"Улитка на склоне": Критическая рецепция - анализ реакции критиков, литераторов и читателей
Стругацкий А., Стругацкий Б. Улитка на склоне: Опыт академического издания. - М.: Новое литературное обозрение, 2006. - С.381-451.
Прежде чем говорить о критической рецепции повести, как мне кажется, имело бы смысл сказать несколько слов о ее издательской судьбе.
Б.Н. Стругацкий рассказал о том, как эта повесть писалась, но только вскользь упомянул, как она публиковалась. А это - история весьма занимательная.
Если бы речь шла о человеке, то наверняка было бы замечено что-то в духе "самые обстоятельства его рождения предвещали бурную и яркую жизнь". О книгах так обычно не говорят (хотя иногда очень хочется)...
Как известно, повесть состоит из двух частей - "Управление" и "Лес" (или "Перец" и "Кандид"). На первый взгляд части эти связаны между собой довольно слабо, и, вероятно, это стало одной из причин того, что сначала опубликованы они были отдельно: сначала - часть "Лес" (как более "безобидная", с точки зрения цензоров и редакторов, в сборнике фантастики, в одном из центральных издательств, тиражом в 65 000)1. И даже была удостоена нескольких критических упоминаний (о чем будет более подробно сказано ниже). Затем, почти двумя годами позже, была опубликована часть "Управление" (в периферийном журнале "Байкал", тиражом в 11 675 экземпляров2 - кстати, именно для этого издания С. Гансовский создал те иллюстрации, которые Б. Н. Стругацкий считает одними из лучших для данного произведения.)3.
Одним из побочных эффектов такой "раздельной" публикации явились некоторые иноязычные издания, для которых обе части просто "механически" соединили, четко выдержав чередование частей4 (как известно, в "исходном" тексте главы чередуются не столь четко, - например, "Лесу" посвящены подряд главы 7 и 8, а "Управлению" - 5, 6 и 9, 10). В некоторых же главы были переставлены.
Раз уж пошла речь об иноязычных публикациях, отметим, во-первых, что несколько раз эти части публиковались раздельно (что характерно, часть "Лес" - вдвое чаще "Управления"). Иногда же перевод "половины" выдавался за перевод "целого"5.
В целом же на протяжении долгого времени "заграница" явно лидировала по числу изданий "Улитки на склоне": 17 изданий (до 1985 года)... В СССР же (за этот же период) было 5 изданий6, из них 2 - на языках союзных республик. Затем, с 1985 по 1991 год, ситуация такова: 8 изданий за рубежом, 5 - в СССР. И наконец Россия берет реванш: с 1992 по 2004 год: 27 изданий в России, 9 - за рубежом.
Но до реванша надо было еще дожить. В те годы само упоминание реванша (правда, скорее всего, зарубежными политическими деятелями) могло вызвать отповедь, подобную приведенной Р. Кацем - ""О каком реванше сегодня толкуют в Вашингтоне и в Бонне? - вопрошали писатели. - Или, может быть, народы США и ФРГ забыли, кто был настоящим победителем во Второй мировой войне? И какая именно страна запустила в космос первый в мире пилотируемый корабль 'Восток'? Ваши угрозы не делают чести Соединенным Штатам, г-н президент. Ваши попытки перечеркнуть все великие достижения советской космической науки бесполезны и кощунственны". Письмо заканчивалось обращением к "нашим коллегам за океаном, американским писателям-фантастам Рэю Брэдбери, Роберту Шекли, Клиффорду Саймаку, Генри Каттнеру и другим" с пожеланиями вразумить своего президента на благо мира и прогресса"7.
Так вот, в те годы...
Так получилось, что в тех же номерах журнала "Байкал", где печатались Стругацкие, была опубликована работа А. Белинкова (главы из книги "Поэт и толстяк" - о Ю. Олеше). Когда журнал сдавался в печать, вероятно, все было в полном порядке. Но, когда он вышел из печати, А. Белинков покинул Советский Союз.
И журнал стал изыматься из библиотек. Вероятно, действительно "роковую роль" сыграла не публикация "Управления", а эмиграция А.Белинкова, но в среде любителей фантастики появился (и стал упорно циркулировать) слух, что у редколлегии "Байкала" были проблемы именно из-за публикации части повести "Улитка на склоне".
Возможно, этот слух был подогрет слухами же (вряд ли газета "Правда Бурятии" была настолько широко распространена) о разгромной статье В. Александрова - той самой, которую упомянул в своих воспоминаниях Б.Н. Стругацкий.
К этой статье мы еще вернемся.
А пока заметим, что все же редколлегии "Байкала" повезло существенно больше, нежели редколлегии альманаха "Ангара", в котором немного позже была опубликована "Сказка о Тройке"8. О судьбе альманаха сообщала краткая заметка "Партийные комитеты о прессе Иркутска"9:
"Обком КПСС рассмотрел вопрос об идейно-политических ошибках допущенных редакцией альманаха "Ангара".
На страницах этого издания была опубликована вредная в идейном отношении повесть А. и Б. Стругацких "Сказка о Тройке". Здесь же появилась статья Р. Нудельмана "Фантастика и научный прогресс", в которой картина современного мира рассматривается с теоретически нечетких, путаных позиций. Редколлегия альманаха не проявляла достаточной требовательности при отборе произведений к печати, мирилась с серьезными недостатками в работе редакции.
За грубые ошибки, следствием которых явилась, в частности, публикация идейно несостоятельной повести А. и Б. Стругацких, главному редактору альманаха "Ангара" Ю. Самсонову и главному редактору Восточно-Сибирского книжного издательства В. Фридману объявлен строгий выговор. Решением бюро Иркутского обкома КПСС Ю. Самсонов освобожден от работы. В принятом постановлении намечены меры, направленные на повышение идейно-художественного уровня альманаха. Утверждена новая редколлегия.
Главным редактором альманаха "Ангара" утвержден писатель А. Шастин".
Редколлегии же "Байкала", по воспоминаниям, досталась только комиссия. Не совсем та, которая "быть взрослой дочери отцом", но тоже повлекшая некоторые проблемы.
"В это время в Иркутск прилетел заместитель редактора журнала "Байкал", мой друг Владимир Бараев, и рассказал, что в Улан-Удэ работает комиссия из двадцати трех человек, разбирается с опубликованием повести "Улитка на склоне" все тех же Стругацких - путь их пролегал по редакторским трупам.
- А я ставлю в номер "Сказку о Тройке".
- Поздравляю: к тебе тоже приедет комиссия. Держи мою объяснительную - авось пригодится"10.
Объяснительная эта, вероятно, была бы весьма поучительна и интересна, но, во-первых, ее все же нельзя отнести к "критической рецепции" в прямом смысле этого слова, а во-вторых - к сожалению, она нам все равно неизвестна...
Кстати, советские публикации сыграли свою положительную роль - и даже та часть, что была издана в журнале "Байкал" и была в спецхране: именно на них ссылались поклонники фантастики, когда были вынуждены беседовать с "компетентными органами", объясняясь по поводу чтения "самиздатовских" копий повести "Улитка на склоне". Как ни странно, ссылка на то, что повесть была опубликована в СССР, помогала...
А самиздатовские копии - всех видов и вариантов ("Лес", "Управление", совместно в том или ином порядке) - появились быстро.
И даже в "Информационной справке" одного из КЛФ ("Комкон - 3"; Владивосток) за апрель - июль 1982 года значится одним из внутриклубных дел - "продолжение перепечатки "Улитки на склоне" в полном варианте по схеме авторов"11.
А много позже один из членов КЛФ вспоминал: "Невероятными путями попадали в Магнитку "самиздатовские" вещи Стругацких: "Сказка о Тройке", главы "Управление" из "Улитки на склоне", "Гадкие лебеди""12.
Такова была история публикаций повести "Улитка на склоне". Перейдем теперь к критической ее рецепции.
Сначала поговорим о публицистической критике (о том, что обычно и подразумевают под критикой). Под ней мы будем иметь в виду такие работы, в которых на первом плане социально-идеологическая оценка (произведения, нескольких произведений, аспектов произведений и т.д.).
(В литературной критике как таковой задача социально-идеологической оценки произведения или творчества писателя в целом (ответ на вопрос о степени соответствия "социальному заказу", как писал М. Бахтин13) сочетается с задачей оценки их художественных достоинств, места и значения в литературном процессе. Критик выступает как толкователь текста, объясняя читателю, что именно он должен увидеть в данном произведении, т.е. как посредник между "читателем реальным" и "читателем идеальным" (в его понимании). Но при этом он стремится в равной мере учитывать и оказывать формирующее воздействие как на общественную позицию читателя, так и на его представления об искусстве и его эстетические вкусы.)
Представляется, что отечественная критико-публицистическая (из-за некоторых особенностей издательской судьбы повести литературной критики как таковой, посвященной ей, в СССР/РФ было исчезающе мало) рецепция повести "Улитка на склоне" прошла несколько этапов.
Этап первый пришелся на конец 60-х годов. Тогда "Улитка на склоне" - точнее, две ее части - была просто новинкой литературы. К этой группе относится не так уж и много статей, и среди них, в свою очередь, можно выделить несколько групп.
Во-первых, предисловия и послесловия, призванные правильно сориентировать читателя14. Подготовить его к восприятию достаточно необычного произведения. Все статьи честно упомянули необычность произведения, то, что оно "не укладывается ни в какие привычные рамки"15 или что "это фантастика совсем другого рода. И другого уровня - гораздо более сложная, рассчитанная на восприятие квалифицированных, активно мыслящих читателей"16.
Ко второй группе можно отнести рецензии и обзорные статьи, уделившие внимание данной повести (правильней было бы сказать - ее частям).
Таковых было немного17. Любопытно, что рецензии на вторую часть ("Управление") стали дискутировать между собой (а заодно - и с предисловием).
Сначала несколько слов о рецензии на первую часть18. В ней мы видим упоминание о стиле и языке произведения (такие упоминания характерны вообще для всех работ, хоть сколько-нибудь подробно рассматривающих данную повесть). А также - замечание о прогрессивной нравственной и социальной направленности повести: "Научно-техническое творчество, не освященное высокими общественными идеалами, приводит к страшному социальному вырождению. Эта мысль серьезно и доказательно прозвучала у Стругацких в книге "Хищные вещи века". В повести этих же авторов "Улитка на склоне", опубликованной в сборнике, - другая сторона проблемы. <...> Технический прогресс без целей, с одной стороны, цели за вычетом человечности - с другой. Предостережение серьезное".
Надо отметить, что такого рода замечания характерны практически для всех "доброжелательных" работ, посвященных произведениям Стругацких. Как, например, для статьи А. Лебедева19 - ответа на статью В. Александрова ("Да, "закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали", история сама по себе не имеет цели. Но вот люди, которые "делают историю", - не вне морали, и они имеют цель. Важно, чтобы цель была правильная. Но ведь даже и в том случае, когда цель избрана правильно, бывает, случаются и разного рода уклонения от пути к этой правде, бывают искажения на этом пути. Бывают? Бывают. И тогда важно, чтобы эти уклонения и искажения не заслоняли бы собой и путь к цели, и самую цель. Новая повесть Стругацких вызвана к жизни этой заботой. Не праздной. Ибо существуют, как видно, различные, порой противоположные, представления о том, что же следует считать нормой, нормальным ходом жизни, а что - отклонением от нормы").
Заметим заодно, где была опубликована статья: в журнале "Новый мир", подтверждающем свою славу оплота либерализма, - он ведь рискнул поместить рецензию на повесть "Улитка на склоне" (ту ее часть, что печаталась в журнале "Байкал"20 и была удостоена "пинка от Его Высочества" - разгромной публикации в областной партийной газете") . Да не просто рецензию, а рецензию положительную и, более того, открыто критикующую мнение, высказанное в партийном органе!
Кстати, отметим особо последнюю фразу статьи А. Лебедева: "и утверждение мечты о прекрасном будущем, романтического порыва вперед и вверх находит себе необходимое дополнение в развенчании тенденций, претендующих на историческую правомерность и романтический ореол, но несовместимых с идеалом научного коммунизма". Точнее говоря - ссылку на идеалы научного коммунизма. И запомним ее, потому что такие же ссылки характерны и для статей противоположной направленности.
А что еще характерно для них? В чем Стругацкие обвиняются?
Достаточно ярким примером "враждебных" статей может служить уже упоминавшаяся выше статья В. Александрова.
Из нее мы "узнаём", что "Улитка на склоне" - произведение "идейно незрелое", являющееся пасквилем на нашу действительность. Встречаем мы там и неизбежные ссылки на коммунистические идеалы - но с целью, прямо противоположной "благожелательным статьям" (сейчас доказывается, что произведение Стругацких оным идеалам не соответствует; с убежденностью в изображении под видом Управления именно советского общества данное упоминание сочетается органично)...
Можно сказать: но разве сами Стругацкие не ставили своей целью написание сатиры на советское общество? И разве многочисленные читатели не воспринимали Управление именно как сатиру и именно как на советское общество, где "господствуют страх, подозрительность, подхалимство, бюрократизм"?..
На первый вопрос ответ дал сам Б.Н. Стругацкий (см. его статью). А относительно второго - да, воспринимали. Но держали это восприятие "при себе", а не писали статьи, подозрительно похожие на доносы, в партийные органы печати...
Но в общем можно сказать, что "первый раунд" закончился со счетом 2:1 в пользу "доброжелательных статей". Правда, это преимущество сохранилось ненадолго.
После изъятия из библиотек номеров "Байкала" (тут даже не очень была важна реальная причина - то ли из-за Белинкова, то ли из-за Стругацких... Все равно история темная, и лучше от всех действующих лиц держаться подальше...) отношение критики к повести "Улитка на склоне" стало гораздо более однозначным. И негативным. На достаточно долгое время положительные (или хотя бы нейтральные) оценки повести остались уделом литературоведения (о некоторых отличительных особенностях советского литературоведения и восприятии им повести "Улитка на склоне" мы поговорим ниже). Критики же стали словно соревноваться в брани в адрес произведения (в некотором роде их задача облегчалась тем, что повесть все же была опубликована в Советском Союзе; скажем, с повестью "Гадкие лебеди" было труднее. Конечно, можно сказать, что повесть антикоммунистическая, белогвардейская и т.д. Но это не так захватывающе. Из зала немедленно начинают кричать: "Давай подробности!" А как пуститься в подробности, если никоим образом не имел возможности - официально, во всяком случае, - прочесть книгу?..).
Одним из первых случаев такой брани была статья В. Свининникова22, "творчески развившая" положения, выдвинутые В. Александровым:
"В таком случае возникает вопрос: о каком настоящем и каком прошлом пишут Стругацкие? И какие же "главные нравственные проблемы современности" видят писатели, представляющие общество, которое строит коммунизм?
Разгул машин, все пожирающий и подавляющий в бесчеловечности своей технический прогресс ("Улитка на склоне")? Страшную силу вещей над опустошенными душами людей ("Хищные вещи века")? Массовое оболванивание людей при помощи довольно примитивных технических средств и во имя каких-то неясных целей ("Обитаемый остров")?
Авторы могут возразить: какое, мол, это имеет отношение к нашему обществу, к нашей борьбе? Это всего лишь наши догадки, наши субъективные оценки технического прогресса!
На самом деле эти модели не столь уж нейтральны и к нашему миру. Рисуя как нечто фатальное, неумолимое и неподвластное социальной воле людей это торжество вещей, авторы - вольно или невольно - обесценивают роль наших идей, смысл нашей борьбы, всего того, что дорого народу. Социальный эквивалент их картин и сюжетов - это в лучшем случае провозглашение пессимизма, идейной деморализации человека".
И - претензии к языку, к грубости героев и "омерзительности" изображенных сцен. В принципе такие претензии были уже привычны тем, кто внимательно следил за критикой, посвященной Стругацким. Но применительно к повести "Улитка на склоне", особенно после предыдущих оценок ее языка, это было ново. Впрочем, позже эта идея была поддержана, например, в статье "Несообразности в фантастике": "повесть "Улитка на склоне", в которой тема "трудно быть богом", сквозная для творчества Стругацких, перенесена в новые обстоятельства и которая является, скорее, неудачей авторов в попытке освоения новой стилистической манеры"23.
В. Свининникова поддержали и некоторые читатели. Так, например, в "Литературной газете" было опубликовано письмо, где, в частности, говорилось:
"Нет! Нет и нет. С таким утверждением согласиться я никак не могу. Любая литература, в том числе и научно-фантастическая, есть прежде всего человековедение. Это хорошо понимали классики фантастического жанра. Поэтому и капитан Немо, и Лось, и Гусев - это прежде всего люди с ярким, страстным характером. Поэтому-то они так долго живут в нашей памяти. А в последних произведениях Стругацких таких живых и понятных в своих проявлениях героев нет. Я пишу об этих писателях потому, что всегда внимательно следила за их творчеством. Их талант несомненен. З. Файнбург назвал их первые произведения добротными, хорошо сработанными, но традиционными. Пусть так. Традиционно - это не значит плохо. Я не против новаторских книг, наоборот, я - за новаторство. Только вот за то ли новаторство, какое есть в их последних книгах? Я имею в виду такие, к примеру, повести, как "Хищные вещи века", "Улитка на склоне", "Второе нашествие марсиан", наконец, "Обитаемый остров". Тревожно и тяжко становится на душе после их прочтения. Я знаю, что критика называет эти произведения "предупреждениями".
Но кого и о чем они предупреждают? Об опасности материального изобилия для человечества? О том, что будущее зависит не от социальной структуры общества, а от человеческой натуры? Но ведь пути развития человечества могут быть разными, и то, что грозит буржуазному обществу, не может грозить нам.
Мне кажется, что создаваемые писателями-фантастами мрачные картины нравственного распада и измельчания человеческого общества никак не согласуются с традициями советской фантастики, возвеличивающей человека-творца, созидателя всех материальных и духовных ценностей, преобразователя природы"24.
Тем и окончился второй этап критической рецепции повести "Улитка на склоне".
И наступил этап третий. Если для первых двух этапов можно признать справедливым замечание Р. Арбитмана: "Повести Стругацких середины 60-х годов "Трудно быть богом", "Хищные вещи века", "Понедельник начинается в субботу", "Улитка на склоне" и многие другие - новаторские, самобытные, в чем-то спорные, но неизменно талантливые - вызвали горячий интерес и самую оживленную полемику"25 (примечательно, кстати, что эта полемика позже стала даже объектом внимания литературоведов26), то этап третий был ознаменован отсутствием полемики. Впрочем, критической рецепции как таковой тоже уже (или еще?) не было - повесть, как было сказано выше, не публиковалась вновь, половина ее изымалась из библиотек. Но "окончательного запрета" повести (даже после публикации в "эмигрантском и антисоветском" издательстве "Посев") не было. И память осталась.
Проявлялась эта память в мелких упоминаниях. Если, к примеру, в случае с "запрещенной" повестью "Гадкие лебеди" одно упоминание (как ни забавно - сообщение о подготовке этой повести к выпуску в серии "Библиотека советской фантастики"27) приходится на 1968 год, то следующее - на 1984-й (и то в очень... характерном стиле: "Совершено покушение на авторское право и гражданское достоинство писателей Стругацких. В свое время фантасты написали повесть "Гадкие лебеди". Критически оценив свой труд, они не стали публиковать его, считая, что их подстерегла творческая неудача. И вот в начале 70-х годов "Гадкие лебеди" неожиданно для писателей появились в грязном антисоветском журнальчике "Посев", соответственно препарированные в белогвардейском духе"28), то в случае с повестью "Улитка на склоне" перерыв был гораздо короче (с 196929 до 197330 года; а если учитывать и литературоведческие работы, то перерыва, можно сказать, и вообще не было. Правда, был еще перерыв с 1975 по 1979 год, а настоящий всплеск упоминаний приходится уже на 1980-6 годы. Впрочем, примерно на эти же годы пришелся и явный рост числа статей, посвященных Стругацким, что, вероятно, частично и объясняет увеличение числа упоминаний. В свою очередь, увеличение числа статей могло быть вызвано, с одной стороны смягчением позиции властей, с другой же - умножением "страничек КЛФ" в неспециализированной периодике. Для фэнов (любителей фантастики) же Стругацкие давно уже были знаковыми фигурами...
Итак, упоминания. Понятно, что "ценных сведений" о сюжете, персонажах и т.д. из упоминаний почерпнуть не удастся. Зато можно почерпнуть нечто, даже, может быть, более ценное, - представление о том, как место произведения - во всем ли творчестве Стругацких, в определенной ли группе произведений различных писателей или в других группах - представляли себе критики.
Одним из первых упоминаний, вероятно, надо считать статью В. Савченко "Фантаст читает письма"31 ("На первых местах, разумеется, сочинения И. Ефремова и А. и Б. Стругацких. У Ивана Антоновича наиболее выделяют "Туманность Андромеды", "Сердце Змеи" и "Лезвие бритвы", у братьев - "Трудно быть богом", "Хищные вещи века", "Далекая Радуга", "Улитка на склоне", "Понедельник начинается в субботу"") . Отсюда мы узнаём, что читатели достаточно высоко оценили повесть, отнеся ее к лучшим произведениям Стругацких.
Затем повесть несколько раз упоминалась просто как одно из произведений Стругацких. "Четверть века они с удивительной равномерностью - почти по книге в год - создают свой фантастический мир, калейдоскопическое изображение разных сторон бытия. Иногда действие переносится на классический полигон фантастики - в космос (повести "Страна багровых туч", "Путь на Амальтею", "Стажеры", "Малыш"). Иногда - на планеты подобные Земле ("Попытка к бегству", "Трудно быть богом", "Улитка на склоне", "Далекая радуга", "Обитаемый остров")"32.
Еще позже стало возможным поминать "сложную издательскую судьбу" повести - например, так: "...Вещь о том, что творилось, да и сейчас творится, в нашей науке и о чем говорят мало даже сегодня. Если бы это произведение было бы издано тогда в том виде, в каком задумано, массовыми тиражами - уверен, это вовремя принесло бы конкретную пользу науке"33. Или даже так: "В тот самый год, когда в центральной печати "прорабатывали" братьев Стругацких за их повесть "Улитка на склоне", в серии "ЗФ" выходил уже упомянутый нами роман Майкла Фрэйна, своим антибюрократическим пафосом во многом перекликающийся с повестью Стругацких"34.
То есть как раз на перестроечное время пришлась достаточно резкая политизация даже упоминаний о повести.
Потом же политизированность журналистов несколько снизилась. И в целом, на волне "переоценки ценностей", несколько инвертировалась. То есть более характерными стали упоминания о том, что насильно осчастливить нельзя (правда, это относится к другому произведению Стругацких), или о том. что "противоречить логике истории - хорошая штука, но она красива только в книжках вроде "Улитки на склоне". А когда улитка сползает по склону Фудзи в низину быстро, почти лавинообразно, останавливать ее бессмысленно. Только кровь проливать"35.
В целом же упоминания стали существенно более многочисленны и разнообразны. В довольно большом количестве новых фантастических произведений стали видеть перекличку с повестью "Улитка на склоне"36. Или даже видеть в этой повести некий образец того, как следует писать37.
Но не только с литературой оказывались связаны упоминания повести. А с большим количеством самых разнообразных тем - от реконструкции Самары38 до сериала "Ростов-папа"39, от проблем клонирования40 до круга чтения интернетчиков41.
И даже статья про основы горнолыжного спорта цитировала заглавие повести: "Улитка на склоне: Для начинающего горнолыжника главное - не скорость, а безопасность"42.
Таким образом, можно сделать вывод, что и повесть "Улитка на склоне" достаточно глубоко вошла в быт и речь бывшего советского общества. Может быть, не столь глубоко, как, скажем, "Пикник на обочине" или "Трудно быть богом", но все же достаточно глубоко, чтобы это отразилось и на публицистике.
Но вернемся к критическим статьям, с которыми мы расстались в столь драматический момент - когда повесть стали обвинять в "несогласованности с традициями советской фантастики" и т.д.
Для третьего этапа, как мы выяснили, статьи, посвященные (или хотя бы уделяющие значительное внимание) повести "Улитка на склоне", были не характерны. Точнее сказать, их совсем не было.
Четвертый же этап был вызван, вероятно, не в последнюю очередь, значительными изменениями в общественной жизни... Конечно, вы уже поняли, что начался он во второй половине 1980-x. Эти же изменения поспособствовали появлению новых изданий повести, о чем было сказано выше.
Самым ярким представителем этого периода, вероятно, можно назвать статью Р. Иванова43. В ней дается краткий очерк истории опубликования произведения, и, что в данном случае более интересно, присутствуют характерные для публицистики того времени пассажи. Вот, например: "Справедливости ради следует сказать, что тревогу тогда забили не совсем уж беспочвенно: в "Улитке на склоне" ощущался некий опасный прорыв в область "недозволенного", и есть в повести определенные черты политического памфлета (хотя "памфлет не есть пасквиль", замечал Михаил Булгаков), памфлета на казарменный социализм, против которого предостерегал еще Маркс. На сталинский "социализм без любви к человеку" (как называл его Федор Раскольников), который не исчез полностью с развенчанием культа на XX съезде. На стремительно нарождающийся социализм брежневского типа, взявший на вооружение административно-командные методы, социальную демагогию, уравниловку и породивший лень, апатию, равнодушие, всеобщее "наплевательство" (и "внизу", и "наверху"), словом, то, что позднее было названо "застой""44. Или вот: "В первую очередь, проблема соотношения нравственности и прогресса. Как долго мы привычно мерили наше благосостояние количеством "перекрытых" рек, "покоренных" территорий, нимало не задумываясь, что вместе с природой, загаженной химическими отходами, терзаемой "пилящими комбайнами искоренения" (выражение К. Домарощинера), истребляемой во имя какой-то великой цели, мы теряем и себя, и дискредитируем то дело, за которое взялись"45.
То есть, с одной стороны, отрицание характерных черт "застоя", с другой - уверенность, что настоящий социализм еще может быть построен...
К этому же периоду относится статья А. Зеркалова (А. Мирера) "За поворотом, в глубине"46.
В принципе она в чем-то сходна со статьей Р. Иванова - то же изложение истории опубликования, та же отсылка к экологическим и нравственным проблемам... Но в ней гораздо глубже рассматриваются глубинные аллюзии повести, причем выявляются очень интересные связи: "Итак, в первых двух главах 'Улитки" читатель знакомится с главными героями и как будто начинает понимать суть происходящего. Но шагом дальше, уже в третьей главе, появляется ощущение, что понять пока не удалось ничего, что суть много страшнее, чем мы заподозрили вначале. Так будет до конца книги, ибо и Перец, и Кандид до самых последних страниц будут рваться к истине, к пониманию - падая, поднимаясь, расшибаясь в кровь... Оба они "больны тоской по пониманию" - вот что делает их столь необычными для фантастико-приключенческой литературы. Они не любят и не хотят атаковать, преследовать, убегать, они ученые, то есть люди мысли, внутреннего действия. Они очень разные - Перец - гуманитарий, мягкий, созерцательный характер; Кандид - полевой биолог, активный исследователь; Перец несколько напоминает заглавного героя "Идиота" Достоевского, Кандид - умных и человеколюбивых героев Фолкнера. И в финале романа оба они получают возможность влиять на ту часть мира, в которой они живут. Это очень важно и символично: не мускулы супермена, не козни интригана, не воля властителя, а мысль, понимание приводят к успеху, весьма и весьма относительному, правда... Филолог Перец получает право издавать директивы, пользоваться словом; биологу Кандиду попадает в руки предмет, в лесу неведомый: скальпель, хирургический нож. Двойной символ; знаки слова и ножа не просто отвечают профессиям героев, они давно вошли в русскую классику; например в "Идиоте" оба символа пронизывают все действие. Великолепный пример истинной литературной преемственности, и живой и подвижной! Если у Пушкина и Достоевского слово было символом горнего пророчества, то здесь оно - символ устроения жизни людей. А нож, этот, по Достоевскому и Булгакову, знак черных, разрушительных сил, обернулся спасительным орудием хирурга. Ему возвращен первоначальный, пушкинский смысл: скальпель в руках Кандида - благородный кинжал, орудие рыцаря без страха и упрека. <...> Сжато, выразительно и совершенно отчетливо нам показана торжествующая идеология ненависти, захватившая верховную власть". Также гораздо большее внимание уделяется поэтике ее. Например: "Так, уже в первых двух главах даются характеристики обоих миров. <...> Но среди людей оба наблюдателя, Перец и Кандид, видят фактически одно и то же. В своем зеркальном мирке Кандид встречается с теми же психологическими состояниями, что и Перец. Каждый заметный персонаж Управления имеет своеобразного аналога в Лесу: Домарощинер - старца, Ким - Слухача, и так далее. И сам Кандид имеет подобие, вернее имел, - похожий на него человек, Обида-Мученик, давно убит Лесом <...>". В финале статьи эти две основные темы работы словно сливаются воедино: "В полифоническом романе трудно отыскать центральную тему - это как с лесом, главного дерева в нем не бывает. Тем не менее мне кажется, что, при всей многомерности "Улитки на склоне", в романе есть центральный ствол, классический стержень русской прозы - совесть, сострадательность, нравственность вообще. В конце романа говорится "Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!" Вот пробный камень, на котором поверяется все". (Потом положения этой статьи получат развитие в послесловии к повести47.)
Немного позже появилась мода на "переоценку ценностей", и некоторые критики этой моде, естественно, последовали.
Кто-то видел главным в повести отказ героя от прогресса, защиту слабейшей стороны: "Все это понимает Кандид, обычный "маленький человек", которому удалось все-таки увидеть Управление "сверху", потому что в своих блужданиях он нашел верную точку обзора: "Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс... Здесь не голова выбирает. Здесь выбирает сердце. Закономерности... вне морали. Но я-то не вне морали! Идеалы... Великие цели... законы природы... И ради этого уничтожается половина населения!" Кандид делает свой выбор: возвращается к людям, несовершенным, слабым, но живым, таким же, как он сам. Возвращается, чтобы жить их жизнью, сражаться с "мертвяками" и, не обращая внимания на утопические прожекты, в меру своих сил, возможно, помочь медленно ползущей "улитке" человеческого прогресса. В сущности, этот герой совершает то, что по канонам морали, исповедуемой "новыми людьми" Стругацких, считалось, как мы помним, едва ли не самым тяжким грехом: он не пожелал примкнуть к "стажерам", не приемля их безоговорочное и фанатичное "служение" будущему. Однако отступничество одиночки Кандида на общем положении дел в межгалактических просторах Утопии никак не сказалось"48. Впрочем, в данном контексте важен не столько выбор героя, сколько противопоставление его героям более ранних произведений Стругацких (и "плевок" в сторону оных).
Этот период, как и всплеск интереса к повести, был тоже весьма краток, и вскоре критики вновь перестали уделять ей особое внимание перейдя к упоминаниям, о чем говорилось выше.
А в качестве заключительной ноты разговора про советскую критику - такая история.
Как известно, в СССР были и издания, ориентированные на зарубежную аудиторию. Издававшиеся на иностранных языках. Безукоризненные с идеологической точки зрения - за этим следилось особо. Но и с легким оттенком либерализма. В некотором роде - предтечи нынешних глянцевых журналов и рекламных изданий "в одном флаконе". Впрочем, СССР в этом был не одинок. Например, Япония издает журналы "Фото-Япония" и "Япония сегодня" (на добрых двух десятках языков), Великобритания - журнал "Англия" (тоже не только на русском).
Нас же интересует - в свете рассматриваемой темы - только один журнал - "Советская литература"49.
Несколько своих номеров он целиком посвятил советской фантастике. Там были и художественные произведения, и интервью с писателями, и рецензии...
Составителям этих номеров приходилось лавировать между "Сциллой и Харибдой" - с одной стороны, все материалы должны были быть безукоризненны с идеологической точки зрения, а с другой стороны, должны были представлять Советский Союз в наиболее выгодном свете, для чего полезна была и капелька либерализма.
В частности, все вышеперечисленное означало желательность публикации наиболее известных и популярных за рубежом авторов, в том числе и Стругацких.
К счастью, их "малоформатные" произведения были не особенно подозрительны с идеологической точки зрения. Они и публиковались50.
В публицистике же такого плана творчество Стругацких освещалось с "идеологически выдержанных" позиций (например, антимещанские настроения, борьба за мир и т.д.). Что имело два последствия - во-первых, ограниченный набор "произведений для упоминания" (и аспектов для него же). А во-вторых - подбор авторов из числа "сочувствующих критиков" - А. Громовой, Вл. Гакова, Д. Биленкина и др.51
А одним из признаков "нового мышления" и т.д. явилось опубликованное в конце 1988 года интервью с известным кинорежиссером А. Германом, который упомянул замысел постановки фильма по повести Стругацких "Трудно быть богом", которую - постановку - запретили в 1968 году52. Заметим, что, насколько нам известно, на русском языке аналогичная информация появилась годом позже53.
Но пока еще - год 1982-й, до "нового мышления" далеко. Но номер таки посвящен фантастике. Есть в нем и повесть Стругацких (не падайте в обморок от удивления - нет, это не "Улитка на склоне"), есть и некоторое количество критических статей. В том числе одна, посвященная сугубо творчеству Стругацких54. "Улитка на склоне", как повесть пока еще "подозрительная", в ней прямо не упоминается, но есть такой пассаж: "The future painted by the authors is, to use the words of Boris Pasternak, "as wide open as a pine forest, vast and in plain sight". The brothers will again and again go back to the time of Noon: 22nd Century, that holds such a great attraction for themselves and their readers, introducing their familiar characters into new books"55. А вы ведь помните, что вышепроцитированные слова Пастернака были и эпиграфом к повести "Улитка на склоне"!..
Но в значительной степени рассмотрение повести "Улитка на склоне" было предоставлено литературоведам.
Вообще-то говоря, литературоведы обратили внимание на повесть давно. Еще в конце 1960-х годов.
И литературоведческие работы, как нам представляется, можно разделить на две большие группы: "научно-популярные" и "научные".
"Научно-популярные" книги и статьи должны были учитывать и позицию "партии и правительства", причем учитывать ее "четко, ясно и громко". Для диссертаций же и публикаций в научных журналах, скажем, было достаточно простых упоминаний, в содержании же допускались некоторые вольности.
Поэтому, скажем, упоминания повести в научно-популярных книгах, посвященных фантастике, "колебались вместе с линией партии". От вполне доброжелательного, хотя и мимолетного, замечания Е. Парнова ("Творчество Стругацких исключительно многообразно и ярко. Здесь сложная, многоплановая, полная недосказанностей "Улитка на склоне" <...>"56) до замечаний А. Бритикова, мучительно напоминающих рассуждения в партийных органах печати ("абстрактная трактовка человека и прогресса", "Авторам оттого и пришлось "замотивировать" одиночество Кандида, оттого они и прибегли к психологическому субъективизму, что противопоставили внесоциального одиночку столь же внесоциальному прогрессу. В суждениях Кандида о прогрессе нет и следа конкретной социальной морали"57; "Из той фантастики, которую нынче исповедуют Стругацкие, совершенно выпал коллективизм, на который они ориентировались, когда следовали научным принципам социальной фантастики. Фантастика, превращаемая в простой прием, привела к удивительной апологии духовного одиночества, подчеркиваемого в рефлексиях Кандида даже стилистически ("Я не вне морали... Это не для меня... Я сделаю все, если мне" и т.д.). Отказ от научного критерия развиваемых в "Улитке" философско-психологических проблем завел писателей в искусственно сконструированную беспросветно пессимистическую ситуацию, когда и самый нравственный выбор не оставляет никакой надежды. Здесь уже впору говорить не о кризисе принципов фантастики, а о кризисе миропонимания. Видимо, это - нераздельные вещи"58 и т.д.).
Было, кстати, и несколько случаев, когда литературоведы выступали в роли критиков. Так, например, А. Белоусов (в статье, гордо подписанной: "А. Белоусов, доктор филологических наук, Улан-Удэ") писал:
"Вскоре в печати появилась новая повесть Стругацких "Улитка на склоне". К сожалению, новое произведение Стругацких принципиально ничем не отличалось от повести "Хищные вещи века". Здесь лишь сужены географические пределы повествования: Страна Дураков подменена темным и дремучим Лесом, в котором обитают тупые и невежественные существа, отъединенные от места и времени. По некоторым признакам, люди, насильственно загнанные в Лес, пугающий всех застойными болотами и липкой зловонной грязью, отбывают здесь наказание, находясь под неусыпным надзором жестоких, морально опустившихся чиновников.
Содержанию произведения соответствует и его форма, здесь отсутствует строго продуманный сюжет, организующий материал повести. Сумбурное нагромождение эпизодов, не подчиненных логическому раскрытию художественного замысла, лишило повествование композиционной стройности и целостности.
Примечательно, что в "Улитке на склоне" идейная "внепространственность" повести приходит в противоречие с талантом Стругацких. Как художники, они, конечно же, не могли создать образы, представляющие "персонифицированную идею", поэтому и читатель пытается "привязывать" героев повести к той или иной "социальной географии""59.
Автор же другой статьи, скрывшийся под инициалами Н.М.60, уделил особое внимание языку произведений Стругацких. И проявил немалую оригинальность, назвав повесть неудачной со стилистической точки зрения: "Повесть "Улитка на склоне", в которой тема "трудно быть богом", сквозная для творчества Стругацких, перенесена в новые обстоятельства и которая является, скорее, неудачей авторов в попытке освоения новой стилистической манеры". Скажем прямо - такое обвинение действительно было уникальным... Вероятно, автор счел, что более политизированные обвинения будут смотреться не вполне уместно в статье, озаглавленной "Несообразности в фантастике: Несколько замечаний о стиле А. и Б. Стругацких".
Впрочем, гораздо чаще литературоведы предпочитали оставаться таковыми. Выше уже было сказано несколько слов об эволюции "научно-популярных" упоминаний повести "Улитка на склоне".
Там мы остановились на взглядах А. Бритикова, которые, что в некотором роде делает ему честь, не менялись (правда, в последних своих работах61 он повесть "Улитка на склоне" уже не рассматривает).
Затем наступил длительный перерыв, и следующая научно-популярная книга, уделившая значительное внимание повести "Улитка на склоне", была опубликована только в 1998 году62.
Книга написана В. Ревичем, знатоком и исследователем фантастики. И вот он, высоко оценив повесть, увидел в ней влияние Кафки, появившееся под воздействием общественно-политической обстановки. Он подчеркивает уникальность повести - как из-за "кафкианских настроений", так и из-за "образа" Леса: "По-моему, "Улитка..." - единственное произведение в мировой фантастике, которое невозможно привязать к какому-нибудь определенному пункту во Вселенной"63. Правда, интересен и вывод, который он из повести делает: "Вот если бы - я возвращаюсь к мысли, которую навязываю авторам, - Кандид и Перец объединили усилия, то, может быть, от Управления полетели бы клочья. Но, как выяснилось гораздо позднее, хорошие люди в нашей стране, объединяться не умеют, зато замечательно умеют проигрывать в одиночку. И тогда подумаешь: а такие ли уж они хорошие?"64 То есть мы опять видим сплетение литературоведческих и общественно-политических мотивов.
И наиболее ярко это сплетение выражено в "крайнем случае" научно-популярных работ - в... "школьном сочинении". Кавычки здесь стоят потому, что до конца не ясно (во всяком случае, не доказано), какое отношение имеют тексты, публикуемые в "сборниках золотых сочинений" и тому подобных изданиях к школьным сочинениям.
Пожелавший остаться безымянным автор сначала пытается выявить философские аспекты текста, "где человек-философ пытается найти себя и смысл не только своего, но и всеобщего бытия. В повести существуют как бы три цивилизации - Управление, Деревня и Город подруг"65. Но быстро от этого намерения отказывается, переходя к "общественно-политической значимости повести": "Наверное, самое трагическое в Управлении и Деревне, что это фактически наша реальность с небольшим оттенком гротеска и фантастики"66.
А вот из финала данной работы мы видим, что ее автор - человек уже нового времени, новой эпохи: "На протяжении всей повести у читателя остается ощущение какой-то рутины, словно самого тебя, а не мотоцикл Тузика затягивает в клоаку, а конец удивительно светлый, несмотря на обреченность этих людей, как, наверное, всегда светло выступление человека против самодурства силы и власти, пробуждение в нем сострадания, осознание человека человеком в себе самом и других"67. Раньше ведь подчеркнули бы (и подчеркивали, как мы помним) именно обреченность, безнадежность бунта "Кандида". Помянули бы, скажем, Хемингуэя - ""Улитка" - безнадежный крик в ночи. "Кандид, - объясняют авторы в предисловии, - ... знает о мире столько же, сколько мы с вами, его цели - наши цели, его мораль - наша мораль" <...> Но он, оказывается, знает о нашей морали гораздо меньше Генри Моргана. Герой Хемингуэя, подводя итог своей нескладной жизни, признался: "Человек один не может ни черта". Кандид - один "босой перед вечностью", и его выбор, о котором говорят авторы, не более чем иллюзия"68. (Отметим, кстати, что эту цитату советские критики особенно любили, - она приводится и в рецензии на "Пикник на обочине"...)
А теперь уже стали уделять большее внимание отдельной человеческой личности и ее возможностям.
Но "школьное сочинение" - это все-таки крайний случай литературоведческой работы.
Большая часть научных работ все же относилась не к этому жанру.
Собственно повести "Улитка на склоне" в СССР/РФ не было посвящено ни одной работы.
Зато она довольно часто упоминалась в литературоведческих работах, в диссертациях, посвященных фантастике. Иногда ей посвящались даже целые куски текста.
Первое такое упоминание относится уже к 1969 году69. На примере повести анализируются принципы создания абсурдного фантастического мира. На эту же "абсурдность" описанного мира обращает внимание и Е. Неелов, полагающий, что таковая абсурдность сближает повесть со сказкой70 (сближают их, как Е. Неелов покажет позже, и фольклорные мотивы леса как преграды, границы между мирами, опасной зоны, противопоставленной дому, связанной с миром мертвых71). Затем эта ее особенность была упомянута как помогающая выявить земные проблемы72. Рассматривалась и философская проблематика повести73, и поднимаемая в ней "проблема готовности к будущему"74. Замкнутость описываемого там мира характеризовалась как отличительная черта антиутопий Стругацких75. На ее примере рассматривалось изображение "А-возможного мира" ("В повести воспроизведен А-возможный мир, построенный на принципе "антилогического" существования как Управления, так и Леса. В Лесу жизнь течет по своим законам, со своей внутренней борьбой и превращением одних природных явлений в другие, происходят процессы, исконно чуждые современному человеку даже с точки зрения его природной организации. Управление, призванное решать вроде бы насущные проблемы освоения Леса, действует также по "антилогическим" принципам, где позитивные идеи и разумные поступки под жесточайшим контролем административно-бюрократической системы превращаются в ненормальные, и Лес из объекта научного исследования превращается в плацдарм для нападения на не поддающееся объяснениям, с точки зрения человека, будущее")76. Упоминалась она и в связи с лингвистическими аспектами творчества Стругацких77.
Иногда повесть упоминается в ряду других произведений Стругацких, знаменуя собой то ли этап анализа некой темы, то ли логическое развитие творчества Стругацких. Например: "В "Улитке на склоне" впервые появляется тип героя, подобный Феликсу Сорокину из "Хромой судьбы""78. Или: "Так что и много лет спустя, отвернувшись уже от межпланетных перелетов и окончательно возвратив своего героя на Землю, Стругацкие нет-нет да и вспомнят с насмешкой себя тогдашних, верующих наивно. И в "Хищных вещах века" (в монологах незабвенного неооптимиста, доктора философии Опира, "абсолютно довольного своим положением в обществе и потому абсолютно довольного положением общества"), и в "Улитке на склоне", и в "Гадких лебедях"... <...> Долго и трудно разрабатывая тему детства (дети как спутники будущего, дети как свидетели настоящего, его жертвы; дети как модельки взрослых, их мира; наконец, дети как предвестники будущего), Стругацкие в итоге сумели выделить из своего опыта очень важную мысль ("внутри вида зарождается новый вид") и выразить эту мысль в необычной литературной ситуации. Терминологическое обозначение ("вертикальный прогресс") она получит в "Малыше" (1970). Намечена была эта ситуация еще в шестьдесят втором в "Далекой Радуге", потом откликалась в "Улитке на склоне" (достаточно посмотреть на эпиграфы), в "Хищных вещах века", в "Трудно быть богом", в "Полдне...""79. Или вот: "И в своих произведениях поставили Книгу - в лучшем смысле этого слова - в один ряд с людьми, сделав ее героем повестей. Не случайно Перец, главный герой "Улитки на склоне", оказавшись, словно загнанный зверь, в библиотеке, доверяет именно книгам свои затаенные мысли о том, что же такое прогресс (не так давно мысли эти казались и вправду фантастическими): "...можно понимать прогресс как превращение всех в людей добрых и честных, и тогда мы доживем когда-нибудь до того времени, когда будут говорить: специалист он, конечно, знающий, но грязный тип, гнать его надо...". Этот разговор с книгами, когда несобственно-прямая речь персонажа незаметно переходит в авторскую, очень важен для понимания основной идеи повести, которая лапидарно может быть выражена строками А. Вознесенского: "Все прогрессы реакционны, если рушится человек..." Одновременно с этим указанный эпизод высвечивает еще одну тему, центральную для произведений Стругацких и потому тесно связанную с темой Книги - "интеллигент и общество". В повести "Трудно быть богом", где нарисована выразительная картина феодального ада, звание "книгочея" оплачивается самой дорогой ценой - кровью"80.
Некоторые литературоведы (хотя для отечественного литературоведения в целом характерна неполитизированность) предпочитали повторять - почти в тех же выражениях - обвинения, уже прозвучавшие в публицистике. Так, например, А. Шек пишет: "Нечеткость социальной позиции проявилась и в последних произведениях Стругацких "Улитка на склоне", "Второе нашествие марсиан" и "Обитаемый остров""81. Легко понять, даже не глядя на дату публикации статьи и не обращая внимание на слова "последние произведения Стругацких", что это написано в конце 1960-х - начале 1970-х годов. А есть ли аналогичные примеры, скажем, в 1990 - 2000-е годы? Оказывается, есть. Теперь речь идет уже не о нечеткости социальных позиций. В моду вошло обличение интеллигенции, якобы виноватой во всем, и вот мы читаем: "Зажатые между несовместимыми и по-разному абсурдными мирами Леса и Управления, интеллигенты-"прогрессоры" оказываются в принципе бессильны. Их язык разума и культуры непереводим ни на язык народного, докультурного хаоса, ни на язык административного абсурда. Именно поэтому они обречены либо на превращение в юродивых "мутантов", либо на капитуляцию"82. Что характерно - читаем в учебнике... Зато в методическом пособии для проведения факультативных занятий по литературе "Улитка на склоне" рассматривается с точки зрения поэтики, мотивов "предела и беспредельности", стремления к "беспредельности" и т.д.: "В повести "Улитка на склоне" из трех миров (Лес, машины, люди) авторов с точки зрения фарса интересует именно людской мир. Он, как самый предельный и ограниченный, пытается воздействовать на более совершенные системы (Лес, машины). Неизменным результатом этих воздействий и становится фарс, не только проявляющий убогую сущность человеческого сознания, но и изображающий зоны соприкосновения человеческого мира с миром машин и Леса как искаженные, деформированные структуры. Но принцип открывающейся тайной истины проявляется и в том, что стремящимися к о-предел-иванию действительности оказываются не только люди, но и машины с их планами-набросками по поводу человечества, и Хозяева Леса с их практикой "выстригания ненужного" из человеческой природы"83. И на уроках, посвященных теме свободы в отечественной литературе XX века, предлагается повесть рассматривать в контексте литературы века XIX, выделяя переклички с ней84.
Но все же такие случаи в СССР/РФ встречаются значительно реже, чем в зарубежном литературоведении.
Надо заметить, что для иностранных публикаций критика и литературоведение не разделяются так четко, как в случае публикаций отечественных.
Литературоведение там более политизированное, а автор публицистической работы вполне может озадачиться рассмотрением каких-либо аспектов поэтики, например. Конечно, есть еще такое явление, как эссеистика (опять же более развитое за рубежом и, применительно к нашей теме, чаще встречающееся в качестве предисловий или послесловий - примером могут служить, скажем, работы Т. Старджона, хоть и не посвященные повести "Улитка на склоне"85), именно что "взгляд и нечто". Но повести "Улитка на склоне" эссе не посвящались.
Итак, зарубежные работы мы не будем делить на критику и публицистику. Представляется более интересным их деление на следующие группы: "эмигрантские", "западноевропейские" и "восточноевропейские".
Понятно, что чем-то эти три группы должны различаться. И даже понятно, что отличиями своими они обязаны в первую очередь политическим, а не культурным различиям.
Начнем с эмигрантской публицистики - с той, которая печаталась за рубежом преимущественно в периодических изданиях на русском языке. С первого взгляда видно, что она очень политизирована.
Анализ произведений Стругацких в этих работах86 отличается некоторой односторонностью, как и подбор произведений для анализа:
"Улитка на склоне", "Сказка о Тройке", "Гадкие лебеди" - у Г. Свирского, "Улитка на склоне", "Обитаемый остров", "Второе нашествие марсиан" - у Дж. Глэда; "Попытка к бегству", "Обитаемый остров", "Улитка на склоне" - у Д. Руднева; "Второе нашествие марсиан", "Хищные вещи века", "Улитка на склоне", "Гадкие лебеди" - у Л. Геллера. То есть, как легко заметить, произведения, которые в Советском Союзе были признаны либо вредными, либо, по крайней мере, идеологически сомнительными, что, заметим, отразилось и в советской публицистике. Такой подбор объясняется "концепцией авторов": Стругацкие против советской власти. Концепция эта хорошо сочеталась с концепцией эмигрантской прессы в целом: в Советском Союзе все плохо, а то в нем, что заслуживает внимания, не одобряется советскими властями. Не укладывающиеся в эту концепцию произведения просто замалчивались.
Возможно, что, в частности, и эти публикации поддерживали убеждение советского руководства в антисоветскости если не всего творчества Стругацких, то, по крайней мере, некоторых их произведений. Впрочем, этот механизм действовал не только в отношении Стругацких, что вызывало либо запрет на их публикацию, либо - в лучшем случае - неодобрение. А это, в свою очередь, влекло за собой новый виток разговоров об "антисоветизме" и т.д.
Изменилась ли как-то ситуация с приходом перестройки, разрядки и нового мышления, когда отношение к Советскому Союзу на Западе смягчилось?