Михаил Ахманов

                         СТРАЖ  ФАРАОНА

                        Глава 1. Провал

       Обманул! Обманул, магометанский пес!
       Дверь за Баштаром закрылась, отрезав клочок небесной синевы,
солнечный диск и ветви платана, трепетавшие на ветру. Лязгнули запоры.
Теперь лишь яркая голая лампочка у потолка освещала подвал - большой,
восемь на шесть метров; слева - параша, справа - служивший постелью
старый продавленный матрас. Рядом с ним, прямо на полу, миска с
пшеной кашей и глиняный кувшин с водой. Все остальное пространство у
стен занимали груды камней, ведра с песком и наждаком да инструменты,
а в середине, под самой лампочкой, торчал почти готовый памятник -
оставалось лишь высечь даты рождения и смерти.
       Яростно стиснув молот, Семен уставился на эту могильную
плиту. Большая, в рост человека, из серого гранита, с закругленной
верхушкой и тщательно отшлифованная... Под закруглением - полумесяц
со звездочкой, ниже - прихотливая вязь арабских письмен, а еще ниже
- волк с ощеренной пастью. Такие памятники, нарушая запрет Аллаха,
не поощрявшего изображение живых существ, ставили боевикам, и по тому,
что в последние месяцы заказы сыпались как дождь с небес, Семен мог
судить об успехах федералов.
       Впрочем, ему не верилось, что они когда-нибудь доберутся
сюда, в глухой аул горной Чечни. А если б и добрались, что изменится?
Его наверняка перепрячут либо перекупят. Пещер да ям в горах не сочтешь,
и каждую не обыщешь... Найдется, куда засунуть ценное имущество -
Семена Ратайского, скульптора-простофилю из Петербурга... Вот болван,
так болван! Польстился на крутые бабки, приехал в Хасавюрт ваять местных
нуворишей! Пожалуйте, господа-джигиты! Кому - бюстик, кого - в полный
рост, а самых достойных персон изобразим на аргамаке с кривым ятаганом
в зубах... Вот и наваял! Сто четырнадцать могильных плит за двадцать
восемь месяцев!
       Он злобно пнул пальцами босой ноги миску с кашей, пошарил в
кармане грязных парусиновых штанов, извлек полупустую пачку "Беломора"
и закурил с четвертой попытки - руки тряслись от бешенства. Папиросы
являлись премией, выдаваемой старым мерзавцем Баштаром за каждый
законченный обелиск, и Семен растягивал их на неделю, по три в сутки,
утром, в обед и вечером. Скудное табачное довольствие, зато выпускали
во дворик, посидеть на солнышке, и кормили обильно, чтоб силу не
потерял - без силы как рубить неподатливый камень? Так что кормили
и не калечили, даже за побеги не стегали, не в пример другим-прочим.
Особо ценное имущество, мать его так и разэтак!
       Жадно затягиваясь и чувствуя, как толкается в висках кровь,
Семен в тысячный раз подумал, что лишь рабы умеют ценить свободу.
Даже в нынешние просвещенные времена многие теряют ее отчасти или
полностью по тем или иным причинам: воры и убийцы - в наказание,
солдаты - выполняя долг, фанатики - из-за приверженности кумирам.
Но рабское состояние в своем рафинированном виде было чем-то совсем
иным, неадекватным текущей эпохе, а к тому же попавших в него людей
не поддерживали мысли о справедливом искуплении вины, осознание долга
или же вера. Какая, к дьяволу, вера, какая справедливость? Ведь Бог
покинул их, бросив безвинными на расправу ублюдкам и злодеям!
       А также предателям. По большому счету Семен не мог зачислить
себя ни в болваны, ни в простофили, так как отправился в Хасавюрт
не к подозрительным незнакомцам, а к другу Кеше, Кериму Муратову,
однокашнику по петербургской Академии Художеств, с коим в студенчестве
уговорил изрядно кильки и холодца под пиво, "Столичную" и незабвенный
портвейн "Агдам". Кеша учился на отделении живописи, писал неплохие
пейзажи, баловался керамикой, тогда как Семен, не обиженный силой,
предпочитал резец, кувалду и сварочный аппарат - то бишь ваяние
да кузнечное художество. И были они в эти не столь уж далекие годы
братьями, были неразлучными, как кисть и мольберт, как молоток и
наковальня.
       Однако Керим его продал - в прямом, не переносном смысле.
Цена была Семену неизвестна, но первый хозяин, Дукуз из Гудермеса,
как-то намекнул, что братку-однокашнику хватит на новый "жигуль" и
даже еще останется на пиво. Чтоб, значит, выезжать на пикники со всем
комфортом, с закуской и выпивкой, и поминать братана добрым словом...
       У Дукуза Семен не задержался, успел только высечь его портрет
из алебастра, и был тот бюстик настолько хорош, что редкостного
умельца перекупили с изрядной прибылью. А там началось... Дукуз
продал его Саламбеку, Саламбек - Хасану, Хасан - Эрбулату, а Эрбулат
- Баштару. Дважды Семен бежал, от Саламбека и Хасана, однако неудачно;
в первый раз словили его в горах, а во второй - прямо в Грозном, в
милиции, куда он сунулся по глупости. Удрать же от Баштара и шайки
его сыновей с племянниками возможности не было никакой - дикие скалы
кругом да одна дорога, где всякий чужак заметен, как гвоздь в доске.
Баштар, в сущности, был человеком неплохим, богобоязненным, но,
как глава рода, о выгоде не забывал и, поразмыслив, нашел отличное
применение семеновым талантам - делать могильные плиты. Спрос на
этот товар был немалый, и в Чечне, и в ее окрестностях.
       Чтоб раб усерднее трудился, Баштар клятвенно пообещал,
что отпустит его после сто четырнадцатого памятника. Странное число,
не круглое, но столько, по словам Баштара, было сур в Коране, и Семен
почтил их все кладбищенскими обелисками - от самой первой, что называлась
"Открывающая Книгу", до последних - "Очищение", "Рассвет" и "Люди".
Всякая плита с художественным оформлением приносила Баштару от семисот
до полутора тысяч зеленых, и, памятуя о количестве сур в священной
книге, он мог почитать себя богачом. Мог бы и благородство проявить,
сдержать слово, как положено правоверному, но являлся он правоверным
суровой советской закалки и больше Корана чтил пословицу: кур, что
несут золотые яйца, на волю не отпускают. И в результате сто четырнадцатый
обелиск стал для Семена не ступенькой к свободе, а камнем обмана. Баштар
посмеялся над ним, заявив, что клятвы на Священной Книге не давал, и что
кроме сур есть еще и приложения-хадисы, коих насчитывается сотен пять, а
может, и две тысячи. С тем он и удалился, хихикая в бороду.
       Семен докурил, мрачно взирая на памятник с волком,
потом взвесил в смуглых мускулистых руках кувалду. Тяжелый молот,
килограммов на шесть, с длинной, в метр, рукоятью; вот рассадить бы
им Баштару череп! Так рассадить, чтоб кости хрустнули! Чтобы мозги
по стенке расплескались! Чтоб верхняя челюсть налево, а нижняя -
направо!..
       Он злобно скрипнул зубами. Ярость бушевала в нем, сильные
мышцы напряглись, пальцы скрючились когтями, будто давил он не рукоять
молотка, а тощую шею рабовладельца-Баштара. Ненавистная рожа маячила
перед ним, скалясь в издевательской ухмылке, и был в этот миг Баштар
похож на волка, на злобного чеченского волчару, глядевшего на Семена
с гранитной плиты.
       Сплюнув на пол, он оскалился волку в ответ и пробормотал:
       - Веселишься, сволочь? Думаешь, какие бабки тебе приволокут?
И как ты их станешь считать да мусолить? А я - горбатиться в твоем
подвале и камень рубить? Ну, блин, будет тебе камень! Только не в
целости, а по частям!
       Поднимая увесистый молот, Семен шагнул к могильной плите.
Реальность на секунду будто расплылась перед ним; сквозь алую пелену
он не видел ни ярко вспыхнувшей лампочки, ни засаленного матраса, ни
камней и ведер у стены, не чуял зловония, коим тянуло от параши, не
слышал, как во дворе, за дверью, Баштар что-то толкует одной из десятка
своих невесток. Пелена сгущалась и багровела, застилая взор, туманя
разум, но он знал, что не промахнется, что молот послушен и грохнет
прямо в волчью пасть, рассадит плиту до основания. Он ощущал это
безошибочным чутьем каменотеса.
       Как делают статуи? Очень просто: берут камень и отсекают все
лишнее... Этот волк был лишним, и арабская надпись, и полумесяц со
звездой! И Баштар тоже был лишним, чем-то таким, что полагалось отсечь,
вырубить из монолита жизни, превратить в щебенку, в пыль и прах... И
Баштара, и друга Кешу, и прочую работорговую братию...
       Замах был могуч, и он уже приготовился к тому, как знакомая
боль плеснет в напряженные мышцы и отзовется долгим эхом в костях.
Камень есть камень, он не сдается без боя...
       Удар! Мгновенный проблеск света, затем полумрак, свежий теплый
ветер, ночное небо и ощущение, что молот провалился в пустоту. Нет, не
в пустоту, во что-то мягкое или не такое прочное, как камень... Инерция
швырнула Семена вперед, он покатился, чувствуя хлесткие травяные стебли
обнаженной кожей, прижался к земле, потом, не выпуская кувалды из рук,
поднял голову.
       Ни лампы, ни матраса, ни подвала... Где-то в стороне, смутно
отражаясь в водной поверхности, плясало багровое пламя костра - не огонь
ли под адскими сковородками? Темнота, запах дыма, пота и крови, запах
страдания - не ароматы ли преисподней? Стук и лязг, гортанные выкрики
и вой - не вопли ли демонов? И эти огромные силуэты, что скользят
вокруг, жуткие смрадные тени, то ли с дубинками, то ли с вилами...
       Дьяволы! Откуда они взялись?
       Вопрос остался без ответа. Чья-то босая ступня ударила Семена
в грудь, чья-то дубина просвистела рядом с ухом, чья-то страшная
рожа, чудовищно большая, с пучками волос, торчавших со всех сторон,
склонилась к нему. Он ударил рукоятью молота, расслышал сдавленный
стон и вскочил на ноги. Тени тянулись к нему чем-то длинным и острым,
замахивались, угрожали, пугали адскими личинами, но он уже не страшился
их и не задавался вопросом, откуда взялась эта адская свора и как он
очутился здесь. Вся нерастраченная ненависть, весь гнев, копившийся
день за днем, месяц за месяцем, вдруг прорвались, будто река, размывшая
плотину; и, словно буйный поток, он не думал, вернется ли в прежнее
русло, проложит ли новое и доберется ли до океана вообще.
       Не добраться означало умереть, но смерть была лучше судьбы
раба. Смерть не пугала его; он лишь хотел отомстить кому-то за годы
неволи и унижений. Почему бы не этим, с дьявольскими харями? Почему
бы не здесь, на скользкой от крови траве? И почему не сейчас? Момент
казался Семену вполне подходящим.
       - Не возьмете, гады! - взревел он, с размаху опуская молот.
Что-то треснуло, то ли дерево, то ли кость, одна из теней исчезла,
будто ее снесло ветром, но тут же явились три других - подпрыгивали,
кривлялись, тыкали длинными палками, пока Семен не успокоил их
кувалдой. Затем все смешалось в хаосе дикой свалки; хруст, стоны
и вопли, ощущение разгоряченных тел, боль от ударов, брызги крови,
своей и чужой, страшные, похожие на звериные морды, лица, темные
фигуры - они накатывали волной, ревели, рычали и падали под молотом,
свистевшим в воздухе. Семен бил и бил, то вращая его над головой,
то перебрасывая из руки в руку или отпуская на всю рукоять будто
сокрушительное стальное ядро; ему, кузнецу и скульптору, молот был
покорен и столь же привычен, как меч для древнего воина или коса для
косаря. Случалось в прежние годы он плющил с одного замаха железный
двухдюймовый прут... У демонов, сражавшихся с ним, головы были помягче
железа.
       Теперь, когда он поднялся, ему казалось, что эти существа, люди
или дьяволы, не могут сравниться с ним ростом, силой и подвижностью. Они
доставали ему до плеча, хоть их чудовищные лики были втрое и вчетверо
больше, чем у нормальных людей; лики трещали и распадались под ударами,
и скоро Семен догадался, что это не лица вовсе, а маски. Лиц он не
видел - ночь была темной, безлунной, а отблески от костра слишком
слабыми.
       Что-то тонко пропело в темноте, едва различимый прутик
воткнулся в грудь одного из нападавших, и тот упал. Стрела? Откуда
здесь стрелы и лучники? Эта мысль скользнула по краю сознания, не
задержавшись там и почти не удивив. Через секунду стрелы посыпались
одна за другой, и Семен, еще охваченный яростью берсерка, машинально
отметил, что кто-то, видать, ему помогает. Вряд ли ангелы господни
или десантники федералов - у тех и других было оружие помощнее стрел.
Впрочем, демоны в масках, что бились с ним, никак не походили на
чеченцев.
       Внезапно их поредевшая толпа рассеялась, и, замахнувшись,
Семен обнаружил, что бить вроде бы некого. Черные тени таяли в
сумраке, исчезали, растворялись где-то в просторе ночной равнины
будто кошмарный сон. Тело Семена начало гореть; он ощутил, что по
вискам и щекам стекают струйки пота, что кожа зудит от царапин, что
над коленом сильно жжет и левая штанина набухает кровью.
       Бешенство схватки медленно, неохотно покидало его. Он
выпрямился с хриплым вздохом и, осматриваясь, поворочал головой. Сон
вроде бы кончился, но все вокруг по прежнему оставалось как в смутном
сновидении: перемазанные кровью ладони на рукояти молота, холмики тел,
валявшихся в траве, мерцающий шагах в сорока костер и фигуры рядом с
ним - они возбужденно размахивали руками, наклонялись, совали в огонь
длинные палки. Странный пейзаж после подвала с могильной плитой и
парашей! Но он мог иметь какие-то объяснения, ибо живые и мертвые
люди, костер и молот и даже кровь не выходили за рамки реальности.
Необъяснимым было другое: плеск волн в той стороне, где горел огонь,
и ощущение беспредельной и ровной степи, тянувшейся от речных берегов
куда-то в бесконечность. Почему-то Семену казалось, что там, за костром,
не озеро и не море, а река, могучая и широкая, достойная этой огромной,
тонувшей во тьме равнины.
       Река и степь! Звездное ночное небо, видимое от горизонта
до горизонта! И никаких гор! Ни скал, ни домов, ни хлевов, ни иных
строений...
       Семен Ратайский, скульптор из Петербурга, бывший чеченский
пленник, вытер со лба пот и судорожно сглотнул.

                             * * *

       Длинные палки оказались факелами. Какой-то человек шел к
нему от костра, подняв над головой пылающую ветку. Он был пониже,
чем Семен, и поуже в плечах, но тело выглядело сильным, мускулистым,
а кожа в отблесках пламени отливала красноватой медью. Лицо человека
показалось Семену странно знакомым; фотографическая память художника
тут же напомнила, что мужчина похож на него самого - такого, каким
он был лет пять назад, на пороге тридцатилетия. Ровные дуги бровей
над темными глазами, широкий лоб, чуть плосковатые скулы, крепкий
решительный подбородок... Губы, правда, были другими, более пухлыми,
и нос не столь резких, как у Семена, очертаний... Но в общем похож!
Так, как походит младший брат на старшего.
       Не доходя трех шагов, человек остановился, освещая факелом
свое лицо, и произнес пару напевных фраз. Семен молчал, разглядывая
мужчину со все возраставшим изумлением. Непонятный язык и черты,
сходные с его собственными, казались не столь уж существенным делом;
мало ли на свете всяких наречий, а также людей, случайно похожих
друг на друга! Но вот одежда... Одежда была удивительной. Просто
невероятной!
       То ли короткая юбка, то ли передник, перехваченный на
талии поясом - видимо, белый, но сейчас измазанный грязью и кровью;
ножны с длинным кинжалом, висевшие на перевязи; грубые сандалии и
ожерелье. Собственно, не ожерелье и не пектораль, а пестрый воротник
шириною сантиметров двадцать, прикрывавший плечи, спускавшийся на
спину и на грудь. Кажется, эту деталь одежды сплели из бисера, и она,
вероятно, была очень красивой, но в данный момент на ней темнели
пятна крови, и кое-где в бисерном кружеве зияли прорехи. Этот
незнакомец с факелом явно участвовал в схватке.
       Видимо, он догадался, что его не понимают, и, приложив
растопыренную ладонь к воротнику, несколько раз повторил: "Сенмут!
Сенмут!" Семен подумал: - "Надо же! И имена похожи!" - затем, не
выпуская молот, ткнул себя пальцем левой руки в грудь и назвался:
       - Семен! Семен Ратайский!
       - Сенмен Ра? - повторил человек с явно вопросительной
интонацией. Лицо его начало разительно меняться; до того усталое
и мрачное, оно вдруг озарилось надеждой и благоговейным изумлением.
Слабая улыбка скользнула по его губам, глаза заблестели ярче, он
выронил факел и развел руки странным жестом: локти прижаты к бокам,
предплечья вытянуты, ладони раскрыты и направлены к Семену, то ли в
попытке обнять его, то ли оттолкнуть.
       - Сенмен Ра! - торжествующе выкрикнул незнакомец, повернулся
к костру и добавил несколько повелительных фраз. Оттуда заспешили
трое: щуплый пожилой мужчина в длинном белом одеянии и пара крепких
молодцов, меднокожих и полунагих, с кинжалами и топориками на перевязях.
Они несли факелы и, повинуясь жесту человека, назвавшегося Сенмутом,
встали по обе стороны от Семена, осветив его с ног до головы.
       - Сенмен... - тихо произнес их предводитель, - Сенмен...
       Еще какие-то слова, певучие и протяжные, словно молитва,
слетели с его губ; потом он повалился на колени, уткнулся лицом в
босые ноги Семена и стал целовать их. Кажется, лицо его было влажным,
но не от пота и крови, а от слез.
       Люди с кинжалами и топорами - несомненно, воины - разом
воткнули факелы в мягкую почву и тоже сложились втрое: колени согнуты,
ягодицы на пятках, спины дугой, руки вытянуты, лбы упираются в землю.
Поза покорности, какую принимают перед богами и царями, понял Семен.
Где-то он ее уже видел, в камне или на рисунках - тела, распростертые
перед огромной фигурой владыки... Воспоминание скользило в его голове
будто рыба, вяло пошевеливающая плавниками, никак не желавшая подняться
на поверхность. В то же время он глядел на пожилого в белом; этот не
опустился на колени, а лишь склонил в поклоне бритую голову и теперь
рассматривал Семена маленькими, глубоко запавшими глазками. Лицо его
с ястребиными чертами казалось спокойным и задумчивым; этот тощий
невысокий человек был, несомненно, умен и повидал многое.
       На его груди висело украшение - золотая плоская головка
хищной птицы с темным камнем, имитирующим глаз, и странными,
отчеканенными в металле значками. Буквами? Рунами? Иероглифами,
подсказала память, и Семен вздрогнул. Все внезапно встало на свои
места: странные позы Сенмута и воинов, их одеяния и оружие, льняные
юбки, широкий бисерный воротник и эти знаки, фигурки птиц, людей,
животных. Древнеегипетские иероглифы! Письменность, быт, искусство,
знакомые со школьных лет по картинкам в учебнике истории, по лекциям
в студенческие годы, по изваяниям и саргофагам, папирусам и черепкам
в залах Эрмитажа... Этот Сенмут - наверное, царский сановник, при нем
- воины и жрец в белой одежде; видимо, пустились в дорогу с какой-то
целью, и на них напали... Кушиты, ливийцы, эфиопы или Бог ведает кто...
А река, эта огромная река, что плещется неподалеку - Нил! И течет она
в Средиземное море, а за ним лежат страны севера - Сирия, Финикия,
Эллада, Крит... всякие страны, среди которых нет еще России... даже
имени такого не существует...
       Дьявол! Как он очутился здесь?
       Помотав в изумлении головой, Семен наклонился, поднял
коленопреклоненного человека и обнял его. Сенмут прижался к нему
будто малый ребенок к матери и все шептал и шептал какое-то слово,
вроде бы понятное без объясненийй: "брат... брат..." Брат так брат,
решил Семен; не каждому так повезет - оказаться черти где, пустить
в расход бандитскую шайку и тут же обнаружить брата. Большая удача!
Можно сказать, благоволение судеб!
       Его повели к костру, бережно поддерживая под руки. У огня
суетились еще четыре воина в окровавленных повязках, укладывали в ряд
тела мертвых товарищей, которых было не меньше десятка; двое раненых
лежали в траве, а еще один солдат прохаживался на границе света и тьмы,
не выпуская лук с наложенной на тетиву стрелой. За костром, у самого
берега, покачивалось на волнах небольшое суденышко с загнутым носом,
надстройкой и плоской кормой, низко сидящее в воде; явно гребная
посудина, но скорей плоскодонная барка, чем галера. Палубная надстройка
была низковатой, крытой пальмовыми листьями, и впереди нее торчало что-то
несуразное - видимо, мачта, с подтянутым к верхнему рею парусом. Очень
странная мачта, похожая на перевернутую рогатку; оба ее конца крепились
не к палубе, а к бортам.
       Сенмут что-то приказал воинам, и трое из них ринулись на
судно, возвратившись с циновками, мисками и кувшинами. Затем Семеном
занялся бритоголовый жрец; знаком попросил сбросить штаны, внимательно
осмотрел тело, ноги и голову, обтер ссадины и рану в бедре вином из
кувшина, наложил повязку с едко пахнувшей мазью и выразительно покосился
на семеновы парусиновые брюки в свежих кровяных пятнах. Семен махнул на
реку, и один из воинов, самый молодой, подцепив штаны копьем, швырнул их
в темный медленный поток. Лишь тогда он вспомнил, что в кармане остались
"Беломор", спички и двухрублевая российская монета, все его достояние,
не считая молотка. Но прыгать за штанами в воду было как-то несолидно,
недостойно человека, перед которым простирались ниц.
       Усевшись на циновку, Семен принял из рук Сенмута миску с
мясом и разваренными зернами пшеницы и стал неторопливо насыщаться.
Воин - тот, что лишил его штанов - устроился рядом, то и дело наполняя
кубок слабым кисловатым вином. Это был совсем еще мальчишка, черноглазый
парень лет семнадцати, и на его лице, когда он смотрел на Семена,
мелькал благоговейный ужас.
       Сенмут почтительно поклонился и отошел к жрецу. Они заспорили;
вельможа показывал то на Семена, то тыкал пальцем в усыпанное звездами
небо или в темноту, туда, где валялись тела убитых, и делал резкий
быстрый жест, словно разбивая молотом вражеский череп; жрец поглаживал
бритую голову, хмыкал и иногда вставлял несколько слов - вероятно,
о чем-то божественном, так как руки его при этом вздымались кверху.
Потом Сенмут коснулся амулета, свисавшего с шеи бритоголового, и
заговорил тише, оглядываясь на воинов; видимо, речь шла о тайных делах,
не предназначенных для ушей простых солдат. Казалось, сановник о чем-то
просит, а жрец не в силах отказать ему, но сомневается - и эти сомнения,
похоже, касались Семена.
       Он ел и пил вино, наслаждаясь едой и питьем, и свежим ветром,
которым веяло с реки, и пляской огненных языков, и видом звездного
неба, такого глубокого, бескрайнего и манящего, что хотелось взлететь
в эту затканную яркими точками темноту и раствориться в ней, забыв о
земле с ее бедами и горем. Свобода! Он упивался ею и думал лишь о том,
что никому не позволит ее отнять, что он, как волк, вцепится в горло,
загрызет и сам погибнет, но не отдаст вновь обретенного сокровища.
Видимо, эти мысли отразились на его лице - рука черноглазого юного
воина, который протягивал чашу, задрожала, и несколько капель пролилось
ему на колено. Щеки юноши смертельно побледнели, но Семен похлопал его
по плечу и буркнул:
       - Ничего, парень, не заржавею!
       Он доел мясо, осушил кубок и почувствовал, как неудержимо
клонит ко сну. Воспоминания о гнусном подвале, о Баштаре и ста
четырнадцами могильных плитах еще кружились у Семена в голове, но
с каждым оборотом мыслей они бледнели и блекли, таяли, уходили в
прошлое вместе с чеченским пленением, с его маленькой квартиркой в
Петербурге, мастерской, где он работал, стареньким "москвичем", его
непривередливой лошадкой, знакомыми девушками, приятелями, друзьями
и всем остальным, что связывало его с реальностью. С той реальностью,
которой, судя по всему, еще не существовало.
       Мягко повалившись на циновку, он вытянул ноги и уснул.

                             * * *

       Солнечный луч нежно погладил сомкнутые веки, заставив
Семена пробудиться. Некоторое время он не открывал глаз, а только
принюхивался и прислушивался, соображая в полудреме, не приснилось
ли ему вчерашнее, и будет ли у этого сна какая-то связь с сегодняшним
днем. Мысль, что надо проснуться, страшила; вдруг он увидит опять
опостылевший подвал, вонючую парашу и плиту с ощеренным в ухмылке
волком. Но ниоткуда не тянуло гнусными запахами; наоборот, пахло
травой и речной свежестью и слышался плеск волн да негромкий
птичий щебет.
       Потом раздалась песня, и Семен, открыв глаза, привстал
на циновке.
       Над огромной рекой поднимался золотисто-алый диск. Люди,
его вчерашние знакомцы, стояли на коленях на речном берегу и тянули
что-то плавное, мелодичное, простирая руки к восходившему светилу.
Их было одиннадцать: Сенмут, бритоголовый жрец и девять воинов,
включая раненых. Тела погибших в ночной схватке лежали перед ними;
все - омытые, в чистых льняных повязках вокруг бедер и пояса, с
топориками и иным оружием в окостеневших руках. Но песня живых не
походила на заупокойную молитву; скорее то был торжественный гимн,
которым приветствуют божество.
       Прищурившись, Семен посмотрел на солнце и широкую реку,
сверкавшую расплавленным изумрудом, затем, повернув голову, взглянул
на запад. Туда уходила холмистая степь; высокие травы чередовались
с деревьями, кое-где торчали вихрастые кроны пальм, а у берега, прямо
в воде, тянулось к небу незнакомое растение, напомнившее о камышовых
зарослях. Степь была не безжизненной - он различил вдалеке стадо быков
или антилоп, за которым, ныряя в травах, скользили гиены. Чуть левее,
у подножия холма, заросшего деревьями, кормился жираф, едва различимый
на фоне пятен света и тьмы, а где-то у горизонта перемещались серые
тени - может быть, носороги или слоны. Непривычный пейзаж для человека,
рожденного в северных краях, и в то же время знакомый, виденный не раз
на картинах и в фильмах, описанный в книгах и учебниках.
       Африканская саванна... Семен уже не сомневался, что видит ее
такой, какой она была две, три или четыре тысячи лет тому назад, а это
значило, что ему доведется узреть и многие другие чудеса. Александрию
и Мемфис, Фивы и Гизу, дворцы, воздвигнутые фараонами или царями
династии Птолемеев, храмы в Карнаке и Луксоре, святилища богов и статую
Большого Сфинкса, пирамиды, гробницы и Город Мертвых... То или иное,
смотря в какую эпоху он попал...
       Чувство невероятности свершившегося вдруг пронзило его,
заставило скорчиться на циновке, уткнуться лбом в колени и плотно
зажмурить глаза. Но мир от этого не изменился; невероятное вторгалось
в разум с птичьим щебетом, шелестом волн и трав, гимном, что пели
люди, с солнечным теплом и мягкими порывами ветра. Мир будто пытался
доказать, что он не иллюзия, а реальность - единственная реальность,
что окружает потерянного в прошлом человека. Смириться с этим было
непросто - так же непросто, как представить Землю без компьютеров и
телевизоров, без железных дорог, автомобилей, самолетов, гигантских
мегаполисов, космических станций и прочих свидетельств цивилизации.
И, в то же время, без ядерных бомб, смертельных вирусов и газов,
экологических катастроф и чеченского рабства...
       Но прошлое держало крепко, и Семен, сцепив зубы и ощущая
смертную тоску, глухо застонал. Он находился в позе эмбриона, с
прижатыми к груди коленями, минут шесть или семь, и не заметил, как
прекратилось пение. Чья-то рука легла на его плечо, и, вскинув голову,
он увидел, что рядом стоит Сенмут. Его глаза были полны тревоги и
сочувствия.
       Он произнес то слово, которое, как думалось Семену, означало
"брат", затем протянул чистую одежду и помог облачиться в нее. Льняная
туника, сандалии, пояс с длинным бронзовым кинжалом, серебряный браслет
и ожерелье... Вероятно, все это принадлежало Сенмуту - ткань была тонкой
и мягкой, браслет - тяжелым, а пояс украшала пряжка в форме львиной
лапы. Одевает, как вельможу... - мелькнуло у Семена в голове.
       Выпрямившись, он бросил взгляд на место вчерашнего побоища.
Там, среди измятой окровавленной травы, переломанных копий, дубин
и расколотых масок, валялись три десятка трупов, одни - пронзенные
стрелами, другие - с разбитыми черепами или с ранами от топора и
кинжала. Мертвецы были чернокожими, губастыми, с плоскими носами и
курчавой шевелюрой; над ними уже кружили стервятники, а в травянистых
зарослях слышалось нетерпеливое повизгивание гиен.
       Заметив, куда он смотрит, Сенмут вытянул руку к телам погибших
и произнес с явным презрением:
       - Куш! Нехеси! - Затем он коснулся своей груди, плеча
Семена, кивнул в сторону воинов и гордо добавил: - Та Кем! Роме!
       Та Кем... Черная Земля, как называли египтяне свою родину...
А Куш - страна кушитов, арабская Нубия, часть современного Судана...
На современности мысли Семена споткнулись, ибо она являлась сейчас
далеким будущим - не более, чем мираж, в котором смутным фантомом
маячили Судан, Египет, Россия и другие страны. В  э т о м  мире не
было ни Египта, ни Судана, а были Та Кем и земля Куш. Не было также
и Нила, а был Великий Хапи.
       Поглядев на реку, Семен промолвил:
       - Хапи!
       Это короткое слово привело Сенмута в радостное возбуждение;
что-то невнятно выкрикнув, он подозвал жреца, знаком попросил Семена
повторить сказанное и, размахивая руками, принялся в чем-то убеждать
бритоголового. Тот в сомнении щурил маленькие глазки, но, наконец,
кивнул, коснулся свисавшего с шеи амулета и пропел пару мелодичных
фраз. О чем они толковали, казалось Семену тайной за семью печатями,
но в речах молодого вельможи мелькнуло понятное слово - Инени. Так
Сенмут обращался к жрецу, и это являлось несомненно именем, знакомым
по какой-то книге - какой, в точности не вспоминалось.
       Семен шагнул к бритоголовому, и, заглянув в его лицо, произнес
с вопросительной интонацией:
       - Инени? - Он показал на себя, на предполагаемого брата
и снова на жреца: - Сенмен и Сенмут. А ты - Инени?
       Брови жреца изумленно приподнялись; видимо, он решил, что
странный человек, явившийся из ночного мрака и перебивший банду кушитов,
узнает его. Но изумление было недолгим; бросив короткую фразу Сенмуту,
Инени показал на воинов, уже готовивших еду, затем - на судно, что
покачивалось у берега.
       С губ вельможи слетел короткий возглас - видимо, знак
согласия. Сжав локоть Семена сильными пальцами, он подтолкнул его к
кораблику и улыбнулся - мол, не тревожься, все будет в порядке. Улыбка
преобразила Сенмута; дрогнули холмики щек, сверкнули белые зубы на
смуглом лице, и Семен вдруг ощутил, что верит этому человеку, верит
так, будто тот и в самом деле оказался его потерянным и вдруг обретенным
братом. Однако доверчивость - плохой руководитель, тут же напомнил он
себе и чертыхнулся, подумав о недоброй памяти Кеше Муратове.
       Вслед за жрецом он поднялся на палубу барки и скользнул
под навес из пальмовых листьев. Это помещение не поражало роскошью;
слева и справа зияли входные проемы меж тростниковых плетеных стен,
пол был покрыт циновками, в двух углах лежали шкуры и спальные подставки
для головы в форме полумесяца, а кроме этого имелась еще пара сундуков.
Один - из черного дерева, с резным солнечным диском на крышке, другой
- из розового, с изображением плывущей по Нилу ладьи. Пахло в каюте
приятно, то ли ладаном, то ли миррой; висевший в воздухе аромат будил
воспоминание о сумраке церквей и поднимавшемся над аналоем благовонным
дымом.
       Семен и Инени уселись напротив друг друга, и вскоре
юный черноглазый воин доставил завтрак: мед, вино и свежие лепешки,
испеченые в костре. В левый проем, служивший входом в эту каютку, Семен
наблюдал, как едят воины, то и дело оглядывая степь, не снимая поясов
с оружием. Двое закончивших трапезу раньше других поднялись, схватили
луки и разошлись в стороны, на сотню шагов от костра. Сенмут что-то
крикнул им вслед, затем послал в дозор еще одного солдата - видимо,
опасался, что нападение кушитов может повториться.
       Отчего бы им не уплыть от этих берегов? - подумал Семен,
расправляясь с лепешками. Может, кого-то ожидают? Или дело какое-то
есть?
       Заботься о своих делах, напомнил он себе, и перевел взгляд
на непроницаемую физиономию Инени. Ситуация была фантастическая,
из тех, когда встречаешь инопланетного пришельца либо призрак Синей
Бороды со свитой замученных жен. В самом деле, вот сидит Семен
Григорьевич Ратайский, тридцати пяти лет от роду, петербургский
ваятель с высшим художественным образованием, не чуждый, однако,
технического прогресса - он и дизайн компьютерный освоил, и машину
водит как прирожденный гонщик, и в моторе не прочь покопаться...
сидит, словом, этот беглец с Кавказских гор и вкушает завтрак с
египетским жрецом из храма Амона или Осириса... макает в мед лепешку
и смотрит на просторы Великого Хапи или, к примеру, на древнюю степь
с жирафами и антилопами... И как же он здесь очутился, этот Семен
Ратайский? Не во сне, не по причине душевной болезни, а в твердой
памяти и добром здравии?
       Может, вчерашняя злость на ханыгу Баштара и вспышка гнева
пробудили в нем паранормальный дар? Некий талант к телепортации,
о коем он не ведал, как говорят, ни сном, ни духом? Но если так, то
почему он очутился здесь, на нильских берегах, а не в своей квартире
в Петербурге? Или хотя бы в дельте Невы в тысячном году до новой эры...
Семен представил, что сейчас творится в северных родимых палестинах
и невольно вздрогнул. Непроходимые леса, болота, комары, медведи,
охотники в звериных шкурах... Возможно, каннибалы, и уж наверняка
дикари, не знающие, как приготовить лепешку и вытесать из камня
обелиск...
       Впрочем, это не относилось к вопросу его перемещения во
времени и пространстве. Этот провал мог случиться либо по внешним
причинам, либо по внутренним, либо без всяких причин вообще. Почему
бы и нет? Бывало, что люди исчезали таинственно и бесследно, на глазах
своих близких... Бывало и еще похлеще; скажем, внезапная метаморфоза,
загадочный сдвиг психики: был Иваном Ильичем, токарем с Балтийского
завода, а стал Юлием Цезарем или Жанной д'Арк... Так что, возможно, он
вовсе не Семен Ратайский, питерский скульптор, а Сенмен, брат Сенмута...
Или все же Семен, переселившийся в сенмутову плоть...
       Обдумав эту гипотезу, он отверг ее, поскольку тело являлось
своим, родным, привычным и знакомым до последней черточки - ноготь на
левом мизинце, обломанный позавчера, смуглая кожа, мозолистые ладони
и давний шрам у запястья, след отбойника. Нет, и тело его, и сам он -
Семен Ратайский! Значит, внутренние причины? Скажем, телепортация?..
       Закрыв глаза, Семен напрягся и пожелал очутиться в своей
квартире на Малоохтенском, с видом на Неву, или хотя бы в Озерках,
в убогой мастерской, где вырезал поделки из деревяшек и камня. Он
даже представил их: нефритовые подсвечники, пепельница из лиственита,
пара икон, писанных на липовых досках, гранитный медведь, поднявшийся
на дыбы, матрешки с ликами Ельцина и Билла Клинтона, меч викинга,
откованный лет пять назад да так никому и не проданный... Но напрягался
он зря, ибо вокруг ровным счетом ничего не изменилось. Может быть, по
той причине, что возвращаться в мир, где он ваял могильные плиты и
подсвечники, Семену совсем не хотелось.
       Сидевший напротив жрец прочистил горло, шевельнул
повелительно бровью, и поднос с остатками трапезы был тут же убран.
Некоторое время Инени молчал, разглядывая Семена, затем потянулся к
его ладони, ощупал мозоли сухими чуткими пальцами, коснулся выпуклого
бицепса и что-то с одобрением пробормотал под нос. Внезапно вскинув
голову, он вымолвил фразу на резком гортанном наречии, затем другую,
третью, звучавшие иначе; кажется, спрашивал одно и то же на разных
языках, не забывая следить за реакцией Семена. Но сказанное оставалось
непонятным, и тот лишь пожал плечами в знак недоумения.
       Жрец попытался еще раз, морща лоб и явно припоминая слова
какого-то полузабытого языка. Ахейского? Финикийского? Скифского?
Все они были столь же знакомы Семену, как говор индейцев майя из
славного города Чичен-Ица. Он обладал хорошими способностями к языкам,
неплохо знал французский с итальянским, ибо Италия и Франция были для
него законодателями красоты; земли, где творили Микеланджело и Роден,
Челлини, Рафаэль, Мане, Делакруа... Он мог объясниться на английском,
немецком или шведском - вполне достаточно, чтобы загнать туристам
пару подсвечников; он даже нахватался чеченского - главным образом,
проклятий и ругательств... Все эти знания были сейчас бесполезны,
как дым еще незажженных костров. Дым от огня, в котором сгорят еще
не выросшие деревья...
       Оставив свои попытки, Инени вздохнул и грустно покачал
головой. Затем, повернувшись к сундуку с солнечным диском, он извлек
стеклянный флакон и статуэтку божества - птичья головка с тонким
изогнутым клювом на человеческом теле. Ибис, подумал Семен, священная
птица Тота, бога мудрости.
       Инени протянул ему флакончик, сделал вид, что пьет, поднял
один палец и сурово нахмурился. Только один глоток, мелькнула мысль у
Семена. Он понюхал темное зелье, пахнувшее сладкими травами, и решил,
что на мышьяк или цианистый калий непохоже. Затем осторожно глотнул.
       Сперва ничего не случилось, но через минуту-другую его вдруг
стало охватывать странное оцепенение. Мир будто отдалился, скрывшись
за дымкой полупрозрачного тумана; смолкли шелесты и шорохи, перекличка
часовых на берегу, скрип обшивки судна и плеск волн, стучавших в борта.
Вместе со звуками исчезли запахи; он смутно видел, как Инени окуривает
птицеголовую фигурку, как шевелятся в молитве губы жреца, но не мог
различить ни слов, ни ароматов. Однако мышцы еще повиновались ему, и,
когда жрец показал на застланное шкурами ложе, Семен покорно вытянулся
там и опустил отяжелевшие веки. В этот миг ему не хотелось спать или
вернуться к бодрствованию; он пребывал сейчас где-то на грани меж явью
и сном, в приятном расслаблении, будто его погрузили в ванну с теплой
соленой водой и задернули матовые, приглушавшие свет шторки.
       Покой, безопасность, тишина... Потом ее нарушил голос. Он
произносил слова, звучавшие отчетливо, мерно и гулко, словно увесистые
капли, падавшие в воду и странным образом проникавшие в мозг; Семену
казалось, что он вот-вот догадается о значении этих неведомых слов,
раскроет их загадочный смысл - возможно, даже ответит на том же языке.
Но оцепенение сковало его и сделало безгласным; он мог лишь отсчитывать
падение капель-слов, слушать их и запоминать.
       Постепенно слова обретали жизнь, соединяясь в пары, сочетания
и цепочки-понятия. Да - нет, хорошо - плохо, жарко - холодно, светло
- темно... Я, ты, он, она, они... Ползти, идти, бежать, прыгать...
Поднимать - опускать, бросать - ловить, отдавать - получать... Человек:
мужчина, женщина, ребенок... рука, нога, плечо, грудь, живот, спина,
пальцы, голова, лицо... лоб, брови, глаза, нос, рот, губы... Животное:
бык, лошадь, коза, овца, собака, кошка... Здание: дом, дворец, храм,
крепость... крыша, стена, окно, дверь, колонна, лестница... Дерево,
камень, глина, металл... Золото, серебро, железо... медь и олово -
бронза...
       Чувство покоя и безопасности исчезло. Теперь Семен плавал
в океане слов, набегавших то мелкой зыбью, то волной, то огромными
валами; слова несли его, стремились потопить, подталкивали в чудовищный
водоворот, в котором, как он внезапно понял, таились смерть или безумие.
Странствие в этом океане было трудом опасным и напряженным; не всякий
разум справлялся с ним, не каждому уму были доступны эти потоки слов,
что снова и снова рушились в изнемогающее сознание.
       Добрый - злой, красивый - уродливый, высокий - низкий, легкий
- тяжелый... Бить, рубить, резать, колоть... Плот, лодка, корабль...
Мир - война, ночь - день, звезды - солнце... Люди: роме, темеху, шаси,
аму, нехеси, кефти, туруша... Царь - пер'о, Великий Дом... правитель
сепа - хаке-хесеп... вельможа - семер... кузнец, горшечник, скотовод,
каменотес, солдат... Войско: колесницы, лучники, копейщики... Вода:
море, озеро, река, ручей... Великая Зелень - Уадж-ур... Суша: равнина,
холм, гора, овраг... Города: Уасет, Мен-Нофр, Он-Ра, Саи, Абуджу,
Хетуарет... Цвета: белый, черный, красный, синий, зеленый, желтый...
Хоу - сфинкс, миу - кошка, хенкет - пиво...
       Он удержался на грани водоворота, впитал все до единого
капли-слова, звучавшие в гулкой пустоте; они внезапно оледенели
и улеглись в сознании блестящими снежинками. Ощущение безмерного
покоя вновь охватило его; он чувствовал, что проваливается в сон, и
в то же время что-то подсказывало ему, что пора очнуться. Какой-то
импульс, пришедший извне или родившийся в нем самом, какая-то фраза,
уже понятная, негромкая, но повелительная.
       Веки Семена дрогнули и приподнялись. Небо в дверном проеме
потемнело, кровля из шелестящих пальмовых листьев покачивалась над
головой, а ниже, будто плавая в вечернем сумраке, белели два лица:
сухое, бесстрастное, с ястребиными чертами и полное жизни, надежды
и радостного ожидания. Инени и Сенмут, вяло подумал он, балансируя
меж сном и явью. Что им надо? Чего они хотят?
       Глаза молодого вельможи вспыхнули, губы шевельнулись,
роняя капли-слова, и Семен внезапно осознал, что постигает их смысл.
Простой и ясный, как солнечный свет:
       - Сенмен, брат мой! Ты вернулся, хвала Амону! Вернулся из
мира мертвых, чтобы спасти нас!


                     Глава 2. Время и язык

       Инени уснул сразу после ужина, не прикоснувшись к блюду
с сушеными фруктами. Его лицо, озаренное лучами заката, выглядело
постаревшим и утомленным, на лбу и бритом черепе выступила испарина.
Казалось, он завершил тяжелый труд, отнявший последнюю энергию.
       - Ему придется отдыхать день или два, есть мясо и пить вино,
красное вино из Каэнкема, - произнес Сенмут. - Сделанное им сегодня
по силам лишь мудрому Тоту. Но Ибисоголовый - бог, а Инени - всего
лишь один из нас и слеплен из слабой человеческой плоти, хотя
временами умеет творить чудеса.
       Слова проникали в сознание Семена, будто растворяясь в нем и
порождая ясные образы. Совсем не так, как если бы с ним объяснялись
на итальянском или французском; те языки все же не были родными, что-то
ухватывалось сразу, а что-то нуждалось в осмыслении и переводе. Но
сказанное Сенмутом он понимал без всяких усилий, без напряжения и даже
более того - произнесенные слова не отзывались эхом русской речи. Будто
он знал с детства этот певучий мелодичный язык, впитав его с материнским
молоком...
       - Благословен Амон! - Руки Сенмута потянулись к заходящему
светилу. - Инени, мой учитель, сделал чудо, заставив тебя вспомнить
речь Та-Кем, но это лишь ичи-ка, *) секретное знание Тота, дарованное
кое-кому из жрецов. Разве сравнится оно с божественным могуществом?
С властью Осириса, который, вняв моим мольбам, отпустил тебя с полей
Иалу! - Он крепко стиснул плечо Семена. - И ты вернулся, брат, наполнив
сердце мое радостью! Вернулся оттуда, откуда не возвращаются!
       - Я вернулся, - вымолвил Семен, чувствуя, как слова легко
слетают с губ. - Я вернулся, и очень доволен, что снова попал в Та-Кем,
что вижу тебя, ем пищу, пью вино и чувствую ветер на своем лице. Это
так чудесно!
       Что еще он мог сказать? Кажется, Сенмут считал его умершим
братом, пришедшим из загробного царства Осириса - знания Семена о
древнеегипетской вере были скромными, но вполне достаточными, чтоб
разобраться в словах молодого вельможи. Выходит, он явился в мир живых
из запредельных пространств, из рая либо из ада! Скорее, последнее,
с угрюмой усмешкой решил Семен, вспомнив о подвале Баштара и ста
четырнадцати могильных плитах. Нет, ста тринадцати! Последнюю он
расколотил... Или все же кувалда разбила не камень, а кушитский
череп?..
       Грудь Сенмута дрогнула в затаенном вздохе. Сейчас он сидел
на пятках, выпрямившись и прижимая ладони к бедрам, в напряженной
позе древнеегипетской статуэтки писца. Семен не помнил, где и когда
ему встречалось ее изображение, в учебнике или в какой-то прочитанной
в юности книге, но поза казалась знакомой чуть ли не со школьных лет.
       - Я не спрашиваю о тайном... не спрашиваю о ликах
бессмертных богов и о других вещах, которые ты видел в Стране
Заката... - дрогнувшим голосом прошептал Сенмут. - Я понимаю, что это
знание - не для живых, что мы приобщимся к нему лишь после смерти...
Поведай мне, брат, только об одном... скажи, это было страшно? Страшно
умереть и стоять перед Осирисом, когда божественные судьи взвешивают
твои деяния?
       - Боги милостивы и прощают многое, - произнес Семен. - Они
прощают гордецов и грешников, жестоких и жадных, льстецов, прелюбодеев
и чревоугодников, прощают даже зло, если творилось оно по человеческому
неразумию. - Тут он подумал о Баштаре, скривился и добавил: - Вот
преступившим клятву приходится плохо! Им вытягивают язык, пока не
обкрутят вокруг раскаленного медного столба сто четырнадцать раз.
       Сенмут нерешительно улыбнулся.
       - Ты шутишь, брат? Разве в полях Иалу есть раскаленные
медные столбы?
       - Там есть все. - Семен потянулся к блюду, бросил в рот
горсть изюма. - Все, и еще больше! Если б я мог рассказать...
       Он замолчал, с сосредоточенным видом пережевывая изюм. Если
бы мог!.. - мелькнуло у него в голове. Только ты вряд ли поверил бы,
мой неожиданный родич. В тех полях Иалу, откуда меня принесли ветры
времен, чудес побольше, чем в загробном мире.
       Сенмут глядел на него с любовью и обожанием - так, как
смотрят на стены родного дома после долгих странствий на чужбине.
       - Наверное, брат, ты многому научился в царстве Осириса. Ты
ушел туда, когда я был совсем еще юным, и провел в полях Иалу больше
десятилетия... Ты изменился. Ты выглядишь возмужавшим... И ты, я
думаю, стал мудрее.
       - Это так. Да, так! - Неожиданная мысль явилась Семену,
заставив откинуться к стенке каюты. - Знай, брат мой Сенмут, -
медленно произнес он, - что я и в самом деле приобщился к божественной
мудрости, но за нее пришлось платить. Видишь ли, боги схожи с людьми в
одном - за всякий свой дар требуют возмещения. Потребовали и с меня.
       - Что же именно? Какую жертву ты им принес? - прошептал
Сенмут и затаил дыхание.
       - Мою память. Ее отобрал... э-э... - Он смолк, перебирая
египетский пантеон в поисках нужного бога, самого алчного и страшного.
       - Наверное, Анубис, - подсказал Сенмут. - Великий бог, но
жаден, как шакал!
       - Может быть. Не помню в точности... и не помню прошлой
своей жизни... ни отца с матерью, ни друзей, ни того, кто властвовал
в Та-Кем в те годы... Ничего не помню!
       Семен сокрушенно понурил голову. В той ситуации, в какой он
очутился, идея посмертного забвения была отличным выходом. Конечно,
боги милостивы, но ничего не дарят смертным просто так - а что возьмешь
с души покойника? Память, только память... И это справедливый обмен,
если желаешь стать мудрее.
       - Ничего не помнишь... - с печалью отозвался Сенмут. - Ни
отца нашего Рамоса, ни матери Хатнефер, ни имени Великого Дома... **)
А меня? Меня ты вспомнил? - В голосе его звучала надежда. - Ночью,
после боя с нехеси, ты назвал меня - Сенмут... И Реку назвал - Хапи...
       - Возможно, память возвращается ко мне, когда я вижу то,
что видел в прошлой жизни. Кто знает?
       Семен пожал плечами и посмотрел на берег. День, проведенный
им в гипнотическом трансе, был полон хлопот для спутников Сенмута.
Они копали могилу в ближнем холме, в двух сотнях шагов от воды,
и этот труд, похоже, длился от восхода до заката. Двое солдат еще
возились в глубокой яме, двое охраняли их, а трое перетаскивали
мертвые тела. Раненых не было видно в сгущавшихся сумерках - должно
быть, они спали или лежали, не двигаясь, в высокой траве.
       Чуткие пальцы Сенмута коснулись его руки.
       - Ничего, брат, ничего, ты вспомнишь... Инени боялся, что
магия ичи-ка тебя убьет или сделает безумцем, но - хвала Амону! -
этого не случилось. Наоборот! Ты вспомнил речь людей, и я уверен, ты
вспомнишь остальное. Может быть, даже отца и мать... Они умерли, но
мы посетим их гробницу в Джеме. Ты не встречался с ними - там, в полях
блаженных?
       - Не могу сказать. Не помню...
       Семен склонил голову, спрятал лицо в ладонях, чувствуя,
как браслет на запястье царапнул подбородок. В той, другой жизни,
его родители тоже умерли, и мысль о них пронзила его внезапной болью.
Он понял, как был одинок все эти годы, тянувшиеся словно бесконечный
караван; встречались случайные спутники, женщины и мужчины, а больше
- ничего... Ни любви, ни семьи, ни достойной работы, ни прочих успехов,
какими можно было б похвастать в его летах, в период расцвета и
зрелости... Какая уж тут работа - поддельные иконы, пепельницы да
матрешки! Возможно, по этой причине он и поехал к Кеше Муратову в
Хасавюрт, не ради денег, а от безнадежности, будто сбежал от себя
самого... Посидеть за стаканом вина, вспомнить с другом молодость...
Вот и посидел! Два года с лишним в ямах да подвалах!
       Опустив руки, он поглядел на Сенмута и усмехнулся. Ну, что
было, то было, и тосковать о прошлом ни к чему! Тем более, о ямах
и подвалах либо о пепельницах и матрешках... И пусть тут нет ни
телевизоров, ни унитазов, ни трамваев, зато есть брат! Возможно,
сыщется и что-нибудь еще... что-то такое, о чем Семен Ратайский и
мечтать не мог, что суждено лишь Сенмену, сыну Рамоса...
       Он снова бросил взгляд на берег и спросил:
       - Скажи, почему солдаты копают могилу в холмах? Почему не
здесь, у реки?
       - Ты не помнишь, как разливается Хапи? Сегодня двенадцатый
день мехира, воды схлынули, а в месяце атис берег будет затоплен,
и тела сгниют. Мы не можем взять погибших с собой, привезти в Неб и
отдать бальзамировщикам... Но такова судьба солдат и путников! Каждый
может погибнуть на чужбине и лишиться достойного погребения... так,
как случилось с тобой... Пусть же лежат в холмах, в сухой земле, а
не в грязи!
       - Значит, я погиб на чужбине, - задумчиво протянул Семен.
Но где? И кем я был? И что со мной произошло?
       - То же, что чуть не случилось с нами. Ты был ваятелем и
ушел за горизонты Ра в таком же плавании, какое совершаем мы сейчас.
Великий Дом - жизнь, здоровье, сила! - повелел найти подходящее место
для новых каменоломен, и ты отправился в страну Куш. Тебя и нескольких
воинов и корабельщиков убили нехеси - да поразит их мощная Сохмет!
- и ваши спутники - те, кто остался жив - похоронили мертвых где-то
поблизости, в скалах у третьего порога. Дикие нехеси из земли Иам убили
вас, те самые, что чуть не разделались с нами прошлой ночью... Мы бы
погибли, если б Осирис не прислал тебя, чтобы спасти сынов Та-Кем и
отомстить обидчикам!
       - Что ж, - произнес Семен, - долг платежом красен. Осирис,
кажется, о том не забывает.
       - Он справедлив!
       - Конечно, конечно, - согласился Семен, поглядывая на воинов,
засыпавших землей могилу. Их силуэты были едва видны на фоне темнеющих
небес, и казалось, что на холме копошатся бесплотные призраки. Не
спуская с них глаз, он промолвил: - Ты говоришь, я оставался в полях
Иалу больше десятилетия... Это большой срок. Кто же теперь правит в
благословенной земле Та-Кем?
       - Благой бог Мен-хепер-ра, владыка Обеих Земель, да живет
он вечно! Правда, он еще молод и неопытен, слишком молод, чтобы носить
белую и красную короны, однако...
       Мен-хепер-ра! Семен нахмурился; попытка определиться во
времени оказалась неудачной - такого фараона он не знал. Слишком
молод? Может быть, Тутанхамон? А имена не совпадают по той причине,
что Мен-хепер-ра - не личное имя, а тронное? Кажется, у царей Та-Кем
было множество имен и титулов... Какое назвал ему Сенмут?
       - У владыки есть другое имя? - спросил он, глядя на
возвращавшихся с холма солдат. Показался один из раненых, высокий
темнокожий человек; руки его мерно двигались над грудой хвороста, и
вскоре там зажглась огненная искра.
       - Да, конечно. Его зовут Джехутимесу, так же, как звали его
благословенного отца и великого деда. Первый Джехутимесу и послал
тебя в Куш... Припоминаешь?
       Семен неопределенно пожал плечами. Три Джехутимесу подряд...
Ценная информация для историка, но для него этот факт значил не больше,
чем льды на вершине Килиманджаро. Он мог бы припомнить десяток имен
древнеегипетских фараонов, но первые, что всплывали в памяти - Тутмос
и Рамсес - не годились; то были эллинизированные имена, отличные от
настоящих. Насколько отличные, Семен не представлял; возможно, разница
была такой же, как между названиями страны: Египет-Айгюптос и Та-Кем...
Впервые ему пришло в голову, что вся история Египта, которой его учили,
полнится греческими названиями и именами, а это значило, что ни одно
из них не соответствует действительности. Он затвердил в гипнотическом
трансе названия многих городов, Уасет и Мен-Нофр, Саи и Абуджу, Хетуарет
и Нехеб, Кебто и Пермеджед - но что это были за города? Где находились?
Какому времени принадлежали? Какой из них был Мемфисом, какой - Фивами?
       Это оставалось тайной за семью печатями, а значит, были
нужны другие ориентиры. В конце концов, должен ведь он представлять,
в какую угодил эпоху! Явно не в Египет Птолемеев и, пожалуй, не в
седую древность - кинжалы и наконечники копий у воинов не медные,
а бронзовые... Видимо, Среднее или Новое царство, тысячелетняя эра,
вместившая многие династии, падения и взлеты, мятежи и войны, жестокие
междуусобицы и прочий исторический парад кровавых катаклизмов... Но
для него все это - не история! Он - здесь! Он может прожить свою жизнь
спокойно и мирно, если попал в период процветания, либо закончить ее
в рабстве у гиксосов, ассирийцев или персов. Рубить камень где-нибудь
в Ниневии... Чем не Чечня!
       От такой перспективы он побледнел, и Сенмут, истолковав его
бледность как признак усталости, кивнул на ложе.
       - Спи, брат! Ичи-ка не проходит бесследно ни для дающего,
ни для берущего. Спи! В эту ночь я буду стоять на страже вместе с
воинами, охраняя твой сон, а завтра мы отправимся в дорогу. Поплывем
к острову Неб, и дальше - в Уасет, в столицу! Ты со мной, а это значит,
что боги благословляют наш путь.
       Палуба качнулась под ногой Сенмута, когда он спрыгнул на
берег. Семен устроился в углу, напротив спящего Инени; жрец дышал
тихо и ровно, его лицо и обнаженные руки сливались с наступившим
сумраком, белая одежда казалась клочком расплывшейся под стеной
туманной мглы. Закрыв глаза, Семен думал о своем двойнике, о Сенмене,
ваятеле фараона, погибшем от копья кушитов. Или, может быть, от
палицы, что дела, в общем, не меняло... Может быть, правы буддисты,
верящие в переселение душ, в их бесконечную реинкарнацию, гибель и
возрождение в новых живых существах? Может быть, Семен Ратайскийи
и есть тот самый Сенмен, вновь облеченный через столетия плотью и
кровью? Может быть, таинственная сила, которую брат называет богом,
а он - судьбой, отправила его сюда с какой-то целью?
       Если так, все объяснялось разумно, в соответствии с логикой.
Когда-то он был Сенменом и умер в битве возле нильских порогов, чтоб
возродиться в полях Иалу, то бишь в двадцатом веке; но память сердца
влекла его назад с такой необоримой мощью, что ткань времен вдруг
треснула и раздалась... Может быть, чуть-чуть помог Осирис? Почему
бы и нет? Впрочем, неважно, главное в другом: если его гипотеза верна,
то значит, после цепочки бесчисленных перерождений, он возвратился на
свое место во времени и пространстве. Туда, где ему надлежит быть.
       Подумав об этом, он успокоился и заснул.

--------------------------------------------------------------------

       *) Ичи-ка - дословно "похищение души" ("ичи" - брать, забирать,
"ка" - душа) - фантастический термин, составленный из древнеегипетских
слов и обозначающий магическое действие, которое включает элемент
гипноза (примечание автора).
      **) Великий Дом или пер'о на древнеегипетском - так почтительно
титуловали владыку Нижнего и Верхнего Египта. Греческое слово "фараон"
происходит от "пер'о" (примечание автора).