Площадь была маленькая, а церковь выглядела заброшенной. Сложенное из красных кирпичей, не везде плотно подогнанных друг к другу, здание, если смотреть на него издали, напоминало севший на мель старый корабль, мачты которого переломились у основания.
Антон обошел церковь и присел на скамью под деревом, которое могло быть липой, а могло - осиной. Антону хотелось, чтобы дерево оказалось плакучей ивой, тогда он дотянулся бы до ее ветвей и сказал про себя: "Все хорошо". Гуляя по Амстердаму третий день, Антон не нашел ни одной ивы, хотя выбрал этот город по той, для него самого не очень ясной, причине, что на берегах знаменитых каналов растут большие плакучие ивы, которых не найти ни в одной другой европейской столице. Никто ему об этом не говорил, и ни в одном из путеводителей ни слова не было об амстердамских ивах, но Антон помнил, что как-то сидел под плакучей ивой именно в Амстердаме. Больше ничего он вспомнить не мог, но картинка, возникшая в голове, когда он в конце семестра принялся изучать туристические проспекты, была такой яркой, что у него и тени сомнения не возникло - придя в турагентство, он точно знал, куда хочет ехать.
В Амстердаме ив не оказалось. У дерева, под которым стояла скамья, была редкая крона, будто парик с выпадавшими волосами, и солнечные лучи, почти не застревая в ветвях, падали на плечи и голову. Вход в церквушку был закрыт, дверь выглядела такой же старой, как вся кладка, местами покрывшаяся плесенью. Впечатление было таким, будто лет двести назад последний прихожанин, а может, сам приходский священник, уходя, закрыл дверь навсегда, и за многие годы она вросла в кирпичи, превратив бывший храм в запечатанный склеп.
Посидев несколько минут и дав ногам отдохнуть от долгого хождения по улицам, Антон поднялся, чтобы продолжить прогулку, и, похоже, это его движение что-то переключило в сложном устройстве мироздания - над площадью, над небом вознеслась печальная, с взволнованными придыханиями, мелодия, которую небрежно, то ускоряя темп, то вдруг останавливаясь, будто забывая ноты, наигрывал невидимый органист.
Неожиданно раскрылась дверь - сама собой, будто от ветра, которого сегодня не было в помине, - и из глубины церкви звук органа пролился на брусчатку площади, как густой сироп из опрокинувшейся бутылки. Играли Баха - седьмую инвенцию. Антон не был ни знатоком, ни даже активным любителем классики, органа в особенности, но эту вещь знал наизусть, она звучала в его любимом фильме, который с некоторых пор ему и пересматривать было не нужно - он знал каждый кадр "Соляриса", каждую режиссерскую задумку, каждый жест и взгляд актеров.
Органист играл плохо, а может, всего лишь репетировал, но знакомая мелодия все равно притягивала, будто порыв ветра, распахнувший дверь, толкнул Антона в спину по направлению к церкви, куда он, вообще-то, и без приглашения собирался войти, раз уж представилась возможность.
Антон медленно пересек площадь и вошел в гулкую темноту храма, изнутри оказавшегося огромным. Купол витал где-то над застывшим в удивлении небом, узкие окна с калейдоскопическим нагромождением витражей почти не пропускали свет, на алтаре под большим позолоченным крестом с распятым Иисусом горел ряд высоких тонких свечей, и кто-то там, кажется, молился - Антону показалось, что он видит согбенную спину в белом облачении священника. А может, это висело на решетке чье-то белое, похожее на полотенце, одеяние - издали не разобрать.
Орган перестал звучать на середине музыкальной фразы, и тишина проявила звуки, существовавшие здесь и раньше, - медленные шаги на хорах, кряхтение, тяжелое дыхание. Органист, видимо, спускался, Антон не хотел ни с кем встречаться; может, сюда вообще нельзя было входить, и он нарушил правила? Повернувшись, чтобы уйти, Антон бросил взгляд на стоявшую в углублении статую девы Марии, почти невидимую, но все равно четко очерченную полутенями от колонн. Дева Мария держала на руках младенца и смотрела на Антона, будто хотела сказать: "Помнишь?"
Он вспомнил. Он здесь был. Однажды. Не так давно. Просто выпало из памяти. С ним это часто случалось - в последнее время, впрочем, чуть реже обычного. Дежа вю. Вдруг вспоминаешь, что с тобой это уже происходило. Антон знал, что, обернувшись, увидит в центре зала на полу сложную мозаику - круг с множеством лучей, похожих на пики, перевязанные тонкими лентами. И в центре круга...
Антон медленно обернулся, ему показалось, что дева Мария посмотрела на него укоризненно, а младенец вздрогнул и приник к материнской груди.
В центре зала было чуть светлее, и мозаичный круг со стрелами-пиками виден был совершенно отчетливо, а еще...
Он вспомнил. В тот день здесь было гораздо светлее, горели две яркие лампы на треножниках, в центре круга стоял мольберт, и художник - импозантный мужчина в длинном зеленом пиджаке, больше похожем на плащ, - широкими мазками рисовал, откидывая голову, наклоняясь то влево, то вправо, чтобы оценить сделанное. Антон видел лицо художника и не мог видеть картину, не знал, близка ли она к завершению, и что пытался изобразить на холсте живописец.
И еще он вспомнил, как из темноты возникла тень, сформировавшаяся затем в человека, мужчину, ступавшего медленно и тихо. Антону показалось знакомым лицо, но разве можно узнать кого-нибудь при таком неверном освещении? Художник застыл на мгновение с поднятой рукой, а потом уронил кисть, покачнулся, обхватил обеими руками невидимую колонну и завалился навзничь. Мужчина почти скрылся во тьме, но что-то привлекло его внимание, и внимание Антона тоже обратилось к первой колонне у входа.
Там стояла девушка, выглядевшая тенью на тени. У девушки были длинные светлые волосы, и это все, что смог увидеть Антон. Разглядеть лицо с того места, где он стоял, было невозможно, но почему-то Антон был уверен, что девушка очень красива. Это было страстное убеждение, мгновенная вспышка безотчетного желания. И еще: девушка боялась. Она подняла руки, прикрылась ими, будто крыльями, и в следующую секунду исчезла - скорее всего, отступила за колонну, во мрак.
Антон хотел пойти за девушкой, но мертвое тело художника притягивало, он подошел ближе, и что-то показалось ему знакомым, что-то уже виденное где-то...
Где?
Антон не помнил. С памятью у него всегда были проблемы. Вдруг вспоминался эпизод, о котором он не мог сказать точно, происходило ли это в его жизни на самом деле. Возникало странное знание о чем-то, чего он знать не мог. Как сейчас.
Он никогда прежде не был в этой церкви. Он никогда прежде не был в этом городе. Он никогда прежде не был в Голландии, разве что пролетал несколько раз по пути в Лондон и обратно, вглядываясь в проплывавшие внизу прямоугольники домов, причудливые дуги амстердамских каналов, зеленые кляксы городских парков.
На негнущихся ногах Антон сделал несколько неуверенных шагов и оказался в центре мозаичного круга со стрелами-пиками. Здесь стоял мольберт, а вполоборота к проходу между скамьями художник рассматривал собственное творение. И сзади...
Антон обернулся в испуге - конечно, там никого не было, и у алтаря не было никого, и у первой колонны от входа. С хоров доносились все те же слабые шаркающие звуки - невидимый органист устраивался удобнее или, может быть, протирал тряпочкой клавиши...
Медленные звуки органа спустились с хоров и растворились в воздухе. Воздух стал музыкой, Антон протянул ладонь, и в нее легло ощущение спокойного доброжелательства, смыв ощущение страха, неуверенности, беды. Художник, убийца, девушка, мольберт... Это было, но этого не было, и быть не могло. Еще одна причуда его сумасшедшей памяти. Только и всего.
Антон направился к выходу, глядя прямо перед собой, но боковым зрением ожидая увидеть тень на тени и побежать... от чего?
От себя не убежишь, - произнес Антон банальную фразу, выйдя в ослепляющую после храмовой темноты цветную реальность амстердамского утра. Скамейку, на которой он сидел несколько минут назад, успели занять - юная мама склонилась над коляской и шептала нежности ребенку, девочке со светлыми курчавыми волосами.
Антон шел, не оглядываясь, - он не хотел знать, открыта ли еще дверь в церковную темноту, кто там стоит на пороге и смотрит ему вслед. Никто не стоял, скорее всего, но он чувствовал упершийся в спину взгляд и не мог избавиться от этого ощущения, пока не миновал несколько кварталов и не вышел на шумную улицу Дамрак, где как раз подкатил к остановке двадцатый номер трамвая и тренькнул звонком, напомнив московскую десятку его детства, на которой он каждый день ездил по утрам в школу и обратно.
У поворота на Спуи он вышел. Направо - к гостинице, где он снял маленький номер с видом на Амстель. Вперед - к серому и невзрачному на первый взгляд дому, где еще вчера он увидел рядом с красной, будто выкрашенной бычьей кровью, дверью среди прочих табличек серебряный квадрат с именем человека, о котором ему рассказывали еще дома, в Израиле.
Он не выбирал направления - ноги решили за него. Не в первый раз.
* * *
Приемная частного детектива больше была похожа на студию художника, во всяком случае - в представлении Антона. Огромное, в два человеческих роста, окно, в котором можно было бы увидеть весь центр города, если бы прекрасный вид не загораживал дом напротив. На покатом склоне черепичной крыши вольготно, будто на картине старинного голландского мастера, расположились два огромных кота, подозрительно глядевших друг на друга, но пока не предпринимавших попыток выяснить отношения. Поодаль грелась на солнце, вытянув лапы, изящная черная кошечка, местный вариант пантеры. Кошечка вяло помахивала хвостом, ожидая начала представления.
- Забавляет? - сказал Манн, возвратив Антона из мира кошачьих грез в будничную атмосферу, куда клиент собирался внести немного криминального разнообразия. - Садитесь. Эдит сказала, что ваше имя Антон Симак. Из России?
Разговор велся по-английски. Антон попытался построить в уме простенькую фразу на голландском, понял, что объясниться толком не сумеет, и ответил на английском, который знал с детства:
- Из Израиля. Когда я уезжал... я здесь в отпуске, турист... мне порекомендовали, если что, обратиться в агентство Манна.
- Неужели обо мне рассказывают в Израиле? - поразился Манн.
- Линда Штраус, слышали о такой? - вопросом на вопрос ответил Антон.
- О, - улыбнулся Манн. Хорошая у него была улыбка, открытая, добрая, Антон подумал, что все теперь будет в порядке: человек, умевший так улыбаться, по крайней мере, не способен отвергать без рассмотрения самые странные рассказы клиентов - собственно, так о Манне и сказала Линда, репортер "Маарива", приезжавшая полгода назад в Ариэль, чтобы взять интервью у кого-нибудь из сотрудников недавно открывшейся лаборатории космической физики. Они тогда проговорили весь день, это и не интервью было, а дружеская беседа, и об амстердамском частном сыщике Линда вспомнила, когда зашла речь о неразрешенных загадках дальнего космоса - о темной энергии, например, и о струях межгалактического вещества, протянувшихся на такие огромные расстояния, что никакой закон тяготения, даже модифицированный современными ниспровергателями Эйнштейна, не мог объяснить их движения. "Удивительно, - сказала тогда Линда, - человек будто притягивает к себе загадки, которые, как другим кажется, не имеют решения, разве что мистические, но Манн извлекает из них реальную суть, совсем, как вы из ваших темных сил и потоков"...
- Линда Штраус, - Манн повторил имя с видимым удовольствием. - Нас познакомила Кристина, иначе я бы не согласился на интервью, не любитель, знаете...
- Кристина...
- Моя жена, - пояснил Манн. - Садитесь в кресло, и на вас не будут падать прямые лучи солнца, я вижу, вы щуритесь. А я люблю сидеть, чтобы солнце светило в глаза.
- Тогда вам...
- Ничего не видно, да! Но зато я гораздо лучше слышу. Когда - и если - будет нужно, я вас рассмотрю очень внимательно, поверьте. А пока... Вам удобно? Будете пить кофе? Эспрессо? Черный? С сахаром?
- Черный, если можно, - пробормотал Антон. - С сахаром, да, одну ложечку. И без молока, а то в местных кофейнях...
- Только без молока! - твердо сказал Манн. - Молоко отбивает вкус. Рассказывайте.
- Послушайте, - неуверенно сказал Антон. Он всегда говорил неуверенно, когда задавал свой стандартный вопрос, пытаясь для начала понять, что можно произнести вслух, а что надо оставить в себе, хотя это и трудно, потому что память была, как включенный мотор, - если не дашь возможности разогнаться, то перегреется, и начнет болеть голова, придется доставать пакетик с таблетками... - Послушайте, мне кажется... Мы с вами не встречались раньше? Я не бывал здесь? В этой комнате?
- Нет, - с удивлением и интересом сказал Манн. - Уверен, что вижу вас впервые. Вам... - он помедлил, - кажется, что вы здесь уже бывали?
- Дежа вю, - пробормотал Антон. Обычно он не признавался сразу в своей особенности воспринимать мир, как вторичную проекцию чего-то, что уже было, но стерлось из памяти.
- Дежа вю, - повторил он. - С этим, собственно, все и связано.
Манн молчал и слушал.
* * *
Чтобы вам было понятно произошедшее... Вы можете решить, что у меня с головой не в порядке... Поэтому я расскажу сначала о своем детстве. Не подумайте, что это приступ словесного недержания. Наоборот, я никому... то есть, почти ни с кем об этом не говорю, зачем людей напрягать... Но сейчас... Вы правы, это лишние слова, а суть...
У меня странная память, знаете ли. Я попадаю в незнакомое место и вспоминаю, что уже был здесь. Это случается спонтанно, я не умею управлять процессом, хотя за многие годы пытался, конечно; иногда мне казалось, что получается, но всякий раз убеждался, что, если вызываю воспоминание намеренно, оно получается ложным, не таким, каким должно было бы быть... В общем, я давно не пытаюсь управлять...
Вы правы. Я нервничаю, да. Значит, сначала.
Мне было три года, когда я впервые с этим столкнулся. Мама привела меня в детский сад, я должен был остаться один... не один, конечно, среди детей, но без нее. Я вцепился обеими руками в мамину ногу, обтянутую джинсами, приготовился реветь и не отпускать штанину ни при каких обстоятельствах. Но получилось иначе - мы вошли в большую комнату, где было много незнакомых детей, столиков, игрушек, и две молодые женщины... я их сразу узнал, только имен не помнил, и в комнате этой я уже был много раз, и в игрушки эти играл, а мальчику, уныло сидевшему в углу, я как-то влепил затрещину, просто так, чтобы под ногами не путался.
Понимаете? Я отпустил мамину штанину. Я прошел к своему столику, кивнув по пути воспитательнице. Я не помнил, как ее звали, меня это не интересовало, я хотел достать из круглой зеленой коробки игру-змейку, которую вчера собирал сам. Правда, в моей памяти коробка была синей, но на эту мелочь я обратил внимание позже, а тогда просто засунул внутрь руку, вытащил странное сооружение, нисколько на змейку не похожее, и только тогда перепугался насмерть, потому что вдруг понял, что никогда я на самом деле здесь не был, не мог здесь ни с кем играть и никому не давал по шее, и воспитательницу видел впервые в жизни. Глаза наполнились слезами, но мама уже ушла, удивленная и обрадованная моей реакцией на незнакомое. По дороге на работу она, подозреваю, размышляла о том, что очень плохо знала собственного сына.
В тот день я еще не понимал, что такое дежа вю, но странный момент узнавания позволил пережить стресс, и на другой день я шел в сад с ощущением, будто хожу туда целый год, я даже маму за руку не держал, бежал впереди, это я хорошо помню.
Я был ребенком, мне в голову не приходило отслеживать, классифицировать, сводить в систему. Единственное, что могу сейчас сказать, - странные приступы дежа вю происходили все чаще... или я стал их лучше помнить. Вам знакомо это ощущение, всем знакомо, каждый человек хотя бы раз испытал чувство беспричинного узнавания - места, человека, ситуации. Когда дежа вю случается раз или два, к этому относишься, как к курьезу, взбрыку памяти. Но если дежа вю наступает с регулярностью появления на вашей улице мусороуборочной машины... Не знаю, почему в голову пришло именно это сравнение. Наверно, потому что, когда я действительно впервые увидел машину, в которую сваливали мусор из огромных (так мне казалось) контейнеров, мне было очевидно, что именно эту машину, именно этого водителя я уже много раз видел, но не здесь, не на нашей короткой улице, соединявшей два широких городских проспекта. Я видел эту машину при совсем других обстоятельствах, и водитель этот, темнокожий и лысый, как глобус, помог мне... в чем? Этого я припомнить не мог, как ни старался, а подойти и спросить мне, конечно, в голову не приходило, я был ребенком, не помню сейчас, сколько мне было точно - шесть или семь, ходил я уже в школу или только готовился...
А когда, набравшись храбрости, я решил подойти и независимым тоном спросить у водителя: "Мы знакомы?"... тот же вопрос, который я потом задавал множеству людей при самых разных обстоятельствах, вам тоже, да... Так вот, когда я, наконец, решился, машина перестала приезжать. Мусор, конечно, убирали, но приезжала теперь другая машина, и водитель был другой - белобрысый парень с тяжелым взглядом.
Стационарное состояние моей психики оформилось лет в тринадцать. Просыпаясь утром, я смотрел в потолок своей давным-давно знакомой комнаты, и мне казалось, что я здесь уже бывал - странное ощущение: конечно, я здесь бывал, я здесь жил, я проводил в своей комнате много часов, я знал расположение всех трещин в штукатурке и всех чернильных пятен на дереве секретера, но все равно, просыпаясь, я вдруг (всякий раз вдруг) понимал, что я уже бывал в этой комнате, но, в том-то и дело, что не совсем в этой - я вспоминал, что на потолке должен быть желтый след от брызнувшего как-то шампанского, но его не было, и это меня смущало минуту-другую, будто я проснулся не в своей постели. А потом я вспоминал, конечно, что в моей комнате никогда не было на потолке следа от шампанского, но я точно помнил, что в моей комнате такой след был... ужасное ощущение раздвоенности сознания и, в то же время, общности, единственности мира, в котором все мои дежа вю не отдельны и не случайны, а составляют незыблемую систему.
Я знал уже, что так происходит не со всеми, точнее - ни с кем, кого я знал и с кем мог поделиться сокровенным. Вначале-то я рассказывал всем и каждому - маме с папой, прежде всего. Мама слушала не то чтобы без интереса, но с интересом, на который я не рассчитывал, - она испугалась, с ее сыном происходило что-то такое, чего не случалось с другими детьми. Как-то она повела меня к детскому психиатру. Тот, выслушав мои сбивчивые истории, сказал, что у меня гиперактивное сознание, и прописал таблетки, которые я наотрез отказался глотать - видимо, организм инстинктивно понимал, что это не нужно. Знаете, как я сопротивлялся! Я выбрасывал таблетки, я их прятал в рукаве, закладывал за щеку и выплевывал - в конце концов, заявил, что пить не буду, пусть меня из дома выгоняют, пусть запирают в темной комнате на весь день, пусть не позволяют читать книги - не буду, и все. Мама смирилась, а я перестал рассказывать о своих дежа вю, которые не только не становились реже, но, напротив, к четырнадцати годам стали такой же неотъемлемой частью моей жизни, как еда, сон и душ по утрам.
Когда нам начинали в школе объяснять новую теорему, я вспоминал, что уже слышал это объяснение, не совсем такое, не совсем теми словами, но слышал, хотя и не мог воспроизвести доказательство сам. Знаете, как это бывает - помнишь сам факт, помнишь обстановку, в которой было сказано нечто, помнишь даже слова, но вспоминаешь их именно в тот момент, когда эти слова произносят в реальности - в памяти они сразу отражаются, и кажется, что они уже были там раньше, а в реальности возникли только сейчас. Обратное отражение, если вы понимаете, что я имею в виду...
Конечно, это не ясновидение, как вы сначала подумали. Ничего общего. Я никогда не вспоминал ничего такого, что со мной еще не происходило. Никогда не было, скажем, случая, когда я шел бы по улице, вдруг понимал, что из-за угла вылетит автомобиль, я упаду... а через секунду или минуту из-за угла действительно вылетает машина, но я уже готов и бросаюсь в сторону вовремя, чтобы не попасть под колеса. Это было бы ясновидением, да, но такого со мной никогда не происходило. Было все наоборот: я видел вылетавший из-за угла автомобиль, делал шаг назад и вспоминал - улицу (именно эту), автомобиль (этот самый, хотя в памяти он мог быть другого цвета или даже другой марки).
Со временем я научился использовать свои дежа вю для принятия решений. Это произошло, когда я уже учился в колледже в Ариэле. Я ездил сначала каждый день автобусом из Тель-Авива, а потом снял комнату... Эта история тоже интересна, потому что дежа вю как-то спасло меня от смерти, расскажу потом, если захотите. Тогда я понял, что собственную память просто обязан, раз уж так получилось, использовать для того, чтобы принимать правильные решения. Скажем, подавать ли документы в фирму "Эксель". Мне нужна была подработка, денег не хватало, мама (отец к тому времени умер) не могла помогать мне так, чтобы я удовлетворял свои молодые потребности... Прихожу в офис для собеседования, вспоминаю, естественно, что я здесь уже был, только столы стояли не так, и девушка-секретарша была не блондинкой, а жгучей брюнеткой, и руку за моим удостоверением протянула нехотя... И я начинал тянуть за эту нить, пытаться понять, что было дальше - в памяти, не в реальности. В реальности я протягивал документ (в памяти тоже), меня приглашали пройти в кабинет (я помнил, что вошел не в кабинет, хозяин фирмы - да-да, в точности такой же, как в реальности, - вышел в приемную, и мы беседовали, сидя в низких креслах у журнального столика), мне задавали вопросы, но слушал я не хозяина, а всматривался и вслушивался в то, что происходило в памяти, ловил момент... вот! Мне не нравились условия, я понимал, что работать придется больше, чем позволял студенческий график... дальше вспомнить не мог, потому что внимание переключалось на реальность, нужно было реагировать на голос, и я говорил: "Извините, меня это не устраивает", хотя ни слова в тот момент не помнил из того, что только что объяснял хозяин фирмы. Память вытесняла на какое-то время...
Вам надоело слушать, извините, сейчас перейду к делу, я только хотел, чтобы вы отнеслись к моим дежа вю серьезно. Это не игра фантазии, не ясновидение... Дежа вю, ничего больше.
* * *
- Значит, вы вспомнили... - протянул Манн, намеренно не закончив фразу.
- Как убили художника, - сказал Антон, прислушиваясь к собственному голосу и каждое следующее слово произнося все более уверенно. - А потом убийца заметил девушку и направился к ней, но она успела спрятаться... или выбежать из церкви.
- Этот человек... убийца... видел вас?
- Не могу сказать точно. Полумрак...
- Вы стояли за колонной?
- Нет. Рядом.
- На расстоянии...
- Сейчас я не могу вспомнить, какое расстояние нас разделяло. Метра три? Я... или звук шагов... отвлек его от девушки, и...
- Она скрылась, - закончил Манн.
- Не знаю. - Антон пытался вызвать воспоминания, вспомнить каждую деталь, но по заказу не получалось. По заказу не получалось никогда - какие-то детали пропадали, какие-то память присочиняла сама, так ему, во всяком случае, казалось, и он переставал понимать, чему должен верить, чему нет, а что подвергать сомнению и анализу.
- Когда я нервничаю, - попытался объяснить он, - память расплывается.
- Ничего этого не происходило на самом деле, - сказал Манн с полувопросительной интонацией. - Я хочу сказать: если бы вы сейчас давали показания в полиции, то не могли бы ручаться, что все, вами рассказанное, происходило на самом деле?
- Нет. То есть... Происходило, конечно. Иначе я бы этого не помнил.
- Но как же...
- Не знаю. То есть... У меня есть объяснение. Для себя. Иначе трудно было бы жить. Себе я все объяснил. Собственно... Профессию я выбрал именно такую, какая позволяла... Но это другой вопрос. Не думаю, что должен забивать вам голову гипотезами, которые, скорее всего, не имеют никакого отношения к реальности. Ad hok . Знаете, что это означает?
- Да, - коротко сказал Манн.
- Типичная гипотеза ad hok. Лично для меня. Чтобы я смог себе что-то объяснить. Ни один физик... Да я и не пытался... Послушайте, - взмолился Антон, - я не для того к вам пришел, чтобы теоретизировать по поводу...
- А зачем же? - с интересом спросил Манн.
- Я же сказал! То, что я вспомнил... Убит человек! Жизнь другого человека - девушки - в опасности.
- Да... может быть, - смутился тот, но поднял глаза и сказал твердо:
- Нет, моя жизнь ни при чем. Он меня не видел. Даже... Уверен, что убийца и не мог меня увидеть, иначе я бы почувствовал. Я всегда чувствую какое-то, если хотите, последействие. Вспомнить не могу, воспоминание обрывается, если я начинаю нервничать, но эмоция... Как бы точнее объяснить.
- Не надо, - мягко проговорил Манн. - Я понимаю, что вы имеете в виду.
- Значит...
Манн покачал головой.
- Вы хотите, чтобы я разобрался в хитросплетениях вашей памяти? Но я не психоаналитик.
- Нет! Я хочу, чтобы вы... Человек убит, понимаете?
- В вашем воображении.
- Память - не воображение, - сухо произнес Антон. - Вижу, я не сумел объяснить вам разницу.
- Я прекрасно понимаю разницу между воображением и памятью. Я только не представляю, как вы... - Манн замолчал, споткнувшись о неожиданно злой взгляд Антона. - Хорошо, - сказал детектив, помолчав, - вы это помните, вы это видели, вы там были. Но под присягой вы ни одного своего слова подтвердить не можете.
- Нет.
- Вы хотите, чтобы я...
- Для начала надо выяснить: может, в церкви действительно произошло убийство.
- О котором я не знаю? Вряд ли. Амстердам - город большой, но здесь очень редко убивают. И о каждом убийстве пишут в газетах. Полиции у нас трудно работать - под пристальным вниманием прессы.
- У нас тоже. Иногда смотришь новости, и возникает ощущение, что в стране ничего не происходит, кроме преступлений.
- Я знал бы о том, что в церкви святого Юлиана убили человека, - твердо произнес Манн. - Не было такого. Значит, это не память, а фантазия.
- То есть, вы не беретесь...
- Расследовать то, что не произошло?
- Но вы можете навести справки, - продолжал Антон, игнорируя вопрос. - Художник, наверно, не первый раз работал в церкви. Портрет может существовать реально. Девушка... Натурщица, по-видимому. Она тоже может быть реальна. И тот человек... убийца. Я ощутил его присутствие, как самого себя. Да, я помню то, чего не происходило. Еще не произошло.
- Стоп, - прервал Манн своего визави. - Вы недавно сказали, что ваша память - не ясновидение. Вы не можете вспомнить то, что ЕЩЕ не случилось.
- Не могу. Человеку не дано помнить будущее.
- Вы противоречите сами себе.
- Нет, - сказал Антон. - Но для того, чтобы вы это поняли, я должен рассказать о своих предположениях, а на это сейчас нет времени.
- Почему? У меня в два встреча. Жена на работе - поехала на вернисаж в Гаагу, она пишет для "Тага". Вернется не раньше семи. У меня есть время, чтобы выслушать...
* * *
Моя специальность - космология. Наука о том, как устроено мироздание. Не наш крошечный мир, какой мы видим вокруг, а вся Вселенная целиком. Как она устроена сейчас, какой была раньше, какой станет много миллиардов лет спустя. Как она возникла, наконец. Не "почему" - на этот вопрос сейчас никто не ответит, но - "как".
Вы киваете, вы привыкли слушать странные истории странных людей, но ваш взгляд дает мне понять, что вы удивлены: почему я выбрал эту специальность? Любой другой человек на моем месте стал бы психоаналитиком, психологом - выбрал бы любую из профессий, связанных с изучением мозга и природы сознания. Собственно, я так и хотел еще в школе - понять, объяснить, что со мной происходит, что происходит с моей памятью, откуда берутся дежа вю, как их понимать, как с ними жить.
В Тель-Авивском университете сильное отделение психологии, я бывал на семинарах, сидел в уголке, ничего не понимая, мне нравилась атмосфера, нравилось, как студенты спорили с преподавателями и часто побеждали, я представлял: окончу школу, получу аттестат, поступлю... Чем мне еще нравились поездки - мне ни разу не показалось, что я там уже бывал. Все было для меня по-настоящему ново. Я говорил себе: конечно, я не мог здесь бывать, все нормально. Я даже сделал для себя определенные выводы: мне нужно выбирать для посещений такие места, о которых я точно знал, что окажусь там впервые. Если возникали сомнения... В общем, вы понимаете.
Но все это чушь. То есть, оказалось чушью, в конце концов. Как-то весной, незадолго до экзамена на аттестат зрелости - я готовился к математике, которую не любил по понятным причинам, - в университете профессор Штайнер читал лекцию о Юнге, о подсознательном, о синхронистичности. Мог я пропустить? Отложив вывод формулы, казавшейся мне беспробудно сложной, я поехал в Рамат-Авив. День был не жаркий, водитель не стал включать кондиционер, и в салон вливался через форточки свежий, будто только что созданный из запахов и чистых побуждений воздух, пахло цветами... Это было странно - цветы в Израиле не пахнут. Да, знаю, здесь тоже... Но тогда я ощутил запах и понял, что был здесь раньше, - именно в этом автобусе, именно на этом месте, впереди меня сидела девушка с пышными светлыми, будто соломенными, волосами, то есть... в памяти моей... на самом деле впереди сидел высокий старик, то и дело шумно сморкавшийся, из-за чего память рвалась пунктиром - я то возвращался в настоящее, то на мгновение проваливался в прошлое. Я знал, что с девушкой еду не на лекцию по психологии, мне нужно проехать еще три остановки и выйти у Музея диаспоры. Что мне там делать? Но я действительно проехал свою остановку, старик перестал сморкаться и вышел на следующей, а я продолжал сидеть, потому что помнил, как девушка встала и пошла к выходу, а я за ней, будто привязанный. Мы вышли у музея, и на улице я пришел в себя - не было, конечно, никакой девушки, эту остановку я и так знал, без всякого дежа вю, бывал здесь не раз, Музей диаспоры - место в Израиле популярное.
Я облегченно вздохнул и пошел в университет - в здание гуманитарного факультета можно было, конечно, пройти и через эти ворота, просто расстояние больше, и нужно было поторапливаться.
Самый короткий путь лежал через физический факультет, здание Каплан, - по коридору до конца, а потом через сквер направо. Я пошел, и, когда проходил мимо неприметной аудитории, ничем не отличавшейся от прочих... такая же синяя полураспахнутая дверь, такие же скамейки внутри, такое же возвышение, длинный стол, зеленая доска, проектор... Абсолютно не примечательная аудитория, но именно там меня вдруг настигло дежа вю, такое сильное, какого я никогда не испытывал. Я вспомнил, что бывал здесь много раз. Вспомнил, что сидел во втором ряду с края. Я не мог сопротивляться, вошел, сел и увидел аудиторию с такого ракурса, с какого видел много раз, и вспомнил, что я здесь, собственно, делал: слушал лекции по космологии! Это слово было мне тогда знакомо не больше, чем сложная формула из не любимой математики. Космология? Я вспомнил имя профессора, чьи лекции я здесь слушал, восхищаясь их лапидарностью и силой доказательности. Майер. Он прохаживался вдоль доски, быстро писал фломастером знаки и числа, стирал и писал новые, объясняя именно то, что я с детства хотел знать. Объяснял, почему человек иногда вспоминает события, никогда с ним не происходившие.
Я ни слова не запомнил из той лекции. Я ни слова из лекции не понял - язык математики был для меня в то время сложнее китайской грамоты. Но ощущение восторга от того, что я все понимаю, и что именно это я так хотел знать... Я сидел в пустой аудитории, кто-то заглянул в дверь, что-то мне сказал и вышел, я не обратил внимания, такого долгого дежа вю со мной еще не было, я слушал непонятную мне лекцию не известного мне профессора, чью фамилию я почему-то знал, и в тот момент я был уверен, что слышу ответы на все мои вопросы.
Может, прошла минута, может час... Не час, конечно, гораздо меньше, но мне казалось... Я пришел в себя и не сразу понял, что здесь делаю, - в аудиторию входили студенты, переговаривались, девушки смеялись и бросали в мою сторону взгляды, они пришли на лекцию, которая вот-вот должна была начаться, и я подумал: может, сейчас войдет тот самый профессор Майер, возьмет фломастер... Мне нужно было уйти, но я не мог встать, только отодвинулся к краю, чтобы не мешать, и, когда прозвенел звонок, вошел... нет, конечно, не Майер - пожилой преподаватель, сутулый, со взглядом, от которого хотелось бежать на край света. Он заговорил о чем-то, совершенно мне не интересном, какие-то теоремы Вейерштрасса, признаки Коши... Я встал и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
Я довольно часто принимал решения под влиянием дежа вю - неосознанно, просто мне казалось... Обычно это были простые житейские решения: пойти погулять или остаться дома - я не хотел никуда выходить, но, выйдя из комнаты в коридор, вдруг ощущал, что уже был здесь раньше. Что такого, в этом коридоре я бывал по сто раз на дню, но возникало совершенно новое ощущение - будто я здесь впервые, никогда прежде не видел эти стены... да, это не дежа вю, а что-то противоположное, вы правы, но по сути - то же самое, в моем восприятии... и меня неудержимо тянуло выйти из этого замкнутого пространства... ощущение проходило быстро, а желание оставалось, и я шел гулять, хотя минутой раньше не собирался этого делать.
А в тот раз, в университете, я понял, что должен - должен, понимаете, не могу подобрать другого слова! - стать не психоаналитиком, а непременно космологом. Я дошел, конечно, до того места, куда направлялся, но все, что было мне интересно еще вчера, показалось несущественным, в какой-то степени даже глупым, хотя я и не мог оценить степень глупости или хотя бы доказать себе, что это глупость.
Больше я в университет не ездил. Ни на психологию, которая стала мне не интересна, ни на физфак, где читали лекции на темы, мне непонятные и, казалось, ненужные.
Я нашел в интернете все, что смог найти о космологии, - там не оказалось ни одного слова о том, что меня на самом деле интересовало. Дежа вю? Какое в космологии дежа вю? Космология изучает Вселенную от момента Большого взрыва до конца времен, когда распадутся атомы и не останется от нашего мира даже воспоминаний, потому что память - это всего лишь связи между атомами и молекулами в нашем мозгу.
Но вот что странно. Через несколько дней после того случая в университете я сдавал экзамен на аттестат по математике, был уверен, что получу низкий балл, и придется пересдавать, может, даже не один раз. Я честно просидел пару ночей над учебниками, попросил маму проверить мои знания и, когда она спросила что-то о синусах-косинусах, я неожиданно для себя ответил четко и точно. Мать посмотрела на меня с радостным удивлением, а я был поражен, потому что... это тоже было дежа вю, но совершенно другого рода, такого со мной еще не было. Услышав вопрос, я вспомнил ответ, вспомнил не картинку, как обычно, не то, что я здесь был и что-то такое читал. Я отчетливо вспомнил страницу учебника математики, лежавшего в моей сумке. Этот учебник я открывал тысячи раз, там были мои карандашные пометки, я и их вспомнил, хотя никогда не отличался хорошей зрительной памятью, и помнил одновременно, что на самом деле пометки, которые я оставил на полях, были не совсем такими, какие я вспомнил, но в тот момент для меня не существовало разницы, я просто прочитал маме то, что увидел, она поцеловала меня в щеку, сказала что-то вроде: "можешь ведь, когда хочешь" и задала следующий вопрос. Я с тревогой ждал, что ничего на этот раз не получится, дежа вю никогда не являлись по моему желанию, и я, конечно, не знал ответа, не вспомнил ни страницу учебника, ни то, что сам записывал в учебную тетрадь. Я так растерялся, что молча сидел и смотрел маме в глаза, дожидаясь, пока она поймет, что я не знаю, не готов, не смогу...
В тот момент я вспомнил другое. Взгляд упал на лежавший на краешке компьютерного столика диск, это был диск с какой-то игрой, я ее вчера переписал у приятеля и еще не успел инсталлировать. На диске было моей рукой написано название, и я вспомнил, что уже писал это название однажды. На диске, таком же, но не совсем, и название обозначало не игру, а... что? Что-то другое, это был другой диск, но тот самый в то же время. Ощущение было таким, будто я сам этот диск копировал из какой-то программы, которую не мог вспомнить, и на диске было записано многое - в том числе ответ на задачу, и я его тоже вспомнил и вспомнил, как зубрил нужный параграф из очень мне знакомого учебника...
Я больше не хотел заниматься психологией, мне стало не интересно разбираться в причинах человеческого поведения и тайнах характера, я был убежден, что ответы на свои вопросы найду в физике - ненавистной, непонятной, необходимой, привлекательной, волнующей физике.
Кстати, экзамен я тогда сдал без проблем, получил оценку, позволившую подать документы в приличный колледж, и я выбрал Ариэль, давно претендовавший на звание университета. Там и физика была на достаточно высоком уровне, и космологию собирались вводить с третьего курса.
Простите, я слишком увлекся воспоминаниями... Конечно, надо бы досказать, чтобы вы понимали, откуда растут ноги...
* * *
- Интересно, - сказал Манн, поднимаясь, - и я с удовольствием вас послушаю. Дежа вю, говорите. Я человек наблюдательный - профессия обязывает, - и обратил внимание на ваше удивившее меня поведение. Войдя, вы посмотрели по сторонам, нахмурились, будто узнали что-то, и уверенно направились к этому креслу еще до того, как я предложил вам сесть именно туда.
- Иногда я привожу людей в смущение...
- Мне действительно нужно уходить, но вы меня заинтересовали. Давайте продолжим разговор вечером. Я освобожусь в шесть, почему бы нам не поужинать у Касыма? Это турецкий ресторанчик на Хартенстраат, там рыба лучшая в Амстердаме. И... вас не очень смутит, если моя жена будет присутствовать? Кристина, хотя и репортер, но никогда не использует в работе то, что узнает от меня, можете на этот счет не волноваться.
- Я не волнуюсь, - пробормотал Антон. - Это далеко от центра?
- Знаете Домскую площадь? Новую церковь? Обогнете ее слева, выйдете к каналу, перейдете мостик и на противоположной стороне увидите указатель. Оттуда метров двести. Найдете, это не проблема.
Манн говорил, распихивая по карманам мелочь, ключи, телефон, пейджер, что-то еще, зеркальце, кажется, или записную книжку. Он ходил по комнате, собирая вещи со стола, диванчика, с полок и даже с пола что-то подняв, рассмотрев и тоже засунув в карман.
Антон ждал у двери. Попрощаться и уйти? Так было бы приличнее. Может, хозяину нужно сейчас остаться одному?
- Я пойду, - сказал Антон. - До вечера.
- Погодите, - задержал его Манн. - Скажите... Я еще не знаю, возьмусь ли за это дело. Но если истина, которую я обнаружу, не будет соответствовать вашим о ней представлениям...
- Неважно, - сказал Антон убежденно. - Это совершенно неважно, не думайте об этом.
Манн кивнул:
- Моя машина внизу, я могу отвезти вас до площади, если хотите.
Машина оказалась "пежо"-микролитражкой, на двоих, в салоне чувствовался терпкий запах духов, запах Кристины, с которой Антон еще не был знаком, но... Он узнал запах. Привычное ощущение. Он не ездил в этой машине, для его длинных ног здесь было недостаточно места. Он не помнил машину, но вспомнил запах, и воспоминание потянулось нитью, оборвавшейся, когда Манн включил двигатель, и тихий плавающий звук смыл слабое дежа вю, воспоминание о женщине, которую Антон никогда не видел, но которая сыграла в его жизни важную роль...
Не здесь.
Он вышел на углу Домской площади, и Манн, прежде чем захлопнуть за ним дверцу, неожиданно спросил:
- Этот художник в церкви... У него длинные каштановые волосы с пробором посредине?
- Посредине? - Антон не помнил эту подробность. Он не разглядел, какими были у художника волосы, не обратил внимания, а сейчас не мог вспомнить. Длинные - да, но в полумраке трудно было понять, какого они цвета. Пробор... Пожалуй. Да, теперь Антон мог сказать точно: каштановые волосы с пробором посредине. И руки... Почему-то руки художника показались Антону очень длинными.
- Хорошо, - вздохнул Манн. - И еще... Вот моя карточка, здесь номер телефона, пейджера, электронный адрес. Если с вами случится что-то...
- Дежа вю, - подсказал Антон.
- Гм... Да. Звоните сразу.
Антон кивнул, Манн захлопнул дверцу и укатил по берегу канала в сторону Оперы. Оставшись один, Антон почувствовал незащищенность и желание спрятаться неизвестно от чего - укрыться куда угодно, посидеть в тишине, не думая. Знакомое ощущение, но обычно оно приходило дома, где он действительно мог забиться в свой угол, закрыть дверь, опустить жалюзи и сидеть в полумраке.
На людях с ним никогда не случалось ничего подобного - видимо, организм знал, когда можно прибегать к концентрированным средствам защиты, а когда не стоит.
Антон вошел в здание ратуши, купил билет в музей и минут пять спустя нашел в коридоре закуток, где стояла деревянная скамья, и можно было посидеть, подумать...
* * *
Он обогнул Новую церковь, вышел к каналу, перешел мостик и на противоположной стороне увидел указатель. Метров через двести случился переулок - нечаянно, будто возник только что, раздвинув собственным узким пространством два шестиэтажных дома. Переулок, похоже, еще кряхтел от неожиданного рождения, когда Антон свернул с улицы и оказался будто на дне глубокого оврага. Здесь он точно никогда не был, ощущение дежа вю не посетило его ни разу на пути к маленькому кафе с красивой зеленой дверью и ажурной вывеской на двух языках - голландском и арабском. Ни тот, ни другой язык не был Антону понятен. Может, это было не то кафе, что ему нужно, но углубляться в переулок не то чтобы не хотелось, но по ощущениям было и не нужно. Антон толкнул дверь и, переступив порог, понял, что пришел правильно. Знакомое чувство возникло, но быстро исчезло - он бывал здесь, сомневаться не приходилось. Стоя в дверях и оглядывая низкий потолок, стены, выкрашенные в светло-зеленый цвет, длинную стойку сбоку узкого, уходившего в темную даль, зала, стоявшие в шахматном порядке столики с табуретами вместо стульев, он отмечал и отличия. Да, он был здесь, но тогда стены были белыми, столы - квадратными, а не круглыми, но за стойкой и в первый его приход стоял тот же парень - смуглый, с огромными черными глазами, лет двадцати пяти, и звали его... да, это он тоже вспомнил, звали парня Касым, и был он сыном хозяина, имя которого значилось на вывеске... как же его... не вспоминалось.
Заняты были только два столика в глубине зала. Манна Антон не увидел и направился к стойке.
- Касым? - спросил он.
Бармен широко улыбнулся и кивнул Антону, как старому знакомому:
- Добрый вечер, господин, - сказал он по-английски, признав в Антоне туриста. - Что будете заказывать? Пить? Спиртного не держим, но из безалкогольных напитков - все что угодно.
- Я был здесь, верно? - задал Антон традиционный вопрос. - Недавно. Дня два назад.
Касым с удивлением посмотрел на посетителя.
- Вам лучше знать, господин. Возможно.
- Вы меня не помните?
- Простите, - улыбнулся бармен. - Вечерами тут довольно людно...
- Это вы меня простите, - сказал Антон, приходя в себя. - Я просто... Да, стакан апельсинового сока и два кутаба с зеленью.
Он ел кутабы в прошлом году, когда приезжал в Иерусалим, чтобы поработать в библиотеке университета. В Старом городе, на виа-Долороза, куда он зашел специально, чтобы пройти несколько кварталов по пути Иисуса, мальчишка-араб буквально всучил ему пару свежайших кутабов. Он не хотел есть, но разве поспоришь с продавцом, готовым спустить цену чуть ли не до нуля, хотя, на самом деле, ровно до того значения, которое и было реальной стоимостью. Это было так вкусно... Здесь, в турецком кафе, должны быть кутабы.
- Садитесь, господин, - Касым кивнул на один из столиков, ближайший к выходившему в переулок окну. - Сейчас я все принесу.
Поразительно: когда Антон вошел, за столиком у окна не сидел никто, он мог в этом поклясться. Сейчас на него смотрел Манн, положив на столешницу свои длинные руки, а рядом с ним сидела женщина лет тридцати, с тонкими губами и классическими чертами лица, пышная копна рыжих волос была похожа на вспыхнувший утренним светом солнечный восход. Лицо женщины, естественно, показалось Антону знакомым, будто Манн уже представлял ему свою жену, и они даже будто немного говорили о чем-то нейтральном. Да, он вспомнил: о том, что в музее Ван Гога открылась новая выставка произведений художников-модернистов, и там есть несколько уникальных работ, которые непременно нужно посмотреть.
- Вы вошли так тихо, - сказал Антон, присаживаясь к столу. Женщина протянула ему руку, и он, не задумываясь, поцеловал тонкие пальцы, - я не заметил. Будто из ничего возникли.
- У Кристины есть такая особенность, - согласился Манн. - Я слышал, вы сказали Касыму, что бывали здесь раньше. Он удивился. Я хорошо знаю Касыма, память у парня фотографическая. Если бы он вас видел даже несколько лет назад, то непременно запомнил бы.
- Я знаю... - пробормотал Антон. - Всякий раз говорю себе: подумай, прежде чем задавать дурацкие вопросы, на которые сам знаешь ответ. Но это...
- Само спрашивается, да? - сказала Кристина, и Антон понял, что Манн уже рассказал жене о странном посетителе, и ему не придется повторять для нее свою историю - об убитом художнике, в том числе.
Касым принес на большом подносе высокий графин с апельсиновым соком, три тарелки - одну с кутабами для Антона и две с длинными поджаренными колбасками - люля-кебаб, как определил Антон, никогда это блюдо не пробовавший, но ощутивший сейчас послевкусие, будто только что проглотил аппетитный кусок. Должно быть, Касым знал, что обычно заказывал Манн, и принес, не спрашивая.
- Приятного аппетита, - пожелал он и отошел, бросив сначала на Антона внимательный изучающий взгляд. Запомнил. Теперь на вопрос "не виделись ли мы?" он и через полвека ответит положительно и даже назовет дату.
- Давайте, - сказал Манн, - сначала поедим, а потом закажем кофе - здесь, кстати, лучший кофе по-турецки во всем Амстердаме, хотя Кристина с этим не согласна. Закажем кофе и поговорим.
- Есть что... - начал Антон и замолчал, остановленный взглядом детектива.
Кутабы оказались восхитительны, сок обволакивал нёбо, Кристина медленно, выделяя каждое слово особой интонацией, рассказывала о том, как брала интервью у Макса Димайера, о котором Антон слышал впервые, но рассказ все равно показался ему знакомым.
- И мы расстались, очень довольные друг другом, - заключила Кристина, отправив в рот последний кусочек мяса.
- О ком бы Криста не говорила, - заметил Манн, положив ладонь на руку жены, - она всегда заканчивает повествование этой фразой. Не помню случая, когда бы она сказала: "Это был ужасный человек, и мы расстались, очень друг другом недовольные".
- Ах, - улыбнулась Кристина. - Ты никак не можешь удержаться от своей обычной реплики по этому поводу.
- Традиции надо соблюдать, - сказал Манн и, подняв руку, щелкнул пальцами - подал знак Касыму принести кофе.
- Так, - продолжал он, когда бармен поставил перед каждым из них по маленькой, с наперсток, чашечке, от которой исходил терпкий запах, меньше всего напоминавший о кофе, а больше - о заморских пряностях. - Теперь я вам кое-что скажу, господин Симак.
- Нет, сначала я, - вмешалась Кристина. - Антон, вы случайно не родственник Клиффорду Симаку, который...
- ...Писал фантастику, - подхватил Антон. К этому вопросу он тоже привык, ждал, когда его об этом спросят, но Манн не спросил; видимо, не был поклонником фантастики. - Нет, и даже не однофамилец.
- Как это? - удивилась Кристина. - Вы ведь...
- Симак, да. Но, понимаете, я из России, в Израиль переехали, когда мне было семь. На русский фамилию Симака, так повелось еще с советских времен, переводили, как Саймак. Русский читатель Симака с фантастикой не отождествляет, поверьте. Конечно, я читал и любил Саймака, но мне в голову не приходило, что мы с ним, оказывается, однофамильцы.
- А я так надеялась, что родственники, - с нарочитым разочарованием сказала Кристина, и Манн рассмеялся.
- Все, - сказал он. - Полагаю, мы покончили с традиционными вопросами и репликами, и можем перейти к делу.
- Да? - Антон поднес ко рту чашечку, но пить не стал, тяжелая черная жидкость показалась ему неприятной. - Вы что-то узнали?
- Есть в Амстердаме художник по фамилии Ван Барстен...
- Ты о Якобе? - вставила Кристина.
- Именно. Утром по вашему описанию я его узнал, оставалось выяснить подробности.
- Девушка...
- Погодите. Дойдем и до девушки. Итак, Ван Барстен. Лично мы не знакомы, хотя, спасибо Кристине, я знаю очень многих художников. Поэтому навести справки оказалось легко. Неплохой художник - из новых, которые предпочитают примитивизм и полагают этот стиль самым сложным в изобразительном искусстве. Это как бы высший виток спирали. Можно примитивно рисовать, ничего больше не умея. А можно уметь все - от классического портрета в стиле Рембрандта до кубических женщин Пикассо - и весь свой наработанный багаж положить на алтарь примитивизма, который, на мой взгляд, не становится от этого менее примитивным, а, по мнению Ван Барстена, смотрится совсем иначе.
- И это так, Тиль, - не удержалась от реплики Кристина. - Примитивисты разных школ отличаются так же...
- Да-да, - поспешил сдаться Манн, - не спорю. Я только хочу сказать, что Ван Барстен очень не прост и далеко не так примитивен, как хочет казаться. В музее Ван-Гога есть несколько его работ - большая честь для художника, - но работы настолько разные, что, если не прочитать подписи, вы решите, что писали несколько живописцев. Но чего Ван Барстен никогда не делал, и это подтверждают все, с кем я успел переговорить, - он никогда не рисовал в церкви. У него нет ни одной выставленной работы, связанной с религиозной тематикой.
- И все это, - опять вмешалась в разговор Кристина, - я могла сказать сама, тебе не пришлось бы тратить время на опросы.
- Тебя не было в городе. Это раз. А во-вторых, я держал тебя на сладкое, как эксперта. Если бы кто-нибудь мне соврал, ты могла бы определить - кто, в чем и когда.
- Ты считаешь, кто-то сказал тебе неправду? - насторожилась Кристина.
Манн кивнул.
- Возможно... Я расспрашивал не только и не столько о том, хороший ли Ван Барстен художник, на этот вопрос я не получил бы объективного ответа. Я задавал вопросы о его знакомствах, видел ли его кто-нибудь с девушкой... вы не очень точно ее описали, Антон, и я боялся, что мне назовут с десяток имен. Но мне не назвали ни одного! Представляете? То есть... почти ни одного. Ван Барстен очень щепетилен относительно своей личной жизни. Это не означает, что он вообще чурается женщин. На вернисажах и приемах его всегда видят с разными женщинами, он никогда не появлялся дважды с одной и той же. Да, Кристина?
- Пожалуй...
- Но... - решился вставить слово и Антон. - У него должна быть натурщица... если, как вы говорите, он мастер писать классические портреты.
- Вот! - воскликнул Манн. - В точку. О его натурщицах известно только то, что они у него действительно были. Он никогда не выводил ни одну из них в свет. Никто из его знакомых никогда не встречал его натурщиц в студии. Натурщицы Амстердама - а это, позвольте сказать, закрытое общество, у них нечто вроде профсоюза, и они с большой неохотой допускают в свою компанию новеньких, - да, так они утверждают, что никогда для Ван Барстена не работали.
- Портретное сходство... - начал Антон.
- Вот! Ван Барстен писал фигуры своих натурщиц... неизвестно, откуда он их брал... но, похоже, лица писал другие. Может, по памяти. Может, по фотографиям. Но это его ранние работы, десятилетней давности, а сейчас, когда он достиг вершин в примитивизме, о каком портретном сходстве может быть речь? За последний год он не написал ни одного классического портрета.
- В общем, - с сожалением заключил Антон, - вам ничего не удалось обнаружить.
- Ну, как же!
- Ничего такого, - исправил свою ошибку Антон, - что могло бы помочь в расследовании убийства.
- Никого же не убили, - сказала Кристина. - Якоб жив-здоров.
- Допивайте кофе, - предложил Манн, - и я вам кое-что покажу.
Антон с удивлением обнаружил, что чашечка его пуста - видимо, он сделал из нее единственный глоток, в который уместилось все содержимое, и не обратил на это внимания. Во рту он ощущал незнакомый привкус чего-то терпкого, но это могло быть и ощущение от съеденного кутаба. Как бы то ни было, чашка опустела, от кофе осталась на донышке густая, почти твердая, гуща, формой напоминавшая распластанную птицу, - Антону почему-то пришла на ум ассоциация с цыпленком-табака. Он понятия не имел, как интерпретировать такую картинку, возможно, сулившую ожидание встречи, во время которой его так же распластают...
Он тряхнул головой, отгоняя нелепые мысли, и поднялся вслед за Манном и Кристиной. Манн отошел к стойке, чтобы расплатиться, Антон двинулся следом, но Кристина взяла его под руку и повела к выходу.
- Все это поразительно, - сказала она. - И похоже, Тиль увлекся. В последнее время с ним это случается редко. Да и дела попадаются простые - в основном, слежка за изменившими супругами, еще то занятие.
Они вышли в темноту переулка, здесь горели фонари - старинные, висевшие на стенах домов на ажурных кронштейнах, - но казалось почему-то, что свет от них поглощался воздухом, и освещенным оставалось очень небольшое пространство вокруг каждого фонаря, а уже в метре или двух мрак брал свое.
Манн вынырнул из светлого проема двери, будто дайвер после глубокого погружения.
- Машина за углом, - сказал он.
- Куда поедем? - спросила Кристина, взяв мужа под руку.
- В церковь святого Юлиана, естественно, - сказал Манн, не глядя на Антона.
У того защемило под ложечкой.
- Там... - он не мог закончить фразу. - Вы нашли...
- Идемте-идемте, - поторопил Манн. - Все увидите на месте.
* * *
Вечером площадь перед собором выглядела совсем иначе. Утреннее дерево протянуло ветви вверх, будто гребцы подняли весла для просушки. Стоявшие по периметру площади фонари на низких столбиках, похожих на поднявшихся на цыпочки гномов, освещали не все пространство, а только личные круги, каждый фонарь - свой, и получилось световое многоточие, отграничившее от тьмы то, что тьмой не являлось, но и светом не было - нечто смутное, туманно-знакомое...
Он бывал здесь, да. Вспомнилось. Антон одернул себя - конечно, бывал. Был. Утром. И сразу одернул себя еще раз. Нет. Он не узнал утреннюю площадь. Если бы Манн не привел его сюда со словами "Здесь вы были утром, а вот церковь", то Антон был бы твердо уверен, что пришел сюда впервые. Другое ощущение. Ощущение узнавания чужого, привычное, как кофе по утрам.
Он был здесь. Именно в темноте, когда не горели фонари, и площадь была погружена во мрак, как затонувший корабль в морскую пучину. Он шел... да, вот отсюда, откуда они пришли и сейчас, оставив машину на широкой и людной по вечерам Кловениерсбургваль. Он шел в темноте, но шел уверенно, потому что знал дорогу... куда? К храму? Но церковь стояла немного в стороне, Антон вспомнил, как прошел мимо ее угрюмого в темноте силуэта, склонившегося над ним, будто великан, занесший руку с... чем? Это был всего лишь шпиль, неясно различимый на фоне звезд небесных, глядевших, однако, не с далекого неба, а с близкого черного полотна, натянутого над землей и отгородившего людей от мироздания, чтобы души их, отделенные от тела неожиданной и превратной смертью, не могли подняться и попасть в светлый рай.
Странная мысль, совершенно Антону не свойственная, но почему-то пришедшая в голову, когда он медленно шел по плитам площади, стараясь дважды не наступать на одну и ту же, будто в детстве, когда он прыгал по тротуару, следуя какой-нибудь щели в асфальте и боясь с нее сойти, как боится сойти с жизненного пути человек, не уверенный в собственных поступках.
- Антон!
Голос Манна не был ни требовательным, ни даже просительным - было просто произнесено его имя, и Антон подумал, что Манн боится невольным своим отношением, выраженным в интонации, сбить его то ли с мысли, то ли с ощущения, то ли...
- Я здесь, - пробормотал Антон.
- Вот дверь, входите, только держитесь рукой за стену, там темно.
Голос без эмоций, как электронный гид.
Манн вошел первым, Антон за ним, Кристина - последней. Дверь позади тихо проскрипела, и что-то щелкнуло. От этого не стало ни светлее, ни темнее. Антон остановился, чтобы глаза привыкли... не к полному мраку, здесь все же было какое-то освещение, но трудно было сразу понять, откуда шел слабый рассеянный свет. Впереди, далеко-далеко, будто на другой планете, светились свечи на алтаре. Две свечи или три, Антон не мог сосчитать, ему казалось, что число светлых блесток все время меняется. Две... три... сейчас четыре... опять две...
Он разглядел спинки стоявших рядами скамей, широкий проход, в котором темная фигура обеими руками делала приглашающие жесты.
- Идите за мной, - сказала фигура голосом Манна, и Антон ощутил затылком легкое, ароматное дыхание стоявшей позади него Кристины.
- Сейчас, - пробормотал он и почувствовал ладонь, едва чувствительно взявшую его за локоть. Кристина? Ладонь не подталкивала его, не тянула - она просто была, как указание на то, что он не один, и что мир реален.
Он сделал несколько шагов, потом еще и, наконец, освоившись, довольно быстро пошел за удалявшейся тенью Манна, а ладонь Кристины не вела его, а всего лишь сопровождала.
- Никогда не была в церкви ночью, - произнес тихий женский голос. Антон не был уверен, что это сказала Кристина, скорее нет, она не сказала бы так, не решилась бы нарушить тишину. Тогда - кто?
Антон вспомнил. Конечно. Он уже был здесь. Именно здесь и именно ночью. С девушкой, чей голос сейчас услышал. С девушкой, которую привел сюда, чтобы... С девушкой, которую звали... Чтобы - что? Звали - как?
Он не должен был задавать себе этих вопросов. Вопросы мешали вспоминать. Память, как юноша, смущенный под откровенно любопытствующим взглядом женщины, попыталась прикрыться, и Антон почему-то вспомнил (зачем это сейчас?), как несколько лет назад ездил с группой студентов в поселение Ицхар в Самарии - они хотели поучаствовать в акции, организованной студенческим союзом против строительства забора безопасности. Надо же приобщаться к студенческой жизни, и только прибыв на место - работали бульдозеры, рыли длинные рвы под фундамент, - поняли, что занялись не своим делом. И тогда...
Антон мотнул головой, отгоняя не нужное сейчас воспоминание, и оно услужливо рухнуло, вернув его в тьму, освещенную тремя - теперь он точно видел: тремя - свечами, стоявшими на длинном столе перед алтарем.
Он вошел в центр круглой площадки точно под куполом - он это знал, хотя и не поднял голову, чтобы посмотреть вверх. Купол был над ним, и, если встать лицом к алтарю, то слева будет проход к двери, ведущей не на улицу, а в коридор и оттуда по лестнице вверх, на хора, а справа - чья-то часовня, небольшая, но красиво оформленная, красный мрамор и белая статуэтка Мадонны. Он помнил, как девушка, с которой он приходил, преклонила перед Мадонной колени, а он стоял чуть поодаль, не зная, как поступить - не молиться же, на самом деле, но и делать вид не причастного к религии человека, он не хотел тоже. Надо было...
- Если вы что-то вспомнили, Антон, говорите. Говорите вслух. Тихо или громко - как хотите, чтобы не мешать самому себе вспоминать...
Голос Манна?
Здесь - где он стоит сейчас - стоял днем мольберт художника. А здесь - круглый столик, на котором лежали тюбики с красками, кисти - штук десять разных. Столик был старый и замазанный красками настолько, что первоначальный его цвет угадать было невозможно.
- Если вы что-то вспомнили...
- Да, - тихо сказал Антон, и голос мгновенно замолчал, уступив пространство, в котором только и могли распространяться звуки.
- Тогда тоже горели три свечи. - Он говорил вслух или только думал, а мысли сами, независимо от его желания, создавали в воздухе звуковые завихрения? - Снаружи светила полная луна, и здесь было немного светлее, чем сейчас. Во всяком случае, я различал проходы между рядами, а сейчас не вижу. Рядом со статуэткой Мадонны, в алтаре, где сейчас темно, стоял подсвечник с догоравшей свечой, пламя сильно колебалось... Она подошла и преклонила колени, а я стоял... здесь... и не знал, что делать. У меня такое ощущение, будто какая-то сила... не сила тяжести, что-то не существующее в реальности... давит на плечи... ощущение страха... Она поднимается, крестится, я вижу ее затылок, опущенные плечи... и мне хочется...