- Этим делом должен заняться Ярд, - голос был таким громким, что старший инспектор Бронсон отодвинул телефонную трубку от уха, а потом положил ее на стол, слышно было прекрасно, будто собеседник сидел рядом. - У меня нет нужного опыта и реальных улик тоже, и как подступиться, я не представляю...
- Стефан, позволь мне сказать слово, - произнес старший инспектор, но собеседник на другом конце линии не расслышал (трубка все еще лежала на столе) и продолжал бубнить что-то о необходимости срочного вмешательства, потому что исчезновение женщины это не пропажа овцы, как прошлой осенью у Вудстоков...
Бронсон поднес трубку к уху и сказал:
- Стефан, помолчи минуту.
Голос смолк на середине слова, и старший инспектор продолжил, стараясь не делать пауз, в которые мог бы вклиниться его старый приятель Стефан Кервуд, с которым Бронсон не виделся вот уже лет... сколько же?.. да, восемь, с тех пор, как умерла Конни и приступ глубокой депрессии заставил Кервуда просить начальство о переводе в деревню.
- Я буду задавать вопросы, - сказал Бронсон, - а ты отвечай коротко, не нужно занимать линию.
- Да, - отозвался Кервуд.
- Когда исчезла Элизабет... как, ты сказал, ее фамилия?
- Донахью, но вообще-то...
- Когда она исчезла?
- Никто ее не видел с прошлой пятницы.
- Шесть дней назад, значит. Ее муж...
- Сэр Эндрю Притчард ей не...
- Что он говорит по этому поводу?
- Что леди Элизабет уехала к подруге в Эдинбург.
- Это проверено?
- Майк, у меня нет таких возможностей, как у Ярда! Я даже не могу потребовать, чтобы сэр Эндрю назвал адрес подруги, он имеет полное право не...
- Понятно. Ты спрашивал кассира на железнодорожной станции, он мог запомнить женщину...
- Майк, я, конечно, здесь покрылся плесенью, но все же не до такой степени, чтобы...
- Спрашивал или нет?
- Конечно! Кассирша, миссис Барден, прекрасно знает леди Элизабет, она не видела ее месяца три, последний раз...
- Понятно, - Бронсон наконец принял решение. - Стефан, сейчас я занят, а в пятницу к полудню приеду в Блетчли.
- С Кэтти, ты можешь взять ее с собой, воздух у нас...
- Я приеду один, - Бронсону не хотелось говорить о том, что с женой они расстались два года назад, детей он видит раз в месяц, живет бобылем, и воскресный отдых в деревне нужен ему больше, чем Стефану - помощь Скотланд-Ярда. Скорее всего, ничего криминального в Блетчли-менор не произошло. Сбежала чья-то жена - похоже, даже не жена, а сожительница. Когда уходила Кэтти, она тоже...
- Я приеду один, - повторил Бронсон. - На уик-энд. Отдых не помешает, заодно попробую разобраться в твоей истории. Конечно, неофициально. Ты понимаешь, что нет оснований возбуждать уголовное дело, поскольку не найдено тело и не поступило искового заявления об исчезновении человека?
- Да, - после паузы сказал Кервуд. - Я понимаю. Но леди Элизабет не могла просто исчезнуть...
- Поговорим, когда я приеду, хорошо?
- В пятницу поезд прибывает в одиннадцать двадцать семь. Стоит всего минуту, имей в виду. Я тебя встречу.
Старший инспектор Бронсон положил трубку на рычаг и подумал о том, как время меняет людей: когда Стефан работал в Ярде, это был немногословный, вдумчивый сотрудник, не хватавший звезд с неба, но всегда четко выполнявший указания начальства в лице Бронсона. После смерти жены (она умерла от рака, сгорела, как свеча) Кервуд ушел в себя - слова от него невозможно было добиться.
Не время меняет людей, а место, подумал Бронсон. Я бы, наверно, тоже стал болтлив, если бы жил в деревне и каждый день общался с людьми, обожающими сплетничать о своих соседях.
Знаю я этих деревенских...
* * *
Поезд прибыл по расписанию, никто, кроме Бронсона, на станции Блетчли не вышел, а на перроне не оказалось ни одной живой души, кроме грузного мужчины лет сорока, в котором старший инспектор не без труда признал старого друга.
Похлопали друг друга по плечам, обнялись, произнесли дежурные фразы ("Прекрасно выглядишь, старина!", "Ты совсем не изменился за эти годы!"), на привокзальной площади, размером не превышавшей площадку для лаун-тенниса, ждала машина, Стефан сел за руль, Бронсон - на соседнее сиденье, и поехали вперевалку по дороге, которую, похоже, протаптывали кони в веке примерно восемнадцатом, а то и раньше.
Природа, однако, была изумительная - живописные рощи, пруд, липовая аллея, зеленые холмы, на которых паслась какая-то живность, издалека Бронсон не мог разглядеть, то ли это были обыкновенные коровы, то ли бизоны, сошедшие с картинок из любимых книг его детства.
Блетчли-менор возник за поворотом дороги, когда Бронсон почувствовал, что не в состоянии больше подпрыгивать на жестком сидении, и хорошо бы бросить машину на произвол судьбы, отправившись дальше пешком.
За четверть часа пути старший инспектор успел выслушать то ли исповедь, то ли служебный отчет Кервуда и знал теперь, что живет Стефан один, с женщинами у него проблемы, потому что хочется ему ответственных отношений, а в деревне не то чтобы нет серьезных женщин, но все они разобраны, у всех мужья, молоденькие же, вроде Салли Копленд, к жизни относятся слишком легко, хотя вообще-то здесь действительно спокойно, за все эти годы не случилось, слава Богу, ни одного убийства, а пьяные драки происходят частенько, хотя - слава, опять-таки, Богу, - без последствий для здоровья драчунов, и разбирать приходится, в основном, имущественные претензии, а прошлой зимой мальчишка пропал у Дайверов, искали всей деревней и нашли, конечно: парень заблудился буквально среди трех сосен. Поэтому исчезновение леди Элизабет стало событием, о котором все только и говорят, сэр Эндрю, возможно, хотел бы замять это дело, но не получится, а объяснений он давать не желает, уехала, мол, к подруге, и точка, не ваше, мол, дело, при чем здесь полиция, когда Лиззи жива и здорова...
- Может, действительно? - спросил Бронсон, когда машина остановилась наконец у аккуратного одноэтажного домика с черепичной двускатной крышей. - Может, все так и есть?
Старший инспектор вышел из машины и с наслаждением потянулся. Господи, подумал он, какой здесь воздух! Чем пахнет? Трава, понятно, а еще были какие-то запахи, очень приятные, возбуждающие, но определить их происхождение Бронсон не мог, в Лондоне так не пахло, в городе вообще другие запахи, и люди другие, и проблемы. Уехала женщина к подруге - кто станет беспокоить Ярд по такому нелепому поводу?
Кервуд пропустил старшего инспектора в темную прихожую, а оттуда повел в гостиную, где стоял большой стол, окруженный стульями с высокими спинками, будто забором, и еще в комнате был диван времен Эдуарда VII, а в застекленном книжном шкафу Бронсон увидел корешки книг, которые он читал в юности - ни одного нового издания, сразу видно, что хозяин не ездит в город и вполне доволен своим деревенским существованием. Я бы так не смог, подумал Бронсон.
- Сейчас мы поедим, и я покажу тебе твою комнату, ты сможешь отдохнуть с дороги...
- Пока мы будем есть, - сказал Бронсон, - я бы хотел услышать всю эту историю. Только, если можно...
- Точно и коротко, - усмехнулся Кервуд, перестилая скатерть. - Не беспокойся, Майк, я знаю, ты думаешь, что твой бывший сотрудник стал словоохотлив, как деревенский сплетник. Мой руки и садись за стол, я все изложу в лучшем виде, как делал это восемь лет назад.
* * *
Рассказ действительно оказался кратким и исчерпывающим. Доев яичницу с беконом, Бронсон знал ровно столько же, сколько Кервуд.
Сэр Эндрю Притчард, сорока трех лет, жил не в самой деревне, а примерно в полумиле в сторону леса, у него был участок земли, где стоял красивый особняк, пришедший сейчас, впрочем, в некоторое запустение, поскольку очень уж богатыми Притчарды никогда не были, а цены на ремонтные работы после войны выросли неимоверно. Жил сэр Эндрю на ренту - проценты он получал от акций саудовских нефтяных промыслов, в последние годы нефть подорожала и на жизнь Притчарду хватило бы с избытком, но распоряжался он деньгами и до появления леди Элизабет не очень рачительно, а когда стал жить с этой женщиной, то тратил наверняка больше, чем получал.
В юности сэр Эндрю женился на Аннете Хоустон, ее родители и сейчас живут в соседней деревне Бистер, но семейного счастья не получилось, через три года после свадьбы Аннета упала с лошади, сломала позвоночник и прожила две недели - достаточно, чтобы успеть взять с мужа слово, что он никогда больше не женится и будет вечно хранить память о своей любви.
Было это за год до начала войны, и когда началась заварушка в Европе, сэр Эндрю записался в армию добровольцем. Может, он даже хотел, чтобы его убили на фронте, но Бог миловал, служил Притчард в Палестине под началом генерала Алленби, брал Иерусалим и вернулся домой в двадцатом году живой и даже невредимый.
Семь лет после возвращения из Палестины сэр Эндрю жил бобылем, на женщин не смотрел - может, действительно выполнял волю своей Аннеты.
Четыре года назад в Блетчли-менор появилась Элизабет. Молодая девушка из Лондона (во всяком случае, так она говорила, и у Кервуда не было причин сомневаться) приехала отдохнуть на пару летних месяцев, сняв с этой целью комнату у тетушки Терезы, недавно потерявшей мужа и поэтому с удовольствием принявшей в своем доме молодую особу. С приездом Элизабет тетушка Тереза буквально расцвела, выглядела она в те дни моложе лет на двадцать и говорила, что в нее вселился добрый дух, который не даст ей состариться.
Как-то во время вечернего чаепития у мистера и миссис Бредшоу произошло то, что сделало Элизабет героиней местного фольклора и всеобщей любимицей. Миссис Бредшоу - все это знали - с молодых лет страдала страшными мигренями, доктор Фишер, единственный в Блетчли-менор представитель медицинского племени, лечил ее с помощью трав и таблеток, которые выписывал из Лондона, но всегда говорил, что мигрень не лечится, и нужно терпеть. Миссис Бредшоу терпела, но когда приступ начался у нее в присутствии Элизабет, девушка сказала "позвольте, я попробую вам помочь", провела ладонью у левого виска бедной женщины, и боль прошла, как не было.
"Господи! - воскликнула миссис Бредшоу. - Да вы волшебница, дорогая моя!"
С того вечера леди Элизабет в деревне иначе, как "волшебницей", не называли.
На том памятном чаепитии присутствовал и сэр Эндрю Притчард, заглянул он, по его словам, на минуту, выпил чашку чая с яблочным пирогом, не сводя взгляда с Элизабет, а потом случилось избавление от мигрени, и сэр Эндрю остался на весь вечер, рассказывал анекдоты и в конце концов вызвался проводить юную леди домой, благо у него была машина, "паккард" со складывающимся верхом, а вечер действительно был хорошим, и прокатиться в машине - разумеется, в присутствии тетушки Терезы, - было очень даже приятно.
Через неделю Элизабет собрала свои платья в большой чемодан и переселилась в дом сэра Эндрю, совершив, таким образом, поступок, который в деревне не могли простить, поскольку это было вызовом общественной морали, но, с другой стороны, вполне могли понять, ибо любовь, вспыхнувшая между сэром Эндрю и Лиззи, видна была невооруженным глазом, а жениться сэр Эндрю не мог никак, поскольку связан был словом, данным покойной жене. Нелепое слово, понятно, но все-таки слово.
Возможно, отношение деревенского общества к публичному сожительству стареющего землевладельца с молоденькой девушкой было бы более суровым (не далее как год назад подвергли остракизму Гарри Слоуна только за то, что он привез из Лондона на уик-энд девицу очевидно легкого поведения), но "волшебницу" осуждать было невозможно, как невозможно осуждать летний ветерок за то, что он поднимает юбки и ласкает женские ноги. Леди Элизабет никому не отказывала в помощи: старого Барри Бертона она вмиг избавила от приступов подагры, юной Мэри Довертон вывела прыщи, доводившие девушку до слез, помогла как-то даже доктору Фишеру, когда у того случился сердечный приступ: положила ладонь ему на грудь и держала, пока боль не прошла.
Самое удивительное: доктор знал, что сердце у него больное, какие-то нелады с митральным клапаном, на следующий день после приступа он отправился по делам в Лондон, зашел к приятелю в клинику, проконсультировался у лучшего кардиолога столицы, и тот не нашел в его сердце никаких изъянов. "До восьмидесяти доживете", - сказала столичная знаменитость, и доктор вернулся в Блетчли-менор окрыленный, хотя и недоумевающий: объяснить удивительную способность леди Элизабет он не мог, и это обстоятельство не давало ему спокойно жить и воспринимать Лиззи такой, какая она есть.
Тогда же сэр Эндрю, вдохновленный, видимо, своей юной любовницей, увлекся живописью. В доме все стены были увешаны его картинами - от маленьких портретов в рамках до огромного полотна шесть на десять футов, изображавшего окрестные холмы, как их можно было увидеть с крыши Притчард-хауз. В Лондонских галереях сэр Эндрю не выставлялся - не имел, по его словам, ни малейшего желания, - а в Блетчли-менор и окрестных деревнях творения Притчарда покупали охотно, тем более что сэр Эндрю, если и продавал одну-две картины (видимо, из тех, что ему самому по каким-то причинам не нравились), то брал чисто символическую цену, а пейзажи были очень даже неплохими.
Леди Элизабет и сэр Эндрю были счастливы, со временем сплетни по поводу странного сожительства прекратились, а приходский священник, патер Морган, вначале настойчиво предлагавший хозяину поместья зарегистрировать отношения и венчаться, как положено христианину, оставил свои попытки наставить сэра Эндрю на путь истинный - к Лиззи за помощью он, впрочем, ни разу не обратился, полагая ее дар не вполне божественным, но, в то же время, и не бесовским, потому что даже такой праведник, как патер Морган, не мог найти темных сторон в личности Лиззи, девушка буквально излучала свет, и все, что она делала, было светло, ясно и угодно Богу.
* * *
- Почему ты все-таки думаешь, что дело здесь нечисто? - спросил старший инспектор. - Есть основания не доверять словам сэра Эндрю?
- Налить тебе виски? - спросил Кервуд. - Или ты предпочитаешь портер?
- Я предпочитаю, - заявил Бронсон, - чтобы ты не тянул время. Почему ты не хочешь ответить на вопрос?
- Я не то чтобы... Ну хорошо. Во-первых, Элизабет никогда не покидала деревни, понимаешь? За все эти годы она ни разу не была в Лондоне или хотя бы в Бистер-менор. И вдруг уехала, да так, что никто не знал... И еще. Последнюю неделю леди Элизабет была... честно скажу: сам не видел, это только разговоры... так вот, миссис Берджсон и миссис Фергюссон, а еще механик Мэтью, он чинил водопровод у Притчардов... они утверждают, что видели леди Элизабет заплаканной. Раньше такого не бывало, она выглядела счастливой женщиной. А сэр Эндрю был сам не свой - по словам миссис Фергюссон, между ними пробежала черная кошка, все, мол, кончается, любовь - тем более, а они жили как бы в грехе... Я терпеть не могу сплетен, но это, по-видимому, можно считать доказанным: что-то между леди Элизабет и сэром Эндрю произошло. И тут она исчезает, а он отказывается отвечать на вопросы.
- Отказывается? Он сказал: леди Элизабет у подруги в Эдинбурге. Есть основания не верить?
- Я потому и просил тебя... Ярд может навести справки. Я ведь даже имени неожиданной подруги не знаю. Поездом леди Элизабет не уезжала - это точно. В Бистер-менор есть автобусная станция, можно уехать в Бирмингем. Я был там - никто в Бистер-менор леди Элизабет не видел, ее запомнили бы даже те, кто не был с ней лично знаком... А больше некуда.
- Ты подозреваешь, что сер Эндрю с леди Элизабет поссорились, и он - в порыве гнева или обдуманно - убил женщину? А тело закопал?
- Не знаю, что и думать, - пробормотал Стефан. - Все, что было в моих силах, я сделал. Результат - нуль.
* * *
- Входите, господа, - приветливо сказал сэр Эндрю, отступив в сторону и пропустив гостей в ярко освещенный холл, посреди которого стоял круглый стол из тех, какие были модны в викторианские времена, а может, и в более ранние. На стенах висели картины в тяжелых рамах, и Бронсон подумал, что именно рамы составляют главную ценность. Живописцем сэр Эндрю был неважным - на полотне, висевшем в простенке между двумя огромными, выходившими в сад, окнами изображен был тот самый сад, который можно было увидеть в любое из окон, сквозь которые художник, видимо, и смотрел, когда наносил кистью смелые мазки. Узнать пейзаж можно было, но не более того - пухлые деревья больше походили на кусты-переростки, а видневшийся вдалеке пруд напоминал огромную лужу. На других картинах - поменьше - изображены были различные интерьеры с непременными столом и креслом на переднем плане.
- Это, - усмехнувшись, сказал сэр Эндрю, - мои творческие потуги. Мазня, - он пренебрежительно махнул рукой. - Садитесь, господа, сейчас Сэнди принесет портера, и мы поговорим по душам, ведь, как я понимаю, вы пришли ко мне не для того, чтобы нанести визит вежливости.
- Это мой старый друг Майкл Бронсон, - представил старшего инспектора Кервуд, - я пригласил его к себе на уик-энд...
- Да, да, - подхватил сэр Эндрю, - так получилось - случайно, конечно, - что ваш старый друг, дорогой Стефан, работает в Скотланд-Ярде в должности старшего инспектора и когда-то был вашим непосредственным начальником...
- Что не помешало нам, - продолжил Бронсон, - остаться друзьями.
Они разместились за столом - хозяин в старом, но дорогом, судя по обивке, кресле, а гости на не очень удобных стульях с высокими резными спинками. Вошла Сэнди - женщина лет шестидесяти, полнота которой выглядела так же естественно, как грузность сэра Фальстафа или худоба Шерлока Холмса - и поставила на стол три пивные бутылки и три большие кружки.
- Спасибо, Сэнди, - поблагодарил сэр Эндрю. - Ты можешь идти, то есть, я имею в виду - идти домой, я тут с гостями сам расправлюсь.
- Хорошо, хозяин, - пробормотала женщина и вышла, не бросив на посетителей даже единственного взгляда - как смотрела на сэра Эндрю, так и продолжала смотреть, пятясь из комнаты.
- Звучит зловеще, - сказал Кервуд, наливая себе пива. - Если вам, сэр Эндрю, не очень приятно наше общество, то...
- Бросьте, Стефан, - хозяин налил пива сначала в кружку Бронсона, а потом в свою, но пить не стал, держал кружку в обеих руках и переводил взгляд с одного гостя на другого. Взгляд сэра Эндрю был ясным, умным, и еще Бронсон ощутил в нем невысказанную, а может, и невысказываемую в принципе боль - так смотрит большой породистый пес, несправедливо наказанный хозяином.
- Вы же знаете, - продолжал сэр Эндрю, - я всегда рад видеть вас у себя. И вас, старший инспектор, чем бы ни было вызвано ваше посещение.
- Желанием познакомиться, - объяснил Бронсон, - и ничем больше.
- Да-да, - пробормотал сэр Эндрю и отхлебнул наконец из кружки. - Я знаю, какие по деревне ходят разговоры. О Лиззи, я имею в виду. Люди... Они привыкли к тому, что Лиззи всегда поможет, у Мюрреев позавчера сын упал с забора, милейший наш доктор вправил парнишке сустав, но боль все равно сильная, старый Генри пришел ко мне... то есть, к Лиззи, конечно, все уже привыкли, что она... И очень сокрушался, что Лиззи нет дома, у него на лице было написано: уехала, как же, врешь, старый мерин, не могла она уехать, потому что...
Он допил пиво, налил из бутылки еще - медленно, чтобы пена не поднималась пышной шапкой, а ложилась плотным одеялом.
- Потому что... - не выдержал Бронсон.
- Потому что, - спокойно сказал сэр Эндрю, - за четыре года, что Лиззи прожила со мной, она ни разу не выезжала дальше дома Карверов, что на окраине со стороны дороги на Бистер-менор. И желания такого у нее не было. А люди привыкают. Вы-то наверняка знаете, старший инспектор, как быстро привыкают люди к определенным вещам.
- Миссис Сигленд, - сказал Кервуд, - уверяет, что леди Элизабет не получила ни одного письма из Эдинбурга. Ни одного - в последнее время тоже.
- Значит, - заключил сэр Эндрю, - подруги не существует в природе, и никуда Лиззи не уезжала, а лежит где-то в моем саду под землей...
- Мы ничего такого не думаем! - запротестовал Кервуд и в волнении едва не опрокинул кружку.
- Знаете, - задумчиво проговорил сэр Эндрю, - чтобы прекратить кривотолки... Почему бы вам, господа, не обыскать мой сад? Садовник поддерживает у меня полный порядок, и если там есть свежевыкопанная... - он так и не решился произнести слово "могила", сделал красноречивую паузу и продолжил чуть изменившимся голосом, - то вы безусловно это заметите.
- Мы не собираемся... - начал Кервуд, но сэр Эндрю прервал его:
- Я даже настаиваю на этом, господа. Слухи... Как это... противно! Я... я обожаю Лиззи, вы понимаете меня?
Он поднялся и отошел к одному из выходивших в сад окон. Возможно, сэра Эндрю душили слезы - голос его стал напряженным и приглушенным, он говорил, не глядя на гостей, фразы накатывали одна на другую, как волны на берег, перекрываясь и пенясь. Бронсон старался не упустить не только ни одного слова, но и интонации, движения сэра Эндрю. Старший инспектор чувствовал: не в словах, произнесенных вслух, откроется правда об этом человеке и женщине, которую тот наверняка любил больше жизни, не в словах, а, возможно, в незаметном для самого сэра Эндрю жесте, движении - даже не руки или головы, а невидимом душевном движении, которое в чем-нибудь отразится: в интонации или тембре голоса.
- Когда она приехала... я увидел ее... Представьте себе восход солнца, раннее утро, вы стоите у окна и смотрите на холмы, все серое, и кажется, что будет серым всегда, но вдруг из-за холма - вон там, где дерево на вершине, - вырывается яркий зеленый луч, и все вспыхивает в вашей душе, а за зеленым лучом появляются желтый и оранжевый, и вы не видите солнца, хотя оно взошло - вы видите то, что скрыто, вас не ослепляет свет, вы... нет, это я о себе говорю, все было серым в моей жизни, и появилась она, нас многие осуждают, да что я говорю - нас осуждают все за то, что мы с Лиззи живем в грехе, но это не грех, господа, это счастье, а счастье вне времени и пространства, оно само по себе, и если его зафиксировать на бумаге в присутствии свидетелей, оно исчезает, как зеленый луч, если его сфотографировать, я пытался, не сфотографировать, конечно, на пластинке все равно не видно изумрудной зелени и, уж тем более, ощущения счастья, я пытался нарисовать, но все равно...
Бронсон кашлянул, и монолог сэра Эндрю прервался на полуслове.
- Да, - сказал он, повернувшись к гостям, - все так и было, господа.
- Жаль, - проговорил Бронсон, допив свой портер и промакнув усы лежавшей на столе салфеткой с вышитой монограммой "EP" в углу. - Жаль, - повторил он, - что мое пребывание в Блетчли-менор столь кратковременно и в воскресенье вечером мне придется вернуться в Лондон. Леди Элизабет, видимо, возвратится из Эдинбурга позднее?
- Позднее, - сказал сэр Эндрю, и что-то послышалось в его голосе такое, отчего старшему инспектору захотелось пожалеть этого высокого, уверенного в себе мужчину. Ощущение было странным и мимолетным, в следующее мгновение Бронсон подумал о том, что Притчард так и не ответил на по сути прямой вопрос. Настаивать на ответе Бронсон не считал возможным, он и так едва ли не перешел границы приличий.
- Вы все время проводите в деревне? - спросил он, меняя тему разговора. - Видите ли, я сугубо городской житель, и мне кажется, что здесь можно замечательно отдохнуть денек-другой, может, даже неделю или месяц, но жить здесь... для этого нужно иметь особый склад характера, я правильно понимаю?
- Наверно, - вяло согласился сэр Эндрю. - Пожалуй, я принесу еще портера, у меня в подвале немалые запасы. И соленых хлебцов, если вы не возражаете?
* * *
- Иногда мне кажется, - говорил старший инспектор, возвращаясь с Кервудом от сэра Эндрю час спустя, после еще пары выпитых бутылок холодного пива, тарелки съеденных хлебцов и довольно унылого разговора о погоде и сельском хозяйстве, перемежавшегося вспышками странного волнения, охватывавшего хозяина дома всякий раз, когда разговор так или иначе подбирался к теме, интересовавшей Бронсона, - иногда мне кажется, что желание людей знать правду опаснее самой правды, какой бы она ни была.
- Ты имеешь в виду, Майк, желание сельчан узнать, куда исчезла прекрасная Элизабет? - немного заплетающимся голосом спросил Кервуд и едва не упал, поскользнувшись на спуске.
- Именно, - сердито сказал Бронсон, поддержав приятеля за локоть. - Скорее всего, женщина действительно куда-то уехала. Может, в Эдинбург, может, нет. Честно говоря, я сомневаюсь, что леди Элизабет отправилась именно в Эдинбург. Возможно - в другое место, и сэр Эндрю не желает говорить, куда именно. Может быть, она его бросила - молодая женщина, из столицы, я недаром сказал, что жизнь в деревне утомительна для городского жителя... В общем, возможны варианты, но что делает общественное мнение? Предполагает самое худшее: убийство. Не зная, что произошло на самом деле, люди начинают третировать подозреваемого, а он, не желая полоскать на людях свое грязное белье, впадает в меланхолию, нервничает, едва речь хотя бы обиняком заходит о подозрениях сельчан...
- Да! - воскликнул Стефан, споткнувшись на этот раз о порог собственного дома. - Да! Обоснованных подозрениях, Майк! В последнее время они...
- Не надо, - торопливо сказал старший инспектор, - не надо перечислять аргументы, я это слышал уже десять раз. Они не стоят и выеденного яйца. Давай-ка лучше посидим на пороге, посмотрим на закат, в Лондоне такой красоты не увидишь...
Бронсон опустился на каменную ступеньку и потянул Кервуда за штанину. Закат действительно был великолепен, солнце скрылось за леском и выглядывало из-за крон, будто красное лицо деревенского пьяницы. Мгновение - и день погас, небо на западе еще оставалось багровым, а подсвеченные снизу облака, казалось, погружались в небесную пучину, потому что не могли, охваченные пожаром, удержаться на быстро темневшей поверхности океана.
- Иди, Стефан, - сказал старший инспектор, - я же вижу - закат тебе надоел, как лекарство, которое принимаешь каждый день. А я посижу, выкурю сигарету.
- Приготовлю ужин, - пробормотал Стефан и пошел в дом. В прихожей он обо что-то споткнулся, хлопнула дверь в гостиную, зажегся свет, из-за чего темнота на улице сгустилась еще сильнее.
Бронсон достал из кармана пачку сигарет и коробок спичек, но закуривать не стал, сидел неподвижно, прислушиваясь к чему-то, происходившему, возможно, в его собственном воображении.
- Присаживайтесь, сэр Эндрю, - сказал он тихим голосом, когда багрянец облаков погас окончательно. - Трудно разговаривать, не видя собеседника.
От изгороди отделилась тень, и сэр Эндрю, кряхтя, опустился на ступеньку рядом со старшим инспектором.
- Вы видели, как я шел за вами? - спросил он.
- Нет, - признался Бронсон. - Я видел, что кто-то стоит за изгородью, и подумал: кто бы это мог быть?
- Дедукция, - хмыкнул сэр Эндрю. - Надеюсь, вы не станете использовать возможности Скотланд-Ярда, чтобы найти в Эдинбурге...
- Нет, - повторил старший инспектор. - Во-первых, я не имею на это права, а во-вторых, в этом нет ни малейшего смысла. Леди Элизабет не покидала деревню, верно?
- Почему вы так решили? Неужели болтовни миссис Барден, продающей билеты на станции, достаточно, чтобы сделать такой вывод?
- Нет, - еще раз сказал Бронсон. - Я не очень доверяю свидетелям, тем более в наших деревнях, где каждый видит не глазами, а воображением, и где один свидетель всегда поддержит другого, если состоит с ним в родственных отношениях или живет на одной улице.
- Но тогда...
- Будем считать это интуицией, - прервал Бронсон начатую фразу. - Вы бы не отпустили леди Элизабет одну - даже к подруге в Эдинбург. Это так, или я ничего не понимаю в человеческих характерах и в том, что мне рассказали мой друг Стефан, да и вы сами, сэр.
- Но если она...
- И если леди Элизабет не покидала деревни, - продолжал Бронсон, делая вид, что не замечает возраставшего волнения собеседника, - то, понятное дело, люди начинают спрашивать друг друга: куда она могла подеваться? Ответ представляется им очевидным...
- И это самое ужасное, - глухим голосом проговорил сэр Эндрю. - Вот чего я совершенно не могу понять! Я... Я просто не...
- Не нужно так волноваться, - мягко сказал старший инспектор. - Разрешите, я продолжу вместо вас... Вы живете здесь много лет, всех знаете, и все вас уважают. Миссис Элизабет Притчард...
- Мы не венчались...
- Миссис Притчард, - Бронсон положил ладонь на колено сэра Эндрю и слегка сдавил, предлагая помолчать, - ее тоже все любили и были ей благодарны за то, что она делала. Почему же, когда она... скажем так, перестала появляться на людях, а вы объявили о ее отъезде, все решили, что дело нечисто?
- Я...
- Так я вам скажу! - воскликнул Бронсон. - Вы не такой, как все они, вот что. А это не прощают. Даже если вы - или ваша супруга - помогаете людям, если они не могут без вас обойтись... Особенно, если не могут...
- Это ужасно! - прошептал сэр Эндрю. - Я думал, вы скажете что-то другое... Ваш опыт... То, о чем вы говорите, я понимаю и сам. Так тяжело... Послушайте...
- Да, - напомнил о себе Бронсон некоторое время спустя, потому что сэр Эндрю надолго замолчал, в деревне зажглись огни, фонари на столбах, стоявших по обе стороны центральной улицы, осветили фасады нескольких домов, а остальные давали о себе знать тусклыми прямоугольниками окон.
- Вы собираетесь проводить официальное расследование? - выдавил сэр Эндрю.
- Я здесь в гостях, - сказал Бронсон. - Никто в Ярд официально не обращался, если вы это имеете в виду. Но если с леди Элизабет действительно все в порядке и вы одним своим словом можете заткнуть рты недоброжелателям...
- То почему я этого не делаю? - завершил фразу сэр Эндрю.
- Конечно, - кивнул старший инспектор. - Я понимаю, объяснять что бы то ни было - выше вашего достоинства... вы не обязаны...
- Господи, старший инспектор, вы же знаете Стефана, вы с ним работали, он о вас так хорошо всегда говорил... Скажите честно, что, по-вашему, он сказал бы, увидев... скажем, боевой треножник марсиан из романа "Война миров"? Или если бы ему довелось быть на месте того полицейского, что преследовал беднягу Гриффина в "Человеке-невидимке"?
- Вы хотите знать, как Стефан воспринимает необычное? - Бронсону пришлось ненадолго задуматься, чтобы дать ответ, способный удовлетворить собеседника. - Стефан обеими ногами стоит на земле, вы понимаете, что я имею в виду. Увидев боевой треножник, он решит, что это маневры с применением нового секретного вооружения, и сделает вид, что ничего не заметил, потому что дела армии его не касаются ни в коей мере. А если бы ему довелось преследовать Гриффина... Думаю, он поступил бы так же, как сейчас - позвонил в Ярд и попросил инструкций или подкрепления.
- Вот именно, - сказал сэр Эндрю. - А остальные... Милые люди, каждый со своими недостатками... Готовы принять помощь, не понимая, откуда эта помощь исходит. Сами готовы помочь, если это не требует от них самопожертвования... Но если я скажу кому-нибудь... Мистеру Роджерсу или милейшему доктору Фишеру, и уж, тем более, миссис Герштейн или мисс Студер... о том, что есть четвертое измерение, или о том, что с приближением к скорости света размеры движущихся тел сокращаются, или о том, что существуют такие сферы, которые не излучают свет, потому что даже свет движется не так быстро, чтобы покинуть притягивающую оболочку...
- Вы читали Эйнштейна? - не удержался от восклицания Бронсон.
- Вы тоже? - поинтересовался в свою очередь сэр Эндрю.
- Ну... - протянул старший инспектор, - не настолько я умен, чтобы читать научные журналы, но у меня есть хорошие знакомые в этом мире, а книги мистера Уэллса я люблю с детства, на прошлой неделе приобрел роман "Люди как боги", почему-то эта книга не попадалась мне раньше, хотя написана восемь лет назад. Еще не читал, времени не было, хотел было взять с собой, но... забыл, честно говоря...
Что-то я разговорился, подумал старший инспектор и, прервав фразу на середине, добавил:
- Пожалуй, я понимаю, что вы хотите сказать. Но мы говорили не о книгах и не о мистере Герберте Уэллсе. Речь о...
- Да, конечно, - сэр Эндрю встал, отряхнул брюки и протянул Бронсону руку, чтобы помочь ему подняться. - Пойдемте со мной, старший инспектор. Мне нужен совет, и вы, возможно, сумеете его дать.
- Я предупрежу...
- Не нужно, - сказал сэр Эндрю. - Я знаю Стефана, он последует за нами, воображая, что мы его не видим. Не хочу, чтобы наш разговор слышал кто-нибудь еще.
Бронсон поднялся со ступеньки, ноги от сиденья в неудобном положении неприятно гудели. Он подумал, что, если сэр Эндрю прячет леди Элизабет в подвале, то не станет заманивать туда полицейского из Скотланд-Ярда, игра идет какая-то другая, и то обстоятельство, что хозяин Притчард-хауз пытается отвлечь внимание ссылками на Уэллса и Эйнштейна, свидетельствует о том, что он, скорее всего, действительно сотворил что-то со своей Лиззи... что? Не убил же он ее, в самом деле!
Бронсон шел за сэром Эндрю, стараясь не споткнуться в полумраке, они вышли из освещенного уличными фонарями пространства, и звезды воссияли над ними так ярко и насыщенно, что старший инспектор остановился и, задрав голову, принялся искать знакомые созвездия, выглядевшие совсем не так, как в Лондоне - они не то чтобы стали ближе, но оказались будто внутри его черепной коробки: Большая Медведица, и Малая, и крест Лебедя, и золотая капля Антареса над восточным горизонтом, а других звезд и созвездий старший инспектор не знал и даже не представлял, что звезд на самом деле так много, будто людских судеб...
К дому они подошли со стороны кухни, здесь, оказывается, тоже была дверь, небольшая и скрипучая, она вела то ли в чулан, то ли в кладовку, и хорошо, что, войдя первым, сэр Эндрю сразу включил свет, иначе Бронсон непременно сломал бы себе шею, наткнувшись на груду сельскохозяйственных приспособлений.
Не наступить бы на грабли, подумал Бронсон и громко хмыкнул.
Из кладовой они прошли в кухню, оттуда в комнату, где старший инспектор уже был днем - при электрическом освещении картины, развешанные на стенах, выглядели иначе, более таинственно, а может, это сэр Эндрю своим странным поведением вынудил старшего инспектора посмотреть на картины иным взглядом, и освещение на самом деле не играло никакой роли?
- Прежде чем я вас познакомлю, - сказал сэр Эндрю, - мне придется кое о чем вам рассказать, чтобы вы... Садитесь в это кресло, старший инспектор. Хотите портера? Сигару? Может быть, виски?
- Спасибо, - пробормотал Бронсон, усаживаясь в кресло, в котором днем сидел хозяин дома. Перед глазами старшего инспектора оказалась одна из картин сэра Эндрю: тщательно прописанный портрет молодой женщины с томным взглядом, пухлыми щеками и длинными, ниже плеч, светлыми распущенными волосами.
- Это... - начал Бронсон.
- Это не Лиззи, - сказал Притчард. - Это моя младшая сестра Кэтрин. Она умерла, когда ей было три года. От пневмонии.
- Три года? - не удержался от восклицания Бронсон. - Но здесь...
- Такой она стала бы, если бы осталась жива, - глядя старшему инспектору в глаза, сказал сэр Эндрю. - На этом портрете Кэтти семнадцать. В прошлом году...
Он оборвал сам себя и сказал:
- Вы меня выслушаете? И не станете прежде времени задавать вопросы?
- Я слушаю вас, - сказал Бронсон и сложил на груди руки.
- Я ничего не понимаю в медицине, - произнес сэр Эндрю неожиданную фразу, и Бронсон подумал о том, что на самом деле истина окажется вовсе не такой, какая ему воображалась.
* * *
Я ничего не понимаю в медицине и не сумел бы отличить ветрянку от испанки. И потому, когда Лиззи при мне избавила от мигрени старую миссис Бредшоу, я подумал, что эта женщина - волшебница. Настоящая, какие описаны в сказках Шарля Перро или Ганса Андерсена - мне читала их няня, когда я был маленьким, и я тогда твердо для себя решил, что все эти истории - о гадком утенке, оловянном солдатике, девочке в красной шапке, золушке, нашедшей своего принца, - записаны авторами с натуры, все рассказанное приключилось либо с ними самими, либо с их соседями, родственниками или приятелями. С этим убеждением я вырос, и даже война, где мне пришлось видеть, как люди остаются калеками и никто не приходит, чтобы волшебным словом вернуть им здоровье или жизнь, даже война, говорю я вам, не заставила меня изменить убеждения.
Вернувшись в Блетчли-менор после демобилизации, я продолжал жить в своей сказке, где на какое-то время куда-то попрятались феи и тролли, коты предпочитали не разговаривать, зайцы сторонились людей, и лишь сами люди вели себя, как всегда - чем, на самом деле, отличается мачеха из сказки Перро от сто раз встречавшейся мне на дню миссис Дэдли, до сих пор третирующей свою приемную дочь Элизу, хотя бедной девушке давно пора выйти замуж и оставить семью, которую, я точно знаю, она ненавидит?
Теперь вы понимаете, что происходило со мной, когда приехала Лиззи? Она была человеком из страны, в которой я жил с детства и которую, кроме меня, никто не воспринимал всерьез.
В сказках принято долго и упорно искать счастье, сражаться за него, упускать и находить, но ведь сказки бывают разными - в некоторых счастье приходит сразу, а уже потом начинаются приключения. Так было и в моем случае. Как-то я провожал Лиззи домой, мы шли на виду у всей деревни по главной улице, на нас все глазели и обменивались мнениями о том, что я впервые после смерти моей Аннеты появился на людях с женщиной. Мы делали вид, что прогуливались и любовались закатом, а в это время я признавался Лиззи в любви и находил такие слова, каких, как мне казалось, прежде не было в моем лексиконе. Мы подошли к дому и нужно было прощаться. Лиззи протянула мне руку и сказала, глядя в глаза:
"Эндрю (мы уже называли друг друга по имени, это произошло как-то само собой), милый мой Эндрю, у нас с вами особая сказка. Конечно, я вас люблю. И буду с вами до конца".
Мне не понравилось эта фраза - "до конца", по-моему, было еще очень далеко.
"До конца, Лиззи? - воскликнул я. - Значит, вечность!"
Я хотел обнять ее и поцеловать, но на нас смотрели из окон - слева любопытная Магда Пенроуз, справа, из-за забора, старый пень Биллмор.
"Значит, ты согласна стать моей женой?" - спросил я.
И Лиззи ответила, покачав головой:
"Об этом не может быть и речи, никогда не говори мне о венчании или регистрации брака. Никогда, хорошо? Я же сказала, что буду с тобой до конца".
В голосе Лиззи была такая убежденность и такая сила, что я не только не нашелся с ответом, я и рта раскрыть не смог, только кивнул и повел ее в своей дом, и могу себе представить, что о нас говорили в ту ночь, да и во все последовавшие.
Я долго думал о том, почему Лиззи не захотела выйти за меня замуж, предпочтя сплетни нормальному деревенскому счастью. Сначала я решил, что родители Лиззи - из сектантов, мало ли сейчас сект со странными и чуждыми христианству обычаями. Тем более, что в церковь со мной Лиззи никогда не ходила, отговариваясь то болезнью, то усталостью, то просто нежеланием. Наш приходский священник (вы с ним уже познакомились, старший инспектор?) оказался достаточно терпим и тактичен, чтобы не лезть нам в души.
Потом, несколько месяцев спустя, я понял, что... Да, у Лиззи был талант врачевания, она не терпела, когда кто-нибудь неподалеку чувствовал себя плохо, но, избавив человека от недуга или просто от дурного настроения - бывало и такое, поверьте, - Лиззи будто теряла часть собственного здоровья, отлеживалась в постели, не могла утром встать, а когда я, сложив два и два, объявил, что не позволю ей платить за чье-то исцеление такую непомерную цену, она, твердо глядя мне в глаза, ответила, что цена назначена не здесь, и что это ее долг, и если она перестанет делать то, что делает, то цена ее жизни окажется еще выше, и вообще, сказала она, "если ты меня действительно любишь, Эндрю, то не станешь мешать мне жить так, как я живу, потому что я не могу жить иначе".
И еще она добавила фразу, над которой я долго размышлял, но пока не произошло непоправимое, так и не сумел правильно понять ее смысл. "Эндрю, - сказала она, - все эти люди, которым я помогаю, совершенно здоровы, иначе у меня ничего не получилось бы. Им еще жить и жить. Даже когда каждый из них упокоится на кладбище. Смерть - совсем не то, что ты думаешь. А болезней нет вообще, это просто..."
Она замолчала, будто не могла подыскать слов, таких, чтобы я понял, смотрела на меня, держала за руку, я сказал "Милая, о чем ты говоришь?", а она покачала головой и ответила: "Ни о чем. Забудь. Я не должна была говорить так. Пойдем погуляем в саду, хорошо?"
И мы пошли гулять в сад. А потом я стал рисовать - я иногда занимался этим после полудня, - и Лиззи вдруг сказала: "Давай, я тоже попробую". Я достал из чулана второй мольберт, расположил его рядом со своим, и Лиззи в течение нескольких часов - до вечерней зари, когда краски стали темными, - нарисовала портрет девушки, лицо которой показалось мне очень знакомым. Я точно знал, что видел эту девушку когда-то, но не мог вспомнить - при каких обстоятельствах. "Ты замечательно рисуешь, - сказал я Лиззи. - Гораздо лучше меня. У тебя талант, дорогая моя".
Она положила кисть и сказала:
"Это не талант, Эндрю. Это симптом. Это значит, что уже немного осталось".
"Немного? - не понял я. - Немного - чего?"
Лиззи сделала вид, что не расслышала вопроса, а я не стал повторять - между нами не было принято настаивать на чем бы то ни было.
"Это твоя сестра Кэтрин, - сказала Лиззи. - Разве ты не узнал ее?"
Теперь, когда Лиззи сказала, я, конечно, узнал черты Кэтти в этой девушке, так моя сестричка могла бы выглядеть, если...
"А ты говоришь, что у тебя нет таланта, - пробормотал я. - У тебя удивительная фантазия".
Я подумал тогда, что Лиззи, видевшая, конечно, фотографию трехлетней Кэтти в моем семейном альбоме, представила себе, какой бы она стала, если бы выросла.
"У меня вообще нет фантазии", - возразила Лиззи и добавила: "Давай больше не будем говорить об этом".
И мы никогда больше об этом не говорили. А портрет Кэтти я повесил на видном месте - он перед вами.
* * *
- Значит, это не вы рисовали, - пробормотал Бронсон. - Извините, я перебил вас. Наверно, у вас есть и другие картины леди Элизабет...
Сэр Эндрю обвел взглядом комнату, будто видел ее впервые, покачал головой, нахмурился, он думал о чем-то, чего старший инспектор не мог себе представить, а может, наоборот, представлял лучше, чем это могло показаться хозяину.
- Здесь есть другие... другая... картина. Не в этой комнате. Пойдемте, - сказал сэр Эндрю и направился к двери, которая сама выглядела картиной, нарисованной на стене: резная бронзовая ручка, будто вправленная в золотисто-серебрянную рамочку, от которой расходились тонкие лучи, пересекавшие поверхность двери-картины и делавшие ее похожей на изображение то ли индейского, то ли африканского солнечного божества. Сэр Эндрю повернул ручку, нарисованное солнце вспыхнуло и погасло, дверь открылась в комнату, где лампы не горели, и картины, висевшие на стенах, освещались только проникавшим сквозь большие, выходившие в сад, окна светом полной луны, поднявшейся уже довольно высоко и сменившей цвет с желто-безжизненного на ослепляюще-белый.
Бронсон вошел следом, он ожидал, что хозяин включит освещение, но сэр Эндрю прошел к одному из окон, выглянул в сад, будто хотел удостовериться, что никто не заглядывает в дом, и остался стоять, опершись обеими руками о широкий подоконник. В полумраке трудно было разглядеть выражение его лица, но можно было понять, по крайней мере, что смотрит сэр Эндрю на большую - футов восьми в высоту - картину, не висевшую на стене, в отличие от прочих, а стоявшую на мольберте и расположенную так, что свет луны позволял видеть изображение, не особенно даже напрягая зрение, тем более, что краски, похоже, имели в своем составе фосфор или иное подобное вещество. Бронсону показалось, что нарисованное кресло чуть светилось, и чуть светились белые занавески, а лицо женщины, сидевшей в кресле вполоборота к зрителю, светилось точно, это было самое яркое пятно на картине, и, тем не менее, Бронсон почему-то подумал, что свет излучают не фосфоресцирующие краски, а глаза женщины, это внутренний свет, который можно ощутить, как ощутил он, но невозможно увидеть реальным зрением.
Женщина смотрела старшему инспектору в глаза, и взгляд ее был светлым, как солнечный день. Взгляд был светлым и говорил. Он говорил словами, которые совершенно отчетливо звучали в полумраке комнаты. Бронсон мог поклясться, что слышит звонкий женский голос, хотя и понимал, что это следствие его внутреннего состояния, игра воображения, фантазия, заставлявшая его предков в аналогичных условиях видеть бродившее по замку привидение, слышать его жуткие вздохи и ощущать исходивший от призрака потусторонний холод.
- Добрый вечер, - услышал старший инспектор. - Мне так хочется надеяться, что вечер действительно добрый.
- Добрый вечер, Лиззи, - сказал стоявший у окна сэр Эндрю, и эти слова уж точно не были Бронсоном придуманы. - Ты не сердишься, что я привел гостя? Я тебе рассказывал о нем, это старший инспектор Бронсон, он из Скотланд-Ярда и все равно не оставит меня... нас... в покое, пока не дознается до истины. Он может даже арестовать меня. Я прав, старший инспектор?
В горле у Бронсона неожиданно пересохло так, что он не мог бы произнести ни слова, предварительно не откашлявшись, а лучше - выпив портера, и старший инспектор пожалел, что не захватил с собой кружку, оставленную на столе.
- Ну что вы... - голос звучал фальшиво, как флейта, на которой предлагали играть Гамлету. Он все-таки откашлялся, приводя заодно в относительный порядок разбежавшиеся мысли, и продолжил:
- Я не... вовсе не собирался вас... У меня и ордера нет...
- Позвольте вам представить, старший инспектор, - перебил Бронсона сэр Эндрю, - мою жену перед Богом Элизабет Притчард, урожденную Донахью.
- Энди, - Бронсон все еще старался думать, что голос звучит в его голове, хотя и знал, что это не так, - Энди, ты уверен, что поступаешь правильно?
- Лиззи, дорогая, по правде говоря, я должен был хоть кому-то... а старший инспектор все-таки умный человек и, по-моему, способен...
- Я могу вам чем-нибудь помочь, леди Элизабет? - спросил Бронсон, и это, наверно, были единственно правильные слова, интуиция не подвела его, какое-то время - Бронсону показалось, что прошел час, на самом деле пауза длилась не более минуты - стояла тишина, прерываемая только шумным дыханием сэра Эндрю, а потом будто сами собой зажглись три старинных бра в углах комнаты, и лишь тогда Бронсон увидел выключатель, располагавшийся чуть ниже подоконника.
При электрическом освещении свет луны, лившийся из окон, поблек и будто истлел, а картины на стенах, напротив, заиграли красками и ожили - это были мастерски выписанные пейзажи, возможно, копии с полотен Констебля, Бронсон не настолько хорошо разбирался в живописи, чтобы дать картинам верную цену, да и смотрел он не по сторонам, видел направленный на него взгляд женщины с картины на мольберте и не мог толком разглядеть ничего больше.
- Вы не можете мне помочь, старший инспектор, - нарисованные губы леди Элизабет шевелились, но почему-то старший инспектор не испытывал удивления. Он подошел ближе и протянул руку, чтобы коснуться холста, но два возгласа остановили его.
- Не нужно! - воскликнул сэр Эндрю.
- Прошу вас, не надо! - воскликнула леди Элизабет.
Он сделал шаг назад, но не мог оторвать взгляда от лица женщины. Бронсон видел, понимал, ощущал - леди Элизабет Притчард не была изображением на холсте, он видел движение ее взгляда и ладоней, лежавших на коленях, понимал, что красками нарисован лишь фон: уходившая в бесконечность анфилада комнат, повторявших одна другую, что-то похожее на множество зеркальных отражений, в этом был заключен некий символ, и старшему инспектору казалось, что он даже понимает - какой именно. И еще он ощущал - хотя как это могло быть на расстоянии нескольких футов? - теплоту ее кожи, исходивший от женщины аромат французских духов, и еще что-то, чего не мог ни объяснить, ни описать, и это обстоятельство больше всего выводило его из душевного равновесия, он искал подходящие слова, не находил и произнес фразу, которая наверняка не соответствовала ситуации, но подходила к ней, по мнению Бронсона, идеально:
- Портрет Дориана Грея, - сказал он. - Сэр Эндрю, в юности я был уверен, что Оскар Уайльд написал реалистическое произведение. Потом, конечно, понял внутренний смысл, но, видимо, первые ощущения всегда правильные.
- Нет, - отрезал сэр Эндрю, подойдя к холсту и коснувшись кончиками пальцев ладони леди Элизабет. Ладонь отдернулась, спряталась за складками ткани, леди Элизабет посмотрела на мужа укоризненно, и сэр Эндрю, тяжело вздохнув, спрятал руки в карманы своего широкого пиджака.
- Нет, - повторил он. - Старший инспектор, если вы помните Уайльда... Портрет был нарисован красками. А Лиззи... Теперь вы верите, что я не убивал ее и не закапывал тело в подвале?..
- Не знаю, - пробормотал Бронсон. - Скорее наоборот.
- Наоборот? - поднял брови сэр Эндрю, а леди Элизабет поднялась с кресла, руки ее бессильно повисли вдоль тела, а взгляд показался старшему инспектору беспомощным - взгляд раненой птицы, к которой приближается борзая.
- Ну... - протянул Бронсон. - Это ведь трюк, верно? В наш век технических изобретений... В "Одеоне" показывают звуковое кино, очень впечатляюще, я был на прошлой неделе... Правда, фильм черно-белый, и звук приглушенный, и экран там - полотно, а не холст... Но ведь это решаемые проблемы... Наверняка решаемые, раз у вас получилось.
- Я говорила тебе, - сказала леди Элизабет. - Я тебе говорила...
- Погоди, - возразил сэр Эндрю, - ты говорила, да... Послушайте, старший инспектор...
- Можно мне осмотреть мольберт? - перебил хозяина Бронсон. - Я ничего не испорчу, только хочу разобраться.
Женщина на холсте пожала белыми плечами, сэр Эндрю махнул рукой и сказал равнодушно:
- Пожалуйста. Если человек не хочет понимать, его не убедит ничто.
Бронсон обошел мольберт, стоявший на расстоянии двух футов от стены, внимательно осмотрел деревянные перекрестия, подрамник, заднюю сторону холста. Что он ожидал увидеть? Проводки, миниатюрный проекционный аппарат? Он не знал. Он и не хотел знать, только всматривался, запоминал, осмотрел каждую паркетину на полу, а на стене обнаружил недавнюю побелку, пощупал, не обращая внимания на ворчание сэра Эндрю, ножки мольберта. Интересно, подумал он, что произойдет, если я уроню картину на пол, она ведь тяжелая...
Бронсон отогнал эту мысль, она мешала производить осмотр, старший инспектор встал перед картиной, женщина сложила ладони на подоле широкого платья, смотрела не на полицейского, а на мужа, и взгляд ее был печальным, она жалела о чем-то, и почему-то Бронсону показалось, что жалела леди Элизабет не себя, а сэра Эндрю.
Не нужно интерпретаций, сказал себе Бронсон и произнес, будучи не в силах оторвать взгляда от картины:
- На первый взгляд ничего...
- Знаете, старший инспектор, - задумчиво проговорил сэр Эндрю, - если для того, чтобы бросить второй взгляд, вы станете разбирать мольберт и вытаскивать холст из рамы, то здесь действительно может появиться труп. Я думал, что вы человек умный и не станете делать поспешных выводов...
- Я пока не сделал никаких выводов, - сказал Бронсон.
- Не торопитесь с выводами, старший инспектор, - сказало изображение, двигавшееся будто на экране кинематографа. Замечательное изобретение, подумал Бронсон, и если это сделал сэр Эндрю, то, получив патент, он, несомненно заработает много денег, устраивая представления - не такие, как сейчас, а настоящие, рисованные или иным способом (знать бы - каким) организованные спектакли-фильмы.
- Я и не тороплюсь, - пробормотал старший инспектор. Он с трудом заставлял себя говорить с изображением, будто с живым существом, обращался на самом деле к сэру Эндрю, хотя на него не смотрел, более того, даже делал вид, что не замечает его присутствия.
- Видите ли, старший инспектор, - сказало изображение, - дело в том, что я больна, дни мои сочтены, я не знаю, когда умру, это может произойти сейчас или завтра...
- Лиззи! - с легко различимым страданием в голосе произнес сэр Эндрю, и Бронсон не стал оборачиваться, что попросить его хранить молчание.
- Энди, это так, ты знаешь... Старший инспектор, четыре года назад я была еще... нет, уже не здорова, но болезнь только началась, быстро прогрессировала, и я была в панике, мне было страшно, вы знаете, как не хочется умирать, вы уже пробовали...
Она запнулась, поняв, что сказала лишнее, Бронсон подался вперед, губы изображения на картине плотно сжались, будто женщина поклялась не произнести больше ни слова, но то, что было сказано, означало, что о старшем инспекторе она (или сэр Эндрю, если он каким-то непостижимым образом управлял изображением) знала столько, сколько не знал на этом свете никто, даже его мать, его брат в Сассексе и та, чье имя он даже мысленно не хотел называть, жившая сейчас за океаном и давно забывшая о полицейском, допрашивавшем ее шесть лет назад по делу о поддельных бриллиантах.
- Я уже про... - севшим вдруг голосом повторил Бронсон и подошел к картине так близко, что сэр Эндрю за его спиной воскликнул "Не надо!". Женщина на картине сделала предостерегающий жест, но Бронсон не контролировал себя, рука его выпрямилась, и он коснулся женской щеки. Коснулся прохладной, гладкой и приятной на ощупь кожи - это была (Бронсон мог поклясться!) живая человеческая плоть, а не шероховатая поверхность холста или кинематографического экрана.
- Вы сделали мне больно, - с укором произнесла леди Элизабет и отошла к изображенной на картине стене уходившего в даль коридора. Подняв руку, она почесала щеку, на которой Бронсон увидел небольшое покраснение там, куда он ткнул пальцем.
- Вы сделали ей больно, - с угрозой проговорил сэр Эндрю, и старший инспектор резко обернулся.
- Вы! - сказал он, едва сдерживая себя. - Откуда вы знаете... Как... Это...
- Господи, старший инспектор, - нахмурившись, сказал сэр Эндрю, - я представления не имею о том, на что намекает Лиззи. Она...
- Простите, - произнесло изображение. - Я знаю, что никто... Но ведь вы действительно представляете, что такое смерть. Шестнадцатого июня двадцать пятого года вы твердо решили, что жить не стоит, потому что Фанни... ее звали Фанни Джордан, верно?.. Фанни позволила лишь проводить ее до корабля... Она уплыла в Нью-Йорк на "Британике" и не написала вам из Америки ни строчки, продлевая вашу агонию. А потом вдруг будто откровение снизошло на вас, вы увидели закат солнца, обыкновенный, как лондонский туман, и вам стало так страшно, что этот закат - последний, вам так захотелось жить, что вы... Господи, я понимаю, как вам неприятно вспоминать об этом...
- Откуда, - пробормотал Бронсон, - откуда вам известно? Я никому... никогда...
- Простите, - повторила леди Элизабет. - Я не хотела вас огорчить...
Бронсон почувствовал, что если сейчас не сядет, то, возможно, не сумеет удержаться на ногах - у него ощутимо дрожали колени, чего с ним не случалось никогда в жизни. Он опустился в кресло и вцепился обеими руками в подлокотники. Изображение леди Элизабет смотрело на него с картины участливым взглядом.
- Я только хочу сказать, - услышал Бронсон, - что вы не должны... у вас нет оснований... вы не можете обвинить Энди. Он... мы... Господи, - изображение закрыло лицо руками, - Господи, мы любим друг друга, и все так...