Аннотация: Благие намерения привели прямой дорогой в ад. Какой он?
Александр Бачило
Впереди - вечность
- Фамилия?
Я назвал.
- Возраст?
Я признался.
Он бросил на меня взгляд исподлобья, покачал головой.
- Надо же! И семья есть?
- Не успел.
- Эх-эх-эх! - посочувствовал он. - Только бы жизнь начинать! Диагноз?
- Острая сердечная...
Он покивал.
- Пил?
- Как все...
Это его вдруг рассердило.
- Как все! А если все в окно прыгать начнут, ты тоже сиганешь?
Я усмехнулся.
- Теперь уже нет...
- Как дети, честное слово! - он продолжал что-то быстро строчить в учетной книге. - Давай направление!
Я подал ему сложенную вчетверо бумажку, исписанную со всех сторон мелким ровненьким почерком.
- Понаписали! - он брезгливо взял бумажку за уголок, посмотрел на свет. - Бюрократы. Лишь бы спихнуть человека... Постой-ка, а это что?...
Он прищурился на красный штампик, косо пересекающий строчки, присвистнул и посмотрел на меня по-новому - внимательно и даже, как мне показалось, с уважением.
- Как же это тебя угораздило?
Я пожал плечами. Мне и самому было интересно, как.
- Ну, дела!
Он сыграл на клавишах селектора нестройную гамму и закричал:
- Аппаратная? Что у нас с девятым боксом?
- Под завязку, - прохрипел динамик.
- Тут человек с направлением!
- Они все с направлением! Бокс не резиновый.
- Что ж ему, на лестнице сидеть?!
- А нам без разницы. Наше дело температуру держать, а не размещением заниматься!
- Ты поговори еще! - огрызнулся мой новый покровитель.
В ответ из динамика послышалось неопределенное бульканье и отдаленные голоса - не то хоровое пение, не то дружный вопль.
Помолчав, покровитель добавил тоном пониже:
- А когда будут места?
- А я знаю? - отозвался наглый голос. - Чего вам дался этот девятый бокс? Мало других отделений, что ли? Травма, грязи, смолы, зубовное...
- Какое зубовное! - вскричал покровитель. - У него красная печать! “Девятый бокс” - ясно и понятно!
- Ну вот и ладненько! - сказал он, обращаясь ко мне и потирая руки с искусственным оживлением. - На днях дадим постоянное место, а пока отдохни с дороги.
- Как же это так - на днях? - возразил я. - А до тех пор куда мне деваться?
- Походи, посмотри, где что, - разулыбался он. - У нас секретов от пациента нет!
- Погодите, погодите! - я почувствовал, что меня хотят надуть.
Вечно со мной происходит одно и то же, лицо у меня, что ли, простодушное?
- Сколько я тут буду ходить, смотреть? Неделю? Помещение-то дайте, хоть какое-нибудь!
В глазах его заиграли озорные искорки.
- Торопишься? Это ты зря. Тебе торопиться теперь некуда. У тебя впереди - вечность! Но если уж так не терпится...
До меня вдруг дошло.
- Извините, - пробормотал я. - Действительно, как-то не подумал...
- То-то! - он протянул мне металлический жетон на проволочном кольце. - На вот тебе бирку, привесь за что-нибудь и носи. Да смотри, не потеряй!
- Спасибо.
- Не за что, - хмыкнул он. - Себя благодари. Достукался до красной печати! Сам-то знаешь, чего натворил?
Я кивнул.
- Мечтал, говорят...
Он вытаращился на меня с веселым изумлением.
- Зачем же ты, дурак, мечтал?
- Да я не нарочно, - мне почему-то захотелось оправдаться в его глазах. - Так уж получилось. И потом, я ведь ничего не делал. Мечтал только...
- Э, брат! - он махнул рукой. - Здесь не разбирают, делал или мечтал. Статья одна.
- Я понимаю...
- Понимает он! Ну и оттянулся бы на всю катушку! А то намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал, простофиля! Чего ж ты?
Я вздохнул.
- Не знаю. Стеснялся.
- Кого стесняться-то? Все ж свои! Все одинаковые. Ты о чем мечтал? О бабах, поди?
Я почувствовал, что краснею.
- Знаете, вообще-то я никогда этого так не называл...
- А как? Назови по-другому, я подожду.
- Ну... - заметался я, - видите ли... в общем...
- В общем, о бабах, - заключил он.
- Ну почему, - потупился я, - не только...
- А о ком еще? - глазки его засияли масляной радугой.
- Вы не поняли, - я испуганно отмахнулся. - Собственно, конечно, об этих... о бабах. Но не об одних бабах, а...
- А об целой куче! - подхватил он. - Чего ж тут не понять? Не в лесу живем. Значит, в мечтах ты не стеснялся, а в жизни - робел? Да, брат, залетел, можно сказать. Баб стесняться - это хуже любого смертного греха!
- Что ж теперь делать... - я развел руками.
- Да уж теперь делать нечего! Отвечать придется!
Он посмотрел на меня строго.
- За что же отвечать? - возмутился я. - За то, что никому жизнь не испортил? За то, что не обещал золотых гор, пыль в глаза не пускал? Им же всем сказочного принца подавай! Чтобы увез за синее море и поселил в хрустальном дворце. А я не принц! И не Джорж Майкл!
- Это верно, - несколько смягчился он.
- И дворца у меня нет. И даже этой... дачи-машины. А они - черт их знает - всегда это как-то чувствуют! Сроду смотрели на меня, как на пустое место. А что возразишь? Не можешь дать женщине счастья - не берись! Я просто трезво оценивал себя. И сознательно отказывался от них ради их же пользы.
- С благими намерениями, значит? - участливо спросил он.
- Ну да. С благими.
Он вдруг встал, подошел к двери и, пинком распахнув ее, указал во внешнюю тьму:
- У нас тут, паря, благими намерениями дороги вымощены!
Некоторое время мы оба молча смотрели вдаль - туда, где в редких багровых всполохах проступали неясные гигантские силуэты .
- Оттого и сухо, наверное... - задумчиво добавил он, почесав проплешину между рогами. - Несмотря, что под землей...
Дорога, вымощенная благими намерениями, начиналась сразу за дверью. Больше всего она напоминала скоростное шоссе - по шесть полос в каждую сторону. Разметка была аккуратно нанесена белой светящейся краской, предусмотрены места парковки на обочине и двухуровневые транспортные развязки. Все это - несмотря на полное отсутствие на дороге каких бы то ни было средств транспорта. Да и пешеходы-то попадались не часто. Раз только из полумрака навстречу мне вышла троица. Два чумазых типа шахтерского вида несли носилки, груженые инструментом - пилами, коловоротами, клещами и садовыми ножницами. Рядом, зажав подмышкой трезубые вилы, брел черт. Носильщики не обратили на меня внимания, а черт прищурился, разглядывая. Я повесил жетон на шею и сделал вид, что спешу по делу. Троица прошла мимо.
С обеих сторон к дороге все ближе подступали темные угловатые громады - не то изъеденные ветрами утесы, не то многоэтажные дома, покинутые жителями. Нигде ни одного огонька, только в небе (если это называется небом) уныло мерцал вечный закат. Все чаще стали попадаться нависающие над дорогой переплетения труб, ажурные металлические фермы, лестницы, рельсы и прочее индустриальное железо. Дома-утесы округлились вершинами и стали похожи на гигантские, торчком поставленные цистерны. Подобный пейзаж вполне подошел бы для какого-нибудь нефтеперерабатывающего комбината и впечатление производил такое же -унылое, гнетущее. Вдобавок и в воздухе стало отчетливо пованивать химическим производством.
Веселенькое местечко, подумал я. Вот здесь мне и предстоит провести остаток дней... Да нет, каких дней? Какой остаток? У меня ведь теперь впереди вечность! А это значит... Как бы представить себе такую затейливую штуку - вечность? Совершенно бесполезно, по-моему. Да и не вечность меня по-настоящему беспокоит! Вечность - понятие абстрактное, а вот таинственный девятый бокс - кажется, вполне конкретное. Что это за бокс такой, привилегированный? Какие еще привилегии з д е с ь? На лишнюю... пытку? Нет, лучше не думать об этом. И держаться подальше от девятого бокса, пока силой не волокут. А я-то, дурак, еще рвался туда! Соображать же надо - это тебе не койка в общежитии!...
За душеспасительными размышлениями я и не заметил, как свернул с главной дороги в какой-то проулок. Стены, заборы, трубы и лестницы теснили меня теперь со всех сторон. Приходилось то и дело наклоняться, проходя под низко свисающими проводами, подниматься по шатким металлическим трапам, петлять в лабиринтах гулких темных коридоров. Скоро я совсем заблудился.
И тут обнаружилось, что места эти обитаемы. Где-то неподалеку перекликались голоса, торопливые шаги прогрохотали по железу над самой моей головой, эхо их отозвалось глубоко внизу, а потом вдруг раздался звук, точь-в-точь похожий на вопль большого стадиона в момент гола. Напрасно я искал хоть какую-нибудь щелку в высоченном заборе. Он был надежно склепан из одинаковых щитов с изображением черепа и надписью "Не влезай - убьет!". Мне так и не удалось увидеть, что там, за ним, происходило...
Я двинулся дальше в дебри коридоров, но не сделал и десяти шагов, как снова услышал голоса, на этот раз совсем рядом.
- Ну и вот, - спокойно сказал кто-то над самым моим ухом, - значит, режешь все это меленько и заливаешь квасом...
- Рассолом можно, - вставил дребезжащий голосок.
- Рассолом - это по зиме, - нетерпеливо возразил первый, - только уж зелени никакой не положишь зимой, яйца да колбаса - вот и вся окрошка. А летом - и петрушечки добавишь, и укропу, огурчиков свежих... А квасок-то ледяной, ах! В жару, под черемухой сидя, окрошечки пошвыркать - какое отдохновение!
- Да-а... Сюда бы сейчас кваску ледяного... - просипел кто-то без голоса .
- Как же, жди! - весело подхватил совсем молоденький тенорок. - Вон рогатый идет кваску поддавать!
- Ну, накатит сейчас! - проворчал рассказчик про окрошечку.
За стеной послышались гулкие шаги, звякнуло железо, стены завибрировали от мощного гудения, какое издает пламя, вырывающееся из доменной топки. Что-то заклокотало там, проливаясь с тяжелым лавовым плеском. Меня вдруг обдало жаром. Я отскочил от раскаленной стены подальше вглубь коридора. Стена на глазах наливалась малиновым свечением. И тут раздались вопли. Никогда в жизни мне не приходилось слышать ничего подобного. В голосах, которые я почти научился различать, больше не было ничего человеческого. Я слышал захлебывающийся, запредельный животный визг, верещание, хрип, издаваемый самой плотью, уже лишенной разума, потому что разум не способен вынести такое. Не знаю, как я сам не потерял рассудок, слушая эти последние вопли сжигаемых заживо людей. Через несколько мгновений с ними было покончено. Из невидимых щелей струйками потянулся дым. Лава, вероятно, схлынула. Стена, потрескивая, медленно остывала.
Я хотел бежать отсюда как можно скорее и дальше, но не смог сделать ни шагу. Ноги, будто и впрямь ватные, как пишут в книжках-ужастиках, бессильно подогнулись, и я сел на пол по-турецки.
Страшно. Отчаянно страшно. Не то слово. Господи, что я наделал! Как я оказался здесь?! Неужели и со мной будет то же самое?!
Ответом мне был глубокий вздох из-за стены. Странный какой-то вздох. Впрочем, я мог ошибиться. Возможно, это был не вздох, а просто кто-то сладко зевнул.
- Ну и вот, - сказал знакомый голос. - Окрошечка - это днем, пока жара. А к вечеру у меня уху подавали.
- Сомовью! - с готовностью подхватил дребезжащий голосок.
- Отчего же, можно и сомовью, - благосклонно согласился рассказчик. - Стерляжья также хороша. Да мало ли разных! Налим, ёрш - всё дары природы!
- Караси в сметане жаренные - вот вещь! - заявил молодой тенорок.
- А у меня в Кесарии, - вступил в разговор новый голос, раскатистый и повелительный, - всегда были эти... угри.
- Тьфу, прости, господи! - проворчал рассказчик. - Мы ему про еду, а он про угри...
- Я также говорю о еде, - продолжал повелительный голос. - К моему пиршественному столу подавались морские угри незабвенного вкуса...
- Незабвенного! Ты, Юлич, со своим склерозом, молчал бы уж! Это когда было? При царе Горохе?
- Я не обязан помнить местных царей, - высокомерно заявил любитель миног, - всех этих иродов и горохо... доносоров. Все их жалкое величие ничтожно по сравнению с незыблемой твердыней власти императора Августа Октавиана, озарившего...
- Ну, Юлич, понес! - загалдели вперебой голоса. - Так хорошо врал про угрей незабвенного вкуса! Зачем императора-то приплел?
- К столу императора, - немедленно заявил Юлич, - подавались угри и миноги. А также дорада и священная рыба египтян мормирус...
Кто-то громко и голодно причмокнул.
- Да что говорить! Щас бы хоть воблы! Под пивко-то, после жару...
Я, наконец, почувствовал, что могу двигаться. Ужас, заковавший меня, сменился сначала изумлением, потом недоумением обманутого человека и, наконец, жгучим любопытством.
Что же там все-таки происходит? Трагедия или водевильчик? Пытка, казнь или гастрономический семинар? Может быть, я зря так испугался, и меня ждет не такое уж страшное будущее? Пора это выяснить!
Не поднимаясь с пола, я пополз вперед, вдоль стены, еще пышущей жаром, и сразу за поворотом коридора обнаружил дверь. Это была массивная стальная плита с колесом, приводящим в действие запоры, как в бомбоубежище. На ней красивыми готическими буквами была выведена золотая надпись: "Оставь одежду, всяк сюда входящий!". Ниже кто-то нацарапал от руки куском кирпича: "Преисподняя! Сымай исподнее!" У двери стояла длинная скамейка, какие используются в спортзалах. На ней аккуратными стопками, кучками и как попало лежали разномастные одеяния - от полотняных портов с тесемками до костюма-тройки с дипломатическим отливом. Рядом стояла и валялась такая же разнообразная обувь - стоптанные сапоги, лакированные туфли, сандалии с кожаными ремнями и просто лыковые лапти. Медно поблескивающий шлем с высоким гребнем тоже почему-то лежал на полу, уткнувшись в пыль стриженой щеткой, не то из перьев, не то из щетины. Я поднял его. Шлем был тяжелый, с потным, изъеденным солью кожаным подкладом и потускневшими бляхами на ветхом ремешке. Я провел ладонью по жесткой щетке гребня, и, не удержавшись, чихнул. Тут скопилась пыль, наверное, еще египетских походов.
- А ну, положь шапку! - раздался у меня за спиной сердитый старческий голосок.
Я обернулся. В полумраке коридора маячил рогатый силуэт. Сначала мне показалось, что это какой-то мелкий бес с вилами, но, приглядевшись, я понял, что ошибаюсь. Старичок явно принадлежал к роду человеческому, просто его всклокоченная шевелюра издали ( и может быть, не без умысла) напоминала рога. Вооружен он был легкой метелкой и, судя по цветной металлической бляхе на фартуке, находился при исполнении.
- Извините, - я потер шлем рукавом и аккуратно водрузил его на скамейку поверх смятой хламиды. - Я просто поинтересовался.
- В музеях интересуйся! - покрикивал старичок, приближаясь с метлой наперевес.
- А тут и музеи есть? - удивился я.
- Это ко мне не касается! Не тобой положено - не хватай!
- Да я не хватаю! Вижу, шлем упал. Лежит в пыли, пачкается.... Я и поднял.
- А ты меня пылью не попрекай! - совсем взбеленился дед. - Я свою работу знаю не хуже твоего! Много вас тут ходит, подбирателей, что плохо лежит! А ну, кажи бирку! Разом запишу - и на доклад!
Я понял, что в данной ситуации "казать бирку" как раз не стоит.
- Кто ж знал, что у вас тут так чисто! Поднял шлем, смотрю - он и не запылился совсем, хоть сейчас на выставку. Прямо удивительно! Неужели, это вы один справляетесь - на всей территории?
Старики тщеславны. Стоит спросить старика, не герой ли он случайно, и вы услышите рассказ длинною в жизнь, переполненный тяготами, лишениями и подвигами. В ответ на мой вопрос дед опустил метлу, окинул хозяйским взглядом всю вверенную территорию (пятачок пять на пять шагов перед дверью) и, высморкавшись для порядка в фартук, сказал уже не так грозно:
- Небось, справлюсь! Не с такими справлялся... Новенький, что ли?
- А вы откуда знаете?- искренне удивился я.
- Уж больно ты вежлив!
Ну вот, опять я опростоволосился. Почему же так странно устроено все в жизни и после нее? Стоит вежливо заговорить с человеком, и он сразу видит в тебе неофита, сосунка и вообще теряет всяческое уважение. Видимо, этого деда принято здесь гонять на пинках, а я отчего-то вдруг пустился с ним в политичные переговоры...
Медленно, с тяжелым скрежетом стальная дверь отворилась, выпустив в коридор удушливый запах гари и компанию голых раскрасневшихся мужчин. Томно отдуваясь, обмахиваясь и покрякивая, они расселись по скамье и принялись утираться, причесываться, трясти одежками - словом, вели себя совершенно как в предбаннике.
- Софрошка! Квасу! - распорядился рыхлый толстяк с жидкой прядью волос, прилипшей к голому черепу. - Чего встал, дубина старая? Беги взапуски!
Я узнал голос гастрономического рассказчика.
Старичок встрепенулся и цепко ухватил меня за рукав.
- Вот, Федор Ильич, задержал, - он подтолкнул меня к толстяку. - Подозрительный. По вещичкам.
Федор Ильич скептически выпятил пухлую губу.
- Кто таков?
Видно было, что настроен он добродушно, и квасу ему хочется больше, чем разбираться с подозрительными. Я сердито вырвался от Софрошки и сказал доверительно толстяку:
- Да ну его, в самом деле! Просто шел мимо, слышу крики, ну и остановился...
Толстый Федор Ильич с видимым усилием поднял бровь, осмотрел меня одним глазом и спросил полуутвердительно:
- Новенький?
Ну что ты будешь делать! Не успеешь рот раскрыть, а тебя уж видят насквозь...
- Новенький, - признался я.
Федор Ильич хлопнул ладонью по скамейке рядом с собой.
- Садись. Голову на тебя задирать - кровь приливает... Софрошка! Ты здесь еще?! Беги, асмодей, за квасом, тебе говорят!
Старичок исчез. Остальные уже утратили ко мне интерес и вернулись к своим делам и разговорам. Носатый крепыш, сунув шлем в пыль под скамейку, обматывал багрово-бугристое тело отрезом белой ткани. Глаза его, черные, и когда-то, вероятно, пронзительно-быстрые, поразили меня выражением безмерного равнодушия, какой-то брезгливой скуки.
- Определили-то куда? - спросил меня Федор Ильич. - К нам, что ли, в парилку?
- Н-нет, - не очень уверенно ответил я. - В какой-то девятый бокс...
В предбаннике вдруг установилась тишина. Все снова смотрели на меня, даже носатый римлянин.
- Врешь, - с надеждой в голосе произнес сидевший неподалеку паренек.
- Ей-бо...гу, - я замялся, не зная, насколько уместно здесь подобное выражение. - У меня печать... красная.
- Эк тебя, сердягу! - вздохнул кто-то слева.
- Что ж они там, наверху, совсем жалости не имеют? - отозвались справа.
- Знать, такая его судьба, - заключил Федор Ильич.
Некоторое время все молча натягивали рубахи и штаны, пили принесенный Софрошкой квас. Общего разговора не получалось. Наконец, Федор Ильич поднялся, одернул сюртук и сказал:
- Вот что, сударь ты мой, пойдем-ка с нами!
- А вы куда? - спросил я.
- Обедать, - ответил Федор Ильич и впервые по-доброму улыбнулся.
Помещение, в которое меня привела компания Федора Ильича, напоминало летнюю столовую какого-нибудь заштатного дома отдыха или пионерлагеря. Тот же низкий, облупленный потолок с подслеповатыми плафонами, те же голые колченогие столы с салфетницами без салфеток. Поразила только неправдоподобная обширность помещения - ряды столов уходили вдаль и вширь и терялись в бесконечности. Никаких стен, никаких подпорок для потолка.
Войдя, мы взяли по подносу с обгрызенными краями и встали к раздаче. За истертым металлическим парапетом неторопливо, с достоинством работали толстенькие, но неулыбчивые поварихи. Это были первые женщины, которых я видел в потустороннем (или теперь посюстороннем?) мире. Меню столовой состояло из одного-единственного комплексного обеда, но у каждого подошедшего раздатчицы неласково спрашивали:
- Тебе чего?
- Щец, да погуще! - сказал стоявший передо мной паренек.
- Ага, щас! - отрезала повариха таким тоном, будто он попросил устриц в вине.
Тем не менее она налила полную тарелку щей, раздраженно сунула ее пареньку и повернулась ко мне.
- Тебе чего?
- Ну и мне... - осторожно сказал я, - ...аналогично.
- Ага, щас! - гаркнула тетка и, зачерпнув из котла, налила мне такую же тарелку щей.
У следующего котла меня опять спросили, чего надо.
- Это у вас каша? Тогда... каши.
- Ага, щас!...
Я поставил тарелку с кашей на поднос и отправился за компотом.
- Как-то все это слишком... знакомо, - шепнул я стоявшему за мной Федору Ильичу. - По-нашему как-то уж очень, по-русски. Но ведь ад - он, как я понимаю, для всех?
- Так иностранцы его именно таким и представляют, - пояснил толстяк. - А чертям неохота новое изобретать. Зачем, когда есть живой пример? И люд служилый имеется. Вот и пользуются. И потом, это ж еще не самый ад, а так, хозблок...
Компания Федора Ильича, как видно, не любила разлучаться нигде. Сдвинув вместе несколько столов, все общество принялось шумно усаживаться, расставлять тарелки и незаметно передавать друг другу под столом какую-то склянку.
- Щи да каша - пища наша! - философски заметил Федор Ильич, разгружая свой поднос.
Прежде всего он, как и остальные, отодвинул от себя и щи, и кашу, взялся за компот и отхлебнул полстакана.
- Ну, чего ждешь?
Я было потянулся за ложкой, но Федор Ильич покачал головой.
- Тару, тару готовь!
Я понял и послушно отхлебнул полкомпота. Федор Ильич забрал у меня стакан, на секунду отвернулся к другому соседу, оба склонились мимо стола, послышалось короткое бульканье.
- Выпей-ка за знакомство...
Стакан возвратился ко мне снова полным, но побледневшим.
- Ну, братцы, с легким паром! - сказал Федор Ильич, обращаясь ко всей компании.
- С легким паром! - загомонили все, при этом почему-то вздыхая.
- Не чокаемся мы, - знакомым дребезжащим голосом предупредил меня сосед слева, по виду - дьячок сельской церкви.
- А почему? - спросил я, опуская стакан.
- Так ведь не чокаются за покойников, - пояснил он.
Сильно отдающая техническим спиртом жидкость содрогнула, булыжником прокатилась по горлу и, упав в самую душу, разлилась огнем. Впрочем, это быстро прошло. Зато сразу пробудился волчий аппетит. Немудреные тепленькие щи и гречневая каша с бледно-серым подливом казались теперь вполне приличным закусоном. Все принялись работать ложками, только Федор Ильич, как истинный гурман, еще позволил себе поворчать:
- Разве это щи? Вот, бывало, на пасху зайдешь к Тестову, закажешь ракового супу да селянки из почек с расстегаями. А то - кулебяку на двенадцать слоев, с налимьей печенкой, да костяными мозгами в черном масле, да тертым балыком, да... эх!
- Ботвиньи бы хорошо после баньки! - заметил дьячок, охотно включаясь в гастрономический разговор.
- Так это у вас баня была? - я, наконец, решился задать измучивший меня вопрос.
- Нет. Работа, - угрюмо ответил Федор Ильич.
- Какая работа?
- А какая здесь, в аду, у всех работа? - он посмотрел на меня строго. - Муку посмертную принимать!
Словно второй стакан компота ожег меня изнутри, но не пламенем, а морозом. И голод пропал, как не было.
- Так эти крики... - пробормотал я, - были... ваши?
- Наши! Еще бы не наши! - парнишка, сидевший напротив меня хохотнул. - Когда зальют чугуном из котла по самую шею, покричишь небось!
- Покричишь... - в ушах у меня еще стоял хриплый, захлебывающийся визг, в котором не было ничего человеческого. - Покричишь... - повторил я. - А... потом?
Федор Ильич развел коротенькими руками:
- Так а что потом? Потом по домам. Писание читал? Нет? Ну хоть апокрифы? "...Будет плоть их сожигаема и не сгорит, но нарастет для новой муки, и так будет вечно..." А раз вечно, так торопиться некуда, верно? Помучился - отдохни. А начальству... - он ткнул пальцем, но не вверх, а вниз, - ... начальству тоже неохота была - у котлов бессменно стоять! Назначили, чин чинарем, рабочий день, обеденный перерыв, отгулы, отпуска... Мука-то вечная! Так что без разницы, как ее отправлять - подряд или вразбивку.
Меня колотила мелкая дрожь.
- Как это легко вы говорите...
Федор Ильич усмехнулся, насадил на вилку кусочек хлеба и принялся старательно вымакивать остатки подлива.
- Нет, оно конечно... страшновато поначалу. Лет пятьдесят первых. Но не больше. А потом смотришь - и притерпелся.
- Да разве к этому можно притерпеться?!
- В самый-то момент, когда припечет, никто, понятно, не вытерпит. Орешь, как резаный. А потом, как с гуся вода. Кости, мясо нарастут - и снова цел, лучше прежнего. Так чего страдать? Вон Гай Юлич сидит, видишь?
Я посмотрел на багрового римлянина. Тот с прежним равнодушием рубал кашу, изредка погромыхивая под столом своим шлемом.
- Две тыщи лет горит, - сказал Федор Ильич. - Так уже и не замечает порой. Окатят, бывает, высоколегированной сталью, а он, как сидел, так и сидит. Задумался, говорит. Вот, брат, что такое привычка!
- Ко всему-то подлец человек привыкает! - всхлипнул сизый помятый мужичонка, сидящий наискосок от меня. - Помню, как я еще при жизни к спирту привыкал. Первый раз жахнул - чуть не умер! Потом полегче... а потом как воду пил, честное слово! Пока не погорел от него же...
Он безутешно по-сиротски подпер лицо кулаком, и слеза медленно потекла по сложному небритому ландшафту щеки.
- И часто вам приходится так... гореть? - спросил я.
- Не-а, не часто, - паренек напротив меня сладко зевнул. - Два раза до обеда и раз после. Зато потом - лафа! Иди куда хочешь. Хочешь - за пивом, хочешь - по девкам...
- А лучше в сочетании! - сладко подпел дьячок слева.
- По каким девкам? - насторожился я.
- Да по любым, - паренек собрал посуду в стопку и поднялся. - Из зубовного можно...
- Из смольного - лучше! - авторитетно заявил дьячок.
- Можно и из смольного, - легко согласился парнишка, - да мало ли отделений?
- Это точно, - сыто отдуваясь, пророкотал Федор Ильич, - такого добра тут навалом.
- Из Смольного, это которые... институтские? - спросил я.
- Всякие, - сказал Федор Ильич. - Которых в смоле варят. Называется - смольное отделение. Бедовые бабешки! Уж я, кажется, до седых волос дожил... в той жизни, а тут, веришь-нет, как петушок молодой! - он приосанился и подкрутил усы, более воображаемые, чем заметные на толстой губе. - А ты, я вижу, тоже интересуешься?
Мне вдруг вспомнились насмешливые слова лысого черта из приемного отделения. Намечтал выше крыши, а сласти настоящей и в руках не держал... А что, если не все еще потеряно для меня? Пусть не при жизни, так хоть здесь и сейчас мои тайные вожделения в буквальном смысле обретут плоть! Может быть, я даже встречу ту единственную... да еще, может быть, и не одну!...
Я помотал головой, отгоняя нахлынувшие мечты. Даже леденящие душу пытки отступили на второй план. Привыкну, поди, как-нибудь. Ко всему молодец человек привыкает... Компания мне душевная повстречалась, вот что хорошо. С такой компанией не то что гореть, даже с девчонками знакомиться не страшно.
- Еще как интересуюсь! - решительно сказал я. - Почему бы мне девчонками не интересоваться? Меня из-за этого-то интереса в девятый бокс и определили!
- Ах, вон оно что!... - Федор Ильич сразу как-то поскучнел и принялся собирать свою посуду.
- А когда вы к этим, смольным, еще пойдете? - спросил я.
- Да сегодня же и пойдем, после смены, - вяло отозвался он.
- А меня... кхм... возьмете?
Толстяк тяжело вздохнул.
- Нет, брат, не возьмем. Уж прости.
У меня запершило в горле.
- А... почему?
- А вот попадешь в девятый бокс, узнаешь, почему!
Разочарование и обида жгли меня не хуже технического компота, почти как расплавленный чугун.
- Что это вы меня все время пугаете? - проворчал я. - Девятый бокс, девятый бокс! Ну помучаюсь, сколько положено. Вы же вон привыкли! Может и я...
По правде сказать, особой уверенности в своей правоте я не чувствовал. Но этот неожиданный отказ принять в компанию, да еще в таком важном деле, меня рассердил.
- Собственно, пожалуйста. Я и один могу... к девчонкам заглянуть... как-нибудь после смены...
Дьячок вдруг хрюкнул в тарелку и закашлялся, давясь одновременно кашей и хохотом. Федор Ильич привстал и, перегнувшись через меня, постучал его по спине. Впрочем, не столько постучал, сколько заехал хорошенько кулаком. И не столько по спине, сколько по загривку.
- Над чем ржешь, скабрезина! Сам ведь из таких же! Смотри, могут и тебе меру пресечения изменить...
- Типун вам на язык, Федор Ильич! - дьячок опасливо отодвинулся. - Вечно вы скажете этакое! И в мыслях не было - смеяться...
Он снял с головы скуфейку и утер выступившие от смеха слезы.
- То-то! - Федор Ильич, сердито сопя, сел на место. - Над чужим горем не смейся!... Тут, видишь, такое дело, парень... - он снова обратился ко мне, - как ни крути, а выходит - не гулять тебе по девкам!
- Со мной что-то сделают? - я невольно опустил глаза.
- Да нет! - отмахнулся толстяк. - За плоть свою ты не волнуйся. Тут плоть у всех, как у ящерицы хвост! Только вот не выпустят, из девятого-то бокса...
- Как? А там разве нет этих всяких... выходных, перерывов?
Сосед слева снова захрюкал, прикрывшись ладонью, но справился с собой и сказал сквозь кашу:
- Этак каждый бы согласился! С выходными... В том-то и загвоздка, что без минутки покою!
На душе у меня стало совсем гадко.
- Значит, вечная и непрерывная пытка?
- Вечная и непрерывная, - Федор Ильич сурово склонил голову. - Да еще и подлая...
- Почему подлая?
- А вот потому. Взять, скажем, нас. Мы сидим тут, годами кирзовой кашей давимся, да вспоминаем-то расстегаи! Уху стерляжью! Поросенка с хреном! Сладость такая иной раз пройдет в душе, будто и впрямь у Яра отобедал! С этой думкой сокровенной - куда как легче вечность коротать!... А у тебя и сокровенное отберут...