Две полицейские машины стояли перед домом, загораживая проезд по узкой улице. Дом - четырехэтажное строение в непрезентабельном, по нынешним понятиям, архитектурном стиле "баухауз" , - выглядел, как корабль, подбитый вражеской торпедой и готовый пойти ко дну. Десятка два зевак толпились на тротуаре, обсуждая случившееся - не бурно, как это обычно бывает, а с тихим терпением, глядя на окна третьего этажа, где старший инспектор Борис Беркович, подходя к подъезду, разглядел блики вспышек: криминалисты работали на месте второй час, и руководитель группы, давний приятель Рон Хан наверняка успел составить первое впечатление.
О репортерах Беркович забыл. Точнее, не подумал, что они появятся так быстро. Успели, прибыли даже раньше него. Правда, он не очень торопился, полагая, что сотрудникам Рона лучше не мешать.
- Старший инспектор, - девушка-репортер с Десятого канала выглядела школьницей, сбежавшей с уроков, - кто, по-вашему, мог совершать такое ужасное преступление?
Еще три микрофона возникли в воздухе, как магические палочки Гарри Поттера, и Берковичу пришлось остановиться.
- К сожалению, ничего пока сказать не могу, расследование только начинается, - произнес он, чувствуя, как неуверенно звучит его голос, и представляя себя в вечерних новостных программах: тупой израильский полицейский, не знающий, с какой стороны взяться за дело.
"Интересно, - подумал Беркович, - кого они уже назначили преступником?"
- Расскажите, пожалуйста, что произошло, - пискнула девушка, и Берковичу все-таки пришлось сказать несколько слов о деле, с которым был знаком лишь по докладу патрульного, сержанта Кармона.
- В десять тридцать поступил звонок в полицию, - деревянным голосом заговорил Беркович, злясь на себя: почему вид микрофона, подобного глазу инопланетянина на ложноножке, приводит ум в состояние, заставляющие произносить слова, которыми старший инспектор не пользовался в обычной жизни, даже когда писал отчеты, выверяя каждое предложение? - Прибывшие по вызову патрульные обнаружили в одной из комнат тело мужчины без признаков жизни. Больше пока ничего не известно, - извиняющимся тоном закончил Беркович и, не обращая внимания на недовольных репортеров, бегом преодолел три лестничных пролета и вошел в квартиру, едва не столкнувшись в дверях с сержантом, загораживавшим вход своим массивным, как атомная бомба "Малыш", телом.
- Борис, мы заканчиваем, - приветствовал Берковича Хан, едва достававший старшему инспектору до плеча, но старавшийся смотреть и говорить так, будто обладал баскетбольным ростом. - Отпечатки сняли, трогай что хочешь. Осмотри труп, и я отправлю его на аутопсию.
Тело мужчины лет сорока, в зеленых шортах и майке, - обычной домашней одежде израильтянина в летнее время, - лежало на диване, покрытом цветастой накидкой. По израильским стандартам, это должна была быть спальня, но хозяева сделали из комнаты что-то вроде кабинета. Кроме дивана, здесь был компьютер с плоским семнадцатидюймовым экраном. Большое кожаное кресло занимало едва ли не половину комнаты. У стены стоял книжный шкаф, за стеклом которого видны были не только книжные корешки, но и лежавшие стопками диски - компьютерные и музыкальные. Два стула рядком стояли у стены. Компьютер был выключен.
Беркович наклонился и внимательно осмотрел тело. Мужчина лежал на правом боку, на шее виднелся глубокий порез, из которого кровь уже не текла. Ручейки засохшей крови стекали на диван и пропитали накидку. Беркович поднял взгляд, и Хан понял немой вопрос коллеги.
- Довольно тонкое лезвие, - сказал эксперт. - Умер он быстро, но не от потери крови, а скорее от сильного удара, сломавшего шейный позвонок. Кармон доложил тебе детали?
Беркович кивнул. Патрульная машина находилась на соседней улице, и сержант оказался на месте меньше чем через минуту после того, как вызов поступил в диспетчерскую службу. Двое полицейских поднялись на третий этаж, где их ждала в дверях миловидная женщина лет сорока, Рина Альтерман, хозяйка квартиры. Она сказала, что боится. Что-то случилось с мужем, он с утра заперся в кабинете, на стук не отвечает, наверно, с ним что-то произошло, ей страшно, она хотела вызвать "скорую", но подумала, что медики
не станут ломать дверь, а как иначе войти?
- Ключ... - начал сержант, но женщина прервала его словами:
- Ключ торчит изнутри, в том-то и дело, я пробовала протолкнуть, но ничего не получается, а ломать у меня нет сил.
- Кто-нибудь еще живет с вами? - спросил Кармон, приглядываясь к двери: обычная деревянная дверь, сломать можно было плечом, если бы дверь открывалась внутрь комнаты, но она открывалась наружу. Легче вырезать замок, чем взламывать. Ключ действительно торчал в скважине с внутренней стороны. Хозяин... кстати, как его зовут?
- Натан.
- Вызови "скорую", - приказал Кармон напарнику и спросил у хозяйки, есть ли дома инструменты: стамеска, например, и молоток. Коробка со стандартным набором нашлась на балкончике, и минут десять спустя - как раз и медики прибыли - дверь аккуратно вскрыли.
Тогда и раздался женский крик, после которого на лестницу высыпали соседи, а на улице перед домом начала собираться толпа.
- Можно унести? - спросил Хан. - Орудие преступления я пока не трогал.
Предмет, убивший Натана, лежал рядом с диваном, у ножки компьютерного кресла. По виду - камень очень странной формы. Произведение скульптора-абстракциониста. Если бросить беглый взгляд, похоже на человека: два отростка, напоминавшие длинные ноги, росшие из туловища в форме изуродованного бочонка. Еще два небольших отростка на уровне "плеч" - руки, наверно. И голова без шеи, будто сплющенный кривой шар, прилепленный к туловищу или, скорее, вросший в него. Похоже на песчаник, но в камнях Беркович разбирался плохо; возможно, это был гранит или еще что-нибудь, но, скорее, все же, песчаник, типичный израильский камень. Беркович наклонился и разглядел то, что уже, конечно, увидел Хан.
- Понимаешь теперь, как это было? - спросил эксперт.
Конечно. Отростки, напоминавшие ноги, были острыми, как два ножа. Если ударить по шее этой стороной... Да, такой след и должен был остаться. Глубокий порез. Проведи этой "куклой" по руке, и перережешь артерии. Следы крови... На одной из "ног" и чуть выше, на туловище "куклы". Для анализа достаточно, но и без анализа понятно: конечно, кровь Натана.
- И никаких отпечатков, - сказал Хан.
На гладкой поверхности камня любые отпечатки были бы видны сразу.
- Стер? - спросил старший инспектор.
- Скорее, держал в перчатке.
- Перчатку унес с собой?
Хан опустил камень в пластиковый пакет для вещдоков.
- Тебе не кажется странным, - спросил он, - что убийца оставил орудие преступления? Унес бы камень, и мы еще долго соображали бы, каким образом нанесена рана.
Беркович отметил это "мы". Хану не обязательно было соображать, как да что, но он любил думать, а старший инспектор любил минуты, когда они думали вдвоем - Рон обладал редкой способностью если не подсказывать верные решения, то наводить Берковича на мысли, которые в иных обстоятельствах могли не прийти в голову.
- А тебе не кажется странным, - вопросом на вопрос ответил Беркович, - что преступник, кто бы он ни был, не мог покинуть комнату, но, тем не менее, его тут нет?
- Ключ в двери?
- Не только. Посмотри на окно. Внешние жалюзи заперты. И рама тоже на защелке. Других возможностей уйти не вижу - разве что сквозь стену.
- Третий этаж, - задумчиво произнес эксперт.
- Да хоть первый. Может быть...
- Что? Ты подумал, мог ли Натан сам себя ударить? Не мог. Тем более с такой силой, чтобы сломать позвонок. Нет, Борис, самоубийство исключи.
- Оставь пока камень, - попросил Беркович. - Покажу домашним, может, они видели его раньше. Кто-то долго работал, чтобы придать камню форму.
- Дикая форма, - пробормотал Хан. - Похож на Фредди Крюгера, не находишь? Эти ноги-лезвия... Кто-то думал об убийстве, когда вытачивал камень... Хорошо, показывай, только не вынимай из пакета. Потом принесешь в лабораторию.
- Будешь у себя или в Абу-Кабире ?
- До пяти у себя, потом поеду в Абу-Кабир, результат вскрытия нужен тебе сегодня?
- Конечно.
Закрыв за Роном дверь, Беркович обошел комнату, пристально вглядываясь, - сотрудники Хана поработали хорошо, судя по следам порошка для снятия отпечатков. Не забыли ни про жалюзи, ни про рамы. Естественно, ручку двери тоже не оставили без внимания.
Он вышел из кабинета. Камень в прозрачном пакете показался ему тяжелее, чем должен был быть, - чисто эмоциональное впечатление. Беркович спрятал предполагаемое орудие убийства в сумку. Там еще лежал пакет с завтраком, Наташа приготовила бутерброды с мягким сыром, и Беркович представил себе, что сейчас хозяйка на кухне включит чайник, поставит на стол тонкие фаянсовые чашки с зеленым ободком...
Откуда взялась эта мысль? Беркович понимал, что чаем его угощать не будут. Женщина только что потеряла мужа, а дочь вообще не в курсе, она еще не вернулась из школы. Разговор предстоит тяжелый, если вообще хозяйка сможет говорить.
Тяжело вздохнув, старший инспектор открыл дверь в кухню.
* * *
Женщина стояла к нему спиной и тщательно мыла в раковине посуду. Руки двигались медленно, вода брызгала на цветастое ситцевое платье, короткое, насколько позволяли приличия. Движение рук завораживало: женщина, похоже, не посуду мыла, чтобы занять себя и не думать о страшном, а совершала важный ритуал, шаманский обряд, способный если не вернуть мужа к жизни, то хотя бы изгнать из квартиры дурные мысли, дурные намерения и возможные дурные поступки.
Беркович осторожно прикрыл за собой дверь, оставив в коридоре Кармона, очень хотевшего послушать, как старший инспектор будет говорить с вдовой, которая, возможно, станет единственной подозреваемой, потому что... да просто потому, что, кроме нее и мужа, никого в квартире не было.
Беркович кашлянул. Женщина опустила в раковину тарелку, осторожно, медленно опустила, будто драгоценность, так же медленно сначала вытерла руки висевшим над краном вафельным полотенцем, аккуратно повесила полотенце на крючок и только потом - медленно, будто каждое движение давалось ей тяжело, - обернулась.
- Извините, - с неожиданным для себя стеснением в голосе проговорил Беркович. Проговорил, а не сказал - слова почему-то с трудом складывались из звуков. - Мое имя Борис Беркович, я старший инспектор полиции.
- Вы говорите по-русски, - с радостью, которую она не старалась скрыть, произнесла женщина. - Я боялась, что придется давать показания на иврите. Я знаю язык, умею общаться, но если нужно, чтобы было понятно каждое...
Фраза утомила ее, и женщина замолчала на полуслове, взглядом показала Берковичу на табурет у кухонного стола, покрытого кремового цвета клеенкой. Подождала, пока старший инспектор положит на стол сумку (Беркович едва удержался от искушения достать бутерброды и перевести разговор в иную, более человечную, что ли, плоскость), сядет на табурет и прислонится к стене, будто откинется на спинку стула. Только после этого хозяйка все так же медленно опустилась на табурет напротив Берковича, положила на стол руки (пальцы едва заметно дрожали) и подняла на старшего инспектора взгляд, в котором читался единственный вопрос, требовавший немедленного ответа: "За что?".
Глаза были голубыми, Беркович никогда не видел таких ярких голубых глаз - будто открылось перед ним окно в небо, и он понял, что затруднений с этой женщиной не будет, говорить с ней можно прямо, обо всем, ничего не скрывая. Даже то, что, вообще-то, составляло тайну следствия. Если у следствия когда-нибудь появятся тайны.
- Давно в стране? - задал Беркович самый банальный из всех банальных вопросов, назначение которого было в том, чтобы сломать лед. Но сейчас льда не было, и вопрос приобрел тот единственный смысл, какой и должен был иметь. Никаких подтекстов. Все мы когда-то сюда приехали, кто раньше, кто позже. Если она задаст этот вопрос ему, он сразу ответит, и между ними возникнет полное понимание - как опознание "своего".
- Четырнадцать лет, - глаза смотрели, не отрываясь, впечатление было таким, будто в голубом глубоком небе появилась маленькая тучка, которая начнет разрастаться и разродится грозой или дождем, если не произнести волшебное слово... какое?
- А я - восемнадцать, - сообщил Беркович. Блокнот с бланками протокола допроса свидетелей лежал в сумке, нужно было его достать, положить на стол и ручку вытащить из кармана, спросить, как положено, имя, номер удостоверения личности...
- Знаете, - сказал Беркович, - когда мы приехали с мамой и отцом... отец умер через год, а мама живет в Петах-Тикве, и у меня редко получается ее навестить... Да, так я хочу сказать, что тогда и не думал, что стану полицейским.
- Нравится? - спросила она. Тем же тоном она задала бы тот же вопрос, если бы Беркович представился инспектором министерства просвещения.
- Да.
Женщина кивнула. Что она хотела сказать? Что полицейские - тоже люди? Или что нравиться может любая работа, если делать ее хорошо, а хорошо делать свое дело можно лишь тогда, когда работа нравится, и в этом заколдованном круге нет никакого противоречия?
- Моя фамилия Беркович, - повторил старший инспектор, так и не сумев отвести взгляда. Ему казалось, что теперь он до конца разговора привязан к ее глазам, к тучке на голубом небе, к молниям, которые обязательно сверкнут, когда он спросит о главном. - А вас зовут...
- Рина, - голос прозвучал удивленно, будто женщина то ли впервые называла свое имя вслух, то ли не понимала, как мог следователь не знать ее имени, ведь он наверняка справился у полицейского, стоявшего за дверью, а тот уже задавал этот вопрос.
- Рина Альтерман? - уточнил Беркович.
Ответа он не услышал, да и что она могла ответить на вопрос, который посчитала риторическим?
- Натан... - сказала она. - Я не понимаю...
Грозовые тучи в ее глазах скрыли голубизну неба. Сейчас начнется ливень, и разговаривать станет невозможно.
- Вы работаете... - Беркович сделал паузу.
- В магазине, - тучи продолжали скапливаться, застилая небо, но уже не так быстро. - Кассирша.
- Сегодня... - Пусть продолжает фразу, пусть будет вынуждена реагировать на его слова, пусть говорит что угодно, лишь бы не молчала.
- Во второй смене, - голос звучал ровно, безжизненно, Рина говорила "на автомате", мысли ее были далеко, там, куда Беркович не хотел ее пускать, но и удержать ее у него больше не было возможности.
- У вас дочь. Она в школе?
- В школе, - повторила Рина и сразу поправилась: - Нет, у них экскурсия в Музей искусств, и они выключили телефоны, я ей сразу позвонила, но у нее автоответчик. Наверно, сейчас... Можно?
- Конечно, - сказал Беркович.
Ей лучше знать, что сказать дочери.
Телефон в руке женщины дрожал, будто живой.
- Лея, - а голос звучал твердо, - ты можешь вернуться домой прямо сейчас? Это важно.
Беркович не слышал, что ответила девочка, но плечи у Рины опустились, на мгновение она прижала мобильник к щеке, а потом сказала:
- Хорошо. Приезжай сразу, как только вернетесь в школу. Нигде не задерживайся.
Рина положила аппарат на стол.
- Я ничего не сказала. Она... у нее...
Голос прервался. Конечно, у девочки замечательное настроение, она даже не расслышала паники в словах матери. "Приеду, мама, все нормально".
- Ваш муж, - осторожно, будто ступив на минное поле, спросил Беркович, - часто запирался в кабинете?
Рина долго молчала, то ли не поняв вопроса, то ли выбирая ответ, который не показался бы следователю странным.
- Да, - она положила на стол руки и смотрела на ладони, будто читала невидимую книгу. - Натан не работает, со старой работы уволили, а новую он не нашел. По утрам... понимаете... он пишет книгу.
О, да. Наверно, роман о приключениях "русского" еврея в Израиле. Как казалось Берковичу, это была самая популярная тема у мужчин, почему-то решивших, что обладают литературными способностями. Впрочем, даже те, кто точно знал, что никакими способностями не обладает, все равно, когда приходило время и звучал в душе трубный глас, садились к компьютеру и сочиняли роман о том, как некий Сёма Лифшиц сошел с трапа самолета, надеясь обрести в Израиле не только новую родину, но и новое счастье, которого ему не хватало дома. Герои эмигрантских романов все равно были дома там, а не здесь.
- Он пишет книгу о поэзии Бродского, - с извиняющейся улыбкой проговорила Рина, сбив Берковича с мысли. Он не нашелся, что спросить, сидел и смотрел, ждал пояснений.
- У мужа потрясающая память, - Рина говорила о нем, как о живом, и это пока было правильно, душа покойного, наверно, все еще находилась где-то здесь и, возможно, слушала разговор, не способная вмешаться.
Беркович тряхнул головой - почему он подумал о душе? Никогда подобные мысли не приходили ему в голову, тем более, в квартире, где произошло убийство, а убийцей, не исключено, была эта женщина - просто из-за отсутствия других подозреваемых.
- ...Не только на стихи, - продолжала Рина. Она говорила сдержанно, рассказывала хорошему человеку, пришедшему в гости, о любимом муже. - Он может запомнить целые страницы текста. Думал, это поможет в изучении иврита, но память у него странная... Язык не пошел, не знаем почему...
Она неожиданно поняла, что память мужу больше не понадобится, книга о Бродском останется недописанной, и вообще обычная жизнь кончилась, а завтра... что будет завтра?
- Этот камень... - мягко произнес Беркович, подводя, наконец, подозреваемую к самому важному вопросу. - Вы видели его раньше?
Рина покачала головой.
- Нет. Очень странный камень. Мне ваш... - она запнулась, не зная, как назвать Хана, - коллега показал его... Нет, не видела. Там... - ее голос зазвенел, - там была кровь!
- Вы постучали, и муж не ответил, - Беркович поспешил задать следующий вопрос. - Вы говорите, он запирался, когда писал книгу, не хотел, чтобы ему мешали. Когда обычно он заканчивал работу? Или вы звали его в какое-то определенное время?
- Нет, он сам. Обычно часов в десять. Нужно было выйти за покупками. Если я была на работе, оставляла список. А если дома, как сегодня, то говорила, что нужно купить.
- Он запирался в комнате и тогда, когда оставался дома один?
- Нет... Не знаю, - в голосе Рины прозвучала растерянность. - Нет, наверно. Если никто не мог ему помешать, то зачем...
- Сегодня он не вышел в десять, как обычно?
- Да. И я постучала, потому что...
Она запнулась. Она не могла сама себе объяснить, почему стала стучать, мешая мужу работать. Да, был уже одиннадцатый час, а обычно он в десять появлялся в дверях, бодрый и довольный. Могла бы подождать, он, бывало, задерживался, если нужно было дописать фразу, или новая мысль приходила в голову. Но она постучала. Интуиция? Что-то ее заставило?
- Он не ответил, и я позвонила ему на мобильный, так мы всегда делали, не кричать же через дверь.
На звонок Натан не ответил - в это время он, видимо, был уже мертв.
- Вы говорите, - Беркович старательно подбирал слова. Ему не хотелось показывать, что он обратил внимание на противоречия в ее рассказе, - Натан работал над книгой. Однако, когда вы вошли в комнату, он...
Рина вздрогнула и сделала рукой отстраняющий жест. Она не хотела вспоминать, как вошла и увидела...
- Натан лежал на диване, - Беркович говорил монотонно, без эмоций, - такое впечатление, что он спал, когда...
- Спал, - повторила Рина. - Да. Он рано просыпался, часов в шесть, завтракал и садился работать. Отрывался, чтобы отправить Лею в школу. Часов в десять заканчивал работать, у него не получалось писать с вдохновением больше трех часов. Говорил, в голове будто что-то затухает. Тогда он выключал компьютер и ложился... не спал, просто лежал, отдыхал. Это сильное напряжение, когда сочиняешь... мне кажется.
Она будто извинялась за то, что муж отдыхал, когда большинство людей только начинали рабочий день.
Из коридора послышались голоса - кто-то вошел в квартиру. Рина побледнела. Вернулась из школы дочь Альтерманов, Лея, ничего еще не знавшая о случившемся.
На пороге возникла хрупкая, но высокая для своего возраста девочка с черными волосами до плеч. Взгляд как у матери, пристально-изучающий, хотя глаза не голубые - карие. Видимо, как у отца.
- Мама... Что случилось?
Беркович тихо вышел в коридор, где Кармон подпирал стену, и закрыл дверь на кухню. Вообще-то не следовало оставлять мать с дочерью наедине - если Рина причастна к убийству, то сумеет сейчас проинструктировать Лею, как себя вести и что говорить. Но если преступление было обдумано заранее, то дочь, возможно, в курсе?
В кухне было тихо, минут через пять Беркович вошел и обнаружил мать с дочерью сидевшими за столом друг напротив друга, перед каждой стояла чашка крепкого чая, и на тарелочке лежали печенья. При его появлении обе замолчали, но о чем-то они говорили перед тем, как он вошел - спокойно, без истерики, будто не мужа и отца только что потеряли, а постороннего дядю, о котором сейчас и судачили.
Третья чашка тоже была на столе, и рядом горстка печенья на отдельной тарелочке - для него. Беркович сел, изучающе посмотрел на девочку. Ему показалось, что спокойствие ее было показным - для него или для матери? Хотела Лея поддержать мать или убедить полицейского, что она не ребенок? Была в этом некая фальшь, нарочитость, интерпретировать которую он пока не мог, разве что предположить (безосновательно, только потому, что так ему показалось): обе что-то знают о трагедии и обе ничего не скажут.
Что ж, будем исходить из этого.
- Мама сказала тебе, что произошло? - участливо спросил Беркович. Риторический вопрос, но его следовало задать.
Лея опустила в чашку печенье, сразу намокшее и начавшее разваливаться. Кусочек упал в чай, пошел ко дну, и Лея, отложив остатки печенья на блюдечко, принялась ложкой размешивать жидкость, пить которую было уже невозможно.
- Мама сказала, что папу убили. Это неправда? Ведь правда, что это неправда?
Беркович посмотрел на Рину - мать была в шоке: остановившийся взгляд, дрожащие пальцы, крепко сжатые губы.
- К сожалению... - пробормотал Беркович, не очень представляя, как разговаривать с девочкой. - Я хотел бы задать тебе несколько вопросов, в присутствии мамы, конечно. Но если ты плохо себя чувствуешь...
- Я нормально себя чувствую, - сухо отозвалась Лея. - Спрашивайте.
Что-то Рина пыталась сказать дочери взглядом, но Лея опустила голову, положила в рот печенье и старалась не смотреть ни на мать, ни на полицейского.
- Ты говорила с папой перед школой?
- Да. Папа меня разбудил. Он всегда меня будит. Он рано встает.
- О чем вы говорили?
- Не помню. Про музей. Чтобы я посмотрела... не помню.
- Папа звонил тебе в школу?
- Нет. Он никогда не звонит до двенадцати.
Беркович поднялся, отодвинул на середину стола свою чашку. Зачем? Надо было что-то сделать, что-то подвинуть, будто движение стало словом, будто, подвинув чашку, он обратился к Лее с ей одной понятным вопросом. Она подняла на него взгляд - глубокий, как пропасть, в которую падаешь без надежды достичь дна.
Он пошел к двери и услышал голос Рины:
- Нам что-то надо сделать? Прийти в полицию?
Беркович обернулся.
- Пока ничего. Чуть позже за вами заедут и отвезут в Абу-Кабир... В общем, вам объяснят. Здесь побудет сержант. Там, внизу, репортеры. Если у вас силы...
- Нет!
- Я скажу сержанту, он никого не впустит, не беспокойтесь.
* * *
Вечером в Тель-Авиве стало прохладнее - не в том смысле, какой обычно придают этому слову. Температура воздуха не изменилась, но дышать стало легче: потянуло ветерком с востока, то ли из Иорданской долины, то ли издалека, не из Иордании даже, а из Аравийской пустыни. Сухой ветер казался более прохладным, чем оседавший влагой на коже ветер с моря, дувший весь день и не позволявший Берковичу обдумать впечатления от работы "на объекте". Кондиционер в его кабинете гнал теплый воздух, техник, вызванный еще утром, сообщил, что будет завтра, обычное израильское разгильдяйство. Если совещание у генерала назначено на три часа пополудни, а началось в половине четвертого, это вполне терпимая задержка.
О сегодняшнем убийстве речи на совещании не было, обсуждали инцидент у мечети Хасана в Яффо, где кто-то намалевал на стене минарета "Смерть арабам!" и подписался глупо и бессмысленно: "Еврейский террорист". Беркович полагал, что это ребячья выходка, мозгов у дураков-мальчишек меньше, чем желания действовать, а действие для них не результат обдуманного решения, но проявление спонтанной воли, дарованной Творцом всем и каждому, в том числе и тем, кто не умеет свой волей пользоваться согласно инструкции, которая тоже дана была Господом и начертана на скрижалях.
Стоя в пробке на улице Жаботинского, Беркович вспоминал разговор с Риной и Леей, а потом беседу с Ханом, умевшим рассуждать порой более здраво, чем это получалось у старшего инспектора, довольно часто оказывавшегося (как он сам считал) во власти излишне романтического представления о преступной среде и потому время от времени делавшего выводы, не то чтобы не имевшие отношения к реальности, нет, расследования у Берковича обычно оканчивались арестом подозреваемого, который потом в суде получал свое - за последние годы у старшего инспектора почти не было осечек, - дело было вовсе не в этом, а в том, что романтический склад ума приводил Берковича к верным выводам не путем тщательного анализа улик и слов, сказанных на допросах свидетелями, а спонтанно, интуитивно, и лишь потом он наводил мосты, сопоставлял факты с выводами и обычно убеждался в их правильности. Тем не менее, отдавая дань интуиции, Беркович относился к ней с подозрением, как всякий профессионал, привыкший строить обвинительные заключения на трезвом расчете.
Сейчас интуиция говорила Берковичу, что мать с дочерью никакого отношения к смерти Альтермана не имеют. Но и никто посторонний тоже не мог убить Натана, поскольку... Да, пресловутая загадка запертой комнаты. Никто не мог ни войти, ни выйти, ни находиться там в то время, когда Натан получил удар по шее странным камнем, похожим на помесь уродливой куклы с Фредди Крюгером.
- Обычный камень, - сказал Хан, изучив отколотый маленький кусочек ноги - там, где поверхность была довольно остро отточена. - Гранит с примесью известняка. Если бы не было примеси, камень был бы еще более твердым и легко полируемым. Посмотри на эти едва заметные выщерблины, они возникли, когда поверхность камня полировали на полировальной машине вроде немецкого "Боша".
- Никогда не думал, - признался старший инспектор, - что камень можно так остро наточить. Казалось, что он раскрошится раньше.
- Это так, - согласился Хан, осторожно держа "куклу" за "голову", бесформенную, как помятый пластилиновый шар, но все же с явно видными вмятинами на месте рта и глаз и очевидной выпуклостью там, где, по идее, должен был быть нос. - Все зависит от химического состава породы. Чуть больше известняка, и камень начнет крошиться при полировании, чуть больше гранита, и полировать с помощью обычных методов станет слишком трудно. Как ты думаешь, чем брились наши предки? Такими каменными лезвиями и брились.
- Да? - с сомнением произнес Беркович. - Мне казалось, что они не брились никогда, судя по бородам, изображенным...
- Бороды были у жрецов, - перебил старшего инспектора эксперт. - А посмотри на древнеримские статуи...
- Пожалуй, - протянул Беркович, вспомнив бритые подбородки Цезаря, Цицерона и самого Тита Веспасиана, покорителя Иудеи и разрушителя Второго храма. - Хорошо, убедил. Странная все же игрушка, если кто-то хотел действительно сделать нечто похожее на куклу. Зачем было оттачивать ноги и руки? Для чего вообще такой уродец? Никакая девочка - а если это кукла, то явно не для мальчишеских игр - не стала бы играть с такой Барби.
- Для чего, - резонно заметил Хан, - это вопрос, на который тебе ответит подозреваемый, если ты найдешь такого. Пока вопрос стоит иначе - как. Как эта кукла оказалась в запертой комнате, что с ней делал убитый?
- Ты определенно утверждаешь, что нанести себе рану Альтерман не мог?
- Ты меня второй раз об этом спрашиваешь, - сказал Хан с легким раздражением. - Нет, не мог. И ты не ответил на вопрос: откуда взялась кукла?
- То есть? - Беркович нахмурился. - Мне кажется, это очевидно: убийца принес ее с собой. Никто из домашних этого предмета прежде не видел. Хотя... - старший инспектор вспомнил свои ощущения после ответа Леи на этот вопрос. - Возможно, девочка видела куклу раньше, но почему-то скрывает. Я этого не утверждаю, - поспешно добавил он, - просто мне показалось, что ответила она не так быстро, как на прочие вопросы. Субъективное ощущение, и у меня нет оснований...
- Ты собираешься в разговоре с девочкой вернуться к этой теме?
- Конечно. Но это мелочь по сравнению с проблемой запертой комнаты. Как убийца вошел? Как вышел? Почему Рина, жена Альтермана, ничего не видела и не слышала? По ее словам, она была занята на кухне и не обращала внимания на то, что происходило в квартире. Дверь, по ее словам, возможно, хлопала, а возможно, нет. Но даже если дверью хлопали, это не объясняет, как убийца покинул комнату, запертую на ключ изнутри. Послушай, - Берковичу пришла в голову новая мысль, - могло быть так: убийца нанес удар и выбежал из комнаты и из квартиры, а Альтерман, будучи в шоковом состоянии, не сразу потерял сознание, а какое-то время двигался, запер дверь...
- Зачем? - поднял брови Хан.
- Плохо соображал, мысли путались, боль... Могло такое быть?
- Нет, - покачал головой Хан. - Он умер быстро, а сознание потерял сразу. Положение тела и расположение пятен крови свидетельствуют о том, что удар он получил, когда лежал. Если бы Альтерман какое-то время находился в стоячем положении, кровь натекла бы на рубашку и, возможно, на пол. На рубашке крови немного, но основательно натекло вокруг головы на диване. Из этого следует...
- Я понимаю, что из этого следует, - согласился Беркович. - Кто же запер за убийцей дверь?
- В том числе наружную?
- Нет, наружная дверь в квартиру оставалась не запертой. У Наташи, кстати, тоже есть такая привычка, с которой я время от времени борюсь, но это бесполезно. "Забываю", - говорит.
- Если бы вы с Наташей жили в Бруклине, - заметил Хан, - она не забывала бы запирать дверь. А тут... Иными словами, пока Рина была на кухне, в квартиру мог проникнуть кто угодно. Войти в комнату к Альтерману...
- Если она была не заперта, а, по словам Рины, муж запирал дверь, чтобы ему не мешали.
- Он мог отпереть, впустить гостя, которого знал, запереть за ним дверь...
- Но выпустить не мог, - буркнул Беркович.
- Что-то ты упускаешь из виду, - подвел итог Хан. - Ясно, что в момент убийства комната не была заперта.
- Ясно... - протянул Беркович. - Мне, например, ясно, что Рина не могла убить мужа, хотя она - единственная реальная подозреваемая. Кроме нее, по ее собственному признанию, никого в квартире не было.
- Не могла? Почему?
- Она любила мужа. И не спрашивай, почему я так утверждаю. Я это просто вижу. И еще: она никогда прежде не видела этого... Фредди Крюгера. О девочке я такого сказать не могу, а Рина не видела. И, опять же, как она вышла из комнаты после убийства, если она убийца? Абсурд. Она не могла даже просочиться в замочную скважину, потому что в ней торчал ключ.
- А пройти сквозь стену?
- Ты вчера смотрел фильм о человеке, проходящем сквозь стену?
- Не я, - отмахнулся Хан. - Жена смотрела по третьему каналу. Ты тоже?
- Наташа. И не досмотрела до конца. У старых фильмов свое очарование, но у всех общий недостаток: они слишком прямолинейны, если ты понимаешь, что я хочу сказать.
- Хорошо понимаю, - кивнул Хан. - Потому и не смотрю старые фильмы, особенно израильские, они настолько дидактичны, что становится неприятно. Хорошо, ты проникся к жене Альтермана... вдове... такой симпатией, что исключил ее из списка подозреваемых.
- Не говори так, Рон! Мое личное ощущение не играет роли. Естественно, Рина - единственная пока подозреваемая по делу. А список... Какой список? Кроме Рины...
- Держи меня в курсе, хорошо? - Хан дал понять, что время на разговоры у него заканчивается.
- Конечно. - Беркович поднялся, посмотрел на часы: половина шестого. - Поеду домой, Наташа собиралась сегодня приготовить на ужин фаршированные перцы и помидоры.
- Это приглашение? - прищурился Хан.
- А что? - оживился Беркович. - Бери Заиду и приезжайте через пару часов. Я предупрежу Наташу.
- Нет, спасибо, - вздохнул Хан. - Обожаю фаршированные перцы, но мне еще работать. Кроме твоего дела, есть еще два. Дома буду не раньше одиннадцати, а кто оплатит сверхурочные? Хоть забастовку объявляй.
Это была вечная угроза всего экспертного отдела. Работали эксперты допоздна, но получали обычную ставку, и обращения в руководящие инстанции не могли пока переломить ситуацию. Денег всегда не хватало, денег не досчитывались во всех отделах, не только в экспертном. Похоже, вся страна постоянно нуждалась в деньгах, чтобы правильно наладить работу полиции, школ, вузов, больниц. Вчера бастовали врачи Общей больничной кассы, сегодня грозились объявить забастовку железнодорожники. Хорошо хоть всеобщую забастовку Объединенные профсоюзы назначать не собирались, как в былые времена, когда руководил профсоюзами усатый жук Амир Перец.
* * *
Беркович сообщил Наташе, что скоро будет, только заедет кое-куда на минуту, но не задержится, так что к восьми они точно сядут за стол.
- Точно к восьми? - Беркович так и увидел, как жена улыбается и перекладывает телефон из левой руки в правую. Знакомая привычка, которая почему-то приводила Берковича в сладостный восторг: Наташа всегда начинала говорить, держа телефон в левой руке, но, сказав несколько слов и поняв, что разговор на этом не закончится, она перекладывала трубку в правую руку и продолжала более уверенным голосом, будто содержание и смысл сказанного зависели от того, каким ухом она слушает и в какой руке держит аппарат. Как-то Беркович спросил жену, в чем смысл того, что она делает. Наташа округлила глаза и сказала, что никогда не обращала внимания на эту свою привычку; неужели она действительно так делает, ладно, будет теперь следить... "Нет! - поспешно сказал Беркович. - Это у тебя так мило получается!"
- Постараюсь к восьми, - поняв, что жену не обмануть, а если Наташа успела переложить аппарат в правую руку, то разговор будет долгим, Беркович сказал поспешно: - Извини, я в машине. У меня только короткий разговор со свидетелями.
Короткий, да...
Подъезжая к дому Альтерманов, он увидел перед подъездом полицейскую машину, в которой дремал не знакомый Берковичу патрульный, а чуть поодаль - группу репортеров, дожидавшихся добычи, как кондоры, медленно вертевшие головами из стороны в сторону. Увидев вышедшего из машины Берковича, парень-оператор поднял камеру, а девушка-репортер выхватила из дорожной сумки микрофон. Опустив голову, Беркович быстро проскочил "обстреливаемое пространство" и взбежал на третий этаж. Дверь в квартиру Альтерманов была распахнута, на площадке курили трое мужчин, в гостиной сидели на диване и придвинутых к нему стульях женщины, разводя свои женские пересуды. Увидев Берковича, все смолкли и принялись разглядывать старшего инспектора, будто он был убийцей, имевшим наглость явиться в дом, который он недавно оставил без кормильца. Рину и Лею Беркович нашел в спальне, они сидели на кровати, обнявшись, Лея плакала, а Рина смотрела перед собой, ничего и никого не видя. Она и на появление Берковича не отреагировала. Старший инспектор осторожно прикрыл дверь, услышав движение в кухне. Там, упершись руками в кухонный столик, стояла женщина лет тридцати пяти, массивная ширококостная блондинка с большой грудью, пышной прической и крупными чертами лица. Родственница?
- Опять полиция? - раздраженно встретила она Берковича. - Послушайте, дорогой, почему хотя бы сегодня не оставить Рину в покое? И еще эти с телевидения. Как кондоры какие-то!
Беркович мимолетно удивился тому, что сравнение с кондорами возникло у него и этой женщины одновременно, но его раздражали манеры некоторых соотечественников, полагавших, что "со своими", даже если это полицейские, можно разговаривать в более развязном тоне, нежели с "местными", к которым люди этого сорта обычно относились с легким презрением, но в разговоре всегда были уважительны и даже приторно вежливы.
- Вы кто? - спросил Беркович, оставив обходительный тон на будущее. - У вас есть документы? Покажите, пожалуйста.
Женщина возмущенно пожала плечами, но перечить не стала, достала из большой красной сумки, висевшей на спинке стула (утром на этом стуле сидела Лея, - отметил Беркович), портмоне, извлекла, порывшись, удостоверение личности и бросила на стол с таким видом, будто это был компрометирующий ее документ.
Мария Вайншток, 1974 года рождения.
- Кем приходитесь семье Альтерман? - сухо спросил Беркович, отодвинув удостоверение на центр стола и достав из сумки бланк протокола.
Тон и бланк подействовали. Мария поджала губы и сказала:
- Жена друга.
- Друга Натана или?.. - уточнил Беркович, не ожидая, что его невинный вопрос вызовет неожиданную бурю.
- Черт возьми! - воскликнула женщина и опустилась на стул напротив (утром на этом стуле сидел старший инспектор). - Как вам могло прийти в голову, что мой муж мог быть другом Рины? Вы всегда так думаете о людях? О друзьях?
- Григорий, - повторил Беркович и нацарапал несколько слов на бланке протокола, - и Мария Вайншток. Давно знакомы с Альтерманами?
- Лет шесть. - Мария пришла, наконец, в более или менее равновесное состояние. Она больше не видела в полицейском врага - скорее, удивительное существо, сумевшее в нелегких условиях абсорбции освоиться настолько, что стало частью государственной системы. К таким людям следовало относиться если не с уважением, которое они еще должны были заслужить, то с той обходительной вежливостью, с какой обычно "понаехавшие" относятся к местным или, как правильнее сказать, "аборигенам".
- Как вы узнали о трагедии?
- Рина позвонила.
- Во сколько? - Берковичу было важно знать, когда Рина начала обзванивать друзей и знакомых - до его прихода или после.
- Не помню. Часов в двенадцать, наверно.
Значит, после.
- Ваш муж на работе?
- Мой муж в зарубежной командировке, - с некоторой долей издевки сказала Мария.
- Вот как? Кто он по специальности?
- Физик, работает в Тель-Авивском университете.
- Цель командировки?
Это имеет значение? - спросила Мария высоко поднятыми бровями. Беркович молча ждал.
- Конференция в Гамбурге.
- Когда вернется?
- Послезавтра, в пятницу, перед началом субботы.
Придется и Вайнштоку задать несколько вопросов, хотя он точно не мог иметь к смерти Натана никакого отношения. Хотя... Надо проверить - что если Вайншток вчера, скажем, вернулся в Тель-Авив, а сегодня опять вылетел в Гамбург? Маловероятно, конечно, настоящий убийца вряд ли станет поступать так опрометчиво...
Беркович вытащил из сумки пакет с "вещдоком" и положил на стол. Он еще не сказал ни слова, а Мария резко наклонилась вперед, хотела взять пакет, но Беркович аккуратно отвел ее руки, покачал головой, и женщина принялась всматриваться в острые грани, пытаясь, видимо, разглядеть на них следы крови. Конечно, Рина рассказала подруге, чем был убит ее муж. Орудие убийства - как интересно! Но Беркович уже понял - Мария никогда прежде этого предмета не видела.
- Что это? - спросила она, разыгрывая неведение.
- Этим предметом был убит Натан. Видите острые грани?
- Кошмар какой... - Мария была искренне шокирована, Берковичу даже показалось, что она вот-вот вскочит и побежит в туалет, лицо ее сначала покраснело, а потом стало белым.
- Вам знаком этот предмет?
Мария замотала головой.
- Никогда не видела, - сказала она хрипло. - Это... какая-то пародия... дикая.
- Пародия?
- Похоже на куклу, верно? Голова, руки, ноги... уродливое все... Зачем было руки-ноги оттачивать так, будто...
Она не придумала слова для сравнения и замолчала.
- Вы с мужем часто бывали в гостях у Альтерманов? - спросил он, демонстративно отодвинув лист протокола.
- С мужем? - Мария едва заметно пожала плечами. - С мужем - нет, не часто.
- А без мужа?
Черт возьми, - сказал ее взгляд, - вам-то какое до этого дело?
- Вообще не приходила, - сказала Мария так тихо, что Берковичу пришлось наклониться над столом, чтобы расслышать каждое слово. - Гриша и Натан - приятели, им было о чем говорить. А я...
Она помедлила, раздумывая, о чем стоит говорить полицейскому. Решила, что можно сказать, все равно докопается, если ему приспичит.
- Муж приходил обычно без меня.
Когда Натана не было дома? - мелькнула у Берковича мысль, и, похоже, Мария поняла, что следователь может из ее слов сделать неправильный вывод, потому что тут же добавила:
- У Гриши свои дела с Натаном. То есть не дела - интересы. Даже не интересы, а я бы сказала - увлечения. Мужские дела, в общем. Они о науке рассуждали. Вы знаете, что дома... в Ростове, я хочу сказать... Натан работал в биотехнологической лаборатории, а здесь...
А здесь он перебивался случайными заработками, чаще всего по-черному. И что было причиной того, что "в люди" Альтерман не выбрался? Незнание языка? Неумение налаживать контакты? Отсутствие пробивных способностей? Просто невезение? Могло быть все, что угодно, и все вместе. Берковичу в свое время повезло - как немногим. Приехал он в Израиль с родителями, которым не удалось здесь проработать и дня. Отец был "там" старшим инженером на фабрике, мать - бухгалтером, и куда они могли устроиться, не зная языка, который, к тому же, не очень старались выучить, ссылаясь на возраст и отсутствие лингвистических способностей? Может, потому отец так быстро ушел... Беркович не любил вспоминать первые годы, когда он и сам думал, что приехали зря, все чужое, и в школе у него поначалу были проблемы, хотя язык-то как раз пошел у него легко, но не языком же единым жив человек.
- Вашему мужу все-таки удалось устроиться в университете.
Это был не вопрос, а простая констатация, но Мария возмутилась:
- Устроиться! Гриша - талантливый ученый, у него там было около ста публикаций, о чем вы говорите! А здесь он, как приехали, послал свои автобиографии во все университеты и колледжи, получил шесть приглашений на семинары, везде блестяще выступил, его Технион переманивал, но в Тель-Авиве предложили лучшие условия, сначала, правда, была стипендия от министерства науки, а потом удалось выбить гранты.
Мария противоречила сама себе. Если Вайншток так нужен был сразу в двух вузах, зачем было добиваться стипендии? Впрочем, Беркович плохо знал университетскую систему - скорее всего, даже желая иметь у себя талантливого ученого, университет не мог оплачивать его деятельность. О борьбе ученых-репатриантов за свои права Беркович слышал, и демонстрации, которые устраивал "Союз ученых-репатриантов", видел по телевизору, удивляясь, почему среди приехавших научных работников так мало молодых - все выглядели пенсионерами.
Беркович спрятал в сумку "орудие преступления" и, не сказав больше ни слова, покинул кухню. Дверь из спальни была открыта, Лея и Рина вышли в коридор, обнявшись, и стояли, раскачиваясь, как матросы на палубе корабля в бурю.
- Вы получили документы? - спросил Беркович.
- Да, - сказала Рина. - Похороны завтра в два, на кладбище Гиват-Шауль. Натан... нам не отдали... сказали, что оттуда...
- Да, - кивнул Беркович, - таковы правила.
Подумал: "Вам же хлопот меньше, все сделает Хевра кадиша ".
Рина, похоже, хотела спросить "Вы придете?", но прикусила язык, а Лея посмотрела на старшего инспектора с вызовом и добавила: