не вводите меня во смущение, а то я покраснею. Договорились?

- Да ладно, - говорит Танька, глядя на нас с подозрением. - Мы вот вам тоже ничего не скажем.

- А есть что сказать? - спрашивает Наташка.

- А то!

- Ну и ладно. Ну и не надо. Не очень-то и хотелось.

- Если бы им было что сказать, - говорит мне Наташка, - сказали бы как миленькие. Нечего им сказать. К сожалению.

- Чертовщина какая! - думаю я свою мысль. - Это еще не факт, что они настоящие. Как же проверить? Как?

- А надо ли проверять? - влезает со своими мыслями Наташка. - Суди сам. Нам надо отсюда смыться. Так? Так. Чтобы отсюда смыться, нам надо навести свое наваждение. Точнее, убрать мамино наваждение. Так? Так. Поэтому никто не должен знать, каким образом мы уйдем отсюда.

- Ну подумай сама, - возражаю я, - разве можем мы оставить их всех здесь?

- Кого всех? Здесь тридцать человек, если не больше. Всех поведешь за собой?

- Все и не захотят пойти. Вон, Марина просилась.

- Ладно, - соглашается Наташка. - Заберем всех, кто захочет. Ведь мы можем не сразу убирать мамино наваждение, поставим свое, временное. Пусть недолго постоит, дня три.

- Ладно, - обрываю я. - Мне все понятно. Так и будем делать. Завтра с утра приступим.

Вечером, после ужина, мы собираем весь отряд на скамье перед корпусом, и Наташка держит речь.

- Народ! - говорит она, расхаживая перед нами и каждый раз, проходя мимо меня, касаясь моей руки для подзарядки. - Дело такое. Завтра с утра мы с Валькой сматываемся отсюда. Вот. Нам эта тюрьма надоела. Мы тут всего два дня, а уже дико хочется домой. И дело даже не в том, что мы соскучились по маме, по дому или еще там по чему. Дело в том, что нас привезли сюда насильно, и держат тут насильно, а нам это совсем не нравится. В общем, это дело решенное и все такое. Вопрос не в этом. Вопрос в том, кто из вас захочет пойти с нами. Вот. Давайте, говорите по одному.

Наташка садится рядом со мной и я стискиваю ее ладошку.

- Я не пойду никуда, - говорит Зоя. - Меня все равно сюда вернут. Я там не нужна никому. У них своя жизнь. Бизнес.

- Я тоже не пойду, - заявляет Пашка. - Что я там не видел? Пожрать, и то не каждый день. Драки эти пьяные... Бррр!

- И я не пойду, - хмурится Танька. - У меня родителей вообще нет, я в интернате жила, так там такая жизнь... Вспоминать не хочется. Я как подумаю, что опять могу нашу классную встретить, меня передергивает всю. Так что я вам не попутчик.

- Я тоже не пойду! - печально говорит Маринка. - Я сначала хотела пойти, а потом подумала, подумала, и решила, что не пойду. У меня тоже никого нет. Есть где-то дедушка, только я его не видела никогда, и даже толком не знаю, где он живет-то. Так что мне идти тоже некуда. Я тоже в интернате жила. Меня мама бросила еще при рождении. Вот так...

- А мне и здесь хорошо, - Витька потягивается и лениво улыбается. - От добра добра не ищут.

- А как вы собираетесь море-то переплывать? - спрашивает Маша.

- Легко, - говорит Валька. - Это наша забота. Ты идешь с нами?

Маша печально качает головой.

- Ну ладно, - я встаю, смотрю на ребят, они отводят глаза. - Дело ваше, братцы. И сестрицы тоже.

Валька встает следом за мной, мы уходим в палату, садимся на кровати, долго сидим, не глядя друг на друга.

- Это какой же надо быть дрянью, - задумчиво говорит Валька, - чтобы твой ребенок не хотел вернуться к тебе...

- Да, - отзываюсь я. - Тяжелый случай. Слушай, пойдем прямо сейчас, а? Мне здесь душно стало что-то. Не могу уже совсем.

- Потерпи, - увещевает меня Валька. - Утром уйдем. Припремся сейчас на станцию, а там уже ни электричек, ничего. А поезда на ней явно не останавливаются. Не на товарном же ехать!

- Эх, жалко, что мы не умеем перемещаться без всяких поездов. Сейчас бы

- раз! - и к маме...

- Ну, это мы и без перемещений можем, - улыбается Валька.

И мы весь вечер проводим с мамой, она обнимает нас, теребит волосы, рассказывает что-то, ее голос такой приятный, ласковый, успокаивающий...

Утром я просыпаюсь, одеваюсь и перехожу в настоящий мир. Очень интересно смотреть на спящих Вальку и Наташку - наваждение, оставшееся там, в призрачном мире. Я стою на траве, пол призрачного домика на уровне груди, мне видно только их головы на подушках и свешивающиеся руки, касающиеся друг друга. Они будут спать до подъема, потом проснутся, умоются, сходят на завтрак, будут отвечать на вопросы ребят о том, когда же они собираются бежать, потом пойдут к фальшивому морю, обманув бдительность вожатых, которым строго-настрого приказано никого не подпускать к воде, и... утонут в море... Мне очень жалко их, мальчишку и девчонку, которыми я был все эти годы. Я свыкся с ними, они - мое сердце, моя душа, мое детство. Мамино наваждение разрушено. Она спрятала меня в двух телах, ведь за мной и тогда уже охотились, хотели отобрать у нее... Она тоже привыкла к Вальке и Наташке. Нам будет не хватать их...

Я иду на станцию, захожу в маленький вокзальчик, где размещается окошечко кассы и несколько деревянных диванов зала ожидания. В зале пусто, только в углу дремлет какой-то мужичок затрапезного вида. Касса открыта, я покупаю в ней билет до города на ближайшую электричку, которая подойдет через полчаса. Денег у меня, конечно же, нет, вместо купюры я протягиваю конфетную обертку от вчерашнего полдника, которая выглядит как пятидесятирублевая бумажка. Мне стыдно, чертовски стыдно обманывать таким образом женщину в кассе, но это очень хорошее наваждение, оно стойкое, недостачи в кассе не будет, эта бумажка проживет несколько дней и всем будет казаться купюрой. Кассир отсчитывает мне сдачу, я, мысленно вздыхая от стыда, прячу деньги в карман, беру билет. На стене висит зеркало. Оно старое, мутное и все в темных пятнах. С опаской подхожу к нему, смотрю на себя. Я впервые вижу себя настоящего. Блондин с пронзительно синими, Наташкиными глазами. Тот самый, о котором говорила мама. Чем-то очень отдаленно напоминающий и Вальку и Наташку. Наверное потому, что Валька и Наташка выглядывают у меня из глаз.

- Извини, Наташка, - говорю мысленно.

- За что это? - удивляется Наташка.

- Как за что? За то, что я родился мальчиком.

- Ну, ты же в этом не виноват, - смеется Наташка. - Хотя, если бы я родилась... родился девочкой, я была бы неописуемо красивой девочкой... Черт, мне придется привыкать к тому, что я парень.

Я грустно улыбаюсь зеркалу.

Вскоре подходит электричка, я сажусь в вагон, забиваюсь в уголок и сижу, глядя в одну точку. Гудит электродвигатель, стучат колеса, машинист объявляет остановки - все это проходит мимо меня, как и пейзаж за окном. Я еду домой. Я приеду, вызволю маму, это будет совсем нетрудно, ее и так отпустят, тогда, когда Валька и Наташка утонут там, в лагере... О, господи! Неужели нельзя было по другому? Слезы текут по моим щекам, и я уговариваю себя, что Валька и Наташка здесь, здесь, во мне, они просто спрятались от Смотрителей, что они не утонут, утонут только представления Смотрителей о них, что Валька и Наташка будут счастливы, потому что к ним пришел, наконец, тот самый блондин с синими глазами, которого они так долго ждали...