Аннотация: Воспоминания о замечательном человеке Генрихе Сауловиче Альтшуллере (Альтове) - выдающемся советском изобретателе, авторе ТРИЗ (теории решения изобретательских задач), писателе-фантасте.
Павел Амнуэль
Так говорил Альтов...
Я не вел в детстве дневник, да и в последующие годы тоже не испытывал желания вести летопись происходивших событий. На память пока не жалуюсь, но все равно не помню, каким взглядом посмотрел на меня известный писатель-фантаст Генрих Саулович Альтов, когда мой школьный приятель Боря Островский по прозвищу Борчака привел меня в старый одноэтажный дом и объявил, что я - тот самый младенец, который опубликовал в "Технике-молодежи" рассказ, не делающий чести советской фантастике.
Впрочем, наверняка Борчака таких слов не произносил, хотя и любил изъясняться витиевато и порой не вполне понятно. Неделей раньше Борчака подошел ко мне на перемене и сказал с видом заговорщика:
- Читал "Литературку"? Альтов тебя так отделал...
Я не читал "Литературку". Честно сказать, в девятом классе я не знал, что существует такая газета, и на ее страницах в числе прочих материалов публикуются полемические статьи о советской фантастике.
В одном из ноябрьских номеров 1959 года известный уже в то время писатель-фантаст Генрих Альтов опубликовал критическую статью где, в частности, говорилось о том, как глупо поступают некоторые издания, публикуя слабые, а порой просто беспомощные опусы. Вот, например, "Техника-молодежи" напечатала рассказ пятнадцатилетнего школьника - плохой рассказ, и для чего уважаемый журнал погнался за дешевой сенсацией?
Боря принес газету, и я прочитал статью. Возможно, я прочитал ее дважды. Возможно, не дочитал до конца. Сейчас я этого не помню. В статье мое имя не упоминалось, но из текста было понятно, о каком рассказе и каком авторе идет речь. Это было ужасно.
На дворе был 1959 год, оттепель, пик хрущевской эпохи. Два года прошло после выхода в свет "Туманности Андромеды", впервые опубликованной в том же журнале "Техника-молодежи". Помню, как я ждал каждого номера и первым делом перелистывал страницы в поисках знакомого рисунка-заставки: звездолет "Тантра" на поверхности черной планеты в системе железной звезды.
"Туманность Андромеды", как принято говорить, "открыла новую эпоху в советской фантастике". Тогда же и западная появилась - в той же "Технике-молодежи" годом раньше опубликована была повесть Эдмона Гамильтона "Сокровища Громовой Луны", и как же после чахлых книг Немцова, Охотникова и Сапарина удивительно было читать о приключениях на далеких планетах и в системах других, совершенно непонятных звезд. Наверно, примерно те же ощущения испытывали американские читатели, когда в 1929 году вышел из печати "Звездный жаворонок" всеми ныне забытого автора Эдварда (Дока) Смита - первый в истории научной фантастики роман о полете к звездам. Не к Луне (к Луне уже и герои Жюля Верна летали), не к Марсу или Венере (там побывали герои Эдгара Берроуза) и даже не к Юпитеру или Нептуну (о Плутоне и вовсе еще никто не знал) - но к звездам!..
Как из клетки - на свободу.
А потом "Техника-молодежи" и "Знание-сила" начали публиковать рассказы молодых, тогда никому еще не известных авторов. И сколько же их было - новых имен, новых рассказов, новых идей! Валентина Журавлева, Дмитрий Биленкин, Анатолий Днепров, Владимир Савченко. И, конечно, Генрих Альтов.
До сих пор помню впечатление, которое произвел на меня рассказ Журавлевой "Звездный камень". По нынешним меркам - незамысловатый рассказ, и идея его, как я сейчас понимаю, была уже отработана к тому времени в западной фантастике. Но для советской - это было открытие, луч света в темном царстве, осветивший по-новому всю огромную страну научно-фантастической литературы.
Чуть позже я прочитал "Подводное озеро" Генриха Альтова и понял, что есть фантастика еще более высокого уровня. Захотелось писать самому. Нормальное, видимо, желание для романтически настроенного ученика советской школы, ощущающего какие-то подспудные силы, но не представляющего, что с ними делать. Воображение искало выход, фантазия хотела игры, и пример был перед глазами.
Опубликованный тогда же в "Знание - сила" небольшой рассказ Генриха Альтова "Икар и Дедал" я выучил почти наизусть. Во всяком случае, мне так кажется. Романтический, возвышенный стиль, непривычные обороты речи. Удивительная идея полета сквозь Солнце. Такого в фантастике еще не было.
Мои собственные рассказы были, естественно, настолько подражательны, что вполне можно говорить о плагиате. Не текстовом, к счастью - тексты я сочинял сам и записывал в школьную тетрадку. Но идеи были однозначно сдернуты с популярных в то время образцов. И хорошо, что у Альтова я не украл ни одной идеи - могу себе представить, что он написал бы обо мне в этом случае.
"Икария Альфа" была слепком с очень мне понравившегося рассказа Георгия Гуревича "Инфра Дракона". Отличие, по сути, было одно - у Гуревича наши астронавты летели к инфракрасной звезде, расположенной неподалеку от Солнечной системы, а в моем рассказе речь шла о том, что жители холодной звезды-инфры прилетели к нам, в Солнечную систему. Весь набор штампов тогдашней фантастики в рассказе, разумеется, присутствовал, включая самый распространенный - убеждение в том, что лучшие ученые Запада мечтают переехать в Страну Советов, чтобы здесь заниматься самой передовой в мире наукой и служить прогрессу на благо человечества.
Ясно, что не качеством текста привлек мой рассказ редактора фантастики в журнале "Техника-молодежи" Владимира Келера. И не идеей - уж Келер-то наверняка помнил рассказ Гуревича, хотя опубликован он был в конкурирующем издании - журнале "Знание-сила". Полагаю, - как, кстати, полагал и Альтов, - что единственным поводом для публикации стало то обстоятельство, что рассказ был написан учеником девятого класса. По мнению Альтова, это не давало автору никаких преимуществ. Литература - это литература, а не детский сад. Взялся писать - пиши без скидок на младенческий возраст. А взялся публиковать - тем более, не делай на возраст автора никаких скидок. Скидки никогда не ведут к прогрессу в чем бы то ни было. Литература не исключение. Фантастика - тем более.
Так - или примерно так - писал в своей статье известный писатель-фантаст Генрих Альтов.
Несколько дней спустя после пресловутой публикации в "Литературке" Борчака подвалил ко мне на перемене и спросил:
- Хочешь, я тебя с Альтовым познакомлю? С тем, кто про тебя статью написал.
Сам Борька познакомился с известным фантастом, как я понимаю, всего неделей раньше, и обстоятельства этого знакомства для меня навсегда остались неизвестными. Скорее всего, Борька узнал у кого-то адрес Альтова, явился к нему домой и сказал, что надо бы обсудить кое-какие вопросы. У Бори никогда не возникало проблем с тем, чтобы с кем-то познакомиться, что-то у кого-то спросить - общался он легко, в том числе и на темы, в которых ничего не смыслил.
- С Альтовым? - испуганно переспросил я. - А он согласен?
Можно было подумать, что Борька его об этом спрашивал!
То ли в тот же вечер, а может, несколько дней спустя мы отправились на Апшеронскую улицу. Это был старый бакинский район неподалеку от колхозного рынка "Кеманчи мейдан", где дома были по преимуществу одноэтажными, белеными, а улицы - горбатыми, с побитыми тротуарами и давно не чиненым асфальтом. Мы поднялись по улице Джабарлы - это был еще вполне цивилизованный район, где располагался райисполком, - и свернули на Апшеронскую, отчего мне стало не по себе: я не мог допустить даже в мыслях, что автор замечательных рассказов о морских и межзвездных капитанах живет в неказистом, будто даже кривом, одноэтажном домишке, куда мы попали через типичный бакинский дворик, где на веревках сушилось белье, а соседские дети орали, будто пресловутые ракопауки с планеты Пандора, в то время еще не описанные братьями Стругацкими.
- Вот, - сказал Боря, когда нас впустили в светлую прихожую, тоже типично бакинскую - это была застекленная веранда, где хозяева хранили все, что не помещалось в комнатах, и где зимой было холодно, как в Арктике, а летом жарко, как на экваторе. - Это про него вы писали в "Литературке".
Известный писатель Генрих Альтов оказался человеком невысокого роста, чуть сутулым. Не думаю, что он был доволен поступком Бори - привел, понимаешь, графомана, и что с ним теперь делать?
Мы прошли в комнату, где было всего одно выходившее на улицу окно с широким подоконником. Старый диван, несколько стульев, письменный стол с пишущей машинкой (принадлежность истинного писателя, о пишущей машинке я в то время даже не мечтал!), полки с книгами, стоявшими не по порядку, а, как мне показалось, совершенно хаотически. На диване, на столе и на любой плоской поверхности - кое-где на полу тоже - лежали книги, книги, книги... Собственно, моя память только это впечатление и сохранила от первой встречи: книги, много книг.
Вошла молодая (это я теперь понимаю, что молодая, а тогда она показалась мне чуть ли не пожилой) светловолосая женщина, смотревшая на нас с Борей гораздо приветливее известного писателя, и Генрих Саулович представил меня своей жене:
- Валентина Николаевна Журавлева.
И только тогда я ее узнал - видел же много раз на фотографиях в "Технике-молодежи", где публиковались ее рассказы! Не помню, что я ответил - скорее всего, стоял столбом и переживал второй шок. Как же - шел знакомиться с писателем-фантастом, а познакомился сразу с двумя, да еще с самыми лучшими, каких я только мог себе представить!
Не думаю, что в тот вечер я произнес хотя бы одно слово. Я вообще был скованным, молчаливым мальчиком с множеством комплексов. Полная противоположность Боре, у которого комплекс был только один - он вообще не признавал, что у кого-то могут быть комплексы. Но, должно быть, в моем молчании Альтов усмотрел нечто большее, чем тупое незнание и неспособность сказать умное слово. Во всяком случае, после того вечера мы с Борчакой стали приходить к Альтову регулярно - раз в неделю, иногда чуть реже, иногда чаще. Вскоре я уже принимал участие в беседах - разумеется, в основном, о фантастике, но и многом другом тоже: о тайнах мироздания, о воображении, о летающих тарелках и парапсихологии...
Я набрался смелости и принес Альтову один из своих неопубликованных рассказов. В то время мои отношения с редакцией "Техники-молодежи" испортились окончательно: после публикации "Икарии Альфы" я возомнил себя опытным автором и отправлял в журнал по рассказу в месяц - разумеется, такие же подражательные и невразумительные, как мое первое "произведение". Даже хуже, если такое вообще возможно. Не получая ответа, я отправлял в редакцию письма с вопросами типа: "Как вам понравилось то, что я прислал, и почему вы не сообщаете, когда рассказ будет напечатан?" Наконец от Келера пришло письмо, которое давно затерялось, но помню я его практически текстуально.
"Если Вы будете заваливать редакцию своими письмами, - писал Келер, - это ничего не изменит в нашем решении публиковать Ваши рассказы или нет. И не нужно в каждом письме указывать, что Вы учитесь в девятом классе и что Вам пятнадцать лет. Об этом знаем не только мы, но, с нашей помощью, и десять миллионов наших читателей. Один раз Вам была сделана скидка на возраст. Однако писать Вы стали хуже. Или Вы начнете работать над собой и тогда действительно сможете войти в число наших авторов, или..."
Что там было "или", я не помню, но это и так понятно. А тут еще и статья в "Литературке"... В общем, рассказ свой я принес Альтову не потому, что был смелым и не боялся критики. Мне представляется сейчас, что это Борька - большой мастер на провокации - убедил меня показать очередной опус Генриху Сауловичу. Не помню, что мне было сказано после прочтения. Помню ощущение: все очень плохо. Текст был исчеркан красными чернилами, как после отвратительно написанной контрольной по литературе.
Я понял, что писателя из меня не выйдет, но и в управдомы переквалифицироваться не хотел. Правда, я уже тогда знал, что буду астрономом, так что, если литература не для меня, то ведь оставалась наука.
* * *
Как-то я пришел к Альтову один; то ли принес почитать новый свой опус, то ли, наоборот, хотел узнать, что думает Генрих Саулович по поводу уже прочитанного. Погода была плохая, лил дождь, дул ветер - типичная бакинская осенняя погода. Может, из-за погоды, а может, по иной какой-то причине Генрих Саулович начал вспоминать - чего прежде не делал - годы своей отсидки в сталинских лагерях. В тот вечер я вернулся домой поздно - кажется, за полночь. Разумеется, рассказ был подобен пунктиру - Альтов подробно останавливался на каких-то, возможно, не очень важных эпизодах, а важное пропускал, я не перебивал, но не уверен, что запомнил все. То есть, наверняка уверен, что всего не запомнил. А больше такого случая не представилось.
Позднее, много лет спустя знакомые тризовцы говорили, как Альтов во время семинаров - когда вечерами обсуждали в гостинице проделанное за день - рассказывал им о своей молодости. Похоже, что рассказ его был практически таким же - возможно, в тот дождливый вечер Генрих Саулович проверял на мне реакцию будущих слушателей? Впрочем, вряд ли - тогда он не мог знать, что лет через десять будет ездить на семинары, где станет рассказывать не только об основах ТРИЗ, но и об истории этой науки - и своей собственной истории...
* * *
Генрих Альтшуллер и его друг Рафаил Шапиро окончили Бакинский индустриальный институт вскоре после войны. У них уже были свои изобретения - например, паровой катер, который молодые люди испытывали в бассейне. О том, как это происходило и чем закончилось, Генрих Саулович рассказал в одном из немногих своих опубликованных воспоминаний. И еще они изобрели газотеплозащитный скафандр, в котором можно было находиться даже в самом центре пожара. Они прочитали все, что могли найти, о психологии изобретателей, изучили состояние изобретательства в Советском Союзе и поняли, что дела обстоят не лучшим образом. Проанализировав проблему, Генрих и Рафаил обобщили свои соображения в большом письме, которое направили лично вождю всех народов и отцу всех изобретателей Иосифу Сталину. А на тот, видимо, случай, если вождь не найдет времени или желания ответить, они отпечатали сорок (!) копий этого письма и разослали в сорок газет - начиная с самой главной: "Правды".
Оба, кстати, по образованию были химиками и изобретали разные химические соединения: смесь для дыхания под водой, а еще смесь, ингредиенты которой можно купить в любой аптеке и получить вещество огромной взрывной мощности. Такой, что даже сказать страшно. Если эта смесь попала бы в руки врага, то враг сумел бы (о ужас!) взорвать парад на Красной площади.
Почему-то именно это - возможность взорвать именно парад на Красной площади - запомнилось мне тогда больше всего. Конечно, я и в тот вечер, и позже много раз просил Генриха Сауловича раскрыть секрет и сказать, какие именно препараты нужно купить в аптеке, чтобы получить "сверхдинамит". Ни тогда, ни позже Альтов мне на этот вопрос не ответил - одно время я даже думал, что и отвечать ему было нечего, и ужасная смесь является плодом его фантазии. Но - вряд ли. Ведь именно попытка взорвать парад на Красной площади была одним из пунктов обвинительного заключения против Альтшуллера Г. С. Значит, действительно в своем письме Сталину они таки упоминали об изобретенном ими веществе страшной разрушительной силы.
Написали друзья письмо и стали ждать ответа - если не от вождя, то хотя бы из газет. А теперь представьте себя на месте редактора газеты "Правда" (не говорю уж о прочих 39 изданиях), на стол которого ложится письмо, начинающееся словами: "И. В. Сталину, копия в газету...". Ответить автору? Невозможно, надо сначала узнать, что по этому поводу думает главный адресат. Не отвечать? А если главный адресат узнает, что газеты не реагируют на сигналы читателей? В общем, незавидное было положение у тогдашних редакторов - если еще учесть, что не только Альтшуллер с Шапиро писали Самому (копия в газету) письма с разного рода идеями и предложениями. Но ответить авторам раньше, чем это сделает вождь, ни один редактор, конечно же, не решался.
Может, на том бы эта история и закончилась - не стали бы редакторы газет отправлять странное письмо в МГБ, поскольку, опять же, не могли знать реакцию Иосифа Виссарионовича. А донес на молодых людей - как это обычно и бывало - их общий знакомый, фамилию которого Генрих Саулович мне не назвал, да если бы и назвал, это не имело бы значения, поскольку имена друзей его молодости ничего мне не говорили. Да и доказательств, что донес именно этот человек, у Альтова не было. Просто однажды, сидя в курилке Бакинской Публичной библиотеки, Генрих и Рафик беседовали все о том же письме, и все о том же страшном препарате, и все о том же возможном взрыве парада, который могли бы организовать враги. Конечно, вести подобные беседы в публичном месте было по меньшей мере неосмотрительно, но это стало им понятно позже. А тогда - Генрих это точно видел - неподалеку крутился их знакомый, который вполне мог этот разговор слышать.
Арестовали обоих несколько дней спустя. Арест произвели в один день и час - Генриха "взяли" в Баку, а Рафика - в Тбилиси, куда он поехал в командировку. Видимо, вина обоих перед советской родиной была так велика, что местным органам госбезопасности не доверили вести их дела - Генриха отправили в Москву сразу после ареста, а Рафика - чуть позже, после нескольких допросов. О своем пребывании в Бутырской тюрьме и лагерях Рафаил Борисович Шапиро написал много лет спустя небольшую по объему, но чрезвычайно емкую по содержанию книгу "Опять двадцать пять", увидевшую свет, к сожалению, уже после смерти автора. Генрих Саулович книгу о своей жизни написать не успел...
* * *
Когда арестовали Рафика Шапиро, в Тбилиси стояла удушающая жара. Первые допросы проводили в местном отделении МГБ, а содержали в КПЗ, откуда и доставляли каждый день в самое жаркое время. К тюрьме подъезжал "воронок", где не было ни одного окна, Рафика быстро выводили из камеры, запихивали в эту душегубку и куда-то долго везли. На жаре кабина раскалялась так, что дышать становилось невозможно, воздух снаружи не поступал, и, когда подъезжали, наконец, к нужному месту (где это место находилось, Рафик так и не узнал), узник был уже в полуобморочном состоянии.
Открывалась дверь, конвоир давал команду: "Быстрее! Вперед!", и Рафика, уже терявшего сознание, подгоняя пинками, заставляли взбегать (не подниматься, а именно взбегать) на шестой этаж. Допрос начинался, как только совершенно обессилевшего и ничего не соображавшего Рафика вталкивали в кабинет следователя.
Не били, даже не очень кричали - считали, видимо, лишним: и без того подпишет все, что дадут.
Рафик не подписал. Не поверил, в частности, и утверждению следователя, что, мол, нечего кочевряжиться, Альтшуллер все уже подписал и во всем сознался, пора и тебе.
Генриха привезли в Москву, в Бутырку, и поместили в двухместную камеру. Сосед оказался человеком вполне приличным - в тюрьму попал всего лишь за то, что хотел (заметьте - хотел, но не сделал, видимо, не успел, вовремя "взяли") развалить советское сельское хозяйство. Я не запомнил имени "разрушителя", фамилия же его была, кажется, Заседский. Это был молодой человек, немногим моложе Генриха, студент-математик. Естественно, кому еще разваливать сельское хозяйство, если не математику?
С соседом Генрих быстро нашел общий язык - было о чем поговорить с интеллигентным человеком. Если бы не допросы...
На первом же допросе следователь предложил сделку. Все равно, мол, все, что надо, подпишете, и потому, во-первых, лучше не тратить зря времени, а во-вторых, для смягчения приговора назвать того, кто вас, такого молодого и неопытного, втянул в гнусную политическую авантюру против советской власти. Если большая часть вины лежит на ком-то, то на вас, соответственно, меньшая. Надо только выбрать человека, которого...
Предать?
Это не предательство, - говорил следователь. Допустим, этот человек уже умер, ему ведь все равно, а вам будет облегчение участи. И уточнил: отец ваш скончался, верно? Ну вот, допустим, он вас в антисоветскую деятельность и втравил.
Не знаю, каким взглядом посмотрел на следователя Альтшуллер, когда услышал это предложение. Не знаю, какие в точности слова сказал. На мой вопрос Генрих Саулович ответил коротко:
- Я отказался.
И принялся рассказывать, как проводились допросы. Впоследствии мне много раз приходилось слышать об этой методике, впоследствии мне вообще много чего довелось читать о сталинских тюрьмах и лагерях (от Солженицына до Шаламова и Разгона), но в тот вечер (еще не был опубликован даже "Один день Ивана Денисовича"!) многое я слышал и узнавал впервые, и потому впечатления были подобны взгляду в неожиданно разверзшуюся перед глазами пропасть.
***
- Отбой в тюрьме был в десять вечера. В камере выключали свет и включали ровно в шесть утра, когда была побудка. Ночью полагалось лежать на нарах и спать, а днем лежать не разрешалось, спать - тем более, только сидеть, стоять или ходить по камере. Без десяти десять, когда мы с Заседским начинали готовиться ко сну, дверь распахивалась, появлялся вертухай и спрашивал:
"На букву А есть?"
Нас всего-то было двое: я и Заседский, но ритуал всегда соблюдался.
"Есть", - отзывался я.
"Фамилия!"
"Альтшуллер".
"На выход".
Ровно в десять вечера в камере выключали свет, а в кабинете следователя начинался допрос, продолжавшийся всю ночь. Без четверти шесть допрос заканчивался, меня отводили в камеру, я без сил валился на нары, и сразу же включался свет, звучал сигнал побудки, в глазок заглядывал вертухай и кричал:
"Подъем!"
Сколько может жить человек без сна и не сойти с ума?
* * *
Смысла в допросах не было никакого: никого из своих "сообщников" и "вдохновителей" Генрих называть не собирался, вопрос об отце решен был в первую же ночь, но все равно "задушевные беседы", а точнее, монологи следователя продолжались из ночи в ночь, и через несколько суток усталость стала невыносимой. Человек может прожить месяц без пищи, две недели - без воды, но без сна не больше нескольких дней. В психике происходят необратимые изменения, можно сойти с ума, а прежде подписать любую бумагу, что подсунет следователь.
Нужно было придумать способ спать днем, но так, чтобы вертухай этого не заметил. Лежать нельзя. На ходу или стоя не уснешь - человек все-таки не лошадь. Значит, надо было спать сидя, но вертухай заглядывал в глазок каждые четверть часа и, если бы увидел заключенного, сидевшего с закрытыми глазами, немедленно его разбудил бы. Следовательно, надо было спать сидя, но - с открытыми глазами.
Типичная изобретательская задача: спать нужно, но спать нельзя. Как разрешить это противоречие? Генрих придумал. Заключенным позволяли курить, и у Генриха была пачка "Беломора". Ножниц, естественно, не было - пришлось аккуратно оторвать от пачки два кусочка, размерами и формой похожих на глазницы. Писать тоже было нечем, поэтому воспользовались обгоревшей спичкой и изобразили в центре каждой "глазницы" черные точки-зрачки. Генрих сел на нары, прислонился к стене, закрыл глаза и приложил к каждому глазу по бумажке. Издалека, если смотреть в дверной глазок, это выглядело, будто человек сидит на нарах и внимательно, не мигая, смотрит перед собой. Если всматриваться, то можно было, наверно, понять, что что-то здесь не в порядке, но вертухай обычно бросал беглый взгляд: заключенный спит? Не спит, сидит на нарах, глаза открыты...
Генрих спал, а Заседский ходил перед ним по камере, что-то говорил, жестикулировал - в общем, изображал беседу. Вечером, когда Альтшуллера в очередной раз вызвали на допрос, он был далеко не таким уставшим, как надеялся следователь. На следующий день удалось еще немного поспать, и на следующий - тоже...
Шли дни, заключенный почему-то не "ломался", хотя, как докладывали надзиратели, не спал ни минуты. Но сам Генрих начал понимать, что следователь его все равно "дожмет" - не сейчас, так через две недели. Надо было как-то от этого следователя избавиться. Другой мог оказаться еще хуже, но, скорее всего - так утверждало "тюремное радио", - методы допроса будет использовать другие.
Опытные зэки утверждали также: бессмысленно требовать, чтобы поменяли следователя, начальство никогда этого не сделает. Но следователя обязательно заменят, если между ним и заключенным произошел конфликт с применением физической силы: нет, не следователь ударил заключенного (это в порядке вещей), а наоборот, заключенный поднял руку на следователя. Правда, после такого инцидента заключенного отправляли в карцер, но зато после отбытия наказания назначали другого следователя.
Этим советом Генрих и решил воспользоваться. Но не успел. Случай сделал это за него. Хотя днем и удавалось немного поспать, но этих минут было явно недостаточно, и Генрих видел мир, как в тумане, не всегда понимал, что с ним происходит. Когда его привели на очередной допрос и посадили на табурет, привинченный к полу возле двери, Генрих увидел на столе у следователя стакан воды. Пить хотелось неимоверно. Он встал, хотя это было строжайше запрещено, и медленно пошел к столу, что было следователем тут же интерпретировано, как попытка физического насилия.
- Куда! - закричал он. - Сесть!
Генрих продолжал идти, подобно сомнамбуле, с безумным взглядом. Его привлекал стакан, а вовсе не отвратная морда следователя. Но в комнату уже вбежали охранники, заключенного скрутили...
Неделю он провел в сыром карцере, но выспался. А следователя ему действительно заменили. И ночные допросы прекратились. Видимо, новый следователь не любил спать днем.
* * *
Начальство Бутырки изощрялось, выдумывая самые экстравагантные способы, чтобы "сломать" заключенных. Однажды под окна камеры во внутреннем дворе тюрьмы подогнали компрессор, и с тех пор почти весь день - с утра до вечера - эта машина грохотала так, что в двух шагах невозможно было расслышать собеседника. Шум утомляет, постоянный грохот может довести человека до исступления. Затычки для ушей заключенным не полагались, а самоделки из бумаги помогали мало. Опять возникла изобретательская задача: как обратить вредный фактор в фактор полезный? Решение было найдено: когда включали компрессор и разговаривать становилось невозможно, Генрих и его сокамерник начинали горланить все антисоветские песни, какие знали. Горланили в полный голос, не опасаясь, что их услышит вертухай, наверняка ходивший с затычками в ушах.
Генрих с Заседским не только пели известные песни, но пытались сочинять свои. И все бы хорошо, но однажды у компрессора среди дня то ли испортился двигатель, то ли кончилось горючее. Грохот неожиданно прекратился, а Генрих, который ничего вокруг не слышал, кроме самого себя, продолжал во весь голос горланить всякую антисоветчину. И лишь когда в камеру ворвалась охрана, до него дошло, что настала тишина...
И опять был карцер, на этот раз - за дело...
* * *
Показания, написанные следователем, Генрих так и не подписал, но это, в общем, никого не беспокоило. Несколько недель спустя следствие завершилось, и Альтшуллера вызвали на судебное заседание.
- Я думал, - рассказывал Генрих, - точнее, надеялся, что это будет хотя бы видимость судебного заседания: обвинитель, судья, заседатели... Без защитника, но защищать я собирался себя сам. Понимал, что получу срок - ну, сколько мне могли дать? Пять лет, семь?.. Все оказалось проще и стремительней: в маленькой комнате сидели за столом три человека в форме, меня ввели, один из них встал и огласил приговор: двадцать пять лет лагерей. Я сначала не понял и переспросил: сколько, пять? Мне все еще мерещилась эта цифра. "Двадцать пять", - повторил человек во френче. И тогда я потерял сознание...
* * *
Альтшуллера отправили в Воркутлаг и поселили в барак к уголовникам. Расчет начальства, видимо, был таким: шпана быстро собьет спесь с "политического" или вовсе, не признав за своего, сунет перо под ребро. Нет человека - нет проблемы.
Главенствовали в бараке воры в законе, и основная экзекуция, скорее всего, предполагалась после отбоя. Возможно, это действительно была бы последняя ночь в жизни Генриха, если бы кто-то из главарей не спросил "приговоренного": кто такой? Откуда?
Генрих ответил: инженер, мол, изобретатель. В общем, интеллигент.
- Истории знаешь? - был следующий вопрос.
Истории Альтшуллер знал - книг он прочитал много, от классики до современных авторов, да и сам мог придумать много чего, но кто мог знать, какие истории интересовали зэков? Расскажешь не то или не о том, или не так - и кранты. Терять, впрочем, было нечего, и Генрих принялся рассказывать ворам в законе Гриновскую "Золотую цепь", одно из своих самых любимых произведений.
В бараке стало тихо. К слушавшим подтянулось "пополнение", рассказывал Генрих долго, не торопился, тянул время, но всякому рассказу приходит конец. И что дальше?
- Еще, - услышал он. - Еще знаешь?
- Знаю, - сказал Генрих и приступил к "Бегущей по волнам".
Рассказывал до утра и поражался: у привыкших вроде бы ко всему зэков, в которых, как он думал, не осталось ничего человеческого, на глазах стояли слезы, и чем сентиментальнее была история, тем больший восторг она вызывала. Когда Генрих рассказал "Алые паруса", многие откровенно плакали.
Александр Грин спас Альтшуллеру жизнь.
- Спать будешь здесь, - сказал "пахан", и Генриху освободили нары на нижнем ярусе.
Так для Генриха Сауловича началась лагерная жизнь. На работу он не ходил - как и все воры в законе, к которым теперь был волею судьбы причислен.
Прошли несколько недель, Генрих занимался тем, что обдумывал и записывал кое-какие идеи из области методики изобретательства, но ему наскучило валяться целыми днями на нарах и по вечерам пересказывать зэкам в сотый раз одни и те же произведения (они, как дети, любили по много раз слушать понравившиеся истории). В результате его перевели в другой барак - к политическим, и послали работать: к счастью, не в шахту, а в шахтоуправление, назначив руководить производственным процессом. "Но я понятия не имею, как это делать! - сказал Генрих. - Никогда не читал книг по угледобыче". "А тебя не спрашивают, умеешь или нет, - было ему сказано. - Говорят - делай!"
Пришлось учиться на ходу, благо кое-какие книжки, из которых можно было выудить хоть какую-то полезную информацию, в шахтоуправлении все-таки были.
Наступила воркутинская зима - морозы под сорок. В комнате шахтоуправления, где работал Генрих, стояла печка-буржуйка, дрова для которой носил старичок-зэк, из политических. Как-то вечером, когда старик принес вязанку дров и принялся разжигать огонь, они с Генрихом разговорились. Естественно, Генрих спросил: за что? Откуда? Кем был на воле? Ответ его потряс: старичок оказался бывшим заместителем наркома угольной промышленности, одним из крупнейших в СССР специалистов по добыче угля.
- Но послушайте! - воскликнул Генрих. - Как же так? Вы знаете о добыче все, я не знаю ничего. Вы должны сидеть на этом стуле и руководить, а я - носить дрова! Завтра же пойду к начальству...
- Нет, - твердо сказал бывший замнаркома. - Если вы это сделаете, мы оба попадем в карцер. Менять ничего нельзя.
- Тогда, - не менее твердо сказал Генрих, - вы будете приносить дрова, садиться на этот стул и принимать решения, а я буду учиться и делать все так, как вы скажете.
Так они и поступили, о чем лагерное начальство, к счастью, не догадывалось, иначе действительно этот обмен ролями мог плохо кончиться для обоих.
* * *
В 1953 году умер Сталин, в том же году был расстрелян Берия, из лагерей выпустили уголовников, до политических очередь дошла далеко не сразу, в 1954 году Альтшуллер все еще "руководил" угольной шахтой в Воркутлаге, а его мать, ничего не знавшая о судьбе сына, продолжала - вот уже пятый год - добиваться справедливости, ездила в Москву, где получала из разных инстанций одни отписки.
Она покончила с собой, не дождавшись возвращения сына.
Одновременно с Альтшуллером вернулся и его друг Рафаил Шапиро, так же, как Генрих, получивший свои двадцать пять.
На последний суд, отменивший приговор, Генриха Сауловича везли через всю страну - Воркута - Москва - Ростов - Баку. В Баку на вокзале его ждал "черный ворон". Была такая же жара, как тогда, в сорок девятом. В "воронке" были две камеры, два металлических "шкафа", в один из которых посадили Альтшуллера, а в другой - беременную женщину. Женщине было плохо, она плакала, просила открыть двери, а потом, чувствуя, что больше не выдержит, начала страшно кричать...
- За все годы лагерной жизни, - вспоминал Генрих Саулович, - я ни разу не плакал. Но тогда... Я слышал ее крики и думал: "Какого черта я тратил ум и энергию, изобретая газотеплозащитный скафандр? Нужно было изобрести что-нибудь, что не позволяло бы сажать беременных женщин в шкаф и пытать жарой". И я поклялся, что, если выживу, брошу методику изобретательства, потому что все это человечеству ни к черту не нужно.
Он еще не знал о том, как пытали жарой его друга после ареста - об этом Рафаил Шапиро рассказал Генриху, когда они, наконец, встретились.
* * *
Клятвы своей Генрих не сдержал. Он выжил и создал ТРИЗ.
Больше полувека назад мы сидели в теплой комнате в квартире на Апшеронской улице, за окном лил дождь, время было позднее, надо было уходить, а я не мог подняться с места. Я и спрашивать ни о чем был не в состоянии - только слушать. Кстати, много лет спустя Генрих Саулович сам записал свои воспоминания о тех временах, не раз рассказывал на семинарах, и каждый раз эти истории немного отличались друг от друга. Я же записал рассказ Генриха Саулович так, как услышал его в тот дождливый вечер в Баку. Мне кажется, я оказался первым среди будущих тризовцев, услышавших воспоминания из уст самого Альтшуллера.
После того вечера я стал гораздо строже относиться к собственным фантастическим опусам - невозможно было показывать Генриху Сауловичу тексты, в которых не было СОБСТВЕННОЙ и обязательно НОВОЙ идеи или мысли.
Но придумать свою идею, научиться технике рассказа - на это требовалось не только желание, не только усилия. Требовалось время. А я уже учился в университете на физическом факультете и продолжал писать довольно беспомощные рассказы. Точно знаю, что рассказы были беспомощны, потому что тексты сохранились (во всяком случае, три из них) - они были опубликованы в газете Азербайджанского государственного университета. Я их тогда аккуратно вырезал и положил в папку, о которой потом забыл и обнаружил много лет спустя. Перечитал и могу утверждать с полной уверенностью: да, рассказы ученические, беспомощные и не стоившие того, чтобы о них говорить серьезно. Естественно, Генрих - если я вообще показывал ему именно эти рассказы, в чем не уверен - резал и исправлял тексты нещадно. Я бы, честно говоря, не стал возиться на его месте с этими графоманскими опусами и сразу отправил бы их в корзину.
***
Неугомонный Борчака свел меня с другим своим приятелем - Ромой Леонидовым, который тоже любил фантастику, хотел писать и тоже боялся оказаться непонятым и непризнанным. Рома был старше меня на год и собирался поступать в консерваторию на отделение скрипки. Я же о себе точно знал, что стану астрономом и буду работать в обсерватории, даже если ради этого в первое время придется мыть в этой обсерватории полы, а не проводить наблюдения. Что до Бори, то он хотел стать психологом или, на худой конец, психиатром, и намерен был изобрести новый способ лечения всех психических болезней. Потому нам и было интересно втроем - мы были такими разными, что никогда не могли прийти к согласию ни по каким вопросам .
С Ромой Леонидовым мы написали небольшой юмористический рассказ "Престиж небесной империи" - нечто совсем не похожее на то, что писал я, и на то, что писал Рома. Я и сейчас проглядываю этот текст без пренебрежения - во всяком случае, идея была для нашей фантастики новой: души роботов попадают в рай (куда же им попасть, если они безгрешны?). Через некоторое время Главный Робот устраивает в раю революцию, смещает Бога и занимает его место...
Рассказ Альтову понравился, и теперь мы ходили в дом на Апшеронской втроем, а часто опять вдвоем, без Борчаки, у которого было много дел и без наших фантастических посиделок.
- В фантастике главное - новая интересная идея, - говорил Генрих Саулович. - Нет идеи - нет рассказа. Есть вата. Вы любите есть вату? Нет. Вот и рассказ без идеи читать не интересно.
Я перечитал свои прежние опусы и увидел, что все идеи - если они вообще там были - заимствованы из чужих произведений. Собственно, я и так это знал, но не придавал значения. А уж как это было написано... "Горный хребет здесь сворачивал перпендикулярно своему предыдущему направлению"... Это из повести "Пятая межпланетная", описывавшей приключения на Титане, спутнике Сатурна, том самом, на который почти полвека спустя высадилась исследовательская автоматическая станция "Гюйгенс". Кстати, эту повесть я отправил не в журнал "Техника - молодежи", с которым отношения у меня окончательно испортились, а к конкурентам - в "Знание - сила". И надо же было случиться, что на рецензию рукопись отдали писателю-фантасту Георгию Гуревичу - автору рассказа "Инфра Дракона", откуда я списал идею "Икарии Альфа".
Когда я получил из редакции письмо с отказом в публикации и прикрепленный к письму отзыв с подписью Георгия Гуревича, сердце ухнуло в пятки. Мысль была простая: вот теперь Гуревич и спросит, как я посмел украсть у него идею.
Но об этом в письме и речи не было. Гуревич аккуратно разобрал все огрехи повести (включая пресловутый "хребет, сворачивавший перпендикулярно своему предыдущему направлению") и не забыл написать: "Способности у Вас есть, но надо работать, работать и работать". "Читайте классику, - закончил письмо Гуревич так же, как наверняка писал всем начинающим авторам, - читайте Чехова, Толстого..."
Вообще-то я читал Чехова и Толстого, а еще и Пушкина с Лермонтовым. Даже Шекспира читал - все восемь томов собрания сочинений. С моим другом-одноклассником Сашей Михайловым мы выучили наизусть четыре главы из "Евгения Онегина", я и сейчас почти все помню. Помню шекспировский монолог Антония над трупом убитого Цезаря. Помню наизусть финал "Эрнани" Виктора Гюго... Но знание классики никак, на мой взгляд, не отражалось на качестве моих собственных опусов.
Надо было работать над собой, и теоретически, слушая Генриха Сауловича, я даже понимал, что именно нужно делать. Понимать-то понимал, но рассказы лучше не становились.
- Нужно представлять себе персонажей рассказа, - говорил Альтов. - Рассказ без хорошей идеи не получится, но одной лишь идеи - мало. Идея - как скелет. Чтобы получился живой человек, нужно нарастить "мясо". Текст. У героев должны быть характеры. Попробуй, например, найти фотографию человека, который, как тебе представляется, похож на твоего будущего героя. И по этой фотографии попытайся придумать биографию, характер, привычки, какие-то личные особенности. Запиши все в тетрадку и заглядывай туда, когда будешь писать рассказ.
Одно время я так и делал. Читал газеты, журналы, фотографий там было много, самых разных. Я вырезал понравившиеся (вовсе не из числа известных киноартистов!), наклеивал на листы бумаги и рядом выписывал черты характера, биографию придумывал. Пользы от таких досье было все-таки мало. Я писал, глядя на фотографию: "высокого роста, светловолосый, с громким уверенным голосом, спокойный в любой ситуации..." Иногда эти листы я показывал Альтову, и он говорил: "Нет... Не то лицо. Попробуй найти более яркое, интересное. И характер надо выписать подробнее, чтобы потом не мучиться - когда хорошо знаешь своего героя, меньше проблем с текстом".
Я начинал сочинять текст, и герой оказывался совсем иным. Точнее - он оказывался чаще всего вообще никаким - схемой, как это обычно и бывает у начинающих авторов.
"Суха, мой друг, теория везде"... Иными словами, в приличные тексты наши беседы пока не переплавлялись, а наслушавшись лекций о том, что без новых идей нет хороших произведений, мы с Ромой Леонидовым решили сконструировать механизм, с помощью которого каждый писатель-фантаст мог бы создавать не только идеи, но и сюжеты, и даже - желательно! - сами тексты.
Почему возникло такое желание? Альтов в то время работал над "изобретающей машиной", похожей на механический арифмометр. Машина стояла в его кабинете, и можно было, введя в нее условия технической задачи и покрутив ручку, получить на выходе не изобретение, конечно, но некие промежуточные решения, способные помочь в работе с АРИЗом - алгоритмом решения изобретательских задач.
У нас с Ромой все было проще, мы пошли по пути средневекового монаха Луллия, о котором нам рассказал, конечно, Генрих Саулович. Луллий жил в 12 веке и придумал таблицы, с помощью которых можно было (так, во всяком случае, полагал автор) делать правильные пророчества. Мы тоже нарисовали таблицы на больших листах ватмана - по сути, это были так называемые "морфологические ящики", придуманные не нами, а за двадцать лет до нас - американским астрофизиком Фрицем Цвикки. С помощью своих "морфологических ящиков" Цвикки еще в тридцатые годы предсказал открытие нейтронных звезд и черных дыр, а во время Второй мировой войны, работая в американской "шарашке", - множество типов ракетных двигателей. Мы же с помощью наших таблиц довольно быстро "придумали" десятка два вполне "дееспособных" идей для фантастических рассказов, но сюжеты, также выданные таблицами, с этими идеями решительно не хотели состыковываться. Что до текстов, то получались странные фразы, сами по себе, возможно, даже красивые, но не подходившие ни к идее, ни к сюжету. Помню фразу, в которой были слова "мраморный рафинад памятников", и куда мы эти рафинадные памятники могли вставить, если речь шла о приключениях на восьмой планете системы Дельты Козерога?
В конце концов, из трех табличных систем, трех "морфологических ящиков", мы оставили один - генератор идей. И действительно написали несколько рассказов, один из которых ("Последний попугай из Атлантиды") был о дожившем до наших дней попугае из погибшей когда-то Атлантиды. Сюжет, впрочем, мы придумали сами, без помощи таблиц.
Не знаю (а может, знал, но забыл), как о нашей "разработке" узнали в столичной газете "Комсомольская правда". Скорее всего, рассказал сам Альтов. К нему довольно часто наведывались журналисты. Наверно, во время одного из интервью Генрих Саулович упомянул о нашем с Романом "изобретении". Как бы то ни было, насколько помню, встреча с московским журналистом была первым в моей жизни (и в жизни Ромы) интервью. Мы рассказали, как придумывать фантастические рассказы с помощью таблиц, показали таблицы, на ходу "сочинили" несколько сюжетов и дали почитать рассказ о попугае из Атлантиды. Несколько недель спустя статья об "интересном изобретении бакинских студентов" была опубликована в "Комсомольской правде". Упоминался и рассказ.
***
Время шло, и слова Генриха о фантастических идеях, а главное - рассказы самого Генриха, публиковавшиеся в те годы, - меняли мое мироощущение. Шел некий подспудный процесс понимания, что такое хорошо и что такое плохо. Я постоянно думал, как бы найти такую идею, о которой Генрих сказал бы, что она новая, а не перепев из чего-то, уже читанного.
Такую идею я придумал году в 1963, когда был на втором курсе. Не могу сказать, что идея была действительно самостоятельна, хотя тогда мне казалось, что идея оригинальна и прототипов не имеет. В 1960 году был опубликован рассказ Альтова "Полигон "Звездная река"", который произвел на меня огромное впечатление. Научно-фантастическая идея рассказа заключалась в том, что скорость света в некоторых случаях может значительно превышать 300 тысяч км/с:
"Скорость звука в воздухе невелика - 331 метр в секунду. Но при взрывах, когда возникают огромные давления, звуковая волна распространяется вначале со скоростью в двадцать, в тридцать раз большей. Нечто подобное происходило и со светом. В этом была своя закономерность: каждый физический закон справедлив лишь в определенных пределах. Даже закон тяготения, названный когда-то "всемирным", оказался неточным в масштабах макромира. Майкельсон, Миллер, Пиккар, Иллингворт, Томашек - все они ставили опыты со световыми источниками относительно небольшой силы. В этих условиях скорость света действительно не превышала трехсот тысяч километров в секунду. Но при звездных катастрофах - при внезапных вспышках новых и сверхновых звезд - свет некоторое время распространялся со "взрывной" скоростью. Так, во всяком случае, говорили расчеты. Излучатель, возвышавшийся в центре полигона, должен был на опыте доказать, что для взрывных импульсов очень большой энергии световой порог преодолим".
Идею эту я, похоже, "обкатывал" мысленно не один месяц, пока не задал себе вопрос: можно ли придумать такой физический процесс, в котором скорость света не "в некоторых особых случаях", а всегда была бы больше 300 тысяч км/с? Но ведь скорость света - мировая физическая постоянная! Изменить скорость света - значит, изменить закон природы! Разве такое возможно? В реальности, может, и невозможно. А в фантастике?
Мысль была такой: если существуют законы природы, то, возможно, существуют такие законы природы, пользуясь которыми можно изменять законы природы? Так сказать, законы более высокого уровня.
Так - помню, что очень медленно, - вырисовывался рассказ, каких я раньше не писал. Рассказ - раздумье. Действия там почти не было, но было много рассуждений, была история человека, понявшего, что законы природы - в частности, скорость света - можно менять, пользуясь более "глубокими" природными законами. Была у рассказа и "сверхзадача": показать судьбу ученого, намного опередившего время. Ученый и проблема. Ученый и общество...
"Мы говорим: материя первична (утверждал главный герой), а вторичны формы ее проявления. Законы движения материи, которые, собственно, и представляют собой всю совокупность законов природы, есть неотъемлемое СВОЙСТВО материи, и как всякое свойство, они могут быть изменены.
Нужно, чтобы все поняли... Фундамент у нас один - материя, а строить на этом фундаменте мы можем все что угодно".
Я назвал рассказ "Кузнец законов" и принес рукопись Генриху Сауловичу. Не думаю, что он взял тетрадные листки с предвкушением удовольствия от чтения. Он уже хорошо знал мои литературные возможности и вряд ли рассчитывал на что-то большее.
Пришел я примерно через неделю, приготовился к обычному разгрому. Генрих взял со стола листы (я успел заметить обычную правку красной ручкой и мысленно вздохнул) и сказал, перелистав:
- Это на несколько голов выше, чем все, что ты писал раньше. Это действительно хорошая фантастика. И идея, и результат.
Я выдохнул... Наверно, правильно было бы сказать, что жизнь моя в этот момент изменилась. Пафосно, да. Но так было - великое дело: понять, что перейден некий качественный барьер.
- Но... - сказал Генрих.
Конечно, в рассказе были лишние слова и целые фразы. Конечно, рассказу не хватало динамики. Конечно, заканчивался рассказ не так, как следовало бы. Конечно, работы было еще много. Но ведь это огромная разница - исправлять рассказ, зная, что он, в принципе, никуда не годится, и делать работу, зная, что рассказ ПОЛУЧИЛСЯ.
- Название плохое, - сказал Генрих. - Пусть будет "Все законы Вселенной". Ведь ты именно об этом пишешь! И вот эти аббревиатуры... Что это за ГВР? Не произнесешь. Это у тебя научный спутник - так почему не дать ему собственное имя? "Бочка", например. Он у тебя действительно похож на бочку. А здесь должна быть беседа с научным противником...
В общем, началась работа. Я принес исправленный вариант, потом второй. Уж не помню на котором Генрих сказал: "Все, хватит. Рассказ готов, и его не стыдно отправить в Москву".
Я перепечатал "Все законы Вселенной" на купленной недавно первой моей пишущей машинке. Это был древний аппарат, не дореволюционный, конечно (ятей там не было), но точно каких-то двадцатых годов. Весил этот монстр килограммов десять и обошелся мне в тридцать рублей, для студента деньги немалые, месячная стипендия. Повышенную - сорок пять рублей в месяц - я стал получать лишь в следующем семестре...
Генрих отправил рассказ Дмитрию Биленкину, с которым был хорошо знаком. Не знаю, что он написал в сопроводительном письме: Генрих никогда об этом не говорил, а я не спрашивал. Месяц (или два?) спустя Генрих сказал:
- Получил письмо от Биленкина. Он прочитал твой рассказ и пишет: "Спасибо, хороший рассказ, умный".
Биленкина я читал и уважал почти так же, как Альтова. Этой похвалы мне хватило надолго.
***
Наш с Ромой рассказ "Последний попугай из Атлантиды" написан был примерно тогда же, как "Все законы Вселенной". Как обычно, Генрих Саулович прошелся по тексту красной авторучкой, довольно существенно сократил - в общем, сделал из рыхлого опуса нечто, пригодное для публикации. И название изменил на "Несколько поправок к Платону".
С благословения Альтова мы с Ромой решили отправить рассказ в журнал "Знание - сила". Ожидание ответа продлилось несколько месяцев - по тем временам вполне приемлемый срок. Ответ, подписанный заведующим отделом фантастики Романом Григорьевичем Подольным, был благожелательным, но - отрицательным. Редколлегия, мол, рассказ обсудила и отклонила четырьмя голосами против трех. Лично Подольному рассказ все же понравился (наверняка Роман Григорьевич был в числе трех, голосовавших "за"). В письме он даже процитировал особенно понравившуюся ему фразу: "Хвосты имеются даже у галактик"...
После правки Альтова отправили мы в "Знание - сила" и "Престиж Небесной империи". Ответ оказался еще более суровым: для такой короткой, по идее, истории текст, как написал Подольный, слишком длинный. Да и не такой уж смешной.
На взгляд Альтова оба рассказа были не плохи - во всяком случае, по сравнению с другими нашими опусами. "Престиж Небесной империи" и "Несколько поправок к Платону" были включены в вышедший в 1966 году в Баку сборник фантастики "Эти удивительные звезды". Это была у нас с Ромой первая совместная публикация, а лично для меня - по сути, вторая после "Техники-молодежи".
* * *
Собираясь дома у Генриха Сауловича, мы обсуждали, конечно, не только фантастику, но и новости науки и техники, и собственные идеи, и вообще все прочитанное, увиденное и узнанное. Я продолжал свои попытки написать "приличный" фантастический рассказ - то в одиночку, а чаще в соавторстве с Ромой Леонидовым и Борей Островским. Рома и Боря, бывало, тоже писали вдвоем и каждый по одиночке. Так что с авторством у нас в те годы были практически все варианты - разве что втроем мы ничего не написали. Не все мы показывали Генриху, прекрасно понимая свои способности, возможности и результаты. Размышления и рассуждения Генриха о фантастике слушали внимательно и соглашались не всегда, хотя и в споры вступали не часто - все-таки некая дистанция (он - учитель, мы - ученики) сохранялась довольно долгое время.
- Фантастика, - говорил Генрих Саулович, - гораздо шире обычной реалистической литературы. Обычную литературу называют человековедением. Тогда фантастика - мироведение. Когда вы придумываете новую научно-фантастическую идею, вы должны и мир описать таким, какой этой идее соответствует. И герой ваш будет жить в этом необычном мире, познавать его. Писателю-реалисту достаточно изобразить характер и отразить реальность. Фантаст должен создать свой мир, свою Вселенную.
- Герой не может быть умнее автора, - говорил Генрих Саулович. И приводил в пример опубликованную в каком-то недавно вышедшем столичном сборнике повесть автора из среднеазиатской республики. Автор писал о гениальном ученом - уровня Эйнштейна, - который создал новую теорию мироздания. Даже нам, учившимся тогда на первых курсах (мы с Борчакой - в университете, Рома - в консерватории), было понятно, что описанная в повести теория - полная чушь и набор наукообразных слов.
- Такие опусы только дискредитируют научную фантастику, - говорил Генрих и писал очередную статью о советской фантастике, разбирая ее "по косточкам". Не уверен, что все статьи были опубликованы.
- Новая научно-фантастическая идея, - говорил Генрих, - это каркас, без которого невозможно построить здание рассказа. Но один лишь каркас - не дом, жить в нем невозможно. Хороший фантастический рассказ не получится, если у автора нет сверхзадачи, если ему, как личности, нечего сказать читателю. Зачем взялся за перо? Чтобы рассказать о замечательной идее? Тогда напиши научно-популярную статью, при чем здесь литература?
Говорил он вещи вроде бы очевидные - очевидные после того, как слова были сказаны! - но ведь никому из нас они прежде не приходили в голову. Сверхзадача? Что мы хотим сказать читателю? Мы не очень над этим задумывались, особенно когда идеи возникали "пачками" при работе с картонным "генератором идей".
Как я сейчас понимаю, мы не идеи придумывали тогда, комбинируя карточки и таблицы, а так называемые "фантастические допущения". "Допустим (так сложились клетки в таблице), что на планете Икс живут разумные подземные черви". Это идея или всего лишь допущение? Казалось бы, какая разница? Однако разница огромная, и в те годы мы ее не очень-то понимали, а Генрих этой разницы нам так и не объяснил. Судя по тому, как сгруппированы оказались идеи впоследствии в "Регистре НФ идей и ситуаций", Генрих - по крайней мере в шестидесятых - сам не задумывался, какая разница между НФ идеей и допущением, а между тем именно непонимание этого отличия сыграло в советской, а потом в российской фантастике свою отрицательную роль.
Когда в научной фантастике много интересных идей, фантастика развивается и даже способна конкурировать с наукой в видении будущего. Когда в научной фантастике доминируют произвольные допущения, развития нет, предсказательная сила утрачивается, конкуренция с наукой отсутствует. Ученым, читающим фантастику, интересны рассказы с новыми идеями, а не с новыми допущениями.
Разницу эту и ее важность я понял гораздо позднее и, к сожалению, уже не мог обсудить эту проблему с Генрихом Сауловичем. Отличие вот в чем. Научно-фантастическая идея возникает не на пустом месте. Это результат обдумывания предшествовавших идей, это следствие развития не только (может, и не столько) идей научной фантастики, сколько идей научных. Научно-фантастическая идея находится в общенаучном "тренде", она - результат развития "фантастической науки", логически (и интуитивно!) следует из всего фантастического и научного наследия.
Научно-фантастическое допущение не следует ни из чего, не имеет логического и исторического обоснования. У фантастического допущения может быть множество следствий, но нет причины. Это нечто из предположений "А что, если?", "А допустим..." Что, если скорость света будет всего несколько сантиметров в секунду? Это - фантастическое допущение в рассказе Александра Беляева "Светопреставление". Скорость света в вакууме равна 300 тысяч километров в секунду. Но это, когда речь идет о равновесных процессах. Теоретически можно предположить, что в резко неравновесных случаях (например, взрывных) скорость света может значительно превышать эту величину. Такова научно-фантастическая идея рассказа Генриха Альтова "Полигон "Звездная река"".
В рассказе Генриха "Ослик и аксиома" (1965 год) есть замечательная научно-фантастическая идея о полете к звездам на луче лазера. Антенна, герой рассказа, рассуждает о том, каким может быть звездолет, и предлагает идею: пусть корабль летит, "подгоняемый" мощным лучом лазера, расположенного в Солнечной системе. "По мере развития квантовой оптики будет увеличиваться мощность, которую способны передавать лазеры. К тому же для разгона или торможения корабля - одного только корабля, без этих колоссальных запасов горючего - потребуется не так уж много энергии". Луч лазера будет, по идее Альтова, не просто разгонять корабль, но и передавать на борт информацию. Связь с родной планетой будет поддерживаться во время всего полета.
Пять лет спустя аналогичную идею выдвинул советский физик А. Канќторовиц - он предложил использовать лазеры для выведения на орбиту тяжелых искусственных спутников. Еще через два года группа физиков из Физического института имени П. Н. Лебедева дополнила идею конкретными расчетами, а в 1986 году американский физик Роберт Форвард опубликовал теоретическую работу, в которой изложил концепцию полета к звездам на луче квантового генератора - лазера или мазера.
В 2016 году российский предприниматель Юрий Мильнер и известный физик Стивен Хокинг представили свой проект Breakthrough Starshot: в ближайшие 20-30 лет отправить к Альфе Центавра автоматический звездолет массой всего в несколько граммов и разогнать этот аппарат с помощью мощного лазера - именно так, как предлагал Альтов более полувека назад.
***
- И еще, - говорил Генрих, - в рассказе важны детали. Множество деталей, без которых читатель не увидит картинку, мир для него останется неживым, не запомнится. Идея - скелет рассказа. Сверхзадачу можно назвать душой рассказа. А детали - ткань рассказа. И еще важно настроение, а настроение рассказу придает стиль. Рассказ может быть грустным, веселым, может ужасать, заставлять задуматься - вот только нейтральным, безразличным рассказ не должен быть никогда.
Все эти рассуждения были, конечно, правильны, но одно дело - знать, как надо писать фантастику, и совсем другое - писать как надо. Знание и умение - не одно и то же, это понятно. Поэтому мы с Ромой, естественно, внимательно читали и перечитывали каждый новый рассказ Генриха. Кстати, не все нравилось, и свои вопросы к автору у нас тоже были. Задавали мы их не часто, но - задавали. И вот интересно: общие задачи, проблемы и требования к НФ Генрих объяснял хорошо, доходчиво и правильно. Но о своих рассказах говорил скупо, и я сейчас не могу вспомнить почти ни одного ответа, который нас удовлетворил бы. Помню лишь, как Рома задал как-то вполне банальный вопрос: "Как вы пишете рассказ? Ну вот чисто технически. Садитесь за машинку и... что?"
Ответ был обтекаемым и ничего нового к тому, что уже говорил Альтов, не добавлял:
- Придумываю идею, сюжет, персонажей, конфликт... Потом сажусь за машинку и подгоняю друг к другу нужные слова. Ненужные вычеркиваю... Вот, собственно, и все...
Мы, в принципе, делали то же самое. Но одно дело - "Порт Каменных Бурь", и другое - "Несколько поправок к Платону".
***
К середине шестидесятых окончательно сформировался типичный альтовский герой: ученый или инженер, работающий на том рубеже, где наука - фантастическая! - переходит грань фантастики. Иными словами, речь идет о двойном прогнозе. Во-первых, прогнозируется состояние науки и (или) техники будущего, причем зачастую весьма далекого - ведь для того, чтобы убедительно изобразить своего героя на его рабочем месте, Альтов должен был представить, чем именно он будет заниматься, рассказать о тех открытиях и изобретениях, которые будут сделаны "до" того, как за дело возьмется литературный персонаж. Это - передний край науки и техники будущего. А потом приходит придуманный Альтовым инженер или ученый - и на этом уже фантастическом фоне делает важное изобретение или открытие, еще дальше продвигающее фронт науки или техники.
Таков Зорох, командир звездолета "Дау", герой рассказа "Порт Каменных бурь" (1965). Он талантлив и смел. Но его смелость - "иного, высшего порядка", это не преодоление страха перед физической опасностью, но преодоление страха перед тем принципиально новым, неизведанным, непонятным, что ждет человека в космосе. "В космосе нас ждет Неведомое", - писал Станислав Лем в "Соларис", но персонажи этого замечательного романа не выдерживают испытания. Гибарян кончает с собой, Сарториус сходит с ума, Кельвин возвращается на Землю с расстроенной психикой... Зорох, альтовский персонаж, противопоставлен героям Лема - он встречается с Неведомым и побеждает, раскрыв тайну Порта Каменных Бурь. Идея Зороха: Порт - это механизм, противодействующий разбеганию галактик. Альтовский герой говорит о том, что высокоразвитые цивилизации должны объединить усилия и создать эффективный метод, способный остановить разбегание Вселенной.
Для противодействия этому самому разрушительному в мироздании процессу цивилизации должны объединить усилия - Зорох в этом убежден. И как следствие, возникает еще одна красивая и прогностическая идея, объясняющая распределение в Галактике давно известных астрономам шаровых звездных скоплений.
"Потребовалось всего несколько тысячелетий, чтобы от бронзового топора перейти к космическим кораблям. Кто усомнится, что еще через двести или тысячу лет мы будем управлять движением Солнца?
Не переговариваться, сидя на своих "островках", а объединяться в огромные звездные города - такова единственная возможность. А потом направлять шаровые скопления, эти звездные города, к центру Галактики, чтобы взяться за решение еще большей задачи - сближению разделенных бездной галактик".
Обычно фантастический рассказ содержит не больше одной новой идеи - чаще фантасты вообще обходятся без новых идей, эксплуатируя уже известные. В рассказе "Порт Каменных Бурь" новых идей столько, что хватило бы на большой роман. Вот еще одна: квазары (эти объекты были открыты всего за два года до публикации рассказа, и о природе их было известно чрезвычайно мало) - это работающие двигатели удаляющихся от нашей Галактики звездолетов...
Когда был опубликован рассказ "Порт Каменных Бурь", на Альтова со страниц газеты "Известия" обрушился известный в те годы философ, академик В. Францев. Дело в том, что Зорох, живущий при коммунизме, имел дерзость задуматься над тем, какая общественная формация придет коммунизму на смену.
"Главное - знать цель существования будущего общества, - писал Генрих. - Мы ясно видим цели на ближайшие десятки лет. Но необходима еще и дальняя цель - на тысячи лет вперед. "Высшая цель бытия". Смысл долгой жизни человечества".
Какая еще "высшая цель бытия?" Наша цель - коммунизм! Автор считает, что это - не высшая цель человечества? По тем временам такая идея была кощунством. После критической статьи в центральной газете авторам часто закрывали дорогу в издательства. Альтов, однако, продолжал писать, как считал нужным. Кстати, он не считал нужным для фантастики заниматься социальной критикой и показывать властям, как он говорил, "кукиш в кармане".
- Государственный строй таким образом не изменишь, - говорил он, - а научной фантастике только навредишь.
Этот разговор происходил вскоре после публикации статьи Францева и повестей Аркадия и Бориса Стругацких "Улитка на склоне" и "Второе нашествие марсиан". Мы рассуждали о том, должна ли фантастика быть социальной. То есть такой, какой ее представляли и утверждали своим авторитетом братья Стругацкие. В своих интервью Аркадий и Борис Стругацкие так и говорили: "фантастика ДОЛЖНА быть социальной".
- Фантастика и литература вообще никому ничего не должны, - говорил Генрих. - Фантастика может быть всякой. А социальная фантастика в советских условиях - это не более, чем кукиш в кармане. Открытым текстом все равно ничего не скажешь - не опубликуют. А в намеках и иносказаниях какой смысл? Тем, кто о советской власти все понимает, иносказания не нужны. А для тех, кто не понимает, иносказания - ничего не значащие слова. Перепугавшись намеков, начальство вообще прикроет эту область литературы - от греха подальше.
Так потом и произошло.
Был ли Генрих диссидентом? Нет, конечно. То есть он прекрасно понимал, что представляла собой советская власть и что она могла сделать с человеком (уж этот опыт у него был). У Генриха была цель в жизни: создать и распространить теорию решения изобретательских задач. Научить людей думать свободно, раскованно - не хаотично, а в избранном направлении. Много позднее Генрих создал (с участием Игоря Верткина) ЖСТЛ - жизненную стратегию творческой личности. И первой задачей творческой личности должен быть, по мнению Генриха, выбор Достойной Цели. Достойная Цель у Генриха была, и он шел к ней, не размениваясь ни на какие другие цели. В том числе - на попытки литературными средствами изменить социалистическое общество советского типа.
В фантастике у Генриха была та же цель - научить читателей думать. Думать раскованно, широко. О будущем. Да, о коммунистическом - Альтов не был антикоммунистом и не считал коммунизм ложной целью. Цель-то достойная, но советский путь - дорога не к коммунизму, а совсем в другую сторону. Мы много говорили о том, что в советской фантастике есть произведения о коммунистическом обществе, есть сатирические произведения о "загнивающем империализме Запада", но нет романов (даже рассказов) о переходных годах, о времени, когда коммунизм все еще не построен, и о том, как именно его будут строить завтра и через сто лет. Какие будут проблемы на пути? Как их будут решать?
Странно это или нет, но в советской фантастике я не знаю НИ ОДНОГО произведения о времени МЕЖДУ "развитым социализмом" и коммунизмом. Похоже, никто не знал, как это может произойти - например, процесс отмирания государства. А время, когда начнут отменять деньги? Как это будет происходить? Какими в это время будут люди? Какими станут отношения? Как конкретно будет происходить отмирание капитализма?
Братья Стругацкие писали, что в коммунизме будут жить "лучшие советские люди", те, кто живут среди нас и сейчас, интеллигенты вроде тех, что были описаны в повести "Понедельник начинается в субботу". А добиться, чтобы все люди стали такими, можно, по Стругацким, воспитанием. Нужна Высокая Теория Воспитания. Нужны Учителя - такие, как Сидоров в "Полудне". И если всех людей правильно воспитать - тогда и коммунизм можно будет ввести.
На мой взгляд - уже тогда я был в этом уверен - никакая теория воспитания не поможет создать человека эпохи коммунизма. Как говорили те же Стругацкие, "человек - это жирная волосатая обезьяна" с налетом воспитанности и образованности. А "волосатую обезьяну" не воспитаешь. И потому коммунизм невозможен. Высокая Теория Воспитания - чистой воды идеализм. Красиво сказано, но действовать не будет. Это больше походит на лысенковщину - передачу приобретенных признаков, - а не на теорию эволюции. Для коммунизма нужен совеем другой человек. Эволюционно другой. Генетически другой. На Земле таких или нет вообще, или это мутанты, которые не выживают в нашей реальности, потомства не оставляют, и "волосатая обезьяна" беспрепятственно продолжает путь в будущее.
Может, когда-нибудь с помощью генетического конструирования удастся создать новый, коммунистический тип человека, хомо футурус. Если положиться на обычную эволюцию, на воспитание, на научный и технический прогресс - коммунизма не будет никогда.
Может, об этом надо было написать роман? О генетическом реконструировании человека? Не коммунизм для человека, а человек для коммунизма. Но такой роман тоже не был написан. В советское время его опубликовать было невозможно по понятным причинам. А в постсоветское это никого уже не интересовало...
С советской властью "эстетические разногласия" были, насколько я могу судить, не у одного Синявского, а у всей так называемой советской творческой интеллигенции. Выражалось это по-разному. Убежденные диссиденты выходили на площадь, протестовали против преступлений советской власти, сидели в тюрьмах, лагерях, умирали (как Марченко) или были высланы на Запад (Солженицын, Некрасов, Галич, Войнович и другие). Но основная масса оставалась вполне пассивной - пример активных диссидентов был у всех перед глазами, и немногие хотели жертвовать своими карьерами, а то и жизнями, ради безнадежного, как многие считали, дела. Советская власть была сильна, и, казалось, что это - на века. Не до коммунизма, конечно. В коммунизм как достижимую цель в семидесятых верили только самые наивные - честно говоря, я таких вообще не встречал.
В начале семидесятых я побывал в Тбилиси на астрономической конференции. На обратном пути в аэропорт увидел над дорогой "растяжку" с обычным для тех лет лозунгом: "НАШ ПУТЬ - К КОММУНИЗМУ!". Под этой растяжкой висела еще одна, тоже с обычным лозунгом: "СЧАСТЛИВОГО ПУТИ!" Нормальное пожелание по дороге в аэропорт. Но обе растяжки вместе производили впечатление не то, чтобы странное, но именно такое, каким было настроение у многих советских людей. Ваш путь - к коммунизму? Да, пожалуйста, только без нас. Счастливого пути.
Все мы принадлежали к самой многочисленной в те годы популяции "кухонных диссидентов": обсуждали глупости и мерзости советской власти в узком кругу, но среди своих не сдерживались, высказывались вполне определенно. Насколько помню, ни у кого из нас не было страха, что кто-то мог "заложить". Никогда никого из нас (кроме Генриха - но то был особый случай) вездесущий КГБ не трогал, не вызывал, не беседовал. Читали мы, конечно, и "Архипелаг ГУЛАГ", и Синявского с Даниэлем, слушали Галича.
Альтов как-то рассказал, что посетил его некий гражданин, представился сотрудником госбезопасности (документ предъявил) и стал выспрашивать, читает ли Генрих запрещенную литературу. Отпираться Генрих не стал, сказал, что да, читает, и не только Солженицына (о котором спрашивал гебешник). И что дальше? Ничего. "А у кого вы эту литературу берете?" - "А это не ваше дело!" - "Но кто-то же..." - "Давайте поговорим на другую тему"...
Побеседовали, распрощались, и больше, насколько я знаю, "органы" к Альтову не цеплялись.
В Баку, впрочем, органы в те годы вообще были достаточно либеральны. "Запрещенную" литературу читали все мои знакомые, но никого за это не посадили, не выслали, и особых проблем ни у кого не было.
"Эстетические разногласия" у Генриха были не только с советской властью, но и с многими коллегами-фантастами, в частности, с братьями Стругацкими. Социальная фантастика - такая, какой ее видели Стругацкие, - была, по мнению Генриха способна лишь навредить Достойной Цели, а не приблизить ее. Стругацкие (и далеко не только они!) говорили, что писатель должен ставить вопросы, а решать проблемы, отвечать на вопросы - дело общества. Генрих полагал, что для фантаста задавать вопросы - мало, он должен пытаться давать ответы. Не кукиши в кармане - это ведь не ответы на вопросы о том, что делать с бюрократией, с "перегибами" и недостойными целями. Кукиши в кармане - "Улитка на склоне", "Сказка о Тройке" - прекрасно написаны, всем понятны их смыслы, в том числе и цензорам. Результат - по словам Генриха - будет не тот, что советская власть изменится, надеяться на это не было никаких оснований. Результат - конкретно для фантастической литературы - будет лишь в том, что, обжегшись на молоке, цензоры начнут дуть на воду. "Криминал" будут искать под микроскопом в любом фантастическом произведении, и в результате фантастику станет невозможно публиковать. Разве что самые убогие произведения, в которых при всем желании "криминал" найти невозможно.
Так и произошло в семидесятых годах, когда "оттепель" закончилась и начался застой.
Несмотря на антисоветские взгляды, Альтов был советским фантастом. Писать и публиковать научную фантастику с новыми идеями и интересными персонажами было для него важнее кукишей в кармане.
В "Клинике "Сапсан"" ученые занимаются проблемами бессмертия. Собственно, они эту проблему уже решили - их интересует не столько само бессмертие как медицинский факт, сколько психологические и социальные следствия бессмертия и те возможности мозга, которыми сможет воспользоваться бессмертный человек. Прежде всего - возможности памяти. Может ли память накапливать знания бесконечно? Какой будет память бессмертного? Панарин и Витовский, герои рассказа, осуществляют эксперимент, наделяя человека девятью различными "памятями" и при этом многократно увеличивая способность мозга воспринимать информацию: практически мгновенно читать и запоминать десятки страниц текста, читая одновременно несколько разных книг...
В "Шальной компании" идея нового использования возможностей бионики, науки, использующей конструкции, возможности и решения, уже "запатентованные" природой. Однако для бионики современные живые организмы слишком сложны, чтобы их копировать. Почему, спрашивает герой рассказа, не обратить внимание на животных древности, более простых и более пригодных для копирования? Так возникает новая наука - палеобионика.
"Опаляющий разум" продолжает научно-фантастическую "линию", начатую в "Клинике "Сапсан"". Прокшин, герой рассказа, работает над проблемой гениальности. Можно ли сделать гения из любого человека? Можно, и тогда принципиально меняется сущность не только конкретного человека, но всего человечества. Сумеет ли человек воспринять огромное количество знаний? Персонаж романа Фреда Хойла "Черное облако" не сумел.
***
Как-то мы говорили о методах инквизиции, и Боря выразил сомнение в том, что пресловутая "пытка каплями" может заставить человека "расколоться" и подписать любое признание.
- Подумаешь, - горячился Боря, - капля камень точит! Ну да, точит, но дырку в нем сделает за миллион лет. Люди столько не живут! Если человеку на голову капать хоть десять лет подряд, он только мокрым станет, и все.
- Может, проверим? - предложил Альтов.
- Я готов, - немедленно согласился Боря. - Когда начнем?
Решили тщательно подготовиться, чтобы все было строго по-научному. Собрались на следующий день. К люстре Генрих Саулович подвесил обычную резиновую клизму, в которой проделали дырочку с таким расчетом, чтобы каждую секунду падала большая капля. Под "капельницей" поставили стул, на который должен был сесть "реципиент" - Боря. На темени у испытуемого выбрили небольшую тонзуру (больше месяца Боря ходил потом, не снимая головного убора, так что лишь домашние, да мы, участники эксперимента, знали о том, что с шевелюрой у него не все в порядке), усадили Борю на стул, измерили высоту клизмы - почему-то решили, что капля должна была пролететь расстояние, равное метру. Возможно, рассуждали так: капля не должна развалиться в полете, но, с другой стороны, должна успеть набрать достаточно большую скорость. Поспорили о том, привязывать ли "реципиента" к стулу, и решили лишь "зафиксировать" голову, чтобы капли падали точно в одно и то же место. Дело было летом, и потому Боря с удовольствием снял рубашку и майку - не мочить же одежду, в чем потом домой идти?
Начали в восемь вечера. Полчаса прошли в обычных разговорах, Боря сидел спокойно, старался не шевелиться, "пытка" не производила на него ни малейшего впечатления. В половине десятого (на полу уже растекалась довольно большая лужица) решили посидеть еще полчаса и прекратить испытание.
Минут через пять Боря, отвечая на реплику Генриха Сауловича, брякнул какую-то чепуху, на которую мы сначала не обратили внимания. Через минуту Борчака сказал что-то, заставившеее нас переглянуться - ну не мог человек в здравом уме и твердой памяти сказать то, что сказал сидевший под капельницей реципиент. Если, конечно, не делал это специально.
- Шутишь? - спросил Рома.
Боря бросил на него такой свирепый взгляд, что стало ясно: не только не шутит, но вообще ни о какой провокации с его стороны и речи быть не может.
Еще через несколько минут Боря начал читать стихи. В принципе, в этом не было бы ничего удивительного, если бы не два обстоятельства. Во-первых, Борчака терпеть не мог поэзию и не знал наизусть ни одного стихотворения, а во-вторых, читал он стихи или никому не известного автора, или собственного сочинения, причем, похоже было, что просто говорил в рифму, как отшельник в повести Роберта Шекли "Обмен разумов", которую мы, впрочем, тогда еще не читали, поскольку молодогвардейский сборник произведений американского фантаста вышел из печати несколько лет спустя.
Говорил Боря с пафосом, размахивая руками и все-таки стараясь вертеть головой, что у него не получалось. Сейчас я уже, конечно, не помню "стихов", которые он декламировал, было это примерно в таком духе:
Точно где-то и когда-то,
Почему-то и всегда-то,
Камышом пропитан воз,
А потом лежит навоз.
Ровно в десять мы решили "прекратить этих глупостей", признать опыт полностью удавшимся, сняли "прибор для пыток" и принялись обтирать реципиента полотенцем. Боря позволял осуществлять с собой любые манипуляции, был задумчив и продолжал что-то бормотать себе под нос. Мы с Ромой проводили Борю до дома, на улице он быстро пришел в себя - во всяком случае, никаких отклонений в его поведении мы больше не замечали.
Нам, кстати, так и не удалось потом вырвать у Бори признание в том, что он нас дурачил. "Это же наука! - говорил он. - Разве я мог?"