Аннотация: Странное знакомство, странная смерть, странное расследование... Поводырь - человек, способный перемещаться по "островам", расположенным в разных мирах.
Павел Амнуэль
ПОВОДЫРЬ
Он сидел в последнем ряду, и его почти не было видно за грузным широкоплечим мужчиной - Флоресом с кафедры политологии, заглянувшим случайно, так он сам сказал, когда мы столкнулись в дверях. "Название у вашей лекции странное, доктор Голдберг, невычислимые функции. Я думал, что математика - это когда вычисляют".
Молодой человек, время от времени выглядывавший из-за плеча Флореса, смотрел на меня так, будто я был его врагом. Однажды - в середине лекции, - обратив на него внимание, я не мог оторвать взгляда, и когда он исчезал за спиной Флореса, мне казалось, что я продолжал его видеть. Странное ощущение, не из приятных, и отвлекало, к тому же.
- Теперь вопросы, пожалуйста, - произнес я традиционную фразу, уверенный почему-то, что первым поднимет руку молодой человек в последнем ряду. И спросит, конечно, о том, как относятся к моим идеям коллеги, не считают ли они эти идеи несколько... гм... вздорными, хотя и не противоречащими современной квантовой физике.
Однако молодой человек не проявлял активности, и я скорее механически, чем с ощущением интересной дискуссии, ответил на вопросы студентов.
- Больше вопросов нет? Спасибо за внимание.
Тогда-то, как на аукционе перед третьим ударом молотка аукциониста, поднялась из последнего ряда одинокая рука, и выглянувший из-за плеча Флореса мужчина сумел огорошить меня вопросом, не имевшим никакого отношения ни к невычислимым функциям, ни к инфинитному анализу, ни вообще к математике или физике. Никто вопроса не понял, а многие и не расслышали, поскольку спешили к выходу.
- Скажите, доктор Голдберг, что вы думаете о случае в заливе Морского змея?
Флорес поднялся, на мгновение загородив от меня вопрошавшего, помахал мне рукой и двинулся к выходу.
Я мог и не отвечать: отведенное мне время закончилось. Но несколько студентов остановились в проходе, обернулись и навострили уши.
Я выключил и закрыл лэптоп, отсоединил кабель проектора, спрятал компьютер в чехол, перебросил через плечо ремень и только после этого поднял взгляд, надеясь, что, не получив ответа, молодой человек покинул аудиторию. Студентом он не был - мне, во всяком случае, в коридорах или аудиториях не попадался, я бы запомнил.
Он стоял в последнем ряду, сложив на груди руки, и ждал ответа.
- Простите, - сказал я, - не знаю, о чем вы спрашиваете.
Мне издалека было видно, как он смутился.
- Я иногда путаю... - Говорил он будто сам с собой, но смотрел мне в глаза, и я поймал себя на том, что иду к нему, хотя нужно было мне в другую сторону: к двери, выходившей в южный, а не восточный коридор.
У молодого человека были прямые светлые волосы, расчесанные на косой пробор, чуть удлиненное лицо, нос коротковатый и будто нарисованный. Лет ему я бы дал тридцать два - тридцать пять. Наверно, он много путешествовал (загар, крепкие мышцы, выправка). Может, служил в армии - в общем, принадлежал совсем не к моему кругу людей, физически обычно расслабленных и уделявших внешнему виду не больше времени, чем требовалось, чтобы бодрым шагом пройтись утром от дома до кабинета в одном из зданий Йельского университета.
- ...На самом деле, - закончил он фразу, когда я приблизился на такое расстояние, чтобы можно было говорить, не повышая голоса и не опасаясь, что услышат посторонние, - я имел в виду не Морского змея, а...
Он запнулся.
- Черепаху, - закончил я механически, не подумав, что совершаю самую большую ошибку в жизни. Название это я третий год старался не вспоминать, и то, что сейчас произнес его вслух, означало... Не знаю, что оно означало - слово вырвалось непроизвольно, а точнее, вытянул его из меня взгляд стоявшего напротив человека, удовлетворенно кивнувшего, когда я прикусил себе язык.
- Залив Черепахи, точно. В гавани Брэндфорда. - Он еще раз кивнул и протянул руку, рассматривая меня настороженно-недоверчиво-подозрительным взглядом. - Меня зовут Лев Поляков. Не Полякофф, как здесь принято, с двумя "ф", а с твердым "в". Вы родом из России, доктор? То есть, ваши родители?
Что он знал о заливе Черепахи? Почему спрашивал?
- Вы здесь учитесь или работаете? - Я не мог задать более глупого вопроса, но, когда хочешь перевести разговор, вопросы обычно такими и получаются.
Он покачал головой: ни то, мол, ни другое. Он специально приехал на мою лекцию, чтобы задать вопрос, которого я не ждал?
- Я прочитал пару ваших работ, доктор Голдберг, и, прошу прощения, почти ничего не понял. - Теперь он смотрел на меня взглядом скорее смущенным, чем недоверчивым.
- Если вы не специалист, - пробормотал я, думая о другом. Что он знал? Почему спросил?
- Не специалист, - согласился он. - Я был бы очень благодарен, доктор Голдберг, если бы вы разъяснили некоторые положения вашей теории, я имею в виду инфинитный анализ квантовой запутанности, а я взамен сообщил бы то, что помню о происшествии в заливе Черепахи. Помню я немного, но все же...
Никто не мог этого знать! Мы были там вдвоем. Двое на всем белом свете. Двое во всей Вселенной - так мы чувствовали, так оно и было на самом деле.
- Память избирательна и непредсказуема, - продолжал он, - и без знания вашей теории идентичных миров моя работа - просто интуитивная практика, не более того.
Правильно построенная фраза. Наверняка этот человек сначала сложил ее в уме, потому что английский не был для него родным...
- Может, лучше по-русски? - предложил я.
- Нет-нет. По-английски доверчивее.
Слово показалось мне не очень уместным, но поправлять я Полякова не стал, просто не успел, потому что последовавшее предложение заставило меня подумать о далеко не очевидных, но возможных последствиях нашего знакомства.
- Мы можем поговорить у вас дома, доктор Голдберг. Там нам никто не помешает, поскольку живете вы один.
Этот человек поражал меня все больше! Верно, я жил один, но откуда Поляков мог знать об этом?
Я подумал, что мы слишком долго топчемся на месте - в буквальном и переносном смыслах.
- Вы на машине? - спросил я, и мой визави поднял глаза горе, будто предположение о том, что у него может быть машина, есть преступление против логики и здравого смысла.
- Хорошо, - сказал я, - поговорим у меня.
Он повернулся ко мне спиной и направился к выходу, не беспокоясь о том, что я мог, вообще-то, не последовать за ним, а выйти в другую дверь.
Меня неприятно удивило, что, выйдя из здания, он пошел прямо к моей машине, которую я сегодня пристроил не на парковке, как обычно, а в тени раскидистого вяза у пожарной лестницы.
Похоже, он следил за мной. Возможно, не первый день.
Я сел за руль, он молча уселся рядом, пристегнулся и сложил руки на груди.
- Кто вы? - вырвалось у меня, потому что мне на миг показалось, что рядом сидит не молодой мужчина в спортивном костюме, а нематериальная сущность, платоновская идея, тень на стене пещеры.
- Мое имя Лев Поляков. - Он тоже повернулся в кресле и посмотрел мне в глаза. - Обычно называют Лоцманом, такая у меня профессия, но я предпочитаю более правильное русское слово: Поводырь.
Он произнес эту фразу по-русски без малейшего акцента, и я тоже перешел на русский - не потому, что так мне было легче, наоборот, по-русски мне тоже приходилось сначала составлять фразу в уме и только потом обращать обдуманное в звуки - слово, действительно, не воробей.
- Поводырь? - повторил я. - Это прозвище?
Он не был похож на лоцмана, какими я их представлял по фильмам и книгам. Мысленно я примерил на него морскую фуражку и отбросил в сторону: не сочеталось. Он был сухопутным человеком, я мог дать голову на отсечение: если и выходил когда-нибудь в море, то на прогулочном катере в гавани Брэндфорда.
- Профессия, - сказал он, - хотя правильнее было бы назвать это образом жизни.
Не люблю ложной многозначительности, а в том, что и, главное, как он говорил, многозначительность переливалась через край, как манная каша, которую мне в детстве варила моя русская бабушка, постоянно забывая выключить газ и спохватываясь, когда каша выползала из кастрюльки и шипением докладывала о том, что уже готова.
* * *
От факультета до моего коттеджа семь минут езды. Машина свернула на Лорел-стрит и остановилась у ворот, открывшихся в ответ на сигнал прибытия. Выключив двигатель, я обнаружил, что мистер Поляков уже стоит у двери и собирается нажать на кнопку звонка - проку от этого не было бы никакого, звонок не работал еще с тех пор, как дверь снабдили идентификатором.
- Не стоит, - сказал я. - Вам она даже не ответит.
- Конечно, - пробормотал он. - Всегда забываю...
Мы вошли в холл, я провел Полякова в гостиную, усадил в кресло, тяжело вздохнувшее от необходимости принять непривычную форму, и сказал:
- Я принесу напитки и легкую закуску, а вы тем временем подумайте над вопросом - собственно, единственным, который меня занимает: почему вы упомянули залив Черепахи?
Поляков промолчал, и я вышел на кухню, где приготовил пару бутербродов с окороком, налил вино (мое любимое "шардонне") в два высоких бокала, раздумывая о том, что в жизни не попадал в более нелепую ситуацию. Почему я пригласил к себе человека, которого никогда прежде не видел? Почему там же, в аудитории, не потребовал ответа на вопрос о заливе Черепахи? И еще: мне казалось, что Полякова я где-то видел. Или кого-то похожего. Где мы могли встречаться? Точно не в университете. В городе? В полиции? Гадать было бессмысленно - память не выдавала своих секретов сразу.
Когда я вернулся в гостиную, Поляков сидел в той же позе, в какой я его оставил, и даже взгляд, как мне показалось, был направлен в ту же точку. Я поставил на стол поднос и спросил:
- Залив Черепахи - что вы знаете об этом?
Поляков ответил, продолжая разглядывать едва заметное серое пятно на стене:
- Я возвращался после обследования фарватера. Интуитивно... Я вам говорил, что в моей профессии нечего делать без интуиции? Она меня и вывела на мелководье. То, что этот остров назывался заливом Черепахи, я понял потом. Точнее, вспомнил.
Фарватер? На суше? Остров, который называется заливом?
- Простите, - пробормотал он, переведя на меня взгляд. - Я что-то не то сказал?
- Вы не ответили на вопрос.
- Ну как же... Хотя... да. Я не могу ответить точно. В памяти, конечно, все сохранилось, но у памяти поводырей свои особенности, вот почему я хочу, чтобы вы преподали мне основы теории квантовой запутанности и идентичных ветвей, иначе мы не разберемся в том, что важно для нас обоих.
Нанизыванием слова на слово он, кажется, пытался скрыть то ли неуверенность, то ли нежелание отвечать на вопрос.
- Что вы знаете о заливе Черепахи?
- Я же сказал! В тот день я обследовал новый для меня фарватер. Возвращаясь, вышел на мелководье. Это тоже земля, конечно. Идея в том, что явление должно описываться вашими уравнениями и теорией невычислимых функций. Вы мне должны объяснить, что к чему, а не я - вам.
- Залив Черепахи! - вернул я его в русло разговора.
- Да... - Он помедлил. - То, что помню... Я подумал, что могу позволить себе небольшой отдых, прежде чем вернуться домой через Ардейл.
- Ардейл? - Поблизости от Нью-Хейвена не был населенного пункта с таким названием. - Вы можете сказать, наконец, что видели? - Я больше не мог сдерживаться.
Он поднял на меня виноватый взгляд.
- Со стороны домиков, похожих на склады, появились двое: мужчина и женщина. Вошли в воду по щиколотку, мужчина подвернул брюки, а женщина была в короткой юбке, она сняла туфли и несла в руке. Мужчина был на голову выше спутницы, рубашка светло-зеленая навыпуск, волосы темные, гладко зачесанные назад, нос немного великоват для его лица...
- Спасибо, - сухо сказал я. - Мне приходилось смотреть на себя в зеркало.
- Ну да... Женщину вы тоже знаете.
Я промолчал.
- Они ссорились и не обращали на меня внимания, - продолжал Поляков.
Ссорились, да. Я впервые вышел из себя, накричал, и она...
- Женщина пошла навстречу волне.
А я стоял, смотрел и еще ничего не понимал. Как и она.
- Я сразу представил, что произойдет. - Поляков отвернулся от меня и смотрел в пустой проем стены, будто видел там, как на белом экране, кадры из старинного немого фильма. - Нужно было уходить, но у меня возникло ощущение, что я на капитанском мостике, корабль несет на камни, а за борт упал человек, его можно спасти, дав полный назад, но тогда корабль почти наверняка выбросит на берег...
О чем он говорил?
- Женщина входила все дальше в воду, волна прямо перед ней поднялась на высоту двухэтажного дома и опрокинула, как куклу... Всё, - виновато произнес он. - Больше не помню.
Сенту так и не нашли. Искали, как мне потом сказали в полиции, весь вечер, а потом с утра и целый день. Ничего. Был шторм, тело унесло в бухту, а оттуда, скорее всего, в океан. Я ничего этого не помнил. Только то, что мы начали ссориться еще по дороге к заливу. Дальше - провал.
- Значит, вы там были.
Он кивнул.
- Куда ж вы делись? - враждебно спросил я.
- Домой, конечно, - глухо проговорил он, и неожиданно его речь опять стала сбивчивой. - Но не уверен, что... Я и Ардейл не помню, потому что перенервничал на берегу. Я ж говорю: память у поводырей профессиональная и на мелководье сбивается. Я потому и хотел, чтобы вы... Собственно, это все.
- Полиция искала свидетелей. Хотя бы одного. Мне сказали, что службу спасения вызвал я, звонок был с моего мобильного, и голос мой, мне дали прослушать. Но я не помню! Вы там были? Не понимаю.
- Я тоже, - буркнул он. - Потому и пришел на лекцию: думал, вы сможете объяснить. Вы занимаетесь инфинитным анализом, невычислимыми процессами...
- Функциями, - поправил я.
- Что? Да... А также квантовой запутанностью, и по классификации многомирий у вас есть работа. Без всего этого, я уже говорил, лоционирование представляет собой не науку, а набор интуитивных практик.
Я никогда не слышал о лоционировании и не знал никого, кроме математиков-модернистов, кого инфинитный анализ интересовал бы в профессиональном смысле, а не как направление, никому, в принципе, не нужное, но чрезвычайно интересное и непонятно-волнующее. На мои лекции ходили не для того, чтобы приобщиться, а чтобы размять мозги - как на представления Войцеховича, извлекавшего корни восьмой степени из пятнадцатизначных чисел и запоминавшего с одного взгляда до семи страниц текста любой сложности и на любом языке.
- Послушайте... Лев, да? Послушайте, Лев, так мы не поймем друг друга. Я не знаю, кто вы, как оказались на берегу залива в тот вечер, не знаю, что такое лоционирование...
- Я к вам и пришел, чтобы вы объяснили - не на пальцах, а математически, Это только вы сможете. На одной интуиции не получится... В общем, тупик, - неожиданно закончил он и посмотрел на часы, висевшие над дверью в кухню.
- Вы торопитесь?
- На мелководье времени всегда больше, чем на островах, это же земля, - сказал он непонятно.
Я пожал плечами.
- Хорошо, - вздохнул Поляков. - Вы не знаете, кто я? Знаете, но не можете вспомнить. Все та же проблема.
Я не стал говорить о своем ощущении. Может, мы действительно встречались?
- Родился я в России, - начал он, глядя поверх моей головы, - в тысяча девятьсот девяносто пятом году.
- О, - заметил я. - Вы на одиннадцать лет старше меня, а выглядите моложе.
Пропустив замечание мимо ушей, он продолжал:
- Жили мы в Москве, и все мои предки до пятого колена - дальше я не заглядывал - коренные москвичи. Учился я в остужевской школе, это марка, верно? Мои способности к лоционированию проявились рано, я еще в школу не ходил, но тогда, конечно, не понимал... Обычно лоцманский талант проявляется годам к шестнадцати у мальчиков, а у девочек чуть раньше - возможно, это связано с особенностями созревания, но толком никто ничего сказать не может. Как-то был урок истории, мы проходили середину двадцатого века, первые звездные сходы, биографию Одена, его поход через пояс Оорта, гибель, и я вдруг явственно увидел... как говорится, перед моим умственным взором возник весь фарватер, и глубину я почувствовал отчетливо, что редко бывает в таком возрасте, я и сказал, что идти надо было через остров Вамлея, я тогда плохо знал - точнее, вообще не знал - навигационные лоции, понятия не имел, что первый остров Вамлей обнаружил в девятьсот шестьдесят седьмом, через двадцать лет после гибели Одена. Помню, учитель посмотрел на меня с удивлением и сказал: "Лева, останься после уроков, нам нужно серьезно поговорить". Он мне и рассказал о моем призвании. Прежде-то у меня было спонтанно, я не понимал...
- Извините, - прервал я Полякова. - Вы сюжет фантастической истории рассказываете?
Он закрыл рот и улыбнулся внутренне, как это бывает: лицо вдруг озаряется, меняется взгляд, это трудно описать словами, словами вообще много чего описать трудно, а то и невозможно. Понимать понимаешь, знать знаешь, а словами объяснить не можешь. Так я когда-то мучился, пытаясь высказать Сенте все, что чувствовал. Не смог, а сейчас и вспоминать об этом не нужно.
- Я думал, - сказал он, - что в доме физика-теоретика увижу много книг - по специальности хотя бы.
- У меня была большая бумажная библиотека... то есть по сравнению с электронной мелочь, конечно, три с половиной тысячи книг. В моей прежней квартире они занимали полторы стены. Пыли было... Постепенно я их раздал в библиотеки, не помню уж, в какие.
- Как все по-разному, - вздохнул Поляков. - Я давно в профессии, но все равно не перестаю удивляться.
- Чему?
- Многообразию идентичных миров. Вам-то это должно быть понятно... или... я неточно выразился... Извините, что отнимаю время... Но, видите ли, у нас нет развитой теории многомирий, и тому, что я умею, невозможно научиться. Я прихожу сюда второй уже раз, и это не случайно. Сначала тот залив. Потом... Перед тем, как пойти на лекцию, я побывал в университетской библиотеке, искал по профессии... Поразительно! - неожиданно воскликнул он. - На дворе двадцать первый век, а у вас ракеты на химическом топливе, единственная станция на спутниковой орбите, вы не были на Марсе, не говорю о дальних планетах! И, в то же время, о многомирии вам известно куда больше, чем нам, я имею в виду теоретические разработки.
Умел же этот человек говорить много, но не сказать ничего, нагнетать интерес, не переходя к сути! Поляков поймал мой раздраженный взгляд и спросил:
- Сами-то вы когда-нибудь были в космосе?
- Нет, конечно. Я физик, а не астронавт. И космический туризм не для меня - слишком дорого.
- Хотя... - добавил я, - в детстве мечтал о космосе. Даже как-то в классе, кажется, девятом, написал... точнее, начал и бросил... рассказ о том, как в далеком будущем герой перемещается от звезды к звезде на велосипеде, педали крутит, и от этого вырабатывается энергия, которая... не знаю... фантазия, в общем.
- Велосипед, - протянул Поляков. - Любопытно. Неужели... - Он не закончил фразу.
- Что? - спросил я.
- Это мне облегчает... - улыбнулся он. - Вы не бывали в космосе. Хотите, покажу?
Вопрос прозвучал неожиданно, и я ответил "Конечно!", не подумав. Мне показалось, что я начал понимать, кто этот человек, и даже относительно его странной профессии кое-что я себе уяснил - что-то, чего не смог бы выразить словами. Поляков произнес во время своей сумбурной речи несколько ключевых для меня слов, и я боялся, что догадка окажется верной, и хотел, чтобы она была правильной, и еще неожиданное ощущение прорастало во мне: желание почувствовать такое, чего никогда прежде не чувствовал. Вспомнились слова из старой повести Грина "Бегущая по волнам" - о Несбывшемся, которое приходит внезапно, зовет за собой, и ты идешь на зов, позабыв обо всем на свете.
- Конечно, - повторил я и добавил: - Если я вас правильно понял.
Он поднял брови:
- Иногда я сам понимаю себя неправильно. Такой характер.
- У вас совсем нет ракет? Ни химических, ни ядерных... никаких? - Вопрос я задал прежде, чем успел подумать о том, насколько он бессмыслен.
- В космос на ракетах не летают, - буркнул Поляков. Кажется, он себя внутренне к чему-то готовил, и мои вопросы ему мешали, но он все-таки ответил. - А в атмосфере да, чтобы оставаться в мире.
Он поднялся и потянулся за сумкой, оставленной рядом с журнальным столиком. С такими заплечными сумками ходят студенты и некоторые преподаватели, разве что цвет был слишком ярким. Поляков что-то в сумке нащупывал, шепча слова, казавшиеся мне знакомыми, но воспроизвести его речь я бы не смог, а смысла не понимал вовсе.
Я тоже поднялся, соображая, нужно ли что-то брать с собой, далеко ли мы собрались, что все это означает, и не подвергся ли я гипнозу.
- Мы ненадолго, - сказал Поляков, закрыв сумку и перебросив ремешок через плечо. - Для иллюстрации фарватера. После этого вы втолкуете мне азы инфинитного анализа.
- Фарватер? - переспросил я.
- Линия наименьшего изменения, - объяснил он, ничего не объяснив. - Как тропинка, заросшая травой: никому не видна, только опытному глазу или интуиционисту, то есть лоцману. Поводырю.
- Ничего не понял, - сообщил я.
- Тем не менее, - улыбнулся Поляков, - именно возможности движения в фарватере описывает ваша теория. Сначала каботажное проведение, мелководье, это еще не космос, но...
Он оборвал себя и сказал:
- Поехали.
Совсем, как Гагарин. Даже интонации были такими же, как в документальном ролике.
* * *
Никуда мы, конечно, не поехали. Поляков затягивал ремешок на сумке, а я вспомнил, что завтра у меня с утра практические занятия по интуитивистике бесконечности в группе Валло, и хорошо бы вечером смотаться на верхний ярус Проведо, посмотреть представление конкистадоров.
Мысль показалась мне странной, но, в то же время, естественной. Она была продолжением предыдущей, а предыдущая...
Я будто споткнулся. Ухватился за край стола, потому что... нет, голова не закружилась, я прочно стоял на ногах. Закружились мысли. Память раздвоилась, и я вспомнил, как мы с Поляковым ехали ко мне домой, и как я (в то же самое время, готов поклясться!) проводил Марию-Луизу до ее коттеджа, поцеловал руку, давая понять, что не прочь зайти на чашку кофе, а она покачала головой и скрылась за дверью.
- С непривычки, - сказал Поляков, внимательно за мной наблюдая, - это сильно выбивает из колеи. Учтите - в смысле памяти я вам ничем помочь не могу, я поводырь, а не психолог. Потому и искал вас, чтобы, изучив теоретические основы, научиться делать то, чего ни один поводырь не умеет. С памятью у нас проблемы, и это, с одной стороны, естественно, однако...
С Мери мы поссорились из-за сущего пустяка. Я это понимал, она это понимала, пустяк стал лишь поводом, все к тому шло, и это мы оба понимали тоже.
Мери... Знакомое имя. Мария-Луиза. Аспирантка? Меня она никогда не интересовала. Мы кивали друг другу при встрече, и у меня (у нее тоже, уверен) не было никаких идей относительно того, чтобы встретиться, посидеть в кафе и уж, тем более...
Я почувствовал, как краска залила лицо: вспомнил наш уик-энд в Йеллоустонском парке. Поляков едва заметно кивнул и сказал со странной интонацией одновременного огорчения и удовлетворения:
- Вероятности наложения эмоционально окрашенных островов достаточно велики, я всегда их избегаю, но сейчас не стал выбирать внеэмоциональные траектории, чтобы вы ощутили... это не очень приятно, по себе сужу.
Я обошел стол (квадратный, хотя в памяти сохранился и круглый) и направился к окну, занавешенному тонким тюлевым занавесом приятного темно-зеленого цвета (вообще-то мне больше нравились жалюзи, но и занавески я выбирал сам, Мария-Луиза вызвалась помочь, утверждая, что женщина в таких делах разбирается больше, но я вежливо ей отказал, мне всегда хотелось, пока я живу один, все решать и делать самому).
Отодвинул занавеску и увидел то, что ожидал. Чего не ожидал - тоже. Вот засада: обе мысли возникли одновременно, оттолкнулись друг от друга и застыли трехмерными проекциями.
Мария-Луиза снимала коттедж напротив моего вот уже почти полгода, нам обоим так было удобнее. Над дверью у нее горел светло-зеленый карниз, освещая дорожку и куст сирени, посаженный предыдущим хозяином. Направляясь к Мери, я каждый раз отрывал ветку...
- Воспоминания? - участливо спросил Поляков.
- Да, - коротко сказал я, глядя на синюю дверь коттеджа и надеясь, что сейчас, как это часто бывало, откроется кухонное окно, Мария-Луиза высунется по пояс с телефоном в руке и начнет мне звонить, увидев мой силуэт за занавеской. Как вчера: мне нужно было готовиться к лекции, а Мери хотелось в кино, я не мог разорваться и предложил заказать фильм в мою гостиную, хотя голограмма, заполнившая все пространство, оставив вне поля только мой стол с компьютером, действовала на нервы, а когда айцелот вцепился в горло кротампу...
Я тряхнул головой и вспомнил другое: вчера я действительно провел весь вечер за столом - но один, и готовился не к лекции по геометрии Бермановых пространств, о которой не имел ни малейшего представления, а к сегодняшнему докладу по инфинитному анализу.
- Напрягает, - серьезно сказал Поляков, подойдя ближе, будто собирался подхватить меня, если я по какой-то причине потеряю равновесие и попробую упасть. - И вы видите, то есть, вспомнили, верно? Ну... что вы на этом острове не занимаетесь инфинитным анализом и ничем мне помочь не в состоянии.
- Вы уже... То есть...
- Это мелководье, отсюда удобно переходить в более проблематичные ветви, если вы понимаете, что я хочу сказать.
Я сел. Стул выгнул спинку, и мне пришлось откинуться, я не любил эту позу и сел прямо, спинка тоже выпрямилась, но опереться на нее я побоялся, хотя и помнил, что спинка примет любую запрограммированную специально для моей спины форму.
- Человек, - медленно произнес я, стараясь не позволить Полякову отвести взгляд: пусть смотрит мне в глаза. - Человек, личность - это, в огромной степени, память.
- Конечно, - кивнул Поляков. - В том и проблема.
- Две памяти в одном мозге, - продолжал я, - прямая дорога к шизофрении.
- Если бы только две, - воздел очи горе Поляков. - Какая-то причинно-следственная связь... именно это обсчитать можете только вы...
- Обсчитать? Боюсь, воспоминания не относятся к вычислимым процессам.
- Совершенно верно! Но ведь вы такими функциями занимаетесь!
- А когда вы перетащите меня в...
- Я никого не перетаскиваю, - быстро произнес Поляков. - Я поводырь, понимаете разницу?
- Ведете за руку...
- Показываю дорогу! Фарватер.
- Неважно. Там, в третьем мире...
- Острове.
- Острове, - повторил я, - мне вспомнится еще и...
- Ах, это...
- Так недолго и рехнуться!
- Я не знаю! Я практик. Интуитивист. И в моей практике ни разу не было такого, чтобы кто-нибудь запомнил хотя бы один остров. Никто и ни разу. Запоминают только конечную точку маршрута. Возможно, это закон природы - вы сможете ответить на этот вопрос. Я - нет. Поводырей учат умениям. Практикам. Как психологи в вашей ветви. То, что у вас называют психологией - не наука, а набор практик, как у нас лоцманство.
- Хорошо, - пробормотал я. - Поводырь, значит. С одной Земли на другую. В определенном порядке, суть которого вы не знаете, ощущаете интуитивно, просто чувствуете, что с этой Земли...
- Острова.
- С этого острова нужно перебраться на вот этот, а не на соседний, а почему - понятия не имеете, я правильно понял?
Поляков пожал плечами и одновременно кивнул. Получилось довольно смешно, он и сам улыбнулся, поняв, что его ответ - если подобный жест можно назвать ответом, - слишком многозначен, чтобы быть засчитанным.
- А вы сами? - я ткнул в Полякова пальцем. - Вы должны помнить каждый остров, иначе не смогли бы быть проводником...
- Поводырем.
- Какая разница? Не смогли бы, верно? И как эти многочисленные острова уживаются в вашей памяти?
Он пожал плечами.
- Это вы тоже должны будете учесть в расчетах.
- Какие расчеты? - буркнул я. - Работать с невычислимыми функциями обычными математическими методами невозможно.
- Это ваши проблемы...
- Вы не ответили на вопрос.
- О моей памяти? Каждый момент времени мне кажется, что память у меня одна, и помню я одну свою жизнь от детских лет до нынешнего мгновения. И все острова, конечно, помню, вы правы, как бы иначе я знал фарватер? Но все это помню я, понимаете? Я. Один.
- Да, - усмехнулся я. - Каждый момент вы помните свою жизнь, но не уверены, что одну и ту же? Одну - да, но ту же?
Он отвел взгляд. Конечно, он думал об этом. Много думал. Умный человек. В огромном архипелаге - бесконечно большом, по сути! - он сумел найти остров, где надеялся получить ответы на свои вопросы.
Я оставил его сидеть за столом и обошел коттедж - даже на крышу поднялся по знакомым ступенькам, через чердак, где было много пыли, хлама и воспоминаний, от наплыва которых мне пришлось остановиться, ухватиться рукой за свисавший с потолка шнур и переждать. Вспомнил, как в первую ночь, только переселившись в новое свое жилище, я всю ночь, вместо того, чтобы спать, простоял у открытого окошка (да, вот здесь) и смотрел на звезды, которых не видел несколько лет - в городе мне в голову не приходило любоваться звездным небом, там никогда не гасли огни реклам и фонари у домов, смотреть было не на что. Я смотрел на звезды и размышлял о том, как разобраться с проблемой Мардена-Кошета...
- Понимаю, - сказал я, вернувшись в гостиную и застав Полякова в той же позе, в какой оставил. - Очень странное ощущение: помню функции Кошета так, будто сам...
- Сами, конечно, - буркнул Поляков, не поднимая взгляда.
К этому было трудно привыкнуть. Я вспомнил Янку - мою первую девушку, еще в России, где я жил до отъезда в... Господи, я же из Москвы сразу переехал в Штаты, не было на моем пути Израиля, да и делать мне там было нечего, никто не занимался проблемой, которую я хотел взять в качестве доктората... Мы с Янкой перед моим отъездом оттянулись как сумасшедшие, оба понимали, что увидимся еще, нет проблем, но останемся просто хорошими знакомыми, может, друзьями, а то, что было между нами, не вернется, и не расстояние тому причиной, а наоборот - расстояние только поставит дли-и-нную точку (именно длинную, и понимайте как хотите).
- Ну что? - будничным тоном спросил Поляков и, наконец, посмотрел мне в глаза. Определял, достаточно я проникся, или надо дать мне еще время. - Двигаемся дальше?
- Я... забуду?
- Что? Это тоже мне должны сказать вы, понимаете? Все забывают. Помнят только начальную и конечную точки маршрута. Начальную и конечную. И на каждом острове фарватера они, естественно, как и вы сейчас, помнят начальную и данную промежуточную точки. Не знаю, почему так происходит. И не знаю никого, кто мог бы объяснить. Никого, кроме вас. Инфинитная математика наверняка создана еще в бесконечном множестве ветвей, но я не могу... я всего лишь поводырь и рад тому, что встретил вас. Так мы двигаемся дальше, или вы уже поняли, чему именно вам нужно дать математическое обоснование?
Я ухватился за спинку стула - знакомый стул, я каждый день сидел на нем, когда смотрел визор, а когда приходила Мери... но в моем коттедже вообще не было стульев, я люблю плетеные кресла, их у меня пять...
- Вперед, - сказал я и внимательно осмотрел гостиную, стараясь запомнить каждый предмет, хотя запоминать было нечего, я тут жил пять лет, а в этом мире - всю жизнь.
Поляков кивнул и сказал:
- Это второй остров, доктор Голдберг. Второй, а не первый.
- Почему второй? - переспросил я. - Если считать...
Я понял. Сначала это ощутили мои пальцы, а потом дошло и до сознания. Я крепко вцепился в спинку сту... это был не стул и не привычное кресло: сооружение, напоминавшее собранную щепотью ладонь, светло-кремового цвета ("мой любимый цвет", - сказал бы ослик Иа). Я никогда...
Ну, как же! Купил я эту качалку в прошлую субботу в торговом центре Кармона - специально ездил забирать, штука уникальная, делается по индивидуальной мерке, Полякову в мое кресло не сесть - вытолкнет.
Часы в форме большого морского штурвала со старинными арабскими цифрами вместо принятых в Европе более поздних обозначений показывали половину десятого, и я не сразу сориентировался - утра или вечера. Вечера, конечно: солнце уже село в западном окне, и засаженное до самого горизонта поле кочерыжечной пшеницы переливалось всеми цветами радуги, я обычно любовался им на закате, ближе к полуночи там смотреть было не на что...
Уолтер! Он должен приехать с минуты на минуту. Может, с Глорией, но, скорее всего, один, что-то у них вчера произошло, и Уолт опять будет плакаться - рассказывать, какую штуку Глория отчебучила, сил его больше нет... сил у него, по-моему, было достаточно и для того, чтобы всякий раз приводить жену в чувство, и для следующего брака, если Глория ему действительно надоест настолько, что придется отвезти ее в центр бракосочетаний, где...
Уолтер? Глория? Я отогнал воспоминание и опустился в кресло, поддерживавшая меня ладонь выгнулась и принялась средним пальцем массировать мне спину между лопатками.
- Как вы это делаете? - спросил я Полякова, стоявшего передо мной в позе Наполеона - без треуголки, конечно, но взгляд, левая нога, выставленная вперед...
- Если б я знал, - вздохнул он. - Призвание. Опыт. Тренировка. Но в какой-то момент понимаешь: достиг предела. Нужно хотя бы понимание. Ощущение сути. Знание. Теория. Профессия становится набором практик, а я хочу большего. Я уже говорил вам, доктор Голдберг: хочу знать, как и почему это происходит. Какая тут физика. И могу ли я, например... Нет, об этом потом... Это третий остров на мелководье. Двинемся в глубину или вернемся?
- Третий? - удивился я.
- Третий, - буркнул он, передернув плечами. - Я ж вам говорил... Нет, вы этого уже не помните, обычная история. Вам кажется, что только что мы были в вашем коттедже на Лорел-стрит.
- Нет, только что мы были здесь же, но вы сказали, что это остров номер два.
Поляков посмотрел на меня со смешанным выражением удивления и восхищения.
- Вы! - воскликнул он. - Вы запомнили? А первый?
Я покачал головой.
- Вы сказали - второй, а теперь говорите - третий.
- И это лишний раз доказывает, - заявил Поляков, - что вы тот человек, который мне нужен! Так мы пойдем на глубину или вернемся?
- Если мы вернемся, - сказал я, соображая, как перестроить матрицу движения, чтобы взаимно уничтожались все промежуточные фазовые состояния. Это, конечно, упрощение, модель, но в данном случае, чем проще модель... - Если вернемся, эту ветвь я запомню, или при закольцовывании маршрута память обнулится, как память компьютера, который после команды "стоп" возвращается в исходное состояние, включая состояние памяти?
Поляков посмотрел на меня с уважением. Сесть ему было негде, я не любил принимать гостей, во всяком случае, не здесь, для гостей у меня была квартирка при университете. Он прислонился к простенку между окнами, став очень похожим на горельеф Наполеона, я даже хмыкнул.
- Запомните, естественно, конечную ветвь - цель движения.
- А вы...
- Я - поводырь. Я помню каждый остров, каждую кочку на фарватере. Как иначе я мог бы проводить группы?
- Это десятки, сотни...
- Тысячи и миллионы, - подхватил он.
- А как же... - у меня пересохло в горле, очень хотелось пить, я знал, что в кухне, на столике у меня стоит - здесь, в этой ветви, а не дома, в Коннектикуте, - початая бутылка сейги, винного напитка, прекрасно утолявшего не только жажду, но и, в определенном смысле, некоторые иные желания, которых у меня, впрочем, сейчас не было и о существовании которых я вспомнил без обычного энтузиазма.
- А как же... - повторил Поляков, наблюдая за моими усилиями разделить две памяти. - Вы хотели спросить: мои способности к навигации ограничиваются только нашей планетой, или существует лоцманская космонавтика? Морская? Океанская?
- Не уверен, что хочу услышать ответ сейчас. Если мы отправимся дальше по этому вашему фарватеру, я забуду ваши объяснения, верно?
- Скорее всего. Но вы запомнили второй остров, и, значит, возможно...
- А если вернемся?
- Пожалуй, нам действительно лучше вернуться. В том, что лоцманская навигация реальна, вы убедились, и разговор наш станет более предметным.
- Хорошо. Только...
- Вы хотели бы здесь осмотреться, - улыбнулся Поляков, - чтобы больше запомнить. Пожалуйста, я подожду.
- У меня мобильный телефон, - с сомнением сказал я. - Если я сделаю несколько снимков...
- Хоть миллион. Конечно, они сохранятся после возвращения. Сохраняется любая информация, на любом носителе. Но тоже только в конечной точке маршрута. Это вы должны учесть в уравнениях.
- Уравнений классического типа в инфинитном анализе не существует. Вы хотите сказать, что... Ладно, - перебил я сам себя. - Обо всем этом - когда вернемся.
Я обошел комнату, притрагиваясь к каждому предмету и стараясь запомнить, хотя и так прекрасно помнил каждую тумбочку, каждый гаджет, кровать под пологом в спальне, огромную микроволновку в кухне, холодильник-шар... и платья Марии-Луизы в стенном шкафу... Я их сегодня утром подобрал с пола и повесил на плечики, уверенный, что они так и провисят, пока я их не суну в мусоропровод, Мери никогда не надевала одно платье дважды. "Терпеть этого не могу, - говорила она. - Как ты носишь один костюм столько времени, у тебя не возникает ощущения, что ты застыл в жизни?" - "Нет, - говорил я, - жизнь это вовсе не смена одежды". - "А как же ты отделяешь один день от другого?" - говорила она, и я думал: ведь верно, для нее смена дней и смена одежды - по сути одинаковые в своей бессмысленности процедуры, при ее профессии иначе и быть не могло, а меня это раздражало...
- Осмотрели? - спросил Поляков. Я обернулся: он шел за мной из комнаты в комнату и ставил на место предметы, которые я брал в руки, рассматривал, вспоминая, а класть забывал, просто выпускал, они падали на пол, и что-то, кажется, я даже разбил, но мне об этом не думалось.
- Да, - сказал я. - Странное ощущение: хотел все запомнить на будущее, а вместо этого всплывает прошлое, нити памяти тянутся в обратном направлении...
- Конечно. Давайте сядем и поговорим, наконец, предметно, потому что на самом деле все гораздо... ээ... хуже, чем... Но сначала: что вы об этом думаете?
Я хотел сказать "Хорошо, давайте вернемся", но прикусил язык - мы уже вернулись, и этот момент прошел мимо моего сознания.
- Хорошо, давайте поговорим. Присядьте.
Я отправился на кухню и сварил кофе. Смолол и сварил в старой кофеварке, которой не пользовался бог знает сколько времени. Хотел спросить Полякова, сколько ему положить сахара, но раздумал: пусть положит сам, сколько захочет. Пока кофеварка возмущенно шипела, а потом фырчала, выдавливая напиток, я приходил в себя, собирая расхристанные мысли и сводя в список вопросы, возникавшие хаотически, но, как я полагал, все же в каком-то интуитивно неосознаваемом порядке. Когда я вернулся в гостиную с подносом, часы над дверью в кухню показывали 17:52, а солнце за окном легло на вершину дерева, росшего через дорогу.
- Вы говорили об астронавтике. Другие планеты? Космос? Или... все-таки только Земля?
Поляков поднялся, подошел к столу, принюхался, запах кофе был замечательный, лучший сорт арабики, большая редкость в наше время сплошного боша. Поморщился, бухнул в чашку три ложки сахара, размешал, отпил глоток, вернулся на диван - все это он проделал медленно: не степенно, а именно медленно.
- Конечно, - сказал он наконец. - Космос. Океан. Терпеть не могу каботаж. Иногда провожу группы к спутникам больших планет. Туристы. Но обычно ко мне обращаются ученые. Астрофизики, в основном. Это не то чтобы сложнее, провести я могу кого и куда угодно, я же чувствую фарватер, как... не знаю... собственное сердце. Но там... да, вакуум, а вблизи от звезд радиация. Много заявок на системы с нейтронными звездами, черные дыры опять же, ядра галактик, квазары... Самое дальнее плавание было - к горизонту.
- Черной дыры?
- Черные дыры тоже, но я говорю о горизонте Вселенной. Шестьсот тридцать два острова на фарватере. Замучился, право слово. Вы хотели бы побывать на горизонте черной дыры?
- Да. - Я ждал этого вопроса и ответ был у меня готов еще до того, как я мог себе представить, что такой вопрос мне кто-то когда-нибудь задаст.
- Но там невозможно выжить, - добавил я. - Как же...
- Не могли бы вы, - перебил меня Поляков, оттягивая, похоже, момент истины, о котором он знал все, а я ничего, - приготовить еще чашку этого замечательного напитка?
- Пожалуйста, - сказал я, поставил пустые чашки на поднос и пошел на кухню, затылком ощущая буравивший меня взгляд Полякова. Разговор наш принимал все более странный характер, а воспоминания о недавнем путешествии исчезали из памяти, как выветривается сон. Просыпаешься и все прекрасно помнишь, стараешься запомнить все детали сна, но через минуту многое кажется туманным, через три не можешь вспомнить даже важные детали, а через пять понимаешь: да, снился сон, но что именно... не помню, хоть тресни. Дожидаясь, пока зашипит, выпуская напиток, кофеварка, я вспоминал: картину на стене (никогда такой не видел, хотя ощущение было, будто картина очень знакома, я сам ее и вешал, произведение модного примитивиста... как его... Штефан? Шацман?), похожая на надгробие деревянная скамья в коридоре, нарушавшая гармонию, симметрию и выглядевшая несуразно и неуместно, но, тем не менее, занимавшая свое место, я секунду назад помнил, когда и для какой цели купил этот шкадон... ээ... да, так этот предмет назывался, на распродаже в Хефлинге... Хефлинг? В ближайшей окрестности не было населенного пункта с таким названием, но я там был недели две назад... или месяц... или не был вообще.
Кофеварка выдавила в чашку порцию "замечательного напитка", а я с недоумением и досадой следил, как из памяти вымывалось то, что я хотел запомнить.
Я стоял, крепко вцепившись обеими руками в спинку стула - не упасть боялся, а хотел удержать воспоминание, расплывавшееся, как лужица на плоской поверхности.
Кофеварка выдавила вторую порцию, я едва успел подставить чашку. В нее-то, видимо, и слились остатки того, что я запомнил - какая-то комната, что-то там было...
Я поставил на поднос чашки, придумывая формулировку вопроса, который сейчас задам Полякову. Какой смысл в путешествии куда бы то ни было по фарватеру, если...
- Какой смысл... - начал я, войдя в гостиную, и едва не уронил поднос. Все-таки не уронил, поставил на стол, обошел его и встал над лежавшим на полу телом.
Поводырь, лежал ничком, вцепившись правой рукой в ножку стола. С первого взгляда можно было подумать, что он спит. Со второго...